«Понаехальцы»

Понаехальцы (fb2) - Понаехальцы [СИ] (Зверь лютый - 21) 634K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - В. Бирюк

В. Бирюк Понаехальцы (Зверь Лютый — 21)

Часть 81. «Ой вы, гости-господа. Долго ль ездили…?» Глава 441

«Приятно осознавать, что друзья всегда придут тебе на выручку. Причём, чем больше выручка — тем больше придёт».

В то лето 1165 года от Рождества Христова стремительный рост моей «выручки» приводил к быстрому росту числа «друзей». Одновременно многократно умножались недруги. Те, кто приходил… Одни — получали от меня помощь. Другие — смерть.

В этом году я решил — «кровь из носу!» — не пропустить покос. Я уже объяснял — люблю это дело. Бросил город на «совет приказных голов»: пусть сами малость попробуют — враз все нестыковки вылезут, и сбежал за Волгу.

Не зря мозги корячил и курочил! Табель о рангах! Вау! Система приказов! Вау-вау! Экселенцы, итить их всех ять! Вот пусть разбираются.

Красота! Есть на кого заботы-печали скинуть. По закону! Согласно служебным обязанностям и должностным инструкциям!

Напротив Стрелки и выше… там такие места! Косьба — как песня!

Кос-литовок у нас уже немало. А вот косить ими умеют только мои пердуновские. Да и то не все. Лесовики — те вообще любую косу первый раз видят.

Набрали ватажок в сотню душ и погнали. Учить косить.

Нужны запасы кормов. Повторять прошлую зиму, в которую мы вошли практически только с веточным кормом, да с отнятым у Яксерго… не хочу.

Ещё оттенок: люди сильно переживают из-за недостатка скотины. Но если Воевода сам, личным примером, в первом ряду… косой машет — значит «худОба» будет.

С видкеля… хрен знает. Но… «Зверь Лютый» же! Он, конечно, псих. Но не дурак же! Выгрызет… мабуть… гдесь-то…

У народ должна быть надежда. Её надо… э-э-э… возбуждать. А в возбУжденном состоянии — применять. К пользе.

Как говаривал царь Соломон:

«Всему свой час и время всякому делу под небесами: время родиться и время умирать. Время разрушать и время строить. Время разбрасывать камни и время складывать камни. Время молчать и время говорить».

От себя дополню Соломона: есть время покоса. И пошли они все нафиг!

Для меня, как и для множества моих людей, это — не суждение, а чувство. Не пользы ради, не корысти для, а — должно быть.

Поэтому, рядами и колоннами, маши, вали, суши и стогуй.

Увы, «откосить» по-настоящему у меня не получилось.

Дней пять я наслаждался. Присматривался к людям, к травостою, к местности. Присматривался к самому себе. Суетня и умствования последних месяцев не лучшим образом сказались на состоянии личного, горячо любимого, организма. Надо на всё «забить» и восстанавливать форму. А то кому я тут нужен буду, больной и слабый?

«Куда ж ты со слабыми руками замуж собралась?» — русское народное недоумение.

А с вялой печенью и каменистыми почками в русские реформаторы — и вовсе «не».

На пятый день к вечеру прибежал вестовой.

Они каждый день ко мне прибегают. С разными скандальными донесениями от моих «приказных голов». Я их стандартно посылаю:

– Не могут головы по-умному договориться? — Стало быть, не те головы в приказы поставлены. Могу и снять. Думайте.

Тут была короткая записка от Гапы:

«Сигналили: в Балахну пришёл караван. Тверские. Встали миром. Четыре лодии и барка. Полста воев. Нурманы. Княгиня. Слуги. Колотило спрашивает: чего делать?».

Колотило — мой тиун в Балахне. Очень не хотел в начальники идти. Но альтернативой была ледяная могила в заснеженном лесу на лесоповале. Ничего мужик, крутится, явных глупостей не лепит. Правда, чуть в сторону — пугается.

Каковы намерения прибывшей группы? Как их встречать-привечать?

С учётом того, что после игр с Лазарем и смерти Любавы у меня на слово «нурманы» шерсть на загривке дыбом встаёт… Хотя, конечно, какая у меня шерсть? — Все фолликулы сдохли при вляпе вместе с кожей.

– «Ласточку» — к берегу. Сбегаю-гляну.

С ветром не очень получилось, но часов через восемь мы вышли к Балахне.

К моему удивлению — пожарища не было.

Не тот нурман пошёл, не тот. Тихий какой-то, миролюбивый. Пожаробезопасный.

Раннее утро, солнышко ещё не встало, над рекой — туман поднимается. В тумане смутно видны мостки, густо обсаженные местными и пришедшими лодками. Барка причаленная. Со сходнями. На берегу — штабеля брёвен, штабель кирпича, стружки, щепки, запах смолы, свежего дерева, с берега дымком тянет. Дальше от берега, на невысоком косогоре — само селение. Закрытые и незакрытые крышами новые срубы, двухэтажный, на высоком подклете — дом тиуна, церковка-однодневка воровского попа с уже почерневшим деревянным крестом.

Тишина. Птички петь только собираются. Попробует своё чик-чирик или ути-ути и замолкает. Слушает — отзовётся кто или ещё рано.

Отсендиный Дик ловко убрал паруса, поднял шверцы, и «Ласточка», бесшумно, как привидение, скользнула к берегу. Даже караульщики, которые должны, по идее, быть на пристани, не проснулись.

Ну и ладно, бить в тулумбасы по случаю явления «Воеводы Всеволжского» — у нас не принято. Проверили снарягу, спрыгнули на бережок, пошли искать.

Информацию, конечно. А не приключений, как вы подумали.

«Выйдy ночью в поле с конем, Hочкой темной тихо пойдем…».

Не с конём, не в поле, не ночью, а так — похоже.

В одном из первых же дворов, явно только что построенных — ворота ещё не навешены, нужник не поставлен, хотя яма уже выкопана — обнаружили девку. Коммунистку, наверное: «от каждого по способностям, каждому по потребностям».

Вообще, в каждом бесплатном сортире каждый человек с нормальным пищеварением — становится коммунистом. А вот в платном… появляется персонаж с неестественными потребностями. Который превращает установку в средство производства. Производят там разное. В том числе и прибавочную стоимость. А мы всё прибавляем и прибавляем. Причём — добровольно. А некоторые — и с песнями.

Потребности у девки были… естественные. Курт подошёл к ней поздороваться.

Хорошо, что она уже сидела… И яма… — обустроена.

Пока лёгкие пощёчины приводил сопливку в чувство — распахнулась дверь избы. Немолодая невысокая женщина, простоволосая, в одной сорочке, вылетела оттуда. Подхватив по дороге полено, кинулась ко мне, во весь голос, без пауз и знаков препинания, нелицеприятно упоминая мою матушку, бабушку и прочую родню с нелитературными прогнозами моего ближайшего, весьма сексуально-апокалиптического, будущего.

Про пост-апокалипсис — читал и неоднократно. А вот про секс-апокалипсис… Только слышал. В рамках родненького фольклора и такового же образа жизни.

* * *

– Советский Союз — самая большая страна в мире!

– Ага. И чём он накрылся?

* * *

– Оп-па! Сухан, отставить. Эт хорошо, что ты в одной срачице. А то и не узнал бы. Здоровья тебе, боярыня Рада. А это, стало быть, дочка твоя?

Догонялки-догонялочки. С историей, памятью, отношениями…

Рада, моя знакомая по Тверским похождениям. Мать моего Лазаря, с которой я когда-то…

– Вот и свиделись. Помниться обещался я, что Лазарь твой из похода живым вернётся. Сказано — сделано. А ты меня — поленом привечаешь.

Потрясение Рады от неожиданной встречи со мной было немногим меньше, чем волнение её дочки при знакомстве с Куртом. Она схватилась за сердце. Обнаружила, что сердце на месте, а вот одежда — нет. Ойкнула, прихватила совсем осовевшую дочку и убежала в избу. Там сразу начался женский крик на несколько голосов.

Я уж собрался поискать ещё кого-нибудь. Более… информационно-емкого. Но тут с крылечка спустилась молодая женщина в обнимку с жбанчиком:

– А не желает ли господин Воевода Всеволжский со товарищи — пивка испить?

И вдруг спросила:

– Ты меня не узнаешь? Я же — Рыкса. Мы ж с тобой… ты ж у меня в усадьбе живал, в Тверь возил. Неужто запамятовал?

Ещё одна… догонялка. С Верхней Волги. Там, где я по пути от Зубца к Твери, попал в воровской притон на месте боярской усадьбы. Где зарезал атамана шишей Ярёму Зуба. Где провёл пол-зимы, спасая от татей, волков, холодов, одиночества и бескормицы вот эту… кашубку из Гданьска. Которую в половодье ухитрился притащить в Тверь. Где она начала рожать на городской дороге прямо мне в руки.

– Не мудрено не узнать, Рыкса. Ишь как похорошела. Тогда-то вовсе замученная была. А ныне-то… раскрасавица. Как сыны-то? Здоровы ли?

Рыкса раскраснелась от комплимента, присела, почти не чинясь, на бревно рядом со мной, приняла кружку пива. И принялась рассказывать. Людей своих я разослал, не смущаемая посторонними взглядами, польщённая моим доброжелательным вниманием, она сообщила мне множество подробностей. О сынах, о Твери, о брошенной и отчего-то сгоревшей усадьбе, о нынешних делах. Даже и об «интересном положении» своей хозяйки — вдовствующей княгини Самборины Собеславовны.

Как была болтушкой — так и осталась.

* * *

Напомню: в Поморье, между устьями Вислы и Одера, живут разные славянские племена. Часть из них называют кашубами. Часть этого народа — заборяки. Из которых Рыкса и происходит. С полвека назад короли Польши присоединили их земли к своему королевству.

Первый князь Гданьска Самбор, дед Самборины, признал власть Пястов и принёс оммаж. Его сын, Собеслав, чувствуя ослабление Польского королевства, искал союзников и выдал дочку за любимого племянника Полоцкого князя Рогволда — Володшу. Володша с братом «проспали» свой удел — Изяславль, самого Рогволда полочане из Полоцка выгнали.

Союз Гданьск-Полоцк распался, но княжна, ставшая княгиней, так замужем и осталась. И, вместе с мужем, перебралась под власть Боголюбского в Тверь.

Её муж пошёл в Бряхимовский поход. На его беду, с одной из Тверских хоругвей шёл попаданец. В моём лице. Моя реакция на некоторые… вольности его дружинников — вызвала его раздражение. Отчего по его приказу вот на этом месте, на Стрелке, была зверски убита Любава.

Столкновение двух гоноров — моего и его — привели к смерти моей… «подорожника для души».

Я этого не стерпел. И зарезал Володшу у Янина. Публично. Спровоцировав, на пиру по случаю взятия городка, его атаку на меня упоминанием интимных подробностей о его жене Самборине. Выболтанных мне как раз Рыксой. Что-то там о родинках православным крестом вблизи «потаёнки». После чего ухитрился «выскочить из-под топора» Боголюбского, получить «ссылку с высылкой» — вот эту Стрелку.

* * *

Со времени моего знакомства с «заборячкой» прошло едва ли полтора года. Но сколько всего вместилось в это время! Живу — как по раскалённой плите босиком: то — подпрыг, то — подскок. Только б не завалиться…

Я слушал трёп девушки, вспоминал свои тогдашние душевные «Буридановы» муки, судорожный поиск способа выскочить из-под «асфальта на темечке». Какой я тогда был глупый! Я ж на ней жениться всерьёз собирался! К Володше в службу пойти! Как всё неожиданно, непредвиденно повернулось…

«Будь готов! — Всегда готов!» — правило не только советского пионера или секс-гиганта, но и попандопулы. Я оказался готов к «основанию Всеволжска». Ну, относительно…

Она «молотила» о своём, я думал о своём. Слова об «интересном положении» вдовы-княгини дошли с задержкой. Но — дошли до сознания. Я уже целенаправленно повёл беседу.

Если пропустить её эмоции, кто во что был одет, кто как на кого глянул, и что она по этому поводу сказала подругам, а те ей на это ответили… то вырисовывается такая последовательность событий.

В середине прошлого лета я убил под Янином Володшу. К концу лета княжеская дружина, состоящая в немалой части из «нурманов» — наёмников-норвежцев под командой «суки белесой» — ярла Сигурда, привезла гроб с телом покойного в Тверь. Покойника отрыдали, отпели и закопали. Стали жить-поживать да соображать — как жить дальше.

Тут Боголюбский прислал боярина. Поставил наместника в Тверь.

* * *

Я уже говорил: в маленьких русских городках главные терема — служебное жильё.

Княжеский или наместников, посадников двор — место исполнения властных функций. Здесь принимают послов, правят суд, проводят смотры, казнят, объявляют указы… Два других места, где возможно исполнение частично сходных публичных действий — торг и паперть. У каждого места — своя специфика. Например, «заклич» — объявление о розыске пропавшего холопа — делается обязательно на торгу.

После смерти или иного удаления прежнего градоначальника — терем надо освободить. Потому что в этом месте будет жить и править новый градоначальник.

* * *

«Освободите ведомственное жильё» — Самборине было предложено съехать со двора. Куда?

Боголюбский не неволил, но настоятельно советовал пойти в монастырь. А малолетнего княжича — отправить к Полоцкой родне мужа.

Монастырь Самборину пугал. Вариант с «рогволдами» — страшил. Возвращение в Гданьск к батюшке — не радовало: князь Собеслав с годами становился всё злее и бестолковее.

Все пути были плохи.

Новый наместник настаивал. Сперва вежливо, «по чести». После — всё жёстче. Тут пошли дожди, уйти из Твери стало невозможно до весны. Всевозможные ущемления наместника становились всё грубее. И Самборина — «вдовица сирая, беззащитная», нашла решение: обратилась за помощью к нурманам Сигурда. Которые на том же дворе и жили. И тоже должны были куда-то съехать.

Их положение было несколько лучше: их готовы были принять в Суздальские гридни. Но — на общих основаниях. Не как отдельную боевую единицу, а «россыпью», что, в силу их «чужести», гарантировало самые опасные задания, конфликты с «соратниками» и скорую смерть. Да и жалование у Володши они получали побольше.

Главное: прежний статус исключительности, безнаказанности, близости к власти — терялся. А без службы, без «кормильца» — князя, который подати собирает и дружину кормит — они прожить не могли.

Русские князья в эту эпоху, хотя и меньше, чем прежде, физически кормят своих гридней. Со своего стола, из своей поварни. Казарменное положение — «all inclusive». Денежное довольствие — так, «приварок».

Котлы, игравшие роль знамен у османских янычар, вполне уместны в этом качестве и в русских дружинах.

Сигурд, подобно Самборине, мучился проблемой выбора: то ли идти под Боголюбского, то ли уходить? Если уходить, то куда и когда?

Они нашли друг друга.

Когда нурманы начали вступаться за княгининых слуг, наместник возмутился, кликнул своих гридней… и понял, что вовсе не факт, что он останется главным на пепелище. «Пепелище» — потому, что при столкновении с таким отрядом внутри города, Тверь будет наверняка сожжена.

Наместник получил от княгини и Сигурда клятвенные обещания уйти, как только лёд с рек сойдёт. И стал вести себя сдержаннее. Самборина подкидывала нурманам из запасов покойного мужа. Нурманы её охраняли.

Сигурд постоянно общался с Самбориной и, как здесь говорят, «они слюбились». Сигурд был немолод, некрасив, но умён и опытен. И достаточно успешен. В некоторых аспектах.

«Мелкий клоп — злее кусает» — русская народная…

А если не только «кусает», но и защищает…

Вполне по царю Соломону:

«Вдвоем быть лучше, чем одному, ибо, если упадут, друг друга поднимут, но горе, если один упадет, а, чтоб поднять его, нет другого, да и если двое лежат — тепло им, одному же как согреться?».

Очень точное наблюдение: «тепло им». К началу половодья она поняла, что беременна.

Это радовало Сигурда, укрепляло их связь. И обрубало планы по путешествию к Полоцкой родне, которой она была не нужна. Или — в Гданьск, где — аналогично. Вот такая, «брюхатая», «вдова бесчестная» — она не была нужна никому. Кроме Сигурда.

Позвали Раду. Но боярыня-акушерка напрочь отказалась. «Извержение плода из чрева» не только статья в «Русской Правде» с вирой в три гривны, но и грех божеский.

Сошёл лёд на Волге, под непрерывные напоминания и понукания наместника начали собирать караван для переезда. Говорили — в Гданьск.

«В родительский дом, к началу начал».

Больше деваться-то некуда. И тут кто-то, Рыкса честь идеи приписывала себе, хотя я очень сомневаюсь, произнёс:

– А не отсидеться ли нам у «Зверя Лютого»? На «Не-Руси»?

Все сразу возмутились:

– Ах, ах! Нет, нет! Как же можно?! Он же убил Володшу! Он же княгиню вдовой сделал!

Ночью, в постели, ласково улыбаясь утомлённому Сигурду, Самборина сказала:

– А может и хорошо… Что овдовела. Мне с Володшей так сладко никогда…

Сигурд по-плямкал, подумал. Вспомнил наш давнишний разговор в Янине.

Мы говорили о другом — об обычном найме дружины, но… а почему бы не совместить? Слухи о Всеволжске ходили разные… А там может получиться так, что доведётся и свой городок основать. Или — чужой прибрать.

Основать свой дом. Владетельный. Наследник уже вон… И — убраться с Руси. От лишних глаз и языков.

Для нурманского ярла — очень не новая идея. Уже лет триста сходные предводители сходных отрядов приходят в самые разные места от Гренландии до Сицилии и Верхнего Дона, захватывают местные поселения или основывают свои. И живут своим прежним скандинавским укладом, постепенно ассимилируясь.

Они долго собирались. Пока из Суздаля не пришла полусотня гридней в помощь наместнику. Потом, вывалившись в Волгу, отстаивались у Мологи.

Местные начали переживать: что так долго делает такой большой воинский караван в их городе? Нурманы вели себя… «вольно». Аборигены отвечали тем же. После особо крупной драки с убитыми, Сигурд решился — разбив напоследок несколько лабазов, караван пошёл вниз по реке.

И вот они здесь.

* * *

Рада, за время нашей беседы с Рыксой, успела надеть парадное платье, сгонять дочку в дом тиуна, сама туда сбегать и вернуться. Теперь, важно поклонясь, передала мне:

– Госпожа княгиня Самборина Собеславовна изволит пригласить тебя, Воеводу Всеволжского, в свои покои для беседы.

Резко шикнула на заболтавшуюся Рыксу, и пошла вперед, показывая дорогу.

…

Посреди наполненного болтающимися без дела людьми, перекопанного, неустроенного двора стоял ошалевший ещё с вчера Колотило без шапки. Какой-то прыщ спесивого вида, облокотившийся задом на пустую телегу без передних колёс, надменно ему выговаривал:

– А коли ты, червь навозный, нынче же не поставишь беседку, где княгиня со служанками еёными могли бы от солнца укрыться и красу свою белую сберечь, то я тебя, песий хвост, велю драть плетьми.

Увидев меня, Колотило отключился от выслушивания ценных указаний и красочных обещаний, и тоскливо уставился на меня. Ожидая то ли казней за общую разруху, то ли спасения от внезапной напасти — высокородных гостей.

«Спесивец», уловив взгляд тиуна, обернулся ко мне и, презрительно оглядев с ног до головы, поинтересовался у Рады:

– Это что за образина?

Надо ли объяснять, что видок у меня… хоть и не простой, но простецкий? Шапчонка примятая, косыночка беленькая, кафтанчик штопаный, штаны посконные, сапоги стоптанные, морда загорелая, ручки мозолистые. Мужик с покоса пришёл, а не с перформанса.

Что в кафтане — панцирь, а на спине — «огрызки»… И не сильно видно, и понимать надо. Ни — злата-серебра, ни — изумрудов-яхонтов, ни — шелков-паволок. Что я — лошадь цыганская, чтобы цацками позвякивать?

«Взгляни, взгляни в глаза мои суровые. Быть может видишь их в последний раз».

Как и всё остальное в подлунном мире.

Но это надо знать — куда смотреть.

Рада открыла, было, рот, дабы представить меня официально, однако я и сам озаботился:

– Курт, будь любезен, оставь в покое заборный столб, пометь этот.

Курт несколько приотстал, с интересом обнюхивая редкие столбы ещё не поставленного забора. Потрусил к моему собеседнику, вызывая волну опасливых шепотков в полном народу дворе. Мягким лёгким рывком поднялся на задние лапы, положив передние на плечи замершего «выговаривателя». Чуть прижал к телеге. И, внимательно заглядывая сверху в стремительно бледнеющее запрокинутое лицо, в недавно столь наглые глаза «столба обещающего»… пометил.

Хотя, кажется, нужды уже не было — пошло… самообслуживание.

Народ во дворе начал быстрёхонько-тихохонько перемещаться ближе к дому. Зато из подклета резво нарисовалось несколько нурманов. С мечами наголо, но без особого энтузиазма. Насчёт «поближе познакомиться».

– Рада, ты иди. Мне надо с тиуном перемолвится.

Я уселся на брёвна, оставшиеся во дворе. Колотило пытался встать передо мной «по-смердячему» — со снятой шапкой в руках. Пришлось похлопать ладонью по бревну рядом и прямо приказать:

– Сесть. Рядом. Шапку надеть. Сопли подобрать. Говорить по делу. Ну, как тут?

Равнодушно разглядывая новоприбывших, я слушал сперва ноющий, но дальше всё более уверенный отчёт тиуна.

Лес на выбранной площадке уже сведён, раскорчёвка преимущественно закончена, селение отстроено наполовину. Первые трубы в соляной горизонт уже вбиты. Рассол можно брать самотёком — только заглушки сними. Полным ходом идёт кладка четырёх печей под привезённые из Боголюбова Николаем салги (большие котлы для варки соли). Поставлены первые бадьи. Оборудована первая (общая) пристань и начаты работы по второй (соляной), поставлены общинные амбары и амбары под готовый товар, вырыты дренажные канавы. Амбары надо крыть черепицей, всё есть, но не успевает по людям. Жильё есть, но мало. Заборов нет — нет времени. И тд., и тп.

Запас топлива маловат, но постоянно ловят деревья, которые несёт или в половодье снесла на берега и отмели Волга. Ниже селения целый завал на берегу. Команда инвалидов их ковыряет. Как со стройкой чуть раскидаются — начнут интенсивно колоть.

Я внимательно слушал, доброжелательно интересовался подробностями. Последний вопрос уже при прибежавшей снова звать меня, приплясывающей от нетерпения, Раде:

– Находники нынешние… Ты им сам дом свой отдал? — Правильно. Какое-нибудь безобразие в селение творили? Спать попадали? И впредь чтоб так было. Мирно.

…

В горнице в красном углу сидела княгиня. Рядом торчал Сигурд. И ещё куча народу. Служанки, четверо нурманов в бронях и с мечами, штатские в шубах и кафтанах, двое духовных в чёрном…

Что-то «Годунов» вспомнился:

«Царевич я. Довольно, стыдно мне Пред гордою полячкой унижаться».

Я не — царевич, мне — не стыдно, она — не полячка, унижаться — не собираюсь. А так — всё в точности.

Снова, уж в который раз, здешний этикет загадывал мне загадки. Как приветствовать эту женщину? Вдову убитого мною врага, княгиню, беглянку, «бесчестную жонку»…

Шапку долой, неглубокий поклон:

– Здрава будь Самборина Собеславовна. Хорошо ли добирались?

Титул — пропустил. Но — с отчеством. Нет кучи «завитушек» в словах, поклон… равного. Но не наглый. Не «честь» в полный профиль, но и не «бесчестие» с целью оскорбить.

Она напряжённо разглядывала меня в полутьме помещения.

– Так вот ты какой… Мужа моего погубитель. Зверь Лютый.

Сигурд нервничал и непрерывно жевал губы.

Княгиня оценивающе рассматривала меня. Вспомнилось, как когда-то в Киеве, так же, прицениваясь, смотрела на меня боярыня Степанида свет Слудовна. У меня в тот раз случилась… эрекция. Прям под светлы очи. Ну и потом… всякое чего. Я-то тогда думал, по глупости да незнанию, что у боярыни интерес ко мне… ниже пояса. «Вибратор самоходный». А оказалось-то… умственный интерес был.

Царь Соломон говорил:

«Что золотое кольцо в носу у свиньи, то женщина красивая и безрассудная».

Тут ветхозаветный случай? Так-то она ничего, миленькая… Бедняга Сигурд — с таким-то колечком…

Наши переглядывания обеспокоили Сигурда:

– Э… Господин воевода. При нашем расставании говорил ты, чтобы приходил я к тебе со своим людьми. В войско наняться. Вот, как и обещал.

И Сигурд кивнул в сторону вставших у стены нурманов.

– Здрав будь Сигурд. С приехалом. Помню я наши разговоры. Не расскажешь ли — что, к чему, сколько. И — почём.

Сигурд кивнул, начал, было, излагать, но я его остановил:

– Тесновато тут. Да и душновато. Пойдём-ка лучше на воздух. А то давай повеселимся — на лодочке моей покатаемся.

– Экая глупость — нурманского ярла лодочкой прельщать! Будто он лодеек не видывал!

Какой-то дядя бородатый из штатских не по делу влезает. Видать, не понравился я ему.

Гонорится? — Спешиваем.

– Бьюсь об заклад на ста гривнах, что такой — не видывал. По рукам?

Дядя ещё и не понял толком, как я хлопнул его по ладони, махнул рукой Сигурду и выскочил во двор.

Опять в казну копеечка. Вернусь — снова Николашку подколю.

Если вернусь.

Как-то мне… тревожно. Когда вокруг эти белесые каланчи с железом в руках — промеж себя негромко на своём… спроке спикают. В смысле: размовляют. Или правильнее — шпрехают?

Толпа повалила следом. Своих двоих на берегу оставил, Сухана с Салманом и Сигурда с парой его людей — на борт. «Ласточку» от мостков отпихнули, Дик поднял паруса.

Тут-то они и ахнули.

Пока швертбот стоит у берега — видна только ненормально длинная мачта да гики торчат. А вот когда паруса крыльями встали… Да когда она пошла по речной волне, уваливаясь под ветер…

У нурманов — глаза заблестели, сумрачное напряжённое выражение на лицах сменилось восторженными улыбками.

«А ветер как гикнет, как мимо просвищет, Как двинет барашком под звонкое днище, Чтоб гвозди звенели, чтоб мачта гудела: — Доброе дело! Хорошее дело!».

Парни — морские разбойники, пираты. С малолетства. Толк в «гудении мачты» — понимают.

Нурманы — совсем не русские бояре. Разбираются в снастях, в парусном вооружении, в обводах и конструкции корпуса. Они в этом жили. Годами, с детства. Они тоже, как Боголюбский, только значительно сильнее, дуреют от отсутствия рулевого весла. Но делают это сильно профессиональнее. Не взгляд любопытствующего пассажира со стороны — личная память. Память рук, спины. Память с младенчества, с песен, которые им пели в колыбели:

«Руны волн ты ведай, коль вызволить хочешь, Парусных коней из пены, Нарежь их на реи, на руль и штевень И выжги на веслах огнем. При быстром прибое, при бурных волнах Без горя войдешь ты в гавань».

Им «руны волн» — как «отче наш» — «от зубов отскакивает». Они знают — «как должно быть». И, видя, что «как не должно» — есть, да ещё и работает… просто хмелеют от «невозможного», от новизны.

Улыбаются, переглядываются, даже — дышат иначе. Полнее, глубже. Глаза не прищурены — распахнуты. Пытаются сразу охватить всё, «съесть» взглядом. Когда лодочка поднимается на волне — и сами привстают, тянутся вверх.

Сживаются.

С корабликом, с волной, с ветром…

Я ещё ничего не сделал, не сказал, а эти парни — уже мне рады. Просто потому, что напомнил.

Об их детстве, о море, о ветре, о парусах.

О родном.

Мелочь, конечно. Ежели что — порубают меня в капусту ничтоже сумняшись. Но ежели — нет, то — воздержатся. С взаимной приязнью.

Первым очухался Сигурд:

– Кто построил тебе такое… такой корабль?

– Я, мои люди. Здесь, на Стрелке.

– Покажешь?

– Нет. Ты не принёс мне присягу.

Всё, восторг прикосновения к невиданному, к чуду — закончился. Пошла повседневная мерзость мелкой торговлишки. «Ловля блох» в сиюминутном понимании выгоды.

– Я готов наняться со своими людьми к тебе на службу.

– Я рад. Но каждый человек будет нанят или нет — сам.

– Нет. Мы — одна семья.

– На Стрелке есть семья. Моя. Мой народ. Или вы войдёте в мою семью. Каждый — сам. Или… Двум семьям не ужиться в одной избушке.

Эта тема висит надо мной «дамокловым мечом». Почему и придумал «этногенез перемешиванием». Почему старательно «рассыпаю» любые общины, общности, которые приходят ко мне.

Вот пример: у Сигурда — полсотни очень хороших бойцов. У меня — чуть больше. Если они обживутся во Всеволжске и решат меня сковырнуть… Внезапно, выбрав подходящий момент…

Я могу поставить вышки на сотни вёрст. Которые донесут весть о приближении вражеского отряда. Но у меня нет надёжных средств, которые заблаговременно предупредили бы меня о переходе вот такой группы — в состояние «враг». Внешний враг куда менее опасен, чем враг внутренний. Организованный, спаянный, профессиональный.

Как я понимаю, Боголюбский поэтому же требовал «россыпи» отряда нурманов. Кипчаки, служащие ему, связаны с ним кровным родством. Нанимать же чужаков «стаей» можно только на короткое время и на конкретную работу.

– Нам нужно три месяца. Чтобы Самборина… э… княгиня… э… отдохнула. Потом мы уйдём к её отцу в Гданьск.

– Сигурд, не надо меня обманывать. Полгода. Чтобы она родила. Я знаю. Подумай чуть дальше. Ты не потащишь её с новорожденным младенцем в дорогу сразу. Дорога — длинна и тяжела. Не надо обманывать себя и меня — вы не уйдёте до весны.

– Фаен! Дорлиг. (Чёрт! Плохо) Очен-но. Я думал… Вернуть её к её отцу. С сыном. Княжичем, рюриковичем. Ценное приобретение для Собеслава. Внук. Думал наняться к нему. Стать важным человеком. При дворе князя кашубов. Нужно время и место. Чтобы переждать.

Глава 442

Умный мужик. О другом естественном варианте, об основании «своего дома» на моих или соседних землях — даже не говорит. Пусти его, и через полгода у него будет свой городок.

«Земля-то здесь обильна. Порядка только нет».

«Порядок» он наведёт. Даже какой-нибудь местный «Гостомысл» не сильно нужен.

Будет «володеть и княжить». С моей номинальной властью или без — мелкие подробности.

«Нет ли водицы напиться? А то так кушать хочется, что и переночевать негде» — старинная солдатская присказка.

Об этом — ни слова.

Вот если бы я попросил помощи, предложил решить мои проблемы его воинами. Своих воров погонять, чужих пощупать… Торг — «анти-шахматы»: кто начинает — проигрывает.

Извини Сигурд — «гостомыслить» я не буду. Я лучше — просто малость по-мыслю.

Сигурд смотрел в одну точку, погружённый в свои мысли. «Ласточка» сменила галс, гик стакселя пошёл с одной стороны судна на другую. Я успел среагировать на предупредительный крик нашего двух-вихрового матроса, Сигурд пропустил возглас, получил по лицу этим бревном и улетел за борт. Только тапочки мелькнули!

Про свою «реакцию хамелеона», но не языком — я уже…

Успел-таки — поймал собеседника за пятку. Как, блин, того Ахиллеса в Стиксе прополаскивали!

Подскочили парни, вытащили.

Мы сидели на носу, остальные были на корме или в середине судна. Разговора нашего никто не слышал, и нурманы решили, что это я его… Схватились за оружие. Салман с Суханом — аналогично.

Вы себе представляете мечный бой на корпусе этой скорлупки?! Все бы искупались. И не все бы выжили. Но Сигурд успел отплеваться и заорать:

– Ней! Стопп! Свордс — и слирен! (Мечи — в ножны!)

Ему помогли раздеться. Как я и предполагал — двойная кольчуга и кольчужные чулки в сапогах. Предусмотрительный мужик: на свидание со «Зверем Лютым» — только в полном железном презервативе. Типа: а вдруг?

Хорошая защита. Но всё тело в шрамах. Право на крепкий доспех он выслужил.

Сигурд перехватил мой взгляд, хмыкнул, натянул чистую сухую рубаху из наших запасов.

– Вот я… голый перед тобой. Воевода Иван. Ты видел мои раны, ты слышал мои мысли. Подскажи — что мне делать?

Открылся мужик. Не от близости промелькнувшей рядом смерти. Не от заботы о своей женщине. Не от потрясения моей лодочкой.

От непонятности будущего.

«Самое тяжёлое в жизни — бремя выбора».

Терпи Сигурд. Дальше — ещё тяжелее.

– Я принимаю всех. Это — условие существования Всеволжска. Каждый начинает с начала. Как новорожденный. Без волос, одежд, имущества… Только — жизнь. Присягает. Я смотрю — чего человек хочет. Чего он может. И даю ему службу. Два года работы на город. То, там, так, как я велю. Потом человек принимает вторую присягу, становится гражданином, получает дом и землю. Или ещё чего хочет. Это — каждому. Это то, что я могу обещать тебе. И тем из твоих людей, кто примет мои условия. Остальные… Вон — бог, вон — порог. Мы — вольные люди.

– Что ты дашь моим людям?

– «Твоим» — ничего. Только — «своим». Станут «моими» — могут жить у меня. Нет — … порог вон. Люди, пришедшие с тобой… А кто они, Сигурд?

Только теперь мы заговорили о конкретных вещах. В караване в Балахну пришло около полутора сотен мужчин и женщин. Меньшинство составляли собственно нурманы. Тридцать восемь человек, не считая Сигурда и двух калек-скальдов.

Ещё: дружинные отроки. Полоцкие люди Володши. Примкнувшие тверские. Из чересчур «плотно сотрудничавших» с покойным. Несколько мариек и удмурток из захваченных в бряхимовском походе. Прочий полон, а он у нурманов был немалый — распродали в Твери и Ярославле ещё при возвращении. Бродяга из Мологи. Служанки княгини. Включая парочку ещё из Гданьска.

– У меня не два языка — я сказал: приму всех. Кто согласен на мои условия. Имение твоё, княгини, людей — сдать в казну. Всё. «Ни крестика, ни нитки, ни волосины». Необходимое — получите от меня, естественное — отрастёт само.

Не представляю, как Сигурд сможет убедить нурманов сбрить их бороды и косицы. И обреет княгиню…

Факеншит! Что я буду делать, если он согласится?!

– Люди будут служить… копать канавы, валять дерева… под моими командирами. За еду. Корм, кров, снасть, работа — мои. Гнобить специально никого не буду. Но… За неисполнение приказа, за всякие… несуразности и безобразия — по общим правилам. Без льгот и привилегий. Самборине и её сыну… сыновьям, коли бог даст второго — никакого ущерба.

«Ласточка» уже возвращалась к пристани, на берегу нас ждали.

– Ты… ты хочешь ограбить нас. Отобрать всё. Не дав ничего взамен. Добровольно стать нищими, твоими рабами. Это невозможно.

– «Нищими», «рабами»… Странно. Ты способен увидеть новое. Вот ты понял, что лодка моя — из небывальщины. А подумать, что у меня не только вещи, но и правила — не такие, непривычные — понять не можешь? Ты не станешь моим рабом. Не потому, что не хочешь — не сможешь. У меня нет рабов, Сигурд. И даже ради тебя я не буду вводить во Всеволжске рабство. У меня нет нищих. Есть бедные, есть голодные. Каждый день по три раза — у меня полно голодных. Перед завтраком, обедом и ужином. Потом они голодными быть перестают. «Отобрать всё»… У каждого человека есть два главных сокровища: жизнь и свобода. Они остаются у вас. Но ты-то говоришь не о них.

Сигурд молчал, смотрел в никуда с каменным лицом.

* * *

Ещё одни «обманутые ожидания». Что-то они планировали, предполагали. Но, явно — не такое. И что теперь делать? Возвращаться? — Куда?

«Думайте сами, решайте сами: Иметь или не иметь».

Тяжёлый выбор. Ещё тяжелее выбирать — когда уже что-то имеешь.

Отдать. Отдать имущество, оружие, людей, свою женщину, себя… Отдать «право». Право иметь, право взять.

«…вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…

— Убивать? Убивать-то право имеете? — всплеснула руками Соня».

Бартер. Меняем «право» на «надежду». На надежду заслужить, получить, выпросить. Вымолить. «Хлеб наш насущный дай нам днесь».

«Вера» в кого-то — в господина, в начальника. «Надежда» — на него же. И — «Любовь». Возлюби. Имеющего тебя.

«Отдаться на милость». Путь схимика, инока, христианина.

«Никто не даст нам избавленья. Ни бог, ни царь и ни герой. Добьёмся мы освобожденья Своею собственной рукой».

Никогда! Не только викинг — ни один нормальный мужчина, выросший в воле, никогда не отдаст своё «право»! А выросший «в милости» — будет «по каплям выдавливать из себя раба».

Ага. Вот только…. «Право» — это, в конце концов, всегда право убивать. И — умирать. От руки другого «правообладателя».

Если ты что-то делаешь, то занят делом. А не своей защитой. Если ты делаешь что-то серьёзное, то задеваешь других. И они приходят за твоей жизнью. По своему праву. Одной рукой пахать землю или плавить железо, а другой отмахиваться от придурков с правами?

А как же иначе? — «Все так живут».

«Куряне славные — под трубами спеленуты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены».

Вот так тысячелетиями живёт всё человечество.

«В царство свободы дорогу Грудью проложим себе».

В здешнем «царстве свободы» все «свободно» друг друга режут. Особенно тех, у кого что-то есть. Что можно отобрать: вещи, хлеб, женщины… Или — чтобы не было: «не такого» бога, «не тех» мыслей в голове…

Интересно: сколько прогрессоров, изобретателей, открывателей, реформаторов, мудрецов, мастеров… погибло в истории человечества? Просто потому, что у соседа — есть в душе «право убивать». И нет ума делать. Что-нибудь полезное.

Как тот древнеримский легионер, который зарезал Архимеда над его чертежами.

Чтобы «сделать прогресс» — нужно лишить человечество его «естественных прав»? «Не убий, не укради…». Убедить «делегировать»? Кому-то всевидящему, всемогущему… Хотя бы — просто мудрому. Да хоть кому! Лишь бы — не всем!

Условие цивилизации — несвобода? Как условие счастливого брака — добровольное «поражение в правах»? Отказ от «права» на «всех женщин в мире» в надежде на любовь одной?

Решай, ярл Сигурд.

За три последних столетия сотни ярлов прошли через это выбор. Те, кто сумел успешно ограничить свою и чужую свободу — стали конунгами, лордами. Остальные… потомства не оставили.

Я не лишаю тебя свободы — я её… существенно ограничиваю. И отнимаю многие инструменты для её защиты: оружие, деньги, людей…

Чисто вопрос доверия. Которого между нами нет. Которое вбивается в тебя безысходностью твоей ситуации.

«Отдаться на милость»? Плешивому мутному сопляку по прозвищу «Немой Убийца»?!

Или сохранить «право»?

Тогда — смерть. Твоя. Твоих.

Не надо иллюзий: четыре десятка нурманов — большая сила. Но…

Прошло столетие с гибели «последнего викинга» — Харальда Третьего Сурового. В битве при Стамфорд-Бридже он получил смертельную рану: стрела вонзилась в горло.

Многое изменилось с тех пор. Единоутробный брат Харальда — Олаф Святой, свояк Ярослава Мудрого и любовник его жены — святой Ирины, дедушка Мономаха по крови — погиб в битве. Но дело его живёт. Цветёт и плодоносит. В Норвегии в каждой долине стоят христианские церкви. Пусть резные драконы и торчат на концах стропил их крыш, но они покинули сердца людей — там всё больше правит крест. Милосердие, терпение, покаяние… Остальные — десятилетиями режут друг друга в их нынешней гражданской войне.

Викинги славно сражались, их ярость, их презрение к смерти приносила им победы. Но не здесь, не на Руси. Здесь — сами такие же. Здесь раз за разом, столетиями гибнут армии северных «псов войны». Только что, в прошлом году под Ладогой, русские разгромили вдребезги армию свеев.

«Конница атакует флот».

А здесь? Сколько воинов у этого… Ивана? Какие они? Непарнозубый здоровяк с парными палашами, незаметный молчун с топорами… обоерукие бойцы? Они здесь все такие?! Как их воевода?

Так — не бывает. У Ивана не может быть много хороших воинов! Им неоткуда взяться! Но… был бой в Мологе. Где этот сопляк, раздевшись до подштанников и косынки, завалил одного из лучших моих мечников. Молча! Без боевых кличей, без песен и молитв. «Немой Убийца».

Так — не бывает! Но так — было.

Не бывает и такой лодочки. Но мы на ней ходили. Вкус речной воды — во рту до сих пор.

Держится дружелюбно. Но — уверенно. Не боится. Потому что глуп? Или — уверен в своих силах? Вот если бы сперва посмотреть его город, оценить его воинов…

Что у «Немого Убийцы» «в рукаве»? Он каждый раз придумывает что-то новое. Самый опасный враг — неизвестный враг. Метательные штычки в Мологе, «бой-телега» в Янине, эта лодочка — здесь…

Хорошо, пусть будет бой! И мы победим! — Цена? С кем ты, ярл, останешься на пепелище? Кто воткнёт нож тебе в спину после победы? Кто-то из тверских? Или из полоцких? Что станет с твоей женщиной? И неродившимся ещё сыном?

Воин, викинг не боится смерти. Умереть с мечом в руке — счастье. У язычника впереди чертоги Валхаллы. У христианина… царство божье — «блаженны павшие за правду».

«Так лучше, чем от водки и от простуд».

Только ярл — не воин. Точнее — не только воин. Он стал ярлом потому, что знал чуть больше остальных, думал чуть дальше. Думал об утре после битвы. Он знает, что бог, тот или иной, Иисус или Один, спросит:

– Что ж ты бросил своих? Что ж ты выбрал счастье своей смерти, оставив остальным несчастье их жизни? Жизни после поражения? Всё ли ты сделал для их спасения? И для спасения твоей собственной чести, ярл. Достоин ли ты войти?

Капитан покидает тонущий корабль последним. А командир? Последним погибает?

Паутинки. Ниточки человеческих отношений. Ты всю жизнь расправлял, распутывал, связывал их вокруг себя. Выкинешь? Клубком тополиного пуха в костёр смерти?

Они… они будут рады умереть. А ты? Тебя порадует зрелище их смерти? Что ты хорошего сделал в своей жизни, ярл? Кроме этих людей, кроме своего отряда? Ты ведёшь их, потому что они идут за тобой. Куда ты привёл их, ярл? В могилу?

Эти паутинки — твоё достояние. Только твоё. В печку?

Несколько забавно замечать оттенок патернализма, отцовского чувства, в отношениях между здоровенными, могучими норвежцами и их невысоким, немолодым, «неярким» ярлом. Ватага, братство не могут управлять кораблём — нужен кормщик, не могут эффективно воевать — нужен командир. И отряд постепенно превращается в семью, в «отцы и дети». «Равные» — потомства не оставляют.

«Голому собраться — подпоясаться» — русская народная… — А одетому «в любовь и дружбу», в паутину мира?

* * *

На берегу приняли швартов, «Ласточку» подтянули к пристани, мы встали, собираясь спрыгнуть на мостки вслед за нашими спутниками. И тут я выдал упорно копошившуюся в мозгу мысль:

– Решать вам. Надумаете уходить вверх по реке — неволить не стану. Вниз — не пропущу. И ещё… Прошёл год со смерти Володши. Княгинино вдовство… срок кончился. У меня есть попы. Если примешь веру православную, ежели охота будет, то и обвенчают вас. По закону христианскому. А весной… придёшь в Гданьск не… седатым полюбовником блудливой вдовушки, не слугой, хоть бы и верным, безместной княгини из-за печки, а мужем венчанным. Законным зятем князя Собеслава. С привенчанным сыном, рюриковичем-пасынком.

Сигурд дёрнулся. Кажется, нечто подобное он обдумывал. Не обязательно применительно к Гданьску — в основании собственного дома, где бы он не был, должны быть законные наследники от венчанных супругов.

Всё так же молча, пожёвывая губы, он сошёл на землю.

* * *

– Циля, а шо это у нас сегодня на обед?

– Картошка в депрессии.

– Шооо?

– Ну, пюре. Вроде картошка как картошка, но такая подаааавленная…

Картошки здесь нет. Но ярл выглядит… пюре-образно…

До сих пор я не сталкивался с такой разновидностью переселенцев. Ко мне приходили «голые и босые». Гонимые голодом, угрозой смерти. Нищие. Которых я кормил и одевал, лечил и учил.

Здесь «понаехальцы» — люди состоятельные. Что делать с такими?

У них есть шубы и серебро, слуги и оружие. Ресурсы. Их собственные. Которые они будут использовать. Себе на пользу.

Насколько их понимание об «их пользе» совпадает с моим пониманием «моей пользы»? Несовпадение — неизбежно. Конфликты — обязательны. Их ресурсы — повысят число и жёсткость.

Они восстанут против меня. Восстанут в надежде на свою победу.

«Обманутые надежды» — я их всё равно перережу. Но — цена?

«Знал бы где упадёшь — соломки подстелил бы» — русская народная…

Какая «соломка» надобна в этом случае?

Их имущество, по большей части, мне не нужно. Куда мне девать, например, их боярские шапки? По ёлкам развешивать? А оставить… Эти люди будут в них красоваться. Воспроизводить своим видом систему «святорусских ценностей». От которой меня тошнит. Мои люди будут пытаться стать похожими на этих… вятших. Так же нацепить «гайки» из золота — на пальцы, «ошейники» из серебра — на шеи… Хвастать родовитостью, богатством, платьем… Не делом.

Получается, что приём сколько-нибудь обеспеченных людей — Всеволжску противопоказан. Каждый должен начинать «голым». С нуля, равным. Сходно с кибутцами, таборитами, ессеями, монастырями, великим множеством религиозных сект самых разных религий.

«На сухую» — без дурмана какой-нибудь идеологии, без обещаний «вечного блаженства» от какого-нибудь «живого бога Вани», люди неохотно расстаются со своим имуществом. Обижаются, злобятся.

«Вы не в церкви, вас не обманут» — мне лжа заборонена.

Значит, люди обеспеченные, элиты всех видов — ко мне не придут. А если придут, то мне следует ограбить их до исподнего и применить в таком виде. Постоянно ожидая вспышки их озлобления.

Во Всеволжске к этому времени были уже люди, пришедшие со своим майном. Переселенцы из Пердуновки, например. Их имущество, вместе с ними самими, использовалось мною наравне с общегородским. Эти люди уже знали мои порядки — конфликтов не возникало. Что мне до того, что у Якова есть собственный полуторник? Если я уверен, что против меня он его не применит. А вот мне на пользу — очень может быть.

Несколько иначе владели изначальной собственностью «примученные» лесовики. Возложенная на них «ограниченная десятина», первичное разоружение, «сдавайте валюту» — не позволяли накопить ресурсы для противодействия мне.

Позже… Два процесса шли «рука об руку» — лесовики становились «моими людьми» и «обрастали жирком». Материальная невозможность мятежа сменялась моральной, экономической.

Пример Сигурда заставил задуматься о возможности появления в городе людей богатых. О вреде, от этого могущим произойти. Сходная тема звучала в моих мыслях при обдумывании судьбы Булгарского каравана. Теперь — стала яснее.

Мне не нужны в городе богатые пришлые. Ни в переселенцах, ни в гостях.

Резюме: вынести на края своей земли постоялые дворы, ужесточить пропускной режим.

Это было первое решение. Позже, как с деревянной черепичкой, пришлось перерешивать. Когда пошёл поток «кочующих земледельцев». Массы людей, категорически не желавших расставаться со своими коровёнками и лошадёнками. Что ж, пришлось несколько менять свои правила. Подгоняя «закон» под реальный народ.

* * *

Пришлые бессмысленно толклись по селению, Колотило, освобождённый мною он незваных начальников, гонял своих работников. И начал порыкивать на свитских бездельников, шугая их от строящихся объектов. Чуть позже слуги княгини созвали всех в ту часть селения, где стоял дом тиуна.

Я сбегал на вышку, доложился «в центр» о своём прибытии и обстановке. Побегал по окрестностям с Куртом, осмотрел достопримечательности… Жарко. Томно, душно. Тихо. На будущей солеварне мужики лениво таскают деревянные трубы, кирпичники выкладывают печи. Ниже селения пара не понимающих русского языка ободранных лесовиков крошат скопившийся плавник в дрова. И чего я тут делаю? Сейчас бы намахался бы косой да придрёмывал спокойно в тенёчке…

Не обманывай себя, Ваня — спокойно вздремнуть у тебя никогда не получалось. Всякий раз что-нибудь… горит.

В середине дня подошли и встали ниже у берега вышедшие ещё с вечера два ушкуя с моими бойцами.

Сходно с Булгарским караваном. Приятно использовать уже готовые, отработанные решения, а не изобретать новое, путаясь в деталях и сомнениях. Ребята хорошо отрабатывают, накатанно. Даже «водомерку» притащили.

Снова, как было недавно у Усть-Ветлуги, «кирпич со скорпионами» пробежался чуть вверх по реке, развернулся в виду пристани, продемонстрировал скорость и манёвренность.

Сигурд не знает моих возможностей.

«Самое главное в покере — не то, какие карты у них на руках, а то, какие у них карты по мнению других игроков. Хорошо поданная ложь ничем не хуже правды».

А я даже не лгу. Всего лишь создаю впечатление.

Решение — вывод из знаний. Знания ярла обо мне стали чуть больше.

Драться со мной… Мои мечники против него не выстоят. Но мои стрелки положат по паре его людей каждый. А остальных… мечники дорежут. «Ласточка» и «водомерка» закроют от него Волгу.

У него слишком тяжёлый караван. Если уходить вверх, против течения — придётся бросить половину барахла и часть людей. Оставить женщин, гражданских. Грести и драться. Прорываться мимо Мологи, где они нагадили, мимо Твери, где… сходно.

Если он бросит лишнее и рванёт вверх… Буду ли я бить его на отходе? Он этого не знает. Хуже — я сам пока этого не знаю.

Когда год назад мы разговаривали в Янине, Всеволжска ещё не было. А теперь он есть. И он очень… «обманывает ожидания». Он — необычен. В основе — взрывной рост. На покупном хлебе, на приходе пердуновских, на множестве Ванькиных вывертов и подрыгов. Это не полсотни полуземлянок с дрянным частоколом вокруг.

Слухи говорят о непривычном, глаза видят странное, а вот насколько это странное — смертельно…

Почти никогда военачальник не имеет полной информации о вероятном противнике. Лакуны заполняются здравым смыслом, логикой, опытом… Но опыт управления парусно-гребным драккаром, например, нельзя использовать при управлении этой криво-парусной лодочкой.

Думай, ярл, думай.

«Понаехальцы» зашумели, от дома тиуна высыпала куча народа. Полюбовались на чудо невиданное — «кирпич со скорпионами». И снова ушли во двор… Думу они там думают. Пара деревенских мальков, просматривающих тиунское и окружающие подворья со всех сторон, благо — заборы ещё не поставлены, периодически прибегали с донесениями. Пришлые стянулись к своему центру, многие вздели брони и подцепили клинки. Похоже, они сильно спорили между собой — голоса становились всё громче.

Я всё пытался осмыслить получающийся расклад.

Сигурд мне не нужен, его люди — просто опасны. Самборина — источник проблем, возможных конфликтов. Её люди… На кой чёрт мне эти… «б» и полу-«б»? В смысле — полу-бояре?! Даже прислуга их — испорчена теремной халявой. Ни крестьянствовать, ни к станку… Гонору — полно, подлизнуться, интригнуть, воровать по мелочи, делать вид… умеют. Будут дурить моих. А пользы особой… как-то не просматривается.

Сумма знаний и умений этих… «приближённых к высочайшей особе» — либо не нужна, либо вредна. Типа того нефрита. Этих ещё и кормить придётся.

Вот почему мое предложение Сигурду выглядит так… не зазывающе. Если примет, то с ясным осознанием своего зависимого, подчинённого положения. Другой бы на его месте отказался. Или обиделся и понёс разносить всё вокруг. И мы бы их тут и положили. Как Клязьменский караван. Ну, пришлось бы Балахну отстраивать заново — не смертельно.

Но Сигурд… «сука белесая»… Умный мужик. Много повидал, «горяченького» похлебал. И меня немного знает…

– Воевода! Тама! Мать велела! Княгиню убивают!

Давешняя «сортирная коммунистка» — дочка Рады — споткнулась на колдобине, влетела мне в живот в головой, но донесла весть.

Я погнал Сухана за гриднями к ушкуям, а сам резвенько порысил на Колотилин двор, нервно подтягивая портупею с «огрызкими».

На дворе стояли друг против друга две толпы. Одна — на крыльце и вокруг. Преимущественно — гражданские, но с железками в руках. В середине — княгиня и несколько мужчин. Двое держат её за руки, ещё парочка перед ней на невысоких ступеньках крыльца эмоционально размахивают ножиками, обращаясь к другой группе.

Другая группа, похоже, первых не пускает. «Непускальщики», преимущественно, нурманы. Эти в шлемах и с мечами. Здоровые, блин, мужики! Из-за них мало чего видно. Существенно лучше вооружены. Не орут, железками не размахивают. Хотя у всех мечи вынуты из ножен.

Разглядывать напряжённые задницы длинных блондинистых оглобель было не интересно, я потихоньку начал их обходить.

– Об чём крик, люди добрые?

Моя любознательность переключила всеобщее внимание. Какое-то… недружелюбное. Курт у ноги чуть осел и тихонько зарычал.

– Ты! Вели им уйти! Не то мы этой курве ляшской брюхо выпотрошим! Выблядка собакам кинем! Уйди с дороги!

Факеншит! Как мне это останадоело… Опять захват заложника. Точнее — заложницы.

Помнится, недавно так меня смертью Лазаря пугали. Там я просто сыграл равнодушие к его судьбе и напомнил о репутации «Зверя Лютого». Повторить? — Там были шиши. В принципе — нормальные люди. А здесь несёт… ненормальностью. Псих, «бесом обуянный».

«И имя ему — Легион».

* * *

На приеме у психиатра:

— Доктор, а зачем у вас лежит тапок на столе?

— Понимаете, у многих моих пациентов такие тараканы в голове…

А я только пару клинков взял. И ни одного тапка…

* * *

Впереди дуги, повернувших в мою сторону головы высокорослых норвежцев, разглядел Сигурда. Он и не глянул в мою сторону. Просто смотрел на группу на крыльце. Молча. Неотрывно. Даже не плямкал.

Тогда я сам:

– Тю. Ты, паря, никак, на повышение пошёл. С утра тиуна моего строил, к обеду воеводе указывать надумал. Об чём крик-то?

Да, это был тот «спесивец», который с утра выговаривал Колотиле за беседку для дам. Высокородность с него слетела, а некоторый взвинченный бзик — прорезался.

* * *

Я уже говорил, что в средневековье концентрация больных на голову — очень высока? А что среди вятших придурки — через одного? Жертвы аборта. В смысле — его отсутствия.

Во-от, коллеги… К этому нужно быть постоянно готовым. Вы ищите смысл, а здесь просто компульсионное обострение. Вы категориями оперируете. Этносы, классы, генеральная линия развития… А тут — просто дурка на прогулке.

Я даже не про идеологическую или сословную неадекватность. Типа бесенят под каждым кустиком или божественном праве благородного рыцаря сношать любую простолюдинку. Я про чисто медицинские явления. Здесь такое не лечат. Более того — часто называют божественным даром. «Подвигами». Галлюцинации — откровение божье, а не обострение заболевания. Используют как примеры для подражания в воспитании детей и юношества.

Представьте себе господство торжествующей гей-пропаганды. Столетиями, каждый день, повсеместно. Кто против — под плети или на костёр. Количество психов на тысячу душ… больше тысячи. «И имя ему — Легион».

* * *

Интересный эффект даёт «помечание волком» на аристократической почве. Гидропоника, факеншит… Такие фрукты цветут и вызревают! «Чувство собственного достоинства» ему прищемили. Как моего Колотилу дерьмом обзывать — нормально, а как на самого пёсик писнул — мозги вышибло. Подонок. Да ещё и больной.

Норвежец, стоявший недалеко от меня, начал, было говорить, понял, что русских слов не хватает, толкнул локтем стоявшего рядом с ним молодого русского парня. Отрок-оруженосец?

– Они… эта… хотят к лодкам пройти. Ну… чтобы уйти с отседова. Ну… от тебя, стало быть.

– Так в чём дело? Пусть идут. Я силком к себе никого не тащу.

– Дык… они ж… ну… княгиню-то схватили. Убить грозятся. Ежели не пустим.

– Так пустите.

– Дык… оне ж… эта вот… её с собой заберут.

Вона чего…

* * *

Стремление не отпускать от себя князя, его семейство проявляется у русского народа неоднократно. В Новгороде — регулярно то не выпускают князя, то сажают под караул княгинь. Жену Дмитрия Донского, при появлении Тохтамыша, москвичи, в конце концов, из Кремля выпустили. Но провожали такими матюками, что их и в летописи отметили.

Иногда в таких эпизодах можно уловить смысл захвата заложника против очевидного противника. Но часто смысла нет. Просто таково «чувство народное» — княжьё должно быть.

Пример: поляки сидят в Кремле и ведут переговоры с нижегородским ополчением, угрожая зарезать нескольких московских бояр из самой высшей аристократии. Речь об изменниках, о предателях Веры Православной и Земли Русской в терминологии ополченцев. Вроде бы — хорошо: перережут злыдни друг друга — и ладно, меньше останется.

Ан нет — аргумент.

Пока голод в осаде не приводит к смерти бояр. Потом поляки их съели:

«Когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали, то осажденные съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли; пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный порутчик Трусковский съел двоих своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать;… кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел. Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились, как о наследстве».

Здесь нет голода, есть княгиню не будут. Но неоднородность каравана заставляет решивших уйти опасаться чужаков-нуроманов: «зарежут напоследок, душегубы нерусские». Появляется объединяющая тема — «вызволить вдовицу светло-княжескую из неволи поганской». И — «знамя». «Мы не сами идём, мы княгиню везём».

Не захват, но освобождение. Благое дело, защита вдов и сирот…

«Молодец! Возьми с полки пирожок».

Чтобы эффективно выгрести против Волжского течения, Сигурду надо уменьшить караван. Оставить кучу ненужного народа здесь. Кто будет «ненужными» — понятно. Они очень этого не хотят, боятся. Остаться без охраны, в дебрях лесных, среди племён диких…

«А четвёртого толстого съели».

Тут есть некоторые оттенки… о которых полезно напомнить:

– Они все дураки? Краденая княгиня — как булыга на шее — в любой луже утопит. Вон, до Городца дойдут, там их воевода Радил и порубает. За воровство противу дома Рюрика.

Моя несколько лениво-повествовательная манера изложения ввела публику в смущение. И показала возможную точку зрения: не спасение княгини, но её похищение.

На «Святой Руси» и простую холопку украсть — напряжно: сыск идёт «до третьей руки». А уж княгиню воровать… только с войском. Как Болеслав одну из дочек Крестителя из Киева увёз.

Кажется, эта простая мысль начала пробивать дорогу в разгорячённых длительной предыдущей ссорой мозгах участников конфликта. Уходить похитители собираются на Русь. А там — по «Русской Правде».

* * *

Тема хищения княгинь в законодательстве детально не рассмотрена. Ближайший аналог — сто гривен золотом за изнасилование женщин старших вятших по «Уставу церковному». Что в реале означает смерть с конфискацией.

«И над могилкою твоей Гори-сияй… её звезда».

Логики в действиях «похитителей» нет. У лидера — компульсия с иррациональностью. Остальные… Просто — идти им некуда. Одна надежда — вернуться, вопия:

– Животов не жалея! Очей не смежая! Рук-ног не покладая! Вызволили! Спасли княгиню православную из лап зловредных иноверцев-иноземцев.

А вот хочет ли она такого «вызволения»? Отличить «заложника» от «соучастника» не всегда удаётся даже в морге. Причём и самооценка персонажа может со временем меняться. Не в морге, конечно.

Фактически, их жизни зависят от того, что она скажет в конце, при «разборе полётов».

* * *

Напоминание об общеизвестном, о возможности признании «захватчиками» их самих, а не «зловредных иноземцев», о последующих вирах и казнях, исполненное спокойным тоном — подействовало: люди, державшие Самборину за руки на крыльце, переглянулись, по-бурчали, ослабили хватку.

Княгиня раздражённо дёрнула, отряхнула смятые в чужих ладонях широкие рукава платья, и гордо вскинув голову, пошла с крыльца к нам. Нурманы начали убирать мечи в ножны.

– А-а-а! Сдохни сука!

– Курт! Убей!

Всё произошло очень быстро. Княгиня сошла с крыльца и сделала три-четыре шага. Сигурд шагнул ей навстречу, протягивая руку.

В этот момент у «спесивца» окончательно «снесло крышу». Он весь искривился лицом, заорал и, высоко вскинув руку с ножом, кинулся вдогонку. Одни не успели среагировать, другие — не успевали. Нурманы, снова вытаскивая мечи, рванулись на помощь, но…

Курт прыгнул с места. Через головы людей, через головы Сигурда и Самборины. Два тела — волка и человека — опрокинулись в пыль у крыльца. Полежали мгновение одной непонятной кучей. Потом мохнатая туша волка неторопливо поднялась и, между делом, мотнула крокодилячьей башкой. Отбрасывая в сторону оторванную голову человека.

Светлым футбольным мячом та полетела, кувыркаясь, к кучке сложенных у крыльца брёвен, застучала, скатываясь по ним, костяным стуком, пару раз перекатилась по земле и замерла, воткнувшись носом в песок.

Курт фыркнул, сдувая кровь с морды, и неторопливо потрусил ко мне, сквозь строй замерших с поднятыми мечами нурманов, мимо Самборины и Сигурда.

– О-о-э-х…

Княгиня вдруг странно выдохнула и, сворачиваясь по спирали, осела на землю. Сигурд едва успел её подхватить. Я растерялся и отреагировал штатно — позвал эксперта:

– Итить… Охренели! Угробите бабу! Рада! Твою… Не спи! Принимай красавицу!

Самборина почти сразу очухалась, сидела на земле, слабо отмахиваясь от набежавших служанок, пытаясь вспомнить — как она сюда попала, пытаясь сфокусировать широко распахнутые мутные глаза. Я присел перед ней:

– Ты как, живая?

Она что-то хотела сказать. Но замерла с выражением ужаса. Через моё плечо всунулась окровавленная морда Курта. Я почесал ему за ухом.

– Ты его не бойся. Он убивает на раз. Сам его учил — ворогу хрип вырвать. Своими зубами показывал. Но ты-то не враг. Тебе он — спаситель, защитник. Успокойся. С такой обороной тебе никто вреда сделать не сможет.

И обернувшись к стоящему рядом Сигурду, уточнил:

– Так что вы решили?

Тот снова пожевал, помолчал. Сморщился как от кислого. И громко произнёс:

– Остаёмся. У тебя. На твоей воле.

* * *

Я не был уверен в правильности своего решения. Я ожидал от этих людей разного рода «измены», мятежа.

У меня нет проблем с подчинённостью Ивашки, Николая, Ноготка… многих других в моём «стрелочном народе». Но ведь каждый из них видел и не однократно, как я убиваю. Причём, как-то… необычно, особенно, извращённо.

Это — не страх, это… — элемент нормальной жизни, техника безопасности. Как на будке трансформатора: «Не влезай — убьёт». Вы же не боитесь трансформатора? Риск погибнуть в собственном доме гораздо выше, чем погибнуть в самолёте или автомашине. Один из 36 случаев смерти в 21 веке. Но вы же не боитесь своего дома?

А вот новенькие… Они — увидели. Впервые. Дойдёт ли? Необходимо предпринять меры предосторожности. Из первейшего — «проверка на вшивость». В прямом и переносном смыслах.

* * *

Стандартная процедура приёма новосёлов. Уже — вполне стандартная. В чуть нестандартном варианте. С разоружением, с отправкой небольшими группами во Всеволжск. С баней, стрижкой, раздеванием…

Рычащий боярин:

– Бороду брить?! Голомордым?! Аки кастрат какой?! Бесчестье! Не дам!

– Никого не неволю. Вон — душегубка с веслом. Дальше — сам.

Вопящий духовный:

– Не смей сымать! Сей крест со Святого Афона привезённый! Сам игумен его благословил!

– Забирай. С благословением афонским ты отсюда до Твери в миг выгребешь.

Уходить вверх по реке в одиночку… Дикие места, дальняя дорога, без припасов… Вот если бы все вместе, с охраной, с гребцами… Дураков — нет.

Кое-что, в части предварительной обработки, мы могли сделать здесь, основная медицинская часть только — в городе. Попутно, самое для меня важное — разговоры с людьми. Кто ты, что ты умеешь, чего хочешь…

В очередной телеграмме в центр:

– Фрицу. Необходим гостевой двор в Балахне. План, с привязкой и сметой — через неделю.

Позже меня несколько раз охватывало сожаление. О том, что я «рассыпал» людей Сигурда. Казалось, что очередная проблема так удобно бы решалась, имей я под рукой его отряд как боевую единицу. Потом приходило понимание — я потерял бы больше.

В Тверском караване были разные люди. Которым достались разные судьбы. По их… личным свойствам. Четверть из них умерла к весне. В казнях, в боях… Но более — просто жизнь новосёлов тяжела.

Весной Самборина и Сигурд, уже — венчанные супруги, с четырьмя десятками своих людей отправились в Гданьск. Сами бы они не дошли, но к весне у меня образовалась ещё одна команда. С острым желанием убраться в ту сторону.

Я дал им людей, товаров. С того лета в Гданьске заработала одна из первых наших факторий.

Важнее другое. Время, проведённое рядом, позволило нам лучше понять друг друга. Позволило им уяснить, что быть в друзьях у «Зверя Лютого» — хорошо. А наоборот — плохо. Они следовали моим советам, учитывали мои нужды. А я — их.

Так Гданьск превратился в одну из важнейших опор в моих делах в тех местностях.

Понимаешь, девочка, я не стремился решать вопросы будущей Руси. Какие-то… геополитические, стратегические… проблемы. Конечно, я о них думал. Но так… вишенка на торте, отходы производства.

Для меня важен — я. «Я» — это я и мои люди. Я хочу быть счастливым. Значит — должны быть счастливы и мои люди. Если Самборине и Сигурду — моим! — нужен Гданьск — пусть забирают. А что по этому поводу думают разные ляхи или заборяки… «На всяк чих — не наздравствуешь».

Я помогал людям, которые были мне приятны. В решении их проблем. А что от этого всегда получалась выгода мне и Всеволжску… Ну, так я ж не совсем дурак. Согласна, красавица? Умница!

Глава 443

Покос мой кончился. Накрылся, так сказать, «нурманским тазом». Или здесь правильнее — заборяческим?

Пришлось возвращаться в город и заниматься устройством новосёлов. Хорошо, что Аким уходит в Усть-Лугу — дом его освобождается. Туда княгиню и вселили. Правда — без слуг. У меня — не принято. Сама встала, сама оделась, сама умылась. Хотя, конечно, Рыкса и Рада — в том же доме.

Раду сводил к Маране. Интересно видеть, как две серьёзные, в своих делах — профессиональные женщины, знакомятся. Разглядывают, оценивают друг друга.

У мужчин это довольно медленно. Обнюхивание, порыкивание, «проверка на прогиб».

Тут — два слова, три взгляда. И всё — я им уже мешаю.

Рада уловила эффект применения окситоцина при родах, особенности исправления попочного прилегания, общий наркоз эфиром, дезинфекция спиртом, использование солевых слабительных при лечении грудницы…

– Ваня, ты пойди куда-нибудь. Неча наш бабий трёп слушать.

Рыкса слонялась без дела, наскочила на Ивашку, они поругались. Ивашка, став приказным головой, бдит сильнее — пристаёт ко всем прохожим с вопросами. Такого… «милицейского» толка:

– А чё эт ты тута шляешься? А?

А она ж — не просто так! — она тверская боярыня! Хуже! Заборяческая!

Слово за слово… Пришлось мирить. И прямо указать Ивашке на… «некоторые полезные свойства этой особы». После чего… Никогда не было у Рыксы такого благодатного слушателя!

Терпения у Ивашки хватало, чтобы слушать её каждый вечер. И ночи напролёт. Так только, «хвост оленя» временами у Мары таскал. Похудел, живее стал. И был в курсе всех придворных и городских новостей. Отчего попытка покушения тверских на меня — закончилась в удобной для нас фазе.

Собранный под одной крышей «Акимова дома» «курятник» — коллекция столь ярких женщин — естественным образом трансформировался в «кубло». Мужчины, при выяснении отношений, бьют друг другу морды. Женщины…

* * *

У Фурманова были прекрасные отношения с Чапаевым до того момента, пока не приехала его красавица-жена. Пускать жён комсостава в расположение дивизии было запрещёно, и Василий Иванович крайне удивился выходке своего комиссара.

Чапаеву доложили, и он с группой приближённых ввалился в квартиру Фурманова, застав молодых супругов в постели. То есть, впервые жену своего комиссара комдив увидел… Врать не буду — меня там не было.

Вообще, как говорят, она была очень красивой, а в «моменты любви», наверное, просто неотразимой.

Дальше пошли… выяснения отношений.

У Фурманова есть запись объяснения, где Чапаев говорит ему: «Вот, товарищ Фурманов, ты мне всё говорил, что мои отношения к вам испортились. Это неправда. А ваши отношения ко мне действительно испортились. Конечно, тут Анна Никитична: у вас разные там мысли насчёт меня. А я вам однажды сказал, что на жену своего товарища никогда не посягну. Мало ли что у меня в душе, любить никто не может мне воспретить».

«Так ведь я что, если бы Анна Никитична сама не хотела, так я ведь и не стал бы».

Фурманов отвечает: «Такие соперники не опасны, она мне показывала ваше последнее письмо, где написано „любящий вас Чапаев“. Она действительно возмущалась вашей низостью и наглостью, и в своей записке, кажется, достаточно ярко выразила вам своё презрение. Эти все документы у меня в руках и при случае я покажу их кому следует, чтобы раскрыть вашу гнусную игру. К низкому человеку ревновать нельзя, и я, разумеется, её не ревновал, а был глубоко возмущён тем наглым ухаживанием и постоянным приставанием, которое было очевидно, и о котором Анна Никитична неоднократно мне говорила. Значит, была не ревность, а возмущение вашим поведением и презрение к вам за подлые и низкие приёмы».

Оба писали жалобы друг на друга в Москву, приезжала комиссия во главе с Куйбышевым…

Тут, блин, гражданская война в полном разгаре, всякие колчаки с дутовыми поскакивают, мировая революция в полный профиль накатывает, а тут… люди сексом хотят заниматься. С чувствами, с отношениями. С привлечением ЦК и Совнаркома.

Тем временем славные комбриги с комполками и прочие из комсостава привезли своих дам, и превратили дивизию в такой…! Э… В передовой отряд, р-революционный авангард и железный кулак пролетариев всего мира.

А вы что подумали?

* * *

Соединение в одном месте Самборины — княгини, но «бесчестной», Софьи — княгини, но постриженной, моей Марьяши — хоть и сводной, но сестры «Владетеля», Агафьи — бывшей холопки безродной, но «старшего сотника»… За каждой — её люди, её окружение. У каждой — собственное представление о себе, о людях вокруг, о «правильно». Обо мне.

Я был занят своими делами. В смысле: строительством Всеволжска, созданием народа. Войны, походы, хозяйство, технологии… Из-за этих глупых мелочей мелких — пропустил главное дело: оставил женщин без присмотра. Свары между бабами были неизбежны. Позже пришлось разруливать. Часть — больно. О том — позже.

Как я и предполагал, пользы от Самборининых «верховых» в моём хозяйстве было немного. Впрочем, уловив что «власть» здесь — я, часть из них с энтузиазмом приняла на себя «функции источников информации в деле оперативного мониторинга морально-политического состояния населения». В смысле: «стучали» они интенсивно.

Ничего нового: ещё Нат Тёрнер, поднимая негров Вирджинии, предупреждал соратников о недопустимости вербовки «домашних слуг» — слишком привязаны к хозяевам.

Появление Сигурда и его людей — не только собственно нурманов, но и их «дружинных отроков», с дополнением тверскими и полоцкими военными, позволило решить очередную возникшую проблему.

Самороду в Усть-Луге ещё с зимы служили несколько десятков добровольцев-черемис. На личной ему присяге. После его ухода оттуда, они остались «безхозными». После прихода Акима — ему служить отказались.

Что не удивительно: Аким начал с «наезда». Стал взыскивать «за всякое противу службы воинской упущение». Самород своих несколько подраспустил. Да и вообще — он муж бывалый, но не воинский. А черемисы — вояки. Но не строевые, а — лесные.

«Акулы чащоб и крокодилы буреломов». Не «гренадеры».

Возник конфликт, который нам с Чарджи пришлось «разруливать».

Обошлись хоть и нервно, но мирно, без крови. Черемисы получили богатые подарки, собственное производство — тому способствовало.

По чёрно-лощённому горшку — каждому! Два расписных блюда — двум онам — произвели фурор. Золото! Золотое дерево! Восемь слоников из белой глины — азорам тех родов, из которых были воины.

Черемисы слышали о слонах, это не чудо, не волшебный зверь. Но никогда их не видели.

Ушли они очень довольные. Эти подарки уже зимой обернулась для нас сотнями союзных воинов. Я позвал и они пришли. А тогда Аким, даже понимая мою правоту, шипел непрерывно.

Теперь ему нужна была воинская сила. Для исполнения возложенных на него «властных полномочий». Чего я, честно говоря, опасаюсь. В части его энтузиазма. Прикидываю, как бы и «полномочия»… урезать и дело сделать.

Я не хочу давать ему своих гридней — их мало, их учить ещё надо. Своих воинских людей у него и десятка нет.

Очевидное решение: разместить здесь нурманов Сигурда.

Очевидное следствие: свара.

Сигурд драку не начнёт. Для него главная цель — отсидеться и убраться. Но Аким достанет нурманов, и ярлу придётся защищать своих людей. Пойдёт эскалация. Переходящая в кровопролитие. Такой прогноз — как два пальца…

Очевидный обходной манёвр: убрать отсюда Акима, поставить Сигурда. С его людьми.

Очевидное следствие: я потеряю Ветлугу.

Сигурд установит здесь свою — не мою — власть. Чуть сдвинет приоритет целей. Как легендарный Рюрик в своё время. «Убраться» отложит «на потом». На — «сильно потом». А там какие-нибудь «трувор» с «синеусом» подвалят…

«и придоша стар?ишии Рюрикъ с?де Нов?город? · а другии Синеоусъ на Б?л?зер? · а третии Изборьст? · Труворъ»

И на кой чёрт мне такая… «Повесть Временных Лет»?

Потом… хорошо если мы будем с ним торговать. А то и выбивать отсюда придётся.

«Не вмЕстится столь много слёз в стакане, Сколь в сказе о Сигурде и Иване».

«Куда не кинь — везде выкинь».

А, кстати! «Клин клином вышибают»! В смысле: решение одной проблемы состоит в создании новой.

– Аким Яныч, Сигурд, будьте любезны, перестаньте петухами топорщиться. Взгляните сюда. Это чертёж мест наших. Вот Волга, Ока, Ветлуга. Ничего не замечаете? У Волги и Оки берега прорисованы. А у Ветлуги — нет. Потому что мы их не знаем. Посему… Собрать отряд и пройти по Ветлуге вверх. Она идёт к Волге с севера, прежде того — с востока, ещё прежде — с юга. Отрядов будет два. Один идёт… тут где-то… с севера приток Вохма. Подняться по ней до истока. Прямиком на полночь. Коли правильно помню — там будет кленовый лес. За тем лесом другая речка — Ентала. По ней — вниз. До Юга. Это не полдень, это река так называется. По ней вниз — до Сухоны.

– Чего?!

– Того-того, Аким Яныч. Заволочье.

Боярин и ярл, до того враждебно смотревших друг на друга, уставились на меня дружно-изумлённо.

* * *

Слово «Заволочье» хорошо знают на Руси и в европах. Не в смысле нарицательном — что-то там «за волоком», а в смысле имени собственного. Географическая привязка в ходе русской истории меняется, но суть — «клондайк» — постоянно. Ходить туда рискованно. Но возвращаются некоторые — ну очень богатыми.

Сначала так называли земли за волоками между Онегой и озером Белым. Туда-то, в Белоозеро, пришёл княжить брат Рюрика Синеус. Городок строился по берегам Шексны и нынче, во второй половине 12 века, достиг своего расцвета — 24 га. Это, примерно, шесть-восемь сотен дворов. Для сравнения: типовой русский город в эту эпоху — 120–150.

Владение Суздальских князей. Потом само станет княжеством. Править там будут люди храбрые: говорят, в Куликовской битве пало аж двенадцать князей Белозерского дома.

Лет тридцать-сорок назад новогородцы, обходя владения Суздальских князей с севера, крепко осели к востоку от первого Заволочья. Грамота Святослава Ольговича (Свояка), бывшего одно время князем в Новгороде… Да я ж об этом уже…!

Свояк отдаёт десятину с «Погоста-на-море» на реке Онеге, с «Устья Ваги», с «Устья Емцы»…

Отчисления — в пользу св. Софии в Новгороде с даней, собираемых на территории от Ладожского озера до устьев Онеги и Двины. Традиция, установленная еще «при дедах и прадедах», со времён основателя св. Софии — Владимира Ярославича.

Погосты из грамоты Свояка «вытянуты длинной лентой вдоль пути от Онежского озера к р. Онеге в сторону пути в Вельско-Важский край».

Основной путь от Онежского озера — по Водле, через волок, озеро Волоцкое и Кенозеро — на р. Онегу.

Еще один — из Онежского озера по Вытегре, волоком на оз. Лача, оттуда к Каргополю на Онегу. С Онеги по притоку Моше, верховья которой сближаются с Велью, через волок — в бассейн Ваги. Здесь становище из грамоты 1147 г.: «на Волоци в Мощи».

Второе ответвление — ниже по течению Онеги, через волок к Емце, в Северную Двину. Или, следуя к устью Онеги, к побережью Белого моря.

Новгородская «Двинская земля» ограничивалась с востока Двиной с ее правыми притокам Пинегой и Тоймой, с юго-востока — Сухоной.

С середины ХII в. активизируются суздальцы. В 1178 г. на Сухоне, при впадении в нее Юга, заложен форпост «низовской колонизации» — Великий Устюг. Заволочье делят на «зоны интересов». Граница проходит с северо-запада на юго-восток, пересекая Северную Двину при впадении в нее Пинеги.

Западная часть Подвинья с первой половины ХI в. входит в сферу западной торговли с Пермью по Сухоно-Вычегодскому пути с ответвлениями на север.

Кто не понял: влезть в «западную торговлю с Пермью», обогнать и «застолбить» удобные места перед «низовской колонизацией», шугануть новогородские погосты с Двины, самому взять их товары…

Представьте, что государь Александр Второй в ноябре 1866 года узнаёт, из абсолютно достоверных источников, что на Аляске можно добыть двадцать пять ТЫСЯЧ ПУДОВ ЗОЛОТА! И чтобы он сделал?

Я не один такой умный: через 4 года от моего «сейчас» новгородские летописи упомянут Даньслава, который ходил на Двину за Волок «даньником с дружиною».

А вообще-то там живёт «чудь заволоцкая» — потомки вепсов в смеси с саамами. С примесями последних столетий — славянами, скандинавами, разными угро-финнами и забредавшими тюрками.

Короче: нормальные русские люди.

Сейчас «Заволочье» уже включает в себя «Двинскую землю». А лет через сто — и Печору.

Опыт «торговой сессии» с Булгарским караваном показал, что «конкурентов надо давить».

Конкуренты — мне не по зубам. И хочется, и колется и… можно буйну голову сложить.

Единственный доступный способ обеспечения продвижения в направлении монопольного положения (во как загнул!) по этой группе товаров — контроль путей транспортировки.

Ничего нового: так, развивая и подминая под себя железнодорожные и трубопроводные компании, Джон Рокфеллер-старший фактически в одиночку построил нефтяную промышленность США.

У меня тут не нефтянка, но сходство есть. Контроль торговых путей — мощный способ ещё со времён племенного бандитизма. Про древнеримский драгунский полк на «Янтарном берегу» — я уже…

Для этого — выйти в ключевую точку, к стрелке Сухоны и Юга.

Для знатоков: основной путь к Белому морю в русской истории — через Кострому. Ни северные (новогородские) пути, ни южные, вроде того, на поиск которого я посылаю нурманов, главными путями России не стали. Не потому, что плохи. А потому, что не были лучшими между двумя, пока не существующими, населёнными пунктами: Архангельском — главным портом Московского царства и Москвой — столицей того же царства. Царства — нет, связывать — нечего. Можно пока и своим умом…

Чисто сбегать-посмотреть. Типа: хорошо ли в тех верховых болотах клюква растёт? А уж потом…

* * *

– Сигурд, задача понятна? Себя показать, на людей посмотреть. Мордой поторговать. Ежели сыщется там место доброе… Горка там есть, Глядень называют.

Я внимательно оглядел моих напрягшихся слушателей. И процитировал ещё не написанную устюжскую летопись:

– «Реки Юг и Сухона, совокупившиеся воедино слияние, третью реку из себя производят, которая особенно восприемлет именование Двина, потому наречеся, что сдвинулись две и производят из себя третью… Сия река Двина… простирается от горы Гледен на шестьсот вёрст и далее и впадает в великое море-океан, в Соловецкую пучину».

– Шестьсот вёрст… Далековато.

– Эт точно, Аким Янович. Но не в раз. А вот вёрст на семьдесят ниже… С правой стороны — Вычегда. Ухватить бы устье… самое рухлядское место. В смысле: мягкая рухлядь там идёт.

Аким завороженно смотрел на меня.

«Уж если я чего решил, то выпью обязательно». В смысле — сделаю.

Он уже это видел. При всей кажущейся несуразности моих идей — они исполняются. Не скажу — все, не скажу — просто, но… Он на это уже нагляделся. А вот Сигурд не в курсе. Тоже заслушался, но очнулся, начал встряхивать головой, снова губам плямкать.

Что, ярл, миражи мирового мехового «клондайка» пугают? Не боись — мы потихоньку.

– Погост поставить. Если жители мирные. Попа подпустить. Чисто для запаху. Без надрыва. По согласию.

Святого святителя Стефана Пермского Храпа, который через двести лет начнёт там проповедь христову аборигенам — у меня нет. И не будет, пока в те земли не придём, пока нужда такая — явной не станет, пока люди, в этой нужде выросшие, сами её решать не начнут.

«Необходимость — лучший учитель».

А вот и Аким очухался, перечить начал.

Это хорошо: «опереться можно только на то, что сопротивляется». При обсуждении проекта мне крайне нужна критика. Чтобы заранее понять возможные ошибки, сомнительные места.

– Не дело, Иване, в межень — лодейный поход зачинать.

– Верно, Аким Яныч. Однако ж здешние речки лесные, болотами питаемые, так не мелеют. Да и идти им не рязаночками, а душегубками. Налегке. Чтобы, если что, и на руках перетащить. Ещё: летом в здешних лесах не усидишь — комарьё заест. Жители местные выходят к рекам, на открытые места. Вот Сигурд с ними и познакомится. Ты, Аким Яныч, сыщешь проводников толковых из местных. С Мадиной поговори. Может, укажет кого. Дашь 4–5 добрых ботника. От меня будет поп, торговец, землемер. Товар разный. От Сигурда — десяток мужей. Гребцы-бойцы.

– О каких бойцах речь, воевода?! Мы ж всё своё — тебе отдали. Оглоблей воевать велишь?

– Отдали — не пропили. Всё лежит. Что надо — в поход возьмёте. Своим объясни: за разбой-грабёж, хоть бы и не в моих землях, взыщу без снисхождения. Всё, что дорогой цапнут — всё сдадут в казну. И за всё — ответят спинами.

Сигурд смотрел мрачно, Аким недоверчиво крутил головой: моё требование против здешних правил войны.

Привезённое гребцом — его собственность. Взятое воином в походе — его добыча. Всегда. А уж в лесных племенах, где никто — следом не прибежит, назад требовать — не осмелится… Это — азбука, впитанное «с молоком матери». Это ж все знают! «Цап-царап» и… «поминай лихом».

– Сигурд, не сумеешь своим втолковать — будешь им могилы копать. Вдолби: здесь всё вокруг — моё. Взял — украл. Кто не понял — у Христодула известь трёт.

У Акима как-то по-детски изумлённо распахнулись глаза. А я упрашивал Сигурда:

– Сделай пожалуйста. Объясни чтоб дошло. Ведь мне людей резать-мучить — не в радость. Не хочу я этого. Не надо.

Сил у меня маловато, с лесовиками лучше бы миром. Расходы — меньше, доходы — больше.

Взыщу. О чём и предупредил заблаговременно.

Посидели, помолчали. О чём говорить? Я сказанное — исполню. Они… постараются. А как получится?… аллах акбар.

– Туда, на Юг, который на севере, пойдёт один отряд. С ним вместе, чтобы помочь при случае, пойдёт второй. Но не будет на полуночь, на Вохму, сворачивать, а так по Ветлуге до самого истока. Если от её истока прямо на полдень — будет речка Сюзюм, если вёрст десять-двадцать не доходя, на восток — будет… название такое знакомое, Унжа. По обоим скатишься в Пижму. Оттуда в Вятку. В Каму. И — в Волгу.

– Опа. Вона ты чего задумал…

– Не, Аким, ничего я не задумал. Чисто прогуляться. Глянуть — как там торг идёт, что за люди живут. Полюбопытствовать. Сигурд, там особенно сторожко надо. С середины Вятки сидят булгарские люди. Купцы всякие. Погосты ихние. Тамошние племена — данники эмира. Ссорить меня с ним не надо. Но и кланяться сильно — ни к чему. Не пугать, но и самим не пугаться. И, да, десятину — не платить. Печать я тебе дам.

* * *

Оборотной стороной «такс фри» на Стрелке явилось освобождение моих купцов от налогов. И на «Святой Руси», и в «Серебряной Булгарии». Что, к моему удивлению, в здешней местности — не удивительно.

Ибн Фадлан пишет:

«Если прибудет корабль из страны хазар в страну булгар, то царь выедет верхом и пересчитает то, что в нем имеется, и возьмет из всего этого десятую часть. А если прибудут русы или какие-нибудь другие люди из прочих племен с рабами, то царь, право же, выбирает для себя из каждого десятка голов одну голову».

Мне это напоминает манеру первых Бакинских нефтепромышленников. Были там персонажи, которые тоже вели платежи, не сходя с коня. В Баку в начале 20 веке такая «верховая» манера ведения бизнеса удивляла европейцев. Сходное удивление звучит у ибн Фадлана в 10 веке в Булгаре.

Ибн Руста:

«Если приходят к ним мусульманские суда для торговли, то с них берут десятину».

Десятина во всём, как брал с купцов Аламуш, для русских — уровень запредельного грабежа. На аналогичное предложение монгол рязанцы ответили: «когда нас не будет — всё возьмёте».

Аламуш паразитировал на «меховом трафике».

«Булгарские правители всегда проводили политику активного благоприятствования внешней торговле».

«Благоприятствование» на уровне Батыева нашествия.

Тут в халифате кончилось серебро. «Бздынь» распространился по цепочке «костяшек домино». Каганат, эмират, Русь. С дальнего конца прилетела «ответка». В формате Святослава-Барса. Одним каганатом меньше стало. Одна десятина на торговом пути сдохла. Но проблема-то не решилась!

Решение стандартное — повторяем.

И Владимир Креститель громит уже эмират. Наглядно показывая, что Русь платить не будет. Или поумнеете, или… пепелище.

Но проблема — остаётся. Дело не в пошлинах, дело в сути.

На халифатском конце — не из чего плавить серебро, на лесном — выбили бобров.

И наследники Аламуша стремительно умнеют — выкидывают «заветы славного предка» в части прежней «политики активного благоприятствования внешней торговле». Когда русские дружины выжигают всё от городских стен до горизонта — у уцелевших появляются умные мысли.

«— Роза!! Шо у тебя все котлеты разного размера?

— Моня, замолчи свой рот!! Кто требовал разнообразия в еде??».

Пришло время переходить на «котлеты разного размера» — отказаться от повсеместного и стандартного здесь «и возьмет из всего этого десятую часть». Вопрос уже не в единообразии, вопрос просто в «еде», в её наличии.

Реальные были мужики: против гоблинов девяностых — сплошь эйнштейны.

Драть десятину — не получается, ходить в набег, как и положено правоверным — силушки не хватает. Кто-то мудрый в Волжской Булгарии принципиально меняет торговую политику.

Успехи хорезмийских мастеров, пришедших вслед за ибн Фандланом в новое мусульманское государство на Волге, выучивших местных, построивших уже устойчивые, не-кочевые, не исключительно зимние, города, создавших новую значимую сословную группу — ремесленников, это позволяют.

Археологи различают три волны булгарских переселенцев на территорию Волжской Булгарии. Третья волна связана с крахом хазарского каганата и последующей войной всех против всех. Торки с печенегами стали на столение в Степи главными. Остальные — разбежались.

«Чёрные булгаре» побежали с территории каганата к сородичам, и принесли не только самих себя, но и новые экономические идеи.

Волжская Булгария из состояния: «паразит на трафике пуфика», превращается в «город мастеров».

В 1006 году, по сообщению Татищева:

«…прислали болгары послов с дары многими, дабы Владимир позволил им в городах по Волге и Оке торговать без опасения, на что Владимир охотно соизволил. И дал им во все грады печати. Дабы они везде и всем вольно торговали, и русские купцы с печатьми от наместников в Болгары с торгом ездили без опасения; а болгарам все их товары продавать во градах купцам, и от них купить, что потребно; а по селам не ездить тиунам, верникам, огневщине и смердине, не продавать и от них не купить».

В истории инициатива введения свободы торговли принадлежит всегда более продвинутой, экономически более успешной стороне.

Пример: Британская империя. С её слоганом: «Англия — мастерская мира».

В начале 11 века эмиры могут уже успешно «доить» соотечественников и единоверцев. Ушр, закят, хумс — налоги, взимаемые с правоверных, и джизья с хараджем, выплачиваемые иноверцами — это позволяют. Можно и нужно навязать Крестителю «фри трейд».

«Нужно» — потому что в шариате нет налога на «прохожего иноверца». Пошлины, закят и ушр — взыскиваются с имущества, предназначенного для продажи. Но только — с имущества правоверных.

Торговое превосходство над «Святой Русью» — позволяет следовать шариату и делать профит уже без насильственного отъёма в форме пошлин. А военные риски — заставляют.

Креститель ограниченно «нагибается»: «торговать вольно». Но только — в городах. А то объегорят-то дурней наших, «огневщину и смердину».

Русь разрастается по Волге, Оке. Всё меньше племенных территорий, где булгары могут торговать. Но там же появляются русские города, где свободно — можно. Такой… очень тонкий «баланс интересов».

Каждая очередная война ломает этот порядок. Потом его восстанавливают. Уже и при нашествии монгол на Булгарию русский ювелир — резчик по янтарю, живший в Биляре, имел вислую свинцовую печать от Владимирского князя Юрия Всеволодовича, племянника Боголюбского.

Не «купец прохожий» — мастер оседлый, иноземец, иноверец — освобождён от налогов. Сравните с требованиями «праведных калифов» о джизье.

Две разных реакции на крах торговых путей.

«Упал» путь «из варяг в хазары» — бобёр с дирхемом кончились.

Булгары форсируют рост городов, ремесленное производство. Почти не ведут территориальной экспансии. «Импортозамещение» перешедшее в «экспортное наступление». Сильно мирный ислам? Ослабленная специфическая «северная форма», как у СПИДа? Во всём мире мусульманские владыки мечтают о набеге, о джихаде… Не здесь. Здесь — «делают деньги», поднимают страну.

«Святая Русь» — «А, плевать! У нас ещё есть!». Переориентируется с «из варяг в хазары» на исконный «из варяг в греки». Потом и он упал. И пришла на «Святую Русь» — феодальная раздробленность. С «кованой крамолой», междоусобицами и «брат на брата».

«Сильна ли Русь? Война, и мор, И бунт, и внешних бурь напор Её, беснуясь, потрясали — Смотрите ж: всё стоит она!».

Эт точно. Стоит. Но в сильно фрагментированном виде.

А в «Серебряной Булгарии» растут города, растёт искусство мастеров, растёт плотность населения.

Почему «Святая Русь» не пошла путём «Серебряной Булгарии»? «Песочница слишком велика»?

Впрочем — особой разницы нет. Батый… Его на всех хватит.

Для меня важно то, что оказавшись между Русью и Булгаром, я попал внутрь «зоны свободной торговли». Этим — надо воспользоваться. Купцов у меня пока нет. Которым можно было бы печати дать. Но мы над этим работаем.

Ломать полуторавековой обычай нельзя — обидятся, драться будут. А вот чуть подправить…

* * *

– Побьют.

– Что ты из себя девочку строишь?! Ты ярл или где?! Одного-двух посылать — точно прирежут. Войском туда соваться — людей положить. От бескормицы, от дорог, от комаров. Ты же воин! Найди щель, чтобы проскользнуть. Как клинок точеный меж бронями. Не силой ломись — умом да скоростью!

Здешняя гидрология задаёт схему маршрутов. Я не могу себе позволить не ходить по этим путям.

* * *

Для понимающих: основываясь на Ветлуге, я выхожу между Югом и Вяткой. Вбиваю клин между Двиной и Камой.

Это никому не смертельно: Двинская земля может продолжать торг с Новгородом и Ростовом, Булгар имеет и другие выходы на Север. Но значительная часть трафика идёт здесь.

Представьте себе Суэцкий канал. Есть, конечно, Транссиб, можно вокруг Африки или через Панаму, но…

И полезно, на мой взгляд, напомнить эмиру, что я могу придти не только с Волги, мимо восстанавливаемых им крепостей, но и с другой стороны. Сам или с Боголюбским.

Не лучше ли блистательнейшему явить благосклонность? В особо крупном размере? Честно, ребята — дешевле обойдётся.

Просто лёгкий намёк.

Как говаривал Гарри Трумэн: «Не бей по куче свежего дерьма в жаркий день».

Не буду. Подожду зимы.

Глава 444

– Кроме этих двух больших отрядов нужен с пяток малых. Нужно прошерстить местных. Нужно, чтобы в каждом марийском кудо увидели парочку нурманов.

– Зачем это?! Я своих пошлю!

– Моих, Аким Яныч. Они теперь все — мои.

Аким дуется, но понимает. Они оба всё прекрасно понимают. Я отрываю часть людей Сигурда от него. Что его ослабляет. Но не подчиняю непосредственно Акиму. Что уменьшает силу вероятных конфликтов. Даю нурманам их, воинскую, не смердяческую работу. Что сохраняет из самоуважение. Но не даю им «слипнуться», объединится. Отчего произошли бы новые конфликты.

Поиск баланса, «пляска на лезвии» сиюминутных обстоятельств. Психологических, социальных, экономических, географических… условий и условностей.

– Люди боятся больших, сильных, оружных… И очень на них самих — непохожих. Вот местной кугырзе чуток страха и добавим. А заодно и другие дела порешаем. Дела церковные: крещение, венчание, отпевание. Дела податные: что из указанного не сдано — сдать, десятину взыскать. Землю посмотреть. Где новые селения ставить будем. Местный торг пощупать. Баб и девок перетрахать.

– Чего?! Сдурел! На что?!

– На то! На племя. С его молодцев очень даже здоровые марийцы выродятся. А мне, Аким Яныч, крепкий народ нужен. Нытьё чахликов-малоросликов слушать тошно!

Я, видимо, чересчур разгорячился. Аким принял последнюю фразу на свой счёт, обиделся, напыжился. Но — промолчал. Его невеликий рост — больное место. Особенно теперь, когда я его сильно перерос.

Но-но-но! Только в длинь! По опыту жизненному мне до него…

…

Вечером он пришёл ко мне в опочивальню. Весь такой… взъерошенный. Сперва пыхтел, поджимал губы, чтобы слова лишнего не сказать. Но — не долго. Начал возмущаться, что я не отдаю под его начало нурманов, что сам указываю — куда им идти. Ругал Сигурда, ругал местных. И вдруг выдал:

– Пусти меня на Сухону. Эти-то — бестолочи, наших лесов не знают, гонору много — с местными сцепятся. Тебе потом кровищу расхлёбывать!

Чудеса! Это Аким-то Сигурда за гонор ругает?! Это Аким-то здешние Ветлужские леса знает?!

И ещё: я очень сомневаюсь, что Акиму просто хватит здоровья пройти здешние чащобы да дебри. Да и годы его… Но сказать так — до самой смерти не простит. Ну, если — на смертном одре. Может быть.

Поэтому — исключительно правду:

– Не сомневаюсь, Аким Яныч, ты это дело лучше бы сделал. Сигурд, конечно, против тебя, молодой. Но учиться-то и ему надо. А тебе забота по-важнее: обеспечить, предусмотреть, помочь. Посоветовать. Тут не веслом махать надобно — мозгой трудиться. Изощрённой, опытной… твоей. Без тебя это дело — никак. Геройничать, по суждению моему, тебе уже скучно. Уж ты-то за свою жизнь всякого героизма и насмотрелся, и понаделал. А тут… тут думать надо. А ещё мари. С их собственными заморочками. Сигурду-то легче — цель одна. А тебе надо во многих местах поспеть, чтобы всё тип-топ. Да не своими ножками — чужими. Кроме тебя — некому.

Аким сперва смотрел подозрительно: не улещиваю ли болтовнёй глупой? Потом успокоился — нет, не пытаюсь обойти его службой, обделить делами важными, особенными. Разговор пошёл о конкретном: как отряды собирать, чего и сколько в дорогу давать, каких людей.

Я Акима понимаю: слазить вот так, как никто не ходил, в Двинскую землю, поставить там крепостишку… Или пройтись по Ветлуге, Вятке, Каме…

* * *

Это подвиг. Это деяние, может статься, из славнейших в жизни. Про такие дела скальды саги складывают. Как про Эрика Рыжего. Тому легче было — с высоких гор, обрамляющих Иса-фьорд, в хорошую погоду видны снежные пики Гренландии. Глядень с Усть-Ветлуги — ни с какой горки не просматривается.

А ведь это только начало. Потому что по Сухоне можно идти не только вниз, по Двине, но и вверх, к Кубенскому озеру. А там… Там в 19 веке будет построена «Знаменитая плотина». Со складывающимися на основание фермами Поаре. Россия, Вюртюмбергский канал, первая треть 19 века.

Уникальная конструкция для уникального места: в этой части Сухоны в половодье течение реки меняет направление.

Ещё там люди живут. Своеобычные. Лет двести тому там похоронили человека одного, лет сорока. Гроб плотно засыпан слоем железного и остекленевшего шлака. Других людей на Руси — так не хоронили. Ладно, это языческие времена, но полста лет назад в тех же местах кузнецу в могилу кладут в ноги крицу. Из неоднородной, но довольно качественной стали. Сырцовой, конечно.

Я уже говорил, что в этой земле на каждом шагу что-нибудь… эдакое? Полезное, удивительное… Вот бы самому сбегать-посмотреть…

* * *

Понятно, что всё получилось не так, как первый раз озвучивалось. И дальние отряды получились побольше, и местных отрядов оказалось не пяток, а десяток. С лодками были проблемы, с людьми…

Дела завертелись. Как-то сошлось вместе. Множество людей, которых нельзя было, в тот момент, на землю осадить из-за недостатка скота. Полу-бояре, которые малопригодны к нормальному труду. Нурманы, которым я не доверял, которых нельзя было держать в одном месте, которые никакой полезной хозяйственной деятельности не хотели и не могли. И были правы.

Глядя на этих здоровых мужиков, «стадо урождённых домкратов», я мог без конца облизываться, фантазируя их «применение в мирных целях». Но воин не делает крестьянской работы. Не потому, что не может или не хочет — потому, что перестанет быть воином. Я про это уже…

Они хотели остаться воинами, я с этим согласился. Но и держать их вместе — нельзя. Удачно нашёлся выход — «имитация боевой работы» в форме дальних торгово-административных походов.

Их оружие и снаряжение, в основной массе, были мне не нужны. Вернув их майно, я смог эффективно продвинуть марийские дела, где мы уже «вошли», и надо было спешно воспроизводить вурдалака из песни: «всё впихивал и всовывал и плотно утрамбовывал».

…

Когда пишут: «Харальд Чернозубый принёс дикарям на реке Линде закон, прогресс, просвещение и благую весть» — это означает следующее.

Здоровенная, бело-красная от шрамов и солнца, морда, под отрастающей, после тотальной стрижки, грязно-соломенной волоснёй, непрерывно жующая жвачку на основе древесного угля, ткнула кулаком в плечо своего кузена — такая же морда, но чуть меньше и без жвачки, оглядела вымоину, где речка Линда впадает в Волгу, элегантно далеко плюнула чёрно-жидким и рявкнула:

– Фремовер дад силд (вперёд, дохлые селёдки)!

После чего его спутники впряглись в верёвки и потащили три лодочки вверх по Линде. Через пару вёрст берега стали непроходимы — длинный изгиб, который образует Линда при впадению в Волгу — кончился. Кончился и обсохший в межень пляж у подножия левобережного песчаного обрыва. Дальше — густой хмыжник, пошли на вёслах.

Ботник с Чернозубым, его слугой — отроком из Твери, мальчишкой-служкой из мари (он же — переводчик) и церковным инвентарём шёл впереди. Харальд был уверен, что присутствие «Священной Книги» защитит его от отравленной стрелы. Остального он не боялся.

Во второй лодочке нервно поглядывал по сторонам Еремей Сенокрад — начальник команды.

Я как-то рассказывал, как у меня в Пердуновке соседи сено воровали. Отсюда и прозвище. Еремей потом пришёл ко мне, просился в холопы, попал в скотники. У меня учат всех — выучился грамоте. Женился, овдовел, попал с Акимом во Всеволжск. Когда я начал выдавать казённые кафтаны — попросился в службу. Парень грамотный, молодой — нет двадцати.

Недельные курсы по специализации «поганец». В смысле — особенности поведения при общении с туземными язычниками. Тридцать «поганских» слов, три ругательства, пяток этнографических правил. Чин — младший писарь. Фремовер, паря.

Рядом с ним наяривал веслом совсем юный землемер, лет 13, из Якскерго. По-русски говорит слабо, но на каждом повороте реки бросает весло, смотрит на компас, царапает бересту — «берёт азимут». В остальное время — молчит. Считает гребки.

В третьем: кузен Чернозубого, юнец-торговец из «торгового техникума имени Николая» и поп-вдовец из Мурома. Коллега Аггея по неприятностям от «конюхов солнечной лошади». Этот — ухитрился спрятаться, пока «искатели основ и ревнители исконности» резали его семейство. Иона Муромский его с прихода снял. А тут я…

Что характерно: кроме нурманов и попа — все юнцы безусые. Слабо-ученные. Мало-опытные. Посылать таких одних — с ними и разговаривать не станут. Хорошо ещё, если не прирежут в первом же селении. А так…

Итог похода: кроки сто двадцати вёрст речной долины, три сотни душ в веру христову привели, три лодки барахла привезли, на другой год народилось полтора десятка марийско-норвежцев. Правда, кузена пришлось отправить к Христодолу — шкурки прятать вздумал.

Ещё: одному важному суздальскому воеводе, славному витязю из гнезда Долгоручьего — пришлось голову открутить. Мы, не сильно понимая в здешних раскладах, «влезли в чужой двор». По «Указу об основании…» мне отдана «вся земля от граней селений русских». Некоторые — не понимают. Но об этом позже.

Это — успешный поход. В других — были потери в личном составе. Утонул, угорел, заболел, траванулся, пошёл в лес по-большому да не вернулся: кикимора защекотала, змея за задницу тяпнула…

Боевых потерь — не было. Аборигены были наслышаны о моих «подвигах» предыдущей зимы — в вооружённое противостояние не вступали. Местные тукымы c урлыками — не решились искушать судьбу. И, да, я оказался прав — вид нурманов в боевом облачении отбивал «боевитость» и усиливал «сексуальность». Впрочем, и мои — не резали, не жгли, последнее — не отбирали. Даже кое-какой торг пытались вести. Хотя, конечно, «негоразды» были.

Один отряд — погиб полностью. Попал в лесной пожар. Ещё один — потравился почти весь.

«Не пей, Ванечка, из копытца — козлёночком станешь».

Эти — стали покойниками.

В третьем — гоноры сработали. Нурман с тверичём не поделили туземную красавицу, сцепились между собой. Итог — шесть трупов.

Самый главный результат — не собранные товарные ценности. Хотя и они… вполне пригодились. Важнее понимание этой земли, людей, на ней живущих. Опыт. Мой собственный и десятков ребят, сходивших в эти походы. Опыт десятка тысяч туземцев, увидевших моих людей.

…

Для очень многих в здешних лесах, это было открытие. «Открытие мира». Люди увидели наши товары, смогли составить собственное представление о Всеволжске. Не по рассказам — сами.

Мои современники этого… — не могут представить.

Коллеги, вы все видели инопланетян. В кино, на картинках. А тут — вживую! Оно дышит, ходит, кушает. Разговаривает! С ними парень из знакомого урлыка. Он их понимает, он у них живёт. Хорошо живёт: сыт, обут-одет, куча всяких чудесных штучек.

«Есть ли жизнь на Марсе?» — Да! И эта «марсианская жизнь» — восхитительна! Вот живое подтверждение!

Несколько сотен лесных сообществ. Жёстко стратифицированных — жизнь каждого человека предопределена от рождения. Нет не только возможности что-то изменить — даже желание такое возникает не у всех, изредко и лишь в форме глухой, самому непонятной, тоски. Как сосущее чувство голода у обычно сытого человека.

Сколько человеческих лиц вы видите за день? Сотни? Тысячи? — Здесь — 20–40. Со сколькими людьми вы общались за время своей жизни? Хотя бы голос слышали? — Тысячи? Десятки тысяч? Здесь — 200–400. За всю жизнь.

Конечно, средний абориген видел за последний год столько белок, сколько вы и за всю свою жизнь не увидите. Но… Разницу в общении с белкой и с человеком — понимаете?

И вдруг в каждой из этих сотен «пирамидок»-общин, где столетиями — «как с дедов-прадедов», где всегда — «что было то и будет» — «распахнулись двери».

Новое, невиданное, иное. Не торговец-одиночка, а куча народа, отряд, власть…

Люди! Не такие!

Не где-то там, за морями, за лесами, а вот, в доме сидят, пироги едят. И у тебя лично — не у старейшины, не у кудати — вдруг появляется право выбора.

Хочу быть пианистам… или железнодорожником… Да хоть кем!

Оказывается — ты можешь хотеть! Хотеть чего-то такого, чего твои деды-прадеды — не могли. Не могли даже хотеть! Не потому, что тупые, а потому что никогда не видали. Вот такой мягкой ткани, вот таких ровных горшков, вот таких длинных ножей… Вот такой жизни.

Твоё мнение имеет значение, твоё «хочу» — может изменить твою жизнь.

Первая из человеческих свобод — «свобода хотеть» — вдруг ворвалась в глаза, уши, ноздри… в умы и души тысяч жителей маленьких лесных поселений. Кому — противно, страшно, кому — удивительно, сладко…

Масса молодёжи, бобылей в тот год пришли ко мне «в поисках новой жизни».

«Хотим жить — как твои живут».

Разницу между туризмом и иммиграцией они ощутили очень скоро. Но назад никто не вернулся — стыдно перед сородичами. Наоборот, позднее, навещая родственников, они, своими рассказами о «городском житье», иногда безбожно привирая, побуждали новые волны мигрантов. Да и оставшиеся на прежних селищах — с их помощью постепенно воспринимали мои инновации. И не только мои — те, что у соседей-славян стали уже «культурной традицией», образом жизни.

«Сексуальные подвиги» нурманов тоже дали результат. Позже, но долговременный. Десятилетиями я встречал в этих местах людей, в числе предков которых были, явно, воины Сигурда.

В отряды, кроме собственно нурманов, были включены их «попутчики» — дружинные отроки, боеспособные люди из тверских и полоцких людей. Многие из них, почувствовав перспективу, остались у меня в службе.

У нас получилось очень удачно по времени: большинство отрядов было отправлено на маршруты в течении двух недель по приходу Тверского каравана. Чуть затянули бы — были бы уже другие заботы.

С середины июля мы начали получать мордовский скот. И сразу же форсировали заселение новых селений. Очень скоро снова стало не хватать людей: одни оседали на землю, другими укрепляли строительные бригады, третьи нужны были для обеспечения этих процессов.

«Люди, хлеб, железо» — три кита, на которых держится Всеволжск.

Людей в яму не ссыпешь, в амбар не сложишь. Их не только кормить надо, но и непрерывно давать занятие для души и тела. Хомнутые сапиенсом — вовсе не селениты, в холодильник, как в «Первые люди на Луне», до наступления надобности — не уберёшь.

Уэллс, будучи социалистом, пытался найти решение проблемы безработицы. Увы — «складировать» реального человека «в холодильник» не получится. Теряются не только профессиональные навыки — расползаются этические принципы.

По Вольтеру: «все пороки человеческие происходят от безделья».

Присутствие нурманов помогло решить некоторые мелкие сиюминутные дела. С немелкими последствиями.

Пичай, ныне покойный, успел, пока живой был, убедить, в рамках нашего соглашения, род «сокола», что со мной жить надо дружно.

Просто пара слов! Один азор сказал другому:

– Ты… эта… пусти «зверёнышей» да глянь. Нет — вышибешь.

Мне этого достаточно. Я ж как тот китайский сосед с крысой на веревочке! Только пустите! Потом сами разбегаться будете. Добровольно и с песней.

«Соколы» не послушались бы, но… Проходочки вооружённых отрядов нурманов по Волге — просто по своим делам, туда-сюда — добавила актуальности советам инязора.

Мои коробейники сунулись к «соколам» с горшками да с чашками от Горшени. И не были убиты или похолоплены, а мирно, хотя и малоприбыльно, прогулявшись вблизи устья Суры, притащили горсть песка. Через три дня мы пригнали туда учан. И набили в него полторы тысячи пудов. Стекольного песка!

«Соколы» даже не возмущались громко, глядя на десяток нурманов, валявшихся в теньке в бронях. Пока работники копали и грузили «фигню полную» на глазах у ошарашенных туземцев.

– Что все русские — нелюди, мы и раньше знали. Но эти стрелочные — ещё и психи! У них что — своего песка нет, чтобы отсюда тащить?!

Как тот учан за полтораста вёрст по нехоженому бережку бурлаки тащили — отдельная эпопея. Как изза каждого пригорка выскаивала толпа местных с копьями и топорами. И заскакивала обратно, полюбовавшись на радостно-ожидающие высоко-поставленные белобрысые морды норвежцев:

– Во! Ну наконец-то! Хоть подерёмся! Подходи, не бойся. Я тебе быстро зарежу, не больно.

Теперь у меня сошлось всё: песок, известь, поташ, три печки, которые поставил Горшеня, трубки для выдувания, широкие сосуды для выпускания пузырьков… Да я ж рассказывал!

И мы начали варить стекло.

Помятуя о трагедии, которая случилась со стекловарами в Пердуновке, я первые дни почти не отходил от печей. Шестеро мальчишек, два инвалида и немолодая женщина с замотанным лицом из Булгарских возвращенцев.

Что за дама — я не понял. Имя характерное: Полонея. Молчит, тёмным платком под глаза закутана. Как-то неудачно сунулась к вынимаемому блюду с расплавом для отстоя стекла. Парнишка не удержал. Так бы на неё и вывернул. В последний момент успел ударом ноги выбить в сторону.

– Ты…! Раззява! Куда лезешь?! Себя не жаль — хоть сапоги мои пожалей!

Она постояла минутку молча, осела на землю, начала выть. Глухо, внутри себя. Я испугался, подумал: плеснуло горячим. Нет, вроде не попало. Начал утешать — она ещё пуще. Размотал платки… На лбу и на щеках — старые рваные раны. Кресты.

– Кто ж тебя так? Джигиты с пехлеванами?

– Нет, хозяйка.

«Потому что нельзя, потому что нельзя, Потому что нельзя быть на свете красивой такой».

Особенно, если ты — рабыня.

Она, постепенно затихая, рассказывала свою историю. Здесь не было социального противостояния, исламско-христианского антагонизма, национально-племенной ксенофобии или, там, гендерного насилия. Просто конфликт за внимание мужчины между двумя женщинами. Одна из которых была красива и молода, а вторая… была рабовладелицей.

Наложница, естественно, должна исполнять желания и всемерно ублажать своего господина. Что она и делала достаточно успешно. А когда господин уехал на войну, откуда, кстати, привёз более юную «игрушку», госпожа решила чуть подправить внешность «домашней любимицы мужа».

Ничего особенного: мы же купируем уши собакам, кастрируем котов, урезаем хвосты лошадям… Почему нельзя что-нибудь нарисовать на двуногой зверушке? Например: символ её веры. С помощью кухонного ножа.

Я поглаживал женщину по спине, пытался успокоить. Вспоминал «Речную войну» Черчилля:

«Тот факт, что, по закону пророка Мохаммеда, всякая женщина должна принадлежать какому-либо мужчине, как его собственность — приходится ли она ему дочерью, женой или наложницей — отсрочит уничтожение рабства до тех времен, когда мусульманская вера перестанет пользоваться таким влиянием среди мужчин».

Тот факт, что христианская вера в эту эпоху в этой части мало отличается от мусульманской — меня не волнует. Одной верой больше, одной меньше… Давить буду все. Чтобы не отсрачивали.

Пытаясь отвлечь внимание, начал расспрашивать о Булгаре. И обнаружил интересную деталь.

После «эпизода с резьбой по фейсу», её несколько раз продавали. Потом она попала к одному мелкому торговцу. Тот толокся на рынке, продавая товар с рук. Торгаш кричал, зазывая покупателей, Полонея шла за ним со второй корзиной. Потом, если день был удачным, они менялись корзинами. Целыми днями она бродила по центральному рынку Биляра, слушала зазывал, разглядывала товары…

– Погоди-погоди! Так ты знаешь все цены на все товары в Биляре?! За десять лет?!

– Да. Ой, нет! Не все! Не за всегда! Зимой мы мало торговали… и не во все ряды ходили, и…

Мы стоим возле стеклоплавильных печек, от них несёт жаром, там что-то булькает, шипит, трещит… Вопрос выскакивает автоматом:

– Стоп. Какое стекло больше всего покупают в Биляре?

* * *

Стекло в Биляре варят. Второй центр стекловарения — в Суваре. Адаптируют закавказскую и среднеазиатскую школы к местному сырью. У булгар идёт песок Камской песчаной провинции, в котором высок процент тугоплавких соединений. В отличие от Европы, где в шихту идёт зола бука, используют золу галофитов солонцово-солончаковых почв Западного Закамья. Добавляют местные доломиты.

Индустриальный комплекс стеклоделов Биляра располагается почти в центре внутреннего города. Делают посуду (банки, кубки, рюмки, флакончики), оконное стекло — круглые диски жёлто-зелёного цвета диаметром 20–30 см. Есть алимбики, малые перегонные кубы.

* * *

– Ну… бусы.

– Какие? Вот слушай: зонные желтые бусины глухого стекла с темными глазками в белом колечке, золотостеклянные лимоновидные, темнозеленные лимонки, фиолетово-голубоватые кольцевые, зонные красного глухого стекла, коричневые полосатые, ребристые бледно-желтые прозрачного стекла, черные с голубыми глазками в белом ободке с красными «ресничками», розовато-коричневые с такими же глазками в белом колечке, белые глазчатые рельефные с красным глазком и голубыми ресничками, глазчатые черные рельефные с голубоватыми разводами петель, белыми глазками и ресничками голубого и красного стекла, такие же с белыми лентами разводов, зонные рубчатые синего стекла, зонные гладкие синего стекла, зонные черные, красные, зеленые, бесцветного стекла, белые…

Я выдохнул. И продолжил:

– А ещё стекло можно гранить. Как сердолик или хрусталь. Какие? Призматические восьмигранные, цилиндрические, шарообразные, дисковидные битрацпециодные, эллипсовидные. Бывают ещё: серебростеклянные лимоновидные, серебряные битрапецоидные лопостные, серебряные битрапецоидные пустотелые, темно-серые рубчатые, банкообразные, цилиндрические, миниатюрные 14-гранные и большие 14-гранные…

* * *

Уф, устал. А ведь это ещё не всё. Просто кусочек из Гнёздовского памятника. Всё это носили женщины на «Святой Руси» в каком-нибудь 9-12 веках.

Не понимаю коллег-попандопул: «Мы наладили производство украшений и получили большую прибыль». Каких украшений? Я перечисляю только один элемент — бусы. Которых из них? Или и своим женщинам так же подарки выбирают?

– Дорогая, я купил тебе бусы!

– Какие?

– Дорогие!

– Ну и удавись ими!

То, что вы сварили кусок цветного стекла — означает только ваши расходы. Прибылью — и не пахнет. Если вы не попали в эстетические, сию-местные и сию-моментные предпочтения «диких туземок».

Ме-е-едленно.

Коллеги! Ваши знания и навыки, трудолюбие и энергия, образованность и продвинутость — не важны. Важно мнение вот этих аборигенок. Грязных, тупых, диких, примитивных… Да хоть горшком назови! — Вы зависите от них. А не они — от вас.

Я уж не говорю о чисто технических деталях:

«округлоглазчатая бусина из черного стекла: голубые центры глазков — маленькие, глазки расположены диагональными рядами. Каждый глазок состоит из четырех слоев: изнутри голубое ядро, потом белый, коричневый и еще раз белый слой».

В Северной Европе такие бусы, продукция Среднего Востока, «известны в комплексах XI в. (особенно многочисленны они на острове Готланд и в Финляндии)». Их носили и женщины Волжской Булгарии.

А теперь представьте себе технологию: как бы вы такое глазастое сделали? И добавьте для красоты красные реснички.

* * *

– Полонея, а тебе какие нравятся?

– Ну… если бы можно выбирать… Видела пару раз бусинку из печеночно-красного стекла с черно-белыми реснитчатыми глазками.

Популярны в золотоордынских памятниках. Встречаются с XI века не в большом количестве.

Ещё ей захотелось бусы эллипсоидные. Из бордового стекла с белым волнистым узором. И шарообразные из темно-коричневого стекла с белой спиралью. Эти — из византийской продукции, на рынке лет четыреста.

Потом вспомнила о киевских стеклянных браслетах: темно-оливкового цвета, крученые с белым перевитием…

– Стоп-стоп! Остановись!

Увлёкшаяся воображением всяких красивеньких штучек женщина, пару мгновений восторженно смотрела на меня. Точнее — в себя, в ту картинку стеклянных сокровищ, которые, в её фантазии, вдруг стали ей доступны. Глаза — распахнуты, вся — на вздохе, ещё чуть — и птицей полетит. И с чего я взял, что она немолодая? Вон как глаза блестят.

Тут она вспомнила — где она, кто она. Какая она. И — погасла. То что была — как струна. Тронь — музыкой зазвенит, а то — мешком осела. Стучи, пинай — только «п-ш-ш…» да «ляп…».

– Прости, господин. Не бей сильно. Я больше не буду.

– Будешь. Потому что я — велю. Быть. Хотеть. Радоваться.

Она старательно не поднимала лицо, пыталась завернуться в платок. Пришлось вздёрнуть её за подбородок.

Мда… В моё время… Связка колец в губе… ручка водоспускательного механизма в носу… красноармейцы у Фурманова с вытатуированными у себя на груди красными звёздами… «золотые купола» зэков… «А на левой груди — профиль Сталина…», мочки ушей с дырками, в которые вставляют обеденные тарелки братские нам народы Африки… предки волжских булгар, деформировавших своим детям мозги по форме огурца…

Помнится, деду одного моего знакомого петлюровцы крест на лбу саблями вырезали. Назову ту дуру «бандеровкой» и при случае придавлю. Не за кресты — за резьбу по живому человеку.

«Потому что нельзя, потому что нельзя, Потому что нельзя быть на свете придуркой такой».

– Полонея, пойдёшь к Николаю. И расскажешь ему всё, что вспомнишь, о ценах и товарах в Биляре. За все десять лет. А потом мы с тобой будем цацки делать. Виноват: самые красивые украшения. Для тебя.

У неё была хорошая визуальная память, изо дня в день она проходила, в воображении, свои бесконечные, нудные блуждания по рынку. Сколько раз её бил хозяин, какими отбросами кормил — нам было не интересно, и она наловчилась вспоминать нужное.

Это были не только цены и товары. Размещение, схема рынка, городские магистрали, главные строения города, завсегдатаи чайханы, их пристрастия. Купцы, охрана, попрошайки, воришки…

Позже, придя в Биляр, мои люди уже имели представление — как с кем разговаривать. Помимо эмира, визиря, ташдара. Всплывали в её рассказах и слухи о уже известных мне лично людях: караванбаши Мусе, оружейном контрабандисте Мустафе…

Чисто информационный мусор: какие прикрасы покупал Мутафа своим любимым женам. И — когда.

«Знание — сила». Кто сказал? Бэкон? — Молодец, Френсис! Не смотря на свою свиную фамилию.

«Нет на свете силы более могущественной, чем любовь» — это кто? Иван Стравинский? Это которого в 1944 году за необычную аранжировку гимна США в Бостоне, местная полиция арестовала? Тёзка! Респект и уважуха!

А — совместить? «Два в одном флаконе»… Это ж как тот флакон рванёт! Если правильный взрыватель поставить…

Рассказы Полонеи позволили Николаю не только чётче ориентироваться в нынешних ценах, но и получить представление о трендах. В существенных подробностях.

Главный-то мы знали: сырьевая экономика Булгара предыдущих столетий — рухнула.

Глава 445

Два-три века назад всё здесь держалась на «мягкой рухляди».

По ал-Марвази булгарские купцы берут у предков хантов и манси («народ йура»):

«шкуры соболя и получают от этого огромную прибыль… они (йура) — народ дикий, обитают в чащах, не имеют сношений с людьми, боятся зла от них… Булгары ездят к ним, возят товары, как-то: одежды, соль и другие вещи… Торгует народ йура при посредстве знаков и тайно из-за дикости их и страха перед людьми; вывозят от них превосходных соболей и другие прекрасные меха».

Ал-Гарнати подробно описывает «немую» торговлю с народом йура:

«И приносят свои товары, и кладет (каждый) купец свое имущество отдельно, и делает на нем знак, и уходит; затем после этого возвращаются и находят товар, который нужен в их стране. И каждый человек находит около своего товара что-нибудь из тех вещей; если он согласен, то берет это, если нет, забирает свои вещи и оставляет другие, и не бывает обмана. И не знают, кто такие те, у кого они покупают эти товары».

Булгарские купцы не подпускали конкурентов к своим «немым» и запрещали партнерам по «немой» торговле показываться в Булгаре:

«Жителям Вису и Йура запрещено летом вступать в страну булгар, потому что, когда в эти области вступает кто-нибудь из них, даже в самую сильную жару, то воздух и вода холодеют, как зимой, и у людей гибнут посевы».

Ал-Масуди, в первой половине X в., пишет:

из земли буртасов «вывозят меха черных и красных лисиц, которые и называются буртасскими. Эти меха, особенно черные, иногда стоят больше 100 динаров за штуку, красные дешевле. Арабские и персидские цари считают эти черные меха выше куньего, собольего и другого меха и делают из них шапки, кафтаны и шубы, так что почти нет царя, не имеющего шубы или кафтана с подкладкой из мехов черных лисиц».

Ибн Хаукал: «Лучшие бобровые меха находятся в земле руссов, и они продавали их в Болгаре… Часть этих бобровых мехов вывозилась в Хорезм».

В начале X в. Ибн Руста: «Основное имущество у булгар — меха куницы, у них нет золотой или серебряной монеты, расплачиваются они куньим мехом; один мех равен двум с половиной дирхемам».

Чисто для знатоков: русская «куна» — от куницы. Кусочек серебра, который всегда был меньше даже одного дирхема. Ногата — обрезанный дирхем, обрезок — резана или куна. Ощутите норму прибыли.

Потом халява кончилась, наступил абзац. В смысле — коллапс: в халифате кончилось серебро. Купцы, естественно, переложили свои проблемы на охотников, на йуру, буртасов, русских… Те, стремясь компенсировать потери дохода «ростом производительности труда», выбили пушного зверя. Подорвали популяции. Чернобурка с соболем — ушли за Печору. Бобры… уйти не успели.

Утратив мировую славу «мехового гульфика»… Э… Виноват: «сырьевого мехового придатка», «Серебряная Булгария» превращается в «страну мастеров». Отсюда такое высокое, сравнительно со «Святой Русью», количество городов на душу населения.

Забавно. Историки и около — очень любят рассуждать о мудрости Аламуша, о его гениальности в части создания эмирата. И они — правы. Но едва булгары превратились из обычного, не самого сильного и многочисленного племени, в некое подобие народа и государства, они немедленно выкинули «священные заветы великого основателя»: ситуация изменилась, продолжать жить по «заветам» — сдохнуть.

Увы, высказывания арабских путешественников 9-10 веков продолжают относить и к 12–13. «Они там все такие!». В смысле: дерут десятину и с этого живут.

Не уважают некоторые своих предков, отказывают им в способности понимать реальность изменения мира.

* * *

Меня очень тревожило наше экономическое положение. Всеволжск превращался в «воровское кубло». Не по поведению насельников, а по политике. Которая, как известно, есть «концентрированное выражение экономики».

Экономика у меня получалась грабительская. Я грабил туземцев, заставляя отдавать ценности и платить «ограниченную десятину», я грабил, прямо или косвенно, торговые караваны.

Я различаю три способа передачи ценностей. Грабёж («отдай, а то хуже будет»), торг («вот твоё, вот моё, и обменялись»), дар («на — и не в чём себе не отказывай»). Понятно, что есть масса смешений, отклонений и извращений. Включая очень интересные и прибыльные.

У меня пока — преимущественно ограбление.

Это нормально: «в основе всякого крупного состояния лежит преступление», фаза первичного накопления капитала. В основе государств — аналогично. Но не пора ли переходить в следующее «фазовое состояние»?

Как известно из Библии, в начале времён Святой Дух в виде непечатного слова (типографий ещё не было) лёгким парком носился над безвидной и тёмной землёй. Не хватит ли мне парИть? И пАрить — тоже. Не пора ли конденсироваться? И пролиться дождём благодатным на сии пустынные территории?

Личный опыт показал: ни шантаж с вымогательством, ни кладоискательство с Богородицей, ни прямой грабёж — не сравнимы по прибыльности с «правильно организованной» торговлей.

По сути, есть два пути: паразитировать на проходящих купцах, подобно Аламушу и великому множеству других государей-паразитов, или «доить своих» что есть, безусловно, главное занятие всех государств во всей человеческой истории.

Первый путь мне закрыт князь-эмировским соглашением. По-вытанцовывать, по-впаривать, по-фокусничать — какое-то время могу, но… Здесь, между Ростовом и Булгаром уже полтораста лет действует режим беспошлинной торговли. И ломать его…

Головёнку открутят безвариантно.

Второй — негоден из-за моей цели: форсированное развитие Всеволжска как базы будущей «белоизбанутости всея Руси». И, как я уже понял, поживши на Стрелке — не только Руси. Потому что и мари, и эрзя…

«Так жить нельзя. И вы так жить не будете».

Налогов — быть не должно. «Десятина от всего» и «сдавайте валюту» — кратковременный способ «развернуть» местных жителей к образу жизни, который я считаю приемлемым, а не средство постоянного наполнения казны.

Налоги — всегда уравниловка.

Умный и глупый платят одинаково. Умище — податью не обложишь, льгот не предоставишь.

Налоги — всегда вооружённый грабёж.

За спиной мытаря торчит стражник. В тегиляе или в танке — неважно.

Налоги — всегда торможение экономики.

Как узда на лошади: можно остановить, можно повернуть. Погонять уздечкой — не получится. «Поднять в галоп» — нужны другие инструменты: шпоры или нагайка.

Освобождение от налогов какой-либо отрасли или региона позволяет ускорить их развитие. По сравнению с другими, тормознутыми. Повышение прибыльности, переток капитала… Но мне-то сейчас нужен повсеместный и везде-направленный рост!

«Первичный капитал». Что было — Пердуновка, лесовики, караванщики — я уже высосал. Какие-то ошмётки ещё дожму, но без большого притока со стороны — падение темпов роста. Где взять «приток»?

Штатный способ — ограбление соседей. Так начинал Аламуш, к этому шёл покойный Пичай, так действовали первые русские князья. Пока Ольга не отругала сына за пренебрежение «Отечеством» — «выдаиванием» «полюдья» с подчинённых уже славянских племён.

А мне и соседей ограбить… некого. Одни — нищие, другие — сильные.

Сманивать к себя «вятших»?

Богатенький «буратина». В смысле — даст денег.

Классика 21 века — внешние инвестиции. И мы, вероятно, их потом вернём. Как-нибудь.

«Где-нибудь, когда-нибудь Мы будем вспоминать. Вспомню я про займы, Пошуршу в кармане, И отдам чего-то Чтоб смог ты закурить. Давай закурим, По одной, Давай закурим, Инвестор мой!».

И поговорим о реструктуризации…

Но ведь их сюда пускать придётся!

Меня от здешних элит — тошнит. «Крысюки золочёные».

Я бы, как знакомая беременная девушка при токсикозе, которая еду готовила в противогазе, перетерпел подташнивание, но смысла нет: между мной и ими — конфликт интересов. Пускать их в свой дом — как змею за пазуху.

И я снова обращался мыслями к «торговой сессии у Усть-Ветлуги».

Получилось хорошо. Почему? Что такое «правильная торговля» в этих условиях?

…

– Хреновы наши дела, Гапа.

– С чего это? Нормально всё. Домна, вон, коврижки с мёдом печёт. Говорит — надо в дело пустить, а то засахарится. И не испортится, и на пользу.

– Коврижки… Своего хлеба нет! Ежели и будет — хрен знает когда! А народ идёт и идёт! А у нас со всех сторон то — вороги, то — неприятели! Мы с чего живёт?! — С кражи да с разбоя! Ведь в любой день — взыщется! Да и краденное-то — продать надо! А нас что по Волге, что по Оке, что по Клязьме — ждут-выглядывают. Как бы зубы выкрошить. Одно только место в округе с людьми во множестве — Булгария. Да и то — бессерменское.

– Тю. А они что, не люди? Туда торг веди.

– Ты не понимаешь! Они — мастера! Они всё сами делают! А чего не делают — им не надобно!

– Ну не знаю… Придумай чего-нибудь. Из старого, но новое. Или — наоборот. Чего ты ко мне пристал?! Ты мужик или кто? Ты воевода или где?! Мы тут… всеми людями… в тебя верим и на тебя надеемся. Придумай. Сделай. Вань, ну что ты ко мне с такими-то заботами пристаёшь? Вот я теперь всю ночь не спать буду, переживать. Или ты просто поплакаться хочешь? Давай лучше спать. Утро вечера мудренее.

Через минуту она засопела, а я отправился в свой закуток. Где лежит у порога чудище лесное, где можно каждые четверть часа, не просыпаясь, погулять на четвереньках по кругу. Почесал Курта, покрутился на месте, продолжил судорожно заплетать свои извилины.

Как бы взять много, быстро, мирно… на пустом месте.

Стоп.

Моя Стрелка — уже не «пустое место». У меня тут — много чего есть. Главное — есть люди. Которые могут делать. И могут — учиться делать. Нужно только цель указать.

Гапа — умница. Спать с мудрецом… с мудрецой? Не только приятно, но и полезно. Не только сексуально, но и креативно.

Товар должен быть старым. Но сделанным по-новому. Или новым, но удовлетворяющий старую потребность.

Ага. А вот если…

* * *

Если отбросить всякие мои фокусы в Усть-Ветлужском торге, которые второй раз не стрельнут, ошибки той стороны, которые повторяться не будут — не дураки, то получается «дерево вариантов»:

1. Традиционные товары с минимальной обработкой.

Пример: пушнина, сырые кожи, воск… Невыгодно: прибыль маленькая. Купцы могут взять эти товары в других местах.

2. Новые товары.

Пример: краска для волос, колёсная мазь… Невыгодно: единичные экземпляры по бросовой цене. Купцы считают покупку таких вещей высоко-рисковым вложением.

3. Традиционные товары с нетрадиционной технологией.

Во-от… Товар известный, знакомый, понятный. Но сделанный таким образом, что, даже при некотором снижении цены, себестоимость падает так, что прибыль становится… интересной.

Пример: фарфор. По сырью и технологии я уже могу повторить свои «пердуновские опыты». С существенными расширениями. Есть уже, по результатам производства «золотого дерева» и «терракотовой армии», кое-какие представления о росписи, красках, глазури, обжиге, инструментах. Могу сделать похоже на толстостенные китайские чашки-пиалы. Тонких, в 0.4 мм — пока не потянем.

Вес — около 200 грамм. Цена фарфора — выше цены золота. Такая чашка — полста кунских гривен.

Ура-а! Сща как разбогатею..!

Вопрос: сколько таких чашек можно продать?

Ответ: смотря где.

В Муроме — одну-две. Князю и княгине. Четыре чашки — годовое жалование серьёзного боярина на приличной должности. Две-три — всё жалование княжеского гридня за все годы службы. За всю его жизнь.

Деталь: рыночной единицей, покупателем/производителем является не человек, а семейство, дом. Я это уловил, когда зимой с кудатями торговал. Когда вместо хлеба для всех — втюхивали игрушки для любимых внуков конкретного «деда дома».

Возможный регион сбыта — Волжская Булгария. Примерно сто тысяч хозяйств. Какая часть из них готова отдать за… да хоть за что! — десяток здоровых рабов? Сотню-другую коров или кобыл? Что это за люди? — Не крестьяне, пастухи, ремесленники. Даже не торговцы или духовенство. Верхушка аристократии, «эмирята».

Сто-триста штук — весь потенциальный фарфоровый рынок целого государства.

Дальше — как обычно: этим — не нужны чашки, этим — нужны, но не той расцветки, эти — хотели бы, но не сейчас. Реально, с приплясами, подлизыванием, впихиванием в руки невпихуемого и заглядыванием в глазки мутненькие, в душу и в кошелёк — процентов десять. От одной-трёх сотен.

Товар — «длительного пользования». Следующий раз такой… торговый успех — лет через десять-двадцать.

А экспорт-транзит? — Купили и повезли! В Персию! А там-то…! Народу-то — много! Богатеев-то — не резано!

Никто не ведёт торг фарфором из Руси в халифат. Не поймут, не оценят. Не купят. «Азия-с».

Другая крайность: пряслени. Могу наклепать хоть целый учан. А сбыть? Сто тысяч булгарских семейств, в каждом прялка, на прялке — пряслень. Новые нужны не каждый год. Свои грузила для веретён есть. Тысяч пять-десять — можно продать. Скажем, по три сотни на гривну. Это — доход? Из-за которого нужно гонять людей с лодкой за полтыщи вёрст?

Я могу с разных сторон к этой теме подходить, но смысл простой: есть кусок здешнего реала, называется — рынок. Размер — в игольное ушко, изуверски регулируем, консервативен и к любым новизням — крайне невосприимчив.

Обоснованно — опыт множества больших и малых торговых катастроф. Пример самозарезавшегося «нефритчика» — из свеженького. Кто сильно рисковал — потомства не оставил. Сходно с косностью крестьянства в агрономии.

Есть товары массового спроса.

Пример: простое полотно. Я им торговать не буду — самому нужно.

Есть товары военные.

Пример: блочный лук. Я ими торговать не буду: нужны самому, напрочь не нужны потенциальному противнику.

Есть товары высокотехнологичные.

Пример: «Белая Ласточка». Я их продавать не буду: подъём соседей мне не нужен.

Есть товары трудоёмкие.

Пример: вот то разнообразие стеклянных бус, которое я перечислял. Я ими торговать не буду: у меня нет множества свободных рук — некому производить.

Короче: нужен технологически достаточно примитивный, низкотрудоёмкий, потребительски известный, транспортно удобный предмет роскоши невысокой стоимости в массовой серии.

А не вспзд…ся ли нам как-нибудь эдак? Заливисто-залихватски? В свете вышеизложенного.

* * *

Забегаю как-то к своим стекольным печкам. Печки, как здесь принято, врезаны в склон оврага, напротив, в теньке на травке, лежат два моих главных мастера — старый да малый, Горшеня с Прокуем, и нагло, посеред рабочего дня, попивают пиво.

Разруха, блин! Бардак, факеншит!

– Мужики, у вас дела нет?

– А ты, эта, пивка не хочешь? А дело наше вот — само делается.

И Горшеня, благостно так, не стряхнув «усы» пены, тычет кружкой в сторону крайней печки. А от неё на тридцать шагов жаром несёт.

– Излагай. Какое у вас тут дело делается.

Пиво я не пью.

«Вы за пивом? — Я тоже хочу. Поменять интеллект на мочу».

Не моё. А уж по жаре — и вовсе. Но рядом присел. Горшеня вздохнул тяжко, сел прямо, кружку отставил:

– Тута вота… проверяем… как оно… ты говоришь — футеровка… ну… жар держит.

И снова за кружку.

Выясняется: Горшеня, частью по моей команде, частью по собственному разумению занялся экспериментами с огнеупорами.

Это тема вечная, и в 21 веке общего решения не имеет. «Фигурный болт» в том, что тугоплавкость каолина — обычному гончару просто по глазам бьёт. А каолин мы тут нашли. Есть ещё ряд разновидностей глин, та же «ширёвка», есть другие интересные примеси. Биметаллические термометры у меня ещё в Пердуновке появились, здесь несколько штук сделали. Можно оценить не качественно — «жарче», а количественно — «на полста градусов». И, где-то по запарке, я рявкнул на Горшеню:

– Так сделай шамот!

Горшеня не пропустил новое слово, спросил. Я, буквально «на пальцах», объяснил. Что такое: «два мм диаметром» — он не понял. Но я же говорю — «на пальцах»!

«Шамот» местные гончары знают, в своих делах используют. Только зовут иначе.

Он бы «на ус намотал» да затих, но словечко понравилось Прокую. Этот бегает к Горшене каждый день и вопит:

– Ты! Твои кирпичи! Вот сложим, а оно сгорит! Самого, старого дурня, под леток поставлю!

Стройка домницы заканчивается, надо выкладывать внутренний слой (футеровку) огнеупорами. В настоящей домне на лещади (на дне) температура выше тысячи семисот градусов. Как у нас будет — не знаю, но явно больше обычных здесь 1300–1400. Для чего, собственно, оно всё и делается.

Прокуй — переживает. Это далеко видно, слышно и многим досадно. Поскольку — досаждает.

Вот Горшеня слепил очередную тестовую серию жаропрочных кирпичиков, сунул их в стекольную печку и греет. А куда их ещё впихивать?! Он же не дурак, чтобы своими «горнами с оборотным пламенем» рисковать.

– Та-ак, господа хорошие. Если кирпичики полторы тысячи выдержат — делаем из них футеровку и здесь. Хрусталь варить будем.

– Ч-чего???

– Того. Давно греете? Двенадцать часов должно быть. Полонея где? Дуй к Николаю, вспомнишь — какие и почём видела цацки из хрусталя.

* * *

Попробую восстановить логику моего очередного «гениального озарения».

Я, как «любитель древностей», тяготею к «предреволюционной ситуации». В смысле: к ситуации перед первой промышленной революцией. Просто потому, что ни к чему другому пристойному — здесь тяготеть некуда.

Мануфактура позволяет перейти к массовому производству, к последовательностям простых операций, доступных не уникальным талантливым мастерам, а простым ребятам из лесных ешей.

Повторю: главный продукт моих выёживаний — «новые люди».

Обучать и воспитывать их «на слух» — неэффективно. Нужно наглядно, «их ручками».

«Ручное обучение по ремесленному» — неэффективно, долго, годами.

Итого: чтобы «вправить» им мозги необходима (и единственно пока возможна) — мануфактура. У человека меняется психика. Появляется «чувство локтя», ответственность, точность, исполнительность. От общности крестьянской общины — общности по месту жительства, он переходит к общности по месту в общем труде. Межчеловеческие контакты значительно интенсивнее, организованнее.

Чем-то сходно с пром. производством в «Педагогической поэме». Только у меня нормальной индустрии с электричеством или, хотя бы, с паром — нет. Поэтому так… зародыши. Сперматозоиды светлого будущего. Но — бесхвостые.

Разбиение на простейшие шаги открывает путь для специализации, непрерывности, роста производительности труда. В десятки, а то — и в сотни раз.

Следствие: массовость товара. Печки — стекловаренные? — Самый массовый стекольный товар этой эпохи — бусы.

Будем делать бусы для туземцев. Какие?

«Словно бусы, сказки нижут, Самоцветки, ложь да ложь. Языком клевет не слижут, Нацепили, и несешь».

Ну уж не так уж совсем, как у Сологуба, но какая-то интересная идея прослушивается. Типа: «нацепили и несёшь». Предварительно заплатив, естественно.

Почти все стеклянные бусы — сильно анизотропны. Полосатые, глазчатые, реснитчатые… Делаются навивкой стеклянной нити на стержень. Те же «реснички» — кусочки нарезаемой и вплавляемой нити. Сама форма — «лимонка», «бочонок» — от «нитяной» технологии. А теперь встаньте на место стеклодува к печке и попробуйте часами мотать эту раскалённую полужидкую нитку в изделие. Ловя оттенки цвета в стекле, оттенки температуры в печи, доли миллиметра по месту…

Можно, делают. Тяжело, трудоёмко. Потому и ценится веками.

Для знатоков: в эту эпоху великолепно используют весьма тяжёлую технологию «золочения стекла без золота». Ни в одной золочёной бусине из Асотского городища (Даугава) нет и следов золота. В качестве красителя (прекрасный жёлтый цвет) использовалась окись серебра. Требуется многократное бурление массы, высокая температура, окислительная атмосфера в печи… Умеют. Делают. Древние стеклоделы выдерживали эти требования идеально: спустя века бусины выглядят золотыми. Не имея ни частицы золота!

Трудоёмкие и тяжёлые для работника технологии уместны в местах с плотным населением. Где работнику идти некуда, а прокормить его дёшево. Не во Всеволжске.

Делать надо простое. Простого в перечне стеклянных бус — нет. Вывод? — Расширяем поле исследования.

Какие вообще бывают бусы? — Каменные (сердолик, халцедон, агат, кварц, мрамор, лазурит, нефрит, бирюза, серпентин…), из органики (слоновая кость, перламутр, жемчуг…), янтарные, керамические. Последние — не пользуются высоким спросом. Для остальных — у нас нет своего сырья.

Ещё бывают бусы хрустальные…

Своего природного хрусталя — у нас тоже нет, но…

Да, это — личное. Довелось как-то, в своей первой молодости, строить «цех по производству хрусталя». Довелось и на работу стеклодувов возле печей посмотреть, и саму дудку в руках подержать. Чуть-чуть. Не только не мастер — даже не ученик. Просто — очень минимальное общее представление. Полный дилетантизм. Из которого можно вырастить профессионализм. Не свой — чужой. Но надо хоть предполагать — в какую сторону смотреть.

Я уже рассказывал: когда византийцы пришли в Киев делать «Святую Софию», они варили там стекло для смальты по своим рецептам. Стекло — свинцовое.

Огнеупоры из киевской стеклоплавильной печи, выдерживают до 1500®C, хотя рабочая температура не поднималась выше 1200®. Византийские и русские стекловары активно используют в шихте свинец: взаимодействие оксидов свинца и кремния идёт с заметной скоростью уже при 800–900®C. Фактически — хрусталь варили.

Варили-варили и… не доварили.

«Хрупка хрустальная посуда — Узорный рыцарский бокал, Что, извлеченный из-под спуда, Резьбой старинной заблистал».

Полная фигня. Анахронизм. Хоть из-под какого «спуда» извлекай — «бокал» не заблещет. Не потому, что «спуд» раздавил, а не было у рыцарей гранёных стаканОв. Вообще.

В эту эпоху и ещё пол-тысячи лет — хрусталь есть, а хрустальной посуды нет.

Потому что хрустали бывают разные, не только «подстаканные».

Горный хрусталь — природный кварц. Его-то и используют в здешних украшениях. Бусины — даже деньги заменяют.

Хрусталь Богемский — в марке traditional содержание окиси свинца — 24 %, standard — до 30 %, premium — от 33 %.

Стекло «богемское» там уже делают, но «богемский хрусталь» — Мюллер, 1684 г.

Хрусталь бариевый. Откуда взять барий… пока не знаю.

Хрусталь свинцовый — 17 век, Лондон, Ровенкрофт.

Ихний король запретил использовать древесный уголь всем, кроме металлургов. Типа: мобилизация экономики по случаю очередной войны. Стекольщикам пришлось топить печки каменным углём. Температура подскочила и сварился свинцовый хрусталь. При температуре около 1500®C.

Этот вариант получил широкое распространение. Содержание окиси свинца от 6 % до 36 %. Мировой стандарт — 24 %.

В Пердуновке мы пытались сварить стекло. Пропорция: 4-1-6 для смеси калий-кальций-кремний позволяет удержать температуру плавления на уровне 950®C. Калий — из поташа, кальций — из извести, кремний — речной песок.

Взамен кальция для варки хрусталя надо добавить 24 % оксида свинца — сурик или глет.

Свинец у меня есть: от караванов осталось, во Владимире прикупили, Изя потихоньку «лесную» бронзу плавит, а там свинец тоже… Пудов пять в хозяйстве наберётся. Можно сварить, теоретически, пудов двадцать хрусталя.

Оп-па!

«Дом хрустальный на горе для неё…». Синоним богатства.

В «совке» — стереотип работал до распада. В каждом приличном домушке — импортная древо-стружечная плита под видом мебели, на полках — стаканы хрустальные.

Если по Пушкину, то «она» — белочка. Не в смысле медицинском, а в смысле поэтическом. «Белка песенки поёт да орешки всё грызёт». В хрустальном домике.

Орехов, с золотыми скорлупками и изумрудными ядрышками нет — дворцов не надо. Делаем — бусы.

Товар — малотрудоёмкий, деньгоёмкий, но не запредельно, хорошо известный. Если фарфор — по цене золота, то хрусталь — по цене серебра.

За основу берём две модификации «бусиного семейства».

Бипирамидальная. Слегка уплощена, в сечении шестигранник. Высота 23 мм, сечение 14х7 мм. Сходные встречаются у вятичей, в Киеве, в Бирке, в Юго-Восточной Европе, в Прикамье. Товар не новый — несколько столетий в ходу, широко распространён.

Четырнадцатигранная (куб со срезанными углами). Длина стороны 11 мм. Наиболее распространенные среди хрустальных бус на Руси. Уже лет триста в обиходе. В Дагестане, Поволжье, Средней Азии.

Смотрим тех. процесс.

Сырьё для хрусталя: кварцевый песок, поташ, свинцовый сурик.

K2CO3 + SiO2 = K2SiO3 + CO2 Т = 300®C

2Pb3O4 = 6PbO2 + 2O2 Т = 445–597®C

PbO + SiO2 = PbSiO3 Т = 480–580®C

2K2CO3 + 3SiO2 = K2SiO3 + K2Si2O5 + 2CO2 Т = 600–800®C

плавление Pb3O4 Т = 830®C

плавление PbO Т = 886®C

двойной силикат свинца PbO + SiO2 = PbSi2O5

«Обратили ли внимание благородные доны на то, какие стоят погоды? — Предсказанные!».

А на температуры?

Это — наука. А технология, что у византийцев в Киеве в 10 веке, что в Гусь-Хрустальном в веке 21, требует разогнать печку до 1400–1500 ®C.

Недостаточно для плавления кварцевого песка (выше 1700®С) — он не плавится, а растворяется. Получается неоднородная стекловидная масса, усеянная мелкими газовыми пузырьками, уже не содержащая включений зерен песка.

Осветление — третья стадия варки, на которой происходит удаление газовых пузырьков. Необходимо поддерживать температуру 1500®С и выше. Эффективна продувка стекломассы потоком крупных пузырей воздуха — «бурление» (барботаж).

Надо будет воздуходуйку поставить, пока — традиционно: в «успокоившуюся» стекломассу опускают куски пропитанного водой бросового дерева или очищенной репы, насаженные на железный прут. Выделение паров воды, газообразных продуктов сгорания приводит к быстрому «вскипанию» стекломассы — образуются крупные пузыри. Внутри их давление меньше, чем внутри мелких — поднимающиеся крупные пузыри по пути всасывают содержимое мелких — стекломасса осветляется.

Теперь у меня есть такие печки, есть сырьё. Люди… будут.

Выучатся.

Сами.

Потому что сваренного хрусталя в мире нет.

Нигде.

Ни у кого.

Есть горный хрусталь. Который тащат сюда, на Русскую равнину, с Мадагаскара, Йемена или Индии.

Забрал я Горшени пиво и стал промывать ему мозги. «Про варку хрусталя».

Там вовсе не всё просто. Пяти-стадийный процесс собственно варки. Варианты перемешивания на стадии дегазации, борьба со «свилями», разделение массы после «студки», прополаскивание в трёх кислотах. Причём плавиковой — у меня нет в принципе, а серную… из «серного масла»?

Гранение и шлифовка в три этапа. Вместо витья стеклянной нитью — литьё в форму с опрессовкой. Разъёмная форма со стерженьками, типа как мы пряслени делаем. Опыт есть — используем. Тут температура повыше, требования к форме — жёстче. Но мы — уже умеем или научимся.

Главное: по сравнению с природным хрусталём — не надо тащить с Мадагаскара, по сравнению со стеклом — ручная работа только на огранке. «В сухом, чистом, прохладном месте». С помощью моего высокоэффективного точильного станка с кривошипом.

Распелся как тетерев на токовище.

Типа: применять кварцевые пески с фракций 0,1–0,5 мм. С зернами остроугольной формы — увеличивается реакционная поверхность по сравнению с зернами сферической формы. Оксид магния улучшает кристаллизационные характеристики — поковырять «сортирный» доломит. В нём всякого МgСO3 много. Но осторожно: доломиты всегда содержат примеси песка, глинозема и железа. Примеси железа гадят всем — дают желто-зеленый или сине-зеленый, а в присутствии серы — коричневый оттенок. Контроль шихты: допустимые отклонения по песку Ђ 1 %, по карбонатам магния, сурику, глету, влаге Ђ 0,5 %…

Глава 446

Горшеня где-то с середины выключился. Вокруг ребята стоят, слушают, рты раскрыв. Может, кто возьмётся?

– Не… Мы… эта вот… не…

Ну и ладно. Мастера по хрусталю я не найду. Просто по определению средневековья. Найду человека, который вырастет, станет мастером.

Сам.

Первым в мире.

Интересно: а вот эта Полонея, она как, с мозгами?

У нормального «святорусского вятшего» такая мысль в таком контексте даже возникнуть не может — баба же! Чего она может в шихте понимать?! Я — ненормальный, псих лысый, нелюдь. Опять же: в шихте для варки хрусталя — никто в мире не понимает. Кто первый разберётся, тот и будет первым понимателем.

Заскочил к Терентию — предупредил, что я ещё одно задание работникам выдал. Терентий кивнул, а Николай, который в конторе сидел, завёлся:

– Господин воевода! (Когда официально обращается — сильно зол) Что ты чудо чудесное сделать заставишь — верю. Под твою дудку и лесной медведь глистом закрутится и в указанную задницу ввинтиться. Куда я потом его девать буду?

– «Его» — кого? Медведя? Глиста? Хрусталь? Продавать будем. В Булгар, например.

Ответ его был громким и неразборчивым.

Просто непечатные — я не допускаю. Поэтому формулировал он… витиевато. Я, в ответ, предложил обсудить рыночные перспективы массового сбыта глистообразных лесных медведей, обильно украшенных хрустальными бусами, при активном трейдинге с маркетингом от Николая. А если сильно припрёт — так и с лизингом. В некоторых местах.

Терентий послушал, подёргал изуродованным лицом и быстренько свалил по делам. А мы пошли в конторку к Николаю, нашли там Полонею и начали задавать вопросы. Вовсе не по температурному режиму.

Факеншит уелбантуренный! Как же довлеет мне моё инженерное происхождение!

Мне, прежде всего, интересно сделать вещь. Лучше — процесс, которые позволит легко и хорошо делать много таких вещей. А вот куда их потом втюхивать и заелдыривать…

* * *

Когда в середине сороковых годов Генри Форд ушёл, наконец-то, с поста главы Форд Мотор, то обнаружилось, среди прочего, что четыре завода производят авиационные двигатели для самолётов, которые (самолёты) уже не производятся.

Заелдыривались, наверное, куда-то. Насколько эффективно…? Заводы остановили.

Ему же принадлежит известная фраза: «Каждый покупатель может выбрать любой цвет автомобиля, если этот цвет черный».

Изобретатель, он, того… а не бизнесмен.

* * *

– Иване, вот ты говоришь — у нас пять пудов этого… сурика с глетом. Может, и ещё найдём. Это, с твоих слов, четвёртая часть. Вот сваришь ты двадцать пудов этого, прости господи, как бы хрусталя. Ну, половина уйдёт в отход. Сколько бусин получится с десяти пудов?

– Как сколько? Бусина — около золотника, чуть меньше. Тысяч сорок.

Мы говорим о 14-гранной бусине. Примерно: 1330 мм. куб, «золотник» — около 4.2 г.

– Гос-споди! В-воев-вода! Блин, матушку…! «Зверь Лютый»! Итить-мять-колотить! Не лез бы ты в наши дела торговые! Сколь народу в Биляре живёт?

– Ну… тысяч полста.

– Вот! А семей — тыщь семь-восемь! А в дом такую цацку купить — одной бабе. Одну! А домов таких — из десятка — один! А там и свои мастера есть! Которые кажный год эти цацки точат да на торг носят! А другие бабы — другие цацки берут! А эту больше одной на шею — не повесить!

– Да полно тебе. И Булгария — не один Биляр. И люди там живут богато. И повесить можно много. А давай-ка Полонею спросим.

* * *

Классика рацухераторского маразма. Как сделать — придумал, как продать — нет.

Напомню: в Киеве, в момент захвата города Батыем, какой-то житель бросился прятать горшок с бусами. Да споткнулся, бедняга. Потом эту коллекцию собирали уже археологи. Примерно тысяча двести хрустальных бусин разных типов. Включая заготовки с ещё не высверленными каналами.

Караваны часто привязываются к сезону. Ходят один раз в год. Хрусталь — товар импортный. Могу предположить, что тысяча бусин — годовое производство одного мастера-торговца. Сколько их было в городе? Два-три-пять?

Для сравнения: сколько мастеров-ювелиров в 21 веке в российском городке такой численности населения? Не тех, кто хрусталь сверлит или гранит — таких просто нет. Сколько торговых точек с таким товаром?

Биляр — вдвое больше Киева. Будет. К моменту своей гибели. Сейчас, после Бряхимовского похода, эмир переносит столицу с Волги, из Булгара Великого, туда — более безопасное место. Город будет стремительно расти. В противоположность Киеву, которому падение «станового хребта Руси» и бесконечные усобицы — очень мешают жить.

Пока города примерно равны. Сама Киевская земля в это время по населению раза в два-три больше нынешней Волжской Булгарии.

Ну… навскидку… Средне-потолочно: один торговец — в Булгаре, один — в Суваре, два в Биляре. Пять тысяч единиц товара на год на всю страну. Считая все разновидности типа «бусы хрустальные». Их… с десятка два. У меня — две.

* * *

Позвали Полонею. Мда… Как-то коллеги про это…

Здешние женщины предпочитают разнородные бусины в украшениях. А ещё есть напускные бусы. Отличаются асимметричностью — для ношения в вертикальном положении, как подвески, но канал расположен вдоль тела бусины. Применяются в серьгах, височных украшениях, в привесках к поясу.

Блин… да сколько ж их разных?!

– А если подешевле? Собьём цену…

Стандартное решение дилетанта в торговле.

– Нахрена?! Это ж — цацка! Знак богачества! Ежели дешёвка — кому она надобна?!

– Так. Что всё плохо — я и сам знаю. Что ты на меня вызверился? Давай думать — как сделать хорошо.

* * *

Я не могу диверсифицировать рынки сбыта: соваться по Оке, Клязьме, вверх по Волге в крупные города, в населённые местности, после моих похождений… — нарываться. Единственное, до кого могу дотянуться — «Серебряная Булгария». Там сейчас примерно сто тысяч семей. Из которых — седьмая-десятая часть — достаточно обеспечены, чтобы купить импортное украшение. Из которых двадцатая часть в очередном году купит себе хрустальную бусину. Оценка емкости рынка — одна двухсотая, пол-процента. Полтыщи штук. Это, надеюсь — нижняя оценка: прикидка по торговцам даёт на порядок больше. Или — реальная: рынок полон, занять сразу удастся лишь малую долю.

Полонея, естественно, не всё видела. Она «осликом» у хозяина работала, а не статистиком. Конечно, некоторые женщины покупают хрусталь не одну штуку. Серьги, к примеру — парные. Но другие — вообще не покупают. Конечно, бусы теряются. Но за дорогими вещами хозяйки следят.

Вообще, мой выбор — хрусталь — не самый лучший. Почти половина украшений в Булгарии из сердолика. Хрусталя — десятая часть. С другой стороны, хрусталь расходится по стране — только треть в столице, а янтарь, например — почти весь в одном месте.

А, плевать! У меня нет ни своего сердолика, ни своего янтаря. Тот янтарь, который был в Клязьменском караване — мы вполне пристойно продали. Разовая успешная сделка по примитивной перепродаже — не интересно.

Объяснить? — Я не контролирую положение ни в начале, ни в конце цепочки. Завтра на «Янтарном берегу» появится какой-нибудь… бешеный ярл, и добыча встанет.

Ещё: у меня нет собственных резчиков по янтарю. А брать пошлину — я не могу. Чисто торговая наценка? — Обязательно! Если ничего другого не можешь придумать.

Главная беда любого коммерческого прогресса в средневековье: мало покупателей. И очень низкая плотность населения. В сочетании с средневековыми путями сообщения… Это мне отсюда, со Стрелки — выпихнуть плотик с цацками, и Волга сама в Булгар принесёт. Если, конечно, разные местные — ноги не приделают… На Руси говорят — «плохо лежало», а на Волге? — «Плохо плавало»?

А уж идти месяц вёслами с товаром обратно…

Чисто для сравнения: через столетие в торговле Генуи и Венеции с Левантом нормативом будет цена фрахта — 240 дукатов за пуд товара. Дукат — 3.5 г. золота 980 пробы. В наших ценах — две сотни кунских гривен. Десяток кг серебра за пуд товара. Не изготовить — просто доставить.

Мы потолковали с Николаем уже спокойно и предметно. Да, состав шихты — важен. Но важнее — количество разнообразных форм. Что требует подготовки производства, стартовых затрат: я собираюсь делать литьё. Это не нитку тянуть да навивать: одну бусину так сделал, следующую — иначе.

Добавили в список призматическую бусину, напускную, каплевидную вытянутую гранёную подвеску. Не хочу гладких — надеюсь, что шлифовка привлечёт покупателей. А мы можем эту операцию делать эффективно. Не хочу делать шаровидных или зонных — неудобны на станке.

Ещё одну подвеску — по Бируни. Он описывает украшение из алмаза, но в Булгаре такое есть и из хрусталя. Призма с пирамидальными концами, вытянута в горизонтальном направлении. Канал проходит по длине подвески, но не в центре, а в верхней части. Длина подвески (вдоль канала) — 25 мм, диаметр сечения — 13 мм. На гранях призмы — стилизованная арабская надпись «Аллах». — Почему нет?

Кучу вещей игнорирую: перстни, вставки… Бируни, сообщая что из Кашмира вывозят горный хрусталь и изделия из него, называет шахматные фигурки и пешки для нард. Пешки для шахмат вытачивают шестигранной формы, для нард — круглые. Можно сделать. Сколько?

* * *

Полонея сперва отмалчивалась, но когда я предложил и лунницы делать из хрусталя — взволновалась. Этот женский оберег булгарам известен, но он должен быть металлическим — иначе не возьмут. Даже для коней: лунницы не только на баб вешают.

– И вообще: подделка сразу видна!

– Да ну? И как ты отличишь?

– Ну… цвет… наверное.

* * *

Туфта. Если сделано хорошо, то, в здешних условиях, отличить нереально. Да и наоборот — нам в плюс.

Горный хрусталь редко бывает абсолютно прозрачным: видны мелкие пузырьки, включения, замутнения. Всё это считается второсортностью. Люди гоняются за чистым.

У горного хрусталя — кристаллическая решетка в отличие от аморфного стекла, теплопроводность у него выше. Для человека, держащего два образца различных материалов в руках, горный хрусталь будет на ощупь более прохладным.

Так не давай покупателю в руки одновременно образцы разных хрусталей!

И снова: тепло изделия считается достоинством — «живой камень».

* * *

Зато она просветила нас по ценам.

Привозные бусины стоят от 2 до 5 ногат на наши деньги.

– Что скажешь, Николай?

– Можно попробовать. Без всяких… особых надежд. Если сбросить цену до одной ногаты… на малую бусину… то, ежели бог даст, тысячу продадим… кажется. Года за три… кто знает… дойдём до трёх — пяти тысяч. Ежели ничего такого… Как с мастерами тамошними договоримся. Они же ещё с ней много чего делают: в воду кидают — попеременно в холодную и горячую. Чтобы она растрескалась, а потом варят в масле, в меду…

Итого: если у нас всё получится с шихтой, с печкой, с формами, со шлифовкой, с доставкой… С обучением мастеров, с угробленным сырьём, с прокормлением приказчика, который будет там товар втюхивать… Ещё не знаю во что мне это обойдётся. То за год мы получим полста гривен. Не прибыли — дохода. Через несколько лет — до пары сотен.

Не «клондайк».

Особенно, после Ал-Масуди:

«Эти меха, особенно черные, иногда стоят больше 100 динаров за штуку…».

Не дирхемов — динаров.

Но мы всё равно будем варить свинцовый хрусталь. Потому что другое его название — флинт. Долю окиси свинца следует поднимать до 90 %, надо проверять разные добавки. Найти и проверить борный ангидрид для крона.

Тяжко, непонятно, но в эту сторону идти придётся — отсюда появится оптическое стекло. Оно мне нужно. Как всё у меня — «вчера».

«Для того чтобы продать что-нибудь ненужное, нужно купить что-нибудь ненужное». Мы начали делать совершенно ненужные в хозяйстве хрустальные цацки. Крутишь такую подвеску в пальцах, и рука тянется выкинуть в мусорку. Ведь никакой же пользы! Ну и выкидываем. На рынок.

Мы обрушили торговлю хрусталём к северо-западу от Хазарского моря. Булгария, Русь, Степь, Европа за несколько лет перешли с мадагаскарского, йеменского, согдийского… природного материала — на наш, в печке сваренный. Здесь не было мгновенного скачка, но из года в год доходы по этому продукту удваивались.

Увеличивали номенклатуру, варьировали технологии. Пошла разнообразная шлифовка.

Огранка прикрасы на шею — мелочь. Уже зимой мне принесли первое увеличительное стекло. Качество материала и его обработки росли, и ещё через год я смог не только включить подзорные трубы в «подарочный набор» иноземным владыкам, но и оснастить ими своих связистов, лодочников, военных. А как рвали из рук первые микроскопы мои медики и металлурги…!

И, да, сделали хрустальные шахматные наборы по Бируни. Более изысканные, натуралистические. Некоторых владетелей эта игра столь увлекала, что они проигрывали и свои владения, и свои жизни.

Стекловаренное производство постепенно подымалось. Полонея возилась с эстетикой:

– А вот давайте сварим печеночно-красное стекло!

– Давай. Приправы… э… добавки, которые у нас есть, ты видишь. Проверяй.

Ребята экспериментировали с составом шихты, с температурами, с дутьём. Иногда получалось что-то полезное.

– Кто это сделал?!

– Э… ну… а чего? Ну, я.

– Звать как?

– Кого? Меня? Ждигод.

– Ты это мне?! Постой. Это имя твоё?!

– Ну.

– Ага. Мда… Ну вы, ребята, и прозываетесь… исконно-посконно. Так. Вот ты сделал почти прозрачное стекло. И выдул из него… Как же назвать-то? Сосуд. Мне нужно штук… триста. Придумай — как сделать быстро.

– Эта… На ножке?

– Нет. Так как есть. Чуть больше размером. И учти: год я ждать не буду. Надо спешно. Но без спешки. Придумай, посчитай, доложи Терентию. Сегодня.

* * *

Парень выдул довольно простую штуку, похоже на большой коньячный бокал без ножки, с утяжелением на плоском донце. Такие и раньше делали, но здесь стекло получилось чистое, прозрачное. Что меняет область применения.

Заливаем внутрь глицерин (собственного производства), вставляем пеньковый фитиль (аналогично), пропитанный поташом (аналогично) и получаем жидкостной светильник длительного действия. По сравнению со свечкой — эффективнее, эстетичнее и пожаробезопаснее.

Что-то со стеклом получается? — Пошли дальше.

В Булгарском караване была киноварь из Самарканда. Николай её купил «до кучи» — не мог разойтись с купцом по другим товарам. Нагреваем киноварь в смеси с известью (зеки накопали) в реторте (стеклоделы выдули) в токе воздуха, конденсируем пары ртути в приёмнике.

Я, по горячке, разогнался было, печку Exeli построить — уж больно слово близкое к сердцу. Но у неё суточная загрузка — 10 тонн. Где я столько киновари найду? И куда ртуть дену?

Ртуть имеет множество применений. У меня, конечно, мысли примитивные: а вот бы гремучую ртуть забабахать, а хорошо бы ворогам паров ртути заелдырить…

Проще надо, Ванюша, прощее. По Пушкину:

«Когда смотрюсь я в зеркала, То вижу, кажется, Эзопа, Но стань Дембровский у стекла, Так вдруг покажется там …».

Чтобы «там» хоть что показалось — нужно иметь. Эти самые зеркала. А не то, о чём вы подумали.

Мы начали с ртутно-оловянной (спасибо Изе) амальгамы. Поиграли с «венецианскими зеркалами». Технология… ядовитая.

На гладком каменном столе расстилаем листок олова и поливаем ртутью. Олово растворяется в ртути, получается амальгама. На нее накладываем лист стекла, пленка амальгамы плотно пристаёт к стеклу.

Не самый качественный вариант. Но в наших условиях — вполне. Несколько позже мы смогли реализовать приличную трёхслойку — серебрение, омеднение, лакирование…

Главное: весь мир вокруг смотрится в лужи, в тазики, в зеркала металлические. Бронзовые, по преимуществу. Как отец Григория Мелехова, получив фуражку в подарок, в самовар смотрелся? — Вот, примерно так же.

И тут мы вломились на рынок со своими стеклянными. Технология Венецианская, Мурано, сов. секретно. Но лет на триста раньше.

Маленькие, круглые, диаметром в три вершка, зеркальца стали обязательной мечтой каждой девки или молодки в обозримом пространстве.

«Взгляни на милую, когда свое чело Она пред зеркалом цветами окружает, Играет локоном — и верное стекло Улыбку, хитрый взор и гордость отражает».

Кто ж за такое удовольствие не заплатит?

Здесь счёт пошёл не на сотни штук, как с бусинами в Булгаре, а на сотни тысяч. Вот живёт между Карпатами и Уралом десять миллионов разноплемённых человек. Сколько из них женского полу в возрасте 12–18? Тысяч шестьсот-восемьсот? И каждая пилит своего мужчину:

– Хочу! Дай! Купи!

Снова: при той же цене (ногата) основными ограничениями являлись покупательная способность населения и возможность (стоимость) доставки. В отличие от хрустальных украшений, наши зеркальцы хорошо пошли и на юго-восток: Хорезм, Рей. Фразы из сур Корана на лаке оборотной стороны зеркал сняли возражения святош, а люди… Люди хотят себя видеть. Вне зависимости от конфессии.

Старый товар — «зеркало» — стал новым товаром — «стеклянное зеркало». «Предмет роскоши» — как всё стекло в средневековье, стал дешёвым и массовым товаром. В эту эпоху в христианском мире — около 50 миллионов человек, в мусульманском — 300. И все — хотят. Гигантский рынок, куда шире бобрового.

Технологическое превосходство, непрерывное производство, «прикрытые» отдалённостью местоположения и достаточными вооружёнными силами, позволяли «доить» сопредельные народы со взаимным удовольствием. А любителей «поддержать международную торговлю» в стиле Аламуша — били. Не только мы — их жёны.

Позже мы расширили товарный ряд: появились прямоугольные 5х8 вершков, овальные, большие — до 2 кв.м. Установленные в дорогие резные рамы, здоровенные «русские» зеркала стали частью багажа моих посланников. Переходя в экспортный товар, новый «предмет роскоши».

О зеркалах придётся подробнее. Как-то коллеги не понимают.

Парожопль с дредноУтом — круто. Важно и прогрессивно. Но в мире будет всего несколько сотен человек, кому эту супер-пупер хрень доведётся своими ручками пощупать.

Зеркало — вещь сакральная. И, при этом — в каждом доме.

«Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи…» — к какому ещё предмету можно ещё обратиться с таким информационно-аналитическим запросом? Это тебе не — «избушка-избушка, встань ко мне передом».

«Зазеркалье», «Королевство кривых зеркал»… Зеркало как дверь в иной мир?

«Волшебные прозрачные» бронзовые зеркала из Китая, зеркала Козырева, «яйцо Нострадамуса», коллекция зеркал из Минусинской котловины разных веков…

Я в это не верю. И телепатировать из зеркально-блестящей алюминиевой трубы не собираюсь. Или, там, время останавливать и будущее прозревать. Вот только мне, попандопуле, трубчатым прозреванием и заниматься!

Зеркало действует на психику.

«Подойди к зеркалу и четверть часа строй рожи. Точно засмеёшься». Ну, или повесишься. Проверено лично.

Зеркало работает тем, для чего и предназначено — формирователем отражения. И — удваивает количество сущностей.

Не-не-не! Только внешний вид, оптическое представление! Но у хомнутого сапиенса нет заложенного в генах механизма отсечения сущности от её вида. Умом понимаем — стекло. Но чувствуем — человек.

«Если человек входит в незнакомый дом, и видит себя в зеркале, которое установлено в прихожей, то он — благосклонно расположен к этому помещению, поскольку здесь — у него уже есть одно знакомое лицо».

Присутствие зеркала — усиливает эмоции, даёт обратную связь. Если у человека плохое настроение — это видно. По нему. И ему — по зеркалу. Нас таких мизантропов — уже двое. Срабатывает инстинкт подражательства — нам ещё хуже. И наоборот. Поэтому в зеркало всегда надо улыбаться.

Забавно, но есть значимая статистика: кабины лифтов с зеркалами режут реже, чем без зеркал. Видеть со стороны как кто-то делает гадость — неприятно.

Идея зеркала, любование собой — противоположно идее аскетизма. Поэтому все, что связано с отражением, — и зеркало прежде всего — связано с нечистой силой. Почему завешивают зеркала? — Потому что дьявол утащит твою душу, заберет тебя вместе с покойником.

Зеркало как тестер для нечисти. Разные вурдалаки — выглядят нормально. Но тени не отбрасывают и в зеркалах не отражаются. Призраки наоборот — только в зеркалах и видны.

Известный пророческий сон Авраама Линкольна: два отражения спускающегося по лестнице президента. Одно нормальное, контрастно, другое туманное, размытое. Причём здесь оптика? «Угол падения равен углу отражения». Не отражение человека в зеркале — отражение неосознаваемых деталей реальности в психике самого человека.

Сильные люди смотрятся в зеркала редко. Они уверены в себе. Им не нужно подтверждение со стороны.

Люди, которые хотели кончить жизнь самоубийством, смотрясь в зеркала, наполнялись любовью к себе и мысль о самоубийстве отбрасывали. Нарциссизм. Парацельс лечил людей зеркалами. Слабые люди или страдающие депрессией должны чаще смотреться в зеркала. И улыбаться.

Представьте мир, где почти все люди никогда не смотрятся в зеркало.

Женщина, выходя из дому, не может окинуть себя взором. Ужас-с-с!

«Каждое утро по зеркалу показывают какие-то кошмары» — не шутка — просто невозможно. Гадание Наташи Ростовой на святки по зеркалам — невообразимый сатанизм, «разбившееся зеркало — дурная примета» — нет такой приметы, «занавесить зеркало в доме умершего» — нечего занавешивать.

Ни один человек здесь — никогда не видел свой затылок. Не то, что там так уж интересно, но… «Что там у меня сзади?» — только спросить. Никто никогда не видел себя во весь рост стоя: отражения в воде горизонтальны.

Кокетка может принести ведро воды, дождаться, пока успокоится поверхность и заняться отработкой «томного взгляда» или «убийственной улыбки». Мимику хоть как-то можно контролировать и улучшать. Моторику? «Возбуждающую походку»? — Погуляй по бережку в тихую погоду.

Когда мы поставили большие зеркала в городе — перед ними постоянно толпился народ:

– Так вот я какой! Это вот так я хожу?!

Несколько больших, ростовых зеркал из первой партии — к Артёмию.

– Уё..! Мать…! Так это вот так я на новиков смотрю? Будто зубы болят…

– Ты не на себя любуйся. Пусть молодёжь поглядит, как они… мимо рта ложку носят.

Полный комплект Гапе. И в две недели вся прислуга стала… прямее и ровнее. Одежда, обувь — вычищена и чинена. «Приведи морду лица в благообразное состояние. И задники сапог начисти». Раньше начальник гавкал, теперь сам видишь. Порядок, хотя бы внешний, становится «культурной традицией».

Сама идея, что можно смотреться в зеркало и при этом быть хорошим христианином — есть изменение концепции греха.

«Быть можно дельным человеком И думать о красе ногтей»

Абсолютно антихристианская идея. Всё видимое — греховно, тварно. Царство божие невидимо, узреют его лишь праведники.

Пушкин — сатанист?

Раскрепощение человека начинается не с трактатов — с бытового уровня. Зеркала — из первых признаков эмансипации человека. Зеркало, где ты можешь увидеть себя целиком — революция сознания.

Серьезная революция. Вы сравниваете себя с пространством, а не только с фоном. Когда смотримся в небольшое зеркало — смотримся на каком-то фоне. И этот фон вынуждены учитывать. На темном, на светлом… А когда смотритесь уже в поясное… А уж когда во весь рост…

И на каждом зеркале, большом и малом, на оборотной стороне в уголке — тавро, рябиновый листочек. Твоя свобода, твоя успешность, твоя красота, твои само-понимание и самосозерцание — благодаря трудам «Колдуна Полуночного», «Зверя Лютого». Это он — тебе тебя показал. Все другие мудрецы мира — не смогли.

Зеркальный зал. Мда… Это из категории спец. средств.

Возможность женщины увидеть себя со стороны, с нескольких сторон, не мордочкой со специально построенным выражением, а фигурой в движении… существенно повышает её эффективность воздействия на особей противоположного пола. Бывали у меня персонажи… с эффектом уровня ядерного крупнокалиберного многозарядного.

Что позволяет удвоить освещённость без светильников — объяснять? Или — как такие штуки срабатывают в хозяйстве Ноготка…? Бесконечная цепочка абсолютно одинаковых чертей, абсолютно синхронно подпрыгивающих, подмигивающих, приплясывающих, удаляющихся по бесконечному коридору в темноту подземелья, к вратам преисподней… Хотите присоединиться?

Для меня, после первых успехов стеклодувов, самое главное — не дать им в этом состоянии остаться.

Напомню: стекло здесь тянут в нить, потом навивают. Иногда мелкие вещи (перстни, браслеты) льют в формы. Посуду — выдувают.

Так же делают лист.

Сначала стеклодувы выдувают стеклянную шарообразную заготовку, которую преобразуют в сосуд цилиндрической формы. На дудке!

Венецианцы столетиями делали большие зеркала до 2 кв.м. Вес порции стекла, набиравшейся на конец выдувательной трубки — 15–20 кг. Для раздувания цилиндра длиной 2 м. мастеру не хватало воздуха в легких, поэтому раскачивали стеклянные заготовки в глубоких ямах. Чтобы предохранить мастера, размахивающего полуторапудовым грузом, от падения в яму, его привязывали цепью к столбу. После охлаждения изделия, дно и верхняя часть его отрезались. Оставшийся открытый с двух концов цилиндр при постепенном разогревании специальными вальками распрямляли в плоский лист.

Это — 15–16 век. В совершенно секретной «шарашке», пожизненной и потомственной, единственное место в Ойкумене — остров Мурано в Венеции. Цена такому зеркалу — как морскому кораблю или приличному поместью. Качество… Один из персонажей Вальтера Скотта возмущается: «Зачем мне зеркало, где нос выглядит больше всего лица?».

Разрезанием подобных, только много меньше, стеклянных цилиндров и получают то стекло, которое торчит в витражах средневековых соборов Европы, кругляши которого я видел в Боголюбово у князя Андрея, такие же лепят стекловары Волжской Булгарии.

Брокгауз и Ефрон описывают как современный им (1901 г) способ получения больших стёкол (ниже «холява» — цилиндр из стекломассы):

«Бельгийский, или французский, прием выдувания холяв отличается от старого богемского, или немецкого, тем, что в последнем способе поперечный разрез цилиндра определяет длину листа; чем более диаметр, тем длиннее выходит лист, между тем как при бельгийском длина цилиндра есть вместе с тем и длина развертываемого листа; вследствие этого для получения возможно большего листа немецкий рабочий должен развивать цилиндр в ширину, что возможно сделать только силою легких — выдуванием, тогда как при бельгийском приеме можно получить лист длиннее, развивая цилиндр в длину с помощью раскачивания, при чем надлежаще заготовленная наборка стекла от силы тяжести нижнего утолщенного ее конца оттягивается и масса (из толщи ее) идет на образование стенок холявы; как тот, так и другой способ одинаково тяжелы для дельца-выдувальщика, но преимущество остается за бельгийским, потому что при равной силе легких по бельгийскому можно получить лист больших размеров».

Пол-тысячи лет! Вся Европа! Бельгийцы, богемцы, венецианцы… «Поднатужтесь братцы! Дунем сильнее!».

Типа нашей «Дубинушки»:

«Эх, халявина, ухнем! Эх, зеленая, сама пойдет! Мы дунем, мы дунем, Да пу-укнем!»

А подумать?

В XVII веке министр Людовика XIV Кольбер сманил нескольких мастеров из Мурано. Ребятам надоело «надуваться на цепи», и французы стали получать зеркальное стекло литьем: расплав выливали на ровную поверхность и раскатывали чугунным вальцом. Получался большой лист, не гладкий. Шлифовали песком. На один стеклянный лист клали плашмя другой, между ними насыпали песок и водили верхним листом по нижнему.

Отшлифовать лист для небольшого зеркала — два человека работают часов тридцать. После шлифовки стекло — матовое, непрозрачное. Его полируют, водя по нему маленькой дощечкой, обитой войлоком. Полировка — до семидесяти часов. Сто часов необходимо для того, чтобы сделать стекло для одного зеркала!

На этом основана слава роскоши Версаля — знаменитая Зеркальная галерея.

Поэтому там Второй Рейх провозгласили? Хотели видеть выражения своих физиономий в исторический момент?

Итальянцы, немцы, бельгийцы… чем они от французов отличаются? — Полным отсутствием соображалки. У французов — отсутствие частичное.

Что стали лить — молодцы. Но дальше… Шлиф-машинки никогда не видели? А точильный круг? Интуитивное отвращение к вращательному движению? Министр, итить-ять! Все ресурсы «Прекрасной Франции»! Стратегическое производство крупнейшего королевства…!

Гос. бюджет — десятки миллионов ливров! На Версаль потратили (деньгами) — больше 10.5 тыс(!) тонн(!) серебра, половину — на внутреннюю отделку. А вот мозгов…

«Все жалуются на отсутствие денег, а на отсутствие ума — никто» — старинная еврейская мудрость. Не французская.

* * *

Тут я подумал и решил…

Мда… Я ж — такой весь из себя! За мной же ж опыт всего прогрессивного человечества! Сша как забабахаем!

Забабахали. Установку по производству листового стекла.

Ванночка с расплавленным оловом, плюхнули сверху стекла, ждём. Всё потихоньку остывает.

Ага. Олово «засохло», а стекло «плещется».

Когда сняли — ребята в восторге: олово налипло на стекло — получилось зеркало. Хреноватенькое, между нами. Но народ — в радости. Кое-где стеклянные зеркала делали сходно: наливали в стеклянный сосуд расплавленный метал. Потом сосуд разбивали, а в осколки — смотрелись.

Но мне-то нужно другое!

Потом дошло. «Лучшее — враг хорошего», доигрался со своей оптимизацией. У моего стекла точка плавления — 950, у олова — 1000. А нужно — наоборот. Нужно, чтобы стекло густело на жидком ещё олове.

* * *

Я, по неграмотности, несколько сильновато спрогресснул. Лодочка Фуко, вертикально-горизонтальное вытягивание… Ну, извините — скаканул на восемь веков.

«Лента стекла образуется при растекании стекломассы под действием силы тяжести, при оконтуривании ее, передвижении в нужном направлении, охлаждении и передаче в лер (печь для отжига). Нижняя поверхность ленты получается ровной и гладкой за счёт контакта с идеально ровной поверхностью расплавленного металла, а верхняя — за счёт сил поверхностного натяжения самой стекломассы (огневая полировка).

Стекломасса из печи по узкому мелкому каналу, заканчивающемуся наклонным сливным лотком, поступает в ванну с расплавленным оловом (флоат-ванна), где происходит процесс формования, чуть остывает, поступает в лер».

Про бортоудерживающие машины гусеничного типа, которые регулируют растекание в стороны бортов и способствуют утонению листа — рассказывать? — Хорошо, не буду.

Получилось не сразу. Но получилось — массово пошёл один из важнейших элементов моей «белоизбанутости» — оконное стекло.

Сначала я здесь, в «Святой Руси», захотел просто печи «по белому». Потом пошли доски на полы, потолки, двери. «Огнеспасательные» доски и черепица. «Русские теплушки» — двухкамерные, с водогрейными коробками. Теперь — стеклянные окна.

Я избавлялся от того ужаса, который так потряс меня в Юлькиной избушке под Киевом, который называют «святорусским образом жизни», с которым, честно говоря, уже как-то свыкся, принюхался, пригляделся. Но первый толчок был сильным.

Жить в этом во всём — могу. Но — не хочу. Очень.

«И вы так жить не будете».

Если хрусталь мы изначально делали на продажу, если зеркальца или стеклянные светильники — продавали излишки, то оконное стекло — потребляли сами. По всем нашим строениям пошла «реновация»: вместо обычных волоковых окошечек в две ладони площадью, прорезались приличные, застеклённые.

* * *

Вот теперь я мог выдернуть Фрица, вытащить из сундука его проект моего дворца и, сунув под нос пластину прозрачного стекла, сказать:

– Окна будут вот такие. Размер стекла: 30 на 14 вершков. Размер проёма… в 4… 9 раз больше. Хочу, чтобы было светло! Зимний сад, кабинет эркером, зеркальный зал, французское окно… Но! Чтобы безопасность — соблюдена! Чтобы ни в одно окно — человек влезть не мог! Чтобы их было удобно мыть, чтобы не дуло, чтобы…

Стекло в средневековье — предмет роскоши. Иногда — «низкой», как стеклянный браслет ребёнка в обеспеченной семье. Иногда — «высокой». Как будут венецианские зеркала при дворах коронованных особ Европы. На сотню вёрст вокруг моего города не было ни одного застеклённого окна. Ни одного! Ближайшее — в Муроме. И вдруг — стеклянное окно в каждой избе! Размером больше, чем в палатах княжеских! Воевода Всеволжский — Креза Лидийского за пояс заткнул. Но не жаден — своим людям даёт.

Хочу! Хочу жить по-княжески! Хочу смотреть на свет белый во всяк день! Хочу себе дом со стёклами!

Ещё одна волна слухов о чудесах Всеволжских покатилась по Святой Руси.

Глава 447

К началу сентября «дозрела» самая большая наша печка — металлургическая домница.

Таких в здешней природе нет. Шесть метров высоты, стометровая труба, выведенная по склону Окского обрыва. Тяга в ней…! Шапку уносит!

Начинка — «мусорное» железо. Шлак металлургов Суздальского княжества. Раздробили, смололи в порошок, просеяли, промыли, обжарили с порошком древесного угля из моих реакторов. Ветерок был — хорошо продувал наши аглочаши.

Я даже предположил, что мы не просто так, а металлизированный агломерат сделали. Типа — железорудный агломерат, в котором часть оксидов железа восстановлена до железа в ходе спекания шихты с повышенным расходом твёрдого топлива по методу В.Дэвиса 1958 г.

Прогревали красавицу аж 6 недель. Поставили порог, заделали щель сбоку, засыпали углём до половины и запалили. При закрытом колошнике и фурмах. Потом пошла завалка шихты.

Засыпали колошами смеси агломерата с моим качественным древесным углём, известняка толчёного добавили, окиси марганца из «сортирного» доломита специально наковыряли, воздухозаборник развернули и…

Не надо иллюзий: никто в мире не умеет работать с такой печкой. А уж при неизвестном сырье, с топливом, которое сильно отличается от обычного, с продувкой, которой здесь не бывает…

Короче: я не ожидал от первой плавки ничего приличного.

Прокуй звал меня «на праздник освобождённого труда и металла». А я… я боялся. Обосновывал тем, что буду отвлекать внимание, что народ будет выпендриваться и нервничать в присутствии начальства.

Но если честно… просто страшно. Слишком много было вложено в эту печку, слишком много надежд с ней было связано. И слишком много непредсказуемого.

Терпел-терпел, да и не вытерпел. Пошёл, таки, посмотреть.

Ну, типа, всё путём. Если учесть, что варку железа вижу вживую в первый раз в жизни… в двух жизнях.

В принципе — скучно. На нормальной домне можно хоть какие-то рукоятки подёргать. Кислорода подбавить, газа, там. Или, к примеру, электричества подкрутить. Тут — только заслонку на воздухозаборнике прикрыть да смесь в очередной колоше чуть изменить.

Ребята перекрестились дружно и пошли выпускать. Чего сварилось. В этой нашей… «бляуофене».

* * *

«Бляуофен» — два усеченных конуса, соединенных широкими основаниями; малое сечение верхнего конуса, куда засыпается уголь и руда — колошник, плоскость соприкосновения широких оснований конусов — распар, малое сечение нижнего конуса — лещадь (bottom-stone). Часть конуса между фурмами и лещадью — горн, часть между распаром и фурмами — заплечики. Фурмы — на «аршин с кепкой» выше лещади.

Почему — не знаю, но во всех приличных печках, и на Востоке и на Западе, даже в самых родо-племенных — дуют не от самого дна.

Наша печка не совсем «бляуофен»: заплечики сделаны положе; не доходят до лещади на 1/8 высоты; стены горна выложены почти вертикально, образуя цилиндр. И — «топ-фри», «открытая грудь». Хотя геометрически — совсем не «топ».

У классической «бляуофены» кладка передней стенки начинается с самой лещади. Здесь передняя стена начинается с уровня фурм. Между нижним камнем передней стены — темпелем и лещадью во всю ширину и высоту нижнего горна остается окно; против этого окна снаружи, отступя фута на полтора от передней стены, поставлен порог (dam-stone). Между темпелем и порогом — щель, через которую кочергой очищают нижний горн.

Очертания домны должны соотноситься с качеством руды: руды легко восстанавливаемые и легкоплавкие не требуют долгого пребывания в печи — печки невысокие, заплечики крутые, горн широк; такими будут штирийские бляуофены — в них руда остается всего 6 часов; чем трудновосстановимее руда, тем положе должны быть заплечики; чем трудноплавче руда, тем уже должен быть горн. Сырой горючий материал требует более высокую печь; чем труднее сгорает уголь, тем время пребывания руды в домне больше…

Всё это — мило. Кусочки где-то когда-то читанного, слышанного. Это — «чем… тем…» — прекрасно, если знаешь с чем сравнивать. Для меня — первая плавка. Для моих людей… В «святорусских» домницах таких вывертов нет.

Да не знаю я! И никто не знает! И пока мы сами шишек не набьём…

Когда в нижнем горне чугун и шлак поднялись до уровня фурм — дутье остановили, заделку у темпеля выгребли, всунули в горн рабочий лом (им работают вчетвером). Впихнули под темпель так, чтобы он прошел по лещади до задней стены; налегая на длинный конец лома, встряхивали им — в горне на стенах есть приставшие «жуки» (губчатая масса железа) — их отбили.

Сгребли шлак, спустили по пологу (сделанная из огнеупора, хотя должна быть чугунная, но у нас нету, доска в ширину порога, приставленная к нему наклонно), «нагрели у рыла» (не заделывая у темпеля, пустили дутье минут на 10). Потом, заделав у порога набойку, произвели выпуск чугуна, пробив ломиком, на уровне лещади, глиняную заделку боковой щели.

Вот оно! Потекло! Расплавленное! Неужто — чугуний?!

У смеси железа с углеродом есть свойство: чем доля углерода выше, тем точка плавления ниже. Самое тугоплавкое (1539 ®C) — техническое чистое железо. В РИ металлурги увидели текущее железо только во второй половине 19 века.

Понятие «козёл» — «замёрзший» в печи металл — для металлурга имеет не личностные, а физико-химические свойства. Мы очень старались не допустить «окозления», старательно поддували да подогревали. За что и поплатились.

Из металлоприемника чугун побежал в копеж (место сбоку полога), откуда по борозде в формы, приготовленные в песке. Такие… чугунные «свинки». Надо бы — не в песок, а в изложницы. Пока нету.

В домне за фурмами — ярко-бело, пламя на колошнике — длинное, легкое, красноватого цвета, на конце едва заметен белый дымок.

«Спелый ход» — шихта составлена правильно, сила дутья и нагрев согласованы с составом руды и внутренним очертанием печки, количество засыпаемых угля и руды — в должной пропорции. Восстановление руды полное, в горне чисто, выпуск чугуна делается легко.

Если что-то не так — «сырой ход».

У нас всё идёт красиво. Даже странно как-то. Без «кавардака»: это металл, который течет по борозде медленно, с шумом и искрами, и тотчас застывает в пористую массу.

Домну по высоте можно разделить на 5 частей.

От колошника до температуры в 400®, примерно 1/3 высоты — зона приготовления. Руда выделяет влагу и химически соединенную воду, подготовка необугленного горючего материала.

Второй пояс до 900® — зона восстановления; углекислота, действуя на раскаленный уголь, образует окись углерода, которая восстанавливает руду от поверхности к центру; выделяется углекислота флюса; нижняя граница — распар.

Ниже — пояс обуглероживания; заплечики; губка восстановленного железа начинает обуглероживаться, переходя в сталь и чугун; в нижней части этой зоны — у начала верхнего горна, 1200®, начинается химическое взаимодействие рудной породы и флюса, заканчивается уже в четвертом поясе — зоне плавления, 1500®. Объем ограничивается верхним горном; происходит плавление чугуна, образование и плавление шлака (образование шлака требует более высокой температуры, чем его плавление).

Наконец — зона горения, занимает наименьший объем; начинается не выше 10 дюймов под фурмами; наивысшая температура домны, от 2000 до 2200®C. Железный лом, толщиной в дюйм, просунутый за фурмы на длину 171/2 д., в 11/2 минуты совершенно оплавляется.

Что-то мне не верится. Даже нашему, знаете ли, Дмитрию Ивановичу. Который Менделеев. Который вот это описание и составил. Насчёт 2200®C.

Оказалось — зря я так к творцу «Периодической системы».

Факеншит уелбантуренный! Тут она и завалилась! Не «система» — печка.

Итить её… воздуходуйно. Прогорела, гадина.

Построили бы чуть иначе — видели. Когда кирпич начинает краснеть — есть стандартные методы изменения режима, в крайнем случае — ремонт «на ходу».

«Когда внутренняя футеровка домны делается кирпичная и вся кладка горна удобна для наблюдения, тотчас видно, когда какая-нибудь часть стенки начнет краснеть — гореть; для прекращения этого достаточно на колошник против такого места отгрести от стены уголь и в эту канаву сыпать рудной мелочи (подрудок); если… кирпич будет продолжать гореть, то нужно сделать выпуск и, замазав фурмы, выломать сгоревшие кирпичи, в верх образовавшегося отверстия заколотить обрезки мокрых досок (чтобы они не давали очень высыпаться углю и руде…), и, очистив ряд, на который можно класть новый кирпич, возможно быстро сделать кладку на жидкой глине; по исправлении пускают дутье. Если вследствие какой-нибудь неполадки (напр. поломки мехов) приходится временно остановить домну, то, очистив хорошенько в горне и сделав выпуск, замазывают фурмы и закрывают колошник…».

В принципе — моя ошибка.

«Внутренняя кладка из огнеупорного материала (футеровка шахты) в старых печах окружалась массивным кожухом из красного кирпича; для возможности же шахте расширяться от нагревания между кожухом и футеровкой оставлялось пустое пространство — забудка, пазуха, которое заполнялось плохими проводниками тепла: песком и т. п. В наружной кладке, против тех мест, где должно иметь доступ к внутренним стенам, выводятся своды; их никогда не бывает менее 2-х: один фурменный, для провода дутья, а другой рабочий, для выпуска чугуна».

Вот такую «старую» печь мы и построили.

«Домны современной постройки резко отличаются…; вместо прежнего, тяжелого наружного кожуха во всю высоту домны, ныне он делается только до распара, вся же труба заключается в цилиндре из котельного железа, причем футеровка покоится на колоннах и вместо темных сводов вокруг горна всюду светло и доступ свободен. На лещадь и стены горна прежде употребляли камни огнеупорной горной породы, в настоящее время они заменяются кладкой огнеупорного кирпича».

Камней «огнеупорной горной породы» у нас и сначала не было. Тут всё правильно. А вот с наружным кожухом… А где я возьму для этой дуры «цилиндр из котельного железа»?! Да и колонны под футеровку выкладывать — сперва научиться надо.

* * *

Когда эта… бляуфенина начала гореть и внутрь заваливаться, все нормальные люди кинулись в рассыпную. А Прокуя я поймал за шиворот в последний момент — он кинулся к печке. Поддержать её хотел.

Как он вопил, какие слова говорил…! Потом дрался со мной, потом плакал… «Суета сует и всяческая суета». А люди, тем временем, сделали всё нужное.

Позволили всему, что могло гореть — сгореть. Оказалось — много мы дерева используем. Выпустили остаток металла из нижнего горна. Просто в ямки в песке. Типа как на Райковецкой домнице. «РОзлив вина по-еврейски». Я ж рассказывал!

Главное: сами не погорели. Ожоги были у многих, но серьёзно — только двое. И — без смертельных случаев.

– А! Всё пропало! Печка сгорела! Железо погибло!

– Прокуй, уймись. Ничего страшного. Печку отстроим заново. Представление о режиме ты получил. А железо…

Железо… Мы получили полста пудов полного спектра. От «нулёвки» — железа с меньше 0.1 % углерода до белого чугуна с 6–7%.

* * *

Напомню: сталь — смесь железа с углеродом в диапазоне 0.1 % — 2.14 %.

Некоторые говорят, что в сыродутной печке нельзя получить сталь. Отнюдь. В реальности есть сталь «передельная», «сварная», «тигельная». И — «сырцовая». Которая получается в обычной «святорусской варнице» при «прямом восстановлении железа».

На «Святой Руси» её умеют выделять из общей массы.

«Передельной» на Руси, как и во всём мире ещё нет. Все остальные дают, примерно, десятую часть всего русского железа.

В сыродутном процессе никто толком до конца не понимает. Я имею в виду — из специалистов.

Одни считают, что железная руда восстанавливается до металла в твердом состоянии в виде пористой пастообразной низкоуглеродистой массы, сквозь которую проникает вязкий железистый шлак, хорошо плавящийся при температуре выше 1200 ®С. В результате пористое железо образовывает достаточно плотную крицу и не насыщено углеродом.

Однако, в отдельных местах формируются науглероженные зоны. Цель плавки — получение мягкого (низкоуглеродистого) ковкого металла.

Другие полагают, что в зонах печи, где температура составляет 800-1200 ®С, частицы железа сначала науглероживаются, затем плавятся в виде чугуна. Потом — повторное окисление углерода и металла в фурменной зоне печи, температура в которой выше 1400 ®С.

Третьи полагают, что, в различных зонах проходят оба процесса. Поэтому продукты сыродутного производства содержат и высокоуглеродистые стали, и даже частицы чугуна.

Изотермы в печи напоминают пламя свечки. Температура в зоне горения превышает 1400 ®С, но в нескольких сантиметрах от нее 1200–1300 ®С, а на колошнике 500–700 ®С.

В верхней части печи (500–550®С) руда теряет влагу и становится пористой. До зоны 700–750®С большая часть гематита (Fe2O3) восстанавливается до магнетита (Fe3O4) и монооксида железа (FeO), на поверхности кусков руды образуется тонкий слой металлического железа. В сильной восстановительной атмосфере начинается процесс науглероживания. Наиболее активно он проходит в области температур, превышающих 900 ®С, когда? — железо поглощает углерод из газа:

3Fe + 2CO = Fe3C + CO2

В кусках частично восстановленной руды содержатся остаточные минералы, пустая порода, монооксид железа и металлическое железо. Углерод из СО (2СО?С + СО2) проникает в трещины и поверхностный слой металлического железа. Давление газа достаточно высоко для диффузии углерода в железную оболочку. «Конгломерат» из остаточных минералов, монооксида железа, вкраплений древесного угля, заключенных в пористую металлическую пленку, опускается на уровни, где температура около 1200 ®С.

Здесь пустая порода активно взаимодействуют с монооксидом железа с образованием фаялита (Fe2SiO4) — основной составляющей шлака сыродутной плавки. Расплавленный шлак проникает через поры в «конгломерате» и опускается на подину печи.

Температура горения древесного угля — около 1400 ®C, начало восстановления оксидов железа — 650 °C. В диапазоне 700-800 °C Fe3O4 и FeO восстанавливаются до металлического железа. Казалось бы — чего дальше греть-то?

Как с варкой хрусталя: у химиков процесс уже пошёл, а у технологов — ещё и конь не валялся. Железо восстанавливается, но не течёт — сидит молекулами в окружающей породе. Металлурги не железо плавят, а кремнезёмы с глинозёмами — пустую породу.

Получается лепёшка — крица. Сначала «макароны по-флотски» — много шлака с вкраплениями железа. Потом «пельмени» разного уровня «мясистости». Переход от «макарон» к «пельменям» — тысячелетия истории человечества.

Идеал — «чисто мясной рулет». Но от 2 % неметаллических включений в продукции русских варниц — всегда.

* * *

Ну вот получили. Что-то. Начали разбираться. Выпуск шёл «сплошняком с недоваром». Разделялся частями: видно, какие чушки — сверху расплава, какие снизу. Треть — нормальное мягкое железо, треть — оцел, сталь. Точнее: стали. Всего спектра: от малоуглеродистых до высокоуглеродистых. Треть — чугун. В обоих вариантах: сером и белом.

На «Святой Руси» слова «чугун» — нет, работать с ним не умеют. Раз под кувалдой колется — дерьмо, «свиное железо». Да ещё и в смеси со шлаком.

Напомню для знатоков: ковка в средневековье — прежде всего не способ формовки изделия или уплотнения поверхности, а способ выбить шлак из железа. Иногда — железо из шлака. А тут оно — бздынь и «в щепки». Или как это у металлов называется7

Ну, не так уж чтобы совсем. У нас тут высокий «бляуофен», а не штукофен, от которых этот термин — «свиное железо» — и пошёл. С этим чугуном можно работать.

Как? — Ну… ядра пушечные лить… пушек нет… гробы делать, как в Индии… у нас деревянные… мостовые мостить, как в некоторых уральских городах…

– Дрянь! Лопается! Ковать нельзя!

– Уймись, Прокуёвина! Ты про ковкий чугун слышал?

Затих. Не слышал, не видел, не верит.

* * *

И правильно делает: «ковкий чугун» — нормально не куётся, название — условное. Особенность: графитовые включения расположены в форме хлопьев и изолированы друг от друга, отчего металлическая основа менее разобщена, обладает некоторой вязкостью и пластичностью.

Предметы отливаются из белого чугуна, прокаливаются в горшках, и металл, бывший до этой обработки твердым, хрупким и легкоплавким, приобретает все свойства железа — делается мягким, трудноплавким, способным к обработке, получает известную степень ковкости.

Другое название: литая сталь (run steel). Повторное открытие — конец первой трети 19 века.

Пригоден для замков, шпор, колес, шкивов… Двухпудовый тигль с загрузкой слоями с угольным порошком — в печь. Печь медленно подогревают до светло-красного каления (около 1000®), 20–30 часов; при этой температуре выдерживают 60–80 часов, затем медленно охлаждают 30 часов.

Вот это я вываливаю на своего супер-металлиста. Визг прекращается, пошло впитывание информации.

«Старый мудрый Вяйнемёйнен сделал дерево из дуба…». — А из чугуна?

Главное: вот эта «радость» — «красота горящего металла» — только начало. Дальше идут вагранки, тигли, горны. Цементация и адусирование. Литьё в формы. Чего для чёрного металла здесь никогда… поверхностное и полное легирование… крупповская броня с быстрой цементацией светильным газом (если сумею получить на пиролизе древесины нечто сходное) и поверхностной закалкой путём быстрого нагрева поверхности (30–40 % глубины), с быстрым охлаждением сильным потоком воды либо масла.

А ещё здесь пока есть город Ахсикет. В 30 км к северо-востоку от Намангана на правом берегу Сырдарьи. Потом его монголы… С VII по XIII в. там выплавляли высококачественные тигельные стали. Там ров длиной 250 м, шириной 25 м и глубиной 14 м, доверху наполненный тиглями вместимостью от 2 до 10 кг. Варили тигельную сталь, используя каменный уголь. Была целая гора из каменного угля высокого качества. За 600 лет — полностью выработана.

Объёмы представили? За раз? За столетия?

Чем мы хуже Ферганы?

* * *

Дальше — «раздача слоников». Горшени — втык за огнеупоры, Фрицу — за то, что я не продумал доступ к футеровке из-за кожуха. А он не подсказал. Прокую — за истеричность, Терентию — за кое-какие несуразности в обеспечении и размещении. Воздухозаборник сгорел, завалочная часть — в крошево…

По сути — фигня. Появился металл для изложниц, для рельс и вагонеток, для решёток подогрева воздухозаборника…

Вторым уровнем, уже самому себе. Надо выносить «горячие производства» из города. Выносить — все. Но особенно — металлургию. Уж больно ядовито. Второго такого места в округе, как Дятловы горы, с такими возможностями естественного движения воздушных масс — нет. Поэтому — искусственное дутьё. И обязательный подогрев воздуха. И использование колошниковых газов, и достаточность проточной воды, и…

Есть тут недалече речка одна. Известная по моим временам. Течёт себе… извилисто, «соромно». А что там за местности? Надо глянуть.

Короче: «за работу, товарищи!».

Глава 448

Когда все разошлись, Николай задал свой, ставший уже стандартным вопрос:

– Куда я всё это дену?

Умница. Уже понял. Обошлись без глистообразных медведей с хрустальными бусами.

* * *

Мы получили от Боголюбского почти всё «железоделательное дерьмо» Суздальского княжества. Не смотря на все визги тамошних вятших, купчиков и примкнувших, Боголюбский своё обещание выполнил.

Другой бы князёк пошёл навстречу народным чаяниям:

– Зверю Лютому — ничего кроме верёвки намыленной да топора острого!

Но Боголюбский чётко движется в сторону самодержавия. «Моё слово — закон». Он слово дал и «вопль массы народной»… акустическое явление. Не основание для государственных решений.

Князь-то у нас того… Клёвый пацан — за базар отвечает.

Итого: три учана отходов, четыре тысячи пудов металлургического шлака. С содержанием железа на уровне 50 %. Мы его обогащаем и выводим за 90 %. Сама печка выплавляет примерно 80 % из имеющегося.

Вывод: будет полторы тысячи пудов металла.

Напомню: вся годовая выплавка Суздальского княжества — тысяча. А там населения — шестьсот тысяч душ.

Печка завалилась? — Очень не хорошо. Но Николай прекрасно понимает: меня это не остановит. Через пару недель печку поставят заново, лучше прежнего. Прогреют, подготовят. И мы вгоним её в непрерывный режим. Когда 50 пудов железа будут каждые 12 часов.

Каждые!

Через три недели такого «трудового героизма», а по сути — намёка на нормальную технологию, у нас кончится Суздальский «мусор». И что тогда? Не в смысле: что грузить в печь. В смысле — куда девать «пирожки»?

Напомню: норма потребления железа в эту эпоху — от полуфунта до фунта на человека. На жизнь.

Под властью Всеволжска, нет и тридцати тысяч душ. Большинство — лесовики. Которым железо не нужно. У мари, например, после их потерь последнего года, железа в избытке — осталось от погибших, своих и унжамерен. «Избыток» — по их собственным, сиюминутным представлениям.

Слитки, чушки — не нужны никому. «Шеломы» — обжатые молотом крицы из варниц — ходят внутри своих земель. Недалеко.

«Сертифицированный товар от сертифицированных поставщиков».

Нужны готовые изделия. И для своих, и на экспорт. «Полный цикл». Включая поковку, штамповку, закалку и заточку.

* * *

– Та-ак. С водозабором придётся погодить. Прокуй соберёт нашу турбину с бабой и накуёт чего надобно.

«Потребности народные» — водопровод — отступают перед потребностью индустриальной — штамповкой. Однако есть надежда: следующую турбину Прокуй сделает сильно быстрее, чем первую.

Потому, что у нас решилась главная проблема средневековой металлургии — есть куски достаточно однородного металла. Однородного! А не скачки типа: 2 см в сторону — в 2 раза по твёрдости. И, конечно, уже наработан инструмент. Одни его бронзовые зеркала для балансировки валов чего стоят!

«Следующая» будет не одна. Мне нужен двигатель для водопровода, для металлообработки, для «фурункулёра», и, наверное, для воздуходувки. А ещё я в Боголюбово захотел аэросани… и катер… и паровой требушет… и первый самолёт Можайского — на пару летал и….

Спокойно, Ваня, только спокойно. Где твоя личная губозакатывательная машинка?

Одновременно, штампы-то сменные, наштампует нам много всякого простенького, в хозяйстве полезного….

– Чего?! Чего надобно?! Ты когда «надобное» считал?!

Факеншит… И правда.

Прикинули.

Из известного слогана:

«Экономика должна быть экономной»

я больше нажимаю на первую половину: «Экономика — должна быть!».

Вторая часть — «быть экономной» — получается автоматически, от нашей общей нищеты и неустроенности.

Крестьянский двор со всеми нашими инновушками, прежде всего — с печной гарнитурой, плугом и литовкой, укладывается по железу в полпуда. Это вдвое-вчетверо больше обычного «святорусского». При ожидаемой тысяче дворов новосёлов — полтыщи пудов. За глаза и выше крыши. Индустриальный сектор — столько же. Вояки в этом счёте — просто незаметны. Всего — две трети ожидаемого железа из «Суздальского мусора». Излишек — полтыщи пудов. Два стотридцатых зилка. Это что — сильно много?

– Николай, что ты бесишься? Продашь.

Он аж захлебнулся. Начал руками махать, губами мало не пузыри пускать. «Тыр-пыр» — лесной голубь по-эрзянски.

Потом хлебнул кваску, успокоился, перекрестился троекратно на святые иконы:

– Продать можно тому, кто хочет купить. С Русью у нас торга нет. Булгар — не купит наше железо.

Волжская Булгария плавит железо из каменных руд. Русское, из болотной руды — не берут. Причина — избыток фосфора. Об этом избытке в 16–17 веках писали иностранцы. Следствие — хладоломкость. Южан, типа хорезмийцев, это не волнует. А вот сами булгары… избегают.

– Даже если Русь это железо примет… Ваня, ты ж сам считал — на всю Русь в год — десять тысяч пудов. А у нас с одного раза — полста! Ты ж сам говорил: десятая доля избытка товара на рынке — торг останавливается! Ты что делаешь?! Ты же Русь — всю! — в труху рушишь!

«Нашему бы теляте — вашего волка съесть». Большая часть нашего железа — внутреннее потребление.

Но он — прав. Умён Николашка, умён. Способен к предвидению даже в нестандартной ситуации.

Сижу, смотрю в его злые и, одновременно, панически испуганные глаза. И сам начинаю заводиться. От… размера проблемы.

– Делаю? Я делаю должное. Восстановим печку и закончим с этим «мусорным» железом. К тому времени пойдут дожди, по воде привезут железо болотное. С рудных полей от верховьев Ватомы. Сколько… Считай — ещё столько же. Треть всего русского железа — здесь. И ещё рудные места есть — я знаю где. Плавить будем — каждый день, круглый год. Железный рынок на Руси — рухнет. И не поднимется. Отсюда, со Стрелки, пойдёт втрое больше, чем всё русское железо. Тамошнее… отомрёт. За ненадобность.

– Ваня! Это ж люди! Это ж тысячи семейств! Ведь им же жить не с чего будет! Ведь по миру ж пойдут!

Улыбаюсь. Всё злее, чуть показывая зубы, чуть вздрагивая губами над кончиками клыков. Злюсь. На себя. На этот мир. На безысходность ситуации. На тысячи людей, которым я сломаю жизни.

Как это не ново! Очередные луддиты…

Ванька-прогрессор. Терминатор. Хренотипический.

За милостью — не ко мне. Не в ту кассу встали.

– Пойдут. Туда им и дорога. Ходить по миру. По собственной глупости. Умные — другое ремесло делать будут. Кто ко мне придёт — поставлю в работу. Бестолочи да лентяи… Разве я сторож народу русскому? Мы — вольные люди.

Николай прав: тысячи семейств на «Святой Руси» потеряют существенную часть своего дохода.

* * *

В средневековье мало кто из ремесленников живёт исключительно с ремесла. У каждого — своё хозяйство, хлев со скотом, кусок покоса, надел земли. Самые успешные, наиболее специализированные — больше всего и пострадают. Не только плавильщики. Куча народа вокруг них: рудосборщики, углежоги, возчики.

Достанется и кузнецам. Не всем: оружейникам, например, прибыль будет — я не собираюсь делать оружие для вятших, а цены на сырьё снизятся. Или, к примеру, замочники — слишком замороченное изделие, частичное омеднение, трудоёмко — мне не интересно. А вот серпы и косы, топоры, ножи, иголки… массовые продукты для моего кузнечного пресса — милое дело. Большинство людей, кто с этого жил — впадут в нищету. Или поищут себе другие источники дохода.

В «Святой Руси» различают полтора-два десятка кузнечных специальностей.

Серпники-косники, ножовники, секирники, гвоздочники… отпадут. А, например, бронник, шлемник, щитник… наоборот — будут процветать.

Щитники нынче вообще выходят из металла. Есть в Новгороде Щитная улица. Из тамошней рекламы:

«Имеем дома материал: древо, кожи, клей и можем за малу цену, а со многою пользою щиты делать».

Пока на «русский миндаль» ещё ставят умбоны, оковки. Но в ближайшие тридцать лет объёмные металлические части из щита уберут.

Кузнецы-универсалы в боярских усадьбах будут кушать и дальше. Боярин такого кормит, потому что свой — вдруг понадобится.

Кузнецы в глухих местностях. Не побежит крестьянин чинить жёнкин серп за полста вёрст — пойдёт к соседу. А вот новый — купит в городе. Мой, стальной. И от этого многим сельским кузнецам придётся «закрывать лавочку». И доход уходит, и мастерство менять надо: почти все изделия на «Святой Руси» составные — стальное лезвие в железном корпусе. Операции «наварка», «вварка» — отпадут.

Точно не скажу, но пять-десять тысяч семейств по всей Руси моя печка — сдвинет.

«Жертвы прогресса».

Мужичок, который «в свободное от основной работы время» — между севом, покосом и жатвой, вышел на болото, наковырял там руды, вдруг обнаружит, что его труд — не нужен. Вот лежит во дворе это дерьмо комковатое и… и лежит.

Обозлится. Выместит свою обиду на жене, на детях. Морды набьёт, за волосы потаскает. Но дерьмо-то… никуда не делось. А без него — не свести концы с концами. И ты, дядя, вдруг стал бестолочью. Несостоятелен. Как глава семьи — не можешь обеспечить прокормление домашних.

Проходили. После развала Союза.

Дядя будет нервничать, пить, бить с тоски домашних и соседей. Сдохнет. Вдова и сироты пойдут по миру. Кому-то повезёт. Возьмут в батраки, в прислугу, в холопы. Остальные… смерть в канаве, в горячечном бреду под осенними дождями — благо. Хуже — когда оголодавшие волки живьём в лесу рвут.

Типовой вопрос русской интеллигенции: «кто виноват?».

Ответ? — Несколько… не типичный для интеллигенции.

Я.

А ведь просила меня мама!

– Ванечка, всякое твоё слово — лишнее! Веди себя прилично, интеллигентно!

Простите, маменька, не могу.

Я лишаю людей источника средств существования. И все последствия — на мне. Их вдовство, сиротство, нищета, ранняя смерть…

Альтернатива? — Не делать этого. Не пытаться обжелезить всю Россию. Пусть дохнут, как дохли. По сто тысяч детских трупиков в год. Зато душа моя — чиста и непорочна. Для верности — помолиться и причаститься.

«Да весь мир познания не стоит… слезок ребеночка…».

Фёдор Михалычу — верю. Только ведь «слёзки» — и с той, и с другой стороны. И у тех кто умрёт от этой моей «бля…», и у тех, кто помирает от её отсутствия. Что важнее: уменьшение общей суммы? Или — именно в вот этой группе — углежогов, рудосборщиков…? Или — личное участие в изменении баланса «слёзок»?

Попандопулы! Понимаете ли вы, что наша деятельность хуже нарезки свежего лука? От нас не просто плачут, от нас — умирают. Вы, лично, готовы видеть, как ваши предки, русские люди, мрут от вашего «прогрессизма»? Как мухи в первые холода — трупики россыпями.

Мрут от голода, от нищеты. Повсеместно. «В полях под снегом и дождём».

Заплакать, закрыть глаза и убежать в стенаниях?

Они будут сопротивляться. Будут бить торговцев, моих и своих, кто привезёт моё железо. Будут буянить или умолять власти. О протекционизме, о том «чтоб было как раньше». Увы, печка — заработала. Что прогорела — фигня. У меня хватит упрямства сделать эту «бляу…» — постоянным элементом пейзажа «святорусской» жизни. А вам — из этой жизни придётся уйти. Технологически, социально или совсем, физически — ваш выбор.

Прогрессизм эз из. Изменись или сдохни. Делайте свой выбор, господа-соотечественники.

«Вы — свободные люди».

* * *

– Господь всемилостивейший! Спаси и помилуй! Что ж это деется?! Ведь ты всё… будто пожар лесной… всё снесёшь, всё сожжёшь… Ведь я всю жизнь — торговал. Хитрил, убеждал, улещивал… Нюхом ловил, намёком понимал… А теперь… Это ж не торг! Это ж… будто ледоход — всё своротит, вывернет! К чему таланты мои, умения редкостные, коли ты весь русский торг… словно ураган прошёлся… всех нынешних торговцев, кого я знаю, с кем дела вёл, за столом сидел… всех в нищету, на паперть, христарадничать, милостыню просить…

Николай смотрел на меня с ужасом. Как-то я с этой стороны… А ведь он прав: кроме несколько тысяч семейств, которые существуют с изготовления и обработки чёрного металла, есть с сотню семейств, для которых торг железом — основная специализация.

Николай плачется не только о ремесленниках, которые продают продукты своего труда в своём селении, о коллегах — купцах, которые возят эти изделия по Руси и за её пределы.

Это немногочисленное, довольно устойчивое, «насквозь знакомое» сообщество. Большинство — наследственные. Занимаются этим бизнесом целыми родами, несколько поколений. «С дедов-прадедов». Они в этом — «собаку съели». «Железную собаку». А не, к примеру, «полотняную».

Купцов-универсалов — мало. Куда меньше, чем, например, кузнецов-универсалов. И переменить область деятельности, перейти, к примеру, в верёвочники (торг верёвками) или восковики (торг воском) — крайне тяжело. Нужно начинать снизу, с младшего приказчика, нужно заново пробиваться на рынок, подлизываться и кланяться матёрым торгашам, прислуживать на подхвате, проситься в долю, набивать шишки…

Николай — из универсалов. Дальние купцы, «заморские гости» вынуждены работать с более широкой номенклатурой товаров. Далеко не все, но больше, чем купцы местные. Так — диверсификацией — уменьшают риски непредсказуемости удалённого торга.

Хотя он сам из «ткачей» — по тканям, но многих «железячников» — знает, как-то общался, торговался. Он «умеет найти подход», «выбрать момент», «показать товар лицом»… Все эти отточенные таланты, накопленные знания, устоявшиеся связи… Часть его личности, его жизни… — в труху. Репутация, которую он зарабатывал годами. Иногда — в ущерб сиюминутной выгоде.

Кого из «железячников» ты знаешь в Орше? С кем из них как разговаривать? К кому с пивом идти, к кому — с бражкой?… — Стало не надо. Пошёл «снос по площади». Если из его знакомых в этом бизнесе уцелеет один из десяти — уже много.

Отпадает нужда в куче специальных знаний. Ты можешь отличить хорошую косу по звону? — Не надо. Оно все одинаковы. Ты знаешь куда и как смотреть, чтобы оценить качество наварки лезвия на топоре? — Не надо. Лезвия не навариваются. Стандартизация, унификация. Весь рынок изделий — мои изделия. Одинаковые. По моему ГОСТу.

Конечно, остаются игры с транспортными расходами, хранением, с «объегориванием» партнёра или конечного покупателя. Но куча вариаций товара, поставщика, изготовителя — большая часть профессиональных, интеллектуальных, душевных проявлений конкретного торговца — пропадает. Не просто «здесь и сейчас» — навсегда, в масштабах «всея Руси».

Это всё — пока не «нынче к вечеру», не в «любом-каждом домушке». Есть и долго будут разные… отдельные случаи. Но это — мейнстрим. Который накатывает на всю страну. Навсегда. Неизбежно. Неотвратимо.

А по сторонам — ошмётки. Брызги. «Щепки летят». Из вытолкнутых, выдавленных. Скулящих и шипящих. Уцелевших. Сумевших выскочить из-под волны. Волны научно-технического, переходящего в социально-экономический и, неизбежно, политически-мордобойный. Прогресс, естественно.

Это — люди. С их чувствами. С их ненавистью, злобой, проклятиями, которые, взамен прежнего приязненного, дружелюбного отношения, обрушатся на наши головы. На его голову — в первую голову: ему продвигать товары на рынок.

Николай это понял. Ощутил громадность последствий нашей «бляуфены». И впал в панику.

– Эх, Коля-Николаша… Или забыл прозвание моё? «Зверь Лютый». Или ты мне плакаться вздумал? Вспомни, как мы с тобой повстречались. Как я тебя, всего в кровище, на дороге подобрал. Как от родни твоей спасал, как ты ко мне в закупы пошёл… Нас с тобой — судьба свела. Воля господня. Ныне увидел ты плоды дел наших. Чуть заглянул за край дня сегодняшнего. И — струсил. Я тебя не корю. Мне и самому страшно. Русь — всю! — на рога поставить… боязно. Только я со своей дороги не сверну. Как не сворачивал и когда тебя в крови под разбитыми возами нашёл. Как пугал шишей лесных, твою камку из них выворачивая. А ведь могли и голову оторвать… Хочешь уйти — неволить не буду. Подарков дам достойных. Хочешь на землю осесть — дам дом. Хочешь спокойной службы… дам место тихое. Ты для себя реши — чего ты хочешь. А надумаешь со мной остаться в ближниках, взять на душу… моих дел долю — тогда держись. Я ведь свернуть со своего пути не могу. Хоть бы и Сатану повстречаю — его же вилки ему в задницу загоню, а тебя, бедного, погоню к чертям в пекло — об сковородках торговаться.

При упоминании Сатаны Николай широко распахнул глаза и начал часто креститься. Однако картинка возможной торговой сессии в преисподней его несколько отвлекла. Особенно, при попытке представить себе аукцион «по Гарварду» в исполнении чертей, бесов и демонов. Тут такие интересные варианты прорисовываются…

Он вспомнил, где находится и чем занимается. Попыхтел, посопел. Принял стопарик сорокоградусной «клюковки» на пару со мной. Покрутил кусок «чугуния», который я таскал в кармане.

– Э-эх… Куда я от тебя денусь? Тута я весь, Ваня. В воле твоей.

– Вот и славно. Теперь прикидывай. Как будем «ставить на уши» всю «Святую Русь». И — не-Русь. В ту же позу — само собой.

«Попаданец — глаз урагана». Я ощущал это с самого начала. Но — на личностном, человеческом уровне. Здесь это ощущение было озвучено и обосновано применительно к сообществу. К железоделателям, к кузнецам, к Святой Руси в целом.

Прогрессор — всегда разрушитель, терминатор. Тот, кто обрывает одну линию развития и, если повезёт, начинает новую. «Линия» — не царапина на песке — жизни тысяч людей. Им всем — от этого больно. Страшно, голодно, обидно… Потом-то… Но «потом» — будут другие люди. Может быть — их дети или внуки. А вот этим, живущим сейчас — муки, несчастья, страдания.

Мы, попаданцы, несём в миры «вляпа» — боль и ужас. «Всадники Апокалипсиса». Втягиваем в эту «скачку страха» — своих новых друзей, близких. Превращаем их в «пособников терминатора». Не все это понимают. Не все — согласны понимать.

Николай — смог. И понять, и осмелиться.

Не надо думать, что выплавив полста пудов чёрного металла, мы решили наши проблемы в этой части.

Скорее наоборот — проблем стало больше. Одно литьё железа чего стоит. Нету такой технологии на Руси!

Игры с тиглями. На «Святой Руси» цементацию в тиглях ведут. В Новгороде — прямо в обычных круглых горшках. На Кубенском озере — в каких-то подпрямоугольных. Почему? Что к железу добавляют? Теофил — даёт пяток разных рецептов, Бируни — других.

У нас есть кузнечные горны, но нет вагранок.

Рассказываю ребятам — что это такое, на самом простом уровне: 5 аршин высоты, аршин нижним диаметром, слабо сужающийся к верху цилиндр.

«Площадь суммы всех сопел должна относиться к площади сечения вагранки, как 1:80».

Факеншит! Откуда это?! Я ж вагранку-то реально только один раз в жизни видел!

Довольно беспредметный разговор о легировании. Никель, хром, молибден… Здесь — пустые слова. Здесь нужно сказать типа:

– На Волчьей горке с полуночной стороны лежит красный камень. Выломать, растереть, обжечь.

И всем будет хорошо. Никелировано. Или, там, «молибденнуто».

* * *

Близ Дамаска существовала гора, состоящая из самородного железа с примесями углерода (около 1 %) и вольфрама (8–9 %). Природнолегированная сталь, из которой местные мастера выковывали мечи и сабли.

Император Диоклетиан в конце III в. приказал построить в Дамаске главные оружейные мастерские римской армии. Вплоть до конца XIV столетия в Дамаске изготовляли лучшие в мире оружие и доспехи.

Увы, легирование — не по моему сегодняшнему тезаурусу.

* * *

Миленькое рассуждение об азотистых сталях. На основе саги о древнем кузнеце от Якова и некоторых других примерах использования различных видов дерьма в металлургии.

Из существенного: диаграмма состояния железо-углерод. Феррит, аустенит, цементит…

«Влияние на механические свойства сплавов оказывает форма, размер, количество и расположение включений цементита, что позволяет на практике для каждого конкретного применения сплава добиваться оптимального сочетания твёрдости, прочности, стойкости к хрупкому разрушению…».

Всё понятно? — Мои… открыли рты. Для лучшего проникновения знаний. Куда-то… Наверное — в кишечник.

Сама мысль, что чёрные сплавы состоят из зёрен, что эти зёрна даже в одном куске — разные, что у них есть граничные слои… что там есть графит то хлопьями, то пластинами, то шариками…

Показать нечем. Шлиф можно протравить, но показать… нужно увеличение от сотни крат.

Идея, что свойства металла зависят не от его состава, но от невидимой структуры — казалась моим металлургам странной. «Чего не вижу — того и нету». При том, что всевозможные булаты и дамаски, у которых слои видны невооружённым взглядом — знакомы.

«Вижу, но не разумею».

Не ново: так же думали и европейские металлурги середины 19 века.

Меня манили златоустовские булаты. Будучи по составу чугунами, булаты не уступают по ковкости низкоуглеродистым сталям, существенно превосходя их по твёрдости после закалки.

Придётся Прокую повторить опыты Аносова. С применением микроскопа в металлургии. Когда «мелькоскоп» сделаю. Левши-то у нас на Руси — завсегда. Но разглядеть структуру цементита… вряд ли.

Индийский рецепт «прямого» получения булата сорта «акбари» из руды — надо попробовать.

В тигель вместе с древесным углем и флюсом засыпать смесь мелких частиц двух руд — бурого (две части) и магнитного (три части) железняка. Металл из частиц разных руд восстанавливается с разной скоростью. Восстановившийся первым металл за время плавки (около суток) успевает сильнее науглеродиться от контакта с древесным углем и расплавиться, а выделившийся из трудновосстановимой руды остаётся менее науглероженным.

Попробуем. Как магнитный железняк найдём.

Надо бы двухванные печи поставить. У них производительность в 2–4 раза выше, чем у мартена, а расход топлива в 10–15 раз меньше. Но нужна продувка кислородом. Разделение воздуха… Факеншит! Не сейчас!

У нас уже были довольно прочные печки, шли приличные огнеупоры с добавлением графита, мы активно играли с тигельными процессами. И со стеклом, и с металлами. Собственное железо позволило полностью обеспечить существующие кузнечные горны. Как в самом Всеволжске, так и в растущих городках: Усть-Ветлуге, Балахне… Стремительно росла металлообработка. И объемами, и разнообразием. Скачком развивалась стекольная отрасль.

Раздавались молодожёнам и продавались насельникам прялки-самопрялки. Запустили и непрерывно усовершенствовали ткацкую фабрику.

Тут придётся подробнее.

Нонсенс! Парадокс! Во всём мире капитализм начинается с «производства средств потребления». С текстильных мануфактур — особенно.

Ткачи — долгое время главный и передовой отряд пролетариата!

С текстиля поднялись Фуггеры. Фламандские ткачи громили королевские французские армии. Они же вынесли на себе основную тяжесть почти столетней войны вокруг Нидерладской революции, бойню Тридцатилетней войны. Луддиты — ткачи. В основе Английской революции — огораживание, причина огораживания — труд ткачей. Даже первая прокламация «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» обращена к ткачам. За что Ленина в Сибирь сослали? — За требование оплаты «казового конца».

Так — везде. Но не у нас. У нас первые мануфактуры — 30-е годы 17 века, железоделательные. При Петре Великом построено 230 мануфактур. После его смерти осталось тридцать. Потому что нам — нафиг не нужны «средства потребления». Необходимое — сами сделаем. Из палочки, из верёвочки, соплёй прилепим… Купить-то — не на что.

«Нет хлеба. Понимаете ли вы это?».

Главный, часто — единственный платёжеспособный покупатель — власть. Властям простое полотно — мало нужно. И вот, в каждой крестьянской избе есть прялки, в каждой — ткацкий стан. Каждая крестьянская девушка на «Святой Руси» — сама ткёт себе приданое.

Коллегши! Попандопулопинки! Вы как? Челнок в руках летает? Маленький рушничок — работать от зари до зари, безостановочно, из руки в руку. Что «грудница» не только болезнь, а и брусок поперечный со стороны товарного навоя — в курсе?

Страшно становится, когда думаю о судьбе нормального менеджера из «офисного планктона» или сисьадмина оттуда же, ненароком сюда вляпнувшегося. Делать текстиль надо, а как? Половина слов — просто непонятна.

Челнок — это не баба с кравчучками, а приспособа деревянная. Летает от края до края станка. В зёве основы. Вот как основа зевнула, так она и полетела. Летает, понятно, не сама. Она ещё разных типов бывает.

Зачем у ткачихи колотушка? — Не, мух она полотенцем по глазам бьёт. Уток — не утка мужского пола, а ряд ниток поперёк. Батан — не от «ботаника», а подвешенная вертикальная рама. Она скрипит и качается.

«Я спросил электрика Петрова: „Ты зачем надел на шею провод?'“ Ничего Петров не отвечает. Только тихо ботами качает».

Не Петров, не электрик, без провода, поскрипывает. А так — похоже.

Нитченки работают своими галями и крепятся к ремизкам. Которыми раскрывают зёв.

Всё понятно?

Я когда услышал первый раз, что в ткацком стане есть бердо, то очень обрадовался. Послышалось — бедро. А я ж в бёдрах понимаю! Особенно — в женских. Увы. Не только буквы перепутал, но смысл другой. Хотя тоже — им бьют.

Фиг бы я чего в этом деле уелбантурил. Но в Паучьей веси ткацкие станы были. Потом Звяга в Пердуновке делал. Сперва — по образу и подобию. После — с модификациями.

На «Святой Руси» уже давно ушли от вертикального ткацкого станка. Но сколь много можно рацухернуть и в нынешнем! Тут, на ткацкой фабрике во Всеволжске, каждый стан был новый, на других непохожий.

У нас изначально было мало ниток, поэтому станы первоначально делались и работали… в познавательно-экспериментальных целях. Едва у одного стана загрузка приближалась к максимальной, как делали следующий — с очередной порцией рацухи.

Воспроизводить новгородские ткацкие станки для полушерстяных тканей на 4 нитки мы не стали — простейшее полотняное плетение, пара ремизок без фокусов. Но уже замена коромысел блоками существенно облегчило работу ткача и снизила число отказов.

Заплетать людям мозги — моё ремесло.

– А почему у нас две ремизки? Давай сделаем три. На одном коромысле.

– Как это?!

Показываю. Есть здесь такой приём, с асимметричным коромыслом, делают ткань с повышенной плотностью основы. Дальше — больше. Довели число ремизок до двенадцати. Монстр такой получился.

– А почему коромысла вдоль основы? А давай-ка построим их вдоль утка.

Подумали, сделали.

При изготовлении саржи 2/2, двухосновных тканей, 1-го и 2-го сортов полотняного переплетения для увеличения плотности ткани используются четыре ремизки, подвешенные на двух коромыслах. Каждая пара — к отдельной подножке.

Основная часть материи на «Святой Руси» имеет рисунок не вышитый, а изначальный, тканный. Уток в основу набивают, забивают, приколачивают. Не просто в основу, а конкретно в «опушку».

Так делают не только простые геометрические полосы — сложнейшие пейзажи с цветами и птицами. Вот этими ремизками да ещё доской-бральницей. Да не — «бранильницей», а — «бральницей»!

По сути — гобелен. Ещё чуток с бральницой поработать, ремизок и челноков добавить и… Рафаэль Санти. Папизма на Руси нету — обойдёмся.

Чтобы уток в ткани ложился ровнее, применяют гребень. Многие станки на Руси не имеют берд, прибивание утка — гребнем или колотушкой. Такой гребень найдут на Райковецком городище.

Это мы пропустили изначально: хотя гребённая архаика на «Святой Руси» повсеместно, но мои «пауки», в силу своей специализации, «почёсыванием» уже не занимаются. У них уже бердо в ходу.

Видел в 21 веке бердо тростниковый — из зубьев-тростей, соединенных сверху и снизу планками, тростинки-палочки длиной 13–14 см, шириной 0,8 см. Вставляют в пазы двух планок шириной 2 см, толщиной 0,5 см, закрепляют веревкой.

Расстояние между зубьями равно толщине веревки. Для увеличения расстояния между зубьями — обвязывают несколько раз. Такая… редкозубая конструкция. «Ажурные ткани» — известны из археологии на Руси в нескольких местах. «Паутинка» моих пауков — из этой серии. «Марлёвка» из мешковины на голом женском теле… Но мне-то надо другое! Мне-то нужны ткани простые, плотные.

Бердо вкладывают в батан — раму для придания берду веса, необходимого для прибивания нитей утка. Его-то ткач (на Руси — ткачиха) и дёргает целый день ручками. Туда-сюда, туда-сюда… А ножками давит на подножки-педали — левой-правой, левой-правой. Педали опускаются — тянут ремизки, растягивают нити основы вверх-вниз (зев), между ними кидает челнок, дергает на себя батан, бердо в нём приколачивает нитку утка… Во, ещё миллиметр ткани получила.

Напомню: на рубаху — 15 м ткани. На жизнь… Крестильная (детская), обычно — конопляная. Две взрослых: повседневная и выходная, чистая — чтобы в гроб положить. Ещё — назадник, нагрудник, передник, панева, рушники… Постельное бельё отсутствует. Мужику своему — рубахи чуть короче, но ещё порты надо. Детям…

Фремовер, тётя.

«Святорусское» бердо тяжелее этнографического из 21 века — не из тростниковых зубьев, а из деревянных.

Длина ремизок задаёт ширину тканей: от 37 см до 155 см. Меньше — портативные устройства. Подобно тому, как здесь есть прялка для работы на ходу, с упором в бедро, так есть ткацкие станки с поясным креплением. Бабе заняться нечем? — Опоясалась этой штукой и ткёт. Буквально — на коленках. Без берда — с деревянным ножом. Основа заплетена в косу, привязана к колышку. Сходно, без заднего навоя, ткут здешние племена.

На Руси так делают узкие изделия — пояса, например. Здешние пояса — не ремни кожаные, а кушаки — тканые полосы.

Для поневных двухосновных тканей применяют широкие берда «понешницы». На четырех подножках в две ремизки заправлялись холщовые нити (изнанка), в две ремизки — шерстяные нити (лицо).

Коллеги, у вас коробка-автомат? По двум педалям попадаете? Здесь — надо по четырём. Путаешь педали? — Получаешь по уху.

В каждый зуб берда заправляют по две нити, с чередованием холщовых и шерстяных. Узор получают перебором нитей основы бральницей: часть шерстяных нитей опускают на изнаночную сторону, а часть белых — холщовых — поднимают на лицевую.

Широкие берда необходимы — поочередно открываются два зева и прокидываются два утка.

Какая координация движений, какой сложный рисунок… да не на ткани! Рисунок движения! Топ, кидысь, дёрг, тот-топ, кидысь-кидысь, дёрг-дёрг… И не перепутай!

Напомню: панева — парадная юбка. У хозяйки в обеспеченном доме — одна-две. На жизнь.

Коллеги! Вы в этом во всём — как? Учите матчасть — в нормальном обществе с этого, с нашей «лёгонькой» промышленности и начинается индустриализация.

Сквозной полый челнок сохранится в крестьянском быту до начала XX в. 27 см длины, ладьевидный силуэт, сквозное отверстие в середине, конусообразные углубления для крепления шпульки и отверстие в боковой части для пропускания нити утка. Шпулька состоит из веретена и надетого на него, свободно вращающегося, берестяного цилиндрика-цевки. Свободное вращение — для быстрого раскручивания нити, увеличивает скорость работы.

Повторюсь: вляпнувшись сюда, я всего этого не знал. Но один из базовых инстинктов — любопытство — заставлял совать нос во всякое… непонятное. И задавать глупые вопросы. Типа:

– А вот у вас нитченки — палочки деревянные с навязанной нитяной петельной. Через петельку пропускают нить основы. Петелька — понятно. А вот зачем деревянная палочка? Их же много, это ж тяжело. Давай взамен палочки — ниточку навяжем. Ремизка сразу легче станет, на педаль так сильно давить не надо.

Вокруг меня в Пердуновке были люди, которые во всём этом понимали — было у кого учиться. Мне это интересно. Просто послать меня они не могли — боярич. И Звяга, непрерывно матерясь себе под нос, делал полочки для ремизки и раздавал подзатыльники ученикам — у самого заскорузлые пальцы не позволяли вязать ниточки.

Здешние «вятшие» — не дураки. Но рацухераторством — не занимаются. Они «с конца копья вскормлены» — мозги в другую сторону повёрнуты. Ну, там, честь, доблесть, слава, полон, хабар, «княжья милость»… А «меньшие люди» не имеют ресурсов для экспериментов — им пропитание каждый день добывать надобно.

Когда наша «бляуфена» дала железо, мы заменили нитченки стальной проволокой. Ни один «вятший» на такое не пойдёт, даже мысли такой не возникнет, а у ткачихи просто нет стали.

Тема истирания, разрыва, аварии в этом месте стана — отпала полностью.

Аналогично поставили стальные зубы на бердо. И сразу удвоили плотность основы — мне нужны прочные простые ткани. Выкинули коромысла и поставили блоки. Выточенные на токарном станке, смазанные колёсной мазью, они уменьшали усилие ткача. Высоту станка довели до 4 аршин, стойки и перекладины соединили намертво железными угольниками.

Вибрация — болезнь ткацкого станка. Один американец, оказавшийся в концу 50-х 20 века в Китае на должности механика ткацкой фабрики, вспоминал, как в ходе исполнения исторических решений тамошних съездов и пленумов постоянно поднимали скорость работы станков. «Марксизм с китайской спецификой» теорией надежности не интересовался, а руководство предприятия было сплошь идеологически грамотным. Пятиэтажное здание фабрики не выдержало энтузиазма строителей нового общества. И, от тряски, развалилось.

* * *

– Товарищи! А почему у нас масла сливочного нет?

– Дык… масло-то из коров.

– И что?!

– Ну… мы ж идём… вперёд семимильными шагами. А коровы того… не поспевают.

А сопромат, ить его ять, даже с места не сдвигается! Контрреволюционная теория!

* * *

Периодически я «извлекал» Звягу и задавал вопрос:

– Ну, придумали, как ткачеству помочь?

Звяга фыркал, пыхтел, потом тыкал в одного из своих помастерьев:

– Сказывай.

У подмастерьев пошла специализация по этой теме, вчерашние парни из ешей, которые прежде вообще никогда не видели станка с полной станиной, сперва смущенно, а после — всё более уверенно, выдавали очередную новизну.

Сообразили вариант «цены». Это — не деньги, это две планочки, располагаются между навоем и ремизками. Смысл: обособляют нити основы, не позволяет им сцепляться; располагаются поперек основы так, что четные нити проходят над первою и под второю планкою, а нечетные — наоборот, под первою и над второю. Позволяют легко обнаруживать, где разрываются нити основы при работе.

Придумали и сделали «шпарутку» — применяется для расправления ткани, даёт ей у товарного навоя постоянную ширину: уточная нить, образовывая у края ткани кромку, стягивает ткань поперек не всегда равномерно. Поэтому ткань следует (особенно если она широка) растягивать за кромки поперек.

В их варианте — две дощечки складываются посредине на петле, по концам маленькие вертикальные штифтики. Оные вкладывают в края ткани и выпрямляют шпарутку во всю ее ширину. По мере выработки ткани, шпарутку переставляют, держа ее все же поближе к товарному навою.

Разобрались с вариантами удара бердом. Удар при открытом зеве даёт ткань гладкую. Так мои «пауки» работают. Удар же при закрытом зеве даёт ткань толстую, пушистую. Так ткут на Руси верхнюю одежду типа панёвы.

А вот с челноком-самолётом и склизом пришлось самому повозиться.

Рушничок или кушак можно нормально соткать, перекидывая челнок из руки в руку. Широкую ткань — тяжелее, ткачиха почти ложится грудью на станок, на ту самую «грудницу» — не хватает длины рук. К 18 веку в Англии пойдут широкие станы на двух ткачей: стоят мужики с разных сторон станка и кидаются друг в друга челноком сквозь зев. Гандболисты, извините за выражение.

Чем пинг-понг хуже гандбола?

Сначала сделали склиз. Верхняя поверхность нижнего бруса батана скашивается — чтобы при открытом зеве опущенные нити основы лежали на нём, образовывая дорогу для прогонки челнока.

Сажаем челнок на ролики и катаем туда-сюда по этой доске. По бокам стана делаем челночные коробки с погонялками-ракетками. С одной стороны ракеткой стукнул, челнок на другую сторону по склизу покатился. Пинг — прошёл. Батан передернул, с другой стороны стукнул, челнок — обратно.

Фокус в том, что ракетку-погонялку можно не в руке держать — можно к ней шнурочек привязать. И отойдя подальше — за шнурочек дёрнуть. Длина рук ткачихи перестаёт быть главным ограничителем ширины полотна.

Тут есть тонкость: для наших льняных и конопляных тканей такая штука годится, для шерстяных — нет, обрывность, знаете ли, велика.

Джону Кею, который запатентовал такое устройство в 1733 году, несколько раз пытались оторвать голову, разорили, сожги дом, заставили бежать во Францию. Он — изобретатель и коммерсант, я — Воевода. Я сам кому хочешь голову оторву. А производительность труда с этой штукой поднимается вдвое-вчетверо.

«Простой крестьянский станок, на котором издавна ткали, очень неудобен. Работа на нем тиха, устаточна и неспора.

Тихо и трудно ткать на нем от того, что челнок нужно каждый раз брать в руки, чтобы бросить в зев, потом отводить его в сторону и вытягивать из челнока нитку такой длины, чтобы ее хватило на ширину основы; прибивать бердом уток приходится по два раза и еще выправлять кромку, чтобы она не выходила петлями. Все это отнимает много времени, а руки от размахивания устают.

Между тем на этом же простом станке, с теми же нитченками и бердом, можно ткать втрое и даже четверо скорее и не уставая, „играючи“… Для этого нужно только переменить набилки, сделать их такими, как у станка-самолета.

…челнок от легкого движения правой руки легко катится на колесах; вынимать и вкладывать каждый раз его не нужно, как простой челнок; прибивать уток приходится одной левой рукой по одному разу, иначе холст выходит уж очень плотен. Выправлять кромку тоже не нужно, потому, что челнок утягивает нитку и гладкая кромка выходит сама собой».

Цитата — из земской брошюры конца 19 века. Горизонтальный станок на Руси — тысячу лет. В каждой избе. Десятки миллионов человек работу челноком видели, сами туда-сюда кидали. Важную часть дохода получали, спины рвали, глаза портили… И? — И ничего.

«И они еще борются за звание дома высокой культуры и быта!».

В смысле — называют себя «человек разумный»…

Теперь бы надо было сделать следующий шаг: убрать от станка человека. Механически засинхронизировать движения всех элементов, «выбрать» задержки, поднять скорость, подцепить двигатель, перейти к бесчелночным станкам…

Азарт изобретательства, радость очередного решения инженерной задачи проходили, и я снова представлял себе вопрос Николая:

– Куда я всё это дену?

В триаде «сырьё-переработка-сбыт» я вытягивал среднее звено. Получаю от этого кайф. А остальные?

У нас нет достаточно сырья для эффективного использования таких установок.

Это решаемо: весной остригут овец, мои крестьяне и соседи что-то продадут. Будет куча… негораздов, но раз мы собрались шерсть покупать — продадут. Осенью прикупим льна и конопли. Не мгновенно, не «по щелчку», но мы получим необходимое количество сырья, чтобы загрузить мой… прототип ткацкой фабрики. К следующей зиме можно сделать что-то пристойное, на пару десятков станков, с полным комплектом вспомогательного функционала.

Тянуть нельзя — мои поселенцы могут сами построить себе в каждом доме ткацкие станы, «как с дедов-прадедов», засадят за них своих жён. И будут бабы, как и везде, убиваться, изготавливая барахло. Виноват — продукцию народных промыслов. Которая значительно уже, хуже и дороже моей продукции индустриального производства. «Дороже» — в человеко-часах женского труда. Который здесь никто не считает.

– Не ленися! Трудися! Тки!

А не, к примеру, детишек воспитывай или, там, вышивай болгарским крестом.

«…для того, чтобы в одиночку соткать за шесть месяцев три холста по 50 м длиной, нужно проводить за ткацким станком по двенадцать-пятнадцать часов в день».

Понятно, шесть месяцев по 12–15 часов в день — никто крестьянке работать не даст. Есть дом, семья. Корову — доить, полы — мести, кашу варить, пестом — колотить… Хорошая мастерица ткёт в год 30 метров, мой стан даёт 30 см/час. Вдвое плотнее и по утку и по основе, вдвое-вчетверо шире. Целые сутки, круглый год. Посчитайте скачок производительности труда. И — прослезитесь.

Вытянув первое и второе звено триады, я ничего не могу сделать с третьим — со сбытом.

Мои новосёлы получают полотно сразу — не ходить же им голыми! Прежнее-то я забираю для проварки-прожарки. У поселенцев ткани входят в состав товарного кредита. Дальше необходимое они могут прикупить по твёрдым ценам, дёшево и хорошего качества. Запретить им заниматься маразмом домашнего ткачества я не могу, но, надеюсь, что, не имея нужды, они и сами не захотят.

А вот выйти на текстильный рынок «Святой Руси»…

Ткацкие станы стоят в каждом крестьянском доме, 95 % населения. «Натуральное хозяйство». В городах — свои мощные центры. Сбить цену… Даже если я буду отдавать полотно купцам здесь на Стрелке даром — пока довезут — золотым станет.

«Экспорт капитала»? — Поставить десяток таких фабричек по «Святой Руси»? — Отберут. Либо сами установки, либо налогами. Власть понимает одно — «отъём прибавочного продукта». Всего.

– Без этого с голоду не помрёшь? — Отдай.

Этого «прибавочного продукта» на Руси мало. Поэтому обдирают как липку. Крестьянин «любуется» как его жена бьётся грудью об «грудницу» не от садо-мазо, а от чёткого понимания: если он хоть что купит, власть поймёт, что у него есть «деньги». Не обязательно серебро — любой ликвидный ресурс. И отберёт.

Платёжеспособный спрос — вблизи нуля. На кой чёрт хоть что для Руси делать, если заплатить никто не может? — Только вятшие. А их мало, сидят они… реденько.

Сочетание нищеты, малой плотности населения, дурного климата, «грабиловки властей», транспортных расходов, консерватизма общества…

Я снова начинал чувствовать «асфальт на темечке».

Понятно, что тут, на Стрелке, у меня было совсем не та позиция, что была в Пердуновке, и уж тем более, в самом начале в Киеве. Но останавливаться, превращаться в пусть и продвинутого, с хрустальными привесками по всему костюму, «золочёного крысюка на куче дерьма»…

Сначала меня раздражали бытовые мелочи: темнота в помещении, тараканы в супе… Потом общественный маразм в форме сословий, рабовладения, церковных и народных суеверий… Теперь раз за разом бил по глазам, рукам, мозгам идиотизм экономического базиса.

«Платёжеспособный спрос» — понятно. «Натуральное хозяйство» — понятно. Но их же совместить — невозможно!

Какая-то наша «Святая Русь»… корявая. Чего-то в этой «консерватории» неправильно.

А вокруг кипела нормальная человеческая жизнь. Шли стройки в городках и селениях, копали котлованы под фундаменты моего «дворца», водонапорной башни и храма, расширялись расчищенные территории под пашни и пастбища, пошла уборочная по весной распаханному и засеянному, закрутилась молотилки, улучшались рыбалка и усилилась заготовка «плодов дикой природы» на зиму…

«Люди, хлеб, железо» — три сосны в которых я блуждаю всю жизнь свою. Снова стало не хватать людей.

Конец восьмидесятой первой части

Часть 82. «Незваный гость, докучный собеседник…» Глава 449

Гнедко — конь. В смысле: не тупая скотинка из рода Equus, отряда непарнокопытные, а злобное хитроумное существо с хорошо развитой интуицией.

В 1149 г. Андрей Боголюбский велел похоронить своего израненного в бою коня, «жалуя комоньство его». Как я уже говорил, князь Андрей — с конями был дружен. И — большой оригинал: другие торжественные похороны коня-храбреца в христианской Руси — мне неизвестны.

«Кони — это люди. Только — другие».

Эта мысль показалась моим утомлённым мозгам неожиданно глубокой.

«Дурная голова — ногам покоя не даёт» — русская народная мудрость.

Предполагаю — смысл у народа, как у меня: не только своим не даёт, но ещё больше — чужим.

Хозяйство моё разрастается, стремление везде поспеть, посмотреть, составить собственное мнение… Не-не-не! Указывать я не буду, по всем вопросам — есть приказной голова, к нему. Но знать — хочу.

«Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать».

Хочу «лучше».

В реале это означает пол-дня в седле. Пространство большое, времени нет — поэтому верхом. А при здешних рельефах… Бедный Гнедко. Я-то расту, а он-то нет. Табуретина самоходная. Ходит-то он сам. Но со мной на спине — всё тяжелее.

В тот день ему как-то особенно много досталось. С моей тушкой в седле вверх-вниз, вверх-вниз… Я в какой-то момент глубоко призадумался, а он повернул не в ту сторону. Не вверх, на «Гребешок», а по ровному, к Оке, мимо откоса этих… Дятловых гор.

Гнездовье у меня тут. Вполне по названию.

Когда я заметил, куда он направляется… подумал и вспомнил, что давненько туда не наведывался.

«Нужно уметь отдыхать. Особенно — от своих мыслей».

Пусть везёт куда хочет.

«Вези меня извозчик по гулкой мостовой А если я усну шмонать меня не надо…».

Не извозчик, не по мостовой, шмонать меня Гнедко точно не будет. Скорее — копытами запинает. А так — всё правильно.

Оказалось — конь синтуичил правильно.

Приехали на «Окский двор». За верхним концом Дятловых гор поставлен «приёмный покой» — постоялый двор для гостей с Оки. Блок-пост с функциями санпропускника и гостиницы.

Точнее: первая очередь, самое необходимое. Мостки, амбар, две избы, банька. Рядом — вторая очередь, уже начата. Посмотрел, с прорабом потолковал. Нормальный мужик, можно двигать его дальше…

– Господине! Там, кажись, биться собираются.

Коневодом у меня Алу, углядел с седла свару у пристани. Молодой, любопытный, головой целый день крутит. И откуда только силы берутся…

Работнички — развлекухе обрадовались, покидали брёвна да носилки, похватали топоры да дрыны и к реке.

Ну и я на Гнедка своего… о-хо-хо… взгромоздился. И как им не надоедает… Но не зря ж скотина божья так сюда рвалась? Съездим-поглядим.

Четверо духовных в чёрных рясах вылезли из лодки на берег и качают права.

Картина: «Грачи прилетели». И орут — сходно. Червячка нашли?

Дворовый слуга — однорукий ветеран, который приходящих встречает, привечает и месту провожает, на земле сидит, за разбитую голову единственной рукой держится. Духовные — злые, посохи на изготовку. Напротив уже стоят четверо моих гридней. У двоих — стрелы наложены, у двоих — палаши достаны. Тут толпа валит — строители с дрекольем на веселье пожаловали.

– А ну всем стоять! А ну тихо!

Да что ж они такие… нервенные? Сейчас слезу с коня и всех… покусаю. Чтобы помнили. Что страшнее «Зверя Лютого» — в природе нет.

– Об чём крик, люди добрые?

Здоровенный монах, борода из-под глаз веником, внимательно меня оглядывает и, чуть опустив посох, спрашивает:

– Что, Иване, не признал?

Я вглядывался и, когда он, характерно-раздражённо, рывком с зажимом, чуть качнул посох, вдруг вспомнил:

– Оп-па! Чимахай! Сколько лет, сколько зим! Не ждал, не гадал! Здрав будь, друже!

* * *

Ещё одна моя давняя догонялочка. «Железный дровосек», бывший мой холоп, жертва «цаплянутой ведьмы» из Пердуновской вотчины, ушедший в Смоленске в монастырь: «хочу на бесогона выучиться». Тогда я его «облагодетельствовал» — оплатил монастырское обучение.

Тогда же, в лодке на Днепре, я проповедовал ему о четырёх слабо связанных сущностях: бог, вера, религия, церковь. Прилагательное у них одно — «христианское», а сами они — про разное. Советовал не сильно верить монахам, помнить о разнице между правдой и истиной применительно к бесовщине, искать свою дорогу.

* * *

Спрыгнул с коня, подошёл обнять старого знакомца. Однако он… уклонился.

– Ты меня этой поганской кличкой не зови. Ныне крещён я Теофилом. Что по-русски значит — возлюбленный господом.

Какой-то он… напряжённый. Запор, что ли? Или понос? Ну, это решаемо. И то, и другое.

– Да назвать-то могу хоть горшком. По какому делу тут?

– По воле пославшего мя… нас пославшего. Владыки Смоленского Мануила. Для доношения до сих мест диких — вести благой и православных окормления.

Вона чего… Далеко, видать, слава моя разошлась. Как-то я про Смоленского епископа и не вспоминал. А зря — умён Мануил Кастрат, умён. Вот же: ни Ростовский, ни Черниговский архиереи ко мне людей ещё не шлют, а Кастрат — уже сообразил.

Хотя… он про меня, про Пердуновку, про похождения в Смоленске — больше знает. Вот и послал «трудников господних» для «посмотреть». А также «приобщить», «воцерквить» и «окормить».

Надеюсь — только для этого. Потому что Свято-Георгиевский монастырь, где принял постриг Чимахай, заведение… инквизиторского толка. Готовит «бесогонов» — бойцов за веру христову. Против демонов.

Ага… А прислали — ко мне…

* * *

С тамошним игуменом я как-то в Смоленске нехорошо схлестнулся. У того инока на правой ладони — поперечный шрам. Меч ладошкой останавливал. А на тыльной стороне — пороховой ожог. Характерная россыпь синих пятнышек. В голове — умения применения гипноза. «Зайчиком» от своего перстенька пробовал меня в транс вогнать.

Сволочь. Экзорцист-профессионал.

* * *

– А чего слугу побили?

– Неразумен. Места своего не ведает. Мы подошли спросить — где искать тебя. А он, дурень калечный, указывать людям божьим вздумал, слова поносные говорить. Велено, де, никому по реке не ходить, а становиться тут. А как мы решили дальше идти — за рясы хватал, стражу звал. Пока посохом в голову не вразумили — всё лаялся.

– Вот оно как… А сведомо ли тебе, божий человек Теофил, что дурень здесь не тот, кто на песке сидит. Дурень здесь в рясе стоит. Дурни.

Я внимательно рассматривал спутников Чимахая. Двое, похоже, бойцы. И по «физике», и по душе. Нехорошо смотрят. Примеряются. Третий… скользкий, вёрткий, благостный… лицемер. Морда — как блин маслянистый.

Мгновенное удивление в глазах Чимахая исчезло. По-угрюмел, озлобился. Перехватил посох поудобнее. Привычным, отработанным движением. И — замер. Зацепил взглядом чуть выглядывающие над моими плечами рукоятки «огрызков». Потом перевёл взгляд мне в глаза.

Я начал улыбаться. Нагло. Чуть показывая зубы. Чуть шевеля пальцами опущенных, чуть растопыренных рук.

В отличие от очень многих на «Святой Руси», Чимахай меня знает. Знает — для чего ношу эти смешные железки. И как ими работаю. Знает, что ни его ряса, сан, посох, спутники — меня не остановят. Мечники и лучше меня есть, беспредельщиков беспредельнее — нету.

Был у нас случай. Ещё на воровской заимке возле Пердуновки. Чимахай с сотоварищами шутки над Ивашкой шутить вздумали. Шутников пришлось… урезать. Шашечкой своей.

Тогда, сразу как зарезал самых… непоседливых, пришлось его воспитывать. Чтобы не зарезать за компанию. Сунуть к его носу свой клинок. Клинок полностью, до самой рукояти, был в крови. Лишняя уже стекла, но оставшееся стало вязким, блестящим, почти чёрным. И остро пахнущим. Он смотрел на клинок, направленный ему в лицо. Потом — поверх его, в глаза мне. Сглотнул и отвернулся.

«Делай что должно, и пусть будет что будет». Мой выбор — «что должно». Он — согласился. Хоть — убей, хоть — что. А я, аккуратненько, чтобы не порезать, вытер шашку о его голую спину. И одной стороной клинка, и другой. «Кровь их — на тебе».

Чимахай меня знает. Нелюдь я. «Не от мира сего».

Мы молча стояли в шаге друг от друга, смотрели глаза в глаза.

* * *

Мои бойцы за спиной… их и этому учат. Чуть переместились, выбрали себе противников.

В работе пары «мечник-лучник» вечная проблема — дистанция. Мечник начинает — с шагов, лучник — с десятков шагов. «Пара атакующая» — мечник вблизи противника, «пара защищающая» — мечник вблизи лучника. Аналогия из других времён: то снайпер прикрывает автоматчика, то автоматчик охраняет снайпера.

Работа в малых группах — четвёртая часть обязательного воинского обучения. После общей работы в строю, поединка и «микротактики». Не надо иллюзий: ни кулак здоровый, ни «целкость» по мишени, ни «финтиклёж» в фехтовании — из мальца бойца не делают.

Счастье, что в первой жизни фехтованием не занимался. Здесь это делают сильно иначе, чем в спорте в моё время.

Прежде всего — оружие. В программе Олимпийских игр есть фехтование на рапирах, шпагах и саблях. Не у нас.

Мы с Артемием, после ряда экспериментов, визгов и обид знатоков, мастеров и славных витязей, перешли на палаши.

«Контактное клинковое рубящее и колющее оружие с длинным прямым однолезвийным клинком».

Западноевропейский палаш развился из тяжёлой кавалерийской седельной шпаги. Первые образцы так и назывались — «валлонская шпага».

А теперь оцените фокус: кроме кавалерии, мы используем палаш в пехоте. По сути: аналог абордажного палаша.

В строю пехота копьями работает. А вот в близком бою («грудь в грудь») функционал романского меча («рубящий удар», «укол», фехтование) при меньшем весе и лучшей защите руки — весьма полезен.

Основное отличие палаша от шпаги — более массивный и широкий клинок. От меча — сложный эфес, односторонняя заточка. От сабли — прямой клинок с отличными характеристиками колющего удара.

Ни самое распространённое на «Святой Руси» оружие — топор, ни здешние сабли, ни «каролинговские» мечи — на укол не «заточены». Колющее — только копьё. Да редкие «романы».

Сделав «укол» штатным, типовым приёмом, мы дали моим бойцам существенное преимущество, открыли дополнительные участки на теле противника для поражения, новые траектории движения клинка к цели.

Сабли на «Святой Руси» есть. И в немалом количестве. Но — фоном, локально — по степному порубежью. Чуть позже Даниил Галицкий, явившийся на помощь уграм, имел саблю, украшенную золотом, чем особенно поразил немецких послов.

Появление сабли не привело к вытеснению меча (до XVI в.). Сабля — относительно новое оружие, исключительно всадническое. Я, со своим упором на пехоту, это учитываю. Как и то, что статус меча в сознании моих парней — выше. Палаш — более похож.

До «британцев» с «итальянцами» мы не дошли. У британских палашей гарда «корзинного» типа с большим количеством переплетений. Итальянская скьявона — с обоюдоострым клинком длиной около 90 см при ширине в 4 см — использовали в паре со щитом.

Традиционно — оружие латной конницы: тяжёлый клинок нужен против защищённого противника. У нас тут ворогов в стальных в доспехах нет. Поэтому — чуть короче, чуть уже. Легче, проще, дешевле, массово. Качественнее.

Ребят своих я берегу. Поэтому, хоть и не «британской корзинкой», а развитая гарда сделана. Не только дужкой над пальцами.

На моих палашах стоят «щитки». Для сабель — будет принято в ближайшее полвека, для мечей — через пару столетий.

Прямые перекрестья с ромбическим расширением на середине (тип IIА по Кирпичникову): перекрестье прочнее на излом, надежнее соединяется с рукоятью, плотнее удерживает надетые ножны.

Боковые мысовидные выступы, выдаваясь несколько над клинком, задерживают неприятельское оружие, падающее вдоль клинка. Концы перекрестий несколько опущены и, расширяясь, переходят в дисковидные увенчания. Вражеский удар, с какого бы направления он не приходился, не может соскользнуть на рукоять.

Тут мы малость повыпендривались. Вместо обычных дисков-увенчаний, я воспроизвёл элемент с одного полуторника, новодела из 21 века — волчья голова. С Курта копировали. Штамповка — не ковка молотом, можно сделать единообразно.

Такие клинки предназначены не для одноактной рубки, а для простейших фехтовальных манипуляций.

Второе: сама идеология фехтования.

Коллеги! Если вы выучились фехтовать в 21 веке, попав в 12 — поскорее забудьте. Здесь — не так. Не на уровне мозгов — на уровне рефлексов.

Какие действия, непосредственно воздействующие на материальный мир, регулярно совершает средний горожанин в 21 веке? Из тех, что могут себе позволить занятия фехтованием?

Физкультура? Отжаться, подтянуться… — абстрактные напряжения мышц, не дающие конкретных наглядных результатов. Нет передачи усилия от мышц на предмет через нехитрый инструмент.

Эпизодически, конечно, случается к чему-то приложить мышечное усилие. Эпизодически.

У предков в подкорке — представление о том, что для воздействия на предмет, необходимо усилие.

Топор сам дрова не колет, если его просто поднять и опустить на полено — ничего не случится. Даже сильному, но непривычному, человеку приходится многократно тюкать, хотя умелый, но более слабый, добивается того же результата с одного-двух ударов.

Для предков это — норма. Для человека 21 века — пока об этом думает — всё очевидно, но на уровне ощущений — не чувствует. Подсознательно «нажать на кнопку» — получить результат.

В контексте фехтования: доставить клинок к мишени — дальше он всё сделает сам.

Отнюдь.

Кто этого «отнюдя» не понял, в себя, в мышцы, в рефлексы не вбил — покойник.

Например, летел-то клинок быстро, да прилетел плоскостью, или слегка лезвие завалилось, или остановился слишком рано, дотронувшись до мишени уже на излёте, или даже прилетел, рассёк кожу — и всё, порез — и этим всё ограничилось.

Спортсмены, попробовав порубить лозу, разочаровываются в своих двигательных стереотипах — привычные движения, приносящие очки на турнирах, дают прискорбно малый результат при столкновении с реальной мишенью.

Если вы не можете нанести противнику ощутимого вреда — все ваши предварительные действия по переигрыванию противнику и доставке клинка к его телу окажутся бессмысленными. А тут всё наглядно: или разрубил — или нет.

Как воспринимают холодное оружие предки, не имеющие наших романтических предрассудков?

Есть железка «коса» — ею вот такими движениями косят траву. Есть железка «топор» — им вот такими движениями рубят дрова. А вот другая «железка» — с её помощью удобно проткнуть или нашинковать противника.

Как это сделать? А примерно так же, как рубили лозу и протыкали чучела.

Как на это реагирует противник? — Старается не дать себя проткнуть или нашинковать, сам стремится сделать то же самое с нападающим.

На первый взгляд, очень похоже на турниры. Но есть разница.

Во-первых, если оружие — инструмент, предназначенный для определённых воздействий на материальный мир — мы вынуждены беречь его и использовать по назначению.

Кому придёт в голову рубить топором железную арматуру? Кто сами точат ножи, стараются не резать ими на тарелках. Если вы собираетесь использовать своё оружие в качестве рубящего/режущего — вы вынуждены заботиться о сохранении им этих качеств. А если ваше оружие ударно-дробящее — надо, как минимум, позаботиться о том, чтобы оно не сломалось до того, как вы с его помощью поломаете оппонента.

Вы стараетесь не подставлять лезвие. Сами, нанося удар, стараетесь не портить лезвие об противника. Конечно, всегда может случиться ошибка, в результате которой клинок может выщербиться или сломаться. Но изначально всё обучение строиться с учётом этого фактора.

Опытный наставник показывает именно те движения нападения и защиты, которые позволяют сберечь лезвие для последующего воздействия на противника. Эти движения многократно отрабатываются и забиваются в подкорку. В бою, на автомате, вылетают именно они.

Этим, а не мифической неразвитостью предков, не способных додуматься до парадов и рипостов, объясняется то, что клинками стараются не парировать. Пока качество клинков оставляет желать лучшего, их берегут.

Парадокс: чем хуже, «дешевле» клинок, тем сильнее его надо беречь.

Это для предков — «само собой разумеется». Как и то, что клинок нужно беречь от ржавчины и не забывать точить. «Это ж все знают».

Вторая очевидность: удар должен быть ударом, иначе это не удар.

Есть три термина: «толчок», «удар» и «касание».

«Толчок» — смещение предмета.

«Удар» — деформация предмета.

«Касание» — прикосновение, не содержащее воздействия на предмет.

Единственное, что ценно в бою — удар.

Толчки и касания сами по себе не котируются. В них есть смысл, только как в технических элементах, обеспечивающих последующее нанесение удара.

И тут — печалька! — то самое «туше», на которое фехтуют в 21 веке. Под «туше» подразумевают любое касание, и тут уж как повезёт: часть из них, возможно, будет ударами, часть — толчками. Но котироваться все они будут одинаково.

С серьёзно одоспешенным противником можно справиться тремя способами:

— очень сильный удар, способный проломить доспех или, не пробивая доспеха, повредить то, что под ним. Например, удар в шлем, в результате которого сломается шея; удар в область колена, в результате которого даже при выдержавшей защите сломается сустав и т. п. Вариант — использование специального противодоспешного оружия: клевцов, перначей и т. д. Проламывающий удар всегда должен быть весьма сильным.

— очень точный удар в неодоспешенное или слабое защищенное место. Не требует столь большой силы, предъявляет повышенные требования к фехтовальному мастерству. Не просто попасть, но попасть очень точно, а то и под определённым углом. Часто используют специальные виды оружия — с гранёным остриём-пробойником, или наоборот, с гибким остриём, способным проскользнуть в узкую щель в доспехе.

— уронить противника и добить уже на земле. Чтобы уронить, опять же два варианта: либо очень сильный, опрокидывающий удар оружием, либо сближение с противником, переход в борьбу в стойке, перевод противника в партер.

В момент доставки клинка к мишени — ничего не заканчивается. Наоборот, в этот момент только начинается главное — воздействие своим оружием на мишень.

Из этого следует:

— беречь оружие от повреждений;

— удар должен быть ударом;

— далеко не в любое место любым оружием имеет смысл бить.

Третья особенность древнего фехтования в том, что бойцам хочется жить. Почему-то. Они не могут позволить себе играть в «лотерею», выигрывая за счёт статистики.

В реальном бою для бойца первоочередная задача — уменьшить вероятность получения удара. И только при условии обеспечения своей безопасности — думать о том, как нанести удар противнику.

Ситуация 0 % получить удар и 10 % нанести — лучше, чем 70 % получить удар и 90 % нанести.

В бою любая атака должна быть подготовленной. Только тот, кто заботится о себе, проживёт достаточно долго, чтобы воспитать учеников.

В спорте же не только допустимой, но и выигрышной стратегией становится «лотерейное фехтование»: можно раз за разом начинать атаку, не зная, чем она закончится, но выигрывая по очкам по итогам нескольких сходов.

Атаковать в среднем проще, чем защищаться. Если атакующий не думает о своей безопасности, то защищающийся, при сравнимых скоростях и мастерстве, по итогам нескольких сходов всегда будет проигрывать. Особенно, на маленьком ристалище, где нет возможности долго играть дистанцией, выжидая удобного момента для безопасной атаки.

Если бойцы сошлись ближе — защищаться бессмысленно. Если один боец, сократив дистанцию, начинает наносить удары, а второй — защищаться, то как бы хорошо защищающийся не защищался, рано или поздно он ошибётся и пропустит удар. Поэтому выгоднее не защищаться, а бить в ответ, играя в «лотерею» — кому повезёт попасть первым.

Соответственно, и тренируются в первую очередь на то, чтобы научиться попадать первым, а не на то, чтобы наносить удары, не получая. А потом делают то, к чему привыкли.

Если шансы противника пробить или обойти защиту велики — то в жизни человек, который не хочет умирать, всё-таки постарается закрыться, чтобы увеличить свои шансы на выживание, пусть и с опозданием, но постарается хотя бы ослабить пропущенный удар.

В спорте выгоднее забить на удар, который с большой вероятностью пропустишь (об ослаблении и речи не идёт, очки от этого не зависят), и сконцентрироваться на том, чтобы успеть вовремя ответить. А то, чем чёрт не шутит — может удастся и с опережением ударить, тогда афтер-блоу уже по тебе будут считать.

Не то, чтобы это было злонамеренно — так само собой получается, большинство бойцов даже не отдают себе в этом отчёта.

Грубо говоря, если один боец по команде «Начали!» каждый раз прыгает вперёд с атакой, а второй в это время пытается защищаться, но будучи ограничен ристалищем, не может далеко отойти, то при более-менее равном уровне бойцов первый по итогам двухминутного боя будет практически всегда выигрывать.

Это — спорт, где удары — просто очки.

В реальности — если по вам хотя бы один раз не очень сильно попали — вам, как минимум, предстоит долгий период восстановления. Это если противник не воспользовался возможностью и не добил вас. У вас нет возможности 10 раз прыгать на противника и выигрывать за счёт статистики — нужно всё сделать 1 раз, но 100 % чисто. Если умирающий противник заденет вас мечом, скажем, по ноге — вы потом, возможно, будете хромать всю жизнь.

Обычно оба бойца заботятся о сохранении своей жизни и здоровья, что даёт определённые манеру и рисунок боя. И если один из бойцов усилием воли отключает инстинкт самосохранения и любой ценой стремиться достать противника, то он резко меняет свою манеру и получает бонус. Заслуженный, потому что даётся этот бонус непросто и оплачивается дорогой ценой — если не заботиться о защите, то даже успев первым, можно поплатиться здоровьем, а то и жизнью.

Попадая в виртуал спортивного поединка, где отказ от самосохранения по большому счёту ничего не стоит, оба бойца совершенно спокойно используют самоубийственную манеру боя, раз за разом демонстрируют классические «японские ничьи»: два трупа лучше, чем ни одного.

Здорово, правда? Как просто понять разницу между виртуалом спорта и реалом боя! А теперь сделаем следующий шаг.

Рассуждения о «лотерейном фехтовании» справедливы для равно вооружённых противников. А вот если на вас железный доспех, а на противнике рубашечка, у вас — щит и меч, а противника — топор с ножиком, то… то вы почти всегда выигрываете. Независимо — вы прыгаете на противника, или он на вас. И рисунок боя снова меняется.

Следующий уровень. Мои ребятки в кафтанах. Обычных, тканных. Их противники смело идут в атаку. И очень удивляются, когда их клинок скрежещет по металлу. По кольчатому кованному панцирю под верхнем слоем ткани. Удивление — недолгое. До конца жизни от встречного удара.

Ладно, вот вы научились реальному бою. Научились беречь себя: раненый боец — обуза для отряда. Научились махать железкой, попадать в нужные места мишени, наносить сильный удар. Каждый — попробовал «вражьей кровушки». Чтобы быть готовым к виду результатов своих финтов. Дальше? — Дальше вы покойник.

Глава 450

«Противник перед вами постоянно держит свою защиту немного высоковато. Что это: небрежность, или он провоцирует вас? Вы делаете маленький шаг назад и, как вы и надеялись, ваш оппонент пытается сохранить дистанцию. Его ведущая нога начинает отрываться от земли в тот момент, когда с молниеносной быстротой вы внезапно выпрямляете свою вооруженную руку и направляете финт в бок противника, прямо под рукой. Застигнутый врасплох, он широко парирует, но вражеский клинок встречает только бесплотный воздух. С абсолютным расчетом вы ускользаете от его защиты и, освобождаясь на высокой линии, наносите убийственный укол с сильным выпадом глубоко в неприятельскую грудь. К вашему удивлению, вы почти не чувствуете сопротивления, в то время как остриё клинка исчезает под тканью его блузы. Оглушенный, несчастный боец замирает, думая в тот момент, что его жизнь на этой земле окончена.

„Ла!“ — вы ловко выдернули свое оружие из человеческого тела и, ликуя, собираетесь развернуться и покинуть поле боя, когда, к вашему изумлению, ваш недруг пришел в себя и встал в стойку! Широко раскрыв глаза и разинув рот, вы стоите без движения, не веря, и в этот короткий промежуток вашего бездействия умирающий противник выполняет отчаянный выпад вперед, одним героическим усилием протыкая вас насквозь. Вы слегка пошатнулись, а затем начали падать. В угасающем сознании мелькает последняя мысль: „Это не так, как в кино!“»

Реальное фехтование — совсем не кино. Это — очень ме-е-едле-е-енное убийство:

«Два дуэлянта, обозначенные как „его сиятельство, герцог Б.“ и „лорд Б.“, после обмена исключительно сердечными письмами о вызове на дуэль, встретились ранним утром, чтобы решить дело с помощью пистолетов и шпаг. Бой начался с пистолетной пули, легко ранившей герцога в большой палец. Ответным выстрелом был легко ранен лорд Б. Сразу после этого они выхватили шпаги и набросились друг на друга с отчаянной свирепостью. Обменявшись всего одним или двумя уколами, противники сошлись кор-а-кор. Прикладывая усилия для освобождения с помощью „повторяющихся выкручиваний“, они, наконец, расцепились достаточно для того, чтобы герцог смог нанести укол, который вошел с внутренней стороны вооруженной руки лорда Б. и вышел с наружной стороны руки у локтя. Это может показаться невероятным, но лорд все ещё был в состоянии владеть своим оружием и, в конце концов, нанес укол прямо над правым соском герцога Б. Насаженный на клинок лорда, герцог, тем не менее, продолжал сражаться, пытаясь нанести ещё один укол — на этот раз, в шею лорда. Так как оружие лорда Б. застряло в груди Его Сиятельства, ему ничего не оставалось, как защищаться свободной рукой и кистью. Пытаясь схватить вражеское лезвие, он потерял два пальца и искалечил оставшиеся. Наконец, смертельно раненный герцог проткнул насквозь кисть лорда Б., которой он заслонялся, так что укол, прошедший сквозь живую защиту, пришёлся как раз под сердце.

Оказавшиеся вплотную друг к другу и неспособные выдернуть свое оружие из тела противника для еще одного укола, эти двое стояли, обняв друг друга смертельной хваткой. На этом месте секунданты попытались примирить парочку и попросили их остановиться. Однако, никто из бойцов не согласился, и так они и стояли, воткнув свои шпаги друг в друга, до тех пор, пока из-за большой потери крови лорд, наконец, не рухнул. Падая, он выдернул свою шпагу из тела герцога и, пошатнувшись, упал на нее, сломав клинок пополам. Мгновением позже „победоносный“ герцог медленно сломал свой собственный клинок и со вздохом упал мертвый на труп своего врага».

Фиг с ними, с лордами и герцогами! Они сражаются за честь или ещё за что подобное. У моих ребят задача куда более плебейская: убить врага и остаться живыми. Поэтому их учат. Например, при колющем ударе:

«За исключением кости или окостеневшего хряща, самое большое сопротивление острию клинка оказывает кожа.

…из факторов, влияющих на легкость проникновения, наиболее важными оказываются два: острота кончика клинка и скорость, на которой он соприкасается с кожей… скорость клинка в момент контакта имеет большее значение, т. к. сила в момент столкновения прямо пропорциональна квадрату скорости укола».

Не нужен «тяжёлый кулак» — нужен «быстрый». Я про это уже… применительно к штыковому бою.

Проколоть человека довольно легко. Только потом он ещё долго будет за вами гоняться. Количество крови, которую необходимо потерять, чтобы полностью выйти из строя, колеблется в широких пределах — от полулитра до трех. Это бывает долго.

Даже укол в сердце — не гарантирует вам отсутствие «маклауда».

«… приведены 13 случаев колотых ран в сердце. Из них 4… упали сразу. Четыре другие, хотя и вышли из строя, оставались в сознании и настороже от 30 минут до нескольких часов. Остальные пять жертв, 38 % от всех, сохранили активность: один прошел приблизительно 23 метра, другой пробежал три квартала. Еще одна жертва сохраняла активность приблизительно через 10 минут после получения колотой раны в сердце ледорубом, а две смогли дойти до медицинского учреждения за помощью…».

Повторю: у них проколото сердце.

«… рыцарь, получивший колотую рану „сквозь“ сердце, был в состоянии пробежать свыше 400 метров, прежде чем упал».

«Получив рану длиной 1,3 см, жертва могла продолжать заниматься обычной деятельностью некоторое время, и прожила четыре дня… семь жертв, получивших колотые раны в разные области сердца. Хотя никто из этих людей не умер сразу, некоторые быстро стали нетрудоспособны. Однако, пятеро — не сразу, а одна жертва с двухсантиметровым щелевидным „разрывом“ в левом желудочке смогла пройти целый городской квартал. Затем, вооружившись разбитой пивной бутылкой, пострадавший пытался напасть на того, кто его ранил, пока, наконец, не упал».

Пивных бутылок здесь ещё нет, но мне уже не хочется, чтобы за моими парнями гонялись «неумирущие горцы».

Часто попадают не в сердце, а в крупные сосуды:

«… колющим ударом кухонным ножом были перерезаны подключичная артерия и вена. Потеряв в целом три литра крови, он смог пробежать четыре квартала, пока, наконец, не упал».

Рассечение сонной артерии немедленно приведет к прекращению подачи крови к мозгу. Тем не менее, получивший такую рану может оставаться в сознании от 15 до 30 секунд, что более чем достаточно, чтобы боец мог сделать некоторое количество ударов, уколов и защит.

«В 1609 году произошла дуэль между сэром Хэттоном Чиком и сэром Томасом Даттоном, где Чик воткнул кинжал в глотку Даттона „у самой трахеи“. Учитывая, как много жизненно важных структур находится в той области, трудно представить, как Даттон мог выжить. Тем не менее, клинок, видимо, чуть-чуть промахнулся по трахее, ловко избежал сонной и позвоночной артерии, а также внутренней яремной вены. К своему счастью, Даттон пережил как рану, так и стычку, убив Чика уколом шпагой в тело и ударом кинжалом в спину».

Ещё хуже с попаданием клинка в мускулатуру. Например, бедро.

«В защитной позиции дуэлянт выставляет ведущее бедро вперед таким образом, что показывает бедренную мышечную группу (quadriceps femoris). Группа состоит из четырех мышц относительно больших размеров, которые лежат с передней и боковых сторон бедренной кости. Все четыре мышцы взаимодействуют при вытягивании ноги. Задние бедренные мышцы работают на сгибание ноги. Так как отдельные мышцы этих групп велики, и так как отдельные мышцы каждой группы выполняют общие функции, одиночный удар или укол в любую мышечную группу не может причинить достаточного повреждения, чтобы немедленно привести ногу в негодность.

Пример… в сабельной дуэли между Ст. Олэром (St. Aulaire) и Пьербуром (Pierrebourg). Ст. Олэр, использовав благоприятную ситуацию, нанес удар в колено противника. Хотя в том месте проходят массивные сухожилия квадрицепсов, Пьербур не был серьезно ранен или выведен из строя. Фактически, удар обошелся Ст. Олэру дорого, так как нанося удар, он раскрыл верхнюю часть тела. Пьербур воспользовался и нанес укол в грудь оппоненту. Ст. Олэр умер через несколько минут…

Удар, который прослеживается в истории со второго века нашей эры, в конце концов стал известен как Coup de Jarnac (Куп де Жарнак). Это — прием обездвиживания противника путем подрезания сухожильной части поджилок, в результате чего нога жертвы моментально складывается… Расположенные позади колена, эти сухожилия плохо видны, если противники находятся лицом к лицу… Однако действенность удара безупречна, и этот прием мог быть выполнен в качестве законной альтернативы рискованным, и менее эффективным, рубящим ударам в другие части ноги.

Дуэль, давшая название приему, произошла в 1547 году между Жарнаком и Шастанерэ. После предварительного обмена ударами и уколами, Шастанерэ оказался на близкой дистанции. Тогда Жарнак изменил свою позицию, одновременно смещая защиту Шастанерэ вверх финтом в голову и вынуждая того открыть нижние конечности. Затем Жарнак выполнил тянущий удар задним лезвием клинка (кисть ладонью вниз) поперек поджилок Шастанерэ, нанеся легкую рану позади колена левой ноги. Удивленный Шастанерэ на короткое время отвлекся. Но прежде, чем он смог восстановить самообладание, Жарнак нанес такой же удар по поджилкам правой ноги, на этот раз, разрубив до кости. Хотя Шастанерэ, в конечном счете, истек кровью и умер, в моментальной потере им боеспособности виновато рассечение поджилок».

Речь о последнем судебном поединке во Франции, в 1547 году, между Франкуа де Вьявоном (Francois de Vivonne), лордом Шастенерэ (Chastaigneraye), и Ги де Шабо (Guy de Chabot), старшим сыном лорда Жернака.

«Покалеченный Шастенерэ лежал беспомощно на земле, переругиваясь с противником. Жернак предлагал Шастенерэ пощаду, если тот признает, что его обвинения, из-за которых случилось судилище, были ошибкой. Но Шастенерэ ответил отказом, и Жернак, не желая лишать оппонента жизни, попросил суд, на котором присутствовал монарх Генри II, вмешаться и сохранить Шастенерэ жизнь. Вначале король отказался вмешаться. Теряя кровь, по крайней мере, из одной артерии, Шастенерэ оставался лежать на земле, в то время как Жернак продолжал ходить от Шастенерэ к королю, прося окончить бой. После третьего прошения король, наконец, вступился, но гордость Шастенерэ уже была смертельно уязвлена. Запретив перевязывать свои раны, он через „короткое время“ скончался от потери крови».

Чисто к слову: эти картинки являются частью «рыцарского благородства». Если вы не можете успешно подрезать сухожилия у человека, то вы или — не благородны, или — покойник.

Особая тема — мозги. Не в том смысле, что «дерево болеть не может», а в твёрдой и ложной уверенности, что укол в голову всегда смертелен.

Центральная нервная система хорошо защищена позвоночным столбом и черепом. Однако из-за малой толщины кости в глазницах и висках, колющий удар может пронзить эти зоны относительно легко. Другие уязвимые зоны черепа находятся во фронтальных, верхнечелюстных и носовых пазухах. Уязвимость лица ясно оценивали в ранней истории фехтования на шпагах. Это стало аксиомой. Неправильной.

«Медицинские свидетельства показывают, что колотые ранения черепа и мозга, в общем, не приводят к немедленной смерти. … пострадавшие часто уходили, а в некоторых случаях — убегали от своих преследователей. В некоторых случаях жертвы даже не осознают, что были ранены.

…жертва получила ранение клинком 11 см длиной, который прошел через переднюю кость в области фронтальной пазухи и проник глубоко в мозг. Пациент был в сознании, был госпитализирован и через 40 дней полностью выздоровел.

…молодой человек был случайно ранен в голову стрелой, которая вошла на глубину от 12 до 25 см. Пациент оставался в сознании и, пока его везли в госпиталь, пытался вытащить стрелу самостоятельно. Стрела, вошедшая через лицо, была, наконец, извлечена с задней стороны черепа».

В тактике подразделения эта живучесть хомнутых сапиенсом приводит к фазе «дорезания» в каждом боестолкновении. В «микротактике» — к повторным ударам по уже поражённому противнику («добивание»), к разрыву дистанции («пусть сам сдохнет»), к необходимости контроля окружающей среды («поля боя»), включая вроде бы убитых противников. Да и свои, вдруг очухавшись, не всегда адекватны.

Смерть от колотых и резаных («рубленных» или «рассеченных») ран вызывается пятью механизмами:

1. Сильным кровотечением (обескровливание);

2. Воздухом в кровяном русле (воздушная эмболия);

3. Удушьем (асфиксия);

4. Воздухом в грудной полости (пневмоторакс);

5. Инфекцией.

Если вы патологоанатом — вы можете спокойно вскрыть труп и поинтересоваться причинами смерти. Если вы боец, то просто помните правила:

1. Не попадайте под удар врага.

2. Бейте сильно. Не «туше».

3. Берегитесь «маклаудов».

Коллеги! Это надо знать. До автоматизма. Как зубы чистить. Учить этому своих людей. Вбивать. Не фехтование, а рубку насмерть.

Вот почему при работе «огрызками» я старательно блокирую оружие противника, перехожу на минимальную дистанцию, где длинным клинком меня взять неудобно, бью «резко, хлёстко», и, обычно, проворачиваю своё оружие в ране.

Много чего можно рассказать про дуэльный бой, про финты, сливы, захват клинка, про изменение стойки моих ребят из-за форсированного перехода к колющему удару…

На это-то и тратят время разные рыцари, гридни и джигиты.

Дуэль.

Есть очень интересные дополнения при работе со щитом, при втором клинке… Я про это уже…

У нас это — только один из начальных этапов. Индивидуальное искусство — элемент. Причём — не самый важный.

Чисто к слову. «Ограниченное ристалище» для спортсмена — «бескрайнее поле» для воина. Для мечника в сомкнутом строю — шаг вперёд-назад — предел, шаг влево-вправо — отсутствует.

Вот мы учим копейному бою. С одной или двух рук. Со щитом и без. С резким уколом. Но настоящий цирк начинается, когда группа в два-четыре бойца, изображая строй, пытается остановить скачущего на них всадника. Где, например, одно копьё, останавливает коня, а второе достаёт наездника. Где один из бойцов имитирует «провал», провоцируя всадника на рывок вперёд, а другой, сбоку его снимает.

У фехтовальщиков так не бывает. Но мне не нужны победы в поединках — мне нужно полное поле вражеских покойников. Пока куча «дуэлянтов» парным «мечемаханием» занимается — кто-нибудь ходит по полю и докалывает «чужих противников». В спину. Или по сухожилиям сзади. У меня — «чужих» нет. Все враги — «наши покойники».

Меняется ощущение победы.

– Я победил в поединке!

– Ну и дурак. За то время, пока ты хренью занимался, я троих приколол.

Индивидуальное искусство (весьма неспортивное) перетекает в «микротактику». Выбрать противника. На ристалище у тебя выбора нет, на поле боя… — бывает. Оценить его оружие, стойку, манеру боя. Мгновенно. Заставить оступиться на неровности почвы, развернуть лицом к солнцу… Без возможности своего манёвра, если «в стенке», с ограниченным манёвром («спину не поставляй!») — если россыпью. Постоянный контроль боковых зон. Куча мелочей, которых на спортивных турнирах просто нет. Здесь, если у тебя шнурок развязался или чих напал — никто бой останавливать не будет, ты просто станешь трупом.

Помню как шипел мне в спину взводный:

– …не прячься за дерево — снимут, не падай на тропу — дострелят…

Остальные слова — пропускаю.

Здесь, без нарезного и автоматического, иначе, но тоже…

Чисто вспомнилось. Идёт наш парень, дово-ольный…! СВДешку свою как ребёнка на руках лелеет.

– Ты чего такой радостный?

– А… там… Укрытие в лесу. Ну я и засел. Не в укрытии, а рядом. Приходят эти. Грамотно. Заглянули в укрытие — никого. Собрались возле входа перетереть. Тут я их всех четверых… Они так удивлялись…!

«Микротактика» бойца разворачивается в тактику малой боевой группы. Масса вариантов в зависимости от состава, целей, противника. Но есть общее: действия боевой группы без предварительного «слётывания» всегда приводят к потерям от «дружественного огня». Не в первый выход, так во второй-третий.

У бойцов появляется самоуверенность, азарт. А взаимопонимание — ещё низкое. Вот и лезут — куда не попадя, и лупят — по чему не попало. Проблема снимается проговариванием, повторением типовых ситуаций на полигоне, накатыванием, вдалбливанием. Бой — командное занятие. Самых ярых… списывают. Пока сами не убились или других не подставили.

Это… сложно. Естественное стремление молодых самцов — выделиться, быть первым, стать альфами. У молодых ребят — аж в крови кипит и в очах горит.

Не надо.

Не надо быть первым. Ересь? — Да. Против всего. Против базовых инстинктов даже. Всё равно — не надо. Надо, чтобы твоя команда была первой. Не ты. Иначе…

«Не горе нам душу давило, Не слёзы блистали в очах, Когда мы, прощаясь с тобою, Землей засыпали твой прах».

Нет, не слёзы. Раздражение. На твою глупость и гонор.

Вот тут, на пляже у «гостиного двора» у края Дятловых гор, «правильные» ребята оказались: встали корректно, «одеяло на себя не тянут», но и «сопли жевать» не собираются.

Но есть продолжение.

При работе двух пар — ещё и сектора обстрела должны быть согласованы. В исходном варианте и в варианте вероятного развития. Здесь — явная надежда на первый залп и уверенность в малоподвижности цели. Артемию и Любиму по мозгам проехать: вариант допустимый, но не единственный. Надо и другое накатывать.

* * *

Встали грамотно. Ну… приемлемо — я и толпа посторонних им сильно мешают.

Меня спасать они не будут — и мысли такой, что «Зверя Лютого» защищать-выручать — нет. Просто положат пришлых. По команде, удару, рывку, крику. «Вкус кровушки» — все пробовали, особых волнений — нету. Если кто выживет — отволокут к Ноготку.

Зверята-лютята. Натасканные.

Работники этой науки не знают, буянят, разговаривают громко, но прораб интуитивно, я ж говорю — внятный мужик, без крика, больше толчками отгоняет своих, уводит с «линии огня».

Забавно: я просто назвал Чимахая дурнем. Даже не прямо — иносказательно. Чисто намекнул на… множественность точек зрения и оценок текущей ситуации. Ещё — улыбнулся. ХарАктерно. И — всё. Все всё поняли.

К чему разговоры, когда смертный бой — вот он, в полушаге.

* * *

Готовность к бою, к удару врага не может быть у человека постоянно. Слишком изматывающе постоянное напряжение, постоянный контроль всего вокруг.

Есть простое правило: усвоить несколько типовых, осознаваемых ситуаций, когда ты явно, приказом, вводишь себя в состояние повышенного внимания, повышенной готовности. Это быстро становится привычкой. Не — привычным состоянием, но — привычным переключением состояний.

Так в 90-х, попадая в скопления людей на вокзалах, на рынках, я автоматически перекладывал вещи в карманах, снимал с руки часы, разминал пальцы, менял манеру смотреть. Жена очень обижалась:

– Ну посмотри же! Тебе не нравится?

– Тебе нравится? — Бери.

А я лучше посмотрю вон за тем хануриком, который на твою сумку косится.

Появление посторонних в зоне видимости, тем более — возможного силового контакта, запускает одну из таких заготовок — ситуаций «повышенного внимания», «готовности к бою».

* * *

– Ну что, Чимахаеще, по-махаемся?

Хорошо мужика выучили — только губой дёрнул. А ведь прямая обида — он же просил прежним прозвищем не называть. Игумен его, помнится, крепкий мужик был. Наглым словом не пробивался. Этот тоже… выучен.

– Нет? Тогда кидайте посохи.

– Нешто ты, боярич, старого друга-товарища резать будешь? Мы ж с тобой столько всякого пережили, перебедовали…

Ой-ой! Давненько я обращения «боярич» в свой адрес не слыхивал. Ты меня на сантименты проверять вздумал?! Милыми общими воспоминаниями моего детства? Расскажи-поведай, как мы с тобой в одной песочнице, на один горшок…

Только я ведь попандопуло. Мой детсадовский горшок там остался, в той жизни.

«Это было, это было в те года От которых не осталось и следа. Это было, это было в той стране, О которой не загрезишь и во сне».

Прежде такие заходы не были ему свойственны. Был мужик лесной. Прямой, резкий, упёртый, вздорный временами. Сопли не размазывал, от ностальгии — плевался и рычать начинал.

Чёткое ощущение опасности. Не от оружия, не от числа, не от оскала. От… от неправды. От несообразности, несочетаемости.

Он всегда был индивидуалистом — здесь в группе. Причем не в случайной, сборной, а сформированной и посланной. Приказы воспринимал… с трудом. Здесь — «пославший мя». Всегда был рад подраться. Они же с Ивашкой в начале, просто на спор, чуть не до смерти рубились, гурду мало не угробили. Здесь… уходит от столкновения.

Сильно его… перевоспитали. Не тот мужик пошёл, вовсе не тот, что давеча.

– Был у меня в друзьях человек один. Чимахаем звали. А ныне иного вижу. Теофилом кличут. Кидайте палки свои. Не то сами ляжете.

Я улыбаюсь, тон — приветливый, голос — лёгкий, весёлый. Но — не шучу. Нужно знать. Что мне обычные ритуальные рычания, вербальные маркеры агрессии — не нужны. Чтобы убить. Мне аборигены — не люди. Точнее, я сам — нелюдь. Вы будете бросать перчатку под ноги таракану? Или сразу тапком по голове до мокрого места?

Здесь это постоянная проблема: новички такого не понимают. А вот Чимахай… Подзабыл?

Постоял, покрутил дубину свою. Уронил. Интересно так — себе под ноги. А то я не знаю, как такая палочка носком ноги прямо в ладонь подкидывается.

Я улыбаюсь, он морщится. Понял. Что я понял.

– Слуга, которому ты голову разбил, жизни ваши спас. Оглянись.

Чимахай очень не хотел отводить от меня глаз. Но изумлённый вскрик «блина» за спиной, заставил осторожно повернуть голову. Из-за изгиба берега подошла и встала шагах в тридцати «водомерка». Новенькая. Поэтому и запоздала — выучки ещё маловато. Придётся ребятишкам по мозгам проехаться. Чуть позже.

У этой по «кирпичу» не скорпионы — королевские кобры на хвостах стоят. Их тут живьём не видали, но ощущение создаёт. Цветовая гамма чуть другая. Но смысл тот же: порождение лукавого. Такое — ни существовать, ни тем более, по воде ходить в мире божьем — не может.

Все монахи дружно перекрестились. Выразительный жест. Когда знаешь на что смотреть, с чем сравнивать. Хорошо выражает текущее душевное состояние, позволяет составить представление о характере, о выучке, об уровне боевой и политической… Раньше не знал, не умел. «Святая Русь» научила.

Когда Чимахай, вдоволь наглядевшись, замедленно обернулся ко мне, объяснил:

– Кабы слуга вас не остановил, вы бы и пошли дальше по реке. Вот она, шестиногая, вас бы и повстречала. Вы бы уже раков кормили. Потому как мой приказ простой — никого пришлых ниже этого места без досмотра не пускать. Бить насмерть. Человеку спасибо скажи. Он вам жизни спас.

Чимахай по-моргал, побулькал горлом. Представил себе как это… чудище речное их убивает да под воду спускает. А может и само… изгрызает да понадкусывает.

Ответить он не нашёлся. Зато нашёлся, из-за его спины, «блин маслянистый»:

– Река — творение божье. И всяко божье создание по ней ходить может вольно. А которые вот такое… такую дьявольщину уродскую на реку пускают да людям мешают — сатане служители, от веры христовой отступники.

Испугались невидали. Видя наше спокойствие, успокоились и обозлились. Самый нервный — высказался.

«Комиссар». Идеологический сектор. Наверняка, с функциями стукачества и контроля «морально-политического». В моих «нурманских» отрядах я попам сходные задачи ставил. Здесь чуть интереснее. Здесь-то они все — воители веры христовой, монахи, внешне все равны.

«Но некоторые — равнее».

Тогда… «рано пташечка запела». Засветился преждевременно. Видимо, от потрясения видом «водомерки». А вот прямого обвинения в сатанизме, в «повелитель бесов речных, шестиногих» — пока не звучит. Реалист. Приберегает такие обвинения до подходящей ситуации — с благоприятным соотношением сил.

– Садись в лодку, да греби в Боголюбово. Там и узнаешь, с чего это светлый православный князь Суждальский велел мне Стрелку держать, да воров с татями, божьих созданий, по рекам ходить — не пускать.

Проще надо быть, прощее. На кой чёрт мне богословие, когда у меня — режим тотального блокпоста?

– Мы — монаси. А не тати. И ты меня знаешь.

Точно. И хорошо вижу разницу с тобой прежним. Отчего мне интересно: почему именно тебя послал Кастрат ко мне? Ты не сам пришёл, не один, но в группе посланных. Хоть и монахов, но бойцов. Прошлый раз я группу смоленских видел в Твери на торгу. После чего пришлось быстренько сваливать в Бряхимовский поход. Там мужички тоже… не по-военному были одеты.

– Не-а. Я знавал человека доброго. Именем Чимахай. Теофила — не знаю. Что вы за люди — не ведаю. Поэтому… Эй, служба, полный досмотр.

Глава 451

У меня нет профессиональной таможенной службы. Не выросло ещё. Как с моими стекловарами или металлургами: есть, где-то, когда-то, какие-то ошмётки знаний и умений. Системы — нету, приходиться создавать, учить.

На «Святой Руси» нет такой профессии. Конечно, всегда есть любители сунуть свой нос в чужой багаж. Но чтобы профессионально… На Руси — нет таможни. Нет товаров, «запрещённых к ввозу». Или, там, «к вывозу». Есть мытари. Которые работают по другим правилам. Типа: «десятина от всего». Или: «полугривна с лодки, ногата с головы».

В средневековье слишком большой разброс цен. Ткнуть в кувшин и сказать:

– Цена горшку — три куны, таможенный сбор 10%

мытарь не может.

Поэтому берёт натурой. Не — «таможня даёт добро», а — «таможня берёт добро». Как делал Аламуш. Либо по транспортным единицам: с лодки, воза, вьюка.

Мне сбор мыта на Стрелке запрещён князь-эмирским соглашением. А вот досмотр — предписан. По моему разумению. В рамках поручения: «выбить шишей речных».

«Везти…? — Вези что хочешь. Лишь бы человек был хороший». Как у того кирпича на крыше.

Та пара ребят, которые поставлены сюда для досмотра, получили лишь общее представление по теме да несколько чисто учебных примеров: «отличи среди караванщиков раба», «найди оружие», «составь описание грузов»…

Главное: оцени человека.

Эта задача — учебниками не решается. Свод правил, рецептов и примеров — помогает, но не обеспечивает. Нужна интуиция. Которая порождается опытом. Который выкристаллизовывается из практики. Которая требует времени.

Практики — не было. Плотникам помогают, территорию до ума доводят… Смогут ли?

* * *

Монахи бубнили и бурчали. Чимахай неотрывно смотрел мне в глаза. Что, «железный дровосек», подзабыл «Зверя Лютого»? Про «лыко в строку» запамятовал? Как я «цаплянистов» казнил-резал — из ума вышибло? Как с Толстым Очепом и его бандой обошёлся? Как во тьме ночной во дворе воровской заимки меня князь-волк обнюхивал-облизывал? И прочие тогдашние… пр-р-риключения.

Ты изменился, заматерел в иночестве. Я тоже — не прежняя сопля плешивая, заматерел в «зверстве».

«В чём сила, брат? — Сила в правде».

Фигня. Сила — в духе.

У тебя — твоя правда. В форме инфекции из твоего Свято-Георгиевского монастыря.

У меня — своя. Зараза из 21 века.

Вот стоим мы друг перед другом. И кому-то надо уступить. Ну, или резаться будем.

Мы знаем друг друга. Мы знаем, что каждый пойдёт до конца.

Не в искусности дело — дело в душе, в готовности убивать и умирать.

При любой правде.

Которую «здесь и сейчас» — считаем своею.

Четыре года назад наши «правды» были схожи. Теперь — разошлись.

Спокойно, Ваня. Первым к примирению делает шаг более сильный. То есть — я.

А не хочется. Хочется ломать, крошить и курочить. За «свою правду». Но моя — сильнее. Потому что на 8 веков старше.

«И носки у меня дырявее».

– Вы — вон туда. В той избушке — личный досмотр. Худа никакого делано не будет. Но если кто дёрнется, буянить начнёт… Запомните иноки — здесь моя земля, здесь — не-Русь. И взыскиваю я… больно. Он подтвердит.

Чимахай угрюмо кивнул.

По-мявкали, но пошли. И посохи оставили.

Монахи не берут в руки железного оружия. А вот дубинками этими — не худо бьются. Они-то и так-то… кулачки по булыжнику. Но им теперь — не так уверенно. Было что-то, ощущалось — «оружие». Хоть — что, хоть пёрышко голубиное. Теперь — нет. А мои… осторожненько.

С предварительным объяснением.

С паузами на каждом шагу.

На возмущения, отказы — не реагировать.

Не убеждать, не упрашивать, не уговаривать. Не бабы, не дети — на успокаивающие интонации реагируют… иначе.

Подождать, повторить. Время есть — не толпа стоит.

– Войти в сени. Одному. Снять одежду. Всю. Положить на лавку. Войти в избу. Открыть рот. Шире. Закрыть. Залупить. Заложить руки за голову. Присесть. Встать. Поднять бороду. Отогнуть уши. Дотронуться указательным пальцем до своего носа. Другой рукой. Посмотреть на божницу. В другую сторону. Повернуться. Встать на лавку на четвереньки. Раздвинуть ягодицы. Это — клизма. Терпеть. Вот горшок. Выйти из избы. Испражняться за углом. Горшок — мне на показ. Следующий.

Никаких эмоций.

Минимум движений.

Минимум звука.

Ничего личного.

Улыбка — оскорбление, вежливость — слабость.

Это всё — провокации. Не надо.

Я это проходил неоднократно. В первой и второй жизнях. На этом, по сути, я и с прошлогодним Окском караваном разошёлся. Начал бы пальцы гнуть да понты толкать — так бы и остался. С ножиком в горле. Теперь эту науку мои малолетние мари из глухих ешей показывают.

Сам учил. По своим прежним, до «вляпа» ещё, воспоминаниям о тонкостях этого занятия. Опыта у ребят — ноль. С другой стороны — пакет с героином, в желудке, на нитке, привязанной к зубу, здесь никто тащить не будет.

Во-первых, нет героина…

Самое большое возмущение у «посетителей» вызывает клизма. И внимательное разглядывание результата. А как ещё быстро провести хоть какой-то «анализ на глисты»?

Пока «лекарь» — ищет язвы вблизи лимфатических узлов и на слизистых, ставит клизму в горнице, «таможник» — пропускает через пальцы личные вещи в сенях, ещё один — в лодке копается. И — находит. А что ж не найти, когда и не прятано толком? В смысле — от таможни. Поскольку такой невидали — «таможенный досмотр» — и в уме нет.

Находит не героин, не алмазы — куда как ценнее. «Смерть Кащеева». В смысле — моя.

В вещичках обнаружилась замотанная в грязные подштанники рекомендательная грамотка: брат Сосипатр действует от имени и по поручению епископа Смоленского, оказать всяческую помощь. «И да пребудут с нами Силы Господни и милость Царицы Небесной». Несколько многовато серебра. Для бедных странствующих монахов. И, в общем багаже… факеншит уелбантуренный! — елейник с мышьяком!

Маленькая керамическая лампадка с узором. Заполняется маслом, вешается перед иконой и горит. Здесь — заполнена белым порошком и заткнута тряпицей.

Ни один нормальный русский человек священные сосуды без спроса трогать не будет. Что идёт при причастии — только руки священнослужителей касаются. Елейник — не потир или дискос, но тоже — церковная утварь.

Это ж надо быть ненормальным, у меня недо-выученным вчерашним язычником-мари, чтобы вытащить из ящичка все четыре, бывших там, одинаковых, замотанных в тряпки лампадки, размотать полностью и из каждой выдернуть затычку!

«Любопытство — не порок, а…».

Вот тут народные мудрости расходятся. Например: «… а основа для карьерного роста в таможенной службе».

Неуч! Бестолочь! Святотатец!

Безусловно. Больше скажу — идиот. Сунул палец и облизнул.

Факеншит! Он что — там сахар хотел найти? Так сахара на Руси вообще нет!

Хотя… все химики до конца 18 века именно так и поступали. Увидел новое вещество — лизни. В описании обязательно нужно указать вкус. При получении синильной кислоты… у шведов были потери в личном составе.

Здесь я толокся на берегу и уловил этот момент. Понял что случилось. А как не понять? От парня вдруг несёт чесноком за версту.

Сразу прибежал с криком «блин маслянистый». Приглядывал со стороны за барахлишком? Особо заинтересованный?

– А-а-а! Кто посмел наши священные сосуды трогать?!

Первым делом — свои. Умника-таможенника — к лекарю:

– Промывание желудка. 2 чайные ложки соли на литр воды. (Факеншит! Чайных ложек здесь нет!) С пальцев — смыть с мылом. (Слава богу, хоть мыло у меня есть) Клизму — вне очереди! Бегом! Теперь с тобой. Это — что?

Опять… зудёж, звиздёж и юлёж.

«Я — не я, корова — не моя» — старинная русская стратегия. Когда попался «на горячем».

Лампадки — ихние, но вот внутри… «Не знаю, не ведаю». Врёт. Хорошо видно облегчение, когда я взялся за другие сосуды. Знает, что с начинкой — только один.

Чимахай голый прибежал, в одной руке — срам, в другой — горшок. Пока пустой. Ему первому клизму вкатили.

– Ты пошто сосуды церковные опаганил?!

– Я опоганил?! Это что?

– Елейник. Внутрь наливают елей…

– Что внутри сейчас?

– Да ничего! Пустые они! Как с епископского двора принесли, так и не трогали. О-ой… я… погоди тут, надобно мне…

Чимахай бычился-бычился, да и убежал. Понос-то… не переспоришь. А «блина» я взял жёстко.

– Так ты, значит, брат Сосипатр? Сщас ты у меня своего «патра»… попробуешь.

Повязал, разложил и предложил ему продегустировать. Наполнителя с того елейника.

О как… А субъект-то из другого монастыря — Борисо-Глебского.

Я про это уже… На месте убийства святого князя Глеба возле Смоленска стоит монастырь. Одна из самых почитаемых обителей «Святой Руси». Соответственно — богатая. И насквозь «блатная». Попасть туда нормальному человеку со стороны — нереально. А уж удержаться… Или — «лапа волосатая», или — «ума много».

Дурдом. У меня здесь. С одной стороны моего таможенника крутым рассолом из всех отверстий выворачивает, с другой — три здоровых мужика за углом избы на горшках сидят.

Тужатся, орут, будто рожают кого-то. А звать его… Катарсис.

Аристотель так и описывал: трагедия, вызывая сострадание и страх, заставляет зрителя сопереживать, тем самым очищая его душу, возвышая и воспитывая его.

Вот сели они в рядок и… со-переживают. Одновременно воспитываясь и очищаясь.

Тут, под руками, этот визжит. Жрать, понимаешь, своё порошковое добро — не хочет. Обделался… фундаментально. Я, честно, думаю, что клизма такого бы результата не дала. Запах…

Я ему по-хорошему:

– Колись, падла. Зачем отраву притащили?

А он мне, нагло так, «дурочку включил». Вздумал «Священным Писанием» от меня отбиться. Эх, дядя, ты бы лучше чем-нибудь фугасно-осколочным попробовал…

Как я уже неоднократно докладывал, наличие бороды делает человека чрезвычайно ухватистым. В смысле — есть за что ухватить. И я ему так это, от души, столовую ложку прямо в грызлице. И отпустил. Сижу-разглядываю. Как он в наручниках застёгнутых, к бревну пристёгнутый, по двору елозит.

Объяснил спокойно. Что жить ему — полчаса времени. Со всеми предшествующими симптомами. От головной боли и тошноты, до судорог и комы. Есть время помолиться и оправится. Впрочем… актуально только помолиться.

* * *

Стратегия поведение объекта на допросе зависит от его представления о месте в простейшей классификации: допрос — конвенциональный или нет?

Если допрашивающая сторона ограничена конвенциями, то можно послать. Целенаправленного причинения вреда здоровью или убийства не будет. Понятно, что будет запугивание, психологическое давление, создание… неудобств. Однако ваша смерть может случиться лишь в силу некомпетентности или бюрократических нестыковок. Типа: на вас гавкнули, вы испугались и умерли. Сердце слабое. А следак — полено — предварительно не поинтересовался состоянием вашего здоровья.

При неконвенциональном допросе, впереди — ваша смерть. Болезненная или не очень. Тут правильнее «включить дурочку». «Чистосердечное признание приближает убивание». Оно вам надо?

Однако понять в какую половину классификации попал… очень не хочется.

* * *

Монахи на «Святой Руси» традиционно пользуются уважением. «Блин», выдернутый из «сладкой жизни» в одной из самых уважаемых обителей, был, возможно, «мастером обмана». Но готовностью к насилию над собой, к своей собственной смерти — не обладал. «Бесогон» так бы не раскололся. Просто из свойственного этой категории людей упрямства. Этот же вздумал пойти на сотрудничество — откупиться от меня словами.

Дальше он в десять минут, живенько так, изложил всю трёхслойную конструкцию их миссии.

Внешний уровень: коли смоленский боярин Аким Рябина, со своими смердами в большом количестве, отправился на новые земли, в местности, светом веры Христовой доныне не осиянные, то архипастырь послал вослед добрых пастырей для окормления и от происков диавольских отвращения. Чисто забота о душевном здравии прихожан Смоленской епархии. Свои ж люди — как не порадеть?

Средний уровень: то, о чём я толковал Ионе в Муроме. Стрелка ни к чьей епархии не относится. «Новая земля», «пустое место». Смоленский епископ шлёт своих людей вести проповедь, создавать общины христианские. А там и приходы церковные явятся.

На мой вкус — далековато от Смоленска. Но решаемо. Появляется тема для торга с тем же Антонием Черниговским или Федей Ростовским. «Ты — мне, я — тебе». И — обменялись.

Внутренний уровень: Ваньку извести.

Оп-па.

А поподробнее? — Тут — мутноватенько.

«Блин» бился в истерике, брызгал слюнями, требовал противоядия — очень не хотел умирать. Перспектива близкой встречи с высшим судией — его пугала. Почему-то. Нагрешил, видать, много. А я продолжал интересоваться. Подробностями и деталями.

Причина — ему неизвестна. Приказали и благословили.

Предполагаю — мои давние игры с «самой великой княжной» и «частицей Креста Животворящего» — не забыты. Смоленский князь Ромочка Благочестник — благостен и злопамятен.

Прямых инструкций ни от князя, ни от епископа — «блин» не получал. Вообще, княжеская служба в подготовке миссии не засвечивалась. Чисто епархиальные дела. Причём и сам Мануил Кастрат, человек уже весьма преклонных лет, ничего такого… Допустил к ручке, благословил на подвиг и отпустил с богом.

Нехорошо, непонятно. «Извести» — прозвучало из уст чудака из старшей братии Борисо-Глебского. Исключительно ему, особо доверенному Сосипатру. Остальная команда — из Свято-Георгиевского.

Свести их вместе мог только владыко…

Я епископу, вроде, на мозоли сильно не наступал. Или Ромочка перед владыкой исповедался, и тот решил наказать «забавника»? Или — решение уровнем ниже? «Потьмушники» напрямую с духовными снюхались?

Если своеволие подчинённых — можно «стукнуть» Кастрату. Во избежание повторов. Если с самого верха — устроить скандал. С участием других епископов. Типа:

– А Кастрат-то того. Нехороший человек, отравитель. Собрат ваш по сану и цеху.

А доказать чем? Грамоткой да елейником?

Разборки между иерархами… ввязываться туда…

К этому моменту у «блина» начались острые боли в животе. От которых его сворачивало. В позу пружины часов, когда ключик — до упора. И приступы рвоты. От которого разворачивало. Как рессору под пустым кузовом.

Тут прибежал опроставшийся Чимахай. В одной руке — полено на изготовку, в другой — срам в кулаке. Интересный обоерукий бой может получиться.

Мда… А вот этой заросшей дырки в рёбрах под левой рукой — у него раньше не было.

Я ожидал криков, визгов, риторических вопросов… Подзабыл я своего «железного дровосека». Да и монастырская «огранка» даром не прошла.

Чимахай посмотрел на корчившегося у забора сотоварища, на меня — сплошная любезность и доброжелательность. А чего ж нет? Ножки подобраны — готов к движению в любом направлении. Чуть в стороне, как раз у Чимахая за спиной, Алу стоит, коней оглаживает, сабелька уже на живот сдвинута…

– Что с ним?

Чимахай кивнул в сторону корчащегося, стонущего, воняющего «блина».

– Переваривает. Угощение. Твоё?

Я показал ему елейник.

– Ну… наше. А с ним-то что?

Я наклонил сосуд, чтобы Чимахай увидел белый порошок внутри.

– С ним — вот это. А теперь ответь: зачем вы притащили ко мне яд?

Не его. Видно по реакции. Для него — неожиданность. Обиделся. Разозлился.

– Что ты околесицу несёшь?! Какой яд?! Нет у нас никакого яда…!

– На.

Я протянул ему елейник.

– Откушай. Сам узнаешь.

Дошло. Поверил. С одного раза. С одного перевода взгляда с моего лица на елейник, на собрата и обратно. На моё, доброжелательное, сочувствующее, интересующееся личико. Скушай-скушай, мил человек. А я полюбопытствую. Как тебя тут выворачивать будет. Или — нет.

Я ни в чём не убеждаю, не предполагаю, не обвиняю. Я — предлагаю.

Проверь. Убедись. Сам.

«Опыт — критерий истины». Твой собственный опыт.

Это тебе не «правдами мериться» — это «познание истины». Процесс… увлекательнейший. Увлекает вплоть до летального…

Веришь своим, в «свою правду» — откушай. И Господь Всемогущий спасёт слугу верного от любых напастей и болестей. Он же так и зовётся — Спаситель! МЧС — «мировой чего спасти». Тебе в моей ложке дать или за своей сбегаешь?

Стоит, переминается с ноги на ногу. Злой, голый, растерянный.

– Ты мне не поверишь, но я этого не знал.

– Поверю, Чимахай. Я всегда верю людям. Пока они не врут. Богородица наградила меня… чутьём на ложь. Ты давно уже знаешь об этом. Поэтому я сам никогда не лгу. И чувствую ложь других. Иногда — делаю вид. Что поверил. Один раз.

«Обманешь меня единожды — стыд тебе и позор. Обманешь меня дважды — стыд и позор моим дофаминовым нейронам».

Нейроны адаптируют выделение дофамина при исполнении предсказания. У меня с нейронами — порядок.

И с другими мозгами — аналогично. Первое «главное» сделано: жив остался. «Порошок наследника» — не стрельнул.

Теперь «главное» — он.

Это не раскалывание, «момент истины». Это — «смена правды», перевербовка.

– Тебя, мил дружок, поимели, использовали и подставили. Не тряси тыковкой. Вот, чти.

Кинул ему «рекомендательную грамотку».

– Ты думал, что ты в команде старший. Обман.

Перевари это Чимахай. Помнится, ты был очень чувствителен к обману. Опыт жизни под «цаплей». Обман с чертовщиной. У меня в Пердуновке сперва тоже сильно дёргался — не верил, что Ванька-боярич не может лгать.

– Ему, Сосипатру этому, дана грамотка, ему подмога да заступничество епископское обещано. Он — главное дело делать шёл. Он-то знал — что в елейнике. Как ребятки барахло тронули — сразу прибежал. Ты про грамотку знал? Во-от… Главным был он. А ты так, «отмычка по старой памяти», прикраса для отвода глаз. Так тати бабёнку, сдобную да вертлявую, к купчику толкают. Пока сами кошель режут. Тут шлюшкой воровской — тебя приспособили.

Стоит — головой мотает. Красный от стыда. Закрепляем.

– Лови. Это что?

Кинул ему кошель найденный.

– Это? Не знаю. Серебро тута…

– Это твоего Сосипатра киса.

– Как?! У нас же серебра не было! Нам же только сухарей на дорогу…! Милостыню собирали! Игумен же… Та-ак… С-суки…

Теология — это здорово. «Мы — воины христовы» — звучит.

Социализация — хорошо. «Я — главный, веду своих — в бой праведный» — героически.

А вот заначка, от своих спрятанная, это… наглядно? Покойный перед смертью тушёнкой под одеялом не обжирался?

Монастырское общежитие повсеместно предусматривает общность имущества. Чем жёстче устав, тем личного имущества меньше. Портки у монаха — могут быть персональными, куны — только общие. Спрятанная от братии киса — предательство. Измена не тебе лично — всему. Братство предал, самого Иисуса… Иуда Искариот.

Что, Чимахай, противно, когда один из твоих «братьев во Христе» — корыстный обманщик? Ты с ним трапезу разделял, хлеб преломлял, а он… иуда. А другие в вашем братстве? — Тоже денежку под себя гребут, с тобой не делятся? Слова-то они говорят правильные, все сплошь бессребреники. Только у тебя «в кармане — вошь на аркане», а у них… За лоха тебя держат, за дурня бессмысленного. Полёгай кису, Чимахай. К чему слова, когда вот: серебришко обманное — руку тянет.

Не тебе серебро дадено, не проповеднику, не бесогону. Ему — отравителю, лжецу.

– Садись, рассказывай.

Рассказ Чимахая был неровен, петлист… Он не знал с чего начать, прыгал по деталям своего пребывания в монастыре. Перешёл к подготовке этой миссии… и снова вернулся к своему послушничеству.

Забавно: его научили говорить. Но не научили рассказывать. Он может яростно проповедовать, обличать. Есть накатанные трафареты. Как словарные, так и интонационные, мимические. Его сносит в стиль «вероучителя», с обильным цитирование «Святого Писания», «отцов церкви», но моё:

– Не надо «Апостолов», не надо Иеремию. Сам. Скажи своими словами.

мгновенно останавливает поток красноречия. Сбивается, блеет. Замолчал.

– Ты понял что случилось? Тебя подставили. Тобой прикрылись. Ты — отмычка воровская, муть в заводи, чтобы рыбку поймать. Не за-ради веры христовой, не для света воссияния, а для злодейства исполнения. Обман, Чимахай. Как у той ведьмы, у «цапли», было. Лжа, воровство. И ты той лжи — наконечник острый.

* * *

«Блин» затих. Только слюна через губу течёт. У уже мёртвого монаха.

Забавно. Я только что убил человека. Ни за что — он ничего против меня не совершил. А кое-какой обман братии… Разве я сторож монаху православному? Да и, наверняка, у него было благословение на этот подвиг.

Я убил человека в тот момент, когда всыпал ему в рот ложку мышьяка. Не только до преступления, но даже до обнаружения улик, указывающих на преступный замысел.

Просто — не понравилась морда, показалось подозрительным поведение. Исходя из своих, нечётких, весьма возможно — ложных, представлений предположил, что он — «комиссар». И что он знает истинную цель миссии.

Любые его вздохи, суета и переживания — могли иметь вполне мирное, вовсе не диверсантское обоснование.

Если бы он не признался в задании: «извести Ваньку-лысого» — я бы считал, что убил невинного человека? Обман христовой братии — не преступление передо мной. Горсть мышьяка, горсть серебра, епископская грамотка — не улики.

Следовало подождать, пока он сыпанёт яду мне в щи?

Если бы он не признался, я бы мучился от «невинной души погубления»? Ночей бы не спал, молебны покаянные отстаивал? «И мальчики кровавые в глазах»? В смысле — «сосипатры».

«Признание — царица доказательств»? И всё? И расстрельная команда — уже не убийцы, а суровые рыцари справедливого возмездия?

Мы, попандопулы, много проще сталинских судилищ. Даже «особые тройки», сотнями тысяч отправлявших «врагов народа» на расстрел, действовали с бОльшим уважением к закону.

Мы проще Ивана Четвёртого, называемого Ужасным. Он казнил своих противников, но потом каялся. Осознавал, что совершил преступление, грех смертный. У него была совесть.

Не у нас.

«Пришёл, увидел, победил» — для цезарей. Для нас: «увидел, предположил, казнил». — Чего переживать? Они ж туземцы. Показалось — враг. В расход его! По нашему чутью. Исконно-посконному. Классовому, национальному… Тут особо извращённая форма — по попандопулопинскому.

Геймеры. Ценность своей жизни — ещё как-то… «Другой не будет никогда». До перезагрузки. Остальные… А сколько маны мне будет с его смерти?

Мы не в игре. Где всех чужих надо «мочить». Мы в жизни. Где «чужие» — мы. Где мы не можем, по сущности попадизма, понимать туземцев. Влезть в их мозги и души. Не дано. Не от рождения — от «вляпа». Аутизм попандопулы, отягчённый незнанием стереотипов.

Наше «хорошо» здесь — часто тяжкое преступление. Когда Вышинский — вершина гуманизма: он хоть признания требовал. А мы просто бежим по этой альтернативной жизни.

Как один мой приятель:

– Бегу, вижу: хам.

– Ну и?

– Подбегаю и бью в морду.

Следует, наверное, добавит, что приятель — КМС по карате в тяжёлом весе.

Всякое попандопуло — преступно. Своей деятельностью оно нарушает законы «принимающей стороны» — социума «вляпа». До такой степени, что, по действующему здесь закону, заслуживает немедленной «высшей меры». «На поток и разграбление» — многократно.

При этом попаданец — преступник и по законом «своей родины», мира «старта». С тем же вердиктом, если без моратория.

Коллеги, у вас есть опыт «преступления законов»? Любых — государственных, воровских, моральных…? — Готовьтесь, тренируйтесь — вам в этом жить. Ежедневно. Любые законы — не для вас.

Кроме, конечно, закона сами знаете какого Исаака.

И будьте уверены, что, в случае вашего успеха, от вас будут проистекать «обвинительный уклон», «неправосудные решения», «казни неповинных»… В таких объёмах, что практика «р-революционных трибуналов» покажется детской игрой в песочнице.

Мемуары начальников расстрельных команд почитывали? Что у них с психикой происходило — запомнили? Ищите симптомы у себя. И учтите: палачам было легче — они чужие решения исполняли. Вы — свои.

* * *

Суть миссии монахов — понятна. Непонятно кто что в этот супчик добавлял. А надо знать. Не во всяк день у Гнедка чуйка сработает, и он привезёт меня в нужное место. Таможня может оказаться не столь дотошной, форма может быть более изощрённой. А откушать мышьяка или чего сходного… не хочется. Надо «обратиться к первоисточнику» и «придавить в колыбели».

Лучшая защита — нападение. Надо знать — на кого.

Внешний уровень миссии публично провозглашался Кастратом при благословении «на дело». Средний, тоже публично — игуменом Свято-Георгиевского монастыря. Правда, без перспектив будущего торга за новые земли между епископами.

Упор для Чимахая и его товарищей делался на проповедничестве в языческих племенах, на изгнание местных божков, которые для христиан — разновидности бесов диавольских. Этот оттенок чертовщины и обосновывал участие в походе монахов-бесогонов. Для окормления уже крещённой паствы такие мастера не нужны.

Вот если цель — силовая поддержка «комиссара» при ликвидации «объекта», то ребята типа Чимахая, при использовании «в тёмную» — уместны.

Странно, что никто не обратил внимание на несоответствие между заявлениями епископа и игумена. У первого цель — «свои люди, окормление», у второго — «чужие бесы, изгоняние». А вот третья цель: «Ванька-лысый, отравление»…

Когда я задал прямой вопрос:

– Сколько получил монастырь за ваши головы?

Чимахай взвился. Понёс с пеной у рта о братстве во Христе, о чистоте душ и кристальности помыслов… Потом… что-то он видел, что-то слышал. Теперь сложил.

– Да ладно. Продали тебя. Как холопку сисястую. Употребили дуру бессмысленную. Дурака. Ты думал: идёшь крест в пустынях языческих воздвигать. А цель-то была — Ваньку-лысого в гроб положить. Только посылальщики ваши… дурковаты. И с верой христовой не в ладах.

– Неправда! Игумен наш — святой человек! За веру — воитель!

– Значит — святой дурак. Или — купленный. Про то, что мне Богородица щастит — широко сказывают. Про плат мой… ты сам видал. Ну и куда хоть какому игумену против Царицы Небесной? Или вас просто на убой погнали? Досадили властям чем-то?

Чимахай глубоко задумался, угрюмо смотрел в землю, вспоминал, наверное, прошедшие четыре года, кому он на мозоль наступил, какие правила, монастырские, церковные, княжеские… нарушил.

Пару раз порывался от всех этих… открытий — отказаться. Вообще!

«Фигня! Неправда! Выдумки!..».

Я молча протягивал ему елейник.

«Откушай дитятко».

Хочется крыть, очень хочется. А — нечем. Вот оно — перед глазами, в ручках-ручёнках. Не словесное — материальное. Опровергнешь? Скушаешь? Или — примешь «мою правду»?

Лицо его злобно перекосилось:

– Назад пойду. Вызнаю доподлинно. И взыщу. За обман.

Это — хорошо. Это — «придавить в колыбели». Но… нынче нереально.

– Вернёшься. Вызнаешь. Взыщешь. Не сейчас. Сейчас — они власть. Ты им — довидчик неудобный. Прирежут. Или вон — порошку подсыпят.

Я кивнул на отставленный в сторону елейник. Очень… наглядное пособие. От всего можно отпереться. Грамотка — не так поняли. Киса — жадюга хитрая. Но не вор же, не душегубец! А вот спрятанный в церковной утвари смертоносный порошок… Смертоносность подтверждена валяющимся слюнявым трупом. Наглядно и… наносно? Нанюхно?

– Не убережёшься. И спутники твои, братия. Что с ними будет? Их ведь тоже… под нож.

Спутники Чимахая, потрясённые внезапным принудительным очищением кишечников, поглядывали на нас с крыльца избы, постепенно свыкаясь с новым для них чувством «бездерьмовости».

Не надолго. Но — запомнится.

– Назад идти — правды не сыскать, а голову сложить. А более идти тебе некуда. По Руси бродить бестолку?

Я пытался представить себе его будущее. Как-то… не складывается.

– Был у тебя монастырь. Он тебя продал. Был у тебя епископ — он тебя обманул. И остался у тебя один Иисус Христос… А, ещё Пресвятая Богородица. Да аз, грешный.

– Ты?!

– Я своих людей не продаю. Своих людей, Чимахай. Ты — мой человек?

* * *

Напомню: в средневековой Европе есть клятва вассальной верности — «оммаж». Восходя к ритуалам ещё древнеримским, она породила несколько форм. По-разному обеспечивался телесный контакт между сторонами, разные слова они произносили. Но всегда вассал говорил сюзерену:

– Я — твой человек.

Именно эти ритуальные звуки, произнесённые королём Английским Эдуардом Третьим, вставшим на колени и вложившим свои руки в руки короля Франции Филиппа Шестого 6 июня 1329 года, позднее столетиями вспоминали французы, рассуждая о лживости англичан.

Оммаж бывал не только рыцарским. Известны унизительные формы, использовавшихся для принуждения подчиняться. При этом, очень жестком, с ярко выраженным «подчинительным» элементом, оммаже, упомянуты веревка или ремень.

Оставим клятвенные садо-мазо европейским рыцарям и их прекрасным дамам. Мы оба понимаем: Чимахай добровольно передает себя «в мою волю». Элемент «вверения» — обязателен. Древнейшее название оммажа — коммендация — восходит к римскому обычаю препоручения себя — старшему и сильнейшему.

Встать на колени, вложить руки, произнести слова… Экая фигня! Да мы, в нашем либерально-демократически-прогрессивном…

Там — да. Здесь это — навсегда. Оммаж не мог быть принесен в качестве обязательства служить какой-то определенный срок — пожизненные отношения зависимости.

Я не требую от Чимахая чего-то унизительного. Верёвки, ремешки… мелочь мелкая, дешёвые игры с живым мясом в его краткосрочном пребывании в мире дольнем.

Я требую всё. Весь комплект — тело, разум, душу. Волю. И он, зная меня, это понимает.

«Мой человек» — только мой. Не «божий». Никто в мире, ни Иисус, ни Богородица, ни ангелы небесные — не смогут перебить мой приказ своим.

«Вестовые» — будут. Епископ, игумен… Они-то и донесут «мнение из высших сфер». Я, наглый ерник-атеист — уверен в «испорченном телефоне». Не Чимахай.

Отказ от «слова божьего» в пользу «слова лысого»… Уровень такого «вручения себя» — представляете?

Нужно пройти смерти родных, гибель общины, пожить под прямым управлением «высшей силы» в форме «цаплянутой ведьмы». Нужно пережить новое крушение общины от моего набега, гибель своего прежнего «идола». Нужно своими глазами увидеть, своей душой прочувствовать разговор двух душ — человеческой Ваньки-плешивого и чудища лесного — князь-волка в глухой лесной ночи на воровской заимке. И не испугаться — захотеть. Такого же. Себе. Нужно отринуть суету мирскую, пройти обучение «бесогона», получить опыт выявления и низвержения «ложных пророков» и «бесовских отродий». Нужно «воспылать огнём истинной веры», воодушевиться «на подвиг праведный», исполнять волю «пославшего мя».

И вновь убедиться в лживости. В обмане иереев и архиереев, наполненных благодатью божьей, уста которых изрекают волю Всевышнего.

Нужно раз разом искать, находить и вновь утрачивать смысл жизни, смысл существования в этом мире.

Нужно очистить в себе веру от… от всего. От наносного, изобразительного, ритуального, привычно-ассоциативного, организационно-административного… Оставить «голые» сущности. «Разложить по полочкам». И, выбрав необходимое себе — не попу, не Христу — самому себе! — проверяя на каждом шагу «на укус», «на вшивость», «на благо и разум», последовать своей дорогой. Которая, наверняка, будет иной, не общепринятой.

Не потому, что ты так сильно вспзд… Да, именно это слово, которое с пятью подряд согласными. А потому, что выбор своего пути — тяжкий труд. Человечеству, в массе своей, не свойственный. «Как все — так и мы» — легче.

«Одна просторная — Дорога торная, Страстей раба, По ней громадная, К соблазну жадная, Идет толпа. … На вид блестящая, Там жизнь мертвящая К добру глуха».

Автобан хомнутых сапиенсов. Многополосная магистраль душ.

Это — нормально. «Все так живут». Соблазняются. Блестят. Глохнут. Добровольно.

«Верить нельзя никому. Мне — можно».

Сколько раз нужно пережить «личную катастрофу доверия», чтобы понять «матрёшку смыслов» этой фразы? Ты, Чимахай, уже вдоволь наелся обмана людей? — Тогда поверь. Не мне — себе.

И ты пойдёшь со мной, с «нелюдью».

В чём сила, брат? — Сила — в правде.

В моей правде, которая стала твоей.

Богоискательство, богостроительство… У нас это, как городки или лапта — национальные виды спорта.

* * *

– В бога-то верить… позволишь?

– Да. Там, так и тогда, когда… позволю.

– Э-эх… Я за тебя молиться буду. Чтобы Господь через тебя… силу свою являл. Да. Я — твой человек.

«Таможенник» отлежался и выздоровел. Получил мою публичную благодарность и повышение в чине. Его пример воодушевил коллег, и они с совершенно волчьим азартом накидывались на хотули приходящих.

«Блина» отпели и закопали, серебро и мышьяк — оприходовали. Точильщик и Драгун по-расспрашивали монахов. Некоторые элементы из монастырских методик оказались полезными. Типа: надави на глаз. Если не раздвоится — глюк. А если «да», то… надо смотреть.

Мы потолковали с Точильщиком, и начали собирать «информационный мусор» о связях между «бесогонами» и «потьмушниками». Здесь не было каких-то громких операций по засылке или перевербовке. Просто смотрели внимательно. Через четыре года, когда суздальские, смоленские, черниговские… заплелись в Киеве в косу не расплетаемую, я имел представление — кто как может «ужалить», как с кем разговаривать.

Через три дня Чимахай чуть не убил Аггея. Пришлось разводить «драчунов христолюбивых». Я дал Чимахаю с сотоварищами лодку, мальчишку-картографа и отправил вверх по Волге. Приводить тамошних жителей на путь веры истинной. Одного из его спутников убили язычники, второго — христиане. Картограф сумел сбежать, Кострому сожгли. Сам он чудом спасся.

У Чимахая сложилось в душе какое-то… очень воинственное православие. Он предлагал всем встречным уверовать в Христа, Троицу, Богородицу. Отказавшихся — убивал. Его тоже пытались убить. Он был силён, искусен и подозрителен. «Попытчиков» — хоронили.

От согласившихся требовал исполнения базовых ритуалов и жизни «по правде». Не исполнявших… наказывал.

Во многих случаях его «правоприменительная практика правды» была близка моему ощущению «правильно». Например, насаждение «нестяжательства». Особенно — в церковной жизни. Вдоволь натерпевшись в детстве от «ведьмы», пройдя «школу бесогонов», выжив в походах в дебрях лесных среди язычников, он ничего и никого не боялся. Громко возмущался иереями «Святой Руси», их многостяжанием, немилостивым отношением к своим ближним, сребролюбием: «Многостяжание далеко устраняет нас от иноческого завета, делает преступниками своих обетов». И взыскивал за это беспощадно. Потом — и с моей помощью.

Именно от него я впервые услышал «правило трёх вин»: церковник, совершивший преступление, должен быть наказан втрое. За само деяние, за дурной пример, показанный пастве, за бесчестие, причинённое почивающей на нём благодати божьей.

Глава 45 2

«Вынужденное миролюбие» Пичая позволило нам ставить вышки на землях «петухов» вверх по Оке. Как мне донесли, «принуждение к миру» от инязора, ныне покойного, звучало так:

– Пусть ставят. Скоро — всё вашим будет.

Пичай, как я уже рассказывал, несколько превратно оценил фактор времени. «Скоро» — пришло, но «вашим» — изменило смысл.

Мы торопились состыковать кусок линии, построенной на землях Муромского княжества с линией до Всеволжска. С неизбежными задержками прогнали первый тест. И тут же от Мурома просемафорили: «Литва бежит. Рекой. Много. К Стрелке».

Я не сразу врубился. Показалось — продолжается проверка. Но оттуда повались каблограммы с подробностями.

Фраза:

– Авундий сказал…

Заставила поверить в реальность новостей.

Ничего нового: «Попаданец — многозарядная атомная бомба». Но несколько… неожиданно.

…

Весной, в начале мая, я оказался, не по своей воле, в Москве. Которая Кучково. И спалил её нафиг. Вместе с Литвой Московской.

«Шумел, горел пожар Московский».

Владетели — Кучковичи — погибли. Зять их — Андрей Боголюбский — послал воинский отряд. Дабы пресечь разорение теперь уже его имения, восстановить мир, закон и порядок.

Отряд суздальских дружинников во главе со старшим сыном Боголюбского Изяславом пришёл в Кучково, литваков не обнаружил, стал унимать местных шишей.

Про разновидность местного криминала — «краеведов» — я уже…

«Ходим мы по краю родному».

Как только «закон и порядок» посыпались — отовсюду явились любители чужое пограбить. Место бойкое: Яуза, Клязьма, Москва-река. Народец там шустрый. А посады с купеческими амбарами — целыми оставались, мы их не жгли.

Изяслав Андреевич «лихих людей» погонял. Кого — порубил, кого — потопил. Но на ту сторону Москва-реки не лазил. Поскольку там — «земля литовская». А Кастусь — князь Московской Литвы Кестут — собрал немалый отряд и встал за рекой. Хоть и не на берегу, но недалече.

Кастусь вёл себя аккуратно, избегал войны с суздальскими.

Отомстить? — Кучковичи были вассалами Новгород-Северского князя Гамзилы. Вятичи вообще — данники Черниговских рюриковичей. Брать на себя исполнение чужого правосудия… Гамзила обидится. Право суда — едва ли не основной источник княжеского дохода. Почти вся «Русская Правда» про «цену индульгенции» — сколько надо заплатить князю за совершённое преступление.

Что у Гамзилы нет сил, чтобы взыскать с литваков… неважно. Если хоть кто взыщет — будет считать, что у него украли. Человек такой, примеры уже были.

Боголюбский отомстить за дядюшек не приказывал. Потом-то конечно припомним. Виру стребуем. «Цену крови». А пока надо с полученным имением разобраться — Изяславу хватало забот со своими ворами.

Чуть позже подошла и встала в Серпейске рязанская дружина. Обозначила присутствие Рязанского князя Калауза и силы для отстаивания его интересов. Ежели вдруг что.

Кастусь собрал из союзных вадавасов второй отряд и поставил на Наре выше Серпейска. Снова — чисто намёком. Никто воевать не собирается, но рукояти топоров — под каждым кустом торчат.

И тут, в эту постепенно остывающую выгребную яму взаимной боевой готовности, влетела нежданная «посторонняя пачка дрожжей».

Когда я уговаривал вадавасов на разгром Москвы, то толковал о трёх силах: Кучковичах, Боголюбском, литваках. Не подумал о Калаузе, но полсотни рязанских гридней в Серпейске — особой роли не играли. Однако я совершенно не учёл Бешеного Федю.

Федя Ростовский предсказуем только на уровне обобщённого тренда — «будет плохо». Как именно, где, когда… Как ему «благодать» в голову стукнет.

Она — стукнула. Всё забулькало. Епископская «кованная сотня» вдруг ударила с севера, от Шоши.

Епископские ворвались в верховья Москва-реки совершенно неожидаемо. Литовские селения были сожжены, население — перебито или уведено. Ростовские «микрокрестоносцы» вышли в верховья Поротвы — в самое сердце Московской Литвы.

С востока — суздальские, с юга — рязанцы, с севера — ростовские. Кастусь, окружённый с трёх сторон, объявил тотальную мобилизацию и, оставив свой лагерь у Москва-реки, кинулся навстречу Ростовскому отряду. Спасать своё, выжигаемое и вырезаемое, племя.

Состоялась «Великая битва». В которой «храбрейшие и славнейшие» с обеих сторон свершили множество подвигов и явили вершины героизма. О чём долгие годы будут петь разные скальды, сказители и баяны. Русских было много меньше, но они превосходили язычников выучкой, вооружением и, главное — дозой милости божьей.

Да фигня это всё! Половина ополченцев не явилось на поле боя — вадавасы не привели людей.

– Кестут русских и сам побьёт. А мы и людей сохраним, и добычу возьмём.

Вожди берегут своих бойцов. Своих «своих» — больше остальных «своих».

Половина пришедших — разбежалось после первой же стычки. Ещё хуже — часть литваков, из числа христианизировавшихся и особо умных, перешла на сторону епископа.

– А чего ж нет? «Мы с тобой одной крови». В смысле — веры.

Разгром был полный.

Уцелевшие в битве к утру вдоволь навыяснялись между собой по теме — «кто виноват?» и перешли к следующему исконно-посконному вопросу — «что делать?». Ответ был очевиден — сдаваться.

Но вдруг образовалось «особое мнение».

Пока вадавасы решали между собой — кому быть следующим князем, который «понесёт повинную голову» к Бешеному Феде, обнаружилось, что Фанг ночью после битвы вытащил раненого Кастуся из кучи трупов. Тут Елица, как-то ожившая после встречи со мной, перевязав раны своего князя-любовника, показала всем военачальникам средний палец. Или его московско-литовский аналог?

Недобитые герои и вожди соображали достойный ответ, а она, тем временем, нагло утащила Кастуся на Нару. Где и приняла исторически-истерическое решение:

– Нас предали! Но мы верны нашему князю! Пусть изменники пожинают плоды своей измены! Мы уходим! Мы спасаем нашего князя! Мы уходим в землю обетованную! Рубите деревья, вяжите плоты, тащите лодки! Мы идём во Всеволжск!

Бздынь…

Многие не поняли. Кастусь… возражал. Кажется. Но первые дни после ранения он был в беспамятстве. А потом… Деваться было уже некуда.

Разгром и ранение князя привели к тому, что к иноземному нашествию добавилась чуть затихшая и снова вспыхнувшая кровная месть. Межклановая вражда, прежде сдерживаемая княжеской властью, разгорелась с новой силой.

Все, кому были дороги родные пенаты и могилы — сражались с соседями, которым эти ценности тоже почему-то вдруг оказались нужны. Потом приходили ростовчане. И вырезали оставшихся. Туда же влезли и суздальские.

«А чего ж не подобрать, коли ничьё?».

Не-не-не! Мы не за воровство казним, за то взыскивать — дело черниговских. Мы просто епископу помогаем.

Елица ухитрилась собрать большой табор и ломанулась по Наре вниз. Точнее: табор сам собрался, сам ломанулся. От безысходности.

Понятно, что люди пошли не за наложницей князя Кестута, а за ним самим. За репутацией предводителя. Который нынче несколько ранен. Но свою эффективность и удачливость доказал неоднократно: в междоусобной войне, в сожжении Москвы, в раздаче богатых подарков в начале лета… Глядишь — снова вытащит.

Опять же, «свои» всякие — просто взбесились, кровушки пустить хотят. А там и «кованные» ростовчане с суздальцами поджимают.

Беженцы вязали плоты, сыскивали лодки и валили вниз по Наре. Прямо к недавней крепостице рязанцев Серпейску (Серпухову).

Тут бы их рязанцы и перерезали. Но возле Серпейска с начала лета стоял литовский отряд. Стороны неделями разглядывали друг друга, но не резались. Приглядывались, общались.

Давние отношения между русскими жителями Серпейска и соседними литваками послужили основанием для соглашения между местным воеводой и беглецами.

Присутствие на разговорах Елицы в женском платье и глубокой скорби по раненому Кастусю создавало ощущение неопасности литваков. Отдавать этих людей в холопы Ростовскому епископу рязанцы не хотели. Не от гуманизма, которого здесь нет, а по нелюбви к ростово-суздальцам.

Любостяжательного воеводу Елица обошла щедрыми дарами. Серпейский градоначальник заявил, что не употребит строгих мер против беженцев из опасения, чтобы не произошло кровопролитие и разрушение вверенного ему городка от множества людей в литовском караване.

Я нахожу здесь некоторое сходство с проходом Разина через Астрахань после его персидского похода.

Пришлая рязанская дружина не рвалась завязнуть в толпе беженцев, им это было не по чести.

– Мы — княжьи гридни, а не людоловы! Наше дело — вражьих витязей бить, а не с бабьём да с мужичьём воевать!

И огромный литовский караван, едва ли не с двумя тысячами людей, вывалился в Оку.

* * *

Историю опубликования «Что делать?» знаете? — Сидит мужик в одиночке, в Алексеевском равелине Петропаловки, под следствием. Сочиняет роман. Всё написанное сдаёт Следственной комиссии. Комиссия — следаки же! — видят в тексте любовную линию. Эк как р-революционера воздержанием торкануло! Зеку — брому, рукопись — пропустить.

Рукопись с вердиктом идёт в цензуру. «Волчары» — велели пропустить, а нам чего? Может, у них следственный эксперимент. Пущай печатнут.

Цензора, который — «пущай», выгнали. Но было уже поздно.

* * *

Коломенские глянули из-под руки на караван.

– Серпейские пропустили. А у нас и гридней меньше. Идут же пристойно, без баловства? Хай сплавляются.

Так литваки и «хаяли». Главное — не гадить сильно и городки дорогой не жечь. Понятно, что против течения они бы не выгребли. Но река — сама несёт.

На Оке, в отличие от многих других мест на Руси, в эти полвека — к таким бежецким караванам привычны.

– Опять, поди, половчанины на черниговских наехали. Или это переяславльские? Чего? Литовские? Далеко поганые ныне забираются…

И выносит караван аж к Рязани. Где сидит ненасытный князь Калауз. Который хорошо понимает какое громадное богачество несёт река. Это ж две тысячи душ похолопить да продать — тыщи гривен! А ведь на плотах ещё и майно везут! Всё, что от войны да разорения утащить успели.

А лучше — осадить и доить. Разные литваки в здешних краях — элемент пейзажа. С ещё до-славянских времён. Проверено — доятся. Тягло — тянут. Кр-расота! Подати же — каждый год! Вечно!

Это и воеводы в пройденных городках разумели. И на караван — облизывались. Но понимали — взять себе они не смогут, добыча уйдёт к князю. А зачем тогда?

«Без команды не стрелять». Команды — не было.

Калауз в раздрае. Караван бежецкий — бить нельзя. На Оке — особенно. Один раз стукнешь — десять лет к тебе новосёлы приходить не будут.

Вороги? — Они по Оке уже полтыщи вёрст прошли. Без боя, без разорения. Там у них бабы, дети. И поднятые иконы! А на переднем плоту — здоровенная хоругвь с ликом Спаса вышитым!

Как Елица эту штуку, в Кучковском хабаре взятую, сохранила — отдельная смешная история. Не смешно то, что она сообразила всё символически-православное начистить да воздвигнуть.

Калауз сам себя перехитрил. Хочется — цап-царап. Ой как хочется! Аж ладошки горят! Но нельзя. Тогда — миром. Пообещать, приголубить. А куда они денутся? К нищему Мурому под его руку проситься будут? С лесной мордвой в пограничье резаться?

Лаской, хитростью. Испоместить. А там — потихоньку-полегоньку…

Велел каравану остановиться — исполняют.

Растянувшийся караван подтягивается. Начинаются переговоры.

– Князь рязанский Глеб Ростиславович зовёт князя Литвы Московской Кестута в гости, на почестный пир.

– Вельми понеже! С превеликим удовольствием и души благорастворением! Однако ж князь Кестут ныне в барке лежит, от ран бранных страдает.

Идёт… даже не дипломатическая игра, а игра на непонятках и затягивание времени:

– Вы православные?

– А что, нашу хоругвь с ликом Спасителя — с вашего Крома не разглядеть?

– На землю осаживаться будете?

– Само собой! Мы ж народ пахотный! А на которую?

– Поехали — покажем.

– Мы — завсегда, со всем уважением. Но князь наш… нездоров ныне. А без него — никак.

Калауз даёт корм. А как иначе? — Ты людей остановил — тебе их и обеспечивать. Беглецы малость отъелись, отдохнули. Время идёт, Калауз начинает нервничать. И тут, ночью, отдохнувший и собравшийся вместе караван, снимается с места и, по разведанному уже руслу Оки, уходит.

Рязанцы сперва не поняли. Потом поняли неправильно. Потом князь послал послов — остановить. Они не вернулись — повязали их литваки. Караван идёт быстро — без остановок, днём и ночью. Калауз с дружиной кидается вдогон. И догоняет.

Вот сщас всех порублю-порежу!

Но… фактор времени. Выражаемый здесь в сотнях вёрст пройденного пути.

Рязанцы вдруг обнаруживает, что у Кастуся и воины есть. В бронях и при оружии. Прежде — и не видно таких было, сплошь мирные крестьяне. Тупые-тупые! А тут вдруг — с остро заточенным.

Главное — рядом наблюдается муромская дружина. В боевом построении, одеянии и настроении. А с лодки Живчик скалится:

– Что ж это ты, дядюшка, в чужой двор без спроса лезешь? Будто лис в курятник. А ежели того лиса — поленом…? Точеным, калёным? А? Твоей земли край — вон, по тому оврагу. Здесь — моя земля. Шёл бы ты. Восвояси. Или Андрей Юрьевичу опять Рязань жечь?

Вот кабы на часок раньше, на пяток вёрст выше, или если бы здесь муромских не было…

«Если бы да кабы да во рту росли грибы, то был бы это не рот, а настоящий огород» — русская народная мудрость. И спорить с ней — глупо.

Елица ещё из Рязани послала Авундия вперёд. Парень — не дурак, видел мой «телеграф» в Пердуновке. На грани Рязанских и Муромских земель углядел вышку. Понял — на что это похоже. Полез разбираться.

Вышка — крайняя на линии, место ответственное. На ней, вместе с другими связистами-новобранцами сидит четырнадцатилетний «ветеран люто-зверской связи» из Пердуновки. Авундий его и не узнал: сколько лет прошло, чужие дети — быстро растут, на лицо меняются. А малёк — узнал. Он же с малолетства запомнил! Герои лесных троп и скрадывания зайцев!

Дальше — мне информацию о происходящем. Двести вёрст — минутное дело. От меня — инструкции. В том же темпе. И телеграмма Живчику в Муром. Типа: «прими, защити, обогрей». С конспективным пересказом Авундия: как они Калауза динамят. Он литваков поит, кормит, привечает. А они…

Живчику хвост Калаузу отдавить — в кайф. По закону, ради доброго дела… — будто боженька ноженьками по душе пробежался! Ради такого за полста вёрст с дружиной сбегать — всегда!

Стоят три дружины над Окой. Рязанская — всех сильнее. Ударит — муромцы с литвой не устоят. А дальше? Это уже — не поганых гонять, это — междоусобица. «И восстал брат на брата». Боголюбский за такие дела… Рязань заново отстраивать придётся.

Калауз зубами пощёлкал. Ни холопов, ни насельников, ни майна… Убрался не солоно хлебавши. А караван через три дня пристал у меня в Окском «приёмном покое». Со многими добрыми пожеланиями от князя Муромского.

…

Главный рабочий орган попандопулы — хлебало. Расхлёбываю. Работа у меня такая. Называется — прогрессор-победитель.

– Здрав будь, славный князь Кестут. Здравствуй Елица. Приветствую всех добрых людей литовских на землях Всеволжских. С приехалом. Как шли-добирались?

Люди бежали от смерти. В тот момент они хотели только одного: чтобы не пришли злые чужие дяди и не перерезали им горло. Они мучилась, страдали, поддерживали себя и друг друга придуманными рассказами о том, как им будет хорошо в конце пути. Как они получат защиту, безопасность. И — всё-всё-всё.

И они это «всё-всё-всё» — получают. И даже больше.

Фантазия нормального крестьянина не столь уж богата. Дом, земля, корова, лошадь… В этом перечне нет стрижки-брижки, клизмы-дезинфекции и других… дополнительных бонусов.

– Мои люди — славные храбрые воины. Они своей кровью доказали, что они настоящие мужчины. А твои холопы требуют, чтобы они сбрили бороды! Это оскорбление. Никогда! Никогда вадавасы не будут ходить голомордыми!

– У меня нет холопов, Кастусь. Будь, пожалуйста, точен. Ты утверждаешь, что мужество твоих героев кроется в их бородах? Как сила библейского Самсона — в его волосах? Я — согласен. Пусть они ходят с бородами. Ракита, помолчи. Но тогда другой признак мужественности — избыточен. Ракита, деточка, всех бородачей — кастрировать. Заподлицо. Им — не нужно.

Я очень не люблю спорить, я люблю соглашаться. Лучше «да», чем «нет». Но от моего согласия у людей летят брызги слюней и огрызки слов. Потому что вдруг понимают: «сам — дурак».

Я исполню желаемое. Но это будет для тебя много хуже.

«Бойтесь желаний — они исполняются».

И так на каждом шагу, по каждому пункту. Причём, я не могу сказать им: вот бог — вот порог, вы свободные люди, пошли нафиг. Они пришли сюда по моему приглашению, я обязан принять их. Достойно. Что я и делаю. По моему разумению. Которое очень не совпадет с их.

– Всё имущество — сдать. Своего — ни нитки, ни волосины.

– Никогда…! Только после нашей смерти…!

– О-ох, ребяты… Неужели дальняя дорога лишила вас остатков разума? Зачем вы шли сюда? Чтобы сохранить свои семьи, свою свободу, свои жизни? Или за удовольствием умереть с рукоятью топора в ладони?

– Мы будем биться! Мы умрём в бою! И Перун встретит павших героев в своих чертогах!

– Ага. И отправит дураков чистить свой божественный свинарник. Ты, лично, хочешь сегодня умереть? Не проблема. Салман, иди сюда. Ищешь смерти в бою, вадавас? Вот тебе… открыватель твоего пути в хлев Перуна. Только помни: начатый бой нельзя оставить. До твоей смерти. Салман, дорогой, сделай дяде ку-у.

И так — часами. Несколько дней. Ожидая во всякий момент какой-то вспышки. Мгновенно переходящей в схватку.

В племенных этиках пролитая кровь — смывается только кровью. Даже если это кровь идиота, подставившего своё племя. Или — истерички. Или — психопата. Человек — не отвечает за себя. Но племя — отвечает за него. Всеми своими головами.

* * *

Насчёт размещения… Они хотят быть вместе. Гетто формируется не только «снаружи», но и «изнутри». Гарлем, Брайтон-Бич… Кажется, только правительство Финляндии в начале 21 века проводило относительно осознанную политику недопущения формирования национальных районов. В Стокгольме же… Или, например — «арабский пояс Парижа»…

Варианты, которые попадались у попаданцев (извиняюсь за каламбур) как-то не очень. Решение этнических проблем, в отличие от политических и технологических — попаданцам не свойственно? Слишком «горячо» и в третьем тысячелетии?

Как бесконфликтно смешать две стаи хомосапиенсов?

Видел картинки со стадами крупных копытных разных видов, мирно пасущихся вместе. Огромные «разноплемённые» стада в африканской саванне.

Хищники разных видов, поедающих одну тушу. Понятно, что хоть бы ту же антилопу и гепарды завалили, но пришёл лев… и «добытчики» ожидают в сторонке, рядом со всякими… шакалами. Но, в принципе, «босс» поел — можно и остальным. В порядке «живой очереди».

Типа: кто тут ещё живой остался? — Подходи.

Никогда не видел смешанных стай обезьян. Мартышки не садятся кружком, поджидая объедков от шимпанзе. Почему? Такое обще-обезьянье переразвитое чувство собственности? «Не съем — так по-надкусываю»? Вид близкого вида вблизи — вызывает неприязнь и раздражение?

Есть ситуация, когда две стаи обезьян кормятся на одном поле — когда это поле третьей обезьяны. На разорение сельскохозяйственных угодий «лысой бесхвостой обезьяны» собираются стаи всех наличных видов.

«Грабь награбленное» — естественный природный императив, безусловно объединяет.

Почему «награбленное»? — Для «собирателя-натурала» всякое специально выращенное — награблено у природы.

Возможны два варианта смешения стайных иерархий.

Две стаи живут на кусках одной территории, соблюдая какие-то договорённости, стараясь не замечать друг друга, оставаясь достаточно автономными в своих структурах. Так жили евреи в средневековой Европе, цыгане в России, индейцы в резервациях Америки… Горизонтальная сегрегация. Гетто. Локальная иерархия стремится к стабильности, к сохранению «своих прав» на «своей территории».

Одну из стай «размазывают тонким блином» — загоняют на дно. Всех членов превращают в «омег». Вертикальная сегрегация. Ирландцы в Британской империи, американские негры до Кинга, шииты в сунитских государствах средневековья. Такая система неустойчива — отдельная стайная иерархия вырастает и на самом дне социума. Не имея своей территории, стремится к локализации.

А вот — интеграция… Ересь, но правда — интеграция двух стай невозможна. Просто первое поколение вымирает, и их дети, если общество и воспитание организовано «правильно», являются членами новой стаи уже по рождению, они изначально члены общей иерархии.

«Президентом Соединённых штатов может быть только человек, родившийся на территории Соединённых Штатов».

Мораль: стаи — не смешивать. Ни — вертикально, ни — горизонтально. Равные права. Без права «слипания». Рассыпать. Ликвидировать. Не людей, личности, штуки — они нужны. Уничтожить чувство их, отдельной от общей, общности.

Ну-ка, быстренько слазил в две тысячи пространств между ушами, сыскал там ящичек с этикетной «моя общность», подмёл там чистенько, выкинул прежнее, своего всыпал.

Мда… Маразм. Как обучение поеданием облаток у Гулливера.

Глава 45 3

Мы бы тут… умерли все. Но у моих людей уже есть опыт приёма новосёлов. Включая — не понимающих языка. Молящимся другим богам. Пытающихся размахивать своим оружием. Пока его не забрали. Не умеющих себя вести в приличном обществе, непривычных доходить до выгребной ямы, закрывать вовремя печную задвижку, не трогать чужое…

Обязательный конфликт вокруг крещения.

Проходили. С марийцами из рода лося. Снова:

– Мы…! Никогда…!

– Вы потеряли свои святилища, свою землю. Что ж вы не сражались там, на Наре, что ж вы не убились там, на Поротве? Вы бросили своих богов там. Здесь — мой бог. Принимайте его.

Языческие боги привязаны к местности, к Олимпу, к дубу в Ромове… А «святой дух» — повсеместно куда не плюнь.

Впрочем, по богам мы с Кастусем быстро нашли консенсус: кому невтерпёж — сможет уйти, жить по своему богу. Позже. Покрестился — раскрестился. «Ресет» — возможен, не обрезание же.

А вот по поводу земли — сцепились серьёзно.

– Ты обещал принять нас, звал к себе. Теперь дай мне землю.

– Тебе?! Землю?! Ты собрался стать пахарем?!

– Нет, я князь. Ты дашь мне землю, на которой я поселю свой народ.

– Кастусь. Мда… Здесь нет твоего народа. Люди, пришедшие с тобой в караване — «мой народ». Я поселю «моих людей» на моей земле. Там, так и тогда, как я сочту нужным. Хотя, конечно, спрошу твоего совета — как сделать это лучше.

– Никогда…!

– Да брось ты! Ты славно воевал и хорошо правил. У тебя есть талант, ты можешь стать великим правителем. Для этого надо учиться. Или ты идёшь в моё училище. И становишься мудрым правителем. Или я поставлю тебя тиуном над десятком лесных кудо, куда заселю полсотни семей с Поротвы. Будешь ими править. Это твой потолок? Ни на что более серьёзное — ты не годен?

Кастусь шипел как рассерженный гусак, пытался найти у себя за поясом сданный боевой топор. Вадавасы накачивали его злобой, рассуждениями об утрате княжеской чести и погибели всего Великого Литовского Народа Поротвы и Нары. Но… «ночная кукушка всех перекукует».

У меня был только один беглый разговор с Елицей:

– Иване… Воевода… Что ты сделаешь с нами?

– Всё. Всё то, что я делаю со всеми остальными. Не хуже. Пока не докажите, что «хуже» — надо.

Мы не могли с ней остаться наедине, посидеть, поговорить с глазу на глаз. Кастусь ревновал бешено, вадавасы старались разжечь в нём это чувство.

«Жесток гнев, неукротима ярость; но кто устоит против ревности?».

Общение — как в тылу врага: короткие реплики, на ходу, в присутствии посторонних. Не только не делай — не давай повода подумать, что ты делаешь.

«Не останавливайся завязать шнурки на бахче своего соседа» — древняя китайская мудрость.

Здесь — не Тяньаньмэнь, но мудрости — следую.

Хорошо, что мы с ней понимаем друг друга и без слов.

* * *

Люди — разные. Я уже много раз… Не в том смысле, что вот эти — инородцы, литваки. А в том, что у них разные личные ожидания.

Одному — хлеб каждый день и отсутствие пожарищ по горизонту — «мёд и мёд», «как у Христа за пазухой». Другому — без кафтана с золотым шитьём и десятка мужиков, в бронях, с топорами за спиной и в павлиньих перьях — обида смертельная. Голыми руками порвать или со стыда утопиться.

Разговариваем. Успокаиваем. Над «приёмным покоем» — густой запах валерианы. Ещё — спирта, гашиша и опиума. Пустырник, боярышник, плоды шиповника, горицвет… таких сильных ароматов не дают, но тоже… ведрами.

«И, обращаясь к фельдшеру, старший врач сказал:

— Пишите: „Швейк, строгая диета, два раза в день промывание желудка и раз в день клистир“. А там — увидим».

Из «списка Швейка» мы используем только эти три пункта. Заворачивание в мокрую простыню, кормление аспирином и хинином — не применяем. Ввиду отсутствия. Но прогресс — не остановим!

«А там — увидим».

Хорошо, что сразу, в первые же часы, «на радостях» по поводу прибытия, заставил сдать оружие. Что в первые два дня провели самые обидные им процедуры.

По Макиавелли:

«Думаю, дело в том, что жестокость жестокости рознь. Жестокость применена хорошо в тех случаях — если позволительно дурное называть хорошим, — когда ее проявляют сразу и по соображениям безопасности, не упорствуют в ней и по возможности обращают на благо подданных; и плохо применена в тех случаях, когда поначалу расправы совершаются редко, но со временем учащаются, а не становятся реже.

Действуя первым способом, можно… удержать власть; действуя вторым — невозможно.

…кто овладевает государством, должен предусмотреть все обиды, чтобы покончить с ними разом, а не возобновлять изо дня в день; тогда люди понемногу успокоятся, и государь сможет, делая им добро, постепенно завоевать их расположение. Кто поступит иначе, из робости или по дурному умыслу, тот никогда уже не вложит меч в ножны и никогда не сможет опереться на своих подданных, не знающих покоя от новых и непрестанных обид.

Так что обиды нужно наносить разом: чем меньше их распробуют, тем меньше от них вреда; благодеяния же полезно оказывать мало-помалу, чтобы их распробовали как можно лучше. Самое же главное для государя — вести себя с подданными так, чтобы никакое событие — ни дурное, ни хорошее — не заставляло его изменить своего обращения с ними, так как, случись тяжелое время, зло делать поздно, а добро бесполезно, ибо его сочтут вынужденным и не воздадут за него благодарностью».

«Обиды нужно наносить разом…». Дополню Макиавелли: обижать, но не убивать. По возможности.

Ловить грань между обидой и мятежом. Когда приходится применять оружие и убивать. Уже не обиженных, но восставших. Причём само действие, например — обучение чистке зубов, может быть воспринято как благодеяние. Или — как основание для вооружённого восстания.

Суть — не в действии. Даже — не в подаче его. Суть — в ожиданиях людей, в той кашице, которая побулькивает у них между ушами. В их готовности обидеться. Чем вы её измерите? Каким напряжометром?

Вам нравится видеть заваленный трупами склон Дятловых гор? Потому, что один из сопляков-банщиков неудачно пошутил по поводу происхождения сменного белья? И вот уже толпа полуголых людей, размахивая дубьём, круша всё на своём пути, ломится… Куда?! К лодкам-плотам?! За ними мои «водомерки» с полными боекомплектами. Вверх, на гору, во Всеволжск? Там гридни Чарджи. На версту всю траву кровушкой выкрасят.

И на пути злобно вопящей толпы впоперёк встают Гнедко с Куртом. Ну и я там, за компанию.

Курт — рычит, Гнедко — ржёт, я… разговариваю.

Поговорили, разошлись.

Обошлось. В этот раз.

Раз за разом вбивается: бунт — нельзя.

«Русский бунт, бессмысленный и беспощадный». А поротвический? Интеллектуальный и гуманный?

Это табу — моя работа. Насчёт гигиены или, там, порядка рассадки за обеденным столом — и чиновники мои сработают. А вот мятеж… Потому и ношу не снимая свой, вытершийся, штопаный во многих местах, кафтан с панцирем под подкладкой, портупею с «огрызками» за спиной. Кручу головой, ловлю взгляды, намеки, интонации… Трачу своё драгоценное время прогрессора на… на прогрессирование. На внедрение элементарных навыков поведения в какой-то, к моменту начала моей первой жизни давно уже вымершей, этнической группе.

Я про них не знал и не ведал. И вообще — на кой ляд они мне сдались?! Но вот «здесь и сейчас» — и мировой прогресс, и мой город, и моя жизнь… зависит от способности договориться вот конкретно с этой стаей хомнутых сапиенсов.

Не можешь? — Закрывай свою лавочку, попандопуло.

Обезоруженные, ограбленные, остриженные, окрещённые новосёлы были пропущены через «грохот» для отделения «избоины». Прошлогодние «зимницы» снова наполнились людьми. Которых сортировали, проверяли и к делу приставляли.

Понятно, что вновь расхворавшийся Кастусь, Елица, Фанг и его команда, несколько других, явно лояльных людей, были расселены иначе.

Из двух тысяч душ общей численности в караване пришло около четырёх сотен мужчин. Из которых около сотни были воинами.

В племенах каждый мужчина — воин. Но отличить бойца от крестьянина — достаточно легко. Шестерых бывших вадовасов и трёх шаманов разных богов пришлось подвергнуть порке. Насмерть. Не за шаманизм, конечно, а за воспрепятствование законной деятельности госслужбы Всеволжска.

Эти категории — военные среднего звена и религиозные лидеры — наиболее болезненно реагируют на новшества, на изменение их статусов, на отказ от «как с дедов-прадедов заведено бысть есть».

Когда чудак, возмущённой брижкой, бьёт парикмахера кулаком в лицо и ломает его тазик, то получает восемьдесят ударов кнутом — по сорок за порчу гос. имущества и нанесение телесных повреждений при исполнении. Отчего отправляется в свежую яму на кладбище.

Копать ямы на кладбище — обязательный ежедневный наряд.

* * *

– Вы хотите быть чистыми? Вы хотите быть здоровыми? Вы хотите быть сытыми?

– Да! Ура! Давай!

– Для этого вы должны….

– Нет! Никогда! Только через мой труп! «Мы всё умрём в борьбе за это»!

Что считаем «этим» в этот раз?

Разговариваем, объясняем, показываем. Утомляет.

* * *

Как-то в попаданских историях не попадалось чётко сформулированное: попандопуло — социальный работник.

Коллеги, вы готовы часами выслушивать бред, выкрики, вопли и обиды «грязных тупых туземцев»? Их вид вызывает в вас отвращение? Их запах, поведение… омерзительны? — Засуньте свои… чуйства туда… где им и место. Извольте часами сохранять доброжелательную, внимательную, сочувствующую манеру поведения.

Ты не понимаешь половину его слов, у него некрасиво гримасничает лицо, постоянно дёргаются руки и ноги, у него с головой… беспорядок, он сам не знает чего хочет, он хамит и наглеет, потому что боится и не понимает…

Но ты должен его понять. Дать ему необходимое и убедить в том, что именно это — его сокровенное желание.

Ему должно быть хорошо. Комфортно, уверенно, оптимистично. Ему — не тебе. Потому что прогресс делать будет именно он. Вот этот. Или — вон тот. Или — вон те. Они — будут реально делать прогресс. Они — цель и средство изменений, твоего здешнего существования. А ты так, общее направление указать.

А если «нет», то — «нет». И тебе лично, и твоему прогрессу в целом.

Коллеги! Вы работали в центрах для мигрантов, в лагерях беженцев? Вы можете отличить агрессивность от испуга от агрессивности по убеждению? Экстремизм от самоидентификации? Вы знаете, как выглядит массовая детская истерика когда мимо проехал трактор? — «Танки! Мама, танки!».

* * *

Кастусь очень переживал. Ему казалось, что он ошибся, что он привёл людей на муки, в рабство, что его народ ждёт гибель.

Последнее справедливо: здесь есть один народ — «стрелочники». Другой — не нужен. Но личную смерть (и жизнь), личные муки (и радости) — каждый выбирает по себе. По своей способности к адекватности.

Адекватность в новых условиях требует адаптивности. А это свойство полностью отсутствует! Не только в племенах — вообще в средневековье. «Что было — то и будет». Новизна — несчастье. Души человеческие — корёжит. Вплоть до рвоты.

– Ты вымыл за ушами? Покажи.

– Что?! Ты смеешь проверять меня?! Я воин! Я убил десять врагов!

– Верю. Но уши — не мыты. И кушать ты сегодня не будешь.

Храбрость — великолепно, воинское искусство — прекрасно. Мытые уши — обязательно. Отсутствие «обязательного» обесценивает «прекрасное» и «великолепное».

– Героя?! Без обеда?!

– Не героя — грязнулю. Не вымоет — и без ужина.

На каждом шагу, с каждым новосёлом.

С детьми легче — с одного-двух раз запоминают. С взрослыми… повтори тринадцать раз.

* * *

У меня был кот. Он приходил к моему компу и укладывался между клавиатурой и экраном. Когда мне это мешало — я выкидывал его со стола. Опытным путём установлено — понимает с четвёртого раза.

Мой кот, против здешних мужиков — интеллектуал запредельный.

* * *

Практически сразу мы начали отселять многодетные семьи в новые селения. С предоставлением «благодеяний» Макиавелли, которые в моей реализации означали «белую избу» со всеми причиндалами.

Экскурсии на Кудыкину гору дали новосёлам представление об их будущем. Наглядность резко ослабило ощущение катастрофы, смертельной ловушки, которое начало, было, распространяться среди литваков.

Как уже было отработано, почти все новосёлы, кроме маленьких детей, втягивались в общественные работы, получали дозу ликбеза и казарменного положения.

* * *

Факеншит уелбантуренный! Я не понимаю своих коллег!

Попандопуло не может само «сделать прогресс». «Прогресс» — это изменение состояния туземцев. Не — наши ништяки и финтифлюшки, а их — ими сделанные, ими применяемые. Ими! А они не хотят! Потому что не умеют. И учиться — не хотят. Потому что их опыт, опыт их предков научил — новое опасно, вредно, без ништяков — можно жить. Жить нормально, хорошо.

«Хорошо» — в их понимании.

Чингисхан говорил:

«Если мы изменим наши вековые привычки, нам будет плохо».

Вам, по мнению прогрессора, с вашими вековыми привычками — не «будет», вам — «уже». Омерзительно.

Это — моя личная точка зрения. В этом мире — единственная. Аборигены так не думают. И всякие попандопульские штучки, максимум — чуть поигравши, выбрасывают, ломают, теряют.

Не все. 5-10-15 % как-то… пробуют употребить.

– Микроскопом гвозди заколачивать? — Можно. Хотя молотком удобнее.

Чтобы остальные, большинство, стали восприимчивы — нужно развалить, разломать их прежнюю жизнь. Обрушить на них потоп, залить новизнями. Чтобы подавляемая всем «многовековым опытом народным» адаптивность — хоть нос наружу показала.

Чтобы они нахлебались.

Но — не захлебнулись.

Дозированный стресс. Управляемый хаос. В мозгах. Двух тысяч голов.

Эти, достаточно умозрительные рассуждения в поле психологии, разворачиваются в ряд административных решений. Дающих болезненные личностные и социальные последствия.

* * *

Изгнанные войной со своих земель, перемешавшиеся во время исхода, люди слабее, чем в селениях на Поротве или Наре, ощущали себя частью конкретного рода.

– Ты из «сурков» или из «бурундучков»?

– А какая теперь разница? «Норки» — выжжены.

Пошло изменение одного из важнейших параметров личности — самоидентификации. На вопрос:

– Ты — кто?

Ответ должен звучать не:

– Бурундук с Поротвы,

а

– Стрелочник с Ватомы.

Казарменное положение, городской образ жизни и труда, гарантированные корм, кров и одежда, новые порядки, нормы и вера — разрушали и прежние семейные узы.

Одно дело — подчиняться главе дома, который каждый день то кусок хлеба даёт, то — в морду. Другое — терпеть придурка, который раз в месяц с лесоповала прибегает. С дурацкими наездами и неудовольствами.

К тому же, масса детей были «забраны в люди» — в ученики или в приюты, где реализовывался разработанный у нас интенсивный курс смешанного общего и трудового обучения.

Нужно уточнять понятие «интенсивный»? — Личное время — полчаса перед сном. Для доделывания не сделанного в основное время. Непрерывный «напряг». Как стоишь? Как глядишь? Как жуёшь? Бег-гом!

Меняется стойка, посадка, походка… Меняется человек. Взвинчивается темп жизни. Спать по 12–14 часов, как обычно бывает зимой в лесных деревушках — нет, подпирать притолоку — нет, жевать, теряя крошки изо рта — нет. Смотреть — весело, говорить — ясно. Бег-гом!

Фиг бы у меня чего получилось. Если бы не опыт Пердуновки, если бы не десятки людей, усвоивших эту наука там и уже вбивавших её в сотни новосёлов здесь.

Новосёлы «атомизировались». Все прежние неприязни, ранее гасимые неизбежностью жизни в одном селении (для рода) или в одном доме (для семьи) теперь, без сдерживающих пут необходимости выживания в родоплеменном обществе, вылезали наружу. Вплоть до патологии.

Бывали случаи, когда брат кидался на брата с топором. Вспоминая обиду, полученную ещё в бесштанном детстве.

Эксцессов мы пытались не допускать. Да и вообще: едва мужчина или женщина проходили базовый курс ликбеза, доказывали, своей деятельностью, что «сходить с ума» не собираются, что в состоянии трудиться разумно, как, естественно — с учётом их пожеланий, формировалась «русская семья» в десять душ. И не важно — к какому этносу относятся супруги и дети. Лучше — к разным. Интереснее жить, большему можно научиться.

Семейство получало усадьбу в одном из моих селений.

Часто это была новая пара. Сошедшаяся уже не по воле умерших или оставшихся в прежней земле отцов, вадавасов или родовых старейшин, но по собственному выбору.

Разрушение семей типично для эмигрантов: многие супруги, оказавшись в новом месте, переживая неизбежные трудности адаптации, взваливают вину за эти проблемы на партнёра по браку. Человек, прежде выглядевший вполне успешным, вдруг становится слабаком, неудачником. Или кажется таковым.

Нужно иметь крепкие внутренние связи, чтобы тяготы, вызванные укоренением на новом месте, не вызвали разрушительного потока упрёков, нарастающей взаимной неприязни.

Внешние узы слабеют. Как экономические: общий дом, хозяйство, скотина, земля… так и социальные: общественное мнение, родовые традиции, религиозные клятвы.

«Хай живе хто з кем хочет» — давняя народная украинская мудрость.

Дополню мудрость: хай. Но дети должны быть ухожены.

Мы сразу провели крещение. Но не венчание. Пройдя испытательный срок, доказав свою разумность, человек заново выбирал свою «половинку». Часто — прежнюю. Но часто — и новую. И церковный обряд, новый для новосёлов, скреплял уже эти, новые брачные узы.

В таких семьях дети часто были сводными. К которым почти всегда добавлялись приёмные. И новое семейство отправлялось осваивать своё новое хозяйство в новом месте. Но потоп новизней на этом не заканчивался: там и соседи были иные, новые.

Правило — «размазывать тонким блином» — не селить больше одной семьи из одного племени в селение, было придумано раньше и уже реализовывалось в отношении приходящих ко мне русских и мари, мещеряков и эрзя. С литваками мы стали применять его более чётко, и очень быстро столкнулись с проблемой: у нас было 10–12 селений новосёлов. А мужчин и, соответственно, возможных семейств — под четыре сотни.

Решение подкинул Аким:

– А пущай они в куды идут.

К этому времени под моей властью было сотен шесть марийских больших семей — кудо. Главам-кугуракам был предложен выбор: замена десятины на приём семьи поселенцев. С предоставлением, за счёт кудо, усадьбы с постройками.

Нечто подобное — подталкивание местных общин к приёму новосёлов экономическими методами — применялось российским императорским правительством в Сибири.

Одни кугураки отказались — не хотели видеть в своём селении чужаков. Или уверились, что смогут обойтись дешевле — обмануть меня с размером десятины.

Они пополнили «чёрный список» туземной элиты. Мы оказались правы: почти всегда за таким отказом скрывалось то или иное нарушение Усть-Ветлужского соглашения, глупые попытки примитивного мошенничества.

Другие соглашались, но не смогли обеспечить своевременно обязательные условия приёма.

Понятно, что и то, и другое — приводило к репрессиям. Довольно часто семьи новосёлов вселялись в «ещё не остывшие» дома местных старейшин. Или в вообще — в пустой кудо. Из которого прежние жители были либо переселены, «по делам своим», либо сбежали.

Конфликты между «новосёлами» и «старожилами» были неизбежны, были и жертвы. Но характера массового восстания не приняли. Частью — из-за миролюбия населения, частью — из-за его малочисленности и редкости. Да и мы давили эксцессы беспощадно. Всякая попытка «не-государственного» насилия расценивалась как «воровство». В здешнем смысле этого слова.

Процесс расселения литваковского каравана растянулся на два года. Ибо такой срок был установлен мною как период натурализации для добровольно пришедших новосёлов. За это время произошло много событий. На фоне которых обустройство нескольких сотен семей Московской Литвы — не было самой большой проблемой.

А тогда, в начале осени, довольно пустынный Всеволжск вдруг наполнился множеством людей, странно-говорящих, многого не понимающих, не умеющих. Моим «менеджерам» — чиновникам приказов — приходилось тяжко.

…

Отдельная тема — сам Кастусь и его ближники.

«К правящей партии всегда стремятся примазаться разного рода карьеристы и проходимцы» — кто сказал? Ленин? — Вы, Ленин, таки, правы. И на Поротве в 12 веке — тоже.

После победы Кастуся в междоусобной войне, после признания его князем Московской Литвы, в его окружение устремились… разные люди. Исход во Всеволжск многих из них потряс. Утрата всех «заработанных плюшек», необходимость снова начинать с низу социальной лестницы, с прожиточного минимума, общих работ, обучения… многих возмутила чрезвычайно.

Они прожужжали Кастусю все уши. Тот пытался ругаться со мной, отстаивать интересы «своих людей». А я доказывал литовскому князю, что лесоповал — это отдых, что рытьё котлованов — развлечение, что покос — радость.

Честно — для меня лично — так и есть.

Кастусь шёл пятнами, нервничал.

– Он же за меня бился! В битве раненый… надо бы… ослобонить.

– Какие вопросы?! На лёгкий труд! Завтра лодейка на Ватому пойдёт — пускай в кашевары к рудосборщикам. И работа не тяжёлая, и нытья не слыхать — далеко.

– Невместно! Он же — воин, вадавас!

– Стоп. «Невместно» — я не понимаю. Когда тебя в воины Перуна посвящали, ты, княжич, скотину пас, навоз кидал, за пастухами старшими миски мыл. Тебе, потомку двух древнейших княжеских родов — с Поротвы и с Янтарного берега — горшки от горелой каши отдраивать — по чести. А хмырю твоему — нет? Ты какого такого клеща-кровососа себе на холку подцепил? Он — уселся и ножки свесил? Нет уж. Завтра с вещами в лодку.

После пары таких историй к Кастусю с глупостями ходить перестали. Зато два чудака кинулись на меня с топорами. Одного я просто кулаком сшиб. Второго зарезал Алу. Несколько неудачно — самого поранили.

Перебинтовывая ему бок, глядя как стремительно бледнеет, не от потери крови, а от страха, лицо моего половчёнка, я нёс ахинею. О том, что настоящий воин, как комар — крови не боится, что Алу прошёл испытание — пролил свою кровь за господина… Тут глазки у парня закатились. И пришлось громко орать ему в ухо всякие матерные слова с неисполнимыми обещаниями. Чередуя с пощёчинами. А потом тащить на плечах к Маре.

Я — псих, я — дикий лысый псих… Невместно хозяину своего слугу на себе носить. Не должно господину под холопом своим трудиться. «Это ж все знают». То, что я делаю — крах устоев, разрушение мирового порядка и наглая демонстрация противоестественности.

А что, кто-то ещё не понял? Я — псих, я — дикий лысый псих… «Зверь Лютый».

Понятно, что вокруг Кастуся были не только карьеристы и проходимцы. Егерей Могуты и Фанга разумно объединили, пополнили и сформировали заново четыре команды. Одну из них возглавил Авундий.

Среди литваков были нормальные люди, неплохие мастера. Но, кроме нескольких единичных носителей нескольких единичных технологических приёмов, все остальные…

– Мастер? Что можешь?

– Лодки славно режу.

– Лодки? Какие? Душегубки? Не надо. У меня дощатые делают. Быстрее и легче. И делают, и ходят.

А грамоты, арифметики… они не разумели.

Языковая проблема. Даже обладая какими-то интересными знаниями, они не могли их показать, подать. И вчерашний глава рода отправлялся на общие работы. Тащить невод или потрошить рыбу. В общем ряду со вчерашним сопляком. А то и под его командой.

«Кто первым встал — того и тапки». «Первым» — в моей службе.

Некоторых из «старших» это просто убивало.

– Горбатиться? На Воеводу? Хрен вам всем! Никогда!

Такое я видел и в 20 веке:

– Работать?! На коммуняк?! Никогда!

Человек — всегда! — работает на себя. Полученные, в ходе его профессиональной деятельности, физическая сила, выносливость, знания, изворотливость ума, навыки, друзья и враги, понимание жизни… — его и только его. Отчуждать можно только мелочь — прибавочный продукт. Некоторые вот только эту «прибавленную плюшку» и понимают. Себя самого — ни во что ценят. Дальше — по классике:

«Пусть жизнь сама таких как мы накажет строго».

Наказывает. Человек филонит, опускается, перестаёт следить за собой. Его наказывают, поручают всё более простую, грязную работу. Потом, «силою вещей», «логикой жизни» — кнут, «на кирпичики». Хотя в это время уже активно пошло — «известь тереть».

Деградация подобных персонажей происходила стремительно. Уж больно всё у нас — быстро и наглядно. А прежние заслуги, статусы… не интересно. За зиму такие почти все вымерли.

Старожилы относились к «саботажникам» презрительно. Адаптировавшиеся новосёлы — часто ещё и враждебно. Вспоминая обиды, полученные прежде. Однако была масса примеров установления нормального взаимопонимания.

Например, несколько неожиданно для меня, с литваками плотно сошёлся Харальд Чернозубый. Он, оказывается, бывал в Ромове. Ну… возле. Нашли с Кастусем общих знакомых: три характерных сосны над Дриссой.

Я не мог, как делал прежде, «пропустить через пальцы» всех. С каждым поговорить, послушать, в глаза посмотреть. Слишком много людей, слишком мало у меня времени. Мои помощники работали по моим методикам, задавали мои вопросы, строили мои ситуации, смотрели на указанные мною реакции, но… как игра в шахматы «в слепую». Из неизвестной позиции неизвестными фигурами, по очень приблизительно известным правилам.

«Наугад, как ночью по тайге… Помню — всех главнее королева: Ходит взад-вперёд и вправо-влево, — Ну а кони вроде — буквой „Г“».

Мда… «Г» накатило на нас.

Конец восьмидесятой второй части

Часть 83. «Есть резон своим полетом вынуть душу из…» Глава 454

Я уже рассказывал, что ржаная солома — для нас ценное сырьё. Ещё — у нас уже построены молотилки с соломотрясами. Как я с этой штукой в Пердуновке бодался — рассказывал… Про наплавные мельницы, про водяные в двух местах, про ветряки на «Гребешке» — я уже…

Это к тому, что, разговаривая с Софроном — рязанским прасолом, с которым я знаком ещё с Пердуновки, по результатам взувания рязанских хлеботорговцев, пришедших вместе с прошлогодним Окским караваном булгар, я напирал на то, что мы и необмолоченный хлеб возьмём.

– Тащи снопами — не только мешками.

Смысл понятен: крестьянин берёт с десятины 50 пудов зерна. А я, с учётом моих технологических прибамбасов, с тех же снопов намолочу 55–58. Да солома, из которой бумага, да полова, которая на корм скотине… Переработка у меня лучше, цены на хлеб в снопах — существенно ниже, всякие мешки да завязки — не нужны.

Короче: товар — нипочём.

Понятно, что по объёму — куда больше. Учанов этих много потребуется.

Но, при гарантированной покупке в устье — гребцов столько не надо. Назад посудины не пойдут. По сути — не речное судно, а плоты с бортиками. Лесосплав с хлебопоставками в одном флаконе. Соответственно, снижаются и требования к посудинам, к командам, расходы по формированию и прохождению каравана.

Выигрыш — существенный. В разы.

Эти «разы» при моих нынешних объёмах в тысячи гривен, уже не очень волнующи.

«Копейка — рубль бережёт» — русская народная мудрость.

Помним, следуем.

Ещё важнее то, что необмолоченный хлеб появляется значительно раньше. Как жатва пошла, так и можно вывозить. Утром — пожали, вечером — погрузили.

Для меня важно растянуть период переработки, начать быстрее. До октября, когда всё зальёт дождями, когда по раскисшим дорогам ничего не провезёшь. Когда всё складируемое, ссыпаемое нужно будет раз за разом закрывать, сушить, ворошить.

Всё это обсуждалось с Николаем и Софроном. Потом мы весточками обменивались. Поэтому, когда мне Алу объявил:

– На Окском дворе Софроний-рязанец с сотоварищами встал.

Я сразу стал соображать: куда учаны со снопами удобнее парковать. То ли к Гребневским пескам в протоку, на тамошние мельницы, то ли в Волгу выводить к Печерскому острову…

– Не, господине. Учанов он не привёл. Сам пришёл. Лодочкой.

Я велел привести купца ко мне, и вечером обнаружил в моём балагане шестерых мужиков. В высокой, степени возбуждённости.

Не-не-не! Это не то, что вы подумали! Хотя, конечно, когда парочка моих новеньких горничных на стол подают…

– ЧуднО живёшь, воевода. Строишься резво, а сам — в балагане прозябаешь. Печку здоровенную отгрохал, а завалилась. Чудища твои шестиногие по реке бегают, народ на берег загоняют. А на берегу тот народ — толпами без дела слоняется. Замах-то у тя большой. А толку — чуть. Суета и воды толчение.

– Софрон, это кто?

Софрон мнётся, норовит лицо отвернуть да говорить в сторону. Представляет спутников: двое — купцы рязанские из его торговых партнёров. Ещё одного я сам знаю хорошо: Илья Муромец. Назван «попутчиком случайным». Как я понимаю — наблюдатель от Живчика типа инкогнито. И два персонажа от князя Рязанского Глеба Ростиславовича, который Калауз. Стольник да писарь.

Стольник — немолод, наблюдателен — ишь как он по моим беспорядком прошёлся, злобен и нагл. Оглядел присутствующих свысока, бороду встопорщил и писарю своему:

– Чти.

Писарь вытаскивает грамотку. Показывает всем присутствующим печать княжескую вислую, ломает её и, старательно откашлявшись, начинает «честь» — провозглашать слова князя своего. Дурным голосом.

Манера здесь такая: государево слово дОлжно только дураку провозглашать. Чтобы отсебятины не было.

По форме — оскорбление.

«Я, Князь Рязанский Глеб Ростиславович, велю тебе, Ивашке, именуемому воеводой Всеволжским…».

Хотя, конечно, псом смердячим не называет. И на том спасибо. Про свой безразмерно эластичный оптимизм — я уже…

По сути — наезд.

«Люди литовские, разбойные, коих ты укрываешь в дому своём, проходя Окою у Коломны, аки шиши лесные, украли у смерда моего куриц две, а в Переяславле свели со двора доброго посадского человека холопа да робу, а на речке Гусь имали двоих гусей, а в Боровках сети и вентеря у добрых людей порвали, а рыбу выгребли…».

Полтора десятка эпизодов такого же уровня. В конце:

«… а людей моих, княжеских, коих я для разговору к тому поганскому князю Кестуту посылал, имали и в узах держали. И с того у моего боярина пол-бороды выдрано и с носу кровь пущена».

В конце вердикт:

«… а всех вин за теми людьми литовскими — сто да ещё полста гривен виры. Велю тебе, Ивашке, на Стрелке сидящему, ту виру выплатить моему стольнику. А с воров своих ты и сам взыщешь сколь тебе надобно».

Я завёлся с первой фразы. Прямо с виры за куриц. Даже раньше — с «велю тебе». Уже и рот раскрыл. И остановился.

Что писарёк пыжится да трясётся, такой текст читая — нормально. А вот стольник смотрит… испытующе. Напряжён, но не испуган. Он этот текст знает.

Значит, они там, у себя в Рязани, вот так формулировали, советовались, слова подбирали. Вот эту ахинею старательно записывали, предполагая какие-то мои реакции. Они что — думают, что я такую хрень тихонько проглочу, чего сказано — заплачу? Буду низко кланяться, да Калаузу — сапоги облизывать?

По «Указу об основании» — всяк человек ко мне может идти вольно. Русские-нерусские — неважно. Литваки — и пришли. С Всеволжска выдачи нет.

Так Калауз и не требует выдачи!

Умный, сукин кот.

Он требует выплаты виры, установленной его судом. Его суд, исходя из рассказов каких-то «хозяев куриц», определил штраф. Который возлагает не на людей, якобы куриц покравших, а на меня. На главного — «за всё ответчика», на общину в целом.

Круговая порука. Очень не ново. «Вы там — все такие». Что по «Русской правде», что в выкупных платежах после отмены крепостного права.

А не пошёл бы, дядя рязанский, к едрене фене? У тебя суд — по закону «Святой Руси». У меня здесь — Не-Русь. Твой вердикт мне — филькина грамота. Помять и подтереться.

Только я разогнался высказать в эти морды ярыжные всё глубину неприятия их трактовки юрисдикции, юриспруденции и предлагаемых казусов…

Стоп. Калауз — жаден, но не глуп. Без козырей на руках он такие понты кидать не станет. Что у него в козырях? Козырь может быть только один — Боголюбский дал «добро». На нагибание Ваньки-лысого.

Ё! Мать… Где я прокололся? С Московской Литвой? С Софочкой Кучковной? С Вечкензой? Дожали Андрея с Клязьменским караваном? С Булгарским? Узнал о миссии Чимахая, что-то себе придумал насчёт смоленских?

Факеншит! Я много чего наворотил. За что князь Андрей может… даже не — «фас», просто — «а и хрен с ним». И тогда мне здесь… весело. Как карасю на сковородке.

Так. Стоп. А с чего здесь Илья Муромец? Живчик тоже мне претензии выкатывает? — Да запросто! Если Андрей дал «добро».

По Илье ничего не понять. Кроме одного — он не на стороне рязанских.

А с чего здесь Софрон? В таком стыдливо-испуганном состоянии? Стыдно, что бандюков ко мне в дом привёл? Чего боится?

Забавненько. Туманненько. Надобно уяснить да обмозговать. Хайло, Ванюша, после открывать будешь. Сперва — по вежеству.

– За слово доброе от князя — поклон низкий. Грамотку княжескую мы перечтём, обмыслим. День-другой — дам ответ.

– Чего обмысливать-то?! Князь Глеб Ростиславович волю свою объявил — плати.

– Экий ты, стольник, шустрый. Как кошка мартовская. Это кошки — быстро родятся. А княжеская воля — разумности требует. Алу, где ты? Проводи людей князя рязанского на Окский двор. Пущай отдохнут пока.

– У тя, воевода, на том дворе не протолкнуться. Дети малые орут, бабы на своём собачьем языке лаятся. Угла свободного нет. Дай жилое место доброе.

– Э-эх, господин стольник светлого князя рязанского. Ты по сторонам-то глянь. Бедность наша новосёльная из всех углов торчит. Сам, вишь ты, в балагане дырявом обретаюся. Да и то сказать: что за беда для слуги княжеского под небом божьим ночь провесть? Во славу господина своего. Лодка-то ваша есть? В ней и переночуете.

Двенадцать вёрст до Окского двора по тёмному — обеспечивает крепкий сон в любых условиях.

Мне очень не понравилась глазастость этого стольника. О доменной печке он упомянул. Но, наверняка, углядел и многое другое на «Гребешке». Надо, чтобы он там, в Окском дворе, безвылазно сидел. Человека к ним придётся приставить. Чтобы не пускал гулять по окрестностям.

…

Остальные тоже стали подыматься, но когда я мотнул головой, уселись обратно, переждали, пока девчушки стол переменили. Разлили по граммулечке, крякнули, зажевали.

– Ну, мужи добрые, сказывайте. Какие у нас ещё беды-невзгоды образовалися.

Илья только фыркнул:

– А что, Воевода, тебе полтораста гривен виры — не забота? А, ну конечно же, ты ж клад нашёл. Одиннадцать тыщ дирхемов. Да обрезков пол-столько. Тебе гривнами рязанцам сыпануть — что мух помойных отогнать.

«Счастливым быть — всем досадить» — русская народная мудрость.

Богородица мне пощастила — кучу древнего арабского серебра в Муроме дала. С Богородицей не поспоришь. Однако ж завидки гложат. И этого Илью Муромца — тоже. Нормальный человек. Редко кто без зависти может на чужой успех глядеть.

«Охота вредить была, да спорыньи не было» — чисто наше, исконно-посконное. Рожь пока в других странах мало сеют. Вот и спорынья там, у них, в фольк не вошла.

У нас «спорынья» сыскалась. У Калауза. Вот он и наезжает. Но что, всё-таки, у него «в козырях»?

– Беда у нас, Воевода.

Во, и Софрон прорезался. После толчка по рёбрам от одного из спутников. Как-то он сильно встревожен. Что ему, прасолу, до разных вир княжеских? Его дело хлебом торг вести, а не юрисдикциями мериться.

– Которая?

Неужто вся Рязань дотла выгорела?! Это интересно было бы. С учётом разных моих… строительных инноваций.

– Собрали мы ныне ржицы доброй. В снопах, как уговаривались. Аж шесть учанов. Да верстах в десяти от рубежа муромского караван наш остановили. Люди рязанского князя. И довели нам указ княжеский. Указал князь брать мыто с тех купцов, кто вниз по Оке хлебом торг ведут. По полста гривен с лодии.

Оп-па…

Едрень-пофигень. На «Святой Руси» нет таможни! Нет привязки мыта к виду товара!

Так и здесь же — учётная единица «лодия»! Даже если купцы учан наполовину жемчугами набьют — те же полсотни гривен. Потому что вторая половина — жито.

Заградительные вывозные пошлины?

Нет, фигня.

Ага, вот и другой козырь в рукаве сыскался. Не на одном князь Андрее свет клином сошёлся.

Ух ты как…

Как хорошо Калауз меня за яйца ухватил! И будет теперь крутить да посмеиваться.

Продовольственная безопасность. «Костлявая рука голода нависла над…».

Здесь — над Всеволжском.

Купцов прорвало. Они плакались о своём несчастии, о судьбе-злодейке, о том, что ныне в долгу как в шелку, что попали как кур в ощип, как между молотом и наковальней…

* * *

В русском языке есть масса образных выражений этого ряда.

«Сошелся, как с запрягом из-за угла». «Не видал, как упал; погляжу — ан лежу». «Не думано, не гадано. Не чаяно, не ведано».

Там ещё про сову есть: «Ждала сова галку, а выждала палку». Наш случай: купцы ждали прибыли, а влетели в убытки.

«Обманутые ожидания» в коммерции выражаются в «плохих кредитах», в невозвратных долгах. Которые здесь возвращают. Передавая заимодавцу всю собственность должника. Включая его самого и его семейство.

Власть вдруг изменила правила игры. Так она ж власть! А люди влетели по самые гланды. — И что? Это ж так, людишки податные. Здешний синоним: «подлые люди». Потому что подлежащие. Под властью.

Судьбинушка у них така. И в моё время — так же и неоднократно. Невзирая на высокое звание «гражданин». «Выждал палку». Тебя ль, что ли, спрашивать? Компенсировать?! — Много вас таких.

* * *

Это не заградительные пошлины для насыщения своего рынка конкретным товаром. Это — ограбление. Меня именно. Введены только на одном направлении — вниз по Оке. В эту сторону — только один серьёзный покупатель хлеба.

Я. Всеволжск.

Хлеб да скот — единственные для меня принципиальные товары. Всё остальное… Могу обойтись или сам сделаю.

Даже со скотиной — есть варианты. А вот хлебушек…

И ведь взять негде! Муромские… может и продадут. Сколько-то. Слёзы.

Вести торг с мордвой? — Дать азорам и кудатям денег — угробить Вечкензу.

Из Ополья, после Клязьменского каравана… ничего кроме мордобоя.

На Верхней Волге — нет хлеба на продажу.

Кланяться эмиру? — Цена? Не в деньгах — в привязках. Хлеб с мечетью пополам? Каравай с «изюминкой»? Типа минбара с икамой? Дальше — стремительно по нарастающей: эмирские муллы, эмирские купцы, эмирские дружинники, шариат с адатом… Мои люди на это… Резня. В нескольких вариантах. С одинаковым исходом — бздынь полномасштабный.

Ух как он меня хорошо…

И понятно, что будет дальше. Дойка. Многократная и прогрессирующая.

Это на молочной ферме старшая смены может урезонить доярок:

– Сбросьте вакуум — кровь сосёте.

Здесь — и не глянут. Высосут до белизны.

Отдай виру. И признай право его суда. Отдай пошлину. В октябре пойдёт обмолоченный хлеб — пошлину поднимет вдвое. Или — в пятеро. Выдоив серебро, потребует вернуть литваков. Я готов выдать Кастуся на казни? Елицу — в робы? Фанга — в холопы? А придётся. Иначе — смотри как голодают и умирают люди. Мои люди.

За год-два-три Калауз выжмет, обескровит Всеволжск. Потом-то оставшиеся смогут уже обеспечить себя хлебом. Потому, что город расти перестанет. Одни — разбегутся, другие — вымрут. Оставшиеся — сожмутся, опростятся, окрестьянятся. Станет Всеволжск ещё одним нормальным святорусским пограничным городишкой. Невеликого размера и полёта.

Потом-то когда-нибудь… Место удобное — поднимется. Потом. Через столетия.

Ух как он меня…

Ванька! Факеншит уелбантуренный! Перестань ухать! Давай думать!

А чего тут думать? Всё просто: купить, кроме Рязани — негде. Или — идти под эмира. Что приведёт к скорой катастрофе. Остаётся ложиться под Рязань. Отдавать дирхемы, товары, технологии, людей. Людей. И — свою свободу. Или всё бросать и уходить дальше. Куда?!

«Нечем платить долгу — иди за Волгу» — мудрость народная.

Да я и так почти уже…!

Мать…!

Спокойно.

Думать.

Соображать.

Анализировать.

Считать варианты.

Альтернативы?

Боголюбский? — Мимо. Не впишется. Не сейчас. Не по этому поводу. Калауз в своём праве: мыто — в воле княжеской.

Война? — Разгромить рязанских! К едрене фене!

Нет войск. И — последствия… В междоусобной войне в Залесье Боголюбский впишется. Не на моей стороне.

Так всё-таки — эмир? И жить по Корану и шариату?

Итить меня ять…

Это-то — да. Это-то — сколько угодно. Это будет ежедневно и каждочасно. И итить тебя, и ять…

Думай! Ты, мать! — «эксперт по сложным системам»!

Очередной поиск выхода из безвыходного положения. Всего-то. Я ж такое — много раз и с пол-пинка…

А какие у меня были решения в сходных положениях? Вот недавно меня сильно припёрло со скотом. В смысле — с его отсутствием. И я развернул Пичая. Его сыном Вечкензой.

Сходство есть. Пичай и Калауз, инязор и князь. Владетели. Имеют товар, нужный мне. Остро-необходимый. Товар — не их, а людей, им подвластных. Не хотят торговать нормально. Один просто — «пшёлты», другой — «заград. пошлины». Создают проблемы своими решениями. Личными. Вот он так решил. А мог решить иначе. И всем было бы хорошо. И мне тоже. А они решили плохо. И мне — хоть вешайся.

В начале лета я нашёл способ убедить Пичая изменить решение. А затем устроил ему кирдык. Чтобы он не перерешил обратно. На его месте сейчас сидит человек, который к Всеволжску… благосклонен и дружелюбен.

Трёхходовка: разворот-кирдык-благосклонность.

По функционалу — заметна избыточность. Достаточно двух последних шагов.

Тю! Так это ж классика! Смена правителя на… на более благосклонного — ну просто рефрен древнего и средневекового мира! Да и в 21 веке лозунг — «Наша цель — смена вашего режима» — атрибут повседневности.

Есть подробности. Насчёт методов. «Майданом» там, народным восстанием, интервенцией, импичментом…

Здесь — феодализм. Власть передаётся половым путём. Ну и как же её можно передать? Вот через это…

…

– Не смогли мы наш с тобой уговор исполнить. Хоть и нет в том вины нашей, а не попустил господь. И выходит нам теперь прямая смерть через разорение. Ежели ты, Воевода, не поможешь.

Об чём это Софрон толкует? А, о невозможности выполнить принятые на себя обязательства. «Утрата чести купеческой».

Понятия форс-мажор в здешнем законодательстве есть. Пожар, наводнение, шторм на море.

Пьянство, маразм властей, изменение налоговых ставок — форс-мажором не считается. Мужики взяли кредит — теперь влетели по полной. По самые гланды. Это не фигурально: холопский ошейник как раз туда и надевают.

Единственная их надежда — что я как-то помогу.

Слабенькая надежда.

Я обещал купить привезённый хлеб по оговоренной цене. Не привезли? — Могу послать. Хоть — вежливо, хоть — пинками. И пусть тот Калауз возле учанов сидит и сосёт… снопы ржаные. А не три сотни кунских гривен таможенного мыта.

Спокойно, Ваня. Меньше гонора. Ты ведь тоже… зимой лапу сосать будешь.

Цель?

Чётче: моя цель — в чём?!

Моя — в хлебе. Две тысячи литваков, тысяча пердуновских и «примкнувших», триста «возвращенцев» из Булгара, полторы сотни из Твери, новосёлы из других мест, переселенцы из мари… Пять тысяч ртов — минимум. Это если ещё откуда-нибудь толпа не привалит. По семь пудов хлеба в зерне на человека. Своего хлеба — чуть. Фактически — посевной материал на следующий год. Тридцать тысяч пудов — надо купить. Минимум! Двадцать учанов. Тысяча гривен новоявленного мыта. Если Калауз вдруг не удвоит-упятерит.

Или — голодное существование, болезни и ссоры, остановка роста, утрата веры в меня и в светлое будущее.

М-мать…! Как серпом…

Ванька! Что ты всё о своём, о девичьем? О деле давай! Вот люди сидят, смотрят умоляющими гляделками. Ещё чуть — плакать начнут. Потекут слёзы горькие по бородам длинным.

– Удивляюся я с тебя, Софрон. Вроде ты меня уж не первый год знаешь. А глядишь — будто первый раз увидал. Понятно же, что это новое мыто я заплачу. И за остальное всё, что привезёшь — тоже. Ну, набьёшь посудинки поплотнее, чтобы числом по-менее. Но мыто — выплачу.

Купцы не сразу поняли. Потом заулыбались, выдохнули. У Софрона и вправду — слёзы на глазах.

– Господине! Я те… по гроб жизни! Во всяк день за твоё здоровье, ко всякой иконе — молитву сердешную…! Уж я говорил друзьям-сотоварищам, что не может Зверь Лютый от слов своих отступиться, людей своих в беде оставить. А не верили. Да я и сам-то… сомневался сильно… А ныне… Как Господа Бога вживую увидал! Вот те крест! С могилы, почитай, засыпанный поднял! Будто Иисус Лазаря! Спаситель наш!

Ещё чуток и купцы затянули бы «Многие лета». С всеми моими титулами, инициалами и псевдонимами. Но тут Софрон что-то вспомнил и снова погрустнел.

– Тут… эта… мытари сказывали…

– Не тяни. Что?

– Что покуда ты виры не выплатишь — караванов к тебе пускать не будут. Даже если б мы мыто и заплатили. Ты-де — тать речной.

Он помялся, оглянулся на своих партнёров, словно ища поддержки. Те мотали головами отрицательно, но он продолжил:

– А ещё сказывают, что Калауз… ну… князь Глеб Рязанский… много литваков в разных городках на Оке имает и в Рязань свозит. Что они, де, разбойнички. И будут им казни. За вины их.

Умница.

Калауз — умнейший правитель. Тройной захват.

Не все литваки с Поротвы ушли в караване Кастуся. Кто-то сумел или решился — позже. Идут они россыпью. И рязанцы их прибирают. Вешают на них обвинения. Типа тех двух куриц. Дальше — казни. Порка, холопство…

Это соплеменники моих литваков. Уже — «моих». Кастусь — вождь всего племени Московской Литвы. Узнает про обиды, чинимые его людям — взовьётся.

«Взвейтесь кострами синие ночи…».

Из него такой кострище будет… Прям пожар лесной.

Будет требовать их освобождения, спасения. И все литваки — тоже. В силу обще-племенной солидарности. Отчего возникнут… негоразды. В форме потери лица. Моего. А там, глядишь, и жизни. Тоже — моей.

Калауз поступает незаконно: в «Уставе об основании» сказано, что на Стрелку могут идти любые люди свободно. Формально он их задерживает не за то, что они ко мне идут, а за татьбу. Я, выплатив названную им виру, принимаю правомочность его суда. Над идущими ко мне, над пришедшими ко мне… А если не плачу — не получу хлеба.

Умница.

Сволота обкорзнённая.

Так бы и придавил. До мокрого места. До мокренького…

Отправил Софрона с товарищами на Окский двор. Завтра — Большой Малый совет. В смысле — приказные головы и некоторые умные головы вдобавок.

Илья задержался, решил в городе к старым знакомцам зайти. А по сути — для разговора с глазу на глаз. Точнее: для пары фраз:

– Живчик… э… князь муромский… говорил как-то… ну… если сильно припрёт… пару, может — пяток тыщ пудов… продаст. С ценой… По божески.

– Спасибо Илья. Я всегда знал, что Живчик — человек добрый. И — разумный. Поклон ему от меня передай.

– И да… эта вот… сказывал… чтобы ты не вздумал на Рязань войной идти. Не пропустим. По воле князя Суждальского должен быть в Залесье мир. Живчик против Китая не пойдёт. И тебя покрывать… себе дороже.

– И опять же — спасибо. Как и сказано: князь у тебя — добрый и разумный.

Илья ушёл. А я принял решение. По классике мировой литературы. И всю ночь его обдумывал.

Ночка была… все рёбра оттоптал. С бока на бок переворачиваясь. В затылке мало дырку не проковырял — думу думал.

«Думи мої, думи мої, Лихо мені з вами! Нащо стали на папері Сумними рядами?..»

А и правда — зажёг светильник, достал вощаницу. Распишу-ка я варианты. Может, и найду что пристойное. Когда мои думы «встанут умными рядами».

На другой день — Большой Малый Совет. Из посторонних — Софрон да Илья. Ещё: Кастусь, Елица, Фанг. Скрывать ситуацию от них — разрушить доверие.

Софрон излагает уже чётче. Короче, понятнее.

Кастусь насчёт хлеба пропустил мимо ушей. Это — забота принимающей стороны. Меня, то есть. А вот когда про задержанных литваков услыхал — взвился. Начал, было, руками махать, по-литовски говорить. Елица ухитрилась его так дёрнуть, что он на лавку осел. А она, типа, перетолмачивает:

– Князь Кестут спрашивает: как ты, Воевода, собираешься людей литовских из рязанской неволи вынимать? Может, воинов собрать? Оружие вернуть надобно.

Это — ещё один оттенок. Иметь отдельное племенное вооружённое формирование… Я ещё не уверен, что с нурманами по-добру разошёлся, а тут уже литваки с топорами…

– За предложение — спасибо. Для того и собрались, чтобы посоветоваться да решить — чего да как.

Софрон — в панике, Илья — в напряге. Насчёт — а ну как решат воевать?

Однако, к моей радости, идея войны с Рязанью — поддержки не нашла. Даже Ольбег, поглядев на Кастуся, своё любимое: «Пойдём! Вырежем! Всех!» — не озвучил.

…

Забавно видеть моих ближников. При решении неразрешимой задачи. Кто мозги в трубочку заворачивает, кто ахинею несёт, кто вообще — не моё и думать не хочу.

Несколько ценных мыслей, однако, прозвучало. Не по рязанским делам, а по продовольственным. Как увеличить заготовку рыбы, реорганизовать «осеннюю поколку» и сбор других «даров природы». Купить по паре тысяч пудов зерна в Булгаре, Муроме, у эрзя, выжать из мари, улучшить хранение и переработку…

С пользой посидели. Я, например, до речных плавающих заводов по переработке птицы и рыбы — не додумался. Хотя «плав-база» — знаю. Но что можно на реке вытащить барку со всеми установками по копчению-солению за десятки вёрст от города, поставить в удобном месте и перерабатывать битую птицу… Когда сказали — очевидно. А до этого — и мысли не было.

– Всё это хорошо. Но дела рязанские не решает. Что скажете, помощнички ближние?

Молчат. Глаза прячут. Ну, тогда я сам.

– Скажу то, до чего вы и сами додумались, да молвить боитесь. Поимел нас Калауз. И вывернуться ныне — мы не можем. Мда. Нету у вас смелости признать наше поражение. Выходит, самый храбрый здесь — опять я. Посему моё решение — расслабляемся и получаем удовольствие. Теперь — по мелочам. Первое. Ты, Николай, отсыпаешь Софрону три ста кунских гривен. Не дирхемов — нормальных русских. Второе. Мне — полтора ста. Я отдам их рязанскому стольнику. Публично. Хай подавится. Третье. Пошлю весточку Лазарю в Боголюбово. Донос князю Андрею на князя Глеба. Про то, что людей, на Стрелку идущих — не пускает.

– Думаешь, Суждальский князь вступится?

– Нет. Не думаю. Но Боголюбский — должен знать. Наше мнение. Чтобы у него дурных мыслей не возникало. Четвёртое. Хочу послать в Рязань Акима Яновича. Послом к князю Рязанскому. Дабы напомнил, что людей, ко мне идущих — холопить нельзя. Чтобы отпустил литваков беглых.

Кастусь хоть как-то успокоился. Увидел мою заботу о соплеменниках.

– Ещё Аким попытается насчёт хлеба уговориться. Чтобы мыта такого не было. Подарков дам богатых. Николай, подбери разного товара. Весть Акиму я с вечера послал. С утра — отправил за ним «Ласточку». День — здесь будет. Прикинь — чего мы ещё от рязанцев хотим. Или чего — можем.

– Дык… выходит — ты ж всё сам решил! Допрежь нас. Так чего ж мы тогда тута… мозги парим?!

– А того, Ивашко, что распаренные мозги мхом не зарастают. Шевелите извилинками, ближники. Не засыхайте хлебной корочкой. Эта забота велика — мне её и решать. У вас и своих вдоволь. Идите.

На этой оптимистической ноте Большой Малый совет, посвящённый мерзостям, от князя Рязанского Глеба Ростиславовича произошедших, закончился. Все разошлись. А я, по-нарезав, кругов по балагану, подёргав себя за ухо, поковыряв в носу, почесав в затылке и прочими способами попытавшись интенсифицировать мыслительный процесс, отправился на прогулку по своему городку.

Повстречал дорогой Точильщика, обругал его за упущения. За какие? — Начальник сродни милиционеру — должен уметь прискрыпаться даже к телеграфному столбу. Вывел этого молчальника в укромное место над Окским обрывом. Где нас — не видать, а нам — всё вокруг. И задал простенький вопрос:

– А есть ли у нас человечек, кто на двор рязанского князя вхож?

Глава 45 5

Точильщик… Ещё один уникум в моём окружении.

Крестьянский сын. Младшенький Жердяич. Из большой семьи крепкого хозяина в верховьях Угры. Нормальный такой «боровичок». Ничем внешне не выделяющийся в общей массе крестьян кривического корня.

Однажды в Педуновке он поковырял в ухе, изучил выкопанное и додумался сказать:

– Это будет тайна.

И уточнил:

– Всякое дело, которое к точению применяется — есть секрет. Только для своих. Мы их посвящать будем. И смертную клятву брать.

Так возникло братство точильщиков. А его глава вошёл вскоре в братство «русских масонов» — знатоков «тайных знаний».

Почти все «масоны» стремились к знаниями техническим, естественно-научным. А вот Точильщика «повело» к знаниям «человеческим», к тайнам людским.

Он — «не один в этом поле воин». Для контроля намерений и тайн людей, пребывающих под моей властью, есть Аггей, другие попы. Чуть с иной стороны этим же занимается «Домовой дозор» Огнедара.

Состояние дел анализируется Николаем. С уклоном в дела торговые. Накапливает и систематизирует информацию о людях в окружающих местностях Драгун. С уклоном в географию, описание путей-дорог.

Точильщик нашёл своё поле — активную разведку. Внешнюю и внутреннюю. Ребята-точильщики ходят по земле, останавливаются в поселениях, точат и слушают. Вне земель Всеволжских — немногие. Рисковое это дело — по Руси ходить. И по не-Руси. Вне моих владений — всего несколько точек. Муром, Карачарово, Гороховец, Боголюбово, Городец Радилов… Основное занятие ребятишек — точить в моих поселениях. Отчего немалая польза случается: любят люди, стоя в кружок возле точильного станка, языками трепать. По сути — тайный сыск силами ещё одной сети.

Однако задача сбора информации о «заграничьи» ему ставилась. Если Драгун пытался составить представление о новых местах, исходя из рассказов пришлых, то Точильщик, ведя сходные расспросы, интересовался возможностью размещения там своих точильщиков. Как Николая интересовали потенциальные контрагенты на возможных рынках.

Парень сделал себя сам. Просто проявил довольно детский интерес к тайнам, к «клятвам на крови». Впрягся в эту «телегу». И — потянул её. Конечно, я что-то рассказывал. На что смотреть, как проверять достоверность. Что-то из шпионских детективов, детских игр, здравого смысла, моего «нелюдского» понимания здешней реальности. Как-то рассказывал ему о «позитивной» и «негативной» вербовке в разовом и пошаговом вариантах, выявлении, закреплении и трансформации этических ценностей, «спящих ячейках», использовании «в тёмную», «агентах влияния», о картинке «лезвия на верёвочке», сложившейся у меня после размышлений о Божедаре и его любовнике. О пользе «человека с той стороны».

* * *

Мой вопрос не удивил его, заставил задуматься.

– Нет. Надо бы с Драгуном потолковать. Может, он подскажет. Но — нету. Бабёнка одна там бывала. На княжеском дворе в Рязани. Человека… не, не знаю.

– Что за бабёнка?

– Да дура челядинская. Слюбилась с диаконом тамошней церкви. Говорит: горы золотые обещал. Жениться на ней, попадьёй, де, станешь. Дура. Духовным жениться — заборонено. А как брюхо надул — и видеть не схотел. Она аж князю жаловаться вздумала. Ну, Калауз и велел. Диакону — епитимью, дуре — плетей. Пащенка выбили, её — продали на посад. Бабёнка и сбежала. Пристала к литвакам. Так к нам и попала. Ныне в портомойнях обретается.

Я начал задавать вопросы. Точильщик на многие из них ответа не знал. Или — был не уверен.

– Не пойму я, господине. На что тебе?

Хороший парень. Умный, въедливый. Надёжный. Такого можно учить и дальше.

– Нужно понизить цену пучка бананов, убрать лишний реал.

– Ба-ба? На-на? Реал?

Ой, парень же не знаком с «Королями и капустой»!

– Эту историю я тебе ещё не рассказывал. Как-нибудь потом. Смысл: наш сосед установил вывозное мыто. Нужно отменить. Для этого — переменить соседа. Думаю, это самый быстрый способ.

* * *

«Двадцать пять тысяч pesos? — переспросил дон сеньор Эспирисион.

— Нет. Просто двадцать пять pesos. И не золотом, а серебром.

— Своим предложением вы оскорбляете мое правительство! — воскликнул сеньор Эспирисион, с негодованием вставая с места.

— Тогда, — сказал мистер Франзони угрожающим тоном, — мы переменим его».

* * *

– Переменить… Это как?

– А как получится. Например — зарезать.

– Зарезать?! Кого?! К-калауза?! Князя?!!!

Ещё одна проверка. На разумность, лояльность, адаптивность…

На «вшивость». Ты со мной?

* * *

Скачок в осознании мира. Два.

До сих пор Точильщик работал на сборе информации. Теперь — диверсионная деятельность. Разница… как между зрителем в зале и боксёром на ринге. Требуют разных людей. «Разных» — по их свойствам, навыкам, мотивациям. По границам допустимого.

Другой — прямое нарушение исконно-посконного табу. Князья — неприкосновенны. Их можно резать только в битве. Даже мысль об ином — наущение Сатаны, прямой пропуск в котлы адские.

За последние десятилетия незыблемость правила несколько расшаталось. Расшатывали его, естественно, сами рюриковичи.

«Рыба гниёт с головы».

Без последующих казней забили в Киеве постригшегося в иноки князя Игоря. Объявили награду за голову его брата Святослава (Свояка)…

«Годы проходят, невообразимое становится повседневным, жуткое — скучным, невыносимое — однообразным».

Вопрос в мелочи: вот этот конкретный парень, Точильщик, уже готов принять «невообразимое» — тайное убийство русского князя как… нет, не как «повседневное», но как «вообразимое»?

Чисто для знатоков: я значительно жёстче американского империализма. Не по злобЕ, а по обстановке. «Не мы таки — жизнь така».

Герой «Короли и капуста» может организовать свободное волеизъявление народа в форме гос. переворота и отправить свергнутого президента в эмиграцию с достойным содержанием.

Здесь — феодализм. Власть — наследственная. Свергнутый правитель сохраняет свои права до самой смерти. Даже публично отказавшись, он может в любой момент потребовать их обратно.

Есть три способа сделать «отставку» необратимой: ослепление, кастрация, смерть. «Наследственность власти» — здесь все так живут.

* * *

– Ты полагаешь, Калауз — не человек? Ангел божий с крылышками? Или, всё-таки, один из сынов человеческих? Из плоти и крови? Две сотни костей, три пуда мяса, ведро крови, десяток фунтов дерьма… Ты никогда такого не видал? Не резал?

Точильщик, как и все мои люди «силового блока», прошёл через «попробовать вражьей кровушки». Ещё ему, уже по его профессиональным интересам, доводилось принимать участия в некоторых мероприятиях в подземельях Ноготка. Да и вообще, каждый крестьянин здесь — ещё и забойщик.

– Батяня телёнка зарезал. Здоровски! Мясца поедим!

Здесь это — с младенчества. Без убийства живых существ, с их последующим свежеванием, потрошением, разделыванием и поеданием — умрёшь с голоду. Я уже про это…

Точильщик сосредоточенно смотрел в землю. «Зарезать князя». Это тебе не курёнку головёнку откочерыжить. И даже не телёнка кувалдой между глаз… Между его больших, добрых, голубых…

Не удивлюсь, если от такого нервного напряжения парень свалится в обморок.

Не-а, недооцениваю я своих людей. Стрессоустойчивость возникает вокруг меня просто как запах. Кому «глаза режет» — отваливаются сразу. Остальные адаптируются. К «возможности невозможного».

– И ты хочешь, чтобы я пробрался в Рязань и зарезал Калауза?

Точильщик удивлённо дёрнул головой. Понимаю — мысль кажется удивительной. За всю историю «Святой Руси» никто так не работал. Никому такое не удавалось.

Сделать невиданное, реализовать невозможное. Превзойти всех предков и современников…

Он снова покрутил головой, несколько смущённо улыбнулся мне. Почти детская улыбка на юношеском лице. Тщеславен? — Это полезно. Если без дурости.

– А знаешь… можно попробовать. Ножики я мечу не худо. Не хуже, чем ты на божьем поле в Мологе…

Распрямился, развернул плечи, разулыбался, глядя куда-то в сторону.

Чуть собью мечтания, меньше «воздушных замков».

– Попробовать — нельзя. Нужно сделать. За один раз. Исполнитель — или уйдёт тихо, не оставляя следов, или — тихо и сразу умрёт. Ничто не должно связать… акцию и Всеволжск. Славы, почестей — не будет. Ни живому, ни мёртвому.

Эх, молодёжь. Он пропускает мои слова мимо ушей. Интенсивно, «жарко» соображает. Как это сделать. Как войти. Как уйти.

Дети. Смерти не боятся. Даже повидав её. Им кажется, что могила — не про них.

Посмурнел, задумался. Дошло.

– Ты понял, почему я спрашивал про человека, который вхож на княжеский двор? Надо наперёд знать — где что стоит, что за люди там ходят, где, когда бывает…

– Назовём его — «лишний реал».

– Принято.

Второй смысл словосочетания ему не виден — «лишний в реале». Но мне приятно.

Вот и пошло «условное название операции». Не велика фишка, а секретности способствует.

– Итак. Узнать всё про… про «лишний реал». Как, где, когда. Его окружение. Не только бояре-ближники — слуги, конюхи, попы. Дерьмометатели, ложкомойки. Всяк, кто может к… к «лишнему реалу» на три шага подойти. Утром, днём, вечером. Ночью. Его вещи потрогать, пищу, одежду. Потолкуй с Николаем — он в Рязани бывал. Может — кто-то из его людей. Софочку… Тётку Софью поспрашивай. Она в Рязани бывала. Беня… что-то может сказать. Постарайся так расспросить, чтобы собеседники твои интереса не поняли. Фигня. Не дураки — поймут. Придумай себе новый интерес. Правдоподобный. Типа: Воевода велел вызнать какие подарки Калаузу слать. Или — хочет ближников князя богатством прельстить и к своим нуждам склонить.

Парень выскочил из состояния «упиваюсь будущей крутостью» и переключился на дело — информационное обеспечение операции «Устранение лишнего реала». Впитывал на лету, одновременно повторял про себя для памяти и рвался сразу же приступить.

– А по сути… Знаешь, Точильщик, но свежая инфа… э… нынешнее знание, вот как оно нынче там… похоже — у тех рязанцев, которые с литваками сбежали. Вот у той бабы-дуры. Расспроси. И перепроверь, конечно. Ладно. Пошли дела наши делать.

Ситуация весьма не нова. Есть враг. Смертельный. Оружие его — «костлявая рука голода». У меня нет сил с ним справиться. Вообще, воевать «по нормальному», по средневеково-феодальному — нет ни сил, ни желания. В обычных игрищах владетелей по святорусским правилам — я, гарантировано проигравшая сторона. Не хочу.

Война отпадает. Что ещё?

«Справедливое возмущение широких народных масс»? — У меня нет десятков лет и миллиардов долларов, чтобы устроить «Рязанский Майдан». «Массовое возмущение» требует подготовки «масс». Это долго и дорого.

Верхушечный переворот? — Основной, после законного наследования, способ передачи власти в средневековье. Тоже — время и деньги. Хоть и меньше, но много. У меня нет контактов в Рязани. Кто там тысяцким, конюшим? Что за люди? На что клюнут, чем прижать?

Всё можно сделать, но — время. Для меня здесь «время» — хлеб, жизнь и смерть тысяч моих людей. Вот тех сотен мальчишек и девчонок, которых я вытащил из лесных ешей, поманил интересной, новой жизнью. И… обманул?

– Простите! Поднял да не осилил!

Что я, нац. герой, чтобы так плакаться? Нет уж, лучше по проповеди Иисусовой:

«любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».

Ух как я Калауза полюблю! И от всего сердца — помолюсь. За упокой. Нет во мне отречения от кротости — ибо и самой кротости — нет.

Какие решения подобных задач есть в эту эпоху?

* * *

В 21 веке их называют алавитами, в 12 — «хашишийа» — в значениях «чернь, низшие классы, травоеды». Средневековые европейцы знают этих людей как «ассасины».

Ислам стал разваливаться сразу от рождения.

«Разные люди хотят разного».

Ислам демократичен — халифом может быть каждый. Не считая женщин, иноверцев, рабов, неграмотных, не-курейшитов…

Для средневековья нормально потомственное наследование власти. В разных формах: от отца к сыну, от брата к брату, к любому члену правящего рода… В основе власти — кровное родство.

Общность последствий полового акта.

Требование традиции — передача власти через секс — привело в исламе к появлению шиитов. А «дерьмократы» получили название суннитов. Поскольку в суннах пророка, как и в его жизни, секс есть. А кровного наследования нет.

Шиитами признавали законными правителями уммы только потомков четвёртого праведного халифа Али (Абу? — ль-Ха?сан `Али? ибн Абу? Та?либ аль-Кураши?).

Двоюродный брат, зять, сподвижник пророка, единственный человек, рождённый в Каабе, первый ребёнок среди мусульман, первый мальчик, принятый в ислам…

Кровосмеситель?! — Что вы понимаете в шариате?! Это на «Святой Руси», в «Уставе церковном», статья: «Аще кто ближний род поимётся…». А там-то… — тундра. В смысле — пустыня. Там — и так можно.

Али прожил славную и трагическую жизнь. Включая гражданскую войну.

«Я — такой же, как вы: мне полагается то же, что вам, и на мне лежат те же [обязанности], что на вас. Аллах открыл врата между вами и убийством, и наступили смуты, как наступает ночная тьма. И не справиться с этими делами никому, кроме терпеливых и прозорливых и понимающих ход дел».

Он почти разбил противников, но они накололи на копья свитки Корана и стали суннитами. А Али остановил почти выигранную битву. Противники сохранили армию, а недавние сторонники зарезали Али в мечети.

Его убийство было частью свадебного калыма за одну, потребовавшую такого, в дополнения к трём тысячам динаров, мстительную девушку.

Эта смерть, случившаяся 23 января 661 года, и спустя почти полторы тысячи лет оказывает огромное влияние на весь мир, на жизни десятков миллионов людей.

Шииты почитают Али как первого имама. У него были сыновья Хасан и Хусейн. Второй и третий имамы, соответственно.

Дальше шииты принялись раскалываться. По принципу — кого считать. В смысле — имамом.

Были разные персонажи. Один отличался алкоголизмом, и его отец передал право наследования менее пьющему младшему брату. Но часть общины возмутилась. Типа: когда пьяница станет имамом — на него возляжет милость пророка и он вылечится.

Тут «предмет спора» умер, тело его было выставлено в мечети. Но народ не поверил.

– Сговорились и спрятали. Гады.

«Теория заговора» — имеет длительную и разнообразную историю.

Покойного звали Исмаилом и от этого возникли исмаилиты.

Так возник ещё один раскол.

Линия имамов, восходящая к праведному Али, закончилась двенадцатым имамом. Он в возрасте 12 лет исчез из закрытого помещения. Почитатели этой линии получили название «двенадцатиричники».

Другие шииты решили, что Исмаил взаправду умер, и почитать седьмым имам нужно его сына. Их прозвали «семеричниками». Ещё есть «пятиричники» — верующие в пятого имама. Зейд ибн Али поднял восстание против халифата и погиб в бою. Позже его почитатели раскололись на три направления по числу его потомков.

Теперь остаётся ждать возвращения кого-нибудь из них из всех в роли махди-мессии.

Исмаилиты учили о воплощении божества в пророках и имамах, культу обожествленного имама Али, вере в переселение душ, разделению верующих на посвященных и непосвященных, своей обрядности. Они полагали, что Аллах для людей непостижим. Поэтому с молитвой следует обращаться не к нему, а к «мировому разуму», созданному Аллахом специально для переговоров.

Шииты не считают официальную редакцию Корана безупречной, имеют свои предания — ахбар; восприняли учение мутазилитов об отсутствии божеств, предопределения и свободе воли человека. Шииты (кроме зейдитов и кайсанитов) признают непогрешимость имамов; широко применяют «благоразумное скрывание» (такыйя или китман) — притворное отречение от своих религиозных убеждений в условиях опасности; признают законным временный брак.

Люди жили, пытались понять реальность. Построили цельную непротиворечивую картину мира — от космогонии до медицины — вокруг имамата. Мудрецы, богословы, философы, учёные.

Тем временем их пытались убить.

Почти столетие с минбаров всех мечетей халифата провозглашалось проклятие пророку Али и его сторонникам. Поэтому — в подполье.

Шиитские общины были изолированы, контакты — сопряжены с угрозой для жизни. Находясь рядом, не подозревали о соседстве единоверцев — такыйя позволяла скрывать свои истинные взгляды.

«Отказники» религиозные, не признававшие власть халифа («узурпаторы!»), сливались с «отказниками» социальными. Во всех средневековых противоправительственных выступлениях разные направления шиитов активно присутствуют или вообще являются системообразующей силой. И тут уже не важны подробности философии и теологии. Есть там «Мировой Разум» или нет. Важно, что власть — ложная.

Они, такие-сякие, зарезали святого Али!

Законы шариата — неправда! Они установлены такими-сякими! Которые спрятали настоящие, а остальные извратили в свою пользу.

Но грядёт! Грядёт уже миг отмщения! Буря, скоро грянет буря! Восстанет народ и падёт произвол! Сокрушённый сокрытым имамом!

По Ф. Энгельсу: «Чувства масс вскормлены были исключительно религиозной пищей; поэтому, чтобы вызвать бурное движение, необходимо было собственные интересы этих масс представлять им в религиозной одежде».

Что шииты и делали. «Крайние», исмаилиты — особенно «крайне».

В исламском мире все, включая ортодоксальных шиитов, считали исмаилитов опаснейшими еретиками, при любом удобном случае жестоко преследовали.

Тут, в 10 веке в Египте, «униженные и оскорблённые» устроили свой халифат. Фатимидский.

Столетиями жили двойной жизнью, конспирация — хлеб насущный. И тут — они власть!

С северо-востока накатывала волна сельджуков, Сирия стала полем боя тюрок и Фатимидов. Имамы из Каира очень нуждались в подрывной деятельности на территории противника. Инструмент — законспирированное религиозное течение — уже существовал. Нужно было активизировать работу.

Столетиями бродячие проповедники («да'и») тайно сообщали приобщённым и верным — «сокрытые истины». Теперь у них появилась база. Туда-то, в медресе в Каире и пришёл однажды провинциал, Хасан ибн Саббах.

Парень из Хорасана, один из множества «нормальных» шиитов-двенадцатиричников. Папенька отдал в медресе в Рее. Попал в руки толковому учителю — местному исмаилитскому да'и Амирэ Зарраба (зарраб — «чеканщик монет»), который ознакомил его с учением и заронил сомнение в правильности веры отцов. Общаясь с да'и Абу Наджмом Сарраджем (саррадж — «седельщик») Хасан уверился в истинности исмаилизма. Проповедник Му'мин принял Хасана в ряды «верных», и тот принёс обет верности ('ахд) исмаилитскому имаму того времени — фатимидскому халифу аль-Мустансиру.

В мае-июне 1072 года в Рей приехал 'Абд аль-Малик ибн Атташ, главный да'и на сельджукских территориях Западной Персии, заметил юношу и назначил его помощником.

Тут как-то с русским языком… «Помощник» называется — наиб. «Назначил помощником» — наибнул?

Хасан оказался толковым наибом — несколько опасных путешествий показали не только его талант в проповедях и богословских спорах, но и отвагу, изворотливость, удачливость.

Наконец, 30 августа 1078 года Хасан прибыл в Египет. Прошёл спецподготовку до января 1080 г. в Каире и Александрии.

Выпускника спецкурсов пропаганды «сокрытой истины» отправили в сторону его родного Рея.

Последующее десятилетие подрывной деятельности дало результат: исмаилитский проповедник Хусейн Каини, обратил в «правильную веру» многих жителей неприступной крепости Аламут. Хасан въехал в крепость 4 сентября 1090 г., выписал сельджукскому коменданту обязательство на три тысячи золотых и позволил ему уйти.

Исмаилиты были слабы. Сельджуки посылали против них серьёзные армии. У Хасана не было и сотни воинов, не хватало продовольствия. Но ему везло. То отряд единоверцев внезапной ночной атакой на турецкий лагерь разгонял осаждавших, то те уходили сами, по случаю смерти своего султана.

Хитростью или предательством, слабостью противников или силой сторонников, Хасан овладел десятком городков и крепостей. Он так бы и остался одной из религиозно-феодальных флуктуаций, каких много в средневековье, если бы не сочетание несочетаемого: религиозного фанатизма, присущего тысячам да'и, с реализмом, переходящим в цинизм. Консервативность, приведшая к казни собственного сына и стремлению к новизне.

На Востоке распространена легенда «о трёх товарищах», согласно которой Хасан ибн Саббах, Низам аль-Мульк и Омар Хайям вместе учились в одном медресе.

Хайям в детстве был очень красивым мальчиком. Половозрелые соученики решили использовать «милашку» для «их наслаждений». Но двое старших товарищей вступились за малыша. Хайям упоминает этот случай в своём жизнеописании, но не называет имён своих спасителей.

Легенда гласит: друзья дали клятву, что тот из них, кто добьётся в жизни успеха, поможет остальным. Когда Низам аль-Мульк стал визирем сельджукского султана, Хасан, благодаря его покровительству, получил должность при дворе.

Увы, Хасан был изгнан по оговору визиря, опасавшегося соперничества. Убийство аль-Мулька, совершённое по приказу Хасана, считали личной местью последнего.

Недостоверность этой легенды была доказана в XIX веке. А жаль. Ибо многое в жизни Хайяма выглядит на таком фоне более понятным.

Вот это:

«Лучше впасть в нищету, голодать или красть, Чем в число блюдолизов презренных попасть. Лучше кости глодать, чем прельститься сластями За столом у мерзавцев, имеющих власть».

писалось другу Низаму, изгнавшего друга Хасана?

А вот это:

«Чем за общее счастье без толку страдать Лучше счастье кому-нибудь близкому дать. Лучше друга к себе привязать добротою, Чем от пут человечество освобождать».

другу Хасану, обещавшего наступление царства всеобщего счастья и справедливости на земле?

А безысходная проповедь пьянства:

«Если к чаше приник — будь доволен, Хайям! Если с милой хоть миг — будь доволен, Хайям! Высыхает река бытия, но покуда Бьет еще твой родник — будь доволен, Хайям!»

написано самому себе? После осознания потери обоих друзей?

Ибн Саббах установил в Аламуте суровый режим. Отменил все законы шариата и установил свои. За малейшее отступление — смертная казнь, строжайший запрет на любое проявление роскоши. Средневековая утопия: уничтожена разница между низшими и высшими слоями общества. Коммуна, с властью авторитарного духовного лидера.

Сам подавал личный пример, до конца своих дней ведя чрезвычайно аскетический образ жизни.

По всему миру его агенты скупали редкие книги и манускрипты, содержавшие различные знания. Ибн Саббах приглашал или похищал в свою крепость лучших специалистов различных областей науки, от инженеров-строителей до медиков и химиков. Хашшашины создали систему фортификаций, которая не имела себе равных.

Концепция обороны на несколько веков опередила эпоху: из своей неприступной горной крепости ибн Саббах отправлял убийц-смертников.

В 1092 году в городе Сава проповедники хашшашинов убили муэдзина, опасаясь, что тот выдаст их местным властям. В отместку, по приказу Низама аль-Мулька, предводителя местных исмаилитов схватили и предали мучительной смерти. Потом тело проволокли по улицам и на несколько дней вывесили труп на базарной площади.

Казнь вызвала взрыв возмущения среди хашшашинов. Толпа жителей Аламута пришла к дому своего духовного наставника и правителя.

Ибн Саббах поднялся на крышу своего дома и громогласно произнес: «Убийство этого шайтана предвосхитит райское блаженство!»

Не успел он спуститься, как из толпы выделился молодой человек по имени Бу Тахир Аррани, и изъявил желание привести в исполнение смертный приговор, даже если при этом придется погибнуть.

Ранним утром 10 октября 1092 года Бу Тахир проник на территорию дворца визиря. Спрятавшись в зимнем саду, он терпеливо ожидал свою жертву, прижав к груди огромный нож, лезвие которого было смазано ядом. Ближе к полудню на аллее появился человек, одетый в богатые одеяния. Его окружало большое количество телохранителей и рабов. Это мог быть только визирь.

Аррани подскочил к визирю и нанес ему три удара отравленным ножом. Прежде чем убийца был схвачен, визирь уже извивался в предсмертных судорогах. Стража растерзала Аррани, но смерть Низама аль-Мулька стала сигналом. Хашшашины окружили и подожгли дворец визиря.

Вопрос: Аррани — герой? — Да, он пожертвовал собой ради своих принципов. — Нет, он пройдоха, который воспользовался случаем «получить на халяву» пропуск в рай. Вместо долгого пути «праведной жизни», он выбрал быстрый и простой путь «праведной смерти».

Другой вопрос: следовал ли Аррани «пути справедливости»? — Да, он отомстил за убийство единоверца. «Око за око». — Нет, он убил «справедливого»: визирь творил суд в рамках своих полномочий, смерть за убийство муэдзина. «Око за око».

Кто же виноват? — Та девушка, которая согласилась отдаться влюблённому в неё мужчине за три тысячи золотых и жизнь халифа Али? — Без сомнения: «во всём виноваты бабы» — давняя мировая мудрость.

Глава 45 6

Смерть главного визиря государства Сельджукидов повлекла за собой сильнейший резонанс во всем исламском мире. Это подтолкнуло ибн Саббаха к гениальному выводу: можно выстроить эффективную оборону не затрачивая средств на содержание большой армии. Достаточно создать «спецслужбу», которая устрашит тех, от кого зависит принятие решений; которой ни высокие стены дворцов, ни огромная армия, ни преданные телохранители не смогут противостоять.

По всему исламскому миру действовало множество проповедников, которые регулярно сообщали в Аламут обо всём происходящем. Организация была модифицирована: появились агенты в высших эшелонах власти. Ибн Саббах был информирован о планах правителей Шираза, Бухары, Балха, Исфахана, Каира и Самарканда.

Организация террора требовала технологии подготовки профессиональных убийц, пренебрежительное отношение к смерти которых делало их практически неуязвимыми. Ибн Саббах создал школу по подготовке террористов.

Процесс вступления был очень сложным. Примерно из двухсот кандидатов к завершительной стадии допускали максимум пять-десять человек.

Юношей, желавших вступить в орден, держали перед закрытыми воротами до нескольких недель. Только самых настойчивых приглашали во внутренний двор. Там их заставляли несколько дней сидеть на холодном каменном полу, довольствуясь скудными остатками пищи и ждать, порой под ледяным проливным дождем или снегопадом, когда их пригласят войти внутрь дома.

Предполагаю, что местные лекари получали обширную практику по направлениям: «ишиас» и «простатит».

Время от времени на внутреннем дворе перед домом ибн Саббаха появлялись адепты из числа прошедших первую степень посвящения. Они оскорбляли, даже избивали молодых людей, желая проверить, насколько сильно и непоколебимо их желание вступить в ряды хашшашинов. В любой момент молодому человеку позволялось подняться и уйти восвояси.

Прошедшие первый круг испытаний допускались в дом Великого Владыки. Их кормили, переодевали в теплую одежду… Для них начинали приоткрывать «врата иной жизни».

Уточню: воспитание убийц начиналось в 12 лет и продолжалось до 20.

Наряду с унижением (новобранцев) использовалось и возвеличивание (павших героев).

На воротах крепости Аламут была приколочена бронзовая табличка, на которой было выгравировано имя Бу Тахира Аррани, а напротив него, имя его жертвы — Низама аль-Мулька. С годами эту бронзовую табличку пришлось увеличить, так как список стал составлять уже сотни имен визирей, князей, мулл, султанов, шахов, маркизов, герцогов и королей.

Замечу: это предания хашшашинов. В реальности количество жертв не дошло до сотни.

Хашшашины отбирали физически сильных молодых людей. Предпочтение отдавалось сиротам — от хашшашина требовалось навсегда порвать с семьей, его жизнь всецело принадлежала «Старцу Горы».

«Старец Горы» объявил свой дом «храмом первой ступени на пути в Рай».

Погруженного в сон, вызванный опиатами, будущего убийцу-фидаина переносили в искусственный «райский сад». Марко Поло отзывается весьма восторженно об этом образчике паркового искусства:

«Развел он большой, отличный сад в долине, между двух гор; такого и не видано было. Были там самые лучшие в свете плоды. Настроил он там самых лучших домов, самых красивых дворцов, таких и не видано было прежде; они были золоченые и самыми лучшими в свете вещами раскрашены. Провел он там каналы; в одних было вино, в других — молоко, в третьих — мед, а в иных — вода. Самые красивые в свете жены и девы были тут; умели они играть на всех инструментах, петь и плясать лучше других жен».

Для человека 21 века эти райские кущи выглядят несколько… убого. «Самые лучшие дворцы» без Wi-Fi? Ни в каналах, ни в кувшинах не сыскать «Хеннеси» или текилы, «самые лучшие в свете плоды» без не только киви с авокадами, но и просто помидоров? А «самые красивые в свете жены и девы»… Девочки, попробуйте, для начала, овощную диету.

Спустя несколько часов, фидаин вновь засыпал, и его переносили обратно. Проснувшись, адепт искренне верил в то, что побывал в раю. Реальный мир терял для него ценность. Все его мечты сводились к единственному желанию вновь оказаться в «райском саду», среди недоступных сейчас прекрасных дев и угощений.

Стоит заметить, что для многих малоимущих мужчин, ввиду невозможности заплатить калым за невесту, женщины были недосягаемой роскошью. Проблема многократно усиливалась юношеской гиперсексуальностью.

«Старец Горы» для хашшашинов был ставленником Аллаха на земле, глашатаем его священной воли. Ибн Саббах не переставал повторять изречение в духе пророка: «Рай покоится в тени сабель». Хашшашины не только не боялись смерти, но страстно её желали, ассоциируя её с долгожданным раем.

«Захочет старец послать куда-либо кого из своих убить кого-нибудь, приказывает он напоить столько юношей, сколько пожелает, когда же они заснут, приказывает перенести их в свой дворец. Проснутся юноши во дворце, изумляются, но не радуются, оттого что из рая по своей воле они никогда не вышли бы. Идут они к старцу и, почитая его за пророка, смиренно ему кланяются; а старец их спрашивает, откуда они пришли. Из рая, отвечают юноши и описывают все, что там, словно как в раю, о котором их предкам говорил Мухаммед; а те, кто не был там, слышат все это, и им в рай хочется; готовы они и на смерть, лишь бы только попасть в рай; не дождутся дня, чтобы идти туда. Захочет старец убить кого-либо из важных, прикажет испытать и выбрать самых лучших из своих асасинов; посылает он многих из них в недалекие страны с приказом убивать людей; они идут и приказ его исполняют; кто останется цел, тот возвращается ко двору; случается, что после смертоубийства они попадаются в плен и сами убиваются».

«Его Высокопреосвященство Нам обещал на небе райское блаженство».

Ассасины — «гвардейцы кардинала»? Побеждающие «мушкетёров короля». Королей.

Игры с опиумом и «райскими гуриями» были не единственным «фигурным болтом» ибн Саббаха.

В одном из залов Аламутской крепости, над скрытой ямой в каменном полу, было установлено большое медное блюдо с вырезанной по центру окружностью. Один из хашшашинов прятался в яме, просовывая голову через вырезанное в блюде отверстие, так что со стороны, благодаря искусному гриму, казалось, будто бы она отсечена. В зал приглашали молодых адептов и демонстрировали им «отрубленную голову».

Неожиданно из темноты появлялся сам ибн Саббах и начинал совершать над «отсеченной головой» магические жесты и произносить на «непонятном, потустороннем языке» таинственные заклинания. «Мертвая голова» открывала глаза и начинала говорить. Ибн Саббах и остальные присутствующие задавали вопросы относительно рая, на которые «отсеченная голова» давала оптимистические ответы. После того, как приглашенные покидали зал, помощнику ибн Саббаха отрубали голову, и на следующий день выставляли её напоказ перед воротами Аламута.

Широко известный в более позднее время цирковой фокус «говорящая голова», был потрясающим открытием для той эпохи. И, согласно нравам эпохи, сопровождался обманом и смертью участников. Хорошо, что фокус с распиливанием живьём в ящике — не был известен ибн Саббаху. Но он применял другие находки. Тоже — смертельные для его партнёров по номеру.

У ибн Саббаха было несколько двойников. На глазах у сотен хашшашинов двойник, одурманенный наркотическим зельем, совершал показательное самосожжение. Ибн Саббах якобы возносился на небеса. Каково же было удивление хашшашинов, когда на следующий день ибн Саббах представал перед восхищенной толпой целым и невредимым.

Цирковой фокусник среди религиозных фанатиков — смертельно опасен.

Генрих, граф Шампанский, после посещения Аламута, вспоминал:

«Хассан обладал прямо-таки мистической властью над своими подданными. Желая продемонстрировать их фанатичную преданность, Хассан сделал едва заметный взмах рукой и несколько стражников, стоявших на крепостных стенах, незамедлительно сбросились в глубокое ущелье…».

Кроме «идеологической подготовки», хашшашины много времени проводили в тренировках.

Будущий смертник был обязан владеть всеми видами оружия: стрелять из лука, фехтовать на саблях, метать ножи, сражаться голыми руками, разбираться в ядах. «Курсантов» заставляли по много часов, в зной и в стужу сидеть на корточках или неподвижно стоять, прижавшись спиной к крепостной стене, чтобы выработать у будущего «носителя возмездия» терпение и силу воли.

Каждого готовили для «работы» в определённом регионе. В программу обучения входило изучение языка того государства, в котором его могли задействовать.

Особое внимание уделялось актёрскому мастерству — талант перевоплощения у хашшашинов ценился не меньше, чем боевые навыки. При желании они умели изменяться до неузнаваемости. Выдавая себя за бродячую цирковую труппу, монахов христианского ордена, лекарей, дервишей, торговцев или дружинников, хашшашины пробирались в самое логово врага, чтобы убить там свою жертву.

Как правило, после исполнения акции, хашшашины даже не пытались скрыться с места покушения, с готовностью принимая смерть или убивая себя самостоятельно. Даже подвергаясь пыткам, сохраняли улыбки на лицах.

Ибн Саббах смог внушить правителям, что от его гнева невозможно укрыться. Осуществление «акта божьего возмездия» — лишь вопрос времени.

Хашшашины долго охотились за одним из европейских князей. Охрана вельможи была организована так тщательно, что все попытки убийц приблизиться к жертве неизменно терпели неудачу. Во избежание отравления или иных «коварных восточных ухищрений», ни один чужак не мог не только подойти к князю, но и приблизиться ко всему, чего могла коснуться его рука. Пища князя предварительно пробовалась специальным человеком. День и ночь возле него находились вооруженные телохранители. Хашшашинам не удавалось подкупить кого-либо из охраны.

Вельможа слыл ярым католиком, и «Старец Горы» отправил в Европу двух молодых людей, которые по его приказу обратились в христианство: принятая среди шиитов практика «такийя» позволяла им совершить любые обряды для достижения священной цели. В глазах окружающих они стали «истинными католиками», ревностно соблюдавшими все ритуалы. В течение двух лет они каждый день посещали местный собор, проводя долгие часы в молитвах. Ведя строго канонический образ жизни, молодые люди регулярно отпускали собору щедрые пожертвования. Их дом был круглые сутки открыт для любого страждущего.

Убедив всех окружающих в своей «истинной христианской добродетели», псевдокатолики стали чем-то само собой разумеющимся, неотъемлемой частью собора. Охрана перестала обращать на них должное внимание, чем и воспользовались убийцы.

Во время очередного воскресного богослужения, одному из хашшашинов удалось приблизиться к князю и неожиданно нанести ему несколько ударов кинжалом. Охрана молниеносно среагировала, и удары пришлись в руку и плечо, не причинив серьёзных ранений. Однако второй хашшашин, находящийся в противоположном конце зала, воспользовавшись вызванной первым покушением паникой, подбежал к жертве и нанес ему смертельный удар отравленным кинжалом в самое сердце.

Знать была настолько напугана террором ассасинов, что даже в мирное время поголовно носила кольчуги. Единственным способом обезопасить себя было откупиться от «Старца Горы». Сложилась система, подобная рэкету: дворяне платили огромные деньги сектантам за «страховку от несчастного случая». Единственной опасностью, от которой защищал такой страховой договор, были сами сектанты.

Снова: это предания хашшашинов. Саладин, например, сумел избежать четырёх, как минимум, покушений. Отчасти потому, что его охрану составляли лично преданные ему курды, отчасти — из-за присутствия в его окружении египетских исмаилитов: среди «крайних» случился очередной раскол.

Организация Саббаха имела строгое иерархическое построение. Внизу находились рядовые члены — «фидаины» — исполнители смертных приговоров. Они действовали в слепом повиновении и, если умудрялись выжить несколько лет, повышались до следующего звания — «рафик». Следующим было звание «даи». Через даи передавалась воля «Старца Горы». Выше — «дай аль-кирбаль» — подчинялись только таинственному «Шейху аль-Джабалю» — «Старцу Горы», Великому Владыке хашшашинов, главе исмаилитского государства Аламут — шейху Хассану I ибн Саббаху.

Пример хашшашинов вдохновил многие тайные общества Востока и Запада. Европейские ордена подражали хашшашинам, перенимая у них методику жесткой дисциплины, принципы повышения в ранге, технику знаков отличия, эмблем и символов.

Иерархия внутри хашшашинов было неотъемлемо связана с различными «степенями посвящения», что характерно для всех исмаилитских общин того периода. Каждая новая ступень все дальше отдалялась от исламских догм, приобретая все больше чисто политическую окраску. Высшая степень посвящения почти не имела ничего общего с религией.

Можно употреблять алкоголь, нарушать исламские законы, ставить под сомнение святость пророка Мухаммеда, воспринимать его жизнь как поучительную сказку. Верхушка секты придерживалась тщательно скрываемого «религиозного прагматизма», посредством которого решались насущные политические задачи.

Потом будет «жёлтый крестовый поход». В середине 13 века их разгромят монголы. Потому, что к власти в Аламуте придёт трус и дурак.

«Хуршах, молодой человек, унаследовавший власть от своего отца (убив его — авт). Это был любитель вина и женщин, поощрявший интриги при своем дворе. Он мог бы еще долго сидеть в своем замке, но у него сдали нервы. Узнав, что ему лично обещана жизнь, он явился в 1256 г. в ставку Хулагу. Тот отправил его в Монголию, но Мункэ терпеть не мог изменников и приказал убить Хуршаха в пути».

Известна оценка Льва Гумилёва:

«Хасан Саббах был гениальным злодеем. Он изобрел особую форму геноцида. Уничтожались только талантливые люди: храбрые эмиры, умные и образованные муллы, набожные отшельники, энергичные крестоносцы и халифы. В числе жертв исмаилитов были Низам-уль-Мульк, Конрад Монферратский, халиф Мустансир и многие другие. Зато трусы, дураки, люди, склонные к предательству, склочники и пьяницы чувствовали себя спокойно. Им было даже выгодно, что для них освобождались вакансии на служебной лестнице или устранялись соперники».

Убийство правителя с помощью ножа и последующее самоубийство — элемент ислама со времён второго праведного халифа Умара:

«Рано утром в среду 3 ноября (644 года — авт.) вооруженный обоюдоострым кинжалом Файруз в числе первых вошел в мечеть и занял место около Умара. Как только халиф начал молитву, Файруз нанес ему три удара кинжалом в живот, оказавшиеся смертельными, и устремился к выходу, ранив по пути еще дюжину единоверцев. Наконец на него удалось набросить плащ: он осознал, что обречен, и закололся».

Тактика хашшашинов повторяла действия перса Файруза. Место — мечеть, время — общая молитва, особенно пятничная. Такая… давняя народная традиция.

С этим связано появление в конце VII — начале VIII в. максура («отделенная») — детали интерьера крупных мечетей, небольшого павильона, со всех сторон закрытого деревянной решеткой, отгораживающей от основного молитвенного зала. В максуре молился правитель, чтобы при большом стечении народа не опасаться за свою жизнь.

Без всяких «гениальных злодеев» мусульмане резали своих правителей столь часто, что это отразилось в конструкциях интерьеров.

Впрочем, следующий халиф Усман, был просто забит противниками насмерть в собственной усадьбе.

Последнему праведному — Али — раскроили череп.

«В ночь на 22 января 661 г. Ибн Мулджам с двумя товарищами остался в соборной мечети Куфы; утром, как только Али прошел туда по специальному проходу, который вел в мечеть из дворца, один из сообщников набросился на него с мечом, но промахнулся. Зато удар Ибн Мулджама сразу раскроил Али череп: промучившись около полутора суток, четвертый „праведный“ халиф скончался. В суматохе товарищи Ибн Мулджама ускользнули, но его самого удалось схватить; когда Али не стало, старший сын халифа, Хасан, казнил его, зарубив мечом…

…способ разрешения противоречий между рядовыми мусульманами и носителями верховной власти в Халифате был неоднократно опробован уже на заре исламской государственности далеко не случайно.

… ключевую роль сыграло положение мусульманского права, провозгласившее равенство всех мусульман перед законом. В его основе — традиции родоплеменной демократии и эгалитаризма доисламских арабов. Средневековое исламское общество de jure оказалось бессословным; то, за что в Европе пришлось бороться в течение многих столетий… (LibertИ, иgalitИ, FraternitИ), мусульманам было дано изначально.

…„скороспелое“ гражданское общество несло в себе зародыши жестоких внутренних конфликтов, ибо в нем… были крайне неразвиты механизмы обратной связи между властью и подданными… единственным возможным ответом на произвол власть имущих… физическое устранение… вплоть до самого высокого уровня».

Нет указаний на то, что после устранения Низам ал-Мулка «Горный Старец» намеревался поставить политические убийства на поток. Однако события, потрясшие Каир в 1094 г., заставили его порвать отношения с Фатимидским халифатом.

В Египте за месяц до смерти халифа ал-Мустансира скончался всесильный Бадр ал-Джамали, оставив своего сына ал-Афдала преемником. Тот сделал ставку не на Низара, первенца ал-Мустансира, а на Ахмада, младшего сына халифа и возвел его на трон под именем ал-Мустали, нарушив установившуюся в государстве Фатимидов традицию передачи верховной власти от отца к старшему сыну. Низара замуровали заживо — нельзя проливать кровь имама.

Ибн Саббах оказался во главе тех исмаилитов, которые отказались признать этот переворот, объявив власть ал-Мустали (и его потомков) узурпаторской, их стали называть низаритами.

Важнейшим элементом разработанного «Горным Старцем» Дават-и джадид («Нового призыва») стало учение о «скрытом» имаме. Выжившем Низаре. «Сокрытым», по словам Хасана, в подземельях Аламута.

Лишившись поддержки «братского» государства, ибн Саббах вынужден был искать новые методы борьбы и вспомнил об удачном покушении на Низам ал-Мулка.

Количественные данные о низаритском терроре дают менее увлекательную «для детей и юношества» картину.

При Хасане ибн ас-Саббахе (42 года, с 1092-го по 1124 г.) — 49 жерт, причем 22 из них — за пять лет, с 1095-го по 1099 г.

При Кийа Бузург Умиде (1124–1138) — все 12 жертв индивидуального террора погибли в течение пяти лет, с 1129-го по 1135 г.

При Мухаммаде Кийа устранено 14 противников, 11 из них — в период с 1138-го по 1147 г. и всего один — с 1147-го по 1160 г.

За 70 лет (с 1092 по 1162 г.) по приказам из Аламута уничтожено 75 политических и религиозных деятелей, в том числе 8 государей. Самыми известными жертвами, помимо Низам ал-Мулка, принято считать главного виновника гибели Низара — ал-Афдала ибн Бадра (убит в 1121 г.), фатимидского халифа ал-Амира (1101–1130), сына ал-Мустали, а также двух аббасидских халифов, ал-Мустаршида (1118–1135) и его сына ар-Рашида (1135–1138).

В ряде случаев действия низаритов носили явно выраженный ответный характер: в 1105 г. и в 1111 г. два сына Низам ал-Мулка, Ахмад, визирь султана Баркйарука, и Фахр ал-Мулк, визирь султана Санджара, поплатились своими жизнями за преследования исмаилитов.

Религиозных деятелей, факихов и кадиев, убивали за публичные поношения исмаилитов, причем нередко низариты предпочитали подкупать своих идеологических оппонентов.

Рашид ад-Дин рассказывает что при Кийа Мухаммаде ибн Хасане (1166–1210, современник ГГ — авт.) настоятель одной из мечетей в городе Рей по имени Фахр ад-Дин, известный своей ученостью, в своей проповеди, произнесенной с минбара, предал исмаилитов проклятию. Тогда по распоряжению Кийа к нему был послан фидай, напавший с ножом на имама в его собственном доме.

Тот взмолился о пощаде и поклялся никогда впредь не говорить об исмаилитах худо. Фидай, который не собирался его убивать, поклонился мулле, передал ему 365 золотых динаров и объявил, что в случае соблюдения клятвы такая сумма будет передаваться ему ежегодно, а иначе его ждет смерть.

Через некоторое время в ответ на вопрос одного из учеников, почему он перестал обличать приверженцев исмаилизма, Фахр ад-Дин ответил:

«О друг, они имеют неоспоримые аргументы. Неразумно их проклинать».

В течение 45 лет до самой своей смерти Фахр ад-Дин продолжал получать ежегодное содержание от низаритов.

Не обеспечивались ли пьянство и «весёлая жизнь» Хайяма из этого же источника?

В физическом устранении упомянутых выше 75 человек участвовало 118 фидаев: чаще всего их убивали на месте или предавали мучительным казням.

Заметим: выпуск столь разрекламированной школы ибн Саббаха — меньше 2 федаинов в год.

С последней трети XII в. индивидуальный террор низаритов практически сходит на нет: за 89 лет от их рук погибло всего четыре человека. Если не считать отсутствия территориального единства, их государство мало чем отличалось от владений соседний правителей.

20 ноября 1256 г. его последний глава сдался на милость Хулагу-хана, а 19 декабря после непродолжительной осады покорилась и крепость Аламут, одно имя которой наводило некогда ужас.

В последующие столетия низариты были вытеснены в Индию, где образовали мусульманскую касту ходжа, члены которой отличаются исключительно мирным нравом и заняты преимущественно торговлей, и в горы Бадахшана и Памира. Во время присоединения Средней Азии к России памирские низариты представляли собой не склонное ни к какому проявлению насилия меньшинство, подвергавшееся постоянным гонениям со стороны господствовавших в регионе суннитов.

Суть их веры: «Люди должны быть как братья, друг друга не обижать. Важно быть добрым, честным. Обряды: посты, молитвы, праздники — не важны…».

Граф Бобринский отмечал у памирских исмаилитов отсутствие фанатизма в общении с христианами и стремление сблизиться с русскими, в которых они видели своих защитников и покровителей.

Часть доктрины низаритов — пренебрежение внешней, обрядовой стороной религии, осталась прежней, но методы насилия и террора, к которым они прибегали в отношениях, в первую очередь, с мусульманами, не разделявшими их воззрений, коренным образом переменились, ибо представляли собой непродолжительную и случайную флуктуацию в почти тысячелетней истории этого направления в исламе.

Убийства десятков высокопоставленных государственных деятелей — в том числе государей, свидетельствует о появлении принципиально нового способа достижения политических целей. Именно это дает основания относить практику ассасинов к терроризму.

Они наносили «точечные удары», террористы 21 века организуют массовые убийства. Это вызвано разницей технологических возможностей.

Глава 45 7

Как всё просто!

У меня есть цель. Безусловно — благая. «Белоизбанутость» всея Руси.

Вам нравится «слеза младенца»? Точнее: сотня тысяч детских трупиков? Ежегодно? В этой стране, которая «Святая Русь».

Для «белоибанутости» нужна база. Обученные люди, материалы, технологии, деньги… База — Всеволжск.

Необходим максимально быстрый рост Всеволжска. Каждый день задержки — сотни трупиков. Каждый день. Там, на Руси.

Для роста нужны ресурсы.

Главный ограничитель роста — люди. Скорость, с которой средневековые аборигены могут измениться, могут стать «моими людьми». Впитать в себя мои ценности. Цели, стереотипы, навыки, знания…

Все остальные ограничители — обходить или уничтожать.

«Всё что есть — нужно съесть».

Максимум того, что может «переварить» община «без рвоты», без вреда для себя — должно быть.

Хлеб — обязательно.

На пути роста возникло препятствие — рязанский князь Глеб.

Тут не обычное для средневековья «пощипывание» феодального соседа — набег, полон, хабар, добыча. Он не просто жадный мироед-кровосос, он… исчадие диавольское! Он не просто у меня серебрушки тянет — он лишает «Святую Русь» её будущего, её детей!

Он этого не понимает. И не поймёт. Потому что не хочет.

Отчего во мне пробуждается священный гнев, праведное возмущение и справедливое негодование.

Короче: кипит мой разум возмущённый.

«И в смертный бой идти готов».

В «смертный» — для Глеба, естественно.

Глеб — и сам такой, и весь род его такой. Они там все такие!

Дальше у них будут: междоусобица между его сыновьями после смерти Глеба во Владимирской тюрьме. Бойня, которую устроят его внуки на съезде в Исадах, пытаясь разделить наследство его сына Романа, умершего после освобождения оттуда же, из «Владимирского централа», закончившаяся гибелью шести из них. Сбежавший в Степь и сошедший там с ума после общения с Батыем — один из внуков-убийц.

Несчастливый род. Вздорный. Неадекватный. Гнилой.

Я не могу переубедить Калауза. Я не могу заставить его. Остаётся переменить. Тайно — чтобы ответки не прилетело, и быстро — хлеб нужен в два месяца.

Как?!

Война? — Невозможна.

Восстание? — Долго.

Заговор? — Долго, дорого, нереально.

Что остаётся? Потерпеть? Помолиться? «Господь поможет»?

Ну, мрут детишки. В святорусских душегубках. И прежде мёрли. И впредь мереть будут. «На всё воля божья». Чего ты, Ванька, дёргаешься? Поставь к чудотворной иконе свечку трёхпудовую. Глядь — и полегчало. И придёт к тебе умиление и благорастворение. И прослезишься ты. В радости воспарения.

А как вам такое:

«Господь слышит тех, кто кричит от ярости, а не от страха»

Я не кричу. Пока. Я просто громко думаю.

Воспоминание о Хасане ибн Саббахе заставило меня вспомнить об «индивидуальном терроре». Как о способе разрешения межгосударственных проблем.

Техники ибн Саббаха — не моё.

У него в основе — ложь. Обман его собственных людей. Убийство сподвижников. В ходе тех или иных «цирковых фокусов». Смертельное прыганье «верных» в пропасть. Чисто выпендривание перед гостями:

– А вот какие у меня шнурки дрессированные.

Я ценю своих людей. В них — кусочки моей души. Мне себя жалко. «Жаба» не позволяет использовать их жизни как расходный демонстрационный материал.

Я ж — гумнонист и общечеловек! Не могу смотреть на «своих людей» как на бумажные одноразовые салфетки.

Забавно. Получается, что попандопуло, «нелюдь» — более человек, чем мусульманский имам?

Ещё. Я — атеист. В душе. И старательно избегаю воспитания религиозного фанатизма в своих людях.

Мне это противно. Безусловная преданность — опасна. Для меня: я же знаю, что ошибаюсь. Имитация загробного блаженства — омерзительна.

«Лжа мне — заборонена».

Но кроме идеи бога у человека есть и другие смыслы. За которые стоит убивать и умирать.

«Я по совести указу Записался в камикадзе … Есть резон своим полетом Вынуть душу из кого-то, И в кого-то свою душу вложить. Есть резон дойти до цели, Той, которая в прицеле, Потому что остальным надо жить!».

Что, совесть только у Розенбаума?

Федаины ибн Саббаха были законченными эгоистами: цель — райское блаженство для себя лично, смерть — средство персональной скоростной доставки. Сравните с отечественным: «Умрём за други своя». Разница — в наличии совести? В ответственности перед остающимися?

Я не могу использовать идеологические методы «Старца Горы». Потому что они основаны на прямом обмане. Не годятся, частью, и тренировочные методики. Поскольку используют унижение.

А вот сам смысл…

По Мао — «огонь по штабам». Отстрел командиров на поле боя — азбука. Всякий феодал — воинский командир от рождения… «Переменить правителя»… Индивидуальный террор… Снайпер работает по ключевым персонажам… «Если враг не сдаётся — его уничтожают»… Методы-то можно использовать разные… Придумать новенькое, например…

…

На другой день выплатил рязанскому стольнику виру. Публично, чтобы дорогой не заныкал. Или — чтобы в Рязани не делали потом «большие глаза». Илья Муромец хмыкал рядом, в роли свидетеля.

Вы русских богатырей в качестве нотариусов — не использовали? — Зря. Мало того, что подтверждают, так ещё и при попытке опротестовать — бьют морду. За ущерб их богатырской чести.

Пришлось одежонку парадную надевать, Гнедка моего вычистили вплоть до заплетания лент в гриву.

Стольник рязанский кривился, но уровень вежества с моей стороны был явлен… приемлемый. Включая идиотские вопросы о здоровье светлого князя, его жены и детей, людей и скотов, пожелания процветания, милости божеской… и пр. с др.

Пришедший Аким… присутствовал. Пообщался с Софроном, удивился Гнедку в лентах, стольнику указал на упущения в форме одежды. Потом вернулись ко мне, и я услышал от него то, что и сам знал:

– Ваня, ведь хрень полная! Куда ты меня посылаешь?! На позор, на насмехание?! Ведь ни предложить чего, ни прижать как — у нас нечем. Всё что у нас есть — он сам взять может! Ты отдашь. Да ещё и с поклонами. Мыто — он поставит какое захочет. И ты — выплатишь. Людишек взятых… Кого захочет — запорет, кого — в холопы продаст на чужбину. Остальных, благодетель, мать его… Простит и осадит. Где-нить за Пронском. И мы ему ничем, никак…

– Всё верно, Аким Янович. Это — я знаю, ты знаешь, он знает. Потому и прошу тебя идти в Рязань. И там выторговать нам хоть что. Хоть в чем уступит — нам уже прибыль. С нашей стороны… вон, «золото деревянное» в подарках, цацки хрустальные, рыбки нефритовые… Аким, кроме тебя самого, твоей славы, доблести — у нас ничего нет. Остальное всё Калауз выдавит, отдать заставит. Всё. Кроме чести твоей. Вот ею и бей. Может, до стыда его достучишься. Хотя… откуда у русского князя стыд?

Через шесть дней пришли учаны Софрона. Хлеб поставили в обмолот, гребцы составили экипажы двух «рязаночек». На которых Аким отправился в свой первый дипломатический вояж.

Через пару дней вверх по Оке отправилась ещё одна лодочка. Двое серьёзных мужичка-мари, практически не говорящих по-русски — на вёслах. Точильщик — под видом молодого приказчика с нашим товаром — кормщиком. И — «дура рязанская». Типа: для обихода странников.

Мне, при всех различиях, эта компания напомнила моё собственное недавнее путешествие из Боголюбово в Ростов Великий по воле Андрея Боголюбского.

Мда. Потом-то… и Москву спалили.

…

За два дня до выхода Точильщик принёс мне план операции. Из которого стало понятно, что у нас ничего не получится.

Первое: пройти в Рязанский Кром человеку со стороны — крайне непросто.

Я уже объяснял: внешние периметры в боярских и княжеских усадьбах хорошо охраняются. Ночью — собаки, сторожа. Влезть внутрь тайно… очень сомнительно. Есть, конечно, приёмы, которые позволяют преодолевать такие препятствия. Но они требуют подготовки, поддержки изнутри или шумных отвлекающих мероприятий.

Надо идти прямо, среди бела дня, через ворота. Воротники — не столь уж великого ума персонажи. Но они всех в лицо знают. В княжеский Кром вхожи две-три сотни взрослых мужчин. Нужно идти с кем-то из них или по вызову изнутри. Иначе просто не пустят. Я уже рассказывал об этом, применительно к княжескому подворью в Смоленске.

Можно вспомнить, как Добрыня свою сестру Малушу в Киев ввёз — тайно, под щитом.

Второе: у Калауза серьёзная личная охрана. Половцы, как у Боголюбского. Только род другой — кровная вражда между ними. Серьёзные бойцы, терпеливые, внимательные. Чем-то похоже на курдских телохранителей Саладина. Низариты пробить ту охрану не смогли.

Третье. Это внезапно открыла нам Софочка Кучковна. Навещала она как-то племянницу мужа…

Жена Калауза — Евфросинья — дочь старшего сына Долгорукого Ростислава (Торца). Как все «торцанутые», к Боголюбскому относится враждебно. «Заветы батюшки». Как княгиня Рязанская поддерживает и, даже, подталкивает своего мужа к конфронтации.

Калауз временами пытается маневрировать. Прячет враждебность за «дружественными акциями». Первенца своего окрестил Андреем. В честь «любимого дядюшки жены». Боголюбскому пришлось подарки богатые везти, говорить ласково — честь оказана.

Я уже говорил о «языке имён» в «Святой Руси»: если племянника крестят крёстным именем дяди, то родители на дядю надеются, предполагают, что будет ребёнка по жизни поддерживать, покровительствовать ему. Чем-то похоже на «крестного отца». А если мирским именем, то, обычно, наоборот. Поскольку у Боголюбского «Андрей» — и то, и другое, то… как получится.

Семейное торжество, явка с супругой обязательна. Обаять окружающих Софочка умеет. В ходе бабских посиделок Евфросинья Ростиславовна и пожаловалась:

– Мой-то железо на себе во всяк день носит. Иной раз и приобнимет, а под кафтаном кольчуга звякает. Разве только в опочивальне и поласкаемся.

Эта подробность, между другими ностальгическими воспоминаниями, была сообщена Софочкой Точильщику. Вместе с некоторыми непристойными предложениями и поползновениями.

– Ты… эта… Господин Воевода, не моё дело, но… баба-то голодная. Вот, даже и на меня бросается.

– Э-эх ребята… Она на тебя с того бросается, что уяснила, что ты во Всеволжске немало значишь. К себе я её не подпускаю. Других ближников… предупредил. Оседлать тебя хочет. И крутить куда ей вздумается. Умная баба. Стерва.

– Так уйми! Не со мной, так с другим у неё получится! Сыщет же кого-нибудь! Молодого да глупого.

– Как ты?

– Ну… Да.

Насмешка, прозвучавшая в моём вопросе, не сбила парня. Ответил честно, самокритично.

С Софьей надо что-то делать. Прожжённая интриганка доведёт дело до гос. переворота. Просто из любви к искусству. Пока я тут всякой мелочёвкой занимаюсь, типа: спасаю общину от голодной смерти, она выберет себя, чисто для развлечения, мужичка какого, подчинит его своей воле. И меня вдруг по горлышку… чик-чирик.

И как Андрей с ней столько лет прожил? И её не убил, и сам жив остался.

Однако «вопрос о хлебе» в данный момент был для меня важнее. Информация о кольчуге, постоянно носимой Калаузом под одеждой, выглядела правдоподобной. Поток новосёлов, непрерывно текущий в Рязань с Юга, включал в себя и людей с нестабильной психикой. Вообразив себе обиду, они могли, в любой момент, без проявления предварительной внешней агрессии, кинуться с ножом.

Так Файруз зарезал халифа Умара. За отказ в поддержке ходатайства к хозяину о снижении оброка.

Калауз это понимает и предохраняется. Железный дырчатый презерватив. По всему телу. Носится постоянно.

Вывод: любое короткое клинковое оружие… недостоверно. Хоть тычь им, хоть кидай. Большая часть цели закрыта. Длинноклинковое… Достоверность — сомнительна. Ещё: громоздкость и наличие стражи. Метательное? Лук, дротик? — Те же проблемы.

Фраза о том, что арабская и сельджукская знать поголовно и постоянно носила кольчуги для защиты от федаинов «Старца Горы», внезапно обрела актуальность и в нашем климате. Даже захотелось пожелать бедненьких. При тамошних-то погодах… поддоспешник-то обязателен… потеют, терпилы, пованивают…

Точильщик с тоски понёс ахинею. Типа как хашшашины-католики завалили своего.

– Напарник отвлечёт стражу, а я тут подскачу и ножиком сразу прямо в сердце. Э… там же броня. Ну… В шею. Или, там, в глаз.

– Помолчи. Дай подумать.

Хашшашины занимаются «театральным террором». Им мало убить врага. Им нужно сделать это публично, громко. Вызвать максимальный общественно-политический резонанс. «Старцу Горы» нужна нарочитость убийств. Основной продукт — не смерть конкретного врага, а страх остальных.

А мне это нужно? Я собираюсь пугать русских князей? Чтобы у них поджилки тряслись? У кого?! У Боголюбского?! У Живчика?! Этих ребят проще убить, чем испугать. Они одного бояться — немилости Богородицы.

– Тебе слова такие — «живая бомба» — знакомы?

– Живая… что?

Конечно, откуда в 12 веке понятие «бомба»?

Я уже объяснял: здесь не говорят «взорваться». Порваться, оторваться, изорваться… — бывает. «Взорваться» — сказать не о чем. Нет явления — нет слова для его обозначения.

У меня нет взрывчатки. Но в мозгу есть понятие «бомба». Что-то такое, что прилетит и всех поубивает. Не — порубит, не — покромсает, не — истыкает, не — сгрызёт…

Ещё одна непредставимая новизна для средневековья.

– Точильщик, вспомни, что ты слышал о тайных убийцах? Как они своё дело делают?

– Ну… Приходит. Один-два. Может — со стороны кто, может — из своих. Рубит саблей. Или мечом. Ножом ткнёт, яду подсыпет.

Мы сходу исключаем «народные возмущения». Когда толпа народа забивает жертву. Как убили принявшего постриг князя Игоря киевляне. Или вариант заговора. Как Кучковичи толпой явились в Боголюбово и порубили князя Андрея. Мы толкуем об одиночке. Или — об очень малой группе.

– Смотри как забавно получается: душегубу нужно подобраться к жертве. На длину руки. Чтобы ножом или саблей. А вокруг — охрана, слуги. Или — к его кубку. За которым — присмотр. Или подкараулить жертву так, чтобы вокруг людей не было. Две заботы: как подобраться близко, как ударить сильно. Потому что вокруг — защитники. Которые помешают.

– Ты, Воевода, чего-то простое говоришь. А смысла я не понимаю.

– Поймёшь. Зачем жертве охрана — понятно. А зачем они — душегубу? Только помеха. Помехи — устранить.

Я вспоминал разные картинки, истории из первой жизни. Покушение на Гитлера, убийства Александра Второго, Раджива Ганди, теракты 21 века…

– Один. Без оружия. Приходит к жертве. Среди людей. И убивает всех.

Точильщик несколько глупо осклабился. Посмотрел на моё серьёзное лицо. Посмурнел, напрягая мозги.

Хороший ты парень. Но есть вещи, до которых здесь додуматься невозможно. Нужен опыт столетий человеческой истории. С многочисленными маразмами и мерзостями отдельных особей из вида хомнутых сапиенсом.

– Не. Без оружия? Один против всех… Не. Исподтишка — бывает. Потом — или бечь, или помирать. Сторожа — убьют или схватят. Ну, ежели какой сильный мечник-ножевщик… ещё пару-тройку порежет. Толпу… ежели там бабьё с дитями… А так — не.

Концепция ОМП — «оружия массового поражения» — отсутствует напрочь. Один, на коне, бронный, оружный, выученный воин может завалить десяток смердов сиволапых. Но если все вооружены, обучены… двух-трёх. И — бежать. Или — умирать.

Именно так работают лучшие убийцы этой эпохи — ассасины. Основной инструмент достижения цели — удар отравленным ножом. Чётко — индивидуальный террор. Почти обязательная смерть исполнителя. Счёт 1:1,5. На 75 жертв — 118 убийц.

А оно нужно? В смысле — оптимально?

Родовая структура здешнего общества, кровное наследование власти — требовали рассматривать всех, окружающих «лишний реал», как его сообщников. Соратников и продолжателей. Как, если не главные цели, но допустимые, часто — полезные, отходы акции. «Они там — все такие».

Человек, ставший моим врагом, становился «источником несчастий», «проводником смерти». Люди, окружающего такого, чувствовали себя в опасности и разбегались.

Хасан ибн Саббах пугал вождей, я — и их окружение.

Глава 45 8

Это меняет… аранжировку.

Я изложил Точильщику план операции, получил кучу возмущённого пыхтения в ответ. И пару толковых замечаний. Подправили, ещё раз прошлись по шагам.

– Так… э… а я чего делать буду?

– Самое главное — нести ответственность. И спасать положение. Если потребуется.

За день до выхода он привёл ко мне «дуру рязанскую».

Молодая девушка. Виноват — бабёнка. Со следами уже былой красоты на лице и красными от стирки руками. О Точильщике она знает, что из давних слуг моих, хоть и не самого ближнего круга.

Разговаривал он с ней по-доброму. Толковал, что шлют, де, в Рязань по делам торговым. Потому и интересуются — как оно там… Услыхав её грустную историю, проникся сочувствием. До такой степени, что рискнул привести бедную беглянку к самому Воеводе просить совета. Вдруг «Зверь Лютый» снизойдёт, поможет страдалице в делах её сердечных.

– Ты, говоришь, более всего хочешь вернуть своего дьякона-изменщика? С ним вместе быть?

– Да! Господине! Вася — хороший! Только ему совсем голову задурили, всяких сказок про меня наплели! Оболгали-ославили!

– Мда… Есть у меня средство. Редкостное. Дорогого стоит. Кабы не вот он, проситель за тебя (я кивнул в сторону скромно сидевшего на краешке лавки Точильщика)… Лады. Про эманацию спиритус санти слышала? Э… как же это по-русски… гипотетическая часть пробабилитной субстанции святого духа. Как оно ко мне… тебя не касается. Средство такое… мало что дорогое, так ещё и капризное. Действует в святом храме, во время молитвы, при провозглашении великого славословия. Заставляет всякого вспомнить всю жизнь его. Все дела праведные и неправедные. Во всех грехах свершённых — покаяться. Очистить душу. И принять судьбу свою. По делам и вере своей.

Девка сидела, глупо открыв рот, впялившись в меня глазами, не дыша. Мне даже стало чуть стыдно. Но я продолжал.

– Как я понял, в несчастьях твоих участников трое: ты, да Вася твой, да князь рязанский.

– Не. Калауз — не…

– А по чьему приказу тебя плетями били?

– А… ну… да… Ещё пресвитер наш Кромский, отец Агафопод. Он Васеньку драл нещадно, за власы таскал, козлом блудливым и по всякому…

– Ясно. Как эманация силу свою явит, так Васенька твой раскается, поймёт неправоту свою насчёт тебя. И вы будете вместе. А князь с пресвитером тоже все дела свои неправедные вспомнят. И вам более препятствовать не будут. Гоже?

Девка, глядя на меня с совершенно зачарованным видом, быстро-быстро закивала. Я посмотрел на неё с сомнением. Она молитвенно прижала руки к груди, выражая полную уверенность и на всё, ради такого счастья, готовность.

– Тогда нужно чтобы все четверо собрались в одном месте в одно время. В храме господнем на молитву. А что ж это у нас будет?

Я раскрыл лежавший на столе месяцеслов.

– Праздник Воздвижения Животворящего Креста Господня. Из Господских двунадесятых. Подходяще. Моление будет. Всеношная. Успеешь?

Я повернулся к Точильщику. Шестьсот вёрст до Рязани — не ближний свет. Тем более — лодкой против течения. Девушка смотрела на него умоляюще. Следующий праздник такого уровня — на полтора месяца позже. «Введение во храм Пресвятой Богородицы» — в начале декабря.

Парень в сомнении покрутил головой.

– Далековато. Я-то думал с отсюда, снизу торг начинать. К верху бы уже и расторговался, лодка легче была б. А, ладно. Жалко. Чего девку лишний месяц мучить? Погоню вверх. А уж после сплавом пойду. А как это… ну… эманацию-то… как ею… ну…?

Девка в панике повернулась ко мне. Да, дура — не спросила как использовать редкостное средство. Вот бы Воевода такую редкость дал, а она… По глупости да незнанию, всё бы и в впустую…

– Как придёте в Рязань, идёшь в Кром. На всенощную. Пройти-то туда сможешь?

– Ась…? Эта… Ага! Меня тама вся стража в лицо знает! Я ж там живала! Я ж там всё-всё…!

– А его пропустят? (Я кивнул в сторону Точильщика)

– Э… не… хотя… Всеношная же… Кто стоять у ворот будет…

– Ладно. По месту решите. На службу идёшь к концу. Но не к самому. Вечерю и утреню пропускаешь. Три звона колокольных — ждёшь. Когда иерей, держа крест на голове, в предшествии твоего Васеньки со свечой, свершит вынос креста через северные двери, станет на амвоне и произнесёт «Премудрость, прости» — войдёшь в храм. Тихонько. Чтоб никто не увидал. Станешь в месте тёмном. Платком закутанная.

Врата храма в это время должны быть открыты. С другой стороны, необходимо уменьшить время её пребывания.

– Когда же иерей положит крест на аналой и начнёт петь: «Кресту? Твоему? поклоня?емся, Влады?ко, и Свято?е Воскресе?ние Твое? сла?вим», совершая троекратные земные поклоны вместе со всей паствой, тогда ты…

Я вытащил из-под стола квадратную стеклянную бутыль. Мои стекловары сварганили. На всех гранях — выпуклое изображение креста. Выдувается в форме без проблем. И забавная пробка — плотная, притёртая, с защёлкой.

– Ну-ка прикинем — как оно будет. Корзинку возьми. Вот ты идёшь с корзинкой. Кладёшь вниз сосуд. Сверху что? Хлебцы пресные? Строгий пост. Нельзя мясо, рыбу, яйца, молочное. Тебе, кстати, с сего дня — поститься. Вошла в храм. Платок ниже, по глаза, узел выше — под нос. Встала в уголок. Вон туда — темнее. Ваш Агафопод поёт: «Величаем Тя, Живодавче Христе, и чтим Крест Твой святый, имже нас спасл еси от работы вражия».

– Ой. У тя, Воевода, так похоже…

– Не отвлекайся. Возложил крест на аналой. Пошло: «Кресту? Твоему? поклоня?емся, Влады?ко…». Все встали на колени, крестятся. И — ты. Поклон земной. Берёшь из корзинки сосуд. Левой берёшь. Правой защёлку… Сильнее. Молодец. И широко разливаешь перед собой. Шире мах. Особенно — в сторону дверей. И в остальных твоих… крестников. Князя, Васю с Агафоподом.

– Эта… вот так прямо? Это ж… ну… эманация…

– Не боись. Здесь пока — вода. Лей, не стесняйся. Всё из сосуда вылететь должно. Повтори.

Мы повторили раз пять. Девка и вправду была… несообразительна. Весь мой балаган был залит водой. Точильщик отфыркивался и пытался тайком выжать рукав своего кафтана. Наконец, я их отпустил.

Уже ночью Точильщик получил от меня последние «ценные указания», наилучшие пожелания. И бутыль с «эманацией святого духа».

Поскольку я в Святого Духа не верю, то в качестве гипотезы о его эманации могу предположить хоть что. Например, синильную кислоту. Говорят, что человек в последние мгновения видит всю свою жизнь. Увидят. Покаются и очистятся. Убивает эта гадость хоть и быстро, но не мгновенно — время у них будет. И пребудет дурочка со своим Васенькой вместе. Вечно. Правда, не на земле, а на небесах. Но «на земле» — она и не просила.

Мои прежние современники, с их болезненной тягой к земной жизни, могут возмущаться. Но только скоты бессмысленные видят лишь жизнь тварную. А люди душевные, духовные…

«Нет повести печальнее на свете Чем повесть о Ромео и Джульетте».

Если кто забыл — там в конце двойное самоубийство. Ибо царство горнее — превыше! И пребудут они вместе. В единении и согласии. С сомнами душ невинных в райских кущах.

А князь с пресвитером точно не помешают — не смогут.

Для здешних жителей идея:

– Мы соединимся средь кущ райских!

понятна, благостна.

А, например:

– Поехали вместе в Австралию!

непонятна, страшна, противоестественна.

– Куда-куда?! К антиподам, что ли?! Сдурел совсем.

Затемно лодка Точильщика ушла вверх. Дай бог им удачи. Каждому — своей.

* * *

Ас-Саббах «пришёл на готовенькое» — в столетиями уже существовавшую законспирированную сеть общин фанатиков. В вековую традицию убивать повелителя ножом в мечети. Чуть модифицировал и индустриализировал. «Поставил на поток» производство убийц и вербовку «источников в высших эшелонах власти».

Выращивая террористов, он воспитывал религиозный фанатизм и безусловную покорность. Для чего необходимы постоянный обман и «фокусные» убийства сподвижников. Иначе свою богоизбранность не докажешь.

Я, не имея исламских традиций, заменил отравленный нож на просто отраву. Это позволило ослабить требования к «носителю». Сделать то, до чего ибн Саббах не мог даже додуматься: использовать женщин.

Женщины-убийцы в истории известны. Но ас-Саббах не мог с ними профессионально работать — рай нужен другой, не магометанский. Вряд ли толпа из семидесяти озабоченных девственников вызовет у женщины стремление вернуться к ним даже ценой собственной смерти.

Мне же, с моими дерьмократизьмом и либерастизмом, с привычкой к равноправию и эмансипации, довлело: «Женщина — тоже человек». И, соответственно, может убивать и умирать наравне с мужчиной.

Равенство в правах означает и равенство в смерти.

Оставалось только дать подходящий инструмент.

Привычка к равноправию, вбитая с детства, заставляла иначе смотреть на мир. Местный вятший, приехав в городок, видел полторы-две сотни людей — взрослых мужчин, хозяев. Моему же взгляду являлось людей значительно больше: слуги, подростки. И, конечно, женщины. Больше людей — больше возможностей.

Интересно, а как выглядит женское отделение мусульманского рая? Или это вообще конструкцией не предусмотрено?

* * *

Точильщик успел. И к празднику, и к событиям.

Переговоры Акима и Калауза начались по вежеству. Мои подарки были сочтены достойными и приняты с честью. Однако ни о каком освобождении пленённых беженцев Московской Литвы Калауз слышать не хотел. Более того, запущенный им механизм «речной полиции» прибирал и русских, направлявшихся ко мне.

Поняв, что, ничем кроме подарков, я ответить ему не могу, Калауз наслаждался своей властью, «нагибая» Акима. Объявил, в частности, о троекратном увеличении пошлины на вывоз хлеба вниз по Оке.

Софрон пребывал в панике, его партнёры разбежались, кредиторы подсылали слуг с дубинами.

Калаузу Аким — никто. Так, «отставной козы барабанщик». Но я-то Акима хорошо знаю, предвидеть его реакцию — без проблем.

«Не сгибай сильно кочергу — в лоб ударит» — древнее английское наблюдение.

Аким, видя своё бессилие, начал «в голос» укорять князя. Всё более обидно. Гонору у бывшего сотника — по ноздри, а страха перед князьями — давно нет.

«На грушу лезть — или грушу рвать, или платье драть» — русская народная…

Аким обиделся на свою проигрышную позицию, на невозможность «сорвать грушу», и принялся «драть». Только не платье, а княжьи уши. Ругаться отставной сотник — мастер.

Он вполне использовал традицию уважения старших и превосходство в возрасте:

– Молод ты ещё, княже, такие слова мне говорить… своего ума ума нет — послушай мужа умудрённого… когда на меня кафтан шили — на тебя ещё…

Подкрепляя каждое слово своей боевой славой, трактовал некоторые эпизоды в жизни Калауза рядом синонимов:

– сикало… трухач… кролик… слюнявчик… дрейфло… трусло… бздун… дристун… заячья душа… боягуз… стремщик… пердило… мандражист… бояка… прокудлив, как кошка, а роблив, как заяц…

Как я уже говорил, длина ряда синонимов в языке характеризует частоту явления в жизни народной. Русский народ вовсе не отличается особенной трусостью. Скорее — размахом амплитуды храбрости.

Калауз возмутился на такое нечестие, вздумал возражать. Это была ошибка — Акима несло.

Обозлённый своей слабостью, договорной и физической, чувствуя себя дураком, он, как часто бывает, перенёс ощущение на собеседника:

– Ты, княже, человек глупый… тупица… непонятлив, безмозговый… болван… дурень… дуралей… дурачина… балда… обалдуй… оболтус… олух царя небесного… остолоп… недоумок… осел… идиот… кретин… умом маловат… юродивый пришибленный… шут в корзне, дурью промышляющий… мой-то Ваня хоть и неумён, а молод. А ты-то уже… старые дураки глупее молодых… молоды-то дураки разумны каки, а стары дураки глупы каки… на тебя угождать — самому в дураках сидеть… тебе-то, дураку, закон не писан…. дураку воля, что умному доля: сам себя губит… большой руки дурак… дурак в притруску… пьяный проспится, а дурак никогда… дурак не дурак, а в твоём роду — завсегда так…

Насчёт длины ряда синонимов — я уже…

Калауз сперва терпел из уважения к возрасту, к славе хоть и отставного, но храброго сотника нынешнего Великого Князя Киевского Ростика. Потом искал в поведении Акима каких-то хитрых смыслов и замыслов. Потом… терпел-терпел да и не вытерпел. И сунул Акима в поруб.

Сам же отправился, довольный, на всенощную. А чего ж не радоваться? — Ничем иным, кроме лая, мы ответить не можем. Весь Акимов синонимизм — яркое подтверждение слабости Всеволжска. Соответственно, каждый бранный эпитет превращается в «дополнительный таможенный сбор».

«Слышен звон серебра издалёка „Русской Правды“ знакомый предмет. А в дому распахнулся широко Мой кошель, поджидая монет…»

Старая церковь Спаса в Рязанском Кроме представляла собой довольно большой бревенчатый сруб с крыльцом, пристройками и двускатной крышей с луковичкой на невысоком барабане. В ту ночь церковь была набита битком. Однако для князя, княгини, княжат — место освободили. Часть слуг вытолкнулась на крыльцо, на скромную женскую фигурку в тёмном закутке — не обратили внимания.

Предпраздничная суета занимала внимание насельников Крома. К всенощной — все притомились. Хотя воротники отработали чётко: Точильщику посоветовали завтра придти. А вот знакомую им в лицо женщину — пустили.

Баба же! Дура! В церкву родную рвётся. Пущай. Глядишь, диакону, Ваське этому, опять патлы драть будут — всё забава, кака ни кака.

Позже Точильщик описывал час своего ожидания там, под стенами Крома, как самый тяжёлый в жизни.

Потом начался пожар. Занялась церковь Спаса. Воротники кинулись тушить, не закрыв ворота. Точильщик, прихватив своих мужичков-гребцов, вместе с разными посадскими и нашими посольскими просочился внутрь. Вытащил Акима из поруба.

«Славный сотник», не стесняясь в выражениях и не ограничиваясь в действиях, освободил полонённых литваков и других «к Зверю Лютому ходцев», какие были в Кроме. И принялся устанавливать свои порядки.

Рязанцы быстро бы его придавили. Но — всенощная, двунадесятый праздник. Вся верхушка местной власти была в церкви вместе с князем. Снаружи оставались персонажи даже не второго — третьего-четвёртого уровня иерархии княжества.

– Ты кто? Третий помощник младшего спальника?! Пшёл нафиг!

Старинные брёвна, составлявшие стены, просохшие до звона ещё полвека назад, вспыхнули мгновенно, полыхали жарко и долго. Только к середине следующего дня удалось начать растаскивать пожарище. От 60–80 человек, бывших в церкви, ничего не осталось. Сгорели не только кости — поплавились металлические вещи, стекло. Опознавали по растёкшимся перстням и браслетам.

Ещё утром, едва рассвело, стало понятно:

– Осиротели мы, люди рязанские! Князь со всем семейством преставился! Упокой, господи, души грешные!

– А как же теперя-то?! Без князя-то?! Ведь нельзя ж! Ведь никак!

– Слать гонца. Двух. В Боголюбово. Князь Андрей в Залесье — старший. И в Муром. Живчик — самая ближняя родня.

Через два дня новость дошла до меня. Отсемафорил её в Боголюбово и в Муром. Хоть вышки и стоят на муромской земле, но Живчик моих каблограмм не читает — своих умельцев не имеет. А мои без команды — не сказывают. Поэтому — сообщить напрямую. Да и порадовать — полезно.

«Добрый вестник — приятен взору».

Оба текста были схожи:

«Дошло до меня, светлый князь, что случилось намедни в Рязани великое несчастие…».

Но в муромском было маленькое дополнение:

«По родству ты Глебу — ближний. Тебе брать земли рязанские. Вновь, как при деде-прадеде, свести Рязань с Муромом под одну руку».

Напомню: не прошло и трёх лет с момента окончательного обособления Рязанского и Муромского княжеств. Их объединение не было чем-то противоестественным. Наоборот, многими жителями воспринималось как прекращение какой-то случайной глупости.

Живчик, упреждая возможные колебания и сомнения, спешно явился с дружиной в Рязань и «принял всю полноту власти».

В русских городах вече, временами, может призвать князя, может выгнать. Но жить без князя — не может.

Среди рязанских бояр было немало противников Мурома. «Оппозиция» была, в первый момент, много сильнее. Но не имела «знамени» — князя, которого можно призвать.

Вражда между княжествами тянулась довольно долго, некоторые семейства, из служилых и благородных, втянулись в ней весьма активно. Их недовольство Живчик давил решительно. Используя и некоторые положения «Указа об основании Всеволжска». Репрессии в такой аранжировке были несколько непривычны.

Живчик воспользовался гибелью на пожаре «ближних бояр» Калауза и отправил ко мне их сирот и вдов. А имущество конфисковал.

Тут мы немножко по-бодались. И договорились — пополам.

Множество людей успело, за время усобиц, продемонстрировать свою лояльность Калаузу ценой крови муромских.

– А вспомни-ка, боярин Спрослав, как семнадцать лет назад ты дитё малое, сынка тогдашнего конюшего батюшки моего, на рогатину на дворе насадил, да хохоча не по-людски, будто знаменем размахивал? Взять. В железо. Гнать во Всеволжск. И семейство его.

В Переяславле попытались восстать. Были бунты и поджоги. Живчик недовольных… умиротворял. Караваны в мою сторону становились гуще.

С тем, чтобы экстрадиции не выглядели чисто анти-боярскими репрессиями, он отгружал ко мне и массу простого народа таких же категорий.

«Листья прячут в лесу».

Задержанные литваки были переданы мне. Кастусь пришёл в полный восторг, целовался с освобождёнными и окончательно уверовался в моих безграничных могуществе и удаче.

Софрон пригнал водой хлеб. Мыто было отменено, что уплачено — возвращено. С существенной прибылью.

Понятно, что свободно запустить лапу в казну покойника мне не дали. Хотя Аким, задержавшийся в Рязани, и вынес мозги Живчику. Полностью и неоднократно. А вот активное использование «внебюджетных фондов»…

Например: епископского наместника в Рязани не стало, что позволило решить, за счёт имущества наместничества, временно возглавленного Ионой, кучу проблем, и моих, и в Муроме, связанных с оснащением церквей. Понятно, что через несколько месяцев до нас долетело неудовольствие владыки Черниговского. Но было уже поздно. Да и мы — исключительно на благое и богоугодное…!

Была пара нововведений, подсказанных мною.

Для ослабления «коренных» рязанских бояр Живчик ввёл правило «освобождения на седьмой год». Как в Ветхом Завете сказано: отпусти раба твоего. И дай от гумна твоего.

То, на что Боголюбский не мог решиться, понимая неизбежность конфликтов с «Русской Правдой», с собственным боярством, с соседними княжествами, Живчик просто объявил.

Муромских бояр это не волновало: они спешно делили новые вотчины. Рязанцы… помалкивали — опасались казней по множеству других поводов, по прошлым свои делам за время междоусобиц.

Да и по сути: хотя закон и был введён в форме «имеющего обратную силу», речь шла об освобождении едва ли пяти тысяч душ. Из которых взрослых мужчин не было и тысячи. А реально ушли от хозяина — так, чтобы совсем, «до не видать вовсе» — пара сотен.

Ещё он запретил вывоз рабов за пределы княжества.

Вот это взбесило многих и куда сильнее. На него сразу наехали. «Не по старине! Не по закону Рускаму!».

Он посоветовался со мной, мы вспомнили покойного Глеба.

Жаль мужика — умный был. Но недостаточно — вздумал «Зверя Лютого» за… за горло подержать.

Запрет был отменён. И тут же были введены «заградительные пошлины». По полста кунских гривен за голову. Спасибо покойному Калаузу — надоумил.

Торговля «двуногим товаром» встала.

Всё ж — как прежде! Все статьи «Русской Правды» — о «сыске до третьей руки», о трёх способах похолопливания, о вирах за убийство холопов и роб… — все остались. Всё — по старине! Только чуть добавили мелочь мелкую.

Право владения — есть, право торговли — есть, право экспорта — тоже есть.

А смысла — уже нет.

Для Андрея это было… очередное потрясение — новизна невиданная «от Ваньки лысого».

Он же сам, со страданием в голосе, толковал мне в Боголюбово, что «не может раб божий быть и рабом человеческим»! Что он бы и рад рабство отменить, но «есть холопы в „Русской Правде“ — есть они и в землях Суздальских»! Ибо неукоснительное исполнение закона есть наиважнейшая задача правителя.

Фигня! Закон надо знать. И уметь применять.

Не меняя законов, используя уже продемонстрированный Калаузом прецедент — чуть модернизированный им механизм сбора княжеского мыта, мы сломали одну из «столбовых» традиций «Святой Руси».

Ярослав Хромец хвастался: «Русь продаёт великое множество рабов».

Я вам не скажу за всю Русь, но на Оке мы с Живчиком святого Ярослава Мудрого — обломали. Живчик — некоторой простотой, непониманием всей глубины и глобальности явления. А я — пониманием и полным неприятием.

Чисто для точности: не сломали — сделали пару шагов («правило шести лет», заград. пошлины) к ещё парочке («с Всеволжска выдачи нет», «всяк во Всеволжск да идёт вольно») по дороге к прекращению этого… безобразия.

Боголюбский не рискнул повторить эксперимент Живчика. Суздальское княжество сильно связано с крупнейшим центром работорговли — Господином Великим Новгородом. Боголюбский, вместе с Ростиком — два гаранта порядка на Руси. Что-то сильно менять без согласования с Великим Князем Киевским… Цена слишком велика. Но когда у Живчика пошли по этой теме конфликты с новгородцами, с «гречниками», с суздальскими — Андрей всегда принимал нашу сторону.

Виноват — не нашу. Я-то здесь причём?! Я ж того — псих бешеный, лысый, внесистемный. А вот Живчик — князь прирождённый. Один рюрикович — другого поддерживает. Что тут странного?

Всеволжск и впрямь начал работать «подорожником», вытягивая «гной» из всего Окского бассейна. Всё, что Живчику казалось вредным, подгонялось под формулировки «Указа об основании» и отправлялось ко мне.

Три группы были особенно важны в первое время.

«Домочадцы». Обламывая рязанских вятших, Живчик получал кучу народа из их, ставшего «бесхозным», окружения. Прислуга, приживалы, нахлебники. Дворяне. Дворня. Их называли «не имеющими себя прокормить» и отгружали во Всеволжск. У нас уже был опыт работы с такой категорией — свита тверской княгини Самборины научила.

Всевозможные нищие, бродяги, побирушки, убогие, сгоняемые наступающей зимой в городки, собирались княжьими слугами и отправлялись ко мне. С тем же лейблом. Это сразу уменьшило «количество горючего материала для народного возмущения».

Церковники. Они предсказуемо протестовали против отнятия у них «тяжкого креста» заботы о голодных и вшивых. Возмущались, даже и возмущать прихожан пытались. Иона Муромский, оставшийся единственным епископским наместником на Оке, «подпёртый» княжеской воинской силой и моими уверениями в благоволении Царицы Небесной («серебро-то Богородица кому дала?»), одних переводил ко мне, что означало — «в дебри лесные, в язычники закоренелые…», других же, из разумных диаконов или пригодных прислужников церковных — отравлял к Антонию в Чернигов для рукоположения.

Не смотря на осень, мы спешно строили телеграф. Накопленный опыт, обученные люди позволяли делать это быстро. Продолжали Муромскую линию к Рязани, одновременно ведя стройку от Рязани в обе стороны, после установления зимней дороги — пошли и от Переяславля Рязанского.

Во всех крупных Окских городках в эту зиму появились мои «представительства».

Ме-е-дленно.

Качественный скачок. Два.

Переход от локальной системы, от одного города, к распределённой.

Переход от Не-Руси, от «пустой земли», от лесных племён, к постоянной работе с Русью, в русских городках и селениях.

У нас были уже свои городки — Усть-Ветлуга, Балахна, Лосиный городок, Кудыкина Гора… Значительная часть имеющегося опыта оказалась негодна. Но мы уже понимали необходимость контроля пространства, задержек от дистанций, необходимость учёта особенностей конкретного места и его населения…

Я вовсе не собирался допускать потери темпа, снижения инновативности, просветительства, дисциплинированности… на Стрелке. Но, обдумывая теперь какую-нибудь новизну, мы обязательно прикидывали и её тиражирование, распространение во множестве селений, на новых для нас территориях.

«Зверь Лютый» — пришёл на Русь.

«Представительства»… Не-не-не! Никаких замков с крепостями!

Чисто телеграфная вышка и избушка, в которой связисты живут.

И по мелочи: один-два приказчика, ведших торг моими товарами, прикупавшие местные, дававшие регулярные отчёты о ценах на рынке, пара точильщиков, выходивших на торг и не только доводивших инструменты местных жителей до бритвенной остроты, но и до меня — мнения этих жителей по разным поводам.

Го-с-споди! Через год я знал какую мзду берёт каждый княжеский ярыжка, кто с чьей женой спит, какая корова самая удойная, чей конь самый резвый… во всей тысячевёрстной полосе Окской долины.

Помещения для отдыха моих людей во время стоянок караванов, для переселенцев. Избы, амбары, погреба, баня… Лошадки, коровки, бабы, курицы, собаки… для обеспечения безопасности и функционирования всего этого.

Понятно, местным новые соседи были интересны:

– Эт чего?

– Это-то… печка белая, окошечко стеклянное, доска огнеспасательная, светильничек глицериновый, свечка стеариновая, прялка чудесная, крыша черепичная, бумага жестяная, золото деревянное, мыло зелёное, посконь синяя, велбуд глиняный, бусы хрустальные, зеркальце девическое…

Масса народу не по слухам, а живьём, на ощупь — смогла увидеть, попробовать, потрогать кучу моих разных новизней. И — захотеть. Кто — купить, кто — перебраться. Туда, где такое — норма, где всё это невиданное — делают.

Фактория, билборд, явочная квартира, телеграфная станция, постоялый двор, склады… Не «укреплённая», но «крепенькая» городская усадьба.

Мы стремительно, по сути — за одну зиму освоили нижнее и среднее течение Оки. «Мы» — потому что основная тяжесть лежала на моих приказных головах. Я мог только «пальчиком помановение» исполнять — времени не хватало, другие заботы одолевали.

Такое, «многоголовое», «змей-горыночное» продвижение, по общему, единожды составленному, всем понятному, регулярно сообща корректируемому, плану оказалось более эффективным, чем были бы мои «одноголовые» поползновения.

Я сужу по эффективности Живчика. У него была в начале некоторая фора, больше ресурсов, но к весне оказалось, что мы добираемся до конкретных местностей, людей, проблем — раньше его.

В начале весны я мог уже ставить на этом направлении достаточно нетривиальные задачи. Но о том — позже.

Конец восьмидесятой третьей части

Часть 84. «Что нынче невеселый, т оварищ поп?…» Глава 45 9

Смерть Калуза с семейством, переход Живчика в Рязань, исчезновение с политической карты «Святой Руси» Рязанского княжества — оно вновь стало называться Муромским — занимали не только нас. Очень занервничал Боголюбский.

До сих пор, не смотря на разные крамолы и меж-княжеские негоразды, всё было довольно устойчиво: в Залесье три князя. Суздальский — самый могучий, Муромский — самый слабый, Рязанский — самый растущий.

Суздальские не давали Рязанским съесть Муромских. Калауз «подымался» на беженцах с юга, смелел, взбрыкивал, получал по носу, на некоторое время успокаивался.

Теперь в Залесье — только два князя. Прежняя система балансов — сгинула. Живчик по духу — совсем не Калауз. Но, унаследовав его владения, унаследовал и интересы этих владений. Конфликты — объективно существуют. Как новый Муромско-Рязанский князь их будет решать?

Я эти вещи понимаю умозрительно, на уровне теории игр. Боголюбский — спинным мозгом русского князя.

Едва он понял, что «власть переменилась», как наплевав на дороги, погоды и этикеты, кинулся в Рязань. Не с войском пока, но с… достойной свитой.

Выразил соболезнования, постоял над могилками, помянул племянницу… И, прижав Живчика взглядом на поминальной тризне, негромко сказал:

– Коломну и Серпейск — мне.

Мне эту сценку потом пересказывали раза четыре. Чем дальше, тем «завитушек» больше. Видимо, Живчик испуганно икнул и ответил:

– Ну.

Андрей удовлетворённо кивнул и перешёл к мелочам. Всё левобережье Оки уходило к Суздалю. Включая даже приречные селения, поставленные напротив Рязани и Переяславля. По сути — пригородные посады, только что за рекой. Неразумно, но…

Право для Суздальских, Владимирских, Ростовских купцов торговать в Рязанской земле беспошлинно, право прохода, выдача татей…

Тут Живчик малость воспрянул и перевёл стрелки на меня:

– А мы всех татей — во Всеволжск гоним.

Расхрабрившись, он выложил Андрею и те изменения по ограничению рабовладения, которые он ввёл по моему совету.

– Погоди. А как же без вывоза? Вот взяли шишей. Ободрали плетьми, продали в холопы. А кому? Никто местный их не купит. Они ж сбегут и здесь шкодничать будут. Их всегда дальние купцы брали. А ежели мыто — по полста гривен с головы, то не возьмёт никто. И куда их?

– А во Всеволжск. Оттуда не бегают.

– А цена?

– Ой, и не говори, Андрей Юрьевич. «Зверь Лютый» прижимист — даёт две ногаты за ходячую голову. Считай — задарма. Да только… Его каторги людишки больше торга в Кафе боятся. Говорят… врут конечно… будто он души из людей вынимает. И в кости старые заключает. До самого Страшного Суда. Брешут, поди. Хотя, палец мёртвый у него на груди — сам видал.

И перекрестился.

Живчик энергично сносил враждебную ему Рязанскую верхушку и позволял себе многое.

Впрочем, и позиция у него выигрышная: он единственный живой взрослый потомок первого Рязанско-Муромского князя Ярослава Святославича, сына Оды Штаденской, внука Ярослава Мудрого.

Такое вдруг образовалось «бутылочное горлышко». Подождать ещё лет пятнадцать — поднялись бы сыновья Калауза да и собственные сыны выросли. Стало бы князей много. Рязанские, пронские, елецкие, коломенские, муромские… Сейчас — он один. Ни рязанцам его выгнать да другого позвать, ни Боголюбскому какого-нибудь брата-дядю-племянника на стол посадить. Теоретически — годен любой из рюриковичей. Но их же много! — Значит — никто.

Боголюбский очень не любит попадать в ситуацию «обязаловки». Когда за него кто-то другой решает — что ему делать. Не то, чтобы он хотел Живчика сковырнуть, но то, что он этого не может — раздражает.

Гнев его обратился на меня.

Что я каким-то образом причастен к смерти Калауза — он учуял.

«Cui prodest? — кому выгодно?».

Этот древнеримский принцип — на Руси вполне понятен. Главных выгодополучателй от смерти Калауза с семейством — двое: я и Живчик.

Живчик в конфликте с Калаузом — от рождения. Как первый раз глаза открыл — так и началось. А я — фактор новый. И про «свежий» наезд Калауза на меня в части хлебных заград. пошлин и дел судебных — Андрей в курсе.

«Post hoc, ergo propter hoc» — тоже из древнеримского мудрствования: «после этого, значит вследствие этого».

Отождествлять последовательность и причинность — неверно. Но именно эта идея лежит в основе суеверий, примет, «магического мышления». Здесь многие сходно думают.

С другой стороны — я ж не в «лествице». А вот для Живчика гибель Глебовичей — малолетних сыновей Калауза — вопрос власти, наследования.

Андрей знает как погиб князь Глеб — сгорел на пожаре. — И? Храмы божьи на «Святой Руси» горят регулярно. И люди гибнут во множестве.

Присутствие Акима… Не улика — Аким в тот момент сидел в порубе.

Парень, который следом за ним пришёл… ничего странного — решили к посольству торг добавить. Приказчик чуть запоздал.

Бабёнка с ним в лодке была. — И чего? Дура. Попёрлась на своего любовника посмотреть да и сгорела.

Люди Всеволжские в Рязани были. Но не в Кроме. А что Акима сразу из поруба вынули — так суматоха была, пожар тушили, ворота распахнуты стояли. Всеволжские «меньшие людишки» господина своего кинулись выручать. «Правильные слуги» — так и должно.

Это всё — потом, когда уже полыхнуло.

Андрей нутром чуял. Но поймать хвостик, зацепиться — не мог.

Изнурительно. Как комар жужжит в темноте спальни. Вроде и не кусает, а… Раздражает.

Все эти княжьи страсти-мордасти проходили для меня фоном. Я занимался заготовками, беседами с главами родов мари и мещеряков, что приходили ко мне на Стрелку, расселением присылаемых ко мне литваков и рязанцев. Ежедневно к Окскому двору приставали лодки, лодии, барки, плоты… с людьми. Их надо было принять, обиходить, разместить…

Всеволжск превращался в огромный пересыльный, фильтрационный, карантинный, учебный, трудовой, производственный, спортивный, военный… лагерь. Каждый день требовали решения сотни вопросов. Большая часть их перехватывалась системой приказов, но и на мою долю… по горлышко.

Ещё посматривал то на восстановление домницы, то на новые результаты на стекольных печках…

«Хочу всё знать!». И это съедает всё время.

…

«Утро начинается с рассвета» — а завтрак?

У меня есть правило. Болезненно выработалось ещё в первой жизни: не поевши — из дома не выходить. А то частенько завтракать приходилось в ужин. То одно, знаете ли, то другое… Таак и сегодня: перехватил с утра быстренько и убежал. Точнее — ускакал. На Гнедке. И вот только я вернулся, только, понимаете ли, уселся…

Мой второй завтрак начался с выпученных глаз дежурного сигнальщика:

– Господине! Балахна горит!

Факеншит! Даже поесть спокойно…

– Сильно горит?

– Сильно! Сигнальщики махают — тиунов дом полыхнул.

– А Колотило что?

– А убили его.

Та-ак. Опять факеншит. Но значительно уелбантуреннее моего завтрака.

– Стоп. По порядку. Кто, что.

Малёк вывернул на стол книгу записей — протокол приёмо-передачи за сегодня.

Судя по отметкам времени, которые здесь… носят обще-ознакомительный характер — механических часов нет…

Нынче у нас время — по склянкам, как на флоте. С полудня начиная, каждые полчаса переворачивают песочные часы («склянку»), бьют в колокол. Каждые четыре часа бьют особо — 3 троекратных удара, «рынду бей» — пошла следующая вахта.

Звонница над Окским обрывом стоит. «Рынду» — побили, красный шар на шпиле — подняли. Вышки сигнальные отрепетировали — повторили «сигнал точного времени». «На Камчатке — полночь» — ещё не звучит. Поскольку до Камчатки ещё не добрались.

Около 2 часов назад сигнальщики в Балахне заметили крупный лодейный караван, идущий от Городца вниз по Волге. Я в тот момент был «вне зоны действия сети» — разбирался с огранкой хрусталя. По сути — первый удачный образец вытянутой грушеобразной подвески получился.

Дежурный приказной голова — каждый из них по очереди должен отдежурить сутки в роли главного разводящего — убежал. Убежала. Сегодня была Трифа. Воспитанники — мари и голяди — в приюте схватились чуть не до ножей. По мне — порезались бы и не мешали. Меньше дураков останется. Но Трифа детей бросить не может — может бросить бессмысленное сидение в конторе. Ничего ж не происходит!

Дежурного вестового Николай ещё прежде погнал искать Прокуя. С матюками — Прокуй чего-то там из складов спёр. Ну, не спёр, а взял. Для проведения чрезвычайно важных металлургических экспериментов.

* * *

По анекдоту:

– Петька, ты гранату в беляков кинул?

– Кинул, Васильваныч.

– Теперь найди и верни на склад.

Надеяться, что Прокуй что-то вернёт… Бывает. Но очень редко. Как с той гранатой.

* * *

Бардак и несуразность. Не в связи — на «последней миле». Уже между мной и связистами. В результате, донесение дошло до меня с двухчасовой задержкой! На кой чёрт все мои научно-технические извращения?! Десятки вышек, сотни людей… А в «последнюю версту» не нашлось пары мальчишеских ножек пробежать?! И ведь всё есть! Место указано, люди выделены…

Виновные будут наказаны. Регламент уточнён и ужесточён. Потом.

– Повторяю. Кто, что?

Малёк бегло читал с листа ту абракадабру, поток сокращений и условных обозначений, которыми пользуются мои связисты.

Вскоре после рассвета у Балахны на Волге появились четыре больших лодии типа «рязаночки» и пара барок. На них в нескольких местах были видны поднятые большие иконы и хоругви.

Не воинские треугольные хвостатые хоругви, а церковные: высокое древко в форме креста, на котором закреплено матерчатое, вышитое золотом или серебром, священное изображение прямоугольной или овальной формы.

Здесь были фейсы нескольких разных святых. И здоровенный золотой лик, бородатый и волосатый — Спас. На чёрном бархате.

– Ребяты как увидали… Ну… Спаса-то… Вот, сигналят: похоже на епископа Ростовского. Его хоругвь.

М-мать… Только Бешеного Феди мне сейчас…

Полномасштабной геральдики на «Святой Руси» нет. Нормальных герольдов ещё и в Европе нет. Систематизация, статус герольдов — с Филиппа-Августа, лет через 20.

Феодор Ростовский, побывавши в Византии, завёл себе фичу — эту хоругвь. Таскает как личное знамя. Я её в Ростове Великом видал. Когда там проповеди произносили и блудниц топили. Рассказывал своим как-то. Краткий… не курс — экскурс по крохам существующей русской геральдики. Типа: если видишь клеймо ·||·г· — имущество самого младшего Долгоручича, Всеволода. Его метка.

Экскурс в рамках курса: «Наблюдение и распознавание». Нормальному телеграфисту такие навыки — нафиг не нужны. Но у меня требования к их функционалу шире. Пожарная сигнализация, метеорология, движение стай зверей, птиц, рыб… И людей — тоже.

Караван встал к причалам, повалили церковные, штатские и военные.

– Стоп. Повтори. Сколько?

– Э… тута… До полусотни. Два десятка — по боевому. Шлемы, щиты, кольчуги, мечи, копья. Вроде — охрана. Рядком вокруг начальствующих. Ещё столько ж, а то и поболее — без строя, без копий и щитов. Но — в доспехах. Ещё духовных… ну… по одежде ж видать — с полста. И всяких разных, в кафтанах, свитках, армяках… ещё с полста.

– Дальше.

– А далее… Наши-то толпой повалили на берег. Встречать гостей. Там, вроде, ну… молебен какой начался. Креститься там, шапки долой, на колени, поклоны… Дым от кадильниц пошёл… А после… вдруг — драка. Наши-то все бегом — с берега в селение. А те с мечами — следом. А наши их поленьями да жердинами. Толпой — к тиуну на двор. А этих-то, находников-то — много, бьют наших. А наши-то в стороны, как тетёрки по кустам. Тута тиунов двор и полыхнул. Ветерок-то поддувает — вот и занялось. Тута тиуна — эти-то и убили.

– Всё? Дуй на вышку, давай свеженькие новости. Алу, воинских начальников — сюда. Бегом.

К моменту сбора моих голов, ситуация чуть прояснилась. Вышка стояла в стороне от селения, на высотах. Ребятишки продолжали «освещать с места события».

Прибывшие довольно долго провозились в селении. Прошлись по дворам, долго толклись в церковке, внимательно оглядели солеварни. Наконец, к вышке двинулась группа воинов. Ребята слетели вниз, стащили и спрятали в кустах нижнюю приставную лестницу и сбежали.

– А тута вот соседи их сюда сигналят: вышка в Балахне горит.

К связи я отношусь трепетно. Я про это уже…

Это — раз.

Находники побили с пяток моих насельников. Судя по числу тел, бездвижно лежавших на просматриваемых местах.

Это — два.

Колотило — тиун в Балахне, мой чиновник. Лицо официальное, представляющее особу владетеля. Меня. Его убили.

Это — три.

Каждого из этих трёх пунктов достаточно… для репрессий.

Что там сейчас — неизвестно.

– Какие мнения у господ совета?

– Похоже, епископ Ростовский идёт. По Спасу судя. С монасями, да попами, да служками, да с работниками, приказчиками, ярыжками. Да с половиной своей кованной сотни. Другую-то, поди, князь Кестут положил.

Кастусь, присутствовавший на совещании, польщёно улыбнулся.

– Что делать будем?

– Дык… ну… известно чего — посла слать. Для, значит, по чести разговора да в дом дорогого гостя приглашения.

– Другие мнения есть?

Спокойно, Ваня. Гнев — плохой советчик. Ивашко озвучивает стандартную реакцию стандартного владетеля на прибытие в его владения стандартного архиерея. Что у меня стандартами «Святой Руси» даже не пахнет — отдельная тема. Стартовая точка задана от исконно-посконного.

«Плясать — от печки».

Остальные молчат. Ивашко изложил канон: «как с дедов-прадедов бысть есть». Всеволжск — не каноническая местность. Совсем «не». Все понимают, чувствуют. Но — молчат. Боятся?

– Боитесь? Сказать страшно?

Вскинулся Чарджи.

Как?! Его?! Упрекать в трусости?!

Да, мил дружок, смелость бывает не только в сабельной рубке. Ещё и в мысли, и в слове.

Мечтательно глядит в потолок Любим.

Ему — пофиг. Что он там, в жердяной крыше видит? Ручной автоматический гранатомёт? Баллистическую ракету с самонаведением? Чтобы через пол-шарика — молча в форточку влетала?

Терпит совет Терентий.

Ты, Воевода, решай сам: копать или не копать, стрелять или не стрелять. Рубиться, резаться… Да хоть что — у меня мельница встала! Это — забота! А там, в Балахне… Сами.

В панике смотрит Николай.

Он уже понял. Он неосознанно двигает ладошкой. Типа: не надо, не говори. Это ж такой бздынь будет! Это ж даже не Русь железом завалить, это ж… Ё-моё и терпентин во все дыры!

Не дёргайся, Николашка.

«Твоё появление на этой планете чёрного юмора — не случайно».

Ещё не случайнее — твоё здесь выживание.

Постепенно уходит радостная улыбка с лица Кастуся. Он понимает, что здесь… что-то, чего он не понимает. Для него Федя Ростовский — смертельный враг. Но для русских… Вроде бы — мы все вместе. Но вот тут… Врозь?

Две женщины, Гапа и Елица. Смотрят сходно. Сочувственно, поддерживающе. Только Елица ещё и волнуется: смогу ли я, осмелюсь ли, и получиться ли из этого хоть что хорошее. И как это для её Кастуся обернётся.

А Гапа и не сомневается. Я — с тобой. Как решишь — так и хорошо.

– Что ж, решать мне. Решаю: идём нынче в Балахну. Спешно. Войском. И бьём там речных шишей. Которые в мои земли пришли, людей моих побили до смерти, имение моё пограбили. Как ты, Ольбег, говоришь: Вырежем! Всех!

Ольбег молчит. Смотрит на меня круглыми глазами. Сегодня его постоянный рефрен не звучал — боязно мальчику. Это хорошо — взрослеть начал.

– Ваня! Это ж епископ! Это ж архиерей! На нем же благодать божья!

– Брось, Николай. Не может быть божьей благодати на том, кто на меня меч воздвиг. Как бы он меж людей не звался, а мне он — тать. Давить. Как клеща-кровососа. Начали.

Дальше… регламентно. Час на сборы, восемь часов ходу — это не «Белой ласточкой» под парусом пробежаться. Пристали сильно ниже, пешком по лесу в обход. Поймали двоих в куширях… Хорошо — не убили сразу. Я их по прошлому разу помню — плавник на дрова рубили. По-русски — ни бельмеса. Но оперативную обстановку… донесли.

Засветло вышли на позиции, уточнили цели. Дождались темноты. Ближе полуночи отряды Могуты и Фанга сняли часовых, пошли по постоям. Три удалённых группы вырезали тихо. Потом противник поднял шум, по-выскочил. Ночной бой…

Против «Сожжения Москвы» — копейки. Селение много мельче — не сравнить, укреплений — нет, план застройки — у нас есть, ключевые точки выявлены, боеспособные группы — блокированы изначально… Режь — не хочу.

Из интересного — «коктейль Молотова».

Опробовали тактическую новинку: отделение гранатомётчиков. Смесь ацетона и скипидара — у меня есть, запальные фитили из пеньки с поташом — хороши, зажигалки — ребятам выдал. Метать они выучились. Полуторафунтовый снаряд закидывают c места шагов за шестьдесят.

Понятно, что ребят — не вчера из еша вынули да в бой погнали. Отбирали, учили. Как Сухан сулицы кидает — я уже… Здесь есть сходные варианты. Есть специфические. Конечно, не «из окопа в окоп» — окопов здесь нет, а из-за угла избы в волоковое оконце.

Первый бой подразделения. Боевое крещение.

Мда… У ребят есть… простор для роста. Но главное: принципиальное ограничение «Святой Руси».

* * *

Идея была — пальчики оближешь! Здесь же всё строят из дерева!

Подобрался тихохонько, по-закидал малёхонько и лежи-отдыхай — ветерок сам раздует, сам из врага шашлык сделает.

«Гори-сияй ты всё огнём!».

Увы, мелочь мелкая. «Коктейль Молотова» эффективно использовался по танкам. Т. е. при столкновении с листом брони бутылка разбивалась. В уличных боях бутылка разбивалась при столкновении с камнем домов, с асфальтом мостовых.

В образцах 41 года есть экземпляры с залитой наглухо сургучом пробкой и палочкой-фитилём, примотанным к корпусу бутылки вертикально снаружи. Расстояние между краем горлышка и верхушкой фитиля — сантиметр-два. Для срабатывания — необходимо разрушение сосуда.

Проще: против кучи свежего дерьма — неэффективно, не разбивается.

Моя знакомая жила на верхнем этаже одного дома в Киеве. Во время «Майдана» она очень переживала по поводу возможного пожара. «Зажигалки» кидали и с крыш. Часть из них падала на её балкон. Каждое утро она выносила несколько таких снарядов. По счастью, на балконе лежал глубокий снег — метательные снаряды падали и тихонько тухли. Остальное там… тоже стухло. Но не так тихонько.

Здесь, на «Святой Руси», очень мало твёрдых поверхностей. Ни дерево строений, ни земля улиц и дворов достаточного сопротивления не оказывают. Не разбивается. Облегчать тару рискованно — может развалиться в руке при броске.

Одно решение — легкоплавкая заливка горлышка. Воск, смола, жир. Туда же, в горлышко — фитиль. Внутрь, а не примотать снаружи, как в 41. Горящий фитиль «тянет» воск из заливки. Как в свечке. Когда воск выплавится — пойдёт ацетон со скипидаром, полыхнёт.

Не очень. Нет чёткой последовательности — разлив-поджог. Смесь вспыхивает в процессе излияния. Очаг возгорания локальный. Но в деревянных строениях — приемлемо.

Другая проблема — время. Время задержки между падением снаряда и разливом горящей жидкости. Горящий фитиль — виден и легко гасится.

Мы разные варианты затычки пробовали, с разными составами. Кажется, зря я булгаром воск продал. Пока — ищем, думаем, проверяем.

Другой путь — тактическая двухходовка — мы реализовали здесь.

* * *

– Ты! Факеншит! Хусдазад! Убери свой зад! Хренов евнух персидский!

Команды поля боя наполнены моими эмоциями под завязку. Но подаются шепотом. Поскольку — «поле боя». Хотя оно само про это ещё не знает.

Я уже объяснял, что язычников у меня крестят. Именуют прямо по святцам. Вот, назвали парня по страстотерпцу — персидскому евнуху четвертого века, а он вырос в десятника «поджигателей».

Хусдазад и трое его подчинённых несут себя как стекло тонкое: на груди «лифчик деревянный» — разгрузка с четырьмя глиняными «гранатами», на спине — «макитра» на двенадцать литров. Деревянная, прямоугольная… Назвал как-то макитрой — прилипло. А как?! — «Р-рез-зер-рвуар-р-р» ребята не выговорят.

Одна из трёх штурмовых групп под моим руководством обошла селение, и с запада, по прибрежной полосе, просочилась к пристаням. Ребята Фанга ещё засветло засекли секрет из двух епископских отроков, типа замаскировавшихся на речном обрыве. При подходе с этой стороны по пляжу — прямо на них и вышли бы.

Вышли. Лежат «секретчики», остывают. Фанг своих хорошо учит — даже не ворохнулся нигде никто.

Впереди, в паре сотен шагов, костерок. Там ещё парочка караульщиков. Костерок возле начала пристани. Пристань — земляная насыпь, укреплённая деревянными сваями, и двое мостков, уходящих в Волгу. К мосткам пришвартованы плав. средства, местные и епископские.

Надо, конечно, строить более основательно. Но вы ледоход на нерегулируемой Волге представляете? С таким же половодьем. Сюда бы блоки бетонные, по пятку тонн каждый, в шесть рядов, да сваркой их повязать…

На лодейках люди есть. Лодки, барки в походе без присмотра не оставляют. Шесть лоханок на двух причалах. Бойцов там быть не должно — караульщики. Их забота — криком кричать.

Трое парней-голядей переглядываются. Старший, подбирая русские слова, уточняет:

– Эти… у костра… резать?

Эх, Елицы нет. Когда-то она в сходной ситуации перед караульными у костра голой плясала… Я б ещё раз посмотрел.

– Нет. Хорошо сидят. Ольбег, ты где? Снимите?

Ольбег дёргается — первое боевое задание! Потом с двумя молодыми парнями-лучниками начинает выдвигаться. Место открытое — близко не подойти. Но караульщики у костра смотрят на реку — услышали что-то. А, плеск характерный. «Водомерки» подходят.

Ольбег выводит своих на сотню шагов.

Классика: нельзя сидеть у костра в зоне боевых действий. Мишень — идеальная. Хотя понятно: у костра — вторая линия. Понадеялись на секретчиков. И ещё: в карауле — молодёжь. Дедовщина «аз из» — опытные гридни, после похода лодейного и славной победы над смердами сиволапыми, в тёплых избах на мягких постелях отдыхают. На стрёме — сопляки-новобранцы.

Один из караульщиков затих сразу, второй пытается шевелиться, шуметь. Третья стрела — от Ольбега — успокаивает окончательно.

– Хусдазад, запалить мостки от берега. Командуй.

На лодочках есть сторожа. Слать своих ребят выковыривать пришлых в темноте — не хочу. А так сторожа проснутся, вылезут на огонёк. Тут их стрелки и уполовинят. А вздумают концы рубить да в Волгу уходить — их «водомерки» проредят.

– Господине! Сова крикнула.

Ага. Вот и сигнал.

– Поспешим же, други мои, на веселие.

«Поджигатели» возятся у мостков, наконец — пыхнуло. От лодеек начинается крик. И мгновенно стихает — стрелки из темноты хорошо бьют по подсвеченным, поднявшимся в лодках головах. А мы поспешаем в гору к селению.

Справа впереди пепелище сгоревшего дома тиуна. Эх, Колотило, Колотило… Хороший у тебя дом был. Недавно я там с Самбориной и Сигурдом разговаривал, а теперь оттуда остывшим кострищем несёт.

«Что день грядущий нам готовит?»

…

«Скопытюсь ль я дрючком пропертый? Аль мимо прошпындонит ён?».

Слева забор. Несколько месяцев назад я тут Раду нашёл. Забор поставили. А ворота так и не навесили. «Древощепы из куширей» говорили — здесь у пришлых гнездо. Одно из.

Заглядываю. Сортир уже стоит. А перед ним белеет… В прошлый раз там тужилась Радина дочка, а теперь… фиг его знает — что-то двуногое.

Киваю парнишке-охотнику возле меня. И любитель полуночной дефикации влетает. В открытую дверь «уголка уединения» с острой железкой в животе. Громко влетает. Поднял тревогу. Но дело не в этом — в селении, где-то впереди начинается истошный крик. Недолго. Но опытным воинам должно хватить.

По нашим прикидкам, здесь в усадьбе встал на постой десяток из «епископской кованой сотни». Один из трёх. Минус 4–8 караульщиков на пляжу и в лодейке, плюс «дружинные отроки и слуги». Человек 15–20. Гридни — в избе, прочие — по сараям.

– Хусдазад! Сени, окна. Командуй.

Парень с напарником кидаются к крыльцу. Дверь вдруг распахивается. На пороге — здоровенный бородач. В кольчуге, в чуть перекошенном, незастёгнутом шлеме с поднятой кепкиным козырьком личиной, с мечом в руке. Босой, в подштанниках.

«Поджигатели» едва успевают отскочить от маха широкой, чуть отсвечивающей полосы его меча. Вторым взмахом гридень сбивает в сторону брошенный ему в грудь дротик голяди и, вскрикнув, падает в сторону — почти одновременный дротик Сухана попадает в лицо чуть выше верхней губы.

«Козырёк» надо было на морду лица опускать. Не сориентировался в обстановке.

Один из «поджигателей», тоненько подвывая, отползает в сторону от шевелящегося ещё епископского гридня с торчащей из лица палкой. А Хусдазад вдруг вопит по дурному, подхватывает свою «макитру» и, головой вперёд, кидается в сени.

– Куда?! Твою мать! Сдурел?!

В избе, похоже, уже проснулись — в окошечках какой-то мерцающий отсвет. Кресалами стукают? Угольки раздувают?

Хусдазад вдруг вылетает назад на крыльцо. Как от пинка. Без «макитры». Поскользнувшись, падает на спину, выдёргивает у себя из «лифчика» «гранату», водит зажжённой зажигалкой по фитилю и лёжа на спине, через голову, кидает в сени.

– Охренел?! Оно ж так не разобьётся!

У него вспыхивает рукав кафтана, пытается сбить огонь. Шапки нет, тряпки нет — просто ладонью… Из избы раздаётся вопль. По окошкам, по тёмному проёму открытых в сенях дверей видно вдруг вставшее там пламя. Огонь стремительно пролетает змейкой по пролитой струйке из «макитры» по сеням, по крыльцу, у Хусдазада вспыхивает другой рукав.

Э-эх, мы тут недавно с Рыксой сиживали, пиво пили, за жизнь говорили, а теперь…

«Враг костром в избушке светит, Будет чёрный как шашлык. На крыльце гостей мы встретим И насадим на свой штык».

Штыков у нас нет. А так — всё правильно.

Напарник Хусдазада отскакивает в сторону — сам весь «гранатами» увешан, как бы не полыхнуло. Двое мечников из моей команды быстро, не целясь, вгоняют по сулице в пылающий зев сеней, кидаются к герою-поджигателю. У угла избы под водостоком бочка с дождевой водой. Его — туда, руки по плечи, с головой.

Кажется, сулицы попали — в рёве пламени слышны крики вопящих епископских воинов. Огненная ловушка: избы у меня ставят крепкие, окошки маленькие. А ломиться в железных доспехах через горнило полыхающих сеней…

«Гридь жаренная». Или правильнее — запечённая?

Вот так и надо. Враг должен сдохнуть до того момента, как у него появится возможность нанести нам ущерб. Были мужички крепкие, опасные. «Кованые гридни». Теперь — мясо подгоревшее.

М-мать! Не все.

В амбаре вдруг распахивается воротина, и оттуда, вереща для страха врагам и храбрости себе, выскакивает десяток подростков. Размахивая топорами и короткими копьями. Подошедший к этому времени на двор Ольбег со стрелками, сбивает двоих. Остальные ломятся ко мне.

Ну, сейчас и я… согреюсь.

Фиг там. Слева Алу делает ложный финт палашом и накалывает ростовского отрока насквозь. Молодец, мальчик — выход клинка не назад, а в сторону, с проворотом в теле. Здесь «маклауд»… вряд ли.

Справа короткий мельк Ивашковой гурды. Удар у него… не ослабел. С маха сносит голову противнику. Вместе с плечом, рукой, выставленным вперёд срамосаксом. Э… скрамасаксом.

А прямо передо мной — спина Сухана. И два его опущенных топора. С них уже кровь капает. Чья-то.

Отроки кидаются назад. Где после краткого обмена ударами с моими голядями и мечниками, успокаиваются навечно.

У нас — двое легкораненных, один обожжённый и… И тут вспыхивает другой сарай — сеновал.

Одинокий парнишка-гранатомётчик, оставленный без присмотра, уныло бурча себе под нос что-то матерное, расковырял горлышко своей гранаты, полил из неё ворота сарая, запалил вынутый фитиль и ткнул им в мокренькое. А пустой кувшин аккуратно убрал в «лифчик». Хозяйственный парень.

Ага, принялось. Двое мечников подтаскивают и подпирают бревном горящие створки ворот сеновала. Дерево горит хорошо. Но медленно. Зато внутри вдруг жарко, стремительно вспыхивает сено. Пламя внутри сарая в три секунды встаёт выше стен, выносит крышу, ревёт, вспухая жарким горбом.

Изнутри — человеческие вопли. Такой силы, что уже… нечеловеческие.

Жаль — хорошее сено было. Теперь придётся из других мест сюда перетаскивать.

Глава 4 60

– Господине! Наши там дальше по улице бьются!

Пока я присматривал за перевязкой своих раненых и дорезанием чужих, Алу сбегал на разведку. Понять обстановку не хитро: впереди, за три дома, по другой стороне улицы хорошо полыхает двор. Там же — идёт бой на улице. Наши наскакивают и отскакивают. Противник кидается вдогонку — получает стрелами.

– Воевода! Епископские в соседний двор забегают! Оружные! Много!

Ожидаемо. Сначала Могута и Фанг сняли посты и секреты. Потом Чарджи и Салман пошли потихоньку зачищать дворы. Потихоньку не получилось, пошёл крик. Основная часть боеспособных пришлых — здесь. «Кованые гридни» встали в трёх соседних дворах по одной стороне улицы. На «своих» я успел наскочить до общей тревоги, а вот Чарджи с Салманом «вляпались в мягкое» — попали на гражданских. Которые орут сдуру без продыху.

Орунов порезали, но ор сработал. Вояки очухались, успели вздеть брони.

Красноармейцу от подушки до пирамиды — 30 секунд. Нынешний русский доспех, хоть и проще-легче полного рыцарского позднего европейского средневековья — достаточно громоздок. Влезть в кольчугу не сложнее, чем в гимнастёрку. Только весит такая рубашечка полпуда, не сминается свободно, не растягивается. Очень лихо корябает морду. Ежели резко и без навыка. И не забудь надеть предварительно поддоспешник, а последовательно — оплечье. Кстати, кроме кольчуги, у приличных людей принято перед боем надевать ещё штаны и сапоги.

Шлемом с подшлемником, меховым, волчья или барсучья прилбица, накрыться сверху, поясом воинским со всеми причиндалами — карманов здесь нет — опоясаться посередине. Перекреститься, подхватить щит с копьём, ежели есть и — аля-улю, гони гусей.

Это версия лайт. Качественный рыцарь в Европе или княжий гридень на Руси полный доспех одевает только с помощью слуг. Ту же кольчугу слуги опускают на поднятые руки господина. Самому… Кто пробовал — поймёт. Для остальных… Делать уставную складку на спине под ремнём, как это принято для гимнастёрки — с кольчугой не получится.

Гридни успели «об-борониться», собрались в соседнем дворе. Их там, вместе с отроками, слугами и гражданскими — с полсотни. Сейчас они ка-ак ударят…

А я свой «зад» найти не могу. Куда он делся?

– А, вот ты где! Весь промок? А штаны сухие? Тогда командуй. Ветер-то от реки тянет.

Хусдазад собирает своих к забору. За забором — полный двор противников.

Факеншит! Ружжа автоматического на них нет!

Посадить стрелков на крышу овина, чтобы они через забор стрелы покидали…? — Так в ответ же прилетит! И много больше.

Поэтому по простому — плесканули из следующей «макитры» на овин, на забор, подожгли и отскочили.

Когда огонь поднялся, а забор — завалился, туда, в уже горящее пламя, полетели остальные кувшины «поджигателей». Из конюшни вытащили телегу, набили её сеном, откупорили ещё одну макитру и, как проезд образовался, полили, запалили, катнули — тоже туда же.

Перепрыгнуть через полосу огня на месте забора — не проблема. Если тебя не встречают стрелами и сулицами. Три стрелка против одного — всегда победят. Если все одинаково прячутся. У меня — все в укрытии, а у них — светло как днём, пожар разгорается, народишко суетится.

Ольбег — умница. Вспомнил фундаментальное: «Всякого торчащего — нагни. Всякого начальствующего — положи». Пока его стрелки с епископскими перестреливались — положил последнего командира из штата ростовской сотни.

Было у них три десятника и полусотник. Одного мы в этом дворе зажарили, другого — в том положили. Двоих Чарджи с Салманом дорогой успокоили. Формальные лидеры кончились, у неформальных… мозгов меньше.

Точно — чудаки пошли на прорыв. Припекло, видать. Ломанулись на улицу в сторону их штаба.

Крутые ребята, славно рубятся.

Пожар подсвечивал воинов противника, и стрелки Любима, засевшие за заборами, густо били из темноты на выбор. Толпа ростовских сбавила темп, начала топтаться на месте. Тут Салман заорал своё «ку-у!», градом посыпались сулицы, и он, во главе мечников, кинулся рубить всех попадавшихся на глаза.

Зря. Накажу храбреца. Я ж говорил: мечник — для дорезания, а не для боя.

Мои тоже выскочили на улицу и приняли участие. В помётывании в спины вражеского отряда всякого чего остро заточенного.

Епископские гридни дрались яро. Но ветеранов среди них было мало: в Московско-Литовском походе сотня понесла потери, часть бойцов оставалось в Ростове, часть — на Поротве. А новобранцы… «сыгранностью» ещё не обладали.

«Ку-у», в исполнении Салмана, в сполохах пожара и блеске клинков — произвело впечатление. Они развернулись и побежали на нас.

«Ни шагу назад!»? — Не здесь.

Чуть не за шиворот втаскиваю ребят во двор. Становиться на пути бегущего в страхе противника… Бек так в «Волоколамском шоссе» роту потерял.

«Не загоняйте бешеную крысу в угол».

Главное: не пытайтесь остановить ей голой пяткой, когда она оттуда выбирается.

Пробежали? — Теперь потихоньку их в спину. Ни берегом уйти, ни водой — они не смогут.

Когда кучка в три десятка мужиков резво пробежала стометровку и выскочила к горящим мосткам, с реки из темноты по ним ударили обе «водомерки». Там их и положили. Полминуты — четыре десятка стрел. Конечно, попали не все. Кто-то в темноте пытался уйти берегом. Команды Фанга и Могуты обеспечили внешнее оцепление.

О-хо-хо… По сути — первый «правильный» бой такого масштаба. С разведкой, планированием, развёртыванием. С взаимодействием разных видов войск… Бардак.

Хусдазад — герой. Но это от моей глупости — почти все брошенные во врага гранаты не сработали. Только те, что в пламя пошли. А на учениям всё было прилично… Почему? Не было реального понимания критичности времени? Возможности подвижного, противодействующего, атакующего противника?

Я — лопухнулся. Хорошо — без необратимых последствий в форме свежих покойников с нашей стороны. Тут чего-то надо придумать. Так-то ребята нормы ГТО перевыполняют, но… не разбивается же!

Хельмут фон Мольтке прав: «Ни один план не переживает встречи с противником».

Остатки епископских, засевших в дворах, выкуривали огоньком. Штурмовать? — Не надо! Подобрался, плеснул, поджёг. За ветром следи — оно само разгорится.

Трудов, конечно, жалко. Своё же жжём! Но люди дороже. И так трое уже в рядок лежат. Павшие. Что характерно: у всех рубленные раны. Сильные удары сверху — головы, плечи. У ветеранов мощный рубящий удар, а отскакивать ребята… не выучены? Вывод? — Или более плотный строй, мощные щиты и длинные копья-рогатины, или более рассыпанный, и работа «трое на одного». Или — Любиму работать быстрее, а Салману — медленнее. Нефиг кидаться в атаку, пока противник не побежал!

…

Перед боем я чётко объяснил командирам, что пленные мне не нужны. Ребята их и не жалели. Но — ночной бой. Кто-то спрятался и вылез уже потом. Кто-то явно сдался, сложил оружие на условиях сохранения жизни.

Из примерно полутора сотен пришлых — две трети перебиты. Остальных… пришлось разбираться.

Я стоял возле в очередной раз догорающей усадьбы покойного Колотилы, прикидывал сколько чего потребуется для восстановления Балахны, когда ко мне подвели группу пленных. Не связанных, не ободранных. Прокопчённых и безоружных, конечно.

– Почему не связаны?

– Так это… это ж…

Впереди стоял невысокий пузатенький человек с залысинами, в подпаленной поддёвке.

Без бриллиантов на куколи, золотых серафимов по рукавам снежно-белого шёлкового подрясника, без янтарных четок лесенкой в руках. С пятном сажи на носу. И неукротимым гонором в душе.

– Ты! Еси кал смердячий! Блевотина диавольская! Крест святой обратит в пепел тебя! В грязь неописуемую! Эк…

Апперкот при таком брюхе у противника — неудобен. Джеб… руки без рукавиц — пальцев жалко. Я-таки провернулся. На пятке. И достал. Ребром сапога в горло.

Конечно, не пробил. Борода, знаете ли. Но епископа Ростовского Феодора снесло вдоль по улице.

– Всем наручники, на общую цепь. Этого… отдельно. Кандалы, кляп, мешок на голову. Выполняйте.

Можно ли было разойтись с Бешеным Федей мирно? — Конечно!

Плати. Виру, десятину, мыто. Делай что велят, слушайся старших да вятших, прими их суд и закон. Живи как все. Под властью того или иного. Господина, владетеля, владыки. Радуйся, когда господин — добрый. Старайся угодить, услужить, милость заполучить.

«Все так живут». И допреж тебя люди жили. Не глупцы, не трусы, не бездельники. А ты что, не такой? Золотой-яхонтовый? Сильно умный?

Да. Не такой. Единственный.

«Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества» — верю. Но не считаю обязательным в обществе людских и божьих рабов — самому быть холопом.

Я это уже проходил. Я этого уже нахлебался. «Воли своей не отдам никому!». Ни князю, ни епископу. Как на трансформаторе: «Не влезай. Убью». Кто не понял — сдох.

Колотилу и других павших, похоронили торжественно. Без салюта, но с молебном. Поставил нового тиуна, уточнил план работ по восстановлению поселения. Без уменьшения производства: идёт массовая заготовка на зиму, соль — главный консервант.

Когда вернулся во Всеволжск, все находники уже познакомились с Ноготком. Суть происходящего была понятна. Оставались детали.

Федя шёл к Стрелке устанавливать свою власть. Ему донесли о моих контактах с Ионой Муромским. Он понял возможность моей связи с Антонием Черниговским, что-то уловил в отношении Мануила Кастрата Смоленского. Слышал о том, о чём я и сам не знал: о разговорах в архиепископских палатах в Господине Великом Новгороде по поводу Всеволжска.

Он шёл ставить свою церковную власть. Которая для него неотделима от власти светской, мирской.

«Нет власти аще от бога». Представитель Его на этой земле — он, епископ Ростовский.

«Кто на нас с Вседержителем?».

Вы все — рабы божьи. А надсмотрщиком над вами — я.

В тот год записали в летописи о епископе Феодоре, в связи с попытками простых людей объяснить властность, силу, корыстолюбие и жестокость его:

«Неции же глаголаху о нем, яко от Другой, наживя богатство, вздуется, демона есть сей, инии же волхва его глаголаху».

Люди называли его, православного епископа, поставленного самим Константинопольским патриархом — волхвом, язычником. Некоторые же — демоном. От «Другого» — от Сатаны — посланного. «Вздувшегося наживя богатство».

Я же, не веря ни в Велеса, ни в Христа, вижу мерзавца. Которому по земле ходить — лишнее. Верит он в свою богоизбранность, в почивающую на нём благодать, или нет — мне плевать. Я сужу не по вере, а по делам. А дела его… мерзопакостны.

Моё отвращение возникло ещё во время казни Новожеи. Когда его манипуляции со священными текстами, с верой людей, с облачениями и песнопениями были использованы для убийства. Для группового убийства невиновных женщин. Для закрепления послушания в душах верующих.

Ростовский вариант Аламутского манипулятора Хасана ибн Саббаха. Но без личного аскетизма, установления равенства, интереса к новым знаниям…

«Лишний реал».

Феодор был несгибаем. Глубоко верующий человек. Верует в свою правду, в свою силу. В Господа Вседержителя.

«В чём сила, брат? — Сила — в правде».

Да. Но не в твоей.

– Ты убил моего человека, тиуна Колотилу.

В ответ… Ни попыток уклонения, типа: это не я убил, это из людей кто. А я не приказывал. Ни раскаяния. Вроде: бес попутал, виноват, извини-прости.

Отнюдь.

– Да. Я твоего слугу велел зарезать. Ибо он посмел мне, владыке Ростовскому, перечить. Толковать о том, что это твоя земля. А земля — вся — божья! И я, слуга божий, и тебе, и слуге твоему любому — начальник. Владыко. Вы все — в воле божьей. Через меня открываемой. А дурень тот — лаяться вздумал, десницу на слугу божьего воздвиг. Жизнь и смерть человеков — в воле провидения. Чрез меня исполняемой. Господу воспрепятственникам — смерть. Казнь не промедляемая.

Всё это активно перемежается Иоанном Богословом, Апостолами и Пророками, Евангелиями и проклятиями.

Что ж, верно сказал Иоанн Златоуст:

«Ад вымощен черепами священников».

Придётся подкинуть чертям материала. Для тамошних тротуаров.

Вздёрнуть упрямца на дыбу, пройтись огоньком да кнутом? — Ноготок… отсоветовал. Мужик упрямый — может сдохнуть в процессе. Без подручных не обойтись — звона не избежать. Пытать архиерея в «Святой Руси»… не есть хорошо.

Николай намекнул… Федю можно и голодом… Как несколько лет назад заморили Новгородского епископа Нифонта в Киеве — попал владыко не ко времени. Да и предерзок был. Перед лицом Изи Давайдовича.

Изя в тот раз Великим Князем всего-то несколько месяцев просидел. Но Нифонта успел угробить.

Я же, поразмыслив об ибн Саббахе, рассудил иначе.

Для «Старца Горы» убийство противников — способ внушения страха. Смерть Калауза — этих оттенков не имела. Чистый функционал: «переменить правителя».

Однако ж, суд и устрашение — в деятельности правителя должны присутствовать. Как в сказке: «Намёк. Добрым молодцам — урок».

В правосудии — и «недобрым» тоже.

Мы начали готовить суд над епископом Ростовским.

Фигня! «Умные мысли — тонкая оболочка чувств».

По Бенджамину Франклину:

«Так удобно быть разумным существом — это позволяет человеку найти и придумать причину для всего, что он намеревается сделать».

Я ненавидел Феодора. Я ненавидел всё то, что он олицетворял. Веру в бога, суеверия, превращающие нормальных русских людей в толпу восторженных убийц беззащитных женщин в Ростове. Присвоенное право повелевать. Обдирать нормальных людей до нищеты, до голода, превращая их труд, их хлеб, их жизни — в золотое шитьё своего шелкового подрясника или янтарные чётки «лесенкой». Право лезть в мысли, в душу.

В мою, твою мать, душу!

«Свобода совести».

Это не «свобода от совести». Это вообще — не свобода. Это — условие. Обязательное условие существования. Инстинкт. Как дыхательный, глотательный. Нет — сдох. Для меня — так.

Если моя «совесть» не свободна, значит — она не моя. Не мною выстраданная, продуманная — так, впихнутая. Ботало на шее.

Они присвоили себе право владеть миром, землёй, людьми, их имуществом, их душами, целями, ценностями, этикой. Следуя чему-то, что они обозвали «волей божьей». Право насаждать это «рабство душ» — дубьём монахов, мечами «кованных», ножами «верных». Гвоздями, которыми по приказу Феодора, прибивали к воротам дворов тех, кто пытался защитить себя, свои семейства…

Вердикт был мне известен заранее. Не тогда, когда прошёл суд, не тогда, когда его привели ко мне в горящей Балахне — ещё в Ростове. Когда топили Новожею и других.

Вердикт: «в реале — лишний».

«Неправедный суд»? — Да как хотите!

Феодора кинули в одиночку на нижнем уровне подземелий, посадили на хлеб да воду. И занялись его окружением. В ночном бою погибли воины и частью младшие слуги. Начальство… в «штабе» отсиделось. С тем, чтобы теперь посидеть в моих застенках.

Две недели я почти не выходил из пыточных подземелий. Обе, построенные на тот момент «московские» дыбы — ни минуточки не простаивали. Едва одного терпилу снимали и начинали отливать водой, как на его место водружали другого.

Трифа, которую я, в числе прочих грамотных, привлёк к протоколированию допросов, проблевалась трижды. И совершенно перестала есть.

Среди молодёжи — привлечённых писарей, служителей, было два… необратимых случая. Один — попытался организовать побег. Этим… «святым праведникам». Со смертельным исходом для всех участников, естественно. Другая — повесилась. От осознания мерзости этих «святых».

Увы, у меня не было достаточно подготовленных к такой работе людей.

Коллеги, вы когда-нибудь к подручным палачей сочувствие испытывали? Острое ощущение жалости, необходимости их поддерживать, позаботиться об их душевном состоянии? — А вы зайдите «с этой стороны прилавка».

Мы с Ноготком смогли опробовать весь арсенал наработанных методов «правдоискательства».

Как я предупреждал, использование раскалённых иголок при работе с ногтями испытуемого — «вызнать подноготную» — одноразовое мероприятие. Быстро утрачивается чувствительность.

Игры с грызунами по Оруэллу — дают большой индивидуальный разброс, технологически сложны, часто — необратимы.

Интересен вариант обработки по-Гуатанамовски — «утопление в водопаде»: падающей на закрытое тряпкой лицо водой. Динамика мощной струи сбивает концентрацию объекта. Для некоторых персонажей хватало 30 секунд. Но в условиях средневековья, где водопроводные сети не развиты, в подземелье, где были проблемы с канализацией… — ограничено.

Очень эффективна простая «стойка». Я использовал вариант «по-асадовски», но и разновидность, после которой Туполев в НКВД дал показания на всех авиаконструкторов Советского Союза — тоже вполне.

«Как ты знаешь, я довольно грузен».

Главное достоинство — ничего делать не надо. Привязал и часа через два-четыре уже можно спрашивать.

«Электрошокер чемоданного типа» — очень помогает. Но объект должен пройти и воспринять предварительную словесную обработку. Выслушать лекцию об миниатюрных «молониях божьих», о поэтапном выжигании ими души человеческой из живого тела.

Опробовали различные наркотические и психотропные смеси. Мара тоже дневала и ночевала в застенке.

Здесь важно разделять явное, демонстративное применение и тайное, внезапное.

Чисто например: человек ложиться спать нормальным, а просыпается… нанюхавшись, например, конопли.

– Где я?! Кто я?!

Головокружение, скачки кровяного давления, потеря ориентации, «стада мурашек» проносящиеся по телу, изменение тембра «внутреннего голоса», болезненность навязывания переключения фокуса внимания, некоторые акустические аберрации… В этот момент инстинктивной паники, потери самого себя — реализовать уместное воздействие.

Не для всех подходит. Момент надо чётко поймать. Я сам, например, при сходных воздействиях переходил в режим полной созерцательности. Просто терпел, как при перепое. А общая чувствительность теряется.

Всё происходит в подземелье, в условиях свето- и звукоизоляции. Ревербераторов и усилков у меня нет. Однако, исполнить «глас божий» с помощью медной трубы — вполне. Вариации известного: «в углу скребёт мышь». Но «скр» и «мышь» — должны звучать соответственно. Ещё помогают тихий плач младенцев за стеной или слабые, чуть слышные мольбы о помощи.

Звукоподражатели у меня сыскались. Правда, контроль состояния… Сухан, с его уникальным слухом, Ивашко с ноктоскопией… Как Мара — безвылазно.

Эффективное средство «извлечения правды» — «зеркальные нейроны». В средневековье люди живут плотными общинами, невербальное взаимодействие — постоянно и интенсивно. «Сухари бесчувственные» — редкость.

Индивидуумы с развитой способностью к сопереживанию часто начинали сотрудничать после показательной обработки малоценных носителей информации. Снова: воздействие по акустическому каналу оказывается, в ряде случаев, более эффективным, чем по визуальному.

Такая форма требует продвинутой режиссуры. «Чтобы пострашнее». Фокусы Хичкока полезны. К примеру: вдруг падающий с потолка труп. В знакомой объекту одежде. Или — скелет. Черти вылезающие из стен, «говорящая голова», «перепиливание живьём»…

Слепили кое-какой «китайский шкафчик». Притаскивают его помощники палача в застенок, демонстрируют, типа между делом, привязанному бедняге пустоту контейнера, закрывают. Обмениваются между собой отрепетированными репликам:

– Думаешь, сожрёт?

– Не, которого сожрало — толстый был. А этот — костлявый. Может только кожу сымет. Опять кровищи… убирать.

Закрывают ящик и уходят — обеденный перерыв. Всё затихло. Вдруг — скрип. Скребётся кто-то. В ящике. Который — пустой! Стенка с грохотом падает, и из ящика вылезает… чёрт!

Маленький такой. Подростковый. Чёрный, в шерсти, с хвостом, рогами, клыками, когтями. С мотающимся бюстом пятого размера и полуметровым эрегированным членом карминного цвета. И начинает приставать к исследуемому объекту с неприличными предложениями и многозначительными обещаниями. Типа: как оно его будет жарить. Вечно. Во всей многозначности русского глагола «жарить».

За дверью вдруг раздаются голоса, чёрт прячется в ящик. Подопытный — к палачам с воплем, всей душой как к родным:

– Черти! Там!

Палачи снова открывают ящик. Пусто, никого нет!

– Видать, в преисподнюю к себе ушёл. У них там, поди, тоже обед. Ладно, терпила. Или отвечаешь на вопросы, или мы пошли, а этот… Пусть сам с тобой разбирается. Может — живьём в пекло утащит. На копчёности. Гы-гы-гы…

Бедняга чувствует как по щеке ползёт струйка крови. От ласки когтистой лапой. Видит открытый ящик. В котором никого нет — он же видит! Своими глазами! Но оттуда вылезала бесовщина! Он же сам видел! Они уйдут, оно вернётся…

– Нет! Не надо! Не уходите! Я всё скажу!

Помогает: трое расколись, у одного — инсульт.

Тоже приспособили для демонстрации. Инсульт, паралич здесь воспринимается, обычно, как кара божья. Упоминается в проклятиях: «чтобы тебя расслаблением членов разбило». Как наказание за жадность, жестокость или, особенно часто — за сексуальные излишества.

Жертва «китайского шкафчика», наполовину парализованный схимик, с перекошенным лицом, вылупленными глазами, пузырями слюней и постоянно мокрыми штанами — способствовал. Пониманию и сотрудничеству оставшихся.

Саббах помещал своих воспитанников в рай. В мусульманский рай, сходный с борделем и кабаком на природе с музыкой. А в христианский? И вот к бедняге с небес спускается светлый ангел. С крылышками, на незаметной проволоке, с потолка. И прекрасным, «ангельским» голосом скорбит о судьбе души грешной.

– Покайся! Ибо близится час и неизбежен исход. Но безгранична милость господня…

И декорации рая сменяются на антураж преисподней.

Маленькая тележка с дрожащим объектом стремительно несётся, то проваливаясь в пучину тьмы, то возносясь, на краткие мгновения, в благость света. Но — мимо, всё мимо.

«… куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли…».

И уже выскакивают из темноты страшные, лязгающие челюстями, морды, всё громче диавольский смех нечисти, всё сильнее несёт жаром от раскалённых жаровень, где вопиют и стенают грешники…

Иероним Босх. И его продолжатели. Вплоть до Сальвадора Дали. Химеры от Дали хорошо идут. Типа «Портрет Пикассо» или «Тристан и Изольда». В динамике, с подсветкой и звуком — очень убеждает.

Собственные воспоминания о разных пугалках. Начиная с музея Астрид Линдгрем. Тележка оттуда.

Вариации «американских горок» способствуют динамичности и разнообразят ощущения. Не только визуальные — слух, нюх, тактильность… В душную, затхлую атмосферу подземелья, наполненную запахами горящего дерева, сжигаемых грешников, дерьма, мочи, пота… вдруг врывается концентрированная волна тяжелого цветочного аромата. Постепенно вытесняемая ароматом гниющей плоти.

Вентиляторы у меня уже давно, с эссенциями мы тоже активно работаем.

Так это ещё нет больших зеркал! Нет оптики, нет пиротехники, очень мало механики… Но мы над этим работаем.

Здешнее отвратительное освещение и принудительная фиксация — расширяют возможности. Только нужно оставаться в реале.

Точнее: в той смеси средневекового реала и христианско-языческого виртуала, в котором существуют мышление туземных особей хомнутых сапиенсом.

К примеру: ядерный гриб их не вдохновит, а вот «всадники Апокалипсиса», хоть бы и тенями на стене — внушают. А уж с камерой-обскурой…

Лет двести тому Ибн ал-Хайсам в Басре и лет через сто от «сейчас» Френсис Бэкон в Англии приспособят эту штуку для разглядывания солнечного затмения. А мы по простому — таракана на стенку проецируем. Живого, конечно. Вы себе ночёвку с метровым живым перевёрнутым тараканом в одном помещении представляете?

Изображение в обскуре увеличивается, переворачивается. Ещё есть вариант с размножением. В смысле — с множественными изображениями. И — с богомолами. Очень выразительное существо. Если крупным планом.

Тут я снова несколько Леонардо обогнал: кажется, он был первым, кто применил камеру-обскуру для зарисовок с натуры. Таракан — натуральный. Кстати… Живые химеры насекомых — производят сильное впечатление. Делаем. С очень противными голосами.

Ещё: нельзя сводить допрос к упрощённой формуле — да/нет. Исследуемый объект с определённого момента начинает подтверждать любое утверждение допрашивателя.

– На Луну летал?

– Да!

– Сатану в зад целовал?

– Да!!!

«…обыкновенно я никогда ничего не доказываю. Доказывают там, в Веселой Башне. Для этого я содержу опытных, хорошо оплачиваемых специалистов, которые с помощью мясокрутки святого Мики, поножей господа бога, перчаток великомученицы Паты или, скажем, сиденья… э-э-э… виноват, кресла Тоца-воителя могут доказать все, что угодно. Что бог есть и бога нет. Что люди ходят на руках и люди ходят на боках. Вы понимаете меня?».

Дона Рэбу — понимаю. Поэтому так — не надо. Эффектно, но неэффективно.

А как надо?

Ну, например… Чисто намёком.

В Древней Греции проводят конкурс скульпторов. Десяток гениев (каждый так о себе думает) выставляют продукты своей гениальности. Нужно выбрать один, авторитетное жюри — в душевной панике и желудочном расстройстве. Умный человек предлагает авторам указать два лучших изделия. Понятно, что каждый гений на первое место ставит себя. А вот второе… И Фидий объявляется победителем большинством голосов. «Вторых» голосов.

Задача: не раскурочить психику «объекта», добиваясь от него признания по конкретному вопросу. Задача — высвобождение. Отпустить «птицу его души» в свободный полёт по древу его личных ассоциаций. Пусть летит и поёт. Свободно.

Куча известных приёмов, типа «добрый/злой следователь» или «чистосердечное признание облегчает душу» — имеют, по сути, именно эту цель: освободить «птицу души» для «сольного концерта».

Я же предупреждал! Я — свободогей, вольнопоц, либераст и… как же это…? — А! Фридомайзер! Майзаю фридомом где не попадя.

* * *

– Петька, ты чего делаешь?

– Оперу пишу, Васильваныч.

– И про меня напишешь, и про Фурманова?

– Про всех. Опер так и сказал: Пиши про всех.

Вот такие «оперные арии» зазвучали в моих подземелиях.

* * *

Конечно, это требует бОльшего искусства допрашивателя. Больше внимания, способности «войти» в личность объекта, в тему… Просто — много больше бумаги. Для фиксации этого бреда. Времени и труда для осмысления. Для выявления нестыковок. И — стыковок.

Помощники Ноготка к таким сложностям были не готовы. Они прежде сталкивались с мелкими группами расхитителей. Два-три чудака, один-два эпизода… Здесь — система. Десятки людей, сотни эпизодов, несколько лет функционирования на огромной территории. Работы… непочатый край. Так что — безвылазно.

Какие там прибамбасы технологические?! Какой ткацкий станок с летучим челноком?! — Потом! Всё потом! Сейчас понять: вот этот чудак с вывернутыми на дыбе руками — врёт или только привирает? Вот это — важно.

Затягивать — нельзя. Через две недели застеночного бдения я получил весточку с верхнего края муромских земель: вниз по Оке идёт воинский караван. Из Рязани. С сыном Андрея Боголюбского — Изяславом — во главе. Цели неизвестны, дружина невелика. Но что Боголюбский к епископу… с пиететом — однозначно. Хоть к какому. Особа архиерея на «Святой Руси» — для светских властей неприкосновенна. Только митрополичий суд. Я про это уже…

Через два дня княжич будет здесь. И Федю… придётся отпустить.

Я был в ярости. У меня из под носа собираются утащить «лишний реал». И он снова станет в здешнем реале — не «лишним». Он будет ходить по земле, отравлять воздух и души человеческие. Он будет «в реале». А не в виртуале. Где ему и место.

По счастью, к этому моменту у нас было уже достаточно материала. Для проведения суда.

Факеншит! Для суда Ваньки-лысого над епископом Ростовским!

М-маразм!

Уелбантуриться и в болото закопаться!

Но мне… очень хочется.

«Если нельзя, но очень хочется, то можно» — русская народная…

Меня пытались отговорить. Все. Даже Гапа:

– Ванечка, миленький. Не делай этого. Это ж ты всю Русь против себя! Ведь все ж озлобятся! Ведь противу всех законов-обычаев! Ведь никогда ж такого не бывало! Изведут тебя ироды…

А что сказал по этому поводу гражданин Рабинович? — «Не дождётесь!».

– Не дождётесь, не изведут. Все? Мне, Гапа, важнее твоя доброта да ласка. Важнее всея Святая Руси ругани да проклятий. Ты-то на меня не озлобишься? Не сбежишь, не струсишь? А что прежде не бывало… Всё когда-то — в первый раз случается.

Даже Мара, признавая мерзость епископа, необходимость его исключения из реала, предлагала более мягкий вариант:

– Ну придави его тихо. Помер там, от болячки какой. Хочешь, я ему так… комар носу не подточит.

– Спасибо, госпожа старший советник. За совет. Только мне просто его смерти — мало. Он убил моих людей. Всяк, кто на такое дело собирается, должен знать — он собирается умереть. Суд. Казнь. Публично. Чтобы на всю Русь звякнуло.

– Так-то оно так. Только он-то ведь… епископ.

– Сан — от наказания не защита. Наоборот — отягчающее обстоятельство.

Глава 46 1

Отчасти из-за такого общего мнения, из нежелания подставлять своих людей — ни присяжных, ни заседателей в суде не было. Судья — я. Один.

«Аз воздам».

И будет воздаяние моё… — полной мерой.

Не было у нас и адвокатов — здесь такой институт отсутствует, подсудимый защищается сам.

«Дикое русское средневековье».

Судебное заседание происходило в том самом «цирке», где несколько месяцев назад я объявлял о создании системы приказов и Табели о рангах.

Крышу уже поставили — мелкий моросящий дождик не мешал.

Полный, чуть сумрачный, зал народу. Две клетки для подсудимых. Одна — на пять человек, вторая — для одного, для Феди.

Федю с утра накачали опиатами, язык, ротовую полость — промазали новокаином. Так что он не мешал. Просто пугал людей перекошенной мордой.

Двое обвинителей, молодые ребята, погнали чтение избранных мест из показаний.

Быстренько пробежались по эпизоду в Балахне. Тут просто: были сторонние свидетели из моих насельников.

Потом пошли эпизоды из деятельности в епархии. Множество. Порезвился Федя над людьми в волюшку. По-изгалялся, по-зверствовал.

У нас не было, кроме двух исключений, показаний пострадавших по эпизодам вне Балахны. Только показания одних епископских людей против других.

Исключения — мать Манефа и Чимахай. Они, в качестве багажа, привезены во владыкином караване. После боя — обнаружены и освобождены.

Весной, когда я ушёл из Ростова, Манефу взяли сразу. Её не били, не пытали, не жгли, не ломали кости. Её пугали. Она, следуя моему прощальному совету, рассказала епископским катам всё. Не поверили. Феодор был крайне раздосадован тем, что обманулся в своей верной игуменье.

Она ж смолоду ради него на муки пошла! Отчий дом потеряла! Из верных — наивернейшая!

Поэтому ей ломали не тело, а душу.

Видеть её было больно: она похудела так, что только одни глаза да кости остались. Вздрагивала от любого звука. Не поднимала глаз, старалась не занимать места. При приближении любого крупного человека — мужчины или женщины — начинала скулить. Сжиматься, норовила присесть, забиться в угол.

У меня сложилось впечатление, что Феодор потянул Манефу в поход для меня. То ли торговаться собирался, то ли устрашать её судьбой.

Короче: возможно существенный аргумент в достижении его цели — нагибания меня лично. И через меня — Всеволжска в целом.

Кое-что из её показаний, которые Трифа записала, на суде зачитали. Манефа несколько месяцев была прислужницей в женской части тюрьмы, устроенной Федей неподалёку от Ростова. Нагляделась там на разные… судьбы и эпизоды. Её едва слышный, полностью безэмоциональный голос, сообщающий разные подробности, коим она была вынужденной свидетельницей, и довёл Трифу до… до утраты аппетита.

Летописи сохранили слова о приколоченных к воротам живьём людях, о выжженных глазах, перебитых руках, ногах, головах… Но это всё — свидетельства о событиях «под светом солнца», в миру. То, что творилась в его застенках… Я тоже — несколько дней только сухари грыз. При всех моих цинизме, пофигизме и «нелюдскости».

Вторым свидетелем был Чимахай.

Когда он пришёл ко мне три месяца назад, я, видя его несносный характер, дал ему, со спутниками, лодку и отправил вверх по Волге на Унжу. Для ознакомления тамошних язычников с «благой вестью».

Сначала дело шло неплохо. Потом местные меря за них взялись серьёзно. Одного из монахов-бесогонов убили, другого серьёзно ранили. Там бы Чимахаю и конец пришёл. Но он случайно столкнулся со Страхилом.

Ещё одна догонялочка. Был у меня такой персонаж после «Ледового побоища». Единственный выживший целый пленный из унжамерен. Сбежал как-то, вместе с другим своеобразным персонажем, тощим как скелет Гладышем, из моего застенка.

Чимахай был в курсе этой истории с моих слов. Объяснил Страхилу попросту:

– От Зверя Лютого не бегают. Пока он сам не отпустит.

Страхил и сам кое-до чего додумался. Некоторые подробности их побега позволяли предположить участие моих людей в этом мероприятии.

Мужик озлился. Что его провели. Задумался. Обрадовался. Новым возможностям, открывающимся перед ним от явленной Воеводой Всеволжским милости.

После побега Страхил осел в своём селении на Унже. Гибель множества вождей в Бряхимовской войне и последующем походе унжамерен против мари — превратила его в лидера среди Костромской мери, а история с побегом — создала почву для приязненных отношений со мной. Что позволило чуть позднее и эту этническую группу мирно привести «под мою руку».

А тогда он помог Чимахаю, с раненым на руках и мальчишкой-картографом, перебраться со средней Унжи на Кострому. Сперва — на речку, потом и до города добраться.

* * *

Кострома — из недавней (лет 12–13) постройки крепостей Долгорукого. Небольшой, около гектара, детинец на холме у впадения речки Сулы в реку Кострому. Недалеко от впадения Костромы в Волгу. Сула и в 21 веке течёт в Костроме. В железной трубе под центром города. Понятно, что эта не та Сула, которая в «Слове о полку Игореве». А вот «основатели» крепостицы были, вероятно, из тех мест.

«— Здорово, Кострома!

— Здоровенько!

— Что вы делаете?

— А прядиво, милая, мнём

— Ну мните, мните…»

Песенка из куда более поздних времён. Но — верная извечно.

По моему суждению, «Кострома» и означает — «земля льна». Лён здесь рОстят всегда. С ещё до-славянских времён. Есть на Руси «житницы», «кузницы», «здравницы»… Здесь — «одевальница». Испокон веку.

Закручивая свою «индустриализацию», я… нет, планов ещё нет. Просто поглядываю в ту сторону. Как бы мне тот «северный шёлк» с моими прялками-самопрялками скрестить. А также — с мялками, чесалками, ткалками…

Пока слава этого городка — иная.

Сейчас в Костроме — волжский вариант Тортуги. Разбойно-торговое гнездо. Сидит княжеский наместник. Но не высовывается. Очень буйное вече. Фактически «сто первый километр» для Ярославля. Людишки оттуда, да и вообще — с Верхней Волги, с Которосли, с Неро, кто с властью не поладил, бегут сюда. Их привечают — люди нужны, с туземцами, с Костромской меря — отношения… сложные. А по Костроме идёт путь в Двинскую землю. Где — «клондайк». Я про это уже…

Формально — Ростовская епархия. Но уровень благочестия… выйди из детинца — ниже плинтуса. Да и в детинце…

* * *

Добравшись до городка, Чимахай принялся костромских строить. Учить бога любить — «правильно».

С самосохранением у него… Как у всякого истинно верующего: «С нами бог! Кто против?». «Против» были местные — убили его второго, едва начавшего выздоравливать, спутника. Самого — схватили и мордовали.

Тут к городу пришёл епископский караван. Власть переменилась, «кованные гридни» владыки малость порезвились — посады сожги нафиг. Городок прошерстили. До звонкого эха в пустых хоромах. Парочку чудаков — живьём на воротах распяли, пяток — в реке утопили, иных многих — просто и «непросто» порезали. Худоверующим — в поучение.

Феодор ожидал от спасённого им Чимахая благодарности. А тот стал обличать неправый суд и корыстолюбие епископское. Кому ж такое понравится? Лесоруба-правдопила — снова в железа. Так до Балахны и доехал.

Пару Костромских эпизодов, инкриминируемых епископу, Чимахай озвучил сам. Также, вспоминая свой постриг, приобщение к обетам иноческим, «правило трёх вин», потребовал смертной казни для Феодора. Как для «от веры христовой отступника и злодея закоренелого».

Народ… ахнул. Инок — архиерея на смерть обрекает?! По винам-то — «да», но вот по статусу… Невидано-неслыхано.

«Все равны перед судом»… Здесь такое не только не писано — и не подумано. Все равны только перед божьим судом. Да и то…

Подельники епископа вели себя по разному.

Один просто объявил, что суд не признаёт и говорить не будет. Так и просидел весь день, не отвечая на вопросы, читая себе под нос молитвы. Другой, начальник охраны, упирал на то, что только выполнял приказы епископа. Пришлось вспоминать понятие «преступный приказ». Третий рыдал и вопил. «Не виновен я! Оболгали облыжно!». Когда же было показана особая жестокость, прямой садизм, в делах его, начал безумно хохотать и грызть деревянные прутья решётки.

Я не могу судить их за дела Ростовские или Костромские. Не моя юрисдикция. Но разбор эпизодов веду: особенность русского средневекового судоговорения — рассматриваются свидетельства не только свидетелей преступления, но жизни подсудимого.

«Публикация репутации».

Феодор и его люди, по моему представлению, есть группа лиц, вступившая в преступный сговор с целью отъёма, мошенническим и насильственным способами, чужой собственности, в т. ч. и моей (государственной), в границах моей юрисдикции. Реализация этого преступного замысла привела к гибели двух и более лиц. В т. ч. гос. служащих, находившихся при исполнении служебных обязанностей.

– Смягчающие обстоятельства?

– На Феодоре божья благодать почиёт!

– Это не смягчающее, а отягчающее.

Накачавшись «благодатью», нужно сперва выжечь в себе эту сущность. А уж потом можно и живым людям глаза смолой заливать да выжигать.

«И всё хорошее в себе — поистребили». «С особым цинизмом…».

Тягостное, изнурительное занятие. Уже темнело, когда я закрыл заседание.

«Утро вечера мудренее».

Верю. Кому-то, где-то, когда-то. Мне к утру ничего нового не при-мудрилось.

Двоим из шести, за сотрудничество со следствием — каторга. Остальным…

Утром, вновь собрав заседание, я объявил вердикт:

– За многие злодейства учинённые противу Воеводы Всеволжского приговариваю шиша речного, именуемого епископом Ростовским Феодором, к смертной казни. Через отрубание головы. Машиной. Приговор привести в исполнение незамедлительно.

Народ ахнул. Народ заскулил, забурчал, засопел. Множеством разных дыхательно-шевелительных действий выказал мне свой несогласие. Волнение, смущение, изумление и… и ожидание. Ожидание невиданного зрелища.

Дважды невиданного.

Казнь епископа.

Казнь машиной.

О рассуждениях моих, приведших меня к идеи гильотины — я уже… Прошёл год с тех пор, как разгромив караван муромских «конюхов солнечного коня», я задумался об устрашении.

«Улита едет, когда-то будет» — русская народная…

Моя «улита» — приехала.

Повторюсь: казнь есть не только устранение конкретного куска мусора человечества из функционирования в реале, но и воспитательная мера, предотвращающая появление подобных фрагментов дерьма в будущем. Воспитательная функция казни до 19 века — в Европах обязательна и повсеместна.

Что я, империалист какой? Чтобы пренебрегать традициями и чаяниями всего «прогрессивного человечества».

Установка была прежде построена. На задворках. И — опробована. На брёвнышках, на баранах. Ныне её уместно изукрасили и перетащили прямо на Стрелку. На самоё остриё, на площадку, с которой хорошо просматривается и Волга, и устье Оки. Там в 21 веке парк сделают. Хорошее место, душевное.

Вот туда мы все и потопали.

Ропот народный то затихал, то усиливался. Уж больно эти «ворота с топором» ни на что не похожи.

Простенькое белое распятие на самом верху, мудрые мысли о смерти на нескольких языках и алфавитах по перекладине и столбам. Красные ленты на чёрном фоне обугленного дерева.

«Врата смерти».

«Оставь надежду всяк сюда…».

Входящий, вносимый, укладываемый…

Феодор, к этому моменту, несколько ожил. Начал кричать, рваться. Пришлось вставить ему кляп. Вот так, выгнувшийся, пытаясь сдвинуть затылком ограничительный брус, со связанными за спиной руками, он и лежал, привязанный к нижней доске, лицом к зрителям, в этих воротцах.

Сколько эмоций! Какая экспрессия! Натюрлих, факеншит!

Почти как в мой первый день здесь, в «Святой Руси».

«Утро стрелецкой казни» на Волчанке.

Разница? — Мозгов у меня прибавилось. «Святая Русь» жизни выучила. Потому рукоять топора — теперь у меня.

Ну, Ваня, с богом.

И я дёрнул рычаг.

Почему сам? Потому что тут… как бы сакральный смысл. Типа: Воевода Всеволжский — сильнее владыки Ростовского.

«Смерть — высшая степень унижения».

Унижение — для него, возвеличивание — для меня.

Ещё: я не могу поручить это дело кому-нибудь из своих людей. Оно… против общего русского закона, против «с дедов-прадедов заведено». Это — новизна. По общему чувству — опасная для жизни и души.

Только — личным примером. Первому — мне. Не посылая на столь опасное дело — кого-то другого.

Для них это святотатство. За которым последует расплата. Наказание божье, казни египетские. По «Житию Авраамия Смоленского»:

«И после того как блаженный скончался, сбылось пророчество святых апостолов о преследовавших и прогнавших святого, так что одних из епископов постигла внезапная смерть, у других же появились на ногах синие прыщи, которые лопались, а еще одному внезапный огонь, сошедший свыше, иссушил руки и ноги, у другого же распухла нога и начала гнить, а поскольку она прикасалась к другой, зараза перешла и на ту, и он умер лишь через три года, у другого же язык стал как затычка во рту, и, написав на доске, он признал свой грех, что изрек хулу на святого Иоанна Златоуста; а Евдоксию поразила жестокая болезнь, ибо у нее из недр шла кровь, а потом был смрад, и она извергла из себя червей, и так злообразно кончила она свою жизнь горькой смертью».

Мои люди, выросшие в этом, впитавшие «с молоком матери» вот такие суждения авторитетнейших мудрецов, ожидают вот таких последствий. С синими прыщами, иссушением или опуханием, с кровотечениями и червячками из разных мест.

По вере своей.

А мне — пофиг. Бред, брёх и суеверия.

Им — нельзя, мне — можно. Нужно.

«Будущее вкус не портит мне, Мне дрожать за будущее лень; Думать каждый день о чёрном дне — Значит делать чёрным каждый день».

Нет на них Губермана.

Вымаливать, чтобы «ответка не прилетела», чтобы «чёрный день» не настал… Не моё.

«А не верю я И ни в сон, и ни в чох, Ни в вороний грай. А я верую в свой червлёный вяз».

И Васьки Буслая — тоже пока нет.

Я этого хочу. Я хочу, чтобы эта сука — сдохла.

Треугольный нож, утяжелённый по верхней кромке дубовым брусом, стремительно ускоряясь по закону сами знаете какого Исаака, мгновенно пролетел по смазанным колёсной мазью канавкам в столбах гильотины.

Ударил Бешеного Федю чуть ниже основания черепа.

Чуть наискосок, из-за запрокинутой головы, прорубил шею.

Чавкнул, хрякнул. Остановился.

Плотно закрывая собой перерубленные артерии дёрнувшегося тела.

Голова, с негромким деревянным стуком, отскочила от удара в корзину.

Гильотина выплюнула. Тьфу.

Пришлось нагибаться, садится на корточки, вынимать отрубленную голову.

У Феди при жизни было не так много волос. В основном — на затылке. Теперь, запустив пальцы в эти лохмы, охватив, чуть наискосок, чтобы вытекающая кровь не замарала мне рукав, ладонью затылок епископской тыковки, я поднял Федину голову перед собой на вытянутой руке. Показал зрителям и, развернув к себе лицом, принялся разговаривать. С отрубленной головой.

Похоже на ибн Саббаха? — Есть разница: тот разговаривал с живой головой. Которая становилась мёртвой после фокуса. Мой фокус чуть сложнее.

– Нечестивый Феодор. Многие грехи совершил ты в жизни своей. Злодеяния и бесчинства столь великие, что нет тебе ни прощения Господня, ни заступничества Богородицы. Сатана пляшет в радости, предвкушая принять тебя в жарко пылающих печах преисподней. Но — нет. Нет тебе места ни в раю, ни в аду. Здесь, в кости твоей, запираю я душу твою. Здесь, в воле моей, будешь ты пребывать рабом бессловесным, бестелесным, безысходным. Нет тебе отныне надежды. Даже и на милость Царицы Небесной. Ибо отдан ты мне в холопы. Отдан полностью, отдан навечно. И покуда я, в существовании своём мирском или небесном, в мире горнем или дольнем, не отпущу душу твою — стенать тебе, изнывать и вопиять. Неуслышимо, безотзывно. Вот, висишь ты, уже и не живой, а всё — не мёртвый. Висишь в руке моей. В воле моей, во власти моей. Навсегда. Навечно. Понял ли ты?

Я повернул голову лицом к зрителям и встряхнул её. Мёртвые глаза резко распахнулись, будто вглядываясь в толпу. Там вдруг, в ужасе, в истерике, заорала женщина. И резко замолчала — то ли сама, то ли кто из соседей — рот заткнул.

– Не мною сказано: разница между величайшим грешником и святым праведником в том, что святой — успел покаяться. Ты — опоздал. Ты — попал. В руки мои. В лапы Зверя Лютого.

Оглядел присутствующих, сосредоточился и, усиленно, будто вбивая каждым словом длинные гвозди, раздельно произнёс:

– Так. Судил. Господь. Принимаешь ли волю мою?

Молчит, поганец. Не отвечает. Что не удивительно.

Чуть встряхнул голову епископа, чуть покачал из стороны в сторону. Будто побуждая к ответу непослушного ребёнка. Подёргал намертво сжатый зубами покойника кляп. Челюстные мышцы, до того сведённые предсмертной судорогой, расслабились. Челюсть отпала. Следом выскользнул мокрый, красный, удивительно, неестественно длинный язык. В толпе зрителей кого-то повело, зашатался, завалился. Дёрнулись в стороны, не понимая, соседи — обморок.

Там образовывались какие-то течения, водовороты. Кто-то пытался убежать. От этого ужаса. Кто-то, наоборот, распахнув рты и глаза, рвался ближе. Насладиться зрелищем, впитать подробности. Чтобы после упиваться собственным страхом. И страхом слушателей детального, красочного рассказа очевидца.

С краю толпы люди стали опускаться на колени, креститься и молиться. Волна коленопреклонения прокатилась по площадке.

Я внимательно рассматривал людей. «Моих людей». Стрелочный народ. Как легко они становятся на колени, падают ниц, отгораживаются от реальности мира привычными ритуалами молитв, поклонов, крестных знамений.

Как много ещё впереди работы…

Я чуть повернул голову к себе лицом, повторил вопрос:

– Понял? Согласен? Служить будешь?

Веки покойного, выказывая согласие, медленно стали опускаться.

Всё проходит. И остаточные электрические потенциалы в этом куске мяса, постепенно выравниваются. Мышцы расслабляются. Мировая энтропия захватывает новый кусочек мироздания.

«Летай иль ползай, конец известен: Все в землю лягут, все прахом будет».

И ты, Феденька, тоже. Но не сразу.

Довольно улыбаясь явленной покорности, я повернул голову к зрителям.

– А Феденька-то покойный, не вовсе дурак. Знает чья власть на нём ныне.

Я встряхнул голову. В толпе завизжали. Голова от толчка вдруг снова открыла глаза. Уставилась мёртвым взглядом в народ. Распахнутыми глазами, разверстым ртом, вывалившимся, чуть ли не на локоть, красным мокрым языком.

Там снова ахнули и слитный, неразделимый, бессловный стон ужаса прокатился по площадке.

– Ну-ну, Феденька. Моих-то пугать зачем? Будет, будет у тебя и время, и повод. И приказ мой. Противу врагов моих.

Алу, совершенно потрясённый, худо соображающий, замедленным, нечётким движением протянул мне, по моему жесту, кожаный мешок.

– Алу, очнись. Развяжи завязки. Или — я сам развяжу, а ты подержишь?

Ужас, нервное отрицательное трясение головой, суетливые, бестолковые движения пальцев в попытке расшнуровать горловину мешка. Открывает, раздёргивает, подставляет мне. И сам, без моей команды или знака, опускается на колени, склоняет голову. На вытянутых руках, кончиками пальцев держит над собой этот… саквояж. Лишь бы не видеть, лишь бы не коснуться.

Что-то я тебя, половчёнок, сильно оберегаю. Сабельный удар ты уже держишь, а вот визуальный — нет. В жизни мерзости много. Ты — к встрече ещё не готов.

Ну, это дело наживное, вопрос привычки.

Привыкнешь. Приучу.

Осторожно, как дорогую изукрашенную стеклянную новогоднюю игрушку, ласково улыбаясь, опускаю голову Феди в мешок. Затягиваю шнур, довольно осматриваю толпу. Благостно, чуть-чуть, двумя пальчиками, подёргиваю, раскачиваю баул. Удовольствие моё — аж сочится. В каждой мимической мышце, в каждом движении тела.

Сейчас мурлыкать начну.

Как кот после сметаны.

Мой суд — исполнился, мой враг — сдох.

Хор-рошо.

Я не Боголюбский, чтобы петь и плясать перед иконой по случаю победы над булгарами. Но радость моя видна. Радость — от победы. От казни.

«Чтобы быть непобедимым, достаточно не сражаться, возможность победы заключена в противнике, её следует у него отобрать».

Я — победил. Я — отобрал у противника возможность его победы. Вместе с его жизнью. И — его вечной душой.

Прикольно, да? Душа… вечная, богом данная… а сидит здесь, в этом куске мяса, кости… В кожаном бауле, который я качаю на пальчике.

Запоминайте. Передавайте. Есть такая возможность. Для желающих стать моими врагами.

Вальяжно прогулялся до помоста с креслом. Не отпуская мешок из рук, поглаживая его, умильно улыбаясь, поглядел, как Ноготок притащил и поставил на колени троих оставшихся смертников.

Можно бы и этих через гильотину. Но зачем тиражировать редкое зрелище? Смазывать впечатление?

Ноготок со своей секирой — вполне успешно проведёт три декапитации.

Я махнул рукой. Три раза. Хряп, хряп, хряп.

Нуте-с. На сегодня — всё.

Что, девочка, страшно? А худо ли это? Подумай-ка сама себе: одно дело — просто мужика в постели ублажать, другое — перед повелителем мёртвых — коленки раздвинуть. Трепета больше. В коленках, в сердце. В душе. А коль душа затрепетала, так и удовольствия больше. И получила, и дала.

После этой истории у меня прозвищ прибавилось. Колдун. Всеволжский колдун, Полуночный колдун, Колдун-Воевода. Ни мои игры с «деревянным золотом», с печным хрусталём, с железом… такой славы не дали. Проняла гильотина, «ворота смерти». Вновь заставила понять — во Всеволжске не так как давеча, тута — Иначе.

Для «премьеры» сошлось вместе многое. Главное — сырьё подходящее. Епископ Ростовский. Что епископ — само по себе. И что Федя — особенно. По всей Суждальщине меня люди славословили. Тайком. Вслух сказать боялися. Молитвы за меня — шепотком по всему краю. За избавление от напасти лютой. «Демон есть сей». А я демона — победил. Да казнил. Да — мёртвого! — в холопы себе, в службу принудил.

Вот даже как? Ишь ты, забавница. Победитель демонов — тоже внушает? Трепет душевный и к удовольствию стремление.

Казнь Феодора не была концом сыска. Много интересных вещей довелось узнать нам в ходе допросов. О разных людях в Суждальском княжестве. Многие темы нуждались в дальнейшей проработке. Однако пришлось оставить эти изыскания Ноготку: из Мурома просигналили — вышли лодии Изяслава Андреевича. К вечеру будут здесь.

Две «рязаночки», полсотни гридней. Суздальские княжеские гридни — бойцы славные. «Волчары». Порвут-раскидают запросто. Но… Вы будете смеяться, но мне уже не страшно. Просто по пониманию достигнутого уровня моих вооружённых сил. Стычка с ростовскими — это показала. Куча недостатков, ошибки… были. Их исправляют и будут исправлять.

Один на один — они многих моих мечников одолеют. У меня — молодёжь, опыта — чуть. В строю — тоже порубают многих. А вот в настоящем бое на моей земле… и воде… Когда «водомерки», например, начнут лупить на «раз-и» за полверсты, когда «Белая Ласточка» пролетит мимо, обходя как стоячих, осыпая стрелами лучников, когда стрелки Любима начнут с кручи заваливать пляж… с их «возвышением с понижением». Натренировались. А уж потом-то, после прореживания, рассыпания да отстреливания, можно и своих мечников пустить. По курсу — 3 на 1.

Собравшиеся у меня в балагане вояки, быстренько сообразили план «встречи незваных гостей».

Так это у них легко, быстро. Чувствуется, что они эти вещи уже не раз продумывали, обсуждали. Молодцы! Такое взаимопонимание — радует.

И приводит меня в бешенство:

– Чарджи! Ты же не Ольбег — «Всех вырежем!». Ты думать будешь?!

Салман с Любимом просто глаза вылупили. А Чарджи завёлся:

– Я тебе голова воинского приказа! Мои дела — воинские! Только! Мне думать об ином — по чину невместно! Моё дело войско построить да ворога побить! Ты у нас самый умный, самый храбрый. Самый… короче — колдун. Ты и думай.

Мда. Инал — прав: не по делу наезжаю. Эдак скоро на людей кидаться начну, неврастеником стану. Не убью, так по-надкусываю. Две недели застенков да вчерашние казни… Но это — не основание для глупости предводителя.

– Извини, Чарджи. Ты — прав, я — нет.

Оглядел соратников.

– Все поняли об чём спор?

Нет. До остальных не дошло. Смотрят тупо.

– Вы, такие славные да храбрые, с хорошим оружием, выучкой и взаимопомощью, на нашей земле можете полсотни суздальских гридней положить. Не в лёгкую, но можете. А делать этого нельзя. Только если крайний случай. Понятно?

Любим сразу загрустил, а Салман спросил ошарашенно:

– Э… сахиби. Почему? Режем враг — хорошо. Берём хабар — хорошо. Крайний случай? Кто такой? Сильный воин? Почему не знаю?

Пришлось, тщательно выбирая слова, объяснять.

– Потому что, разгромив отряд княжича, мы получаем войну. Со всем Залесьем. И это нам… совсем нельзя. Только в самом крайнем случае.

Гадская ситуация. Я не знаю, что Андрей приказал сыну. То, что «утекло» через служанок княгини в княжьем тереме в Муроме к моим связистам… ответа не даёт.

Факеншит! Информаторы есть, а информации — нет! И на кой чёрт мы в Муром коврижки медовые посылали?! У детишек там — игрища с полюбилищем, а у меня тут… непонятище.

Вариантов… множество. Андрей что-то разнюхал в Рязани? Он туда с Манохой пришёл — сыск там идёт. Но результаты? Точнее: не сами результаты, а их понимание Андреем.

Вариант 1: Ваньку — имать, вести в Боголюбово в железах. За что-нибудь.

Возможно. Тем более, что после ликвидации Калауза Боголюбскому проще договориться с Живчиком о присоединении Всеволжска к Суздальскому княжеству.

Калауз… под Боголюбского гнулся со скрипом. Живчик — ляжет с восторгом. Остаётся, правда, эмир… Рязань с Муромом сейчас к войне не готовы — Живчику утвердиться сперва надо.

Вариант 2: звать Ваньку с Феодором в Боголюбово. На княжеский суд. Для разбора эпизода «сожжение Балахны».

А Боголюбский про это знает? По срокам… могли донести. Если кто-то убежал да дошёл до Городца… Княжеская гоньба быстро скачет.

Я — Суздальскому князю не подсуден, епископ — тоже. Но ему на эти… юрисдикции — плевать.

Андрей — известный миротвор, законостолп и казнелюб. Всех — помирит. Остальных — казнит.

Отпадают. Оба варианта. По любым основаниям.

Я суда Боголюбского не признаю. При попытке суздальских применить силу — бой. Дальше — война…

О-хо-хошеньки мои…

Какие инструкции у Изяслава? Что Андрей мог ему приказать?

А хоть какие! Главное: Андрей не мог предвидеть публичную казнь Ростовского епископа. Да ещё таким… потусторонним способом. Княжичу придётся импровизировать. Как он среагирует?

Я Изяслава видел пару раз, разок слышал. На военном совете в Янине.

Истинно православный, за веру радетель. «Во имя отца и сына…» — и сам на смерть пойдёт, и других погонит. Как ему отрубленная голова епископа?

Просчитать персональную реакцию не могу. По общему тренду…

Взовьётся. Святотатство! Душегубство! Слуга диавола! Имать и казнить!

Не. Казнить — не. Хватать и тащить. К отцу на суд.

Не уверен, что Боголюбский будет рад такому повороту. Потому что ему придётся принимать публичное решение. Помиловать меня он не сможет — «вся прогрессивная святорусская общественность» не поймёт. Казнить? — Что делать с Всеволжском? Поставить сюда того же Изяслава наместником? — Война с эмиром — из очевидного. Исключено: Живчик — не готов, Андрей сам — не потянет.

А с Богородицей?

Бли-и-ин… Война здесь — не вопрос мобилизационных возможностей и технической оснащённости — вопрос силы веры предводителя в помощь высших сил.

«И десятеро побьют сотни».

Что достигается молениями и говениями.

Крестоносцы в Антиохии, например, постоянно при виде магометан впадали в пост. Иногда неплохо получалось — «так кушать хочется, что и турка с лошадью съел бы».

У Суздальского князя в этот год, в дополнение к обычным проблемам с теми же новгородцами, добавилась ещё куча забот.

Выпустил Боголюбский Зверя Лютого со Стрелки — теперь расхлёбывает.

Земли Кучковичей и Литвы Московской надо брать под свою руку. Рязанское левобережье Оки — аналогично. От Феди осталось немелкое наследство — надо подобрать. Нет епископа — народ в Ростове начнёт буянить.

Везде — своих слуг слать.

Нет, потом-то, через год-три-пять всё это станет источником дополнительных ресурсов. Людей, денег. Потом. Не нынче.

Понимает ли это Изяслав? Насколько он разумен, чтобы просчитать последствия своей эмоциональной вспышки? — Сомневаюсь. В Янине он требовал войны, следуя вере, но не разуму.

Эмоциональный исполнительный юноша. В ситуации, отличающейся от прописанной в приказе — будет «импровизировать по душе». Не «по логике» — мозгов считать варианты и последствия — нет. «Рациональный агент» — не про него. Импровиз будет сурово православный. То есть — кровавый.

Не «гебня кровавая», а много хуже — с истинной любовью и искренним умилением.

«И прослезился».

Вывод? — Если решение принимается на основе эмоций, то… то дать ему!

* * *

– Соня, у тебя машина на ходу? Вечером дашь?

– Дам. Но к чему ты спрашиваешь про машину?

* * *

Дать Изяславу такую эмоцию, которая перебьёт все остальные! Такой формы и силы, что все домашние заготовки — просто забудутся, станут неинтересными.

Типа? — Типа шемаханской царицы:

«Его за руку взяла И в шатер свой увела. Там за стол его сажала, Всяким яством угощала; Уложила отдыхать На парчовую кровать. И потом, неделю ровно, Покорясь ей безусловно, Околдован, восхищён, Пировал у ней Дадон».

Заменяем «Дадон» на «Изяслав Андреевич». Яства… Домна котлет накрутит, пряников напечёт, пельмени с позами… Парчовую кровать… у Николая есть пара кусков парчи…

Девицы такой нет.

Вот же блин же! Даже «золотой петушок», в смысле — средство дальнего оповещения — имеется. В форме оптического телеграфа. А девицы такого уровня — нету!

Чтобы:

«Как пред солнцем птица ночи, Царь умолк, ей глядя в очи».

И ведь даже не надо:

«И забыл он перед ней Смерть обоих сыновей».

Изяслав ещё молодой, неженатый. Не только смерть сыновей, даже и зачатие их — нечего забывать.

Но и со всеми скидками и бонусами — «шемаханской царицы» в хозяйстве не выращено. Турбины там, арбалеты скорострельные, горны с оборотным пламенем, бермудина косопарусная… Хрень всякая — есть, а девицы — нет.

«Без женщин жить нельзя. На свете, нет!.. В них солнце мая, В них любви расцвет!».

Но я-то живу. Значит, женщины у меня есть. Логично?

Что-то у меня есть… Кое-что… Не девица, не царица, не шемаханская… Не… Но… И как бы это… уелбантурить оптимально? С учётом персональных характеристик, рельефа местности, здешней этики, неизвестных инструкций, общей нервозности и личной стервозности?

Глава 46 2

Я огляделся. Господа совет молча рассматривали меня.

– Ну… эта… коль лыбиться начал — придумал чегось. Как без войны. А, поди, и без боя.

– Точно, Ивашка, есть у меня одна мыслишка. Но тем важнее… предусмотреть «крайний случай». И как его избежать. Хреново то, что «права первого удара» у нас нет. Теперь прикинем, как бы избежать такого удара и с той стороны.

И мы принялись планировать операцию «на грани»: старательно избегая поводов спровоцировать суздальских на бой, хоть бы и с испугу, или от гонора, непонимания, по подозрению. И при этом — постоянно быть готовыми к нанесению ответного, «второго удара». Малой кровью — своей, уничтожением — их. Ежели у них вдруг нервы сдадут. Или ещё какой… «крайний случай» подкрадётся.

Очень здорово, что у меня есть множество толковых, умелых, организованных людей. Сам бы — точно не вытянул.

…

Бабы, прибиравшиеся на Окском дворе, нагруженные грязными тряпками, вёдрами и мётлами ещё вытягивались усталой толпой по тропинке вверх на Гребешок, когда на речной глади показались лодии Изяслава.

Небольшая лодка с парадно-попугайно одетым Алу (шапка красная, кафтан синий, штаны зелёные, пояс жёлтый, морда радостная) выскочила навстречу.

– Воевода Всеволжский… в великом счастье… высокая честь — принимать самого… а также старшего сына и сподвижника самого… долгожданная встреча старых соратников по священной войне и славным победам… с нетерпением ожидает… специально всё подготовлено… наварено-нажарено, вымыто-протоплено… извольте глянуть — сам стоит…

Я, и в самом деле, стоял на берегу. В полном парадоплинге. Хуже даже, чем при проводах рязанского стольника с моими деньгами. В окружении поднятых хоругвей, икон, попов в золочённых робах и многочисленной свиты в дорогих одеждах. Блистая и поблёскивая.

«Как дурак с вымытой шеей».

Серьёзные люди — моя страховка, были не видны. Как, к примеру, две «водомерки» у противоположного берега.

Караван повернул к пристани. Первая победа. Маленькая, но…

Едва Изяслав соскочил на берег, как я быстренько изобразил уместный поклон. Без затягивания, так — мельком от нестерпимой радости, и, широко расставив руки, принял его в объятия:

– Дорогой ты наш…! Радость-то какая…! Ждали-ждали, все глаза проглядели… Я ж тя чуть не кажный день вспоминаю! Слова твои яркие да славные в совете в Янине… Пример! Образец! Вот! Вот как надо за веру Христову! Пострадать — с радостью! У меня ж тут всяких… людишки… сам понимаешь… Честь! Честь и восторгание для всех людей здешних…! Гля-гля — сколь народу собралося — всё на тебя, на надёжу и опору порадоваться… Поедем, поедем светлый князь… э… достойный отпрыск от древа Рюрикова, от ветви Мономаховой… Как куда?! Ко мне! Покажу-похвастаюсь! В баньку сходим, угощений наготовленных… Поедем, по бережку покатаемся… Вспомним как мы здесь, на кручах этих, полчища бесчисленные, поганские да басурманские… одной лишь надеждой на Богородицу питаемы… в одном ряду… за святую веру… бок о бок…

Прошедшие в высоком темпе шестьсот вёрст от Рязани, измученные худой дорожной кормёжкой да непогодами, суздальские гридни были ошеломлены тёплым приёмом. Запах протопленных бань, готовящихся угощений, прогретых изб… Вид бегающих туда-сюда множества радостно-взволнованных баб и девок… Дружина зависла. И была милостиво отпущена княжичем на постой.

Вторая победа. Княжич оторван от основной части своих бойцов.

Не от всех. Шесть приведённых лошадок, хоть и украшены празднично, но под князя… Плачусь. О бедности, о неустроенности, об отсутствии по весне скота вообще, об отсутствии породистых лошадей — ныне, и присно, и взять негде…

У Изяслава проскакивает гримаска недовольства. «Всё попрошайничает. Надоело». Меняю тему. Но некоторое презрение, высокомерие — у него сохраняется. Это хорошо — презираемого не бояться.

Переключаю внимание.

– Изволь взглянуть. Прежде не знакомы? — Однако же в Бряхимовском бое вместе бились, за одним дастарханом победы сиживали. Одну и ту же переваренную баранину… хе-хе… Чарджи. Благородный инал великого ябгу. Чёрный странник пустынных степей и дремучих чащоб. Доблестный витязь, искусный воин…

Я знаю своих людей. Они мне нравятся. О каждом могу рассказать кучу возвышающих его историй. Глаза у Чарджи распахиваются — слышать такой поток комплиментов в свой адрес от меня… Я ж его ещё утром чуть в лицо дураком не назвал!

Изяслав заслушивается. Я ж сказочник! Крысолов с волшебной дудочкой. Только не музыку играю, а словеса сплетаю.

У «фурункулёра» — Алу отведёт лошадей, а мы…

– Княже, не сочти за дерзость. Хочу порадовать тебя редкостью: дорога в небо, грузовой подъёмник. Не для всех. Иные пугаются, иные высоты боятся. Мы на нём детишек катаем — смелость воспитываем.

Третья победа. Приманка невиданным, проверка на «слабо».

Мы едем вдвоём на платформе. Двое его телохранителей остались внизу.

В принципе — уже можно убивать. «Голова на высоте закружилась, споткнулся, упал. Височком княжеским на штырёк железный». А «сигарка» с «эманацией святого духа» у меня всегда с собой. И фиг кто чего поймёт.

Спокойно, Ваня. Андрею плевать на доказательства. Или их отсутствие. Он — самодур, следует чувству, а не аргументам. Ему чувство подскажет истину. Пришлёт мастеров сыска. А уж потом Маноха… Хоть и не в «Весёлой башне», а докажет. «Что люди ходят на руках».

– Хорошо-то как! Красиво живёшь, Воевода.

– И не говори. Каждый день на красоту эту божескую любуюсь и радуюсь. Сердце поёт, княже.

Солнце уже село. На огромное пространство Заочья, распахивающееся перед нами по мере неспешного подъёма площадки, накатывают осенние сумерки. Октябрьские, плотные, мрачные. Тёмные. Но там, впереди, из-за горизонта, небо подсвечивает уходящее солнца. Там ещё «заря вечерняя». «Утраченный рай». А мы — поднимаемся, мы задерживаемся в свете. Кажется, что мы пытаемся догнать вот ту, уходящую за горизонт, в земли незнаемые, радость солнца, радость тепла. Догнать уходящее счастье. Наше. Общее. Стремимся к добру, к свету. Оба. Вместе. И не успеваем. Оно уходит от нас.

Это грустно, печально. И чуточку смешно: мы же знаем, что утром солнце снова встанет, снова будет светить и согревать.

«Когда тоска Меня берёт, Не я пою — Душа поёт».

Наши души поют в унисон. Неслышно, но вместе.

Грусть — смешна, а смех — грустен. Маленький эмоциональный опыт. Который мы проходим только вдвоём. Который нас объединяет. Или разозлит. Если кто-то начнёт над этим насмехаться.

Я — молчу. Он — тоже. Мгновения возникающей душевной близости.

В тишине, в подступающей темноте, они его пугают.

Он ничего не сказал, не сделал. Он почувствовал. Ощутил себя — открытым. Открытым — чувствам. Нашим. Общим. «На двоих». Не показал, не проявил. Даже не осознал. Движение своей души. Выход из состояния «князь святорусский, властный, грозный» в состояние «человек». Маска, постоянно носимая, приросшая к душе, чуть сползла.

Лёгенький оттенок. Оттенок близости. Чуть-чуть… нет, ещё не трепета душевного, не сладости общения, не счастья «когда тебя понимают». Но — возможности.

«Воевода Всеволжский» — уже не чуждый лысый здоровяк, не «хрен с бугра», а кто-то знакомый.

Друг? Со-чувствующий? Задушевный? — Ещё нет. Пока ещё…

Изяслав зябко передёрнул плечами.

– Ну, где тут чего? Веди в трапезную, Воевода.

– А не лучше ли сперва в баньку? Намучились, поди, с дороги. Вымоетесь, пропаритесь. А потом в чистом — и за стол. С полным-то брюхом париться — тяжко.

– А чистое-то дашь? Веди.

Четвёртая победа. «Здесь на вы не говорят». Про «банное братство» — я уже много раз…

Встревоженный своей эмоциональной чувствительностью, проявленной на «фурункулёре», Изяслав снова входит в тональность «господина и повелителя» — требует дождаться своих телохранителей, требует факелов, говорит громко, командно:

– Полотенца-то хоть вышитые? Веники-то хоть запарены?…

И вдруг «даёт петуха».

«Где тонко — там и рвётся» — скачки эмоций, настроения дают отдачу в дыхании, в голосовых связках.

Смотрит на меня испуганно — не заметил ли я? Не буду ли насмехаться?

* * *

Если вы ненароком выверните тарелку супа на соседа, то невежливый человек — выскажет вам своё неудовольствие, вежливый человек — сделает вид, что не заметил. А воспитанный — сделает вид, что сделал вид.

Я — воспитанный. Святорусский этикет мне ставила в Киеве столб-баба из иранского гарема. Так что Изяслав… не знает, что и подумать. Скорлупка «княжеской чести», самоуверенность «господина прирождённого» даёт ещё одну трещинку.

* * *

Баня у меня хорошая, парилка горячая, воды вдоволь, в предбаннике чисто и светло.

– А это что за… за хрень яркая?

– Светильники стеклянные. Сами делаем.

– А внутри у них чего? Вода горючая?!

– Глицерин. Сами варим.

– Гляци…? Чудно…

– У меня много чего разного, чудного да полезного. Будет охота — покажу.

– Об чём задумался, Воевода?

Лавка на глаза попалась. Вспомнилось, как на ней несколько месяцев назад — всего-то ничего — Вечкензу… распластывали для употребления в полусогнутой позиции. Теперь они с Самородом всю мордву под себя нагибают. Как-то там они…

– О делах мордовских, княжич. Люди там… всякие. Но о делах — после, завтра.

Встретивший нас Ивашка обнаруживает в одном из Суздальских витязей старого знакомца. Ну, как «знакомца»? — В одной битве рубились. Правда — по разные стороны. Второй телохранитель пытается убедить цедящего через губу слова Чарджи в чём-то… лошадином. Всё жарче, всё громче. Появляется Алу, ещё пара парней из обслуги. Идёт весёлый трёп, ни слова о делах, вдоволь выпивки, вдоволь закуски.

– Девок звать?

– Да на кой? И так хорошо сидим!

Здешние к крепкому непривычны. Я про это уже… Изяслав, взбодренный и, одновременно — измученный парилкой, от выпитого, от жары, рывками хмелеет, оплывает, тяжелеет. «Корсет души» княжеского корзна сползает, слабеет. Не менее важно, что непривычные к сорокоградусной, запивающие её пивом, хмелеют его витязи-телохранители. Один вдруг вскакивает и орёт:

– Да не может никогда такого быть, чтобы каурый жеребец — игреневого обошёл! Ни в жисть!

Уже начавший кунять Изяслав вскидывается, ошалело оглядывает застолье. Я наклоняюсь к его уху:

– Орут сильно. Пойдём отольём. Накинь вон.

Очередной успех. Пятый.

Мы выходим вдвоём, оставшиеся спорят о статях. Это такие штуки у животных. У коней — двадцать одна. Пока по каждой не выскажутся — не остановятся.

Облегчившийся, чуть посвежевший Изяслав, вскидывает голову, недоуменно оглядывается. Вокруг уже ночь. Средневековая октябрьская ночь Средней России. Уличных фонарей нет. Тёмные ящики нескольких тёмных строений. Из одного доносятся мужские голоса.

– Пойдём, я тебе одну вещь покажу. Если успеем. Тут рядом. Только тихо.

Я тяну его в другую сторону за рукав наброшенного на плечи кафтана. Он неловко перебирает ногами в чьих-то чужих тапках слишком большого размера, старательно всматриваясь в тёмную землю перед собой. Останавливаемся у бревенчатой стены.

– Тихо. Я — на минуточку.

Обегаю сруб, возвращаюсь.

– Ты эта… куда ходил? Тут холодно. И темно. Пошли ко всем.

– Погоди чуть.

В темноте тени, ещё более глубокой, чем ночная темень двора, в углу, образованном стенами сеней и избы, осторожно вытаскиваю затычку волокового оконца.

Во всех избах в мире волоковые оконца закрываются, «заволакиваются» — изнутри. А у меня тут — вот так.

Подтягиваю его за рукав. Парня трясёт. От холода, от выпитого.

Тихонько советую ему в ухо:

– Глянь-ка. Не узнаёшь?

Внутри избы горят свечи. Ряд пляшущих язычков пламени поперёк помещения. Театральная рампа? — Элемент декорация представления. Ещё — не стена огня, уже — не просто источники света. Хорошо горят. Мои стеариновые.

За ними, на лавке у дальней стены, немолодая, полноватая, крупная женщина. Совсем голая. Без всего. Даже без волос — стриженная. В колено-локтевой позе. Она выразительно изгибается, трясёт головой, покачивает задом. Характерный, извечный набор движений. Обще-хомнуто-сапиенский.

Порнушка. С озвучкой: дама быстро-быстро издаёт… «положенные звуки». Типа:

– ой-ой!.. Ещё! Ещё…! Ах! Ах! О! Хорошо… поддай… глубже… сильнее… О-о-о!

Дама смотрится очень органично. Потому что у её задка стоит Сухан. Тоже — совершенно как из бани. Который, оставив в этот раз мудрости дао и изыски затянутого коитуса в зомбийском исполнении, тупо молотит. Как отбойный молоток.

Женщина всё сильнее прогибается, запрокидывая голову, мотает ею, в свете свечей хорошо видно выражение «всепоглощающей страсти» на лице. Сухан чуть поворачивает к нам голову. Не уверен, что он нас видит — свечки сильно освещают ту, дальнюю половину избы. Но нам, из темноты, хорошо видно каменное, неподвижное, можно посчитать — презрительное, выражение его лица.

Резкий контраст. Между лицом женщины, пылающим крайним восторгом от полного погружения в восприятие собственных восхитительных ощущений, и мужчины, равнодушно исполняющего ряд предписанных действий, полностью отрешённого от всего происходящего. Им — производимого.

Женщина звучит всё сильнее. Приближается кульминация. С апофеозом. Начинает кричать:

– А! А! А-а-а…!

Бинго! Апофеоз — случился!

Столь желаемая судорога отдельных мышц — произошла, разных жидкостей — проистекло. Она устало останавливается, повесив голову. Пытаясь отдышаться. Но акт ещё не закончен. Сухан, держа её за бёдра, резко осаживает на себя. Раз, другой. Размеренно, равнодушно. Глядя практически на нас, фиксирует факт:

– Да.

И, выждав пару ударов сердца, резко отступает.

Я немедленно ставлю затычку назад, в дырку в стене.

Жаль — пока был свет, пока Изяслав неотрывно смотрел на это представление, я видел его лицо.

Забавно читать череду эмоций, неконтролируемо им выражаемую.

От недоумения, удивления, отвращения — к интересу, похоти, смущению. Деланному возмущению, сносимому желанием. Желанием быть там. Вместо того голого мужика.

«Истина жизни», прорывающаяся через «благовоспитанные манеры». А через что ещё ей прорываться? — Штаны-то он в бане оставил.

Шестая победа. Самая сложная.

Много участников, жёсткие требования по синхронизации. Получилось. В нужное время привёл зрителя в нужное место в нужном состоянии. Одного. Показал нужную картинку.

Теперь не облажаться бы напоследок. Теперь — самое главное: комментарии к картинке. Объяснение увиденного, очерчивание вытекающего. Промывание мозгов. До блеска. До сухого скрипа изнанки души.

– Тихо. Пошли. А то замёрзнешь.

– Ну… эта… А это кто были?

Я тащу его в сторону, к тёмному угловатому пятну ещё одного строения. Тяну, поддерживаю. Он вдруг резко останавливается, упирается.

– Ты куда меня тащишь? Мне к моим гридням надо.

– Будут и гридни. Чуть позже.

Темная, хорошо протопленная изба. Где-то здесь на лавке должна быть зажигалка… Олухи, остолопы, я же приказал…! Спокойно, не ругай ребятишек зря, всё на месте. Зажигаю светильник.

– Садись к столу. Отогрейся. Есть разговор. Не для посторонних ушей.

Пока он усаживается, оглядывается по сторонам, вытаскиваю из поставца кувшинчик с «клюковкой», пару стопочек, миску с сухариками. Разливаю. Пауза не проходит даром — княжич успевает чуть очухаться:

– Ты, Воевода, зачем меня туда водил? Это… безобразие показывал? Душу мою смущать надумал?! Похоть возбуждать?! Телесами бабскими прельщать?!

Отлично. Умница: уловил целенаправленность нашей прогулки, понял демонстрационный характер зрелища. Только у меня — всё чуть сложнее. Просто порнушкой гостя развлекать — мне не интересно. Такого гостя.

Парень трезвеет на глазах. Лишь бы сдуру тупо орать не начал. Глушить ором обнаружившийся дуализм собственной личности.

От осознания своих желаний, почитаемых мерзкими, переходит к возмущению, к гневу. На меня.

На меня гневаться не надо. Вредно для здоровья.

– Ты бабу-то узнал?

Конкретный вопрос сбивает глобальный накал. Праведный огнь истинно христианского возмущения, пылающий в очах юного, сурово православного и глубоко христолюбивого княжича переходит в мерцающий режим. Как у язычка пламени на свечке с дрянным фитилём.

Снова цепочка мимических выражений эмоций: недоумение, непонимание, поиск подвоха… Узнавание! Узнал. Он её узнал! Никогда прежде он её не видел. Так — поставленную, так — голую. Без — одежд, без — волос. Таким делом — занятую, такие звуки — издающую…

Такой он её никогда не видел. И не ожидал увидеть.

Однако, человеческий мозг… интереснейшая штука. Это вам не по пикселям тупо сравнивать!

«Распознавание образа» — прошло. Картинки — нынешняя и прежние — совместились. Кусочками, деталями. «Характерными фрагментами». Пошло осознание. Осознание смысла и последствий присутствия опознанного субъекта в данной ситуации. В ситуации уже прежде воспринятой, оцененной, стандартным лейблом — «разврат премерзкий» — промаркированной.

* * *

Болезнь «ухо-глаз» — фигня. Заткни уши или закрой глаза — и будь здоровеньким. А вот конфликт «глаз-душа»…

«Видят, но не разумеют». И не хотят разуметь! Не от глупости — от самосохранения. Потому что «разумение» — выносит мозг. Понимание реальности — путь к сумасшествию.

«Блаженны нищие духом».

Назовём это «комедией положений». Сюжет строится на случайных и непредвиденных стечениях обстоятельств.

Тут, правда, «обстоятельства» — не случайны (для некоторых), и вполне предвидены (для тех же). Но главный герой-то — вовсе не при делах! И что? Чем не комедия? Где сказано, что «герой» — должен смеяться? Смех — дело зрителей. А Пьеро, например — плачет.

«Весь мир — театр. И люди в нём — актёры».

Ты думаешь, что ты зритель, тебе показали непристойную сценку — ты можешь закидать актёров гнилыми яблоками и, отплёвываясь, уйти со своего места в партере? Но разве ты купил билет? Нет, дружок, тут не балаган с Петрушкой для твоего развлечения. Тут Петрушка — ты сам. Тут играют тебя. У тебя есть роль. Твоя, лично, роль. И тебе надлежит произнести свои реплики, предусмотренные сочинителем этой пиесы.

Ты — отыграешь своё. Не за деньги, не за аплодисменты. Потому что — иначе не можешь, «силою вещей», по свойству твоей собственной природы. «И хай воно горит!». Иначе — никак.

* * *

Затряс головой: нет! Не верю! Не может быть! Обман, ложь…

– Не тряси головой, Изяслав, отвалится. Ты правильно узнал. Это она, инокиня Софья, Улита Степановна Кучковна, бывшая жена князя Суждальского Андрея Юрьевича. Твоя мать. Родительница. Курва.

– Нет! Ложь!

– Не ори! Я не хочу, чтобы твои витязи… или другие люди… узнали о… об этом. Хочешь, чтобы по всему света слава пошла? О том, что ты — курвин сын?

– Лжа! Обман! Наваждение!

По эмоциям — вопль души. По децибелам — почти шепот. Уже хорошо. Вменяем.

– Ты много раз слышал, что мне лжа заборонена. Кто про меня вспоминает — обязательно про то сказывает. Ещё и смеются многие. Дурень, де, Воевода Всеволжский, не можно жизнь земную прожить людишек разных не обманывая. Такое, де, только юродивым гоже. Кому как. А только от меня лжи не услышишь, мне Богородица лжу запретила. В неё-то, в Царицу Небесную, веруешь?

Он поражённо смотрит на меня.

Нет! На все мои слова — нет! Мне вообще — нет! Но в Богородицу…

– Д-да.

* * *

«Скажи мне Да, Да, Да, скажи мне Да, И будет счастьем жизнь твоя полна».

«Счастьем» — в моём понимании этого слова.

* * *

– Вот и славно. Ты видел своими глазами, слышал своими ушами. Как твоя матушка, бывшая княгиня, инокиня православная, по скотячьему, как сучка блудливая под кобельком, беса тешила, разврату богомерзкому предавалось. Ты же слышал?

– Д-да.

Он растерянно смотрит на меня. Шевелит губами, пытается найти слова.

– Нет! Она же… Мать моя… Она же умерла! Она же в Москве сгорела! Ливаки… их всех… её с братьями… и горожан…

Я разглядываю его сочувственно, чуть покровительственно. Покачав головой, снова разливаю по стопочкам.

– Давай-ка выпьем. Да поговорим на трезвую голову. Расскажу я тебе. Что сам знаю, что от других дошло. Весной этой, как ты знаешь, пришёл я в Боголюбово. К князю Андрею. Без воли его я сам — по Руси ходить не могу. «Указ о ссылке с высылкой» — ты сам слышал. Князь Андрей меня не казнил, не выгнал. Принимал у себя в трапезной. Ты сам там был, сам видал. Ты после у него спрашивал — с чего мне такая честь? — Не ответил… Ну, тогда я скажу.

Тут бы осторожненько. Лишнего не болтануть, себя в качестве первоисточника — не надо. И побольше достоверных, проверяемых деталей.

– Андрей Юрьевич заподозрил, что жена… ему неверна. Дело такое… не всякому доверить можно. Мне… доверился. Меня в Залесье знают мало — вот и послал. В Ростов, чтобы Улиту, которая Софьей стала называться, привезти в Боголюбово для… для разговора. Хрипуна знаешь? Слуга верный у князя Андрея? Был. Упокой, господи, его душу. Сбегали мы с ним и со служанкой одной в Ростов. В монастырь тот забрался, уж совсем приноровился Софью к мужу да государю отвезти. Тут она… Она нас сдала епископской страже.

– А они-то причём?!

– Потерпи, расскажу. Меня повязали да кинули в лодию. Твоего дядюшки, Петеньки. Петра, стало быть, Степановича Кучковича. Который в Ростов за сестрицей своей приходил. Так я в Кучково и попал.

Вспомнился мне тамошний застенок, покойный городничий, дыба, плети, игры Софочки, злоба её тогдашняя…

– Из Кучково удалось выбраться. Когда городок сожгли, углядел среди полонянок твою матушку. Дядьёв твоих — Якима да Петра — в бою убили. Многие люди погорели или побиты были. А вот Софья… уцелела.

– Как это?!

– А так. Она, Изяслав, молодых литваков по-ублажила особенно. Ты про «ростовский поцелуй» слышал?

Ишь как полыхнул. Хорошо эти ребята краснеют. Резко, быстро. Кипчака так в краску не вгонишь. Не по бесстыдству — по насыщенности кожного покрова кровеносными сосудами.

– Вот когда она уже с десяток этих… пылких вадовасов… — я её и заприметил. Прополоскал малость, вкинул в лодочку и речкой-реченькой — сюда.

Я снова наполнил стаканчики. Парень не может оторвать глаз от моего лица, не может закрыть рот, весь пламенеет — аж уши стоп-сигналом горят. Смесь тайного, стыдного, запрещённого, увлекательного, манящего, воображаемого и… изгоняемого. А ещё тяжкий спешный марш в шесть сот вёрст по реке, горячая баня, поздняя ночь. И стопочки «клюковки».

Как бы не переусердствовать. Он мне нужен не только живой, но и соображающий.

– Как настоечка? Хорошо пошла? Стряпуха моя делает. Так вот. Что матушка твоя на передок слаба — ты сам видал. Однако по разговорам разным, а прежде всего — с её собственных слов, получается, что князь Андрей — прав. Изменяла она ему. Чуть не со свадьбы. Так что ты, князь Изяслав Андреевич, вовсе не Андреевич. И, соответственно — не князь.

Пытающийся закусить сухариком Изяслав — поперхнулся, закашлялся. Пришлось перегибаться через стол, стукнуть его по спине.

Забавно: мы с ним ровесники. По годам тел. Но не по возрасту душ. Я чувствую себя рядом с ним — много старше. Мой покровительственный тон — не чистый наигрыш. Скорее — разрешение самому себе. Говорить так, как чувствую. Мне его даже несколько жалко. Хотя он — русский князь и «эксплуататор трудового народа» от рождения.

– А… а кто?

– Ты-то? Плод греха, отрыжка похоти, блевотина разврата. Как в святых книгах сказано: и прокляты будут дети блудодеев, и не будет им спасения небесного. Поленья для преисподней. Ты все эти слова обличительные — лучше меня знаешь.

Парень вдруг прямо на глазах начинает бледнеть, судорожно дёргать кадыком.

– Ну-ну-ну. Загадишь тут. Там в сенях — ведро поганое. Два пальца в рот и проблеваться.

Парень кидается к дверям, падает в сенях на колени перед помойным ведром, громко и выразительно знакомит мир с содержимым своего желудка.

Ария постепенно стихает, когда я подхожу к нему. Потыкиваю носком сапога:

– Грабки-то свои прибери. Растопырился — не пройти.

Разглядываю его, коленопреклоненного, в обнимку с мусорным ведром, сверху. Чуть сочувствующе, чуть презрительно. Подаю ему половую тряпку:

– Мордень-то вытри.

Изяслав несколько посвежел. Накатываю ему ещё стопочку. Он отрицательно трясёт головой. Но я, с уже отчётливой интонацией старшего к младшему, уже не дружеской, но презрительной — «право имею», командую:

– Да ладно тебе, бери пока дают. Разговор-то не закончен.

Поглядев, как он справился, презрительно хмыкнув на его передёргивание, продолжаю:

– Ты спросил: если ты — не Андреич, то кто? Отвечаю: Петрович. Кровный батюшка твой — Пётр Степанович Кучкович. Так выходит со слов твоей матушки.

– А? Чего?!!!

– Тихо ты. Не ори, дурень. Слушай. Выбраться живым из Москвы я был не должен. Потому разговоры при мне вели… откровенные. Потом с Улитой… дорога длинная, она много чего…

– Не верю!

Я внимательно его разглядываю. Потом начинаю похабно улыбаться.

– А хочешь — я её саму сюда позову? Она нынче как кошка мартовская — дорвавши. Довольная, аж облизывается. После случки — не остывшая. Она такие… всякие детали-подробности расскажет!

Он пытается собраться с мыслями. Не надо тебе думать. Тебе надо слушать. И впитывать. А от мыслей хорошо помогают картинки. С запахами и тактильными ассоциациями:

– С матушкой повидаться хочешь? Облобызаться, поликоваться, поручкаться… С курвой курвённой, блядкой блудливой. Вот прям из-под мужика чужого, ещё горяченькая, не просохшая и — к сынку любимому на грудь. Обнимает, прижимает, нацеловывает. Да вспоминает — как только что мужик с твёрдым хреном её за титьки дёргал да мял. А теперь туда же и сыночек… притирается. Замараться не брезгуешь? Вся сегодняшняя парилка да помывка — впустую.

Сработало: воображением обладает. Эк как его передергивает.

Парень опускает голову, мечется взглядом, ломает пальцы. А я продолжаю менторским тоном. Как о давно известном, очевидном. «Это ж все знают». Странно, что ты этого не уразумел.

– Оженили их тогда в Кучково с Андреем. Через месяц Андрей в поход ушёл. Пришёл к ней братец, дядюшка твой Яким, пощупал брюхо да сиськи. Решил, что порожняя ходит. Ну и… Дядюшки твои — твою матушку… в очередь без перерыва. Братья родные сестрицу младшенькую. Вот ты и выродился. Мало того, что от блудодейства, от измены жены венчанной, так ещё и от кровосмешения. Да не единожды. Да не от одного брата.

Множественное отцовство — в русле здешнего мировоззрения. Что в реале это… В «Святой Руси» генетика — не лженаука, она просто отсутствует.

Снова неотрывно смотрит на меня. В распахнутых глазах — паника, ужас, никаких мыслей. Стресс. Катастрофа. Полный бздынь. Все помороки забил. Теперь как в пьянке: «И сверху — отполировать».

– Трижды и четырежды преступное зачатие. И ты — плод сего. Изяслав, на тебе места чистого нет! На всём, на малейшем волоске твоём, на любом кожи кусочке, на каждой капельке крови — печать сатанинская. Отродье клеймёное. От пяток до макушки, от концов волос до мозга костей. Ты весь… в мерзости зачат, из мерзости сделан. То-то враг рода человеческого ликует! То-то бесы ныне в преисподней выплясывают! Исчадие непотребства многократного и злоизощрённого — в князьях русских! Наследник светлому князю Суждальскому, самому Боголюбскому! Он-то храмы божие на земле ставит, а сынок придёт — в вертепы бесовские переделает!

– Нет! Я никогда…!

– Да! Ибо природа твоя — такова! Ибо и зачат ты по наущению диавольскому! Промыслом врага рода человеческого. Суть твоя такова: слуга Проклятому. Даже не с рождения, ещё раньше — с зачатия. Даже ещё прежде — с умысла о том.

Кажется, парень совсем смят, размазан. Ни одной мысли, осознанного намерения. Растёкся в слизь душой. Готов к употреблению. Хоть вместо масла — на хлеб, хоть дёгтем — на сапог.

Нет. Нашёл за что зацепиться.

– А отец?! Отец про это знает?!

Да, для любящего и любимого сына, первенца, помощника и сотоварища в делах родителя, фигура отца — крепкий столп, души опора.

Я это уже проходил. С Вечкензой и Пичаем, например.

– Нет, не знает. Догадывается, подозревает. Но — не знает. И я то знание ему давать — не хочу. Потому что… — смерти подобно. Так-то — хоть какая-то надежда у него… Поэтому, когда после Москвы я Улиту от литваков вытащил, пока они её до смерти не заеб… не заиграли, то, ни слова не сказав Андрею, привёз её сюда. Где про её княгинство никто не знает, опознать её некому. Вроде — затихло всё. А тут — ты. Со своими…

– Я её отвезу! К отцу! Он точно вызнает!

– Дур-рак! «Отвезу». Матереубийцей стать хочешь?! Андрей же её казнит! Смертно и люто. Тебе этого надобно?! Отрубленную голову родительницы мячом по горнице покатать?!

Он смотрит на меня в ужасе. А я продолжаю.

– А заодно ещё и братоубийцей станешь. Или — сестро-убийцей.

Не понимает. Причём здесь братья и сестра? Объясняю. Чуть осклабившись сально.

– Ну, Изяслав, что ты как дитё малое. Ты ж сам видал. От таких игрищ — детишки заводятся. В животиках.

– А он… он — кто?

– Матушки твоей сношатель и брюхо-надуватель? Слуга мой, «ходячий мертвяк». Забавнейший, я тебе скажу, персонаж. Из него волхвы душу вынули и в кость сунули. Вот сюда.

Вытаскиваю из-за ворота, показываю костяной палец на гайтане.

Изяслав пытается сглотнуть, что-то сказать, а я продолжаю:

– Коль Софочка столь к делам безбожным склонна: измена, кровосмещение, разврат… да ещё и сана иноческого порушение… Сам, поди, слышал: клин клином вышибают. Одна чертовщина другой полно брюхо насуёт — глядишь, и чего праведного получится. Тебе — братец. Или — сестричка. Очередные. Из той же печки — свежий пирожок.

И, твердея лицом и голосом, убрав фривольный тон с сальными усмешечками:

– Везти Улиту в Боголюбово нельзя. Это — ей, матери твоей — смерть. А тебе — позор. На всю Русскую землю. Курвин сын, отрыжка похоти. В тайне такое дело не сохранить. Да хоть гридни твои — они её в лицо знают.

Представив подробности доставки экс-княгини в Боголюбово своим отрядом, пребывание её в одной лодке с ним, с его людьми, Изяслав хватается за волосы на висках, таскает себя из стороны в сторону, подвывает и мычит. Можно, наверное, уже выдавать прощальные напутствия, но мне надо ещё один кусочек вложить в эту мозаику.

– Успокойся. Никто про твоё позорное происхождение не узнает. Живи себе, как и жил. Разболтать — некому стало.

Не сразу, но доходит. Он прекращает «вырывать власы и посыпать главу», несколько удивлённо поднимает на меня глаза.

– О твоей тайне знали Кучковичи. Яков, Пётр, Улита. Ещё епископ Ростовский Феодор.

– Как?! Откуда?!

– Оттуда. Почему он её к себе в Ростов в монастырь и прибрал. Братья Кучковичи, после моего посещения Москвы… преставились. Улиту я с Руси убрал, в здешних дебрях спрятал. Ни она — кому, ни ей — кто. Пока ты сюда с дружиной не пришёл — вообще и слов никаких не звучало. А Феодора я вчера казнил.

Парень снова начинает резко бледнеть. Как-то я… раскачал у княжича кровяное давление. Как бы до сердечного приступа не довести. Или, там, инсульта. У молодых такие хохмочки тоже случаются. Хотя, конечно, реже, чем недержание.

– К-казнил?! Еп-пископа?! К-как?!

– По суду. Провёл суд, заслушал свидетелей, объявил приговор, отрубил голову…

– Нет! Неможно! Он же архиерей!

– Хочешь — голову покажу? У меня лесовиков много. Чучельников. Нынче делают. Как лосиную — на стенку вешать.

– Врёшь! Ни один человек епископу главу топором…!

– Сколько ж повторять тебе! Я никогда не вру! Я — не топором. У меня для таких случаев особая машина построена. Гильотина называется. Люди ещё говорят — «врата смерти». Ножик сам собой падает, и бздынь — головёночка в корзиночку…

У Изяслава богатое воображение. Судя по скорости, с которой он метнулся к уже знакомому ведру. А зря — нечем. Кроме стопки водки и желудочного сока…

Как же там, в народных мудростях? — «Не можешь петь — не мучай…». Чего-нибудь.

– Я… мне бы… лечь куда…

– Да уж, совсем скис. Слабенький ты какой-то, Изяслав.

Я внимательно осмотрел мучнисто-бледную физиономию княжича, тощие, подрагивающие под полами кафтана голые ноги в несоразмерных тапках с чужого плеча. Э… с чужой ноги. Вышли-то мы с ним на минуточку. А оно — вона как. Уже, поди, ищут. Надо возвращаться к народу.

– Сейчас идём в баню. Так?

Изяслав замучено кивнул.

– Одеваемся. Топаем к «фурункулёру», вниз к реке. Там — на коней, к Окскому двору, поднимаешь своих, грузитесь в лодии и ходу. В Боголюбово.

– З-зачем?

– Затем. Дела такие складываются, что наших с тобой умов — маловато будет. Надобно твоего отца… э… Когда ублюдок от греха жены в чьём доме живёт — муж еёный ему кем доводиться? Ты ему — приблуда, пащенок, курвино отродье, а он тебе… Не знаешь? Вот и я не знаю. Ладно. Докладываешь ему всё, чего понял. Андрей — муж добрый, государь прирождённый — сообразит, совет даст. Главное доведи: я — Андрею не враг. Против него — не пойду, вреда какого — и в мыслях нет. Софью — приберу в леса. И искать кто будет — не найдёт. От неё звона не случится. Федю Бешеного — я уже. По суду, чистенько: за дела его другие, за грабежи да людей мучения. Нас нынче трое знающих осталось: ты, я и Андрей. Всё.

Похлопываю его по плечу, подмигиваю, улыбаюсь.

– Да не трясись ты так. Не боись — тайну твою сохраню. Про позорище твоё — люди не узнают. Но твоих гридней надо отсюда спешно убирать. На всякий случай. Во избежание.

Он неуверенно улыбается мне в ответ. И снова мрачнеет.

Для меня сохранение конфиденциальности инфы — достаточно. Для него… он же истинно верующий! А Господь-то — всё знает, всё ведает! И про него, про Изяслава, про исчадие сатанинское, про природу его, изначально богопротивную, диавольскую.

«Пробу ставить негде».

Ну и ладно. Это дела богословские, теологические. А у меня — просто логические. Что-то ещё надо?

Надо дать Андрею чего-нибудь в руки. Для понятного любимого занятия. Тем более — подготовили. Что часть показаний из пыточных застенков интересны Боголюбскому — было понятно с самого начала. Сильно мы не копали в ту сторону, но пару десятков листов выжимки сделали.

– Ещё дам тебе кое-что из расспросных листов. Что люди епископские болтали. Андрею пригодится.

Никаких просьб присовокуплять… не следует. Железа там, полотна… не своевременно. Нефиг перегружать «верблюда взаимоотношений» всякой… «мелкой соломинкой».

– Вставай, пошли.

Протрезвевшие полуодетые телохранители с обнажёнными мечами метались по двору, хватали моих людей… Наше появление привело их в видимый восторг. И — тревогу:

– А что с княжичем?! Почему бледный?!

– Не рассчитал малость. Лишнего принял.

Несло от нас обоих хорошо, признаки «птичьей болезни» были очевидны. Телохранители, перепуганные предположениями о собственном упущении, об исчезновении объекта («не досмотрели, ироды!»), сдували с княжича пылинки, вились вокруг него, как заботливые мамки-няньки вокруг единственного дитяти. Даже команда отправиться назад, ночью, за 12 вёрст на Окский двор — не вызвала у них противодействия.

А вот уже там, когда Изяслав, протрезвевший, но не осмелевший, пряча глаза от моего требовательного взора, скомандовал:

– Гридней разбудить, грузиться в лодии, выступаем немедля.

Началась буза:

– Не… куда?! В ночь да в холод?! С чего это?! У нас и припасов нету… добры молодцы — загуляли, ни поднять, ни собрать…

Рявкнуть по-командирски — у Изяслава не было сил. Пришлось вмешаться:

– Надо. Надо господа дружина. Дело спешное. За задержку — князь Андрей неудовольствие выкажет. Вот пакет. С доносами на… на разных людей. Так что, аллюр — три креста… Э… В смысле — во весь дух.

Я сунул в руки Изяславу пакет с избранными местами из показаний епископских людей. Вопиющие случаи грабежа, пыток, обмана… Доносители и споспешествователи, убийцы и насильники, вымогатели и выгодополучатели… оставшиеся в Ростове, в Суздальской земле. Ярые сторонники Феди. И — вероятные противники Андрея.

И ему, и Манохе — будет что почитать на сон грядущий.

Быстренько выдали суздальским припасов разных, столь полюбившейся «клюковки», лоцмана с лодочкой и факелами…

Наконец, лодейки одна за другой отвалили от берега. На передней на носу сидел нахохлившийся, скукожившийся Изяслав, завернувшийся в чьё-то одеяло. Совсем не таким — гордым, энергичным, властным — пришёл он сюда несколько часов назад. Так я его и запомнил: измученным, растерянным, жалким.

Бодигарды сберегли тело охраняемой особы. А вот душу… Славно я по ней потоптался! Даже новость о казни Ростовского епископа пошла так, довеском.

Понятно, что «презентация» — не сама собой образовалась. С актриской… ещё расплачиваться придётся. Но — дело сделано.

Эпизод выигран — «шемаханская царица» исполнена. «Дадон» схлопотал такую эмоцию, такой силы, что все остальные новости стали не интересными.

«Его за руку я взял Порно-сценку показал И потом, в полночи ровно, Приневолил безусловно».

И что характерно: никакого насилия. Ни только без войны — даже без кулачной драки! Даже без ссоры матерной! Тихонько, словами, стаканами, парилочкой… На кой чёрт армию содержать? Лучше — баню.

Ай да Ванька, ай да сукин сын! Гений, итить меня ять! Гроссмейстер мозго-промывки и лауреат душе-распялки!

Ну-ну. «Головокружение от успехов» нам не надо. Есть ряд проколов. Например, так и не вызнал: какие Андрей давал инструкции сыну. С одной стороны — интерес уже чисто исторический. С другой — помогло бы при прогнозировании.

Факел лоцмана скрылся в наползающем на реку тумане. Ночь уже хорошо перевалила за половину, но до рассвета далеко.

– Вроде всё. Людям отбой?

– Да, Чарджи. Водомеркам — сохранять готовность до света. По вышкам — доклад мне каждый час. Остальным спать.

История с Изяславом обеспокоила меня чрезвычайно. Явной системной моей ошибкой.

Бег по граблям — русский национальный вид спорта. Мне — не нравится.

Бывают ситуации непредсказуемые. Как Андрей меня вдруг в Ростов послал. И что потом получилось. «Стипль-чез по минному полю». Тут уж — «аллах акбар» и «милость Богородицы». Но — не радует. Сколь можно было, стремился я предвидеть, подготовится, «соломки подстелить».

Столкнувшись с Пичаем, уловив его «генеральную линию» я, несколько истерично после медвежатины, кинулся импровизировать. Повезло — попался Куджа. Чисто — редкая удача. А вот дальше операция уже заблаговременно планировалась, обеспечивалась.

С Калаузом уровень нашей подготовленности, продуманности вырос почти изначально. Уже было чуть времени на подготовку. Но — чуть! Снова — не моя инициатива, не упреждение, а вынужденная реакция на уже совершённую гадость.

В истории с Феодором неожиданностью было его появление. Дальше пошла равномерная, наперёд продуманная работа. Хотя и спешка была чрезвычайная.

К встрече Изяслава мы начали готовиться за два дня до его появления. Успели. Но два дня — простояли «на ушах»!

Такой режим внезапных… «медвежьих праздников» — выматывал, мешал жить.

Уровень неопределённости, случайности в наших делах необходимо было снижать. Как в делах технологических, типа варки железа или хрусталя, так и в делах… специальных. Всё больше зная о мире, мы всё лучше могли предвидеть и подготовиться. Это требовало людей, вещей, денег. Большая часть трат выглядела ненужной — «не стрельнуло».

Отнюдь — «стрельнуло». Хотя бы тем, что заставляло моих людей думать иначе. Не надеяться «на милость господню», а делать, знать — заранее.

Взамен традиционного русского «авось», распространялось иное. «Узнай — где упадёшь. И подстели соломки». «Русская душа» во Всеволжске — мутировала. Немалая часть её, обыкновенно называемая разгильдяйством, отмирала.

О дальнейшей судьбе Изяслава Андреевича я знаю с чужих слов.

Княжич молчал всю дорогу. Так и сидел на носу лодии, неотрывно глядя на реку, часами не меняя положения. С людьми не разговаривал, не шутил, не командовал. Не пел песен с гребцами. Такое молчание, при обычной его живости, было непривычно. Расспросы старших слуг — ситуацию не прояснили. Он или не отвечал вовсе, или — на самые простые вопросы — односложно.

Кормщики подгоняли гребцов, слуги пытались расшевелить господина. Наконец, им это отчасти удалось. Придя в Гороховец — самую нижнюю, ещё только строящуюся крепость суздальцев на Клязьме, Изяслав был вынужден принять участие в пиршестве, устроенном местным владетелем по случаю прибытия «высокого гостя».

Обязалово: хозяин должен «почествовать» гостя, гость обязан «честь принять».

Мой знакомец, Горох Пребычестович расстарался. Увы, посиделки получились мрачные. Отсутствие веселья компенсировали выпивкой, благо припас мы им дали. Разошлись… набравшись. А с утра пораньше над Гороховцом понёсся крик:

– А-а-а! Княжича зарезали!

Изяслава нашли полу-сидящим в постели, насквозь пропитанной кровью. Его кровью.

Официальная версия была озвучена чуть позже: Изяслав, выпив лишку, собрался отходить ко сну и уже лег в постель, когда потянулся за ножиком, уронил, порезался, спьяну не заметил раны. Отчего истёк кровью во сне.

На Руси, в сходных ситуациях, добавляют:

«И так — шешнадцать раз».

Бедный царевич Димитрий в Угличе — просто первое, что вспоминается.

У Изяслава были перерезаны паховые артерии с обеих сторон. Зеки о такой манере говорят: «Вскрыть себя как консервную банку».

Понятно, что даже и мысль о том, что сын светлого, почти уже святого и благоверного, князя Суздальского Андрея Юрьевича Боголюбского, мог свершить столь чудовищный грех — самолично лишить себя жизни, отринуть высший дар божий — уже преступление.

Поэтому — никто такого не произносил. Несчастный случай, на всё воля божья, наказание за грехи наши. Надлежит молиться и поститься. Чем все и занялись с особым усердием.

Летописец сообщает кратко:

«В лето 6673. Преставися благоверный и христолюбивый князь Изяславъ, сынъ благовернаго князя Андрея, и положиша и в церкви святое Богородици Володимери, месяця октямьбря въ 28 день».

Ни болезней, ни ран, ни битв. Ни иных событий вблизи этой даты. «Преставися». Без комментариев.

Реакция Андрея была непредсказуемой. Она отсутствовала.

Не считать же государевой реакцией казнь денщика и спальника Изяслава! Должны были досмотреть сон княжича, поленились. Срубить пару голов в младшей прислуге — вообще не тема.

Я, честно говоря, не ожидал смерти Изяслава. Какие-то планы строил. На дальнейшее с ним взаимодействие по ряду вопросов. А тут… Что самоубийство — заподозрил сразу. Перепугался.

Возможно было… Да всё было возможно! Вплоть до Суздальского похода на Всеволжск!

Нет закона, непревозмогаемого закона природы, который бы запретил Боголюбскому стереть с лица земли меня и мой город. Все суждения логические, аргументы «за и против»… Да, интересны. Но Боголюбский — все более — самодержец. Главная причина его действий — его решение. Принимаемое им на основании его внутреннего чувства «правильно». Озарение, просветление, «воля Богородицы»… он так решил. А любые доводы… так, «узелки по бахроме».

Что ситуация не подпадает под сто десятую: «доведение до самоубийства путём угроз, жестокого обращения или систематического унижения человеческого достоинства»… Не существенно — УК РФ здесь не только не работает — просто не родился.

Единственный аналог — статья в «Уставе Церковном» о наказании родителей, доведших своих детей до самоубийства путем препятствования бракосочетанию.

Не мой случай.

Андрей первенца своего любил, гордился им — я от людей слышал, в Янине сам видел. Ответки — ждал. И — боялся.

Чуть позже, через Лазаря, дошло брошенное вскользь Андреем:

– А колдуну твоему… Богородица щастит. В бумагах присланных… весточка была… от… Мальчик у меня прощения просил… за… за всё… и за твоего… плешивого — тоже.

Хорошим парнем был этот Изяслав. Даже и собравшись туда, за грань, отринув и страх смертный, и обычаи православные, об остающихся — подумал, озаботился.

Внушённое мною ощущение его собственной природы, предопределённости «диавольского отродия», не привело его ни к сатанизму, ни к крайнему православию с уходом «в заруб». Он, видимо, решил, что подробности его зачатия позволят «врагу рода человеческого» в какой-то миг перехватить управление его телом, его душой. И, убоявшись превращения себя в монстра, в демона в человеческом обличии, в слугу «Князя Тьмы» в корзно княжеском, решился лишить Сатану возможности такого успеха. Ценой своей смерти.

Не так! Неправильно! Плохой христианин был! Не законченный!

Ведь никакое действо в мире не исполнится мимо воли Господа! Ведь и зачатие, и рождение и происки Сатанинские — лишь попущением Божьим случаются! Предался «Князю Тьмы»? — Таков, значит, замысел Его. Всевидящего и Всемогущего. От начала времён тебя, со всеми твоими грехами, вольными и невольными, прозревшего, вот такую судьбу твою в ткань мира сотворяемого заложившего.

И деяния твои — не твои, и страсти твои — не твои. Ты не своей радость радуешься, не своей печалью печалишься. Разве веселиться триггер переворачиваясь? Разве грустит кирпич, с крыши падая? Так отринь чувства свои! Ибо твоё — не твоё. Одеревеней. Стань поленом сухим. Душой, умом и телом. Всё предопределено, брат! Всё тогда, тому — шесть тысяч лет с хвостиком, придумано и промыслено. Так к чему веселиться? Чужим весельем? К чему горевать? Чужим горем?

Верно говорил Бакунин:

«Или — бог, или — свобода».

Не это ли звучит в упрёке Хайяма:

«Ловушки, ямы на моем пути — Их бог расставил и велел идти. И все предвидел. И меня оставил. И судит! Тот, кто не хотел спасти!».

Жаль Изяслава.

Мир праху его.

Впрочем, моя невиновность в смерти княжича, помимо отсутствия следов и улик, была подтверждена, хоть бы и косвенно, скорой смертью Ярослава — брата Андрея. Тут уж я вообще — ни сном, ни духом. Даже — мимо не проходил.

Разгребание «Фединого наследства» заняло у суздальских немало времени и сил. Ярослав, посланный наместником в Ростов, в самое кубло гадючье, не уберёгся. Попал по весне в воду ледяную, заболел да и помер. Что не просто сам в воду упал, что помогли…

«В лето 6674. Преставися благоверный и христолюбивый князь Ярославъ, сынъ благовернаго князя Георгия, и положиша и у церкви святыя Богородици Володимери, месяця априля въ 12 день».

Так начала расти княжеская усыпальница в той, новенькой, недавно освящённой, на моих глазах доделываемой церковке. В белоснежном маяке на главном хлебном перекрёстке Залесья, «Покрова на Нерли».

Андрей не спрашивал меня о Софье. Видимо, опасаясь получить ответы, которые ему будет тяжело переварить, после которых придётся совершать действия… ему неприятные. Просто — чреватые. Гибель Изяслава продемонстрировала… опасность «будирования» этой темы.

Я — не ас-Саббах, я не обманывал, не воспитывал фанатизм сказками о загробном блаженстве, «райскими садами», «говорящими головами». Увы, таких «святых» здесь и без меня полно. Будучи человеком неверующим, полагая всё это глупостью и маразмом, не мог воспринимать религиозность всерьёз. Понимая умом, в душе ощущал — всего лишь детской костюмированной игрой. Потому и не мог просчитать вполне последствия дел своих в этой части, оценить меру необходимого и достаточного воздействия.

Боголюбский был человеком живым, страстным. Что проявлялось, например, в его стремительных кавалерийских атаках, в вспышках внезапного бешенства. Зная это своё свойство безрассудности, он давил его стремлением к порядку, к закона исполнению. Охлаждая своё «хочу» своим же «должно».

Я, даже и не думая, просто существованием своим, постоянно бил в щель между двумя его главными посылами.

В Янине я убил Володшу. «Хочу» кричало Андрею — казнить! Но «должно» — сохранить.

В Боголюбово, Андрею, прельщаемому моими невидалями, звенело в уши его «хочу»: хочу иметь, хочу знать. Но «должно» проверить — не бесовщина ли? Проверили — дымом вблизи иконы чудотворной не исходят, от святой воды не корчатся.

Клязьменский караван разгромил? Наших бьют! «Хочу» — пойти и казнить. — А за что? За воров да татей наказание? Ведь побили обманщиков, тех, кто закон нарушил. Наказывать за исполнение закона? «Должно» ли?

Ещё сильнее стал раздрай в душе князя Андрея после известия о казни Феодора Ростовского. «Хочу» — чтобы Федя сдох! Но казнь… Казнь — не «должно»! На Руси — только митрополичий суд! Но Стрелка — не-Русь. Казнь — не за веру Христову, а за очевидный, наглядный разбой мирской.

Надо, верно, напомнить, что как бы не устанавливались на «Святой Руси» законы византийские, а особенности русского религиозного сознания превозмочь они не могли. Что хорошо видно, например, в почитании святых князей Бориса и Глеба: добровольно принять смерть не за веру (их не принуждали отказаться от христианства), но за мораль, этой верой проповедуемую: непротивление насилию, почтение к старшим, верность клятве и духовной дружбе.

Феодор был полным антиподом страстотерпцам. Не по вере христианской, но по морали.

Андрей хотел и мог уничтожить меня. Но на каждое его «хочу» — возникало «не хочу», на каждое «должно» — следовало «не должно». Чувства его были противоречивы. А фактов, аргументов явных и однозначных, у него не было.

Главное — не было внутри собственного, само-дурного, само-держестного чувства: «убить — правильно».

Был бы Боголюбский нормальным русским князем… Впрочем, тогда он бы не был «Боголюбским».

Его собственный жизненный путь, многократно явленное им самим нарушение канонов и правил, принимаемые им решения необычные — позволяли (и заставляли) его предвидеть, просчитывать… предчувствовать варианты, которые «нормальному русскому князю» и растолковать невозможно.

Подобно пауку, раскинувшему сеть, поджидал он какого-то решительного доказательства с моей стороны. А я… проскакивал. Не сколько по уму, по пониманию, сколько по удаче, по чутью. По необычности своей, «нелюдскости».

Андрей выжидал. Не замечая, что само течение жизни меняет наши отношения, сближает, сплетает судьбы наши.

Пичай, Калауз, Феодор, Изяслав… Ни один из них не был убит мною. Не зарублен мечом или заколот копьём. Не рвал я им хрип, как когда-то учил своего князь-волка. Даже Феодор умер от закона Исаака. Я только рычаг на столбе дёрнул. Можно господу богу попенять. Что такие бездушные, к сану равнодушные законы по-придумывал: судить — только митрополиту, а голову срубить — любым топором. Захотел бы — явил чудо божеское. Так бы гильотину мою и перекосило-заклинило.

В смерти каждого — моя вина. Они все — умерли от меня, от дел моих. Не они одни — таких-то по миру… не счесть.

Можно ли было обойтись, не доводить до их гибели? — Конечно! Нужно!

Они все были люди яркие, умные, энергичные. Можно было создать условия, потратить время, применить методы… и превратить из врагов — в союзников. Убедить впрячься в тот огроменный воз, который зовётся «Святая Русь». И колымага наша — быстрее бы побежала.

Сколько лет пришлось бы продержать Феодора в застенке, втолковывая ему «свою правду»? Сколько грибочков с глюками скормить? Словесных кружев по-заплетать? У нас могли найтись «точки соприкосновения», «близость подходов по ряду вопросов». Хочет «веру христову нести в народы дикие»? — Я — «за»! Носи и таскай! Места — отсюда и до Чукотки! А то и далее. Я бы и деньгами помог. Тяга его к власти земной, мирской… Я бы переубедил. Кому царствие небесное дадено — земное царство ненадобно.

В полной изоляции лет за двадцать и убедил бы. И стали бы жить-поживать, друг дружке — помогать.

И с остальными тако же. Кто быстрее, кто медленнее — стали бы пристяжными в моей упряжке. А теперь их нет. И сыскать им замены достойные — не просто.

Замены — по уму, по силе духа, по страсти душевной, по готовности на риск идти… Этим бы — чуть цели подправить, этику, там… Ведь гожие мужики были! Ведь пользы от них сколь много было бы!

Нет. Не в то верили, не к тому стремились, не то важным почитали. Умерли.

Через несколько лет, уяснив, что смерть врага есть, часто, поражение моё, утрата возможной пользы, я осознанно стремился врагов сохранить, в «други верныя» переделать. От чего случались «Святой Руси» великие пользы.

Вы думаете, прогресс — это когда новые машинки делаются? Не-а. Прогресс, это когда появляются люди, которые хотят эти машинки сделать. И другие, которые хотят, чтобы первые — сделали. Парадигма, знаете ли, меняется. Менталитет, мать его, трансформируется. Не люди новые — оно-то и старые хороши, а люди с новыми целями, с новой этикой. С иным пониманием «добра и зла».

Что глядишь красавица? Пойдём-ка лучше дело делать. Какое? — Да то самое. От чего люди и появляются. А этику подходящую они и сами придумают. Пойдём-пойдём.

Конец восьмидесятой четвёртой части

copyright v.beryk 2012–2017

Оглавление

Часть 81. «Ой вы, гости-господа. Долго ль ездили…?» Глава 441

Глава 442

Глава 443

Глава 444

Глава 445

Глава 446

Глава 447

Глава 448

Часть 82. «Незваный гость, докучный собеседник…» Глава 449

Глава 450

Глава 451

Глава 45 2

Глава 45 3

Часть 83. «Есть резон своим полетом вынуть душу из…» Глава 454

Глава 45 5

Глава 45 6

Глава 45 7

Глава 45 8

Часть 84. «Что нынче невеселый, т оварищ поп?…» Глава 45 9

Глава 4 60

Глава 46 1

Глава 46 2 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg