«Кровь вторая. Орда»

Кровь вторая. Орда (fb2) - Кровь вторая. Орда (Степь - 4) 5897K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Саша Бер

Саша Бер Степь. Кровь вторая. Орда

Часть первая

Глава первая. Она. Первый круг

Было их три подруги, до поры, до времени. О девичьей дружбе, можно говорить много, а лучше не говорить, вовсе. «Если жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, учёным, доподлинно, не известно». Примерно, тоже самое, можно сказать и о феномене девичий дружбы. Да, и, о какой дружбе, может идти речь, когда одна из подружек, царская дочь, а все остальные при ней, завелись, в качестве живых игрушек.

Райс, была не просто одной из дочерей, одного из царей, которых в то время, было пруд пруди и море мори, и ещё столько же останется. Она была дочерью, самой царицы Тиоранты, Матери Степи и царя всей степной орды, Эминака, самой могущественной пары, в ойкумене того времени. И Райс, как любимая и долгожданная дочь, была самой большой ценностью, всего известного мира. Вертя, с помощью капризов, повелителями человечества, она априори являлась самой влиятельной персоной вселенной. Правда, у неё был ещё старший брат, но он не в счёт, в мире военного матриархата, он же мальчик.

Райс, была очень похожа на маму и это касалось не только генетического подобия, но, в первую очередь, сходства всех внешних атрибутов. Она всегда и всюду, требовала от всех, кто её одевал, обувал и причёсывал, чтобы было, «как у мамы», поэтому и одевали её, и обували, и даже придавали её рыжей, густой шевелюре, некую небрежную распущенность и пышность, как у царицы. Тиоранта, никогда не плела косы и это же, на отрез, отказывалась делать маленькая Райс.

Один в один, голубые глаза и одинаковая с царицей причёска с одеянием, делали Райс, точной копией Тиоранты, только маленькой. «Маленькая гадина», как её называло за глаза взрослое, непосредственное окружение, даже в одно время, у мамок-нянек, потребовала разукрасить своё тело под колдовские узоры татуировок, как у мамы, на что последняя, увидав это безобразие, и не оценив творчества художниц-мастериц, разрисовавших дитя разноцветными красками, врезала мамкам так, что им мало, не показалось и повторять творческий порыв, больше не захотелось. А саму «дрянну дочу», оттирала жёсткой мочалкой самолично, от чего та, отревев всю процедуру, ещё долго ходила по своему шатру голенькой, наотрез отказываясь, что-либо, на больное тело, одевать.

Две, из четырёх игрушек-подружек, «сломались», через какое-то время и пропали, а вот одна, оказалась живучей и устойчивой к причудам царской дочки, как ванька-встанька. И сколько бы та, её по жизни не колотила и не швыряла оземь, она каждый раз, вставала и просто отряхивалась. Её лучшую, по сути, постоянную и единственную, на тот момент, подругу, звали Такамита.

Райс, когда подросла, вполне искренне считала, что они были подруги с рождения, хотя это, конечно, было не так. Такамита, появилась при царском дворе, только когда Райс подросла до возраста нестерпимых «почемучек». Откуда она взялась, и кто её родители, никто не знал. Ну, по крайней мере, они обе не знали, точно и те, кого они об этом спрашивали, тоже не знали или помалкивали.

Дружба у них была, несколько, странной, если не сказать большего. Она проходила в постоянных, нескончаемых периодах войны и мира, притом эти периоды, определяла исключительно Райс. Она, то лупила подругу и выгоняла, утверждая, что на этот раз навсегда, то, почти, тут же кидалась её искать и силой притаскивала дружить обратно. Вот так и дружили.

Вместе сели на коней, вместе учились стрельбе из лука и драке на оружии, вместе учились колдовскому и ведьменному делу. Если в первых дисциплинах, касающихся воинского искусства, Райс, была всегда, впереди оравы всей, то в том, что касалось потустороннего, столь же сильно, отставала от Такамиты, но это её, как раз, нисколько не расстраивало, хотя быть первой во всём, она привыкла, как должное и не позволяла, никому её обскакать, хоть путём собственного усердного старания, хоть, просто, ликвидируя конкурента грубой силой. Но, вот, нудное учение ведунов и ведуний, царскую дочь, явно тяготило и являлось, по её словам, «проклятущим наказанием».

На обучение этой премудрости, она сама толкала Такамиту вперёд, ленясь и прячась за её спиной, где и отсиживалась. Подруга же, занималась прилежно, хотя, как выяснилось, дара особого, у неё к этому делу не было, но благодаря упорству и желанию стать непременно ведьмой, как минимум, она достигла определённых высот, для своего возраста. Райс, это нисколько не расстраивало. Тогда, она считала «эту хрень», ей не нужной и бесполезной, но так как, мама заставляла и настаивала на обучении, то дочь, стойко терпела эту нудную и неинтересную для неё бредятину.

Нет, они не оставались только вдвоём. В их «дружный» коллектив, благодаря родительскому протеже, постоянно вливались, всё новые и новые «подруги», но как вливались, так и выливались обратно. Перетерпеть характер этой «рыжей, мелкой дряни» было не каждой суждено. Вернее, никому из них.

Когда они подросли и у обоих стали проклёвываться первые признаки половой принадлежности, в банной прислуге царской семьи, появился странный парень-чужеземец. Был он ещё совсем молод, но для них, казался очень взрослым мужчиной. Странно одевался, странно, с очень сильным акцентом говорил, тонким девичьим голоском, имя у него было, для них странное — Шахран и вообще, он Райс, сразу не понравился, от чего она, с первого мгновения, как увидела, начала его гнобить.

Больше всего, бесило царственную стервочку, одна его исключительная от всех особенность. Несмотря на то, что в бане, все обязаны были ходить голые, независимо от рода, пола и властного положения, этот представитель ненавистного для неё мужицкого населения, всегда расхаживал в штанах, при том не в ордынских, кожаных в натяг, а матерчатых, воздушно широких, в которых, можно было спрятать целый мешок с рыбой.

Подловив это недоразумение, как-то, в предбаннике и прижав его к стенке, девки-подружки, воинственно угрожая, потребовали от него, немедленно снять штаны и показать, что он там прячет. Шахран, нехорошо, как-то, улыбнувшись, даже, скорее презрительно скривившись, медленно распустил завязки и уронил штаны на пол.

Когда кутырки, не увидели там ничего, кроме уродливого, оплавленного шрама, то сначала, попытались обе, вытолкать собственные глаза на лоб и распахнув свои ротики, дико заверещав, не меняя выражений на лицах, во все ноги, пустились ябедничать на него, Матери Степи, что вела, какой-то, банный дипломатический приём, в это время. Когда Тиоранта и её окружение, что находились рядом, перепуганные, стараясь успокоить детей, с великим трудом поняли, из их парной истерики, что случилось, то царица, рявкнула на обеих так, что те, разом заткнулись, как и не ревели.

«Как вы посмели!» — кричала она на них и всё такое прочее, и всё в том же духе, но маленькая Райс, округлив недоумённо свои голубенькие, бесстыжие глазки, безапелляционно, тут же огрызнулась, втиснувшись в одну из пауз в ругани мамы: «Ну, я же должна была знать, что он там прячет!». Такая непосредственность, лишила царицу дара речи. Она хотела, как следует отсчитать обеих за наглость и разнузданность, преподав, так сказать, урок тактичности, но не найдя, что ответить дочери на её заявление, просто, спокойно, обозвала их дурами и прогнала.

Удивительная вещь. Райс, которая никогда и никого не жалела в своей жизни, и многие думали, что она, вообще, на это была неспособна, Шахрана пожалела, от всей своей маленькой, но вредной душонки. Нет, она не извинилась, но доставать его перестала и поначалу, просто, пряталась от уродца, стараясь избегать при любой возможности. А вот Такамита и извинилась, и разговаривать стала всякий раз, как встретит.

Он оказался необидчивым и вполне компанейским. По податливости характера, парень сильно напоминал Такамиту и спустя всего пару дней, Райс, уже нагло, «придружила» его в свою компанию. Вот так и стало их три «подруги», дружба которых, растянулась на последующие годы.

Когда Райс заярилась и в девичьих боевых сестричествах с размахом отметили это разнузданным, пьяным разгулом, на котором, подвыпившая мама впервые, буквально, силой заставила делать её то, что она отчаянно не хотела и наотрез отказывалась, царская дочь, неожиданно почувствовала к себе изменение, в отношении Матери, да и вообще, всего ближнего окружения, которое, как-то сразу, перестало её бояться и лебезить перед ней. Толи маму достали выходки дочери и у неё лопнуло терпение, толи сам факт прихода месячных, означал какой-то рубеж, за которым кончалась её вольное, бесшабашное детство, для ярицы было непонятно.

Райс, хоть и числилась безголовой оторвой, незнающей границ в своих бесчинствах, но дурой не была, а была девочкой умной, по крайней мере, она себя таковой считала, и из всего замеченного вокруг, тут же сделала пакостный вывод, что необходимо, временно поменять своё поведение и перевести привычную для неё жизнь, из разряда показательно демонстративной, в завуалированно партизанскую. Твёрдо решив, что на людях, она станет такой, какой её хотят видеть, а втихаря, будет делать то, что хочет и пусть попробует, какая-нибудь шавка, тявкнуть.

Только ничего из намеченного, сделать она, не успела. На следующий же день, мама взяла за руку и не объясняя толком ничего, отвела её в лесную чащу, к пустующей избушке еги-бабы, где рыжую оторву, наглухо закрыли в тёплой, но негорячей бане, в полной темноте, молодиться, как это она сначала для себя решила.

Райс, сперва восприняла этот обязательный ритуал, как очередное, обычное наказание и как предоставленную возможность, «хорошенько подумать над своим поведением» и за одно, «как жить дальше», поэтому не слишком расстроилась, лишь показательно надулась, как мышь на крупу, всем своим видом показывая, что «не мама ты мне больше, после этого».

В действительности же, после вчерашних, принудительных топтаний на кровавой рубахе и унизительном, вызывающем поведении ближниц Тиоранты, собиралась, как следует подумать, запомнить всех и придумать месть, каждой индивидуально, но то, что произошло, воистину стало рубежом, который разделил её жизнь на то, что было «до» и то, что «после»…

Темнота в бане, была, хоть глаз коли. Снаружи о стену, что-то долго грохотало, с каждым ударом становясь всё глуше и глуше. Потом, наступила полная тишина. С непривычки, от такой звуковой изоляции, даже в ушах зазвенело. Райс прощупала входную шкуру и поняла, что проём снаружи, заложили брёвнами, да так плотно, что не только шум леса не проникал внутрь, но и сам воздух оттуда не просачивался.

Ярица прощупала окружение. Баня внутри, оказалась меньше, чем выглядела снаружи. Банный полог, выстроенный на всю длину помещения, был застелен мягкими шкурами, в несколько слоёв, что наталкивало на мысль о спальном месте. У входа, стояла большая кадка-долблёнка, полная воды и в ней, девка нащупала плавающий питейный черпак, говоривший о том, что вода питьевая, а не для пара. Она тут же это проверила. Действительно, вода чистая, свежая и холодная, как родниковая, аж зубы заломило.

Банный камень был тёплым, даже можно было сказать, терпимо горячим. Обшаривая его руками, она обнаружила глиняный горшок и сунув в него свой любопытный нос, определила, что там еда и даже по запаху, установила, какая в нём каша. Пахло вкусно, но есть не хотелось, поэтому Райс, продолжила обследование, путём дальнейшего прощупывания, абсолютно тёмного пространства своего заточения. В дальнем углу, обнаружилась помойная лохань, сухая и пахнущая свежеструганным деревом.

Закончив проверку, царская дочь удовлетворённо констатировала: «Прям со всеми удобствами». Ярица разделась до гола, так как замкнутое пространство нагрелось и ей показалось жарковато. Сложила аккуратно одежду в ногах и устраиваясь в мягких шкурах, свив там себе целое гнездо, развалилась и расслабилась, в неге закрыв глаза…

Проснулась резко, от непонятной внутренней тревоги. Полная темнота, полная тишина. Сон слетел, как и не было, и рыжая, сразу вспомнила где находится. Села на полог, прислушалась. Ни единого звука, даже глухого, отдалённого, сколько бы не вслушивалась в тишину. Даже, приложив ухо к стене, не смогла услышать ничего, что хоть, отдалённо бы нарушало безмолвие, словно, в раз оглохла на оба уха. Протерев глаза, спросонок и повертев головой во все стороны, ей не удалось обнаружить ни единого, даже мизерного источника света.

Захотелось по-маленькому и вспомнив про помойную лохань, наощупь двинулась в том направлении. Лохань была на месте. После, держась лежака, двинулась к другому его краю, решив, что пора одеться, но тут, её ждал первый сюрприз. Одежды на том месте, где оставила, не оказалось!

Девка обрыла весь лежак, переворошив все шкуры, облазила весь пол на корячках, но так и не нашла. Зачерпнула черпак воды. Попила. Остатки плеснула себе в лицо и плюхнув ковшик обратно в воду, утёрлась рукой.

Прокралась к камню, нащупала горшок, вновь залезла в него носом и тут, поняла, что пока она спала, здесь кто-то побывал. Каша в горшке была, но другая! Ложка была там же и Райс, наклонившись над глиняной посудиной, закинула в себя половину его содержимого, оценив кашу, на «неплохо».

Вернулась на лежак, тут же, убедив себя в том, что одежду почистят, посушат и доставят в лучшем виде, когда надо будет. В общем-то, если б не полная слепота и глухота, условия для наказания, были в высшей степени, царские, что её вполне удовлетворило на сытый желудок.

Она, в очередной раз, свила себе гнездо и развалившись, задумалась. Первое, что вспомнила, вчерашняя пьянка. Ой, не понравилось ярице поведение маминых ближниц, особенно Матёрых. Вели они себя, уж больно нагло и вызывающе пренебрежительно к ней. Хоть и были пьяненькие, но забыться настолько, да притом разом, что-то непохоже. Что же произошло? Во что она влипла?

А может быть, это не у мамы терпение лопнуло, а у ближниц и они гуртом потребовали от царицы её наказания? Да, Райс, вроде, никому из них, на любимые мозоли не наступала. Ну, подумаешь, дочерей, кой кого, пару раз пнула, да, по шее врезала. Так сами виноваты. Пусть к ней не лезут. Она их в подруги не звала и нечего было набиваться. Это уж, простите, ей самой решать, с кем дружить, а с кем нет.

Потом, вспомнила Такамиту, Шахрана, своего любимого коня Ветерка, а следом наступило время мечтаний, а как же без них. Видела она себя, великой воительницей, ведущей в бой девичьи орды. Супостаты, все как один, разбивались, пленялись, уничтожались, а она, вся такая непобедимая и правильная, чувствовала себя, пупом земли. Эти мысли «о себе великой» заняли значительно больше времени, чем подлинные воспоминания и анализ реальности.

Ворочаясь с боку на бок, царская дочь, наконец, решила, что снова хочет есть. Сползла к камню, нащупала горшок, ложку, зачерпнула, закладывая в рот содержимое, всё ещё продолжая витать в облаках и резко опешила, даже, забыв жевать. В горшке, вместо каши, было мелко порубленное, тушёное мясо, с распаренными кореньями!

Райс настороженно оглянулась в полной темноте и прожевав захваченное в рот, опустила деревянную черпалку, обратно в горшок. Кто-то поменял еду, но ведь на этот раз, она не спала и должна была, по крайней мере, если не увидеть, то услышать того, кто приходил!

Непонятно, что заставило двинуться к помойной лохани, но девка, зачем-то, нащупав её, сначала потрясла, а затем понюхала. Лохань была пуста и пахла, как и вчера, свежеструганным деревом.

— Кто здесь? — тихо и опасливо, чуть ли не шёпотом, спросила Райс темноту, пристально всматриваясь, непонятно куда и максимально напряжённо прислушиваясь.

Ответом была, всё та же звенящая тишина, пустая и беспросветная. Наощупь двинулась ко входу, по пути попив и вновь плеснув остатками воды в лицо, приводя себя в чувство и прогоняя зарождающийся страх.

Шкура была на месте. Брёвна за ней тоже. Прижалась спиной к стене и вновь спросила темноту:

— Банник, это ты?

Ей никто не ответил. Райс попыталась вспомнить чему учили, по поводу ритуалов бань и о баннике в частности, но, как назло, в голове ничего не вспоминалось. Да, и как можно было что-то вспомнить из того, что пролетало у неё на учёбе, мимо уха.

Постояв некоторое время без движений, настороженно, неожиданно почувствовала, что ей холодно. Толи от входа дуло, хотя сквозняка, ни капельки не ощущалось, толи от страха зуб на зуб не попадал, но девка, медленно нащупала край лежака и так же медленно, забралась в шкуры, то и дело протягивая руки в стороны, каждый раз, ожидая, кого-нибудь там нащупать, но она по-прежнему была одна в этой глухой норе.

Свив очередное гнездо в самом углу, чтобы обеспечить безопасность своих тылов, несколько успокоилась и начала, в очередной раз, предпринимать попытки заговорить с тем, кто здесь хозяйничает.

Сначала, рыжая, робко спрашивала, затем, разойдясь, начала требовать и в конце концов, принялась на невидимку орать и угрожать, выплёскивая все ругательства и угрозы из своего арсенала, на что была способна. Потом перешла на мольбы, разревелась. Поревев, успокоилась и опять заснула…

Следующее пробуждение, было точно такое же, как и прошлый раз. Ничего не изменилось. Сон слетел мигом, резко, как и не было, и ей стало, по-настоящему страшно. Райс прекрасно знала, что ярицы молодятся, только ночь, а она уже, явно сидит здесь, как минимум третий день. В голове замелькали вопросы, которые все, как один, остались без ответов. «Что происходит? Почему её заперли в темницу? Как долго её будут здесь держать? Что ей надо сделать, чтобы выпустили?»

С самого пробуждения, у Райс началась истерика. Царская дочь, принялась биться в стены, потолок, колотить кулаками лежак, входную шкуру. Девка долго кричала, требуя, чтоб её выпустили или хоть кто-нибудь, откликнулся. Но всё было напрасно. Темнота и тишина остались беспросветной и беззвучной.

После выплеска истеричной ярости, навалилась апатия. Мысли, как по команде, покинули буйную рыжую голову, силы из молодого тела моментально улетучились, сделав его дряблым и безвольно хилым. Райс, забившись в свой угол, просто сидела и тупо смотрела в никуда.

Как долго она так сидела, ярица сказать не могла, но ни с того ни с чего, закрутивший живот, вновь позвал к лохани, выводя из ступора, после чего, Райс, позволила себе устроить, что-то похожее на помыв тела в бане, только ледяной водой и основательно замёрзнув, в очередной раз, зарылась в шкуры сохнуть и греться.

Эта процедура вернула её к активной жизни, и она, вновь принялась обдумывать сложившуюся ситуацию, но, как и в первый раз, все размышления закончились бурной фантазией о себе любимой… только, в какой-то момент времени, фантазия неожиданно пресеклась, будто её кто-то, за шкирку вытянул из мира грёз.

Рыжая, неожиданно осознала, что мечтает, как-то не так, как обычно, «не по-своему». Царская дочь, абсолютно точно представляла себя, на месте Матери Степи и не просто мечтала о неограниченной власти и всемогуществе, о лихих походах, в сказочных и далёких странах, а задумывалась над решением проблем, возникающих то там, то сям, в её безграничном царстве и все эти проблемы, ставили её в тупик, что никак не походило на безоблачные девичьи фантазии и ей это не понравилось.

Выдернутая из мира грёз, внезапно посмотрела на себя со стороны и ужаснулась той несуразности, её сегодняшней и правительницы огромного количества народов, в своих мечтах. Это было первое шокирующее открытие, здешнего сидения: она ничтожество, неспособная, пока, ни на что. Эта мысль, настойчиво впёрлась в её сознание, даже не спросив у хозяйки, на то разрешения.

Перебирая в голове всё, что не знает и не умеет, и, как и где, это поправить, дочь великой царицы, пришла ко второму нерадостному для себя заключению, которое, оказывается, было настолько явным, что Райс, даже удивилась, подумав, «где же были её мозги?».

Она тут же вспомнила, что мама, никогда не заставляла заниматься боевыми науками, Райс этим, занималась самостоятельно, просто, потому, что ей это удавалось, а значит нравилось. Мама, постоянно заставляла заниматься потусторонним, настоятельно заставляла, но дочь, как могла, от этого ускользала, потому что, там у неё не всегда получалось, а значит и не нравилось.

И только сейчас, сидя в этом чудо-месте, насквозь пронизанным сверхъестественным и колдовским, почувствовала, как мало она об этом всём знает, и как слаба и беззащитна в данной ситуации. Тут же посетил парализующий вопрос, заданный самой себе: «А что, если я не выйду отсюда, пока не разрушу чертог заточения, своим колдовством?». И поняв, что если это так, то ей, бездари, сидеть здесь вечно, вновь принялась рыдать…

Следующее пробуждение, было тяжёлым. Сначала, никак не могла проснуться. Каждый раз, вроде просыпаясь, засыпала заново. Наконец, проснулась окончательно, но нежилая вставать, долго ворочалась и только позыв к помойной лохани, заставил подняться.

Попила. Умылась, плеснув воды в лицо. Села на полог, скрючилась в три погибели и начала мучатся от безделья. Мука, была невыносима. Ничего не видно, ничего не слышно, только наедине сама с собой. Чокнуться можно.

Тут в голову пришла идея. Она, неожиданно нашла занятие. Райс, решила устроить себе физическую тренировку. «Точно», - подумала рыжая и тут же ей занялась. Делала растяжки, размашки, отжимашки, скакашки и всё, что могла придумать, находясь в полной темноте. К этому времени, пленница уже, мало-мальски ориентировалась в пространстве, благо, оно колдовским образом, не изменялось, как еда с отхожим местом, что позволяло ей, довольно легко перемещаться, в этом наглухо запечатанном строении.

Прошло не так много времени, когда девка устала, запыхалась и закончила все свои занятия, напившись и облившись, с головы до ног, ледяной водой, из неисчерпаемого жбана. Утёрлась, одной из шкур спального гнезда, и опять пристроилась на пологе, отдыхая и думая, чем бы ей ещё заняться.

Отдохнув, царская дочь почувствовала голод и обрадовалась, что нашла себе очередное занятие, только когда опустошила, почти половину горшка, где был, на этот раз, густой наваристый грибной суп, забралась в свой угол и в очередной раз, принялась маяться ничего неделанием, даже, завыв в голос, от безысходности…

Ярица потеряла счёт дням. Не понимала, что сейчас: день или ночь, утро или вечер. Ей было наплевать. В первые, в пустой голове, мелькнула мысль утопиться в жбане с водой, ибо терпеть эту муку, было невыносимо.

Царская дочь, уже чётко представила, как будет убиваться мама, вырывая свои роскошные волосы, когда вскроют эту проклятую тюрьму и найдут её безжизненное тело. Как будут заламывать в горе руки, её ближницы, как будет страдать отец, как всеобщий траур накроет всю степь. Ком обиды за себя любимую перехватил горло, и она горько, навзрыд, зарыдала, с раскачиванием тела из стороны в сторону. Горе было безмерным и безутешным.

Очередные реки слёз, прервала отчётливо прозвучавшая в голове мысль: «надо выбираться отсюда». Райс, резко подскочила и недоумённо спросила себя в голос:

— А почему ты раньше то об этом не подумала, дура?

Голос прозвучал, как в пустой бочке, что давил не только на уши, но и на нервы. Девка, психанув, вскочила и принялась прощупывать пальчиками стыки брёвен. Выдирать, где было возможно то, чем эти щели были законопачены, лишь бы добраться до крохотного, хоть какого-нибудь, источника света. Затем, основательно принялась за входную шкуру, пытаясь вытянуть край.

В конце концов, схватила черпак и принялась отчаянно рыть подкоп под входным проёмом, пока, орудие труда не раскололось. Каково же было её изумление, когда с неимоверным трудом, вгрызаясь в утрамбованную, жёсткую землю под входным проёмом, как «лбом об стену», она наткнулась на огромные брёвна, вкопанные под баней, притом вкопанные не горизонтально, а вертикально вниз. Это был конец, не только для неё, как «землекопательницы», но и как для девочки Райс, как таковой. Рыжая взвыла от безысходности и психологически сломалась.

Впав, в какую-то необъяснимую прострацию, перестав есть, пить, спать, ходить в туалет, она, просто лежала на боку, уже ни о чём не мечтая, ничего не желая. Просто лежала и всё, тупо перебирая в голове, даже для неё непонятные мысли. Как долго прибывала в этом отрешённом состоянии, Райс не помнила, но ей это, показалось вечностью…

Вывел девку, из этого состояния оцепенения, гулкий протяжный звук от входа. Она не пошевелилась, а лишь приоткрыла глаза, устало поглядев в том направлении и только, когда распахнулась входная шкура и в её темницу хлынул яркий, до рези в глазах, свет, встрепенулась и поднялась на локте, щурясь и стараясь рассмотреть кого-нибудь.

Проём был пуст. Вернее, он, представлял из себя, неописуемой яркости, огромное пятно света, за которым, ничего невозможно было разглядеть и Райс поняла, что никто к ней не войдёт и это, просто приглашение выйти. Царская дочь, медленно вылезла из шкур и прикрывая глаза ладонью, вышла в нестерпимо болезненный внешний мир, резавший глаза до головной боли и навалившийся, оглушающим гулом птичьего ора, на бедные уши.

Выйдя из бани, пленница ещё долго щурилась и прикрывалась, пока не смогла различить сквозь пелену слёз, хлынувших в глаза, трёх вековух, стоящих перед ней. Одетые во всё белое, с седыми, как снег, распущенными волосами и длинными белыми посохами в руках, они стояли молча и внимательно смотрели на голую Райс, как будто, чего-то ожидая.

Зрение постепенно обвыклось. Хоть и приходилось, всё ещё щуриться, но ярица, уже могла их разглядеть детально. Вековухи стояли хмурые, если не сказать злые, но её это, почему-то не встревожило.

— Сколько времени я просидела взаперти? — неожиданно спросила Райс, измождённым голосом, лишённым какой-либо интонации.

Ей ответили, но не сразу, а через довольно длительную паузу.

— Сколько положено. Две седмицы.

— Всего две седмицы? — тут же взорвалась в изумлении, в первом эмоциональном проявлении, бывшая узница, которая была уверена, что просидела там, не меньше двух лун.

Но вместо того, чтобы ответить на её экспансивную реакцию, одна из вековух, задала встречный вопрос, жёстко и зло:

— Что ты решила?

Царская дочь, тут же осеклась, даже дёрнулась, будто от пощёчины, не понятным образом успокоилась и ответила первое, что пришло ей на ум, даже удивившись сама себе:

— Мне надо учиться. Очень многому надо учиться. Я ещё, ни к чему не готова.

Эх, знала бы тогда Райс, что ответь она, как-то по-другому, может быть, тогда, всё для неё и закончилось бы.

Голая, измождённая девка уронила голову, потупив взгляд и увидела, как к ней босыми ногами, подошла одна из ведьм, ведуний или колдуний, для неё они были, «всё в одном мешке», рыжая их не различала. Вековуха, погладив мученицу по голове, что-то воткнула ей в волосы. Это было последнее, что Райс запомнила…

Глава вторая. Она. Круг второй

Царская дочь, буквально вырвалась из цепких щупалец жуткого сна, где какие-то сволочи, топили её в поганой лохани, до верха полной нечистот. Рыжая, резко распахнула глаза в ужасе, задерживая, как и во сне, дыхание, в панике озираясь по сторонам.

Какое-то время, глаза, отключившись от ничего не понимающего сознания, лихорадочно метались и выхватывали отдельные фрагменты нереального окружения, которые никак, как в испорченной мозаике, не складывались у неё в голове, в полную и целостную картину.

Бревенчатый потолок, через щели которого проникал слабый свет, земляные стены и море нечистот, с кишащей белой коркой на поверхности, в котором она болталась, по груди. Распахнутые глаза защипало, и они тут же ответили защитной слезой. Одуревшая девка, учащённо задышала одним ртом, тут же сглотнув, рвущуюся наружу, рвотную массу и опять задержав дыхание, крепко зажмурила глаза, от чего, по щекам выкатилось две слезинки.

Ярица, мысленно приказала себе успокоиться и не открывая глаз, не дыша, прислушалась к ощущениям. Первое, что она осознала — тугое и противное, жужжание полчища мух. Второе, то, что жижа, в которой она стоя плавала, была противно тёплая. Подрыгала в разные стороны ногами, дна, под которыми, не ощутила, лишь нащупав сзади склизкую, отвесную, глиняную стену.

Тело, как бы висело в этой жиже, не опираясь на дно. Под грудями, почувствовала широкий пояс, который был, похоже, привязан где-то вверху и не давал опуститься, в копошащуюся жижу, ниже того уровня, на котором она находилась. Руки, тоже были привязаны где-то вверху, но по ощущениям, некрепко.

Райс вновь задышала ртом, закупорив нос, хотя вонь и без этого пронимала до самых мозгов. Задрала голову вверх и осторожно раскрыла глаза. Руки привязаны не были, они, просто, были вдеты в кожаные петли и висели на запястьях. Мученица, медленно вынула из петли, сначала одну руку, затем другую и закрыла лицо ладонями, мелко задышав, будто ладони, могли служить фильтром для «ароматов» выгребной ямы, а то, что она сидела именно в ней, Райс уже догадалась.

Рыжая никуда не могла смотреть, ни о чём не могла думать, так как, всё её существо, отчаянно боролось с собственным желудком, во что бы то не стало, просившимся наружу. Наконец, желудок победил, выплеснув из себя всё, что смог и даже, после этого, ещё пытался выдавить то, что уже не выдавливалось.

После того, как её вырвало, голова пошла кругом, но задышала она ровней, наплевав на вонь и впервые, злобно, закипая лютой ненавистью ко всему на свете, готовая порвать каждого опарыша, возящегося вокруг, нормально осмотрелась.

Медленно обведя взглядом отхожую яму с права на лево, Райс упёрлась ошарашенным взглядом, на ещё одну горемыку, такую же девку, как и она по возрасту, висевшую в двух шагах левее и сплошь облепленную зелёными, жирными мухами.

Соседка, имела русые, светлые волосы, изрядно испачканные нечистотами и большие серые глаза, блестевшие в сумраке ямы, как мокрый полированный камень. Она, сложив руки на голове в замок, с добродушной улыбкой, молча, рассматривала новенькую.

— Ты кто? — тут же спросила Райс, почему-то шёпотом.

— Апити, а ты? — поинтересовалась подруга по несчастью, но в отличии от Райс, вполне спокойным и даже довольным голосом.

— Райс, — ответила рыжая слабо и сдавленно, и тут же продолжила, — а мы где?

— В говне, — хмыкнула Апити, расцветая в лучезарной улыбке и смахивая с лица надоедливых насекомых, — аль ты не видишь?

— Как я здесь оказалась? — спросила Райс толи соседку, толи саму себя, — я ничего не помню.

— Не мудрено, — как-то запросто и по-свойски ответила светловолосая, — тебя под гребешком привели. Втыкают, такой гребешок в волосы, и ты, как телок на привязи, что велят то и делаешь, и при этом, ничего не помнишь. Хорошая штука.

— Да, да, — тут же спохватилась Райс, — что-то припоминаю. Белая вековуха, сначала погладила меня по голове, а потом, вроде бы, как гребень воткнула.

Райс, находясь в полной прострации, осторожно прощупала голову руками, видимо ища гребень, но волосы, распущенные по спине и утопленные на половину в нечистотах, инородных предметов, не содержали. Руки, тут же облепили мухи и она, брезгливо и панически, ими задёргала в разные стороны, отгоняя мерзость.

По верхнему настилу, застучали чьи-то шаги и дырка в потолке, что была чуть левее ярицы, служившая, как выяснилось, основным источником света, потемнела, окуная их и без того мрачное пристанище, в сумрак. Апити, видимо предчувствую реакцию новенькой, тут же жёстко потребовала, переходя на шипение:

— Только не ори!

Райс не успела понять, к чему это она, как сверху, в дырку, полилась струя, создающая на поверхности пенное облачко, разбрызгиваясь мелкими капельками в разные стороны и поднимая из глубин, свежую волну вони.

— Фу, — презрительно шипя, выдавила из себя Райс, сморщившись и зажимая пальцами нос.

Кто-то наверху, сделал своё дело и так же неспешно, ушёл, вновь открыв дырку для света.

— Ты, давно тут сидишь? — через какое-то время, продолжила пытать Райс свою соседку, не разжимая нос, решив, через свою соратницу по выгребной яме, хоть что-нибудь разузнать.

— Третий день.

— А ты кто, вообще, и за что тебя сюда посадили?

— Никто. Впрочем, как и ты, — спокойно ответила Апити, даже с некой гордостью, — но, как и ты, я «особая». Других сюда не садят. А сидение здесь, называется, «познанием себя, через нечистоту». Странно, что ты об этом не знаешь.

— Я, вообще ничего не знаю и не понимаю, — зло огрызнулась Райс, отрывая пальцы от зажатого носа, — сначала, меня законопатили в старую лесную баню, на две седмицы, где я, чуть с ума не сбрендила, теперь вообще по горло в говне. Да, когда же это кончится!

— Успокойся подруг, всё только начинается, — тут же с ухмылкой в голосе, ответила Апити, — а я смотрю, ты в большой привилегии, коль очищать разум, в баню была посажена. Небось и баня тёплая, и кормёжка не с помойки и водица колодезная?

— А толку, — буркнула Райс, подтверждая догадки своей новой подруги, — темнота, хоть глаз коли и ни единого звука, как под землёй схороненная.

— А я, вот, под землёй и сидела, — тут же парировала Апити, — в глиняной яме. Обе седмицы на глине спала и можно сказать, глиной питалась. В постоянном холоде и сырости. Там, из стенки родничок пробивался и куда-то в нору утекал. Вот, там, действительно, можно было с ума сойти, от этого постоянного журчания. Я, даже, в какое-то время, «поплыла мозгами», да вовремя сообразила глиной уши заткнуть, а то б, точно свихнулась.

Райс, как-то, даже, взбодрилась, услышав, что кому-то было ещё хуже, чем ей, а она, оказывается, ещё не в самых худших условиях провела последнее время.

— Слышь, Апити, — заговорщицки зашипела Райс в полголоса, помахав рукой перед лицом ладонью, как бы очищая для глаз пространство, заполонённое жужжащими насекомыми и не дававших, как следует рассмотреть собеседницу, — ты можешь мне разъяснить, что здесь происходит, а то, от неведения, я себе места не нахожу. Нет, когда вырвусь отсюда, я всем покажу Кузькину Мать, это к еги-бабе не ходи, но хотелось бы понять: КАК отсюда вырваться?

— Странная ты какая-то, — задумчиво пробубнила себе под нос Апити, скривив рот на бок и сдунув, очередную муху со щеки.

Подняв руки и просовывая их в петли, она обмякла, повиснув на запястьях, уронила голову себе на плечо, с хитринкой разглядывая рядом висевшую новенькую. Наконец, что-то для себя решила и начала своё высокопарное выступление, строя из себя бывалую девку, снизошедшую до объяснений, неопытной кутырке:

— Отсюда, девонька, не вырываются. Сюда рвутся. Сюда, девки пищат, да лезут. Только мало кого пускают. Я вот, ведунья. Дар предвидения у меня, особый. Я сюда, больше года просилась, не пускали. Понимаешь? Мало обладать даром. Чтобы быть лучшей из лучших, нужно иметь особый внутренний стержень и особые, нечеловеческие навыки. Вот здесь, мне этот стержень и выращивают. Для начала, в яму закапывают, всю дрянь из башки вычищают, оставляя тебя наедине с собой. Затем, здесь, опускают ниже опарыша, делают из меня ничтожество, и я, из этого низшего состояния, должна буду самостоятельно, без всякой помощи, вырасти и подняться, преодолевая всю эту мерзость, круг за кругом. Поднимусь, буду ведуньей или ведьмой, или колдуньей, какой свет не видывал. Не поднимусь, сдохну, значить не моё это, не судьба. Здесь только два выхода: либо на коне, либо под копытом. Сломаться на этом пути, может каждая, да, не каждая выдюжит.

Говорила она всё это, явно с чужих слов, даже интонацией и мимикой, подражая кому-то другому, но тут, вдруг, как-то, резко встрепенулась, подозрительно посмотрела на Райс и добавила:

— Только ты, не нашего поля ягода, как я погляжу. Не вижу я в тебе, никакого ведьменного дара.

— А у меня его и нет, — жёстко отрезала царская дочь, которая, не смотря на объяснения, ещё больше запуталась и ни на шаг не продвинулась, в понимании происходящего.

— Вот и я не пойму, — задумчиво уставилась на неё Апити, — кого они из тебя-то растят?

Райс, хотела было огрызнуться, но тут, её как обухом по голове огрели. Рыжая, даже замерла на несколько ударов сердца с открытым ртом и изумлёнными глазами. Она в один миг поняла! Всё поняла! И от озарения собственного осознания, как-то, сразу успокоилась, сгладила свою ершистость, выпрямилась, вдумчиво осматриваясь по сторонам, затем медленно сунув руки в верхние петли, расслабилась и тоже повисла на руках.

— Не могла сразу, что ли, этот вопрос задать? — тут же пренебрежительно поинтересовалась Райс, — а то всё ходит тут, вокруг да около.

— Не поняла, — проговорила Апити, уходя от роли наставницы и возвращаясь обратно к себе, при этом, опять вынимая одну руку из петли и отмахиваясь, от летающих перед глазами зелёнопузых, — вокруг чего?

Райс, продолжая висеть на руках, медленно повернулась к соседке всем телом и с ехидной улыбочкой, ещё раз представилась:

— Меня кличут Райс, — сказала она, выделяя каждое слово.

— Ну и что? — продолжала недоумевать Апити.

— Я, дочь царицы Тиоранты.

На что Апити, сложив губки трубочкой и распахнув глаза, тихо присвистнула.

— И растят тут из меня, будущую царицу степей.

Райс, была горда своим открытием и, хотя, сама в это, не до конца верила, но в её интонации, звякнула нотка зазнайства и высокомерного чванства. Правда, реакция Апити, вновь опустила её на землю, вернее в отхожее место, где они на пару и плавали:

— Хреново тебе будет подруга.

Царская дочь, недоумённо уставилась на неё. Апити пояснила:

— У меня горка пониже, да, положе будет и то, не знаю, как карабкаться. Из нашего ведьменного круга, лишь одна из трёх, поднимается, да, все испытания проходит. Не выдерживают, ломаются. А у тебя и гора повыше, да, и покруче будет. Сколько, интересно, из вас доверху доползут? Хотя ведь, Матерь только одна, а значит, из всех, только одна и доползёт.

— Что значит из всех, — тут же взъелась Райс, — ты думаешь, кроме меня, ещё кто-то на это претендует?

— А то как же, — прибила её будущая ведьма, — много ты знаешь цариц, которые стали преемницами своих мам? Я, например, не знаю ни одной. Да, даже, если тебя до этого допустили, неужели ты думаешь, только на тебя ставка сделана. А коли не сдюжишь, что ж теперь, степи без царицы оставаться?

Райс принялась лихорадочно перебирать в голове всё, что об этом знает, но не припомнив, ни одной родственной преемственности, насколько помнила рассказы о бывших царицах и их деяниях, тут же зверски окрысилась и стала перебирать своих теоретических конкуренток, злобно посверкивая глазами, но в конечном итоге, всё же вынуждена была согласиться, что Апити, в принципе, права, от чего спесь схлынула, а сама Райс, понурила голову и сникла.

На краю собственного сознания, в обрывках памяти, она, даже, вспомнила о запрете родственной преемственности царской власти, правда, абсолютно не помня, по какой причине.

В голове, как зайцы запрыгали разные мысли по поводу и без повода, и от этого «зайцескока», рыжая, вообще перестала, что-либо соображать. Голова закружилась. Опять затошнило. Перестав следить за скачущими мыслями и сконцентрировавшись на подавлении тошноты, она несколько успокоилась и смогла заставить себя думать собрано.

— Ты ведь мне поможешь? — зачем-то спросила Райс Апити, на мгновение поймав себя на мысли, что если останется одна, то вообще, пропадёт.

— Как? — тут же со смехом поинтересовалась Апити.

— Ну… — Райс задумалась, — «каком». Я же, ни ухом не рылом, во всём этом. Хоть объясни, как тут, у вас всё делается.

— Ну, если только в этом, — пожала плечами Апити.

Она вкратце поведала о девяти кругах испытаний, которые обязана пройти любая «особая», допущенная Троицей, вот только, что конкретно они из себя представляли, она толком не знала. Так, только в общих чертах, акцентируя на том, что при прохождении каждого круга, дева получает какую-нибудь особенность или наоборот, как сейчас, избавляется от чего-то лишнего и не нужного.

В конечном итоге, после многих и толком ничего не объясняющих слов, она честно призналась, что сама мало знает обо всём этом, потому что, эти круги, окутаны тайной и наставница, по поводу их, почти всегда говорила одно и тоже, мол, попадёшь — узнаешь.

Наступило молчание. Каждая думала о своём. О чём думала Апити, сказать было трудно, а вот мысли Райс, заклубились у неё в голове, мрачнее тучи. Она вспомнила маму, в тот роковой последний день, вспомнила её напряжённое лицо, измученное тягостными мыслями. Её, не то усталый, не то больной вид, не спавшего ночь человека.

Рыжая, только сейчас осознала и готова была дать руку на отсечение, что мама, преднамеренно решилась на этот поступок и это решение, далось ей очень нелегко, понимая, что вполне возможно, больше никогда не увидит свою родную дочь живой или, судя по испытаниям, в здравом уме, но она пошла на это. Почему? Почему, прежние царицы, из своих дочерей, не выращивали себе замену? Что у них дочерей не было или не пускали на испытания?

И тут Райс, неожиданно пришла, к неутешительному, для себя выводу, от которого, мурашки по спине побежали и волосы зашевелились: «Я, как царская дочь, должна стать будущей царицей степи, или должна, просто, исчезнуть, как и многие другие дочери, других цариц».

Кем бы она могла стать и какое у неё было бы будущее, не отправь её на эти испытания, мама? Самое большее, чего Райс могла добиться, это стать рядовой ордынской девой боевого сестричества, а там, коль заслужит, подняться до Матёрой. Вот и всё. В этом, весь её потолок.

До этого дня, Райс никогда не интересовалась, как становятся царицами. Лишь знала, что в отличии от мужицких царей, каким был её папа, цариц не выбирают ордой, потому что, они всегда особые, «меченные». Она на таких насмотрелась в бане, среди маминого окружения, но откуда они брались, рыжая не знала, лишний раз коря себя, что дурой была, когда всему этому учили, а ведь учили этому наверняка.

И только теперь, сидя в выгребной яме, она отчётливо поняла, что встала на путь, на котором «выращивают цариц». Вернее, даже не так. Она не поняла, а заставила себя в это поверить. Царская дочь внушила себе, что мама послала её на эти испытания, именно для того, чтобы дочь стала царицей или исчезла с лица земли, не опускаясь до простой боевой девы.

Она понимала, что это лишь догадки разума, находящегося на границе сумасшествия, а исходя из того, как с ней обращаются, Райс, может до самого конца, так и не узнать об истинных причинах маминого поступка. Поэтому, дева взяла, и сама себе всё объяснила, по ходу дела, поставив перед собой, очень высокую цель.

Ярица с ужасом для себя осознала, что не будет одна на этом пути. Наверняка, им пойдут и другие, вот только на вершину кручи, на которую вся эта орава будет карабкаться, заберётся только одна и только от неё, сейчас, зависит, сможет ли она претендовать на эту вершину или это место, займёт другая, более «особенная» дева, которая пройдёт эти колдовские круги, как их называет Апити, лучше её, а то, что эти круги будут непростыми, теперь рыжая, уже не сомневалась. Это открытие её огорчало и не давало покоя, ещё больше вгоняя в уныние.

Наконец, царская дочь оторвалась от пораженческих рассуждений, твёрдо решив бороться до конца, чего бы ей это не стоило и буднично спросила новую знакомую:

— А чё мы тут вообще делаем? Как долго нам в этом говне сидеть?

Апити повернулась к ней, высвобождая руки из петель, отмахиваясь от роя и так же буднично ответила:

— Скоро пить, есть принесут, тогда и поймёшь.

— Как пить, есть? Тут? — удивлению Райс, не было придела.

— Да, — не меняя спокойного тона, ответила ей светловолосая, — вон, в ту дыру побросают, а ты вылавливай еду, среди дерьма, да ешь, если черви не опередят.

— Фу, — скривилась в гримасе царская дочь, тут же позабыв, о всей своей решимости, — а зачем?

— Я ж тебе сказала, что тут, проходят ритуал «познание себя, через нечистоту», — опять наставительно заговорила «бывалая девка», принимаясь за нравоучения, — себя чуешь? Нечистоту лицезришь? Вот! Из тебя здесь, вытравливают брезгливость, подруга. Брезгливость — это непозволительная роскошь, которая допускается, только для обычных людей, но только не нас, «особых». Брезгливый человек, как зашоренная лошадь, видит и осознаёт только часть, а не целое. Это вовсе не говорит, что мы должны превратиться в свиней и питаться помоями, плавно переходя на опарышей. Просто, мы не имеем права быть брезгливыми к людям, какими бы омерзительными они не были, какими бы отвратительными не были их поступки и деяния. Мы должны понимать и принимать всех и всё. Брезгливость по жизни, крайне мешает, а вытравить из себя этого червя ограниченности, можно только так, через уничтожение брезгливости к еде.

Тут она остановила внушение, заинтересовано осмотрела царскую дочь, внимательно слушавшую её и уже по-простому добавила:

— Только делать вид, что ты этого «червя» поборола и убила, я тебе не советую. Они не смотрят на то, как мы едим и едим ли вообще, а это, говорит о том, что они, просто, знают, жив в нас ещё этот «червяк» или нет. И не спрашивай, как они это делают. Сама не знаю. Я, вот, уже третий день сижу и кажется совсем перестала брезговать и то не выпускают, а тебе, судя по твоим желудочным позывам, в этих «хоромах», ещё долго сидеть.

— Что за бред, — вновь взорвалась на эмоциях Райс, — а если я не смогу? И вообще, что будет, если я откажусь?

— Обломайся, — тут же равнодушно ответила соседка, — если не сможешь, то сдохнешь тут от голода и жажды, и поверь, тебя отсюда, даже, никто вынимать не будет. Хотя нет, от голода не сдохнешь, потому что, тебя, вот эти белые миленькие червячки, быстрей съедят.

И Апити расхохоталась, разгоняя волновыми движениями, тела кишащих вокруг опарышей.

— Этого не может быть! — чуть не заорав и сверкая заблестевшими от слёз глазами, запротестовала рыжая, — я, дочь царицы Тиоранты, и они не посмеют меня сгноить в этой вонючей яме.

— Да, не ори ты! — тут же грозно рявкнула на неё Апити, вогнав привыкшую к «жополизному» почитанию и до крайности избалованную царскую дочь, в ступор.

Ведунья злобно осмотрела, исказившуюся в молчаливой истерике, высокородную деву и смачно сплюнув в кишащих опарышей, сквозь зубы процедила:

— Вот, теперь я знаю, почему нет преемственности власти по крови.

И Райс, тут же захлебнулась её словами, неожиданно поняв их смысл. Вскипевшее в ней чувство несправедливости, тут же перевернулось в справедливость. Она глубоко задышала, выпуская закипевший «пар ярости», убеждая себя в том, что она, действительно, «никто» и зовут её «никак», и следует быстрее забыть, кто она такая и какого рода-племени, тут же вспомнив слова Апити, о том, что, только опустившись ниже нижнего, можно подняться выше всех.

Райс, ещё несколько ударов сердца поборолась со своей гордыней, а затем, смиренно спросила, уже совсем отчаявшимся голосом:

— Так что делать-то?

— Пей, ешь, борись, — ответила Апити пожимая плечиками, — как говаривала моя наставница, вода камень точит. Будешь бороться, поборешь. Сдашься, погибнешь. Тут всё просто.

— Легко сказать, — пробурчала царская дочь.

— А чё тут сложного. Не с нежитью же борешься, а сама с собой. На одной стороне привычки, на другой голова на плечах и сила воли. К тому же, этот круг, ещё из лёгких. Тебе твоё тело помогать будет, когда уже не в терпёж пить и есть захочется. Голод он не тётка, горькое и то сладким сделает.

— Благодарствую, — недовольно пробурчала Райс, — успокоила.

— Да, не за что, обращайся.

Вновь послышались шаги на верху и в жижу, булькнули два кожаных мешка, окатив девок брызгами нечистот.

— О, обед, — наигранно радостно возликовала Апити, утирая лицо от брызг.

Райс, почему-то, сразу скрутило и пару позывов, дёрнули скованное, напряжением тело…

В куче дерьма, оказалась и ложка мёда. Сидеть в выгребной яме постоянно, оказывается, необходимости не было. После того, как Апити выловив оба мешка и оттолкнув один царской дочери, с аппетитом отобедала, а Райс, развязав мешок и поковырявшись в тех помоях, что там были свалены и перемешаны в единую массу, вынула лишь извозюканный мешок с водой и наплевав на вонь и смрад, тут же, весь, осушила без остатка, их обоих вытянули из жидкого дерьма.

Что-то застрекотало снаружи, задвигалось и верёвка, привязанная за пояс, медленно потянула Райс на верх, где оказался наклонный лаз в глине, по которому, скользкое тело протащили и вытянули в люк.

Рыжая оказалась в узкой, длинной комнатке, стены и потолок которой были выложены из брёвен. Пол устилала свежескошенная трава. В одном торце комнатки, вырезано окно, откуда падал свет и вливался свежий воздух, в другом торце — массивная дверь.

Царская дочь осмотрела себя, брезгливо сморщилась и схватив пучок травы, принялась, перебарывая себя, обтирать пояс на груди, ища, как бы, от него избавиться. Её мысли не осознано, в первую очередь, направились в сторону побега. Ища застёжки или завязки, рыжая лихорадочно искала путь улизнуть отсюда. Кинулась к двери. Дотянулась, натягивая верёвку. Закрыто. К окну. То оказалось высоко и надо было, что-то придумать, чтоб туда забраться, но глухой голос Апити, раздавшийся из-за стены, прервал её метания.

— Райс.

— Что, — ответила она, всё ещё всматриваясь в окно и подступы к нему.

— Только ты не вздумай там пёрышки чистить.

— Почему? — недоумённо спросила ярица, оторвав взгляд от вожделенной дырки для побега и ещё раз оглядев себя.

— Чем дольше прибываешь в этом дерме, тем быстрее привыкнешь, — ответил голос Апити, похоже устраивавшейся на боковую.

Райс бросила испачканный пучок травы в угол, замерла прислушиваясь и осторожно спросила:

— А бежать отсюда никто не пытался?

— А зачем, — удивлённо спросила Апити, — я ж тебе говорила. Чтоб сюда попасть, очередь стоит, да, не каждую пускают. Кого пускают на этот круг, девы особенные, нечета остальным. Не-е, сбежать ты допустим сбежишь, только смысл? Куда ты подашься? К маме? И как там тебя встретят, после твоего трусливого побега? Ну, прибить то, может и не прибьют, но кем ты после этого станешь? В леса побежишь, на подножный корм? В пустующую избушку еги-бабы, её долг отрабатывать? Или где на поселении пристроишься в девках прислуги?

— Да, всё, достаточно, — недовольно оборвала её Райс, тоже заваливаясь на травяную подстилку, — разошлась. Я, просто, спросила.

— Я, на круги, больше года просилась у Матёрых Терема. Не пускали и всё. Одна, постоянно говорила, мол, мала ещё, подрасти. Вторая, «веселушка-приколюшка», вечно подкалывала, что-то вроде: «неча делать, круг топтать». Третья, так вообще, только отмахивалась, отстань, да отстань.

— Понятно. А что за Терем? Что за Матёрые?

— Так, Матёрых-то, ты видела. Это те три вековушки, которые тебя сюда привели, — запросто ответила Апити и судя по интонации голоса, похоже, уже решив покемарить, после обеда, — а Терем — это Терем. Дом Вала. Здесь, все «особые», проходят испытания и обучение. Место силы это, силы невиданной.

— Так мы, что, в Тереме Вала? — поинтересовалась Райс, усаживаясь спиной к той стене, из-за которой было слышно Апити.

— Ну, не совсем в нём, но тут рядом. Если до окна дотянешься, увидишь.

Райс опять взглянула на окно. Подумала, как туда можно забраться. Апити, тем временем, молчала, и ярица испугалась, что та уснёт и поговорить будет не с кем, поэтому спросила, что первое в голову пришло:

— А что после отхожего места будет, ты знаешь?

— А с чего ты решила, что у нас с тобой, одни и те же круги будут?

— Ну, свои то ты знаешь?

— Да, тоже не очень, — призналась всезнайка, — знаю, что меня ждёт дальше река, вроде, но тебя, это вряд ли коснётся. Это уж чисто наше, ведьменное.

Райс, запачкав руку о себя же, вновь схватила пучок травы и принялась оттираться, задав очередной вопрос:

— Слышь, Апити, а пояс этот снять можно?

— Нет, — тут же ответили из-за стены, — верёвку, тоже грызть не советую. Без зубов останешься. Наговор наложен, на то и другое. Да, и вообще, ты не о том думаешь, Райс. Ты собираешься второй круг проходить или решила себя червям скормить?

— Какой второй? — встрепенулась царская дочь и тут же поняла, что она полная дура, ведь первый круг, она прошла ещё в бане и тут же, поправилась, — да, собираюсь, собираюсь.

— А раз собираешься, то подумай, с чем ты борешься. Вместо того, чтобы бороться с собой, ты воюешь с мерзостью, что вокруг тебя. Ты дура, Райс, хоть и царская дочь. Ты, эту мерзость, прими, как родное, да, пусти себе внутрь, да, ею своего червя, брезгливого, отрави. По-другому, у тебя не получится, а ты, наоборот, стараешься от говна отстраниться, да, этого червя обезопасить. Эдак, долго будешь тут плавать и страдать.

Райс задумалась и ей показалось, что она поняла и смысл сказанного и то, что соседка её, уж больно умная оказалось, прям, не девка, а вековуха какая-то.

— Слышь, Апити, а ты откуда такая умная? Откуда всё это знаешь?

— Я ещё много чего не знаю, да и не такая умная, как хотелось бы. А, вообще, наставницы хорошие были.

— Так, меня, тоже, вроде, учили, и наставницы, говорили, лучшие, а толку то.

— Райс, — неожиданно весело спросила Апити, — а тебя, как царскую дочку, пороли?

— Ты чё с ума сошла? Кто бы попробовал, дня бы не прожил.

Соседка за стеной заливисто рассмеялась.

— Вот поэтому, ты и дурой выросла.

— Но ты… — рявкнула Райс, дёрнувшись, но тут же поняв, что обидчицу не достать, лишь со злостью сжала в руке очередной пучок травы.

— Да, ты не обижайся, — вновь донеслось из-за стены, — просто, многие знания, надо вколачивать через задницу, их по-другому, выучить не получается. Вот меня, пороли через раз, да, каждый раз. Иногда, по несколько дней присесть не могла, стоймя стояла, а наставница моя, только подтрунивала, мол, ни чё, ни чё, в стоймя больше влезет. Поэтому, не хотела, да, умнела.

К ужину их опять опустили в выгребную яму и Райс, с удивлением отметила для себя, что морально была готова к этому и восприняла мерзость, не как наказание, а как азартный бой, турнир, игру, настроив себя на то, что на этот раз, она победит и поест, то что ей перепадёт…

Через два дня Апити выпустили и Райс, осталась одна. Ночью, перед сном, она с удивлением отметила для себя, что, несмотря на то, что её новая подруга, по всем статьям превосходит её, царскую дочь, у неё, в первые в жизни, не было желания убить соперницу, утопить или вообще, как-нибудь избавиться от выскочки. Она тянулась к ней, как к свету и оставшись одна, загрустила, как будто отняли, что-то, очень ей необходимое.

Ярица начала много думать, притом, именно думать, а не мечтать. Даже, каждодневные окунания, стали проходить обыденно, незаметно, как бы само собой разумеющееся, девка не всегда отдавала себе отчёт, в череде повторяющихся событий, пока, ещё через три дня, поднявшись на верх, массивная дверь распахнулась, а пояс, свалился к ногам, сам собой. Испытание этого круга, было пройдено, даже, как-то, легко. Райс, сама от себя не ожидала.

Глава третья. Он. Побег

Было их четверо, молодых да разных, кому волей судьбы, суждено было поменять, жизнь никчёмную и бестолково-однообразную, а кому-то распутную и разудалую, на жизнь, пролетающую стрелой, столь же скоротечную, смертельно опасную, но заманчиво интересную. Жизнь, подобную выпавшим игральным костям: либо всё, либо ничего.

Самым старшим из них был Гнур. Он был высок, хорошо сложён и единственный из всех, прекрасно воспитан, в его понимании. Копна густых чёрных кудрей, пробивающаяся щетина чёрной бороды и усов, делала его в глазах девочек, неотразимым мужчиной и завидным женихом. Ещё бы. Сын вождя племени маспий — это звучит гордо, а маспии, это вам не зачуханные кочевые роды, лазающие по горам, а городские, зажиточные жители Парсы.

Он и воин был отменный, и конь, и оружие имел лучшее. Читать, писать был обучен, целых три писанных книжки прочитал, на глиняных табличках, правда, поумнеть от этого, ему не слишком получилось, да, и дурь молодую, бестолковую, не выветрило, но фору перед сверстниками, давало ощутимую, да, и в глазах противоположного пола веса прибавляло, когда с бахвальством декламировал заученные наизусть писанные творения великих словесников.

Не устраивал его отца, бесшабашный образ жизни, отпрыска и чтоб обломать, фривольное и не к чему не обязывающее существование, принял он решение, Гнура женить. Решил вождь, что сын, давно вырос и пора бы ему, вступать во взрослую жизнь, полную не только прав, но и обязанностей. Жизнь, штука короткая, не успеешь развернуться как следует, а уже помирать пора.

Гнур съездил, пару раз, на смотрины, затосковал, поняв всю никчёмность своих попыток увильнуть от настойчивости отца, уладить его личную жизнь, да, и сбежал. Подвернулась ему, тут, парочка «нищебродных» балбесов, как он их для себя определил, которые, так разрекламировали свободную, да, вольную походную жизнь, каких-то, там, северных степей, что разом плюнул на всё и сам же возглавил их бегство, в далёкую и непонятную для него страну. Ему было всё равно, лишь бы подальше, чтоб отец не достал.

Главного инициатора и вдохновителя «рекламной компании», звали Асаргад, выходца из мардов, представителя одного из кочевых племён, обитающих на межгорных равнинах. Пожалуй, одного из беднейшего, хотя и многочисленного, поэтому Асаргаду, в отличии от Гнура, терять, вообще, было нечего.

Сын бедного пастуха, который сводил концы с концами, лишь благодаря тому, что поддерживал жизнь семьи мелкими грабежами на большой дороге, да, и в банде, его папаша, был лишь на вторых ролях, так что, большого куша, никогда не перепадало. Серьёзные ранения, полученные им ещё в бурной, боевой молодости, делали его ущербным. Прихрамывал на одну ногу, и левая рука плохо слушалась, почти отсохла. Эти то метки прошлых боёв и не давали отцу возможности, ни хозяйство в полную силу вести, ни в банде по рангу выше подняться.

Именно из редких рассказов отца, у вечернего костра, то и дело впадающего по пьянке в ностальгию, о своей бурной молодости, прошедшей в той далёкой северной стороне и узнал Асаргад, об удивительной, воинствующей, бескрайней степи, с детства мечтая, что, как только вырастит, обязательно отправится по стопам отца и станет великим воином и богатым мужчиной, и не в пример отца, будет более удачлив и осторожен с ранениями. А то, что здесь ему ловить нечего, он определил для себя сразу, как, что-то начал понимать в жизни.

Он не собирался, конечно, отправиться туда вот так, сломя голову, но подвернувшийся Гнур, решил его судьбу, одним махом и Асаргад, даже не колеблясь, собрался и отправился с этим жадным на авантюры и приключения отпрыском знатного рода.

Асаргад, по сравнению с Гнуром, выглядел ещё, как мальчик с виду, и ростом пониже, и сложением по суше, и поросль на лице, только пушок, но молодость, проведённая в дикой горной стране, это очень хорошая школа выживания, между смертью и жизнью. Такую закалку не получишь при дворе знатных вельмож, со всеми их знаниями и воспитаниями. Про реальную, дикую жизнь, этот молодой мужчина, знал куда больше Гнура, ребёнка-переростка. К тому же, у этого парнишки, было одно уникальное качество — феноменальная, в буквальном смысле, нечеловеческая память.

В кого он такой уродился, он не знал, но был убеждён, что это подарок самого Ахурамазды, так по крайней мере, предполагал его отец, а мать, была, просто, уверена, что данный уникальный дар, сделает его сына особенным и в будущем, очень важным человеком.

Он умудрялся запоминать всё, что лишь раз, увидит или услышит, притом навсегда. Одарённый мальчик, по примеру мамы, был уверен, что он не такой, как все, а значит и судьба его будет не такая, как у всех. Асаргад прекрасно знал, что он — «меченный небом», хотя никогда не афишировал этого. Мальчик надеялся, с помощью этой особенности, достичь высот в жизни, вот, правда, не знал, пока, как.

Вторым, из этой парочки «нищебродов», был такой же сын нищего пастуха, из соседнего стойбища, одногодка с Асаргадом, по имени Эбар. Асаргад с самого детства заразил его идеей «северной страны» и с тех же времён, наметил его в свои напарники и кровные братья, о которых, с таким упоением, рассказывал его восхищённый отец. Эбар был не против.

Так, мечтая на пару, они и оказались в водовороте событий, которые одним взмахом крыла капризной фортуны, превратили их пустые мечты, в нечто осязаемое, но всё ещё, до конца не осознаваемое и не понятное. Друзья пустились в авантюру, с мурашками по всему телу, абсолютно не представляя, чем это всё, для них закончится.

Эбар был обыкновенным. Никакими особенностями не обладал. Единственно, чем он выделялся из троицы, оборванностью своего одеяния и грязью тела. Нет, его семья не была уж столь безнадёжной, просто ему всегда было наплевать на то, во что он одет и при этом, патологически не любил умываться, даже брезговал, что ли.

В отличии от Асаргада, которого отец, хоть и кряхтя, но всё же, не скрывая гордости, отпустил, не смотря на слёзы и вой матери, Эбару, пришлось бежать, ибо отец, категорически запретил ему и даже, закрыл в яму, чтоб не удрал, но друг помог, и он сбежал. Вот так, втроём, поначалу, они и отправились покорять степные просторы неведомой стороны.

Четвёртый, присоединился к троице уже на полпути, у самой мидийской столицы — Экбатаны, мимо которой лежала их дорога. Он был, примерно, одного возраста с троицей, что их сразу сблизило, и звали его Уйбар. Рода он был, не персидского и даже не мидийского, а какого-то тогда не понятного для них, урартского.

Судьба Уйбара, была чем-то похожа на судьбу Гнура, но с большими отклонениями. Сын высокородных родителей, избалованный и облизанный с рождения, в один прекрасный миг взбунтовался и ударился во все тяжкие. Высокий, стройный, с ухоженными кудрявыми волосами, чёрными, как смол. Но главное его достоинство — это язык без костей, которым он, мог разговорить и даже уговорить, хоть помершую бабку. Отправленный в столицу империи отцом на обучение, он, почувствовав свободу, как и водится в таких случаях, вместо овладения знаниями и умениями, увлёкся кутежами и гулянками.

Золото, выделенное отцом на карманные расходы, быстро кончилось, но к тому времени, он умудрился, перепортить, за какой-то год своего пребывания в столице, кучу дородных дочерей мидийской знати, назанимав, при этом, у их же папаш, денег на безбедную жизнь. Наобещал аж семерым жениться, ну и как полагается, когда припёрло, сбежал, куда глаза глядят.

Шум поднялся сразу и принял вид снежной лавины, когда двое высокородных папаш, имеющих на своём попечении, «изрядно попорченных» дочек, заявивших своим родителям, что забеременели от этого прохвоста, устроили публичный скандал, и не разрешив, меж собой, делёж молодого повесы, чуть войну не объявили между родами. А тут, ещё два высокородных рода вклинились в их спор, с точно такими же претензиями, а за ними, ещё три кандидата в тести, но, пока, без последствий, в виде будущего потомства. И началось.

Скандал, до самого царя дошёл, таким он был шумным и громким. Иштувегу, великий царь Мидии, даже, распорядился поймать мерзавца-производителя и доставить его на царский суд, пред ясны царски очи, но куда там. Этот пройдоха, оказался мастак не только девочек охмурять, но обвёл вокруг пальца, всю царскую охоту на него. Несмотря на то, что по этому поводу отцепили весь город, по всем кольцам, не выпуская из стен никого, даже мельком похожего, Уйбар, переодевшись в женское платье и купив носильщиков, благополучно и с соответствующей помпой, был пронесён мимо бдительной стражи за ворота города.

На большой торговой дороге, уже в дали от городских стен, прикинувшись больным проказой, обманом завладел лошадью и в наигранном, полуобморочном состоянии, с умирающим видом, преспокойненько пустился в бега, в свою родную Армению.

Вот тут-то и столкнулся этот беглец с троицей молодых путешественников. Посидели, познакомились, выпили вина, прихваченного где-то молодым повесой, поговорили за жизнь. Поразмыслив, немного, на тему, что его ждёт в родных пенатах, Уйбар, без капли сожаления, примкнул к ним, с единственной целью — просто, куда-нибудь скрыться на время, пока всё утихнет, а потом… Не думал он о северных степях и походных подвигах, не собирался тогда, кардинально менять свою жизнь, просто, так получилось. Ушёл с ними на время, получилось, на всегда.

Долгий путь до Великой степи, дорожные мытарства и приключения, удивительным образом спаяли, этих абсолютно разных молодых людей, в дружную компанию. Странным, непостижимым образом, они как-то усреднялись меж собой, переняв друг у друга и хорошее и плохое. Все одинаково стали рваными и грязными, хотя Эбар, наоборот, стал не с того не с сего умываться, при любом удобном случае.

Уйбар, скучая и хоть как-то пытаясь разнообразить нудное путешествие, то и дело подначивал и подшучивал над попутчиками, устраивая им, не всегда безобидные розыгрыши. В конце пути, уже сам был не рад, так как, попадался на розыгрыши и шутки своих товарищей, в большей степени, чем успевал отвечать.

Асаргад, благодаря своей уникальной памяти, за дорогу научился писать и читать, притом не только на парси, но и на урартском. Эбара, тоже пытались пристроить к этому делу, но тут, было всё настолько туго, что и Гнур, и Уйбар, довольно быстро, это занятие бросили.

Ехали не скоро. Кобылка Уйбара сильно тормозила. Не была она предназначена для быстрого бега, хотя и была вынослива, лазя по горам. Один раз, на каком-то горном склоне, подстрелили козла, так, три дня пировали на берегу небольшой горной речки и пока всего не съели, дальше не тронулись.

И наконец, третья проблема, которая делала путь неспешным, это то, что никто не знал, куда идти. Были даже моменты, когда все, кроме Асаргада, были уверены, что никуда они не дойдут, ибо всё это, пустая выдумка и закончится их поход тем, что они придут на край земли и нечаянно свалятся в бездну. Уйбар был в этом, даже абсолютно уверен, доказывая своё предположение с пеной у рта, как будто, бывал там уже, раз десять, не меньше и пару раз, сваливался в бездну, судя по детализации его трёпа.

Наконец, им попался на пути, один старик с маленьким мальчиком, перегонявший небольшую отару овец, который узнав, куда молодые люди держат путь, сначала обозвал их по-всякому, мол, вместо того, чтоб полезным делом заняться, в логово бандитов и убийц подались, за лёгкой наживой, да, разбойной жизнью, но побурчав, всё же указал дорогу, да, и по времени определил, сколько им ещё добираться.

Эта конкретика, несколько, придала молодёжи смысла их бессмысленному пути, и они поехали значительно веселее, отмечая по дороге те приметы, что указал им дед, благо, память Асаргада, не требовала ничего записывать и он точно знал, в каких местах, какие приметы искать.

Именно способность Асаргада замечать мельчайшие особенности, в огромном горном однообразии, сначала восхитило его путников, кто не был с ним знаком до путешествия, а через несколько дней пути, все, безоговорочно, уступили ему лидерство в четвёрке.

Наконец, они, действительно, достигли края земли, но вместо пропасти и пустоты впереди, все четверо, в первые в жизни, увидели огромное море воды, спустившись к которому, с удивлением узнали, что вода эта, ещё, к тому же, тёплая и солёная.

Целый день потратили на плескание в спокойных и мерных волнах, бегая друг за дружкой по песчаному краю, стараясь от берега в глубину не удаляться, так как, плавать никто из них, не умел. Только день спустя, вдоволь наплескавшись, двинулись дальше.

Чуть ли не каждый день, встречая на своём пути, те или иные препятствия, путники делали для себя, всё новые и новые открытия. Они выехали в голые степи, не встречая, ни одной живой души и только на третий день, когда горе путешественники, уже изнемогая от жажды, ковыляли по безводной, травяной, высохшей пустыне, их окружил небольшой конный отряд саков, смотря на них выпученными глазами от удивления, как на дураков невиданных.

Получив объяснение от четвёрки молокососов, степняки, сначала, долго смеялись, потом, всё же напоили их какой-то кисленькой дрянью, от которой в голове у путников «за хорошело» и отвели в своё стойбище.

Первое, что поразило всех четверых, это необычные жилища этого поселения. Раньше, никому из друзей, не приходилось видеть подобного. Это были дома на колёсах, большие и полностью закрытые травой и как удалось выяснить, назывались кибитками. Асаргад, тогда ещё усомнился в здравомыслии этих степных дикарей, живущих в травяных домах, но счёл за лучшее, промолчать.

Четвёрка не знала, ни нравов саков, ни их обычаев, хотя с трудом, но всё же понимая их язык. Гостеприимный и обходительный приём хозяев, даже, сначала, как-то, шокировал, но Гнур с Уйбаром, быстро освоившись, стали воспринимать всё, как само собой разумеющееся, лишь Асаргад с Эбаром, были, явно, обескуражены и чувствовали себя, крайне скованно, до самого конца своего пребывания в стойбище.

Законы гостеприимства, конечно, были и в их племени, но то, как их встретили местные саки, выходило за всякие рамки, их убогого понимания. Это для них, было через чур. Перед тем, как продолжить путь дальше, по указанным приметам, пройдоха Уйбар, умудрился обменять свою старую кобылу на молодого жеребца, правда дав при этом хозяину в довесок, золотой брусок и ещё золотое полукольцо, он выложил за продукты и воду в путь, от чего у урартца, резко ухудшилось настроение, и он высказал, по поводу нищих друзей-дармоедов, пару нелестных слов.

Путь — это странная штука. Он может быть, без начала и конца. Он может быть, длиною в жизнь, а на некоторый и жизни не хватает, но вместе с тем, не смотря на всю его бесконечность, каждый путь, когда-нибудь заканчивается: либо дорогой, либо жизнью идущего. Вот и у этой четвёрки, их длинный, и казалось бесконечный путь, закончился.

Они добрались до своей цели — стойбища касакской орды, одной из многочисленных, в бескрайних степях, не большой, что называется окраинной, то есть пограничной, но сплочённой и боевой.

Такого молодняка, как вновь прибывшие, в этом стане не было, и атаман, долго раздумывал, прибрать пацанов к рукам или послать из дальше, к хвостам собачим. Так и не приняв никакого решения, он, даже, собрал ближний круг. Мужики, тоже почесали бритые головы, но посоветовать атаману, ничего путного, не смогли.

С одной стороны, молодняк можно было использовать, как дармовую силу. Рассчитывать на то, что от них будет толк в боевых походах, не приходилось, но с другой стороны, это лишние рты, которых придётся поить и кормить в голой степи. Та и другая сторона вопроса, была, в общем-то, равнозначна и никак, одна, не перевешивала другую.

Одни ратовали, мол, давай возьмём пацанов, говно чистить. Выдюжат, приживутся, не хай, воевать научим с годами, не выдюжат, да и хрен с ними. Другие противились. Наступает самое жаркое время года. Житуха и так будет впроголодь, а тут ещё четыре коня и четыре молодых рта, которые, вечно, будут хотеть жрать. Уйти из этих мест ближе к морю, где корма и охота есть, ордынский царь не велел, хотя, если прижмёт, всё равно, туда, поближе откочёвывать придётся или чаще разъезды посылать, не только для пригляда, но и для пополнения продовольственных запасов, а эти, только обузой будут и толку от них, никакого, вред один.

Долго рядились мужики, но к всеобщему облегчению, проблема решилась сама собой. Неожиданно, по следам прибывшей четвёрки, прискакал девичий отряд «мужененавистных» красавиц.

Отряд был не большой, всего пять троек. Куда, зачем и с чем возвращались, естественно, никто не спрашивал, они и не сказывали. Понятно было, что таким количеством, могли, либо кого-то, куда-то провожать, в виде боевого эскорта, либо, ездили кого-то встречать, или катались за какими-то нужными вестями и получив информацию, возвращаются обратно в своё логово.

Асаргад, конечно же, про них рассказывал своим новым друзьям и предупреждал, как предупреждал его отец, что с этими милыми девочками, вообще, дело иметь нельзя, даже, нежелательно близко находиться. Мужчин они, люто ненавидят и как отец сказывал, режут их, без зазрения совести, а по некоторым слухам, ими же, исключительно, и питаются. Но, одно дело слушать чужие байки, и совсем другое, воочию увидеть это чудо степей. Молодые, обворожительно красивые, стройные станом, грациозные в движениях.

Правда, они были, совсем непохожи, на тех, про которых знал Асаргад. Его отец говорил про золотоволосых и белокожих, а эти, были смуглые, с раскосыми глазами и с волосами, как воронье перо с отливом. Лица и руки их, были расписаны тонкими золотыми узорами, что предавало девам налёт сказочности и нереальности.

Асаргад, от греха подальше, всё же постарался спрятаться за коня. Эбар, последовал его примеру, а вот высокородные, этого не сделали, а зря. Хорошо хоть Гнур, лишь разинув рот, их просто разглядывал, а вот Уйбар, толи забыл всё то, что ему Асаргад про них рассказывал, толи не поверил, толи, просто, по привычке, а как известно, привычка дело страшное, взял, да, и полез к ним с разговорами. Познакомиться, видите ли, он захотел, а одну из, них даже решил приласкать.

Закончилось это для него, проломленной головой, заломленными за спину руками, связанными в локтях, не понятно куда, девшимися штанами и петлёй на мошонке, из тонкой конской верёвочки, за которую, его привязали к конскому хвосту, одного из коней боевых дев и в таком виде, приготовили тащить в дальнее путешествие, как бычка на заклание.

После Уйбара и на Гнура наехали, который, было дело, дёрнулся на защиту друга, но лишь проявив намерение. До действий, с его стороны, дело не дошло. Девы позубоскалили, провоцируя его на ответную грубость, но у того, хватило ума промолчать и обидные слова проглотить, хотя по виду, было видно, что держался молодой сын вождя, на последнем пределе.

Это небольшое стойбище, посреди голодной степи, как оказалось, кроме рубежной охраны, осуществляло приют, именно таких, вот, странствующих отрядов и являлось, некой перевалочной базой, где курсирующие, небольшие отряды орды, отдыхали, пополняя запасы воды и еды.

Старшая отряда «беспредельщиц», о чём-то коротко переговорив с атаманом оазисного стана, велела девам пить, перекусывать и отдыхать, сама отправилась в специально предназначенную гостевую кмбмтку. Сопровождая старшую до ночлега, атаман заикнулся о четвёрке молодцев, что пристала к его стану, но старшая, толи устала с дороги, толи ей по жизни, на такие мелочи было наплевать, но атаману ничего не ответила, сделав вид, что не услышала.

Атаман, рассказывая это всё с раболепным видом, проводил её до самого входа в кибитку, в которой гордая «мужерезка» скрылась, а он, так и не решившись последовать за ней, тут же ретировался и с грозным видом командира, пошёл по стойбищу, раздавать указания налево и направо, вымещая зло на подчинённых.

Девы её отряда, ночевали прямо в степи, у костра. Уйбар, как провинившейся, так всю ночь и проходил с голой задницей за конём, к хвосту которого был привязан за мошонку, но правда, сняв штаны, девы одели, при этом, сапоги. И на том, спасибо. Троица друзей, тоже не спали и всю ночь, строили планы освобождения Уйбара, с последующим бегством, но девы, были на чеку, постоянно дежуря по три, да, и кони от них, далеко в степь не отходили, топтались тут же, как привязанные, хотя их, даже не стреножили.

Что за время унизительной ночёвки успел передумать Уйбар, он никогда никому не рассказывал, а когда, кто-нибудь из них вспоминал, то, не смотря на весёлость, замолкал и уходил в себя. Друзья старались не вспоминать общего позора. Асаргад же, забыть своих чувств не мог, просто, по тому, что не мог этого сделать физически. Гремучая смесь страха, ужаса, долга и совести, вставшие дыбом волосы и дрожь во всём теле, как клеймо запечатлелось у него в голове и устойчиво прицепилось к образам «мужененавистных» дев.

С рассветом, старшая, беззвучно вышла из кибитки, прошмыгнула, как тень, мимо Асаргада с друзьями. Подошла к привязанному Уйбару и срезав плетёный канатик конского волоса, освободила и что-то ему высказала. Уйбар, только слушал и кивал головой. Наконец, по её знаку, мужчине вернули штаны, и он торопливо их натянув, пустился бежать к друзьям, которые с нетерпением ожидали развязки этой нервной ночи.

— Собираемся быстро, — чуть ли не заорал шёпотом, прибежавший Уйбар, лихорадочно мечась, в поисках своего седла и мешка, — они нас в орду отведут.

Друзья, сначала, тоже кинулись собираться, но у них были явно другие планы действий и когда услышали, что Уйбар, в такой спешке, собирается, только из-за того, чтоб от этих «мужененавистных» дев не отстать, встали, как вкопанные.

— Ты что сдурел? — шёпотом спросил обезумевший Гнур.

— Друг, — чуть не плача ответил ему бывший узник, — поверь, если она сказала, что мы должны следовать за ними, лучше так и сделать или мы не жильцы на этом свете.

Все четверо, действительно, были по-настоящему напуганными, поэтому, не задавая больше вопросов, кинулись седлать коней, только в спешке, их дальнейшее путешествие, показалось им страной дэвов, потому что, ни один из них, не позаботился, ни о пище, ни о воде.

В прохладе утра, девы шли по степи бодро. Отряд молодых людей, еле поспевал за ними, держась на расстоянии, но, когда солнце начало припекать, скорость сбросили и пошли шагом.

На первую стоянку встали, когда солнце было почти в зените. Только когда, спешились и расседлали коней, давая им отдых. Собравшись кучкой на земле, начали пытать Уйбара, по поводу того, что старшая из дев ему говорила. Урартец не сильно стал распространяться о выволочке, которую она ему устроила, но объяснил, что наказали его за то, что позволил себе хлопнуть коня девы по крупу. Оказывается, у них это, равносильно хлопку по заду самой девы и таких выходок, они, обычно, никогда не прощают, но старшая решила, их, как «детей малых», на первый раз, оставить в живых.

Пока они шушукались к ним неожиданно и абсолютно беззвучно, подошла одна из дев, и заметили они её, лишь когда та, устав ожидать на себя реакцию, хлопнула в ладоши у них над головой.

— Где ваша еда и вода? — спросила она, красиво разливающимся, девичьим голоском.

Все, как один, языки проглотили и молча потупили взгляды в землю.

— Бестолочи, — тут же констатировала она, голоском нежного цветка, колышущегося на ветру, развернулась и не издавая ни одного звука, странной, скользящей походкой, пошла обратно.

Кто-то из мужчин, поразился её точёной фигурке, кто-то, нежностью её голоса, а Асаргад, поразился её беззвучности, тут же сделав вывод, что это не отряд сопровождения, как он изначально подумал, а разведчики, которые, даже в обычной, повседневной жизни, передвигаются, как крадутся. Видимо по-другому, уже не умеют.

Некоторое время спустя, к ним так же, не издавая звуков, подошли две девы, таща большую кожаную суму, наполненную водой, но пройдя мимо вскочивших на ноги мужчин, прошли к их коням и зашипев по-змеиному, тут же собрали их вокруг себя, как домашних собачат на кормёжку.

Пошикивая и посвистывая, выстроили толкающихся коней в очередь и развязав мешок, принялись их поить. Притом давали каждому, строго определённое количество, управляя четвероногим зверьём, исключительно, странными на слух звуками. Остатки, кинули Уйбару. Вдоволь, там было не напиться, но промочить засохшие глотки, получилось. Пили друзья, под двумя, ничего не выражающих взглядами, вполне милых, если не сказать, красивых дев, поэтому делёж воды, прошёл мирно, без драки. Забрав пустой мешок, одна из дев, почти таким же голоском весеннего цветка, как и у той, что подходила первой, сказала:

— Когда солнце будет, вон там, — и она указала пальцем на точку неба, — доберёмся до воды. Речка будет.

Девы ушли. Мужчины облегчённо выдохнули.

Так, в смешанном состоянии позора, страха, любопытства и не понимания своего туманного будущего, молодые люди добрались куда-то туда, куда их вёл девичий отряд. Вскоре, выжженная степь превратилась, постепенно, в бушующий травяной океан. Дышать стало легче.

Мелкая речушка, хоть и не с горной, кристально чистой водой, но вполне пригодной, для того чтобы утолить жажду, как самим, так и коням, показалась путешественником, подарком самого Ахурамазды. А в конце дня, форсировали, довольно, большую реку и старшая, когда наконец горцы выкарабкались на противоположный берег, подъехала к ним и спросила назидательным тоном:

— Урок усвоили?

Те в ответ, лишь молча кивнули, опустив головы.

— Вот и хорошо. Привыкайте. Вы в степи, а не у себя в диких горах. Здесь правят законы и их надо знать и соблюдать. Исключения из этих законов нет, ни для кого, даже для царей. Перед законами степей, равны все.

После чего указала рукой им направление дальнейшего пути, однозначно давая понять, что, наконец-то, их пути расходятся.

Первое время раздельного с девами движения, Асаргад с друзьями, никак не мог поверить, что эти людоедки, их, вот так просто, взяли и отпустили. За эти два дня, они настолько свыклись с тем, что стали, чуть ли, не рабами, но если и не рабами, то боевым трофеем этих воинствующих «мужерезок», что никто, даже не поверил в такой простой конец мучений. Какое-то время, всё так же ехали молча, то и дело, украдкой озираясь по сторонам, но, когда поняли, что свободны, устроили истерику.

Больше всех, убивался Уйбар, которого, наконец, прорвало и он, собирая все ругательства, какие только знал, а какие не знал, то тут же придумывал, выливал их на мерзких баб, грозя им отомстить всякими жуткими карами. Лишь Асаргад, удержался от высказываний, а просто, взяв власть в четвёрке в свои руки, скомандовал привал, прямо по среди чистого поля, дабы успокоиться и собраться с мыслями, перед дальнейшими испытаниями, а то что они будут, он даже не сомневался. Всех остудила его безальтернативная фраза:

— Обратного пути у нас уже нет. Мы зашли слишком далеко. Или мы идём до конца, или убивайте себя сами. Я вам не помощник.

Все, тут же успокоились. Задумались и со зверскими рожами, завалились в траву. Темнело. Бессонная ночь давала о себе знать, только жрать хотелось дико, но есть, было нечего.

Глава четвёртая. Она. Третий круг

Какое-то время, Райс и Апити не трогали. Их расселили в огромном деревянном Тереме, представлявшим из себя целый город, причудливым образом слепленных в один замысловатый клубок, больших и маленьких деревянных строений, разукрашенных витиеватой резьбой и узорами.

Девок распределили в соседние светлицы, но они, практически, постоянно были вместе, занимая ту или иную спаленку. Даже ночевали иногда вместе на одной лежанке. Удивительно, как две, абсолютно разные девы, столько много и так неприхотливо долго, умудрялись безостановочно трещать. О чём можно говорить днями и ночами на пролёт?!

Подружившись, не разлей вода, разболтав друг другу самые секретные секреты, излазив весь Терем сверху донизу и с одного края до другого, подруги каждый день умудрялись находить для себя, всё новые и новые занятия, пока в один из осенних дней, с утра, в светёлку к Апити, где ночевали обе проныры, не заявились стразу три вековухи-хозяйки. Матёрые Терема, разбудив, как всегда проболтавших, почти всю ночь девок, объявили, мол, хватит отдыхать, пора делом заниматься и разогнали их по своим норам.

К Райс в спальню занесли стол, короткую скамью, с большой круглой дыркой по средине и под эту скамью водрузили помойную лохань. Рыжая сидела на своём лежаке и с любопытством следила за приготовлениями. Она уже поняла, что ей придётся очень долго сидеть на этой скамье без права вставать, раз нужду придётся справлять прямо там, где сидишь. Это ей стразу не понравилось, только сначала было не понятно, зачем за этим столом сидеть и что надлежит делать.

В комнату вошла одна из вековух, которую все звали Мать Медведица. Когда Райс познакомилась с этой вековухой, то еле сдержала смех, от того гротескного несоответствия прозвища и внешности. Матёрая была ростом, от вершка два корешка, да, и вся, какая-то мелкая, щуплая, с несуразно длинными, тощими руками и крайне скудными седыми волосами. Глядя на неё, казалось, что в вековухе не хватает всего, но цветные колдовские узоры, её иссушенных рук, невольно заставляли уважать и побаиваться эту мелкую вековушку.

Матёрая Терема объяснила, что девке надлежит каждое утро, когда она будет входить в светёлку и будить её, садиться на скамью и сидеть на ней, до вечера, пока она не зайдёт и не разрешит спать. В таком режиме, было необходимо продержаться всего, как она сказала, девять дней, а в случае, если Райс оторвёт свою задницу от скамьи, то со следующего дня, девять дней начнутся по новой, не зависимо от того, сколько она до этого насидела.

После инструктажа, Мать Медведица, смотря на деву, рукой указала на деревянное сиденье с дырой, мол, начинай, а сама, обойдя стол, встала, напротив. Райс поднялась с лежака, подошла, задрала подол и уселась голым задом на дырку. Ей было, от чего-то, очень весело, и она сама не могла объяснить почему. Изначально, этот круг показался ей, уж больно простым, для исполнения.

Дверь раскрылась и теремные девченята, гурьбой стали накрывать перед ней стол, хотя нет, не накрывать, а заваливать его разнообразной едой: мясо, рыба, птица, разносолы, напитки, овощи, фрукты, ягоды. Чего там только не было. Аромат стоял такой, что слюной можно было подавиться.

Райс расплылась в хищной улыбке, потирая руки, собралась уже было, начать по кусочку всего попробовать, как Мать Медведица, подняв перед собой тощую руку и останавливая её порыв, тут же уточнила, что есть и пить с этого стола, тоже нельзя, те же девять дней и правило отсчёта, точно такое же, как и при сидении. Съела ягодку, хлебнула отвару, молодец, только со следующего дня, опять засветят её девять дней мучений.

И, наконец, вековуха, улыбнувшись закончила:

— Ты можешь есть, пить, плясать или валяться на лежаке кверху задницей, — инструктировала она ласково, — вот, только, из этой комнаты, выйти не сможешь до тех пор, пока не от терпишь положенные девять дней. Мне не жалко, хоть всю жизнь тут у нас живи. Не обеднеем.

С этими словами, она медленно развернулась и вышла. Дверь за ней закрылась. Райс задумалась. Она поняла, что её таким образом, будут испытывать на силу воли, а дочь царицы, всегда считала себя волевой девой, даже первые два круга, по сути, только на воле и прошла. Поразмыслив немного, она решила для себя, что справится. Должна. К тому же, всё равно, другого выхода нет.

Первый раз, Райс не выдержала испытание в тот же день, буквально к вечеру, почти перед самым приходом Матёрой. Она отсидела задницу, на жёсткой деревяшке и решила схитрить. Так как распущенный подол, полностью скрывал под собой короткую скамью, вместе с лоханью, то она думала, что если, чуть-чуть приподнимется и разомнёт одеревеневшие ягодицы, а потом, так же не заметно, сядет обратно, то никто не заметит. Решила, сделала, только села обратно, уже в помойную лохань, так как под задницей, скамьи не оказалось. Она просто исчезла!

Самодовольная девка, не смогла выйти из своей светёлки, не через девять, не через два раза по девять, не через три. Эти мучения, казались нескончаемыми. Высидеть девять дней на жёсткой скамье, при виде изобилия еды и оставаться при этом голодной, она не могла.

Наконец, Райс перестала себя истязать и три дня, просто ела, пила и скакала, давая себе отдых и раздумывая над тем, как этот круг мучений, можно пройти. Какие хитрости использовать, какие ухищрения придумать. До этого, царская дочь, смогла продержаться, только максимум шесть дней и то, это было в самом начале. Затем, становилось всё хуже и хуже. Это как раз и натолкнуло её на мысль о трёхдневном отдыхе, перед следующей попыткой.

Отдых дал результат. Она смогла продержаться восемь дней, да, и девять, может быть выдержала, если б не собственная оплошность. Чтобы хоть как-то размять задницу, Райс, перекатывалась с одной половинки на другую и нечаянно, а может быть от голода голова закружилась, но она, потеряв равновесие, брякнулась вместе со скамьёй на бок, которая, тут же исчезла.

Через некоторое время, в светёлку вошла Мать Медведица и увидев валяющуюся на полу Райс, беззвучно плачущую и похоже не собирающуюся подниматься, тяжело вздохнула, подошла к ней и ничего не говоря, уселась рядом, прямо на пол.

Измождённая девка лежала, подложив под голову руку и смотря пустым, ничего не соображающим взглядом, в пустой проём двери, тихо лила слёзы обиды на пол. Матёрая, молча усевшаяся рядом, тоже на неё не смотрела, а просто, замерев столбиком, уставила не моргающий взгляд, куда-то в стену.

— Можно тебя спросить, Мать Медведица? — неожиданно спросила рыжая, тихим, слабым голосом, не меняя при этом, ни своего положения, ни без эмоциональной маски на лице и не прекращая смачивать слезами пол.

Вековуха молчала, какое-то время, также не меняя в себе ни единой чёрточки, но затем, вновь тяжело вздохнула, один в один, как при входе и повернув голову к деве, успокаивая, наверное, в первую очередь саму себя, ответила:

— С теми, кто на круге, говорить запрещено, но у тебя, вроде бы, как круг прерван и начнётся только завтра, то, пожалуй, сегодня можно. Я не вижу в этом нарушения.

— Кого из меня здесь растят? — задала она, самый важный для себя вопрос.

Райс приходилось постоянно обманывать себя, что из неё, тут делают будущую царицу степей. Это придавало смысл всем страданиям, моральным истязаниям и душевным мучениям, давало цель, но вместе с тем, она прекрасно понимала — это самообман, что не давало ей необходимой уверенности, в своей дальнейшей борьбе. Поэтому, продержавшись с таким трудом восемь дней, целых восемь дней, когда ей не хватило, всего лишь одних, грёбанных суток, она надломилась, и сейчас, ей был нужен стимул: либо к продолжению борьбы, либо к её позорной кончине.

— Ты о чём? — непонимающе спросила Матёрая, посмотрев в глаза рыжей.

— Ну, — замялась ярица и на её лице тенью проскользнуло некое подобие эмоции, — вот Апити, например, ведунья и она говорит, что ей здесь выращивают внутренний стержень и что по прохождению девяти кругов, она станет лучшей из лучших, какой-то, особенной прорицательницей. А я? Кого вы выращиваете из меня? У меня же нет никакого дара.

Мать Медведица, буквально, расплавилась в улыбке, медленно и мягко, да такой, что даже валяющаяся на полу девка, боковым зрением это заметила и сдвинула глаза на преобразившуюся вековуху.

Та зашевелилась, поднимаясь и протянув Райс руку, успокаивающе проговорила:

— Пойдём-ка на лежак. Там, как-то сподручней валяться, а я тебе, так и быть, кое-что расскажу.

Райс не хотелось, ни вставать, ни шевелиться, но брошенное загадочным голосом «кое-что рассказать», разом выдернуло её из «ничего не хотения» и дева, с трудом поднявшись, безвольной куклой, про шаркала к лежаку и забравшись на него, свернулась калачиком, превращаясь в любопытный слух. Мать Медведица села рядом и ласково погладила, по её рыжей шевелюре.

— Никого мы здесь не растим, девонька, — довольно, но с некой долей печали, проговорила вековуха, видимо понимая, что ответ, царской дочери, явно не понравится — вы сами собой растёте, проходя испытания. Нужное вырастает, не нужное отваливается.

— Но зачем тогда это всё? — непонимающе скривилась ярица, переворачиваясь на живот, к Матёрой лицом.

— Мне это не ведомо, — всё с той же интонацией, ответствовала баба.

— А кому ведомо? — не унималась Райс.

— Троице, — неожиданно жёстко и понижая при этом голос, сказала Мать Медведица и пристально посмотрела в глаза царской дочери.

Взгляд её был настолько колюч, что рыжую от него, передёрнуло.

— Не мы выбираем, кому здесь круги проходить, — продолжала, в том же тоне Матёрая, — и не нам знать, что из выбранных получится.

— Как это? — удивилась дева, — Апити говорила, что вы…

— Твоя Апити, сорока-пустобрёха. Выбор определяется Троицей. Нам указывают, на таких как вы, вот, только…

Она неожиданно замолчала, закусив нижнюю губу, видно раздумывая говорить или нет.

— Что только? — решила подтолкнуть её Райс.

— Только это, редко заканчивается хорошо, — проговорила она, неожиданно потупив взгляд.

— Объясни толком, — чуть ли не в приказном, царском тоне, потребовала ярица и ей тут же, пришёл в голову леденящий душу вопрос, — мы жертвы?

Матёрая Терема вздрогнула, нервно засуетилась. По её виду, было понятно, что она испытывает в голове целую бурю смятений и противоречий, но тем не менее, она нашла в себе силы и ответила:

— Не всегда. Если кого-нибудь, выбирает один бог из Троицы, то, да. Это, как правило, жертва. Никаких гарантий, но тебя и Апити выбрали двое, поэтому у вас, есть шанс. Два к одному.

Райс от этих слов, резко соскочила, встав на четвереньки.

— Кто?

Мать Медведица пожала узкими плечиками, отворачиваясь в сторону, но все же ответила:

— Тебя выбрали бог неба Вал и Мать Сыра Земля, а Апити тоже Мать Сыра Земля и Святая Вода.

— Мама знала про это? — осторожно поинтересовалась дева.

— Конечно, — не раздумывая, призналась вековуха, — мы с ней, всю ночь вместе проревели.

— И как это происходит? — спросила Райс, после долгой паузы воспоминаний и раздумий.

— Что?

— Ну, выбор этот.

Матёрая помолчала, а затем, видимо придя к какому-то заключению, сказала, как отрезала:

— Не надо тебе это знать. По крайней мере, не теперь.

— Расскажи, что можешь? — попросила ярица.

— Про выбор? — переспросила вековуха.

— Да, хоть про что. Про выбор не можешь, расскажи про круги испытания.

Мать Медведица пошамкала губами, что-то обдумывая и начала:

— Ну, первые круги, это и не испытания, вовсе, а так — подготовка. Чистят разум, тело, душу. Настоящие испытания, у тебя впереди. И они, как правило, быстрые и смертельно опасные. При этом, кто-то жертвует разумом, лишаясь его, кто-то телом, становясь уродом, а кто-то и жизнью.

Мать Медведица замолчала, уставившись в пустой угол, а по спине Райс побежала холодная дорожка пота. Молчание, было довольно долгим. Каждая думала о чём-то своём.

— Зачем ты мне всё это рассказала? — неожиданно мрачно спросила царская дочь, — до этого, у меня была мечта, цель, хоть и придуманная, но цель, ради которой я всё это терпела, а теперь?

Матёрая не ответила.

— Я думала, что вы растите из меня будущую царицу, — призналась рыжая, — это подхлёстывало и заставляло двигаться вперёд. Я думала, что, пройдя эти грёбаные круги, я кем-то стану. Кем-то значимым.

— Так оно и будет, — прервала её излияния вековуха, — пройдя все круги, ты станешь одной из нас, а лучшая из нас, становится царицей.

Райс опешила. В груди неожиданно гулко заколотилось сердце. Матёрая хитро улыбнулась, повернулась к девке и продолжила:

— Можно сказать, что все, кто проходят круги, растят в себе будущую царицу. Проходи круги, становись лучшей, и Троица вручит тебе власть.

— Как это происходит? — выпалила в азарте прикосновения к тайне, рыжая.

— Так, говорят, по-разному, — развела в стороны руки, Мать Медведица, — но, как только достигнешь этого, сама поймёшь.

Райс уже и забыла о том, что могла быть выбранной жертвой, одного из богов, теперь, её мечта и цель, одномоментно приобрели статус реальных и достижимых. Хандру, как рукой сняло, а в глазах, засверкал азарт борьбы и далёкие проблески победы.

— Ты спрашивала, зачем я тебе всё это рассказала? — спросила Матёрая улыбаясь и перейдя на шутливый, заговорщицкий шёпот, сама же ответила, — я обещала твоей маме: чем смогу — помогу. Ну как, я тебе помогла?

— Очень, — ответила Райс тоже шёпотом и разливаясь в счастливой улыбке…

На дворе выпал первый снег, когда царская дочь, впервые проснулась утром сама и не увидав ненавистного стола со скамьёй, замерла, в полу лежачем положении.

После того памятного разговора и нескольких дней отдыха и размышлений, она с первой же попытки выдержала все девять дней, только вот, не совсем следила за этими днями.

С вечера, вроде, как знала уже, что положенные девять дней отсидела, но пришедшая Матёрая, загоняя её в постель, как обычно, почему-то, эту уверенность поколебала. Выпив дежурный черпак воды, что стоял у изголовья и разрешался перед сном и после, она упала на лежак с мыслями, что видимо мозги с голодухи, совсем перестали думать и она, где-то ошиблась, но тем не менее, уверенность мучиться дальше, у неё была полная.

Сейчас же, Райс встала и на деревянных, непослушных и обессиленных ногах, нерешительно подошла к двери. Тронула. Дверь открылась. Дева, ещё несколько ударов сердца, стояла ошеломлённая, а затем, завизжала так, что весь Терем всполошила.

Когда на шум, сбежались обитательницы Терема, то увидели растрёпанную рыжую, измождённую девку, валяющуюся в проёме двери и горько рыдающую. Все, как одна, принялись утешать, поздравлять, кто-то додумался дать воды и сунуть в руку кусок хлебной лепёшки. Райс пить не стала, а лепёшку, зажав в руке, почему-то прижала к груди.

Сначала лёжа на боку и продолжая рыдать, наотрез отказывалась садиться. Максимум, что девченятам удалось сделать, это поставить ревущую на четвереньки. Наконец, сообща, её подняли и торжественно проводили на кухню, где исхудавшая до безобразия ярица, от которой «одни глаза остались», стоя покормилась, только что сваренной постной кашкой.

Апити визжала и рыдала, поэтому же поводу, только ближе к весне, в разгар Разбитной Масленицы. Всё то время, что Райс отдыхала и обживалась в Тереме, после прохождения третьего круга, она постоянно дежурила у светёлки своей подруги, переговариваясь с ней через закрытую дверь, давая советы и ругаясь на девку безголовую и вечно голодную. Апити выдерживала сидение, но выдержать голодовку — ни в какую.

Себе же Райс, «зарубила на носу», что этот круг, крайне полезен ей будет в жизни, как тренировка духа и этим, необходимо заниматься регулярно, а ещё лучше, сделать это обязательным действом, привязав подобное голодание к определённым праздникам, сделав для себя отметку, что уже слышала о чём-то подобном, надо только кое-кого расспросить и уточнить. Она даже припомнила, как это называется — пост.

Апити, потом долго рассказывала и благодарила подругу за то, что та поддерживала и заставляла терпеть, каждый раз заканчивая свои излияния одними и теми же словами: «если б не ты, я б там сдохла от обжорства или сошла б с ума, от одиночества и собственной никчёмности».

О разговоре с Матерью Медведицей, Райс умолчала…

Глава пятая. Она. Четвёртый круг

Не дав Апити, как следует отойти от мучений голодного круга, отругав её за нерасторопность, Матёрая, что звалась Мокрая, повела их на следующий круг. На все девичьи расспросы, типа «Куда?» и «Что там будет?», молчала, только спустившись в подвал и остановившись возле массивной дубовой двери, злобно прошамкала:

— Куда, куда? Купаться!

После чего натужно, ухватившись двумя руками, открыла тяжеленую дверь, буквально втолкав девок внутрь, и как только те оказались за дверью, столь же тяжело напрягаясь, закрыла её, запечатав девок в узкой темнице.

Помещение оказалось маленьким и очень странным. Потолок невысокий, бревенчатый. До него легко можно было дотянуться рукой. Брёвна выложены не плотно и в щели между ними, падал рассеянный свет. Шириной, эта конура, была в размах рук. Длиной, примерно в три их роста, если положить на пол. По бокам, под потолком, две глубоких ниши, выполненных в наклон к полу и потолку. Пока девки озирались, в комнатке неожиданно резко потемнело и через потолочные щели, на них полилась вода, как на водопаде, только тёплая.

— Что это? — завопила Райс, наклонившись и спрятав лицо от струй, стараясь перекричать шум падающей воды.

— Не знаю! — прокричала в ответ Апити, тоже сложившись в три погибели и подставляя потоку спину, — я о такой комнате, даже не слышала, но что-то мне подсказывает, что это будет испытание водой. Помнишь я тебе про реку говорила?

С этими словами, Апити указала на пол, но Райс и без неё уже видела, что падающая вода, никуда из комнаты не уходит, а лишь заполяла её. Она наоборот, указала Апити наверх, на ниши.

— Похоже это для нас, — крикнула она.

Апити по стеночке, полезла в нишу, Райс её одёрнула за руку.

— Не спеши. Наполнится, сами поднимемся.

Когда вода заполнила на половину верхние пологи, в которые девки уже забились, как в норы и с ужасом наблюдали за потоком, затапливающий всё помещение до потолка, водопад, наконец, закончился.

Девки лежали молча, по пояс в воде и оглядывали сверкающую поверхность, которая продолжала рябить от капелек, падающих с брёвен.

— Ну и чего нам ждать? — наконец, не выдержала Райс.

— Не знаю, — как-то с грустью, ответила всезнайка.

— Ты же говорила, что это, как у вас на реке?

— На реке то, всё просто, — почему-то в полголоса начала объяснять Апити, — там отвод вырыт, песчаный. Туда воду с реки пускают, чтоб на солнышке погрелась и в неё девок кладут. Как бы солнце не прогревало, всё равно быстро замерзают. Когда пальцы рук и ног сморщатся, и девка зубами стучать начинает, то её оттуда вынимают.

— А зачем надо, чтоб пальцы сморщились и зубы застучали? — спросила Райс, разглядывая свои руки.

— Наставница говорила, что когда пальцы на руках и на ногах сморщиваются, то тело переходит, в какое-то древнее, первородное состояние. Сказку сказывала, мол, когда-то, много-много лет назад, все люди в воде жили, будто рыбы и для того, чтоб ходить по скользкому дну и держать в руках скользкие камни и дубины, у них кожа на пальцах бугрилась. Якобы так сподручней. Только я в эти сказки не верю. Как это люди, могли всю жизнь в воде прожить. Хотя, судя по тому, что нас здесь заперли в тёплой воде, это мы на себе и проверим.

— Так я не поняла, — не унималась Райс, — зачем надо тело переводить в это, как ты там сказала, первородное состояние?

— Наставница говорила, что в том состоянии, колдовство лучше прилипает.

— Так что, нас тут колдовать будут учить?

— Да, не знаю я, — обиженно прошипела Апити, — кто тут учить то будет? — с этими словами, она обвела поверхность воды рукой и продолжила, — я о таком не слышала. Может просто, промаринуют какое-то время, да выпустят, а может ещё чего.

— Ой, сомневаюсь, что мы так легко отделаемся. Я так думаю, каждый новый круг, должен даваться всё труднее и труднее.

— Ты думаешь нас тут держать будут, пока в рыб не превратимся?

— Откуда я знаю. Это ж ты у нас всезнайка.

Просидели они так до вечера. Ничего не происходило. Райс рубаху сняла, под голову положила, как подушку. Вертелась со спины на живот, да сбоку на бок. Поныряла. Встав на дно, убедилась, что вода доходит до самого подбородка. Отметила про себя, что всё, как нарочно, предусмотрено, именно для длительного сидения. Залезла обратно в нишу, расслабилась и когда неожиданно, увидела плывущее из-за спины деревянное корыто, то аж с визгом вздрогнула. Апити, от её визга, с перепуга, головой чуть бревно на потолке затылком не проломила.

В корыте оказалась еда и питьё.

— Ух ты, — нарочито весело вскрикнула Райс, тем не менее с опаской и подозрительностью оглядывая стены и потолок, той стороны конуры, откуда это корыто плыло, но никаких щелей там не обнаружив, продолжила, — по крайней мере, хоть кормить будут. Это уже хорошо.

— А гадить куда будем, после этого? — задалась вопросом Апити, почёсывая ушибленную голову.

— Понятия не имею. А ты что, видишь тут, где-нибудь, плавающею помойную лохань?

— Опять в говне плавать, — обречённо констатировала Апити, отламывая крыло жаренной птицы, поданный на ужин.

— Не знаю, — продолжила озираться Райс, — может после кормёжки и лохань всплывёт.

— Вряд ли, но поживём увидим, — осекла её подруга с полным ртом.

— Ну, что за жизнь у царской дочери? — с наигранной драматичностью проговорила Райс, отламывая ножку, — а давай, как поедим, в корыто им навалим.

Девки весело и легко рассмеялись, но это было, их последнее беззаботное веселие здесь…

После того, как они поужинали и развалились по своим наклонным лежакам, тихо переговариваясь, а в щелях бревенчатого потолка, свет плавно померк, словно солнце за облачко забежало, из-под воды, показалось непонятное сияние.

Райс пригляделась и через рябь воды увидела, как через стену, что была напротив двери и к которой девки лежали лицом, медленно просачивается светящийся, голубым светом, шар, примерно с голову размером. Вода изнутри засветилась, красиво переливаясь, преломляясь рябью. Не успела она подумать, что это очень сильно напоминает шаровую молнию, как шар вспыхнул и по всему телу хлестнуло болью, да такой, что аж искры из глаз. Затрясло и сковало так, что даже пискнуть не смогла. Да, какой там пискнуть, дышать забыла, как.

Она не помнила, сколько времени это продолжалось, только когда начала приходить в себя, то осознала, что до этого, в глазах было темно и они, как бы постепенно проясняются. Райс в жутком испуге огляделась. Сумрак ночи в глазах, постепенно светлел. Шара не было. Корыта тоже.

— Что это было? — завопила она, что было мочи.

Но ей никто не ответил.

— Апити! — вновь заорала она, кидаясь к противоположной нише.

Подруга была без сознания. Царская дочь, даже подумала сначала, что ведунья умерла, но начав трясти, девка очухалась и глотая воздух, как рыба и выпучив глаза, принялась беззвучно биться о стены и потолок руками и ногами. Еле успокоилась.

Когда уже совсем стемнело, обе горемыки лежали в обнимку и тихо плакали, так и не поняв, что произошло и что это было. Провалялись в обнимку всю ночь, так и не сомкнув глаз.

Утром подали завтрак, всё в том же корыте. Есть не хотелось. Райс попила. Апити, даже к питью не притронулась.

— Слушай, — спросила Райс, — а куда вечером корыто то делось?

— Не знаю, — ответила подруга шёпотом, — когда эта хрень появилось, корыто ещё плавало.

— А что шёпотом? — спросила Райс, тоже переходя на шёпот.

— Та дрянь, появилась после того, как мы поели.

— Ты думаешь…

Они замолчали, обе уставившись в глубь воды, в то место, откуда вечером выползала шаровая молния, как это для себя определила Райс. Томительное напряжение длилось долго.

— Может больше не будет? — с ноткой надежды поинтересовалась Райс, больше вкладывая в свои слова мольбу, чем предположение.

— А что будет? — тут же отреагировала Апити.

Ей никто не ответил, потому что, никто ответа не знал.

Яркий голубой шар, выползал прямо из стены медленно, издевательски медленно. Пока он выполз полностью, подруги уже успели навизжаться до осипших глоток. Райс, даже лихорадочно скомкала свою мокрую рубаху и швырнула в него, только от этого, было мало толку.

Шар сверкнул внутри и по всей Райсовой спине, дикой болью, схватил воспалённый нерв, проходящий вдоль хребта и заставивший выгнуться её дугой. Эта дикая «зубная боль» в позвоночнике, длилась не долго, но начавшись, как хлёсткий удар плетью, отпускала медленно, как бы остывая постепенно.

Не успела она осознать это, как второй хлёсткий удар нервной плетью, саданул через правую ягодицу в ногу, на всю длину. Райс не напрягла мышцы, а наоборот, максимально их попыталась расслабить, хватаясь руками за ляжку, по которой внутри, молнией прошивала боль. Она уже не кричала. Стиснув зубы, рыжая рычала через нос, приходя в ярость.

Боль опять начала утихать и не успев, как следует отдышаться, плеть воспалённым нервом, врезала точно так же, только по другой ноге. Затем была «зубная боль» внутри правой руки, левой, в плечах и грудине, спине, между ног, внутри головы, зубы прострелили, притом сразу все, одновременно, от чего у девы произошло временное помутнение рассудка и на какое-то время, она выпала из реальности, ничего не ощущая и не соображая. Сколько продолжалось это избиение, Райс не помнила, но ей показалось, это вечностью…

Экзекуция повторялась три раза в день, после еды. Количество дней, уже ни та, ни другая не помнили. Реакция у девок была разная. Если Апити, ещё при виде корыта впадала в истерику и уже который день ничего не ела, то Райс, при виде плывущей еды, приходила в бешенство и начинала яростно метаться в своей нише. Но шару, на это было, глубоко наплевать. Некоторое время спустя, он вплывал через стену и монотонно, не спеша, мучил девок болью. Разнообразно, творчески подходя к этому процессу садизма…

Они уже давно не говорили друг с другом, а просто, молча, измождённо лежали, каждая в своей нише. Райс казалось, даже мысли все выбило из головы. Она уже всё перепробовала. И отбегала к дальней стенке, и чуть ли не полностью вылезала из воды на изголовье. Один раз, даже нырнула и хотела достать эту дрянь руками, не боясь, что это, может быть смертельно опасно и что он, а может, просто, захлебнуться и утонуть. Пыталась защититься от его нервной плётки своей рубахой, корытом, даже раз пряталась за Апити, но всё было бесполезно. Шар настигал её всюду и рвал болью нервы внутри тела в той последовательности, в которой хотел…

Проснувшись в очередное утро, Райс, в неизменном, тупом состоянии полной отрешённости, неожиданно задумалась. Может в первые за последние дни. Вспоминая, всё это водяное сидение с самого начала, ей показалось, что со временем, избиение шара, стало менее болезненно. «Может я начинаю привыкать к боли?» — спросила она сама себя. «Может в этом и заключается круг?» — тут же, с полной уверенностью отмечая, что действительно, последние разы, она вполне сносно терпела, не то, что было вначале.

Прислушиваясь к ощущениям своего тела, как бы проверяя на предмет, если какие-нибудь доказательства привыкания к этому избиению, Райс поймала себя на незнакомом, до этого момента, чувстве стянутой кожи. Она медленно потянулась всем телом, проверяя ощущение, вытянула руки над водой и ошалело замерла. На всей длине рук, отчётливо выступил тонкий, ажурный, голубой рисунок, очень похожий на татуировку колдунов.

Рыжая дёрнулась, округляя глаза, рывком вскинула руки выше, к свету, рассмотрела внимательнее. Затем поднялась всем телом, полуприсев и разглядела груди и тело, что удавалось увидеть. Татуировка была повсюду!

— Апити! — завизжала она.

Та не ответила, но встрепенулась с перепуга, и по всплеску воды, Райс поняла, что та её услышала.

— У тебя тоже на теле татуировка появилась?

Соседка резко вынула руки из воды, поднося к щелям потолка. Райс не нужен был ответ, она и так увидела то, что хотела. Апити, как и она, была расписана по всему телу, кроме шеи и головы. Только внимательно рассмотрев рисунок, подруга возразила:

— Это не татуировка, — голос её выражал высшую степень восхищения, — это, что-то внутри, под кожей.

— Эта хрень выжигает нам колдовской узор, — тут же выдвинула своё предположение, как доказанную истину Райс, при этом светясь от восторга, — а ты заметила, что с каждым разом, терпеть боль становится легче?

— Не знаю, — пробурчала недовольная Апити, — я что-то этого не заметила.

— А я заметила, — торжественно подытожила царская дочь, — я точно помню, как было первые разы и как последние. По-моему, мы должны просто к этой боли привыкнуть и чем больше мы будем привыкать, тем лучше будет проступать колдовской узор, а как полностью разукрасимся, тогда нас выпустят.

— Кто тебе такую дурость наговорил? — съехидничала Апити.

— Я так думаю! — гордо заявила царская дочь.

Апити ничего не ответила, но задумалась, а тут, как назло, выплыло корыто, осведомив горемык о своём присутствии лёгким всплеском. Впервые, за последние дни, у них не случилось истерики, а Райс, даже, решительно настояла, как следует подкрепиться. Раз, им, надлежит терпеть и сопротивляться, то для этого нужны силы. И они с ожесточением набросились на еду, съев всё, что там было. Затем, обе насупившись, как клуши, нахохлились, поудобней устроились на своих лежаках и стали ждать.

Заструилось голубое свечение. Шар полез. Райс, со всей накопившейся в ней яростью, швырнула скомканную рубаху в воду в его направлении и с диким криком: «На!», замерла. Шар, чистого голубого свечения, вылезший из стены уже на половину, моментально покрылся мелкими трещинами, словно раскололся и поблёк, медленно уползая обратно, а ярица почувствовала тепло в ладони.

Она медленно развернула разогретую руку к лицу. Скомканная водой ладонь, действительно, из белой, превратилась в розовую. Она подняла вторую ладонь, та оставалась мертвенно белой, как будто из неё всю кровь высосали. Райс перевела взгляд на Апити. Та, вытаращив глаза, смотрела на подругу, но тут же поймав её взгляд, выпалила:

— Что ты сделала?!

— Не знаю, — сконфуженно ответила Райс, — я вот, так, — и она показала, как, — швырнула рубаху с криком «На!» и руке стало вдруг тепло, а шаровая молния, вся трещинами пошла.

Не успели они осознать, что же Райс наделала, как с другой стороны, со стороны двери, появилось новое свечение. Там, сквозь дверь, лез новый шар. Девки, как сумасшедшие, принялись выкидывать вперёд руки и голося «На!», что есть мочи, пытались и этот шар трещинами раскрошить, но не удалось. Он вылез полностью и врезал им обеим.

Только когда Райс получила четвёртую или пятую «нервную плеть», она уже со слезами отчаяния, превозмогая боль, вновь выбросила руку в направлении шара, тот, тут же растрескался и плавно уплыл за дверь, не причинив им больше боли.

— Да! — завопила ликующая Райс, сквозь слёзы, в один миг забыв о боли — получилось!

— А как ты это сделала?! — тоже забыв про избиение, кинулась к ней подруга, — научи меня, я тоже хочу!

— Да не знаю я, — кричала Райс, обнимая ревущую Апити, — я делала, делала. Сначала не получалось, а потом раз и получилось.

После обеда, хорошенько подзаправившись, они вновь принялись ждать. Теперь у них забрезжила надежда, что они рано или поздно, тоже научатся бить эту хрень «нервной плетью» и тогда, возможно, от них отстанут.

Первый шар Райс разбила с первого удара, как только тот показался. Визг ликования их был, наверное, слышен во всём Тереме. Со вторым, пришлось помучится и рассыпать его, только пропустив по своим нервам три плети. Девки от избытка чувств, принялись плясать, прямо в воде, но напрасно. Выполз третий и отлупил их по полной. Ничего они с ним сделать не смогли. «Видимо истощилась» — подытожила собственные побои Райс, в изнеможении плавая, как отходы жизнедеятельности, в своём водном кармане.

После очередной кормёжки, царская дочь велением, не требующим возражений, жёстко потребовала:

— Давай, Апити, напрягайся. Видишь, мне одной с ними не справиться, а со временем, их, похоже, будет всё больше и больше.

Как в воду глядела. Всё так и произошло. Только на третий день у Апити получилось, и то на третьем шаре, когда Райс, от бессилия, взвыла пронзительным визгом. Этот вопль, неожиданно встряхнул Апити и придал злости, в ореоле которой, у неё и прошла первая «нервная плеть». Радости её, не было придела. А потом началась настоящая война, хотя поначалу, с переменным успехом.

Боль, которую причиняли шары, даже Апити заметила, значительно снизилась, а у них, наоборот, стало получаться всё лучше и лучше. Наконец, настал тот день, когда они победили все шары, все три захода, не получив при этом, ни одного удара, по своим истерзанным телам. И когда последний, шестой по счёту шар, после ужина, растрескавшись уплыл в дверь, что-то стукнуло, грохнуло и вода в комнате, стала куда-то утекать.

Когда стемнело, воды уже не было. Они стояли на мокром полу, держа скомканные рубахи в руках и в ожидании чуда, обе уставились на дверь, чуть ли не затаив дыхание.

Снаружи, что-то щёлкнуло, и тяжёлая дверь медленно открылась, впуская в тёмную пыточную, свет факелов, которые держали, улыбающиеся Матёрые Терема в полном составе…

Глава шестая. Он. Касакская орда

Дикое Поле, встретило новичков недружелюбно. Хотя никто из них на это и не рассчитывал. Вообще, степь предстала перед горными жителями странным, непонятным и необъяснимым сожительством, абсолютно разных людей, живущих не по их привычным устоям, а по каким-то своим, поначалу совершенно невразумительным законам.

Асаргад, даже обжившись в будущем и много узнав про жителей бескрайних степей и прилегающих к ней лесов, так и не смог осознать, всю эту пестроту общественного мироустройства, хотя, очень старался их, хоть как-то систематизировать, упорядочить и самое главное, понять. В конечном счёте, он плюнул на это и просто принял их жизнь, как само собой разумеющуюся и не поддающуюся объяснению, не имеющую под собой, некой скрытой, для его понимания подоплёки и глубинного смысла общественного бытия.

Были коренные жители степей, которые так же, как и его племя, вели кочевой образ жизни, только здесь, в отличии от его родины, не было земельных ограничений. Здешние кочевники, вообще не знали и не понимали границ. Весь простор принадлежал им и вместе с тем, был для всех общим. Жили они большими родами, которые назывались по имени главы рода, но понятия племени, объединяющего роды, у них отсутствовало. Хотя, при этом точно знали, какой род с каким родом, в каких родственных отношениях находится. Даже, уйдя далеко-далеко, от исконных мест и встретив там незнакомые кочевья, с которыми встречались впервые, садясь за общий стол и вспоминая предков, умудрялись чётко находить родственные связи, притом аж, по нескольким линиям и в нескольких коленах.

Больше всего, Асаргада удивляло родство родов, даже близко непохожих друг на друга. Одни были подобно хорасмийцам или согдианцам. Скулистые и ускоглазые, со смуглым, как и у него цветом кожи и чёрными густыми волосами. Другие, были узколицые и белокожие, с волосами цвета меди и к ним не приставал загар от солнца. Третьи, светловолосые, кудрявые, как барашки, которые тоже, хоть и имели белую, как молоко кожу, но загару были подвластны. И все они, умудрялись находиться в родстве между собой!

Кроме привычных Асаргаду кочевых родов, местами, у степных рек, жили оседлые, обладающие таким же завидным видовым разнообразием. Их селения не были городами, как у них в горах. Они, вообще, не были чем-либо огорожены и не имели никаких внешних укреплений. Селения были большими и маленькими, с подземными жилищами и наземными, порой в два, три этажа. Их дома имели глиняные, каменные, деревянные и травяные стены вперемешку с землёй, но чаще всего, дома были шатровые, войлочные.

Несмотря на то, что сами поселения, были никак не защищены, каждое такое сборище совместно проживающих людей, имело огромные огороженные рвами, завалами и обрывистыми насыпями, загоны с полудиким скотом, но при этом, ближе к селению, в загонах поменьше, скот был почти домашний. Дальше на север, где в степи появлялись островки леса, оседлых селений становилось больше и были они, как правило, деревянные.

Можно было встретить родовые оседлые поселения, но зачастую, там селились люди разные, далеко не родственники между собой. По какому принципу они образовывались изначально, Асаргад так и не понял. Любой, кому приглянулось место, мог испросить разрешения у главы этого поселения, которого избирали на общем сборе и пристроить к нему свой дом. Никого и никогда не волновало, кто ты, откуда, какого рода, племени. Хочешь жить — живи, надоело, собрал пожитки и пошёл дальше.

Как звались их народы, они понятия не имели и никогда этим вопросом не задавались. Когда Асаргад, впервые столкнулся с этим феноменом, то поначалу его посетило чувство брезгливости и презрения к этим людям. «Безродные» — подумал он тогда, — «дикари, без памяти предков и племени». Но со временем, когда он понял, что память предков этих «дикарей», в значительной степени превосходит то, чем так кичатся, даже самые благородные в его краях, он впервые призадумался над этим явлением и размышления на эту тему, вернее их результат, обескуражил его самого.

В тех краях, где он родился и вырос, принадлежность к тому или иному народу, к тому или иному племени, роду, имела первостепенное значение. Потому что, по праву рождения, определялся статус человека, его значение в глазах остальных, определялись права и обязанности.

Отцы, рассказывая сыновьям о предках рода, раздувались от гордости за своих прадедов и заставляли надуваться, от этого, своих отпрысков. Вожди, поднимали до небес легендарное прошлое своих племён, заставляя соплеменников гордиться своей принадлежностью, именно к своему племени. Каждая царская власть, выпячивала уникальность и избранность своего народа, страны, города, плюя с высока на других и втаптывая чужаков в придорожную пыль, принуждая, во чтобы то не стало, гордиться тем, что ты являешься частичкой былой славы прошлого.

Именно гордость за страну, в которой ты живёшь, принадлежность к великому и обязательно древнему народу, заставляет её жителей поднимать флаги, браться за оружие и идти убивать других, не таких «великих» и «древних», а значит, почему-то, не имеющих право сосуществовать, рядом с избранным и таким славным народом, как они.

Притом, как в первом, так во-втором и третьем случаях, гордиться, необходимо было, за далёкие прошлые заслуги, правоту которых, проверить, не представлялось возможным, и вся эта гордость, строилась, исключительно, на вере тех, кто воспевал бывших героев и их подвиги.

А здесь ничего этого нет. Степняки знают своих предков по кличкам и прозвищам на глубину в несколько десятков колен. Помнят их дела, поступки и проступки. Они не делают из них ни кумиров, ни идолов, ни героев. Они о них просто помнят. Притом помнят такими, какие они были на самом деле, со всеми их хорошими и плохими качествами. И не смотря на всю свою непохожесть между собой, умудряются оставаться равными и даже родственными друг другу.

Результатом раздумий на эту тему, стало осознание у Асаргада того, что понятия «нации», «народа», «племени» и «рода» — это не порождения «цивилизации», как ему изначально казалось, а сознательное порождение «власти», притом любой.

У местных жителей нет царей, нет вождей и даже номинальные главы родов, не имеют кровной преемственности, потому что они — выборные! Им наплевать, кто был твой отец или отец твоего отца. Им куда важнее знать, кто ты есть сегодняшний. Они не кичатся предками. Их не заботит, как их будут вспоминать потомки, будут и ладно.

Они гордятся современниками, которые своими делами и поступками, реально заставляют гордиться остальных. Но главным открытием своих размышлений на эти темы, для Асаргада, стал вывод: хочешь власть разрушить — избавь жителей от напускной гордости за род и племя, хочешь власть установить — породи эту гордость.

Кроме постоянных жителей степи, в ней ещё проживало много пришлых, притом пришлых, со всех концов бескрайней земли. Приходили даже такие, каких отродясь никто не видел и даже, о которых никто, никогда не слышал. Пришлые составляли, так называемые, касакские орды.

Было их огромное множество и рассыпались они, по всей степи. Это были сборные военные поселения, стойбища, и они, никогда не были постоянны и существовали лишь в период сбора, стекающегося со всего света свободных воинов, жаждущих славы, власти и наживы.

Каждое такое стойбище — касакская орда, представляла из себя, как правило, некое землячество. Были местные орды, состоящие из молодых мужчин коренного населения. Были орды из других земель и народов. Северные лесные жители, собирали свои «земляческие» орды, горные южные народы — свои. Выходцы из далёких западных земель — свои и так далее.

В каждой малой орде избирался глава. В зависимости от народности, её составляющей, эти главы назывались по-разному. Местные, своих звали атаманами, в каких-то, это были ханы, каганы, князья, короли, цари и так далее, но смысл был, один и тот же.

Если землячество было большим, то орда имела несколько стойбищ, каждое из которых имело своего выборного главу, но при этом, они безоговорочно подчинялись вышестоящему. И, наконец, все эти укрупнённые орды, в лице своих выборных повелителей, входили в совет и подчинение главной, центральной орде, где имелся некий, ордынский царь, который, не смотря на своё венценосное положение, так же являлся выборным, как и все остальные. Только последний, выбирался не общей ордой, а представителями, то бишь царями других орд и являлся, как говорилось, «первым из равных».

На вершине всей этой разномастной пирамиды, стоял атаман самой многочисленной и самой боеспособной орды, а таковой, как правило, являлась орда местных степняков и жителей прилегающих к степи лесов, так как подобный полувоенный образ жизни, у местного населения, был нормой для них, а зачастую, и родовой обязанностью.

По сути дела, общая орда, как и все её составляющие, представляла из себя, огромное, законное бандформирование, в окружении незаконных государственных образований и весь смысл её существования, заключался, как раз в том, чтоб эти незаконные государства, размножающиеся вокруг, как грибы после дождя, регулярно пощипывать, напоминая, кто в мире хозяин. Все окружающие государства, для атаманов степи, являлись «огромным загон для скота», за которым, глаз да глаз, нужно было иметь.

Основой основ степной орды был рэкет, прилегающих и лежащих за ними государств. Если посаженные ими же царьки платили поборы, то их не трогали, а если со временем, через несколько поколений царствования, потомки забывали свои корни и кровные обязанности, либо «борзели», упившись властью, то таких стирали с лица земли, а на прокорм, местному населению, садили новых представителей из ордынского круга, как правило, родственных, либо близких по языку и культуре тому народу, на прокорм которого, садились новые царьки.

Поэтому, так или иначе, любой царский род, в любом конце земли, до которых дотягивалась степное воинство, имели ордынские корни. И даже имперский мидийский род Иштувегу, оказывается, имел те же степные корни, притом, род чистых степняков, киммерийцев, а не выходцев из мидийских племён.

Правда, через одно, два поколения, вновь посаженные на власть, об этом забывали и царствовали уже, исключительно от своего божественного имени, а порой и возомнив из себя силу, более могущественную, той, что их породила, но рано или поздно, степь наводила свои порядки.

Ядро царской орды, кроме многочисленности и боеспособности, обладало ещё одной силой, которая, в первую очередь определяла лидирующее положение. В это ядро входили, по мимо обще ордынских военизированных структур, ещё и очень специфичные орды — девичьи.

Было их значительно меньше, чем мужицких, прямо по пальцам можно было пересчитать, но авторитет и незыблемое лидерство их, было настолько велико, что ни у кого не возникало желание его оспорить.

В отличии от мужицких, они не были ордами, вернее, они себя так не называли. Девичьи боевые сообщества, вообще никак не обзывались, а себя звали не иначе, как сёстрами. Мужики же называли их по-разному, кому как в голову взбредёт и в большей степени, нелицеприятными эпитетами.

Боевые сёстры вели закрытый от посторонних глаз образ жизни. Мистика, слухи, откровенные небылицы их жизни, замешанные на колдовстве, уникальные, за гранью реальности, боевые возможности, неподвластные для мужчин, порождали вокруг них ореол таинственности, страха и трепета. Главой боевых сестёр, являлась, так называемая, Матерь.

Ни один воин мужчина не знал, как Матерь приходит к власти, но ни один воин орды, не смел её ослушаться. Она была, эдакой, невыбираемой, то есть некоронованной царицей для всей степи. Даже верховный атаман, царь всего этого воинства, вынужден был прислушиваться, а порой и подчиняться Матери дев-воительниц.

И на это были свои причины. Поэтому, сам верховный атаман, не смотря на всю свою власть и силу, на которую опирался, вынужден был искать её благосклонность, а то и напрямую пытаться набиться к ней в мужья, если та была свободна.

Матерь, в отличии от простых дев боевого порядка, имела право заводить семью, а муж такой особы, автоматически становился персоной наивысшей власти. Именно такая супружеская пара и находилась во главе всей степной оравы, к тому времени, когда четвёрка молодых горцев, во главе с Асаргадом, появилась на просторах Дикого Поля.

Целых два дня, молодые люди, потратили на то, чтобы найти стойбище своего землячества. Хотя, строго говоря, землячество там было, по их меркам, очень приблизительное. Основу его составляли выходцы из народов мидийской империи и были столь же разношёрстны, как и сама империя, подмявшая под себя кучу различных народов, но кроме подданных мидийской державы, были здесь и вавилоняне и даже лидийцы, в империю не входившие.

Царём, как величал себя глава этой орды, был эламит. Его клан в орде, был самый многочисленный и самый сплочённый. Асаргаду хорошо был знаком этот народ, так как проживал он от их по соседству и отголоски культуры, эламские устои построения общества, доходили до их кочевий, так как частенько приходилось сталкиваться с представителями этих городов-государств.

Элам — древнейшее государство, изначально появившееся, как город-государство в Сузах. Сами, свою страну, эламиты называли Хал-Тамти, страна Тамти и к этому времени, имели почти трёх тысячелетнюю историю.

Уникальный, ни на кого не похожий язык, завораживающая своей необычностью культура, делала их в глазах персидских племён, живших по соседству, некими пришельцами, из каких-то других миров. Персы были так очарованы эламской культурой, что буквально впитали её в себя, адаптировав настолько, что будущие историки, однозначно называли эламитов, предками персов.

Некогда цветущие и сильные царства Элама, нагибавшие даже сам Вавилон, в периоды объединения, к моменту возвышения Мидии стали разрозненными и перецапались в междоусобных войнах. В результате, были разбиты, сначала, ассирийцами, а затем, мидийцами, по одиночке, и покорены.

Боевое ядро Элама было уничтожено, но одна из его частичек уцелела и осела, вот здесь, в далёкой северной степи, образовав вокруг себя мощную и в высшей степени боеспособную касакскую орду.

Звали ордынского царя, Теиспа. Он был уже не молод. На вид ему было больше сорока, но сколько ему было точно лет, никто не знал, в том числе и он сам. Ухоженная и аккуратно подстриженная копна чёрных, с проседью волос, окладистая борода и усы, тоже тщательно ухоженные. Вся растительность на голове, была завита мелкими кудряшками, по последней моде цивилизованных народов арийского нагорья. Одеяние его было настолько дорогим и вычурным, что вид он имел, поистине царский.

Лицо чистое, моложавое, сразу видно, что его, вместо степного ветра с пылью и палящего солнца, больше касались умелые женские руки, хорошо знакомые с косметикой того времени. Ничто не выдавало в нём воина, кроме рук. Несмотря на золото колец и перстней с драгоценными камнями, нанизанными на каждый палец, а то и не по одному на каждый, руки царя были мощными и грубыми. Даже тщательный уход за ними, не мог скрыть того, что они больше привычны к оружию, чем к украшениям. К тому же, многочисленные шрамы на них, делали их руками воина, а не царедворца. Теиспа встретил молодое пополнение надменно и пренебрежительно, говоря тихо, еле шевеля губами.

— Кто такие?

— Асаргад, — первым представился лидер четвёрки, слегка поклонившись головой, как учили Гнур и Уйбар, — сын Атрадата, племени мард.

Далее каждый представился сам. Выслушав их представления, Теиспа, похоже и вовсе потерял к ним какой-либо интерес и тяжело вздохнув, тут же передал их в руки своему ближнику, по имени Доникта, демонстративно махнув на них рукой, мол, забери их с глаз долой и оприходуй, как положено.

Доникта, был моложе своего военачальника, с точно такими же мелко завитыми кудряшками, почти в таком же одеянии, вышитом золотом, вот только пальцы его, были без единого кольца и перстня. Руки, неухоженные вовсе, грубые и мозолистые и в отличии от атамана, он был во всеоружии.

Доникта отвёл их на расстояние нескольких шатров, передал новеньких сотнику. Тот, лишь мельком взглянув, никуда не повёл, а зычно крикнул пятидесятника, который соответственно, сбагрил их, первому встречному десятнику.

Десятник, осмотрев новобранцев, огорчил их тем, что в его десятке, оказалось только одно свободное место, поэтому, недолго думая, выбрал Гнура, как самого представительного, а остальных направил дальше, катя их вниз по иерархической лестнице.

Следующий десятник, тоже взял только одного — Уйбара. В конце концов, Асаргад и Эбар, нашли пристанище у совсем молодого десятника по имени Арбат, у которого, из десятка, было только четыре воина, с ними стало шесть.

Арбат был уроженец Каппадокии, где находится такая страна, Асаргад тогда даже не знал. Был он чуть постарше, вновь прибывших и говорил, с каким-то непонятным акцентом. С таким непривычным, что поначалу, друзья его с трудом понимали, но со временем привыкли. Правда, в последствии выяснилось, что это у него не акцент был, а дефект речи, связанный, с ещё детской травмой челюсти.

В отличии от всех начальников, которых им пришлось повидать, у Арбата, не было ни бороды, ни усов, а чёрные прямые волосы, он собирал сзади в пучок и перетягивал красной лентой. Он был не заносчив и назначение десятником, его явно тяготило. Он, просто, не знал и не умел командовать.

Сын крестьянина, как выяснилось, бежавшего от побоев своего сюзерена, никогда никем не командовал сам, а лишь повиновался другим и четверо воинов его подчинения, были, примерно, его возраста и такие же крестьяне, взявшие в руки оружие, лишь здесь и то, по сути, только что. Но мало того, что они оружие, как следует держать не умели, не говоря об его применении, они ещё и в сёдлах держались, как козёл на козе, в момент перепуга, ибо на лошадь, так же сели здесь, впервые.

Вся орда Теиспы была конная и пеших, он не держал, в принципе, вот им и пришлось осваивать то, что непривычно было с рождения.

Асаргад и Эбар быстро нашли со своими новыми сослуживцами, имеющими более низкий, но тем не менее, не далеко ушедший от них статус, общий язык, впитывая в себя, как губка, правила и устои нового образа жизни.

Как оказалось, в походах из них, был только сам Арбат, а остальные, такие же новички, как и они. Их молодой десятник ходил в поход один раз, в жаркие пески, за море. Там, его десяток попал в засаду и из своей десятки, он единственный остался в живых, вот, почему и стал десятником.

Уже через несколько дней, Асаргад, как-то само собой, стал безоговорочным лидером этого маленького отряда, давая остальным уроки и верховой езды, и обращения с оружием. Через какое-то время, к ним присоединился Уйбар, который ухитрился отвертеться от своей десятки и получить разрешение на переход в десятку Арбата, к тому времени, уже Асаргада. Вот так началась их ордынская жизнь…

Глава седьмая. Она. Пятый круг

На дворе, дело уже шло к Семику, когда две татуированные колдовскими узорами девки, отоспавшись почти два дня, впервые вышли на прогулку. За Теремом, был огороженный лес или священная роща, как её именовала Мать Медведица. Хотя, для девок, эта роща была больше похожа на хорошо ухоженный сад.

Выложенные тёсанными поленьями, аккуратные дорожки, высаженные полянами цветы. Ни одной сломанной ветки, никакого валежника. Земля в лесу ровная, как вода в озере. Только где-то в глубине, почти на самом краю, возле сказочного пруда, возвышается странный лысый холм, в полтора роста человека, вокруг которого, были со знанием дела, разложены огромные камни.

Они на пару гуляли по лесу-саду, не в состоянии надышаться. Гордые собой, то и дело выпячивая странные, узорные рисунки на руках и ногах, перед встречными теремными девками, они, тем не менее, меж собой заговорщицки переговаривались, соображая, что ещё их ждёт, понимая, что отдыхать им долго не дадут.

Не дали. В одно прекрасное утро, Райс проснулась, потянулась, открыла глаза и, как «нервной плетью» по всему лицу протянули, так её перекосило, родимую. На скамье сидела Матёрая по прозвищу Любовь. Рядом сидели две кутырки и лыбясь, внимательно смотрели на проснувшуюся. «Началось», — подумала Райс.

По команде вековухи, кутырки вскочили со своих мест и накинулись на царскую дочь. Райс не сопротивлялась. Они расчесали волосы и вынув откуда-то по клубку золотых нитей, принялись вплетать их в распущенные волосы. Процедура эта показалась рыжей, бестолково долгой. Мало того, что ярица осталась без завтрака, так ещё от безделья и от постоянного сидения в одной позе, хотелось прибить этих дур криворуких.

Даже после того, как они закончили, Любовь подошла, внимательно осмотрела их работу, по-доброму так, не ругаясь, указала им на ошибки и заставила переделать. Там, видите ли, узел не тот, там, плетёнка «как бык поссал», простите, а где-то, вообще, руки у них не из того места выросли. Райс глухо зарычала, понимая, что ещё сидеть и сидеть.

Выпустили Райс, только на обед, «в доску» измученную чрезмерным вниманием, злую, как собаку и с чешущимися руками, кому-нибудь врезать, если не «нервной плетью», так кулаком наотмашь.

В узком коридоре, у самой двери, её уже с утра караулила Апити, которая, как раз, чуть не попала под горячую руку, доведённой до тихого бешенства Райс. Но реакция ведуньи на её экзотичный вид, несколько остудила пыл, эмоционального кипения царской дочери.

Как только, светловолосая увидела рыжую подругу, она смущённо заулыбалась и вместе с тем, стыдливо восхитилась, широко открыв глаза и рот, но при этом, последний прикрыв ладонями. Вид у неё был такой, как у подглядывающей кутырки, за чем-то непристойным, но жутко любопытным.

Райс с самого начала заподозрила, что Апити, явно что-то об этом знает, но рядом была Матёрая, поэтому разговора, прямо здесь у дверей, не получилось. На обеде, они лишь перекинулись парой слов и то с набитыми ртами, чтоб Любовь ничего не заподозрила.

— Давай по-быстрому, — начала допытываться Райс, — чего нас ждёт.

— Не нас, а тебя, — так же жуя, ответила Апити, — только почему тебя одну готовят? Не понятно. Я тоже хочу.

— Чего хочу? — взъелась Райс, — говори толком, дрянь белобрысая, чего ждать? Я уже в таком взвинченном состоянии, что и прибить могу.

— Не ори, стерва рыжая, Славу тебе растить будут, — пробурчала Апити с набитым ртом, — только как, не знаю. Не спрашивай. Наставница говорила, мол, девки…, вам понравится, «по самые не хочу».

— Что-то верится с трудом, — тут же отреагировала Райс, запивая кашу молоком, — с чего бы это было хорошо, после того, как было всё плохо. Чует моё сердечко, кровушкой умоюсь.

— Не знаю, но она никогда толком не рассказывала. Вечно хитро, так, улыбалась и таилась. Но если учесть, что каждый круг круглее предыдущего, надо ждать «подарочка».

— А почему меня одну? Разве тебе не надо Славу растить?

— Да, чего ты меня-то пытаешь? Сама в недоумках. Я ж сказала — тоже хочу.

Как выяснилось позже, про Апити не забыли, очередь до неё дошла, лишь после обеда, когда с Райс закончили. Вечером, перед сном, Матёрая по прозвищу Любовь, дала девке чего-то выпить и предложив приятных сновидений, притом таким тоном, мол, «вот ты девонька и попала», закрыла дверь, предупредив, что прыгать на закрытую преграду, бесполезно, и что, когда надо — тогда и откроется.

Райс, ожидая всего чего угодно, скованно и напряжённо, но, как можно удобней устроилась на лежанке и стала ждать, внимательно прислушиваясь к внутренним ощущениям.

Сначала, почувствовала, как то, что выпила, согрело живот, а затем, стало опускаться вниз, растекаясь и расплываясь приятной волной. Ощутила, как что-то тёплое и мягкое, медленно спустилось ниже, достигая девичьей волосатой щёлки и разливаясь, перехватывающей дух негой, в паху. Набухла бабья горошина, заныла, заскулила беззвучно требуя ласки, призывая погладить, потрепать, ну, хотя бы прикоснуться.

Задрала подол рубахи, оглядела себя там и протянув руку, погладила, отчего низ живота ответил блаженством, до мурашек по коже и трепетной истомой, застрявшей в пересохшем горле и заставивший непроизвольно сглотнуть.

Принялась гладить свою щёлку интенсивней, запуская в расщелину палец, та в ответ «потекла», орошая вокруг себя скользким, вязким выделением. Возбуждение нарастало, приятно было, «до не могу». Подумала мельком, что если дальше так и будет, то согласится на этом кругу задержаться подольше и тут, накатил вал, закончив всё фееричным взрывом искр и эмоций…

Тело охватила божественная дрожь, волнами блаженства катаясь внутри, перехватывая дыхание, биение сердца, от чего издала непроизвольный стон, сладостный и нежный. Улыбнулась от счастья, охватившего её всецело: и тело, и разум, и душу. «Троица, как это хорошо» — промелькнуло неосознанное признание, всё ещё поглаживая себя между ног, меж мокрых половых губ, задерживаясь на взбухшей горошине клитора.

Вторая волна судорожной истомы счастья, настигла некоторое время спустя, затем почти сразу третья… Затем ещё и ещё… Потом, эти пики наслаждения стали непрерывны и слились в единый, нескончаемый ураган блаженства…

Уже не помнила где были руки, помнила только, что они болели от напряжения, вцепившись в тканное одеяло, на котором лежала, и точно помнила какими-то урывками, что всё дальнейшее, происходило уже, без их участия. В глазах потемнело… Дальше помнила лишь цветные пятна, всплывающие перед глазами… Потом помнила радугу…

Очнулась в полной темноте. За окном была ночь. Вся мокрая и абсолютно обессиленная. Подвигав руками в стороны, поняла, что не только мокрая сама, но и вся постель её насквозь сырая. Складывалось такое ощущение, что кто-то окатил водой из ведра. Хотелось пить. Протянула руку к скамье у изголовья. Нащупала деревянную посудину, но сил поднять, не было. В теле, царило состояние полной измождённости. Ей показалось, что она выжита и высушена.

Внизу живота тукал пульс и каждый его удар отдавался щемящей истомой, но терпимой, лёгкой, тут же опадая, между тяжёлыми и ровными ударами пульса. Понимала, только не зная откуда, что лучше не шевелиться, но пить хотелось нестерпимо.

Напряглась. Скинула одну ногу на пол, за ней другую и широко их расставив, села. Руки отчётливо дрожали, притом сильно, губы скукожились в куриную попку, ссохлись, растрескались, даже ноги ощутимо дрожали, несмотря на то, что сидела, поставив их на прохладный пол.

Осторожно взяла посудину с водой и жадно, расплёскивая воду по пылающим грудям, выпила всё содержимое, но ещё когда пила, в голове пронеслось: «Лучше бы ты этого не делала».

Вода холодом провалилась в огнедышащее нутро, тут же брызнув холодным потом, будто кожа стала решетом. Промежность защипала, возвращая чувствительность измученным органам и волна возбуждения, вновь накрыла её с головы до ног, вздувая «бабью ягодку», да, так сильно, что где-то на границе сознания родился испуг, что ещё чуть-чуть и эта горошина сладострастия, лопнет.

Машинально прижала рукой и… Стоны, крики, мольбы… Катания по полу в лихорадке сладострастных судорог, битьё головой об пол, вцепившиеся зубы, в свисающий край тканного одеяла, стремление, во что бы то ни стало, попытаться затолкнуть его целиком себе между ног, стараясь не давать ляжкам сжиматься и сдавливать, ту часть тела, которая всё хотела и хотела, жаждала и взрывалась, всё новыми и новыми волнами бешеного блаженства.

Это уже не было похоже на радужное счастье, это было похоже, на терзание хищного и ненасытного чудовища. Зверь, что поселился между ног, готов был измотать и даже убить хозяйку, лишь бы получить желаемое…

В следующий раз, Райс полу очнулась на кровати, но при этом, руки и ноги были растянуты в стороны и к чему-то привязаны. Она никак не могла прийти в себя полностью, сколько не пыталась. Тело горело. Ужасно хотелось пить. Состояние глубокого опьянения, в котором находилась её голова, не давало возможности сосредоточиться.

Кто-то поднял её голову и поднёс к губам сосуд с водой. Райс, не открывая глаз и даже не задумываясь, кто бы это мог быть, жадно пила. Напоив её опустили. Она тяжело задышала, как будто воздуха не хватало. А эта сволочь, внизу живота, всё тукала и тукала, как бы затаившись и ожидая, когда же хозяйка придёт в себя, чтоб вновь вцепиться в её щёлку, жадными клыками убивающего блаженства.

Райс, несмотря на то, что сосредоточиться не удавалось и при попытке открыть глаза, всё перед ними плыло и кружилось, тем не менее попыталась думать. Эту тварь, что вцепилась ей между ног, что раздувает до боли «бабью ягодку», готовую взорваться, девка отчётливо воспринимала, как страшное и безжалостное чудовище.

Она лихорадочно стала думать, как его убить, как от него избавиться, но единственное, что ей приходило в голову, это то, что надо, во что бы то не стало успокоиться и главное не двигаться, ибо любое её движение, эта ненасытная тварь, воспринимает, как начало для атаки.

Кто-то опять поднял ей голову и принялся кормить с ложки. Это что-то было склизким, мягким и абсолютно безвкусным. Или она уже вкуса не чувствовала? Но так, как зверь при кормёжке вёл себя смирно и даже немного успокоился, она решила через силу есть, хоть этим оттягивая время его расправы.

Покормив, её снова отвязали и Райс скривилась, и даже попыталась заныть, всем видом показывая, что не надо было этого делать.

Истома, почуяв свободу, как голодная волчица, вгрызлась в низ живота бедной жертвы. Стон отчаяния, попытка заплакать от обиды, но без слёз, ибо те отказывались литься, и судорожная волна ненавистного блаженства, накрыла не только неподвластное тело, но и голову, не давая ничего предпринимать самостоятельно.

Всё началось по новой. Извиваясь и крича, умоляя и требуя смерти, что угодно, только бы закончить эти муки сладострастия. Потом наступила темнота и силы покинули её полностью, вместе с жизнью…

Перед глазами стояла яркая радуга. Она переливалась и дрожала, как воздух в степи, у самой земли в жаркий день. Райс, вяло приоткрыла глаза, но радуга никуда не делась, она видела потолок, как бы через неё, насквозь, от чего тот, превратился в разноцветное и дребезжащее марево. Рыжая долго рассматривала радужный потолок, не имея в голове ни единой мысли и не единого отголоска, хоть какого-нибудь чувства.

Её накрыла апатия ко всему на свете и в первую очередь, к себе самой. Тут, первая мысль, плавно проплыла в голове: «Вот я и померла». Это прозвучало без капли эмоции, сожаления и абсолютно равнодушным голосом, даже облегчения не испытала от того, что, наконец, отмучилась.

Прислушалась к телу. Тела не было… Неожиданно, зародилась первая эмоция — жалось к себе любимой. Райс почувствовала горло и комок обиды, что сжал глотку и выдавил на глаза слезу. Хотела было по привычке смахнуть её рукой, но вместо этого, ощутила, как рука лишь слегка дёрнулась, где-то там, далеко внизу, безвольно валяясь вдоль тела. И тут, в сознании появилось всё тело целиком. Даже реветь расхотелось.

Распахнула глаза и попыталась поднять голову, чтобы посмотреть, что с ним стало. И первое, куда она обратила своё, вновь появившееся внимание — низ живота. Девка осторожно прислушалась, заранее, внутренним ужасом шевеля собственные волосы на голове, но зверя там не было. Была тяжесть и всё противно тянуло, как будто мышцы надорваны, но не напряжены, понимая, что стоит ей только дёрнуться, как почувствует боль.

Горели соски грудей. Даже лёгкое их шевеление из-за подъёма головы, отозвалось предчувствие жгучей и неприятной боли, как будто с них кожу содрали, оголив нежное и чувствительное мясо.

— Лежи, лежи, не дёргайся, — прозвучал требовательный, старческий голос, откуда-то со стороны.

Райс послушно уронила голову на подушку. К лежаку подошла улыбающаяся Любовь. И внимательно осмотрев лицо Райс, зачем-то низко к нему наклонившись, заглядывая в глаза, спросила:

— Так. Что перед глазами плавает?

— Радуга, — одними губами прошептала мученица, тут же почувствовав, что они перестали быть эластичными и стали болезными, как будто высохли и растрескались, глиной на солнце.

— Во, как! Радуга! — встрепенулась Матёрая, — что-то я даже не припомню такой зацепки на Славу. Вот у твоей мамы, если память не изменяет, всё накрывают облака, притом розовые.

Последние слова она произнесла со смехом и тут же приподняв голову Райс, приставила к губам посуду с тёплым пойлом. Ярица дёрнулась, вспоминая все последствия, приходящие после того, как она пила и ела, но Матёрая, тут же её успокоила:

— Всё кончено. Успокойся. Мы и так тебя трижды с того света вытаскивали. У меня в последний раз, аж спина взмокла, как старалась. Хватит с тебя.

— Я умирала? — вновь шёпотом спросила Райс, распахнув подёрнутые слезой глазки.

— Умирала, умирала, — успокоила Любовь, — но ты не бойся, на этом круге помощь оказывать можно. Поэтому мы здесь никому помереть полностью, не даём. Так что, пей отвар мясной. Восстанавливай силы.

Спаивая отвар, Матёрая начала инструктировать девку о дальнейших действиях. Как оказалось, радуга на глазах, постепенно сама пройдёт, как успокоится, но Райс предстоит ещё научиться, её в себе вызывать по желанию, а для тренировки, дверь в её светёлку, останется под мороком, который снять и выйти, впрочем, как и войти, можно будет лишь родив вокруг себя Славу. А последняя будет рождаться, когда радуга в глазах «встанет», но тут же успокоила, что это дело, в общем-то, нехитрое, только навык немножко нужен, а так, как Райс девка смышлёная, то сама разберётся.

Попоив, вековуха оставила Райс отдыхать, уверив её в том, что постепенно придёт в себя и через день, два, уже будет скакать по Терему, как коза, правда, пока, как коза, хромая на обе ноги. На этой весёлой ноте, она её покинула, оставив Райс одну. Только когда дверь за ней закрылась, ярица вспомнила о подруге, но кричать вдогонку, чтоб узнать судьбу Апити, не смогла.

Апити заявилась, почти сразу, видно караулила, и как только Матёрая скрылась за ближайшем углом, тут же шмыгнула в чуть приоткрытую дверь, нависнув ликующей физиономией над трижды умершей.

— Здрав будь, подруга, — весело выпалила она, — долго же ты ублажалась, не то что я. Я уж третий день вокруг терема нарезаю, а ты всё не насладишься. Ненасытная.

Райс попыталась улыбнуться, но тут же скривилась от боли в губах.

— А как ты вошла, дверь то под мороком?

— Да легко. Ты ж сама вокруг Славу разливаешь. Заходи, кто хочешь.

— Как давно, я тут ублажаюсь? — попыталась прошептать Райс.

— Да почти пять деньков. Я за два справилась, а ты, уж тут, всем дала, так дала. Весь Терем на ушах стоял.

Райс закрыла глаза. Навалилась усталость.

— Ладно, подруг, — тут же тихо проговорила Апити, поглаживая её по руке, — тебе нужно есть и спать. Покормить тебя, вроде, как покормили, теперь спи. Успеем ещё наговоримся, — и тут же спохватившись, добавила, — да, ты завтра с утра, если в силах будешь, обязательно рассмотри новые рисунки на теле. Я от своих, просто обалдела.

С этими словами, зародив в полуживой Райс огромную кучу любопытства, скрылась. Ну, разве девка может утерпеть от такого, даже будучи полуживой или полудохлой. Рыжая, тут же, преодолевая слабость, подняла к лицу руку и принялась разглядывать, но толи радуга, всё ещё стоящая в глазах мешала, толи тусклый свет масляной лампы был виноват, но увидеть ничего не получилось. Так и уснула, не утолив своего любопытства…

Узор на себе, царской дочери удалось рассмотреть лишь с помощью бронзового зеркала, только на третий день. Этот узор был нежно розовым и опоясывал таз по всему кругу, начинаясь от талии и кончаясь ляжками. Больше его нигде не было, поэтому, то, что она пыталась изначально разглядеть на руке, ей бы не удалось сделать, даже находясь в нормальном состоянии. Его там просто не было.

А узор действительно был красив и хитро заплетён. Райс любовалась им долго, особенно на заднице, пока в глазах не блеснула радуга, а между ног, не стало тепло и сыро. Именно последнее обстоятельство, заставило её отбросить от себя зеркало, как гадюку, быстро одеться и выскочить во внутренний двор погулять, свежим воздухом подышать.

Глава восьмая. Она. Шестой круг

Следующий круг ждать пришлось недолго. Не успев толком оклематься, Райс была поймана в коридоре Матерью Медведицей, которая ничего не объясняя, даже не дав обуться, взяла девку за руку и повела из Терема в лес. Райс, в принципе, знала, что спрашивать её бесполезно, но всё же попыталась:

— Далеко идём, Мать Медведица?

Но, как и ожидалось, та не обратила внимание на её попытки поговорить.

— А почему меня одну? Где Апити? — не унималась Райс, крутя вокруг головой, пытаясь зайти, с другой стороны.

Ответа также не последовало. Ярицу неожиданно пронял страх. Что-то нехорошее почувствовала, тревожное. Из того, что Матёрая молчала, как рыба, она прекрасно поняла, что для неё начался следующий, шестой круг и этот круг, ожидается круче остальных, притом, похоже, один из тех, про которые вековуха говорила ей раньше и на котором, начинаются жертвы.

Рыжая мгновенно заволновалась и затряслась всем телом. Тут же вспомнились слова Любви, о том, что на пятом, трижды помирала и что только на нём дозволялось помогать, а значит здесь, уже никто помогать не будет. Опять стало себя жалко, и она тихо, бесшумно заплакала, лишь изредка шмыгая носом.

Наконец, пришли к какой-то избе, но по виду, к избе еги-бабы, это строение никакого отношения не имело. Дом равносторонний, что вдоль, что поперёк, был, скорее всего, похож на мини терем, но не нагромождением из множества отдельных домов, а стилем резьбы и украшательств. Вековуха остановилась у входа, на котором даже двери не было, заходи кто хочет, и пала на колени, утянув следом и Райс.

Рыжая украдкой заглянула внутрь избы, но там ничего не было. Вообще ничего! Только стены, да крыша-катанка изнутри просматривалась. Не было ни пола, ни потолка.

Райс, в первую очередь обратила внимание на землю под ногами, когда вошла, всё так же за руку с Матёрой, потому что, шагала босиком. Земля была мягкая, как пух, как перина взбитая и ни одной травинки, камушка. Ощущение было такое, будто она насквозь состояла из земляной пыли. Ноги в ней утопали на всю ступню.

Матёрая подвела девку в самый центр, развернула лицом к входному проёму, сняла с рыжей пояс и только после этого, отпустила руку, лишь резко, зло, но тихо шикнув:

— Не дёргайся.

Затем кланяясь, стоящей, как столбик и до смерти, перепуганной Райс, она вышла задом, точно в проём и за порогом, вновь упала на колени, прошипев повторно, припав лбом к земле:

— Только не дёргайся. Замри.

Райс и не думала дёргаться, со страха забыв, как это делается и для верности, даже глаза зажмурила и тут, «Бах!» и по ощущению, как сквозь землю провалилась…

Дёрнулась всем телом, одновременно распахивая глаза в ужасе, да, так и замерла. Она, оказывается, действительно под землю провалилась и стояла в ней, по самый подбородок. Рыжая с перепуга попыталась глубоко вздохнуть, как это обычно делают при нырке в воду, но не тут-то было. Грудь стиснуло тисками так, что не вздохнуть, не выдохнуть. Резко накатила паника, но она не успела ничего сделать, даже крикнуть, так как в ушах раздался громкий, медленно-протяжный голос Матери Медведицы:

— Не суетись, — проговорил голос, растягивая гласные в тянущиеся, как мёд звуки, — Мать Сыра Земля суеты не любит. С ней надо общаться спокойно, терпеливо, сдержано, — тут голос в голове сделал паузу, как бы для длительного вздоха и повторил ещё раз, чуть ли не гипнотизируя, — спокойно, терпеливо, сдержано. Будь спокойна, терпи и сдерживай себя.

Сердце у Райс колотилось, как у загнанного зайца, но она постаралась, на сколько смогла, медленно сделать вдох и выдох. Удалось. Паника постепенно отступала. Прежде чем закрыть глаза и попытаться успокоиться полностью, ярица увидела, как вековуха поднялась на ноги, но не разгибаясь, плавно скрылась из поля зрения. Царская дочь осталась одна.

Конечно, успокоиться ей удалось не сразу, но так или иначе, ей пришлось это сделать от безысходности и полной статичности. А помогла в этом мысль, которая на время, заняла всё её внимание. Райс провалилась под землю, но при этом рубаха её не задралась, а осталась равномерно прижатой по всему телу. Вот, этими ощущениями прилипания ткани, к разным частям тела, она и занималась, какое-то время, после чего, действительно, успокоилась, к тому же, ничего пока не происходило. Земля, которая сначала показалась пухом, плотно облепила туловище и не давала возможности пошевелить даже пальцами рук, не говоря уже о другом.

Райс расслабилась, закрыв глаза, как бы повиснув в небытие, лишь пение птиц снаружи, указывало на какое-то присутствие реальности, но они не только не мешали, а наоборот, всячески успокаивали и расслабляли.

Под вечер, в дом зашёл маленький старичок, с длинной белой бородой и усами. Одет он был в полный боевой ордынский доспех, с головы до ног, как положено. Ростом, наверное, чуть ли не вполовину Райс, но при этом, его движения были размеренно величавы, как будто перед ярицей был не карлик, а великан. Странно, но понимая, что это не может быть человеком, а скорее всего, перед ней явилась нежить, тем не менее, это нисколько не напугало Райс, которая приняла явление, как должное.

Мужичок прошёл, не обращая никакого внимания на торчавшую голову из земли, но обойдя весь дом по кругу, уселся прямо на против девичьего лица и распаковав котомку, деловито, не говоря ни слова, начал принудительно кормить земляную пленницу. Райс тоже молчала, как в рот воды набрала, постоянно повторяя про себя: спокойствие, терпение, сдержанность. Она прекрасно поняла Матёрую, что именно эти три качества, помогут ей пройти круг и хотела, чтобы они, настолько въелись в сознание, чтоб не при каких условиях, она про них, забыть бы не смогла.

Райс, обдумывая к какому сословию относится эта нежить, почему-то решила, что передней, леший. Как общаться с нежитью, ярица не знала, но подумав, решила всё же проверить свои предположения. Жуя очередную ложку запечённых корений, прикрыла глаза и включила радугу, желая посмотреть реакцию старичка и тут же, получила деревянной ложкой в лоб, от чего радуга в миг слетела, а в том месте, куда прилетела ложка, вспыхнул зуд, но не имея возможности вынуть из земли руку и почесать, она принялась лишь интенсивно шевелить кожей лба, непроизвольно кривя рожи нежити.

Дед улыбнулся, рассматривая кривляние девки, деловито облизал ложку, которой «выключил» её колдовство, сунул в котомку, затем напоил её из кожаного походного мешочка. Встал, отряхнулся и не говоря не слова, просто ушёл, как и пришёл.

Через некоторое время стало смеркаться и рыжей стало скучно. Она передумала одно, другое, третье, в конце концов, закрыла глаза и… уснула.

Утро, добрым, назвать было невозможно, потому, что оно началось со страшной судороги, охватившей всё тело. Девке даже показалось, что все до одной мышцы напряглись так, будто вот-вот не выдержат и лопнут. И это, надо учитывать, было только пробуждение.

Спросонок, ничего не сообразив, лишь распахнув глаза, она поняла, что задыхается, так как судорога, не давала ей возможности дышать. Но через несколько ударов сердца, неожиданно осознала, что только, постоянно, пытается вдохнуть, не выдыхая обратно и именно это, не позволяло ей дышать, в первую очередь.

Судорога длилась долго. Очень долго. Райс уже окончательно проснувшись, только и твердила про себя: спокойствие, терпение, сдержанность, стараясь, во что бы то не стало, контролировать дыхание. Почему-то, больше всего она боялась, именно задохнуться. Понимая, что простое повторение заученных слов никакого результата не даёт, она, каждый раз повторяя, тут же пыталась их материализовать. В конечном счёте, о спокойствии она забыла, о сдержанности не вспоминала, а твердила лишь одно, сквозь сомкнутые зубы — терпеть, терпеть, терпеть.

Судорога отпустила так же резко, как и началась. На Райс напала такая дикая усталость, будто она целый лес сначала вырубила, а потом на своём горбу перетаскала, притом делая это всё, бегом. Всё тело ныло и гудело, даже сразу не поймёшь, что в нём болело больше.

Тут же с ужасом поняла, что, борясь и терпя судорогу, она не только обмочилась. Стало стыдно и зло взяло, но взяв себя в руки, медленно проговорила три волшебных слова, материализуя их для себя и с удивлением ощутила сухость, где только что, было сыро и тепло. Это чудо не только успокоило, но и взбодрило девку. «Жить можно», — сказала она себе, а вслух добавила, медленно растягивая гласные, как учила Матёрая:

— Прорвёмся.

Эта выходка наглой девки, тут же была наказана. Судорога возобновилась…

Уже который день, ни днём, ни ночью, Райс не знала покоя. Пленница, уже забыла сколько времени находится здесь. Как ни странно, но мучилась ярица не от постоянных и разнообразных судорог, хватающих то одни мышцы, то другие, не от боли, к которой, кажется, привыкла, не от хруста костей, не от голода и жажды, хотя смутно помнила, что в редких перерывах, вроде, как в забытьи, приходил тот самый леший и насильно кормил, хотя, могла ошибиться, а могло и привидеться.

Больше всего мучала бессонница. Постоянно находясь между явью и сном, в каком-то странном пограничном состоянии, с каждым днём, всё больше становясь без эмоциональней и бесчувственней. Полное отупение, не способность адекватно думать, стало нормой. Даже мучаемая, раздирающими судорогами, она уже не понимала, наяву это происходит или ей всё это снится. Пытка бессонницей была невыносима.

Казалось, прошла вечность, а вечно это, продолжаться не могло. В один прекрасный момент, она или, наконец, наплевав на боль, уснула, или просто, потеряла сознание. Знать, как долго находилась в этом состоянии, не могла, но какое-то время спустя, взяла и просто, проснулась, притом самостоятельно без применения встряски. Было это утро, день или вечер, Райс не понимала, но то, что её не трогали, настораживало. Нехорошая тишина стояла вокруг, даже птицы не пели…

Дева, каким-то задним чувством, тут же напугала сама себя, сообразив, что сейчас начнётся, что-то ещё более страшное. Но ничего не происходило. Тело не ныло, и Райс с удивление ощутила, что все мышцы стали значительно чувствительнее на внутреннее обращение к ним и даже подумала, что кое где, они существенно выросли, подкрепив своё ощущение, предположением о том, что если качать их таким образом и темпом, как с ней это проделывали всё последнее время, то ничего странного в этом нет.

Рыжая выспалась, чувствовала себя великолепно. Есть не хотела, пить не хотела, да и прочего, не хотела, но ожидание какого-то подвоха, напрягало и портило всё настроение.

Предчувствие её не обмануло. Она даже успела подумать, а не открылся ли у неё дар предвидения, как у Апити. Слабая волна необъяснимой дрожи, начавшаяся в ступнях и дошедшая до самой макушки, объяла ярицу ледяным, мертвецким холодом.

Дикий природный страх, обуял её, шевеля волосы на голове. Царская дочь, вновь принялась скороговоркой повторять выученные слова, но вот, на какое из них стоило сделать ударение, никак понять не могла. Что было больше нужно: сохранять спокойствие, ощущая этот панический страх за свою жизнь, терпеть его или же, накинуть аркан и что есть силы сдерживать, не выпуская наружу.

Пошла вторая волна, сильнее первой, но вместе с тем и медленнее. Замораживающий ужас смерти, дыхнул, на всё её тело, покрыв после прохождения волны, всю кожу мурашками, размером с майского жука и ощущением ледяной морозной корки. Сердце, останавливающееся по мере прохождения через него дрожи, вновь заколотилось, как у зайца.

Ярица неожиданно подумала: «Ну зачем Мать Сыра Земля дала ей выспаться? Была бы она, как была, да ей, вообще, было бы всё по хрен, с этой дрожью». И перепуганной девке, тут же пришла идея: надо как-то отключить голову, занять её, отвлечь от этого жуткого ощущения смертельного ужаса, иначе следующих волн, может не пережить. И тут же почувствовала, что пока думала об этом, страх, сам по себе, притупился.

Райс заметалась глазами по сторонам, цепляясь за всё, за что мог зацепиться взгляд, но не нашла ничего, что могло бы привлечь внимание. Тогда, наоборот, переключила свой интерес на волну! Прислушалась к ощущениям, которые та вызывает в теле по мере прохождения и удивилась тому, что чем отчётливее ощущает её каждой частичкой своего тела, тем менее холодной и страшной она для неё становится, а когда волна достигла таза, то Райс, неожиданно проговорила в слух, закрывая глаза:

— Хорошо.

И волна, как будто услышала её и резко стала приятной. Ярица слилась с ней, растворилась, получая удовольствие от напряжения и расслабления мышц, по которым дрожь катилась, даже разнородный по тональности гул костей, показался ей музыкой. Она сама стала дрожать, помогая волне и поддерживая, и когда, наконец, безмерным, безграничным восторгом, который захватывает дух, как лицезрение бескрайнего простора, с высоты птичьего полёта, прокатилась у неё в голове, то Райс почувствовала пустоту и шёпотом проговорила:

— Ещё.

Ярица не настаивала, не требовала, а просто, попросила и ждала, и волна пошла. Мощная, напористая, медленная, не знающая преград и не имеющая того, что могло бы ей противостоять. Это была, абсолютная сила земли в чистом виде. Райс не чувствовала боли. По мере прохождения волны дрожи по телу, она лишь ощущала, как перемешивается её плоть с окружающей землёй, отдавая свои частички наружу и заменяя их частичками, сковавшей её пыли.

Она требовала ещё и ещё. Райс, как с ума сошла, уже не отдавая себе отчёт и не обращая внимание, что не понимала, где границы её тела и осталось у неё тело вообще. Там внизу, всё перемешалось. Складывалось полное ощущение, что частички её собственной плоти, были раскиданы глубоко в земле, во всех концах этого странного дома, а она сама, приобрела каменные кости, глиняные мышцы и земляную кожу.

Эйфория была настолько велика, что, когда очередная волна закончилась, она даже растерялась, ибо, открыв глаза, долго не могла понять, что произошло. Райс стояла по щиколотку в мягкой, как пух земле, в центре большого сруба, где кроме стен и крыши высоко над головой, ничего не было. Она растеряно крутилась на месте, стараясь сообразить, что ей делать. Почему-то первое желание, было вернуться обратно в землю, закопаться, зарыться, но мельком взглянув на руки, после чего широко распахнув глаза, осмотрела их уже внимательно.

Увиденное чудо, заставило ярицу прийти в себя и вырваться из чар дрожи земли, которыми переполнялось для неё, всё её сознание в последнее время. На руках, под тонкой кожей, пульсировал, чёрными маслянистыми завитками, колдовской рисунок, от которого невозможно было оторвать глаз. Он завораживал, околдовывал одним своим видом, заставляя сердце замирать.

Даже когда насмотревшись, смогла отвести от мерцающего темнотой рисунка взгляд, она ещё долго стояла в полной прострации, тупо разглядывая стены и проём входной двери. Только тут, неожиданно, словно проснувшись или придя, наконец, в себя, поняла, что пора уходить, но вот уходить не хотелось.

Выйдя задом, постоянно кланяясь, переступив порог и оказавшись босыми ногами на лесной травке, она упала на колени, поблагодарила Мать Сыру Землю за силу, подаренную ей.

Поднявшись с земного поклона, Райс обратила внимание и на другую особенность своих рук. Они стали жилистыми и играли рельефом мышц. Девка, тут же, аккуратно задрала рука, до самого плеча и чуть не ахнула. Её мышцы, по виду, были такими, как не у каждого мужика встретишь.

Медленно и грациозно шествуя по лесу в направлении Терема, ярица открыла в себе ещё одну способность своего нового тела. Легко подхватив палку с земли, и изображая из себя мечника, сделав несколько атакующих движений, которым её учили лучшие воины мамы, с изумлением осознала, что выполнила приёмы с такой лёгкостью и так быстро, что даже сама не поняла, как это получилось.

Ничего подобного, рыжая раньше, даже не видела. Райс это сделала, даже быстрее, чем делали учителя, намного быстрее. Царская дочь ещё раз попробовала и ехидно улыбнувшись, однозначно выдавая себе вердикт: «Точно быстрее».

Как и после каждого круга, ярица не помнила сколько времени он продолжался. Идя по лесу и увлечённо изучая новые возможности, она не обратила внимание на приметы времени и только дойдя до Терема и оглянувшись с доброй улыбкой на лес, обескураженно замерла. На деревьях желтели листья.

— Не ужели уже осень? — спросила она себя вслух и за озиралась, как бы ища вокруг себя доказательства или опровержение, сделанному выводу.

Несмотря на всю непредсказуемость своего появления, как она думала, её ждали. Прямо за воротами Терема. Все три Матёрых вековухи, выстроившись на входе в торжественно белоснежных одеяниях, туго ужатых белыми поясами и со своими белыми, длинными посохами, которые они обычно, никогда в Тереме, в руки не брали. Это лишний раз подчёркивало всю торжественность момента.

Райс подошла и низко поклонилась каждой. После чего, Мать Медведица повязала на девку её пояс и ярицу ритуально пригласили к столу, отобедать, как равную! Это с одной стороны польстило рыжей, а с другой, напрягло. Она неожиданно почувствовала ответственность, взвалившуюся на её плечи и сама, не понимая откуда, вдруг резко стала взрослой, ну, или по крайней мере, постаралась быть таковой.

Все последующие дни, после пребывания в «гостях» у Матери Сырой Земли, Райс вела себя сдержано и насторожённо. Причиной тому, была реакция Матёрых вековух Терема. С самой встречи, царская дочь отчётливо заметила изменение их отношения к себе. Ещё на званном обеде, она обратила внимание на чёрную татуировку их рук. Она у них была серая, бледная, только у Матери Медведицы, была достаточно тёмной, но не одна не могла сравниться с маслянисто-чёрной, которой обладала Райс.

Вековушки напряжённо, как-то воровато улыбались, разговаривали с девой, вроде бы, как обычно, но Райс отчётливо замечала их боязливые взгляды, бросаемые на изрисованные руки ярицы. Она поняла, что они боялись её. Очень боялись.

Рыжая ничего не стала спрашивать у них, но призадумалась. Ещё возвращаясь в Терем лесом, любопытствуя, какие же дары приобрела, попыталась самостоятельно вызвать судорогу в напряжённых бицепсах и ей это с лёгкостью удалось. Даже играючи сковала весь свой плечевой пояс и при этом превозмогая судорожную хватку, двигала палкой, орудуя, как мечом, отметив для себя, что такая форма тренировок, значительно эффективней, чем обычная.

Смогла она испытать это умение и на внешние объекты, притом поняла это совершенно случайно. Играя внутренней судорогой, она неожиданно осознала, что может её катать по телу, туда-суда и когда катала в руке, то не произвольно выбросила её через пальцы из тела, вообще. Тут же призадумалась и поймав в прицел какую-то мелкую птичку, прыгающую с ветки на ветку и шутки ради, сбросила внутреннюю судорогу через пальцы в её сторону. Птица замерла, как одеревенела и свалилась с ветки, камнем на землю, но не долетев до травы, встрепенулась и унеслась, как одурелая.

Кроме того, судорогой девка могла управлять не только местом приложения, но и силой напряжения, осознавая, что таким образом, легко можно сотворить из своего тела всё что угодно, раскачав его в любом нужном направлении. Хоть, отдельно для стрельбы из лука, хоть, метании дротиков, хоть, махаться мечом с обоих рук.

Только все попытки воссоздать дрожь земли в себе, у неё не получались. Она, почему-то, была уверена, что может, но вот, как это делается? Насторожённость Матёрых, царская дочь, как раз приписывала этой стороне своего дара, ибо судорогой, вряд ли, можно было так перепугать вековух, но спрашивать об этом, не стала сознательно. Ей просто нравилась их запуганность, и поэтому вела себя так, мол, прекрасно знает то, что не знает и умеет то, о чём не имеет не малейшего представления. Райс решила разобраться с этим самостоятельно и без свидетелей.

Апити в своей светёлке она не нашла. Расспросив девченят, что роем носились при Тереме, убедилась, что та ещё на своём круге и где её искать никто не знал. Райс тоже решила, просто, подождать. Коль судьба, то увидятся, коль нет, оплачет позже, а сейчас, дева сгорала от любопытства собственного дара. Стыдно было признаться, но в тот момент, судьба её подруги мало интересовала и то, что Апити может стать жертвой Матери Сырой Земли, к ней в голову, даже не приходила.

Через пару дней, усыпив бдительность окружающих своим «просто гулянием» по округе, рыжая вышла из Терема и прошмыгнув вдоль высокого бревенчатого частокола, юркнула в лес, прибавив при этом шагу и углубившись, чтоб не было видно со стороны.

Нашла неприметную полянку, огляделась, разулась, замерла, закрывая глаза и начала пробовать возродить в себе дрожь земли, но сколько не пыталась и как не пробовала, ничего не получалось. Абсолютно ничего. Дрожь не рождалась.

Сначала подумала, что пожухлая трава мешает и буквально, вырыла ступнями ямки, углубившись в лесную почву, но и это не помогло. Сколько бы не концентрировалась на ступнях, не ощущала, даже намёка на дрожь.

Билась с этим долго и уже отчаялась, что ничего не получится и придётся, всё же, обращаться к Матёрым. Даже начала подумывать, к кому из них и как подойти, кого и как расспросить.

Закрыв глаза и наслаждаясь окружающей тишиной осеннего леса, которую терзали только редкие переливы синичек и то вдалеке, жалея, что у неё ничего не получилось, взяла и просто вспомнила это чувство, притом вспомнила, как оно дрожало в голове, где достигало своего пика блаженства и тут же поймала себя на мысли, что ощущает эту дрожь реально, не выдумано.

Открыла глаза, поддерживая дрожь на уровне лба, улыбнулась довольно и даже принялась ей играть: то усиливая, то уменьшая, то опуская до груди, то поднимая выше лба. Не понятно откуда родилось осознание, или, просто, по аналогии с броском судороги, но разогнав её по телу вниз, резко кинула холодный сгусток через всё тело в ноги и через них в землю.

То, что произошло, повергло в ужас. Трава, что оставалась ещё зелёной вокруг, моментально начала жухнуть, свёртываться, как от огня и на глазах сохнуть. Даже деревья, что стояли у поляны, поникли, сворачивая оставшиеся живые листья, а уже пожелтевшие, непроглядным жёлтым снегом, посыпались на землю.

Холодный пот липкими лапами, обнял тело новоиспечённой колдуньи. Забыв про всё, она принялась метаться, припадая к траве, бегая от дерева к дереву, понимая, что убила вокруг всё живое своей забавой. Вовсе не желая этого, не зная о последствиях, теперь горько сожалела о сотворённом, но от этого легче не становилось.

Сердце обливалось кровью за содеянное и теперь, стараясь хоть как-то помочь лесу, рыжая убийца металась, гладя деревья руками и прося прощения. Горе-колдунья всей душой хотела помочь, но не знала, как. Замерла, прислушиваясь к лесу и волосы на голове зашевелились, а обида на саму себя за то, что натворила, стала безмерной. Вокруг стояла гробовая тишина. Ни одна птица не пела, на сколько ей хватало слуха.

— Что же я наделала? — прошептала обречённо дева, кинувшись в глубь леса, чтобы осознать масштабы бездумного эксперимента.

Пометавшись туда-сюда, несколько успокоилась, осознав, что мёртвый круг, распространился всего шагов на десять, двенадцать от того места где колдовала, не больше. Дальше лес был живой, но каким-то внутренним, абсолютно новым для себя чувством, осознала, что весь лес был до смерти перепуган.

Райс не шла, а буквально бежала обратно в Терем, обдумывая лишь одну мысль о том, что непременно надо разузнать у Матери Медведицы, как можно оживить то, что под дрожь попадает. Хотела даже сразу её искать, как только влетела в ворота, но испугавшись наказания за содеянное, прошмыгнула в Терем и забилась в своей светёлке, решив, сначала, успокоиться и подумать, постоянно, как заговорённая повторяя про себя три волшебных слова, что помогли ей пройти последний круг. Когда же успокоилась, то вовсе решила к вековухам не обращаться, а дождаться, лучше, Апити, решив, почему-то, что та знает ответ.

Время шло. Апити не объявлялась. Райс большую часть дня сидела у себя в светёлке, размышляя о выворотах собственной судьбы. Вспомнила маму и её земельно-серые рисунки на коже и тут же рассматривая свои смолянисто-чёрные, вновь не возрадовалась, а испугалась.

Странно, если б до кошмара этих кругов, ей кто-нибудь сказал, что она вот так, запросто, сможет убивать вокруг всё живое, то прежняя Райс бы, наверное, как коза прыгала от счастья и осознания своей силы, а теперь, ей совсем не хотелось отбирать жизнь у кого бы то не было. Ей, царской дочери, считавшей себя пупом мироздания, стало всех и всё жалко!

Покоя не давала та поляна, даже несколько раз порывалась туда сбегать и посмотреть, может быть смерть была не по-настоящему, понарошку, и трава с деревьями ожили, отошли, но какой-то внутренний стыд за совершённое, не пускал её туда.

Когда листва большинства деревьев облетели, а берёза пожелтела полностью, говоря, что тепла ждать больше не приходится, в Тереме объявилась Апити. Притом не сама объявилась, а девку привели под руки. Шла, никого не признавая, и ни на что, не реагируя, как бревном по башке получившая, притом, похоже, несколько раз.

Апити отвели в её комнату, раздели, уложили и ушли, не велев, а лишь с почтением попросив Райс, до утра бедолагу не беспокоить. Ярица кивнула, что поняла, но вместе со всеми из светёлки не вышла, а подошла к спящей уже подруге и внимательно разглядела. Её больше всего интересовал земляной рисунок. Он был тёмный, но не чёрный, а какой-то с синевой, в отблеске масляной лампы. Только после этого, осмотрев исхудавшее, измождённое лицо Апити, проглотила ком в горле и вышла.

Райс нисколько не сомневалась, что подруга этот круг пройдёт, как и она, но только сейчас поняла, что Апити не так повезло, как ей и мертвецки бледное лицо соседки, говорило о многом.

Белобрысая пришла в себя только через день, так как весь следующий, проспала, а вставать стала, лишь ещё два дня спустя, но Райс спокойно и терпеливо ждала, отметив в себе эти странные для неё качества, как должное приобретение по жизни. Она действительно научилась успокаиваться, терпеть необходимое и сдерживать свои хочу, если это было нужно.

Первые два дня, пока Апити лежала, Райс тщательно скрывала свои руки, натягивая рукава на кисти. Сама, лишь мельком рассказывала о своём сидении в земле, как бы, о чём-то, не очень интересном и маловажном, пытая при этом подругу, до самых мелочей.

Апити, как оказалась, не ставили в землю, а клали в длинную ямку и зарывали, оставляя на поверхности холмик на всю длину тела. Этот круг назывался кругом перерождения. Никаких физических болей она не испытывала, но моральные, по её словам, выходили за всяческие допустимые приделы. Подруга, оказывается, несколько раз умирала, притом умирала реально, но слава Троице, каждый раз, возрождалась.

— Умирать, оказывается, не больно, подруга, — жалостливо исповедовалась она Райс, — только очень обидно. И каждый раз, рождаясь вновь, ты вдруг становишься совсем другой, чужой какой-то. Потом, некоторое время, привыкаешь к себе новой, затем, вновь умираешь и так по кругу.

Её опаивала, всё время пребывания, в чреве Матери Сырой Земли, Мать Медведица, кроме неё, она никого не видела. После каждого перерождения, Апити становилась другой и сколько их было, не помнила. Каждый раз, выпив очередную дозу отвара, девка впадала в очередной ужас. Сказки и видения, которые она рассказывала, захватывали воображение Райс, как нечто не виданные и не слыханные, чудесные приключение.

Апити побывала в стране великанов, где чудом не попала под ногу злому колдуну и не была раздавлена. Побывала в стране карликов, таких маленьких, что лишь с палец величиной. Видела драконов, морских чудовищ, летала на птицах, размером с дом, была даже проглочена рыбой, размером с Терем. Общалась с двухголовыми собаками и рогатыми волками, ползала вместе со змеями в жаркой стране, с бескрайними песками. Жила глубоко под землёй, среди странных обитателей, не имеющих глаз. В общем, девка, где только не побывала и чего только не насмотрелась, только почти везде, умирала и не очень хорошей смертью.

Она то хохотала, вспоминая смешное, то ревела, как белуга, рассказывая о том, о чем забыть хотела, но в конце концов, закончила просьбой, от которой, Райс, даже опешила.

— Слышь, подруга, — почему-то шёпотом прошипела она, украдкой смотря на дверь, боясь, как бы её не застукали, — глянь, у меня волосы не поседели?

Райс сначала с недоумением посмотрела на неё, затем поднялась с края лежака и приблизилась, чтоб осмотреть волосы, забыв при этом, о маскировке рук, чем Апити, тут же воспользовалась.

Юная предсказательница, не смотря на недомогание, проявила завидную сноровку, сцепившись обеими руками в её кисть и вытаращив при этом, свои серые глаза. Райс не стала выдёргивать руку, а лишь тяжело вздохнув, легко вынула её из захвата, распустила пояс и стянула рубаху через голову, представляя себя в полной красе и беззлобно расплываясь в улыбке, смотря на обескураженную подругу, которая раскрыв рот, глаза и похоже перестав дышать, не мигая уставилась на рельеф её мышц и масляно-чёрные завитки колдовских рисунков, переливающихся в свете масляной лампы, как живые.

Отходила от увиденного долго. Даже когда Райс оделась и опять уселась на край лежака, Апити отвела взгляд в сторону и всем видом показывая, как ей неловко. Нет, это был не страх, а именно неловкость, смущение, замешательство.

Обе сидели и смотрели в стороны друг от друга. Райс пыталась придумать, как бы рассказать подруге о произошедшем с ней и расспросить, что та, об этом всём знает, но первой спросила белокурая, притом, как-то отстранённо:

— Ты можешь отбирать жизни?

— Да, — тихо ответила Райс и тут же добавила, смущённо, — а ты не знаешь, можно ли каким-нибудь способом, то что умертвила, оживить?

Апити повернула голову, уставившись на Райс и недоумённо переспросила:

— Как это оживить?

— Ну, я тут одну полянку в лесу умертвила, — начала рыжая скомкано и неуверенно, — травку там, деревцам тоже досталось… В общем, можно же как-нибудь её оживить? — она ещё помолчала, тупо рассматривая пол под ногами и недовольно пробурчала, — каждую ночь она мне снится, как кошмар какой-то. И каждый раз, во сне я плачу и пытаюсь сделать всё, чтобы оживить, а выходит наоборот. Чего касаюсь, то сразу засыхает.

Тут она взглянула на Апити, глазами полными слез и сделала умоляющее выражение лица.

— А Матёрые, что говорят? — спросила уже пристав на локти подруга.

— Ничего, — тут же отрезала Райс, — чую, боятся они меня. Общаются, как с равной. Боятся и шарахаются, как от прокажённой.

— А ты спрашивала?

— Нет. Я тебя ждала. Ты же у нас всезнайка, думала, что-нибудь знаешь. Ты ведь знаешь?

— Я знаю лишь то, что та, кто обладает чёрным рисунком, как например у Матери Медведицы, может высасывать из живого жизнь, а о таком чёрном, как у тебя, я даже не слышала.

— Но если есть сила отобрать жизнь, то должна же быть сила её восстановить! — вскричала Райс, вскидываясь на ноги, — тебя же умертвляли и оживляли кучу раз. Сама же говорила. Как? Вспомни!

Апити лишь вжалась в подушку и округлив глаза, тупо и испуганно смотрела на подругу, но тут за спиной послышался спокойный голос Матери Медведицы, не заметно для обоих подруг, вошедшей в светлицу и стоящей в проёме двери.

— Есть такая сила, успокойся.

Она медленно прошла вдоль стены, уселась на скамью и обхватив свой посох двумя руками, ласково посмотрела на Райс, которая, тут же выдала себе внутреннюю команду успокоиться, затем быть сдержанней и терпеливо уселась обратно на лежак, ожидая объяснения. Следом за первой Матёрой, в комнату вошли остальные две вековухи. Любовь обошла лежак с другой стороны и села на край. Мокрая, осталась стоять в дверях, лишь прикрыв их за собой.

Все три вековухи были при посохах и как поняла Райс, это было неспроста. Этими посохами, вернее теми нежитями, что жили в их навершии, они старались защитить себя, от этой взбалмошной рыжей оторвы, которая одним взглядом, так, мимо проходя, способна, даже, просто, нечаянно, отобрать самое ценное, что есть у человека — жизнь.

— Это хорошо, что лес пожалела, девонька, — продолжила Мать Медведица, — поначалу то, я сильно испугалась за тебя, а потом подумала и решила: не могла Мать Сыра Земля, дать тебе такую силу, коли б уверена в тебе не была. Не могла. А если дала, значит так надобно.

Матёрая замолчала. Наступила тишина. Райс не выдержала первой.

— Так чем оживить то можно, какой силой?

— Вон она у тебя голубенькой змейкой под кожей вьётся, — вступила в разговор Мокрая, — ей и оживляют. Чё ж ты спросить то боялась. Всё сама, да сама.

— Плетью?! — изумлению Райс, не было придела.

— Ну коли со всей дури, да, наотмашь, то плеть, а коли мягко, да, с любовью, то лечение сплошное.

— У каждой силы два конца, два края, — вступила в разговор Любовь, — ты зря на полянку то не сходила, не проведала. Отошла она. Денька через три отошла. Правда те листики, что слабые были и больные, отмерли, а те, что сильные, да, здоровые, ожили. Вот, видишь, даже у силы смерти есть второй конец. Больное умертвив, ты эту полянку, только здоровее сделала. Хорошо хоть ума хватило тряхнуть тихонько, не со всей дури, а то б…

Райс согнулась в три погибели, закрывая ладонями лицо и с облегчением проговорила:

— Простите, Матери, дуру неразумную, что не пришла сразу к вам с вопросами, — и уже поднявшись и не злобно взглянув на Мать Медведицу, добавила, — только вы своим испугом, меня ещё больше напугали. Не до расспросов было. Сиди тут и думай после такой встречи.

Тут неожиданно потупилась Матёрая, к которой Райс обращалась, явно не снимая с себя вины за случившееся…

Глава девятая. Он. Боевой карагод

К концу луны, то есть почти через месяц, Асаргад, наконец, впервые увидел тех золотоволосых боевых дев, о которых, ему так много рассказывал отец. Три наездницы, на разукрашенных золотом конях, без сёдел и сбруй, увешанных оружием, с ног до головы, с лицами изрисованными золотыми, тонкими узорами, сопровождали необычного лысого мужчину, вся голова и лицо которого, так же пестрело татуировками и ритуальными шрамами, но только исинно чёрными. Асаргад стразу понял, что это местный колдун, вот, только не понял почему он был в женском платье, но расспрашивать воинов, постеснялся.

Всё руководство орды, во главе с Теиспой, выехали их встречать. Руководство это, представляло из себя всех его ближников и всех трёх сотников, что были у ордынского царя. После недолгого приветствия и расшаркивания перед гостями, Теиспа проводил их к себе в шатёр, где девы и колдун скрылись, а к вечеру, в стороне от стойбища, прямо в поле, сложили большую кучу дров и хвороста, непонятно где собранного, и всех воинов согнали в круг него.

Для новобранцев, всё это было в новинку, кроме Арбата, радовавшегося, как дитя малое, то и дело взахлёб, от переизбытка эмоций, треща всякую чушь, из которой было понятно лишь то, что скоро, наконец-то, поход и сейчас будет проведён ритуал вступления в воинское братство орды. Асаргад прекрасно помнил этот ритуал по рассказам отца, притом в мельчайших подробностях, но всё равно изрядно волновался.

Волновались все новички, которых этот странный и страшный с виду колдун собрал в отдельную кучку и усадив на траву, в шаге друг от друга, медленно принялся обходить вокруг сидящих, внимательно рассматривая, как бы стараясь запомнить каждого. Затем вышел вперёд, встал полу боком и повернув к молодняку голову, зло прищурившись, смачно плюнул себе на левое плечо, не то выругавшись, не то обозвав, сидящих перед ним, на непонятном для них языке, но тут же, вполне сносно, заговорил на мидийском:

— Готовы ли вы, гнилостные черви, копошащиеся на трупах своих предков, стать людьми, воинами великой степи и принять на себя её законы? Скрепить свои клятвы кровью, напоив ею Мать Сыру Землю. Готовы ли вы к тому, что, приняв законы и нарушив хоть один из них, проститься со своей никчёмной жизнью? Кто готов, встаньте.

Молодняк поднялся в полном составе, никто не остался сидеть, что говорило о всеобщей решимости, а в руках колдуна появился очень странный нож. Асаргад даже не сразу понял, что это. Только когда колдун подошёл к нему, притом к первому из всех и выставил его перед собой, молодой человек понял, что это такое. Нож был каменный, буквально высеченный из чёрного осколка и отполированный до зеркального блеска.

Асаргад взглянул колдуну в глаза и дыхание его остановилось. Ужас сковал будущего воина, настолько они были страшные и безжизненные. Абсолютно чёрные горошины зрачков без радужки, залитые кровью белки, вцепились в его взгляд с такой хваткой, что оторваться от них, не было никакой возможности. Только когда колдун медленно прикрыл глаза, как бы отпуская жертву, Асаргад встрепенулся и учащённо задышал.

— Руку, — тихо и устало проскрипел колдун, обращаясь к Асаргаду.

Тот протянул левую руку, как учили и приготовился к боли. Колдун взял его ладонь и полосонул ножом. Никакой боли Асаргад не почувствовал, не поняв почему. Поперёк ладони выступила жирная полоса ярко алой жизненной жидкости. Колдун, удерживая его ладонь к верху, как бы заставляя наполняться её кровью, как чашу, спокойно и обыденно проговорил:

— Повторяй за мной.

Асаргад принялся повторять всё, что говорил страшный колдун.

— Присягаю, в походе не блядить. Слово моё веско. Что обещал, сделаю. Не сделаю, умру.

После того, как новобранец повторил за ним последние слова, он резко перевернул наполненную ладонь, и струйка крови вылилась на землю. Колдун внимательно и довольно долго рассматривал образовавшуюся на земле разбрызганную лужицу, а за тем, утвердительно кивнув головой, вновь развернул ладонь к верху и полосонул по ней второй раз, заговорив дальше:

— Повторяй. Присягаю, в походе не татить. Вся добыча в общий котёл. Моё только то, что мне наделено. Не доложив в общий котёл или взяв не своё, умру.

Вторая лужица крови образовалась рядом с первой. Колдун опять принялся её рассматривать. Что он по ней читал, для Асаргада осталось загадкой, но то, что он в ней видел какой-то скрытый смысл, воин понимал однозначно.

Третья полоса распорола кожу ладони, и третья клятва зазвучала из его уст:

— Повторяй, — грозно и даже зло проскрипел колдун, — присягаю, в походе не еть. Воин и желание иметь женщину не совместимы. Если я проявлю слабость и возжелаю женщину, умру.

После тщательного осмотра третьей лужицы крови, колдун одобрительно кивнул и вновь посмотрев своим леденящим взглядом в глаза Асаргада, торжественно произнёс:

— Твоя присяга принята, воин. Ступай в общий круг.

С этими словами он указал на всех остальных воинов орды, которые во всеоружии окружили большую кучу хвороста и переминаясь с ноги на ногу, молча стояли, чего-то ожидая. Асаргад сжал исполосованную ладонь, медленно, на войлочных, не послушных ногах, поплёлся к общей массе, взглядом выискивая Арбата, но того видно не было, хотя новоиспечённый ордынский воин, понимал, что тот должен быть где-то с краю. Не того полёта птица, чтобы подпускать его близко к центру, у которого собралась элита орды, во главе с самим Теиспой.

Он действительно обнаружил своего номинального десятника с краю, только почти с противоположной стороны, от того места, где приносил присягу. Арбат встретил его искрящимся, радостным взглядом, с широко открытым ртом, растянутым улыбкой. Странно, но он был неподдельно счастлив за своего, ни пойми кого, не то подчинённого, не то командира. Арбат по сути своей, был пацан простой, как налёт пыли на сапоге.

В скором времени, все вновь присягнувшие, влились в общий широкий круг, обступивший гору хвороста и колдун, пробравшись, через расступившуюся перед ним массу, с трудом, неуклюже путаясь в подоле бабьей рубахи, вскарабкался на верх кучи и неустойчиво балансируя, воткнул в самую верхушку акинак.

Толпа разом оживилась, нетерпеливо за шевелилась. Асаргад оглядывая рядом стоящих воинов, лишь понял, что те готовятся к ритуальному действу, крепя оружие, подтягивая пояса, доспехи и поправляя сапоги. Он помнил из рассказов отца, что сейчас должен будет начаться боевой карагод. Притом отец, всегда рассказывал об этом хитро посмеиваясь в усы, как бы, что-то сознательно не договаривая, скрывая.

Колдун ритмично запел на непонятном языке и все воины, повернувшись налево и прихлопывая ему в такт в ладоши, двинулись по кругу медленным бегом, в ритме песни колдуна и собственных хлопков, резко при этом, в том же ритме, через три на четвёртый, громко выдыхая воздух со звуком «Ху».

Асаргад подражая всем, так же запрыгал следом, за впереди мелькающей спиной, хлопая в такт поступи в ладоши, скорее имитируя хлопок, так как левая ладонь была изрезана. Она хоть и не кровоточила, но бить по ней он не решился. И «хукать» поначалу стеснялся. Ему всё это казалось каким-то не серьёзным…

Когда песнь и с нею карагод остановился, а Асаргад, весь измазанный и забрызганный собственной кровью, хлеставшей из разорванной в клочья кожи ладони, тяжело хватал пыльный воздух, запыхавшись от быстрого бега. Внутри себя, он почувствовал странную и вместе с тем приятную, крупную дрожь возбуждения и азарта, так и рвавшегося наружу. Несмотря на всю свою феноменальную память, он смутно вспоминал, что с ним происходило, вовремя странного ритуального танца.

Всё, что ему приходило на память, так это то, что он был единым вихрем, невиданным человеческим смерчем и ощущал себя, не как частица чего-то общего, а как единая и не делимая общность, какого-то огромного и бесконечно могучего, живого существа, способного крушить горы и вырывать реки из земли вместе с руслами.

Одним «ху», как траву ногой, стелить к земле огромные леса и полчища неразумных врагов, по дурости своей, встающих на его пути. Ощущение этой великой силы в собственных жилах, ввергало в состояние эйфории и лёгкого опьянения. Асаргад оглянулся и понял, что в этом состоянии находятся все воины орды. Все чувствовали одно и тоже и готовы были вновь объединить частички этого колдовства в нечто единое и кинуться в бой, сметая всё на своём пути.

Все, тяжело дыша, упивались счастьем всесилия, радостно озираясь по сторонам и ликуя, молча оглядывали, стоящих рядом, осознавая некое родство душ с теми, с кем только что «единились» в целое.

Вечером, у десятского костра, только и разговоров было про карагод. Про присягу, как-то даже не вспоминали. Невзрачно она прошла, по сравнению с боевым танцем, но слова отца, не раз в долблёные в сознание Асаргада, говорили о том, что состояние единения, конечно, хорошо и сродни чуду, но присяга, хоть и оттеснённая на второй план всем последующим действом, всё же значительно важнее и главное, она, в отличии от танца, смертоносна, как беззвучно ползущая гадюка и он счёл нужным, ещё раз напомнить о серьёзности тех законов, которые они окропили кровью, притом говорил он обо всём этом, обращаясь, непосредственно к Уйбару, зная его слабость к женскому полу и силу его пагубных привычек и на счёт языка, и на счёт золота. Эйфория Уйбара сразу сникла, и он призадумался…

Первый их боевой поход был на запад, в сказочно красивые горы, сплошь, с подножья до вершин хребтов, поросших огромными вековыми деревьями. Их орда, только единожды столкнулась в открытом бою с врагом и то он был малочисленней и к тому же плохо вооружён. Такое складывалось впечатление, что враг собрал всех, кого не попадя, вооружил, чем пришлось и кинул на растерзание, хорошо вооружённой, сплочённой в единый конный кулак, орду Теиспы.

Лишь несколько человек, стоящих во главе противника, оказали хоть какое-то сопротивление. Остальные, были просто сметены, перебиты и затоптаны. Вообще, Асаргад, привыкший много думать и анализировать, никак не мог понять цель этого похода. Добыча, даже после тщательной мародёрки, была более, чем скромной.

Враг настолько был слаб, что не имело никакого смысла, гнать на него такое огромное войско. Самое ценное, что они получили за поход, были забранные в рабство люди, притом Теиспа, не гнушался всеми подряд, даже стариками, хотя молодых девушек и женщин, даже Асаргад, не больно падкий на женский пол, оценил по достоинству.

Женщины, этих горнолесных народов, были очень красивы. Правда, при дележе добычи, его десятку ни одной не досталось. Им, вообще, никого не досталось. На весь десяток, дали три плохеньких меча, пару щитов, непонятно зачем, да, кое-что из бронзовой посуды.

Уйбара это так развеселило, что, вдоволь насмеявшись по поводу добычи, он даже не стал обижаться, плюнув на всё это добро, утешив себя тем, что сами целы, без единой царапины, а добра ещё накопить успеют. А что касаемо пленённых женщин, так, кому-кому, а вот им, как раз, они и близко были не нужны, от греха подальше, так как их молодые и горячие головы, ещё издали, поглядывая на красавиц, начинали заводиться, что было небезопасно.

Поход был недолог и уже через три луны, орда Теиспы вернулась обратно в степи, но не в те края откуда ушли, а стали стойбищем значительно южнее, на берегу широкой реки, название которой, Асаргад так и не узнал.

Оттуда ещё трижды ходили в походы. Два раза на запад, только переваливая лесистые горы, углубляясь в чужие и вполне богатые земли и один, на юг, за большое море в страну Лидию, о которой Асаргад был хорошо наслышан.

Вот из последней, добычи привезли действительно много. Пограбили славно. Особенно богатым оказался приморский городок, где проживали, как выяснил Асаргад, не лидийцы, а некие греки. Дрались эти греки отчаянно, но куда им до ордынских воинов, к тому же поняв, что город им не удержать, обороняющиеся сели на огромные корабли, которые горец увидел в первые, и отчалили в море. Веселясь при этом и показывая ордынцам голые задницы.

Но оказалось, что у орды, тоже корабли свои были, не такие большие, но значительно быстрее греческих и тем убежать не получилось. Их настигли, разграбили и потопили. И голые задницы им при этом, не помогли.

Так и потекла вольная ордынская жизнь от похода до похода, то с добычей, то не очень. Военная жизнь стала настолько привычной, что трудно было представить её, как-то по-иному. Походы, бои, драки, грабежи, кутежи и всё тому подобное.

Асаргад, благодаря своим талантам обхождения с людьми, природной склонностью к языкам, знанию и пониманию чужих культур и их обычаев, в скором времени, был замечен Теиспой и приближен к царскому шатру, покинув свою родную десятку и став ближником ордынского царя.

Мужики его десятка, к общей радости, были все живы и здоровы, а командовал десятком Эбар, у которого, проклюнулся, прямо, дар полководца, непревзойдённого тактика скоротечного боя. Благодаря руке Асаргада, через несколько лет, Эбар дорос уже до пятидесятника, а когда не стало Теиспы и в жизни друзей наступил очередной переломный момент, он уже был одним из трёх сотников.

Гнур тоже проявил себя, как воин-лидер и к тому времени будучи пятидесятником, только не в сотне Эбара, а вот Уйбар стал пятидесятником, именно в Эбаровой сотне. Так что все росли, продолжая поддерживать друг друга и сохраняя преданность своей дружбе юности.

Теиспа умер внезапно. Подозрительно быстро. Заболел, слёг и буквально, в считанные дни, сгорел в лихорадке. Сначала, все подумали на заразу и предприняли огненные меры, но кроме ордынского царя, так более, никто и не заболел и на фоне смены власти, в их орде разразилась буча.

Буянить начал ближник по имени Доникта. Он во всеуслышание объявил, что, царя отравили и что в орде, в их общей семье, завелась крыса и змея пригретая, но при этом, не смог ни на кого указать, а лишь подвергая подозрению, всех и каждого.

Ближний круг, собравшийся сразу после смерти главы, не успев даже ещё его похоронить, принялся за разборки, обвиняя друг друга и отыскивая в каждом, мотивы и веские основания для совершения злодейства. Асаргад, как один из ближников, который добился этого места не изначальной причастностью к эламскому клану, а своими способностями и своей полезностью кругу, тоже присутствовал на этих разборках и на счастье, ни у кого не нашлось веских слов обвинения в его адрес, а когда дело уже приняло серьёзный оборот и в руках спорщиков появилось оружие, именно Асаргад нашёл слова, которыми остудил пыл и предложил устраивающий всех выход.

— Воины, — сказал он спокойно, — опустите мечи. Если кто-нибудь из вас погибнет на этом круге, то на него свалят всю вину, а истину, мы так и не узнаем.

Горлопаны остановились, но оружие убирать не спешили, продолжая сверкать озлобленными глазами друг на друга, понимая, наверное, что в споре на мечах, сейчас, может решиться спор за лидерство, за ордынский трон, в первую очередь. Тем не менее, все покосились на Асаргада и разъярённый Доникта, увлёкшийся спором, рявкнул:

— Ты что предлагаешь? Или ты у нас один чистенький?

— Я предлагаю, — быстро сбивая спесь со старого воина, заговорил нахраписто Асаргад, вставая, — обратиться к незаинтересованной стороне для установления истины, к степным колдунам.

Наступила гробовая тишина. Асаргад продолжил:

— Я не знаю о связи с ними, ни у кого из вас, а значит колдуны будут правдивы и, если Теиспа действительно был отравлен, то они не только подтвердят это, но и укажут на отравителя, если такой есть среди нас.

Мечи разом опустились. Мужики задумались, косо посматривая друг на друга. Эти «переглядки» прервал Доникта:

— Я за. Пусть степной колдун выявит предателя. Я хочу знать истину, до того, как круг выберет нового царя.

Все помялись, а за тем с наигранным чувством непогрешимости, дружно согласились и тут же, общим решением, отправили к колдуну самого Асаргада, как подателя идеи. Тот, сначала опешил от неожиданности такого поворота, но сообразив, что иначе и быть не могло, лишь поинтересовался может ли он взять с собой друзей, а то ехать в логово к «мужепоедающим» девам, а именно туда лежал путь, ему боязно. Старые воины от души поржали над молодым, что сразу разрядило напряжённость между ними и порешили, что пусть берёт, кого считает нужным.

Вот так, вновь воссоединилась былая четвёрка, отправляясь в новое и в очередной раз, судьбоносное путешествие.

Глава десятая. Она. Седьмой круг

До средины зимы девок не трогали, до самых Взбрыксов. В прилегающих лесах начался гон матерых волков. Пары уединялись, отгоняя от себя всех остальных. Самец отгоняет самцов, самка — самок.

В это новолуние, что по сегодняшнему календарю приходилось бы на средину января, вода приобретала чудесные свойства и становилась целебной. Собранная в новолуние, она сохраняла свои животворные свойства весь год. Поэтому, её запасали впрок и Терем в этом исключением не был. В последствии, эту воду использовали в обрядах, давали пить больным, освящали жилища и посевы.

Снег, так же приобретал особые свойства. Его старались собирать и использовать в разных целях. Бабы знали, что снег этой ночи, способен выбелить любую холстину, сколь бы она не затаскана была, поэтому вековухи теремные, что особо белый цвет ценили, за этим снегов ходили сами, без помощниц. А если вымыться в бане водой, натопленной из такого снега, можно надолго сохранить красоту.

Называли эту седмицу «Бабьи Взбрыксы» или «Бабьи Каши». В эти дни славили повивальных бабок. Мамы брали своих детей, угощения, подарки и отправлялись к своим повитухам. Повитухи, в свою очередь, угощали всех кашей, от чего дни и получили своё второе название. В большинстве случаев, повитухой в селении, была самая старшая и опытная баба, эдакая «большуха», в доме которой собиралось, что-то подобное древним бабнякам, хотя тех, в те времена, уже отродясь не было. Подобные посиделки затягивались до утра.

Затем шёл день «Бабьего Кута». Бабам запрещалось играть и развлекаться, потому что чествовалось, для каждой бабы, святое — кут. Проводились ритуалы, на оберег своего жилища от всякой напасти. В этот день, ни одна хозяйка не выходила за порог дома, а с утра мела полы. Из собранных зёрен толкла муку, из которой пекла один единственный блин. Всё это полагалось сделать в полной тишине. Блин съедала ни с кем не делясь, при этом загадывая желание, которое непременно сбывалось.

Беременные изготавливали и заговаривали обереги, которые должны были служить помощью при родах. Также, в эти дни, для них варилась постная каша. Детей, особенно тщательно полагалось оберегать заговорами и заботой. Пока матери занимались кутом, молодняк продолжал проводить время на посиделках, что начались ещё со Святок. Шла гадальная седмица.

Седмица, кроме всего прочего, считалась хранительницей скота, поэтому проводили ритуалы по защите от падежа и хищных зверей, в первую очередь от волков. Пока бабы домами занимались, мужики устраивали братчины, на которых непременно подавали мясные блюда. Мяса было в изобилии, шёл Мясоед, время так называлось.

Кроме того, устраивалась специальная ритуальная охота на кабана. Ходили мужики всем скопом. Убитого вепря на рогатинах носили по всему селению. Торжественное шествие, превращалось в массовую демонстрацию. Готовили сообща и каждому полагался кусочек.

Но самым главным, изначальным праздником этой седмицы, считались праздники в честь Вала Великого, Ледяного, да Морозного. Вот на Валовы то дни и пришла в светёлку Райс Матёрая, по прозвищу Любовь. Села на лавку, не говоря ни слова и как бы извиняясь, улыбнулась, смотря на переставшую расчёсываться девку.

Рыжая сразу поняла, что её ждёт. Белобрысая чётко заявила, ещё осенью, что следующий круг, начнётся именно на Валовы дни, а Апити, как выяснилось, всегда предсказывала истинное и никогда не ошибалась, поэтому Райс была к этому готова.

Ещё с того раза, как царская дочь прошла шестой круг, отношения к Матёрым, у обоих девок поменялось. Действительно, повзрослевшие, они изменили своё поведение к вековухам и всю осень и зиму мучили седовласых хранительниц Терема своими расспросами, до состояния «выеденной плеши», как одна из них выразилась.

Про седьмой круг девки выпытали всё, что могли, но «прелесть» его была, как раз в том, что двух одинаковых прохождений, на памяти Матёрых, никогда не было. Тем этот круг от остальных и отличался, что был непредсказуем.

Поведали они о том, как сами проходили, притом, воспоминания вылились в дружную бабью попойку на всю ночь. Рассказали про разные случаи с другими, проходящими испытания, притом были и печальные, трагические и таких, как выяснилось, было предостаточно, но Матёрые, тут же заверили перепуганных девок, что, мол, они верят и в Райс, и в Апити, что те этот круг пройдут, ибо достойны.

Рассказала Любовь и о прохождении этого круга Тиорантой, мамой Райс. Конечно, она рассказала, что знала, вернее, что ещё будущая, тогда, царица поведала, а о чём умолчала, того Любовь не знала, а додумывать не хотела. В общем, Райс, в душе была готова и примерно представляла себе, что её ожидает, но также настраиваясь на то, что у неё будет всё по-другому, не так, как у остальных.

На дворе было морозно, поэтому путешественницы оделись тепло, так как Любовь заявила, что путь не близок, и на все расспросы, «куда идём?», так до самого достижения цели путешествия, сохраняла тайну. Взвалили на плечи, при помощи девченят терема, по тяжеленому мешку и попрощавшись со всеми, кто провожал, двинулись, но не в лес, а по дороге, в обратную сторону.

Пройдя очередной лесок, попавшийся на их пути, насквозь, Любовь свернула в степь и они, проваливаясь в сугробы, местами по пояс, двинулись по нетронутой снежной пустыне, в направлении, известном только Матёрой.

Шли достаточно долго. Стало темнеть. Райс запыхавшись и уже взмокнув под тулупом, шагала за вековухой, которая, казалось, не знала усталости, и не о чём не спрашивала, хотя так и подмывало узнать, долго ли им ещё снег буравить.

Наконец, Матёрая резко остановилась и огляделась вокруг. Райс тоже встала и утерев вспотевшее лицо варежкой, за озиралась по сторонам, с удивлением отметив, что не заметила, как они вскарабкались на высоченный холм, на вершине которого, теперь стояли и оглядывали темнеющие просторы, раскинувшиеся во все стороны.

— Ну вроде успели, — выдохнула облегчённо Любовь, начав рыть снег ногами, что-то под ним разыскивая.

Снег на вершине едва достигал колена и был плотный, поэтому ступать по нему, было сподручно, но как оказалось, Матёрая не искала, а разрывала что-то, освобождая от снега. Видимо, искать, даже под снегом, ей не требовалось, ибо знала, где и что тут может лежать. Наконец, она очистила небольшой участок и Райс поняла, что та откапывала. Это был большой камень, почти плоский. Размером в полтора её роста длиной и в размах её рук шириной.

Вековуха сделала несколько кругов вокруг очищенного от снега камня, утаптывая дорожку и оглядев работу, удовлетворённо, что-то пробурчала себе под нос, отправляясь вниз по склону, «распинывать» снег, уже там, утаптывая другую поляну. Сбросила свой мешок и стянув второй с Райс, которая, как собачонка бегала за ней, пристроила поклажу на краю утоптанного места.

Райс всю дорогу гадала, что же такое тяжёлое тащила, а когда Любовь развязав мешок, стала вынимать оттуда, одно полено за другим, даже рот раскрыла от возмущения, но возмутиться ей Матёрая не дала.

— А ты чё же думала, пока ты в круге валяться будешь, мне тут замерзать? Я в ночь обратно не пойду. Заночую у костра. С утра уйду, а ты, как Вал отпустит, сама в Терем пошлёпаешь. Я думаю, по следу дойдёшь, не заблудишься. А если в эту ночь не придёт, что, замерзать будешь, дожидаясь следующей? А если и на вторую не придёт? Да, на третий день, ты каждое полено целовать будешь, что останется. Так что не дёргайся, ещё мало принесли.

Из рассказов, Райс знала, что этот круг никогда долгим не был и в большинстве случаев, укладывался, максимум, в три дня, вернее, в три ночи. Особо «одарённые», задерживались до пяти. Ну, а те, кто дольше, то находили их на том камне замёрзшими, как ледышки. Хотя ледышек, уже и в первую ночь было предостаточно. К последним, Райс себя причислять не хотела и надеялась управиться за ночь, как и её мама. Хотя, мысленно настраивалась всё же, на более долгий срок пребывания у Великого Вала «в гостях».

Они практически не говорили, думая каждая о своём. Матёрая развела костёр и обе уселись пить густой, мясной отвар, заранее приготовленный ещё в Тереме, который, вековуха, тут же разогрела в небольшом котелке. Хлебали по очереди. Райс, ни пить, не есть не хотелось, но на нервной почве, иногда даже увлекалась и Матёрой, приходилось у неё котелок отбирать силой.

Ночь была ясная, звёздная. Любовь сидя у костра, то и дело вскидывала голову в темноту неба и наконец, проговорила:

— Пора.

Райс безропотно встала, посмотрела на заснеженный холм, а затем обернулась к Матёрой и попросила:

— Любовь, только ты, пожалуйста, прежде чем уходить с утра, проверь меня.

— Вот ещё, — пробурчала недовольно вековуха, — даже не думай об этом. Думай о том, что сама дойдёшь. Ишь, сопли распустила.

— Ладно, — отмахнулась девка, — дойду.

И зашагала по протоптанной дорожке на верх, к камню.

Устроилась на валуне в полной темноте, на ощупь. Лёжа на спине и закрывая глаза, скомандовала себе успокоиться, потерпеть и сдержать свои дурные мысли, чтоб наружу не лезли.

По рассказам тех, кто прошёл данный круг, главное было в ожидании. Вал мог не прийти в первую ночь, мог не прийти и во вторую, и в третью. Те, кто замёрз, по мнению Матёрых, просто засыпал на морозе, не дождавшись, поэтому Райс, отсыпалась последние три дня под настойками вековух, аж «по самое не хочу» и теперь была, что называется, не в одном глазу, но вместе с тем понимала, что девки на этом камне засыпали не от того, что спать хотели, а от того, что просто замерзали. Но не успела она обо всём этом подумать и как следует приготовиться и собраться с нужными мыслями, как он пришёл…

Лёгкий ветерок обдул тело, как будто на ней не было, ни сапог меховых, ни таких же штанов, ни тулупа с шапкой и меховых рукавиц. Она неожиданно почувствовала себя голой, но при этом холодно не было. Стало страшно. Ветерок, хоть и был ласковым, но за ним сила чувствовалась, немереная.

Поток обтекающего воздуха становился плотнее и гуще, пока его консистенция, не стала подобна воде. Дыхание Райс, само собой, стало медленным, тягучим и глубоким. Каждый вдох и выдох, из-за плотности воздуха, растягивался на один удар сердца, дольше предыдущего. Она не знала почему, но Райс, только и делала, что считала собственный пульс, который гулкими, глухими ударами, колотил по ушам. Сначала, вдох и выдох составлял восемь ударов сердца. Через пару вдохов, они увеличились до девяти и так далее.

Сколько прошло времени, на замедление дыхания, Райс сказать не могла, так как всецело была занята вниманием на подсчёте ударов пульса, но в один прекрасный момент, вдруг почувствовала, что жидкий воздух начал проникать в неё, не через лёгкие, а через всю кожу, то и дело вихрясь и рождая маленькие, медленные смерчи, то тут, то там. Сначала, непосредственно под кожей, затем, глубже и в конце концов, внутри всего тела. Когда же вихрь проник в голову, перед глазами Райс вспыхнули красочные ведения.

Вокруг стало светло, но не как днём, а будто, ночь подсветили факелами, только никаких огней вокруг видно не было. То тут, то там замелькали странные светящиеся фигуры, которые освещали холм своими телами и передвигались так быстро, что ярица не успевала за ними следить. К тому же, при движении они расплывались, размазывались, теряя контуры и резкость очертаний, но то что мельтешащие сущности были странными, Райс улавливать успевала. У одного, рога разглядела, у второго, лапы когтистые, у третьего, морду с тусклым огнём в пасти.

Тут на девку, будто кто-то навалился, прижав её к камню и стал с силой раздвигать ноги, при этом у Райс, не желая того, сама собой вспыхнула радуга перед глазами, видимо со страха и по телу пробежала томная услада.

Она продолжала не дышать, впитывая тягучий воздух всем телом и внизу живота почувствовала тонкий вихревой смерч, буравчиком ввинчивающийся в её волосатую щёлку. Стало настолько приятно, что волосы под шапкой зашевелились и встали дыбом.

Но тут же, в один миг, царская дочь с негодованием поняла, что какая-то сволочь, пытается её изнасиловать! Не отдавая, тогда, отчёт в том, что это Великий Вал — бог всемогущий, девка, просто, подумать об этом не успела. Рыжая принялась вовсю сопротивляться и всячески пытаться этого избежать.

Пошевелиться, от прижавшей к камню силы, не могла, но не осознано, всего в два удара сердца, врубила между ног судорогу, до дикой боли, с обоих рук шибанула в насильника нервные плети, в его предполагаемый отросток и умудрилась запечатать таз дрожью земли, даже не формируя его в голове и не опуская, а прямо там и сразу.

Раздался оглушающий рёв. Низкий, громкий, такой, что камень под ней завибрировал и ощутимо забил её по спине, голове, и в этот момент, насильник с этим ужасающим рёвом вошёл в неё, от чего резкая боль прошила низ живота, разрывая там всё, как ей показалось, что только можно.

Она попыталась вскрикнуть, но из этого ничего не вышло, так как к губам прильнуло нечто-то склизкое и холодное, будто мокрый покойник впился поцелуем и её вскрик, влился в эти мерзкие по ощущениям, но невидимые глазом, губы.

Девка зажмурилась, резко вздохнула, как только губы её освободились и распахнула глаза, стараясь, казалось, последним возможным движением, на что ещё тело было способно, движением ресниц, скинуть с себя «надругателя»… и это у неё получилось!

Изнасилованная девка, не только отбросила его от себя, но и сама, похоже, улетела в звёздное небо, которое в мертвенном спокойствии, медленно закружилось перед глазами. Пропал тягучий воздух, остался пустой, звенящий и морозный. Райс тяжело и часто дышала, перед глазами плавали в слезах звёзды, и она ощущала себя, парящей в пустоте.

Тело по-прежнему, хоть и не чувствовало оков, но было непослушным. Она не могла им управлять. Оно не слушалось. Райс могла только хлопать ресницами и шевелить губами, что и начала делать, прогоняя слёзы из глаз и шепча какие-то мольбы, где превалирующим словом, было «мамочки».

Наконец, слёзы стекли на виски и взор прояснился. Рыжая не могла управлять ни руками, ни ногами, ни самим туловищем, сколько не пыталась. Тогда взяла и скрутила собственное тело судорогой, тут же отпустив, как бы пытаясь привести его в чувство и с облегчением выдохнула. Тело ожило.

Попыталась сесть, но вместо этого стала крутиться вперёд и перевернувшись через ноги, вновь резко выпрямилась, замерев, в ничего не понимающем ужасе. Земля была от неё далеко, и она действительно плыла по воздуху, вернее не совсем плыла, а болталась на одном месте, над тем самым камнем, на высоте высоченной сосны.

Камень слабо светился и освещал снег вокруг, поэтому Райс и сориентировалась, к тому же, вдалеке, внизу разглядела костёр Матёрой и саму вековуху, валяющуюся рядом в сугробе, тёмным пятнышком.

Паника накрыла рыжую с головой. Как она сюда попала? Как теперь спуститься вниз? И если сила, удерживающая её, пропадёт, то падая с такой высоты на булыжник, она же в лепёшку разобьётся! Царская дочь скуксилась, сморщивая личико и прикрывая веки в желании разреветься и медленно поплыла к земле, но только стоило ей распахнуть глаза, как опять тело откинуло на высоту.

Ярица тут же сообразила и сузила глазки, превратив их в щёлки, от чего камнем ринулась вниз. От испуга, вновь распахнула глаза и вновь взвилась вверх. Поняв принцип управления, но пока не понимала почему это происходит, она лихорадочно принялась думать.

Тут догадка осенила её голову, и с обеих рук запустила вниз и в стороны две «нервные плети», которые достигнув некой невидимой сферы, рассыпались мелкими молниями-трещинами по круглой поверхности, как бы прорисовывая границы.

Райс охватил восторг, оттого, что осознала где находится. Она парила в центре невидимого шара, который, похоже, служил ей защитой от всех внешних воздействий и до границы этого шара, было не менее пятнадцати шагов. Управлялась это сфера одними веками!

Некоторое время соображая, что же ей делать в этой ситуации и как спуститься вниз, не покалечившись, Райс первым делом постаралась поменять положение тела в пространстве, выгибаясь и выкручиваясь так, чтоб ноги оказались внизу. Не сразу, но это у неё получилось. Она облегчённо вздохнула. Теперь, если даже, эта сфера защиты исчезнет, то по крайней мере, падать будет на ноги, а не лицом об камень.

Установившись столбиком высоко в воздухе, рыжая начала медленно закрывать глаза, наклонив голову вниз, чтобы видеть, как опускается. Лишь полностью их закрыв, почувствовала хруст снега под ногами, но стоило ей, хоть чуть-чуть, щёлочкой, приоткрыть один глаз, как тут же, тело начинало подниматься.

Билась долго, даже взмокла, ибо до сих пор была одета во всё меховое. Пыталась вдавить этот шар в землю, но из этого ничего не получилось. Тогда попыталась сама перемещаться внутри шара, и эта попытка не увенчалась успехом.

Перепробовав всё, что могла, распахнула глаза, взлетев на высоту и расслабившись, принялась думать, то и дело, от нечего делать, постреливая в сферу плетьми, которые рассыпались о границу, создавая причудливый фейерверк, что было красиво и в какой-то степени успокаивало и развлекало.

Запустив очередную плеть, она со злостью, мысленно вдавила сферу в землю, но по росчерку светящихся трещинок на шаре, он не вдавился, а несколько расплющился о поверхность, как мягкий, круглый ком глины сплющивается о землю при падении. Райс встрепенулась, обнаружив хоть какую-то возможность повлиять на сферу. Подумала. Всё взвесила и начала мысленно, не вдавливать шар в землю, а наоборот втягивать его вовнутрь, как бы притягивая к себе, уменьшая его в размерах. И ей это удалось!

Некоторое время спустя, Райс стояла на камне, а росчерки плетей, запускаемые с рук, по этим же рукам растекались по самые плечи, показывая, что защитный шар сдулся и как дополнительная одежда, обволок всё тело. Оставался самый важный вопрос: как его вообще убрать, не будет же она теперь пожизненно ходить с ним?

Расхаживая, по всё ещё светящемуся камню туда-сюда, она думала, вернее, пыталась во всех деталях вспомнить, при каких обстоятельствах это чудо родилось. И тут, неожиданно, пришла подсказка, в виде ощущения мокрого холода на губах. Райс сбросила варежки в снег и со злостью и каким-то омерзением, утёрла рукой губы и тут… всё пропало. И защита пропала и камень перестал светиться. Она оказалась в полной темноте.

Огляделась. Прислушалась. Никого. Райс настороженно, крадучись спустилась с камня на снег, в ту дорожку, что утрамбовала вековуха. Ничего не произошло. Царская дочь даже засомневалась, а прошла ли она круг? Матёрая говорила, что уходить можно было, только после того, как Вал отпустит, а если она от него отбилась, будет ли это считаться, за то, что он её отпустил или нет?

Медленно отошла от камня по тропе. Встала, оглянулась. Вернулась обратно. Засомневалась. Райс, почему-то посчитала, что испытание было прервано и до конца не доведено. Эта мысль мучила и заставляла колебаться. Подошла к камню и встав на корячках, наощупь, вновь на него полезла и тут же угадила рукой, во что-то липкое и влажное.

Оторвав прилипшую руку, боязливо отпрянула от валуна и немного постояв, решила всё же просто спуститься и обо всём этом, расспросить Матёрую, благо, та ещё была здесь и никуда не ушла, но тут же, как гром среди ясного неба, у неё в голове прогремел мужской бас раскатистым громом:

— Не надо никому об этом рассказывать.

И всё стихло. Райс ещё какое-то время ошеломлённо покачалась, как берёзка на ветру и села в сугроб, переводя дух. Ничего больше не происходило и поднявшись на дрожащие ноги, то и дело осматриваясь по сторонам, медленно, шатаясь, зашагала по склону в направлении костра, тут же отвечая на все вопросы сама себе.

Раз, дар у неё появился, значит круг прошла. Правда, до сих пор не знала, как этот шар порождается, но зато освоила, как убирается, решив, что со всем будет разобраться позже и как можно дальше отсюда. Вал её точно отпустил, иначе бы она не услышала, то что услышала. Только почему так быстро?

Так, убеждая себя, спустилась к костру, всё ещё находясь в полной прострации, встала перед спящей вековухой и замерла, твёрдо решив так стоять, пока Матёрая не проснётся.

Ждать пришлось не долго. Дикий вскрик и бросок вековухи в сторону, спросонок, заодно, вывел из дрёмы и саму девку, которая тут же встрепенулась, как бы просыпаясь, от какого-то странного сна и в отличии от вскочившей на ноги бабы, рухнула задницей в снег. Наступила гнетущая пауза.

— Ты что сбежала? — осторожно спросила Матёрая, медленно обходя костёр и приближаясь к девке.

Та сидела ошарашено смотря на вековуху, как будто впервые увидела, но тут, почувствовала слипшуюся руку, неприятно стягивающую кожу и подняв вымазанную ладонь к лицу, уставилась на неё дикими глазами. Вся ладонь была в крови. Матёрая подошла в плотную и разглядывая испачканную руку, громко с интонацией начинающейся истерики, потребовала:

— Что случилось? Откуда кровь, говори!

На что девка, наконец, постепенно приходя в себя, тихо ответила, утирая руку о снег:

— Не ори, Любовь, не велено говорить. Расслабься.

Та, как коршун накинулась на Райс и схватив за руку, задрала рукав, поворачивая оголённое предплечье к свету костра и сдавленно выдавила из себя: «Ах». Райс тоже взглянула и довольно улыбнулась. В голубые линии воды и маслянисто чёрные разводы земли, ажурным плетением влилась нить с металлическим отливом, блестя в свете костра живыми искрами и отражая пламя, как зеркало.

— Но, — недоумённо осеклась вековуха, — я ж только что уснула.

С этими словами она завертела головой, разглядывая звёзды и прикидывая, что-то в уме.

— Ночь, только началась, — не успокаивалась Матёрая.

— Да, долго ли умеючи, — оборвала её метания Райс, — это дело не хитрое. Раз, два и готово.

Любовь вновь бухнулась на пятую точку в снег и восхищённо разглядывая счастливую девку, непонятно чему улыбающуюся.

— А кровь откель? — не унималась баба.

Райс уже отчистив руку снегом, спокойно ответила правду:

— С камня.

Немного посидев, Матёрая, вдруг, резко соскочила и что было духу пустилась бежать вверх по склону. Райс только усмехнулась, понимая вековуху, как себя. Любопытство — дрянь мучительная. Она б, тоже не удержалась, сбегала бы, проверила.

Некоторое время спустя, вековуха вернулась, но уже спокойным шагом. Плюхнулась в сугроб на прежнее место и кинула Райс, её брошенные на верху рукавицы. Осмотрела ладошки, которые обе были измазаны кровью. Усмехнулась, стирая кровь снегом и впялив взгляд девке в пах. Райс тоже улыбаясь осознала, что Любовь, как баба опытная и без её рассказов всё поняла.

— Да, — протянула довольная чем-то вековуха, — дела, — и немного помолчав, подвела итог своим размышлениям, — значит ты у нас теперь из ярицы в молодухи перешла. А крови то на камне, как с порося резанного. Заценил, значит. На моей памяти ты уже третья, вот только чтоб так быстро, впервые сталкиваюсь. Будто ждал, аж не в терпёж.

Она зачем-то по сучила ногами и опять протянула:

— Да, — и как бы спохватившись спросила, — так что делать то будем? Спать или домой пойдём?

— Я перед этим три дня спала, выспалась, не уложишь, — тут же ответила Райс, — но как по темени то идти, даже луны нет?

— А звёзды на что, — парировала вековуха, поднимаясь на ноги, — к тому же, мы теперь без дров за плечами, да по проторённой дорожке. Думаю, ещё затемно до дороги дойдём.

— А ты по звёздам можешь? — спросила Райс, тоже поднимаясь на ноги.

— А то, — буркнула Матёрая, — и тебе не помешало бы эту науку освоить. Вещь полезная.

Райс ничего не ответила, а что было отвечать, коли и так понятно, что наука эта полезная, только ведь её за раз не выучишь.

Костёр закидали. Холму поклонились и отправились в обратный путь.

Как ни странно, на этот раз, их в Тереме не встретили, не ждали. Девки теремные, что у ворот топтались, даже вёдра из рук выронили, завидев их и провожая недоумёнными взглядами. Двух остальных Матёрых, даже искать пришлось, да тут ещё и Апити прискакала, которой на круг идти надо было, только к вечеру.

Когда все в спешке собрались, Райс без всяких объяснений, просто скинула тулуп, развязала пояс и оголилась сверху, давая разглядеть всем, да и самой полюбоваться, на нить с металлическим отливом, вплетающуюся в голубую и смолянисто чёрную. После чего демонстративно одела рубаху, подпоясалась, закинула тулуп на плечо и ушла, устало заявив, что оголодала и хочет есть.

Вот и весь просмотр с объяснением. Апити, кинувшаяся следом, была коварно перехвачена у двери и ей что-то популярно разъяснила Матёрая по прозвищу Любовь, отчего подруга, вслед за царской дочерью не побежала, оставив своё любопытство при себе.

Белобрысую, в отличии от рыжей, никуда из Терема не водили, а загнали на чердак, где она целых пять дней просидела и где проходила свой седьмой круг. Судя по радостной физиономии, вполне удачно и самое главное, очень довольная собой, но, как и Райс, наотрез отказалась рассказывать об общении с Валом…

Глава одиннадцатая. Она. Восьмой круг

Оставалось пройти ещё два круга, но именно перед восьмым, Апити принялась нервничать и вообще, резко изменилась, став раздражительной, злой и рассеяно невнимательной, потому что он, как она выражалась, был для неё «всё».

За свою жизнь, девка так не беспокоилась, а вот за свой дар, костьми ложилась. На этом круге, можно было стать тем, о ком мечтала молодая провидица, то есть самой-самой, а можно было, всё потерять и тогда всё, что пережила за последние года, попадало псу под хвост, а вот то, что могла и жизни лишиться, её, вообще, не беспокоило. Без «самой-самой», она уже свою жизнь, не представляла.

Пока подруга, как тень, шастала из угла в угол, не находя себе места, Райс довольно быстро освоила своё новое умение. Она с лёгкостью теперь могла управлять размером и формой защиты, включать и выключать по желанию, но самое ценное в ней, оказалось то, что защита появлялась, даже по мимо её воли, как только возникала какая-нибудь опасность для неё любимой.

Стоило лишь Райс моргнуть, например, от неожиданности какой-нибудь или от испуга, как защита мгновенно возникала, ограждая от источника опасности.

Она даже потребовала Апити стегнуть её «нервной плетью». Подруга, долго ломалась, не соглашаясь бить царскую дочь, но потом, та её так достала, что белобрысая, исподтишка, неожиданно врезала ей, чтоб отстала, раз и навсегда, да не тут-то было. Её плеть, хоть и была для Райс полной неожиданностью, тут же рассыпалась искорками о её защиту, хотя молодуха и подумать о даре не успела. Подобный подарок впечатлял своими возможностями.

Восьмой круг, они тоже проходили порознь, притом на этот раз, первой увели Апити, а Райс, только на следующий день.

Царскую дочь, а по обхождению Матёрых, они воспринимали её теперь не иначе, как только так, вывели в лес, в ту сторону, где молодая испытательница поляну «умертвила», выдали нож, мешочек соли, пустой мешок для воды, всё это сложили в пустой заплечный мешок-котомку и пустили по лесу гулять, проинструктировав, лишь одной фразой:

— Только ты смотри, как следует места для ночёвки выбирай, с чувством, — выговаривала Матёрая по прозвищу Мокрая, — с волчьим чувством, как положено.

Райс с детства знала закон сестричества, по которому, боевая девичья орда, никогда на одном месте, дважды не ночует, но вот, как Матёрые той или иной орды выбирали эти места, никогда не задумывалась. И вот, ей предстояло этому научиться, притом самостоятельно, так сказать, на собственной шкуре.

Задание показалось несложным и с её то способностями и дарами, что получила за эти годы, даже абсолютно нестрашным. Ну, подумаешь, по лесу погулять. Хотя была весна. Снег в лесах сошёл, но кое-где в ложбинах всё ещё оставался, и главная противность этой поры, заключалась в огромной сырости.

Местами, лес был буквально затоплен и шастать по колено в ледяной воде, молодухе очень не нравилось. Зверя она не боялась, никакого, это пусть зверь её теперь боится, а чувствовать место научится, как-нибудь, не такому тут училась, но на всякий случай спросила, притом так, как бы между прочим:

— И долго мне гулять придётся?

— Ну, если б Апити пошла, то через девять дней была бы дома, а ты, можешь там всю жизнь бродить, сама в зверя превратившись, это как тебе понравится. Лес тебя выпустит только после того, как научишься и девять ночей подряд, место правильно выберешь для ночлега, без ошибок.

Вековуха Мокрая ехидно ухмыльнулась, глядя на Райс и издевательски добавила: «Хе-хе». Царская дочь даже обидеться успела, от такой постановки задачи, губки надула, злом в глазах сверкнула, но тут же окоротила себя и призадумалась, но думай не думай, а круг проходить всё равно надо. Сплюнула, поправила котомку на плече и зашагала.

Молодуха, как, наверное, и каждая бы на её месте, далеко в лес не пошла, а лишь скрывшись, притаилась. Думала она примерно так. Раз, обратно возвращаться, то зачем далеко уходить. Тут, по краю поживёт, волчье предчувствие в себе вырастит, и домой по-быстрому, чтоб сапоги не стаптывать, да ноги не мочить.

Не откладывая на потом, молодуха принялась сразу место искать. Есть не хотелось, пить не хотелось, что время попусту тратить. Обошла вокруг. В одном месте постояла, прислушиваясь к внутренним ощущениям, в другом, всё едино.

Просмотрела третье, четвёртое. Через некоторое время выборов, она остановилась на сухом бугорке, меж двух берёзок. Место ей показалось светлое, доброе, главное сухое, здесь и решила делать свою первую ночёвку.

Тут она неожиданно призадумалась, а как эту ночёвку делать-то надо. Конечно, за последние годы, где только не спала, но вот на голой земле, да в весеннем лесу, как-то не приходилось.

Первым делом нашла поваленное дерево, веток ножом нарубила, собираясь разжечь костёр, но всё было настолько мокрым, хоть выжимай. Огонь знала и даже видела не раз, как разводили, крутя палочкой в руках, хотя сама, подобную процедуру, никогда не пробовала, но почему-то решила, что это не сложно.

В конечном итоге, уже в полной темноте, так и не разведя огонь, привалилась на натасканные берёзовые ветки и уснула, укутав себя даром Вала…

Проснулась в предрассветной мгле от резкой, нестерпимой боли в ноге. Ничего не поняв, спросонок, сначала завизжала, пытаясь вырвать ногу из чьей-то рычащей пасти, только потом, когда это не удалось, распахнула глаза и тёмная тень, с визгом и скуля, откинулась защитой, куда-то в сумрак леса.

Райс взвыла от боли и ухватившись за раненную ногу, тут же почувствовав липкую кровь на штанах. Скинула сапог. Задрала штанину, но толком рассмотреть ничего не смогла. Темно ещё было, да глаза толком не продрала. Заметалась по сторонам, в поисках чего-нибудь, не понятно, чего, только потом сообразила и постаралась успокоиться.

Родила на месте изодранной раны «дрожь земли» и тут же почувствовала облегчение. Даже смогла разглядеть, как вытекшая кровь закипела пузырями, превращаясь в чёрную корку и остановилась, сухими подтёками. Включила «плеть» на «лечебку» и принялась обоими руками убаюкивать раненную ногу.

Через некоторое время, боль совсем перестала ощущаться. Она даже прощупала рану. Засохшая кровь осыпалась кусками и пылью, но ран под ней, молодуха не обнаружила. Довольная собой, одёрнула штанину, натянула сапог и встала на ноги, в яростной решимости найти, изловить обидчика и умертвить суку, мучительной смертью.

Только было всё напрасно. Сколько не бегала и не всматривалась, в уже посветлевший лес, так вражину и не нашла.

Вернувшись обратно и подобрав котомку, задумалась. Это что же получается, если уснула, то и защита пропадает? Это не радовало. Значить, действительно, место для ночлега придётся искать по-настоящему.

Наполнив пустой мешочек водой, прямо из затопленной ямы. Положила его на ладонь. Тряханула его «дрожью земли», зная уже, что после этого любая зараза дохнет. Отпила, до ломоты в зубах ледяной водицы и закинув остатки в котомку, недолго думая, направилась к Терему, сообразив, что лучше всего, пристроиться там, где-нибудь у высокого забора, поближе к людям, но сколько не шла в направлении к дому, забора видно не было, да и лес становился всё более диким.

Вот тут молодуха, по-настоящему испугалась. Она поняла, что означали слова Мокрой о том, что лес не выпустит. Он будет, просто, её морочить и заставлять блудить по нему, бесконечно. Молодуха тут же сформировала защиту в виде луча вверх и направила себя в его средину.

То, что она увидела с высоты, поднявшись выше крон высоченных сосен, стачала вогнало её с ступор, а затем в мокрую, со слезами, истерику. Лес был бескрайний, на всю даль, докуда дотягивался её взгляд.

Поревев какое-то время, она успокоилась, опустилась на землю. Присела на пенёк и призадумалась над своими дальнейшими действиями, поняв, что все её предыдущие соображения, по поводу прохождения круга, рухнули…

Первое, чем девка занялась, бросив всё, был огонь. Методом проб и ошибок, удалось подобрать палочку для трения и деревяшку в которой её тереть. Дело доходило до дымка, но вот огонь, никак разгораться не хотел. Что она только не пробовала поджечь, ничего не горело, только наскоблив от сухого ствола дерева тонкой, как нить стружки, да шелухи от берёзовой кары, вложив это всё в дырку для трения, ей впервые в жизни, удалось получить огонь. Радости её, не было придела.

Она тряслась над маленьким костерком, как клуша над цыплёнком. В конце концов, костёр разгорелся и можно было обогреться, и обсушиться.

Место для ночлега искать не стала, тут у костра, натаскав дров побольше и улеглась. Есть хотелось, но есть было нечего, мелкое зверьё, до которого дотянуться могла, спать попряталось, залила голод водой и вырубилась, нагулявшись на свежем воздухе, целый то день…

Проснулась опять от дикой резкой боли, но на этот раз, в руке, распахнув глаза и даже не успев заорать, увидела лишь волчью морду, которую защита, тут же отшвырнула куда подальше, только отшвыривая, чуть руку не оторвало, а вцепленные клыки от рывка, распороли рукав тулупа и руку до кости.

От боли, чуть сознание не потеряла, завизжав до потемнения в глазах, но опыт прошлого пробуждения, тут же продиктовал нужные действия. «Дрожь земли» для остановки кровотечения, затем «кнут» на лечение, даже не снимая тулупа. На это раз, она провозилась с рукой почти до полудня, уж больно сильно руку повредило.

В этот день, «дрожью земли», выпущенный через указательный палец, сбила белку и разведя костёр, впервые поела мяса, но провозилась со всем этим, опять, так долго, что место для ночлега, искать уже было некогда.

Решила схитрить. Залезла на дерево, на толстый сук, вынула пояс, обмоталась вокруг ствола, похвалила себя за находчивость и уснула.

Проснулась от удара о землю и тут же угодила целой своре волков на зуб. Пока пришла в сознание от удара головой и моргнула глазами, подрать они её, успели хорошо. Тулуп в лохмотья, шапку порвали, один сапог распороли. Кроме того, обе руки поранили и ногу, опять, ту же.

Пока лечилась, у ревелась вся, так ей себя было жалко. Только проревевшись и успокоившись, поняла, что это не просто лес, а лес заколдованный. Значит, чтобы она не придумывала, лес её обязательно достанет и будет волками рвать, пока не научится, по волчьи, место для ночёвки искать. Плюнув на охоту, огонь и рваньё, которое чинить всё равно было нечем, принялась место искать.

Что молодуха только не делала: и через радугу места осматривала, и вытравливала «дрожью земли», и хлестала «нервной плетью», и через защиту мельчайшие отблески искала, ничего не получалось. Каждое утро начиналось с одного и того же: волки, вопли, «заживлялки», «лечилки». Рёв, мат, проклятье и поиски нового места…

Лес подсох, трава зазеленела, цветочки, то тут, то там вылезли. Почки начали распускаться, птицы прилетели, горланят целыми днями, дикую и озверевшую молодуху нервируют. Райс, грязная, оборванная, не пойми, с чем на голове, торчащим в разные стороны и напичканное ветками, травой, старыми листьями, злая, как собака на цепи, медленно брела по ненавистному лесу, чутко прислушиваясь к зверью и щебетанию птиц, выбирая, кого она сегодня сожрёт.

Прихрамывая на одну ногу, которую не до конца залечила после ночной схватки, у медведя в берлоге, она кралась среди деревьев, зверским, одичавшим взором прощупывая окружение. Медведь, сволочь, не только её подрать успел, пока, спросонок, соображала, где она и кто это к ней лезет, но и ногу сломал.

Мясо-то с кожей залечила, а вот на кость, времени требовалось значительно больше, только не было его у неё. Медведя защитой зашвырнуло в болото, в которое молодуха, естественно, не полезла, поэтому осталась без медвежатины, а так надеялась. Вот и хромала эта дикость лесная, промышляя зверя или птицу побольше. Белки надоели, аж до оскомины.

Навострив уши и глаза, лесная девка, осторожно, стараясь ступать не слышно, кралась к кустам вишняка, в которых кто-то шуршал, не скрываясь шевеля по несколько кустов сразу. Значит был кто-то крупный.

И тут, вдруг, нос учуял, что со стороны пахнуло, чем-то вкусненьким, вроде, как блинами печёными. Она резко выпрямилась, принюхалась, огляделась, но ничего не обнаружила, сколько не всматривалась в глубину чащи. Подумав, что показалось иль уже мерещиться начало, вновь присела и сосредоточилась на вишняке.

Тот, кто был там, пробирался через кусты прямо на неё, и охотница уже приготовилась, выставив указательный палец и заводя в себе «дрожь земли». Но тут, как назло, опять пахнуло печёным, да, так отчётливо, что девка бросив выслеживать зверя встрепенулась, принюхалась к той стороне, откуда, как показалось, доносился запах, какое-то странное чувство радости потянуло с оттуда, но тут же ей пришлось срочно возвращаться к реальной жизни, так как, из вешняка выскочил огромный секач и во всю прыть, кинулся её убивать.

Она растерялась от неожиданности, не успев прибить клыкастого, смогла лишь от страха прижаться спиной к стволу большого дерева, но сработала защита и кабан, врезавшись в неё мордой, как в стену, рухнул у самых её ног, разбрызгивая кровь, из разбитого пятака, по всей округе.

— Идиот, — обозвала его дикая девка и тут же добила из пальца «дрожью», — охотится он на меня вздумал, придурок.

Но вместо того, чтобы заняться тушкой свиного мяса, Райс настойчиво двинулась в направлении заинтересовавшего её запаха. С каждым шагом, аромат становился всё отчётливее и явственнее. Выскочив на большую поляну, где явно пекли блины, молодуха заметалась из стороны в сторону в поисках источника запаха.

Её неожиданно охватила эйфория восторга и обретённого, с таким трудом, счастья, но сколько не бегала, источника, так и не нашла, лишь обнаружила, что, только стоит от этой поляны отойти в какую-нибудь сторону, как аромат становился слабее.

Встав в центр поляны, лесное чудо-юдо хмуро огляделось по сторонам и в голову пришла единственная, как ей показалось, здравая мысль, а может так пахнет нужное место? Решила проверить, тем более другого варианта всё равно не было, как и все разы, до этого.

Не спеша вернулась за тушей кабана. Всего тащить не стала, что надрываться. Оттяпала от него обе задние ноги и притащила их на ароматную поляну. Развела костёр, запекла одну ногу целиком, предварительно запечатав её в глине, наелась.

Валяясь в траве, после сытного обеда, молодуха впервые за последние дни, да, и вообще, наверное, за все дни пребывания в этом лесу, почувствовала себя умиротворённой, по настоящему спокойной, без всяких внутренних команд и защищённой, какой-то непонятной силой, силой самого леса. Она внимательно изучила все ощущения, которые возникали в ней, от пощипывания левой мочки уха, до щекотания кончика носа.

Как и положено, находясь на круге, Райс давно перестала вести счёт дням и не знала, как долго уже находится в этом проклятом лесу, но впервые за всё это время, была по-настоящему счастлива и вновь вспомнила, кто она есть, а не то, что из неё стало.

Скинув с себя разодранный тулуп, в котором до сих пор моталась, так как от рубахи, остались одни огрызки, а рукавов, что пошли на починку сапог, уже давно не было и полечив не долеченную ногу, развалилась на солнышке, пригрелась и заснула.

Проснулась поздно вечером, от чувства тревоги. Вскочила на ноги, набросила тулуп, схватила котомку, настороженно озираясь. Аромат поляны пропал, и Райс тут же догадалась о причинах изменения. Раз, переспала, значит место испортилось, надо искать другое, даже на ночь глядя, но молодуха, так замечательно выспалась, что решила ночь посвятить поиску нового аромата, а за одно, на волков поохотиться, уж больно на них зла была. Есть их не собиралась, но поубивать каждого, кого встретит, считала для себя святой обязанностью.

Волков прибила только пару, притом одним ударом, и что удивительно, под утро действительно нашла новую поляну, только пахнущую жаренным мясом с луком. У Райс аж слюнки потекли. Недолго думая, устроила на ней привал, отметив про себя с удовлетворением, что это уже вторая подряд, нужная поляна!

Развела костёр, вынула из котомки вторую кабанью ногу и впервые за всё время, наконец, решила заняться волосами и даже умылась, хотя своей чумазой рожи, всё равно не видела.

Как и на первой поляне, Райс завалилась спать сразу после еды и проспала до вечера, проснулась отдохнувшей и выспавшийся, полной сил и целеустремлённой на поиски третьей по счёту поляны.

Ночь прошла спокойно, даже никого не убила, вот только поляны найти не смогла, как не старалась. И день весь потратила на поиски и совсем было отчаялась, как под самый вечер, наткнулась на большую поляну, которая не пахла едой, как первые, а источала привычный для полян аромат, благоухая цветами и травами, но и на ней Райс почувствовала спокойствие и защищённость, пощипывание мочки уха, чесотку носа и поверив в свои ощущения, приняла решение о ночлежки на ней.

Костра не разводила. Догрызла остатки кабаньей ноги и завернувшись в рваный тулуп, по надеясь на удачу, уснула.

Утром, действительно, проснулась без волчьей грызни, но со знакомым чувством тревоги и поляна, вроде, не так пахла, как с вечера. Только на этот раз, спешить не стала. Решила спокойно подлечить ногу, а затем уж, и на поиски следующей поляны подаваться.

Настроилась на лечение и нежно поглаживая заживающую лодыжку, подумала про себя, вот бы научиться находить эти поляны по запаху из далека, а не бегать по всему лесу, высунув язык. Первую поляну, нашла случайно. Вторую, спустя ночь. Третью — день, а следующую сколько искать будет? «А ведь «нервная плеть» водная», — думала она, продолжая поглаживать «лечебкой» ногу, — «а вода — стихия колдовская. Ведь, как-то с помощью неё можно определять эти поляны на удалении, чтоб не искать на ощупь? Вот так бы взять и пронюхать всё на расстоянии».

И с этими мыслями, Райс, действительно, взяла и начала воображать, как бы это она сделала и тут же, не успев далеко углубиться в лес в своём воображении, явственно ощутила запах яичной каши, и от неожиданности, даже врезала себе по ноге «плетью», от чего взвизгнула, почесалась и вместо того, чтобы перепроверить открытие, схватила котомку и со всех ног пустилась в том направлении, откуда ей померещился запах.

Визг, вопли, и скаканья по новой поляне, забыв про больную ногу, разогнало всю живность в округе. Счастью её было беспредельно. Она не только поняла, как определять по запаху правильное место для ночлежки, но и как находить их на расстоянии. Там же, на вновь открытой поляне, включив «лечебку», пронюхала всё вокруг и определила, аж шесть таких мест, до которых смогла дотянуться и этого, ей с лихвой хватало для завершения круга.

Царская дочь ожила, перестала быть дикой, занялась волосами и лицом, руками и вообще, телом, но на третьей, по счёту от этой поляне, решила всё вернуть в зад, решив на радостях, устроить представление для встречающих Терема. Она им покажет дикарку озверевшую, она ещё вернёт Мокрой её «Хе-хе»…

К Терему из леса вышло что-то неописуемое. Грязное, оборванное, босиком на одну ногу, из-за пакли замусоренных волос, торчащих дыбом в разные стороны, просматривалось уродливое, непонятно в чём вымазанное, не то лицо, не то морда звериная.

Одна рука, дрожа упиралась на длинную палку, как на посох, на котором были развешаны звериные черепа, притом плохо обработанные, с кусками мяса, в основном беличьи, так как их было проще всего «охотить», вторая рука, превратилась в чёрную культяпку, с длинными острыми когтями, вместо пальцев. Райс, пол дня потратила, вылепливая это произведение из глины и высушивая над углями.

Вся шея и обрывки рубахи, что виднелась из-под отворота остатков тулупа, была красная от крови, притом настоящей, правда, беличьей. Шагало это всё, медленно завывая себе под нос, заранее зародив «дрожь земли» в голове, чтоб птицы во круге замолкли, а прочая живность, попряталась. Страшная и мрачная, она надвигалась на ворота, в которых выстроился комитет по встрече.

Ещё не дойдя до ворот, но различая встречающих, Райс с удивлением и трепетным восторгом, увидела среди Матёрых, к которым пристроилась вся белая и чистая Апити, издали напоминая четвёртую Матерь Терема и девок теремных, сгрудившихся вокруг, свою древнюю, при-древнюю «подругу» Шахрана, в своих вечно широких штанах и таком же безразмерном балахоне с рукавами. Это так обрадовало царскую дочь и вместе с тем, подхлестнуло её на более широкомасштабное представление.

Лесное чудовище, доковыляло до линии ворот и остановилось, грозно утробно зарычав. Где-то, неожиданно, в стороне двора, жалобно заскулила одна из теремных собак, что придало ещё большую жуть происходящему.

Матёрые стояли напряжённые, ухватившись за посохи обоими руками. Шахран выглядел несколько странно, как будто тужился или уже в штаны наложил, но тут, всё испортила эта дрянь Апити. Она сначала несколько раз буркнула, будто её тошнит и вот-вот вырвет, а потом, как залилась истеричным хохотом, хватаясь за живот и чуть ли, не падая на землю. Смех её был такой заразный, что Райс не выдержала:

— Ах ты дрянь, белобрысая! Всё испортила!

И с этими словами, залепила подруге «плетью» по заднице. Та взвизгнула, хватаясь за обожжённое место, но хохотать не перестала, лишь заверещав, сначала, спряталась за Матёрых, с которых можно было картины писать, рисуя ужас иного мира, а затем, всё так же звонко заливаясь и повизгивая, пустилась прятаться в Терем.

— Вот, дрянь, — прокричала ей вслед молодуха, — всю красоту момента испортила и бросив палку и перестав хромать, подошла к вековухам, продолжая, — ну, что бабаньки, обмочились, — и посмотрев на перепуганную Мокрую, добавила, передразнивая её, — хе-хе. Ну, как, так, можно, Мать Медведица, я эту красоту, целых два дня наводила, а эта дрянь, всё испортила. Поймаю, убью.

— Тфу, — сплюнула Матёрая в ответ, — чё ж ты творишь, дура рыжая, мы ж бабы вековые, немощны, можем ведь и к предкам так отправиться.

Тут она замахнулась на молодуху посохом, потом передумала и грозно скомандовала:

— А ну, быстро в баню отмываться, дура нечёсаная. Устроила тут. Троица, когда ж мы от тебя избавимся то…

В баню Райс сопроводили теремные девченята. Раздели, как царицу и принялись отмывать, да, мусор из волос выуживать, на что царская дочь, ни капельки не возражала.

А затем, в помывочную, ворвалась визжащая Апити, в чём мать родила и кинулась мокрой подруге на шею обниматься. Радости её не было придела. Райс, по простоте душевной, подумала это она радуется за неё, но когда эта гадина кончила обниматься и начала хвастать своим новым узором, то поняла — это она дрянь, за себя радуется.

По всему телу Апити, сверкал в отблесках масляных ламп, рисунок, чётко прослеживаемых линий, переливающихся от небесно-лазоревого, через цвет морской волны, в изумрудно зелёный. Эта гадина, перед Райс хвасталась, но молодуха, тут же поймала себя на мысли, что завидует ей, но как-то по белому, тоже радуясь за подругу. Они опять обнялись и Райс, вдруг, горько зарыдала, жалея себя, резко вспомнив обглоданные руки и ноги, последнего времени. Но жалела она себя не долго.

— Ладно, хватит, — утирая слёзы проговорила Райс, — после бани пойдём ко мне, лясы поточим. С Шахраном познакомилась?

— Ну, так, в общих чертах, — как-то не уверенно ответила Апити.

— А не знаешь, что он тут делает?

— Знаю, — грустно ответила подруга, — его твоя мама прислала.

— Зачем? — удивилась Райс, которой в это время пытались расчесать рыжие патлы, сбитые в несколько комков и от старания девок, она даже зашипела.

— Тебя забрать, — грустно поникла головой Апити.

— Как забрать? У нас же с тобой ещё круг?

В ответ Апити только пожала плечиками, мол, не знаю, не спрашивай.

— Врёшь ты всё, — неожиданно резко бросила ей Райс, — с таким рисунком, ты должна теперь знать всё.

Но Апити не успела ничего сказать в ответ, потому что дверь распахнулась и в баню вошли три голых Матёрых вековухи! Без рубах, но все три, при посохах. Девки, мывшие Райс, замерли и как по команде, торопливо покинули баню, оставив героинь, наедине с Матерями Терема. Райс поднялась с лавки с выпученными глазами. Явление было, действительно, из рук вон выходящее. Такого, не было никогда.

Матёрые прошли внутрь и уселись на скамьи. Сели и молча, с какой-то грустью и печалью, стали разглядывать обоих девок, которые помешкав, тоже присели.

— Что? — вскинулась Райс, уже успев подумать о плохом и столь же быстро выпустив слёзы, — меня домой отравляют? А как же девятый?

— А ты выросла, девочка, — по-доброму улыбаясь, ответила Мать Медведица, — прям, провидица. Именно домой.

Девки недоумённо переглянулись.

— Дело в том, девоньки, — продолжила Мокрая, — что ваш девятый круг будет вечен, потому что он, называется жизнь. Вы просто пойдёте дальше по судьбе и от того, как вы по ней пойдёте и будет завесить прохождение этого последнего круга.

— Мы тоже, вот, — подключилась к разговору Любовь, — с подругами, до сих пор, как видишь, идём свой девятый круг и слава Троице, пока конца не видим. Вон видишь, каких двух девок «меченных» взрастили. Душа не нарадуется. Силища немереная, чудодейственная, только вы поймите, что всё равно, вы ещё никто, в этом мире.

— Мы вам дали только стержень, — вновь взяла слово Мать Медведица, — а каким мясом этот стержень обрастёт, это вам решать уже за пределами Терема. Вот ты Райс, дочь Тиоранты, готова ли стать царицей степи?

— Нет, — жёстко и не задумываясь ответила молодуха, — я даже понятия не имею, что мне для этого надо знать и уметь, к чему стремиться в своём «обрастании мясом». Я, даже об этом ещё не задумывалась.

— А как ты думаешь, — продолжила уже Мокрая, — какое самое главное качество у царицы должно быть?

Райс напряглась, но так, как раньше над этим никогда не задумывалась, то тут же поняла, что в один момент, найти ответ не сможет и поэтому ответила:

— Не знаю.

Мокрая сделала своё «хе-хе» себе под нос и тихо проговорила, будто тайну великую открыла:

— Все мы люди. Людям свойственно ошибаться, но только не царице. Она для всех, не человек, а равная богине и права на ошибку не имеет, никогда и не в чём. Она всегда обязана вести к победам и даёт народу насладиться её плодами. Только правитель, ведущий к победам, достоин быть правителем, таким, как царица степей. Все остальные, шелуха и насильники народа.

Райс хотела возразить, что это невозможно, но её неожиданно опередила Апити:

— Так получается, Тиоранта — великая провидица?

— С чего ты взяла, — усмехнулась Любовь, — она не больше провидица, чем я, а с тобой, ей, вообще, не тягаться.

— Но как же? — продолжала недоумевать Апити, — чтобы всегда вести к победам, надо же знать это заранее?

— Это ты обрастаешь мясом знаний, а царицы, обрастают нужными им людьми. Царица ведь не одна. Тиоранта лишь голова, а тело — есть её окружение. Вот Райс, задумает стать будущей царицей, а у неё уже подруга есть — великая прорицательница, не умеющая ошибаться. Дальше обрастёт великими полководцами, не знающими поражения, великими мастеровыми, великими торговцами и великими подданными. В одиночку не царствуют, царствуя опираются.

Наступило молчаливое время всеобщих раздумий, которое прервала Райс неожиданным вопросом:

— Я могу к вам за советом обращаться?

Матёрые все, как одна, встрепенулись, оглянулись друг на друга и Мать Медведица суетливо заговорила:

— Конечно, милая. Мы ж теперь с вами сёстры, как никак. Вы ж теперь, такие же, как мы и Терем этот, ваш дом. Не смотря на все защиты, вы в него вхожи, как все сёстры. Я буду даже рада тебя видеть, коль заглянешь, да и помогу, чем смогу.

— Ты можешь всегда рассчитывать на нас, — тут же поддержала её Любовь, — и на всех сестёр, что встретишь по жизни.

— А как их узнать, коли встречу?

Вековухи тихонько засмеялись.

— А ты посмотри на нас, — ответила ей Мокрая, протягивая свои руки, исписанные линиями, — и на себя. Таких как мы, мало по земле бродит и узнать нас не мудрено.

Они ещё говорили долго, пока Апити не заявила, что упрела уже и не пора ли за стол. Все оживились, прекратили умные речи и подались на выход.

Райс, отмытая, но не одетая, прямо голышом прошлёпала к себе в светёлку, зная, что там имеется свежая рубаха и всё что нужно для одеяния. Шагала мокрыми ногами по деревянному полу, обдувая жар нагретого тела прохладой проходов и коридоров.

Шла задумчиво, не обращая внимания на встречных девок, которые шарахались от неё, прижимаясь к стенам, а подходя к двери светёлки, по привычке включила радугу, чтоб дверь открыть. Заклятие на вход и выход уже давно сняли, но от привычки, не так просто избавиться, поэтому врубила Славу ненамеренно, а как бы само собой и когда распахнула дверь, то там, в проходе и замерла.

Гость от мамы оказался у неё в светёлке. Шахран, прибитый Славой упал перед ней на колени и застонал, выражая на своём лице великое счастье от лицезрения богини.

Райс тут же потушила радугу, и не капельки не стесняясь шагнула в комнату, закрывая за собой дверь, расправляя могучие плечи, давая возможность насладиться лицезрением и своего тела, и колдовскими рисунками его украшающими.

Гость был парализован, никак не оценив показательных выступлений. У него, вообще, кроме паралича, других эмоций не наблюдалось. Молодухе это скоро надоело и она, хмыкнув, демонстративно прошла мимо, быстро одеваясь.

Одевшись и преобразившись, почти в нормальную деву, в лёгком белом одеянии, по сравнению с которой Шахран, весь увешанный оружием, казался грубым мужиком, не смотря на всю свою женственность и утончённость, царская дочь опять осмотрела свою бывшую «подругу», мило улыбаясь.

— Ну что, так и будем пялиться?

Реакции опять не последовало. Шахран, несмотря на то, что Славы уже давно не было, как стоял на коленях, так и продолжал стоять, лишь развернувшись и скрутив назад голову. Райс размышляла не долго о том, как вывести его из шока, взяла, да, протянула «нервной плетью» по тому месту на котором сидят. Шахран соскочил, застонал, почёсывая обожжённое место.

— Ну, что? Пришёл в себя? Пошли. Нас за столом ждут.

И с этими словами собралась было опять радугу включить, прежде чем дверь открыть, но опомнилась и не стала этого делать, просто толкнув её руками на распашку. Апити, вся в белом и не переставая постоянно сиять, как начищенное зеркальце, уже шла к ним по коридору.

Собравшись втроём, вот так близко, впервые вместе, они и пошли дальше по дороге жизни.

Глава двенадцатая. Он. Рубежный терем

К исходу второго дня, посыльные, во главе с Асаргадом, достигли странного лесного поселения, который в плане их путешествия, значился, как «рубеж». Эдакий пограничный кордон, между миром степей и непонятно чем, запрятанным в непролазных лесах, густых и заросших сплошь мелким кустарником. По этим лесам, не только верхом ехать было невозможно, но и пешком не пролезть, не ободравшись.

Странность этого поселения заключалась в том, что Асаргаду впервые пришлось встретиться с жильём в этих краях, имеющим некое подобие защитного укрепления, в виде высокого, не то забора, не то крепостной стены. Скорее что-то среднее.

Обтёсанные стволы деревьев, заострённые на концах, были плотно друг к другу вкопаны в землю и высотой это ограждение, было выше конного человека, хотя если встать на седло, то заглянуть внутрь, было, вполне возможно. Так Асаргад и сделал, ввиду того, что другого способа попасть внутрь, он не обнаружил. Никаких проходов, ворот, лазов, перелазов, по всей длине частокола не наблюдалось.

Заглянув поверх забора, все четверо пришли одновременно в восторг от замысловатой красоты архитектуры, непонятным образом встроенных друг в друга домов, домишек, пристроек, надстроек и ещё непонятно что, но всё вычурно узорно и имеющее кучу мелких деталей и «деталюшек», не то в качестве украшения, не то, имеющие, какие-то скрытые предназначения. Уйбар, аж присвистнул от восхищения. Подобных сложных строений, раньше видеть никому не приходилось. Двор был идеально чист и пуст. Ни души.

Асаргад, как старший, покликал хозяев. Тут же, из какой-то щели снизу, выскочили два белобрысых и кудрявых пацанёнка, лет семи, восьми, очень похожих друг на друга, не то, сказывалась схожесть одежды, одного покроя рубаха со штанами и одинаково грубо обгрызенная копна волос, не то, правда, пацаны были братьями. Они без страха, с неким детским, непосредственным любопытством, уставились на путников, заглядывающих поверх частокола, но кроме молчаливого разглядывания, вызванного праздным любопытством, других действий не проявляли.

— Эй, пацаны, — весело обратился Асаргад к мальчикам, — старший, есть тут кто?

— А тебе зачем? — нагло и с вызовом, поинтересовался один из пацанов, видимо старший из них, сделав при этом, чуть ли не брезгливое выражение лица, выпятив нижнюю губу и уперев руки в боки.

Наглость этого молокососа, моментально вывела из состояния восхищения всех четверых, а Уйбар в ответ рявкнул, стараясь придать голосу зверства:

— Я тебе уши надеру, малец. Ты, как со старшими разговариваешь?

Пацан, не меняя выражения своего наглого лица, поискал взглядом что-то на земле вокруг ног и быстро подобрав мелкий камешек, тут же, со всего замаха, метнул его в голову огрызнувшемуся Уйбару.

Не попал, но воин, от неожиданности, автоматически увёртываясь, не удержался, стоя на неустойчивом седле и потеряв равновесие, свалился на землю, вернее, был вынужден спрыгнуть, громко выругавшись на урартском и в порыве ярости и негодования, тут же, вновь вскарабкался на седло, но пацанов и след простыл, а его друзья, ехидно рассматривая торопливые и от того неловкие попытки побыстрее забраться на забор, расплылись в обидных для него улыбках.

— Отродье дэва, — сплюнул Уйбар, но услышав дружный гогот друзей, тоже обмяк и улыбнулся, а что ему ещё оставалось.

Уйбар, хоть и выглядел, как взрослый мужчина, но в душе, был точно таким же отродьем, как и тот пацан. Хлебом не корми, дай напакостить.

— Хозяева, — отсмеявшись крикнул Асаргад, в надежде докричаться до кого-нибудь, — так вы нас впустите в дом или нам жечь придётся эти узорно сложенные дрова для костра?

— Я те пожгу, лиходей, — взвизгнул тонкий бабий голос, откуда-то сверху и все, как по команде, задрав головы, увидели в остроконечном конусе крыши, в маленькой квадратной дырке, представляющей из себя не то бойницу, не то окошко, растрёпанную бабку, с седыми и взлохмаченными волосами, — коль невтерпёж, так кусты вона, неча жидку вонь на чистый двор тащить.

— Да, не, мы потерпим, — уже спокойно и тихо, улыбаясь ответил ей Асаргад, как бы самому себе, а громче добавил, — просто, никого живых не видать, вот и думай, что хочешь.

Бабка из окошка пропала, нырнув внутрь. Воины стали ждать продолжения, пристально разглядывая узорные излишества чудо строения. Вокруг стояла благодать. Тепло, светло, птички пели, щебетали.

Наконец, чуть в стороне, распахнулась дверь и на широкой, в два аршина лестнице, пристроенной к ней с земли, появился мужик. Здоровый, как бер. Обутый в ордынские сапожки и кожаные походные штаны, вот, только сверху на широченных плечах, болталась безразмерная холщовая рубаха, светло серого, невнятного цвета. Не то холст не белили, не то, уж так была застирана, что не отбелишь, но по виду, явно неновая, в отличии от штанов с сапогами, что начищены были до блеска.

Мужик постоял, какое-то время, на этой лестнице, оглаживая ручищей с лопату, такую же широкую и пушистую бороду, разглядывая гостей с нехорошим прищуром, а затем, неспешно спустился и вытирая, зачем-то, руки об рубаху, как о полотенце, медленно, но вполне легко и подвижно, не по-старчески, направился к четырём головам, торчащим над частоколом.

Встав на тоже самое место, где только что стояли два белобрысых оболтуса и так же подбоченившись, как и наглый пацан, один в один, мужик глубоким басом прогудел, как в трубу:

— По делу, аль от безделья через забор лезете?

— По делу, хозяин, — серьёзно ответил Асаргад, но уточнять, пока, по какому делу, не стал.

Ордынские законы приучали воинов быть немногословными, молчаливыми. Каждое слово имело вес и вес этот, иногда равнялся весу жизни. Пустословие, ни только не приветствовалось, но и было наказуемо. Сказал, пообещал — сделай. Не можешь — умри. Блядству в орде, места не было, от этого отучали быстро. Стоило пару раз на общественных казнях побывать, да, посмотреть своими глазами за смертью пустословов, так язык сам собой отсыхал.

Тяжелее всего, из друзей, в орде, Уйбару досталось. И язык без костей прикусить пришлось и в штанах, всё узлом завязать, да, и липкие ручонки самому себе отбить. Несколько раз на волоске висел, бедолага, в Ахурамазду уверовал, по-настоящему, ибо без него, там явно не обошлось, а ему бы, без помощи бога, не выкрутиться.

Мужик тем временем крякнул, опустил руки и спросил:

— А, коль по делу, то чё через забор лезете, а не в калитку стучите?

— В какую? — с недоумением переспросил Асаргад и даже отпрянул от частокола, осматривая внешнюю сторону стены, в поисках некой калитки.

— В дубовую, — буркнул мужик и отправился обратно, но не к лестничному входу, а вдоль стены.

Друзья, поняв, что мужик идёт открывать загадочную калитку, отпрянули от стены и попрыгали в сёдла, разворачивая коней и направляясь в том направлении, куда проследовал хозяин.

И действительно, в нескольких шагах от того места, где они пытались через забор оглядеть внутреннее содержимое двора, открылась неприметная дверка, узкая, но достаточно высокая, чтоб в неё зашёл конь. Гости спешились и войдя во двор, молча выстроились перед мужиком, удерживая коней в поводу. Асаргад внимательно оглядел мужика вблизи, поёжился от размеров великана и исходящей от него силы и рассказал о цели их визита, коротко и сжато:

— Я, Асаргад, ближник касакской орды Теиспа, что в двух днях пути, стойбищем стоит. У нас стряслась беда и нам нужна помощь колдуна.

— Тык, — хмыкнул здоровяк, — вы ж вроде не нашей веры? Зачем вам наш колдун?

— Наш царь, Теиспа, помер. Быстро помер, нехорошо. Есть думка, что отравили его и нам нужен сторонний судья, незаинтересованный, который бы опроверг наши догадки или подтвердил их, указав на змею, у нас пригретую. Ваш же колдун, никого из нас не знает, а значит потворствовать никому не станет и разрешит всё честно, по справедливости. За работу оплатим, что потребует.

Мужик слушал молча, задумавшись, то и дело поглаживая бороду. Помолчав, он повернулся в сторону и громким басом рявкнул так, что Асаргад аж вздрогнул от неожиданности:

— Велимир, Премысл! Коней в стойло. Распрячь, почистить, накормить, — и обернувшись к путникам, уже спокойней, добавил, — а вы, гости дорогие, пройдите в терем, там и поговорим.

С этими словами он развернулся и пошёл к входной лестнице. Друзья последовали за ним, только Уйбар, постоянно оглядывался, в том направлении, куда крикнул хозяин, в надежде узреть там своего сопливого обидчика.

И узрел. Две головы высунулись из узкого прохода, уходящего куда-то в низ дома и две пары глаз, злобно зыркали на него, но полностью из щели, вылезать не спешили. Уйбар остановился, улыбнулся и поманил их пальчиком, но в ответ лишь получил высунутый язык, на что перестал улыбаться и с напускной злобой, погрозив кулаком мальчишкам, двинулся вслед за остальными.

Ловить и наказывать наглецов, он конечно не хотел. У него и злобы бы то никакой на них не было, так, если, только затрещину выписать или щелбан прописать, или ещё лучше, подумал он тогда, поймать и за штаны на этот забор подвесить, чтоб болтался, как карась на крючке, а слезть бы не смог. Подумал, да забыл, так как в это время, вошёл внутрь, а тут, другие думы одолели, ибо всё внутри было в диковинку, как в другой мир попал.

Гостей проводили в большую светлую комнату, на всю длину которой стоял массивный деревянный стол. У стола стояли такие же длинные и такие же массивные скамьи, на которых все и расселись. Появилась и та бабка сверху, но теперь, она превратилась в женщину средних лет. Волосы её были прибраны в косы и оказались не седыми, а просто очень светлыми. Она вошла с большим глиняным котлом в руках, прихваченным расшитым полотенцем и выставив угощение на стол, метнулась обратно.

Пока она туда-сюда бегала, выставляя на стол еду, выпивку и таская посуду и орудия обеденного труда, все сидели молча, не предпринимая каких-либо действий. Ждали. Наконец, после очередного исчезновения в боковом проходе, хозяин встал и разлил по чашам золотистую жидкость и не присаживаясь, поднял одну, проговорив:

— Меня кличут Ратимир. Будем знакомы.

После чего, залпом осушил чашу и твёрдо, как бы вколачивая, поставил её на стол. Все представились и выпили. Пойло было сладкое, но терпкое и явно пьяное. Металла на столе не было вовсе. Посуда только из обожжённой глины, да, дерева. Взявшись за деревянные ложки, по очереди принялись насыщаться кашей, которая представляла из себя набор пареных корнеплодов, с кусочками птичьего мяса, приготовленного в сбитых яйцах с молоком.

Гости к такой еде были непривычны, но вкусно было до того, что, чем больше ели, тем больше есть хотелось и когда котёл опустел, то несмотря на надутые животы, вроде бы, как и не наелись, но хозяин отложил ложку и отвалил от стола и Асаргад, тут же последовал его примеру, показывая своим друзьям, что пора закончить процедуру поедания, независимо оттого, наелся ты или нет.

Так-то ели молча, а сейчас, вообще, тишина наступила, даже муху стало слышно, что назойливо кружилась над остатками еды, но не присаживалась. Вновь появилась женщина и принялась всё таскать обратно, чуть ли не бегом бегая, пока весь стол не очистила. Только после всего этого, хозяин брякнулся локтями на стол, укладывая на него свои огромные ручищи и заговорил:

— Значится, так. Я думаю идти вам дальше не следует. Здесь обождёте. Жена моя вам светёлки покажет, а за колдуном, мальца своего пошлю, коли застанет на месте. Так что, располагайтесь.

— Благодарствуем, Ратимир за угощение и за кров, — поблагодарил его Асаргад, — а как долго нам ждать придётся?

— Да, завтра с утра и пошлю. За день управится. Коль, нет на месте иль откажет, то вечером ясно будет, а коль согласится, то может быть, сам к вечеру навестит, или на следующий день. Как получится, я ж за него не в ответе.

— Это хорошо, — повеселел Асаргад, поняв, что дело долгим не будет, а день два отдохнуть в таких хороших условиях, его вполне устраивало.

— Чуть попозжа, баньку истопим, — продолжил Ратимир и хитро прищурившись спросил, — вы как, на счёт баньки, басурмане?

— Нормально, хозяин, — неожиданно встрял Эбар, который за ордынские годы, таким чистюлей стал, что аж до непотребства и сальных шуточек со стороны друзей.

— Баня — это хорошо, — оборвал его Асаргад, улыбаясь сотнику, — баню мы уважаем, чай не первый год ордуем, а к хорошему, быстро привыкаешь. Вот и еда в твоём доме, для нас тоже непривычна, а вона, глянь, одно объедение. Когда только твоя жена успела столько наготовить? Как ждали.

— А то, как же, — поддержал ничего незначащую дипломатическую беседу хозяин, тем не менее проявляя довольство, что басурманин, не только на родном языке говорит, не придерёшься, так и ещё по-свойски заворачивает, — чай рубежный терем, а не шухры-мухры. Здесь гость нежданный — дело привычное. Всегда готовы. Хоть из степи, хоть из леса. Для того здесь и поставлены.

Асаргад не стал уточнять, кем они тут поставлены и для чего, к тому же хозяин, хлопнув огромными ладонями по столу, встал. Гости последовали его примеру. Обед закончен, разговор тоже.

Обустроили гостей со всеми удобствами. Во дворе указали на большую бочку с водой, в которой можно было всполоснуться, пока баня топится. Асаргад с превеликим удовольствием скинул с себя бронь, пояс с оружием, разнагишался по пояс, да так и нырнул в дождевую воду с головой, перегибаясь через край.

Прохладная вода, в один миг, неожиданно ясно, напомнила родные горные реки, и он поймал себя на мысли, что впервые, за все годы своих скитаний, захотел домой. Не домой, в том смысле, что к отцу, матери, а в родные края, в горы. Соскучился.

Вынырнув и не обтираясь отошёл в сторону, давая доступ к бочке другим, жаждущим умыться, уселся мокрый на траву, опёрся спиной на брёвна терема, закрыл глаза и задумался. А не пора ли снова менять жизнь, не пора ли возвращаться. Заводить семью, хозяйство. Он достаточно богат, полон сил и амбиций ему не занимать.

Уж что, что, а банду отца, он подмять под себя способен, рога там всем скрутит и пообломает. А что дальше? Прибрать под себя всех клановых, пробиться в вожди племени? Или осесть в городе и подниматься по лестнице власти там? Власть ему была мила. Он её жаждал, любил. Он же особенный, а значить не ровня всем.

Асаргад уже понимал, как использовать свою одарённость в достижении поставленных целей, как подниматься над массой людей и управлять ею. Его долгое время никто не трогал и он, сидя с закрытыми глазами, размечтался. «А что если пойти дальше», — думал он, — «вернуться с ордой в те же Пасаргады и сесть там царём?

Но для этого надо, как минимум, стать ордынским царём и потом ещё найти убедительные доводы для воинов, пойти с ним, в его Персию, выходцами из которой, были только он, Эбар, да Гнур. Не просто совершить очередной налёт, а уйти из степей навсегда и придя в Пасаргады, царствовать там, тоже навсегда.

Он взвесил свои силы на ордынское царство и его пробила ясная мысль, о том, что он дурак. Царь орды выбирался всеми воинами и у него были все шансы. Сотня Эбара, полсотни Гнура, да и другие вполне могли бы за него вступиться. И он тут же осознал, что его непросто отправили из стойбища, а на нужное время, избавились от него и его клана.

Асаргад резко открыл глаза и сказал сам себе: «Если Доникта не дурак, а он явно не дурак, то вернёмся мы уже, к новому царю — Доникте». Но он тут же успокоил сам себя, мол, не беда, и тут же амбиции выдали новую, более заманчивую цель. Не нужен ему царский титул в степной орде, он станет царём Персии, всей Персии. А для этого, ему мало будет одной орды, для этого, ему нужна будет всё степное воинство, ведь там, придётся столкнуться с самим Иштувегу, царём Мидии, а на него, его сил не хватит.

Странно, но мысль о царствовании в целой стране, неожиданно стала столь ощутимой и осязаемой, что показалось, будто он об этом, думал всю свою жизнь, а не только что придумал, сидя на траве. В жилах вскипел азарт, дрожью прокатился по всему телу и странное ощущение, что его, кто-то погладил по голове! Ощущение было настолько реальным, что Асаргад вздрогнул и растеряно огляделся по сторонам, но, естественно, никого вокруг него не было.

Неожиданно, в жизни появилась цель, достойная его цель, а значит, ему необходимо всё обдумать и взвесить, всё и всех приготовить, рассчитать. Странно, но до этого дня, он в принципе, вообще, не думал о будущем, вернее, думал, но только о ближайшем, ордынском, походном, а сейчас, вдруг, задумался о более далёком и перспективном, и ему уже не казалось, что он ещё молод и всё у него впереди. Он со страхом осознал, что годы его уходят, а он, до сих пор, ничего не сделал в своей жизни для своего будущего.

Он резко встал, ощущая себя великим и ужасным, выпрямился, как и положено гордой царской особе и громко, но про себя, произнёс: «Всё. Хватит. Цель определена. Теперь, исключительно, надо решать, как до неё добраться».

Друзья, как пацаны малые, резвились у бочки с водой, в которой уже и половины не осталось, так как они её расплескали, брызгаясь друг в дружку. Асаргад внимательно посмотрел на здоровенных воинов, играющих, как дети и вновь задумался.

Это были его кровные братья. Это были люди, на которых, он мог положиться, в первую очередь, и он был уверен, что они непременно пойдут за ним, но их для его дела мало. Необходимо наплевать на нового царя и обрастать мясом, боевым мясом, которое, даже если не получится увести всю орду, смогли бы уйти с ним, став его опорой. Зная каждого из друзей, как облупленного, он уже планировал, к кому и как подойдёт со своей идеей и на кого, как будет воздействовать, убеждая.

С этими мыслями, он медленно пошёл вдоль бревенчатой стены, тупо смотря себе под ноги и ничего по сути не видя. Он думал. Произошло озарение, и он осознал это. Он убедил себя в том, что это великий Ахурамазда подтолкнул его к этому и дал точный знак, погладив по голове.

Пройдя так, в другой конец терема, он, продолжая думать, без всякого интереса заглянул в открытый проём. Это была конюшня. Осмотрелся пустым взглядом, пересчитал, зачем-то, коней, которых оказалось шестнадцать, мимоходом отметив, что их слишком много, даже считая, что четвёрка принадлежит им, оглядел белобрысого мальчугана, замершего столбиком при виде него, зачем-то, величественно кивнул ему и так же пребывая в мыслях непонятно где, медленно развернулся и пошёл обратно.

Думы о своём царствовании, вытеснили из головы, абсолютно, всё, ничего другому, там места не было. Это касалось так же и того, что с ним происходило в данный момент. Он тупо ходил из одного конца забора к другому, не заметив даже, что его друзья давно скрылись в тереме и похоже, уже с наслаждением валялись на пуховых постелях, а он всё ходил и ходил, не в состоянии выйти из оцепенения своих раздумий.

Из дверей вышел хозяин и долго наблюдал за ним, ничего не говоря и не окликая. Наконец, когда Асаргад прошествовал мимо его уже раз пятый, тихо сказал:

— Баня готова, воин. Можете идти париться.

Асаргад остановился, дёрнулся, как бы приходя в себя, взглянул на небо и с удивлением осознал, что уже вечерело. Сколько же он так ходил?

— У тебя что-то случилось, воин, могу я тебе чем-то помочь? — неожиданно заботливо, поинтересовался здоровяк.

Асаргад тяжело вздохнул, уставившись на мужика и неожиданно, даже для самого себя, ответил:

— Я никогда не отказываюсь от помощи, Ратимир, вот только ты, вряд ли мне сможешь помочь.

— А вдруг? — не унимался радушный хозяин.

— Я хочу стать царём, одной, далёкой отсюда, страны, — выпалил Асаргад, пристально смотря в упор на мужика ледяным, отрешённым взором.

Тот от неожиданности подавился воздухом. Дёрнулся, буркнул, кашлянул и открыв рот, почесал затылок. Потом, видимо, придя в себя, но не найдясь с ответом, просто проговорил:

— Ну, тык, стань.

— Стану, Ратимир, стану, — улыбнулся гость, — с твоей помощью или без неё, — и по-панибратски, легонько хлопнув хозяина по могучему плечу, уже спокойно и по-простому, добавил, — давай, показывай, где тут у тебя баня. Кости с мозгами пропарить, теперь в самый раз.

Когда все четверо, голышом, собрались в том месте, которое хозяин назвал, скромно, баней, они некоторое время стояли, как гвоздями к полу приколоченные, оглядываясь по сторонам. Это была, в их понимании, не баня, а зал для плясок с хороводами.

Огромное помещение с низким потолком, ярко освещённое масляными лампадами на стенах. По краям стояли массивные, в полствола дерева, лавки, на которых не только сидеть, но и вполне можно было уместиться лёжа, не ужимаясь. Огромный банный камень, длинной каплей лежал в центре на песчаной подложке, но огня под ним не было. Похоже, он грелся где-то под полом, в другом, более низком помещении.

Первое, что бросилось в глаза Асаргаду, было то, что баня не сухая. Похоже она грелась уже давно и в ней перед ними, кто-то парился. Вполне возможно, что её проветривали и сушили, но в полном объёме не успели.

Асаргад огляделся, прошёл по дальним углам. Всё было чисто, убрано, но ощущение чужого присутствия, его не отпускало. Тут же вспомнились чьи-то лошади в конюшне, и воин пришёл к выводу, что они неединственные гости на этом рубеже и те гости, явно предпочтительнее их, раз, их пустили первыми.

Мужи развалились на отполированных скамьях в блаженстве и неге, а Асаргад, всё не мог никак успокоиться. Непонятная тревога неизвестности давила на него. Воин чувствовал — что-то должно произойти. Он был, абсолютно уверен, им в скором времени, предстоит с этими другими гостями встретиться и мало того, что он был голым в данный момент, его больше напрягало отсутствие при нём оружия и это куда больше приводило его в чувство стыдливой незащищённости, чем нагота.

— Асаргад, — весело и беззаботно окрикнул его Гнур, вставая с лавки и расслабленно подходя к другу, — что сегодня с тобой? Расслабься, отдыхай или поделись с нами своими чёрными думами, что ты тень на наше солнце наводишь? Что-то случилось?

Гнур обхватил Асаргада за плечи и собрался уже потянуть в круг собутыльников, напавших на холодное пиво, но Асаргад не тронулся с места лишь посмотрев Гнуру в глаза, тихо проговорил:

— Здесь кроме нас, ещё кто-то есть.

— Кто? — удивился Гнур, убирая руку и оглядываясь по сторонам.

— Похоже такие же гости, как и мы, но более важные.

— Да и дэв с ними, — смеясь проговорил Гнур, — к нам не лезут, отдыхать не мешают, да и ладно.

— Что-то мне не спокойно, — проговорил Асаргад уже громче, обращаясь ко всем, — чую какую-то неприятность. Гости эти, какие-то непонятные, странные…

При этих словах входная дверь распахнулась. Асаргад с Гнуром резко повернулись, и ордынский ближник, только и смог выдавить из себя:

— А вот и они…

На пороге стояли две девицы. Обворожительно красивые, с нежными, удивительно тонкими чертами лица, улыбающиеся и абсолютно голые. Та, что вошла первой, была с пышной копной рыжих волос, с удивительно завораживающими голубыми глазами, с рельефным мускулистым телом, круче, чем у самого Асаргада и вся, с ног до плеч, расписанная колдовской разноцветной росписью, блестевшей и переливающейся в свете масляных ламп. Войдя, она остановилась, удовлетворённо потирая руки и хищно, очень нехорошо улыбнулась, как бы говоря «попались голубчики».

Вторая, вышедшая из-за её спины, была светловолосой сероглазкой. Тело девы, в отличии от первой, не было прокачено и выглядело вполне девичьим. Светловолосая, тоже была расписана колдовскими завитушками, только расцветка у неё была другая, помягче, что ли.

Воины, от увиденного, не впали в шок, их просто на просто, хватил удар. Уйбар, сделал вид, что со страху потерял сознание, с чётким решением: чтобы с ним не делали, в сознание он не придёт ни за что, ни за какое золото, хоть по весу тела откладывай. Эбар подавился пивом, которое глотал в тот момент и дико закашлялся, выбрызгивая капли пенного напитка на раскалённый камень, от чего тот свирепо зашипел и воздух наполнился пьянящим ароматом. Асаргад и Гнур, стоящие прямо перед ними, замерли не дыша.

Светловолосая тоже замерла, открыв рот и распахнув огромные тёмно-серые глаза, вцепилась взглядом в Гнура, вернее, не в него самого, а в конкретное его место, ещё вернее, в то, что из того места свисало до половины бедра. Судя по тому, что дева шаталась и плохо управляла собственным телом и тем более взглядом, она была пьяна!

Рыжая же, лишь мельком взглянув на стоящих перед ней мужчин, всё с той же ехидной улыбкой, важно прошествовала внутрь помещения, игнорируя парализовано стоящих мужиков.

В дверь вошёл ещё один гость, мужчина, примерно одного возраста с ордынцами, сухопарый, если не сказать тощий, черты лица которого, выдавали в нём чистокровного мидийца, только абсолютно лысый, как на голове, так и на лице.

Вошёл, закрыл за собой дверь и перегородил проход, сложив руки на груди. Тощий мидииц, наверное, думал, что грозен на вид, хотя со стороны, мог лишь вызвать ухмылку, не более. Правда, в отличии от всех, он был полностью одет, притом, именно, в мидийский придворный балахон и вооружён.

— Апити, сестра моя, — звонко смеясь заговорила за спиной Асаргада та, что прошла вперёд и по голосу, Асаргад понял, что и первая, тоже пьяная, — глянь каких красавцев от нас прятал Ратимир.

Тут она с расстояния пяти или шести шагов, чем-то хлестнула Гнура по голой заднице, от чего тот, чуть не подпрыгнул. Он так резко выпрямился, что едва не достал головой низкий потолок. Эти слова пьяной девы и распутное, разнузданное поведение, вывели из состояния ступора всех и даже ту, к кому она обратилась.

Дева, стоящая перед Асаргадом, наконец, оторвала свой расфокусированный, пьяный взгляд от Гнуровых, впечатлительных особенностей и натужно улыбнувшись, оглядела всех присутствующих, но вновь вернувшись взглядом к красавцу, теперь уже смотря ему в глаза, явно стушевалась и не в состоянии скрыть своих эмоций, почему-то разволновалась.

Асаргад, наблюдая за её реакцией, как-то само собой сделал для себя вывод: «Запала на нашего красавца Гнура». Рыжая же, та что понаглей и нахрапистей, несмотря на то, что простора на лавках, было хоть бегом бегай в догонялки, решила, тем не менее, согнать с насиженного места Эбара.

— Ну, ка, кыш, — вальяжно процедила она, махнув рукой, усаживаясь туда, где только что сидел ордынский сотник и которого, как ветром сдуло, впритык к разлёгшемуся Уйбару, отвернувшегося к стенке и отчаянно делавшего вид, что уже умер.

Рыжая, понюхав содержимое запотевшей крынки, сделала несколько глотков и шумно, с наигранным удовольствием, прокряхтела.

— Сестра, — вновь обратилась наглая и в её голосе прорезались нотки полного опьянения, до состояния заплетающегося языка, — да, отцепись ты от красавца, иди хлебни холодненького пива, остынь.

Та, к кому обращались, действительно, оторвала взгляд от лица Гнура и опустила глаза, но не в пол, как это положено делать воспитанным девочкам, а лишь на уровень плеч, груди, живота и только разглядев всё, что хотела, самым тщательным образом, мельком взглянула на стоящего рядом Асаргада, который в её глазах, после Гнура, ничего особенного не представлял и потому, шаткой, неустойчивой походкой, направилась к рыжей «сестре» допивать их пиво.

Асаргад, поймав её взгляд, сразу понял, что девы очень пьяны и от таких оторв, можно ожидать любого сюрприза и поэтому, от греха подальше, тоже присел на лавку, поближе к тому месту, где стоял и подальше от заносчивых и пока, не очень понятных гостей, с мутными намерениями. Гнур последовал его примеру и пристроился рядом, изобразив из себя сидячую статую.

Рыжая, которая похоже была среди незваных гостей за старшую, ещё пару раз припав к крынке, утёрла, как заправский пьяница, губы рукой от локтя и уставившись мутным взором на Гнура, закинувшего ногу на ногу и застывшего в этом положении, повелительным тоном, не терпящим возражения, развязно и вальяжно заговорила:

— Меня зовут Райс, но для вас, я, просто, повелительница и другого обращения к себе, не потерплю. Я знаю кто вы, откуда и зачем приехали. Старый Кабах, на которого вы так рассчитываете, вам не поможет. Кишка тонка, а вот мы, как раз, помочь в вашем деле можем, так что, вам несказанно повезло, встретив нас. Если вы меня уговорите и заинтересуете, то я могу снизойти до прогулки в ваше сраное стойбище.

Она замолчала, всё ещё разглядывая профиль Гнура.

— Что мы должны для этого сделать? — осторожно поинтересовался Асаргад, с завидным интересом разглядывая банный камень.

— Вы должны будете сделать так, чтобы нам по дороге не было скучно, — тут же выпалила дева, уже не столь повелительно, — кстати, сколько дней до вашего стойбища?

— Два, — ответил Асаргад, говоривший из всех один, по статусу главного, — а как мы должны будем вас веселить? Петь, танцевать?

Повелительница звонко расхохоталась и похоже даже до слёз.

— А вы чё тут, певуны с плясунами? — выдавила она сквозь слёзы, ещё пуще закатившись, скручиваясь к полу.

Асаргад выдержал паузу, дав колдовской деве просмеяться и всё так же тихо и спокойно ответил:

— Мы воины.

— Вот и посмотрим по дороге, какие вы воины, — переходя опять на повелительный тон, проговорила Райс, поднимаясь с лавки и подходя вплотную к Гнуру и Асаргаду, и не спуская своего наглого и бесстыжего взгляда с не смотрящего на неё красавца, тихо, с томной ноткой в интонации, проговорила, — утром быть в сборе, понятно?

— Понятно, — подтвердил Асаргад и в отличии от Гнура, внимательно посмотрел, на распоясавшуюся, сопливую воительницу.

Та заметила его взгляд, одарила пьяным, надменным взором «храброго зайчишку», попыталась состроить на лице улыбку и вышла из бани, в распахнутые перед ней двери, услужливым мидийцем.

Сопровождающая её светловолосая, просеменила следом, только, почему-то, на носочках и широко расставив руки крыльями, видимо, для равновесия и при этом ни на кого не смотря, а лишь себе под ноги.

Мидиец, прежде чем выйти, с презрительной улыбочкой оглядел обескураженных мужчин. Он, похоже, единственным из гостей был трезвым и остановив взгляд на старшем, спросил:

— Так это ты Асаргад?

Воин тоже небрежно повернул в его сторону голову, злобно сверкнув на него глазами, давая понять, что мидиец не дева и может нарваться на «ответку», даже от безоружных, столь же презрительно протянул:

— Ну.

Вооружённый охранник искоса выглянул за дверь и убедившись, что его подопечные ушли и не слышат, сменил выражение на лице и чуть ли не шёпотом заговорил, глядя на Асаргада:

— Девочки, просто, отдыхают, расслабляются. А сюда заехали в поисках незабываемых приключений, так что, если вы не будете делать глупости, то останетесь живы.

Гнура даже передёрнуло от такой наглости, и он моментально вскипел яростью, но ничего не успел сделать, так как его опередил спокойный Асаргад, ухватив за плечо.

— Они действительно сильнее колдуна и смогут нам помочь?

— Да, — уверенно и твёрдо проговорил странный мидиец, — колдун, за которым вы хотели послать, по сравнению с ними, мусор.

С этими словами он вышел и прикрыл за собой дверь. Наступило гнетущее молчание, которое прервал Эбар из дальнего угла:

— Осёл их поимей, куда это мы опять влипли?

Ему никто не ответил, да он и не ждал ни от кого ответа. Тишину нарушил Асаргад, размышляя в слух:

— Судя по всему, Райс, как она назвалась — дочь кого-то, очень властного и влиятельного или властной и влиятельной… а подруга, похоже, лишь её сопровождение, но вот этот странный мидиец, мне вообще не понятен.

— Телохранитель, — предложил Гнур, — но уж больно сухенький. Может тоже колдун какой?

— Вряд ли, — неохотно протянул Асаргад, — он вообще не воин и тем более не телохранитель.

Гнур лишь вопросительно посмотрел на друга.

— Ты видел его руки? — ответил Асаргад вопросом, на не высказанный вопрос Гнура, — у него руки не воина. Такое ощущение, что он грубее женской титьки ничего в руках не мял. У дев и то руки грубые и мозолистые. На колдуна, он тоже не похож. Нет при нём никаких побрякушек, амулетов, да и чистый он, без рисунков их колдовских. У них таких колдунов не бывает.

— А мидийских магов я видел, — неожиданно проснулся в углу Уйбар, — с теми он вообще, рядом не сидел.

— Но если они такие важные, — подал голос Эбар, — то почему такой невзрачный мидиец ходит за ними при оружии, которое, как ты говоришь, он и в руках не держал?

— Ты росписи их видел? — спросил Асаргад и при этом сам задумался, — я степных колдунов видел, общался. У тех рисунки наколоты — татуировки, а у этих они, как будто под кожей цветными нитями проложены. Я такое в первый раз вижу. У меня аж мурашки по коже пошли, пока я эту рыжую разглядывал. Это что-то страшное. К тому же мы видели только троих, а коней в конюшне, кроме наших, двенадцать штук и все кони, как один, дорогие и дородные. Не из простых, и не для прогулок.

В бане вновь повисла тишина размышлений. Париться расхотелось, хотя пиво дружно допили. Молча.

Выйдя после бани к трапезе, встретили там хмурого Ратимира, который в одиночестве сидел за чистым столом и посмотрев на ордынцев, по очереди, как бы пересчитывая, тихо пробасил:

— Ну и ладно. Баню от крови отмывать не придётся и то хорошо. Садитесь, гости дорогие, к столу, трапезничать будем.

Асаргад первым уселся на против Ратимира и смотря прямо ему в глаза, спросил на прямую:

— Что это с ними за лысый мидиец?

Ратимир от неожиданности вопроса даже опешил, откинувшись назад и выпятив глаза на Асаргада.

— Ты меня удивил, воин. Я думал, ты в первую очередь спросишь, кто они такие.

— А что там спрашивать, — отмахнулся Асаргад, — я так понимаю, что Райс дочь какой-то очень важной особы, судя по развязности воспитания. Дева-подруга при ней, а вот кто этот лысый хрен, я так и не понял.

— Далеко пойдёшь, царь, — рассмеялся хозяин, но тут же резко став серьёзным, заговорил, — только не в ту сторону. Какой особы эта дочь, мне не ведомо и ведать не желаю, да и не в этом соль. Это «меченные», воин, есть в нашем мире такие. Цвета их колдовских рисунков видел? То-то же. Они ведь не спроста к вам в баню завалились. Себя показали, вас рассмотрели. Это даже не колдуньи, как ты мог подумать, а повыше будут. Их в народе называют богини, — он замешкался и добавил, как бы сам себе, — «берегини», мать их.

Тут великан тяжело вздохнул, махнул рукой, что-то соображая про себя и вновь тихо забасил, уже не смотря на Асаргада:

— Лучше бы тебе их не знать и не видеть, воин, коль хочешь до своего царства дожить и упаси Троица, этим девочкам перечить и тем более рыпаться на них. Девки молодые и взбалмошные ещё, а дарами Троицы, по самое не хочу увешаны.

— Так ты не ответил на мой вопрос, — настойчиво продолжил Асаргад, хотя и задумался над полученной информацией, но желая всё же получить ответ о непонятном и чем-то, зацепившем его сознание мидийце.

— Ты о Шахране? — усмехнулся здоровяк, — Евнух он. Толи банщик у самой царицы Тиоранты, толи её поверенный, но частенько, по пути, у меня останавливается. Нормальный мужик, хоть и евнух. Сам понимаешь. Он доверенное лица самой Матери степи, поэтому обижать не советую. Да и девки за него глаз на задницу натянут, не поморщатся.

— Понятно, — протянул Асаргад, хотя понятного для него ничего не было и несколько помедлив, видимо соображая говорить или нет, всё же решился, — они себя предложили вместо колдуна.

С этими словами воин посмотрел на Ратимира, ожидая его реакцию. Тот, сначала видимо не понял смысла сказанного, а затем, как-то сразу сник.

— Плохо, — пробурчал он в пол голоса, но тут же опомнился и поправился, — нет, в том смысле, что для пользы дела, это вернее верного. Они лучше любого колдуна будут. Только вот, что я тебе сказу, воин. Они не просто так тут объявились. Они ещё давеча, по приезду, знали, что вы сегодня приедете. Не знаю, — неожиданно растрогался здоровяк, — жалко мне тебя, приглянулся ты мне чем-то. Хотя, — продолжил он, как бы сам с собой раздумывая, — коли на рожон не полезете, может и обойдётся…

— Ты хочешь сказать, что они только из-за нас тут? — удивлённо спросил Асаргад, переходя, чуть ли не на шёпот.

Хозяин ничего не ответил, но сделал такой красноречивый вид, что было и без слов всё понятно.

— И что им надо? — не отставал Асаргад.

— Вот ты их по пути и спросишь, — с видимой озлобленностью проговорил Ратимир, одной фразой давая понять, что дальнейший разговор не уместен.

Вечерили, как и обедали молча, даже ложками старались не стучать о края общего котла. Муха, что летала днём, была на месте, только больше норовила ползать по столу, чем летать. За руки не хватала, еду не отбирала, поэтому на неё никто не позарился и на этот раз. Как и в обед, убивать не стали. Пусть живёт.

Глава тринадцатая. Она. Предсказание

Ещё на прощальном обеде в Тереме, где собрались все три хозяйки, прибывший гость и обе новоиспечённые «меченные», покидающие пристанище Вала, встал резонный вопрос, куда идти. Если с Райс всё было понятно, её ждали дома, то вот Апити, направиться было некуда, а в гости к царице, она идти категорически отказывалась, смущённо утверждая, что там её не ждут и что ей необходимо по землям постранствовать, мир посмотреть, в общем, несла сущую чушь, в качестве отговорок.

Царская дочь, не ожидавшая такого свинства от подруги, тем не менее, настаивать за столом не стала, почувствовав в её отказе, какой-то подвох и решила разобраться с белобрысой, позже, один на один.

Сборы были не долгими. А что собирать? Как пришли без всего, так без всего и уходили. Райс лишь зашла в свою светлицу, осмотрела её с печалью во взгляде и тут же кинулась в светёлку Апити, прижав её там к стенке и устроив допрос с пристрастием.

— Ты чё это удумала, подруга, что это ещё за выпендрёж? — налетела она с наскока.

Апити лишь обречённо улыбнулась, расслабилась и повисла у неё в руках безвольной куклой, даже не думая сопротивляться напору царской дочери. Та же, от такого не противодействия, сама поникла, отпустила её рубаху, всем видом показывая, что обиделась и что вот-вот заревёт.

— Да, не обижайся ты, — заговорила наконец Апити, укладывая свои руки подруге на грудь, — нельзя мне с тобой пока, — и поглаживая готовую разреветься Райс, добавила, — я заглянула тут чуть вперёд… мы должны разойтись, на время, в разные стороны. Находясь рядом, я не смогу стать той, какой должна стать, и ты не сможешь стать той, какой должна.

По лицу Райс катились горькие слёзы, обида душила. Единственный человек, без которого, она уже не представляла свою будущую жизнь, неожиданно её бросает, но зная Апити, которая в своих предсказаниях никогда не ошибается, приняла всё это, хоть сердце и разрывалось на части.

— Объясни, — потребовала Райс, всё же разревевшись.

— Да, ты, всё сама уже поняла, — ответила ей подруга, тоже неожиданно разревевшись.

Они обнялись и принялись мочить друг друга слезами. Наконец, Райс отстранилась, утёрла рукавом лицо и твёрдо заявила:

— Но ты же можешь ненадолго заехать ко мне в гости, с мамой познакомиться, а за тем, отправиться ходить по своему миру?

Апити тоже утёрла слёзы, задумалась. Опустив голову, она напряжённо о чём-то размышляла и Райс, отчётливо увидела на её лице нешуточную борьбу, проходящую в голове у белобрысой прорицательницы. Наконец, она тяжело вздохнула и согласилась:

— Ну, хорошо. Давай попробуем, но только ненадолго.

Райс тут же сграбастала её в охапку и потащила к выходу, где их уже дожидались сопровождающие лица, но выскочив на крыльцо довольная, тут же остолбенела. У открытых ворот, на конях, их ждал Шахран, а за ним эскорт в три тройки здоровых, как мужики, до зубов вооружённых, золотоволосых телохранительниц, судя по особой золотой росписи лиц, из личного отряда охраны мамы.

Особенность их росписи заключалась в том, что даже если бы они благодушно улыбнулись, чего Райс по детской памяти не припоминала, то всё равно, их морды казались злыми и свирепыми, а может быть становились ещё страшнее.

— А эти зачем? — недоумённо спросила царская дочь Шахрана.

— Сопровождение, — столь же недоумённо ответил ей евнух, — как же без него?

Райс, отпустив Апити, подошла к тройкам, взглянула на их одинаковые мужеподобные, уродливо страшные, из-за росписи и без эмоциональные маски лиц, больше похожих на материальное воплощение ужаса степей потустороннего мира и неожиданно вспомнила себя, до появления в этом Тереме.

С самого детства она их боялась, с того раннего, с которого, вообще, что-то помнила. Огромные, страшные, всегда молчаливые, они были неким детским пугалом, для всей малышни царского окружения и даже маленькая Райс, не была исключением. А теперь, она рассматривала этих боевых дев и не видела в них ничего пугающего для себя, а видела лишь воинов, притом судя по экипировке и выправке, воинов очень хороших.

Райс улыбнулась, лишний раз подтвердив сама себе, что она, действительно, сильно изменилась, за это время и изменилась в лучшую сторону, как она полагала, тут же дав себе обещание, что непременно, по приезду домой, выскажет огромную благодарность маме.

Отвлёк её от благодушных мыслей конь, осторожно подошедший к Райс и принявшийся тыкаться ей в спину. Царская дочь обернулась, и буря восторга, вперемешку со слезами, охватила деву:

— Ветерок, мальчик мой любимый, ты тоже пришёл за мной, не забыл, — запричитала она, обхватывая радостно топчущегося, то и дело вскидывающего головой коня.

Простившись со всеми обитателями Терема, исцеловавши друг друга, процессия двинулась в путь. Со стороны это выглядело примерно так. Впереди шествовала тройка всадников, Райс и Апити в белоснежных рубахах с длинными подолами, которые были, абсолютно, не предназначены для верховой езды.

Рубахи обычного, простого покроя, утянутые такими же белыми поясками, они ничем не отличались от одеяния поселковых девок, даже, наоборот, у поселковых рубахи, по нарядней будут. Мало того, эти белые балахоны были им великоваты, просторные размеры которых, скрывали не только их формы, но и полностью прятали их руки, вместе с ладонями.

Разница у этих наездниц была только одна. Рыжая не имела на своём коне ни седла, ни сбруи, управляя скакуном лёгкими прикосновениями и поглаживаниями. Белобрысая же, имела полное «конское вооружение», управляя своим конём поводом.

Между ними шествовал разодетый, как заморская птица, мужчина, не обладавший впечатляющими боевыми формами воина и по внешнему виду, в нём сразу узнавался чужеземец.

Замыкали процессию, три тройки здоровенных боевых бабищ, широченных в плечах, вооружённых с ног до головы. Одетых и обутых так, что сразу можно было понять их походную личину. Готовых в любой момент сорваться в боевую карусель, порубить на мелкие кусочки и затыкать стрелами, превратив в ежей, любого супостата.

В отличии от всех впереди идущих, боевые девы имели на головах шапки с длинным чулком от затылка до задницы, в который укладывалась коса, поэтому видеть золотой цвет волос боевого сопровождения, не представлялось возможным.

Передовая тройка шла не спеша, что-то бурно обсуждая, то и дело весело гогоча. Царская дочь, удивительным образом, быстро забыла о том чувстве, что посетило её при выезде из Терема, о тех изменениях, что с ней произошли, вновь превратившись в «царскую оторву», что была и раньше.

Не долгое общение с Шахраном, который беспрерывно, красочно рассказывал последние новости царского двора, не забыв собрать все сплетни с наиболее пикантными подробностями, быстро вернули Райс в атмосферу той, привычной жизни, которая её окружала, до того времени, как она попала в Терем.

Там же, между делом, она узнала, что некогда единственная, постоянная подруга Такамита, через год, как Райс отбыла на обучение, благополучно вышла замуж и отбыла в царство своего супруга, не то куда-то в лесные чащи, далеко на заход солнца, не то в горную страну на восход, но в любом случае пропала с концами, как выразился Шахран, «как в воду булькнула».

Временами, царская дочь неожиданно переставала смеяться, будто что-то вспоминая, опять становясь той, которой стала, но только лишь для того, чтоб некоторое время спустя, снова превратиться в прежнюю Райс. Причём, чем дальше они отъезжали от Терема, тем больше у неё начинали преобладать именно прежние замашки. Влияние Шахрана, было налицо.

Отряд боевых дев шёл следом, медленным шагом, строго по три. Ни разу не остановившись и не сломав ровный строй своей «коробки». Дрессировка их скакунов, поражала. Они шли чуть ли не в ногу.

Дело клонилось к вечеру, когда путешественники, пройдя полем, вошли в очередной лес. Углубившись, рыжая остановилась, поводила носом по сторонам и дав знак следовать за ней, направила своего Ветерка с дороги в чащу леса. Она, ещё увидев этот лес издалека, решила «выпендриться» перед всеми и похвастаться своим приобретённым даром находить места ночёвок. Опять из неё полезла прежняя «царска доча», всегда и во всём желающая быть «впереди оравы всей».

Через некоторое время, весь отряд вышел на большую поляну, где Райс объявила привал и назначив данную поляну, как место для ночёвки.

Апити тут же, тяжёлым кулём свалилась с коня и принялась расхаживать вокруг, разминая уставшие, с непривычки к верховой езде, тело, то и дело наклоняясь или прогибаясь в спине. Райс, с показушным видом, упивалась ароматом найденной ей поляны. Шахран, стреножив своего скакуна, который кстати отличался от всех остальных, какой-то нездешней породистостью, принялся за мешки, что везла пара заводных, при боевых девах.

Боевое охранение спрыгнув с коней, треножить их не стало, пустив свободно пастись, тут же скучковавшись, о чём-то между собой тихо переговаривались. Райс, то и дело самодовольно, искоса поглядывая на них, поняла, что своей цели достигла.

Девы были удивлены. Они, оглядывая поляну, одобрительно кивали, но заметив, что Райс следит за ними, рассыпались, каждая, чем-то занявшись. К тому же, наблюдение за девами, указало ей на старшую в этой девятке, которая почти не заметными движениями рук, распределила среди них обязанности.

Райс, выпендриваясь в поиске ночлежки, произвела на боевых дев впечатление, но понятие не имела, как эти ночлежки оборудовать и обустраивать, поэтому быстро, «по-царски», нашла выход из создавшегося, неудобного для неё положения, ибо девы, явно ждали от неё каких-то указаний, а указаний, рыжая, никаких дать не могла, ибо понятия не имела о том, как устраивать походную стоянку. Она вальяжно прошлась по поляне и обращаясь, как бы ко всем, заявила:

— Ладно, вы здесь устраивайтесь, а я пройдусь по лесу, может мясо раздобуду.

И с этими словами, с чувством перевыполненного долга, направилась в чащу. За ней, тут же двинулась тройка боевого охранения. Райс услышав их шаги остановилась, медленно развернулась и повелительно поинтересовалась:

— А вы куда?

Тройка стушевалась, переглядываясь между собой, но затем одна из них, видимо старшая, гордо вскинув голову, уверенно проговорила:

— Мы отвечаем за тебя, Райс, дочь Тиоранты.

Райс ехидно улыбнулась, подошла к говорившей, задрала рукав левой руки по самое плечо, оголяя для обзора мускулистую руку и колдовскую «живопись» и от души насладившись вытянутыми лицами и округлёнными глазами воительниц, пренебрежительно произнесла:

— Это вы у меня под охраной, а не я у вас. Возвращайтесь на поляну и займитесь обустройством ночлега.

Девы были явно обескуражены, а старшая, которая говорила, даже попятилась на несколько шагов. Царская дочь, была очень довольна собой, да что там, самодовольство, просто, зашкаливало.

Никакого мяса Райс не добыла, так как шум, стоящий на поляне, разогнал всю живность далеко в округе, да она и не слишком старалась, выжидая время, когда на ночлежке всё обустроится и можно будет вернуться ко всему готовому. Рыжая боялась, что останься она на поляне, и девы обязательно бы стали доставать её вопросами, что да, как делать, а проснувшаяся в ней прежняя Райс, показывать свою некомпетентность, не имела права, по её определению.

С этими мыслями молодуха ушла в лес, где провела всё последнее время. Бывший некогда ненавистным, теперь он предстал перед ней родным, светлым и добрым и который удивительным образом, тут же поменял настроение, сделав Райс вновь другой, взрослой.

Она уселась на поваленное дерево и задумалась. Отчего это происходит? Стоит ей увидеть и пообщаться с представителем прежнего мира, как она возвращается в старую жизнь, но стоит ей остаться одной, как удивительным образом, окунается в новую. Она понимала, что дома её ждут изменённой, такой, какая она стала, но где-то в глубине души, Райс, всё же скучает по той, бесшабашной и весёлой жизни прошлого. Рыжая скучала по детству, которое, так неожиданно для неё закончилось.

Вернувшись на поляну, царская дочь нашла её уже обустроенной. Тройка боевых дев стояла на карауле, две остальных тройки устроившись на краю, спали, а в центре горел костёр, у которого сидел Шахран и внимательно слушал Апити.

Райс подошла, подсела. Шахран без слов протянул ей чашу вина. Дева взяла, понюхала, сделала удивлённое выражение лица, уставившись на евнуха, но тот был так увлечён белобрысой прорицательницей, что не обратил на неё, никакого внимания. Евнух сидел взъерошенный и ошарашенный, Апити, выдав пьяным голосом: «Вот, так», упала на спину и уснула.

— Что здесь происходит? — обратилась рыжая к евнуху, продолжая удерживать чашу в руках и переводя недоумённый взгляд с Шахрана на Апити, с Апити на Шахрана.

Тот, растеряно повернул к ней голову и почему-то шёпотом, через некоторое время молчания, ответил:

— Она предсказала будущее.

— Твоё? — ухмыльнулась Райс, пригубливая чашу и пробуя на вкус содержимое.

Шахран лишь неуверенно кивнул в ответ. Молодуха посмотрела на спящую подругу, поняв, что от неё, сейчас, уже ничего не добьётся, уставилась на мужчину.

— Ну, и что она тебе предрекла? Учти, Шахран, Апити у нас особая «меченная», она никогда не ошибается.

Шахран помялся, собираясь с мыслями и выдал такое, от чего у рыжей, волосы встали дыбом. Видения Апити, в основном касались, как раз, самой Райс. О том, что совсем в скором времени, царская дочь встретит свою вторую половину, выйдет замуж, родит от него сына, но счастлива с ним не будет.

Шахрана тоже ждёт, какая-то судьбоносная встреча, которая позволит ему решить участь ненавистного, личного врага, но это предсказание для евнуха, оказалось непонятным, а провидица, на отрез отказалась пояснять и он, от этого, находится в полном недоумении.

В конце концов, он поведал, что завтра с утра, надо всем ехать куда-то туда, и он указал направление в лес, где находится, некий рубежный терем и там, им надлежит развязать «узлы судьбы», как выразилась Апити.

Райс выслушала сбивчивый рассказ Шахрана, залпом выпила вино и ничего не говоря, тут же устроилась на подстилку, отвернувшись на бок и задумавшись.

Она, конечно, думала о будущем, но вот о замужестве, даже ни разу у неё в голове мысли не проскальзывало. До этого момента, такого явления, как собственная семья, для Райс вовсе не существовало. К тому же, это, «будет несчастна», вообще взбесило царскую дочь. Почему это она должна быть несчастна? Не хочет она такого.

Думала не долго. Не смотря на шок услышанного и внутреннюю бурю возмущений, уснула быстро. Вино подействовало.

Проснувшись утром, первым делом принялась трясти сонную Апити, требуя объяснений, но всё было бесполезно. Та, хныкала, мучаясь от головной боли, немощно отбиваясь от агрессивной подруги и жалобно скуля при этом, что ничего не помнит.

Она, оказывается, всегда, когда впадает в состояние оракула, ничего не помнит из того, что предсказывает и вообще, это якобы не она делает, а сама Святая Вода, с помощью её говорит, поэтому, её надо внимательно слушать и абсолютно бесполезно, потом об этом спрашивать. От вчерашнего вечера, помнила только, что очень захотела спать, после выпитого и уснула прямо у костра.

Когда Апити отпоили отваром из травы «непьянки», которую она же сама и собирала, ползая на карачках, а Райс, немного успокоилась, но всё ещё не согласная с таким сволочным предсказанием, решила исподволь проверить правдивость сказанного, хотя прекрасно знала, что белобрысая ведунья, ошибаться не умела. У неё возникла смутная надежда, что это, всё-таки, не правда. Рыжая, быстрым шагом подошла к сидящим в стороне боевым девам и неуверенно, что сильно удивило воительниц, спросила:

— Скажите, — начала она, выключив в себе прежнюю, наглую Райс и представ перед ними в образе невинной молодухи, — знакомы ли вам здешние места? И нет ли поблизости рубежного терема?

— Есть, — с удивлением тут же ответила одна из дев, поднявшихся на ноги, при подходе к ним царской дочери, и указывая рукой продолжила, — там, чуть поодаль, развилка на дороге будет и если поехать налево, в сторону степей, то на краю леса стоит наш рубежный терем. Хороший терем. Когда погода не очень или едем одни, то всегда через тот терем путь держим. Там и отдохнуть можно и баню принять, да, и кормит хозяин хорошо. Ратимиром его зовут.

Райс молча выслушала это всё, понурив голову. Кивнула, и не смотря в глаза девам, ушла обратно к кострищу, где плюхнулась на подстилку. С одной стороны, думала Райс, можно конечно плюнуть на всё это и проехать прямо, но с другой стороны, там, по утверждению Апити, её суженный, определённый судьбой. Апити, уже немного оклемалась и теперь стыдливо пряча глаза, сидела рядом.

— А если мы не поедем в терем? — неожиданно спросила её Райс, продолжая смотреть, в другую сторону от подруги.

Та, с удивлением уставилась на растерянную царскую дочь, пожала плечиками и ответила:

— Да, ничего не будет. Просто теперь не встретитесь. Встретитесь позже. Судя по тому, что мне Шахран рассказал, я же не говорила, что вы, непременно должны ТАМ, встретиться, — продолжала молодая ведунья свои объяснения, указывая куда-то рукой, — просто сказала, что он будет в тереме и тебе решать, теперь ты на него смотреть будешь или потом, когда-нибудь.

Райс задумалась и надолго. Все ждали, стараясь вести себя тихо и не мешать. Наконец, рыжая выдала:

— Сволочь, ты белобрысая, — пробурчала она недовольно, — разве есть такие силы у девы, зная то, что судьба рядом, мимо пройти? — и уже поднимаясь на ноги закончила, — поехали, посмотрим на этого несчастного.

Вот так, они оказались в рубежном тереме Ратимира, где до приезда Асаргада с компанией, ещё целый день пили беспросветно, только, сколько не пытали Апити с её предсказаниями, стараясь получить новые или хотя бы, уточнить уже изречённые предсказания, ничего из этого не выходило. Пьяная Апити только разводила руками и производила губками непристойные за столом звуки. У ведуньи ничего не получалось. Святая Вода молчала, как рыба.

Глава четырнадцатая. Он. Предсказание

Утром, Асаргад встал рано. Поднял остальных. Собрались тихо, стараясь не тревожить хозяев. Прошли в конюшню, оседлали коней, вывели во двор и стали ждать в полной походной готовности.

Асаргад посчитал, что такая ранняя готовность, более приемлема для воинов, чем собираться по команде «мужерезок», к тому же он не знал, как рано у них наступает утро, а утро у дев, наступило только к обеду, поэтому ордынцы успели ещё дважды переседлать коней и дважды поесть непривычной, но очень вкусной и сытной еды, прежде, чем перепившие вчера девы, наконец соизволили, хоть как-то начать приходить в себя и собираться в дорогу.

Асаргад очень надеялся и похоже в этой надежде его поддерживали все, кто находился в рубежном тереме, на то, что Райс проспится и передумает, но не тут-то было. Она была решительна в своей авантюре и непоколебима, несмотря на своё помятое и жалкое состояние. Хотя, по правде сказать, это было больше похоже на простое упрямство.

Желание Асаргада, как бы помягче отговорить её от нудного и утомительного перехода, разбилось ещё на стадии замысла, как только он, увидел настоящих телохранительниц высокородных дев.

Девять отпетых «головорезок», здоровых, накаченных по круче мужиков, со взглядами голодных людоедок, испещрённых жуткими татуировками на лицах, увешенных оружием с ног до головы, самым страшным из которого были их знаменитые, не промахивающиеся луки, вывалили гурьбой во двор, незадолго до появления сопровождаемой ими тройки и недобро оглядев каждого мужичка, с ног до головы, убийственным взглядом, направились готовить своих скакунов, но в отличии от ордынцев, из конюшни их не вывели до самого отправления. Хотя, что там готовить, Асаргаду было не понятно. Сёдел не одевали, сбруи не вязали, как они так ездили, чем правили, Ахурамазда их знает.

В путь тронулись, лишь после сытного обеда. Асаргад выругался про себя, что половина дня потеряна, но в слух не произнёс не звука, даже виду не подал на их нерасторопность. Сам по себе путь, изначально, тоже бесил своей неторопливостью. Девы еле плелись. У них, видите ли, головы болели. Предложить опохмелиться или поумничать по поводу лечения колдовством, Асаргад не решился, хотя так и подмывало.

Судя по предупреждению Ратимира, получалось, что это болезность, в принципе, была даже на руку ордынцам. Девы, никоим образом их не доставали, ничего не требовали, вели себя, более чем смирно. Но продолжалось это не долго. Светловолосая не выдержала первой и истерично заревев:

— Всё! Хватит с меня этих мучений. Сама себя испытывай, а я лучше полечусь.

И с этими словами, она осторожно сползла с коня и держась за голову обеими руками, начала что-то высматривать в траве под ногами. Наконец, нашла, что искала, сорвала несколько стебельков какой-то травы и протянув их одной из хранительниц их тел, попросила собрать такой травы побольше. Сама, объявив себе привал, развалилась на земле, раскидав руки и ноги в стороны. Рыжая, недолго думая, пристроилась рядом. Переход и так ползущий, как гусеница по листу, вообще, застопорился.

Пока варили отвар, пока отпаивали молоденьких пьянчуг, солнце поклонилось на вечер и можно было, вполне, разбивать лагерь для ночёвки, но куда там. Эти взбалмошные девки, придя в норму, неожиданно развили бурную деятельность, погнав отряд дальше. К тому же, в отличии от первой части пути, начали донимать ордынцев, по полной.

Во-первых, они резко увеличили скорость, во-вторых, принялись играть на полном скаку в догонялки, притом убегать от них, постоянно приходилось мужчинам, так как девы гонялись за ними с голыми руками, и непонятно каким колдовством, то и дело обжигали невидимым кнутом, если не спину всадника, так круп коня, от души веселясь при этом.

Начинало темнеть, а они всё не унимались. Стало опасно, вот так, не видя ничего под ногами, нестись сломя голову. Асаргад взял на себя смелось и остановившись, крикнул своим «Привал!». Мужчины сбились в кучку, ожидая чего угодно от этих непредсказуемых колдуний. Тут же, на них налетела разгорячённая и разъярённая Райс:

— Чё встали, бараны, — грозно выкрикнула она и взмахом руки обожгла спину Асаргада, даже через бронь.

Он стиснул зубы, наливаясь законной яростью, но ситуацию спас Уйбар, весело и наигранно благодушно, заявив, что баранам кушать и пить хочется и что в отличии от дев-повелительниц, они не настолько выносливы. Это повеселило «мужерезок». Подобное принижение собственных достоинств, оказалось по душе разбесившимся девам и рыжая, расслабившись, весело скомандовала привал, отпустив пару колкостей в адрес слабаков. Все тяжело выдохнули и посыпались с коней на землю.

Пока Асаргад с Эбаром занимались обустройством ночёвки, что уже в полной темноте было делом не лёгким, Гнур и Уйбар, развлекали в стороне высокородных девочек, притом именно девы определили и разделили обязанности для ордынцев.

Когда степное лежбище было готово, расписные красавицы, вместо того, чтобы лечь спать, развили у себя в сторонке, необычайно бурную деятельность. Что они там делали с Гнуром и Уйбаром, Асаргаду было не понятно, да, и в общем-то, ему было наплевать, чем они занимались. Одно было ясно, что это явно их развлекало на славу и он, недолго думая, пользуясь моментом, что никто не трогает, просто, завернулся в шкуры и тут же уснул.

На следующее утро все проспали допоздна. Асаргад проснулся от того, что стало жарко. Солнце припекало. Вылез из-под шкур, огляделся. Тройка дев-телохранителей, на равных расстояниях от них, в разных сторонах, стояли к нему спиной и, если бы не шевелящиеся конские хвосты, можно было подумать, что всадницы ненастоящие, а высеченные из камня. Не единого движения, ни коней, ни наездниц. Стояли, как вкопанные. Асаргад несколько раз перевёл взгляд с одной на другую, восхитился их выучке и железной выдержке и по-доброму позавидовал: «Эх, мне бы таких воинов, хотя бы с сотню».

Отойдя чуть в сторонку от спящих, отлил на траву, то и дело посматривая на двух сторожей, попавших в его поле зрения. Те, явно слышали журчание струи, но даже не шелохнулись. Асаргад ещё раз позавидовал выдержке дев-воинов и принялся тихонько будить своих друзей, по очереди.

Когда он наклонился над Уйбаром, чтоб растормошить, то так и замер в наклоне, с протянутой к нему рукой. Только теперь, Асаргад понял, чем занимались девы всю ночь.

Он, не трогая Уйбара, тут же кинулся к Гнуру. Его предположения подтвердились. Эти оторвы, перекрасили его друзьям волосы! Из чёрного, они превратились в непонятный, грязно-жёлтый цвет, с зелёным отливом. Он не стал их будить, а растолкал только Эбара, молча указав ему на спящих друзей пальцем. Тот, спросонок, сначала не понял, а когда до него дошло, то растянулся в идиотской улыбке и принялся их тормошить.

Лишь перекрашенные красавцы продрали глаза и поднялись на ноги, Эбар, уже не в состоянии сдерживаться, гоготал во всю глотку, катаясь по земле. Два взъерошенных чучела, с расфуфыренными в разные стороны, клочками пёстрых волос, непонятного цвета, долго, молча разглядывали друг друга со взаимным интересом, дурашливо улыбаясь, а затем, сами залились таким заразительным смехом, что разбудили, абсолютно всех.

Наверное, вся степь слышала этот истеричный хохот. Даже никогда не улыбающиеся и вечно хмурые телохранительницы дев, лыбились до ушей, забыв про свой грозный вид и невозмутимый статус, что уж там говорить про впечатлительных молодых девочек, вся жизнь которых, если дать им возможность, только и проходила бы во всевозможных развлечениях и увеселениях, как полагал Асаргад.

Вместо того, чтобы тронуться дальше в путь, девы, размазывая слёзы по пыльным лицам, усадили «красавцев» на шкуры перекрашивать. Некоторое время спустя, они уже сами превратились в чумазых чушек, что придало силы на новую волну истерики и только после того, как рыжая, сквозь смех и слёзы проорала на всю степь, что все они сволочи, а она описалась, Шахран взял власть в свои руки.

С напускной грозностью, он разогнал зассых переодеваться, а сам, с видом знатока, принялся устранять ночные изъяны, в преображении ордынских воинов.

Провозился он, довольно, долго, мотивируя этот тем, что старается и его старания не пропали даром. Волосы Гнура и Уйбара, действительно, приобрели ровный цвет, хотя местами, проступал предательски разный оттенок, но он заверил, что после следующей покраски, которую следует отложить на растущую луну, не раньше, и цвет, и оттенок, станут, совершенно ровными и примут, тот самый, золотой отлив, к которому коллективно, все так настойчиво стремились.

Дальнейший путь, до самого стойбища, был спокоен. Высокородные девы и пара крашеных ордынцев шествовали впереди, веселясь от души всю дорогу, Асаргад с Эбаром и кучей «мужерезок», ехали следом, молча и не обращая внимания друг на друга.

До стоянки их орды добрались ещё засветло. Асаргад, да и все его друзья-братья, были нисколько не удивлены, что их уже встретил новый ордынский царь — Доникта. Всё произошло так, как и предсказывал Асаргад, поэтому, он с лёгкостью и равнодушием воспринял эту весть, передав гостей в руки нового царя, а сам отправился в свой шатёр отсыпаться.

Сбросив бронь, расседлав и стреножив коня, отпустил его пастись. Он уже собирался завалиться на родной тюфяк, как неожиданно, в его шатре объявился тот, кого он меньше всего ожидал увидеть — Шахран.

— Не будет ли так любезен ордынский ближник Асаргад, принять незваного гостя? — витиевато поинтересовался тот, просунув голову в разрез перегородки.

Асаргаду было не до гостей и, наверное, если бы свою морду просунул кто-нибудь другой, он бы его прогнал, да ещё бы и кинул что-нибудь тяжёлое вдогонку, но этот гость, оказался на столько необычным, что любопытство, о цели его визита, перевесило усталость.

— Входи, гость дорогой, — устало проговорил Асаргад, поднимаясь с тюфяка и усаживаясь, скрестив ноги.

Шахран нырнул внутрь, сел напротив и скинув заплечный мешок, вынул оттуда кожаный бурдюк, в котором обычно носят воду или что-нибудь жидкое.

— Это прекрасное виноградное вино, с виноградников моей родины. Могу ли я угостить своего земляка?

— Шахран, — грустно парировал Асаргад, — во-первых, я равнодушен к любым пьянящим напиткам, как бы они изысканы не были, во-вторых, какой ты мне земляк? Ты мидиец, я перс.

На что собеседник, тут же отреагировал:

— И мидийцы и персы одного корня. Мы арья. К тому же Персия, сегодня входит в состав мидийской империи, а значит, мы вроде бы, как из одной земли.

Асаргад улыбнулся, отмечая про себя, что этот евнух не глуп, к тому же хорошо владеет языком и знаниями того, что происходит вокруг, а значит беседа ожидается занимательной, к тому же, было жутко интересно, что ему от него надо.

— Наливай, — согласился Асаргад, — раз на сухую говорить не можешь.

И Шахран налил. Затем, ещё и ещё. Выпив первый мешок, он достал другой. Несмотря на то, что пили помаленьку, растягивая удовольствия вкуса, не хватило и второго и ему пришлось достать третий, на что Асаргад заметил, что тот, в заплечной суме, похоже, только вино и таскает, что же спрашивать с бестолковых девочек, коли сопровождающий пьяница.

На что Шахран отшутился, сняв с себя всякую ответственность за подрастающее поколение. Пили, действительно, помаленьку и неспешно, просто, разговор затянулся надолго, до рассвета.

Сначала говорили не о чём, вернее, обо всём и сразу. Говорил в основном Шахран. Что-то рассказал о девочках, но только в общих чертах и никакой конкретики, что-то о себе сегодняшнем, что-то о жизни повелителей степей, но после первого приконченного мешка, неожиданно переключился на Иштувегу, мидийского царя и своего обидчика по жизни. Он дотошно, со всеми мелкими подробностями, поведал свою душещипательную историю о том, как стал евнухом. Как царь Иштувегу, со звериным сладострастием оскопил отца, а затем и его. Асаргаду жалко его было до слёз, а когда он неожиданно замолчал, спросил:

— Зачем ты мне всё это рассказал?

— В рубежном тереме, я расплёл, очень важный узел своей судьбы, — загадочно ответил Шахран, смотря на язычки маленького костерка, горевшего между ними, лишь для создания слабой освещённости внутренностей шатра, — множество нитей сошлись в этот узел. Наш приезд, ваш приезд, пьянка девочек, твои откровения с хозяином…

— А я и не скрываю своих целей, — пробурчал Асаргад, тем не менее затаив обиду на Ратимира, обозвав его про себя треплом.

— Понимаешь, — неожиданно воспрянул Шахран, вынырнув из собственных дум, — эти девочки особые, таких больше на свете нет, и если Райс, я знаю давно, то вот Апити, своей редкостью, удивила. Она, например, абсолютно не умеет пить. Мало того, что быстро пьянеет, у неё на утро сильно болит голова и что самое замечательное, она практически ничего не помнит из того, что случилось накануне и я, как лицо приближённое, последние ночи пользовался этим.

Шахран растянулся в довольной улыбке. Асаргад лишь вопросительно посмотрел на него.

— Нет, — тут же махнул рукой евнух, — как мужчина я воспользоваться ею не могу, но я использую её дар провидицы, о чём на утро, она ничего не помнит, и мне удаётся держать в секрете то, что я от неё узнаю. Райс специально спаивала её два дня, упрашивая, чтоб она что-нибудь предсказала, а у неё ничего не получалось. Только после того, как засыпала, а я её относил на лежак, она неожиданно, во сне, начинала пророчествовать. Я спрашивал. Она отвечала. И никто об этом ничего не знал. А когда Ратимир поведал мне разговор с тобой, я, пользуясь подвернувшейся возможностью, расспросил сонную Апити о тебе и тут же соединив твою нить судьбы с моей воедино. Результат превзошёл все мои ожидания. Прямо, как гром среди ясного неба.

Он замолчал, загадочно улыбаясь и что-то обдумывая.

— Ну, говори, — не выдержал паузы Асаргад.

— Вы все четверо станете царями, — резко выпалил Шахран, перестав улыбаться, — но ты, станешь царём царей и именно ты, пленишь и унизишь моего заклятого врага — царя Иштувегу.

Шахран опять замолчал, пристально уставившись на Асаргада, у того же, от услышанного, волосы на голове зашевелились, и он их нервно пригладил, так как ему показалось, что они встали дыбом.

— Убьёшь его не ты, а твой человек, но по твоему повелению, — продолжил Шахран, низко склонив голову перед Асаргадом, как перед владыкой и повелителем, — и я хочу помочь тебе взойти на вершину власти, о великий, только прошу скромную награду за свою помощь, повели оскопить Иштувегу перед смертью и обязательно пусть узнает о том, по чьей воле это сделано.

Асаргад разом протрезвел, но сумятица в его голове, не давала возможности рационально думать. Это был шок. Приятный, но шок. Он одновременно и хотел во всё это верить и вместе с тем, не верил ни одному слову этого скопца, на что Шахран, как будто прочитав его мысли, добавил:

— Апити никогда не ошибается в своих предсказаниях, повелитель, она просто не умеет этого делать. Никогда. Ибо её голосом говорят их боги. То, что она говорит, в своём изменённом состоянии, так и происходит, поверь. Жаль, что не увижу глаз Иштувегу, когда ему отрежут его член с яйцами, но осознание того, что это всё же произошло, будет греть мне душу.

— Как скоро это произойдёт? — спросил Асаргад, первое, что пришло в голову.

— Не знаю, — устало ответил евнух, — она не сказала, я не спрашивал, мне всё равно. Главное — конечный результат.

Выпив ещё вина, но уже на протрезвевшую голову и не причмокивая, а залпом, Асаргад начал, наконец, собирать свои мысли в кучу.

— Как ты сможешь мне помочь? — поинтересовался он, не понимая этого.

— У меня было два, люто ненавистных врага по жизни: Иштувегу, лишивший меня права называться мужчиной и отец, который позволил это сделать, но чем старше я становлюсь, тем больше начинаю понимать отца. Он пошёл на это, ради любви к моей матери… и ко мне. Дав зарок, больше не иметь женщин, после её смерти, он сознательно сделал свой выбор, а меня толкнул на это, только из благих побуждений, чтобы я, когда вырасту, не испытал тех мук, которые ему пришлось пережить. Он честно считал, что делает для меня благо… ибо эта особенность всего нашего рода, по отношению к женщинам, которых мы любим. И его отец не смог пережить смерть его матери и отец его отца… На нашем роду лежит какое-то проклятие, и он верил, что подобным образом, это проклятие прервёт. И он оказался прав, ведь я уже не могу иметь женщины, а значит проклятие будет прервано, вот только и род наш на мне прервётся.

Он помолчал немного, о чём-то думая, но тут же продолжил по существу:

— Я спрашивал Апити, в чём я смогу тебе помочь, и она указала на моего отца. Он станет следующим судьбоносным узлом в твоём царском восхождении, сказала она.

Тут он опять полез в суму, но вынул оттуда не очередной мешок с вином, а кожаную трубу, для переноски пергаментов и протянул её Асаргаду.

— Я написал отцу послание, в котором простил его сам и прошу прощения у него. Там, я всё объяснил и уверен, что, прочитав это, он обязательно поможет, правда не знаю, как и чем. Не спрашивай. Но то, что это произойдёт, я абсолютно уверен. Так сказала Апити.

Асаргад взял запечатанный в кожу пергамент, повертел в руках, но убирать не стал, уставившись на царскую печать, которой была запечатана труба. Шахран улыбнулся и прошуршав в суме рукой, вынул оттуда царскую печать. Показал и вновь бросил её в мешок, ничего при этом не объясняя.

Он отодвинул край шатра, прикрывающий вход, впустил в темень жилища слабый свет, зарождающегося нового дня и не отпуская, смотря на утренний затихший стан шатровой орды, грустно проговорил:

— Мне пора, повелитель царей. На этом, наши пути расходятся.

Он собрал свою суму, покидав в её пустые мешки из-под вина, но вместо прощания неожиданно сказал:

— И на Гнура не рассчитывай. Ваши пути, тоже разошлись. Врагами вы не будете, но и вместе с тобой он не пойдёт. Он останется здесь.

Эта новость почему-то не стала неожиданной для Асаргада. Он с удивлением отметил про себя, что внутренне был готов к этому. Дальше произошёл быстрый и почти односложный диалог.

— Он станет царём здесь? — спросил Асаргад.

— Да, — ответил Шахран.

— И мне не поможет?

— Нет.

— Не захочет?

— Не успеет. Ты обойдёшься без него.

— Когда мне выходить?

— Не знаю. Наверное, как только ты соберёшь всех вокруг себя, кроме Гнура.

— Благодарю тебя, Шахран.

— Прощай, царь царей и помни, ты обещал наказать Иштувегу, как я просил.

— Я никогда и ничего не забываю, Шахран. Я не умею этого делать.

Евнух с почтением поклонился и покинул шатёр Асаргада, оставив его, с переполненной головой, от мыслей, суждений и фантазий. Он улёгся на лежак, задумался и не заметил, как уснул.

Проснулся сам, без посторонней помощи, судя по солнцу, уже во второй половине дня. Вышел. Огляделся. Стойбище копошилось привычной, каждодневной жизнью. Прошёлся меж шатров, мельком здороваясь со знакомыми воинами. Дошёл до жилища Эбара. Заглянул в него, но тот был пуст. Прошёл к шатру Уйбара, но и тот оказался пустым. Идти к новому царю ему не хотелось, а узнать, что тут происходило, пока он пил и спал, было крайне любопытно.

Никаких признаков бабьего войска он не наблюдал, от чего складывалось впечатление, что они благополучно покинули их стойбище. Наконец, ему на глаза попался Эбар, который с парой воинов, возился с конём, похоже повредившем копыто, и они совместно, пытались оказать раненному помощь. Он поздоровался, подойдя ближе. Эбар увидев его, оставил воинов и взяв Асаргада под руку, отвёл в сторонку.

— Ты где был? — просил он тихо.

— У меня была трудная ночь, — так же тихо ответил Асаргад, — а утром потерял сознание и отсыпался. А где все и что тут произошло, пока я был, так занят.

— Да, ничего особенного. Девы тоже гуляли в царском шатре до самого утра, а как солнце встало, забрали с собой Гнура, Уйбара и укатили.

— Как Уйбара? — удивился Асаргад, ибо с Гнуром он уже всё понял, но вот Уйбар то, должен был остаться с ним, но тут же вспомнив слова Шахрана, что отправится он в путь, когда соберутся все вместе, понял, что срок, как раз, и определится возвращением этого блудного урартца и на том успокоился.

— Да, так, — ответил Эбар, — забрали и того и другого. Сказали, что они им нужны для какого-то дела и уехали.

— А царь что?

— А что царь? — недоумевал Эбар, — как только эти колдуньи подтвердили, что Теиспа умер от болезни, а не от яда, повеселел, закатил пир. Всю ночь тёрся вокруг рыжей, пока она не дала ему по башке и тот не вырубился. До сих пор, похоже, дрыхнет в беспамятстве, как и все его ближники, ну кроме тебя.

— Понятно, — подытожил Асаргад услышанное, — Эбар, как освободишься, загляни ко мне в шатёр, разговор есть.

— Да, я, вообще-то, не занят. Тут и без меня справятся.

— Ну, тогда пойдём погуляем в степь, воздухом подышим…

Глава пятнадцатая. Она. Дом родной

Когда Райс, находясь в рубежном тереме, в ожидании избранника, «начертанного судьбой», увидела в первый раз четвёрку ордынцев, выходцев из чужих ей, представителей южных гор, она сначала, отсидела в шоке, какое-то время, потом пребывала в панике, мечась из угла в угол и разнося всё на своём пути и в конце концов, забилась в истерике, голося, «да ни за что на свете».

Пока отправленный в разведку Шахран, выяснял, кто такие и по каким делам прибыли, Райс с подругой, с горя напилась из его же запасов, а по возвращению евнуха, узнав о них всё, что он смог узнать, да ещё то, что все четверо в баню направились, будучи уже изрядно в нетрезвом состоянии, осмелела, если не сказать обнаглела, и сграбастав, уже мало соображающую, пьяную подругу, отправилась на смотрины.

Сначала, как нестранно, ей понравились все, хотя молодуха старалась разглядывать с пристрастием и даже помнила, что искала обязательные изъяны. Но, как и бывает, алкоголь изъяны скрасил, а достоинства выпятил, поэтому царская дочь, спьяну, предложила даже свои услуги, о чём утром горько пожалела, но решив, что надо бы на них и трезвой посмотреть, передумывать своё решение не стала.

По дороге, из всей четвёрки, отсеяла Гнура и Уйбара, как наиболее предпочтительных, хотя бы по внешнему виду, ибо ни она, ни Апити, предсказательница хренова, конкретно знать, кто из этой четвёрки её судьба, не могла, то решила, что выбирать из двух, всё же проще, чем из четырёх. Никаких знаков, судьба не подбрасывала, ни на кого конкретно не указывала, ни над одним из них, указательным платочком не помахивала.

Апити запала на Гнура, прямо влюбилась девка, аж голову терять начала. Райс это заметила и из солидарности или за компанию, чтоб самой не обидно было, прибрала к рукам Уйбара, стараясь в нём, хоть что-нибудь разглядеть, но уже по пути от ордынского стойбища домой, разочаровалась в этом мужчине до «не хочу».

Поэтому, подъезжая к царским шатрам, хоть и ехали парочками, но Гнур с Апити мило щебетали, а Райс с Уйбаром, возглавляли процессию молча. Да, по правде сказать, голова царской дочери была занята, совершенно другим, не до щебетания ей было с кем-либо. Молодая «меченная», полностью была занята предстоящей встречей с мамой. Это было настолько важно для неё, что всё остальное, просто «шло по боку».

Прокручивая в голове, как её могут встретить и как ей при этом себя вести, перебрав несколько возможных вариантов, остановилась на проверенном способе: спокойствие во всём, чтобы не произошло, терпеливое ожидание маминой реакции, прежде, чем показывать свои и сдерживание себя от эмоций и желаний. Взвесив все придуманные варианты, пришла к выводу, что это самый достойный.

Райс не скрывала своих притязаний на царскую власть, ни перед Матёрыми Терема, которые имели в клане «меченных» значительный вес и авторитет, и уже наверняка разнесли эту весть по всей степи, ни перед Шахраном и Апити.

Она не собиралась скрываться и при царском дворе, не видя в этом смысла, так как её девятый круг, был направлен на достижении, именно этой цели, то стать лучшей среди всех «меченных», а в первую очередь лучше собственной мамы, можно было только впитывая, изучая и научаясь власти там, где эта власть сосредоточена.

К тому же царица, как учили вековухи, лишь голова, а «великой царицей» делало её окружение и главной своей задачей на первом этапе подъёма к власти, рыжая видела в обзаведении собственного окружения, а вот об этом, она практически ничего не знала.

Мамины ближники для неё, тогда ещё ребёнка, казались, само собой разумеющиеся и кто из них, что представлял, маленькая Райс, никогда не задумывалась и теперь, возвращаясь в их мир, она намеривалась, в первую очередь, не только разобраться с этим вопросом, но и надеялась на их помощь и советы.

То и дело ставя себя на место мамы, в своих размышлениях, постоянно задавая себе вопрос: «А как бы я поступила на её месте?». В конце концов, эта череда подобных изысканий, вывела её, на естественный вопрос: «А как бы я отнеслась к своей будущей сопернице на царство?». Этот вопрос, неожиданно поставил рыжую в тупик. С одной стороны, дочь, это понятно, но с другой, соперница. Молодая, энергичная и главное, более сильная в колдовском деле, а в этом Райс не сомневалась.

Пройдя восемь кругов Терема Вала Всемогущего, между разумом и сумасшествием, между жизнью и смертью, Райс по-другому стала смотреть на свою маму. Теперь, она не просто воспринимала её, как родного человека, а в первую очередь, как сестру особого колдовского клана, его лидера.

Анализируя её способности, вспоминая рисунки, цвета и интенсивность линий на царском теле, Райс понимала, что мама проигрывает ей по всем статьям, но ей до вековухи ещё, как пешком до неба и помирать она ни с того, ни с чего не собирается, да и Райс, сама, этого не хочет. Значит, стать царицей ни завтра, не через год, не через десять лет, молодуха не сможет, даже по моральным соображениям. Она не пойдёт против мамы, даже если будет готова царствовать.

С другой стороны, как объяснили Матёрые Терема, не ей решать, а Троице и как, это происходит, вековые ведьмы ей не сказали, отстраняясь от прямых ответов, мол, коль суждено будет, сама узнаешь. Что же она, вся такая «меченная» будет делать всё это время? Что бы я с такой дочерью сделала, будь я на месте мамы?

Вопросы, вопросы… Только не одного толкового ответа. Увлечённая размышлениями, Райс не заметила, как место ехавшего рядом Уйбара, неожиданно заняла Апити и потрепав царскую дочь за рукав рубахи, чтоб обратить на себя внимание, одной репликой прекратила её самобичевания.

— Райс, отпусти меня, — насупившись, чуть ли не плача проговорила подруга, опуская глаза.

— Куда отпустить? — не понимая вопроса, недоумённо поинтересовалась Райс, выходя, тем не менее, в окружающую реальность, но головой, находясь ещё где-то там, в своих размышлениях.

— Совсем отпусти, — тут же добавила Апити, — пока я не наделала глупостей.

Райс оглянулась. Молодые мужчины ехали чуть поодаль и тоже меж собой о чём-то бурно общались, но отстали настолько, что слышно их не было.

— Да, делай свои глупости, — всё ещё толком не понимая подругу, хмыкнула царская дочь, потерявшей голову девке, почему-то поняв её превратно, — кто тебе не даёт?

Тут Апити встрепенулась, грозно сверкнув тёмно-серыми глазами и злобно, сквозь зубы выдала:

— Он твой суженый, а я, кажется, в него влюбилась, дура.

Райс, в очередной раз оглянулась, опять с ехидной улыбкой, мельком взглянув на Гнура и не теряя весёлости спросила:

— А может он твой суженый, подруга? Ты ничего не перепутала?

— Нет, — с интонацией вредности парировала Апити, отворачиваясь, — я теперь, точно знаю — он будет твой.

— Да, он мне, ни в одно место не упёрся! Не хочу я его!

— Вот жизнь начинается, — скисла Апити, принимаясь тихо плакать, — я хочу, да, не поимею, а ты, возьмёшь не желая.

Райс хотела было утешить подругу, но тут, ей вдруг прилетела в голову шальная мысль, от которой молодуху даже передёрнуло.

— Девятый круг, подруга, — тихо и загадочно проговорила она, как бы сама себе.

— Да, уж, — тут же согласилась Апити, — поэтому не мучай. Отпусти.

— Да, вот хрен тебе, — взъелась царская дочь, — ты хочешь стать той, какой хочешь?

Апити уставила на неё заплаканные глаза, выражая полное недоумение.

— Тогда терпи, — тут же прибила её рыжая, — значит, так на роду тебе написано — мучиться. Значить, круг у тебя такой. Мне так, вообще придётся с ним жить, как ты утверждаешь, не по своей воли. Ты хоть представляешь себе, каково мне придётся с ним спать, когда я его возненавижу до омерзения и при этом жить с ним буду? Это ж похлеще выгребной ямы. Да, я, просто, его прибью.

Апити неожиданно улыбнулась. Хмыкнула и ответила:

— Ну, подруга, утешила, так утешила.

— Поэтому не ной, без тебя тошно. Лучше поведай мне, как нас дома встретят. Чего ждать?

Апити, уже прекратив ронять горькие слёзы, утёрлась рукавом, призадумалась и после молчаливой паузы, вместо ответа пожала плечиками, расписавшись в своей полной не компетенции по этому поводу.

Когда на горизонте появились цветастые шатры царской ставки, откуда-то вынырнул Шахран, про которого девки, даже забыли по дороге.

— А ты где был? — с недоумением спросила Райс, — я и забыла про тебя.

— Да, вы, как мужичков себе подобрали, так сразу скучными стали и поглупели резко. Не интересно с вами стало…

Он хотел, что-то продолжить на данную тему, развить, так сказать, мысль в этом направлении, но на последних словах заскулил, вскакивая в стременах и прогибаясь в спине дугой от «нервной плети» рыжей и не успев сесть в седло, проделал тоже самое, вторично. Это уже, прилетело от светловолосой.

— Вот и дружи после этого с вами, — выкрикнул Шахран, пуская своего скакуна в галоп, по направлению виднеющихся шатров.

— Ты куда? — закричала ему в след, повеселевшая Райс, — ябедничать, гадёныш?

И тут же пустила своего Ветерка вдогонку.

Они, так быстро долетели до дома, что там, даже подняв суматоху, не успели, как следует приготовиться, к столь долгожданной встрече. «Царска доча», сколько не думала, сколько не ломала голову над тем, как себя представить по возвращению, а влетела в шатровое стойбище, той же «оторовой», что и уходила отсюда. Ничего не изменилось.

Шахрана она не догнала. Тот соскочив с коня, скрылся в лабиринте шатров, перескакивая сложенные штабелями мешки и тюки, как козёл с перепуга. Раскрасневшаяся от скачки, с улыбкой до ушей, Райс выскочила на площадь и притормозив Ветерка, лихо, чуть ли не через его голову, спрыгнула на землю.

Остановилась, на несколько ударов сердца, находясь в состоянии безмерного счастья и рассматривая вышедшую на встречу маму с расстояния, а затем, без всяких церемоний, кинулась к ней на шею.

Мама стояла у входа в свой шатёр и улыбалась, наблюдая за рыжим ураганом. Рядом стояла её баба-тень, по кличке Русава. Раньше, Райс никогда не задавалась вопросом, кто она такая и зачем постоянно при маме ошивается. Она с детства её видела, всю жизнь её знала и считала Русаву, при их семье, как само собой разумеющееся.

Но только сейчас, вспомнив её разрисованные руки, молодая колдунья поняла, кто она такая и что она делает при маме. Мама и Русава, такая же пара, как они с Апити!

Подъехали остальные, и если гости остановились в нерешительности, спешились и держали коней под уздцы, то охранный отряд, перед самой площадью, куда-то свернул и растворился меж шатров.

Мама и дочь молча стояли обнявшись, а вокруг на площадь стекался народ. Наконец, Райс отцепилась от шеи, сделала шаг назад и опустилась перед мамой на колени, низко опустив голову. Тиоранта от неожиданности её поступка, даже смутилась немножко, но тут же взяв себя в руки, превратилась из «просто мама», в Матерь степных народов, по крайней мере внешне.

— Благодарствую тебе Матерь, за науку твою, — проговорила Райс тихо, но торжественно и даже несколько наиграно.

Царица, приняв её благодарность за шутовскую выходку, растерялась и похоже не знала, как реагировать, но тут помогла Русава:

— Встань, Райс, — проговорила она ласково, — не надо.

Молодуха поднялась, но уже не улыбаясь, с каменным, спокойным лицом, серьёзно подтвердила:

— Я, действительно, благодарна тебе мама, что ты решилась на это. Поверь. Я много думала и поняла, как тяжело было, тебе принять это решение.

С лица Тиоранты, медленно сползла дежурная улыбка, что была одета для окружения, а в глазах заблестели слёзы. Она подошла к дочери и внимательно её осмотрела.

— А ты и впрямь выросла, дочь, — проговорила она и взглянув в спокойные глаза Райс, добавила, — и повзрослела…

— Да, мама, — ответила уже не прежняя «оторва», а новая, «меченная» дева, — я повзрослела, — но тут же улыбнувшись, призналась, — только вот дурь до конца не выветрила. Ну, ничего, глядишь к седым волосам и от этого избавлюсь. Девятый круг длинный.

Тиоранта со слезами на глазах, вновь приобняла дочь ненадолго, тут же спросив:

— Ты с гостями?

— Да, — тяжело вздохнула Райс, представив гостей на расстоянии, — светловолосая — это Апити, сестра по Терему, провидица, каких свет не видывал. Тот, что справа от неё, мой будущий муж, а тот, что слева, его друг. И не спрашивай меня, — предостерегая ошарашенную царицу от вопросов, выставляя руки перед собой, скривилась дочь, — сама в шоке. Вон, Апити пытай, это её рук дело. По мне бы, так обоих этих красавцев прибила. За последние два дня, надоели, хуже горькой редьки.

Царица, несколько растеряно оглянулась, выискивая среди собравшегося народа кого-то и к ней, тут же подбежала одна из Матёрых, предложить свои услуги, заметив, что царица в поиске.

— Саркаса, — сказала Тиоранта подбежавшей, — найди Шахрана, пусть мужей определит на постой, — и развернувшись обратно, говоря, как бы сама себе, добавила, — с ними позже разберёмся.

Матёрая кивнула и быстрым шагом ушла обратно.

— Русава, — обратилась царица к стоящей до сих пор сестре, внимательно, с прищуром, выглядывая вдалеке Апити, — иди знакомься со своей «родственницей» и веди в баню на допрос, — тут она повернулась к дочери и улыбнувшись закончила, — ну, а эту, я сама отведу.

И обняв дочь за плечи, тут же в шутку высказавшись, мол, размахала в плечах, как мужик, небось и там, вместо того, чтоб учиться, только скакала, да на мечах дралась. Райс ничего объяснять не стала, а молча прижалась к ней. Так обнявшись, они отправились в баню, где и обнаружили прятавшегося Шахрана.

Баня, всегда была святым местом, местом силы и в ней существовало множество ритуалов и правил. Первым правилом, было то, что независимо от пола, переступать порог банного круга, а у дев шатровые бани были только такие, следовало без одежды, оружия, талисманов и украшений, то есть, только тело и ничего при нём, ну, только, при очень редких исключениях.

Первым исключением царской бани, был Шахран, которому по известным причинам, дозволялось находиться в штанах. Вторым исключением, была царица и её ближний круг, которые при проведении определённых ритуалов или объявлении особого положения, в царском стойбище, по каким-либо причинам, входили в банный круг, только имея на одном из пальцев, специальный деревянный перстень, который по виду, был одинаков у всех.

Массивный, отполированный, но вместе с тем довольно непрезентабельный, простой. Одевали его, только в особых случаях, но тем не менее, каждая обладательница колдовского перстня, всегда носила его при себе. Райс, конечно, много раз видела эти перстни, но о назначении их, ничего не знала. Просто не интересовалась.

Над банным шатром снаружи, стоял ещё один шатёр побольше и между стенкой внутреннего шатра и внешнего, образовывался круглый коридор. Чтобы войти в банный круг, необходимо было войти во внешний шатёр и пройти по этому круглому коридору на противоположную сторону, где находилась охрана и прислуга, если последняя была предусмотрена по «протоколу». Протокольной прислугой, как раз, и являлся Шахран, если был в стойбище, конечно, а не отослан царицей, с очередным «важным» поручением.

Там, где раздевались, перед входом во второй шатёр, источников света не было, а там, где стояла стража на входе, всегда горели два факела с обоих сторон и каждый входящий, проходил между ними. Факелы, тоже были не простые, вернее, сам огонь был не простой, как Райс с детства знала, он был колдовской, охранный, но на них, малых девок, он никак не реагировал, поэтому детвора, бегая туда-сюда, на него никакого внимания не обращала.

Шахран, обнаружился дальше, за входом в круг, где всегда обитал. Царица, выговаривая ему наставления с поучениями ещё издали, прошла мимо входа в продолжение коридора, ну, и Райс, соответственно, двинулась за ней, только проходя мимо факелов, произошло событие, которое тут же парализовало всех, заставив замереть в тех позах, в каких оно их застало. Царицу, Шахрана, двух дев воинов на входе и изначально, саму Райс.

Оба пламени, как по команде, из спокойного горения, резко сложились в горизонтальное положение, как будто на них изнутри банного круга, подул сильный ветер. Языки пламени, буквально, кинулись в сторону царской дочери, как цепные псы, только, что не лаяли, а воинственно гудели.

От неожиданности, молодуха выбросила обе руки вперёд, защищаясь и успела испугаться, соответственно, покрываясь Валовой защитой, как второй кожей. Пламя двух факелов, с яростью принялись облизывать руки, не причиняя вреда ни коже, не одежде. Райс отдёрнула руки, но тут же, услышала в шуме пламени шипение, в котором чётко различила повторяющееся слово, «почеши». Это было настолько явно, что рыжая, округлив от удивления глаза и забыв, что не одна, громко спросила, смотря на огонь:

— Как?

Но тот, только продолжал шипеть одно и тоже. Райс задумалась, потом сунув обе руки в огонь включила «лечебку», тут же спросив:

— Так?

Оба пламени моментально из жёлто-красных, превратились в ослепительно бело-голубые и блаженно затребовали на перебой: «ещё, ещё».

— А ну, кыш, — неожиданно, рявкнула с другой стороны Русава, подходя вместе с Апити по круглому коридору и выставляя в сторону огня короткий, отполированный многолучевой сучок, какого-то дерева.

Огненные пики, как по команде, взвились вверх, вновь превратившись в обычный огонь.

— Ты мне тут, охрану не порть, — укоризненно выговорила Русава девке, расплываясь в улыбке, — а то…

Но на этом слове вдруг резко осеклась, перестав улыбаться, даже став какой-то грозной, и схватив руку царской дочери, задрала рукав, оголяя колдовскую роспись.

— Твою мать… — выдавила она из себя сдавленным голосом, осторожно выпуская руку молодухи и переводя, уже перепуганный взгляд на лицо Райс.

Та стояла, абсолютно спокойной, но беспардонное к себе отношение, а главное испуг, на лице Русавы, почему-то взбесил рыжую, и она злобно спросила:

— Ну, что посмотрела?

Русава ничего не ответила, лишь попятилась, потупив глазки, но тут обстановку разрядила Апити.

— Райс! — крикнула она укоризненно, каким-то чувством понимая, что подруга сейчас пойдёт в разнос и тогда, здесь будет всем несдобровать.

Окрик подействовал. Начавшая заводиться молодуха, глубоко вздохнула. Проговорила про себя «волшебные слова» и уже спокойно предостерегла:

— Русава, хорошо, что я видела, как ты хватаешь за руку. Если бы сделала это для меня неожиданно, то осталась бы без руки. Не делай так больше.

Наступила тишина. Русава ничего не ответила. Апити просто подошла и обняла подругу, успокаивая. Мама продолжала оставаться в шоке, ничего не понимая. Никакой реакции от царицы не последовало. Шахран спрятался за неё полностью и старался не дышать, лишь бы его не заметили. Стража вообще окаменела. Вот эти две, точно не дышали. Райс уже успокоилась и взяла разрядку обстановки на себя:

— Русава, так я не поняла, почему их чесать то нельзя? — спокойно с улыбкой спросила рыжая колдунья, показывая всем своим видом, что отошла и не злится больше.

Баба помялась, приходя в себя и понимая, что сглаживать обстановку, действительно нужно, ответила мягким, шутливым тоном, на сколько смогла:

— Избалуешь, они потом тебе проходу не дадут, так и будут приставать, как банные листья к заднице.

Райс улыбнулась и тут же, неожиданно спросила:

— А если я их вместо почесать, щекотать начну?

И с этими словами, протянув к факелам руку и не снимая улыбки с лица, родила на кончиках пальцев «дрожь земли». Что тут началось?! Оба пламени загудели, как ветер в трубе и заметались с перепуга так, что вышедшие из окаменения девы-стражи, рухнули на землю, боясь остаться лысыми и обожжёнными. Райс сняла «дрожь» и продолжая улыбаться спросила:

— Ну, что, будете донимать меня?

Пламени вытянулись, как по струнке, даже не вибрируя.

— То-то же, — удовлетворённо закончила своё выступление «меченная».

Вновь наступило неловкое молчание. Райс в очередной раз попыталась разрядить обстановку:

— Может войдём или так и будем стоять в проходе?

Наконец, отошла от шока мама. Она дала распоряжение Шахрану о расселении гостевых мужей, после чего, тот стрелой скрылся в проходе, в противоположную сторону. Подошла к дочери, тревожно всматриваясь в её глаза и почему-то покусывая нижнюю губу. Протянула ей на ладони, тот самый банный перстень, что имела каждая ближница и взволнованно, вместе с тем, стараясь сохранять спокойствие, проговорила:

— Действительно, пойдёмте к камню, там и поговорим.

Дочь взяла перстень. Повертела его в руке, разглядывая, но прежде чем одеть на палец, задумчиво спросила:

— С детства хотела узнать, для чего он нужен?

Мама ответила.

— В определённых случаях, камень силы может отобрать жизнь. Это защита.

Райс подняла глаза на царицу и надела перстень.

Все начали оголяться. Медленно снимая одну часть одеяния за другим, при этом, быстро бегая взглядами по телам, рядом раздевающихся. Старшие с насторожённостью и опаской разглядывали молодых, в особенности мускулистое тело Райс, молодые, просто, из любопытства, сравнивая их рисунки со своими.

В банный круг, принято было входить по рангу власти, поэтому первой вошла Тиоранта, за ней меж факелов, прошла Русава. Так как Райс и Апити, по весу власти были одинаковые, то есть никакие обе, то Райс, пропустила Апити вперёд и зашла последней, при этом подняв руки к факелам и выдав каждому по порции ласки, от чего те, выдали яркую голубую вспышку и под этот световой аккомпанемент, царская дочь, в первые вошла в знакомую, до последнего уголка, баню, в новом обличии.

Войдя в хорошо освещённое пространство банного круга, Райс огляделась. Всё тут было по-старому. Ничего не изменилось, только… Она вздрогнула от неожиданности, покрываясь моментально защитой и перстень, одетый на палец, тут же разлетелся, разорванный невидимой силой на три изуродованных куска, упав к ногам. Причиной этого недоразумения стал… банный камень.

Райс, лишь мельком скользнула по нему взглядом и тут же почувствовала слабую «дрожь земли», исходящую от него. В результате, она уничтожила заколдованный перстень. Без умысла. Само так получилось. Быстро присела, собрала осколки в кулак. Подошла к большому камню, напоминающего застывшую кипящую воду с пузырями и прислушалась к своим ощущениям. Камень дрожал, тихо-тихо, как будто спал.

Райс положила руку на раскалённый камень, совершенно не чувствуя жара, и тут же принялась впитывать в себя его дрожь. Камень ожил, встрепенулся, просыпаясь и дрожь плавно начала увеличиваться. Дева, впитывая эту дрожь в себя, в ответ, тоже породила, нечто подобное в голове. Дрожь камня резко спала и у неё в голове, медленно, женским, низким голосом пронеслось: «Люди смертны».

Дева тут же одёрнула руку, гася в себе «дрожь земли» и шёпотом ответила, добавляя к этому кивок:

— Я поняла.

После чего украдкой обернулась, с надеждой: «хоть бы не заметили», но они заметили, ещё как, заметили. Все трое стояли, как прибитые к земле, с широко раскрытыми глазами и недоумённо пялились, на не знающую границ и приделов молодуху. Райс потупилась, тяжело вздохнула и подошла к маме, протягивая ей кулак с разорванным в клочья перстнем. Тиоранта протянула ладонь и на неё упали остатки колдовского оберега.

— Извини, — проговорила дочь оправдываясь, — он мне не нужен.

— Почему? — спросила ошарашенная царица, скорее автоматически, чем осмыслено.

— Потому что, я сама, как этот камень, мама, — с грустью в голосе проговорила дочь, усаживаясь на деревянный полог, — меня саму, хоть в центр бани клади, в виде места силы. Вот так теперь и живу. Хожу и оглядываюсь постоянно, как бы у кого жизнь не отобрать, ненароком.

Все расселись и молча. Задумались. Взрослые, с опаской, но при этом, с цепким любопытством, рассматривали освещённых масляными лампами Райс и Апити, молодые, тупо смотрели в никуда, как два нашкодивших ребёнка, в ожидании приговора.

Наконец, Тиоранта перестала быть «мамой» и стала Матерью. Она встала и принялась расхаживать, туда-сюда, перед сидевшими, заложив руки за спину и о чём-то напряжённо думая.

Царица, не смотря на свой возраст, имела удивительно молодое и подтянутое тело. Нормально стоящие груди, плоский, аккуратный живот, упругие ягодицы. Если не смотреть на лицо, то можно было подумать, что перед тобой молодуха расхаживает, притом не корявый переросток кутырки, а молодая баба, в самом соку и в самом спросе.

Продефилировав так, туда-сюда, достаточно долгое время, она остановилась на против молодых и задумчиво глядя на них, спросила свою подругу, так, будто этих сявок, тут вовсе не было:

— Ну, Русава, что думаешь?

Царская ведунья сразу не ответила, крутя заковыристый сучок с множеством отводов, величиной с ладонь и как будто, что-то на нём ища. Наконец, шумно выдохнула, убрала с глаз сучок, придавив его ладонью к пологу и грустно проговорила:

— Я ничего не вижу, подруга, но задницей чую, какую-то страшную беду.

Она тоже встала, подошла к царице, пристроившись рядом и так же уставившись на молодых, продолжила:

— Не зря, ой, не зря Валовый Терем такую парочку породил. Всякого повидала, сама знаешь, но такого…

— Вот и я о том же, — поддержала разговор Тиоранта, продолжая вести себя так, как будто девок перед ней не было.

— Это произойдёт за пределами вашего царствования, — неожиданно, как гром среди ясного неба, жёстким, уверенным голосом проговорила Апити, — враг будет лютый, до безобразия. Сильнее сильного. Умнее умного.

Все трое, как по команде уставились на предсказательницу. Та, упёрлась взглядом почему-то в Русаву и добавила уже по-простому:

— У него божий дар, но только чужого для нас бога.

— Мы можем, как-то, повлиять на это? — заинтересовано обратилась к ней царица.

— И да, и нет, — ответила Апити, — мы можем подготовиться к встрече во всеоружии. Мы можем создать условия конца его величия, поэтому мне надо уходить. Я должна к тому времени, очень многое сделать, а здесь, мне нельзя было появляться. Сглупила.

— Ой, да, не ной, — прервала её Райс, отвернувшись от подруги, — сама знаешь, что ничего случайного не бывает. Подумаешь влюбилась в моего суженого. Как влюбилась, так и разлюбишь.

— Да, не в этом дело, подруга, — неожиданно громко вскинулась светловолосая, которая никогда перед рыжей не пасовала, — понимаешь, раньше я всё видела в парящей дымке. А это говорило о том, что будущее ещё не сформировалось. Может будет, может нет и эта дымка легко менялась, а теперь, вижу отчётливо: высокое солнце и далёкие снежные горы и как говорит Русава, задницей чувствую, что лично приложила к этому руку, понимаешь? Вот только не пойму, где и как.

Подобное откровение, вновь заставило всех задуматься, а Райс, от чего-то, выпучив глаза, не моргая уставилась на Апити. Наступившее молчание прервала Тиоранта, как бы размышляя сама с собой:

— Южные горы. Кто там может набрать силу. Маразматик Иштувегу? Вряд ли. А кто его сменит? Спитама? А вот это отродье, коли силу наберёт, может…

Её размышления, в очередной раз, бестактно, прервала Апити:

— Его, пока, там нет. Он здесь. Среди нас.

Это откровение всех, как плетью обожгло. Тиоранта, чуть не споткнувшись, резко замерла на месте, вперив пристальный взгляд на молодую ведунью. Русава, отвесила челюсть и округлила глаза, но тут же собравшись, накинулась на девку:

— Кто он? — взъелась царская ведунья и даже окрысилась, выражением лица.

На что Апити, лишь пожала плечиками и ответила:

— Не говорят, — и после недолгого молчания, добавила, — но каким-то чувством чую, что знаю его. Или мельком встречалась с ним глазами.

С этими словами Апити, почему-то, умоляюще посмотрела на Райс, будто вымаливая у неё имя человека, о котором говорит. Рыжая, продолжая сидеть с вытаращенными глазами, только выдохнула:

— Это кто-то из орды Даникты.

Их непонятный диалог прервала царица, которая опять принялась нервно ходить взад перёд и не останавливаясь, рассуждала в слух:

— Вот хоть убейте меня, но я никак не возьму в толк, за каким маньяком этот кто-то, пусть даже под руку с богом, пойдёт к нам в степь? Воевать степь — это всё равно, что воевать пустоту. Здесь нет городов, которые можно взять и разграбить, здесь нет оседлых народов, на которых можно наложить дань. Здесь нет ничего! Гоняться за кочевниками, подвижными ордами? Бред. В былые времена, кто только не пытался собрать кулак и прийти к нам мстить? Ну и что? Как приходили, так и уходили, ни с чем. Воздух мечом не изрубишь, землю копьями не заколешь, воду кнутами не запорешь, степь армиями не захватишь. Чем этот враг может быть так опасен?

Последний вопрос она проговорила медленно, растягивая звуки, казалось, пробуя каждое слово на вкус. Всем стало понятно, что именно этот, простой вопрос и есть самый главный, ответив на который, можно будет понять всю глубину угрозы, нависшей над тысячелетней степью и её устоями.

— Он не будет воевать степь, царица, — вновь ошарашила всех Апити спокойным, размеренным голосом, — он обезлюдит степь, по-другому, без оружия. Он настолько велик в своих замыслах, что даже все мы, вместе взятые, не стоим, пока, и ногтя его величия. Он будет завоёвывать степь миром и своим благим расположением, постоянно зовя нас. Мы не пойдём, но орды пойдут. Люди уйдут.

В наступившей тишине, почти шёпотом прозвучал вопрос Райс:

— Что же делать?

Апити усмехнулась и заговорила с подругой, будто они одни сидели в бане и вели доверительную беседу, без посторонних:

— Одна надежда на тебя, рыжая. Тебе к тому времени, необходимо будет вырасти, а ещё лучше перерасти его.

— Может умертвить всю Дониктову орду?

— Исключено. По судьбе, он обязательно выскользнет и только больше обозлится, да, и знать будет о наших намерениях, и наверняка предпримет защитные меры.

— И кто же это может быть? Сам Даникта — вряд ли.

— А Уйбар? Он же, вроде, царского рода.

— Нет. Он достаточно высокородный, но в его величие я не верю, хотя амбиций не занимать, конечно…

— Девы, мы вам не мешаем? — неожиданно встряла в их, почти, интимный разговор Тиоранта, — а то, сложилось такое впечатление, что нас тут нет.

— Простите, царица, — встрепенулась светловолосая прорицательница и весело добавила, — это мы так, о своём, о девичьем.

— Я слышу, не глухая, — величественно и по-царски грозно отрезала Тиоранта, с некой обидчивой ноткой в голосе, — ну-ка, выкладывайте всё, что знаете…

Эта четвёрка, отгородившись от всех, прямо на пологах, ещё и выпив, закусив, проговорила до глубокой ночи. Говорилось там о многом, если не сказать обо всём. Конечно же, не могли обойти тему замужества Райс.

Перемыв косточки будущему суженному, разузнав о нём всё, что было ведомо молодым, от мест рождения, социального положения, до размеров его достоинства, Тиоранта выдала заключение:

— Вот, что, доча, надо тебе семью заводить и сына рожать. Нечего с этим затягивать. Быстрей нырнёшь, быстрее вынырнешь, по самую маковку нахлебавшись. Придётся нам с твоей жизнью поспешить.

— Да не люб он мне, мама, — взвилась Райс, — не желаю я страдать с ним всю жизнь, да несчастной становиться. Пусть он пока свободным побегает, успею.

Тиоранта с Русавой молча переглянулись и не с того, не с сего закатились в хохоте. Смеялись долго. До слёз и в голос. С катанием на пологах. Молодые сначала, скромно улыбались, смотря за бурной реакцией двух солидных, с виду, баб, то и дело пытаясь добиться от них «Что тут смешного?», а после не удержались и тоже залились.

Первой отсмеялась мама.

— Ох, и дура ты, доча, — заключила она, вытирая ладошками мокрые глаза и щёки, — а счастливая дура — это вообщ, е что-то.

И тут бабы закатились в новом приступе, но на этот раз, ненадолго.

— Ты, хоть, понимаешь, что значит быть счастливой? — просмеявшись в очередной раз, спросила царица.

— А что тут такого? — взъелась дочь, — любая баба мечтает быть счастливой. Любая хочет любить и быть любимой, да, что баба, любой человек.

— Любая, да, только не такие как мы, — неожиданно грустно и устало проговорила Тиоранта, — любовь, счастье и слабоумие — одного поля ягода. Это любая, может себе позволить отупеть, и ничего, и никого не замечать, кроме своего любимого. Кидаться ради него в омут, вообще, уже ничего не соображая. Измазанная счастьем с ног до головы, будет, как умалишённая, с блаженной улыбкой пускать пузыри из носа, заглядывая любимому в рот и вылизывая ему задницу. Ты этого хочешь? Ты об этом мечтаешь?

Царица подскочила с полога к Апити и со злостью в голосе, указывая на «меченную» предсказательницу, буквально зарычала:

— Посмотри на неё. Если она не остановит себя в своих чувствах девичьих, то как прорицательницу, её можно будет похоронить. Притом даже следует прибить, как можно быстрее, чтоб не успела миру навредить. Она заметить не успеет, как отупеет, обабится и самое большое, что сможет, это при каком-нибудь поселении ворожить, где-нибудь в закуточке, для таких же дур, какой сама станет, если руки на себя не наложит, когда он её бросит, да по миру с детьми пустит.

Подвыпившая Тиоранта разошлась не на шутку. Оставив Апити с выпученными глазами сидеть, как прибитую, она опять принялась расхаживать, туда-сюда, эмоционально размахивая руками и продолжая свою уничижительную речь:

— Ты что же думаешь, у меня с твоим отцом счастья хоть лопатой черпай? Да, я готова придушить, этого мудака, собственными руками, но он был нужен, чтоб родить тебя и нужен до сих пор, как атаман степным ордам и как нетерпящий поражений полководец. Много ты его видела со мной в своей жизни? Да, ты наверняка, уже забыла, как он выглядит. У меня с ним изначально уговор был: он, кабель, не домогается меня, я, возвышаю его и поддерживаю. Но если он, тварь подзаборная, хоть вякнет против меня и моего веления, задавлю, как клопа и не поморщусь, что вонюч.

Она, видимо выкинув из себя всё накипевшее, успокоилась, перестала мельтешить перед одуревшими от всего услышанного девками и сев на полог, осушив очередную чашу залпом, хитро ухмыльнулась и уже заговорщицки добавила:

— Да, ты дочь за меня не переживай. Я от отсутствия мужской ласки не страдаю, а он, кобелюка, от женской, тем более. У него там, для этого, целая орда наложниц, со всего света натаскана. Вот, так и живём.

Закончила она, разводя руки в стороны. Но дочь переварив всю высказанное, тем не менее упёрлась:

— Мне учиться надо, а не по мужицкой ласке страдать.

Тиоранта посмотрела на неё мутным взглядом и прибила, все её вольные потуги:

— Тебе учиться надо, в первую очередь, жизни. Для того, чтобы стать Матерью для всех, надо самой, для начала, мамой стать, чтоб понимать, что это такое, И чем быстрее ты через это пройдёшь, тем быстрее приобретёшь опыт жизни, а это для тебя теперь, самое главное…

Для Райс, заранее был приготовлен отдельный шатёр, в который она забрала спать подругу. Улеглись молча. Каждой было о чём подумать. Апити, как слабая на алкоголь, уснула сразу, а вот Райс, до утра проворочалась. Задала мама загадку.

Поспать удалось недолго. Подняла зашедшая Русава:

— Вставай, соня, — громко, со смехом в голосе, пробудила она царскую дочь, — счастье своё проспишь. А где Апити?

Райс уселась на кровать, протирая сонные глаза и мельком взглянув на соседний лежак, лишь недовольно пробурчала:

— Не знаю. Мучается где-нибудь. Она после пьянок, всегда болеет сильно.

Но мучавшуюся Апити, нигде не нашли. К обеду, Тиоранта велела сыскному отряду прочесать всё. Собак по следу пускали, но безрезультатно. Светловолосая ведунья, как сквозь землю провалилась…

Глава шестнадцатая. Она. Свадьба

Когда стало понятно, что Апити не найдут, Райс заявилась в гостевой шатёр к Гнуру, из которого предварительно, Шахран увёл Уйбара, якобы, по очень нужным делам, чтоб не мешал разговору. Царская дочь решила брать быка за рога и сразу определиться со своим избранником.

— Здрав будь, Гнур, — поздоровалась рыжая, впервые представшая перед суженым, в своей новом, боевом панцире, в кожаных обтягивающих штанах и ордынских мягких сапожках.

Такую, Гнур, её никогда не видел и даже замер от неожиданности, пропустив приветствие и промолчав в ответ. Пышная копна рыжих волос, колыхаясь накрывала плечи. Оба предплечья были утянуты тонкой светлой кожей, расшитой золотом, заходя намоткой на кисти, оставляя нетронутыми, лишь изящные длинные пальчики, унизанные золотыми кольцами и драгоценными перстнями, от чего, движения её рук, озаряло внутренности шатра разноцветным фейерверком, рассыпающихся в блёстках отражённых «зайчиков» от очага, горевшего в центре шатра.

Райс, неспешно подошла к сидящему воину и усевшись рядом, буднично поинтересовалась:

— Апити ничего на прощание не говорила?

— Говорила, — буркнул мужчина, состроив злобное выражение лица и заметно сгорбился, отчего это выражение стало ещё зловещей, — как ты могла так поступить, со своей подругой. Ничего святого для тебя нет. Я люблю Апити и не стану твоим мужем, если ты это хотела знать.

Райс улыбнулась, разглядывая насупившегося Гнура, который, несмотря на свой рост, а молодуха даже до плеча ему не доставала, склонил голову так, что она стала на уровне её глаз.

— Значит рассказала, ну, мне же легче. Любить и быть мужем — это разные вещи, воин, — продолжила она безразличным тоном, — люби ты, кого хочешь. Хоть десяток таких Апити заводи. Но я, намерена стать царицей степей, а тебе, как моему мужу, предлагаю власть царя всего ордынского воинства.

Гнур округлил глаза, смотря по-прежнему, куда-то перед собой, плавно выпрямился, приняв горделивую осанку и столь же медленно повернул голову в сторону Райс, улыбающейся и ласково смотрящей Гнуру в глаза. В его взгляде было недоумение, неверие и вместе с тем, вспыхнул алчный интерес.

— Да, да, — подтвердила царская дочь, — у нас с тобой на роду написано стать мужем и женой. Апити наверняка тебе уже всё объяснила. Я рожу от тебя сына и в последствии, стану царицей, а ты царём. Так гласит предсказание, — тут она резко сменяла ласку на брезгливость и заговорила жёстко, — я от тебя тоже не в восторге, Гнур, таких, как ты, терпеть не могу, но против судьбы не попру. И надеюсь, наша совместная жизнь, будет проходить, как можно дальше друг от друга.

Гнур не выдержал её жёсткого взгляда и отвёл глаза на очаг.

— Я конечно не знаю ваших традиций… — начал он отвечать на её предложение, стушевавшись, но уже всем видом давая понять, что от такого предложения, он отказаться, просто, не сможет.

— Ничего, — прервала она его, — я просвещу. Только имей ввиду, что моего «хочу» или твоего, тут недостаточно. Ты должен будешь доказать всем, что достоин, и меня, и власти. Со мной проблем не будет, я помогу, так как заинтересована в достижении СВОЕЙ цели, а вот со вторым, стараться будешь сам. К тому же, будет ещё одно моё условие, прежде чем мы пойдём на этот шаг, я должна быть уверена в полной твоей преданности. Это не касается других баб, топчи кого хочешь, это не касается дела. Мне нужен будет, в твоём лице, сторонник, на которого я смогу положиться, а подумаешь ослушаться моего веления или начнёшь свою игру, не согласовав со мной, убью.

Тут она встала, прошла к выходу, но в проходе остановилась и обернувшись к ошарашенному Гнуру, как бы извиняясь, закончила:

— Если захочешь подумать над этим, не советую. Судьбу не обманешь, Гнур. Лучше начинай думать, как будешь добиваться меня и власти. Завтра с утра пройдут ритуальные скачки. Я буду убегать, ты будешь догонять. Догонишь, до поворотного столба, начнётся разговор о свадьбе, не догонишь, я, на обратном пути, запорю тебя до полусмерти. И помни. Судьба за нас всё определила, только не уточнила, когда это произойдёт. Если завтра не догонишь, будешь пытаться сделать это через год, другой, третий. Я буду тебя пороть до тех пор, пока не догонишь, так что вместо раздумий, займись лучше своим конём.

С этими словами она вышла, недвусмысленно вильнув при этом своим обтянутым в кожу аппетитным задом, а Гнур, так и остался сидеть, сметённый этим рыжим ураганом.

Выйдя из гостевого шатра и оглядевшись, брезгливо проговорила про себя: «Люблю Апити, не буду твоим мужем. Блядь пустозвонная». Прислушавшись к себе, молодуха с удивлением заметила, что настолько спокойно и равнодушно всё это проделала, и ничего внутри, даже не ёкнуло, будто воды попила, что тут же решила, так дело не пойдёт.

Надо будет, хоть какие-нибудь отношения с ним наладить, придумать, вообразить, обмануть себя, в конце концов, а то ведь так и до зачатия не дойдёт. Прибьёт она его где-нибудь раньше.

Умом и красноречием не блещет, о чём с ним Апити днями на пролёт щебетала? Но внешне красив, ничего не скажешь. Значит, уши воском залью и буду просто глазеть, пока не надоест, а лучше, пусть, вообще, молчит, задумавшись, так он ещё красивее, когда замирает и молчит. Решив, что придумает что-нибудь, она отправилась докладывать маме, что всё что велено, сделано.

Утром, на площади перед царским шатром, собралось, наверно, всё население ставки, куда Шахран сопроводил мужчин, в качестве, чуть ли не почётных гостей и где во всеуслышание, царица объявила высокородным сёстрам, что некий воин Гнур, соизволил испросить разрешение, стать мужем её дочери. На что девы одобрительно отреагировали шумными возгласами, свистом и гиканьем, не без основания понимая, что при любом раскладе попытки свататься, это, непременно, закончится застольным праздником.

Гнур впал в оцепенение, так как точно помнил, что ни о чём подобном царицу не испрашивал, а Уйбар, который, вообще, ничего не знал, ибо друг не соизволил его даже известить о приходе и разговоре с Райс, чуть ли челюсть не потерял, так она отпала.

Тут, в круг выехала Райс, в боевом облачении на своём Ветерке и остановившись, с ехидной улыбочкой уставилась на избранника. Гнур растерялся, заметался на месте в поисках коня, поняв, через некоторое время, что он стоит у шатра, кинулся со всех ног к своему скакуну, явно боясь опоздать.

Возвращаясь обратно, уже верхом и проезжая мимо ничего не понимающего и хмурого Уйбара, мельком наклонившись, тихо проговорил:

— Я тебе позже всё объясню, если жив останусь.

Конная парочка сошлась в круге, пританцовывая на своих жеребцах.

— Ну, что, готов? — тихо спросила довольная Райс, поигрывая странной, блестящей плёткой.

— Готов, — принял вызов воин, взаимно улыбаясь, очухавшись от первоначального замешательства и входя в раж от предстоящей скачки.

Сын вождя любил соревноваться и был очень азартен. Любил побеждать и особенно в скачках. Несмотря на свой высокий рост, он настолько хорошо владел конём, что составить ему конкуренцию в скорости, мало кому удавалось, по крайней мере, в его орде.

Гнур послушал царскую дочь и всё оставшееся время готовился. Коня почистил, покормил овсом и попоил, но не много, чтоб не отяжелел. Копыта проверил, почистил. Ноги у копыт стянул тягучей кожаной полоской, намотав, как сапожки обул. Упряжь и седло подогнал с особой тщательностью. Сам не ел и не пил, но сполоснулся, чтоб тело лёгкость почувствовало.

Он был готов. Мало того, был уверен, что сможет. Догонит строптивую девку и ещё не понятно, кто кем водить будет. Сын вождя, тоже не пастух какой-нибудь. К тому же, неприкрытое внимание противоположного пола к нему по жизни и большой опыт, по части девок, вселяли в красавца уверенность, что эта пигалица влюбится в него по самые уши, а он, приложит к этому старание и тогда, уже он будет ею командовать, а не она им. «Пусть помечтает пока», — утешал он себя, — «ни одна женщина ещё не могла устоять против моего обольщения, хоть взять, ту же Апити, великую и ужасную колдунью, и та расплавилась».

Гнур ещё вчера, сразу после ухода царской дочери смекнул, что такой подарок, судьба может предоставить только один раз в жизни. Он и мечтать не мог о том, что, так кстати, свалилось ему на голову. Стать самым великим и могучим управителем народов, лишь за то, что станет ублажать молодую и в общем-то, красивую девку, которую и без всего этого, он бы не прочь на лежак затащить.

Эйфория жизненной удачи, так вскружила ему голову, что, когда вернулся от Шахрана Уйбар, он посчитал ниже своего достоинства, делиться с другом, да, и какое-то странное суеверие охватило его, мол, если кто заранее узнает, то всё может пойти не так, как он хочет. А к приходу Уйбара, он уже этого хотел, очень хотел.

— Ну, посмотрим, на что ты способен, — заговорщицки проговорила Райс и без замаха, резким щелчком, стегнула его плетью по кожаной броне спины и пустила своего коня с места в галоп, весело прокричав, — догоняй!

Удар плетью не был болезненным, но вышел очень звонким. Гнур замешкался, на несколько ударов сердца, не предполагая, что это всё начнётся вот так и сообразив, погнался следом, нахлёстывая плёткой круп коня и нагнувшись к его уху, принялся подбадривать ещё и словом: «Давай!».

Расстояние между ними, вызванное разницей в старте, постепенно сокращалось. Он был быстрее. Понимая это, Гнур, в душе возликовал, от чего, и так накаченное азартом тело, буквально взвилось и понеслось, чуть ли не впереди собственного коня.

За очередным холмом, показался небольшой лесок, островком взметнувшийся в травяной степи. Наездница, вместо того, чтобы продолжать скакать прямо и пытаться оторваться на склонах холмов, используя своё преимущество в весе, повернула в сторону и заскочив за лесок, резко остановилась. Гнур нагнал, тоже осаживая своего скакуна и тут азарт погони смешался с эйфорией победы и в добавок бедолагу накрыла девичья Слава, которую Райс, врубила на полную катушку…

Развалившись на широкой и мокрой от пота груди воина, довольная девка, позволив себя гладить по голове, молча слушала воркование обессиленного самца.

— Каким же я был слепцом, — без умолку щебетал тот, — ты богиня. Я ничего подобного в жизни не испытывал, как с тобой. Я для тебя, всё что хочешь сделаю, всё что пожелаешь. Никто мне не нужен, кроме тебя. Дозволь любить тебя, звезда моя…

А Райс тем временем думала: «Какие же вы самцы тупые и предсказуемые. Пой, пой. Это тебе не простым девкам меж ног лазить, а с «меченной», да, под Славой прибитым трудиться. Вот уже с первого раза, бычок соловьём запел, хотя, что скрывать, было приятно. Как хорошо быть «меченой» и душу в сласть отвела и кобелька на поводок посадила. А что дальше будет, милый? Я посмотрю, как ты после меня на других полезешь. Ладно. Что это я тут разлеглась?

— Ладно, суженный, хватит траву задом мять, — перебила его щебетание царская дочь, поднимаясь на ноги и начиная одеваться, — вставай, нам вертаться надо, а то заподозрят, ещё что.

Она конечно лукавила. Там не то что подозрения, там у всего народа, было уже твёрдое убеждение, что этим всё и закончилось. Но ему об этом, знать было не обязательно.

Обратно ехали лёгкой рысцой, держась при этом за руки. Он с неё влюблённых глаз не сводил. Ехал и молчал. Райс мельком несколько раз бросала на него ласковый взгляд. Таким он ей нравился ещё больше, но не настолько, чтоб голову терять. Она просто отрабатывала роль, которую сама же себе и определила. Было не противно и то хорошо.

— Я хочу, чтоб так было всегда, — неожиданно проговорил Гнур.

Райс хотела было спросить: «Со скачками?», но потом поняв его томный взгляд, в глубине души хмыкнула и вновь превратившись в стерву, ответила:

— Так будет, суженный, коли я захочу, а вот чтоб я захотела, это уже твой труд.

— Что я должен сделать? — встрепенулся воин.

— Понятия не имею, но завтра мы отправляемся в поход.

— Какой поход? — не понимая о чём речь, спросил мужчина, выпадая из любовной эйфории.

— Я поеду убивать, ты поедешь грабить.

Он ничего не ответил, но судя по физиономии, воин был обескуражен. Райс, увидев выражение его лица, звонко расхохоталась.

— Мне, прежде чем женой, да матерью становиться, полагается убить собственноручно трёх будущих убийц моих детей. Желательно высокородных и считающих себя, лучшими воинами. А пока, я буду таких искать и прибивать, ты должен собрать в походе выкуп за меня, притом только золото и весом, чтоб меня в броне перевесило на качелях.

Тут, воин, кажется, начал что-то понимать и естественно задался вопросом:

— Я это должен буду сделать в одиночку?

— Нет. Мама выделить тебе два отряда «особых». Они будут не на общий котёл сгребать, а на твои мешки воевать. Цени, суженный, мамину доброту.

— Мне можно будет взять Уйбара? — последовал следующий вопрос.

— Бери, коли тебе его не жалко. Ты главное сам там голову не положи, а то придётся новую судьбу искать.

Райс опять звонко залилась смехом. Гнур лишь скромно улыбнулся.

— Постараюсь. А что это за «особые»?

— Увидишь. Тебе понравятся. Каждый «особый» воин, стоит нескольких десятков, а иные и за сотню пойдут. Берсеркеры и бердники. Слыхал про таких?

— Про берсеркеров не только слышал, но видеть приходилось, — у Гнура резко обострился интерес, — а вот про бердников, что-то не слышал. Кто такие?

— Не гони лошадей. Тебе с ними в поход идти. Познакомишься ещё. А Уйбара, я бы на твоём месте оставила.

— Почему?

Райс задумалась, помолчала несколько ударов сердца и начала говорить назидательным тоном, как это делали Матёрые Терема:

— Один в поле не воин, Гнур, — начала она, свысока взглянув на суженого.

— Знаю, — тут же перебил он, — поэтому и хочу взять друга с собой.

— Гнур, а как ты думаешь, каким основным качеством должен обладать правитель?

Воин сделал задумчивое лицо, но скорее всего, не думал, а лишь старался выглядеть таким. Райс не стала его долго держать в этом задумчивом состоянии, боясь, что на этом, все её наставления закончатся, а он, вот с таким видом и прибудет в шатровый стан, поэтому продолжила:

— Настоящий правитель, ведёт свой народ, только к победам. Царь не имеет право на поражение, а для этого, он должен предвидеть, чем закончится каждый его шаг, каждый поход, каждое решение. Ты, обладаешь даром предвидения, пятидесятник?

Гнур поник головой и ничего не ответил, да, и отвечать, как он понял, необходимости не было.

— Правильно. Один в поле не воин, и царь, без окружения — ничто, пустое место. У царя нет и не может быть друзей, Гнур. У властелина, в его окружении, лишь нужные ему для власти люди. Провидцы, полководцы, лекари, оружейники, мастеровые, тёмных дел мастера, разведка, да, много там ещё кто нужен. Вот, только друзья не нужны. Он не имеет право быть равным с кем-либо, а дружба, Гнур, подразумевает равенство.

— Я понял, — серьёзно сказал Гнур, — но я пока не царь и сегодня им не стану, поэтому в данный момент, друг мне не помешает.

Райс лишь пожала плечами, мол, смотри тебе решать.

Царский стан встретил их таким громким ликованием и восторгом, что парочка, даже почувствовала, что они уже царь и царица. Это льстило. Приятно было обоим.

На следующее утро, после бурной пьянки, два небольших конных отряда, покинули царскую ставку и направились на восток, как поняли Гнур и Уйбар, к до боли знакомому, тёплому и солёному морю. Пять троек боевого охранения царицы, во главе с Матёрой по кличке Сакева, дочери царицы, в качестве гостьи и два десятка странных воинов, во главе с двумя старшими. Один, с кличкой Бон, командовал двенадцатью берсеркерами, второй, по кличке Бурсун, двумя тройками бердников. Гостями при них были, смущённый и постоянно зыркающий на Райс Гнур и насупившийся, хмурый Уйбар.

Ни Райс, ни этих двоих друзей, в отряды, как положено было по походным устоям, не приобщили. Райс, по обычаям куманиться не имела право, так как была обязана действовать в одиночку, хоть и при поддержке, а Гнуром и Уйбаром, «особые» побрезговали, объявив, что знать не знают, что они за воины и биться плечом к плечу с незнакомцами не намерены, ибо вопрос стоит не о признании или непризнании гостей, а целостности собственной жизни.

Они, видите ли, могут положиться на своих, а вот на чужих, пока, положиться не могут, поэтому, будет лучше, если эти ордынцы, просто, прокатятся за их спинами. Геройствовать, мол, не к чему, а результат похода, будет и так достигнут. Гнур и Уйбар, конечно обиделись, но промолчали, лишь всем видом показав, что они ещё посмотрят, кто за чьи спины, прятаться будет.

Райс ехала во главе девичьего отряда рядом с Сакевой, которая была не слишком многословна, и царская дочь откровенно скучала. Гнур с Уйбаром, ехали, наоборот, в конце колоны «особых», с заводными лошадьми. Райс то и дело, как бы осматривая боевые ряды, поглядывала на суженного с его другом, пытаясь представить, о чём они, так оживлённо беседуют. Сначала, постоянно говорил Гнур, Уйбар лишь хмурился и молчал. Потом, наоборот, что-то выговаривал Уйбар, эмоционально махая руками, Гнур слушал с видом беспристрастности.

Через некоторое время, Райс в очередной раз оглянулась и увидела Гнура одного, а Уйбар, уже умудрился затесаться к хвосту боевых дев и что-то с торжественным, гордым видом, там им вещал. Девы заинтересовано заглядывали ему в рот, значит врал что-то интересное.

Доехав до большой и широкой реки, принятую Гнуром и Уйбаром, по неведению, за море, отряды вышли на холм, разглядывая небольшое селение, что расположилось внизу и вид которого, сразу же насторожил бывалых.

Матёрая и оба Старших остановились, как по команде и пристально уставились на скопище разнообразных строений, расставленных в беспорядочном хаосе застройки. Райс не сразу поняла причину напряжения бывалых воинов, но присмотревшись повнимательнее, догадалась, что их так насторожило.

Селение было мёртвым. Дома целые, заборы, бельё даже сушилось на верёвке, колыхаясь на лёгком ветре, но ни одной живой души. Ни людей, ни животных, ни звуков. Как мираж.

— Мор? — спросила молодуха первое, что пришло в голову.

— Похоже, маньяк его задери, — выругалась Сакева, — надо уходить отсюда.

— А зачем мы сюда шли? — неожиданно спросила Райс, конечно же не забыв, что ещё в Тереме, объясняя её дар Матери Сырой Земли, вековухи говорили, что Райс, как там, на экспериментальной поляне, может любой мор останавливать и обезвреживать, убивая погибель и больное, оставляя жить здоровое.

— Переправа здесь была, — ответил за Сакеву Бурсун.

— Теперь придётся идти вверх по течению, — подключился к объяснению Рон, — два, три дня потеряем, но уж лучше обойти, чем подцепить моровую болячку.

Райс спрыгнула с Ветерка, шикнув на него, от чего, тот замер в позе, будто говоря «а я-то тут причём?».

— Стойте здесь, — скомандовала молодуха.

— Райс, девочка, — принялась было Матёрая.

— И не дай вам Троица, хоть на шаг последовать за мной. Я зачищу селение от заразы и если кто пойдёт за мной и попадёт под моё колдовство, мне во век не отмыться будет за вас, ни перед мамой, ни перед Матёрыми Терема.

Матёрых Терема она приплела так, для солидности и собственной значимости, но это похоже подействовало и больше возражать из бывалых, никто не стал, поэтому молодуха, спокойно развернулась и пошла вниз по дороге, в направлении вымерших домов.

Райс вошла в селение обычным шагом, но чем дальше продвигалась в его глубь, тем уверенность, всё больше покидала её. Казалось бы, что тут такого. Летний солнечный день, лёгкий свежий ветерок, с запахом рыбы, тишина, но жуткий холодок страха, сковывал всё её существо. Пустые, вымершие человеческие жилища, оказывается, могут только одним своим молчанием и тишиной, наводить жуткий страх.

Выйдя примерно на середину, молодая колдунья оглянулась вокруг, посмотрела на дальний холм, на котором виднелись силуэты спешившихся конников и закрыв глаза, зародила в голове «дрожь земли», постепенно увеличивая и прикидывая, на какое расстояние от себя, накроет круг воздействия. Наконец, медленно вздохнув и заперев, зачем-то, воздух в лёгких, бросила «дрожь» в ноги, открывая глаза.

Быстрая волна раскатилась от неё в разные стороны, скручивая траву, словно опалённую огнём. Где-то в глубине селения, жутко завизжала собака, переходя на скулёж и похоже прячась в помещение, ибо скулёж, резко стал глуше. «Значит могут быть и люди живые», — тут же подумала Райс и сняв остроконечную шапку, замахала ей над головой, обращаясь в сторону стоящей на холме кавалькады.

В ответ, тоже кто-то замахал, но тем не менее, никто из них не тронулся с места, хотя, именно к этому пыталась их подвигнуть рыжая колдунья. Плюнув на их бестолковость, как она определила, сама пошла по домам проверять.

В первом доме не было, вообще, никого. Он был пуст. Во втором, как только сунулась внутрь, в нос ударил мерзкий запах разлагающихся трупов. Всмотревшись в темноту жилища и не заметив никакого шевеления, пошла дальше. Переходя из дома в дом, опять посмотрела в сторону холма и взбодрилась. Отряды спускались в селение.

В третьем доме, с трупом женщины, нашла живую девочку, лет пяти. Поколдовала над ней «лечебкой», приводя в сознание и взяв на руки вынесла наружу, уложив на пожухлую траву. Тут, осторожно, крадучись по одному, подошёл перепуганный отряд, во главе с Сакевой. «Особые» наотрез отказались входить в селение, оставшись, чуть поодаль от него.

— Сакева, — обратилась рыжая, скинув с головы шапку и выпуская шевелюру на свободу, — моровую болячку я прибила. Прибила и тех, кто был болен, а вот те, кто выжил, жить будут. Они уже незаразны. Надо бы дома обойти, живых поискать. Кого найдёте, тащите сюда, я их подлечу, да на ноги поставлю.

Сакева ничего не ответила, даже с коня не спешилась, лишь настороженно повела головой вокруг, не веря ни единому слову молодухи. Зато пара троек боевых дев, с коней спрыгнули и одна из них громко сказала:

— Я верю, царской дочери. Она блядить не будет. Видела я её в деле. Она ещё не на то способна.

Весь отряд загудел, как растревоженный улей, начиная спешиваться. Только Сакева, так и продолжила сидеть на коне. Девы разбрелись по селению, заглядывая в каждый дом и вот уже пара тащила здорового мужика за руки к Райс, нашли ещё одного живого.

Пока «меченная» оживляла мужика, приводя его в сознание, где-то со стороны, раздался звериный рык и возгласы дев. Зазвенело оружие. Там шёл бой. Сакева, тут же соскочив с коня, бросилась в том направлении, вынимая на ходу свой акинак. Бросив мужика, уже начавшего приходить в себя, туда же устремилась и Райс.

Во дворе небольшого дома, перегородив весь проход, стоял крепенький мальчонка, едва доходивший ростом до Райсового плеча, но с огромной боевой секирой в жилистых руках и ревя как зверь, отчаянно махал ею из стороны в сторону, не давая возможность боевым девам, подойти близко.

— Назад! — заорала Райс.

Дисциплинированные воительницы скачком выпрыгнули из двора, ощетинившись мечами. Райс вбежала в узкий проход и замерла, рассматривая врага. Мальчик был чем-то опоен. Глаза бешеные, налились кровью и беспорядочно метались, она ещё тогда подумала, что он, вообще, может видеть такими глазами?

Мальчик утробно зарычал и двинулся на появившегося перед ним врага, удерживая массивную секиру на замахе. Молодуха, недолго думая, тут же сковала его судорогой. Тот, остановился, зарычал громче, переходя на вой, но двигаться больше, не мог.

Райс расслабилась, выпрямилась и с улыбкой на губах оглянулась на воительниц. Те, тоже заулыбались в ответ, выходя из боевых стоек, а Сакева весело проговорила:

— Прям, личинка берсерка, глянь.

Раздались смешки. Рыжая вновь повернувшись к мальчику, проговорила:

— Похоже он чем-то опоен. Ладно. Будем приводить в чувства.

С этими словами, Райс сняла судорогу. Мальчик дёрнулся и шатающейся походкой сделал несколько шагов назад. Тут, «меченная» врезала ему «нервной плетью» по всему телу. «Личинка берсерка» выронила огромную секиру и стиснув зубы и зажмурив глаза, из которых потекли слёзы бессилия, сдержанно застонал, опускаясь на колени и как только Райс сняла плеть, рухнул на четвереньки и тяжело задышал, опустив голову вниз.

— Смотри-ка, какой крепенький мальчонка, — издевательским тоном проговорила царская дочь.

— Я берсеркер, — выдавил из себя мальчик, ломающимся голоском, судя по интонации которого, он вышел из состояния наркотического воздействия.

— Никак очухался? — продолжала издеваться Райс, — личинка ты берсеркера, а не берсеркер.

Мальчик вздёрнул голову и злобно посмотрел на мучительницу. Огляделся в поисках оброненной секиры, обратно вернулся в положение «на колени» и протянув руку, подтянул к себе оружие.

— Только дёрнись, — зло прошипела рыжая, — и я заберу твою жизнь. Высосу её из тебя, как сок, из переспелого персика. Мы не враги. Мы, наоборот, стараемся спасти выживших. Как кличут тебя, полоумный.

Мальчик опустил глаза, сделал несколько глотательных движений, по которым Райс поняла, что у него в горле всё пересохло и ответил:

— Агар.

— То-то же, — удовлетворительно проговорила Райс, оборачиваясь к девам, — есть у кого пить.

Одна из ближних отвязала кожаный мешочек от пояса и протянула царской дочери, но как оказалось, питьё она просила не для себя. Подойдя к стоящему на коленях мальчику, молодуха присела на корточки и протягивая мешок Агару, ласково проговорила:

— На попей.

Тот, затравлено зыркнул на неё из-под бровей, перевёл взгляд на протянутый мешок, а затем, бросив древко секиры, схватил обеими руками питьё и судорожно развязав тесёмки, присосался к горлышку.

— Ну, вот и хорошо, — проговорила Райс поднимаясь и оглядываясь вокруг, — давно тут у вас началось?

Агар оторвался от мешка и отдышавшись, скороговоркой ответил:

— Мутный Глаз, дней пять, уж как помер. Он был первый.

— Понятно. В доме есть ещё кто?

Мальчик отпрянул от мешка и напрягся.

— Поняла, — ответила она за него, — есть. Кого это ты так защищал?

Как оказалось, в доме пряталась мама и ещё один мальчонка, совсем ещё поссыкуха. Удивительно, но у них кроме скотины и собаки, никто не заразился. Да, и во всём селении, почти треть живых нашлась. Один лишь край, мор выкосил окончательно, а в других, нет-нет, да живых находили.

К вечеру собрали всех в кучу. Райс объяснила, что угроза миновала и болезни больше нет. Люди ожили, отошли, повеселели.

Задерживаться здесь не стали. Мужики, что оклемались, организовали переправу и плату не взяли, благодаря за чудо избавления от заразы. «Особые» походные отряды, так в селение и не зашли, уйдя к переправе берегом и уводя туда же заводных коней, гружёных мешками. По их настоянию, было принято решение, ночевать на том берегу.

Когда уже грузились в лодки и огромные плоты, из селения прибежал, тот самый мальчуган, с мешком за плечами и секирой в руках, что была, наверное, больше его самого и с умоляющим взглядом, кинулся к Райс.

— Возьмите меня с собой.

«Особые» воины хмуро уставились на мальчонку, воительницы не дружно посмеялись, но Райс, пристально посмотрев на него, задумалась. Что-то кольнуло её в душу, чем-то зацепил этот малый.

— А знаешь? — неожиданно приняла она решение, — я, пожалуй, тебя возьму. Конь есть?

Мальчик поник головой.

— Была лошадь, да, околела.

— Ладно. Пока на приставного пристроим, там видно будет, — и обращаясь в сторону лодок, на которые грузились люди, выкрикнула, — Гнур, принимай пополнение в свою орду.

Мальчик вспыхнул радостным огоньком, растягивая рот в широченной улыбке. По виду, он, похоже, хоть и просился, но не ожидал, что возьмут. И она, такая красивая и властная, одним словом осчастливила его, как казалось на всю жизнь. Он мигом сорвался с места и пустился к поднявшемуся на зов мужчине.

— Не дело это, — пробурчал мужской голос за спиной Райс.

Она обернулась. Это был старый Рон.

— Знаешь Рон, — задумчиво проговорила царская дочь, — вот, каким-то чутьём чую, что из него вырастет знатный и надёжный воин и даже чувствую, что тебя, Старшой, переплюнет. Такими самородками, грех разбрасываться.

В ответ Рон только хмыкнул, типа «ну, ну».

— А я ведь поддержу Райс, — неожиданно вступилась за пацана Сакева, — в этом мальчонке, что-то есть. Ты бы старый присмотрелся к нему по дороге. То, что секирой машет, как лопатой, не беда. Этому обучить можно. А вот то, что в нём стержень есть, да не кабы какой, я тоже усмотрела.

Старый Рон опять бросил взгляд в сторону мальчугана, но на этот раз, пристальный, как бы запоминая, или приглядываясь к чему-то.

Дальнейший поход проходил без происшествий. Спустились на юг вдоль реки, потом ушли на восток, дойдя по голой степи, до ещё одной реки, где была ещё одна переправа. После, долго шли на юг вдоль моря, пока не достигли очередной реки, где так же стояло поселение, но уже чужое.

Завидев приближающейся отряд, жители, как один, попрыгали в лодки и уплыли, кто на другой берег, кто вообще погрёб в море, от греха подальше. Среди перебравшихся на противоположный берег, было много вооружённых воинов, но кроме зубоскальства с расстояния, других действий, они не предприняли, поэтому, ни воины Рона, ни Бурсуна, ни тем более воительницы Сакевы, на них, вообще, никакого внимания не обратили, будто их, вовсе не было.

Разбили лагерь. «Прошерстили» запасы бывших жителей и его охранения. Вдоволь наелись и легли спать. На противоположном берегу сорвав глотки, тоже успокоились и поняв, что их никто ловить не собирается, развели костры и спокойно уселись ждать, что предпримет, неожиданно возникший враг.

Утром, спокойно собравшись, двинулись вдоль реки вглубь чужих земель на восток. В скором времени, река привела их в жаркие пески и стало совсем скучно ехать, от однообразия ландшафта. Когда стало жарко невмоготу, встали лагерем, разложив тонкие шатры с навесами и отдыхали до самого вечера. В ночь, пустились в путь, притом резко добавив в скорости и на заре, вышли к большому городу, обнесённому высоченной, каменной стеной.

Ворота города были закрыты, а беднота и торгаши, собравшиеся у ворот за ночь, при виде конного отряда, пустились в рассыпную вдоль стен, побросав все свои пожитки.

Сакева, не доезжая полёта стрелы до стен города, остановилась. Остановились все. Райс, поправляя пояс с оружием, шапку и подтянув сапожки, как бы между прочим, спросила:

— Ну, что? Для начала попробуем по-хорошему?

— Это как? — поинтересовалась Сакева.

— Поеду поговорю. Может кто согласится на честный поединок, — пояснила рыжая, хищно улыбаясь.

— Ну, а что? — пожала плечами Матёрая, — попробуй. Может кто на тебя мелкую и клюнет.

— С собой возьмёшь кого? — прозвучал с другой стороны голос Рона.

— Вы бы, наоборот, отъехали бы подальше. Если обижать начнут, — тут она обернулась к Старшему, расцветая, в очень нехорошей улыбке, — я ведь и вас зашибить могу. Мне, весь этот город умертвить, как посикать на песочек.

Рон улыбнулся в ответ, но ничего не сказал, лишь опять хмыкнул.

— Да, не бойся, Рон. Всех убивать не буду. Вам оставлю, а то вы уже, от безделья, скоро выть начнёте.

С этими словами, она вынула акинак и пустила Ветерка к зубчатым стенам города, где уже замелькали головы и пики дозорных. Доскакав до ворот, Райс спрыгнула с коня, шыкнув на него и хлопнув по крупу, отправила обратно, а сама села на песок, скрестив под собой ноги.

Какое-то время ничего не происходило. Царская дочь ждала. Утро было раннее и она подумала, что требуется время, чтоб разбудить кого-нибудь, кто в этом городе, вправе принимать решения.

Наконец, над воротами, между зубцов, показался знатный воин, одетый в металлическую броню и с таким же блестящим шлемом на голове. Он мельком взглянул на сидевшую у ворот пигалицу, затем, долго рассматривал стоящий вдалеке отряд. Отдав какие-то распоряжения, стоящим рядом воинам, он наконец обратился к молодой деве, сидящей на песке и с улыбкой, наблюдавшей за его действиями.

— Что вам надо? — пробасил железный воин со стены.

— Нам? — переспросила рыжая дурачась и оглядываясь вокруг, — я, вообще-то, одна.

Тут она поднялась, отряхнулась и задрав голову выдала:

— Мне нужно убить всего трёх воинов, — сказала она громко, показывая эту цифру на пальцах, — без этого меня не примут в орду. Это испытание такое, — продолжала придуриваться, рыжая бестия, строя, возомнившую из себя, неведомо что, молокососку, — поэтому предлагаю честные поединки с тремя лучшими воинами этого города. Один на один.

На стенах раздался мерзкий, мужицкий хохот. Железный воин хохотал, наверное, громче всех. Отсмеявшись, тоже принимая шутовскую форму беседы, переспросил:

— Только лучших? Других не возьмёшь?

— Не, не надо, — в том же ключе, ответила наглая девка, — конского навоза у самих хватает.

Железный воин пробурчал, что-то под нос и скрылся. Райс напряглась. Через некоторое время, ворота заскрипели и приподнялись, но не полностью, а лишь на столько, чтоб человек мог пройти и то, нагибаясь. Из них, с наклоном, вышел тот самый здоровяк в железных латах. Меч его был в ножнах, небольшой круглый щит висел с боку на ремне.

С ним, нагибаясь, вышли ещё двое. У этих мечи были наготове, но они, больше смотрели вдаль, чем на молоденькую девочку, возомнившую из себя великого воина. Железный здоровяк подошёл, чему-то счастливо улыбаясь и остановившись в шагах пяти спросил:

— Как тебя зовут, красавица?

— Меня не зовут, красавец, я сама прихожу, — нагло проговорила молодуха, — а кличут Райс. Запомни, если будет чем.

Улыбка воина искривилась.

— Храбрых — люблю, наглых и глупых — нет.

— Не поняла, — наиграно удивилась, снимая колпак с головы и разбрасывая рыжие волосы по плечам, мотая при этом головой, — это ты мне в любви признаешься, что ли, или в ненависти?

Железный воин встрепенулся, оценив красоту девушки и рядом находящиеся воины охранения, тоже оценили деву по достоинству, перестав глазеть в пески и жадно принялись раздевать, стоящую перед ними молодуху, сальными глазками.

— Этот отряд с тобой? — спросил железный воин о чём-то задумавшийся, хотя вопрос был неуместен, ибо и так это было понятно.

— Да, — ответила рыжая бестия, продолжая внимательно смотреть на воинов, — они следят за тем, что я всё сделаю по правилам.

— А ты ещё можешь и не по правилам? — вновь улыбнулся закованный в железо.

— О, — улыбнулась Райс, — я такое могу, что тебе и не снилось.

— Хорошо, — уверенно проговорил собеседник, — что я получу за победу?

— Меня, — продолжая играть роль и разводя руки в стороны, в одной из которых держала акинак, в другой болталась шапка, — только уж, если у нас пошёл торг, то я бы тоже хотела узнать, что ты выставишь за себя?

— И что же хочет красавица? — растянулся он в ехидной улыбке.

— Я, девочка без изысков, поэтому, меня интересует только золото.

— Вот как, — вновь откровенно расхохотался воин, — и сколько?

— Ну, это уж тебе решать, во сколько ты оценишь свою жизнь.

Железный воин тяжело вздохнул, состроив мину, мол, как жаль, что приходится это делать и отдал команду:

— Ладно, хватит. Взять её.

Два силуэта метнулись слева и справа. Два коротких свиста, два странно булькающих звука, резкий взмах меча, в пустом воздухе, настолько быстрый, что оказался невидимый для соперника, и только капельки крови, что слетели с его лезвия и полосой брызнули на лицо оторопевшего железного война, говорили о том, что перед ним, что-то произошло. Два трупа с перерезанными горлами, рухнули мешками, обильно орошая песок, у ног улыбающейся девы.

— Я так поняла, что ты свою жизнь, вообще, ни во что не ставишь?

Железный воин медленно попятился, вынимая меч из ножен и отстёгивая щит, стараясь не делать резких движений. Райс, так же медленно, двинулась ему на встречу.

— Я убью тебя, мразь, — прошипел воин, — страшно умирать такой молодой?

— Я не поняла, — так же шипела дева, — ты меня пытаешься запугать, или просто, зубы мне заговариваешь, лишь бы я не учуяла вони из твоих железных штанов?

Так дуэтом, держась друг от друга на одном и том же расстоянии, они дошли до ворот.

— Убить её! — заревел железный воин, стукнувшийся о полуоткрытые ворота головой, при этом выбрасывая свой меч вперёд, стараясь проколоть обидчицу.

Райс с лёгкостью парировала его выпад и в этом же движении отсекла ему кисть руки. Из щели ворот, с воплями, полезли вооружённые мужланы, но нервная плеть, через кончик меча, тут же устроила завал, из корчащихся и орущих благим матом горе вояк.

Со спины послышался конский топот. «Не выдержали», — усмехнулась про себя Райс и коротким взмахом акинака, прекратила истеричные вопли железного воина, который схватив себя за изувеченную руку, почему-то, крутился волчком в полу приседе.

Ворота опустить не успели из-за завала корчащихся защитников и город пал быстро и бесславно. Резня была жуткая. Два с половиной десятка воинов, захватили город, в несколько тысяч человек, почти полностью вырезав охранение и часть горожан, возомнивших из себя героев и схватившись за оружие. Защитники, бросившие оружие, наоборот, сохранили себе жизнь, таких не трогали, пробегая мимо. Как только горожане поняли это и побросали оружие, резня прекратилась.

Райс, не удовлетворилась той троицей, что прибила за воротами и в самом городе, бесчинствовала, упиваясь эйфорией рукопашной схватки. Хотя по-честному сказать, она не только мечом орудовала, но и всем арсеналом своего ужасного колдовства. Влетев в царский дворец, чуть не опоздав на главную разборку, только и успела проорать: «Царя мне отдайте! Он мой!».

Берсеркери, прижав царское окружение вместе с владыкой города в большой комнате, отступили и девка, как молния врезалась в оборонительные ряды. Опытные воины, даже секиры опустили и рты по раскрывали, увидев дело её рук. Её движения были настолько быстры и точны, что, не успев, один из «особых», медленно протянуть: «Вот не хрена себе коза взбрыкнула», как всё кончилось. Восемь человек, во главе с царём, не успев даже подумать о том, чтобы сдаться, умерли.

Заведя в город всех своих коней, а оставшихся горожан, напротив, пинками выгнав из города в пустыню и закрыв за ними ворота, захватчики принялись за мародёрку. Добра хватило всем. А когда спустились в подвалы и выломали дверь царской казны, то поняли, что не только выполнили завет на поход, но и значительно его перевыполнили.

Продолжая выламывать подвальные двери, наткнулись на тюрьму, в которой сидел, один единственный арестант, прикованный за руки и за ноги к массивным кольцам. Это был какой-то немощный дед. Седой, как снег и высохший, как пересушенная солёная рыба. Признаков жизни он не подавал, поэтому кликнули Райс.

Царская дочь, находясь на пике азарта, бегая по коридорам подвала, влетела в темницу, ожидая очередной груды богатства, но увидев картину распятого на цепях старца, замерла.

— Кто это? — с недоумением спросила молодуха, осторожно приближаясь к пленнику.

— Пленник, — ответил ей мужской голос, — похоже из наших.

Райс изначально показалось, что это злой колдун, из её детских сказок. Именно такими, она их всегда представляла. На нём были огрызки рубахи, непонятного цвета, едва прикрывающие пах и больше ничего.

Рыжая подошла к нему в плотную, взяла голову в руки и включила «лечебку». Тот, дёрнулся, с усилием поднял голову и приоткрыл впалые глаза, которые в мраке темницы, показались чёрными.

— Пить ему дайте, — скомандовала Райс, продолжая вливать в него жизненную силу, но только тут поняла, как сама устала.

В азарте схватки, девка тратила свои способности на лево и на право, не задумываясь о их конечности. Каждое, даже самое мелкое колдовство, требует внутренней силы, и она эти силы исчерпала. Когда пленнику принесли воды и девка отпустила его голову, то тут же рухнула на пол, как подкошенная и только когда в наступившей, полной тишине, вызванной общим оцепенением, раздалось сонное сопение, валяющейся на спине молодухи, кто-то из воинов даже сплюнул смачно, было заметно, что перепугались за царскую дочь все, а эта оторва, просто уснула, видите ли. Притомилась.

Райс и освобождённого пленника, на руках вынесли на воздух. Полудохлый арестант на дворе ожил, даже сел самостоятельно, прислонившись к стене, а вот здоровую, без единой царапины девку, положили в тенёк, оставив прибывать в мертвецком сне.

Она проспала весь день и всю ночь, очухавшись, лишь утром следующего дня, а к вечеру, загрузившись по полной и прибрав ещё с два десятка лошадей, для перевозки всего награбленного, открыли ворота и тронулись в обратный путь.

Жители города, выгнанные в пустыню, никуда не разбежались, а смиренно ждали, когда захватчик, вдоволь натешится их добром и отбудет восвояси. Как только, «пожирневший» отряд разбойников, поднялся на первый, от города, песчаный пригорок, они, как муравьи, кинулись обратно в свои норы. Со стороны, всё это выглядело, как будто, так и надо.

К Райс подъехала одна из боевых дев, которую царская дочь даже узнала, вспомнив её, ещё по первому путешествию из Терема и протянула толстый мешочек для воды. Райс приняла мешок, но состроила на лице удивление, или немой вопрос, на что дева пояснила:

— Это твои доказательства выполненного долга.

Молодуха взяла мешок двумя руками, прощупала.

— Не поняла.

— Там уды убитых тобой врагов, — спокойно ответила дева, довольно улыбаясь, — я, правда, не все собрала, отрезала лишь у знатных и такие, что своими размерами стоят внимания.

— Зачем? — всё ещё недоумевая спросила Райс.

— Как зачем? — удивилась в свою очередь золотоволосая, — на круге выложишь в доказательство. Так положено.

Райс ещё раз прощупала мешок, который был скорее наполнен какой-то жидкостью, но никак не забит мужскими членами. Дева, заметив замешательство, тут же пояснила:

— Я их в рассол утопила, чтоб не испортились.

Райс обречённо опустила мешок перед собой на спину Ветерку и недовольно пробубнила:

— Надеюсь меня их жрать не заставят?

— Нет, — засмеялась дева, — их собакам скормят.

— Бедные собачки, что им только есть не приходится.

Обратный путь прошёл без происшествий, приключений и поэтому скучно. Оживший пленник, хоть и был слаб, но в седле держался самостоятельно и с каждым днём, оживал всё больше и больше. Помощником и главным смотрителем при нём, был назначен «личинка берсеркера» Агар.

У него удалось выяснить только то, что он опозорил своё имя, провалив задание и поэтому его звать «никак». На окрик одного из воинов «дед», он лишь прошамкал, «дед, так дед» и с того времени, его так и звали, типа кличку ему такую дали.

Большего от него, добиться не удалось, хотя в конце пути, почти у самого дома, он с Агаром, даже очень бойко разговорился. Дед, мальца подначивал чем-то, а тот, обидчиво вскрикивал, что-то пытался доказать, на что Дед, лишь тихонько хихикал, будто доставание мальчика, приносило ему неописуемое удовольствие.

А потом была свадьба. Это были настолько утомительные дни и ночи, что Райс, ещё долго вспоминала этот ужас, как кошмарный сон.

Как абсолютно голая, облитая с головы до ног греческим маслом, боролась роской борьбой на круге, перед всей толпой, с Гнуром. Определяли, кто будет главенствовать в семье. У Гнура и без масла никаких шансов не было, а тут и подавно.

Ему пришлось во всеуслышание принести клятву подчинённости жене. Он было сначала заартачился, но новоиспечённая жёнушка его Славой пригладила, и он, как шёлковый запел, ещё и доволен был, «по самое не хочу».

Были игры, соревнования. Каждая из боевых дев рвалась к победе, как к себе домой. Самой зрелищной и запоминающейся, была бойня на козу, вернее за козлёнка. Тушку подвешивали высоко на шест, на тонкой конской верёвочке. Два боевых «сестричества» выстраивались друг перед другом. Бросали жребий кому начинать.

Начало заключалось в том, что одна из дев, должна была на полном скаку, выстрелом из лука, порвать эту верёвочку, поймать падающую тушку козлёнка и при помощи своих подруг доставить его на определённую территорию, обозначенную шестами с разноцветными флажками. Если первая промахивалась, то право выстрела, переходило противникам и так далее, но случая, когда первая промахивалась, никто, даже из сторожил не помнил.

Драчка среди боевых сестёр была знатная. Девки верещали и дрались, сидя верхом, по-настоящему. Потеряв коня, наездница выходила из игры, поэтому, старались не только догнать ту, что козлёнка несла и отобрать добычу, но и сопровождение проредить.

Когда из двух сотен оставалось не более по десятку с каждой стороны, начиналось самое интересное — гонки. Вот там уже, не до соперниц было. Старались выхватить козлёнка и на скорости унести, но это, как правило, не удавалось. Догоняли, отбирали и всё двигалось в обратную сторону. Когда, наконец, одной из дев удавалось прорваться в «стан» то и те, кто победил, и те, кто проиграл, рухнули от усталости наземь.

Каждый вечер устраивались «пьяные качели». Качели, вообще то, были настоящие трезвые, а вот бабы качающиеся — пьяные. Вкапывали высокие брёвна, между ними вязали верёвку, а в середине — незатягивающаяся петля, куда вставали ногами и раскачивались. Качели такие, сооружали кучкой, до десятка штук, и вся прелесть в них была в том, что девки с бабами, не просто, качались, а производя это нехитрое действие, во всю глотку орали похабные песни.

Короткие частушки, голосили по очереди, длинные песни, горланили хором. Народ вокруг скакал и прыгал, изображая танцы, да, «певунь» подкачивал, чтоб не расслаблялись.

Главным блюдом стола, в эти дни, был знаменитый «курник». Да. Куриц в степи уже знали давно. Неизвестно откуда они туда попали: степью из Китая или с гор, через персидские земли, а может с гор Индии, никто не знал, но кур разводили и мясо их ценили.

Те «курники», были ещё по старым рецептам, «на петушином гребне» и делались эти блюда, высотой по пояс взрослого человека. Слой за слоем, блин за блином. Персональный «курник» каждому человеку, делался только два раза в жизни. Когда родился, да, когда за свадебный стол, в качестве жениха или невесты, садился.

Вся ордынская кухня делилась на три разновидности кушаний. Первые — ненасытные. Такие блюда сколько не ешь, всё есть хочется. Животы лопаются, дышать невмоготу, а кусок, так в рот и тянется. Были такие каши с секретными травками.

Вторые, простые, то есть обычные и повседневные. Третьи — обжорные блюда, которые даже съев немного, насыщение наступало быстро. Вот к этой третьей разновидности и относился «курник». Одним этим блюдом, можно было накормить огромное количество народа, поэтому и подавали его на грандиозные празднества, с большим количеством людей. Каждый съел по кусочку и все сыты.

Надо отметить, что в тот период, единого свадебного обряда в ордынской культуре не существовало. Связано это было с тем, что культура была, с одной стороны многонациональной, с другой, представители разных культур были оторваны от социальных корней и представляли из себя свободных индивидуумов.

Касакские семьи мужицких орд, зачастую, создавались проще простого. Захваченная в плен девушка, женщина, превращалась, для начала, в сексуальную рабыню, правда, только одного насильника, привыкнув к такому обращению, переводилась в разряд походных жён, при своём господине, ну, а если и так уживались, то объявлялась касакской женой, вроде бы, как официально.

Заводилось хозяйство, ставился кут, плодились дети и касаку из похода, стало куда возвращаться и начиналась у него полу походная жизнь или полу оседлая, выбирайте любое определение.

После свадьбы молодые отправились в свадебный поход. Только вдвоём. Эдакое свадебное путешествие. Ехали степями, лесами, горами. Ночевали где попало, в основном в чистом поле.

Это было время притирания друг к другу. Старались не заезжать, ни в станы, ни стойбища, ни в поселения. Только наедине друг с другом. Бывало, некоторые катались так по полгода. Райс с Гнуром, так же почти до самых холодов и прокатались.

Глава семнадцатая. Он. Возвращение

Походы орд, как правило, носили сезонный характер и производились в тёплый время года, когда коня в степи или в тех местах куда идут, прокормить можно было. На зиму орды распоходивадись, то есть снимали с воинов ритуальную привязку к законам, позволяя всем желающим покинуть степь.

Этим обычно пользовались местные орды, путь до дома, которых, не представлял по расстояниям трудностей и те отбывали в родные края до следующего сезона.

Оставался в степи тот, кто успевал обзавестись семьёй или заведя, так называемую, походную жену. Первые, закрепляясь в стойбище, продолжал касачить, совмещая и военную составляющую жизни и мирную, обзаводясь двором, скотом и огородом.

Но такое было редко, так как даже те, кто обзаводился походными жёнами, продолжали жить по-походному, а женщин использовали, лишь для секса и не более, ибо каждый надеялся разбогатеть, да, вернуться в родные места, где и осесть, создав семью.

Блудный урартец, появился в стойбище только к началу зимы, когда по степи забелели её первые признаки, в виде снега, согнанного в островки степными ветрами. Распоходенная орда, расползалась кто куда, тая постепенно, прямо на глазах, как ночью выпавший снег, под лучами дневного солнца.

Вокруг Асаргада, собралось больше сотни воинов, готовых идти с ним в горы на царствование. Всю орду уговорить у него не получилось. Камнем преткновения стал ордынский царь Даникта, хотя в распоходенной орде, он уже был просто Даникта, без царского титула.

С одной стороны, эламит не выказывал особого недовольства идеей Асаргада, но с другой, сам никуда не собирался и ревностно отстаивал будущее своей орды, понимая, что ушедшие с Асаргадом люди, вряд ли, вернутся сюда по весне, хотя его затею, обзывал не иначе, как пустой и это, пожалуй, единственное выражение из сонма не ругательных. Стараясь перевести в шутки устремления самозваного царя, он постоянно утверждал, что по царствуя зиму, весной всё равно сюда все припрутся.

Чтобы лишний раз не нервировать Даникту, Асаргад, отъехав от основного стойбища, разбил новое, где и дожидался «знака Ахурамазды», как он объяснил своим соратникам.

Уйбар прискакал налегке. Разодетый в дорогие и пышные меха, какого-то непонятного и видно дорогого зверя, уж больно богато и пышно выглядел. Шапку сознательно не одел, чтобы показать всем свой золотой, ухоженный волос. Конь в дорогом облачении, оружие царское. В общем, его приезд произвёл впечатление, на уставший и непонятно чего ждущий, отряд Асаргада.

И почти сражу, лишь поздоровавшись, не дав толком отдохнуть и рассказать путешественнику о своих приключениях, Асаргад «сыграл поход», собрал людей, попрощался с Даниктой, продефилировав отрядом вскользь старого лагеря, напоследок заверив его на полном серьёзе, что ждёт его орду в своих рядах, даже пообещав ему эламское царство и чуть больше сотни конников, с гружёнными приводными, двинулись на встречу судьбе на юг, в родные горы.

О своих приключениях, Уйбар рассказывал, практически, всю дорогу без умолку, передыху, с единственным перерывом на сон, когда его, просто, затыкал Асаргад, насильно, разгоняя всех спать, а рассказать ему было о чём.

Райс, как выяснил, наконец, Асаргад, была дочерью самой Матери девичьей орды Тиоранты и царя степной орды Эминака. В том, что она была высокородной дочерью, Асаргад не сомневался, но ему и в голову не приходило, что на столько. По рассказу Уйбара, она положила глаз на их Гнура и буквально, насильно его на себе женила.

Гнур же тянулся к Апити, и та, отвечала ему взаимностью, но Райс, оказалась сильнее в этом любовном треугольнике и по словам рассказчика, умыкнула его у подруги, исключительно, из вредности и ревности, в первую очередь, к себе любимой, привыкшей получать всё и сразу, о чём только задумается.

Уйбару же выпала участь наблюдать за всем этим, лишь со стороны, так как ни та, ни другая, в борьбе за Гнура, на него, как на вожделенный объект, даже не глядели.

С упоением рассказывал о походе и взятии города, о резне и горах золота. Конечно же, приврал, приукрасил, но как без этого сказки сказывать. В его устах, даже самые обычные и скучные вещи, превращались в события величественного масштаба.

Много восхищался боем берсеркеров и бердников, с коими плечом к плечу посчастливилось биться, где он, не ударив в грязь лицом, прослыл героем и чуть ли не братом по оружию. Но больше всего, сам восхищался рыжей бестией. Как она дралась, как она рубила!

Конечно, виделся и с самой Матерью Тиорантой и с её мужем Эминаком, мол даже за одним столом сидел. Об этом Уйбар рассказал особо, с подробностями, мол, смотрите и завидуйте, с кем вам посчастливилось вместе ехать, голь канавная.

На вопрос, почему же он оставил такую завидную жизнь, Уйбар, как-то сник и с сожалением признался, что после свадьбы, молодые, куда-то, исчезли, Апити исчезла, вообще, ещё до свадьбы, даже розыск объявляли, собак пускали, но она пропала, как сквозь землю провалилась и он остался, абсолютно один, никому не нужный.

Какое-то время крутился с Шахраном, но потом и тот по делам, куда-то пропал, а ему откровенно намекнули, мол, он там лишний, мол, под ногами мешается, да, не загостился ли. Вот и плюнул на всё и вернулся. Надоело быть в одиночестве, среди скопища людей, пусть и знатных, и родовитых.

На краю степей, почти у самого моря, их неожиданно нагнал отряд дев-воинов, спешащих в том же направлении, куда двигались и они. Асаргад с улыбкой отметил тогда, что в степь пришли с «мужерезками» и из степи уходим с ними же.

К тому же дев, как и в тот раз, было ровно столько же — пять троек. Судя по увесистым мешкам, притороченным по бокам их приводных коней, путь у них лежал неблизкий. Они сначала догнали, затем обогнали, растянувшуюся колону, по степи и пристроившись к голове отряда, сбросили скорость, поравнявшись. Уйбар, лишь мельком, тихо спросив Асаргада, вернее, просто поставив его перед фактом:

— Можно я? — и не дожидаясь ответа, тут же направился в их сторону, к старшей.

«Мужерезки» встретили посланца, сначала, настороженно грозно, но уже некоторое время спустя, мило улыбались, а старшая, даже позволила себе звонко рассмеяться. Асаргад тут же вспомнил, как много лет назад, Уйбара, бедолагу, таскали такие же девы на верёвочке без штанов, а сейчас его друг, не только держался с ними на равных, но и судя по их выражениям лиц, явно доминировал, вызывая к себе всеобщий девичий интерес.

Беседа их длилась недолго и дружелюбно распрощавшись, девы ускорились и пыля по голой степи, унеслись вперёд. Уйбар спокойно, с достоинством вернулся обратно и пристроился рядом с Асаргадом.

— Да, — протянул глава отряда, хитро улыбаясь в бороду — помнится мне, твоё первое общение с ними, в этих же, примерно, местах, было не таким радостным, а теперь, смотри, сами девы готовы перед тобой последние штаны скинуть.

Уйбар тоже улыбнулся, видимо вспоминая.

— Если б я тогда знал то, что я знаю теперь, — загадочно произнёс он.

— А я вот, до сих пор не знаю, как себя с ними вести, — неожиданно признался Асаргад.

— А что тут знать, — изумился Уйбар, — Асаргад, ты же уложение «рыка царя» знаешь?

— Ну, — удивился Асаргад, не понимая, — причём тут «рык царя», ничего там про дев не сказано. «Рык царя» бесстрашен бою. В его душе нет места страху. Он не боится смерти. Готов бить любого врага, какой бы он образ не принимал, — тут же продекламировал он первую заповедь уложения.

— А дальше? — хитро спросил его Уйбар.

— «Рык царя» честен при разделе добычи. Он не возьмёт чужое, лишь добытое в бою оружие — его. Особо ценно оружие, отданное самим поверженным врагом. Он никогда не лжёт. Не можешь сказать правду — молчи. Не можешь молчать — скажи правду. Пообещал — сделай, не можешь — умри, — продолжал Асаргад, тоже улыбаясь в ответ на улыбку Уйбара, но не понимая, пока, что тот задумал.

— Стойкость «рыка царя», безмерна. Он не прихотлив ни в еде, ни в питье, ни жилье. Он может не есть, не пить, не спать столько, сколько будет нужно. Он стоек перед жарой и холодом, дождём и снегом, ветром и грозою, — наконец, окончил Асаргад, уставившись, на всё ещё ухмыляющегося друга.

— Так, с ними, согласно этому уложению и надо себя вести, Асаргад, только лишь с небольшим уточнением, — ответил Уйбар тоном наставника, глаголющего непререкаемую истину, — «рык царя», по отношению к женщине, смел в поступках, честен в словах и стоек в своих устремлениях, — заговорил он громко, нарочито торжественно, устраивая целый спектакль, перед сгрудившимися вокруг него и ехидно улыбающимися, любопытными сторонниками, — с непоколебимой и несгибаемой волей по пути к цели, но нежен, чувствителен и интересен при общении.

Он огляделся, ловя на себе весёлые и вместе с тем, восторженные взгляды и продолжил уже заговорщицки тише:

— «Рык царя» «воюет» женщину своими поступками, Асаргад, оглушает в бою ласковыми речами, и она сдаётся, отдавая ему своё «оружие». Но сам при этом, остаётся непреступным и величественно недосягаемым. Женщина должна не видеть себя желанной, а чувствовать это, — он сделал ударение на слове «чувствовать», — ты, «рык царя» и тебе, ниже твоего достоинства желать её, пусть желает она, — тут он пожал плечами, давая понять, что ничего сложного, — но, правда, есть и тонкости. Например, дева и её конь — неприкасаемые, без её дозволения. А так, всё как по уложению. Веди себя с ними, как «рык царя» и они будут на тебя смотреть, как на недосягаемого бога. Бабы, что с них взять?

Народ дружно расхохотался, одобряя шутовство Уйбара.

— Да, — со смехом протянул Асаргад, — теперь все женщины твои.

— Не, — продолжая строить из себя шута, запротестовал Уйбар, — всех не надо, а то сотрусь до кости или мозоли заведутся.

— А правда, что они мужским мясом питаются? — выкрикнул кто-то сзади.

— Ага, — шутливо подтвердил Уйбар, — только не мясом, а тем, что из этого мяса вытекает, — тут опять взрыв хохота, — ко мне, кстати, как-то дева одна молоденькая из их сестёр, с таким же вопросом приставала, а правда, что мужики женщинами питаются?

— Ну, в каком-то смысле, мы ими тоже голод утоляем, только не тот, — подначил другой из воинов, ехавших рядом, под дружный гогот окружения.

— Поверьте мужики, они так же голодают без нас, как и мы, — перекрикивая смех прокричал Уйбар куда-то за спину…

Мимолётная встреча с девичьим отрядом, внесла оживление в их однообразно унылое путешествие и до самого вечера, мужчины весело зубоскалили на женскую тему и Асаргад, отметил про себя, что воины его, действительно, оголодали, соскучились по женскому телу, и войдя в обжитые места, необходимо будет, что-то предпринять, чтобы мирное население, не так сильно пострадало, от его любвеобильных головорезов.

По заранее обдуманному плану Асаргада, отряд, добравшись до первого мидийского заслона в горах и объявив, что идёт наниматься на службу к Великому царю Иштувегу, на самом деле, отойдя на день пути, рассыпался и растворился по горным дорогам и тропам. Асаргад ещё в степи, принял от каждого своего приверженца присягу на верность и не сомневался, что воины сдержат её.

Все они были ордынцы и далеко не мальчики, опытные воины, прошедшие суровую школу походов и знающие ценность не только данных обещаний, но и просто, сказанного слова. К тому же, в то время, люди относились к предсказаниям, а тем более к предзнаменованиям, очень трепетно и верили в них, с завидным фанатизмом, а авторитет у Асаргада, как человека, поглаженного по голове самим богом, уже тогда был непререкаемый.

Всем ранним религиям, без исключения, было присуще явление религиозного экстаза, овладевающего некоторыми, особо одарёнными адептами. В те времена, боги и богини, частенько «овладевали человеческими телами» и вещали, с помощью последних, свои пророчества, предсказания и повеления.

Это было не просто нормой. Пророческое движение, в человеческой цивилизации, самого передового, в развитости мира, достигло своего апогея. Пророками кишела не только Мидия, но и Вавилон, Лидия, Египет, весь «плодородный полумесяц», да и другие, далёкие уголки обитания человека ими обзаводились.

Конечно, нам сегодня больше известно о пророках израильских, но лишь только потому, что еврейские пророки, сформировавшие основу Ветхого Завета, «пропиарились» на позднем христианстве. Они на слуху. Их пророчества компилируются из столетия в столетие. Ими восхищаются, их причисляют к лику святых. Но поверьте, за пределами еврейской общины, пророков, от имени других богов, было не меньше, а значительно больше. Это не евреи научили пророчествовать, они, как раз, научились пророчествовать у других.

Центром пророческого движения был Вавилон с его незыблемыми тысячелетиями богами и устанавливающий, некую «моду» в религиозных технологиях. Все служители культов, в разных краях, разным богам, тем не менее, перенимали технологии пророчеств, в первую очередь, у святого Вавилона, отдавая ему в этом пальму первенства. Маги Мидии не были исключением.

Кроме пророков вселенского масштаба, которых имел при себе любой уважающий себя царь, порой даже не одного, была целая куча «прорицателей», «вещателей» и «восклицателей» рангом пониже. Ещё было больше гадателей на всём, что под руку попадёт: по ползающим насекомым, по потрохам убитых животных, по разбрасываемым костям и так далее и тому подобное. Всего перечислить, просто, невозможно, так как гадали абсолютно по всему, что в голову взбредёт. Но это для низов. При дворах, сколь-нибудь значимых правителей, гадатели были более цивильны. Там гадали по звёздам, облакам, полёту птиц, шевелению листьев. У них всё было чисто, красиво, цивилизовано.

Была ещё одна специализированная группа, без «спецов» которой, не обходился ни один, уважающий себя вельможа, что уж говорить о царях — это толкователи снов. Сон — дар богов каждому живущему. В этом были убеждены, абсолютно все и доказывать эту истину, не было никакой необходимости, ибо противников и несогласных, с этой истиной, просто, не существовало.

В них, на божественном, зашифрованном языке, человеку открывается его будущее и каким бы невежественным не был человек, по отношению к тому или иному богу, или богине, в это, верили все, до фанатизма, начиная с малолетнего сына раба, копошащегося в нечистотах, в поисках чего-нибудь, хоть мало-мальски съедобного и заканчивая самим царём, на золотом седалище. Вот, только расшифровать сны, мог не каждый, а знать хотели все! А, раз был спрос, значит, само собой, появлялось предложение.

Все эти толкователи, гадатели, предсказатели, формировали целую армию со своими «десятниками», «сотниками», «тысячниками» и со своими «полководцами» — пророками, которые поднимались на такую высоту мистических технологий, что порой, даже не использовали элемент экстаза, ну, или делали это совсем незаметно.

Почему же именно в это время пророческое движение достигло своей наивысшей точки? Да, потому, что, именно в это время, появились уникальные по своей сути пророки, «высшие» проповедники, дошедшие в своём пророческом фанатизме, до согласия на гибель целых народов и всего мира в целом, во имя идеи. Они становились истинными предшественниками следующих поколений религиозных деятелей и зарождения религиозных идей, поставленных выше человеческих жизней, пусть даже, всех вместе взятых: «Сдохните все, но уверуйте мне! Ибо я глаголю истину!»

Отряд Асаргада был разношёрстен и многонационален, и каждый отправился в свои родные края для того, чтобы впитать необходимую информацию и по возможности собрать вокруг себя свой отряд, притом, чем больше, тем лучше, хоть до размеров армии, и к весне, обходя города и селения, как можно незаметнее, присоединиться к Асаргаду, уже под Пасаргады, где он их будет ожидать. Сам же будущий царь царей, лишь с двумя воинами-мидянами: Паласаром и Укбаром направился прямо в столицу Мидии — Экбатаны.

Впереди у него был очередной судьбоносный узел и если б не горы, то Асаргад двинулся бы к нему на пролом, по прямой. Он был в состоянии эйфории и ничто не могло его остановить, но «ничто» и не вставало на его пути. Все преграды и препоны расступались перед ним, как бы освобождая дорогу, в глубоком почтении.

Экбатаны. Величественный и один из красивейших городов того времени, расположенный у подножья большой горы, в начале широкой плодородной равнины, по которой, множеством ручьёв и речушек, создавался высокогорный оазис, дающий жизнь возделываемой земле и создающих пышную растительность равнинного плато, затенённость которой, в купе с кристально чистым высокогорным воздухом, дарующим свежесть всему, что им дышало, превращало эти места в рай на земле.

Экбатаны господствовала над всей иранской равниной, являясь началом пути из Месопотамии в земли Персии и далее в Индию. Столица, окружённая семью кольцами стен, возвышающимися друг над другом мощными зубцами, ещё издалека производила на путников неизгладимые впечатления, завораживая любого, к ней приближающегося, своей незыблемой и сказочной фундаментальностью.

Каждая крепостная стена, была выкрашена в разный цвет: белый, чёрный, пурпурный, голубой, красный, серебряный и золотой, что соответствовало тогдашним понятиям соотношения цветов и планет, включая в этот список луну и солнце.

Могучие стены из тёсанных каменных глыб, каждая из которых была длиною, примерно, метра три и квадратным поперечником в полтора метра. Высота каждой стены, достигала тридцати-тридцати пяти метров, а толщина — двадцати-двадцати пяти. Разломать, такие циклопические укрепления, не могла ни одна стенобитная машина того времени, да и современные, изрядно бы помучились.

Над единственными воротами в каждой стене, возвышались башни, почти пятидесятиметровой высоты, имевшие тридцатиметровые основание. Ворота, построенные для парадного выхода войск, поднимались вверх на высоту тридцати метров, имея ширину, при этом, почти двадцать.

Между стенами, плотным нагромождением, толкались дома-крепости мидийской знати, каждая из которых, имела свои оборонительные укрепления и свои гарнизоны для защиты. Каждый дом в Экбатаны был своеобразной крепостью в крепости.

Их купольные крыши, удивительным образом напоминали перевёрнутые огромные чаши и котлы, удлинённые кубки и пиалы горных великанов. Плоские крыши, практически не встречались, только если на неосновных пристройках, по которым была необходимость ходить, либо на них разбивался искусственный сад, со сложной системой ирригации.

Все проёмы проходов, арки, так же, как правило, были закруглены. И всё это разнообразие, пестрело разноцветными красками и утопало в зелени садов, которые росли, казалось, всюду, создавая причудливые, разноуровневые зелёные пятна. Финальным аккордом всему этому грандиозному градостроительству, являлся царский дворец-цитадель, что занимал всю территорию за золотой стеной города.

Экбатаны был городом знати, и никто кроме знатнейших представителей древних мидийских родов, таких как Арбака, Артика, Машдака и им подобным, там не только не жил, но порой и не вступал на городскую территорию.

Простой люд ютился в огромном человеческом муравейнике за пределами стен Экбатаны, в чахлых домиках, построенных из глиняных или земляных кирпичей, высушенных на солнце, от чего недолговечных и вечно разваливающихся, под непомерным для них воздействием дождей, ветров и зимних заморозков.

В каждую из семи частей города, отделённой цветной преградой крепостной стены, была своя система допуска. Не каждый мог войти в город за первую, белую стену, ещё меньше могли пройти дальше и только единицы входили в золотую его часть.

Стражники, всех их знали в лицо и посторонний мог проникнуть только лишь по личному указанию самого царя, либо в сопровождении доверенного лица, имеющего беспрекословный допуск и лично заверивший стражу, о необходимости прохода этого постороннего.

Всё это Асаргад узнал к концу первого дня, тщетных усилий проникнуть в город через первый, белый кордон, да, и то, только после того, как заплатил одному из стражей.

Не став скрывать, что он личный посланник к самому Артембару, главному евнуху царского гарема, Асаргад, буквально парализовал стража, который выпучив глаза, замер в недоумении надолго. Как выяснилось, этот страж, сторожил вход уже почти пять лет и в первые за всю службу, столкнулся с тем, что кто-то, вот так нагло спрашивает и что-то, не менее нагло хочет передать, такому уважаемому человеку, как сам Артембар!

— Ты что совсем сдурел, воин? Ты с каких гор спустился? — не скрывая недоумения, наконец, выдавил из себя стражник, — с этим человеком нельзя просто встретиться и тем более, что-то ему передать. Если ты хочешь, какую-нибудь из своих девочек пристроить в царский гарем, то будь добр тащить её на девичий рынок, как все. Артембар не подкупен и по-другому, у тебя не получится. Да, ты знаешь, — уже перейдя чуть ли не на крик, распалился стражник, — что за одну лишь попытку подойти с этим к его величию, ты запросто лишишься головы, безмозглый?

— У меня нет знакомых девочек, которых бы я хотел пристроить в царский горем, — с нажимом произнёс Асаргад, прерывая разошедшегося стражника, — у меня к нему личный разговор, не касающийся женщин вообще.

Страж запнулся, подавился по виду собственной слюной и замолчал в растерянности, но тут же взглянув за плечо Асаргада, быстро пробурчал:

— Вот едет главный страж гаремного сада, попробуй спросить его, если он тебя не убьёт на месте.

И тут же ретировавшись, быстрым шагом пошёл обратно к воротам. Асаргад оглянулся. По дороге, в шагах в ста, в сторону ворот, важно ехал богато разодетый франт, но конь под ним, был явно боевой, не прогулочный, да, и акинак на поясе «рабочий», а не украшение на показ.

Асаргад быстро вскочил на коня и так же медленно и важно тронулся на встречу вельможе. Поравнявшись, Асаргад остановился и учтиво поздоровался, но не раболепно, как полагалось бы по рангу, а как с равным себе. Такой поступок наглого перса обескуражил знатного мидянина, выводя из задумчивости, в которой он находился и тоже заставил остановиться.

— Ты кто? — тихо и пугающе, прошипел вельможа, пристально и колко смотря в глаза наглеца.

Неожиданность его не напугала, а взорвалась внутренней яростью. Он резко напрягся, но за меч не схватился. Асаргад заметил, с каким напряжением он себя сдерживает, поэтому сразу заговорил спокойным, доверительным тоном, смотря прямо в глаза собеседника:

— Я всего лишь посланник. Привёз Артембару письмо от его сына.

Вельможа дёрнулся и на мгновение обескураженно застыл. Затем выдохнул, приходя в себя, подавил гнев и даже позволил себе, несколько, хотя бы для вида, расслабиться:

— Ты обознался чужак. У Артембара нет сына, — и он при этом хищно улыбнулся, довольный тем, что поймал пустобрёха на обмане, и уже шипя, как змея, добавил, — и не может быть. Неужели ты этого не знал?

— Почему же? — сделал наигранное удивление Асаргад и заговорщицки добавил, — он не с детства был евнухом.

Ухмылка медленно сползла с лица вельможи. Он молчал, внимательно рассматривая наглеца. Асаргад тоже молчал, ожидая, что предпримет старший охранник гаремного сада, предположив, что в голове последнего, сейчас идёт не шуточная борьба, между презрением к собеседнику и жутким любопытством, от прикосновения к чужой тайне. Наконец, вельможа брезгливо протянул руку, как бы делая одолжение, но при этом отрывисто потребовал:

— Давай.

На что Асаргад, лишь медленно отрицательно покачал головой.

— Очень важное, — придав сожаления в голос ответил воин, — я передам его только лично. Я подожду его здесь.

И с этими словами, Асаргад тронул коня и медленно проехал мимо ошеломлённого невиданной наглостью высокородного мидийца, направляясь к ближайшему карагачу, росшему у дороги, где спешился и уселся на траву. Тут же рядом с ним пристроились два его телохранителя.

Вельможа, по-прежнему продолжал стоять на месте, лишь развернув в его сторону голову и следя за надменным персом, в его мыслях, уже являющегося трупом. Наконец, видимо перебрав в голове все ругательства и не найдя новых, старший стражник гаремного сада, тоже тронул коня и скрылся в воротах города.

Ждать пришлось не долго. Ровно столько, сколько, приблизительно, потребовалось вельможе добраться до золотой части города, сразу переговорить с главным евнухом и так же не спешно вернуться обратно.

Асаргад, пристально следя за входом в город, сразу заметил, как стражники быстро засуетились, расступились, выстраиваясь в два ряда по стенкам и из города выплыла, невиданная до селя Асаргадом, процессия. Восемь крепких молодых мужчин, в одних лишь набедренных повязках, несли на своих плечах, целый дом, укрытый пёстрыми тканями. Следом выехал, всё тот же, старший страж гаремного сада и с ним четверо вооружённых до зубов воина, в металлических доспехах.

Асаргад и двое его телохранителей, как по команде, вскочили на коней, но на этот раз, на встречу не поехали, а остались в тени, дожидаться. Старший страж, обогнал носильщиков и в сопровождении своего небольшого отряда, ринулся к наглым персам, как в кавалерийскую атаку. Асаргад, медленно положил руку на рукоять акинака, но не тронулся с места.

Пятёрка мидийских воинов, доскакав, резко остановилась, подняв тучу пыли и тут же, латники окружили Асаргада и его путников, взяв их в плотное кольцо. Воины, с той и с другой стороны, всем своим видом выражали ледяное спокойствие, чего нельзя было сказать про коней, как с той, так и, с другой стороны. Если бы кони были собаками, то лай и визг бы поднялся, на всю округу.

Через какое-то время, к группе воинов, подошли носильщики с цветастым домом на плечах и один из них, шустро раздвинул полог. Внутри этого дома, на рабских плечах, утопая в огромном количестве подушечек, лежало что-то непонятное.

Престарелый, если не сказать старый комок жира, с маленькой лысой головой, сделал неуклюжую попытку повернутся на бок. Удалось ему это, только с третьей попытки. Лоснящийся боров, быстро осмотрел своими маленькими, заплывшими глазками гостей и видимо не признав в них ничего для него интересного, недоумённо пискнул:

— Кто такие?

— Артембар, — тихо и спокойно проговорил Асаргад, а то, что это был именно он, воин не сомневался и стараясь успокоить собеседника, который, как капризная девка, начинал истерично подёргивать пухлыми ручками, он, не став ходить вокруг да около, рубанул с плеча — я от Шахрана.

Это имя произвело эффект удара дубиной по его лысой голове. Хозяин царского гарема вздрогнул и замер, раскрыв рот.

— Он просил меня, по пути заехать к тебе, — продолжил Асаргад, — и если ты ещё жив, то передать вот это.

С этими словами он вынул из седельного мешка кожаный футляр и подъехав вплотную, не обращая внимания на перегораживающего ему дорогу стража, протянул письмо Артембару. Пальцы толстяка, унизанные в несколько рядов перстнями и кольцами, потянувшиеся за пергаментом, затряслись, в глазах заблестели слёзы, губы задрожали.

— Он жив, — сквозь слёзы не то спросил, не то сам себе подтвердил Артембар.

— Ещё как, — с весёлостью в голосе и с интонацией, указывающей на то, что объект их разговора живёт припеваючи, ответил Асаргад, но тут же решил привести в чувство евнуха, — мы так и будем говорить на дороге?

Главный евнух Великого Иштувегу, тут же обхватил кожаную коробку двумя руками, прижал её к груди и заметался в подушках, зачем-то перебирая и перекладывая их с одного места на другое, не понимая, похоже, ничего, что творится вокруг и что надлежит делать. Помог ему, всё тот же, старший охранник гаремного сада, который, теперь, оказался за спиной Асаргада.

— Я могу предложить вашему величию свой дом для беседы, — проговорил он, кланяясь Артембару.

— Благодарю тебя, Мазар, — подался в первом порыве к нему евнух, но тут же, видимо, передумал и запинаясь возразил, — нет, лучше к тебе не надо… нужно где-нибудь в неприметном месте, где нас никто не увидит…

— Здесь не далеко от города у меня есть сад, если помните, — неуверенно предложил Мазар, — могу предложить свою беседку в нём.

— Да, — тут же встрепенулся обрадованный Артембар, — помню. Веди.

Полог балдахина запахнулся, скрывая главного евнуха царя и кавалькада медленно тронулась прочь от города, сначала, по разбитой дороге, затем, свернув в заросли бурно разросшихся кустов, над которыми возвышались то тут, то там корявые стволы старых карагачей и петляя по еле заметной тропе, наконец, вышли к огороженному каменной кладкой по пояс высотой и хорошо ухоженному, персиковому саду.

На проходе, у глинобитных построек, на коленях лицом вниз, их приветствовали рабы Мазара, видимо работающие в этом саду. Пара вооружённых охранников, завидев хозяина, который, надо понимать, только что отсюда уехал, лихорадочно одевали доспехи, впопыхах ища своё оружие. Подъехав к ним Мазар спешился, показывая пример другим, всем видом говоря, что дальше следует идти пешком. Асаргад принял предложение и отдав поводья Урбару, спрыгнув на землю, тихо скомандовав:

— Ждите здесь.

Это было сказано тоном, который не подразумевал отдых и расслабление, поэтому его телохранители, заговорщицки кивнули и с коней слазить не стали, оставшись на входе. Охрана Мазара, тоже осталась здесь же, как бы для пригляда за этой парочкой, но в отличии от них, они всё же спешились. Артембара пронесли без остановки в глубь сада, в след которому, направились Мазар и Асаргад.

В беседку, сотканную из тонких щепок в виде причудливого шпона, построенную таким образом, что, скрывая находящихся внутри, имелся неплохой обзор за тем, что творится снаружи, они прошли втроём. Мазар следовал за ними неотступно и не спрашивая ни у кого на это разрешения. Асаргад понял, судя по поведению, что он имеет на это полное право, поэтому гость сделал вид, что вовсе не замечает лишнего человека. Главный евнух, видимо, не обращал внимания на охранника, по привычке.

Артембар с Асаргадом сели на деревянные скамейки, а Мазар остался в проходе, постоянно вертя головой, то на гостя, то на сад, окружающий их со всех сторон, как будто, вот-вот ожидая, где-то в глубине между деревьями, появление жутко враждебных персов, а то и самой личной царской стражи или, что ещё хуже, головорезов его зятя Спитамы, которого он боялся, больше Иштувегу. Хозяин явно нервничал.

Артембар, всё ещё прижимая футляр с пергаментом к груди и бестолково улыбаясь, уставился на гостя в ожидании чего-то. Асаргад только взглянув на прижатый к груди футляр, от удивления даже дар речи потерял. Судя по целостности печати на нём, Артембар, не только не прочитал его по дороге, а за время их пути, это письмо, наверное, наизусть выучить было можно, но даже и не вскрыл его!

Он вопросительно посмотрел на старого евнуха и взглядом указал на футляр, мол, чего ждёшь, почему не читаешь. Толстяк встрепенулся и как будто только что обнаружив ценную вещь, принялся за кожаную трубу. Для начала, он внимательно, расплываясь в довольной улыбке, принялся её вертеть и разглядывать, как это делают дети с долгожданным подарком. Увидев печать, которой коробка была опечатана, его бровки вскинулись вверх в изумлении.

— Царская? — спросил он, не отрывая взгляда с крышки.

— Царская, — подтвердил Асаргад и тут же добавил, немного лукавя, — Шахран не царь, но на столько близок, что может себе позволить пользоваться печатью царей.

Пухлые пальчики Артембара, скованные золотом перстней, суетливо принялись открывать, стараясь, как можно меньше навредить печати, видимо он решил оставить её, как память. Наконец, футляр раскрылся, и он дрожащей рукой, аккуратно вытянул на свет свёрнутый в рулон пергамент и отложив коробку в сторону, предварительно заглянув внутрь, проверяя, как бы там чего не осталось важного, принялся осторожно разворачивать письмо.

Вообще, в Мидии, пергаментное письмо было крайней редкостью, ибо для повседневной переписки, как правило, использовались специальные глиняные таблички, а для особо важных случаев, применялось тонко раскатанное золото. Пергамент, не то что не умели изготавливать, просто он, выпадал из понятия «традиция».

Ещё только раскрыв край, его маленькие, заплывшие глазки, быстро забегали по строкам и тут же наполнились слезами, а ещё мгновение спустя, он вновь свернул пергамент, опустил его на колени и откровенно зарыдал.

Асаргад не смотрел на евнуха и не торопил, а медленно осматривал сад, через множество щёлочек в стенах. Мазар перестал вертеть головой и печально уставился на Артембара. Асаргад моментально оценил его взгляд. Видимо их связывало не только служебное положение и по виду охранника было заметно, что тот, по-настоящему сопереживал с толстяком и был для него чем-то больше, чем охрана.

Асаргад успел осмотреть весь сад вокруг, пока толстый евнух не предпринял повторную попытку развернуть пергамент и начать читать всё заново. Руки его дрожали, слёзы лились по пухлым щекам, при этом он постоянно шмыгал носом и придурковато улыбался.

— Он меня простил, — взвизгнул в приступе счастья Артембар и уставил заплаканные глазки на Асаргада.

Воин ничего не ответил, лишь глубоко кивнул, давая понять, что он всё знает и подтверждает это. Артембар вновь набросился на чтиво и снова зарыдал, тихо проговаривая сквозь слёзы:

— Он просит прощения у меня. Милый, бедный мальчик.

Поревев ещё какое-то время, старый Артембар, который за эти мгновения, буквально на глазах постарел ещё больше, принялся за третью попытку и на этот раз, окончательную.

Сначала, по мере прочтения, его улыбка постепенно сползла на нет. Лицо стало напряжённым и собранным. Он то и дело стал бросать короткие взгляды на Асаргада, от которых тот, сразу почувствовал себя неуютно. В первую очередь, его пристальный, умный взгляд, никак не вязался с тем стереотипом, что сложился у Асаргада за недолгое их знакомство.

Неожиданно, этот человек показал себя с другой, внезапной стороны и тогда Асаргад чётко отметил про себя, что внешность и первое впечатление, бывают обманчивы и даже порой, через чур. А когда, наконец, Артембар дочитал письмо до конца, он уронил руки и откинувшись спиной на хрупкую стену беседки, от чего бедная опасно качнулась всем строением, его умный, буквально сверкающий взгляд, устремился на Мазара.

За время чтения, образ евнуха, преобразился до неузнаваемости. Он сосредоточенно о чём-то призадумался. Наступила немая сцена, и на долго. Артембар не двигая ни единой «жиринкой», смотрел в никуда, а Асаргад с Мазаром, на него и лишь изредка переглядываясь между собой, недоумевая по поводу затянувшегося, так надолго, молчания.

Наконец, старый евнух вышел из оцепенения, встрепенулся, глубоко с видимой отдышкой вздохнул и уже с серьёзным видом, став абсолютно другим человеком, ещё раз перечитал письмо, после чего быстрым, явно привычным движением, свернул его в трубочку и тихо спросил гостя, почему-то при этом, смотря на Мазара:

— Я пока не знаю, чем могу тебе помочь. Мне надо подумать, — он сделал паузу, а потом повернувшись к воину спросил, — тебе есть где остановиться?

— Нет, — сухо ответил Асаргад.

Артембар задумался вновь, ритмично стуча отяжелёнными золотом пальцами по своей коленке. Думал он опять долго, но, наконец, приняв какое-то решение, тяжело и грузно поднялся на ноги, кряхтя и постанывая.

— Хорошо, — сказал он и обращаясь уже к Мазару, попросил, — Мазар, ты сможешь провести гостей в дом моего друга Харпага? Я знаю, что его нет в городе, но Кудак приютит их, по моей просьбе. Он не откажет.

— Смогу, — уверенно ответствовал старший охранник гаремного сада, вновь почтенно кланяясь, — только для этого, их надо переодеть подобающе.

Асаргад поднялся.

— Вы не слишком спешите, владыка, — неожиданно обратился Артембар к нему непонятным титулом, но не раболепно, а с некой насмешкой.

— Как бы я не спешил, уважаемый, — ответил Асаргад спокойно и даже устало, — судьбу не обгонишь.

Артембар чуть заметно улыбнулся и даже попытался поклониться, на этот раз почтительно, выдавая, скорее, уважение уму собеседника, чем будущему царю царей. Мазар тут же отпрянул в сторону от прохода, открывая выход. На лице его мелькнуло замешательство. Он до сих пор, так и не знал, кто этот гость, но в один миг понял, чисто интуитивно, что перс не так прост, как показался вначале и на всякий случай, решил держаться с ним обходительней.

Артембар чуть склонив голову, протянул руку к выходу, предлагая пройти первым Асаргаду. Тот, приняв царскую осанку, слегка кивнул в ответ, поблагодарив и вышел…

Мидийцы были очень близки персам и по языку, и по вере, и по обычаям повседневной жизни, что говорило об их недалёком единстве, в не ком, цельном народе. И те, и другие носили длинные волосы и столь же длинные бороды, которые в зависимости от положения, имели различную степень ухоженности.

Носили одинакового покроя штаны, короткие сапожки и на поясе, обязательно, — меч акинак, бывший в ту пору, отличительным признаком свободного от рабства мужчины. Но не долгое раздельное существование, вносило и ряд различий, позволяющих отличить мидийца от перса, что называется, невооружённым глазом.

Мидийская мода верхней одежды, значительно отличалась от персидской. Если персы, как и в бытность времён, надевали узкие кожаные куртки, то дородные мидийцы, длинные, свободные одеяния, с большими, безразмерными рукавами, больше присущи женщинам, чем мужчинам. Кроме того, мидийцы и персы чётко различались головными уборами. На этом, в принципе, внешние различия заканчивались.

Веры, мидийцы, как и персы были тоже одной. И те, и другие верили в Ахурамазду, в мир добра и зла, в борьбу между этими мирами и обязательную победу света над тьмой. Эту религию сегодня, называют зороастризмом, по имени первого пророка, сформировавшего основные постулаты этого вероучения.

Изначально учение Заратустры было активной прозелитической религией, страстно проповедуемой пророком и его учениками, и последователями. Последователи и адепты «благой веры», весьма чётко противопоставляли себя иноверцам, считая тех «почитателями дэвов». Тем не менее, в силу целого ряда причин, по-настоящему мировой религией, зороастризм так и не стал. Его проповедь оказалась ограничена главным образом ираноязычной ойкуменой.

У мидийцев, более, чем у персов, был развит чистый, теоретически-философский зороастризм, который, именно при Иштувегу, стал подобием государственной религии, исключивший из лона государства все остальные, что породило всеобщую поддержку его магами, дав опереться царю в своём правлении, на самую могучую силу, как в воздействии на умы народа, так и на самую мощную экономическую структуру.

Отец Иштувегу Увахшатра, по сути создавший великую империю мидян, которых вавилоняне называли Умманманды, величался царём царей, в том смысле, что был первый, среди равных царских династий, входящих в то, что называлось обобщённым понятием Мидия.

Иштувегу, усевшись на трон, решил этот паритет нарушить. Ему не удавалось стать лидером среди равных по заслугам, поэтому он применил стратегию унижения рядом стоящих. Кстати, такая форма получения неограниченной власти, была абсолютной нормой и Увахшатра — отец империи, был как раз, редким, из этого правила, исключением.

Иштувегу, в первую очередь, окружил себя теми, кто унизился пред ним сам, а затем, нагнул, а кое кого и сломал из тех, кто унижаться не захотел. Главным оружием, он избрал интригу и грубую силу, что моментально восстановило ряд влиятельных мидийских родов против него. Правда, открытой оппозиции не было, она существовала подпольно, так как открытая часть недовольных, была сразу скомпрометирована и жестоко вырезана молодым царём, что, кстати, послужило ему оправданием, для установления единоличного деспотизма.

Поэтому, все главы древних и уважаемых родов, и царьки всех мастей внутренних мидийских земель и городов, входивших в империю, в глаза царю Иштувегу улыбались, но при этом, почти каждый, держал за пазухой камень.

Удерживать в единении множество разнообразных, этнических и культурных народностей, не особо ратующих, за поддержание общего государственного тела, сколь угодно долгое время, невозможно. Никакая сила мечей и копий, никакая репрессивная политика тотального страха, не способна превратить их в однородную, управляемую массу. Рано или поздно, напряжение в любой империи достигнет критического значения и искусственный конгломерат взрывается.

Единственная сила, которая способна сплотить и сделать разнородное общим — это заинтересованность их в этом. Понимал ли это Иштувегу? Судя по его политике, вряд ли. В результате правления царя-деспота, в империи всё больше и больше росло недовольство, готовое, в один прекрасный момент, взорваться.

Мог ли тогда Асаргад знать, что этот капризный и с виду тщедушный толстяк, каким предстал перед ним Артембар, был самым влиятельным человеком в империи, по сути своей, возглавляющий самую опасную оппозицию царю?

Иштувегу, был до маниакальности мнителен и не доверял никому, порою, даже самому себе, а вот Артембару доверял. Почему? Это останется загадкой. Видимо вид и поведение этого толстяка, и его, в сущности, безродность, позволяло царю, вообще, не воспринимать его, как человека. Он был для него говорящей игрушкой, единственной, с которой он мог общаться, без опаски за себя. Иштувегу, по крайней мере, так считал.

Артембар, каким-то образом, не попадал в его маниакальный кругозор. Иштувегу, в любом человеке находил для себя врага, но только не в нём, а именно он, главный евнух его гарема, являлся ключевой фигурой вражеского стана, который вдумчиво и планомерно, готовил не сколько, просто, смерть ненавистному параноику, но и слом всей системы в целом.

Второй по значимости фигурой в списке друзей Артембара, был как раз, тот самый Харпаг, в дом которого и повёл Мазар Асаргада с товарищами. Харпаг, был один из великих полководцев Иштувегу, командовавший большей частью его войск и во многих походах, в которых Иштувегу лично не участвовал, командовал общими войсками, от его имени. Но в отличии от Артембара, который кроме политических претензий к царю, имел ещё и личные, Харпаг личных претензий к Правителю не имел и «дружил» с Артембаром, исключительно, по идейным соображениям.

В крепости, в которую, наконец, привёл гостей Мазар, и которая называлась «дом друга Харпага», встретили их не слишком радушно. Кудак, видимо управляющий, в отсутствии хозяина не был расположен к гостеприимству, тем более нежданных гостей из рода «не пойми кто» и страны «не пойми откуда», но по кривясь и внутренне по борясь с собой, всё же отказать в просьбе Артембара, да ещё переданной с помощью Мазара, не смог и гостей впустил.

Кудак с первого взгляда, вскользь, как выяснилось позже, распознал в расфуфыренных «мидийских» гостях их истинные сути, но изначально промолчал. Он был не стар, прекрасно сложён, с сильными жилистыми руками. В каждой мелочи, угадывался в нём опытный и бывалый воин, только когда он пошёл впереди, сопровождая гостей, Асаргад увидел его сильную хромоту, прямо, как у его отца и понял, почему этот вояка не встрою, а при хозяйстве. Видимо, он когда-то воевал со своим хозяином плечом к плечу, но получив увечье, выпал из боевых рядов, а судя по тому, что Харпаг пристроил его к себе, Кудак был для него, чем-то больше, чем простой воин.

Дом был небольшой, но действительно напоминал хорошо обустроенную крепость. Асаргад оглядев её даже мельком, решил, что он бы такую, штурмовать не стал бы, ни при каких условиях. Тщетно.

Небольшой внутренний дворик, куда их привёл Кудак, напоминал больше тренажёрный пятачок, для отработки боевых навыков, чем обычный двор влиятельного горожанина. Вдоль стен стояли чучела и манекены, хитрые деревянные приспособления, мишени и тому подобное.

При крепости-доме имелась внушительная конюшня, в которой стояло только две лошади, но управляющий, чётко определил стойла гостевым коням, не предоставив им выбора. Затем, провёл в дом и извинившись за временное отсутствие комфорта, открыл перед ними лишь одну комнату на всех, которая больше была похожа на казарму для десятка воинов.

— Это я могу предложить, только от себя лично, — проговорил хмуро Кудак, — сами понимаете, без хозяина, я не вправе распоряжаться его комнатами. Прибудет господин, примет решение. К тому же вы ордынцы, вам не привыкать.

С последними словами, он хитро улыбнулся Асаргаду, мол, знай наших, не таких раскусывали.

— По тебе вижу, ты тоже школу степей прошёл, воин, — парировал с ответной ухмылкой Асаргад.

— Был воин, да весь вышел, — серьёзно проговорил тот, — пойду распоряжусь на кухню. Еду принесут сюда. Отдыхайте.

Кудак вышел, но дверь за собой не прикрыл, оставив проход нараспашку. Асаргад, тоже за ним дверь закрывать не стал и жестом остановил своих телохранителей, решивших это сделать. Он огляделся, кинул походные мешки к ближайшему лежаку и молча стянув сапоги, устало завалился, даже не снимая верхней одежды.

— Кудак, — негромко позвал он управляющего в пустоту коридора, — а где здесь можно помыться с дороги?

Как и ожидал Асаргад, Кудак почти тут же появился в проёме. Он никуда далеко не ушёл и ни на какую кухню не побежал. Он остался в укромном месте, посмотреть на реакцию гостей и послушать, о чём они будут говорить, но поняв, что гости не простые залётные и просчитали его замысел, не раздумывая решил раскрыться, осознавая, что шушукаться они не будут ни при нём, ни без него. Не те люди.

— Пришлю кого-нибудь, — устало, но с улыбкой проговорил он, — проводят.

И с этими словами, он действительно ушёл, даже дверь прикрыл. На этот раз, его шаги были отчётливо слышны в, похоже, пустом и от того гулком для звуков, каменном замке.

Мерно и однообразно потекли дни безделья. Дом-крепость оказался не пустым, как вначале показалось. В узкое окно-бойницу, выходящее на маленький, внутренний дворик, Асаргад видел и тренирующихся воинов мечников, которых за эти дни он насчитал порядка двух десятков и кучу ребятни, разного возраста, женщин и старух прислуги, да и мужчин, кроме воинов, он голов пятнадцать насчитал, как минимум, и всё это только то, что он увидел, а сколько всего народа в крепости, оставалось только гадать.

Асаргад, проявляя стойкость, не любопытствовал и помещение, куда их определил Кудак, без нужды не покидал и своим телохранителям не позволял. Он ждал, просто ждал.

Асаргад даже не думал и не размышлял о будущем, не строил планов своего восхождения к власти, так как был уверен в том, что поворот судьбы у Артембара, всё равно окажется непредсказуемым и только пройдя этот судьбоносный узел, можно будет принимать, хоть какие-то конкретные решения.

На второй день, вечером, когда в замке уже начали зажигать факела, к ним в казарму зашёл Кудак и с ехидной улыбкой осмотрев троицу, неожиданно спросил, ни к кому не обращаясь:

— Золотом богаты?

Асаргад вопросительно посмотрел на хитрющего и довольного собой Кудака и задал встречный вопрос:

— Смотря сколько и для чего?

— По бруску на брата, думаю хватит, — не переставая улыбаться, уточнил домоуправ и тут же разъяснил, — предлагаю сходить в храм Анахиты. Знаю я, вашу ордынскую жизнь. Воюешь среди баб, а самих баб, годами не видишь.

Телохранители Асаргада резко встрепенулись и чуть ли не скуля, уставились на начальника. Асаргад глянул на них, усмехнулся в усы и решил:

— Ну что ж, дело хорошее. По бруску, так по бруску. А не дорого?

И с этими словами, не ожидая ответа, полез в один из своих походных мешков. Тем временем Кудак продолжил:

— Артембар с Мазаром расстарались. Мазар посыльного прислал с весточкой. Ближе к ночи, когда в храме мало кто останется, туда заявятся очень важные особы, притом сознательно по ваши души. Так, что, на дар не скупитесь. Окупится с торицей. Я не знаю, что им там про вас наш толстяк наговорил, но то, что они вот так, разом заявятся, уже говорит о многом.

— Кто такие? — как бы между делом поинтересовался Асаргад, облачаясь в ненавистный мидийский балахон, путаясь в его безразмерных рукавах.

— Лучше вам не знать. Это для вашей же безопасности и упаси вас Ахурамазда, их об этом спрашивать. Особы хоть и молоды, но несвободны и их мужья, очень серьёзная угроза. Поверьте, на слово, — проговорил Кудак, резко становясь серьёзным, — коли узнают, то не спасут даже эти стены. Да, что стены, даже заступничество самого царя вас не спасёт. Вот насколько они опасны. У каждого по ручной армии отпетых головорезов, так что вам, даже из города не уйти. Из-под земли достанут, но с другой стороны, обладание их жёнами, согреют душу каждого, кто ненавидит Иштувегу и его свору, — он о чём-то с грустью призадумался и тут же перешёл на другую тему, — но и вести себя с ними, вы должны так, как подобает царям, не ниже, чтоб не унизить их достоинство и оставить женщин довольными вами. Коли сделаете, как говорю, в будущем, глядишь, может пригодиться…

Он замолчал, опять о чём-то задумавшись. К этому времени, гости нарядились. Асаргад выделил каждому по бруску золота, и они, в предвкушении приятных во всех отношениях событий, в сопровождении Кудака, отправились в храм Анахиты.

Было ещё одно различие в верованиях у мидийцев и персов. Оно касалось не основных постулатов, а второстепенных, но тем не менее. У мидийцев был значительно сильнее развит культ почитания богини плодородия Ардвисуры Анахиты. Нет, персы тоже про неё не забывали, но не до такой степени.

В Экбатаны находился храм богини Анахиты, самый большой и самый роскошный во всей мидийской империи, а если учесть, что за пределами Мидии ей храмы не ставили, то получалось, что храм в Экбатаны, был лучший в мире.

Мидийские женщины, служа в этом храме, по уверениям чужестранцев, просто, предавались разврату и зачастую не могли понять, как всё «это», согласуется с религией, но мидийки, знали что-то такое об этом, о чём чужестранцы не догадывались, при этом, они так ласково обращались со своими любовниками, что не только оказывали им «гостеприимство на ложе» и обменивались подарками, но нередко давали больше, чем получали, так как столичные львицы, по большей части, происходили из богатых семей, снабжающих их для этого средствами.

Впрочем, они принимали любовников не первых встречных, а преимущественно равных себе по общественному положению и по понятным соображениям, предпочитали не местную аристократию, которую, как облупленных знали, а аристократию заезжую. Вот он был, а вот его и нет. Он не спрашивает, кто она такая, она, им не интересуется. Злые мужья останутся в неведении, слухов и пересудов по городу, ходить не будет. Идеальный расклад.

Храмовая проституция, с точки зрения тогдашнего мидийца, была, по своей сути, проста и понятна. Не каждому верующему дано было счастье впадать в религиозный экстаз, для общения с богом, но, оказывается, каждой женщине в храме богини, при оргазме, как некой разновидности экстаза, легко и просто было слиться с «божественным» воедино. Поэтому, раз в год, каждая женщина, была обязана пройти процесс единения с Анахитой в её храме, правда, не всегда им это удавалось.

Женщина не имела права выбора, в прямом смысле. Соответственно, войдя в храм, кто-то из них не успевал даже добраться до каменной скамьи, где сидели в ожидании конкурентки, оказываясь в загребущих мужских руках, а кто-то, сидел там днями, а то и годами в ожидании хоть кого-нибудь, кто на неё позарится, ну, или скорее, сжалится.

У персов, для женщин такой «обязаловки» не было и если кто и решался на единение с Анахитой, то это было исключение, чем правило.

В величественном храме, не только мало кто остался к их приходу, он был абсолютно пуст. Вообще никого. Кудак провёл гостей по светлой дорожке, посыпанной мелким песком и выйдя к пустым каменным скамьям, на которых должны были, по идее, восседать жаждущие единения с богиней, остановился, пристально всматриваясь в сумрак колонн.

Наконец, он обернулся к Асаргаду и не говоря не слова, указал ему направление рукой, давая понять, что конкретно ему, надо идти, именно туда. У Асаргада, в предвкушении скорой близости с женщиной, которой у него не было уже почти год, сердце вылезало из ушей, в диком желании, хоть одной артерией, взглянуть на предмет вожделения. От грохота, с которым оно колотилось, мужчина оглох и похоже, вообще уже ничего не соображал, не то что слышал. Он, было рванул в указанном направлении, но тут же был остановлен Кудаком за рукав.

— Остынь, — зашипел тот шёпотом и тут же напомнил о договоре — ты царь, а не дикий варвар.

Это несколько остудило непроизвольный порыв Асаргада, и он, как будто вернулся в чувство из забытья.

— Я рык царя, — медленно проговорил он про себя, расправляя при этом плечи, становясь величественным и важным сам в себе.

Предательская дрожь, во всём теле, постепенно успокаивалась, даже дышать стало легче. Он утёр длинными рукавами мокрое, от выступившего пота лицо, проделав это в виде некой молитвенной интерпретации, с запрокидыванием головы к тёмному небу и наконец, посчитав, что полностью успокоился и вполне контролирует себя, орлиным взглядом впился в темноту, туда, куда указал Кудак.

Там, между двух колонн, шелохнулась тень. Если б не это движение, то он, вряд ли, разглядел что-нибудь, но благодаря тому, что соискательница, его тела, не выдержала прямого повелительного взгляда и заметалась, видимо не зная, что предпринять, он чётко понял куда ему надо идти. И Асаргад пошёл. Величаво, важно, не спешно, наигранно небрежно, выражая всем своим видом силу, абсолютную уверенность и полную власть над той, кто сейчас попадёт в его руки.

Она была прекрасна в слабом свете факелов и по её виду, была перевозбуждена настолько, что, казалось ещё чуть-чуть, и молодая женщина упадёт в обморок, лишившись чувств. Видимо у неё закружилась голова, и чтобы не упасть, она неуверенно протянула руку и упёрлась ею на колонну. Асаргад мгновенно сообразил, что женщина, сейчас, рухнет у его ног, тут же с ходу подхватил её на руки и красавица, как будто только этого и ожидавшая, моментально обвила его шею руками и уткнулась личиком в его плечо.

Только когда он с удивлением, буквально, ощутил биение её заячьего сердечка, дрожь нежного, хрупкого тела, он, наконец, полностью успокоился и даже снисходительно позволил себе улыбнуться…

Глава восемнадцатая. Он. Куруш

На четвёртый день Асаргадова сидения в доме Харпага, в дверь казармы постучались и в проёме возник хмурый Кудак.

— Артембар умирает, — выдавил он из себя, с некой злостью в голосе, всем своим видом показывая, что обвиняет в этом, почему-то гостей.

Асаргад вскочил с лежака, как ошпаренный.

— Как умирает? — недоумение Асаргада, переходило всяческие границы, у него аж глаза, чуть не выкатились из орбит и ему стоило усилий, чтоб не наброситься на Кудака и не порвать его за наглую ложь.

— Он зовёт нас, — уже более сдержанней, продолжил Кудак, — тебя и меня.

Асаргад быстро оделся, зачем-то схватил походные мешки, но Кудак остановил его:

— Пешком пойдём.

Асаргад, приходя в себя от этой сногсшибательной новости, медленно выпустил мешки из рук и задумался о превратности судьбы, молча постояв, разглядывая пол под ногами и кивнув Кудаку, как бы говоря, что готов, двинулся за управляющим.

У входа, их ждал такой же хмурый Мазар, который, не здороваясь и вообще не говоря не слова, развернулся и пошёл. Асаргад и Кудак зашагали следом. Шли молча всю дорогу, только когда дошли до золотых ворот, Мазар остановился, развернулся и пристально посмотрел на гостя.

— Я думаю тебе не надо говорить, чем я рискую? — спросил он, смотря на Асаргада из-под надвинутых бровей.

Гость ничего не сказал в ответ, лишь утвердительно кивнул. Он понял, что Мазар поведёт их сейчас в самое сокровенное и тщательно охраняемое место, куда хода нет ни одному мужчине — гарем самого Иштувегу. И если хоть кто-нибудь об этом узнает, то самое малое — старший охранник гаремного сада Мазар, просто лишится головы.

Они зашли в золотой город. Охрана ворот, хмуро и с подозрением осмотрела каждого, в особенности Асаргада, но попыток противодействовать их проходу при этом, не предприняла. Мазар повёл их не к входу в здание, а куда-то в сторону.

Пройдя несколько проходных дворов, с непонятными для Асаргада сооружениями и буквально нырнув в низенькую арку, оказались в саду, на краю которого, красовалась знакомая по архитектуре беседка. Точно такая же, в какой Асаргад уже бывал, в загородном саду у Мазара.

Пройдя по саду, они обошли вычурное здание и в самом углу, спустились по небольшой каменной лестнице в подвал. Пропетляв по тесным лабиринтам в полумраке, поднялись по узкой лестнице и у дверей остановились.

— Ждите здесь, — скомандовал Мазар и выскользнул в освещённый лампадками коридор.

Ждать пришлось не долго. Вскоре он вновь появился и произнеся: «Быстрей», стараясь не шуметь при шаге, двинулся вдоль стены. Дойдя до поворота, осторожно выглянул за угол и махнув рукой, мол, следуйте за мной, быстро скрылся в следующем коридоре.

Неожиданно, впереди послышались чьи-то приближающиеся шаги и Мазар, тут же сграбастав спутников в охапку, впихнул их в первую же попавшуюся дверь. Это оказалась женская комната. Молодая девушка, по виду мидянка, сидела на подушках и что-то рукодельничала. Увидев ворвавшихся к ней мужчин, она замерла, выпучив глазки, но не произнесла ни звука. Мазар, выступивший вперёд, прижал палец к губам, и та, понимающе или наоборот, ничего непонимающе, кивнула.

Тяжёлые мужские шаги за дверью протопали дальше за поворот, из-за которого они только что вышли и Мазар, выглянув из комнаты наружу и что-то шикнув, двинулся дальше. Асаргад улыбнулся девочке и выйдя за всеми, аккуратно прикрыл дверь, но как только они дошли до нужной комнаты, Асаргад оглянулся и из той двери, в женской комнате, которую они только что покинули, торчала любопытная девичья мордашка. Странно, но Асаргад ни сколько этому не удивился, он удивился бы, если б там её не было. Тем временем Мазар схватил его за рукав и, буквально, втянул в открытую дверь.

Комната Артембара была по-царски великолепна. Большая, светлая и до извращения богато украшенная. Сам Артембар лежал непонятно на чём, весь заваленный расшитыми золотом подушками. Он был бледен. Лицо покрыто испариной. Возле него, стоял ещё один мужчина, вернее старик, в странном одеянии с колпаком на голове и что-то толок в маленькой ступе. «Лекарь», — подумал Асаргад. Завидев их, старик отошёл в сторонку, пропуская посетителей к умирающему.

— Как он, Эшана, — в пол голоса поинтересовался Кудак.

— Он умирает, — проскрипел старик в колпаке, просто и не затейливо констатируя факт, — но умирает хорошо.

Асаргад, сначала, не понял, что означает это «хорошо», но присмотревшись к Артембару и увидев его блуждающую улыбку, догадался. Старый евнух приоткрыл медленно глаза и оглядев гостей, улыбнулся ещё внятней.

— Я рад, что вы успели, друзья мои, — неожиданно твёрдо проговорил умирающий, — жаль Харпага не успею повидать. Этот сорви голова, вечно где-то за кем-то гоняется, всё никак не угомонится.

— Служба, — тихо проговорил Кудак в защиту своего хозяина.

— Служба, служба, — прошамкал Артембар передразнивая и закрывая при этом глаза.

Было не понятно, толи он задумался, толи ему было тяжело говорить, и он отдыхал, но он вновь заговорил нормальным голосом, правда, не открывая глаз:

— Я собрал вас, как самых близких, из тех, до кого смог дотянуться в этот момент. Вы прекрасно знаете с кем я был дружен при жизни, и кто был дружен со мной, поэтому, я надеюсь вы передадите им всё, что услышите.

Артембар замолчал. Лекарь тоже перестал толочь в ступе и затих, создавая полную тишину.

— Сначала, я хочу успеть сделать главное, — вновь заговорил Артембар открывая глаза и отыскивая взглядом Асаргада, — оставьте меня с ним наедине.

Все непонимающе переглянулись, но старый лекарь указал рукой на другую дверь, в глубине комнаты, как бы показывая, где им надо подождать и сам, показывая пример, двинулся в том направлении. Кудак и Мазар, с недовольным видом, косясь на непонятного гостя, подчинились и медленно пошли следом за стариком.

— Подойди ближе, — позвал Артембар в пол голоса, — то, что я тебе скажу, касается только твоих ушей.

Асаргад не только подошёл ближе, но и позволил себе сесть на подушку рядом с умирающим. Тот, слабеющей рукой, вынул, откуда-т, о из-под подушек золотой амулет на массивной цепи и протянул Асаргаду.

— Возьми это и повесь себе на шею, — проговорил он почти шёпотом.

Асаргад мельком осмотрел увесистую золотую побрякушку и решив, что это какой-то ценный магический амулет, расправил цепь и повесил его себе на шею, оставив болтаться поверх балахона. Прислушался к ощущениям. Ничего. Артембар, наблюдая за действиями гостя, старчески «захекал», изображая сдавленный смех.

— Спрячь его пока. Это не магия, — успокоил он Асаргада, но тут же став серьёзным добавил, — это власть, Куруш. Знак твоей будущей власти над миром.

Асаргад вопросительно посмотрел на него, но последовал совету и опустил знак за пазуху.

— Да, да, — поняв его непонятливость, пояснил старый евнух, — это знак царской власти. Отныне, ты царь Аншана, страны Элам. Имя твоё Куруш. С этого дня, ты потомок древнего царского рода Ахеменидов. Пусть Аншана, как города больше нет, его по камешкам разобрал мой друг Харпаг, но город тебе и не нужен, как и та страна. Даже будет лучше, что ты начнёшь в другом месте, ибо в Эламе, Куруша, кое кто может знать в лицо.

— Зачем мне мёртвый титул? — удивился Асаргад.

— Затем, — зашипел Артембар, стискивая пухлыми пальчиками, окольцованные золотом, мягкие подушки, — за бандитом из степей пойдут не многие, если, вообще, пойдут, за царём, провозглашённым самим Ахурамаздой, пойдут все, кто нужен. Куруш, как кость в горле стоял у Иштувегу долгие годы, и он приложил не мало усилий, чтоб стереть его и город, с лица земли, и об этом знают все: и маги, и воины, и все, кто служат Иштувегу и все, кто его ненавидит. Об этом знают в Мидии и в Вавилонии, Лидии и Египте. Если ты, правильно этим распорядишься, то сможешь собрать вокруг себя невиданную силу, которая сделает тебя не просто царём царей, а царём над царями, — тут он расслабился, отвернул голову и проговорил уже куда-то в пустоту, — так мне изрёк сам Ахурамазда, мальчик. Там, — он протянул руку, — лежат очень ценные письмена для тебя. Спрячь их и никому не показывай. В них вся твоя родословная. Всё. Теперь позови остальных.

Асаргад, наполненный новыми мыслями, ошарашенный непредсказуемым поворотом своей судьбы, медленно поднялся и направился сначала к той двери, в которую вошёл, но уже на пол пути поняв, что идёт не туда, повернулся и направился к письменам, указанным Артембаром.

Взял несколько золотых пластин, довольно увесистых, покрутил в руках, разглядывая, завернул их в кусок дорогой материи, на которой они лежали и сунул за пазуху балахона, воткнув за пояс в штаны. После чего вышел в ту дверь, за которой скрылись остальные.

Войдя в небольшую комнатку, он растеряно огляделся. В комнате, кроме троих ему знакомых, оказалось ещё человек десять и судя по их важному виду, людей очень почтенных, как минимум, не из последних вельмож империи. Был среди них даже один маг, тоже явно не из низких сословий. Все встали со своих мест и вопросительно уставились на Асаргада.

— Он зовёт всех, — тихо проговорил, только что, тайно коронованный владыка.

Возле умирающего собрались и выстроились полукругом все, кто был позван. Артембар начал свою речь, торжественно, но при этом счастливо улыбаясь.

— Друзья мои, — сказал он, — я умираю счастливым. Я выполнил своё предназначение в этой жизни, и Ахурамазда раскрыл предо мной врата своего вечного сада. Я ухожу гордым, с великой честью, выполнившим свой долг перед родом и перед страной. Я, призываю вас всех в свидетели того, что пожелаю напоследок. Я богатый человек и всё, что имею, отдаю этому гордому царю Аншана, будущему царю Мидии и всего мира — Курушу, — он протянул руку в сторону Асаргада, — прими мой скромный дар, царь царей. Золото тебе, теперь понадобиться много. Я даже рад, что оно не перетечёт в хранилище Иштувегу, а послужит той цели, которой я отдал всю свою сознательную жизнь.

С этими словами он принялся лихорадочно скручивать с пальцев перстни и кольца, складывая их на подушку рядом.

— Мазар, — обратился он к главному стражу гаремного сада, продолжая свинчивать украшения, — ты всегда прислушивался ко мне, и я надеюсь, никогда об этом не жалел?

— Нет, мой господин, — тут же отозвался Мазар, — никогда.

— Тогда прислушайся и теперь.

Артембар остановил процесс свинчивания драгоценностей, приложил руку к груди, тяжело вздохнул, расслабился, прикрыв глаза. Он устал и по его гримасе было видно, что старому евнуху больно, очень больно. Полежав, так, некоторое время, боль видно утихла, и он продолжил:

— Мазар, помоги избавиться от этого грязного металла. Хочу уйти лёгким и чистым и послушай меня, друг мой, немедля собирай семью, всё, что сможешь забрать из добра, постарайся забрать всех своих людей и уходи с Курушем, пока Иштувегу не вернулся из похода. Этот изверг, обязательно узнает о гостях и за пытает тебя, не за измену, а просто, из любопытства. Без меня, у тебя защиты не будет. Царь Куруш, — он посмотрел на Асаргада, — тот самый избранный воин Ахурамазды, тот самый посланник, что был нам обещан, который священным огнём и мечом очистит нашу землю от скверны. Поведайте это всем. Истину говорю. Я виделся этой ночью, с самим светлым богом.

Лицо его вновь залило счастье, и он, глазами полными слёз, плавно оглядел всех собравшихся.

— Избранный? — тихо спросил старик лекарь.

— Да, Эшана. Передайте это всем. Пусть готовятся. Он скоро придёт в этот город царём победителем.

Асаргаду даже стало, как-то, не удобно и стыдно за такое своё прославление, но он держался, как кремень, гордо, царственно и монолитно без эмоционально. Он не смотрел по сторонам, но чувствовал восхищённые взгляды всех стоящих рядом. «Да», — подумал он про себя, — «отныне я царь. Царь Аншана». Он даже почувствовал слабую вибрацию знака царской власти у себя на груди или ему только показалось, но твёрдо решил: «Да будет так».

Глава девятнадцатая. Она. Семейная жизнь

Семейная жизнь у царской дочери не задалась с самого начала, ну, или почти с самого. Месячные пропали ещё в свадебном походе, а значит забеременела она, чуть ли не с первого раза. Когда уединились, то первое время любились, как кролики. Не успевала Славу гасить. Но будущий ребёнок, о себе быстро напомнил, сначала лёгким токсикозом, а затем настроение стало настолько сволочным, что она всё возненавидела и в первую очередь, конечно, собственного мужа, так как больше ненавидеть, рядом, было некого.

Браки, в основном, всегда заключаются по трём «приходам»: либо приходило время, и тогда, схватив первого попавшегося, хоть кого-нибудь, начинали строить жизнь, по принципу «стерпится-слюбится», либо по приходу любви, большой и чистой, в эйфории которой, прикипали так, что жить друг без друга становилась невмоготу, на какое-то время, либо, когда приходило «счастье на всю оставшуюся жизнь», т. е. подворачивалась выгодная партия, в результате которой, после вдумчивого анализа, торжествовал холодный расчёт.

Райс была девкой неглупой, многому наученной, но только не семейной жизни. Царским учителям и в голову не приходило, что молодая «меченная» умудрится обзавестись женихом, ещё до возвращения в родные пенаты. Нет. Совсем тёмной она в этих вопросах не была и многое знала из того, что муж и жена делают друг с другом, но именно вопросами секса, все её познания о семейной жизни и заканчивались.

Она толи от жадности, толи от глупости, что по молодости за всегда присутствует, попыталась оприходовать все три прихода в одну кучу. С одной стороны, зная, что он по судьбе предсказан, ждать не стала, считая, что время пришло и пора становиться взрослой. С другой, как любая в её возрасте, любви хотела такой, чтоб голова кругом, а с третьей, брак изначально был Гнуру предложен договорной, вроде бы, как по расчёту.

Хотела, как лучше, получилось, как всегда. Сначала, возиться с ним в постельных играх, самой нравилось и даже казалось, какие-то чувство к нему возникли, но скоро ей всё это надоело. Гнур же наоборот. Чем больше прибивался её Славой, тем больше воспалялся к ней любовью, а когда жена начала к нему остывать и стала реже давать этот «эмоциональный наркотик», стал беситься, раздражаться, злиться. Это, в свою очередь, начало раздражать Райс, и она, так же принялась беситься и злиться.

В конце концов, когда она вернулась в царскую ставку, то находилась в таких отношениях со своим муженьком, что готова была прибить это ничтожество, размазав его по земле, как грязь. Сдерживало только то, что надеялась в дальнейшем отправить его, как можно дальше и начать другую, свою жизнь.

Гнур же, несмотря на её охлаждение, наоборот, никак не успокаивался. Он, то подлизывался, устремляя на неё жалобно просящие собачьи глазки, то вскипал яростью, требуя положенное по супружескому долгу, то замыкался, прячась и по долгу не разговаривая, даже раз попытался изнасиловать, пока та спала, но она ему ни в какую не давала. Опостылел, невмоготу.

По поводу их приезда, царица устроила праздник. Круглый стол был накрыт в царском шатре и были приглашены, лишь самые ближние люди, да, молодожёны. По законам сестринского сообщества, мужья за бабий стол, пускались лишь в одном случае — в качестве «пустого места».

Перед таким «пустым местом» не ставились блюда, не наливалась чарка. Муж, покрытый плотным покрывалом, кормился и поился только с рук жены и только с её доли. То есть, даст, что погрызть, поест муженёк, подаст свою чарку, то и выпьет, коль ничего не даст, то быть ему трезвым и голодным.

Таких «пустых мест», за царским столом, оказалось целых три. Два муженька от бывалых баб, занимавших особое положение при царском дворе, а третьим, предстояло стать Гнуру. Тот как узнал, какое ему унижение предстоит, встал в горделивую позу. Долго кричал, ругался, за меч хватался, но Райс его купила, мол, коль пойдёшь и всё по правилам сделаешь, будет тебе ночью услада. Гнур понервничал ещё для приличия и согласился.

За большим столом, выстроенным в виде кольца, разорванного в одном месте, для прохода, расселся весь «царский круг». Здесь были Матёрые, возглавлявшие боевые сестринские отряды, особо приближённые бабы из числа «меченных», каждая из которых, была, что-то вроде советника, при Тиоранте, по тому или иному вопросу и несколько глав больших сарматских поселений, все, как одна, представлявших из себя огромных размеров бабищ, до непотребства увешанных золотом с головы до ног.

Вообще, на подобных пьянках снимался всякий дресс-код, поэтому каждая из приглашённых, была одета, как попало. Наоборот, старались одеваться неброско и попроще, так как каждая из бывалых, прекрасно знали, чем эти пьянки, заканчивались. Помимо дресс-кода, на них отсутствовали и морально-этические тормоза, и бабы, гуляли всегда на полную, как в последний раз. О каких остатках золотых украшений можно было говорить к концу пьянки, если от одежды, порой, ничего не оставалось на теле.

Хотя надо отдать должное главам поселений. Они тоже были бабы бывалые и все, как одна, в возрасте, не «молодухи ссиканые». Каждая при себе под рукой, держала девку на подхвате, которая зорко следила за хозяйкой: её состоянием «стояния» и за её золотыми «брякалками», в нужный момент, помогая разошедшейся бабе, избавиться от груза богатств, упрятав их в особый мешок, да и наряды снять аккуратно, чтоб было в чём после окончания застолья домой ехать.

Молодожёнов усадили по левую руку от царицы. Райс одела обычную белую рубаху с длинным подолом, что давало некую свободу в движениях и в ней было не так жарко, хотя из отопления, был только центральный очаг, что горел посредине, но в шатре было достаточно тепло, не смотря на стужу за его стенами. Шубу, изначально накинутую за спину, чтоб не дуло, уже ко второму блюду скинула на пол.

Гнур сидел рядом, накрытый плотным белым покрывалом, из-под которого ничего видно не было, зато всё хорошо было слышно, в том числе и его. Так как Райс, была в положении и всё ещё не рассталась с отвращениями к некоторым блюдам, то ела мало и выборочно. Не пила вовсе. Поэтому вся выпивка и по сути, вся еда, доставалась муженьку и его униженное, обидчивое настроение, быстро стало возрастать, сменяясь разными периодами активности, от эйфории, до депрессии.

Обед начался в полдень, а когда за стенами шатра стемнело, то праздник достиг своего апогея. Это то состояние, когда уже никто, толком, не помнил, по какому поводу гуляли, потому что повод, становился неважным. Били барабаны, сопели сопелки, дули дудки. Бабы, кто пел, кто верещал, но плясали все, правда, тоже, кто во что горазд и где не попадя, даже на столах и под ними.

Танцы были странные, если это распутное зрелище, вообще можно было назвать танцами. Кто визжал, скача козою, кто, просто, медленно кружился, но нет-нет, наступал момент, когда кто-нибудь, кого-нибудь, обязательно хватал за одежду, стараясь зачем-то её разорвать.

Игра это была, какая-то, что ли? Рукава у всех уже были оторваны, даже у Райс, которая из-за стола практически не выходила, так только, если «до ветру». Кое у кого рубахи были уже вдрызг — титьки наружу, кто-то уж вовсе без подолов скакал с голым задом. Со стороны, странно на всё это было смотреть, но танцующим, в отличии от смотрящих, было неимоверно весело.

Гости, особо молодожёнов не доставали, ну, пожалуй, кроме одной Матёрой, по кличке Схосия, которая изрядно подвыпив, несколько раз, заходила со спины, то и дело масляными глазками сверля дыры в накидке Гнура.

Схосия, по твёрдому убеждению, Райс, была самой лютой муже ненавистной особой, маминого приближения. Из каждого похода, она притаскивала до десятка молодых и здоровых пленных мужчин, в качестве рабов. Что уж она с ними делала, но к началу нового похода, из них никого в живых не оставалось.

Разговоры, по поводу Схосии и её «мальчиков», было много, разговоров разных, друг на друга непохожих. Одни утверждали, что она получала удовольствие от их пыток и вида их мучений, забивая и калеча до смерти.

Другие, наоборот, доказывали, что она просто требовала от них любви неземной, но была в этом деле столь ненасытна, что бедолаги не выдерживали и дохли, как мухи.

Третьи, шептали утвердительно, что Схосия из них кровь высасывала, по очереди, мол, она без этого жить не могла, мол, колдовство на неё было наложено какое-то, мол, как перестанет кровь врага пить, так и помрёт за раз. Четвёртые, тут же подшучивали, что она действительно их высасывает до суха, но не кровью насыщается, а их семенем.

Райс не знала кому из них верить, но судя по пьяной Матёрой, что несколько раз лисою подкрадывалась к её мужу, рыжая склонялась к тому, что Схосия, мужиков всё же, действительно любила, а не пытала, притом любила без разбору всех подряд, и очень странной, патологической любовью, но вот убедиться в том, что же она с ними делает и что в них так любит, она так и не рискнула, решив от греха подальше оградить собственного мужа, от любительницы мужиков, на корню. Та, видно поняв, что ей ничего не перепадёт, отстала, а может к тому времени перепив, забыла о его присутствии.

Гнур, к этому времени, сполз с лавки под стол, скинул с головы на плечи покрывало и под общий шум и гам, тихо, сам себе, скулил какую-то жалостливую песню, на родном языке. При этом морщил лицо, будто плача, но слёзы не выдавливались. Он выл, раскачиваясь и закатывая глаза, отчего, на него было смотреть жалко и вместе с тем смешно.

Первые признаки жизни под покрывалом, он начал подавать после третьей или четвёртой чарки. Райс сначала затыкала его незаконное излияние звуков за бабьим столом, прерывая его порывы излияния мыслей в слух, то судорогой, то «нервной плетью», но, когда тот сполз под стол и она поняла, что уже всем вокруг наплевать и на них внимание никто не обращает, перестала его трогать, заботясь лишь о том, чтоб тот, побыстрей напился и вырубился.

Так и произошло. Уже к ночи, муж, свернувшись калачиком под столом и накрывшись покрывалом, не смотря на шум и гам стоящий вокруг, мирно спал, не доставляя больше Райс неудобства своим непозволительным поведением.

Ближе к утру, когда его подняли и опохмелили, она еле дотащила муженька до их шатра. Гнур, проспав всю ночь, поэтому, под утро, встал почти трезвым, только с головной болью, а приняв для лечения всего лишь ковш, тут же впал в тоже состояния, что и перед тем, как уснуть. Еле ворочая языком, ногами двигать, он был уже не в состоянии.

Бросив пьяное тело прямо у порога, Райс отправилась было спать, но тот, вместо того чтобы уснуть где положили, как любой порядочный муж, ни с того не с сего начал буянить, требуя обещанное. Даже попытался раздеть её перед сном, как положено.

Такое было ощущение, что он весь прошлый день и ночь, только и думал об этом, поэтому никак не мог забыть, ни под каким видом. Райс злобно выругалась, пообещала дать обещанное, когда проспится и раздражённо отвернувшись на бок, приготовилась спать.

Какое-то время она слышала, как он жалобно скулит на полу у входа, подумала ещё тогда, что «пьянь через слёзы выходит», слыша, как тот плачет и так, под всхлипывания мужа, уснула.

Гнур же, сидя на полу и деря себя за волосы, действительно плакал, но без слёз. Он скулил, в каком-то состоянии притуплённой ярости и отчаяния. Видимо последнее унижение, доведённое до непотребства пьяным пойлом, переполнило его чашу терпения и он, сын великого вождя гордого племени, выждав, пока ненавистная сука уснёт, мерно засопев, взял меч, медленно, чтоб не шуметь, вынимая его из ножен и стараясь даже не дышать, двинулся к обидчице.

Как только он принял это судьбоносное для себя решение, опьянение спало, в голове просветлело и ему даже показалось, что мозги отрезвели. Только боль в висках, да, предательски подрагивающие руки, напоминали о пьянке.

Подкрался к спящей и с дикой яростью, плотно сжав губы и перестав совсем дышать, чтоб не издать лишних звуков, со всего маха, пригвоздил ненавистное тело истязательницы к лежаку. Но толи рука дёрнулась, толи всё же не до конца протрезвел и сбился глазомер, толи вмешались высшие силы, но всё вышло не так, как хотел. Приколоть к лежаку приколол, добротно, а вот убить на смерть, не получилось.

После того, как Райс с хрипом вздохнула и распахнула глаза, Валова защита, так приложила горе убийцу о каркас шатра, что у того, чуть мозги не вылетели, от удара головой о бревенчатую сваю. Он потерял сознание, а вот она нет.

Находясь в состоянии шока и не помня чувства боли, но всё же боясь пошевелиться, рыжая, с бешенством в зелёных глазах, граничащим с безумием, протянула дрожащую руку и врезала от всей души по нему «дрожью земли», лишь в последний момент подумав, что в себе тоже надо «дрожь» родить, раны умертвить, но нечеловеческая боль хлестнула по рассудку и она уже не помнила, успела она это сделать или нет, так как тоже потеряла сознание.

Чудом было то, что удар тела о каркас, треск, грохот и главное хождение шатра ходуном, привлёк внимание охраны, которая недолго думая, украдкой заглянула в шатёр молодожёнов, наплевав на запреты подобных действий и увидев царскую дочь с мечом в боку, подняла тревогу.

Гнура откачать не удалось и судя по размозжённой голове, посчитали, что убился от удара. Райс вытащили с того света, чуть ли не в прямом смысле этого слова, хотя бились с ней долго. Делали всё, что могли. Тиоранта стянула к себе всех Валовых сестёр-целительниц, до кого смогла дотянуться.

Несколько раз, в первые дни, думали, что не смогли, потеряли, но Райс, даже находясь без сознания, боролась. Русава только и делала, что орала над её ухом, чтоб не сдавалась, а когда на третий день царская дочь пришла в себя и сама собой занялась, то все с облегчением вздохнули. Вторым чудом было то, что меч не повредил ребёнка, пройдя через грудину, повредив лишь лёгкие да изломав рёбра, задев при этом позвоночник.

Целую луну девка с лежака не поднималась, настолько серьёзно была порезана. Вековухи Теремные навестили, силы свои приложили, словом помогали всем миром. Они то встать и заставили, а потом ещё всю зиму расхаживалась с осторожностью, к тому же, пузо уже на грудь лезло, что только добавляло неповоротливости и внутренней боли.

Вот так, бесславно, закончилась семейная жизнь Райс. Не став толком ни женой, ни мамой и мужа прибила, и сама кровью умылась, став законной вдовой в самом начале своей жизни.

Глава двадцатая. Он. Царь Аншана

Эбар, прибыв в родные края и не зная ещё того, что его друг и по совместительству будущий владыка, неожиданно стал царём Аншана и принял имя Куруш, развил среди кочевников бурную деятельность под знаменем Асаргада. Именно такую установку он получил, пока новоиспечённый правитель будет в Экбатаны.

Притом, понимая, что обстоятельства столичных перипетий изобилуют неопределённостью, Асаргад поручил ему не трогать, пока, политику, а просто, попытаться сколотить, что-то подобное степной орде, заманивая посылами лёгкой и быстрой добычи.

Первое, что он сделал, прибрал к рукам банду, в которой до сих пор «подрабатывал» отец его нового царя Атрадат. Просто, без разговоров, прибил их главаря, ещё кого-то, кто воспротивился такой рациональной смене власти, после чего, все как один, признали в нём нового лидера и «отца родного».

Не дав опомниться, он перевёл эту банду, в тридцать человек, на военно-походное, ордынское положение и поскакал по стойбищам, объявляя всеобщую, добровольную мобилизацию. Он катился по пастбищам, как снежный ком с горы, с каждым днём, обрастая всё новыми и новыми воинами, увеличив свою «армию», к приезду Куруша, до, более трёх сот человек.

Воины они, правда, были «не какие», сброд, да молодняк, но введя жесточайшую дисциплину, он каждодневно принялся их обучать и тренировать в поте лица. И всю зиму, Эбар занимался исключительно кочевыми народами, обрастая всё новым пополнением и буквально «на коленке» создавая нечто, хоть отдалённо напоминающее орду.

Кочевники, как таковых воинов не имели, вернее, каждый мужчина был и пастух, и воин в одном лице. С появлением Куруша, деятельность Эбара, сразу приняла политический характер и к лозунгам, типа «грабь награбленное», добавились и национально-патриотические.

Главы кочевых родов, идеи какого-то новоявленного царя Аншана, о создании персидского государства, не поддержали. Их устраивало и то положение, в котором они находились в настоящий момент. Мало того, они побаивались, что бунт молодого, залётного царька, против мидийской империи, непременно прокатится по ним камнепадом мидийского террора, что никак не входило в их планы на будущее.

Куруш, как теперь все звали Асаргада и имя которое он принял бесповоротно, понимая, что в военной составляющей, можно опереться только на оседлые персидские племена, имеющие города и хоть какое-то подобие профессиональных воинов, все свои усилия направил именно на них, да, и численностью оседлые, значительно превосходили кочевых.

Он, в сопровождении телохранителей Паласара и Укбара, а также небольшого конного отряда, под руководством Мазара, с вереницей телег со скарбом и домочадцами, въехал в небольшой город Парсы, сознательно объехав более крупный и более достойный его внимания город Пасаргады, узнав по дороге, что «посаженным» царём Парсы, является никто иной, как его родной дядя, старший брат отца, престарелый Арсам.

Куруш, посчитав это ещё одним подарком судьбы, и не преминул этим воспользоваться, хотя за всю свою жизнь, он не разу его не видел, а только лишь несколько раз, о нём слышал и то, не совсем лестные высказывания отца.

Дядя встретил племянника, о существовании которого он, похоже, даже не подозревал, холодно и настороженно, как неродного, но к столу, всё же, пригласил, хотя бы из чувства безопасности, ибо отряд, во главе которого прибыл Куруш, был более боеспособен, чем все его стражники вместе взятые и им ничего не стоило, просто, захватить весь город силой, перебив и вырезав всех, кто его охранял, но в планы Куруша это не входило, хотя более чем прохладный приём, его огорчил.

Тем не менее, за столом, он поведал дяде о своих далеко идущих планах, рассказав и о предзнаменовании, и о предсказании, успокоив, по ходу, местного царька, что Парсы его, как будущая столица, не интересует и столицей новой Персии, он намерен сделать Пасаргады и между прочим, скорее из уважения, попросил у престарелого Арсама совета, на что тот, не задумываясь, как бы само собой разумеющееся, предложил ему самый простой, бескровный и главное, беспроигрышный вариант — жениться на дочери Фарнапса, нынешнего правителя Пасаргады и главы всего рода оседлых пасаргадов, мол, дочь красавица, как раз «навыдане» и её отец подыскивает подходящую пару.

Совет выглядел не как совет, а скорее, как не очень скрываемое желание избавиться, от непонятно откуда свалившегося на седую голову Арсама, невразумительного родственника, с душевнобольными амбициями. Но Куруш, обдумав, тут же за столом, решил, что это цепь, той же судьбоносной дороги и действительно, не задерживаясь более, собрал отряд и покинул дядю, сказав ему на прощание таинственно и пугающе, что они скоро встретятся, но при других обстоятельствах.

Арсам, конечно же, не верил, что Фарнапс отдаст дочь за не пойми кого, Куруш же, был в этом уверен и не капли не сомневался. Он не знал, как это произойдёт, но то что произойдёт, знал точно.

Город Пасаргады был крупнее Парсы раз в десять. Он не был крепостью, как и все провинциальные города мидийской империи. Крепостные стены, некогда окружавшие город, были, попросту, срыты по приказу Иштувегу и постоянно наведывающиеся карательные, побора-собирательные экспедиции, из столицы Мидии, тщательно следили за этим.

Кроме того, в провинциальных городах, при дворах посаженных царей-марионеток, были представители мидийской администрации, так называемые визири-советники, которые ведя собственные дела в провинции, следили за местной властью на предмет лояльности и сговорчивости.

При царе Фарнапсе, таким визирем был некий Арадад, тип неопределённого возраста, непонятного телосложения и неопределяемой половой принадлежности. Имел раздражающее всех свойство, неслышно, как тень, лазить по всему царскому дворцу, суя свой нос в любую щель и в любые дела царского дома, нисколько не стесняясь и не ограничивая себя ни служебными, ни моральными границами.

Куруш, въехав в город, в первую очередь, принялся за решение задачи постоянного проживания, всех с ним прибывших. Купив, не торгуясь, два больших дома, один для себя и своих людей, второй для Мазара и его семьи, он принялся скупать жильё более мелкое и расселять всех, кто его сопровождал, озадачившись, на первое время, лишь распространением слухов, о прибытии в город и поселении в нём, некого царя Аншана, со свитою, притом при всём, сказочно богатого.

К царю Фарнапсу, во дворец, он не пошёл сознательно, считая, что тот, через некоторое время, сам его пригласит, не выдержит, из любопытства, а до этого, Куруш должен создать общественное мнение среди горожан, своими царскими замашками, которые непременно дойдут до слуха местного царя, уже в нужных ему красках и подробностях.

Но делал он всё это не для Фарнапса, а для его дочери, помня постулаты и научения Уйбара относительно женщин. Он не спешил выказывать своих намерений, но с помощью слухов, пытался заронить в ней любопытство и интерес к собственной персоне, понимая, что наверняка и до красавицы дочери, слухи дойдут такие, какие ему надобны.

Он посчитал, что это будет всяко лучше, чем сразу наносить визит и там бить себя в грудь, доказывая, что он какой-то там царь, какого-то Аншана, о котором здесь, вряд ли, кто слышал и с наскока добиваться царской дочери. К тому же города, царём которого он себя именовал, а он знал это вполне достоверно, уже не существует, и он, вроде бы, царь не совсем официальный, как бы в изгнании и наносить без приглашения визит официальному царю Фарнапсу, получалось не с руки.

Поэтому, он всегда мог прикрыться данным обстоятельством, в случае если местный царёк, выскажет неодобрение нарушением правил приличия, установленных среди венценосных особ, в виде непременного, первичного визита к владыке, при прибытии в его город.

Он оказался прав. На пятый день, Фарнапс не выдержав ожидания, когда же царь Аншана, из соседней страны Элама, изволит посетить его царское величие с визитом, прислал к нему гонца. Притом, вынудил его это сделать, никто иной, как мидийский визирь Арадад, который только услышав имя Куруш, страшно перепугался и заметался из угла в угол, давая понять всем, что залётного царя, он хорошо знает и от чего-то, жутко его боится.

Но, как тут же выяснилось, он не знает его лично, но очень много наслышан, как о личном враге самого Великого царя Иштувегу и которого якобы Харпаг, знаменитый полководец мидийской армии, собственноручно обезглавил!

Такое жалкое и трусливое поведение, опостылевшего всем мидийского чинуши, только придало света в ореол загадочного Куруша и у всех, начиная с Фарнапса и его дочери, и кончая последним конюхом, заочно, родилось чувство глубокого уважения, к неведомому гостю.

Куруш, приодетый за эти дни, принял, поистине, царский внешний вид. Обновил и позолотил панцирь, оружие, упряжь коня. Увешался кольцами и перстнями. Подстриг волосы и бороду с усами. Цирюльники постарались на славу, сделав из него красавца и завидного жениха.

Некое благообразное преображение прошли и его телохранители, что сопровождали Куруша во дворец. Кроме того, в свою свиту он включил Мазара, как своего визиря и помощника.

Фарнапс, со своей свитой, вышел приветствовать загадочного царя во двор, выказывая тем самым уважение высокородному гостю и после приветствия, пригласил за накрытый стол, к которому прошли лишь Куруш и Мазар.

Несмотря на то, что мидийский «стукач» Арадад, обрисовал Куруша, как исчадье мрака и пособника дэвов, настаивая лишь на том, чтоб Фарнапс не спугнул мерзавца до появления «разящей руки Великого Иштувегу», царь Пасаргады не преминул засветить перед «дорогим» гостем свою молодую красавицу дочь.

Как там ещё будет с Иштувегу непонятно, а именитый царь, старинного Эламского рода Ахеменидов, вот он и породниться с таким, было бы верхом его мечтаний. Если, как говорит Арадад, этот красавец личный враг самого Иштувегу, значить он, как минимум, ему ровня, а может быть и даровитей самого царя Мидии, коль тот, так жаждет его смерти и похоже, который раз не может до него дотянуться.

Техника вынужденного ожидания и распускания слухов по городу, применённая Курушем, оправдала себя на все сто процентов. Молодая красавица Кассанден, глаз с молодого царя не сводила, похоже уже заочно влюбившись в него по уши и непонятно, что себе на воображавшая по его поводу.

Куруш не только не испортил её ожиданий, но и реально превзошёл их. Он вёл себя по-царски, достойно и не скрываясь, оказывал ей знаки внимания и расположения, давая понять своим поведением и поступками, что хочет её как женщину, но внешне оставаясь неприступным, как и положено было быть «рыку царя» и как учил великий бабник и пройдоха Уйбар.

Сработало. Такое поведение оказалось действенным не только применительно к боевым девам степей, но и с домашними девицами провинциальных дворов, на которых это действовало, в ещё большей степени, без исключения и почти на смерть.

Бедная девочка, уже через одну смену блюд, была в полуобморочном состоянии и готова была на всё ради него. Абсолютно на всё. К тому же ему, в самом деле не приходилось над собой производить насилие, так как Кассанден понравилась будущему царю царей, по-настоящему, и он был не прочь ею обладать не только ради родства с царским родом пасаргадов, но и просто, как приятной и красивой девушкой, которая, как оценил Куруш, будет и женой отменной и матерью его детей идеальной, соответствующей всем установленным канонам.

В разгар шумного и весёлого застолья, неожиданно, в зал влетел перепуганный охранник и только успел прокричать своему царю: «Мидийцы!», как тут же был отброшен на пол, распахнувшейся створкой двери, в которую, буквально, влетел закованный в украшенный золотом металл и с мечом наголо, рослый, здоровый и с виду немаленький по рангу военачальник.

Следом вбежали полтора десятка элитных воинов в тяжёлых металлических доспехах, которые, тут же окружили полукругом праздничный стол, прижимая гостей к их местам и всем видом давая понять, что резких движений, им делать не стоит.

Огромный предводитель мидийцев, стоящий впереди, медленно снял с головы золотой шлем, не выпуская из руки оружие и грозно оглядел сидевших, остановив взгляд на Мазаре и Куруше, вернее, на его царском амулете, что красовался на груди.

Тут, через стол, на четвереньках, переполз Арадад и скрючившись в три погибели, заискивающи дрожа перед грозным мидийским военачальником, тонко и противно лебезя, пропел:

— О, великий Харпаг, повелитель непобедимого воинства!

Большего он пропеть ничего не успел, так как меч великана оборвал, и его слова, и его жизнь. Харпаг не выражая ничего на своём каменном лице, просто и буднично, вогнал оголённый меч, в прогнувшуюся перед ним спину и тут же вытерев окровавленное оружие о его халат, пока тело медленно заваливалось на пол, убрал меч в ножны, позвав:

— Карад!

Из рядов закованных в металл воинов, стоящих за спиной, вышел невысокого роста, но широкий в плечах рубака и подойдя с боку к Харпагу, брякнул себя рукоятью меча о грудь.

— Принимай тела и дела. Отныне, ты здесь визирь, — на этих словах, Харпаг повернулся к воину лицом и добавил, — мой визирь.

Воин, которого назвали Карад, кивнул, вновь стукнул себя кулаком, с зажатым мечом в грудь и наконец, вложив оружие в ножны, ухватил окровавленный труп за плечи халата и куда-то поволок из зала, оставляя кровавую дорожку. Харпаг брезгливо посмотрел на выпачканный пол, обошёл фактурную мазню и остановившись напротив Куруша, спокойно скомандовал хриплым голосом:

— Все вон. Я с царём Аншана, говорить буду, с глазу на глаз.

Воины расступились, народ зашевелился и потянулся к выходу, во главе с царём Фарнапсом. Куруш мельком взглянул в глаза царя Пасаргады, в которых сверкала злоба за унижение его и свиты, и вместе с тем, отчаянное бессилие перед «хозяевами земель». Фарнапс встретился глазами с Курушем и в его взгляде он прочёл вопль досады и жажду отмщения. Может быть это Курушу только показалось, но он воспринял его взгляд, именно так.

Царь Аншана стиснул зубы и медленно прикрыл веки, как бы отвечая, мол, всё будет хорошо, всё образуется, как надо, хотя и сам пока не знал, как вести себя с Харпагом, за спиной которого, полтора десятка элитных воинов и поэтому, проглотил общую обиду унижение и приготовился слушать, о чём это с ним решил, таким образом, поговорить главный полководец мидийского царя.

Какой-то угрозы для себя он не ожидал, так как помнил, что Харпаг числился в друзьях Артембара, который и провозгласил его царём Аншана, но кто его знает, что на уме у этого вояки. Он тоже поднялся с места, и они уставились друг другу в глаза. Началась увлекательная, но очень нервная, молчаливая игра в гляделки. На скулах Харпага играли желваки. На лице Куруша замерло каменное спокойствие.

Все вышли. Дверь закрылась снаружи. Харпаг и Куруш остались одни, но молчанка продолжалась, как и гляделки глаза в глаза. Никто не отводил взгляда и не моргал. Поначалу Куруш думал. Он пытался угадать цель визита Харпага, да ещё с такой нахрапистостью и пролитой кровью посланника самого Иштувегу.

Что могло толкнуть полководца на такой опасный шаг? Старался угадать, о чём будет разговор, но со временем, мысли были вытеснены этим физическим противостоянием и в конце концом, он уже ни о чём не думал, кроме удержания взгляда и не желания уступить, закованному в доспехи вояке. Первым прервал молчание, естественно Харпаг:

— Ну, привет тебе, царь Куруш, — почти прошипел полководец, не отрывая при этом глаз от собеседника.

— Привет тебе, Харпаг, — таким же образом ответил царь, — много наслышан о тебе.

— Я о тебе уже, тоже наслышан, — продолжил великан, всё в той же шипящей манере.

Куруш понял, что такая напряжённая ситуация ему не выгодна. Харпаг, вряд ли, толком начнёт говорить нормально и по существу, коли ситуацию не переломить и не сменить напряжённость, на нечто более доброжелательное.

Он достаточно показал свою внутреннюю силу, а этот упрямый, как баран, военачальник, явно не привык проигрывать, похоже, даже в игры. Он расслабился, отвёл взгляд в сторону пустующих тюфяков, поднял один и передавая его через стол Харпагу, уже спокойно и дружелюбно предложил:

— Садись, Харпаг, поешь с дороги, выпей вина, ты ведь не только посмотреть на меня приехал, но и поговорить не откажешься. А поговорить нам есть о чём.

Наступила гнетущая пауза. Куруш держал тяжёлый тюфяк над столом одной рукой. Харпаг, тупо глядел на протягиваемое ему седалище и о чём-то, судя по быстрым и еле заметным движениям мимических мышц, лихорадочно соображал. Такой неожиданный поворот, вывел его из равновесия, и он растерялся, не понимая, что ему теперь делать. Нарастающий гнев, вызванный упрямством, схлынул, он встрепенулся, перехватив мягкий мешок, так же одной рукой и в одно движение отправил его под себя, одновременно усаживаясь.

Они спокойно, с достоинством принялись пить и есть. Больше глаза в глаза, никто из них не посмотрел. Куруш решил не начинать разговор первым, памятуя, что не является его инициатором. Харпаг молчал, думая о чём-то, равномерно жуя и запивая из предложенного ему кубка. Со стороны картинка была несколько странновата. Сидят двое, друг перед другом, но ведут себя так, как будто каждый из них один одинёшенек и никого вокруг нет. Наконец, Харпаг заговорил, но на этот раз спокойным, мягким басом:

— Что ты собираешься делать?

— Ну, — начал отвечать Куруш с ноткой отрешённости, как будто говорил о планах на урожай персиков, лично для него, не имеющий никакого значения, — для начала осяду в этом городе, женюсь на царской дочери, приберу к рукам всех пасаргадов и с ними все персидские народы в кучу. Укреплю и подготовлю этот город для предстоящей войны, как столицу будущего государства. Иштувегу это не потерпит и пойдёт на меня. Я его разгромлю. Захвачу Мидию, со всеми её сатрапами, потом покорю всех остальных, до коих дотянусь и стану царём царей. Как-то так.

Харпаг слушал молча, разглядывая что-то в своём кубке и бесхитростно улыбаясь.

— Интересно, — пробасил он, — и как ты это сделаешь?

И тут в голове Куруша произошло озарение. Он мгновенно осознал «как». У него даже дыхание перехватило, от поглаживания по голове Ахурамаздой.

— С твоей помощью, Харпаг, — неожиданно спокойно проговорил он, всё ещё внимая божественному прикосновению к голове — и с помощью твоих людей. Я перс, ты мидиец. Я, как царь, не собираюсь рассаживать персов в мидийский городах для правления. Я, намерен, объединить наши народы, как это было в глубокую старину. Этот единый народ, станет великим, среди живущих, объединяя всех вокруг, в единую арийскую державу, не знающую границ.

Харпаг перестал улыбаться, но всё ещё, что-то разглядывал в своём вине. Думал он, довольно, долго, молча катая виноградный напиток в кубке.

— Даже если я соберу всех, — начал он грустно, — нам не устоять перед верными Иштувегу силами.

— В данный момент, — тут же отреагировал Куруш, — ни ты, ни твои воины мне не нужны, Харпаг. Мне нужно время. Время встать на ноги. Время подготовиться. Чем дольше Иштувегу будет прибывать в неведении, тем обречённей будет его конец. И тебе нужно время, чтобы верные Иштувегу люди, стали ему, неверными. Вчера не было силы, способной подняться против Иштувегу, сегодня она появилась, но пока, появилось только имя, которое должно обрасти силой, а для этого, мне нужно время. Я провозглашу не просто очередное провинциальное царство, которых по горам, как «козьего гороха» насыпано. Я провозглашу великую империю арийских народов и под мои знамёна пойдут и персы, и мидийцы, а значить, у Иштувегу сторонников поубавится, а тебе прибудет.

Харпаг опять улыбнулся, долго молчал, а затем поставив кубок на стол и смотря куда-то в сторону, проговорил:

— Хорошо, Куруш. Я принимаю твои речи и постараюсь, как можно дольше скрывать твоё возрождение, тем более, он планирует большой поход на запад, в другую сторону от тебя. Но поспеши, царь Аншана. Времени у тебя, всё равно, не много.

С этими словами Харпаг резко встал, тюфяк, на котором он сидел, скользнул по каменному полу прочь и не прощаясь, не оборачиваясь, вышел, но прежде, чем покинуть дворец, он в очередной раз, резко повернул судьбу Куруша, выйдя на двор, где собрались все, выгнанные им гости и громогласно объявив:

— Карад! Ты, как визирь Мидии в данном городе, отныне переходишь в полное подчинение царя Куруша. Оставишь с собой всю свою десятку и отвечаешь за нашего царя головой.

Подобное заявление, произвело парализующий эффект, абсолютно на всех. Замер в недоумении царь Фарнапс, с приближёнными, пал в ступор с выпученными глазами и раскрытым ртом Карад, со своим десятком. Окаменели в шоке конные воины Харпага, которых во дворе оказалось около сотни. Не отличались своим поведением от всех и люди Куруша.

Харпаг же, с задумчивым видом прошёл мимо всех к своему коню, одел на голову золотой шлем и громогласно скомандовав сотне, с пылевой бурей и грохотом, на бешеной скорости, покинул Пасаргады…

Глава двадцать первая. Она. Слом судьбы

Райс, родила по весне мальчика, как и было предсказано. Рожала в той самой, затерянной в лесу бане, где некогда сидела сиднем, проходя первый круг своего посвящения в «меченные», на чём настояла сама, не понимая почему, но внутреннее предчувствие, заставило её принять, именно такое решение. Она надеялась на помощь при родах, колдовства этого строения, хотя на этот раз, никакого колдовства там, не почувствовала. Роды были тяжёлыми, долгими и никакая «меченность» не помогла.

Повитухой у неё была Знающая, одна из немногих «меченных» баб, при дворе Тиоранты, по кличке Астера, которую Райс хорошо знала с детства и откровенно недолюбливала. Астера была одной из тех её учителей, которая входила в группу «нудных» и всё, что умная Знающая рассказывала о истории и нравах, по малолетству, было девке неинтересно и она практически никогда её не слушала, а та не настаивала. Поэтому, все её учения, младшая царица, как она теперь официально называлась, благополучно забыла, а то, что не знала, так, вообще, не вспомнила.

Тиоранта, своим повелением, Астеру не только определила повитухой Райс, но и прикрепила, уже немолодую бабу, непосредственно к малому «сестричеству» дочери, в качестве её наставника и учителя жизни. Рыжая спокойно восприняла её назначение, только потому, что в тот момент, ей было, просто, всё равно.

Отношение к ней резко изменились, как только Знающая зашла к роженице в баню голая и Райс, во все глаза, налюбовалась её колдовскими разводами, на сухом, поджаром теле, чем-то по цветам, похожих на Апитины, но больше преобладая синим и голубым, чем зелёным, как у бывшей подруги.

Только «вычитав» яркие, сине-голубые завихрения рисунка, Райс прониклась глубоким уважением к своей бывшей учительнице, одновременно осознавая, какая же она была дура, что не слушала её в детстве, а ведь наверняка, Астера, очень много умных вещей ей рассказывала.

Знающая, всегда была странной. Она не куманилась в «сестричествах», но и семью при этом не заводила. Вела скрытый, уединённый образ жизни. Детей не имела и не стремилась. Она не была красавицей, но и в уродки её записать было нельзя. Очень худая, для своего возраста, почти с полным отсутствием грудей. Волос тёмный, но не чёрный, а тёмно-каштановый, скорее. С узким вытянутым лицом.

Вся её внешность говорила о том, что она «пришлая» в этих краях. Здесь такой породы не разводилось. Кто она по крови и из каких краёв родом, Райс никогда не интересовалась. Мало ли кого встретишь при мамином дворе. Кого там только не было.

Три тройки золотоволосых воительниц из личной охраны Тиоранты, теперь являлись личной охраной Райс. Царица официально передала их дочери для образования своего «сестричества». Отряд во главе со старшей, по кличке Линха, благополучно устроился в заброшенной избе еги-бабы, обустроил её, вокруг соорудив лагерь, благоустроив окружающую территорию леса. Натянутые из полотна, меж деревьев и прошитые лапами ёлок и елей, временные загоны для коней, хранилища сена, склады продовольствия. В общем обустроились основательно и на долго.

Девы, как раз были те, что сопровождали рыжую из Терема и прекрасно были знакомы Райс. Они же участвовали в её предсвадебном походе, и младшая царица, всех их знала не только в лицо и по кличкам, но и определённые черты характера, каждой.

Боевые сёстры, образовывали замкнутый клан и в общении на стороне, были не замечены. У них был какой-то свой, закрытый мирок, в котором они жили, закупорившись в невидимую скорлупу и отгораживаясь от всего внешнего. Только их старшая — Линха, так или иначе, выходила за рамки этой девичьей семьи, позволяя себе общение с окружением.

Кроме трёх троек личной охраны, самой вдовы с дитём и повитухи в бане, к Райсовому «сестричеству» были приписаны три воина мужицкого роду, что в совокупности, порождало, некое подобие орды, младшей царицы. Мальчик Агар, с Дедом, что она прихватила в дальней, песчаной стороне и царский берсеркер Теродам, выпрошенный у Тиоранты, в качестве учителя для Агара. Для мужиков был построен отдельный меховой шатёр на краю леса, где они и обитали.

Агар — «личинка берсеркера», как его в шутку продолжали называть, на что он, ни капельки не обижался, а наоборот, всякий раз, сам расплывался в улыбке, заслышав такое к себе обращение. Чем-то, очень нравилось ему это слово — «личинка». На самом деле, он оказался, самым настоящим самородком, достижениями которого, не мог нарадоваться его учитель Теродам. Кроме того, он довольно быстро зарекомендовал себя, как «очень смышлёный парнишка во всех отношениях», к мнению которого, даже бывалые начинали прислушиваться, потому что всегда говорил «по делу».

Сам Теродам, изначально, воспринявший назначение, буквально, дыбом и проявляя демонстративное и бурно-матерное недовольство, подобными перспективами своего будущего положения, в конечном итоге, получив от своей царицы золотой ярлык на выполнение особой царской воли, резко успокоился и принял назначение, как должное.

Золотой ярлык представлял из себя небольшую бляху, с мало кому понятными, загадочными письменами и являлся верхом доверия Матери степи. В иерархии ярлыков, обладал высшей степенью почётности. Воин выполнивший поручение по золотому ярлыку, удостаивался специальной татуировки на теле, что-то типа сегодняшнего ордена и значительного золотого вознаграждения.

Ярлыки были различны по уровням. Самый простой — кожаный. Его вручали при выполнении обычных поручений. Например, в предсвадебном походе Райс, такие ярлыки имели Сакева, и оба Старших особых отрядов. Кожаными ярлыками снабжались посыльные, отправляемые в конкретный адрес, вестники, что скакали по маршруту, оповещая об общей информации, касающейся всех и прочие.

Кожаный ярлык носили на виду, в качестве шейного амулета на верёвочке и каждый встречный подданный царицы, обязан был оказывать посильную помощь, носителю данного знака. Золотой ярлык, наоборот, никому не показывался и носился всегда в потаённых местах, в основном, прячась в поясах.

Самым не понятным и загадочным, среди мужиков, был Дед, который после помывки, стрижки и приведении одеяния в должное состояние, оказался вовсе не дед, а вполне нормальным мужчиной среднего возраста. Был замкнут, молчалив. За всё время, подавляющее большинство сталкивающихся с ним, от него слышало только три слова: да, нет, наверное. И всё.

Разговаривал он только с мальчиком Агаром и то, если находились наедине. Стоило кому-нибудь к ним подойти, как Дед, моментально замолкал и опускал взгляд, закрываясь в свою раковину, наглухо.

По приезду в царскую ставку, из того памятного предсвадебного похода, вёл себя не иначе, как пленный, только, что непривязанный. Сидел в выделенном для него с Агаром шатре. Никуда не ходил. Своим поведением, он напоминал приговорённого или обречённого. Только после личной беседы с ним Тиоранты, несколько ожил, но разговорчивее от этого, не стал.

Как выяснилось из банного допроса перед ближним кругом царицы, Дед оказался бердником одной восточной орды, где правил каган по кличке Тохтой и от которого, он получил кожаный ярлык на выполнение какого-то задания в тех краях, где и томился, пойманный в темницу, но по поводу самого задания, отказался говорить, наотрез.

Так как, при получении ярлыка, воин торжественно клянётся в его выполнении, а за невыполнение обещанного, только одно наказание — смерть, то он, соответственно, просил царицу отпустить его к Тохтою, чтоб получить причитающуюся ему «плату».

Закон был един для всех и даже Матерь степи не имела право на его отмену, даже понимая, что ждёт спасённого на родине, но тут, неожиданно вмешалась Райс. Она вышла к допрашиваемому, стоящему перед кругом, и властно потребовала:

— Посмотри мне в глаза.

Воин поднял глаза. Он не был напуган или смущён, он, вообще, не выражал никаких эмоций. Абсолютно никаких.

— В том городе, кто-то должен был умереть? — спросила она, почему-то догадавшись о его поручении, но задала вопрос не конкретно, мол, «ты должен был кого-нибудь убить», а вот так, дипломатически неопределённо.

— Да, — ответил воин.

— Царь? — изначально предположила царская дочь.

— Нет.

— Тот здоровый в железных доспехах, что командовал обороной? — продолжала она, вспомнив самодовольного здоровяка, которого убила на входе в город.

— Да, — сдавлено ответил воин и глаза его дёрнулись вниз, не выдерживая взгляда Райс, — его звали Хурум.

Райс постояла, подумала, а затем крикнула в сторону входа:

— Шахран, принеси мешок, тот, который «не надо, верим».

В круг вошёл Шахран, в непременных штанах-шароварах и голым торсом, торжественно неся кожаный круглый мешок на вытянутых перед собой руках. Райс взяла мешок, развязала, сунула туда руку, выплёскивая через край излишки рассола и выудив первый попавшийся член, швырнула кусок плоти на землю, к ногам ошарашенного бердника.

— Ты обещал, что он будет мёртв? Он мёртв. Возьми это и отнеси своему кагану. То, что обещано — сделано.

Так как Матерь степи, по рангу власти, считалась наивысшей, то имела право судить, абсолютно всех, не смотря на их принадлежность другим ордам и никто этому противиться не мог. Поэтому, оценив благородный жест дочери, приняла решение о снятии обязательств с бердника и о зачёте выполнения задания по ярлыку. Поступок Райс и решение Тиоранты, оценил и весь круг, признав решение благопристойным.

Дед, поклонившись Райс, царице и кругу, замотав кусок плоти в тряпицу, тут же из бани, убыл в свою орду, но уже через две седмицы вернулся обратно и так как молодожёны, к тому времени, ускакали в «свадебное путешествие», поставил возле дома благодетельницы свой походный шатёр и стал терпеливо дожидаться.

Когда Тиоранта узнала, что он решил посвятить свою дальнейшую жизнь её дочери, то выразила своё одобрение и даже до приезда Райс, поставила на довольствие своего двора.

Вот так, бердник по кличке Дед, а прежнее прозвище, так никто и не узнал, оказался в личной орде младшей царицы. Он оказался не плохим специалистом по тайным операциям. Много знал, многое умел, только физически ещё был слаб, но мясо, как он говорил, дело наживное.

«Молодая» орда, устроив своё стойбище в лесу, жила спокойной размеренной жизнью. Караул несли только девы, еду на всех готовили они же. Мужики только жрали, спали и «бодались», как вечно ворчала Линха, но только за глаза и только при своих девах и то для вида, так как все знали, что их Старшая, по ночам бегала в лес, куда туда же, но другой дорожкой, хаживал Теродам. Что уж там у них было, никому неведомо, но и до семьи у них дело не дошло.

Но, что называется «не пойман не казнён», да и не ловил Линху никто. Свои девки, наоборот, покрывали, мужики помалкивали. Царица в бане в карантине с младенцем сидела, Знающая, на эти дела, вообще, глаза закрывала, мол, её это не касается, мало того, она то их и подбивала, каждый раз выговаривая своё любимое изречение, мол, если нельзя, но очень хочется, то можно.

Отряд личной охраны, был закуманен всегда, то есть пожизненно не имел право на «еть», но вот Матёрые, право на семью, всё же имели. В основном, девы личной охраны, семьи, если и заводили, то лишь по выходу из «сестричества», либо по ранению, либо по возрасту, хотя второе, было крайне редко, да и какая уж там семья, а о детях и разговора не было.

Девы и Деда на грех, втихаря, хотели раскрутить, почти сразу, как со стойбищем определились, но тот, таким правильным себя поставил, мол, присяга, долг, нельзя, что девы разом отстали, но на первой же пьянке, по поводу рождения сына у их царицы «сестричества» и орды, изрядно подпив, он все присяги забыл и долг потерял, где-то вместе со штанами и пустили его девы по кругу. Как мужик выдюжил?

Правда, как Райс потом выведала, девки не все в этом безобразии участвовали, а только трое, но пока, она в бане сорок дней сидела, этот развратник и пьяница, всех до одной опробовал, да и дальше по жизни, нет-нет, да, ловила царица его своими подозрениями, но вот конкретно поймать «за член», ни разу так и не смогла или не захотела. Боевые сестрёнки, так и пользовались им в походной жизни, коль приспичит, зная его слабость по пьяному делу, когда он не одной отказать не мог.

Райс тогда никого наказывать не стала, сделав вид, что ничего не знает, а всё благодаря Знающей Астере, которая помогла ей решить дилемму долга и совести, просто, высказав:

— Не надо, царица. Все мы люди, все мы с писькой. То, что за порог семьи не выходит, сама не выбрасывай. Спуску, конечно, не давай, но только если сами границы потеряют, а опускаться до собаки-ищейки, не по твоему величию. А коль захочешь кого прибить, так возьми, да, прибей, что тут тужиться, да, на суд тащить. Ты на суд тащи, когда не казнить, а оправдать нужно.

Выйдя из сорокадневного сидения, Райс, оценив обустройство стойбища, решила к маминой ставке не перебираться, а в летний поход идти отсюда, мол, какая разница. Там около ставки, заново стойбище ставить, обустраивать, а здесь, в лесу, всё так хорошо сделано, ладно, да, уютно. Так и осталась младшая царица в бане жить. Орда у неё была маленькая, но дружная. Только жизни радоваться начала, а тут, как гром среди ясного неба.

На Семик это произошло. Проснулась Райс по среди ночи. Резко проснулась, как не спала. Лежит на боку, спиной к банному камню и затылком чувствует, что на неё сзади, кто-то смотрит.

Масляная лампадка на камне горит, свет тусклый. На стене блики пляшут. Тихо. Она защитой Валовой оделась и как бы во сне, не спешно, повернулась на другой бок и чуть не обделалась со страху. За камнем, у стены, стояла голая лохматая девка, зарёванная и чумазая. Райс соскочила, вытаращив на неё глаза и только смогла ошарашено прошептать:

— Апити?

— Убийца, — прошипела в ответ голая девка.

Взрыв различных эмоций захлестнул Райс, от ликования радости встречи, до лютой злобы, за неправомерный упрёк. Мысли все разом спутались в клубок, и она не нашлась, что ответить.

— Ну, зачем, ты его убила? — вдруг зарыдала Апити, сжимая свои кулачки.

Райс, видя ревущую подругу, тоже слёзы душить начали. Она хотела возразить, что лишь защищалась, но Апити такое понесла, что ошалевшая царская дочь, от её речей и реветь расхотела, и ответить не смогла.

— Ты убила его не тогда, когда он тебе меч в бок воткнул, а когда договор с ним заключила, мол, все у нас с тобой по сговору будет, для вида, а сама, на следующий же день, Славой к себе привязала. Ты убила его тогда, когда обещала, что жить будете в дали друг от друга, а сама, в свадебный поход с ним подалась, колдовством своим его убивая. Ты убила его тогда, когда тебе надоело с ним играться, приручив к себе, отринула его от себя, заставив мучиться и отчаиваться. Ты убила его, унизив ниже униженного, потащив на бабий пир, превратив его из человека, в скотину озверевшую.

Апити продолжала обвинять подругу, заливаясь горькими слезами. Райс потупив глаза молча слушала.

— Что же ты наделала? — в конце концов заключила провидица, — ты же судьбу сломала, предначертанную. Он должен был жить и стать царём, но он им не станет. Оборвав его судьбу, ты сломала все наши, на него завитые. Мою, свою, сына. Что же ты наделала?

И с этими словами, она в истерике выскочила наружу. Ошалевшая Райс, плохо соображая, несколько ударов сердца сидела, как заворожённая, уставившись на колыхающуюся входную шкуру, дёрнулась, приходя в себя и с воплем «Апити!», кинулась следом, но её уже и след простыл.

От воплей младшей царицы, вся орда поднялась по тревоге, но в лесу была ночь и искать беглянку, не представлялось возможности. Факела, конечно, зажгли, по округе побегали, но никого не нашли.

Райс вернулась в баню, завалилась на лежак и оцепенела, не реагируя ни на что. Астера, которая жила вместе с ней в бане и затаившись в углу слышала, буквально, всё, что выговаривала Апити, к младшей царице не лезла, лишь когда ребёнок затребовал грудь, то молча, словно тень, поднесла и подложила его к Райс, для кормёжки.

С восходом солнца, в баню, к хмурой царице, зашла Линха. Райс всё так же лежала неподвижно, уставившись на масляную лампадку и никак не отреагировала на вошедшую Старшею.

— Моя царица, — начала боевая дева, видя, что на неё не обращают внимания, — могу ли я свои мысли молвить?

Райс медленно повернула в её сторону голову. Она напоминала человека, из которого выпили жизненные силы, все без остатка. Осталась одна оболочка. Не дождавшись разрешения говорить, Линха всё же решилась:

— Мы засветло проверили все секреты, что вокруг, чтобы выяснить, в каком направлении убежала дева, но они все целы, царица. Ни одна паутинка не сбита, ни одна ветка из зацепа не тронута. Невозможно, ночью, лесом бежать и все секреты обойти, не нарушив.

Райс ничего не ответила, даже виду не подала, что слышала, но за неё заговорила Астера:

— Ты к чему это? — вяло спросила она, изначально не понимая смысла этого доклада.

— Не человек это был, — загадочно и напугано затараторила Старшая, — морок. Привиделась и растаяла. Не может человек без следов убежать, а следов никаких нет.

— Да, какая разница, — вдруг, проскрипела Райс, со своего места, начиная при этом подниматься, — она это была или её морок. Важнее то, что она мне тут наговорила.

Она села, огляделась, тяжело выдохнула и с интонацией безразличия, уже спокойно, отдала повеление:

— Ладно. Перестань искать. Всё равно уже ничего изменить нельзя, — и когда Линха торопливо юркнула наружу, от греха подальше, проговорила себе поднос, медленно растягивая слова, — какая же я дура. Что же я наделала? Что же теперь будет?

— Ничего, — тут же хмыкнула Астера, обращая на себя царское внимание.

Райс встрепенулась, подавая признаки жизни и соскочив с полога, быстро подошла к повитухе в упор.

— Ты же ночью была здесь и всё слышала, — шёпотом, быстро, будто куда-то спеша, зашипела Райс, — и что скажешь?

— Ты про что?

— Она сказала, что, убив этого урода, ну, то есть мужа, я сломала судьбу всем нам: и себе, и ей, и своему сыну, — тут она остановилась, тяжело дыша, будто бежала и спросила в голос, — что же теперь будет?

Баба молча улыбнулась, встала, прошествовала мимо взъерошенной Райс, зачерпнула ковш воды, подошла к банному камню и сыпанула в набранную воду щепотку семян конопли. Подошла к деве и поставила ковш перед с ней на полог. Дождалась, когда вода в ковше успокоится и плавающие семечки замрут на месте.

— Вот, представь себе, — начала Астера, — семечки, что выстроились к какой-то замысловатый рисунок, и есть ваши судьбы, сплетённые в одном ковше, — она помолчала, давая время деве сообразить, а затем продолжила, — а теперь сломай её.

Райс долго молчала, уперев сосредоточенный взгляд на плавающие семечки. Астера её не торопила.

— Как можно сломать воду? — тупо спросила рыжая, не отрывая взгляда от ковша.

— Вот, и я про тоже, — утвердительно и даже с какой-то радостной ноткой в голосе, заявила баба.

Она тут же сунула палец в ёмкость и провела с одного края к другому, семечки завертелись, закружились, но через некоторое время вновь остановились. Она демонстративно выловила одну семечку, показала деве её на пальце и столь же демонстративно другим пальцем, с щёлкнула семечку в темноту бани, как бы показывая, что изъяла из судьбы младшей царицы, кого-то.

— Что поменялось? — продолжала допытываться Астера, вновь обращая внимание ученицы на ковш с водой.

— Да ничего, — ответила та после недолгого раздумья, — поменялся рисунок?

— Вот! — победно провозгласила Знающая, устремляя указующий перст в небо, — судьба, как вода и ты правильно заметила — воду, как и судьбу, сломать невозможно. Ломая судьбу, ты попросту её как воду баламутишь, перерисовываешь. Ты хоть каждый день её ломай, она будет меняться, но вот совсем сломаться, она не сможет.

— А как же теперь узнать, каким образом она у меня поменялась?

— Да, любую ведунью попытай, хоть ту же Русаву.

— Точно! — выкрикнула обрадованная Райс, даже заметалась по сторонам, собираясь, тут же бежать, к маминым шатрам.

— Да, угомонись, ты, — рассмеялась Астера, — я её уже пытала, ещё перед родами. В ближайшие годы, твоя жизнь будет ровной и гладкой, без скачков и рытвин. Все будут живы, здоровы. Так что расслабься.

И младшая царица после долгих раздумий и метаний по бане, действительно, несколько успокоилась и расслабилась, успокаивая себя тем, что ничего страшного не произошло, хотя появление Апити и её слова, как заноза в сердце зудила, не давая полного успокоения.

Она прекрасно понимала, что Апити, лучше всех знала её будущее и её неприкрытая, истеричная реакция, наводила Райс на очень неприятные размышления. Но вот, по поводу чего эта реакция была, было, абсолютно, не понятно.

Решив, что рано или поздно, она непременно найдёт эту ненормальную и всё у неё выяснит, младшая царица постаралась забыть происшедшее этой ночью и коли все в ближайшем будущем будут живы и здоровы, то можно несколько успокоиться.

Глава двадцать вторая. Он. Царь Персии

Зима для Куруша пролетела суетно, но плодотворно. Он спешил. Он очень спешил. Просыпаясь каждое утро и что, удивительно, совсем не помня снов, он выскакивал из супружеского ложа, с одной и той же мыслью: «что сегодня нужно успеть сделать?».

Прощальный жест Харпага, буквально, взорвал дремлющий провинциальный город. Куруш женился на Кассанден, практически сразу, чуть ли не бегом. Ещё на свадьбе, где собрался весь свет пасаргадского рода, он умудрился познакомиться и переговорить, с глазу на глаз, с каждым представителем совета старейшин.

Его ораторский дар убеждения и осторожная, продуманная технология персонального подхода к каждому, дали свои плоды и на первом же совете, он ненавязчиво, но не спрашивая никого, произвёл себя в единоличные лидеры рода.

Воодушевившись идеями молодого, агрессивно-деятельного царя, все приняли Куруша, в качестве безоговорочного главы целого народа и посчитали своим долгом, возложить на себя посильное бремя, воссоединения персидских народов, кто словом, кто делом, кто золотом.

Через несколько дней после свадьбы, когда призванные гости, ещё не успели покинуть город и разъехаться по своим загородным «усадьбам», будущая столица превратилась в настоящий муравейник. Куруш не на словах, а на деле, тут же показал свои организаторские способности, приступив к незамедлительному строительству крепостной стены.

Куруш был уверен, что ждать Иштувегу с его войском, в ближайшее время не стоило и поэтому, какого-либо плана действий на войну, у него не было, да, он им не задавался. Всё, как-то само собой, закрутилось вокруг строительства города, как будто успех будущей военной компании, только от этого и зависел.

К средине зимы, в Пасаргады, собрались все умельцы по камню, которых Курушу и его людям удалось найти. Кроме крепостной стены, кардинально менялся и облик самого города. Глиняные лачуги, безжалостно сносились и на их месте, вырастали каменные твердыни, каждая из которых, была способна единолично держать оборону от многочисленного врага, при условии, что он прорвётся в укреплённый город. Но главное, что удалось добиться Курушу — это изменить сознание его жителей.

Из провинциальных, забитых, не видящих в будущем для себя просветления, в унизительном существовании, они преобразились, воодушевились и уверовали в посланника Ахурамазды на их грешной земле. От мала до велика, они почувствовали себя защитниками своего города, своей страны, своего будущего. Морально, они уже были готовы к войне.

Куруш, большое значение придавал пониманию того, что тот, кто хочет властвовать над народом, должен дать ему возможность гордиться своим прошлым и он не мелочился в этих вопросах. Сам, порой, выходя на площадь и стройки города, собирая огромные массы людей вокруг себя и пламенно ораторствуя перед собравшимися, зарождал, преумножал и воспевал гордость их за принадлежность к персидскому народу, за принадлежность к арийской нации.

Подъёму национально-патриотического настроения, способствовало то обстоятельство, что не проходило и луны, как к вновь возводимым стенам, пребывало и пребывало пополнение с разных концов земли, с разных стран и от разных народов. Они шли к Курушу, как к царю царей, воодушевляя всех и возбуждая гордость, за принадлежность к великой миссии.

Это собиралась сотня Асаргада, ведя с собой десятки, сотни готовых к дракам мужчин. А когда по весне, уже к готовым к отражению врага стенам, подошла целая конная армия, хорошо вооружённых воинов, во главе с Уйбаром, в городе стихийно воцарилось празднование, как будто, они уже победили всех врагов, какие только были.

К весне у стен Пасаргады собрались практически все ордынские воины, которые когда-то дали клятву своему выбранному царю, приведя с собой людей и принеся новости с разных концов земли. Куруш встречал каждого, как брата и как особо доверенные лица, они вставали во главе военизированных подразделений.

Пусть не у каждого хватало командного опыта и им самим предстояло многому научиться, но это были те люди, на которых Куруш мог безоговорочно положиться и это стоило, в тот момент, многого.

Из всех, кто ушёл за ним из степей, в Пасаргады не вернулось только двое. Что с ними произошло, никто не знал. Куруш не желал думать о том, что они решили изменить клятве и вернувшись домой, забились в норы, хотя в глубине души, он такое допускал, но всё же, каждый раз вспоминая о них, царь старался убедить себя в том, что они погибли в неравном бою и при этом, он не только себя убеждал, но и придумал легенду для каждого. Красивые, напыщенно героические, которые впоследствии использовал, всё для той же пропаганды, гордясь своими выдумками и заставляя гордиться всех, кто об этом слышал.

Разношёрстные войска, собранные у стен новой персидской столицы, души в царе не чаяли. Всех до единого, пронимало до дрожи и заставляло смотреть на Куруша, если, не как на бога, то, как на его посланника, его удивительная способность помнить имя каждого из тысяч воинов, кому посчастливилось пообщаться с ним и представиться.

Одна только эта сверхъестественная способность молодого царя, запоминать имена и лица, делала его среди людей сверхчеловеком, подобным богу и тот, кто хоть раз сталкивался с этим феноменом, уже не мог, даже под пыткой, сомневаться в его божественном предназначении.

Уже тогда, людская молва начала рождать первые легенды о Куруше, которые доходя до ушей царя Аншана, вызывали у него, только неудержимый смех и бурное веселье. Особенно в этом деле, преуспевал Уйбар, и Куруш, даже высказал, как-то сомнение, по поводу того, что этот пройдоха тут не причём, ведь за некоторыми легендарными историями, отчётливо торчали уши ушлого урартца. Но тот, естественно, всё отрицал, как и все остальные.

Неожиданная история, ещё со свадьбы, произошла с Карадом, оставленным Харпагом своим наместником и по указанию своего военачальника, перешедшего под руку Куруша.

Нет, он не проявлял неповиновения, своенравия и предвзятости своего положения. Он подчинился сразу и безоговорочно, но не Курушу, а Мазару! Оказывается, он очень хорошо его помнил с молодых лет, по боевым, тогда ещё, для Мазара походам, ведь именно в сотне Мазара, молодой воин Карад, начинал свой воинский путь.

Попав в одну команду со своим бывшим командиром, он с радостью, граничащей с детской наивностью, пошёл со своим десятком под руку Мазара. И этот любопытный курьёз, Куруш воспринял, как ещё одну его судьбоносную составляющую.

К тому же и отряд Мазара и десяток Карада выполняли одну и туже миссию при царе Аншана — охраняли его тело, только один, это делал по команде Харпага, а другой, по предсмертной просьбе друга Артембара.

Куруш с удовлетворением признал, что едино-начальство, среди его личного отряда телохранителей — это благо, а Паласар и Укбар, его ещё ордынские телохранители, перешли под команду Эбара, которому катастрофически не хватало командиров, для воинов из далёких кочевий.

Вот и стали Паласар и Укбар сразу сотниками, со всеми вытекающими отсюда последствиями, а последствия эти вытекли так, что, не смотря на ордынское воспитание и закалку, не выдержали непосильной командирской ноши, и оба, по очереди, сбегали к своему царю, моля его забрать их обратно, от этих баранов пустоголовых, не знающих, ни что такое оружие, ни что такое дисциплина.

Тому и другому, в абсолютно одинаковой манере, Куруш прочистил мозги, накачал идейными, патриотическими подкреплениями и твёрдо вдолбив им святое «надо», отправил обратно.

Вообще, после прихода к городу последнего крупного отряда Уйбара, ситуация вокруг Пасаргады сильно усложнилась. Люди, хоть и готовились к войне, но с каждым днём, от ожидания и безделья, атмосфера, среди воинства, становилась напряжённой и взрывоопасной.

Куруш собрал весь свой ближний круг, состоящий из более сотни бывших ордынцев, к которым присоединились Мазар, Карад и ряд родовых авторитетов, от глав родов, до официальных представителей таковых.

«Совещание» проходило по правилам ордынского круга. Каждый высказывался о проблемах, о своих предложениях по их решению. С каждым выступлением, клубок негатива рос и казалось конца и края ему не будет.

Только когда очередь дошла до Эбара, всё резко изменилось. Удивительно, но до него, никто не озадачился, а собственно, как собирались они все воевать, против царя Иштувегу. Ни стратегического плана, ни тактических задумок, никто не высказывал.

Практически, все были в неведении, с кем и с чем им придётся столкнуться. Все обсуждаемые вопросы, касались не самих военных действий, а лишь побочных и сопутствующих явлений: размещение, содержание, вооружение, порядок, дисциплина и т. д.

Эбар, был один из немногих, кто знал здешние горы, как свои пять пальцев, и он предложил, не просто побоище у стен, с последующим укрытием за ними, а выдвинул развёрнутый план, с использованием особенностей местного ландшафта, с поэтапным и продуманным воздействием на врага, начиная с его входа в долину через перевалы и кончая глухой обороной города, если до этого дойдёт.

Выслушав и загоревшись энтузиазмом, по поводу сказанного, весь круг, в полном составе, тут же выехал на места, оговорённые новым полководцем, возведение в которые, Куруш произвёл сразу, по окончании его речи.

Проехали по перевалам, прокатились по ущелью, заглянули на горные террасы. Потратили на это целый день. Вернулись все уставшие, но полные идей и энтузиазма. Мелочные дрязги забылись, малозначимые вопросы, пропали, а в городе, к тому же, их ждал ещё один сюрприз.

Ещё на подступах к стенам, к отряду военачальников, совершающих объезд, прискакал посыльный и доложил, что в город прибыл десяток мидийских конников, с важными и срочными вестями от Харпага. В город их, от греха подальше, не пустили, а разместили в одном из походных стойбищ Уйбара, но и там на всякий случай, вежливо, разоружили.

Туда и направился весь руководящий корпус, где состоялся очередной круг, на котором Куруш, повелел прибывшим, рассказывать новости не таясь, лишний раз, показывая своим приближённым своё доверие.

Рассказывал только один, который, не смотря на военное облачение, военным не был. Кольчуга, одетая на него не по размеру, постоянно ему мешалась, и он, то и дело её дёргал из стороны в сторону, да и по речам его выходило, что он человек, скорее, учёный и привыкший обращаться больше с книгами и умными письменами, чем с оружием.

Рассказывал он очень эмоционально, иногда заумно и заковыристо. То и дело добавляя к словам Харпага, что было велено донести, разговоры и суждения сторонних людей, которые он слышал сам или в изложении своих друзей и всё это, приправляя своими собственными рассуждениями и умозаключениями. История оказалась, мрачнее некуда.

Ещё в разгар зимы, когда Иштувегу со своим войском вернулся из западного похода в столицу, и выслушивал от своих соглядатаев новости со всех концов империи, один из его людей доложил, мол, в Пасаргады объявился некий царь Аншана.

Разговоры эти, били услышаны на базаре среди караванщиков и Харпаг, присутствующий при докладе слухов, посмеявшись, тут же отдал приказ своему человеку, найти этих караванщиков пустобрёхов и допросить с пристрастием, откуда эти сказки и для какой цели разбалтываются на базаре.

Иштувегу, вроде бы, тоже не поверил и по виду, не обратил на эти сплетни внимание, велев рассказывать про другие новости, но как выяснилось позже, это оказалось не так.

До маниакальности мнительный царь Мидии, послал доверенных людей в Пасаргады, с чётким указанием, разузнать всё, об этих слухах. Тот отряд не вернулся. Он пропал. Это, видно, только подхлестнуло мнительность Иштувегу или предчувствие взыграло, но выждав срок и не дождавшись посланных, он направил два вооружённых конных отряда и… двух женщин лазутчиц. Отряды тоже канули в небытие, а вот женщины, вернулись обе и независимо друг от друга, доложили царю об увиденном и узнанном.

Иштувегу пришёл в ярость. Буквально, свихнулся головой. Хорошо, что ему не удалось узнать о роли Харпага в воцарении Куруша, а то бы, он казнил полководца не задумываясь, а так, царь решил лишь, что Харпаг, разрушив Аншан, упустил молодого царя, и чтобы прикрыть свою неудачу, соврал об личном отрубании головы Курушу. Ведь то, что Иштувегу сделал, он мотивировал именно местью, за враньё своего полководца.

Он приказал своим личным «крысам», выкрасть и убить единственного сына Харпага, и не просто убить, а приготовить из него мясное блюдо, которым накормил отца, на секретном личном приёме, где присутствовали только они вдвоём и телохранители царя, для острастки.

Харпаг, приглашённый столь странным образом на тайную вечерю, был готов к разным гадостям и даже, заочно готовился к смерти, но такого, он даже, в самом страшном сне предвидеть не мог. Разъярённый Иштувегу, накормив гостя мясом собственного сына, разразился истерикой, обвинив полководца во вранье и некомпетентности.

На следующий день, собрав всё руководство своей армии, Иштувегу публично лишил его звания и должности, понизив до простого воина и лично решил возглавить армию для разгрома бунтовщиков, засевших в Пасаргады.

Харпаг, никак не сопротивлялся. Он, вообще, стал сам не свой. Убийство сына и поедание его мяса, лишило Харпага воли и разума. Он рассказал позже, что допускал отраву блюд, которыми его кормили, но не предполагал, что будет отравлено не его тело, а его душа.

Несколько дней, командира никто не мог вывести из этого полумёртвого состояния, только когда один из его друзей, насильно напоил его вином и в пьяном угаре, нахлестал его по лицу, Харпага прорвало. Сначала он разнёс дом друга, у которого пил, потом три дня рыдал, в изнеможении, продолжая при этом пить и только когда в столице Иштувегу протрубил сбор, он пришёл в себя и окаменел сердцем.

Несмотря на то, что царь отправил его в простые воины, армия, хоть и тайно, но осталась верна своему полководцу, а в свете всех этих событий, не только личный корпус Харпага готов был восстать против тирана, но и многие другие, до того времени державшие нейтралитет, изъявили желание присоединиться к нему и всячески возбуждали Харпага возглавить восстание и свергнуть Иштувегу. Тогда Харпаг сказал им: «Потерпите немного. В стенах Экбатаны, этот зверь силён. Надо увести его в Персию. Там его ждёт расплата. За всё.» После чего Харпаг и послал отряд с вестью к Курушу.

Когда вестник умолк, наступила тишина. Все уставились на Куруша, а тот молчал и думал. Долго молчал, ни на кого не глядя, уставившись в землю. Все ждали, сами не зная, чего, но ждали. Наконец, царь Аншана поднял глаза, осмотрел всех присутствующих и заговорил:

— Ну, вот, Иштувегу и совершил свою самую большую ошибку. Жаль, что она окропилась невинной кровью и душевной мукой моего друга. Теперь Иштувегу, конец.

Он встал, прошёлся, что-то ещё обдумывая, а затем, обратился к своему главнокомандующему:

— Эбар, ещё раз прокатись по местам с этими воинами и детально расскажи о наших планах, чтоб они знали все детали и мелочи.

— Но… — попытался возразить Эбар, вставая.

— Никаких «но» — тут же пресёк его Куруш, — Харпаг должен знать план до мелочей, чтоб продумать свой, не противоречащий нашему. Значит Иштувегу вышел из Экбатаны? — спросил он уже обращаясь к вестнику.

— Да, три дня назад — тут же ответил тот.

— После того, как Эбар покажет и расскажет всё, вы должны вернуться, незаметно пристроиться к походному войску и рассказать обо всём Харпагу. Вперёд. Времени больше нет. Война началась.

Глава двадцать третья. Он. Победа

Первым, кому предстояло лицом к лицу встретиться с будущим противником, стал Уйбар, со своим конным корпусом. Проскакав на встречу два дня, уже под вечер, с высоты межгорной возвышенности, воины Уйбара, остановившись, со злыми лицами, разглядывали в низине полчища неприятеля. Злыми они были от того, что каждый понимал, видя нескончаемое людское море, всю бесперспективность открытого боя, с самой большой и самой совершенной в обозримом пространстве армией цивилизованного мира.

Сам Уйбар, скрипнув зубами, скомандовал развернуться в боевой атакующий порядок. Все выстроились, занимая каждый своё место спокойно, без суеты. Воины Уйбара знали, что боя, всё равно никакого не будет, а делают они это лишь для острастки.

Каждый конник знал задачу, возложенную на отряд: затруднить и замедлить продвижение врага, дать время основным силам развернуться, приготовиться и успеть выполнить задуманный план, в полном объёме, но при этом, по возможности, в бой не вступать, ненужных жертв не нести.

Враг, тоже некоторое время спустя, заметил на возвышенности выстроенных для боя конников и остановился. Мидийское войско остановилось, как шло. Они не перестраивались, не группировались. Просто встали.

Мидийское руководство, экстренно совещалось и Иштувегу, никак не мог принять решение. Это продолжалось долго. День клонился к вечеру и если на верху, где расположился Уйбар, было ещё светло, то в низине, где находился Иштувегу, начинало смеркаться.

Царь Мидии не решился с походного марша, в ночь, ринуться наверх в бой, а может, он по мнительности своей, предполагал какую-нибудь ловушку, и мидийцы, демонстративно стали обустраиваться на ночлег, давая понять, что бой будет, но не сейчас, а утром, что вполне укладывалось, в тогдашние установления ведения войн.

Утром, как только в низине стало светло, заныли боевые трубы, забили барабаны. Мидийцы пришли в движение и стали спешно выстраиваться в боевой порядок. Несмотря на всю их торопливость, времени им потребовалось довольно много. Ущелье для них было узковато. Уйбар, тоже выстроил свою небольшую армию на перевале и ждал.

Благодаря тому, что перевал был значительно уже, чем низина, понять, какое же количество конных воинов на нём стоит, снизу не представлялось возможным. Снизу были видны плотные ряды конников, стоящих в несколько слоёв, но сколько их там, было не понятно, поэтому, Иштувегу перестраховался и не пустил свою легендарную конницу штурмовать высоту, где у врага, за счёт высоты было преимущество, а тупо попёр наверх плотными рядами пеших копейщиков, предполагая, что если эта конная лавина обрушится вниз, то, не имея возможности маневрировать, просто будет насажена на копья сплошной стены, прославленной мидийской пехоты и непременно увязнет, скованная ближним боем.

Когда Уйбар увидел план Иштувегу в действии, он вздохнул облегчённо. Если бы вперёд пошла мидийская конница, то им пришлось бы срочно уносить ноги и не факт, что удалось бы оторваться. Пришлось бы оставлять заслон, для связывания её боем, нести гарантированные потери, а так, можно было расслабиться и спокойно ждать, пока армия врага, неспешным шагом поднимется поближе. Время шло, и шло оно, в его пользу.

— Юноши, — скомандовал Уйбар, наигранно усталым и безразличным голосом, — ну-ка, посуетились немного. Что-то они слишком быстро поднимаются. Совсем страх потеряли. Пусть прибывают в постоянном ожидании того, что мы, вот-вот, сорвёмся с места и кинемся на них.

Конные ряды пришли в движение, всем видом выказывая нетерпение и частота шагов мидийских копейщиков, действительно, поубавила прыти, и стала подниматься медленнее. Копейщики сплотили ряды, что ещё больше снизило скорость подъёма. Время потянулось дальше.

Когда передовые ряды подкрались на расстояние полёта стрелы, последовала команда Уйбара: «Бей!» и тучи стрел полетели в сомкнутые ряды пехоты. Эта же команда, была условным знаком к отступлению и в считаные мгновения, перевал опустел.

Видя трусливое бегство противника, мидийцы тоже перешли на бег, но соревноваться в беге с лошадьми, было глупо. Когда передовые отряды вбежали на перевал, то выйдя на сторону противоположного спуска, остановились, сами собой, в нерешительности. Врага не было не только на перевале, но даже внизу, уже никого не было видно. Враг, либо ускакал, либо растворился. В результате, на узком перевале образовался затор, который мидийские военачальники разбирали почти весь день.

Остановка дальнейшего продвижения Иштувегу, была вызвана ещё и тем, что, собрав своих военачальников, он долго совещался, по поводу поведения врага. На вопрос, почему Куруш не принял бой, на таких выгодных для него позициях, последовало на удивление много ответов, притом их разнообразие зашкаливало.

Со стороны, складывалось впечатление, что военачальники устроили интеллектуальное соревнование, кто выдаст самое нелепое объяснение случившемуся. Тут и Ахурамазду вспоминали, через одного и каждый возвёл главнокомандующего Иштувегу до небес, который одним своим видом, поверг врага. Кто-то восхвалял царя за прозорливость в тактике, доказывая, что враг, явно ждал конной атаки, но гений Иштувегу, пустив на них копейный таран, поверг врага, не решившего накалываться на мидийские пики.

Это совещание продолжалось долго. Не одно блюдо успели сменить за столом и когда войско наконец двинулось дальше, то спустившись с перевала в очередную межгорную низину, вновь наступил вечер. Ещё один день, был выигран.

Ещё дважды Уйбар проделывал нечто-то похожее. Второй раз, почти в таких же условиях, только к суетливости и нетерпимости его воинов на перевале, добавилось звуковое неистовство, в виде криков ругани и оскорблений, смысл которых сводился к вызыванию на честный бой конницы Иштувегу.

Когда царю донесли, что там орут смутьяны, то он был невообразимо доволен собой, своим умом и прозорливостью, вновь повторив копейный таран на перевал. Он таким образом решил действовать до тех пор, пока его войско не выйдет в широкие межгорные долины перед Пасаргады. Только там, по уверениям его военачальников, можно будет развернуться по-настоящему и в полную силу применить его тридцатитысячную конную армаду. Изловить этих трусов и доставить к ясным очам повелителя.

Иштувегу был уверен, что дальше Пасаргады, Куруш не побежит, раз успел возвести крепостные стены, то надеется, именно на них и даже, если его меж гор поймать не удастся, но заперев в городе, он прикажет разобрать его по камушку и ничто ему в этом не помешает.

Третья встреча Уйбаровской конницы с копейным тараном Иштувегу, произошла уже на подступах к долинам Пасаргады. Входов, в эти долины, было три. На все три перевала, Уйбар разорваться не смог, людей бы не хватило, поэтому, он занял один, тот что был ему нужен для его плана, а два других, заняли конники других отрядов Эбара. Иштувегу, тоже разделил своё войско на три «реки» и на все три перевала, вновь направил копейный таран.

На этот раз, конница Уйбара отказалась от театрального представления и ожидала врага молча, замерев на месте, как влитые, и стояли они так, до последнего момента, даже не отступив, когда копейщики подошли на расстояние лучного выстрела.

Такое спокойствие, непоколебимость, вновь подорвала самоуверенность тарана и чем ближе он подступал, тем медленнее двигался вперёд, не понимая намерения врага и был такой момент, что копейщики, даже местами остановились, в нерешительности, сломав ровный строй, но тут же, ругательные команды командиров, вывели их из ступора и те, так и не успев выровняться, перешли на бег, в атаку.

Эта атака захлебнулась практически сразу, так как в тот же миг, справа и слева по атакующим, из-за искусственных каменных завалов, обрушился фланговый шквал стрел, буквально, выкосивший авангард, не успевший заслонить свои бока щитами.

Конники Уйбара, улучив момент, когда оставшиеся в живых копейщики, чисто инстинктивно, развернут щиты в бок, тут же нанесли залп из луков, практически, докосив весь авангард и спокойно, без суеты, вновь отступили с перевала.

Примерно тоже самое произошло и на другом перевале. Продвижение Иштувегу, было остановлено. Копейщики, чуть отступили и укрылись в глухой обороне за большими щитами. Наконец, за их спины, подтянулись мидийские лучники и началась дуэль между ними и засевшими в камнях воинами Куруша.

Мидийцы, значительно превосходившие персов числом, да и что говорить, качеством, в конечном итоге заставили засадных лучников скрыться, с глаз долой, за камнями. Сначала на одном перевале, затем на другом. Третий, самый дальний, держался дольше всех, даже когда армия Иштувегу хлынула через открытые проходы в долину и принялась выстраиваться в боевой порядок, тот перевал держался, не давая возможности, почти третьей части мидийских войск, присоединиться к основной массе.

Выстраиваться срочно в боевой порядок, мидийцы были вынуждены потому, что ещё с перевалов увидели ровную кромку человеческого моря, стоявшую вдалеке и по всем канонам благородного боя, оставив противнику достаточно места, для развёртывания своей армии.

Иштувегу, завидев этот жест благородства, со стороны смутьянов, даже торжествующе громко рассмеялся, обозвав их дураками.

Выстроив войска и осмотрев долину с высоты одного из освобождённых перевалов, Иштувегу принял простое и незамысловатое решение: атака в лоб, но при этом, по предложению одного из высокопоставленных военачальников, всю конницу пустил в обход по небольшому ущелью, что виднелось далеко слева и которое, как раз, прикрывала конница Уйбара в полном составе, не выстроившись в ряд для атаки, а постоянно барражируя по большому кругу, напоминая сверху водяную воронку.

Иштувегу расценил постановку конницы противника в стороне, как не прикрытое желание бунтовщиков, ударить ею во фланг его наступающей армии и даже, если получится, то обойти наступающих и зайти в тыл. Ему это всё казалось настолько очевидным и дилетантским, что отдал он приказ, своим конным военачальникам, с нескрываемым саркастическим смехом.

Приказ был прост: уничтожить конницу врага и быстрым маршем по боковой долине, выйти неприятелю в глубокий тыл, не дав возможности царю Аншана, сбежать в город за крепостные стены, если у него хватило смелости выйти из них в долину на бой.

Завыли трубы, забили барабаны, царь Иштувегу вскочил в свою золотую, ассирийского типа колесницу, направляясь в самый центр своей армии и всё пришло в движение. Пешие копейщики, лучники, мечники, пращники и ещё Ахурамазда знает кто, ровным строем двинулись на врага. Элитная мидийская конница, нескончаемой рекой, хлынула в сторону Уйбара.

Военачальники конников, прекрасно понимали, что там, куда они несутся во всю прыть, наверняка есть засада и поведение конницы Уйбара, уклонившегося от открытого боя и устремившегося в тот самый меж хребтовый отвод, явно говорила за это, но бородатые усачи, лишь усмехнулись в свои пышные усы, почему-то уверенные в том, что прекрасно знают, какого вида будет там засада и как с этой мелкой неприятностью справиться.

Они ошиблись. Никаких завалов, за которые бы нырнула отступающая конница бунтовщиков, им не встретились на пути. Бунтовщики убегали, мидийцы догоняли и уже почти сели им «на хвост», всё дальше и дальше углубляясь в межгорье. Вот только проход становился всё уже и уже.

Когда головные, ведущие военачальники, не останавливая погони, начали внутренне настораживаться, то и дело оглядывая отвесные скалы, сдавливающие их с обоих сторон, а некоторые из старых опытных воинов, начали откровенно паниковать, крича командирам о западне, стало уже поздно.

Горы вздрогнули, затряслись и на головы прославленной и легендарной коннице, не знавшей поражений ни в одном бою, за всю свою историю, полился каменный дождь, в считанные мгновения, похоронив под собой всю тридцатитысячную летучую армаду.

Куруш стоял высоко на скале и осторожно заглядывал через край в узкое ущелье, дав знак прекратить валить камни всем, кто был на верху. Он впервые в жизни, командовал мирным населением. Именно эти старики, и дети, а в основной массе, женщины Пасаргады, Парсы и других более мелких городков, жители кочевых пастбищ и горных селений, одним усилием, столкнув заранее приготовленные валуны со скал в ущелье, приговорили самое мощное оружие мидийского царя, к позорной смерти.

Сейчас, до сих пор ещё встревоженные и возбуждённые, с трясущимися руками, но счастливыми лицами, они все смотрели на своего божественного царя, который возвышаясь на краю скалы, смотрел вниз. Как только пыль, поднятая камнепадом, улеглась и Куруш смог рассмотреть ущелье, стало понятно, что он победил. Слой на дне ущелья, сброшенных камней, был столь велик, что даже проблесков кого-либо под ним, видно не было. Он был сплошной и как горы, величаво мёртвый.

На равнине, где наступала основная часть мидийского войска, тоже произошло немыслимое и не менее трагичное, правда, не столь скоротечное. Как только последние конники скрылись из виду за боковым хребтом, смолкли трубы и барабаны. Наступающие остановились, развернулись в противоположную сторону и ощетинились пиками на царский личный кордон, окружающий его колесницу сплошным кольцом.

Иштувегу от увиденного впал в ступор. Шок, буквально парализовал его. Он ничего не понимал и лихорадочное метание мыслей в голове, только усугубляло, его, ничего не понимающее сознание.

Даже когда начали, как в тире отстреливать его личную гвардию и свои, и лучники врага, неожиданно появившиеся среди мидийской армии и действуя с ними за одно, он лишь крутил головой, чуть присев за борт колесницы и как рыба, выброшенная на берег, беззвучно открывал и закрывал рот.

Тут, ко всем неожиданностям, с тыла, ровным строем, нахлынули копейщики, за спинами которых, лучники отстреливали личную охрану Иштувегу. Это подошла третья часть войск, якобы штурмующих неприступный перевал. Как выяснилось позже, там вообще никакого штурма не было. Они просто встали на перевале и ждали сигнала к мятежу, не потеряв ни одного воина, как с одной, так и, с другой стороны.

Только когда телохранители схватили царя под руки и прикрывая своими телами, постарались вынести его с поля боя, он резко пришёл в себя и в приступе ярости, принялся орать ругательства в адрес изменников и обещая всех казнить самыми извращёнными способами. Кричал и бился в истерике он долго, пока последний телохранитель не лёг у его ног, а у него самого, не отобрали меч, повалив лицом в землю.

Отпустили лишь тогда, когда к его лицу, в упор, подошёл воин-великан в золотом шлеме. Иштувегу сразу узнал Харпага и бешенстве кинулся на него, в надежде придушить изменника. Вот, тут, как раз, он и успокоился, получив железным кулаком в зубы, часть которых при этом, потерял навсегда. Ярость сверженного царя, как рукой сняло.

Бой за Пасаргады закончился, даже не начавшись. Оставшиеся мидийские войска, во главе с Харпагом, вполне довольные произошедшим, сначала присягнули Харпагу на верность, а вскоре и самому Курушу.

Резко увеличившаяся армия, после нескольких дней празднования, двинулась обратно к столице Мидии — Экбатаны. Начался второй этап восхождения Великого Царя Мира.

Глава двадцать четвёртая. Она. Сказки Знающей

Наступило тёплое время. Степь зазеленела, зацвела, нарядилась. Касакские орды забурлили, ожили, засуетились, набухая, как почки по весне, от прибывающего со всего света вольного воинства. Малые стойбища садились на коней или пешим переходом, сливались с более крупными ордами, превращаясь в большие муравейники. Началась подготовка к очередному походу.

Девичьи «сестричества» не суетились и никуда не вливались, продолжая размеренную жизнь. Они просто ждали решения тех, кто на верху власти. Им было всё равно в какие края подаваться и кого на стрелки насаживать. Хоть в жаркие пески, хоть в холодные горы, хоть в дремучие леса. Они были готовы ко всему.

Орда Райс, так же, как и всё, продолжала жить обычной, пресной жизнью. Одна из боевых дев, посланная в ставку Тиоранты, принесла известия, что Матерь убыла на царскую сходку и минимум, пару седмиц её не будет, а значит до её приезда, ничего в их жизни не изменится.

Охотницы завалили здорового секача, которого еле припёрли на волокуше до лагеря и народ, в полном составе, собрался у кухонного костра, в радостном ожидании большого пира. На этот раз, в готовке участвовали все. Мужики разделывали, резали. Общим гомоном решая, что готовить и как. Даже Райс с дитём вышла, пристроив поскрёбыша в нагрудной, походной люльке, в виде кожаного мешка с дырками для рук и ног.

Весёлая и шумная готовка, тут же, плавно перешла, в ещё более шумную и весёлую трапезу, а когда объевшиеся развалились на шкурах, постеленных вокруг, чтоб на холодной земле не сидеть и на какое-то время замолчали, млея от процесса переваривания съеденного, то Старшая девичьего отряда, неожиданно обратилась к Знающей:

— Астера, — проговорила она в наступившей тишине, — рассказала б что-нибудь, а мы б послушали.

— Что тебе рассказать, Линха? Сказку на сон, послеобеденный?

— Да, давай хоть сказку. Тебя всегда интересно послушать.

Астера, сидевшая рядом с Райс, с улыбкой глянула на младшую царицу, которая пристроив мальца к высунутой из рубахи груди, с любопытством уставилась на Знающую, в ожидании и одобрительно кивнув, начала, почему-то обращаясь именно к рыжей, будто это она её спрашивала, а не Старшая:

— Ну, слушай. Давно это было. Так давно, что уж, никому не ведомо, сколько поколений минуло. Считай, с самых ранних времён. Жили были старик со старухой и было у них три сына и пять дочерей. Старика того звали Тарг, а старуху Хтони и были они царь и царица всего мира, который великий воин Тарг, за свою походную жизнь собрал в единое царство под себя. Он был великий правитель, не знавший ни одного поражения за всю жизнь, потому что был «меченный» Валом, с ног до головы и поставленный на земле, наместником самого Неба.

— Разве мужики могут быть «меченными»? — тут же перебила её Райс округлив от удивления глазки.

— Ещё как, — тяжело вздохнула Астера, — ты, что же думаешь, весь мир устроен так, как у нас? Глупая. Весь мир, как раз, устроен по-другому. Мы одни такие, где баба заправляет. За пределами наших земель, муж — властелин и бог. И имей ввиду, там редко встретишь «меченную» деву, а вот «меченных» мужей, сколько угодно, притом такие «меченные» бывают, что тебе и не снилось.

Младшая царица хотела было возмутиться, даже потянулась к рассказчице, распахивая глаза и рот, но Астера её опередила:

— Помолчи и послушай. Я ж тебе всё и рассказываю, чтоб ты, хоть что-нибудь начала понимать в этой жизни, — и помолчав несколько ударов сердца, пристально смотря на ученицу, придавливая её возмущение взглядом и когда поняла, что та, готова слушать дальше, продолжила, — Тарг, был великий объединитель земель. До него, степь единой не была. Бегали, скакали кто куда ни пойми зачем. Род на род, орда на орду. Только и делали, что дрались меж собой. Тарг, положил этому конец и установил единство, а степь объединив, начал прибирать к рукам всех, кто вокруг. Всех прибрал, данью обложил, слушать себя заставил, да, повиноваться.

Тут она помолчала, с видом, будто, что, вспоминая и с какой-то горечью в голосе закончила свои раздумья:

— Да. При Тарге в степи, был золотой век. Порядок.

И опять замолчала. На этот раз, надолго. Все сидящие у костра, терпеливо ждали. Райс, как и все, тоже подождала, посмотрела на молчавшую, будто закончившую рассказ бабу и не выдержала:

— А дальше?

— А, — тут же спохватилась Астера, взбудоражено выскакивая из своих глубоких размышлений, — выросло у него три сына: Кол, Арп и Лип. Очень уж их семейка гордилась породой и потому жён, братья, взяли из своих же сестёр.

— Как это? Родных? — тут же, опять влезла рыжая, с негодованием.

— Родных, родных. Я ж говорю, давно это было. Тогда, порядки другие были, вернее, единого порядка в этом, вовсе не было. Каждый глава семьи свои устои имел. И кровь на кровь, тогда, в порядке вещей было, особенно у считавших себя, чем-то богами отмеченными. Думали, они так породу свою увековечат. Глупцы.

— Хм, — издала Райс непонятный звук, отрывая от титьки ребёнка и пристраивая его в удобное положение.

Астера подождала, пока насосавшийся поскрёбыш, смешно почмокав губками, будет пристроен на мамкиной груди спать и продолжила, но голосом тише:

— И когда, Тарг уж в годах стал, то поставил своих сыновей, как помощников, над миром править. Стали сыновья царями, добавив к своим кличкам титул «ксай», но это не важно. Все земли на троих разделили, бросили жребий, в какой стороне кому царить. Все отцу клятвы дали, согласившись с делёжкой, так, что меж ними вражды не возникло. Но время настало — умер старый Тарг, и сыновья меж собой, учинили великий раздор.

— Всё зло от этих мужиков, — ехидно вставила младшая царица, с улыбкой смотря на троицу противоположного пола, развалившихся кучкой, слева от костра.

Скажи это кто-нибудь другой, мужики бы обязательно ответили, ну, или хотя бы огрызнулись, но против своей царицы не посмели, лишь скривились в улыбке, типа «ну-ну». Астера, тем временем, продолжила, даже не заметив вставки девы.

— Стали они спорить, кому быть верховным царём над всеми, да вместо отца восседать. Дело дошло до откровенной драки, между Арпом и Колом, но мать их Хтони и жёны их, Рея и Феба, а в большей степени, незаконнорождённая дочь Тарга Афроня, драку остановили. Эта Афроня, кстати, принята была в семью, после того, как осиротела. Мама девки, неожиданно померла, в аккурат, после того, как Хтони узнала о её существовании.

Все слушающие расплылись в понимающих улыбках, а мужики откровенно «гыкнули», всем видом выказывая несогласие с последним высказыванием в адрес мужиков младшей царицы. Знающая продолжала:

— Афроня, выросла девкой красоты неписаной, да, и «меченной» стала, по части бабьей Славы, в общем, мужики при одном её виде, все как один в поленницы складывались. Вот она, для начала, драчунов Славой-то прибила, а потом уж Хтони с их жёнами, растащили дерущихся по разным углам, заставив помериться, да, решить всё миром на общем круге.

Тут Астера хитро посмотрела на Райс, которая, не смотря на неё, а смотря на огонь, тоже чему-то ухмылялась и продолжила:

— Собрали они, значить, всех царей, ближников, да «меченных» всех, кто власть над народом, хоть какую-то имел. Большой получился круг. Стали спрашивать ведунов, в первую очередь. Вещие люди, долго гадали и страшно пророчествовали тогда, что коли царём станет кто-то по крови, то роду будет конец и царству великому тоже. Царём, мол, должно становиться не по крови, а по достоинствам.

— Это, ни с тех ли пор, пошёл запрет на передачу власти по крови? — быстро спросила Райс уже не улыбаясь, а о чём-то задумавшись.

— С тех, — уверено ответила ей Астера, — именно тогда, в те давние времена, ввели, что верховным владыкой, должен стать лучший из лучших, а не по наследству. Но так, как круг тот, состоял в основном из кровных родственников, которые при жизни Тарга прибрали власть к рукам, то те держа совет, наплевали на пророчество и решили, что Кол над всеми царствовать должен, поскольку он, лучший из лучших и стали давить на пророков, чтоб те помогли обойти недоброе предсказание по крови. Власти лишаться никому не хотелось. Уж больно эта дрянь сладка, да заразна. Ведуны подумали, поколдовали и вещали, что все братья, Кол, Арп и Лип, должны поклясться страшною клятвой перед Троицей, в том, что мужского потомства, иметь больше, никогда не будут, чтоб после смерти их, не мог ни один из сыновей воцариться, прервав кровную наследственность. Все рождающиеся мальчики их, должны будут принесены в жертву, по ритуалу Троицы. Вот такую плату, Вал Кровавый, затребовал за разрешение спора. Братья подумали, посовещались и согласившись, Валу поклялись.

— И что, они собственных детей ели? — пришла в негодование Райс.

— Троица — это Троица и не важно, чей это младенец. Это святое и угодное Богам деяние. Мощи съеденного младенца на Троицу, сразу становились святыми, а душа его, попадала к самому Валу на небо, в его воздушный шатёр и росла, в абсолютном счастье.

— Я б не смогла, — выдавила из себя рыжая, вновь поудобней перекладывая, уже сонного поскрёбыша.

— Э-хе-хе, — проскрежетала баба, — хвост прижмёт, ещё не то сможешь, да, ладно слушай, что дальше вышло то. Первенец был у Арпа и у жены его Фебы, как родила, повитуха мальца забрала. Та, как пришла в себя, побилась, по убивалась, но смирилась. Съели мальца. Очередь дошла до Тефи, жены Липа. Когда она родила мальчика, то пока в себя не пришла, повитуха поскрёбыша то унесла, а саму роженицу обманула, мол, мёртвого родила.

— Зачем? — в азарте поинтересовалась рыжая.

— А обманула затем, чтоб не так убивалась, по крайней мере, так доносят до нас рассказы Дедов. Ну, погоревали они на пару, да, делать нечего. Справили Троицу. А вот с Реей, всё пошло не так. Первенцем была у неё дочь, а дочерей колдунами, трогать было не велено. И следующий ребёнок дочь, а первый мальчик появился на свет, только спустя, почти, пять лет с того, как круг прошёл. К тому времени, Кол царствовал и правил во всю, да, и вообще, много, что к тому времени изменилось, вот и решила Рея обмануть всех. Толи, застращала повитуху, толи, подкупила, кто их теперь знает, но они заранее к родам, подгадали чужого младенца и когда она родила мальчика, взяли, да, подменили. Никто кроме их двоих об этом не знал. Созвали всех, Рея по убивалась для вида, да, чужого ребёночка придали Троице. А сына, она на стороне пристроила, да, растила, говоря всем, мол, коль своих не видать, так хоть чужим помогу. И таким образом, обманом, она трёх сыновей от Троицы отвела. Вырастила. «Особыми», да «меченными» сделала.

— И так можно? — не выдержала на этот ра, з Линха, косо посмотрев на Теродама, представляя, наверное, что вышло бы из берсеркера, коли его ещё и «меченным» сделать, по какому-нибудь колдовскому умению от Троицы.

— А то, — толи, грустно, толи, со злостью, буркнула Астера, но тут же тяжело вздохнув, продолжила, — всё бы ничего, да, только, как подрос первенец, да, в силу вошёл, молодняк вокруг себя собрал, что вымахали детины здоровые, а ума ещё не нажили, и объявил себя во всеуслышание, что он, мол, не только лучший из лучших, но кровь от крови царь и старший сын Кола, обвинив стариков в детоубийстве и грозя карой Валовой им за это.

Младшая царица скосила взгляд на Знающую, почувствовав похожесть ситуации, того молодого, да, горячего с ней самой и наткнувшись на пристальный и внимательный взгляд бабы, отвела глаза, закусывая нижнюю губу, подумав про себя, что та, либо мысли читать умеет, либо настолько умна, что наперёд знает её мысли и замыслы.

— Вот, тут-то и началось, — продолжила Астера, понизив голос, — наскочил Арп на Кола с упрёками, а тот возьми, да, ослабни. Наказала его Троица, в назидание за нарушенную клятву. Ни руками, ни ногами двигать не может, не рот раскрыть, ни слова сказать. Заковал его Арп в цепи, Рею поймали, к нему приковали, да, в землю живьём зарыли, казнив. А сыночек Кола, молодой, да, ранний, со своим молодняком бучу устроил, да, под шум расправы над его отцом, пошёл войной на Арпа. И началась битва отцов, да, дедов, против сыновей, да, внуков. Вообще, что-то страшное завязалось. Колова орда раскололась. Молодняк, что против старых устоев выступал и решил одним махом всё эти устои поменять, да, кое кто из старых, что обиделись за казнь своего царя, переметнулись к сыну Кола, старые к Арпу, притом таких меньшинство оказалось. Правда, из Арповой орды, кое какой молодняк, тоже перебежал. Вот так и стали стенка на стенку, молодые на старых. Была война тех, кто знал и почитал устои и тех, кто жить по-старому не желал, а желал по-новому, по-своему. Сначала, ругань стояла, да, так, мелкие потасовки, а затем и до резни дошло. Силы были равные и сколько бы это продолжалось, не ведомо, но тут подоспела орда Липа, издалека, и с наскока молодняк опрокинули, и побили. Всех в полон повязали, но убивать не стали. Колдуны кровную клятву с них взяли, да, вместе с их молодыми жёнами, из степи выгнали, без права на возврат, предупредив, что тот, кто вернётся, от кары Валовой сгинет.

Астера замолчала, смотря куда-то вдаль.

— И куда они ушли? — не выдержала младшая царица.

— Ушли в сторону, откуда весна приходит, — махнула Знающая, куда-то неопределённо в сторону, — перемахнули лесистые горы, вышли к тёплому морю и захватив там города местного народа, стали жить и править. Ушли без колдунов, ведунов и знающих людей, ничего за душой не имея, став сиротами по памяти предков. Там, осели, переняли культы других народов, породили своих богов, приспособились и изменились до неузнаваемости. Тот народ, который из них народился, мы сегодня, греками зовём. Но и степь, победу не праздновала, а улилась слезами, горечи поражения. Закончился золотой век. Некому было продолжать дело предков. Обезлюдила земля.

— Вот же мужланы, — зло буркнула Райс, — а куда ж Матёрые то смотрели? Почему их «меченные» девы, к порядку не привели?

— Так не было тогда ещё таких, — усмехнулась Астера, разводя руки в стороны, — они появились следом, уж когда орды поредели, да, цари, что за пределами степей царствуют, от рук отбились и приток свободных воинов в наши орды, поубавился.

— Но, как же так? — недоумённо спросила рыжая, мотая своей шевелюрой из стороны в сторону и оглядывая окружающих её дев, — откуда ж мы взялись.

— Ну, — засмеялась Астера, — до нас ещё было далеко. Свято место пусто не бывает, да, и не все в наших краях вымерли. Кто народился, кто издали, всё же пришёл. У девок, что в наших предках значатся, закон был. Не важно, при речных бабняках они обитали или уже при кочевых родах скакали, но ни одна девка рожать не имела право, пока трёх врагов, будущих убийц собственных детей, не умертвит.

— Ну, так у нас тоже вроде такой закон, — неуверенно проговорила Райс, осматривая боевых дев, которые участвовали вместе с ней в предсвадебном походе.

— У нас этот лишь так, традиция — как дань прошлому, а тогда, серьёзно всё было. Девы искренне считали, что убивают, именно того мужика, который в будущем, убил бы её ребёнка, тем самым, как бы защищая своё будущее потомство.

— А у нас не так? — удивилась, ухмыляясь Райс.

— А ты веришь в это? — неожиданно спросила баба и пристально уставилась на молодуху.

— Не очень, — честно ответила та.

— Вот и я о том же.

Наступила пауза. Райс внимательно посмотрела на рассказчицу и не дождавшись, в очередной раз, продолжения, подтолкнула, возвращая её из каких-то своих, мысленных дебрей.

— Надо было сразу всех дев «меченными» делать. Кстати, а почему нас так мало?

Астера посмотрела на неё снисходительно и продолжила:

— Думаешь ты одна такая умная? До тебя, никто до этого не додумался? Была такая в древности, типа тебя, находчивая. Хорой кликали. Теремов наставила. Всех девок, подряд, через них пропускала. Кто погибал там, кто ума лишался, но «меченных», стало много, да, всё разные. Вот с неё то и начался в нашей степи век серебряный, только недолгий.

Тут она замолчала и с ухмылкой осмотрела всё окружение. Все слушали замерев, а некоторые, даже рты по раскрывали. Видимо эта реакция её устроила и Астрера, кивнув, продолжила:

— Девы, уходя из родного дома, становились воинами. Единения царского, в степи у них не было. Каждый терем имел свой клан, свою царицу. Только единая вера в Троицу объединяла. Мощное духом было поколение. «Меченные», они и есть «меченные». Надменные, дерзкие, воинственные. Очень скоро, царьки дальних народов вспомнили, кто хозяин в этом мире. Полилось золото и серебро в степь реками, теми же реками, полилась по земле кровь человечья. Тогда времена были самые воинственные. Походы дальние, в земли не виданные. Кому-то, по несколько лет на один поход требовалось, некоторые, так в дальних краях и оседали, на всю оставшуюся жизнь.

Она вновь замолчала, о чём-то задумавшись.

— А коль реки золота текли, так почему век серебряным назван? — осторожно поинтересовалась младшая царица.

— Потому что, — грустно проговорила Знающая, выходя из задумчивости, — в золотой век, при Тарге, жилось всем хорошо: и войнам, и селянам, а вот в серебряный, только воинам. Девы, что становились боевыми, возвращаться в постылый бабняк, на расплод большухе, не желали, да, и те, кто с кочевий пришли, к будущим мужьям в рабство, не стремились. Стали они птицами высокого полёта. «Меченные»!

Она вновь замолчала, с ухмылкой оглядывая боевых дев, которые молча, внимательно слушали рассказчицу.

— Не до потомства им было, — продолжила она, удовлетворившись осмотром всех сидевших перед ней боевых дев, — стали они создавать свои царства-государства, где мужиками, лишь пахло, да, живьём не водилось. Кто от них совсем отказался, в одно поколение вымерли, а кто договорные сходки с мужиками устраивал, чтоб забеременеть, продержались подольше. Да, — тяжело вздохнула Астера, — никак без этих мужиков не получается. Вымираем, — тут она опять помолчала несколько ударов сердца, но встрепенувшись, как бы выходя из очередного глубокого раздумья, продолжила, — много таких бабьих царств было. Всех и не перечесть, но только все они, рано или поздно, разваливались и таяли, как и не было. Держались такие царства, лишь на авторитете первой царицы, а как она умирала, всё начинало рушиться.

— Нужна была единая царица, — неожиданно жёстко перебила её Райс, которой в голову пришла здравая мысль, как ей показалось, — которая бы определила кому плодиться, кому воевать.

Астера посмотрела на рыжую, как на дитё малое и ответила:

— А такая и без твоего понимания бы появилась. Власть — она дрянь коварная, как дурман-зелье. Чем больше принимаешь, тем больше хочется. Желающих стать единой правительницей степи, было много. А если учесть, что «меченных» в степи было хоть пруд пруди, ты, даже не представляешь, какие здесь бабьи войны гремели, колдовские молнии сверкали, да, громы грохотали. Чуть Мать Сыру Землю кверху задом не поставили. Потому и не было единой царицы, что «меченных» развели, больше большего. И ладно бы, эти стычки были одна, две, а то ведь, они были постоянно. Бойня поколений при сыновьях Тарга, показалась бы плевком, против бури-урагана девичьего раздела власти.

— Почему? — недоумевала Райс.

— По кочану, — хмыкнула Астера, — вот я тебе расскажу одну историю из того времени. Очень показательная. Жили были две подруги. С детства дружили. Один терем прошли. Одна из них, вышла дева боевая, Валом, да матерью Сырой Землёй обласканная. Сила немереная, за скоростью в бою, не углядишь.

Тут она остановилась и с хитрой улыбкой посмотрела на Райс. Та, напряглась, будто решив, что разговор сейчас, опять пойдёт про неё.

— Вторая подруга была обласкана Святой Водой и той же Матерью Сырой Землёй, только по-иному. Если первая брала силой оружия и небольшим колдовством, то вторая, большим колдовством и лишь чуть помогая себе оружием.

— Это ты про нас с Апити рассказываешь? — тихо и настороженно поинтересовалась Райс.

— Ну, — неопределённо сковырнула Астера перед собой воздух ладонью, — чем-то вы на ту парочку, действительно, похожи, но сказ, пока, не про вас. В те времена войны велись на таких телегах двухколёсных, колесницами назывались, и первая дева, на такой колеснице и носилась. Её главным оружием было копьё. Владела она им в совершенстве. Ни мечник, против неё ничего сделать не мог, ни лучник. Копьё, круглый щит и скорость, замешанная на колдовстве, а сила второй, была в её взгляде. Она обладала «морозным глазом». Есть такой подарок от Вала Морозного. На кого посмотрит, тот замирал и не просто останавливался, а превращался, словно в камень. Тело, как камень, взгляд, как лёд. Расслабить и вернуть к жизни, уже не получалось. Так и хоронили, кто в какой позе замер.

— Круто, — неожиданно подал свой голос Агар, но тут же спохватился, видимо сам от себя не ожидал, что в голос получится.

Все посмотрели на смутившегося парнишку, но никто ничего не высказал. Астера продолжила:

— Пока в девках бегали, дружить продолжали, а вот как подросли, да, бабьей красотой зацвели, тут то, всё и началось. Первая, больше на мужика стала похожа и фигурой, и лицом, а вот вторая, будто цветком расцвела. Ну, до того красивая стала, что ни один самец мимо пройти не мог, чтоб слюну не пустить. К тому же, «меченная» она была, не только по сути, но и внешне. Ей в Тереме, прямо в голову, вживили золотые нити. Умели раньше такое делать. Не знаю, сколько по количеству, врать не буду, но вокруг каждой такой вживлённой нити, волосы были сплетены в косички. Поэтому, у этой колдовской девы, было огромное количество тонких косичек, концы которых, она особыми, заговорёнными узлами вязала, выпуская золотую нить, чуть торчать. От чего складывалось ощущение, что у неё из головы, змеи растут, а золотые нити из узлов, как змеиные языки из голов подёргиваются.

— Красиво, наверное, — загадочно улыбаясь и смотря куда-то вдаль, тихо проговорила размечтавшаяся рыжая.

— Наверное, — столь же мечтательно повторила за ней баба, видимо сама, постоянно любуясь собственным воображением, всякий раз вспоминая эту деву, но тут же приходя в себя, продолжила, — да. Кстати, рыжая была, судя по описаниям, прямо как ты. Бронь не носила. Одевалась красиво, по-царски. Осознание собственной красоты, всеобщего внимания и поклонения среди мужчин, а также чувство великой силы, превратило её в невиданную, самовлюблённую стерву.

Райс потупилась, вновь, зачем-то, перекладывая ребёнка в нагрудном мешке-люльке, всем видом выдавая свои мысли, о причастности к подобному типу дев, но вместе с тем, тут же выражая с этими не согласие, мол, она не такая. Астера тем временем продолжила:

— Дева-воин, совсем омужичилась и потому, взглядов мужских, если и удостаивалась, то лишь опасливых и пуганных. Вот на этом их дружба девичья и закончилась, а тут и спор пошёл, кому клан их возглавить. Они оказались первыми претендентками, так как были лучшие из лучших. Дружба переросла в непримиримую вражду, а там и в ожесточённую войну. Не ведомо, как уж у них там война протекала, но боевая дева проиграла последний бой и была вынуждена бежать на своей колеснице в далёкую страну. Кстати, опять в ту же, куда убежали сыновья Кола. В Грецию. Уехала она туда специально или просто ехала, куда глаза глядят, упиваясь обидой, да, злобой лютою, не ведомо, только наехала она на город один, греческий, где осела, обжилась, обдумала всё и посвятила, весь остаток жизни, злопамятной мести. Как и что там произошло, не знаю, даже слухов до нас не дошло, но вскоре, она стала царицей этого города, единоправящей. Стала женственной, менее грубой чертами и одеждами, но не менее воинственной. Соседей всех запугала и своими подвластными сделала, а кто не согласился, убила на поле брани. Слухи о ней, по всем окрестным землям поползли, один чудесней другого, да, и сами горожане её города, на неё молиться начали, как на богиню.

— Ну, видно, так себя поставила, — встряла рыжая, — я б тоже, наверное, среди дикарей, за какую-нибудь богиню сошла.

— Наверное, — согласилась задумчиво баба, подтверждая предположение девы, но, тут же продолжила, — раз, она столкнулась с одним царём дальним. Ни «меченным», ни «особым», но, как-то, по их зачарованным. Колдовством невиданным тело его было обласкано. Никаким оружием не бралось. Ни мечом, ни стрелой, ни копьём. Не то, заговор какой, не то, зелье колдовское, не то магия тамошняя. Сошлись дева и тот царь в открытом бою. Все в округе замерли. Гадали, кто кого одолеет. Она, войско царька того, перебила, а самого поймав, и раз, оружие его не брало, недолго думая, взяла, да, руками с живого кожу его колдовскую и сорвала, да, пока свежая была, себе на щит пристроила. После этого, на неё молиться начали не только собственные горожане, но и вся округа. Ну, что, вот, бабе не жилось? При жизни богиней стала. Так нет. От обиды, нанесённой давным-давно бывшей подругой, душа, видно, горела или ещё, что дымилось, не знаю.

— Да, уж, — пробурчала Райс, выдавая очередную свою мысль, судя по себе, — бабья месть, она штука вечная. Я тоже, многое забыть могу, но только не нанесённую мне обиду, да, ещё, притом, по женской части.

С этими словами, она, зачем-то, погладила себя по щеке.

— Хорошо, что ты это понимаешь, — тут же наставительно проговорила Астера, — значит есть надежда, что ты, этот недостаток, способна будешь в себе выкорчевать.

— Согласна, — неожиданно царственно произнесла Райс, — такая черта характера, царицу не красит.

— Такая черта характера, царицу и всё царство может погубить, — тут же поправила её сказительница, и помолчав немного, замечая, что слушательница переварила сказанное, продолжила, — так вот. Со временем, к её городу стали стягиваться особые мужи-воины, для которых главное в жизни, было только одно — воевать. Таким и женщины не нужны. Им бы кого порубить, да, порезать. Героями они у них назывались. Их не корми, лишь дай подвиг совершить. Жить без этого не могли.

— Типа наших «рыков царя»? — вновь перебил её рыжая.

— Типа, — мотнув головой, согласилась Астера, — стала она таких приваживать, потому, что сама такая была. Одаривала, восхваляла, толкала на очередные подвиги. Подвернулся ей, как-то, один такой герой. Молодой, красивый и до лишения ума, на подвиг заточенный, вот, она его и подговорила, добыть ей голову её старой подруги, представив её страшной и всемогущей колдуньей. Может он и не первый был, кого она с этим в степь отправляла, но этот оказался сообразительным, а главное, очень удачливым. Знаешь, что он придумал?

— Что? — захваченная рассказом спросила рыжая.

— Зная, что той нельзя в глаза смотреть, он начистил свой медный щит до зеркала, и глядясь в него, её и прирезал. Голову отрубил, в мешок запечатал, да, и бежал, так, что не догнали.

— Как же она подпустила к себе? — с вытаращенными глазами недоумевала Райс.

— Да, вот так, — со смехом ответила Астера, — одна геройствовала и вокруг себя таких же собирала, другая, собою красуясь, собирала вокруг себя всё, что красиво блестит. Герой был молод и красив. Позарилась она на него. Сама же к себе в шатёр и затащила.

Знающая замолчала, а Райс вдруг закусив губу задумалась.

— Астера, — наконец спросила она, — ты, случаем, мне не новую судьбу предсказываешь?

— Я не предсказательница, — ответила баба, — а сказительница. Я знаю, что было, а вот что будет, мне не ведомо. Ту парочку, о которой рассказываю, звали Афина и Горгона. И город тот, греческий, так и зовётся теперь — Афины, где, чуть ли не на каждом шагу, этой боевой деве, памятники каменные высечены.

— Видели, видели, — оживились все золотоволосые у костра, видимо, хаживавшие в те края в походы.

Астера лишь кивнула, мол, знаю, что видели и продолжила:

— Она ещё при жизни богиней стала в тех краях, а уж после смерти, её богиней признали во всей Греции. Голову Горгоны, тоже в камне вырезали, только страшную они её сделали, да, и змей в голову приладили, только не виде кос, а самых настоящих. Сама видела.

— Да, дела, — задумалась Райс, — теперь понятно почему нас мало. Мы ж, коль без головы, да на чувствах попрём, это ж каждая, хуже всякой войны будет.

— Угу, — прогундела Астера, — нас не мало, а столько, сколько надо для поддержания порядка Троицы. Это право было отдано богам. Теперь Терем, только один и боги решают, кого и сколько плодить. Им виднее.

— Кем отдано? — удивилась рыжая.

— Нами, — ответила баба, пожимая плечами, мол, что ту не понятного, — мы люди третьего поколения — железного.

Астера замолчала, смотря на Райс и та поняла, если не спросит, что и так понятно, то эта, Знающая, так и будет в молчанку играть.

— Откуда мы взялись?

— Из одного крупного бабьего царства. Царица та, не только великой была в битвах, но и умной оказалась. Кликалась она Сармата. Когда Терема, сами собой опустели, да развалились, остался лишь наш один. Речники исчезли совсем. Не стало больше бабняков и артелей мужицких. Вымерли без дев, обезлюдили. Не откуда стало девок брать. Кочевники в бега подались, через одного стали закон дев нарушать. Вот тогда собрались все оставшиеся «меченные» на большой круг. Стали думу думать. Прорицательниц слушали, богам жертвы несли. Боги тоже долго думали, но решение подсказали. Объехали девы орды мужей разнородных, что в степи стойбищами тогда стояли и предложили им себя, но на условиях. Каждый муж, мог себя испытать и на руках, без оружия, с девой побороться. Кто кого на лопатки положит, тот в семье головой и станет. Согласились не все, но многие решили попытаться. Иметь в жёнах «меченную» деву, было всем престижно. Сошлись в поле в указанном месте. Клятву дали, обещание, что тот, кто проиграет, безропотно примет судьбу и безоговорочно подчинится своей половине. Разбились по парам, а перед тем, как бороться, девы с себя, по тайному уговору, все одеяния скинули и в крест голые, как были, с мужиками охватились. Кроме того, по сговору, масличком тела окропили, в общем, пропали мужики.

— Вот и говори, потом, с вами о честности, — пробурчал со своего места Теродам.

— Берсеркер, — тут же вскинулась на него Линха, — тебе ли правил не знать. Раздевайся, да, мажься, кто тебе не даёт. Хочешь попробуем?

Раздался дружный девичий смех.

— Нет, уж, — махнул рукой, лежавший мужик, — я лучше сухой, да одетый полежу.

Народ развеселился. Загалдел. Райс даже напугалась, как бы ребёнка не разбудили. Поэтому зашикала на них и в пол голоса, как бы давая пример, спросила Знающую:

— Все проиграли?

— Нет, кажется, кому-то повезло, кто-то из дев, зачем-то, поддался, но таких было очень мало, пальцев на руках хватило посчитать.

— И что дальше? Мужи смерились с рабством?

— А кто тебе сказал про рабство? — неожиданно злобно спросила Астера, всем видом показывая своё неодобрение царской дочерью, которая не совсем правильно понимает, что такое семья — никакого рабства не было, нет и не будет. Семьи создали. Вместе жильё ставили, вместе хозяйством обзаводились. Кто-то осел, кто-то кочевать принялся. Муж, мужицкой работой занялся, жена бабьей. Зачастую, жена больше мужа слушалась, чем он её, вот только, когда решения важные принимали, то голос жены был крайний. Как порешит, так и будет. В походы тоже ходили, коли не на сносях были или дитё грудью не кормили. Мужи тоже в походы ходили. Из походов приходили, гостинцы везли. Как-то сжились, слюбились. Много лет с тех дней прошло и вот, получилось то, что ты видишь перед собой. Теперь на наших землях можно встретить и сарматский образ жизни и общий для всех остальных — мужицкий. Там, у них, тоже по-разному бывает. У каждого народа свои заморочки. Вот, по-ордуем, по разным землям походим, сама увидишь, у кого как, и у кого лучше.

— А у кого лучше? — задумчиво поинтересовалась, насупившаяся Райс, решив на тему семьи, поговорить со Знающей, как-нибудь потом, наедине.

— Так, по-разному, дева, — ответила, как-то по-доброму баба, — у всех есть и хорошее, и плохое. Это зависит, наверное, не от правил жизни, а от самих людей. С хорошим человеком, можно жить при любых правилах хорошо.

— Да, — протянула рыжая после наступившей паузы, потягивая себя зачем-то за волосы, — как-то всё вокруг не так, как я себе представляла.

— Всё вокруг, даже не так, как ты, можешь себе представить. Но ничего. Это понимание придёт, со временем.

Глава двадцать пятая. Он. Покорение Мидии

Оставив Эбара с небольшой, но мобильной армией, в землях новой страны, под названием Персия, Куруш со всеми царскими атрибутами своей безграничной власти, двинулся во главе новой армии к столице Мидии. Эбар же был оставлен, не только, как его наместник в новой столице и всех персидских земель, но и как ядро единения, разбросанных по местным горам племён.

Весть о победе Куруша под Пасаргады, пленением Иштувегу и переход мидийского войска под командование персидского царя, быстро, а главное благотворно, разлетелась по самым отдалённым, от новой столицы, пастбищам. Отношение к Курушу, подавляющего числа кочевых народов, резко поменялось, поэтому Эбару, было необходимо проехать с визитами ко всем старейшинам, повторно, проводя кроме дипломатических бесед, мобилизационные мероприятия, вновь обрастая, как снежный ком, пополнением из новобранцев.

Пленённого Иштувегу, перевозили на двух колёсной арбе, запряжённой парой коней. Арба была без бортов, с огромными, цельно деревянными колёсами, от того, оказалась тяжёлой для одной лошади. Охранял арбу специальный отряд из кочевых персов, отобранных лично Курушем.

Сначала, его посадили просто так. Через какое-то время, он начал буянить. Связали по ногам, руки привязали к краям повозки. Скованный в движениях, начал сквернословить. Тогда заткнули и рот, не давая не пить, не есть целых три дня. Притих.

В конце третьего дня пути, на одной из стоянок, притихшего и смирившегося Иштувегу, развязали и буквально, на руках, отнесли в шатёр к Харпагу. Это был первый, со времени пленения, разговор с ним.

Самостоятельно, он уже передвигаться не мог. Толи, ноги так затекли, толи, совсем, психологически сломался, потеряв остатки воли. Харпаг долго разглядывал, бывшего своего владыку молча, не выражая никаких эмоций, затем налил большой кубок вина, поставил перед жалким и ничтожным созданием, в которое превратился, некогда всемогущий царь и пробасил:

— Пей.

Карие глазки пленника сверкнули из-под пакли грязных волос, но в них читалась не ненависть и злоба, а паника близкой расправы. В его мимике читался страх быть отравленным. Даже в этих условиях, мнительность его, перекрывала все остальные соображения.

— Если бы я хотел тебя убить, то сделал бы это, уже давно, — спокойно ответил на не заданный вопрос Харпаг, — пей. Если ты ещё жив, то только по тому, что ещё нужен.

Иштувегу поколебался, но взяв кубок дрожащими руками, с жадностью осушил до дна. Сделал он это, молча. Продолжил молчать и после того, как поставил кубок обратно. Харпаг, тоже молчал, ожидая, когда подействует вино, понимая при этом, что подействует оно на голодного, довольно быстро.

Мгновение спустя, пленник качнулся, выпрямился, запрокидывая голову и на Харпага, уставился ехидный и пьяный взгляд Иштувегу.

— Ты, дурак, Харпаг, — проговорил он пьяным, заплетающимся языком, — твоя месть, разрушила империю, которую я строил, всю свою жизнь. Я бы ещё понял тебя, если бы ты, позарился на моё место, а ты, дурак, отдал то, что могло принадлежать тебе, какому-то проходимцу.

— Я приклонил колено, пред будущим царём мира, Иштувегу и тебе советую, сделать тоже самое, если хочешь жить сам, сохранить свою семью и империю, которой ты, так кичишься.

Пленник вновь качнулся и уставился на собеседника ехидно расплываясь в улыбке, готовясь высказать какую-то гадость, но Харпаг его опередил.

— Мне не досуг с тобой вести беседы, мразь, поэтому слушай, что я тебе скажу. Твой зять и будущий наследник Спитама, будет убит. Твоя дочь, останется вдовой и хочешь ты этого или нет, станет женой нового царя Мидии, Куруша. Если ты, так заботишься о целостности страны, как любишь говорить, то собственноручно отдашь дочь новому правителю, сделав это, по заветам Ахурамазды. Сам, отойдя от дел, поедешь куда-нибудь наместником, спокойно доживать свои дни в пьянстве и разврате. Если ты, скажешь нет, то я лично вырежу твой род до седьмого колена, а всю высокородную гниль твоих прихлебателей, поставлю на колени силой. Скажу тебе честно. Второй вариант, для меня предпочтительней, но царь Куруш, милостив к тебе и взор его устремлён в будущее. Он глаз Ахурамазды, ему видней, и он хочет решить всё в Мидии, полюбовно, по законам предков.

С этими словами Харпаг встал и вышел из шатра, оставив опьяневшего пленника сидеть. Только на выходе, он дал команду охране, чтоб после того как поест, отвели обратно на арбу, думать.

Курушу нелегко было уговорить Харпага на подобную встречу, с люто ненавистным, личным врагом, да, ещё и предлагать жизнь, этому душегубу, за формальную услугу, но рассуждения и доводы Куруша, убедили военачальника, в правильности этого шага.

Государство держалось на четырёх столпах: армия, управление, религия и золото. Если с армией, Харпаг, решил быстро и просто, то вот с остальным, возникали трудности. Административно-бюрократический аппарат, при любом раскладе, подлежал перетасовке, путём убирания одних и постановкой на их место своих людей. Это было вполне решаемо.

С религиозной составляющей государства, всё было намного сложнее. Подавляющее большинство магов, начиная с самого верха, вцепятся в глотку любому, за бывшего царя, благодаря которому, они преспокойненько сидят на тёплых местах и полноправно вершат суд Ахурамазды во всей империи, от лица их бога и государства, да, к тому же, не одно грязное дело провернули вместе, в угоду интересов империи, ну, и себе любимых, естественно.

Тайные недоброжелатели у Иштувегу были, конечно, и среди магов, но их было мало и уровень их влияния на религиозную среду, был минимален. Куруш, огромное значение предавал мидийским магам Ахурамазды и их влиянию на умы людей. Нельзя было допустить конфликта со святыми пророками, управляющими мозгами народа.

Куруш не хотел, просто, прийти и разграбить, уничтожив всё, что сопротивляется. Он хотел объединить всё, что ему удастся завоевать, в этой жизни, в нечто единое целое, а для этого, нужна была не только армия, но и система управления, а главное, вера, с её служителями, которые через свои проведи и ведения, влияли и на армию, и на административный аппарат, и на народ в целом.

Сложность была ещё и в том, что магом Ахурамазды, не мог стать любой желающий. По заповедям этой религии, магом мог стать представитель, строго определённой касты магов, принадлежность к которой, определялась по родству крови. То есть, магами Ахурамазды, становились по наследству. Эта была одна из главных причин, почему зороастризм, не стал мировой религией.

Кроме того, магический корпус обладал золотом, землями, запасами продовольствия, ремесленными дворами. Они держали за глотку не только экономику и финансы, а по сути, жизни всего населения. Стоит им, только свернуть производства, припрятать запасы зерна и прочих продуктов питания, на которые они наложили свою магическую руку, как в стране, неминуемо разразятся голодные бунты и тогда всё пропало.

Поэтому, Курушу надо было, во что бы то не стало, заручиться поддержкой мидийских магов, начиная с низов и заканчивая верхушкой, а сделать это можно было, только придя к власти по канонам веры и закона, создав такие условия для них, чтоб они, сами захотели влиться в его мировую империю, притом захотели в числе первых и сильнее, всех вместе взятых.

Если Иштувегу откажется от добровольной передачи власти, узаконенному новому царю, через женитьбу на его дочери, то ситуация резко осложнится и Курушу, потребуется, достаточно много сил и средств, на установление нужных ему отношений с магическим корпусом.

Такой вариант он тоже рассматривал, но лишь, как запасной и крайне нежелательный. Куруш был, почему-то, уверен, что Иштувегу, по пути в столицу, при правильном к нему подходе, согласится на всё. Он был не настолько глуп, чтобы не понимать неотвратимость своего конца, к тому же, этому способствовала его паталогическая мнительность, но он, так же, наверняка понимал, что данная отсрочка, давала ему шанс, призрачный, но всё же шанс, при первой возможности, улизнуть из цепких лап новоиспечённого царька-узурпатора.

Как и предполагал Куруш, Иштувегу, уже на подступах к столичным стенам, изъявил согласие сотрудничать и даже попытался проявить активность в этом направлении, но Харпаг, его тут же урезонил, ответив на его стремление помочь новому царю, что, он лишь запасной вариант, если что-то пойдёт не по плану, а потому, должен до поры до времени, сидеть тихо и не высовываться. Добавив при этом, что очень хочет, чтоб дело не дошло до его использования в качестве помощника и тогда он, с удовольствием начнёт его резать мелкими частями и на его глазах жарить и поедать, ибо запал на человечину, как на лакомство.

Высказал он всё это с таким жаром и правдоподобием, что пленённый царь, даже не смог усомниться в реальности его намерений. Это заставило Иштувегу притихнуть и стиснуть оставшиеся зубы, в гнетущем неведении своей дальнейшей участи.

Экбатаны, казался неприступным городом для любого, хоть малость смыслящего в военном деле, полководца. Поэтому, никто и не собирался штурмовать семь его цветных стен. После ухода Иштувегу в поход для подавления бунта в персидских землях, в столице, остался только небольшой отряд стражи, который не мог оказать никакого сопротивления подошедшей армии, да, в общем то и не собирался, услужливо поднимая одни ворота за другими перед новым царём, а вот после золотых ворот, где в царской цитадели, засел зять мидийского царя Спитама, со своей личной мини армией отборных головорезов и опытных, повидавших сражения воинов, Курушу пришлось задержаться.

Кроме Спитамы, там же засели его дружки, со своими, пусть и более мелкими отрядами личной охраны, но в совокупности, сила, которая собралась в царском дворце, представляла серьёзную угрозу. Это был крепкий орешек и Харпаг знал, что брать цитадель в лоб, лишь собственный лоб разбивать.

Здесь помог Мазар со своими людьми. Отборный отряд Харпага, как вода втёк во дворец, через щели гаремного сада и в скором времени, заполнив по подвалам весь комплекс, затопил его кровью и своей, и обороняющихся.

Резня была славная. Люди Спитамы стояли на смерть, понимая, что никого из них в живых не оставят. Самого Спитаму, тоже зарезали, даже не стараясь захватить в плен.

Когда Куруш вошёл в отрытые перед ним царские ворота и заглянул внутрь, то, не смотря на всякое виденное в своей жизни, он ужаснулся. Кучи трупов. Разбросанные части человеческих тел, разгромленное убранство комнат. И всюду кровь. На стенах, даже на потолках, а пол, буквально был залит толстым слоем липкой и сколькой жижи.

Увидев всё это, Куруш не пошёл внутрь, а велел разбить шатёр в саду, до тех пор, пока его новый дворец не приведут в порядок. Там же в саду, он приступил к своим царским обязанностям, принимая и знакомясь с вельможами, главами родовых кланов, в том числе кланов магов.

Сначала, знакомился с теми, кого представил Харпаг, как своих сторонников. Затем, подтянулись нейтралы, вовремя сообразившие прогнуться под новую силу, ну, или хотя бы мельком взглянуть на неё, оценивающе.

Но удивили Куруша, больше всего маги. Всякого он от них ожидал, вот только не такого подарка. Маги прогнулись под него сразу и бесповоротно. Среди них тоже, оказывается, дураков не было. Ещё получив ужасные новости о случившимся под Пасаргады, верхушка магов, срочно собрала тайный совет, на котором, довольно быстро, пришли к выводу, что открытая конфронтация с новой силой, будет губительна для них.

К тому же Куруш, как выяснилось, ярый сторонник и чуть ли не личный посланник Ахурамазды и было бы неслыханным грехом, этим не воспользоваться. Ещё не зная намерений самопровозглашённого царя Персии, они, чуть ли не единодушно решили, при любом раскладе, идти на компромисс, даже были согласны на потерю ряда привилегий, в обмен на лояльность непонятно откуда, свалившейся на их головы силы. Маги магами, а перед силой прогибались все, а кто не прогибался, тот ломался, прекращая своё существование.

Куруш слушал их вступительную речь молча, не проронив ни слова за всё время их пламенных речей, смысл которых, состоял лишь в том, что они пытались доказать новому царю, свою нужность и полезность. При этом, он старался сохранить каменное, непроницаемое лицо, что удавалось ему с большим трудом. Внутри он ликовал. Самая сложная, как ему казалось проблема, неожиданно решилась сама собой, притом гораздо предпочтительнее для него, чем он мог ожидать.

Маги, не видя никакой реакции на лице нового повелителя и не услышав от него, хоть чего-нибудь, на свои словоизлияния, явно стушевались, не зная, чего от него ожидать. Куруш, в свою очередь, видя, что маги выдохлись в своём стремлении заручиться его поддержкой, наконец, поднялся с импровизированного трона, прекращая тем самым всякие разговоры и подойдя к одному из них, на которого Харпаг указал, как на самого главного, спокойно и тихо ответил, смотря в его блёклые старческие глаза:

— Слушайте меня внимательно и не говорите, что не слышали. Я царь города Аншана, царь Персии и с вашей помощью, стану царём Мидии. Я стану царём мира, царём царей и царём над царями. Я превращу мир, в одну страну и в этой единой стране, должен будет править единый светлый бог — Ахурамазда. Я завоёвываю страны, вы завоёвываете умы. Я нужен вам, вы нужны мне. Я буду рьяно следить за тем, чтоб никто не покусился на ваши интересы, вы будете оберегать мои. Если вы будете неукоснительно следовать этим правилам, Ахурамазда будет благословлять наш союз, попробуете лукавить, пойдёте против меня, передушу, как водяных крыс и скормлю дэвам, а вам, найду замену из ваших же низов.

С каждой изложенной мыслью, а под конец, с каждым сказанным словом, глаза мага становились всё беспокойнее и беспокойнее, мечась, туда-сюда, в панике. Наконец, маг не выдержал напора и прикрыв глаза, опустил голову.

Куруш закончил и замолчал, по-прежнему продолжая сверлись взглядом, высокий колпак, стоявшего перед ним мага. После продолжительного молчания и водрузившейся тишины в царском шатре, старый маг скрипучим голосом спросил:

— Что вы от нас хотите, Повелитель?

— Я, всё, только что изложил, — так же спокойно и тихо ответил Куруш.

Маг поднял на него тусклые глаза и уточнил:

— Теперь.

— Я хочу взойти на мидийский трон законно, получив отречение Иштувегу и взяв в жёны его дочь Умутсу, ставшую сегодня вдовою.

— Но Иштувегу… — попытался возразить маг.

Но Куруш его перебил:

— Иштувегу, я беру на себя. Он уже согласен.

— Но вдове требуется время траура… — вновь недоумевая, попытался возразить маг.

— А вот это, вы возьмите на себя. Вы законы знаете, как никто и лазейки в них знаете, лучше других, вот и найдите законный способ, сделать её моей женой и сроку я вам даю, до завтрашнего захода солнца, — и немного помолчав, несколько подсластил пилюлю, — а за это, я вам оставлю все ваши привилегии, даже те, от которых вы были намерены отказаться. Я знаю, вы сможете, если захотите.

С этими словами Куруш развернулся и направился на свой трон, давая понять, что разговор, на сегодня, закончен и маги, правильно расценив его жест, поднялись с мест, поклонились и вышли из шатра.

Ближе к вечеру, с визитами стали наведываться заграничные послы.

После напряжённого дня посольского приёма, различных представителей, огромного количества царей, владык, повелителей, подавляющее большинство из которых, он попросту не знал даже названий этих царств, и по ходу анализируя, с изумлением отметил, что по большому счёту, не было никакой необходимости соблюдать, в его случае, какие-то нормы, законы, установления, так как всё окружающее Мидию сообщество, уже приняло его, как царя Мидии, ещё когда он разбил Иштувегу при Пасаргады, продемонстрировав, что подобная замена одной династии на другую — это обычная практика в правящих кругах.

По их реакции, Куруш сделал вывод, что они, так и не поняли, с чем столкнулись в его лице, надеясь на то, что смена одного царя другим, в итоге, ничего в Мидии не поменяет, а только ослабит, так как, вновь придётся приводить под новую руку, все провинциальные осколки, наверняка желающие под шумок, возомнить себя самостоятельными царствами.

Мидия, в своём государственном устройстве, имела в первооснове принципы ассирийской системы построения религиозно-военной империи. Ахурамазда, как главенствующее божество, был, как и ассирийский Ашура, военизирован и стал для всех остальных богов, царём, имея при своём божественном доме и богов вассалов, наместников, и богов рабов.

Именем его, Иштувегу ходил в походы, для увеличения его могущества, делал завоевания, для умножения его богатства, собирал подати. Вряд ли, по его натуре, он сам в это верил, но всё это, преподносилось, именно так. Жестокие казни, которым он подвергал бунтовщиков и несогласных с этим, были в глазах народа, законным возмездием за мятеж, в первую очередь, против бога.

В государственном же устройстве, Мидия была ближе к Вавилону, в элементах и частностях. В Мидии, более строгая централизация, большая степень подчинённости, некой общей государственной идеи, как это было в бывшей и к этому времени, уже разрушенной Ассирии. И в отличии от Вавилонии, где царь, будучи законным богом на земле, в первую очередь, вынужден был опираться на духовенство, Иштувегу опирался на духовенство, знать, на войско и чиновничество в равной степени. По крайней мере, сначала.

К этому выводу, Куруш пришёл неожиданно и как только понял, что проблемы у мидийского царя начинались, как раз тогда, когда в этих опорах возникал перекос, в одну или иную сторону, и цену этого открытия, он понял, когда Ахурамазда отчётливо дал ему понять своим «божественным поглаживанием по голове». Он даже вскочил на ноги и остановил лебезивших перед ним рассказчиков, чтоб обдумать эту мысль и сформировать для себя очередное правило, в будущем руководстве империей.

Ещё по дороге в Экбатаны, Куруш выработал правило для армии, как он считал, очень важное и которое, он не нарушил ни разу: содержание воинов — только с победоносной добычи. Он полагал, раз ему предстоит покорить весь мир, то впереди постоянные войны и войны победоносные, а служба за долю в военной добычи, при постоянных победах, самый надёжный способ получить преданность на данном этапе образования новой империи.

Именно это правило, как эталон, вознёс на свои знамёна будущий последователь деяний Куруша — Великий Александр Македонский и не разу не пожалевший, что последовал примеру Великого Персидского царя.

Уже поздно ночью, когда он всех распустил и буквально, выжатый, как лимон, остался в шатре один, к нему привели на смотрины Умутсу. Каково же было его удивление, когда в приведённой молодой красавице, он узнал ту самую женщину, что ублажал в храме Анахиты…

Глава двадцать шестая. Он. Царь Мидии

Хозяйство Мидийской державы, на удивление Куруша, не смотря на постоянные войны, оказалось крайне интенсивное. Самыми крупными собственниками были храмы, которые, большею частью, отдавали свои земли в аренду. Арендаторы, частью обрабатывали её сами, при помощи наёмных рабочих или рабов, частью сдавали в новую аренду, нередко за известную часть урожая. Таким образом, храмовые кладовые наполнялись зерном, финиками, пальмовым вином, сезамом, чесноком и держали в руках, практически весь продуктовый рынок.

Куруш с самого начала подозревал, что маги, были не только идеологическим столпом империи, но и в известной мере экономическим. Но чтобы на столько? Торговля, по сути, была только в городах, что придавало им территориальный рост, прирост населения и богатство. В них кипела промышленная жизнь, давая обозримой цивилизации прекрасные образцы, славившихся во всём мире тканей, резных и чеканных изделий, работ из камня, металла и слоновой кости.

Материалы покупались у окрестных народов, обменивались на предметы первой необходимости, которые, таким образом, должны были доставляться из сельских поселений в города в громадном количестве. Производство было ремесленным и фабричным; фабрики держали, опять, всё те же храмы и богатые граждане, из числа знатнейших мидийских родов. Не отставали от них высшие чины армии.

Ещё одно новшество, с которым пришлось столкнуться Курушу, как выходцу из провинции и бывшему ордынцу, заключалось в том, что империя уже давно перешла от натурального хозяйства к денежному, или, вернее сказать, к валюте. Меновыми посредниками служили металлы: золото, серебро и медь, в определённой форме и определённого веса; их чеканили в виде брусьев и колец. Жалованье чиновникам и военачальникам, выдалось не только натурой, но и металлом! А постоянные походы Иштувегу и обильная дань, со всей империи, способствовали небывалому накоплению богатств.

Это было открытием для новоявленного царя и над этим, он тоже немалое время находился в раздумье, но никаких правил для себя, по этому поводу, устанавливать не стал, так как, пока, мало, что в этом понял. По поводу административной системы империи, но отметил, что перепись всех и всё, с чего взымались налоги и сборы, и постоянный контроль чиновников за правдивостью данных, очень хорошее дело, постепенно начиная верить в то, что чиновники управления, вполне не зря хлеб едят.

Тем не менее, несмотря на то, что механизмы жизнедеятельности империи работали слаженно и плодотворно, для того, чтобы завоевать весь мир, все эти отлаженные устои, требовалось изменить в корне. Куруш все более явно приходил к выводу, что присоединение завоёванных царств в качестве провинций, и удержание их в единой системе, для решения задач, стоящих перед постоянно разрастающимся государством, возможно, лишь при их заинтересованности в этом единении, и чтобы облегчить выработку этой заинтересованности и ускорить переходные процессы, требуется, непременно сменить в провинциальных царствах, властвующие в них династии, не смотря на всю их лояльность и покорность.

Ему, как раз, не нужна была их тупая покорность и раболепство. Ему нужны были, на данный момент, эти царства активные, деятельные, заинтересованные в совместных с ним деяниях. Требовалось посадить на провинциальные троны людей, знающих и поддерживающих его завоевания и которым, он мог доверял однозначно, а для того, чтобы изменить веками сложившиеся устои, встряхнуть закостенелость древней родовитой знати, для этого нужны были непросто верные ему люди, нужны люди особые, способные это сделать.

Список таких людей, Куруш, перебирал в своей голове по несколько раз в день. Если одни кандидатуры, подобные Уйбару, не вызывали у него никаких возражений, то вот с другими, он мешкал. Здесь, рассматривались и личные качества друзей, их способность управлять и не навредить, и политические аспекты, такие, как родственники, благо их не много, да, и мидийской верхушке, что-то должно было перепасть, раз объявил мидян и персов единым народом.

В конце концов, он пришёл к выводу, что данный вопрос будет решать по мере созревания проблемы, а благодаря единению персов и мидян, народа на все царские дворы, хватит. А раз один уже созревший кандидат имеется, то грех этим не воспользоваться, хотя бы в качестве пробной стрелы и для примера остальным.

Решив так, Куруш с отрядом телохранителей вышел из золотых ворот и под удивлённые взоры стражников и редких горожан, направился к дому своего закадычного друга Уйбара, который под шумок очистки общества, от некоторых очернивших себя знатных мидийских родов, особо приближённых к бывшему царю, захватил приличный кусок недвижимости, в самой престижной части города.

Вообще, Уйбар со своими воинами, изрядно почудил в городе с расправами. Самим, некогда оппозиционным мидянам, вроде бы, как было не с руки, кровью омывать своих сородичей, а вот урартско-армянскому отряду Уйбара, так в самый раз.

Мало того, что они вырезали и разграбили указанные им дома, они мимоходом, ещё пару «своих», отправили на тот свет. Харпаг даже пришёл в ярость, узнав о произволе Уйбара, но пройдоха, как ни в чём не бывало, извинился перед полководцем и столь же просто объяснил ему, что это не ошибка, а личный должок, так сказать «за года давно минувшие» и Курушу, ничего не оставалось делать, как подтвердить перед Харпагом, что Уйбар, имел полное на это право. Надо отдать должное Харпагу, он не стал доискиваться, а поверил своему новому царю и успокоился.

Появление Куруша в новом замке Уйбара, произвело среди его обитателей паническую неразбериху. Кто-то падал ниц, кого-то хватал столбняк, и он замирал в неестественно напряжённой позе, кто-то старался спрятаться, даже в тех местах, где спрятаться было невозможно, пара, даже, зачем-то, полезла на стены, видимо, пытаясь сбежать. В общем, во дворе крепости, творилось, что-то плохо вообразимое.

Куруш нашёл друга в саду, который в отличии от своих домочадцев, даже не дёрнулся прекратить то, чем занимался, а в саду, он в полном одиночестве тренировался стрельбе из лука. Не сведущий человек решил бы, что лучник душевно больной человек, по всем признакам, но Куруш, увидев его, лишь одобрительно хмыкнул.

В полном тяжёлом вооружении, на солнцепёке, с намотанными на руки золотыми слитками и с массивным мешком на голове, воин медленно, долго целясь, плавными движениями, пускал одну стрелу за другой, в утыканный, как ёж иголками, манекен человека в полный рост.

— Я смотрю, ты время даром не теряешь? — наконец решил прервать занятия Куруш, вдоволь насмотревшись на самоистязания Уйбара.

Тот запустил ещё одну стрелу в цель, обернулся на голос и увидев, наконец, кто заявился к нему в гости, опустил лук, рывком сбросил с головы мешок с землёй, как определил Куруш по звуку и расцвёл в улыбке, на залитом потом лице.

— Ба, кто нас посетил? — разматывая золотые слитки и роняя их на землю, на распев проговорил стрелок, — а я-то думаю, кто такой смелый у меня за спиной стоит и не боится, — и подаваясь к раскрытым объятиям гостя, он, не снимая доспехов, обнялся с ним, поздоровавшись, наконец, — ну, здравствуй, Асаргад.

Только наедине, вот как сейчас, Уйбар мог себе позволить, так называть великого и ужасного царя. Странно, но только Уйбару, этот «ужасный», позволял это делать. От этого, отношения их становились лишь крепче и что самое удивительно, они, как бы вырывались из повседневной жизни, разом возвращаясь в те времена, когда их было только четверо, а все остальные вокруг, лишь массовка, декорация их жизни.

Вот и сейчас, он вновь стал Асаргадом, а Куруш, царство, весь мир, остались где-то там, за стенами этого дома и казались какими-то не настоящими, игрушечными, но это продлилось лишь мгновение. Куруш встрепенулся. Похлопал Уйбара по латному плечу и проговорил:

— Я по делу.

— Что и вина не выпьешь? — с наигранной обидой выпалил Уйбар.

— Выпью, — улыбнулся в ответ Куруш, чем действительно, по-настоящему удивил хозяина, так как Уйбар, прекрасно знал отношение своего друга к хмельным напиткам.

— Зарухи! — крикнул он в сторону дома, — быстро стол в саду накрой для дорого гостя, — и уже тихо, только для гостя добавил, — эх, гульнём.

Куруш поднял лук Уйбара с земли, повертел его и с досадой в голосе пожаловался:

— Эх, давненько я стрел не пускал. Даже не знаю, в каком углу лук валяется.

Он оглянулся по сторонам, затем подмигнул Уйбару и с какой-то искоркой мальчишеского азарта, предложил:

— А знаешь, что Уйбар, давай-ка сшибку устроим. На интерес.

Хозяин дома, аж рот раскрыл от изумления.

— Какую сшибку? — недоумевая выдавил из себя он, — ты ж небось и стрелять то разучился?

— Ну, это мы ещё посмотрим, — разгорячился Куруш, скидывая с себя пояс с акинаком и длинным кинжалом, пурпурный, мидийского покроя балахон на землю и туда же отправляя белую царскую шапку, чем-то напоминающую кастрюлю с короткой фатой, прикрывающей плечи и шею со спины.

Оставшись в узких кожаных штанах, ещё ордынского кроя, коротких сапожках, из тех же степей, он вновь поднял лук, расправил плечи и начал разминаться.

— А как же вино? — заканючил Уйбар, — я пить хочу.

— А давай так. После каждого выстрела, выпиваем по кубку. Кто спьяну промажет первым, тот и проиграл.

— Ну ты даёшь, — только и смог вымолвить урартец.

— А между выстрелами и вином, заодно и поговорим.

Уйбар раскрыл рот, собираясь ещё что-то сказать, но тут от дома выскочила прислуга и вереницей, бегом, мелко семеня, направилась в их сторону, неся в руках вино и угощения. Впереди семенила молодая и очень красивая женщина, судя по дорогой одежде, явно не из прислуги. Подбежав почти в плотную, она стыдливо подняла глаза, лишь мельком взглянув на полуголого гостя — великого царя и тут же, по-собачьи предано, уставилась на Уйбара.

— Это кто? — без зазрения совести поинтересовался Куруш.

— Зарухи, — необычно для себя, как-то застенчиво ответил ему хозяин и забрав из её рук кувшин, повелительным тоном распорядился, — приведи сына. Пусть царь оценит, пока трезв.

Та кивнула и кинулась обратно в дом.

— Это не одна ли из тех, ради которой, ты по молодости кинулся в бега? — усмехнулся Куруш, почему-то сразу догадавшись.

— Точно, — не стал юлить Уйбар, — представляешь, скакал я по степям, скакал. Вернулся, а у меня уже сын вырос.

— Ты никак женой решил обзавестись? — ехидно растянулся в улыбке Куруш, — одобряю.

— Посмотрим, — буркнул пройдоха, тоже сбрасывая бронь и приводя себя к голому торсу.

Вскоре Зарухи привела маленькую копию Уйбара. Мальчик лет десяти, старался держаться, как взрослый. Почтенно и уверенно, но заливший лицо румянец, портил ему весь антураж. Одет он был по последней мидийской моде, вычурно и броско, как высокородный, только на поясе вместо акинака, который был для него ещё велик, висел, хорошей работы, кинжал. Куруш внимательно осмотрел мальчика и с огорчением отметил, судя по его упитанности и не развитости, что перед ним, не сын воина.

— Как звать? — спросил он его, надменно царским тоном.

От этого, вся напускная стать с ребёнка слетела. Он сжался и одними глазами, но очень жалостливо, посмотрел сначала на мать, а затем на отца, которые стояли рядом и сами тупили взгляды. Затем, мальчик тоже опустил глаза, как и его родители и тихо, тонким, девичьим голосом ответил:

— Баб.

— И чем ты занимаешься, Баб? — продолжил допрос Куруш.

Мальчик вновь, искоса, взглянул на мать, тяжело вздохнул, понимая, что она не поможет и начал отвечать:

— Учу языки. Вавилонский, ассирийский, египетское письмо, греческое немного, умею считать и писать.

— Ха, — неожиданно повеселел царь и подойдя к Уйбару, положил ему на голое плечо руку. Уйбар ответил тем же, — учёным значить будешь. Это хорошо. Нам учёные люди, ой, как нужны.

Мальчик даже расцвёл от его слов, поднимая на них свои повеселевшие глаза.

— Я буду хорошо учиться, — тут же пролепетал он.

— Вот и молодец, — вмешался, явно раздосадованный, стесняющийся всей этой сцены Уйбар и обращаясь к Зарухи, скомандовал, — оставьте нас. У нас тут, дела царские.

Женщина тут же кинулась к Бабу и схватив его в охапку, чуть ли не силком, потащила в дом, от греха подальше. Прислуги в саду, уже не было к этому времени. Видимо они рассосались ещё раньше.

— А что ты хотел? — как бы отвечая на незаданный вопрос, пробурчал Уйбар, — я по степям скакал, скакал, а им мамки-няньки занимались. Теперь уж поздно из него рубаку делать.

— Не надо из него ничего делать, — примирительно похлопал его по плечу Куруш, — пусть учёным растёт. От иного учёного, толку больше, чем от целой армии. Я вот в этом царском говне поплавал и понял, что державами править, надо голову на плечах иметь, а не умение мечом махать. Я бы за пару учёных, при себе, кто бы помог в этом дерьме разобраться, горы золота бы отсыпал. Это тебе не в походы за добычей ходить, да, девок по ночам портить.

— А, — махнув рукой прервал его Уйбар, — давай выпьем. Пить больно хочется.

И они выпили по первой. Стрельнули по стреле. Оба попали.

— Вот о чём я хотел с тобой поговорить, — начал неспешно Куруш, — намедни я собираюсь взять Умутсу в жёны. Иштувегу, по всем канонам, официально передаст мне власть, и я стану царём Мидии по праву закона.

— Тебя и так все признали царём и без этого представления, — наливая новую порцию, проговорил задумчиво Уйбар, явно слушая внимательно и стараясь предугадать ход мыслей друга.

— Знаю, но так надо и я сейчас объясню почему.

Куруш осушил налитый кубок и отломил кусок горячей лепёшки.

— Как ты думаешь, почему Иштувегу, так бесславно проиграл? — спросил Куруш в упор уставившись на Уйбара.

— Потому что всю страну против себя восстановил, своими зверствами.

— Нет, — тут же усмехнулся царь, — ты зришь по верхам, а не вглубь. В истории было много правителей, что держали свои страны в страхе и не одна так не разваливалась, как Мидия. Дело не в этом. Любое государство, стоит на четырёх столбах, как на сваях. Армия, вера, управление и торговля. Нельзя отдавать предпочтение одному из столбов за счёт другого. Все четыре, должны быть одинаково устойчивы, чтобы здание не завалилось. А для этого, армия должна подкрепляться богами, иметь возможность управлять и быть экономически заинтересованной, чтоб здание государства, стояло, как можно устойчивей. Тоже касается веры, с её магами и аппаратом управления, с его бюрократами, собирающими казну и с дельцами, производящими и торгующими, и при этом, кормящими страну.

Стрельнули ещё, по очереди, разок. Вновь наполнили кубки. Продолжили.

— Иштувегу грубо нарушил этот принцип равновесия и именно, за это поплатился. Из четырёх столбов, жирным стал, только столб магов. Но это лишь одна из его ошибок. Вторая, заключалась в том, что он не смог правильно распорядиться огромными землями, прибранными ещё его отцом Увахшатра. Он считал, что залогом его благоденствия, будет покорность и раболепство порабощённых народов и сделал всё, чтобы все царства, вошедшие в империю, сидели смирно и регулярно платили дань. Ему этого было достаточно. Кстати, ещё по ордынским делам, я понял, насколько такой подход к завоёванным землям, ошибочен. И за примером далеко ходить не надо. Хотя бы взять нас. Почему, ты думаешь, нам так легко удалось поднять Персию на бунт, да потому, что она к этому была готова, а мы, стали лишь тем камушком, который срываясь с горной кручи, вызывает лавину. И в таком состоянии находятся все окраинные государства нашей, теперь, империи. Все!

Куруш вновь взял лук и почти не метясь вогнал стрелу в манекен, передавая оружие другу для ответного хода. Уйбар слушал молча, задумавшись и всем своим видом давая понять, что согласен с царём, как бы это звучало не лицеприятно. Куруш сам себе налил кубок и выпил, давая пример другу и пока тот, наполнял свой кубок, продолжил:

— Это надо менять. Срочно. Все царства мидийских, а теперь, по сути, персидских владений, необходимо вывести из гнойной спячки. Империя, как и отдельное государство, должна стоять на прочных окраинных столбах, а не на гнилых. А для этого, у них должен возникнуть жуткий интерес, и в участии в наших походах, и в нашей религии, и в нашей общей торговле. Должна существовать единая система управления, такая, как в столице, для всех провинций без исключения, а самое главное, они должны быть заинтересованы в единой торговле, так как золото, решает, почти всё. Им, должно стать выгодно, быть с нами единым телом, а не каждый по себе.

Ещё по одному кубку выпили. Стрельнули. Налили по новой.

— Так вот, — продолжил Куруш, — возвращаясь к начатому. После свадьбы, я намерен отправить Иштувегу править одной из северных провинций, Парканией. Ты поедешь его сопровождать.

— Понял, — ехидно ухмыльнулся Уйбар, действительно прекрасно понимая, что хочет от него Куруш.

— Относительно Иштувегу, ты всё понял правильно, — тут же перебил его пьяное ликование, не менее пьяный Куруш, — хорошо, что ты помнишь мои обещания Шахрану и я не сомневаюсь, что ты сделаешь всё, как надо, но это не всё. Ты возьмёшь с собой целую армию. Кроме своего корпуса, в твоём подчинении будет вся конница Харпага и ещё кое-кто. То, что Иштувегу до места не доберётся, я не сомневаюсь, но это не главное. Ты, должен будешь пройтись по всем северным провинциям, но не с целью, там всех вырезать или перепугать до смерти, а в том, о чём я тебе только что говорил. Я не призываю тебя сразу решить проблему, но мне надо знать, на кого, где можно положиться, и кто, готов поменять роли зашуганных и покорных, на активных наших помощников, а где требуется радикальные меры. Но и это ещё не всё. Надо подготовить группу и навестить Даникту и Гнура с Шахраном. Мне не нужна орда врагов, а вот союз, не помешает. Эбар в скором времени присоединит к империи Элам. Через год, два, он будет готов, и я уверен, что у него всё получится. Даникту это может заинтересовать. Предложи ему титул наместника на своей родине, при условии, что он соберёт силы, способные, это наместничество прочно удерживать, ну и роль активной опоры нашей империи поддержит. С Гнуром будь осторожен. Не верю я в то, чтобы он сильно изменился, но то, что от него, до сих пор, никаких вестей, напрягает. Мог бы хоть весточку друзьям какую подать. Ну, а Шахрану, поведаешь о том, как с Иштувегу закончил. Думаю, что это его не только обрадует и склонит к помощи нам.

Куруш встал, чуть не упал, ухватившись за стол, пьяно ухмыльнулся и долго пытаясь наладить стрелу на тетиву, в результате выстрела промазал. Уйбар хмыкнул и чуть ли не вслепую вогнал свою стрелу в цель. Вдруг царь резко выпрямился, хитро улыбаясь и абсолютно трезвым голосом проговорил:

— Ну что ж, я проиграл. С меня царство.

И с этими словами, он достал откуда-то из штанов небольшой мешочек и сыпанул содержимое на ладонь. Это оказалось травка «непьянка», жуя которую, опьянеть не получится. Он был очень доволен, что разыграл Уйбара, но удовольствие от этого, моментально улетучилось, когда он увидел похожий мешочек в руках Уйбара и его наглую трезвую ухмылку.

— Ах ты… — чуть не задохнувшись от смеха прокричал Куруш, понимая, что его провели, точно так же.

Друзья хохоча обнялись, некоторое время веселясь, по поводу того, что столько много отличного вина перевели за зря, но Уйбар, через некоторое время веселья, спохватился и затараторил:

— Подожди, подожди, о каком подарке, ты мне тут говорил? Где моё обещанное царство?

— Да, бери какое хочешь, — продолжая смеяться ответил царь, — но я предлагаю тебе твою армянскую сатрапию. Только прежде, чем ты соберёшься в поход, надо обговорить всё, основательно…

Разговор затянулся до глубокой ночи и из-за стола, в результате, вышел не разгильдяй Уйбар, а новый царь — Тигран, имя которое, он взял себе тут же, по примеру друга.

Когда, какое-то время спустя, после того, как Тигран с огромным конным войском отправился в северные земли, сопровождая Иштувегу в Парканию, в царский зал золотого дворца Куруша, официально провозглашённого царя Мидии, ворвался визирь тайной канцелярии и в панике поведал «великому и могучему Царю Царей» о предательстве Тиграна, во всеуслышание, рассылающего по земле враньё и клевету, достойную зловредного дэва и прибирающего к рукам славу завоеваний и побед, самого посланника Ахурамазды.

Куруш хохотал так, что свалился на пол и катался, держась за живот, пока лекарь, заподозрив неладное, отпоил его персиковой водой. Когда же он, просмеялся и пришёл в себя, и сквозь слёзы оглядел хмурых приближённых, то обращаясь к Харпагу, который уже был готов сорваться с места и кинуться на усмирение бунтовщика, промолвил сквозь слёзы:

— Вот же шельмец! — но тут же, что-то подумав, добавил, как бы говоря сам с собой, — а ведь может получиться. Может. Я даже представляю себе, как этот шут, наигранно отбивается и даже наотрез отказывается от царского титула, который ему буквально навяливают все армяне, урартцы, хурриты, лувийцы, другие малые народы долины, собравшиеся в одну кучу, во главе с бывшим царём-сатрапом, — и наконец поднявшись на ноги, уже серьёзно объяснил Харпагу, — я ему разрешил делать всё, что он посчитает нужным, но велел занять трон армянский сатрапии, без единой капли крови и чтоб об оппозиции, как тут у вас при Иштувегу, даже помышлять не приходилось.

Харпаг тут же обмяк и даже позволил себе ехидно улыбнуться, такому повороту событий, но всё же не преминул усомниться:

— А что потом, когда раскроется враньё?

— А потом, дорогой мой Харпаг, армянская сатрапия, в полном сборе, всего муравейника народов, что там обитает, будет рваться в бой впереди нас, и будет считать великой честью, быть частичкой непобедимой империи, даже забыв о помыслах, на самостоятельное государство.

Куруш закончил свою тираду не только на полном серьёзе, но и нагоняя своим тоном страх на окружение и медленно вращаясь, как бы обращаясь ко всем вокруг, добавил:

— Мне не нужны покорённые и униженные народы и их жалкие царьки, мне нужны помощники и сподвижники, которые, даже если я оступлюсь или погибну, победоносно продолжат дело моей жизни. Они будут иметь долю в военной добыче на равных основаниях, они жизненно прирастут к нам экономикой. Рано или поздно, у всех будет один главный бог — Ахурамазда. Только так, весь мир падёт к нашим ногам, а потомки приравняют нас к богам. Я пришёл сюда не жиреть, остановившись на достигнутом. Это я только начинаю вставать на ноги…

Часть вторая

Глава двадцать седьмая. Она. Матерь степей

Минуло двадцать семь лет. Колоссальный срок для человеческих поколений. Все эти годы для Райс, были насыщены огромным количеством событий, спрессованных в плотные дни и ночи, самых разных переживаний и эмоций.

Райс, уже, как пять лет, была законной Матерью клана «меченных», царицей всего степного народа, мамой троих детей и всё ещё вдовой, по первому мужу. Но, всё по порядку.

Тиоранта, сама сняла с себя полномочия, заявив на большом круге, о желании перехода в Терем, где скончалась одна из Матёрых, Мать Медведица. Она убедительно доказала ближнему кругу и всему клану, что, став Матёрой, на замену умершей, она будет более полезной всем, обитающим в степи и за её пределами, так как Терем, есть фундамент всего, на чём держится жизнь, не только степных народов, но и общего мироздания и миропорядка.

К тому же смена подросла и возмужала, и по предсказаниям провидец и ведуний, впереди грядёт время суровых испытаний, для которых она, не только стара, но к которым, попросту, не готова. Поэтому, на смену ей должна прийти свежая кровь, специально для этого дела порождённая, самой Троицей.

Клан «меченных» и ближний круг царицы, да, в общем то и все, кто присутствовал на большом круге, всё это прекрасно понимали и осознавали. Они даже знали, кто будет предложен на место Тиоранты. Только один момент не давал покоя всем — кровное родство претендентки. Этот единственный правовой казус, растянул решение круга на целую седмицу.

Главы родов и поселений, Матёрые боевых отрядов и особенно представительницы клана «меченных», то и дело высказывали сомнения, в связи с нарушением правила, каждый раз, а то и не по разу, обращаясь к ведуньям и предсказательницам, ища нехорошее в их предсказаниях, явно перестраховываясь.

Всё это закончилось, когда Тиоранта, устав доказывать и объяснять, в один прекрасный день, собрала скромные пожитки, бросив всю роскошь и великолепие своей будущей преемнице, взяв лишь свой посох и полупустой заплечный мешок, прямо с круга, пешком ушла в сторону Терема, оставив решать судьбу царской власти, всем остальным сомневающимся.

Следом, компанию ей составили две старые Матёрые Терема. Долгое время все сидели молча, в шоке. Никто не решался нарушить эту вынужденную тишину, пока её не прервала Матёрая Сакева:

— Ну что, бабаньки, будем выдвигать ещё кандидатуры против Райс или спокойно разойдёмся по норам и гори оно всё огнём и пропади к Черте болотной, или уж теперь, скорее всего, к её муженьку — Чёрту, ибо нашему бабьему царству в степи, конец.

Бабы засуетились, загудели, а потом, как будто спохватившись, все, как одна, кинулись выдвигать Райс в царицы, неожиданно вспоминая её достоинства и отметины Троицы. Даже те, кто больше всего сомневался, начал голосить громче всех, но тут впервые, за все дни сидения и говорильни, встала и высказалась сама Райс, вогнав весь клан «меченных» в очередной ступор:

— Я не поняла. А что вы здесь за выборы устроили? Мы что, атамана мужицкой орды выбираем или Матёрую в «сестричество»? Вам ли не знать, что Матерь степи определяется Святой Троицей. Ваше не хочу и моё хочу здесь не причём. Не вам выбирать и не мне напрашиваться.

И здесь произошло чудо. Самое обыкновенное чудо. Большой круг проходил в степи, у одного из Святых холмов, прямо на его склоне. Пасмурно было. Дождь напрашивался, но никак не начинался, а когда Райс встала и произнесла эти слова, то в низких, сплошных тучах, вдруг, образовалась прорежь и луч света озарил стоявшую перед собравшимися Райс, да так неожиданно, что все ахнули.

— А вот и знак! — проорал кто-то.

Райс облегчённо и абсолютно счастливо вздохнула, поклонилась всем и гордо выпрямившись, царским тоном проговорила:

— Принимаю!

Вот так и была установлена новая царица степей, а о чуде, что способствовало её воцарению, по всей степи поползли сказы, легенды и небылицы, дошедшие в своём пике, до полной, сказочной нелепицы.

Её сын Спаргап, вырос хорошим воином, став «особым», ещё при орде бабушки Тиоранты. Выбрав стезю бердника, он надолго покидал родные земли, то и дело уходя, то с небольшим отрядом разведки, то вовсе в одиночку в далёкие южные горы, где с каждым годом возрастал и креп предсказанный Апити враг, достигший уже таких сил, что справиться с ним, даже объединённой орде, теперь было не под силу.

Апити, больше, так и не показывалась, и даже не всплывала нигде, хоть розыск её, с разной интенсивностью, проходил все эти годы. Только недавно смирившись с потерей, поиски прекратила. Райс со скорбью в сердце приняла эту утрату, решив, что подруга, потому и убивалась за разрушенную судьбу, что со смертью Гнура, эта же участь, постигла и великую предсказательницу.

Где она умерла и при каких обстоятельствах, не знал никто, а все вещие люди, что пытались вопрошать о её судьбе у Троицы, только разводили руками, каждый раз толкуя одно и тоже, мол, молчит Троица, как в рот воды набрала. Ничего не говорит ни плохого, ни хорошего. Будто не было такой на белом свете и быть не могло.

Второго ребёнка, дочь Арину, она зачала в Тереме, как «меченная». Кто был отец Арины, Райс даже не догадывалась. Знала, что по традиции, он был «особый». Она не видела его, не знала, как он выглядел, так как соитие было тайным, в полной темноте, на ощупь и по законам, узнавать о партнёре что-либо, было категорически запрещено.

Этот обряд, обязан был пройти каждый член клана, только в отличии от традиции, рыжая, родив «дитя Вала», не оставила дочь на воспитание Терема, а используя своё положение, как и её мама в своё время, оставила девочку при себе, мотивируя, что дочь её, уже наверняка не сможет претендовать на власть, а значит и в её воспитании, нет необходимости участия Терема с его кругами. Стать дочери «меченной» не суждено, а значит вполне допустимо, чтобы её воспитала собственная мама, как обычную девочку.

Матёрые Терема посовещались, потолковали, каким-то образом испросили Троицу и решили пойти Райс на встречу, тем не менее, напомнив ей об обязанности, подчиниться воле Троицы, коли боги затребуют дочь на круги и это не ей решать и не им, быть девке «меченной» или нет. На то воля Троицы. И даже, если боги затребуют её как жертву, царица будет обязана их воли подчиниться. Райс, скрепя сердцем, вынуждена была с этим согласиться.

Третья дочь, Калли, была не родной, а наречённой, приёмной. История её появления и удочерения, была туманной и мало кому понятной. Для всех существовала официальная история этой девочки, которая гласила, что Райс взяла её трофеем, в одном из южных, горных походов и всё бы ничего, такое довольно часто случалось с боевыми девами, но девочка, оказалась, уж больно странной, всем видом и поведением, выдавая себя, как «девочка, не просто так».

Она, не смотря на свой мелкий возраст, говорила на нескольких языках, прекрасно знала и разбиралась в традициях и устоях сарматского общества. Вместе с тем, в поведении и манерах, в ней сквозила утончённая и хорошо воспитанная царская особа, притом, не то мидийского двора, не то, даже самого вавилонского. Всё это не укладывалось в байки о бедной девочки, далёкого горного кишлака, где якобы Райс подобрала реьёнка, после разгрома её родного дома.

Калли была одних лет с Ариной, возможно даже младше, но выглядела старше и почти сразу, по вступлению Райс на царствование, она заярилась, раньше сестры и тут же, без всяких разъяснений и объяснений, кому-либо, была направлена на испытания в Терем. Притом сама Калли, в отличии от Арины, чётко знала, что именно так всё и будет. Как будто заранее готовилась.

Двумя лунами следом, была отправлена и Арина, за которой по требованию Вала Великого, прибыла родная бабушка и с которой, Райс проревела всю ночь, прежде чем отвести дочь, в всё в ту же, лесную баню. А вот родная царская дочь, в отличии от приёмной, такого подвоха от родственников, точно, не ожидала, ибо была уверена, по их рассказам, что ей предстоит прожить жизнь обычной девы и в Терем, к «меченным», она не собиралась.

Райс не только, по велению Вала, согласилась отдать дочь на растерзание бога, понимая, что требование, только одной общности из Троицы, означало, скорее всего, принесение Арины в жертву.

Второй причиной, по которой царица согласилась с требованиями Терема о выдачи дочери, стало осознание, что за делами царскими, она упустила воспитание Арины из-под своего контроля и «царска доча», под воздействием придворной сытости, обласканная и избалованная вседозволенностью в жизни, из милого, ласкового ребёнка, стала неуклонно превращаться, во что-то мерзкое и отвратительное, ещё похлеще той, которой была сама Райс в детстве.

Её бесчеловечность и цинизм, зашкаливал. Её запросы и потребности, выходили за все дозволенные границы. Она превращалась в чудовище с ликом богини. Даже вспоминая себя, Райс с ужасом осознавала, что Арина, значительно переплюнула её в злостности своего внутреннего мира, а главное, перестала быть управляема, абсолютно, даже ею.

Когда Райс осмыслила, во что вырастает её дочь, у неё волосы встали дыбом. Это и явилось основным фактором того, что царица, не только не стала протестовать против решения Терема, но и встретилась, лично, со всеми Матёрыми Дома Вала, признавшись им в своей некомпетентности, как воспитателя и просьбой помочь Арине, в случае прохождения кругов, стать более человечной и не такой «чёрной в душе», какой она её вырастила.

Все года, что Арина проходила испытания, она самым тщательным образом следила за её достижениями, мытарствами и мучениями. Знала, как круги ломали взбалмошную, бессердечную девку, вытравливая из неё «дай, хочу, моё». С тяжёлым сердцем переживая её неудачи и тихо радуясь её победам.

Райс, проходя круги в своё время, изначально имела перед собой цель и это придавало сил и порождало смысл, во всех её страданиях, а вот у Арины не было перед глазами того света цели, к которому необходимо было тянуться, а значит, она могла сломаться и просто не пройти испытания. Либо застрять в Тереме на долгие годы, а может быть и на всегда, став полоумной, или погибнуть, чего Райс, с одной стороны панически боялась, а с другой, всякий раз, стараясь оправдать себя за свой поступок, уповая на волю Троицы, мол, как она порешит, так и будет и что он неё уже больше, ничего на зависит.

А с третьей стороны, при прохождении всех кругов, Арина становилась «меченной» и могла рассчитывать на место Матёрой, например, в одном из боевых «сестричеств», а это тоже высокий ранг, во властных структурах девичьего царства. Именно такое будущее, Райс, хотела бы видеть для своей дочери. Но всё же, самое главное, на что царица надеялась, помня саму себя, что прохождение кругов, кардинально изменит дочь и непременно в лучшую сторону.

Калли прошла испытания, не сказать, что легко и быстро, но с очень любопытным результатом. Главным её колдовским узором, как «меченной» оказался розовый! Притом, если у всех, кого Райс видела и знала, этот колдовской знак, что отвечал за бабью Славу, рисовался только в области таза, то у Калли, розовые кружева красовались на всём теле, даже на шее, оканчиваясь, лишь касаясь скул. Было очень красиво и грациозно.

Главным колдовским узором Арины, стал чёрный — Матери Сырой Земли, делая дочь великим воином. Правда, такой черноты, как у самой Райс, Арина не получила, не впитав в себя «дрожь земли», но судорожный аркан и главное удивительную скорость ведения боя, когда противник, даже не успевал замечать её движения, так как они для него смазывались в единую мутную пелену, дочь получила сполна. К тому же, круги она прошла легче и быстрее Калли, так что по ходу, сначала догнала её, а в конце и перегнала, закончив испытания, быстрее названной сестры.

Повзрослевшая Арина, которая после Терема, решила начать новую жизнь с новой кличкой, навсегда похоронив старое, стала зваться Золотые Груди или просто Золотце, командовала боевым «сестричеством», притом не специально созданным для неё, а старым, опытным отрядом, Матёрая которого, по старости решила сложить с себя обет и раскуманиться, освобождая дорогу молодым.

Золотце, умудрилась в честном, многоступенчатом турнире победить всех претенденток и по праву стала Матёрой боевого отряда дев, в полную сотню золотых кос. Она была с мамой в походах с самого рождения, поэтому походную жизнь, знала не понаслышке. И она не только с энтузиазмом окунулась в боевую походную жизнь своего детства, как нечто родное и близкое, но и сама эта жизнь, приняла её, с распростёртыми объятиями.

Придворная жизнь, которая чуть не сломала её судьбу и не искалечила её, как человека, тем не менее, память о походах не стёрла из её памяти, да, и сам факт перерождения царской дочери, внушал уважение к ней. Все боевые сёстры, прекрасно знали историю этой девы, которая происходила на их глазах и протестовать, по поводу её молодости, не только не стали, но и поклялись, по мере своих сил, помогать ей в тех вопросах, которых она пока не знала или о которых, пока даже не догадывалась.

Да, и сам факт того, что царица, никоим образом не участвовала в устройстве судьбы своей дочери, демонстративно устраняясь от влияния на решение «сестричества», каждый раз говоря одно и тоже, мол, вам решать за кем идти в бой или по чьей вине быть побитыми, так или иначе давая дочери самостоятельность и возможность доказать всем, чего она стоит без чьей-либо поддержки. И она доказала.

Калли тоже стала Матёрой, но вот её «сестричество», было создано сознательно и отряд этот был не боевой, а колдовской, единственный. С этой идеей, она лично вышла на большой круг и доказала всю необходимость создания подобного сестричества, возглавив специализированное, секретно-разведывательное подразделение, состоящее, из так называемых «любав» или «любавиц», способных проникнуть в любые, даже самые охраняемые тылы, к самым охраняемым правителям и с лёгкостью получать из первых рук, всю необходимую степи информацию.

Вот это спец подразделение и было создано под руководством молодой и амбициозной Матёрой с кличкой Калли и базировалось это «сестричество», непосредственно в самом Тереме, под зорким приглядом Матёрой Вала с кличкой Лиса, под которой, теперь знали ту, что долгое время была Тиорантой.

Но наибольшего прогресса за эти годы, достиг парнишка Агар. Тот самый «личинка берсерка», что ещё при царствовании Тиоранты, без помощи извне, исключительно благодаря своему военному и дипломатическому таланту, дорос, аж до царского титула всего ордынского народа.

Да, да. Агар уже несколько лет, как верховный атаман степей. Имел к этому времени три официальной жены, не официальных считать не будем. Водил в боевые походы огромные орды степных воинов и не разу, не только не потерпел поражения, но и ни одного похода не совершил, про который, хоть кто-нибудь мог сказать, что он был не очень удачный.

На молодого верховного атамана, буквально, молилась большая часть мужского воинства, как на посланника бога Вала, бога войны и кровавой удачи. Несмотря на то, что он взлетел на вершину власти, к царствующим особам, что к Тиоранте, что к Райс, всегда относился с большим почтением, особенно к младшей царице, оставаясь в душе, по-прежнему «воином её орды», а когда Райс официально была провозглашена царицей и Матерью клана, первый, с целой армией своих головорезов, прискакал с поздравлениями, устроив, целый, незабываемый спектакль, перед царской ставкой новой царицы.

Кстати, ставку, Райс, со временем перенесла на Дикое Поле, по ближе к «муравейнику» Агара, захватив один из прилегающих к полю лесов, где обустроилась со всем своим ближним кругом и основным ядром боевых «сестричеств». До Терема стало дальше, но зато, общие боевые решения, требуемые оперативности принятия, стали проходить, по времени, гораздо быстрее, чем это было при Теоранте.

Дед, что при Агаре вечно был рядом, при уходе последнего из Райсовой орды сник, замкнулся и перестал с кем-либо общаться. Райс, заметив это, пожалела Деда и официально освободила его от клятвы, которую он дал ещё её маме: посвятить остаток жизни младшей царице. Став свободным, он пропал. Совсем. Как сквозь землю провалился.

Райс, как-то поинтересовалась у Агара на счёт его закадычного дружка, не знает ли он его судьбу, но тот лишь в сердцах махнул рукой, издав скорбное «Эх!» и ничего толком не ответил. Царица уточнять не стала. Так, след Деда затерялся на пыльных степных дорогах, по крайней мере, для Райс.

Старый Теродам, уже давно отошёл от ратных дел. Несмотря на все происки боевых дев, он всё же женился на Линхе, но сразу и безоговорочно поставил перед ней условие: никакой борьбы за власть в семье. Либо она идёт с ним в качестве мужней жены, засунув свою матёрость себе поглубже в задницу, либо пусть скачет дальше, в поисках какого-нибудь дебила попроще. Линха, на удивление, долго не думая, чуть ли не сразу согласилась быть ему подвластной, чем серьёзно удивила младшую царицу и заставила, в очередной раз, сильно призадуматься, над своими взглядами на семейную жизнь.

Немолодая уже парочка, осела в небольшом лесном поселении. Линха успела даже родить сына, но только одного, еле пережив и эти единственные роды, но впоследствии, они стали прибрать детей сирот и когда Райс, уже будучи царицей, как-то сознательно искривила свой путь, чтобы заехать в это поселение и просто, из обычного бабьего любопытства поглядеть на престарелых молодожёнов, то была приятно удивлена и радушным приёмом хозяина и счастливой, но не узнаваемой, мягкой и податливой Линхой, и целой кучи разновозрастных счастливых ребятишек, опрятных, сытых и хорошо воспитанных.

Астера была при Райс, всю свою оставшуюся жизнь, не оставив после себя никого, ну, кроме самой Райс, наверное. Воспитательница по жизни, стала второй мамой. Райс делилась с ней всем самым сокровенным и всегда получала ответы, даже на самые безрассудные вопросы. Эта вековуха оставила заметный след в памяти младшей царицы и по сути, всему, что рыжая научилась в жизни, она была обязана, именно Астере.

Та умерла в одном из дальних походов, далеко от степей. Умерла тихо, как и жила, во сне, на одном из привалов. Похоронили её со всеми причитающимися почестями, схоронив «меченную» в землю для перерождения и водрузив над её посмертным домом, огромный холм Вала, в знак высокой значимости усопшей. Младшая царица долго горевала об этой бабе, ставшей для неё и мамой, и подругой, и просто родным человеком.

Глава двадцать восьмая. Он. Царь царей

Двадцать семь лет для Великого Куруша, стали триумфом всей его жизни. Воссев в мидийской столице Экбатаны и объявив себя царём, как Персии, так и Мидии, приняв при этом все официальные титулы мидийских царей, Куруш обзавёлся второй женой, которой стала дочь Иштувегу Умутсу и что послужило для всей ойкумены плодородного полумесяца, поводом считать восхождение Куруша, как очередной и привычный для всех переворот со сменой династии. Что по тем временам было обычной практикой.

Основные политические противники, такие как Вавилон, Лидия и Египет, не увидели в Куруше угрозы для себя, наоборот, посчитали этот факт, как деградация Мидийской державы, вполне логично подразумевая, что междоусобное противостояние внутри империи, будет способствовать её ослаблению, а то и вовсе раздроблению на отдельные мелкие осколки, на которые, чуть ли не сразу нацелились старые и прожжённые львы большой политики.

Главным и ближайшим, по землям, был Вавилон. Изначально политические взаимоотношения между Вечным Вавилоном и вновь образовавшейся Персией, были очень странные и запутанные.

Династия, начатая Набопаласаром, незадолго до падения Ниневии, столицы Ассирийской державы под напором молодой Мидийской империи и успешно продолженная сыном его, Навуходоносором, прекратила своё существование.

Следующий правитель, скончался после трёх лет царствования, а через два месяца, сын его, ещё ребёнок, был умерщвлён. Заговорщики привели к власти своего ставленника, Набонида, сына одного из правителей и жрицы арамейского происхождения, когда-то служившей в храме бога Сина в ассирийском городе Харран.

Новый царь, также очень набожный и склонный к мистике, увлекался древней историей этого края. Но он, представлял, главным образом, движение идей, которые воплощали арамеи внутри общества халдеев. Набонид тяготел к западу, к идеям, что в большом количестве, возникали среди семитских народов.

Однако новый властитель Вавилона, не мог открыто отречься от своего прошлого и предстать узурпатором, проводящим политику разрыва со своими предшественниками. В начале царствования, он испытывал ностальгию по ассирийскому правлению, продолжателем которого он себя чувствовал, разумеется, о чём и заявил, восходя на трон: «Меня ввели во дворец и там все бросились к ногам моим и стали их целовать. Снова и снова благословляли они моё царствование. Я стал во главе своей страны по воле Мардука, господина моего, и с тех пор, чего бы я ни захотел, мне все удаётся. У меня нет соперника! Я подлинный посланец Навуходоносора и Нериглисара, моих предшественников на царстве. Их войско поручено мне. Не пренебрегая их приказами, я ублажил их сердце».

Набонид, практически сразу политически поддержал Куруша, как только тот возник на политическом горизонте в Пасаргады. По правде говоря, у него не было другого выбора. Мидяне Иштувегу, выглядели, как варвары, безразличные к величию Ассирии: после победы над Ниневией, они заняли только один город, Харран, остальное, в великой ассирийской империи, их не интересовало, кроме нескольких плацдармов в Верхней Месопотамии. Ведь не зря халдеи Навуходоносора старались защититься именно от Мидии, построив вокруг Вавилона знаменитую «Стену Мидян».

Причина, подтолкнувшая Набонида на сближение с Курушем, носила характер и религиозный, и политический. Новый царь Вавилона хотел вернуть себе Харран, занятый мидянами, чтобы восстановить прямые контакты с семитским миром. Но больше всего, он хотел восстановить храм Сина, мамин храм, бывший когда-то гордостью города, место поклонения богу Луны, разрушенный мидийцами, этими варварами севера и востока.

Враждебное мидийцам настроение персов, было на руку Набониду, но он все ещё побаивался непредсказуемого и сильного армией Иштувегу.

Согласно хроники Набонида, эдаких мемуарах правителя Вавилона, в этот период он описал, вроде бы, как увиденный сон: Мардук и Син явились ему и повелели идти в Харран и восстановить храм, посвящённый Сину. Не уверенный в своих силах, Набонид стал было возражать: «Как я могу начать эти работы, если страну оккупировали умманмандейцы» А Мардук отвечает: «Умман-Манда, о котором ты говоришь, страна его и цари, поддерживающие его, больше не существуют». Самые могущественные из богов просили его выполнить их волю.

Куруш, фактически союзник Набонида, поддержал его тогда и всячески поощрял на удар по Мидии с другой стороны, так как в период строительства Пасаргады, он ещё не был уверен в своей победе над Иштувегу, и Набонид решился. В то время, как мидийский царь готовил поход на взбунтовавшихся персов, Набонид, под этот шумок, захватил город бога Сина с противоположной стороны империи Иштувегу. Эта война между ариями была, как бальзам на раненное сердце Набонида, царя Вавилона. Он являлся главным и ярым её сторонником.

Предвидя, как будут убивать друг друга мидяне и персы, кровные братья, новый вождь халдеев понимал, что мидяне, в результате этой братоубийственной резни, будут не в состоянии оборонять Харран. А потому, он решил двинуть войска на город и занял его без особого труда.

Теперь царь Вавилона взял под свою власть крупный торговый центр, где пересекались караванные пути, где встречались купцы Востока с морскими торговцами, пришедшими с севера и юга. А главное — к великой радости матери его Адагупи, жрицы бога Сина, Набонид мог восстановить разрушенный храм…

Куруш сидел на верхней террасе высотного сада и задумчиво смотрел поверх кольцевых стен Экбатаны, на дымку горной гряды. Он раз за разом прокручивал в голове хитросплетения вавилонской проблемы, лежащей у его победоносных ног и с каждым разом, она всё больше и больше напоминала ему огромный клубок, перепутанных друг с другом змей.

Он перевёл взгляд на город, лежащий у его ног. Экбатаны продолжали сохранять значение столицы, деля эту роль с Пасаргады, с эламскими Сузами и новым городом, названным Персидским, что он основал на южных оконечностях великой степи и которому придавал большое значение, в будущих планах завоевания мира. Но здесь, в Экбатаны, Царь Царей любил проводить самое жаркое летнее время, к тому же, следующим его шагом, был поход на Вавилон, а он вот тут, не далеко от его летней столицы.

Ещё будучи на заре своего восхождения, после взятия мидийской столицы, Куруш, первым делом, начал наводить порядок, в уже бывшей империи. Парфия, Армения, Гиркания пришли к нему сами, ну или почти сами. Армянскую сатрапию, привёл к нему его друг Тигран, Парфию его сотник Гипир, Гирканию племянник Ератан. Почти одновременно с этим Эбар, из Пасаргады, захватил Элам с его городами, где был поставлен царём-наместником.

Всё шло по плану, как вдруг, все эти планы, нарушил Сиеннесия киликийский. Этот царь, суверенного, не входившего в мидийскую империю царства, добровольно взял и присоединился к империи Куруша, предоставив ему всю свою армию. Но эта армия была ничто, по сравнению с теми стратегическими преимуществами, которые давало подобное присоединение. Киликия была горной страной, держащей ключи к проходам из Малой Азии в Сирию, и была, пожалуй, единственным, ну, по крайней мере, самым важным торговым путём, соединяющим Лидию и Вавилон.

Куруш, тогда строил планы по взятию Вавилона, как ближайшего соседа, до которого мог дотянуться, но существовавшие в то время ещё дружественные отношения, не давали ему морального права это сделать, а главное, он тогда ещё не знал, как с максимальной возможностью, желательно не проливая большую кровь, обратить Набонида в свои вассалы и сделать его своим ярым сторонником. Вся информация, которая только начинала стекаться к нему по Набониду, говорила, что малой кровью, это сделать не удастся.

А тут, добровольное присоединение Киликии, неожиданно подвинуло Куруша вплотную к Лидийскому царству — одному из самых могущественных и богатых на Ближнем Востоке. Царь Царей принял это, как дар свыше, хотя планов решил не менять, но тут же последовал ещё один подарок судьбы, который, всё же, заставил Куруша резко изменить планы захвата Вавилона и обратить свой взор на запад.

Этим подарком стал беглый грек Еврибат, который получив от Креза, лидийского правителя, большое количество золота, предназначенного для вербовки наёмников в Пелопоннесе, прибежал к Курушу с доверенным золотом и открыл ему планы лидийского царя. Оказалось, что не только Куруш, завоеватель мира, вынашивал планы, планы строили и другие «сильные мира сего».

Инициатива войны принадлежала лидийскому царю. Пока Куруш, переваривал полученную от грека информацию и мучился вопросом доверия к ней, лидийцы вторглись в Каппадокию. По совету, всё того же Еврибата, были отправлены послы в города Ионии и Эолиды, с призывом отложиться от Креза. Однако греки предпочли занять выжидательную позицию, не приняв ни ту, ни другую сторону, но и этот нейтралитет, оказался на руку Курушу.

У города Птерия, на восточной стороне реки Галис, произошла кровопролитная битва лидийского и персидского войска, которая закончилась безрезультатно, и ни одна из сторон не рискнула на новый бой. Крез отступил в свою столицу Сарды, решив основательнее подготовиться к войне и попытаться получить более эффективную помощь от союзников: Египта, Спарты и Вавилона. Однако Куруш застиг его врасплох, ускоренным маршем двинувшись к Сардам.

Жители лидийской столицы вовсе не ожидали такого стремительного нападения и узнали о нём, лишь когда персидские войска появились у стен. Крез вывел конников, вооружённых копьями. Харпаг, командовавший объединёнными войсками Куруша, поставил всех следовавших в обозе верблюдов впереди войска, посадив на них лучников.

Кони, почуяв незнакомый запах верблюдов и увидев их, обратились в бегство. Однако лидийцы соскочили с коней и стали сражаться пешими, но под напором Харпага, вынуждены были отступить в Сарды и запереться в акрополе.

После четырнадцатидневной осады, персы взяли акрополь, пробравшись туда с неприступной и поэтому, почти неохраняемой стороны, а Крез был взят в плен. Прибрежные города ионян и эолийцев отправили послов. Они передали, что желают подчиниться персам на тех же условиях, что ранее были подчинены Крезу. Однако Куруш напомнил, что в своё время он предлагал примкнуть к нему, но те отказались, и теперь он, будет выставлять условия, на которых они должны будут подчиниться.

Греки начали скоропалительно укреплять свои города и решили послать вестников в Спарту с просьбой о помощи. Один только Милет добровольно покорился, и Куруш заключил с ним союз, на тех же условиях, что и некогда лидийский царь.

Именно тогда, до Куруша добрались сведения о судьбе Гнура в пересказе Шахрана, который отписал Царю Царей личное послание. В нём, царский евнух, очень сожалел, что степь рассматривает возвеличивание Куруша, как главную угрозу себе и Великий дрогнул, от мысли, что степные орды, направив сконцентрированный удар в его тылы, могут в один момент разрушить всё его величие и достижения последних лет.

Оставив Харпага в Лидии наводить порядок, с ещё не подчинившимися приморскими городами, Куруш, во главе всей конницы, отбыл на восточные границы. Сначала, он занялся пред степным пространством, во что бы то не стало, стараясь создать некий буфер между степью и своей империей. Были присоединены Парфия, Дрангиана, Арейя, Хорасмия, Бактрия, Согдиана, Гандхара, Сагартия, Саттагидия Арахосия и Маркиана.

На берегах Яксарта, он лично заложил Персидский Город, которому в будущем, по его замыслам, предстояло стать связующим звеном между ним и степью. Тогда же, из этого города, Куруш сделал первую попытку наладить взаимоотношения с царицей степи Тиорантой, направив к ней послов и завалив её подарками. Тиоранта послов и подарки приняла, но призыв Царя Царей к «дружбе и сотрудничеству», оставила без ответа, заверив послов, что она подумает над этим.

Куруш ещё не раз пытался привлечь Тиоранту к своим планам и замыслам, но единственно чего он добился, так это то, что за всё время его восхождения, степные орды ни разу не наведывались в его земли, сохраняя некий нейтралитет.

С приходом к власти Райс, которую в Персидской империи стали официально называть Тахм-Райс, что придавало её кличке титул «Великая правительница», дипломатические потуги Куруша, в вопросах единения со степью, приняли новый, более настойчивый характер.

Зная, что Матерь, по-прежнему являлась вдовой, Куруш сразу же сделал ей предложение, чётко проговорив договорной характер замужества, притом явно, как он полагал, в пользу молодой царицы. Но ответом, как и при Тиоранте, была тишина. Эта тишина, от величайшей военной силы, что притаилась под боком, напрягала больше, чем прямая угроза.

Харпаг, оставленный в Лидии, тем временем занимался проблемой греческих городов, что как кость в горле застряли в теле новой, увеличившейся империи. Он начал возводить высокие насыпи у обнесённых стенами прибрежных городов, а затем штурмом брать их.

Жители Фокеи, крупнейшего после Милета греческого города, не захотели подчиниться персам и на кораблях экстренно эвакуировались. Примеру фокейцев, последовали и жители города Теос. Остальные города, пытались оказать сопротивление, но потерпев поражение, были покорены и обложены данью.

После покорения Харпагом материковых ионян, островные ионяне, устрашившись такой же участи, добровольно подчинились, прислав послов с подношениями.

Покорив Ионию, Харпаг пошёл на карийцев, кавниев и ликийцев, взяв с собой ионян и эолийцев в качестве уже наёмных воинов. Население Карии без боя покорилось персам. Правда, жители Книда, расположенного на полуострове, попытались прокопать узкий перешеек, отделяющий их от материка, с целью сделать свою землю островом, но, наткнувшись на твёрдый гранит, прекратили работы и также сдались без боя.

Лишь одно из племён карийцев — педасийцы — некоторое время оказывало сопротивление. Они укрепились на горе, под названием Лида и доставили Харпагу немало хлопот, но и они были покорены. Лишь ликийцы и кавнии оказали отчаянное сопротивление в открытом бою.

Ликийцы были оттеснены в город Ксанф, где предали акрополь огню, заранее собрав туда своих жён, детей, рабов, а сами погибли в бою на стенах города. Таким же упорным было сопротивление кавниев. Но, естественно, они не могли остановить продвижение большого и хорошо вооружённого войска.

Теперь вся Малая Азия попала под власть Куруша. За свою преданность, Харпаг получил Лидию в наследственное управление, став царём и полноправным правителем, зачинателем новой правящей династии.

Лидиец Пактий, которому Куруш, ещё после захвата столицы Лидии, поручил хранить сокровища Креза, восстал против персов. С помощью золота, навербовал наёмников и убедил жителей греческих городов присоединиться к восстанию, после чего, воспользовавшись отсутствием основных действующих лиц империи, двинулся на Сарды и осадил акрополь, где укрылся наместник Харпага перс Табал. Против восставших, марш броском выступил Мазар, к тому времени переставший возглавлять личную охрану Царя Царей и став полевым полководцем в войске Харпага.

Узнав о приближении персидского войска, Пактий трусливо бежал сначала в приморский город Киму, потом в Митилену на остров Лесбос и, наконец, на остров Хиос, но был пойман и выдан местными жителями персам в обмен на небольшой участок земли на материке.

Вообще, выходка этого лидийца, долгое время не укладывалась в голове у Куруша. Абсолютно не понятно, на что тот рассчитывал и чего добивался. Цели этого мятежа для Царя Царей были не понятны, хотя, он посвятил их анализу много времени, каким-то подсознанием понимая, что подобное повторение, возможно. Империя росла, как на дрожжах и всё больше возникало подобных, мелочных коллизий, способных из ничего, взорвать целостность.

Подавив мятеж в Лидии, Мазар начал покорение греческих городов Малой Азии, примкнувших к восстанию Пактия. Он подчинил область приенцев и долину реки Меандр, разрешив войску разграбить её. Такая же участь постигла и город Магнесию. Но вскоре, Мазар заболел и умер. Харпаг, прибывший на похороны своего друга, лично возглавил продолжение дела, оставляя за собой выжженные и до чиста разграбленные города, что несколько противоречило политике самого Куруша, но сам Повелитель был в то время далеко…

Куруш продолжал сидеть в высотном, тенистом саду, вспоминая пролетевшие годы. Он был уже в возрасте, но и половины, ещё не сделал из того, что задумал. Царь Царей прекрасно понимал, что не успеет, жизни не хватает и скорее всего, Вавилон станет его лебединой песней.

Выпал из его полководческой команды Харпаг. Он стал стар и на его плечи лёг не лёгкий груз правления огромной, чужой страной. Умер Мазар, великий воин и незаурядный полководец его армии. Но рядом ещё Тигран, готовый сломать хребет армии вавилонян, да и Эбар в Эламе, с тыла ждёт только сигнала, но Куруш медлил. Он сам ждал сигнала. Особого сигнала от своего божества — Ахурамазды.

Глава двадцать девятая. Они. Воины нового поколения

Было их четверо, молодых да разных, кому волей судьбы суждено было поменять жизнь приземлённую и безбедную, но тоскливую и однообразную, на жизнь походную, летучую и смертельно опасную, но заманчиво интересную.

Самым старшим из них был Шушпан. Детина рослый, почти под три аршина высотой, откормленный до безобразия, с маленькими заплывшими поросячьими глазками. Морда круглая, лоснящаяся, на плечи без шеи посаженная. Чёрные, вечно грязные пакли волос, сосульками свисавшие ниже плеч. Пузо отрастил, больше папиного.

Был он из всей четвёрки самый сильный, самый здоровый. Ручищи, как у нормального мужика ноги. Силища медвежья, молодые берёзки с корнем выламывал. Бесшабашный, вернее сказать, вообще, безголовый, а потому тупой, как пень и ничему не умелый, но все его недостатки покрывались единственным достоинством — он был сын главы поселения и этим всё сказано.

Ленив в делах, похотлив на пакости, как и все ему подобные. По правде сказать, именно в этом деле он только и преуспел, в своей жизни. По молодости, шалости были детские, безобидные, а вот, как подрос, так и пакости стали, куда более чувствительными и сладу с ним у поселенцев не было никакого, так как покрывал папаша все его прегрешения и всё ему сходило с рук, как с гуся вода.

Ну, поругается прилюдно, для вида, ну, отпустит пару затрещин, если дотянется, а ему, такому здоровому, эти затрещины, как комариный укус, не более, хмыкает лишь нагло себе под нос.

Только вот последняя выходка, взбудоражила всех не на шутку. Повздорил Шушпан с мужиком одним, ну что значит повздорил, мужик высказался, где-то, про его безобразия, а Шушпану донесли, вот он и пошёл разбираться.

С мужиком подрался, вернее избил до беспамятства, искалечил его, этот кабан переросток, это ж пол беды, никто б и не заступился, но зачем надо было дочь его, девку «навыдане» силой брать, прямо на огороде, да на глазах у матери. Это был уже перебор.

Ну, и что, что кинулась отцу на защиту и то, когда уж он бессознания упал. Голосила, на руки Шушпану вешалась, только чтоб до смерти не прибил. Что ж за это девку то портить? Селение, тут же встало «на уши». Мужики схватились за оружие, бабы за вилы, серпы и всей кучей на дом большаковский навалились, требуя выдать обидчика на расправу, да, на растерзание, но и тут папаша, хоть и не без труда, утихомирил толпу.

Мужику, за покалеченную морду, выбитые зубы, да, за девку испорченную, откупную дал, а сына своего непутёвого, из поселения прилюдно выгнал, то есть отправил на службу в ближайший становище степной орды, в касаки определяться.

У большака детей было, как гусей в огороде. Одних мужиков наделал пять штук. Шушпан был четвёртый, притом четвёртым он стал, всего то, как пару лет, а до этого младшим из сыновей был, любимым, да, балованным.

По законам, старшие учились делу, да, как вырастали, заводили своё хозяйство, а младшему оставался отчий дом по наследству. Вот и растили Шушпана в баловстве и вседозволенности, как любимчика, а как баба большака два года назад ещё мальчонку принесла, так и Шушпан, вроде, как лишний стал.

К труду с детства не обучен, мужицкому делу с малолетства не приучен. К тому же возненавидел своего младшего братца лютой ненавистью и от всего этого ударился в пьянство и дебоширство. Отцу своему, и то до икоты надоел, не знал отец, как избавиться.

Большак и сам его побаиваться стал. Несколько раз намекал, да, указывал, мол, шёл бы ты в касаки, походами себе на жизнь зарабатывать, а тот, как бычок упрётся, не хочу и всё, мол, что я там забыл, а тут, как всё поселение припёрло, да, папаша под общий гул и в своё облегчение выгнал из дому, так Шушпану и деваться стало некуда.

Вторым, отправленным в касаки, был Морша, одногодок с Шушпаном, чуток лишь помладше, и его лучший дружбан — собутыльник. Был Морша во всём какой-то средний. Рост средний, сложен был, так себе. С виду не красавец, но и не урод, зато в душе, полное говно. По натуре был мерзкий, наглый, сволочной. Со сверстниками и младшими, заносчивый, нахрапистый, но таким он был только при Шушпане, под его защитой и пока, из взрослых никто не видит.

В проделках, как правило, на пару бедокурили, но благодаря своей склизкой натуре, Морша всегда ускользал, в самый последний момент и всегда становился, вроде бы, как не при делах. Даже когда разбор селяне устраивали, он в раз, делался «побитой собакой», эдакой «невинной овцой» и оказывалось всегда, что он ни в чём не виноват, он ничего не делал и вообще, он тут, абсолютно, не причём. Наоборот, он Шушпана удерживал за руки, наставлял словом праведным, да, если б не он, так, вообще, не понятно, что было бы.

По правде сказать, в последней, переполнившим чашу терпения выходке, Морша действительно участия не принимал. Так получилось, что Шушпан в одиночку разбираться бегал, хотя, тут тоже, как посмотреть. Ведь обидную весть Шушпану, именно он принёс, да, так разукрасил, что тот и озверел спьяну, а ведь сам за ним, гнида, не побежал. Видно, задницей почувствовав неладное, но тем не менее, народ и его потребовал отправить на перевоспитание и так как он, тоже в семье в средних хаживал и также, как и Шушпан своему отцу надоел до горькой редьки, невелика была потеря. Вот и отправили.

Третьим, отправившийся в касаки, был белобрысый, молодой совсем пацан, которому по годам, вроде бы, как и рановато ещё было. Кликали его Кулик. Он ни с Шушпаном, ни с Моршей дружбы не водил. Был он вдовий сын и тоже средний. Рос при дворе, при хозяйстве, при братьях и сёстрах. Отец их где-то в походах сгинул. Ушёл, уж почитай, как годков пять и ни слуху, ни духу, а как прошлой осенью вестник из орды касакской принёс слух о его погибели, где-то в дальних краях, так Кулик и засобирался по следам отца отправиться.

Мать, поначалу, ревела, братья сёстры отговаривали, но он упёрся на своём и ни в какую. Смирились, стали собирать, а тут и эту парочку попёрли, но он с ними не поехал.

Кулик воинскому делу, конечно, обучен не был. Некому было учить. Чему отец в детстве научил, то и помнил. Конём, правда, правил умело, с жеребёнка под себя воспитывал и по сути дела, это и был у него самый лучший и единственный друг во всей его жизни.

Много чего по хозяйству умел делать, руки на месте и головой не обижен. С топором управлялся, как будто с рожденья из рук не выпускал. Плечист, здоров руками, правда, дракам не шибко обучен, да, и при крепости тела, не сильно ростом удался. Низковат был для своего возраста.

Четвёртым, кто из поселения отправился в касакскую орду, был некий Кайсай. Поехал даже не из поселения, как остальные три, а жил он с дедом-бобылём на заимке и под большаком поселения, эта странная парочка не хаживали, да, и сам большак, толи, что-то знал про деда, толи, просто, побаивался, но к нему на заимку никогда не лез. А дед тот, явно был не из простых. С одного вида узнавался в нём старый, опытный воин. Лицо в страшных шрамах. В тех же шрамах руки, да, наверняка и всё тело, только голым его никто из поселян не видел.

Ходил странно, крадучись, как будто стелясь по земле и совершенно бесшумно, хоть по лесу с буреломом, хоть по траве степной по пояс. Даже под старость лет, бороды с усами не носил, а белый, седой волос, заплетал в толстенную косу, которой любая девка позавидует, и пацанёнка своего к тому же приучил.

А Кайсай, пацанёнок его, вовсе и не его был, как люди сказывали. С первого взгляда можно было это определить, ибо он был огненно-рыжий, кудрявый, с лицом узким и сам весь худой, но плечами широк.

Бабы разное про них судачили. Кто-то говорил, мол, что жена от чужого принесла, так он её за то прибил, а дитё пожалел, да, взялся воспитывать. Другие поговаривали, что подобрал он мальца в далёких чужих землях, мол, рука на ребятёнка не поднялась, взял для торга, а по пути привязался, да, и оставил при себе, старость коротать.

Третьи, вообще, говорили, что не человек тот дед, а колдун страшный и рыжий его, тоже не из людей, а живут они тут, скрываясь от богов светлых и что, мол, дед этот, молодому-то силу свою передаёт, для злодейства какого-то.

В общем, говорили много, говорили разное, но толком, так никто и не знал, что это за странная пара на заимке за рекой обустроилась. Выстроили себе избу, огородились высоким частоколом, способным штурм целой орды выдержать и сидели там, как сычи нелюдимые.

Те, кто близко из любопытства проходил мимо, непременно со двора слышали шум мечей, да, кряхтение боя ратного. Такое впечатление у народа складывалось, что они там только и делали, что дрались меж собой денно и нощно.

Дед, иногда через речку перебирался, в поселение хаживал, с мужиками торговался, кое-что покупал из запасов, притом всегда расплачивался золотом иноземным, поэтому все его с уважением встречали, заискивали перед ним, а вот его пацана, в селении почитай никто не видел.

Девки бегали поначалу, просто, смотрели, но только издали, из-за реки. Речка была не большая, так себе, поэтому даже пытались заговорить с ним, когда близко к воде подходил, но он, никогда с ними не говорил и вообще, звука не издавал, поэтому девки единогласно решили, что пацан, к тому же, ещё и немой с рождения, о чём добросовестно донесли до всего поселения.

Но в один прекрасный день, рыжий, вдруг, с ними заговорил, притом хамовато нагло и заносчиво, даже местами непотребно обидно. Девки, его попытку наладить с ними диалог, восприняли по-своему и уже к вечеру этого дня, во всём поселении, чихвостили этого гада чужеродного, на чём свет стоит.

Со временем привыкли к его дурацким шуточкам и похабной сальности, мужичины неотёсанного и стали огрызаться. Благо река разделяла зубоскалов, и никто не торопился её пересекать, чтоб наказать обидчика физическими аргументами. Постепенно, эти посиделки вошли в обычную норму.

Девки от скуки, часто приходили и голосили с той стороны, вызывая его на языкастое состязание, и он выходил. Всегда. Правда, только при одном условии: если девки были одни, без пацанов. При пацанах, он никогда к ним не выходил. Эх, знали бы они тогда, что его, дед к ним выгонял, чуть ли не палкой, всякий раз приговаривая: «Иди чеши язык. Помянешь хоть опосля, меня добрым словом». Кайсай психовал, ругался, но подчинялся. Надоели ему эти девки бестолковые, хуже горькой редьки…

На следующий день, после того, как выпроводили дебоширов из поселения, Кайсай, впервые средь бело дня, появился в поселении. Да, как! Верхом на боевом коне, увешанном золотыми бляшками, с изысканным седлом, с притороченной к нему короткой пикой и арканом конского волоса.

Сам был разодет в новенький кожаный панцирь, в кожаные ордынские штаны в обтяжку, заправленные в короткие сапожки, где из каждого голенища торчал за сапожный нож, с резной рукояткой. Опоясан был золотым поясом, с ладно пристроенным мечом акинаком в кожаных ножнах, а с другой стороны, поблёскивал большой кинжал, в красивом узорном окладе, явно иноземной работы.

В поводу, Кайсай, вёл коня попроще, гружёного через седло мешками с поклажей, там же был странной конструкции лук и наглухо закрытый колчан, довольно внушительной вместимости. На голове колпак, с длинным острым концом, свисающим на спину, в который была спрятана его рыжая коса.

Шёл он медленно, шагом, как на показ. Народ на него со всех щелей выползал посмотреть. Воина, в полном боевом обвесе, приходилось видеть не многим, да, и сам по себе, был он мужчиной молодым, красивым, было на что девкам глаз положить.

Вот тогда-то мать Кулика и бросилась пред ним в пыль придорожную на колени и взмолилась, чтоб взял с собой её сына, тоже собравшегося в касаки податься, что, мол, боязно одного отпускать по пути отца погибшего, да, к делу ратному совсем не готовому. Почему-то, она уверенно решила, что Кайсай, не простой молодец и не то, что про него бабы судачили, а особенный.

Скорей всего, вид его её впечатлил, хотя старше он был Кулика, всего на год. Но то, как он был одет, как вооружён и как при этом держался, ненадменно, а как-то просто и уверенно, как будто всю жизнь так ездил. Создавалось впечатление, что не игрушками увешан, а необходимым и нужным и явно пользоваться этим всем обучен, не понаслышке.

Кайсай остановился. Посмотрел на бабу. Послушал её мольбу и тихо ответствовал:

— Ждать не буду. До развилки, что за лесом, пойду шагом. Догонит, пусть пристраивается, не догонит, значит так надо.

После чего, так же шагом, обошёл стоящую на коленях бабу и пошёл своей дорогой, под восхищёнными взглядами, всех, кто на него смотрел.

Кулик догнал его ещё до леса. Но видно было, что собирался впопыхах, не так, как следует собираться в дальнюю дорогу. И упряжь на коня одел не аккуратно, сикось-накось и сам оделся, видать в то, что успел схватить, и с оружием у него было явно слабовато. Пики не было, лука не было, ничего не было, зато за простым матерчатым поясом, за спиной, торчал обычный плотницкий топор. Зачем он его с собой прихватил? Кто его знает?

Да, и с провизией он явно погорячился, лишь небольшой заплечный мешок. И всё. Коня заводного, тоже не было. В общем, видно — не воин, а так себе, мясо убойное. Только надо отдать должное, что, догнав и вежливо поздоровавшись, приставать с разговорами и расспросами не стал, а пристроившись следом, поехал молча.

За лесом была развилка, эдакий перекрёсток. Две дороги уходили по краям леса вправо, влево и одна уходила прямо. На этой-то развилке, их поджидал сюрприз, в виде двух оболтусов, Шушпана и Морши. Они развели там костёр и основательно устроившись возле него, похоже, дальше никуда ехать и не собираясь.

Кони их, спутанные, паслись невдалеке, сами же они трапезничали. Увидев воина, выезжающего из леса, поначалу притихли, прижались, присматриваясь, а как признали Кулика рядом, разом по вскакивали и направились навстречу.

— Опаньки, кого я вижу, — пробасил Шушпан, утирая жирный рот рукавом, — ты глянь, Морша, ржавый то, как приоделся.

С этими словами он подошёл вплотную к коню Кайсая и схватил его за повод.

— Слазь, недоносок, приехал, — рявкнул он грозно, ни капли, не сомневаясь в своём превосходстве, стараясь наглостью и нахрапом, повергнуть молодого в состояние замешательства и страха.

Но, тут же получив ударом ноги в челюсть, отлетел и с грохотом брякнулся со всего маха на землю. Вскочил, разрывая на себе рубаху и встав в бойцовскую позу, заголосил обиженным голосом:

— А, ну, давай, кто кого. Что ссышь?

Кайсай, неожиданно для Кулика, который с перепуга, уже собрался тикать, куда глаза глядят, спокойно стёк с коня, хлопнув его по крупу, пуская побегать, отстегнул застёжку пояса, сбросив его на землю и плавно, бесшумно, пошёл на извергающего искры Шушпана.

И тут началась драка, если это можно было так назвать. Шушпан махал ручищами и толстыми ножищами, сотрясая воздух и нагоняя ветер, но так ни разу и не попал по обидчику. Кайсай, юркий и проворный, то и дело ускользал от его замахов, всякий раз оказываясь позади него, пиная толстого борова под зад и обрывая с него остатки разорванной рубахи.

Всё происходило быстро, в какой-то единой круговерти, прямо на пыльном перекрёстке и вскоре, в безветренном воздухе, стояла пылевая туча, из которой раздавались отчаянные вопли и ругань Шушпана и глухие поджопники, которыми его награждал Кайсай.

В один момент Шушпану показалось, что он поймал в захват обидчика и даже успел возрадоваться, но тут же в руках опять оказалась пустота, а по заднице прилетел очередной унизительный пинок. Кайсай, просто развлекался от всей души. Так радостно, он давно себя не ощущал.

Поначалу, восприняв Шушпана за серьёзного противника, он вёл себя осторожно и взвешено, но поняв, что это просто мешок с дерьмом, к тому же глупый и неумелый, рассчитывающий лишь на свою огромную силу, стал откровенно изгаляться.

Даже в порыве азарта начал поддаваться, чтоб у противника, появился хоть какой-нибудь интерес к происходящему издевательству. Он давал себя захватить, или почти захватить, тут же ускользая и увёртываясь из медвежьих лап, нанося, до слёз обидные пинки.

Вдруг, откуда не возьмись, в толчее среди пыли, нарисовался щупленький старикашка. Маленький такой, плюгавенький, с жидкой бородёнкой, в старой замызганной рубашонке. Этот дедок, проявляя нешуточный азарт заядлого болельщика, начал визжать, подбадривая Кайсая: «В глаз ему дай. В глаз!».

Кайсай, в принципе, калечить Шушпана не хотел. Так, лишь проучить, да, оставить валяться в пыли, измотав до изнеможения, но азартный дедок, пагубно повлиял на его настрой, передавая толику, притом изрядную, своего буйного азарта.

И Кайсай, войдя в кураж и поддавшись на его азартные уговоры, врезал Шушпану в глаз, да, так, что тот резко перестав крутиться и махать руками, срубленным деревом рухнул мордой в пыль и затих. Кайсай тоже остановился и видя, что противник не шевелится, нагнулся, чтоб перевернуть его на спину и оценить результат своего удара, но тут, резкая боль пронзила спину и больше он, из этой драки, ничего не помнил…

Первый раз, он очнулся в полузабытьи и не понял где. Рыжий воин, даже не задался этим вопросом. Понял только, что ему совсем хреново и успел лишь, стиснув зубы, заставить себя бороться за жизнь, чего бы это не стоило, после чего, опять впал с беспамятство. Потом, ещё несколько раз вываливался в этот мир и вновь уходил обратно.

Наконец, в один прекрасный день, он пришёл в себя полностью. Вроде, как проснулся и при этом хорошо выспался, только шевелиться не мог. Не то, что было больно или ещё что-то там, просто, тело его не слушалось. Совсем. Одни глаза открылись и то кое как, и притом, даже не полностью, хотя в голове было светло и чисто.

Ощущение было такое, что он такой молодой и здоровый, сидит в каком-то чужом, дряхлом теле, как в скорлупе, из которой вылезти не может. Вот чувствует, что он это он, а тело, в котором он сидит, не он. Голову повернуть не может, а глаза всё же из стороны в сторону двигаются.

Стал вглядываться в сумрак и понял, что находится, в каком-то странном жилище. Ему поначалу показалось, что оно нечеловеческое. Все стены, потолок, всё докуда дотягивался его взгляд, было увешано пучками разных трав, букетами давно завядших и засохших цветов.

Тут промелькнуло светлое пятно. Он не смог, сначала, поймать его взглядом и не понял, что это, но, когда пятно скользнуло обратно, Кайсай отчётливо разглядел зад голой бабы. Не старухи, но и не девки. Так, где-то, средне между ими.

Подобное видение, с одной стороны, его насторожило, но с другой, как-то, оживило, и он, даже почувствовал свои руки, пальцами которых, хоть немного, но смог пошевелить. Голая баба опять прошла мимо него, теперь передом и он, почти, смог различить черты её лица. Она, действительно, была не так стара и где-то, местами, даже симпатична, но особо разглядеть лицо ему не удалось, так как он, почти сразу, уверенно зацепился взглядом за её красивые груди, ну, красивыми, они ему, по крайней мере, показались.

Ни миленькие, не большие, то что нужно, стояли ровными шарами, ни капельки не обвисая, и светлые, аккуратные ореолы тонких сосков, только ещё больше украшали их, своей не броскостью и соразмерностью общей картины. Залюбовавшись ими, он и не смог разглядеть, как следует её лицо, поэтому сначала воспринял, лишь общие контуры, но даже по ним, понял, что «не чё так бабёнка».

Кроме того, как только взгляд отцепился от сосков, он до оторопи замер, узрев на её теле разноцветные колдовские узоры, сплетающиеся в хитрые загогулины и это зрелище, даже заставило его зажмуриться от испуга. Наслышан он был с полна, от наставника своего, про этих «меченных» и от осознания того, к кому он попал, сердце его заколотилось, как у зайца.

Некоторое время спустя, Кайсай заставил себя успокоиться, решив, коль хотела б убить, то б давно порешила и продолжая прикидываться полудохлым, вновь приоткрыл щёлки глаз, наблюдая за хождением красивой, светловолосой, голой бабы, туда-сюда.

Кайсай, даже не задался вопросом, почему она разгуливает перед ним голая, как будто, так и надо было, а он, как глубоко озабоченный подросток, занимался тем, что тайком подглядывал за ней в щёлки своих глаз, оставаясь, как ему казалось, для неё не замеченным.

Вторая часть его тела, которую он осознал, после пальцев рук, стал его член, который в отличии от рук, проявил себя сразу, в полную силу и чувствительность. Возвращаясь в очередной раз, она вдруг резко остановилась и пристально посмотрела на тот орган, который, так неожиданно ожил, у полу покойника.

Сначала она внимательно рассматривала его, даже чуть наклонилась к нему поближе, пожулькала его рукой, как бы проверяя, не грезится ли ей это. Только после того, как убедилась, что стояк перед ней самый настоящий, не выпуская его из руки, медленно перевела взгляд на лицо владельца и увидев его приоткрытые глаза, вполне мило улыбнулась.

— Очухался, чё ли? — спросила она мягким, журчащим голосом и отпустив оживший отросток, погладила его по щеке, добавив, — красавчик. Погодь, пить дам…

Прошёл всего день, а он уже смог самостоятельно сесть. Правда, встать не удалось. Ноги не слушались. Странно, но при больной спине, она заставляла его лежать, именно на позвоночнике, не позволяя переворачиваться, притом лежак, был такой жёсткий, будто каменный. За это время, он себе, уже всё отлежал, что можно.

Кайсай уже знал, где он, что с ним случилось и кто эти люди, что его окружают. А произошло следующее. После того, как он вырубил Шушпана и наклонился над ним, подлый Морша, почти в упор всадил ему в спину, как раз, под задравшуюся при наклоне бронь, стрелу, чуть ли не по самый хвостовик и Кайсаю чудом повезло, что вскользь по рёбрам вдоль хребта прошла.

Кулик, захваченный потасовкой, вовремя не заметил, что Морша уже давно держал лук наготове. После того, как тот выстрелил, Кулик впал в неописуемую ярость. Рассказал в красках, что сам такого от себя не ожидал. Помнил только, что кричал: «Это не честно!» и вместо того, чтобы выхватить висевший на поясе меч, выхватил из-за спины топор и ткнув пятками коня, которого кликал Арчи, в два прыжка подскочил к Морше.

Тот от неожиданности, видать, да и с перепугу, закрылся руками крест на крест, а Кулик, так и рубанул по этому «кресту» топором со всего маха. И лук разрубил, и обе руки окультяпил.

Как в дурмане был. Помнил о произошедшем плохо. Только когда с коня соскочил и к Кайсаю подбежал, объявился какой-то старичок рядом. Мелкий такой, как не настоящий, но тогда Кулик этому внимание не придал. Старичок ругался, кричал, создавая неописуемую панику, чуть ли не визжа, чтоб Кулик быстрее тащил убитого, каким он Кайсая посчитал, в лес. То и дело тыкая куда-то в сторону своей тонкой ручкой. Ну, Кулик и потащил его волоком, куда дед указывал.

Уж совсем из сил выбился, а тут глядь, избушка в лесу стоит и баба при ней голая. Дед на Кулика орёт, тащи, мол, быстрей, а Кулик орёт бабе, мол, давай, помогай. В общем, когда дотащил Кайсая до избы, то по словам белобрысого, сам чуть не сдох. Еле отдышался.

Пока в избу затащили, раздели, уж вовсе без сил был, а как баба начала спину ножом резать, чтоб стрелу достать, Кулику, вообще, плохо стало, и он присел у стеночки. Баба, что голышом бегала, оказалась еги-бабой. Самой настоящей! Только откуда она здесь взялась, Кулик не знал, хотя этот лес, с малолетства излазил вдоль и поперёк. Никакой еги-бабы в их лесу, никогда, отродясь не водилось.

Да, и дед тот, подозрительный, пропал сразу, как сквозь землю провалился. Молодец даже засомневался, а был ли он. Кулик рассказывал Кайсаю, всё это, почти, шёпотом, постоянно намекая, что тут, всё не чисто, но у еги-бабы ничего спрашивать не стал, надеясь, что всё обойдётся, как-нибудь и разрешится, само по себе.

Только к вечеру, решил украдкой вернуться к развилке. Ни Шушпана, ни Морши, он там не нашёл. Костёр потушен. Коней бандитских тоже нет, а вот его конь и конь Кайсая, гуляли по полю, но ходили друг от друга поодаль. Он вспомнил про золотой пояс Кайсая, который тот сбросил, но поискав его, на том месте не нашёл.

Своего коня он забрал, а вот конь Кайсая, не дался. Так и остался пастись. Кулик каждый день ходил туда и каждый день издали уговаривал коня топать к хозяину. Тот смотрел на него, как будто слушая, но идти отказывался.

На следующее утро, при солнечном свете, увидев отчётливый след крови, уходящий в лес по дороге в сторону их поселения, Кулик поехал по следу и невдалеке обнаружил Моршу. Сдох он. Истёк кровью, видать. Ума не хватило культяпки в костре прижечь. Вместо этого рванул в поселение, даже про своего коня забыв, да, далеко не убежал.

Как только Кайсай смог самостоятельно передвигаться, он тут же стал порываться вернуться обратно к развилке за конём, которого он звал Васа, но голая баба, сразу осадила его, притом довольно спокойно, но тем не менее очень убедительно:

— Не переживай, касатик, — прожурчала она, хитро улыбаясь, — никуда твоя коняга не денется. Там за ним присмотрят. Пусть походит, травку пощиплет. От тебя, дурня, отдохнёт.

Как ни странно, но её слова подействовали волшебным образом. Кайсай сразу успокоился и уверовал в то, что она говорит, притом уверовал безоговорочно.

Вообще, эта баба, производила на него непонятное воздействие. Сначала, пока он лежал, она всякий раз, прохаживая мимо него, туда-сюда и без зазрения совести, нещадно возбуждала. Он отчаянно боролся с этой постыдной напастью, но всё тщетно. Даже глаза зажмуривал, чтоб не смотреть, так этот предатель возбуждался от одного её шороха и лёгкого дуновения воздуха, которое баба производила, проходя мимо.

Потом, толи привык, к её виду, толи она ослабила своё колдовство, а он склонялся именно ко второму варианту, еги-баба перестала его возбуждать и если на ней не задерживать внимание, то, вообще, ничего с его предательским органом не происходило.

Когда же Кайсай начал ходить самостоятельно, эта напасть навалилась с новой силой. Правда, тогда он уже одел свои штаны и это было не так заметно, но эта дрянь с титьками, видать всё чувствовала и всё про него знала, поэтому, то и дело ехидно ухмылялась, проходя мимо.

Странное чувство. К самой бабе, которая, вообще никогда не одевалась, Кайсай был абсолютно равнодушен, а вот его член, как будто ему не принадлежал и жил своей самостоятельной жизнью. Наконец, Кайсай не выдержал и в один прекрасный день, решил с этим разобраться.

— Апити, — обратился он к ней, — зачем ты это делаешь?

— Чё? — переспросила та удивлённо.

— Зачем ты заставляешь мой уд, при виде тебя, вечно вскакивать, как у бешеного жеребца? — спросил он на прямую, глядя ей прямо в маслянистые тёмно-серые глаза и не желая ходить вокруг да около.

— А чё? — пожала баба плечами, взаимно решив поиграть в честную игру и так же уставилась, бестыже глаза в глаза, — тебе чё жалко, чё ли? У тебя не убудет, а мне нравится.

С этими словами, крутанулась и пошла дальше по своим делам, расплывшись в ехидной улыбке. Вот и по говорили. Вот и разобрался.

— Прекрати! — заковылял он следом и буквально, крича вдогонку, — он у меня уже болит.

— Гляньте на него, — тут же отреагировала она на его вопли, не останавливаясь и не оборачиваясь, — болит он у него. Не тереби руками, вот и болеть не будет.

— Ничего я его не тереблю! — чуть не заорал от обиды Кайсай.

Она остановилась. Обернулась. И всё с той же ехидной улыбочкой, уставилась ему на штаны, как раз в то место, к которому он прижал обе руки, как бы удерживая, чтоб тот не выскочил.

Заметив её пристальный взгляд, он тут же оторвал руки от надоедливой «торчалки» и поднял их вверх над головой. Ему вдруг стало стыдно, будто она его поймала на месте преступления, хотя это было вовсе не то, что она подумала. Он, просто… Ну, в общем, опять облажался.

Следующий раз, он набрался смелости и решил подойти к этой проблеме, с другой стороны.

— Апити, — обратился он к ней, как-то, вполне доброжелательно, как бы между прочим, — а почему ты никогда не одеваешься? Тебе не холодно?

Он надеялся, что если заставит её одеться, то его, уже ненавистный отросток, прекратит на еги-бабу реагировать. Но не тут-то было.

— Я у себя дома. Как хочу, так и хожу, — ответила баба также просто и обыденно, — я всю жизнь так хожу. Очень удобно. Ничего не мешает. Сам попробуй, глядишь понравится.

Какая Кайсая муха укусила, он не знал, но, толи, из принципа, толи, от безысходности, тут же взял и разнагишался. Полностью. И как только в психе скинул с себя последний сапог, и хотел продемонстрировать ей себя со злорадной ухмылкой презрения, чтоб та подавилась, как утомившийся орган обмяк, повис, а чуть погодя и вовсе скукожился.

А эта дрянь, принялась хохотать, тыкая пальцем в измельчавший отросток, да, так заливисто и заразно, что Кайсаю хотелось её прибить, тут же и притом самым изощрённым способом.

После этого, так и ходил всё время, что жил у неё, голышом и больше этот огрызок позора, даже ни разу не дёрнулся, похоже забыв, вообще, как это делается.

Кулик о своих переживаниях на эту тему молчал, как будто голая и соблазнительная баба, его вообще не касается, но на всякий случай, старался держаться от неё подальше, то и дело уезжая на своём Арчи в поле кататься и Васу Кайсая проведать, который, всё это время, так и пасся на том поле, никуда со своего «боевого поста» не отлучаясь.

Кайсай шёл на поправку быстро. Очень быстро. Его отношения с еги-бабой, после того, как он разделся, полностью урегулировались. Она стала для него делом привычным и неинтересным, а вот отношения с Куликом, Кайсая напрягали. С одной стороны, этот человек ему спас жизнь, и он ему за это был обязан. С другой, Кайсай всю свою жизнь провёл в одиночестве, предоставленный сам себе. Даже дед, что его учил и воспитывал, в душу к нему, никогда не лез и в свою не пускал. Так и жили, как не родные.

Да, они, в общем то, неродными и были. Отца он вообще не знал, а мать, уже почти, совсем не помнил. Маленьким был, когда её не стало. Чуть-чуть помнил тётку, что его подобрала, детей её помнил, но плохо, потому что вскоре пришёл дед и забрал его.

Сначала долго ездили. Вот, эту постоянную кочевую жизнь рыжий уже помнил, а потом, вдруг, осели в этих краях. Кайсай сначала думал ненадолго, а оказалось навсегда. С самого раннего детства, с которого он начал что-то осознавать, дед никогда, ни разу не проявил к нему, даже капли теплоты или ну, хоть какой-нибудь родственной заботы. Он всегда был с ним холоден, всякий раз подчёркивая, что он для него, чужой.

Только когда Кайсай подрос, то узнал, что дед, воспитывая и уча его боевым премудростям, просто, выполняет какой-то зарок, отвертеться от исполнения, которого, он не мог, хотя очень хотел. Даже когда провожал Кайсая в путь, по сути, прощаясь навсегда, сделал это просто и обыденно, как бы даже с облегчением каким-то. Будто избавился он, наконец-то, от чего-то отягощающего его существование. Прожив с дедом всю свою жизнь, Кайсай так и не знал его имели! Он всегда, так и звал его — Дед.

Кулик, по виду, был мужик скромный и порядочный. К Кайсаю относился уважительно, услужливо. Стараясь во всём ему угодить, но вместе с тем, тут же мучаясь стыдом, от излишней, как ему казалось, навязчивости. Кайсай, привыкшей всё делать самостоятельно и никогда ни в чём не испытывая помощи со стороны, от его заботливости раздражался, но держал себя в руках и вида не показывал, что ему не нравится обходительность Кулика, но в то же время, он постоянно чувствовал себя обязанным этому человеку. Положение было нестерпимым и Кайсай решил, что надо об этом поговорить.

— Слышь, Кулик, — начал он как-то под вечер, тяжёлый для себя разговор, — такое дело. Нам надо с тобой по-честному обговорить наши отношения.

— А какие у нас отношения? — спросил Кулик, чего-то явно напугавшись.

— Да, понимаешь, — замялся Кайсай, — благодарствую, в общем, тебе за мою жизнь. Глупо было помирать в самом её начале.

— Да, не за что, — потупился и почему-то покраснел Кулик, — разве ты, поступил бы иначе?

— Не знаю, — тут же задумался рыжий и усмехнувшись добавил, — я, даже, как-то об этом не думал.

Они замолчали. Разговор, который он начал, чтоб развеять напряжение, только ещё больше напряг.

— Понимаешь, — наконец проговорил Кайсай, соображая, что говорить теперь всё равно придётся, раз начал, — я воин. При том непростой, а бердник. Понимаешь, бердник! Меня с детства учили быть таким, и дед сказал, что я стал настоящим, почти как он… Хотя какой я настоящий, если в первой же драке, даже не в бою, словил стрелу в спину. Позор.

И он с отчаянием рубанул рукой воздух.

— А кто такой бердник? — наивно поинтересовался Кулик.

Кайсай посмотрел на него, как на дитё несмышлёное, с таким видом, мол, как этого можно не знать, но увидев по-детски наивные и заинтересованно блестящие глаза, осёкся. Подумал немного на тему, стоит ли объяснять и если стоит, то как, и в конце концов, лишь махнул рукой:

— Не важно. Воин такой, одиночка. Способный в стан врага пробраться никем незамеченным и один, со всей оравой биться, если понадобиться, да при этом живым остаться. Тфу! — тут же сплюнул он от досады за своё ранение, при этом, не желая того, пощупав поясницу.

— Да, ладно, — постарался поддержать его Кулик, как будто понимая его досаду, — этот же урод в спину стрелял. Нечестно это.

— Ты, о какой честности говоришь, Кулик? — неподдельно удивился рыжий, — какая может быть честность в бою на смерть?

— Но вы, просто, дрались на кулаках. Без оружия. Какой тут бой насмерть?

— В том то и дело, — заинтересованно принялся поучать Кайсай, своего неопытного собеседника, почувствовал себя, чуть ли не настоящим учителем, прям, как его дед, — не бывает просто драки, не бывает просто жизни, вся жизнь — это бой на смерть. Только так, относясь к жизни, можно выжить.

— Я с тобой не согласен, — неожиданно выдал Кулик, после короткого раздумывания, — жизнь — это жизнь, а бой — это бой. Мы живём среди людей, а бьёмся среди врагов. Ни все же люди враги.

Эти слова выбили уверенность из Кайсая и понял он, что до учителя ему, ещё далеко. Он что-то лихорадочно соображал, а затем, как бы сдавшись, упавшим голосом проговорил:

— Вот и я об этом. Я воин. С детства воин. Понимаешь? Сам знаешь, среди людей, почти не жил. Для меня все люди враги, от любого должно ждать удар в спину.

— Но я же не такой, — обиженно прервал его тираду Кулик.

Кайсай лишь неуверенно пожал плечами.

— Ты не такой. Поэтому я не знаю, как себя с тобой вести. Как с тобой общаться. Я, просто, не знаю, как общаются люди в этом случае. Меня этому не учили.

— А чё мешает воину научиться быть человеком, — неожиданно встряла в их разговор, непонятно откуда взявшаяся Апити, пристраиваясь рядом с Кайсаем, с другой стороны, от Кулика.

Полная неожиданность её появления, видно, так напрягла рыжего воина, что напряжённость не выдержала, лопнула и его понесло:

— А ты, вообще, кто такая? — накинулся он на неё, выплёскивая накопившееся, — откуда ты здесь взялась?

— Да, — тут же поддержал его Кулик, переводя своё собственное напряжение на подвернувшийся объект, используя бабу, как некий громоотвод, — откуда? Я этот лес с детства знаю. Не было тебя тут, никогда.

— О, приехали, — тут же взвинтилась еги-баба, тоже переходя на повышенный тон и всплёскивая руками, — вы чё на меня орёте? Да, я тута, всю жизнь живу. А коли ты по лесу ходишь и не хрена не видишь, так я тебе глазёнки протирать не обязана.

— Врёшь, ведьма, — чуть ли не взвизгнув, выпалил Кулик, — не было тебя тут.

— Тута я жила, а вот тебя в моём лесу не видела. Эт ты всё врёшь.

— Ведьма, — тут же втиснулся в их перепалку плюгавенький старичок, — как есть, ведьма.

— А хоть и ведьма, — вскакивая на ноги и уставив руки в боки, ехидно отреагировала Апити, — тебе то чё? Если ты слепошарый, простого отвода глаз не способный узреть.

— Стой! — заорал Кайсай тоже вскакивая на ноги и в упор уставившись на бабу.

Наступила тишина.

— А это кто? — спросил Кайсай Апити, тихо, медленно растягивая слова и указывая пальцем в сторону непонятно откуда взявшегося деда-недоростка.

Апити скосила глаза в том направлении куда он указывал. Снова вернула взгляд на Кайсая и пожав плечами, с видом, мол, дурак совсем, что ли, просто ответила:

— Леший.

Кайсай медленно перевёл взгляд на деда. Тот стоял столбиком, вытянув руки вдоль тела и отведя широко открытые глаза в сторону, как нашкодившая собачонка.

— Леший? — переспросил опешивший Кайсай.

— Ну, да, леший, — так же просто ответила баба с видом, мол, что тут такого.

— А ты ведьма, — тут же буркнул старичок, всё так же отводя большие, печальные глаза в сторону.

— А я вообще живой или уже умер? — неуверенно спросил Кайсай, не к кому не обращаясь, но при этом переведя взгляд на Кулика, который распахнув глаза и рот, казалось не дыша, пялился на деда.

— Ладноть, — печально вздохнул дед-лесовик, — пойду.

И стал уже поворачиваться, обиженно потупив глаза в землю, как его остановил Кайсай:

— Дать бы тебе в ухо, — проговорил он, спокойно, но не злобно.

— За что? — резко обернувшись, потерялся дед.

— А кто меня надоумил тому придурку в глаз дать? А?

— Так это… — принялся оправдываться леший, явно не зная, что соврать в своё оправдание, но тут же нашёлся и выпалил, — так, сам виноват.

— Я? — недоумению Кайсая, не было придела.

— А кто ж? Надо было сразу в глаз бить, — распалился резко дед, — а потом уж пинай, сколь хошь.

— Так это ты, недомерок, заваруху нашкодил? — отодвигая Кайсая рукой в сторону, буквально, вклинилась в их разборку взвизгнувшая Апити, перехватив инициативу у рыжего, уже открывшего рот для достойного ответа.

— Молчи, баба, — топнув ножкой, заверещал дедок.

Но дело до драки не дошло, потому что обстановку разрядил Кулик своим истеричным смехом, у которого, видно, напряжение тоже лопнуло и излилось вот таким, своеобразных образом.

Все трое стоящих, посмотрели на него, как на дурака, катающегося по траве, но при этом, драться передумали. Кайсай и Апити тоже улыбнулись, а грозный дед-недомерок, сложив руки на груди, злобно смотрел на катающегося по траве человека. Наконец, Кулик, откатавшись положенное время, снова сел, вытирая слёзы и со словами: «Вот умора!», посмотрел на рыжего воина.

— Вот, видишь, Кайсай, какая жизнь у нас интересная началась, а ты всё бой, да бой.

Но Кайсай ни подумать не успел, ни ответить, так как, тут же его мысли перебил, вечно не по делу, вмешивающийся дед:

— Кайсай, а ты чё эт голожопым то скачешь перед бабой? Воще стыд потерял? Аль эта дрянь, сисястая, тута свою руку приложила?

— Молчи, старый! — тут же грозно рявкнула на него баба.

— Тихо! — остановил опять начинающую перебранку Кайсай, поднимая при этом руки в знак примирения, — вы, что тут, постоянно цапаетесь?

— Ну, почему же, — неожиданно резко поменяв тон, загадочно и томно проговорила еги-баба, подойдя к лешему и нежно погладив его по голове, от чего, тот округлил, в раз сверкнувшие слезой глазки и расцвёл в блаженной улыбке.

— Понятно, — подытожил Кайсай, усмехаясь, — пойду одеваться, — и потрясся свой отросток пальчиками, добавил, — мне в этом деле с лешим не тягаться.

— А то, — удовлетворённо буркнул самодовольный дедок, горделиво взглянув на улыбающуюся бабу, снизу-вверх.

С одной стороны, разговор Кайсая с Куликом, вроде бы, как не удался, но с другой, не смотря на всё это, они стали общаться. Кайсай с удивлением для себя отметил, что попутчик, волей судьбы приставленный в начале его пути, оказался интересным и не глупым собеседником.

В отличии от Кайсая, он много знал об обычной мирской жизни и с удовольствием об этом рассказывал. Кайсай же поучал его воинским премудростям, которые тот, впитывал в себя, как пересохший песок и в конечном итоге от слов, они постепенно перешли к делу.

Спина ещё болела и в полную силу показать мастерство, рыжий воин не мог, но Кулику и того хватало за глаза. Даже с покалеченным и не гнущимся в спине Кайсаем, он ничего сделать не мог, как ни старался и не пыжился.

Один раз, он увлёкся настолько, что не заметил, как откровенные издёвки воина, вывели его из себя и не отдавая отчёт своим действиям и разъярившись до состояния бешеного быка, Кулик выбросил ненавистный ему меч, выхватил из пня, воткнутый топор и с яростными воплями, кинулся на обидчика, мечась средь молодых берёз и осинок, то и дело, снося тонкие стволы с одного замаха, как травины.

Он не помнил, как долго это продолжалось, но холодная струя, большого ковша воды, прилетевшая ему в лицо, в раз, остудила пыл, и он, тяжело дыша, огляделся. Прямо перед ним стояла обеспокоенная и как всегда голая Апити, а чуть поодаль, тяжело дышавший Кайсай, держась за берёзу и прогибая больную спину назад, с мученическим выражением лица.

— Кулик, — проскрипел, корчась от боли воин, — из тебя никогда не получится бердника.

Кулик опустил руки, всё ещё державшие топор и поник головой.

— Потому что ты, настоящий берсеркер, — тем временем закончил Кайсай, дружески улыбаясь, — мне про таких, как ты, дед рассказывал.

— Я не хотел, — начал оправдываться Кулик, — какое-то затмение нашло. Сам не понимаю. Я не сумасшедший. Ты не думай.

— А кто сказал, что ты сумасшедший? — продолжил загнанный раненный, — берсеркеры — это такие воины. Топорные тараны. Которые в бою боли не чувствуют и проламывают, самую непреступную оборону. Притом, дед говорил, что в бою к ним близко подходить нельзя. Они бьют всех без разбору. Чужих, своих им без разницы. Теперь, я на своей спине почувствовал, что без разницы.

Он подошёл, улыбаясь и обнял мокрого Кулика. Тот застеснялся, как красна девица, но тоже улыбнулся, довольный похвалой.

— И выбрось ты меч. Для тебя он, просто, не нужная тяжесть, а вот с топором, ты обращаться мастак, правда топор тебе нужен другой. Эх, кабы знал, прихватил бы у деда. Был у него такой.

Тут он вдруг спохватился, за озирался по сторонам и неожиданно позвал:

— Дед, а дед. Ты где?

— Чего орёшь, — пробурчал плюгавенький старикашка, выходя из-за спины Апити.

— Дед, — обратился он к нему с видом, будто застал последнего на месте преступления с поличным, — у тебя, случайно, боевого топора нет? Такого, двухстороннего…

— С чего эт ты, — сделал сначала недоумённый вид леший, выпучив глазёнки, а потом резко прищурился и спросил, как бы в надежде, но вовсе не впопад, — а вы чё, уже уходить собрались?

— А ты, что же это, нас уже гонишь?

— Да, кто ж вас гонит, — замялся дедок, отводя глазки в сторону, а всем видом показывая, мол, свалили бы вы уж побыстрее, надоели дармоеды.

— Давай уговор заключим, — предложил Кайсай напирая на лешего, — ты дашь ему боевой топор, обоюдный и учишь, как в состояние берсеркера входить, по желанию. Ведь без тебя здесь не обошлось?

— Ах, ты… — вскрикнула встрепенувшаяся Апити и отвесила смачную затрещину, стоящему подле неё деду, — он ведь чуть рыжего не зарубил.

Тот, лишь крякнул, но ничего не ответил.

— И мы, честь по чести, подаёмся восвояси, — закончил, хитро улыбаясь рыжий, закидывая косу за спину.

— А ежели нет? — с эдаким вызовом спросил дедок, выставляя, зачем-то, в перёд свою маленькую ножку.

— А ежели нет, — заговорщицки продолжил Кайсай, подходя к Апити и обнимая её за голые плечи, — мы ещё поживём. Надо же спинку подлечить, да, и в конце концов, мы ж в гостях у еги-бабы, а самой бабой, так и не попользовались.

С этими словами он хотел было ущипнуть её за торчащий сосок, но та лихо отреагировала и наглеца, как молнией по рукам шарахнуло, исключив возможность прикосновения и поставив все волоски на его теле дыбом.

— Не трошь, — зашипел дед и в его глазках засверкал не хороший огонёк.

Но Кайсай, ничего не соображая после разряда, по инерции хотел было продолжил задуманное, только руки затряслись так, что отказались слушаться. Голова гудела и единственно, что он осознал в тот момент, так это то, что Апити шибанула его каким-то колдовством, от которого тряска по всему телу, как волнами, до сих пор, каталась.

Он попятился от голой бабы, расплывшейся в растерянной улыбке, как от прокажённой. Только отойдя на несколько шагов, присел, скорчившись, обхватывая колени и начал потихоньку приходить в себя.

Увидев, что еги-баба смотрит на него не зло, а насмехаясь, а леший за её спиной принял довольный вид, как будто жареных лягушек обожрался, Кайсай, чувствуя, что проигрывает этот дипломатический поединок лесовику, попытался вновь кинуться в атаку, но уже не приближаясь к ним, а так, издали.

— Но леший, — принялся он восстанавливать сданные позиции, — посуди сам. А что нам ещё делать, пока я выздоравливаю? А она отказать не сможет. Не можешь же? — умоляюще потребовал ответа рыжий, от улыбающейся Апити, — ты ведь по законам живёшь? — но тут же переключившись от греха подальше вновь на лешего, которого, почему-то, не так боялся, как эту ненормальную бабу, — а коли ты нам нужное занятие устроишь, так нам и некогда будет тебе жизнь лесную портить.

Леший, не смотря на всю абсурдность ситуации и сказанного Кайсаем, призадумался. Все молчали.

— Ладноть, — неожиданно решился дед, но вместо того чтобы ответствовать рыжему наглецу, посмотрел снизу-вверх на Апити и погрозив ей своим крючковатым пальчиком, тихо проговорил, — баба, не шуткуй.

— Ути какой грозный, — засюсюкала Апити и наклонившись над лешим, смачно чмокнула его в редковолосую макушку.

Тем не менее, это не растопило напускной злобы дедка и он, ещё раз, недобро зыркнув на Кайсая, обратился, наконец, к стоящему столбом Кулику.

— Айда, бешеный. Только топор выбрось, а то ишь, сколь деревцев малых загубил, лиходей.

Кулик топор выбрасывать не стал, а просто выронил его из рук и тот упал к его ногам.

Оставшись один на один с ведьмой, Кайсай с расстояния, осторожно поинтересовался:

— И что это было?

— Ты про чё? — прикинулась дурой Апити.

— Вот, про это, — выставив перед собой дрожащие руки, уточнил рыжий.

— Ах, про это, — проговорила еги-баба, махнув рукой и «нервная плеть» больно стегнула Кайсая по левому бедру, от чего он глухо взвыл, выгнулся и чурбаном повалился на больную спину в траву.

Апити, нависшая над позеленевшем, не то от страха, не то от боли Кайсаем и мило улыбаясь, проговорила:

— Я тебя отучу, ручками то шаловливыми лазить, где не попадя.

Рыжий стиснул зубы, но отточенный с девками язык, спокойно умереть ему не дал.

— А что тебе, жалко, что ли? Может я тебя хочу?

И тут же, получил по зубам очередной плетью. Зубная боль во всей челюсти одновременно, была такой, что искры из глаз посыпались. Когда через несколько ударов сердца, боль постепенно отпустила, и он разжал сомкнутые веки, то вновь увидел над собой улыбающуюся бабу. Он собрал силы в кучу и настырно, словно баран упрямый, пробурчал:

— Всё равно хочу.

Он тут же зажмурился и сжался в клубок, ожидая очередного удара, но того не последовало. Она не стала его больше лупцевать, а, просто, выпрямилась и ушла, оставив его взмокшего от перенапряжения, валяться в траве.

Все последующие дни Кулик сиял, как начищенная золотая бляха, расхаживая по округе и не выпуская из рук, тяжёлый обоюдоострый топор. Из каких закромов леший его выкопал, осталось загадкой. Кулик сказывал, что они дошли до старого дуба. Он велел подождать. Затем, дедок зашёл за дуб, а вышел с другой стороны, уже таща за собой тяжеленный топор.

А вот секрет перехода в бешеное состояние, Кулик умолчал, мотивируя это тем, что на секрете этом, наложен зарок молчания и коли скажет, то дар потеряет.

Так как уговор дед выполнил полностью и быстрее, чем можно было ожидать, то молодцам ничего не оставалось, как долго благодарить хозяев за гостеприимство, по обниматься, прослезиться, откланяться и пуститься в путь дорогу.

Уже взобравшись в седло и собираясь тронуться в путь, Кайсая остановил недовольный окрик лешего:

— Эй, ты, рыжая бестия.

Тот развернул коня и подошёл шагом к старичку, который потупив глазки в землю, вынул из-за щуплой спины огромный золотой пояс с мечом и кинжалом и протянул воину:

— На, дарю.

У Кайсая аж в зобе дыханье спёрло, и он дар речи потерялся.

— Так, это ж, моё… — чуть не задыхаясь от наглой несправедливости, выдавил из себя воин, буквально сверля вора глазами.

— Не твоё, а моё, — тут же заерепенился дедок, — кто-то выбросил, а я подобрал. Раз я нашёл, значит моё.

Кайсай, неимоверной силой воли, подавил в себе правомерный гнев и не подавая вида, что взбешён, медленно наклонился и буквально вырвал пояс из рук лешего. Но тут же, устыдился собственного поступка и потупив взгляд, теребя в руках пояс, смиренно покаялся:

— Прости. Благодарствую тебе за подарок, дед. Больше никогда не брошу.

— То, та, — хмыкнул довольно лесовик и махнув на них рукой, в сердцах выдал напоследок, — давайте, валите отсель, надоели, как поганки с голодухи.

Глава тридцатая. Он. Вавилонский клубок

Куруш обедал, когда в зал, полы которого были накрыты яствами и где придавались пороку обжорства, приближённые Царя Царей, вошёл его тайный визирь Атиаг и Куруш, только сейчас заметил, что его изначально за столом не было. Он всегда сидел третьим, по правую руку, как раз, рядом с Крезом, тем бывшим лидийским царём, который будучи помилованным, прекрасно пристроился в окружении Великого Покорителя Земель и чувствовал себя, вполне довольным жизнью.

Справа от Куруша, место пустовало, оно принадлежало Тиграну, который находился в своей вотчине и в скором времени должен был прибыть со всей своей «дикой» армией. По левую руку, сидел его подросший сын Камбиз, которого Царь Царей, постоянно таскал с собой, всё последнее время, никому не доверия воспитание первенца, считая, что при нём, мальчик вырастет тем, кого и хотел в нём видеть Могущественный Владыка Мира — своим продолжением, не только по крови, но и по деяниям.

Курушу очень хотелось бы «прогнать» мальчика через степную школу, которую в своё время прошёл он сам, но с другой стороны, этот шаг был очень рискованный и, не приведи Ахурамазда, мог оставить его без наследника или, вернее, с наследниками, но только малолетними. К этому времени, у Куруша уже было шестеро детей, но все кроме первенца, были ещё малы. Поэтому, он занялся воспитанием наследника, лично.

Повелитель Мира, жестом подозвал к себе Атиага, понимая, что он, не просто так задержался, а значит принёс вести, стоящие его непосредственного внимания, прямо сейчас, к тому же сидеть и смотреть за этим пьющим и жующим сбродом, ему основательно надоело. Куруш скучал.

Тайный визирь, спокойно, стараясь не привлекать к себе особого внимание, обошёл по стеночке столы и зайдя со спины, уселся за Царём Царей, вытягивая при этом шею и шепча на ухо Властелину Мира:

— Повелитель, — начал визирь, — в город прибыли послы из Вавилона, притом, сразу от трёх разных сторон. Как они в пути не столкнулись, не понятно, но мне стоило большого труда развести их в городе, в разные углы, чтоб до поры до времени, не повстречались друг с другом.

— Любопытно, — заинтересовался Куруш, — кто такие?

— Первыми прибыли иудеи, те, что в изгнании там живут. Послов четверо и возглавляет их главный еврейский пророк с именем Девтероисаия. Довольно известная личность. Евреев, я расселил в гостевом крыле. Не успел закончить с ними, как от ворот прокричал вестник, о прибытии второй стороны. Двое из вавилонского жречества, оба старцы, но ни того, ни другого моя разведка, лично, не знает. Сейчас их проверяем, кто такие. В гостевое крыло не повёл, поселил в собственном доме.

— А с чего ты решил, что они из вавилонского жречества?

— При них грамоты. Правильные, не поддельные. Я проверил.

— Любопытно, — подытожил Куруш.

— Не успел я добежать до твоего дворца, Повелитель, как новый крик вестника. Тоже двое. Судя по выправке, военные, командного состава. Кто такие, сами по себе, не понятно, да, это, не особенно важно. Предъявили письмо от Кундук-Мардука, правителя Сипара, чья армия прикрывает южную оконечность мидийской стены.

— Ещё интереснее, — с лёгким смешком проговорил Куруш, — этих куда заселил.

— Эти, не переговорщики, а лишь посыльные, поэтому никуда их заселять не стал, а проводил в общий летний сад. Там они и ждут. За ними последят и проверят на вшивость. Предлагаю, через какое-то время выпустить к ним Лукавого, и мы с ним поиграем. Коль всё нормально, то письмо принесу тебе, Повелитель, а их, подержу пока, до твоего решения, в одной из гостевых комнат.

— Хорошо, — утвердил план великий царь, — действуй. Письмо можешь не носить, так, содержание передашь на словах, хотя мне, кажется, я догадываюсь, о чём там писано.

— Слушаюсь, Повелитель.

И с этими словами, Атиаг, мягко и бесшумно скользнул обратно вокруг стола, на выход.

Лукавый — кличка бедного мидийца, удивительно, внешне похожего на Куруша. При том, нашли его случайно, в кочевом театре, что колесил по стране и за медные монеты давал представления на торговых площадях.

Лукавый был не великого ума, но, как лиса хитёр и главное артистичен. После недолгого личного знакомства с Царём Царей, он тут же изобразил его во всех деталях, а когда Куруш, в азарте предстоящей игры, потребовал его переодеть и подстричь под себя, то, долго хохотал, над его представлением и не раздумывая определил в шуты.

Но уже к вечеру, поменял своё решение и назначил тайным двойником, дозволяя играть роль царя в щекотливых и обманных операциях, вот таких, например, как сегодня.

Не смотря на беспрецедентные меры безопасности, число подосланных убийц к Курушу, с каждым годом, только росло. В подавляющем большинстве случаев, это были дилетанты с ножами и кинжалами, которых обезвреживали быстрее, чем они успевали приблизиться к телу Великого.

Труднее было с отравителями, те были более скрытны и на прямой контакт с царём не стремились, а старались действовать исподтишка и на расстоянии. Сыпали яд, куда не попадя, мазали им, где попало. В общем, с ними было труднее, но тоже справлялись.

Были и уникумы, изворотливый ум которых, выстраивал целые хитросплетённые комбинации и если бы не «но», то всё у них могло получиться. Их раскусывали и останавливали, буквально, на последнем рубеже. Поэтому Куруш, при любой возможности, старался не общаться лично с теми, кого хорошо не знал и в кого не очень верил.

Он всё чаще стал вспоминать покойного Иштувегу, чья мнительность вошла в легенды, начиная понимать его маниакальную обеспокоенность за собственную жизнь. Если бы Куруш, был не столь психически сильным, то находясь в шкуре Царя Царей, он бы, наверное, стал ещё хуже Иштувегу, ибо врагов у Куруша, значительно стало больше, чем у бывшего царя Мидии.

Через некоторое время, Атиаг вернулся и доложил о проделанной работе. Как и предвидел Куруш, правитель Сипара оказался обыкновенной крысой, которых Царь Царей, встречал, чуть ли, не на каждом шагу, по крайней мере, в каждой войне.

Крысы, которые бегут, при первом же признаке наводнения. Предать слабого царя, не способного победить врага — это такое же естественное дело, как, например, откупиться осаждённым от осады, или целой армией отсидеться в сторонке, пока две другие дубасят друг друга, а потом пристроиться к победителю или добить его обескровленного. Всё это, было нормой времени.

Куруш выслушал Атиага молча, лишь в конце спросил, когда прибудет Тигран.

— Он обещал через два дня, на третий.

— Хорошо, — задумчиво подытожил Куруш, — подержи их где-нибудь, до его приезда. Могут пригодиться, как обратные вестники, а теперь готовь пророка с его иудеями. Я выслушаю их сам, в своей рабочей комнате.

Атиаг поклонился и в очередной раз, тенью, скользнул по кругу на выход.

Комната, в которой Куруш думал и занимался особо важными делами и переговорами, отличалась от всех остальных в золотом дворце, своей не броскостью и аскетизмом. Она находилась в глубине постройки и поэтому не имела ни окон, ни балкона, зато было две двери, через одну, из которых, входил только Куруш, и никто кроме него, а во вторую — все остальные.

Когда Державный Повелитель, быстро и решительно вошёл через свою дверь, то все, кто находился в небольшой комнате, заметно вздрогнули от неожиданности, а было их там, довольно много.

Четверо гостей, уже не молодых людей, в простых, но вместе с тем опрятных одеяниях, стояли кучкой перед мидийским магом. Последний — личный маг-телохранитель Царя Царей по имени Угубур, в своём постоянном чёрном балахоне, унизанном золотыми мелкими бляшками, создавая, эдакую, иллюзию звёздного неба, своим одеянием и в высоком остром колпаке, стоял у треножника со священным огнём и что-то в языках его пламени разглядывал.

Тут же, в дальнем углу пристроился Атиаг, опёршись на стену плечом. Кроме того, в комнате было шестеро странных на вид охранников: пара у одной двери, пара у другой и двое, стояли за низким широким столом господина. Странные они были потому, что внешним видом, не походили ни на один известный в ойкумене народ.

С одной стороны, стражи были одеты в одинаковое одеяние. Широкие чёрные балахоны мидийского покроя, но длина их была таковой, что скрывала под собой их полностью, до самого пола. Роста все, как один, были низкого, с одинаково бритыми головами и лицами, поверхность которых, была испещрена странными, непонятными знаками, но не татуировками, а искусными рисунками.

Кожа их была смуглая и в свете осветительных масляных лампад, отливала мертвецкой синевой, отчего, хватало одного взгляда на них, чтоб мурашки по спинам забегали. Руки, скрещённые на груди, прятались в широких рукавах, поэтому самих рук, видно не было, и то, что в этих руках держалось, тоже.

Все стражи были, почти, полной копией друг друга, если бы не одна деталь, которая делала их разными. На головах, они имели чёрные повязки, с непонятными письменами, которые закрывали различные части лица.

У одно из тех, кто стоял при царской двери, повязка была на глазах! Он единственный, кто постоянно крутил головой, притом стоял не ровно, как все остальные, а в пол оборота, в направлении кучки гостей. Его голова не на мгновение не останавливалась на одном месте. Она плавно качалась, наклонялась, поворачивалась, но всякий раз, не уходя с линии гостей.

Второй, стоявший рядом, имел повязку, закрывающую рот. Он стоял прямо, относительно дверного проёма, а голова его была слегка повёрнута к гостям. Глаза метались в глазницах, как бешеные, но смотрели, как бы, вскользь и рядом с чужеземцами, прощупывая окружающее их пространство, а самих гостей, просвечивая насквозь, лишь боковым зрением.

У третьего, стоящего у главной двери, повязка была наложена не поперёк головы, а вдоль, как будто у него зубы болят. Завязана она была так, что полностью закрывала уши. Глаза его, так же плавно обозревали окружение, но лишь всё вокруг, как будто, даже не замечая людей, что находились перед ним.

У его напарника, повязка, вообще, была на носу, вернее на переносице. Он стоял с прикрытыми глазами и приоткрытым ртом, высоко задрав голову и как бы принюхиваясь к окружению.

У парочки, стоявшей в глубине комнаты, за царским столом, повязки были, у одного на лбу, у второго на шее, но больше всего, внимание к себе, они приковывали тем, что держались за руки! Вопросом «Зачем?» задавался, наверное, каждый, кто не знал и видел эту парочку впервые, но вот ответ знали, только единицы и то только те, кто молчал об этом, как о секретах власти.

Куруш, быстрым шагом прошёл к своему столу, лишь мельком глянув на мага. Тот, одобрительно прикрыл глаза, как бы говоря, что всё чисто и посторонние не замышляют ничего злостного, относительно Царя Царей. После чего, неожиданно встрепенулся, будто он спал стоя, а приход Повелителя разбудил его, заметался, вынимая чашу с огнём из треножника и складывая последний, затем, столь же торопливо удалился, неся в одной руке чашу, в другой металлические прутья складного треножника.

Царь грузно повалился на подушки, показывая всем видом, как он устал, от всех этих царственных дел и устроившись поудобней, не говоря ни слова, принялся разглядывать гостей. Иудеи стояли перед ним покорно склонив головы и не смея поднять глаза на Покорителя Народов.

Куруш, благодаря своей уникальной памяти, очень легко изучал различные языки и свободно говорил, практически на всех, представители коих попадались на его пути. Говорил он и на древнееврейском, языке предков тех, кто стоял перед ними, но знал так же, что потомки иудеев, проживающие в Вавилоне, уже давно не говорят на том языке, предпочитая язык своих завоевателей, поэтому он обратился к ним на арамейском:

— Что привело вас в мой дом? Что такого важного вы хотели донести до меня? И с чего вы решили, что я намерен завоевать Вавилон и что мне, в этом, понадобиться ваша помощь?

Его вступительная речь, однозначно дала понять гостям, что Царь Царей, прекрасно осведомлён о цели их визита, хотя они ещё ни с кем об этом не говорили. Это произвело соответствующее впечатление. Они же не знали и не могли знать, что всё время, пока отдыхали в гостевых покоях и дожидались аудиенции царя, их самым тщательным образом прослушивали и за ними, не в один глаз, тайно подглядывали.

Отвечать, как и предполагалось, начал Девтероисаия. Он выпрямился. Поднял голову, спокойно глядя в глаза Повелителя Народов и величаво медленно заговорил:

— Мы, посланы нашим богом вестниками к тебе, о Великий.

— И что же велел передать ваш бог? — на полном серьёзе переспросил Куруш, прерывая его размеренную манеру речи, быстрой скороговоркой, лишний раз подчёркивая свою занятость и не желание тратить время на пустую, высокопарную болтовню.

Девтероисая несколько замешкался, соображая, как отвечать и стоит ли перед Властелином Царства Стран стоять за свою веру, но, видимо, решив, что стоит, не отводя глаза проговорил уверенно:

— Бог един, повелитель, и имя его…

— Знаю, — опять резко прервал его Куруш, кивая при этом головой, соглашаясь.

Он давно уже размышлял над этой философской концепцией и так же давно пришёл к выводу, что бог един, вот только в отличии от евреев, Куруш точно знал, что имя ему — Ахурамазда, а все остальные его божественные проявления, у разных народов и верований, лишь его отражение, в чужеземных глазах.

Ахурамазда предстаёт перед ними под разными именами, в разных обличиях, но он, действительно, един для всех и он ведёт его, Куруша, за руку по судьбе с самого рождения.

Такая жизненная позиция, давала ему огромное преимущество в покорённых землях. Царь Царей не глумился и не расправлялся над местными богами и их почитателями, как это делали его предшественники, ибо понимал, что это, лишь ещё одно из воплощений ЕГО бога и не навязывал им божественного имени, скорее, из жадности и не желании делиться правдой, об этом с другими.

Такая позиция завоевателя, была в новинку для всех чужеродных народов и каждое завоёванное царство, вернее, храмы их богов, ни только не страдали от покорителя, но и получали дополнительные блага, в виде подношений, от имени самого Царя Царей. Они не знали и не могли знать, что Куруш, милостиво дарует это всё своему богу Ахурамазде, который, во вновь завоёванной стране, лишь принял образ и имя того, кому поклонялись местные жрецы.

Такая политика, давала Великому Завоевателю огромные преимущества, так, как основная финансово-экономическая сила завоёвываемого им царства, ни только не проявляла рвения в защите местной власти, но иногда, даже шла на откровенный саботаж, в надежде, с приходом Великого Куруша, значительно поправить своё положение в обществе и во власти будущих правителей.

Зная это всё и исходя из опыта завоеваний и познаний внутренних дрязг Вавилонского общества, он не был особо удивлён, ни появлением в его столице жрецов, которые находились в состоянии необъявленной войны с собственным царём Набонидом, ни появлением делегации иудеев, которые спят и видят, как опираясь на его силу, уйти из плена и вернуться в свои земли.

Он не перебивал больше иудейского проповедника, слушая его в пол уха и слыша от него то, что и ожидал услышать: и что их господь помазал Куруша и ведёт его за руку, чтобы повергнуть все народы перед ним, и что их бог перед ним сравняет холмы и сломает медные двери и сокрушит железные запоры, и что пленит для него царей и отдаст в его руки все их богатства и скрытые сокровища.

В общем, их бог Иегова, а по его, Курушеву — Ахурамазда, полностью на его стороне и с нетерпеньем ждёт праведного похода на проклятый Вавилон, дабы освободить детей его израилевых.

Куруш не сколько слушал, сколько размышлял. «Глупцы», — думал он, — «даже если б вы не попросили меня об этом, то я бы заставил вас это сделать. Вавилон мне не соперник. Я сотру его в любое время. Что мне Набонит. Он жалок. Знали бы вы, что я не готовлюсь к войне с ним, а играю с этим ничтожеством, как кот играет с мышью. Я не просто отпущу вас в свой Израиль, я вас туда выгоню. При том, не только вас, но и финикийцев следом за вами, ибо вы станете той землёй, на которую я обопрусь ногой, для прыжка в Египет. Израиль, Финикия, Сирия, Лидия, греческие города на море — всё это будущая сила моего продвижения на заход солнца».

Девтероисая всё говорил и говорил, упиваясь собственным голосом и теми, сознательно исковерканными словами, имитируя речь своего еврейского бога, а Куруш придавшись собственным мыслям и вовсе перестал его слушать, переключившись на себя.

Кроме Египетского пути распространения своего влияния, был ещё путь на восток, в Индию, который тоже сулил не малые богатства и перспективы величия, но поход через горы, был, пока, совсем не подготовлен и как реальная перспектива ближайшего будущего, даже не рассматривался.

Так, думая и размышляя, он как всегда бывало всякий раз, вновь поймал себя на мысли, что опять думает о Райс. Вернее, о степной орде, что, как кость в горле застряла или заноза в заднице.

Степь, с его возвеличиванием, резко снизила свой потенциал, за счёт того, что из её рядов пошёл массовый отток воинов, в ряды его армий. У Куруша и победоносность была гарантирована, и добыча с меча ощутимей. Но степь оставалась, до сих пор, силой, с которой, даже Куруш, со всеми своими армиями, не мог не считаться, и эта несговорчивая сила, неизменно находилась у него в тылу, нервируя и заставляя постоянно оглядываться, Великого Завоевателя.

Он давно бы свернул Набониду шею, если б не орда. Та, как нарочно стояла разбросанная в своих степях, не собираясь в очередной поход, тоже чего-то ожидая. По тем отрывочным данным, что удалось получить тайной службе визиря Атиага, орда готовилась к походу на запад к северным холодным морям, но точно этого, пока, никто не знал.

Куруш оттягивал поход на Вавилон не из-за своей неготовности к нему, а из-за готовности степной орды, в любой момент налететь на его владения, воспользовавшись отсутствием хозяина дома и очень занятого избиением соседа на другой стороне, от грабителей, которые успеют весь дом вынести, пока, его армии, оторвавшись от войны, успеют вернуться для оказания отпора супостатам.

За последние годы, что он только не придумывал, что он только не пробовал относительно этой, казалось бы, пока нейтральной силы. Он с завидной регулярностью посылал дары с караванами и царице Райс, и царю Агару, но всё, что удалось — это установить с ними некий нейтралитет.

За всё это время, степь ни разу не покушалась на его владения, но и категорически отказывалась от совместного с ним участия в походах, какие бы Куруш условия им не предлагал. Это не укладывалось у него в голове, а значит было непонятным и таинственно напряжённым.

Он, как ему казалось, с немыслимой щедростью сделал Райс предложение стать его женой, отдавая власть над всем его миром ей в руки, надеясь, хоть таким путём прибрать орду под свою руку, понимая, что царица степей с кучкой своих дев воительниц, будет не в состоянии наложить свою руку на его империю, а если попытается, то просто размажется тонким слоем и станет уязвима, а то и вовсе беспомощна, перед его военным и административным аппаратом.

Она отказалась, толи понимая его замысел, толи, по каким-то своим меркантильным соображениям. По каким? Никакой информации, о её намерениях, у него не имелось и это Великого Куруша бесило.

Сейчас, выслушивая очередных «восхвалителей» себя любимого, он воспринимал все эти делегации, как нечто второстепенное. Куруш ждал Тиграна. Именно тот, должен был привести самые важные вести для него — достоверные планы орды, от которых зависело дальнейшее планирование собственного похода.

После того, как Девтероисая закончил свои елейные речи, Куруш вышел из раздумий и между иудеями и им, произошёл ничего незначащий, светский разговор, который благостно повлиял на гостей, ибо им было обещано главное, что они и хотели услышать. На том и расстались.

С делегацией жрецов, Куруш встретился уже ночью, притом, не их к нему привели, а он сам к ним явился в дом Атиага. Там беседа была, в принципе, тоже предсказуема, только для Куруша, стало неожиданностью поведение Набонида, о котором поведали жрецы. По их словам, царь от страха, вообще, разум потерял, если на такое решился.

Оказывается, Набонид, в ожидании неотвратимого нападения Куруша на собственную страну, сделал, просто, глупый и по-детски недальновидный поступок. По его указанию, почти из всех городов его страны, были изъяты божества-обереги и свезены в Вавилон. По наивности своей, Набонид посчитал, что это послужит дополнительной защитой для него и его столицы.

Куруш же понял, что теперь, абсолютно все города, а не только Сипар, предадут своего царя, на его милость, как победителя. Набонид не просто таким образом оставил отдельные города своей страны без магической защиты, но и на прямую оскорбил их правителей, жрецов и жителей. Вряд ли, после этого, они будут защищать его и сами защищаться.

Выслушивая вавилонских старцев и раздумывая, он неожиданно пришёл к выводу, что вынужденная затяжка, с началом похода, вызванная отсутствием вестей со степного тыла, оказалась очень выгодной паузой, которая ввергла его будущего врага в нервозное отупение.

Страх быть поверженным, растянутый во времени, превратил противника из воина, в слизистую тряпку. И каждодневное ожидание собственной кончины, даже, если бы Куруш, так и не решится начать против него поход, в конечном итоге, добило бы Набонида. Он проиграет своему страху: сойдёт с ума или помрёт от переживаний.

Уже отходя ко сну, Куруш вновь вспомнил о сумасбродной и спесивой царице степей. Некоторое время назад, получив её отказ взять в дар, безвозмездно, выстроенный для неё город на краю степи, в надежде, что та обустроится в нём и в конце концов, станет принимать цивилизованный образ правления и станет более сговорчивой, начиная играть по правилам власти, какие были приняты во всём мире, он написал в ответ гневное письмо, о чём, вдруг, неожиданно пожалел. Её отказ настолько взбесил Великого царя, что он в порыве ярости, угрожал ей, притом с той стороны, с которой она явно не ожидала.

Он сожалел о вспышке гнева, о том, что выложил перед ней планы по её приручению, но убедив себя, что, если всё получится так, как задумано, она никуда не денется, Куруш повернулся на бок и тут же уснул.

Глава тридцать первая. Она. Высший круг

Райс сидела в своём личном шатре, забравшись на заваленный мехами лежак с ногами, при том, в обуви, в своём полном золотом облачении, даже в золотой, остроконечной шапке, хотя в шатре было, достаточно, тепло. Сидела и внимательно читала пергамент, раскатав его перед собой на вытянутых руках. В ногах, на полу, облокотившись на тот же лежак, пристроился, беззаботно витая где-то в облаках, Шахран.

Царица читала медленно. Судя по движению глаз, то и дело возвращаясь к уже прочитанному и перечитывая, тот или иной кусок, заново. На лице у неё не отражалось ничего. Совершенная маска спокойствия и без эмоциональности, но вот тело, то и дело дёргалось, будто сидело на иголках или всё чесалось. Зрелище было занятное.

Из-за тяжёлой занавеси, представляющей из себя, что-то подобное входной двери, послышался звучный голос старшей охраны: «Матёрая Золотые Груди!» и после подобного объявления, в открывшемся проёме, появилась Золотце.

— Здрав будь Матерь, здрав будь Шахран, — поздоровалась на половину вошедшая дева, мило улыбаясь.

Задержавшись взглядом на Шахране, по поводу которого, в общем то и расцвела на её лице улыбка, она осталась стоять во входном проёме, даже отодвинутую занавесь из рук не выпустила, ожидая разрешения войти.

Царица оторвалась от чтения, продолжая удерживать пергамент вытянутым, лишь отклонив его в сторону, для того, чтобы выглянуть из-за него, улыбнуться вошедшей и ответить:

— Здравствуй Золотце, проходи, устраивайся где-нибудь, мы быстро.

С этими словами она вновь продолжила чтение, но как выяснилось, дело быстрым не оказалось.

Золотце прошла, всё так же улыбаясь Шахрану, который, похоже, от безделья, уже не знал, бедный, чем заняться и от того, с неподдельной радостью встретил молодую Матёрую, указывая, похлопыванием ладони по полу, чтоб та, непременно, устраивалась рядом с ним, на что дева показала ему кончик языка, обошла с другой стороны и со всего маха плюхнулась на лежак поперёк, так, что её руки оказались на блестевшей в свете факелов голове Шахрана, звонко шлёпнув ладонью по его лысине.

— Золотце, — укоризненно проговорила царица, отрываясь от чтения.

— Прости, мама. Соскучилась, — проговорила рыжая хулиганка скороговоркой и тут же обеими руками принялась наглаживать лысый череп, вечного банщика и друга их семьи.

Царица продолжила чтение, Шахран замлел под ласковыми руками царской дочери, а последняя задумчиво и внимательно, что-то разглядывала на бритой голове евнуха, будто выискивая на ней непонятно что, нежно щекоча пальцами, при этом по-детски, наивно улыбаясь, открыв рот.

Эта сцена продолжалась довольно долго, пока Райс, наконец, не зашуршала свитком, сворачивая его в трубочку. Шахран с Золотцем встрепенулись и разом обернулись к царице, а та продолжая сохранять на лице маску отрешённости, скрутила пергамент и протянула его Шахрану.

— На. Прочти и подумай. Мне интересно будет знать, что ты думаешь, по этому поводу, — проговорила она тихо и при этом, почти незаметным жестом, отправляя, последнего, из своих покоев.

Тот взял свиток и кряхтя поднявшись, вышел, оставив мать и дочь наедине.

— Что-то случилось? — спросила Золотце, поворачиваясь на бок, лицом к царице и глазами указывая в сторону вышедшего банщика.

— Да, это так, — отмахнулась царица, — я вызвала тебя по другому поводу.

Золотце промолчала, ожидая продолжения.

— Высшие Валовы колдуны со всего света явились в наш Терем. Аж, одиннадцать штук. Друидов с пяток с собой притащили, тоже не из последних в своём деле. Требует! Ты только представь себе, не просят, а требуют созыва Высшего круга. Что задумали и с чем явились, не говорят, но Матёрые Терема передали, что уж больно нарядные и торжественные. Чувствую, что-то от нас хотят такое, что нам не понравится. Так что, не пристраивайся тут отдыхать. Собирайся. Со мной поедешь. С колдунами мужицкими, общаться будем.

— А я-то тут при чём? — вскинулась Золотце, поднимаясь с лежака на ноги, — я ж дева боевая, а не колдовская. Перебить их всех — это пожалуйста, а вот лясы с ними точить — это не по мне.

— Вот, как представительница боевого крыла и поедешь, и лясы поточишь, коли потребуется, — тон царицы стал жёстче, но она тут же обмякла и добавила, — да и бабушка по тебе соскучилась. Просит привести…

— Ну, мама, — взмолилась боевая Матёрая, не дав той договорить до конца, — она опять меня тискать будет и откармливать, как на убой.

— Ничего с тобой не случится. Потерпишь, а старость уважать надо. У самой года, не за горами.

Золотце ничего не ответила, но при этом надула губки и отвернулась.

— Не выпендривайся мне тут, — проговорила наставительно Райс, тоже слезая с лежака на пол, — там, похоже что-то серьёзное намечается. Не до бабушкиных тисканий будет.

Золотце опустила голову, тяжело вздохнула, как бы говоря, что не хочу, но повинуюсь и угрюмо пробурчала:

— Сколько кос с собой брать и с каким оружием?

— Нисколько, — ответила царица задумчиво, явно соображая о чём-то другом, — только подручных своих в дорогу и всё.

Тем не менее, по утру из царской ставки, в направлении Терема Вала, выдвинулся довольно внушительный отряд. Возглавила его, естественно Матерь клана с тройкой прислуги и Шахраном в довесок, Золотце с парой боевых дев, старая Русава, а куда же без неё и ещё с десяток «меченных», что при Райс в ближницах состояли, которые тоже без подручных в дорогу не пускались, ну, и боевой девичий отряд в пять троек, личной охраны царицы, скорее для пышности выездной церемонии, чем для охраны.

Путь был нудный, медленный и от того утомительный. До Терема добрались, только на пятый день. Как только прошли последний лесной коридор и вышли на поле, на краю которого стоял Чудо-Терем, кавалькада остановилась, как вкопанная, от представшей перед ними невидали.

Вдоль высокого забора, на берегу заросшей речки, вырос целый шатровый город. Меж малыми и большими шатрами дымили костры и шныряли, туда-сюда, девки в белых одеяниях. Райс сначала опешила, от непонимания увиденного, но, когда подъехала ближе, сообразила, что это теремные девченята, похоже, в полном составе, выселенные из своих светёлок за стены терема.

— Этого ещё не хватало, — пробурчала себе под нос царица и по виду, который она приняла, ей это очень не понравилось, резко став хмурой и злой.

Ворота были заперты, но как только первые копыта зацокали по деревянному настилу мостика, через речку, дубовые створки медленно стали растворяться и к ним навстречу, вышли все три хранительницы святого места. Двое хмурые, мрачнее тучи, одна лишь Лиса улыбалась, выходя вперёд всех, а заметив Золотце, даже ещё и прослезилась, умиляясь виду внучки.

Первой, как и положено, заговорила царица, только успев спрыгнуть с коня, притом вопрос её прозвучал раздражённо настолько, что если бы ей, не успели ответить, она бы, тут же начала принимать самые решительные меры, для наведения порядка:

— Что тут творится, мама?

— Спокойно, Райс, спокойно, — остудила её Лиса, — просто гости попросили избавить переговоры от лишних ушей. Они очень обеспокоены, что вести, с которыми они хотят с нами поделиться, могут быть услышаны посторонними и, коли кто узнает об этом, тот кто знать не должен, как они говорят, произойдёт непоправимая беда.

Царица осеклась и несколько остыла, потому что задумалась.

— Интересно, что они могут знать такого, чего не знаем мы?

На это, Матёрая Терема, лишь пожала плечами.

— Ладно, — подытожила встречу Райс, — пойдём послушаем этих детей переростков.

И оставив подручных с прислугой за воротами, «меченные» во главе с царицей, двинулись внутрь Терема.

Седые, в белом одеянии старцы, с головы до кончиков пальцев, истыканных татуировками и изрезанные ритуальными шрамами, увешанные амулетами и побрякушками, с длинными и причудливыми посохами в руках, все как один, расположились на краю Священной рощи за Теремом, у Валового насыпного холма, с большими камнями у подножья и искусственным прудом. Туда и направилась «меченная» делегация.

Старцы почтительно встали полукругом, приветствуя Матерь клана. Поклонились. Райс, небрежно мотнув головой в ответ, вскарабкалась на холм и усевшись на голую землю его вершины, оглядела присутствующих, стараясь угадать, кто тут у них самый старший и с кого начинать. Справа от неё с громоздилась Золотце, слева Калли, которая в момент появления нежданных гостей, прибывала в Тереме, в своих апартаментах.

Угадывать не пришлось. Один из колдунов, притом не самый старый по виду, выступил вперёд, замысловато и нарочито подхалимным голоском приветствовал царицу, обозвав её при этом кучей ненужных титулов и эпитетов и как искусный говорун, столь же витиевато и елейно, без запинки, до умиления, начал представлять каждого, естественно начиная по старшинству. Старцы, кого представляли, кивали, словно делая одолжение и как показалось Райс, даже надувались от своей важности.

После того, как говорун закончил ознакомление с делегацией самим собой, Райс тихонько обратилась к Русаве и попросила представить их, что та с удовольствием проделала, не менее витиевато и заковыристо. На этом предварительные расшаркивания закончились и Райс без обиняков, стразу приступила к делу, обращаясь непосредственно к самому старшему, которого представили первым и которого звали Абунай. Он являлся единственным, чью кличку, царственная рыжая позволила себе запомнить:

— Давайте, отцы, стразу к делу и, по существу. Притворяться, что мы вам рады, я не буду, поэтому, если вы изначально меня не заинтересуете, разговор у нас будет короткий. Пока, вы, своим представлением, меня не впечатлили.

Старцы неодобрительно зашевелились, заёрзали, переглядываясь, но откровенное оскорбление проглотили, хотя было видно, что внутри они закипели от такой наглости. А промолчали и не кинулись в драку, благодаря исключительно своему возрасту и жизненному опыту.

Они не ожидали такого холодного приёма, если не сказать большего, ибо ценили себя гораздо выше, чем оценила их хозяйка. Колдуны, явно привыкли к другому к себе обращению, замешанному на страхе, почтении и раболепии перед ними. В Матери же клана «меченных», они видели лишь одну из себе подобных, притом, даже не настолько равную, как последний из них. Молода больно. К тому же баба, да ещё и без посоха, что указывало на отсутствие у неё ведьменных сил.

Наконец, старший, на которого продолжала в упор смотреть Райс, вышел вперёд, оправил пояс, переставил посох в удобное положение и недобро, высокомерно заговорил:

— Матерь. Здесь собрались старейшины со всех уголков нашей необъятной земли. Представители древних родов и народов, обличённые жизненным опытом и колдовской властью над людьми и нежитью. Я понимаю, что ты молода и горяча, но это не даёт тебе право с нами не считаться.

Он замолчал, скривив на старческом лице подобие улыбки. Вид его был настолько снисходительный к этой «девочке», что это задело Райс за живое, хоть она и успела проговорить про себя три волшебных слова, которые её всегда выручали и успокаивали в подобных ситуациях.

Она встала, одновременно давая знак остальным оставаться на месте, медленно спустилась с насыпного холма, подошла вплотную к старцу и демонстративно закатав перед ним широкие рукава своей золотой накидки, оголяя руки по локти и складывая их на груди, поднялась в воздух, став на пол корпуса выше всех. Зависнув в воздухе, она протянула в их сторону руки, давая, как следует себя рассмотреть.

Реакция старого колдуна была вполне предсказуема. Его маленькие, блёклые, а может быть и подслеповатые глазки, округлились. Бородатое лицо резко вытянулось. Руки обхватили посох и прижали его к груди, стараясь спрятать хозяина за тонкой деревяшкой. Ко всему, он, не то отшатнулся, не то просто, отступил на шаг и замер, парализовано уставившись на её колдовские узоры.

Рядом стоящие деды, тоже встрепенулись и отступили от Райс, в глазах которой засверкали чёрные молнии. Она уже породила в себе «дрожь земли» и теперь, катала её по телу вверх-низ, нагоняя необъяснимый ужас, на чувствительных к этому явлению колдунов. Демонстрация силы произвела должное действие и старцы, в разнобой попадали перед ней на колени.

— Я ничего не буду говорить, ни по поводу моего права, ни возраста. Будем считать, что мы познакомились, померились членами, у кого больше и теперь можно спокойно поговорить.

С этими словами, она опустилась на траву, присаживаясь прямо там, где висела над землёй, скрестив ноги, положив руки на колени и пристально уставившись на старшего старца, как бы всем видом говоря: «Я готова слушать».

Абунай помешкал, какое-то время, затем, тоже приняв сидячую позу из коленопреклонённой, вытягивая перед собой ноги, на которые, поперёк уложил свой посох и сделав вид, что полностью пришёл в себя, уже спокойно и даже, как-то, по-свойски, по крайне мере, уже без гонора, заговорил:

— Пусть говорит Касиус, он у нас самый языкастый.

Касиусом, оказался тот самый говорун, что лебезил изначально и в отличии от всех остальных, кто, натужно кряхтя устраивался на траве, он встал, оправился и после некоторой паузы, заговорил:

— Матерь, — начал он неуверенно, вновь замолчав, видимо подбирая нужные слова и интонацию в данном случае, — много поколений наших предков и мы, в силу своих скромных возможностей, сеем по миру семена истиной веры. В самых далёких землях, докуда нам удалось дотянуться, взращены ростки Святой Троицы: Вала Великого, Матери нашей Земли и Святой Воды. Каждый из нас, в той или иной мере, причастен к этому великому делу, даруя истинную веру тем, кто по неразумению своему, покланяется неправильным богам.

Здесь он сделал паузу, на этот раз искусственную и приняв горделивое выражение на лице, театрально медленно, осмотрел присутствующих, давая возможность всем осознать свою причастность к столь великому свершению. Наконец, закончив демонстративный осмотр, он продолжил:

— Каждое семя, посаженное в чужеродных землях, дало свой росток, но…

Очередная театральная пауза прервала его речь, только на этот раз, он всю её потратил на пристальное рассматривание царицы и после короткого молчания, закончил:

— Но в чужой земле, вместо Священного древа нашей веры, со временем, вырастает корявый сорняк, который из поколения в поколение, всё больше становится уродливей, теряя всякую связь с истиной верой предков.

Он опять замолчал, потупился в землю, как бы раздумывая о чём-то и сделав несколько шагов в сторону насыпного холма, остановился. Развернулся и продолжил:

— Нас не устраивает такое положение дел. Совет старейшин, посовещавшись, пришёл к выводу, что это непотребство, возникает от того, что нет единства, ни среди нас, не среди дальних обителей Троицы в чужеродных землях. Отсутствуют связи, живое и непосредственное общение наших братьев и сестёр между собой. Нет единого и обязательного для всех подхода к служению Троице.

— Это ваши проблемы, — прервала его Райс, смотря в одну точку одеяния, сидевшего напротив колдуна, внимательно выслушивая говоруна и стараясь определить линию его мыслей заранее, — в отличии от вас, сёстры уже давно объединились и ликвидировав все терема, оставили только один, под сенью которого, живёт единый сестринский клан, подчинённый одной голове. Мне.

С этими словами она оторвала взгляд от белого одеяния старика и печально обвела глазами всех перед ней сидящих.

— Кто вам не даёт сделать тоже самое? Объединяйтесь. Только у меня один вопрос. Очень важный вопрос. Сможете ли вы сказать, кто стал первым, призвавшим к этому? У кого столь светлая голова, не обделённая умом?

Райс всем своим видом и интонацией, постаралась произнести данную речь серьёзно, и чтобы тот, к кому она обращалась, ни в коем случае не почувствовал подвоха в этих вопросах, и он не почувствовал.

— Это общее решение, — заговорил Касиус, удовлетворённо улыбаясь, — но не скрою, это трудное дело начал я, хотя, как представитель не столь древний и родовитый, на главенство, не претендую. Выборы Верховного главы, необходимо будет провести в соответствии с древними устоями и традициями нашей земли.

Райс обернулась в его сторону и посмотрев на напыщенного колдуна, с некой печалью и жалостью, обратилась к дочери:

— Золотце, будь добра, принеси то письмо, что я дала Шахрану на изучение.

Боевая Матёрая молча кивнув, удалилась, а Райс, не спеша поднявшись на ноги, подошла вплотную к говоруну.

— И как вы хотите объединить, чужестранные обители Вала? Они сегодня настолько разобщены и самостоятельны, что в некоторых, уже с трудом узнаётся первичность. Даже имя Великого бога исковеркали, кто во что горазд. У одних Ваал, у других Баал, у третьих Бел, у четвёртых, вообще, язык сломаешь. Как вы намерены исправить всё это и привести к единству? Какими силами?

— Есть такие силы, Матерь и ты с ними знакома. Руку помощи нам, протягивает Великий Куруш, царь царей, что установил господство уже на пол мира и под чьей дланью, сейчас, находится большое количество наших чужестранных обителей и храмов. Он не только велик в делах своих, но и велик в своём великодушии, предлагая без всяких, предварительных договорённостей, помощь в объединении нашего культа и передачи всех святых мест Вала, под нашу власть.

Он ещё был готов восхвалять благодетеля долго, но его прервала Райс:

— И что он за это потребовал?

— Ничего, — удивился говорун вопросу, сделав вид, что другого варианта, в принципе не может быть.

— Ой, ли?

— Абсолютно ничего, Матерь. Он, на протяжении всего своего пути восхождения, постоянно выказывает нам свою милость и благосклонность. Своими словами и делами, всякий раз доказывает, что не враг нам и всем сердцем желает с нами дружбы и сотрудничества. Есть надежда, что нам удастся склонить этого великого человека в лоно нашей веры, — закончил он, загадочно улыбаясь, как будто говорун, что-то знал об этом такое, что давало ему полное право говорить утвердительно.

Царица сделала вид, что задумалась и заложив руки за спину, принялась медленно ходить вдоль сидящих старцев. На самом деле она просто ждала Золотце, которая уже показалась вдалеке рощи.

— Хорошо ли ты знаешь Асаргада, Касиус? — спросила она, когда боевая Матёрая уже была на подходе.

— Я не знаю, кто такой Асаргад, Матерь…

— Ну, так я тебя просвещу, — прервала его Райс, не дав закончить, — Асаргад — это настоящее имя того, кого ты называешь Великий Куруш. И знакома я с ним, очень давно. Лично. Ещё с тех времён, когда его голожопого, гоняла по бане, с его дружками. Кстати, здесь не далеко, — оживилась она, указывая в сторону, — в одном из рубежных теремов. Всего-то, в дневном переходе отсюда. Он прошёл хорошую ордынскую школу в наших степях и знает о нас не понаслышке.

Подошла Золотце и протянула царице пергамент. Райс поблагодарила и продолжила с ноткой ностальгии:

— Мне тогда было, наверное, столько же, сколько сегодня моей дочери, — она задумалась, вспоминая и поправилась, — нет. Я тогда, даже была ещё моложе. Кстати, мой покойный муж и отец этой девы, — она указала на пристраивающуюся на склоне дочь, — был его лучшим другом. Мало того, — тут она перестала улыбаться и злобно уставилась в глаза стоящего перед ней колдуна, — это я, вернее, мои люди, сделали из него Куруша. Поэтому, не надо мне про него рассказывать. Я знаю о нём, гораздо больше.

Тут она развернула свиток с конца, пробежала глазами, свернув его до нужного в тексте места и протянув в таком виде Касиусу, сказала:

— Это последнее от него письмо. Правда в нём много личного, но я разрешаю прочитать концовку. Она очень любопытна. Я надеюсь, ты по-персидски читаешь?

Касиус, подавленный таким поворотом событий, неуверенно опёр свой посох на плечо и аккуратно взял свиток из рук Райс.

— Вот с этого места, — указала царица, тыкая пальцем в свиток, — только в слух, чтоб все слышали, а я прослежу за правильностью перевода.

Касиус начал читать и одновременно переводить.

— Я построил и подарил тебе прекрасный город на берегах Яксарта, выстроенный только для тебя. Я надеялся, что, поселившись в нём, мы станем ближе, но ты, вновь отвергла мои дары и твой отказ, нанёс очередную рану, на моём сердце. Ты, единственная правительница и женщина, которая смеет мне отказывать в этом мире безнаказанно и это меня возбуждает. Мы равны с тобой в том, что над нами никто не властен, кроме богов. Мне не остаётся больше ничего, как подчинить твоих богов моему и с помощью их власти, привести тебя в мой чертог. Тахм-Райс, любимая, ты всё равно будешь моей, клянусь Ахурамаздой…

— Ну, всё хватит, — проговорила Райс, отбирая свиток у ошарашенного чтица, — этого, думаю, достаточно.

Наступило могильное молчание. Даже птиц, разогнанных Райс, когда она игралась с «дрожью земли», не было слышно. Только еле слышный шелест листвы.

— Асаргад, или Куруш, как вам сподручней, никогда и ничего не будет делать просто так. Он слишком умён для этого, — заговорила Райс печально, сворачивая свиток и вновь принимаясь ходить перед старцами, — он отмеченный, или как он сам говорит, помазанный своим богом Ахурамаздой и от его длани, он никогда не откажется. Его сила, в его боге. Для нашей же веры, каким бы соловьём он не заливался, он самый страшный и опасный враг. Он не пойдёт на нас войной, он не будет захватывать наши степи. Ему это не надо. Он, просто, мытьём или катаньем, постарается прибрать нас всех к своим рукам. Во-первых, ему нужна наша сила. И не в качестве малоуправляемого союзника, а подручного и полностью подвластного раба. Его цель проста: поставить Троицу под власть Ахурамазды и его мидийских магов, а степные орды, под собственную власть. Став моим мужем, чего он упорно добивается уже больше десятка лет, он, само собой, станет царём орды и поведёт наши народы гибнуть туда, куда соизволит: Вавилон, Египет, там видно будет. Во-вторых, м в главных, мы сила, с которой Асаргаду приходится считаться, потому что мы, по сути, находимся у него в тылу и от того, для него, как кол в заднице. Он боится. Очень боится, что, отправившись завоёвывать Вавилон или Египет, наши орды нападут и ограбят то, что он уже награбил. Ему очень нужна управляемая орда или лучше, чтоб она вовсе исчезла, как таковая, а для этого, ему нужна я, как самый простой и, пожалуй, единственный для него выход из сложившейся ситуации, а так как он нащупал лишь один рычаг воздействия на меня — Троицу, то приложит максимум усилий, чтобы повлиять и оказать давление, именно на вас и вашими авторитетными голосами, заставить меня сделать то, что приведёт нашу веру к краху.

Царица замолчала, вновь остановившись перед старшим из старцев. Сидевшие перед ней колдуны, все как один, опустили глаза и по их напряжённым лицам читалось глубокое раздумье. Райс не спешила прерывать этот процесс, давая им возможность осознать услышанное.

Неожиданно, поднялись все пять друидов, что сидели единой кучкой и один из них, видимо старший, заговорил:

— Мы изначально были против идеи колдунов, но примкнули к ним, чтобы воочию лицезреть тебя, Матерь и послушать тебя. Увиденное и услышанное — успокоило нас. Теперь мы не сомневаемся в том, что предсказанное о тебе, сбудется. Мы верим в тебя, Матерь и поможем, чем сможем. Можешь рассчитывать на нас.

С этими словами они все пятеро синхронно поклонились в пояс. Райс встала и поклонилась им в ответ. Обернулась на Матёрую Терема по кличке Любовь, которая при святом месте, в некотором роде, была теперь друидкой, и которая заботилась и вела пригляд за Священной рощей. Та, заметив взгляд, тоже поднялась с земли, поняв, что дальнейшее налаживание мостов с этой группой, теперь предстоит ей.

— Идея объединения наших усилий, не противна мне, — ответствовала Матерь обращаясь ко всем старцам, — наоборот, я считаю это благом. Вот только о чужеземных обителях, думаю, нам, пока, стоит забыть.

Поднялись все колдуны. Поднялись и «меченные». К Райс подошла теремная вековуха Любовь и одной фразой закончила эти короткие переговоры:

— Давайте пройдём к столу, гости дорогие, — предложила она, добродушно улыбаясь, — там и продолжим…

Глава тридцать вторая. Они. Встреча

Первый день пути, по направлению к ближайшему касакскому стойбищу, Кайсай и Кулик ехали шагом, не разу не слезая с коней. Даже когда отпускали их травку пощипать и сами перекусывали.

Естественно, ехали вместе, хотя с самого начала произошёл небольшой конфуз. Выехав из леса к развилке и бурно веселясь, вспоминая последние события, не смотря друг на друга и продолжая вести оживлённый диалог, плавно разъехались в разные стороны, не обращая внимание на то, что каждый правил по своей дороге.

Кайсай поехал вдоль леса направо, а Кулик, никуда не сворачивая, прямо. Только пройдя несколько шагов и неожиданно поняв, что собеседник, куда-то удаляется, оба встали и обернулись друг на друга.

— Ты куда, Кайсай? — первым выразил недоумение Кулик.

— Туда, — как-то, неопределённо ответил воин, махая рукой вдоль леса.

— Так, ближайшее стойбище там, — также махнул рукой в сторону поля Кулик и на его лице вспыхнула тревога.

— А кто сказал, что мне нужно в ближайшее? — непонимающе поинтересовался рыжий, — я еду далеко. Мне нужно на Дикое Поле.

Белобрысый, вдруг, поник и опустив голову, пробурчал себе под нос:

— А мне надо в орду, в которой отец ходил. Я ему обещал заменить его, коли что.

Наступило тягостное молчание. Оба стояли. Кулик, с явным сожалением, что приходится расставаться, а Кайсай, о чём-то напряжённо думая. Наконец, рыжий воин, видно решившись, махнул рукой и развернул своего Васа.

— А! — выкрикнул он весело, — какая разница, как туда добираться. Я, в общем то, никому ничего не должен, кроме тебя и раз, тебе, надо память отца уважить, я не против составить тебе компанию. Всё равно, через две, три седмицы, все соберутся на Диком Поле в общий поход.

— А ты почём знаешь? — сразу оживился и повеселел Кулик.

— Дед сказывал, — ответил Кайсай, подъезжая к попутчику и пристраиваясь рядом, — ещё в прошлом году, к нам заезжал его старый приятель, какой-то, с вестями. Дня три они с дедом пьянствовали, да, о былом вспоминали. Опосля, как уехал, он меня и начал готовить к отъезду. Именно к этому походу.

Так и поехали дальше вместе, вот только в стойбище, куда приятели неторопливо спешили, их никто не ждал. Добравшись до места, новобранцы нашли лишь огромную помойку, вместо обжитого куска степи. Касаки ушли, притом ушли несколько дней назад. Следы остыли.

Кулик, было задумал опечалиться, опоздав к сбору, но Кайсай хлопнув его по плечу, внушил надежду, что ничего страшного не произошло, мол, догонят, и вообще-то, по-хорошему, надо было сразу с ним от леса поворачивать, ибо всё равно по его получается и со словами: «Не ссы, белобрысый, до похода ещё далеко, сорок раз, туда-обратно, сбегать успеем», спокойно и всё так же не спеша, отправился по широкому следу, оставленному ушедшей ордой.

На второй день пути, доехав до какой-то реки, они вновь наткнулись на большую помойку, на самом берегу. Стало понятно, что походная орда здесь станом стояла, перед переправой. Встали и они, расседлав коней и пустив их пастись в сторону, от вытоптанной степи. Сами же, раздевшись, полезли в холодную реку, пыль дорожную смыть.

Зайдя по самые…, ну, в общем, по все ноги в реку и шумно плескаясь, издавая при этом громкие возгласы, рычание и фырканье, они не сразу увидели и тем более услышали, приближающихся со спины всадников, а когда топот копыт стало трудно игнорировать, те были совсем близко.

Стрелой вылетев из воды, оба молодца, только и успели, что штаны натянуть и то, завязывали их уже, когда незваные гости, подскакали к ним, почти в плотную. А разглядев всадников, оба остолбенели, держа руки на завязках штанов и от этого выглядели, как два суслика на стороже.

И было от чего встать в стойку. Это оказались три всадницы. Молодые, обворожительно красивые и смертельно опасные поляницы, как их называли в здешних краях. Примерно одного с молодцами возраста, хотя две по бокам, скорее всего, чуть по старше.

Все три, были одеты, один в один, как Кайсай, такие же короткие сапожки, такие же обтягивающие, тонкие штаны, остроконечные шапки, свисающие на спину, только у двоих, нательная кожаная бронь была усыпана золотыми бляшками, а у третьей, что ехала по средине, вся золотая и формой, бронь всей троицы, спереди, явно указывала на особенности половой принадлежности.

Та, что была по центру, с золотыми кудрями, выбивающимися из-под шапки, явно старшая в этой команде, была безоружна. Свободно свесив руки, она толи перебирала, что, в ладошках, толи, просто, разминала пальцы. Две по бокам, с плотно нахлобученными шапками, из-под которых их цвет волос виден не был, держали луки, со вставленными стрелами, но тетиву не натягивали и в купальщиков не метились.

Остановились, выстроившись в ряд, прижимая мужчин к реке и не говоря не слова, та и другая сторона противостояния, стала нагло разглядывать друг друга. Молодцы, столько наслышанные о легендарных девах-воинах и в первые в жизни столкнувшись с ними лицом к лицу — с любопытством, замешанном на страхе, а вот интерес дев, оставался загадкой.

Кайсай, закончив с завязками штанов, медленно, не делая резких движений, обул сапожки, в голенище которых были вставлены метательные ножи, но заблаговременно решив их не касаться, от греха подальше.

Когда он наклонился, обуваясь, то, конечно, заметил, что все три наездницы отреагировали на его наклон, быстро сделав пару шагов назад, а когда выпрямился, обувшись, то сразу развёл примиряюще руки в стороны, так как слева и справа, на него смотрели две стрелы, готовые в один миг вышибить ему оба глаза, вместе с жизнью. Старшая же, положив руки перед собой и наклонив голову набок, чему-то ехидно скалилась, как бы говоря, «попались, голубчики».

— Кто такие? — грозно, но при этом не переставая ехидно кривиться, спросила она, продолжая смотреть в упор, только на рыжего.

— Идём на Дикое Поле в орду, для похода наниматься, — ответил спокойно Кайсай, опуская руки и доставая из-за спины свою косу, которую тут же принялся отжимать от воды, делая все движения медленно, чтоб не спровоцировать выстрел, вместе с тем, показывая поляницам свои мирные намерения.

Дева воительница, увидев его пышную, толстенную, рыжую косу, и оценив незатейливую, привычную для девки, но не мужика, работу, улыбнулась естественней, обмякла личиком, да, и голосом. В глазах вспыхнуло любопытство.

— Чей будешь, красавчик?

— Так ничей, красавица. Сирота я. А коль к себе возьмёшь, так твой буду.

Гордая наездница проигнорировала шутку, как и не слышала.

— С каких краёв, я спрашиваю, сирота?

Кайсай обернулся на Кулика и по его виду, понял, что на все вопросы, отвечать придётся только ему, так как белобрысый, кажется со страха обмочился, хотя может быть, просто, штаны промокли от влажного тела, но по выражению его лица, точно обмочился.

Этих боевых девок всякий звал по-разному. Кто поляницами, из-за того, что ночёвки свои по полянам в лесах ставили, да, как волчья семья на днёвках, дважды на одном месте, никогда не ночевали. Девки местные, что пищат и грезят о них, как о мечте несбыточной — златовласками зовут, а вот мужики, все поголовно, зовут их, лишь нехорошими «обзывалками». Кто мужеубийцами, кто мужененавистницами, кто людоедками, кто сучьими волчицами, кто ещё как, но ни одного доброго слова. Всё только со страхом, да, с руганью. Нагнали эти «яйцерезки» жути на мужицкую породу, ни дать, ни взять.

На сколько знал Кайсай по сказам деда, сами они себя никак не звали, а кликали друг друга, просто, сёстрами. Судя по выражению лица Кулика, тот, вообще, все их названия забыл, лишь суть этих страшных «обзывалок» в башке перемешалась. Стоит, рот раскрыл, глазами хлопает. Даже штаны, так и не удосужился завязал, на весу держит. Посмотрел Кайсай на жалкого Кулика и понял, что придётся врать, ибо мало знал о том селении, из которого они ехали:

— В трёх днях пути отсюда, — начал отдуваться за обоих рыжий, — с речки Блошки мы. С поселения, где Гаруда большаком. Шли в ближайшую орду, да, запоздали, вот теперь нагоняем.

Старшая сделала задумчивое лицо, толи, вспоминая, толи, о чём-то о своём размышляя, и не спуская своих больших зелёных глазищ с Кайсая, сделала какое-то странное движение руками, с первого взгляда, абсолютно не уместное, но обе её сестрицы, как по команде, опустили луки.

— Давно здесь? — продолжила допрос золотая, перестав улыбаться и сделав на лице эталон надменности.

— Да, только что подъехали. Вот решили с дороги сполоснуться, да, брод поискать.

— Здесь нет брода, — резко и почему-то зло, ответила боевая дева.

Кайсай, продолжая изображать из себя «наивную простоту» оглянулся, как бы оценивая ширину реки и продолжил:

— Ну, значит вплавь пойдём. Хотя водичка прохладная.

С этими словами, посчитав, что вполне надёжно усыпил бдительность дев своей неопасностью, он в очередной раз, медленно нагнулся, выдернул из-под валявшейся на песке брони свой золотой пояс с оружием и одним неуловимым движением, застегнул его на себе, после чего, даже, с каким-то облегчением выдохнул.

Дева, на его наклон дёрнулась было вперёд, но сдержалась, лишь руки к груди подняла, как хомячок при стойке и насторожилась, а увидев пояс, изобразила на своём милом личике, неподдельное удивление. Как отреагировали остальные две, Кайсай не заметил, ибо вообще на них не обращал внимание, лишь фиксируя боковым зрением, их местоположение.

Старшая, тут же стекла с коня, на котором по их обыкновению седла не было и подошла вплотную к рыжему, по виду, ни сколько его не опасаясь. Внимательно рассматривая разукрашенный пояс, потянулась к нему рукой, желая потрогать, но приподнятая рука Кайсая, недвусмысленно предупредила, что делать этого не стоит.

— Откуда такая красота? — высокомерно поинтересовалась дева, стоящая почти вплотную к воину и задирая носик, хотя глаз с пояса, так и не отвела.

— Наследство.

— И не боишься по степи с таким богатым наследством разгуливать? — опять, чуть кривясь в надменной ухмылке, продолжила она, оторвав взгляд от рассматривания пояса и вызывающе уставившись своими глазищами в его, ни только ни капли не боясь, а даже запугивая своей бесстрашностью.

— А я в наследство не только эти блестяшки получил, — тихо проговорил рыжий воин, переходя в боевой режим и в любой момент, ожидая, от рядом стоящей девы, какой-нибудь пакости, — но и умение ими пользоваться.

— Ты, бердник? — скорчила недоверие на своём красивом личике дева и её немигающие, огромные глазища стали ещё больше, как будто пытаясь утопить в себе собеседника.

— О, красавица знает, что это за пояс?

— Ещё раз меня так назовёшь, и я тебе яйца отрежу, — спокойно и буднично предупредила она.

И Кайсай, от чего-то, сразу понял, что это не бахвальство, а конкретная угроза, но, как говорится, «язык мой, враг мой», не смог удержаться.

— Но, назвать тебя уродиной у меня язык…

Он не успел закончить фразу, как у неё в руке, непонятно откуда, блеснул нож и пользуясь тем, что красавица была ниже его почти на пол головы, дева ударила им в пах наглеца снизу, вернее попыталась, надеясь, что тот, просто этого движения не заметит, заворожённый её взглядом, но не тут-то было.

Мало того, что её рука, тут же была перехвачена в запястье, так ещё, дева неожиданно потеряла землю под ногами, крутанувшись в воздухе и в одно мгновение, оказалась сидящей на прибрежном песке, а её нож, уже крутился между пальцами оборзевшего мужлана, который играясь им, в одной руке, вторую, протягивал ей, для того, чтобы помочь подняться.

Она хмыкнула и рывком, без помощи рук, поднялась с песка самостоятельно. Он тут же протянул ей нож рукоятью вперёд и дева, таким же неуловимым движением, непонятно как, его заныкала. Просто, накрыла его рукой, и он исчез.

Настала очередь округлить глаза Кайсаю, не ожидая такой прыти от молодой воительницы, но опомнился он быстро и принялся по новой её провоцировать, почувствовав уверенность и превосходство:

— Так как же к тебе обращаться, дева, если при любом к тебе подходе, ты как оголодавшая, сразу кидаешься на мои яйца.

Начальница «мужерезок» в раз, сжалась, как комок мускулов, вытянув губки в узкие бескровные полоски, глазки сузила до прищура, а её сопровождающие, как по команде, хмыкнули сдавленным смешком. Она тут же, грозно сверкнула, гневным взглядом в их сторону, те разом притихли, отворачиваясь, но продолжая, при этом, чем-то давиться. Это отвлекло золотую деву, чем воспользовался рыжий.

— Меня зовут Кайсай, — не прекращая попыток познакомиться, продолжил наглец.

Тут, наконец, в себя пришёл его спутник.

— А меня кличут Кулик, — с ноткой застенчивости и с широченной душевной простотой, произнёс он, за спиной Кайсая, обращаясь видимо к двум оставшимся наездницам, так как те, тут же встрепенулись и развернулись в его сторону, умилённо улыбаясь.

Старшая продолжала стоять молча, но видно было, что начинала постепенно отходить. Представление Кулика и его, по-детски наивный голос, разрядил обстановку. Личико кровожадной стервы расправилось, тело расслабилось.

— Ладно, — наконец, выдала она, — забыли. Я, Матёрая, Золотые Груди.

С этими словами, дева надменно улыбнулась, как на показ, самым наглым образом прогибаясь в спине и выпячивая вперёд два золотых шара. Видно было, что делала она это не впервые и реакция Кайсая, её не удивила, а была предсказуемой.

У того отвисла челюсть и взгляд прилип к золотым выпуклостям брони. Золотая резко рванулась вперёд и сделав ошарашенному наглецу подсечку, не слабым ударом, швырнула его на мелководье, куда, тот с шумом и брызгами плюхнулся задом.

Все три девки залились весёлым, но, в общем то, не злобным смехом, что рыжий бердник воспринял, как добрый знак примирения. Кайсай был действительно растерян и изумлён, сидя пятой точкой в реке, так как, при всей его собранности и готовности к непредсказуемым действиям с её стороны, он, абсолютно не заметил её движения, настолько оно было быстрым, а самое обидное, он не смог прочесть её замысел заранее.

При всём своём мастерстве, как он про себя думал, он не понимал, как это у неё получилось и это непонимание, вызывало тревогу и сильно обескуражило воина, почему-то, в первую очередь решившего, что тут без колдовства не обошлось. А это уже, говорило о том, что перед ним, куда более серьёзней противник, чем он себе представлял.

От греха подальше, Кайсай никак не стал противодействовать и тем более продолжать с ней пикетировать, решив смиренно подчиниться, понимая, что командирше, негоже было оставаться в долгу и требовалось хоть так, но поддержать свой авторитет в глазах подчинённых. И сесть на песок, после её чувствительного удара, вполне приемлемая плата за это. Правда, не ожидал, что сядет в воду, но это мелочь. Высохнет. Но сидя попой в реке, и понимая, что нарываться, с этой девой, на неприятности не надо, всё же не удержался от язвительного слова:

— Золотые Груди, а как тебя по-простому то приласкать?

— Никак, — стервозно-резко рявкнула золотая, вновь состроив злобное личико, уже ожидая очередного оскорбления в свой адрес.

Наступила тягучая пауза в знакомстве. Никто не решался продолжить. Все замерли в застывших позах. Наконец, назвавшаяся Матёрой, развернулась и пошла к коню, но не стала залазить на своего скакуна, а наоборот принялась снимать с его спины накидку, скомандовав своим бестиям:

— Привал. Тоже надо сполоснуться.

Подойдя к вылезшему из реки с мокрыми штанами рыжему горе-берднику, Золотые Груди, встав перед ним, начала демонстративно медленно раздеваться, расшнуровывая завязки брони, загадочно улыбаясь, непонятно кому, так как, с недосягаемой высоты своего положения, в упор на берегу, кроме себя любимой, никого не видела.

Она даже смотрела не на него, а сквозь него. Кайсай, вновь зацепившись за её вызывающее поведение, ответил также демонстративно, только значительно быстрее. Он, не смотря на её, скинул сапожки, в которые благо воды не набралось, отстегнул пояс, положил его рядом и лихо снял штаны, оставшись перед ней, абсолютно голым.

Рыжий решил, что, раз уж намочил портки, то и не мешало бы их, вообще простирнуть. Развернулся к ней спиной, закинув косу за спину, прикрывая шрам и пошёл в реку, тем не менее понимая, что не желание ею любоваться и поворот к её божественной красоте задницей, будет оскорблением по больше, чем отбор ножа и усадка на песок.

Дева, вроде бы, никак не отреагировала на его выходку, но раздевшись и проходя мимо, зыркнула на него так, что Кайсай сразу всё понял. Она ему этого не простит, да, и судя по натуре, эта стерва, никогда и никому, не за что не простит. Она, просто, этого делать не умеет.

От вида грациозно заходящего в воду, обнажённого девичьего тела, Кайсай впал в ступор, но парализовала его не красота её божественной фигуры, а колдовские узоры на всём её теле! Она оказалась «меченной»! И эта зараза, ещё косу вперёд убрала, открывая спину и давая ему возможность, разглядеть себя в подробностях.

Сравнивая её рисунки с Апитиными, он пришёл к выводу, что, похоже, каждая «меченная», разрисована индивидуально, потому что, роспись Золотых Грудей, была не похожа на роспись еги-бабы.

Когда он пришёл в сознание, от оцепенения ужасом, первое, что заметил — лихорадочное биение собственного сердца, а второе — уплывающие штаны. Дева к тому моменту, зайдя в реку по грудь, развернулась, перебрасывая золотую косу на спину, вновь открывая к своему телу полный обзор и была очень довольна произведённым эффектом, как обожравшаяся свинья в луже. Только что не хрюкала.

Спустя некоторое время, пьяная и весёлая компания, состоящая из двух молодых мужчин и двух дев сопровождения высокопоставленной особы, уже, как ни в чём не бывало, сидела у костра, который наспех соорудил Кулик, проскакав вдоль берега, туда-сюда, и найдя всё же, где-то, целый и видно последний, в этих местах, куст, изничтожив его полностью и вполне мирно беседовали.

Только высокопоставленная «меченная» стерва, сидела одна на берегу, закутанная в конскую накидку и безучастно созерцала пейзаж реки. Пить спиртсодержащие напитки, она с ними не стала, но пила. Одна.

Когда, наконец, все разогрелись снаружи и изнутри, как следует, дружно стали готовиться к переправе и «мужерезки-людоедки», по команде своей начальницы, начали раздеваться.

Цвет их волос, действительно, был крайне необычен и очень походил на рыжее золото, притом этим цветом, они могли похвастать не только волосами на голове. Златовласки были на столько красивы и обворожительны, что Кайсай, пивший не много и лишь для вида и согрева, начал быстро пьянеть, смущённо и лихорадочно ощупывая их глазами, но увидев перед собой голую командиршу, в цветных узорах, в раз протрезвел.

Всё, что осталось на девах, лишь странный амулет из зелёного, очень красивого, а значит дорогого камня, что цеплялся за шею шнурком и висел, в аккурат, чуть выше ложбины, что между грудей.

Взгляд Кайсая, липко цепляясь за обнажённую начальницу «мужерезок», на некоторое время замер на этом амулете, но толком подумать о нём не смог. Потому что, как только, через колдовские узоры, он разглядел её остальное, идеальное тело, то, как назло, почувствовал в своих штанах оживший огрызок.

Возбудиться при поляницах, было смерти подобно! Это нарушало один из незыблемых законов орды — «не еть». Хотя они с Куликом, ещё кровью присягу орде не скрепляли и жизни бы за это, их не лишили, но позор то какой?!

И тут, как гром среди ясного неба, в его ушах раздался издевательский смех Апити, и он, совершенно отчётливо, увидел перед собой эту еги-бабу, с указывающим ему на штаны пальчиком. Оживший было орган, тут же сдулся и прикинулся дохлым. Видение исчезло.

— Благодарствую тебе, Апити, — проговорил Кайсай сам себе, растерянно улыбаясь и крепко призадумавшись, принялся раздеваться.

Золотые Груди, беспечно расхаживая по берегу и высокомерно раздавая свои, полубожественные повеления всем подряд, тем не менее, пристально косилась, одним глазком, за рыжим нахалом, и его резкая перемена в настроении, от неё не укрылась. Она подошла к нему, абсолютно голой, с видом, мол, просто, мимо проходила и язвительно поинтересовалась:

— Что, воин, в штанах жмёт?

Она, уничижительно окидывая Кайсая, желчно, полупьяно ухмыляясь и останавливаясь, прямо на против него, думая, что ставит молодца в неудобное положение своей наглой выходкой, всем видом требуя ответа.

— Да, нет, — пожал плечами молодой бердник, выходя из задумчивости и достойно отвечая зубоскалке, — он у меня такой, что никакие штаны не удержат, рвёт любые в клочья, — и с этими словами, быстро скинул сапоги и штаны, спокойно уложив их в кожаный мешок, для перевозки через реку, при этом, нагло уставившись на обнажённое тело высокородной «мужерезки», разглядывая её интимные детали с близкого расстояния.

Она стояла вплотную к огню и он, совершенно чётко мог разглядеть всё, в самых мельчайших подробностях. Глаза его замасленились, в горле возник ком, непонятно чего, который он с величайшим трудом проглотил.

Кайсай внимательно рассматривал матово-чёрный узор, первым бросившийся в глаза, затем полюбовался голубым, прямо точь-в-точь, как у Апити. Дольше всего задержался на розовой ажурной юбочке, отороченной золотым мехом «междуножья», такого же, как на голове.

Дева же, не видя его вожделенных глазёнок, тем не менее, тоже перестала улыбаться, внимательно рассматривая его причиндалы. Она была, абсолютно уверена, что перемена настроения воина, заключалась в том, что ему стало стыдно за возбуждение, но ошиблась и поэтому не понимала, почему он вдруг стал таким серьёзным и как показалось ей, даже трезвым.

А Кайсай, ведя взглядом по завихрениям её колдовского узора, неожиданно для себя, стал прокручивать в голове, события последних дней и чем дальше он углублялся в эти размышления, тем больше убеждался в том, что всё, что с ним произошло, было неслучайно и всё имеет, далеко идущие последствия. Он даже поглядел на небо, оторвавшись от завораживающего зрелища её тела, в надежде увидеть там того, чьей рукой он направляем и чей разум, наставляет его, на жизненном пути.

Кайсай изначально не боялся закона «не татить», так как никогда этим не грешил и не собирался. Проходить проверку на «вшивость» тоже не боялся. Натренированная наблюдательность и мгновенная реакция, не давала шанса провокаторам его обмануть или подставить.

Не боялся он закона «не блядить». Хоть язык и был у него без костей подвешен и отточен, на девках заречного поселения, за что с благодарностью, тут же вспомнил деда, но и придержать он его всегда мог с лёгкостью и вообще, шутки шутками, а когда начинались разговоры серьёзные, язык у него сам отнимался, и он становился тугодумом.

А вот последний закон, «не еть», он побаивался. Особенно испугался, как раз, за гостив у Апити. Когда ничего не мог сделать с этим треклятым органом-губителем, как не старался. И теперь, он с удивлением осознал, что судьба, не просто так провела его через эту «меченную» еги-бабу, а подарила ему, какую-то колдовскую защиту от соблазна.

Он был уверен, что даже, если сознательно его решат провоцировать на нарушение этого закона, как делала это сейчас боевая дева, пусть даже, просто, из баловства, а не со злым умыслом, то он, сможет противостоять, стоит ему, лишь вспомнить о лесной ведьме. Рыжий даже улыбнулся сам себе, по-доброму вспоминая эту голую развратницу, живущую с лешим и про себя, пожелал им счастья и благоденствия.

И эта золотоволосая «меченная», тоже возникла на его пути не просто так. Она, какой-то знак судьбы, и он голову готов был дать не отсечение, что с этой красавицей, их в будущем, что-то будет связывать и очень крепко.

Дева, заметив, что рыжий пристально и вполне со знанием дела рассматривает её колдовские узоры, надменно улыбнулась и столь же высокомерно спросила:

— Что пялишься? Невидаль узрел?

— Почему ж? — запросто ответил воин, — я с этой красотой прекрасно знаком. Только что, от такой «меченной» ведьмы с лечения иду.

— Что за ведьма? — тут же встрепенулась дева, в раз, посерьёзнев, — где ты здесь «меченную» видел?

Кайсай, не чувствуя никакого подвоха, даже несколько удивился.

— В лесу. Она в еги-бабах там сидит. Меня подранили слегка, она подлечила.

И с этими словами он обернулся, показывая ей спину, убирая при этом косу на грудь.

Тонкий пальчик скользнул по шраму и Кайсая, как «нервной плетью» протянули вдоль хребта. Он выгнулся весь, от мурашек, что пробежали табуном, при её прикосновении.

— Только плетью не надо, — простонал он вдруг жалобно, отстраняясь от её рук.

Красавица резко убрала от него руки, но в её взгляде засверкали молнии.

— Как её зовут? — прошипела она сквозь стиснутые зубы.

Этот вопрос, очень не понравился Кайсаю, вернее, та интонация, с которой он был задан, он вдруг почуял явную угрозу своей спасительнице и машинально соврал:

— Не знаю, — и тут же сообразив, добавил, — разве у еги-баб бывают клички? Еги-баба, она и есть еги-баба.

Золотые Груди сделала глубокий вдох, как бы успокаиваясь, после чего, примирительно проговорила:

— Ладно. Проехали.

Только сейчас, рыжий, неожиданно понял, что опять сболтнул, что-то лишнее, и чтобы, как можно скорей уйти от этой сколькой темы, принялся собирать вещи, готовясь к переправе.

Какое-то время, Золотые Груди, ещё постояла возле него, видимо, соображая, продолжить пытать его или не стоит, и решив, что не стоит, отвернулась и быстрым шагом двинулась к своему коню.

Как потом рассказал Кулик, он это испытание, тоже прошёл с честью, но в отличии от Кайсая, исключительно со страха. Он так испугался за свой позор, что предмет позора, панически зашевелился, но не вылезая наружу, а прячась внутрь тела…

Форсировав реку, они так и поехали впятером до самого Дикого Поля. Отряд поляниц, под управлением Золотых Грудей, которую, как выяснил Кайсай у сопровождения, в сёстрах звали по-простому, Золотце, возвращался из некого колдовского Терема, о котором, золотоволосые, хоть и были по дороге говорливы, но замолкали всякий раз, как только о нём заходил разговор.

Совместное путешествие оказалось весёлым, интересным и местами забавным. К общему удовлетворению, все признали, что благодаря хорошей компании, и дорога показалась короче, и время летело незаметней. Все, кроме Золотца, которая ехала впереди, не обращая никакого внимания на спутников и совсем не участвуя во всеобщем веселье.

В самом конце их перехода, после очередной стоянки, толи, само собой получилось, толи, сознательно со стороны золотой стервы, но обычный строй нарушился. Гроза Чёрного Неба со Звездой Летней Ночи, как звали, дев её сопровождения, взяли в оборот Кулика, и весело хохотали впереди, а Кайсай с Золотцем, чуть задержавшись, оказались вместе.

— К вечеру доберёмся, — внезапно начала она разговор, сухо, без эмоционально и командно-высокомерно.

— Уже? — наигранно удивился Кайсай, не зная, что сказать, так как неожиданно почувствовал себя, очень неловко, оставшись наедине с этой обворожительной, надменной сучкой.

— Признайся, Кайсай, когда нас повстречали здорово струхнули? — вдруг, просто и весело, почти, как обычная девка, спросила она, при этом вполне по-человечески, мило улыбаясь.

— Не то слово, — льстиво улыбнулся в ответ воин, явно не ожидая такого поворота в их взаимоотношениях, — ты, что думаешь, я просто так стирать штаны кинулся?

— Да, ладно, тебе, — по-девичьи застенчиво рассмеялась Золотце, — извини, по привычке получилось.

— Да, ладно, тебе, не извиняйся. Нормально всё было.

Кайсай, сначала не мог себе объяснить такую резкую перемену в этой высокопоставленной стерве, но предположил, что ей, просто, надоело ехать молча и что есть силы надувать себя от важности. Она прекрасно слышала все их разговоры и ей до чесотки хотелось принять в них участие, но грёбанное положение, не давало ей морального права, так опуститься.

И тут, она похоже, просто, не выдержала. Ей захотелось общения, хотя, подумал молодой воин, кто эту «меченную» «яйцерезку» знает, что у неё на уме. Но по виду, в ней боролись, именно эти две крайности: предписываемая недоступность в общении и желание общаться.

— Мы страшные, лишь когда закуманены, в поход идём, — призналась она, неожиданно для Кайсая, смущаясь, что выдавал вспыхнувший румянец на щеках, — вот там, лучше не подходи и вас это тоже касается. Это я так, на будущее.

С этими словами, она кивком головы указала на едущих впереди Кулика с поляницами, как бы давая понять, что подобные панибратские отношения, что превалируют сейчас, в будущем будут невозможны.

— Будем иметь ввиду, — ответил Кайсай, любуясь её точёным профилем.

Она небрежно махнула впереди едущей и оглянувшейся деве, мол, давай вперёд, не оборачивайся. Та, молниеносно выполнила команду и даже прибавила ходу.

— А теперь мы такие же обычные, как и вы, и законы блюсти, в общем-то, не обязаны — она тут же уставилась ему в глаза, своими зелёными болотами, затягивающими, как трясина и улыбнувшись, добавила, — а ты, ничего мальчик, мне понравился.

В её глазах блеснули искры, не то стыда за признание, не то эйфории, от собственной смелости. Она заманчиво, мило улыбнулась и рванула вперёд, оставив молодого бердника в полном недоумении.

Кайсай встал, как в копаный и ничего не мог поделать, ни со своим сердцем, выскакивающим из груди, ни со своими мыслями, устроившими кучу малу, ни со своим телом, забившимся крупным ознобом.

Воин не понимал, что с ним происходит. Почему эта дева, так на него действует? Колдовство? Наваждение? Приворот? Он опомнился, когда понял, что уже потерял из виду своих спутников и пришпорив Васу, рванул, благо он был свободен от заводного коня, которого за уздцы вёл Кулик.

Догнав «меченную» красавицу, которая продолжала несколько отставать от основной группы и ища повод для дальнейшего разговора, сказал первое, что пришло в голову:

— Лук у тебя хороший, сразу видно мастера.

— Восемнадцать кусков разного дерева, — не без бахвальства поддержала разговор Матёрая, — таких больше нигде не делают.

— Ого, — восхитился рыжий и бросив взгляд на деву, вновь спросил первое что бросилось в глаза:

— А откуда у вас такой золотой цвет волос, вы что их действительно золотом натираете?

Дева откровенно расхохоталась, притом так заливисто и обворожительно прекрасно, что Кайсай, в очередной раз весь затрясся и чуть не застонал от нахлынувшей истомы и желания немедленно завалить её тут же и сжать в объятиях.

— Нет, рыжий, — весело ответила она, сверкнув искрой, своего мимолётного, на него взгляда, — красим мы их.

— Как это?

— Травка тут в степи одна секретная растёт. Вот, её собираем, отвар готовим и красим.

И с этими словами, она, порывшись в перекидной суме, достала небольшой кожаный мешочек. Развязала, понюхала содержимое, зачем-то и протянула его Кайсаю. Тот, осторожно взял мешочек, тоже понюхал, ощущая пряный аромат травы, хмыкнул и протянул обратно.

— А можно ещё спросить? — осторожно поинтересовался рыжий.

— Спрашивай.

— А это правда, что обладательница чёрного рисунка, жизнь отобрать может, запросто так?

Весёлость с лица Золотца, как ветром сдуло.

— Это тебе тоже еги-баба рассказала?

— Нет, — не стал врать воин, — это мне мой учитель рассказывал, а у еги-бабы, он не чёрный, а серый и она такого не может.

— А ты храбрый заяц, — неожиданно жёстко проговорила дева, уставившись в упор на собеседника, — не трясись. Я тоже не могу, а вот Матерь наша, может, но у неё чернота блестит, как масло, а моя матовая, я могу только так.

И не успел Кайсай возразить, мол, не надо, верю, его скрутила судорога, да так резко, что зубы щёлкнули друг о дружку со страшным звоном, отдаваясь гулом во всей голове, а он сам, как только оцепенение спало, чуть с коня не сверзься, чудом удержавшись за стремена.

Золотые Груди хохотала без удержи. Ей стало весело.

— А розовый узор на попе, тоже рассмотрел?

— Не надо, — завопил во весь голос Кайсай и кинулся, от заливающейся смехом девы, прочь…

Перебравшись по броду через очередную реку, на коем, зачем-то, стояла застава с охранением, которая при виде дев, тут же расступилась, как можно дальше от проезжающих, что позволило вслед за девами, проскочить и двум молодцам, без какого-либо допроса, путники наконец вступили на легендарное Дикое Поле. Отъехав от реки, примерно на вылет стрелы, Золотые Груди остановилась, и все путешественники собрались в кучу.

— Всё, — вновь изображая из себя спесивую стерву, подытожила золотоволосая командирша, — мы на месте. Вам туда, — и она указала рукой по дороге, — а нам домой.

— Жаль, — протянул Кайсай, дурачась, — я б в вашей компании, всю жизнь бы ездил.

— Соскучитесь, приходите, — тут же язвительно парировала Золотце, топя своими зелёными глазищами, пожирающего её взгляд, Кайсая, — будем рады вас сварить и съесть.

Девы звонко засмеялись, довольные шуткой своей старшей, молодцы кисло скривились, изображая улыбки. Затем Золотце, молча подкатила к Кайсаю и сделала то, от чего в ступор впали, все без исключения. Похоже, даже те охранники, что стояли на переправе и издали наблюдавшие за странной компанией. Она, вдруг, ухватилась за его шею и впилась поцелуем в губы. Затем отстранилась, оправила задравшуюся бронь и вальяжно проговорила:

— Я привыкла последнее слово, всегда оставлять за собой.

И тут же пронзительно взвизгнув «Я-ху-ю», стрелой, стелящейся к траве, полетела вдоль реки. Её замешкавшееся, на мгновение, сопровождение, взвизгнули тоже самое и понеслись следом. Кайсай и Кулик остались стоять каменными статуями.

— Она меня отравила, — еле слышно произнёс рыжий воин, еле шевеля губами.

— Как отравила? — взвизгнул перепуганный Кулик, ничего не соображая и кинувшийся к Кайсаю на помощь.

— Полностью. Жизнь отравила, голову отравила, сердце, — продолжил еле живой Кайсай и повернувшись к своему попутчику, вопросил, — как ты думаешь, что это было?

— Ну, я, прям и не знаю, — стушевался Кулик, — может влюбилась?

— Я тебя умоляю, Кулик, — вальяжно перебил его рыжий, — эта, может влюбиться только в саму себя и ни в кого больше.

— А что же тогда? — удивился белобрысый.

— Да, хрен её знает? — подытожил разговор Кайсай, — она то, вряд ли, а вот я, похоже, пропал. И ведь, как точно бьёт, дрянь…

Глава тридцать третья. Она. Тайный посланник

Ещё провожая гостей из Терема и напряжённо раздумывая над всем сказанным, пересказанным в Святой роще и за трапезным столом, к Царице степей, воспользовавшись, что та, осталась стоять в воротах одна, в задумчивости, бесшумно подошла Калли и заговорщицки, смотря в ту же даль, что и Райс, проговорила:

— От отца прибыл вестник, Матерь. Он ждёт тебя в рубежном тереме.

Райс, сначала вопросительно взглянула на приёмную дочь, как будто её слова, оторвали от собственных мыслей, и она не уловила суть сказанного, затем, оглянулась и посмотрела на уходящих в Терем «меченных» и встретилась взглядом с Золотцем, стоявшей у крыльца и нахмурив брови, злобно глядела на них с Калли. Царица знала прекрасно, что между Золотцем и Калли, с самого начала, как в их семье появилась чернявая «сестрёнка», её родная дочь, буквально, окрысилась на неё.

Нет, Золотце не чинила против, вновь появившейся «сестры», злые козни и не старалась извести её, но и подругами они не стали, хотя Райс, очень на это надеялась. Калли, в отличии от Золотца, очень старалась, по крайней мере, на её глазах, всячески расположить к себе наречённую сестру, но та, даже при ней, всякий раз, всем видом показывала, своё непринятие новой родственницы, хотя и не проявляя явную агрессию, а скорее, демонстративно игнорируя её.

Все попытки Райс убедить Золотце в необходимости мирного существования с приёмной сестрой и подружиться с Калли, дочь отвечала всегда одно и тоже, мол, воевать она с ней не собирается, но и дружить, извини, не заставишь.

Райс прекрасно знала, что единственным негативным раздражителем для Золотца, была ревность и именно, вот в такие моменты, как сейчас. Молодую золотоволосую воительницу всегда бесило, когда она уединялась с Калли один на один и о чём-то секретничали.

Рой разнообразных мыслей пролетел у неё в голове, начиная с того, что сказала Калли, о тайном посланнике, успев осудить её за то, как она это сделала, до понимания, что надо будет опять поговорить с Золотцем, в качестве воспитательной беседы и даже подумала, а не следует ли боевую Матёрую, как свою ближницу, посвятить во все эти тайны царского двора?

Но, тут же осеклась, ибо она уже об этом думала и пришла к выводу, что лучше будет, если последняя, всё же, останется, пока, в неведении. И это не был связано с недоверием к собственной дочери, а каким-то изначальным порывом, Райс решила оградить Золотце от всего того, что было связано с отцом Калли. Почему? Она не знала. Просто, чувствовала, что так надо.

В результате этой короткой сцены, Золотце, психанув, не стала дожидаться весь кортеж и забрав своих подручных, скоропалительно покинула Терем, ускакав в своё стойбище, а все остальные, во главе с царицей и её приёмной дочерью, неспешно двинулись на встречу с гостем.

Рубежный терем, которым заправляли теперь два брата Велимир и Премысл, с детства выросшие при этом доме и схоронив отца, не стали делить наследство, а взялись за дело совместно, лишь разделив обязанности, кто, за что, отвечает.

Оба оженились, оба детьми обросли, и тем не менее, продолжали жить, как одна семья, занимая приличное пространство в казённом тереме, но несмотря на это, весь большой отряд царицы, разместили, срочно освободив несколько светёлок, что занимали их дети. Притом, сделали это так шустро, что никто, ничего не заметил.

Райс объявила всем, что изволит здесь заночевать, а не просто, отдохнуть и перекусить, тем самым давая команду на обустройство всех остальных сопровождающих.

Дело было к ночи, когда все гурьбой, пройдя баню и общий стол, расползлись на ночлег по своим лежакам. В светёлку к царице постучалась Калли и просунув в дверь свою чернявую головку и получив одобрительный кивок хозяйки, впустила в спальню к Матери клана, мужчину, чужестранной наружности, одетого, как богатый купец.

— Будь здрава, Великая Тахм-Райс, — начал он с сильным акцентом, что сразу, выдавало его слабое знание местного языка.

— Говори по-урартски, — тут же прервала его Калли, на его родном языке, проходя мимо и пристраиваясь на лежак Матери, на котором восседала последняя в полном золотом облачении.

Мужчина недоумённо посмотрел ей в след, не ожидая, видимо, встреть здесь свою соплеменницу и от такого предложения стушевался. Он явно готовился к этому разговору и напряг все свои познания в области языка степей, а тут оказывается, говорят на языке гор, притом абсолютно без акцента.

Гость опешил, уставившись на Калли. Он, конечно, видел эту деву не в первые здесь, но видимо, только сейчас признал в ней соплеменницу и на лице его, явно читалась мысль: «где же были мои глаза?». Вывел его из ступора голос царицы, которая, не будучи похожа на женщин его страны, тем не менее, также заговорила на урартском:

— Говори на том языке, на котором тебе легче говорить.

— Я урарт, — как-то, не уверенно проговорил мужчина, зачем-то, тыкая в себя пальцем и по его виду было понятно, что он, так и не принял решение на каком же языке ему общаться, ибо он в замешательстве.

— Вот и прекрасно, — проговорила царица, поторапливая его и при этом, указывая рукой на место перед собой, предлагая сесть на медвежью шкуру, что покрывала пол у лежака, — давай, сразу к делу. Не думаешь же ты, что я буду тут, всю ночь с тобой сидеть, выслушивая.

Торговец быстро закивал, суетливо двинулся на указанное место, торопливо пристроился, и замер, уставившись на лик царицы в ожидании. Та, посмотрев на него, обернулась на Калли, как бы спрашивая, ты что за идиота ко мне привела. Калли тяжело вздохнула и опять обратилась к вестнику:

— Ты что, испытываешь наше терпение? Ты кто такой и зачем суда прибыл?

Вестник вновь встрепенулся, засуетился и не вставая, принялся раздеваться. Вернее, он только размотал свой тряпичный пояс, накрученный на нём в несколько оборотов, и столь же суетливо вынув за сапожный нож, принялся его распарывать. Наконец, выудив оттуда, сложенную в несколько раз, тряпицу, попытался на четвереньках поползти к Райс, протягивая перед собой вынутый кусок ткани, но Райс резко встала, сделала шаг и забрала «передачку». Посланник, вновь отринул назад, устраиваясь на прежнее место.

Царица развернула тряпицу, всю испещрённую письменами. Да, это было письмо. Мало того, что оно было выполнено таким своеобразным способом, оно и по содержанию было не менее странным, но Райс уже давно привыкла, к таким своеобразным посланиям, своего, самого ценного вестники из стана Куруша, какой только у неё был.

Каждое письмо, что она получала от него, было адресовано Зарине, его дочери и попади это послание в руки кого-нибудь, кроме Райс, то вряд ли бы, что могло поведать существенного или понятного.

Послание казалось обычным, бытовым. Адресат, как и положено в первых строках изливал тоску по любимой дочурке, о том, как все по ней соскучились. Дальше рассказывал о вполне домашних делах: кто из родственников чем занят, что делает и что планирует делать.

Удивительным, пожалуй, было только то обстоятельство, что письмо, адресованное дочери, не содержало информации о женских родственницах, а только о родственниках по мужской линии, притом, самое большое внимание, было отведено некому дяде Аргаду.

Вообще-то, это письмо имело второстепенный характер, так как самое важное, посыльный передавал на словах и служило лишь своеобразной подстраховкой, на случай неожиданной смерти посланца, например, от болезни по дороге, когда сопровождающие его караван люди, даже не зная сути, могли бы донести вести до царицы, хотя бы таким образом.

Райс внимательно прочитала послание, а значит, и вестнику, и Калли пришлось просидеть в молчании очень долго, потому что царица, по своему обыкновению, читала, останавливалась, задумывалась, возвращалась к уже прочитанному и вновь всё начинала заново.

Наконец, она оторвалась от чтения и передала исписанную тряпицу Калли, которая даже не скрывая своей заинтересованности, с жадностью принялась за её изучение, почему-то улыбаясь при этом.

Райс выждала, когда Матёрая закончит чтение, что она продела с удивительной скоростью, и как бы выходя из раздумий, обратилась к вестнику:

— А теперь рассказывай, что велено передать на словах.

Посыльный закрыл глаза и начал монотонно проговаривать, наизусть заученную речь:

— Великий готов к покорению вечного города, но он не тронется с места, пока орды не уйдут в поход. Великий, от своих людей в орде знает, когда и куда пойдёт орда, но не поверит, до тех пор, пока спеть не опустеет.

Вестник замолчал и открыл глаза. Послание оказалось коротким.

— Это всё? — переспросила Райс.

— Да, о Великая Тахм-Райс, — ответил посыльный, наклонив голову.

Матерь задумалась на некоторое время, затем спросила вновь:

— Как долго ты намерен оставаться здесь?

— Я привозил товары для уважаемого Премысла в этот терем, поэтому, я готов, хоть сейчас отбыть в обратный путь.

— Хорошо, — подытожила царица, поднимаясь, — тогда собирайся. Передашь тому, кто тебя послал, что орда ушла на запад к холодным морям. Это будет правдой, так как, к тому времени, как ты доберёшься, именно так всё и произойдёт.

Она подала знак, разрешающий посыльному подняться, а когда тот встал, добавила:

— Пусть Великий начинает. Иди.

Посыльный поклонился и вышел. Райс повернулась к Кали и спросила:

— Ну, что думаешь?

— А что тут думать, Матерь, — ответила та, пожимая плечами, — Куруш действует логично.

Они замолчали, каждая что-то обдумывая и в результате раздумий, молодая Матёрая неожиданно высказалась:

— У меня есть предложение.

— Какое?

— Не надо всех дев в поход отправлять с Агаром. Предлагаю воспользоваться отсутствие персидский стукачей в степи и их войск на наших границах и сделать свой маленький поход в горы. Не сколько с целью наживы, сколько разведать настроения и возможности граничных с нами царств. Пощупать их за вымя, так сказать.

— Зачем?

— Если впереди война, то лучше знать земли, где предстоит это делать. Пути, перевалы, проходы, источники пропитания и воды. Необходимо провести глубинную и по возможности всеохватывающую разведку. Никого из его подданных не трогать, но по возможности и самим следов не оставлять. В идеале было бы, если б он, так и не узнал ничего.

Райс не ответила, но задумалась. Даже заходила из угла в угол, что говорило об ускоренном, а главное, заинтересованном размышлении над предложением. Калли остановила её метания одной фразой:

— Такого стечения обстоятельств, больше не будет, Матерь.

Райс остановилась и вынесла решение:

— Идея хорошая. Мне нравится. Будем думать…

Глава тридцать четвёртая. Они. Дикое поле

Ордынский сход ещё издали, напоминал огромный муравейник. Кибитки, телеги, разномастные шатры и шалаши, а между ними всё пространство занимали люди, костры, опять люди. Всюду кони, внутри, снаружи, в степи между муравейником и рекой паслись огромные табуны.

Солнце уже село, когда новобранцы добрались до края стойбища. Было ещё светло, но Кайсай не поддержал желание Кулика, во что бы то не стало, сразу броситься на поиски атамана, нужной ему орды, к которому направлялся новоиспечённый берсеркер.

Расспросы ближних стойбищ, действительно, результата не дали. Никто такой орды не знал, о таком атамане не слышал и представления не имел в какую сторону их послать, поэтому все посылали, примерно, в одно и тоже место.

Обижаться, собачиться и сцепляться со взрослыми, здоровыми и не в меру пьяными мужиками, оба решили нецелесообразным, поэтому, в конце концов, Кулик сдался и принял план Кайсая, который заключался в том, чтобы наоборот вылезти из этого муравейника и устроиться на ночлег подальше в степи, где и им будет спокойно и коням ещё есть, что пожевать.

Распрягли животину, пустили пастись, а сами устроившись на сёдлах, положив их под голову, развалились на постеленных на землю Кайсаевых баулах и в спокойной летней ночи, любуясь звёздным небом, завязался неторопливый разговор.

— Слушай, Кулик, — начал Кайсай из далека, но уже сформулировав в голове план перетягивания белобрысого на свою сторону, — а в той орде, в которую ты рвёшься, берсеркеры есть?

— Не знаю, — неуверенно ответил Кулик.

— А я знаю. Нету, — уверенно проговорил рыжий, поворачиваясь к собеседнику и ложась на бок, — дед сказывал, что все эти орды, лишь боевое мясо. Нет. Воины там встречаются толковые, но все, как все. Скакать могут, рубить могут, колоть, стрелять, метать ножи, в общем, как обычно, но мы то с тобой не обычные.

Кулик тоже перевернулся на бок, заинтересованно уставившись на искусителя.

— Что ты предлагаешь?

— Элитные воины, такие как мы, служат при верховном атамане и представляют из себя отдельные орды, «особые». Там и доля при разделе другая и слава не по колено.

— Так ты идёшь к верховному?

— Да.

— Да, кто ж тебя к нему пустит?

— Во-первых, пояс, а во-вторых, знак у меня от деда есть.

— А меня кто пустит? У меня ничего кроме топора нет.

— Ну, ты со мной пойдёшь, сначала, а потом потребуешь испытание, но уж там, сам.

Кулик задумался. Кайсай продолжил.

— Я не думаю, что твой отец, если узнает, там на небесах, что его сын, стал уважаемым всеми берсеркером и попал в личную орду самого верховного, обидится.

— Думаю, нет, — ответил Кулик, вдруг осознав свою значимость и показывая тем самым рыжему хитрюге, что его план удался.

— Ну и что мы тогда голову ломаем, лбом по дереву стуча?

— А если не получится?

— А если не получиться, ты всегда сможешь вернуться к своему атаману, которого ты даже в глаза не видел. Он то, никуда не денется.

Кулик опять задумался, но на этот раз, Кайсай торопить события не стал.

— По рукам, — тихо, но уверенно произнёс белобрысый, — давай, попробуем.

На этом и сговорились.

Утром, как только солнце встало и разогнало туман, стелящийся по земле, молодцы встали и погнали своих коней к реке, где их привели в должный вид и сами прихорошились. Кайсай поскрёб жидкие волосики на лице, Кулик умылся, да, оправился. Вот и все приготовления. После чего, оседлав коней, пустились в поиски вокруг человеческого муравейника, выискивая самый большой и роскошный шатёр, ну, или что-то типа того.

К полудню, Кайсай, наконец, решил бросить это занятие и предположил, что верховный сидит, где-то на самой горе, вокруг которой, они уже пол дня ходят, поэтому недолго думая, пошли на прямую, через давно проснувшийся кавардак.

Странно, но никто их не останавливал и ничего не спрашивал. Идут себе, идут, ну, и пусть идут. Поднявшись на холм, они уткнулись в кибитки, выставленные по кругу, плотно друг к дружке. Пошли вдоль кибиток, искать проход, поняв, что там внутри и есть то, что они ищут. Нашли, но войти не смогли, так как тут, их остановили вооружённые воины.

— Куда? — рявкнул один из них, преграждая дорогу в узком проходе.

— К верховному, — ответил Кайсай не стушевавшись.

— Кто такой будешь? — продолжал допрос страж и к нему подтянулись ещё двое, положив руки на рукояти мечей.

— Бердник Кайсай и со мной берсеркер Кулик.

Страж отклонился в сторону, чтоб рассмотреть Кулика и не удержавшись, расхохотался:

— Эта личинка — берсеркер?

Подошедшие дружно загоготали, да, так громко, что со всех сторон к проходу потянулся разномастный, любопытный народ, кому со скуки, уже совсем делать было нечего.

— Хочешь попробовать? Валяй, только чур я в сторонку отъеду, себя любимого поберегу.

Но тут, откуда-то с низу, послышался нарастающий гул и сквозь него, отчётливый топот копыт. Кто-то скакал прямо к ним, притом галопом, среди людского моря! Страж резко стал серьёзным и скомандовал:

— Ну ка, в сторонку, пацаны, кто-то серьёзный скачет, — и не успели молодцы отойти в сторону, как он, разглядев что-то в глубине людского муравейника, обернулся и крикнул в проход, — подъём! Матерь скачет со своими людоедками.

Кайсай ещё круче взял в сторону, освобождая дорогу и прижимая коня к кибитке боком. На небольшое пустое пространство, между строем кибиток и остальным лагерем, по дороге, которую Кайсай только что заметил, нёсся отряд с десяток поляниц, в полном боевом обвесе, во главе с золотой бабой, в самом прямом смысле этого слова.

Она была вся из золота, начиная с сапог и кончая шапкой, острый конец которой, не свисал, а стоял колом. Даже оружие и лошадь, насколько успел разобраться Кайсай, всё золотое.

Подъехав к стражам, она резко осадила свою красавицу и лихо спрыгнула на траву. Страж, тот что остановил Кайсая, шустро метнулся ей на встречу и кивнув головой, представился. Остальные стражи, высыпавшие из прохода, выстроились в два ряда, гордо выпятив грудь, изображая из себя, что-то вроде почётного караула.

Матерь, как её назвал стражник, быстро скрылась в проходе, чуть ли не бегом. Остальные «людоедки», высыпавшие на свободное пространство, так же остановились, разбрелись, но с коней слазить не стали. Они злобно зыркали по сторонам, нагоняя жуть на окружающих мужиков. Даже стражники прижались ближе к проходу, но тем не менее, внутрь никто не скрылся. Все как один, с опаской, но любопытством, разглядывали обворожительных и вместе с тем смертельно опасных гостей.

Кайсай не смог, как следует, рассмотреть Матерь, потому что, его больше интересовало её сопровождение, в котором, он почти сразу узнал Золотые Груди. Она резко выделялась от остальных, в первую очередь тем, что была единственной молодой из всех «мужерезок». Остальные, были скорее бабы, чем девы.

Та, тоже увидела его, но, как только их глаза встретились, тут же отвернулась и сделала вид, что впервые его видит и этот незнакомый мужлан, ей так не интересен, что и внимание на него обращать не стоит. Она вертелась, смотря куда угодно, только не в его сторону. Остальных её спутниц, знакомых ему по совместному переходу, в числе эскорта не было, из чего Кайсай сделал вывод, что перед ним элита сестёр «мужеубийственного» выводка.

Когда Матерь скрылась за кибитками, Золотце резко поменяла своё отношение к молодому берднику и тут же узнала его, сделав вид, что, только что обратила внимание, на таких скромно стоящих двух молодцев, ими же прижатых к стенкам кибиток.

— О, здрав будь, сирота, — поздоровалась она, притом поздоровалась громко, явно на показ, при этом мило улыбаясь и пробираясь между своими спутницами, почти в плотную к молодым воинам, — как тебе спалось без меня этой ночью? Не замёрз?

— Здрав будь, Золотые Груди, — так же громко приветствовал наездницу Кайсай, решив поучаствовать в состязании по зубоскальству, раз она так настойчиво напрашивается, почтенно кланяясь при этом, — как же мне не замёрзнуть, коль, после золотых, да, тёплых, — тут он сделал небольшую многозначительную паузу, в упор выставившись на золотые шары её брони и как бы опомнившись, продолжил, — пришлось мне бедному на голой земельке ночь коротать. Мешок с поклажей всю ночь мял, тебя вспоминая. А тебе, как спалось, Золотце, без моего могучего меча, в кожаных ножнах, не страшно было?

Моментально, вокруг собралась толпа зрителей, в составе всей прискакавшей девятки, как успел посчитать Кайсай, которые, как одна, имели одинаковое выражение на лице — смесь недоумения, по поводу, ещё пока, живого покойника, посмевшего рот раскрыть в их присутствии и закипающей злобы-ненависти, начинающей выплёскиваться из глаз через край, по поводу наглого тона, этого бедняги. Но игривое поведение Золотца, одной из своих сестёр и при том, не самой последней, похоже, накладывало на их лица, вдобавок ко всему, налёт полного непонимания, происходящего и предвкушая нечто интересное, они поспешили занять самые удобные места, среди зрителей.

А когда Золотые Груди, встав параллельно жертве на расстоянии вытянутой руки, заразительно залилась звонким смехом, то вообще впали в прострацию, и кое-кто, даже ротики приоткрыл.

Стражи входа, стояли вкопанными столбиками, вытаращив глаза на самоубийцу, то бишь на Кайсая и все сообща, мучились вопросами: «Что делать и за кем бежать»?

В отличии от их путешествия, на этот раз, Золотце вела себя раскованно, запросто и не перед кем не пыжась. Её поведение говорило о том, что окружение, примерно, одного уровня с ней и тут она, может себе позволить быть несколько другой.

— Кайсай, — взмолилась театрально, отсмеявшись дева, — ну, тебя рыжую, наглую морду, ничем не пронять. Я думала, он бедный, теперь по мне плакать будет, убиваться, а ему трынь-трава, нассы в глаза. И где там твой кожаный меч, который ты двумя руками держал, меня защищая? — с этими словами, она демонстративно наклонилась к его штанам, как бы пытаясь, там что-то разглядеть и шутовски разведя руки в стороны, жалобно проговорила, — мальчик, там нет ничего, — и сделав наиграно испуганное личико и положив ладони на щёчки, ахнула, — ах, неужто украли?

Суровые зрительницы, смотревшие за дурачившейся сестрой и поняв, что это продолжение какого-то шутовства, начало которого они, почему-то, пропустили, весело захихикали, высоким перезвоном девичьего смеха, оценив шутку подельницы по достоинству. Но Кайсай в долгу, естественно, не остался:

— Девонька, Золотце, вот меч, — и с этими словами, он перекинул висевший слева акинак, на правую ногу, звонко шлёпнув им себя по бедру, — и он железный и очень острый, и кожаные у него ножны. Никто его не крал. Ты, наверное, опять меч с вдувателем перепутала. Видимо, ночью, в темноте со страха не за то держалась.

Раздалось дружное ржание мужицкой половины зрителей, девы лишь скривились, но воздержались.

— С чем перепутала? С вдувателем? — переспросила она, делая вид глубокого недопонимания, смешанного с презрением к тому предмету, о коем идёт речь.

— Тс! — быстро зашипел рыжий, прерывая её и лишая инициативы, делая, при этом, бешеные глаза и переходя на заговорщицкий тон, настороженно озираясь по сторонам, как бы кто не услышал эту страшную тайну, но убедившись, что вокруг никого нет, а зрители в ожидании рты по раскрывали, заговорил, — там, — и он не двусмысленно указал глазами, где, — у каждого мужика такая штука растёт, которой он девкам пузо надувает, вот таких размеров, — и тут же изобразил руками размеры, ещё при этом, зачем-то, надувая щёки и тут же, резко скорчив из себя сексуального обольстителя, томно предложил, — хочешь и тебе надую.

Толпа, которая уже заполонила всё свободное пространство, грянула хохотом. На этот раз, даже подруги Золотца поддержали своим визгом оппонента. Становилось всё интересней и интересней. Золотце, подбоченилась, выждала, пока хохот стихнет и жалобно, чуть ли не плача, показательно взмолилась:

— Кайсай, мальчик мой, да пока, у тебя там, хоть что-нибудь вырастит, я состарюсь и сдохну от ожидания!

Очередная пауза в парном выступлении, заполненная громким гоготом.

— Так возьми, да поухаживай, за цветочком аленьким, — во всю глотку взмолился в ответ рыжий, тоже изменив голос, будто вот-вот заплачет, при этом перенося левую ногу на другую сторону и усаживаясь на седло сбоку и раздвигая ноги, — говорят ведь, девонька, ласка, да забота чудеса творят. А коль слезой окропишь, да, поцелуешь…

Договорить ему не дали, так как окончание, утонуло в многоголосой истерике. На этот раз, пауза затянулась на долго. Но вот, хохот резко затих, притом, затишье пришло со стороны входа. Оба участника словесного поединка повернули головы в том направлении и тут же засуетились.

Прямо перед ними стояла золотая баба с хищной улыбкой на лице, а возле неё, судя по дорогому наряду, сам верховный атаман и оба пристально смотрели на эту сладкую парочку. Золотце, постаралась отодвинуться он рыжего наглеца, но ей это не очень удалось, так как сзади, уже подпирали вплотную. Кайсаю и раньше не куда было двигаться, он был прижат к кибиткам. Наступила тишина.

— Что здесь происходит? — повелительным тоном, но не пряча улыбки, поинтересовалась Матерь, — я уж думала, здесь крови по колено, а они, видите ли, лясы точат, да, зубоскалят. Я смотрю молодец ты на язык остёр? — обратилась она к Кайсаю, очень недобро, вызывающе.

Кайсай, спрыгнул с коня на землю, протиснулся между своим Васой и жеребцом Золотца, выходя к золотой бабе и стянув шапку, почтительно поклонился, после чего мотнул головой так, что коса по пояс, сделав круг по воздуху, опустилась ему на грудь, глухо стукнув о бронь. Матерь распахнула, изумительно, нереально голубые глаза, от эффектного приветствия и подошла к молодцу в плотную, схватив его косу, как бы рассматривая. Повертела, пощупала, а затем обратилась к своим «мужерезкам»:

— Девы, ты б научили мальчика косу то плести, а то ведь не понять, толь девка «навыдане», толь в «заперти».

Шутку по достоинству оценили все зрители, залившиеся звонким смехом, кроме Кайсая, который хитро прищурился, соображая, с чего бы это такой важной персоне, в зубоскальство с ним играться. Не смеялась и Золотце, которой, ни только весело не было, но и с лица вся спала, побледнев, настороженно сверля спину Кайсая. Она очень боялась, что этот урод безголовый, за ответным словом в карман не полезет и её опасения подтвердились, в самой ужасной форме.

— Нет, — взмолился рыжий, чуть не плача и придурковато прикладывая ладони к щекам, — прошу тебя, Матерь, только не это, а то ведь чего дурного и от меня поимеют. Того и гляди, начнут, ни с того ни с сего, свои золотые пряди в две косы плести, вместо одной.

На этот раз, взревела мужская половина зрителей и самым громким хохотом, оказался голос верховного атамана, стоящего рядом с Матерью. Девки, только растянули надменные улыбки, мол, «ну, ну, поговори ещё». Золотой бабе, похоже, «ответка» понравилась. Она явно сдерживала себя из последних сил, чтоб не захохотать вместе со всеми. При этом, её глаза быстро бегали по лицу Кайсая, толи, что-то ища на нём, толи, ещё по какой причине.

— Ну что, — сквозь смех взревел атаман, — Матерь, знай наших. Ишь какое пополнение подрастает.

— Я вот никак не пойму, — перебила его царица, — вроде, пацан не глупый. Тебя как кличут, покойничек?

— Я, бердник Кайсай, Матерь.

Он учтиво наклонил голову. Убрал косу за спину. Она продолжала разглядывать его лицо, будто старалась запомнить, а потом уставившись в его глаза, своей немигающей синевой и спросила:

— Кайсай, так ты кто: дурак или бессмертный?

— Я ни то и не другое, Матерь. Я — знающий, — без паузы, парировал Рыжий.

— Знающий? — удивилась золотая баба, сделав заинтересованное лицо и всем видом давая понять, что ждёт прояснения.

— Я знаю то, — начал он серьёзным, негромким голосом, чтоб могли слышать лишь те, кто стоял рядом, бросив всякое шутовство и дурачество, — что пока, не сыграли поход и вы не закуманились, ваши девы, обычные люди, такие же, как все. Только они обворожительно красивы, умны и соблазнительно прелестны. Ради таких, как они, хочется воротить горы, запруживать реки и таскать к их ногам звёзды с неба, — он сделал паузу, вглядываясь в некогда, наверное, очень красивое лицо, но нещадно сожранное, морщинами времени, оставив не тронутыми, лишь глаза небесной синевы, блестевшие игривой непосредственностью, — а вот, как поход сыграют, и вы в единение придёте, так я первый прятаться побегу, в землю зарываться, только б на глаза ваши прекрасные не попасть.

Кайсай вновь учтиво наклонил голову. Наступила тишина. Судя по лику царицы и по светящимся от гордости лицами дев воительниц, что маячили за её спиной, да, и судя по лицам воинов, стоявших за спиной верховного атамана, кто услышал, речь молодца произвела впечатление. Всю торжественность испортила Золотце:

— Ни чё. Я тебя из-под земли выкопаю, где б ты не зарылся.

И вновь прокатилась волна лёгкого смешка, ну и как полагается, Кайсай в долгу не остался:

— Угу. Только смотри не повреди себе чего целого, когда стоя по собачьи рыть будешь.

И под очередной грохот хохота, он изящно прогнул спину, выпячивая попу назад. Матерь, на этот раз, тоже рассмеялась, но тут же, резко, выкинула поднятую руку, в сторону Золотца, видимо заметив, что последняя, готова была взорваться психом:

— Ну, хватит, Золотце, успокойся, — а затем обратилась к Кайсаю, — так ты чей будешь? Откуда пришёл?

— Сирота я. Отца, матери не знаю, а пришёл я от деда.

И с этими словами он вынул из пояса золотую круглую бляшку и протянул её на ладони, но не Матери, а атаману.

— Дед сказал, вы узнаете, атаман, что это такое и велел передать, что посылает меня к вам заменой, как договаривались.

— Дед? — почему-то вместо атамана удивилась Райс, выхватывая из его рук бляшку и всматриваясь в рисунок, после чего взглянула на Кайсая, каким-то странным, не присущим владычице, а буквально, материнским взглядом и произнесла почти шёпотом, — так ты…

Но тут влез атаман, отбирая у неё золотую безделушку.

— Так этот старый пьяница и развратник ещё жив?

— Жив был, когда чуть больше седмицы из дома уходил, — недоумевая проговорил Кайсай, ожидая, несколько иной реакции от верховного атамана, помня рассказы деда о их отношениях с Агаром.

Но атаман не дал ему возможности сконфузиться. Он улыбнулся, хлопнул Кайсая по плечу и громко проговорил:

— Ладно, воин, идём к столу. Будешь моим гостем.

Рыжий подался вперёд, как вдруг встрепенулся и проговорил:

— Атаман. Я не один. Со мной молодой берсеркер. Он мой друг.

— Берсеркер?! — чуть ли не в один голос вскрикнули атаман и Матерь.

Это было так неожиданно, что Кайсай даже опешил. Бедный Кулик, всё это время, остававшийся в тени, слез с коня и опустив голову, медленно стал пробираться между конских крупов, к «великим мира сего».

Райс, неожиданно сверкнула восхищёнными глазами и резко отодвинув рукой Кайсая, кинулась к Кулику со словами, которые, буквально, прокричала: «Дайте мне на него посмотреть!», а когда увидела, то рухнула на колени и закатилась в истеричном смехе, выдавливая из себя лишь жалкие «Ой, не могу! Личинка!».

Смеялась она одна. Все остальные в состоянии оторопи, ничего не понимая, растерянно смотрели, то на царицу, то на того, которого она обозвала личинкой.

— Да, хватит тебе, — пытался остановить её верховный атаман, тоже чему-то бурно веселясь, — да, дайте ей кто-нибудь воды, а то не откачаем.

Истерика Райс длилась недолго и отпаивать не пришлось. Она, несколько успокоившись, поднялась на ноги и быстро принялась крутить головой, перескакивая взглядом с Кулика на Кайсая, с Кайсая на Золотце и так несколько раз.

— Ну, что Агар, — не скрывая радостного возбуждения, обратилась она к атаману, — теперь поверил, что наши весёлые деньки возвращаются на круги своя, на новый виток.

— Да, иди ты, — невпопад, почему-то, буркнул атаман, подходя к Кулику.

Всем вокруг было уже понятно, что цари народов веселятся над чем-то только им понятным, но никто не решился спросить: «А что, в общем то, здесь происходит?»

— Это берсеркер? — изумился Агар, почему-то спрашивая Кайсая, а не самого Кулика, при этом в его глазах, несмотря на радостный вид, заблестели слёзы, — а ведь, действительно, личинка, посмотри-ка на него.

— Да, атаман, — тут же уверенно подтвердил рыжий, — притом настоящий, природный, так сказать. Он входит в боевое состояние, просто, по своему желанию, вот правда выйти из него, самостоятельно не получается. Приходится водой отливать.

— Это как? — поинтересовался заинтригованный атаман.

— Просто, водой в лицо плескаешь, только тогда отходит.

— И он тебя не зарубил до того, как ты его водой отлил?

— Да, уж, — тут же сознался Кайсай, не упуская возможности прорекламировать своего напарника, — дело ещё то. Погонял он меня по лесам. Таких там просек нарубил… а плескать только издали, иначе без башки остаться можно.

И тут, неожиданно, и не по делу, влезла Золотце. Она спросила, скорее автоматически, чем сознательно, но тем не менее.

— Так это он тебе спину распорол?

Но тут же осеклась, сообразив — ляпнула лишнего, понимая, что никому ещё не говорила, как видела его голым, но было поздно. Райс услышала и прищурив глазки и пристально уставившись на дочь, задумалась, правда, ничего не сказала.

— Нет, — потягивая спину ответил ей Кайсай, — но в том лесу, тоже просек нарубили достаточно.

— Ладушки, — хлопнул в ладоши Агар, — кличут то тебя как? — спросил он, обращаясь к личинке берсеркера.

— Кулик, — еле слышно выдавил из себя белобрысый, краснея и тупя глазки, как тот леший, в лесу при Апити.

— Ладушки, Кулик, и ты ступай за стол. Гостем будешь. Сегодня пьём, едим, а опосля посмотрим, что за самозванцы к нам заявились…

Глава тридцать пятая. Он. Обречённый Набонид

Куруш, уже который день мучился от безделья. Днями, сидел в своём высотном саду, старался занять себя бытовыми дрязгами жителей, выступая в качестве верховного судьи, но всё это было скучно и не интересно. Даже несмотря на постоянную угрозу своему величию, выезжал в горы на охоту, которая в связи с огромным количеством людей охраны и сопровождения и постановочно привязанным козлам на скалах, тоже не развеивала его тоски и хмурого настроения.

Наконец, прибыл Тигран, которого Куруш, так нетерпеливо ждал все эти дни. Как только седьмой «кричащий» на золотых воротах, проголосил о прибытии царя Тиграна, Царь Царей тут же спустился в главный зал и встретил наместника армянской сатрапии, в главном зале, в окружении всей своей свиты.

Они уже давно перестали быть самыми близкими друзьями и тем более кровными братьями. Это произошло не сразу, а как-то постепенно. Сначала, Великий Покоритель Царств запретил другу называть его истинным именем, при этом, не объясняя своё решение.

Затем, стал избегать встреч один на один, мотивируя это необходимостью безопасности. Куруш давно уже не находился один на один, даже с самим собой, даже тогда, когда спал, ходил в туалет или ублажал на ложе любви, одну из своих жён или наложниц.

Тигран, почувствовав к себе охлаждение, всё реже стал появляться при дворе Куруша, предпочитая проводить время в своей крепости в Араратской долине. Охлаждение их отношений, Тигран, долгое время старался не замечать, каждый раз, объясняя эти явления для себя, стечением обстоятельств, нервозностью событий, происходящих вокруг или просто, плохим самочувствием Асаргада, но по-настоящему в это поверил, сразу, как только Царь Царей, неожиданно выдвинул своего сына Камбиза и яростно, даже на показ, взялся за его воспитание и обучение.

После этого события, Тигран сделал вывод, что при Куруше появилась новая влиятельная сила, вероятней всего, в лице первой жены Асаргада — Кассанден и её окружения с роднёй. Может быть она и не убедила Великого, в злостных намерениях урартца подвинуть его на троне, но по крайней мере, заронила в душе Повелителя зерно подозрения, относительно бывшего друга.

На самом деле, причина была в другом. Тигран, небезосновательно считался вторым человеком в персидской империи после Куруша, обладавший значительным властным влиянием и с очень боеспособной военной силой.

Зерно раздора было вброшено ни Кассанден и её окружением, а Крезом, бывшим царём Лидии, который при Царе Царей, пристроился в качестве советника. Именно он, как-то невзначай оговорился, о назревшей за спиной Великого, силы, способной, в раз, свернуть Царю Царей шею, если захочет и что недальновидно иметь такого друга, который настолько силён и властен, что в любой момент, может захотеть стать первым в империи.

Куруш тогда отмахнулся, но впервые задумался над этой гипотетической опасностью и волосы его стали дыбом. Он не раз анализировал ситуацию бунта Тиграна и нападения на его, Великого Повелителя Народов, и всякий раз, приходил к выводу, что его положение, относительно урартца, проигрышное.

Вся личная гвардия, на которую Куруш изначально опирался, тех полководцев, что вершили его восхождение к небесам власти, сегодня при нём не стало. Они размазались по бескрайней империи, став царями и его ставленниками в различных уголках Великой Персии. При них остались и верные им войны.

Несмотря на то, что при первом его зове, все как один, готовы были встать под его знамёна и выступить на покорение очередного царства, самовольно не присоединившегося к империи Куруша, они всё же были далеки и раздроблены, а вот Тигран, обладал мощным, сконцентрированным и самым боеспособным кулаком, притом, очень мобильным.

Куруша бесил даже самый бесхитростный расклад, который он себе представлял. Тиграну ничего не стоит захватить его столицу и убить его, со всем его окружением, а дальше, перебить всех остальных по очереди, по мере подхода, того или иного царя с войском, спешащим Курушу на помощь.

Вот эти больные, чёрные мысли, единожды подброшенные в голову Великому Курушу Крезом, навсегда отравили его отношения с Тиграном. Он бы и рад был ослабить, каким-нибудь образом, урартца, да, не знал, как. И что греха таить — побаивался, что-либо предпринимать в этом направлении открыто. В предстоящем походе, он решил, всё же, попытаться и явление к нему вестников из Сипара, натолкнуло Куруша на мысль.

Тигран вошёл в главный зал приёмов во всём блеске своего золотого боевого облачения и с вечно золотой кудрявой шевелюрой, цвет которой он поддерживал, ещё с ордынских времён. Вошёл в окружении таких же блистающих ближников, чем лишний раз заставил Царя Царей закусить нижнюю губу и напрячься.

Но и Тигран вскинул брови в негодовании, правда, тут же пряча своё недовольство в поклоне, когда заметил, что его законное место справа от Куруша, не пустует, как обычно, а занято Крезом. Это говорило о многом.

После ритуального приветствия Царя Царей, со всеми перечислениями его титулов и установленных эпитетов величия, Тигран застыл в ожидании дальнейших событий.

Куруш выслушал его не перебивая, даже, похоже, следя, не пропустит ли его бывший кровный брат, что-нибудь из обязательного перечисления его достоинств, встал и с дежурной улыбкой направился к Тиграну, широко раскрывая объятия. Тигран тоже улыбнулся, той же улыбкой, давая понять, что он, так же рад видеть «старого друга», как и тот.

Обнявшись, Куруш высказал, ничего не значащие слова недовольства, по поводу редкого появления Тиграна при его дворе и выслушав такие же, ничего не значащие слова о занятости и проблемах в сатрапии, резко, чуть ли не шёпотом, спросил:

— Ты привёз вести, которые я от тебя жду?

— Поэтому и задержался, — так же тихо ответил Тигран, — посыльный приболел в пути. Они ушли в большой поход на запад к холодному морю. Все, в полном составе. Степь пуста.

— Это точно? — спросил Куруш пристально смотря в глаза Тиграна.

— Точнее не бывает, — ответил тот уверенно, выдерживая колкий взгляд Царя Царей.

— Хорошо, — сказал Великий Повелитель уже громко и разворачиваясь к трону.

Но на место он не пошёл, а принялся ходить по кругу, сначала делая вид, что размышляет, а затем начал разговаривать, как бы сам с собой, но достаточно громко, чтобы все слышали:

— Ну, что ж. Теперь Набонид обречён. Он запрудил реки и превратил свою страну в одно огромное болото, думая, что это может остановить меня. Глупец. Этим он не меня остановил, а себя загнал в угол, лишив страну еды и торга. Надо начинать поход. Всех соберу у северной оконечности мидийской стены у города Опис. Через месяц, — он остановился, обернулся, кого-то высматривая и выйдя из разговора сам с собой, скомандовал в сторону ближнего окружения, — Атиаг, готовь посыльных. Весть разослать сегодня же и принеси письмо этих крыс, что дожидаются ответа.

Тайный визирь поклонился и бегом покинул зал. Тем временем Куруш, вновь подошёл к стоящему по среди зала Тиграну в плотную и наклонив голову к его уху, тихо заговорил:

— А ты со своей армией с ними не пойдёшь. У тебя, как и у Эбара, будет отдельное дело. Пока, я, буду наказывать Набонида и всех к то к нему примкнул под Описом, ты, незаметно, чтоб ни одна душа не прознала, возьмёшь Сипар с другой стороны стены. Притом, как я понял его правителя и командующего армией, возьмёшь этот город с открытыми воротами и слёзными заверениями в своей преданности мне. Не задерживаясь там и забрав их войско, броском осадишь Вавилон, чем отрежешь путь к отступлению Набонида. Если столица откроет ворота и осаждать будет не надо, то город не трогать. Никого в нём не убивать и не грабить. Это важно. Кто ослушается, казни сам и прилюдно. Оставаясь в городе лишь с необходимым количеством людей, основные силы и войско Кундук-Мардука отправь в тыл войску Набонида, зажав его в клещи.

Тут он остановился и отодвинулся от уха Тиграна, смотря в глаза армянского наместника, но не сверля, а как бы спрашивая, понял ли он его. Тигран слегка кивнул, прикрывая глаза. Причиной остановки был Атиаг, принёсший письмо вавилонского предателя. Куруш не стал брать его из рук визиря, а лишь небрежно указал рукой, что данный свиток необходимо отдать Тиграну.

— Это письмо Кундук-Мардука, правителя Сипара. Изучи его. Люди, доставившие его мне, ждут в гостевой комнате. Сам определись, с каким ответом, они должны будут вернуться к своему хозяину. Действуй и продумай поход так, чтоб ни одна душа со стороны, не узнала о нём. Начнёшь вместе со мной. Как об этом узнаешь — сам решай.

С этими словами Куруш повернулся и направился к своему трону, показывая Тиграну, что аудиенция для него закончена. Тигран поклонился ему в спину и развернувшись, покинул зал, а после короткой беседы с посланниками Сипара, покинут и негостеприимные Экбатаны.

Когда зал покинули все ближние и приближённые Царя Царей и кроме сидящего на троне Куруша и елозившего на месте Тиграна Креза, никого не осталось, исключая личную и постоянную охрану Великого, бывший царь Лидии, а теперь первый советник, позволил себе вопрос:

— О, Великий! Зачем ты отдаёшь славу взятия Вавилона своему врагу?

— Тигран мне, пока не враг, — резко оборвал его Куруш, но тут же продолжил уже тихо и задумчиво, — это, во-первых, а во-вторых, это прекрасный способ выковырять его из своей горной крепости, которая по докладам моих людей, сделалась им, уже не приступной, даже для всей моей армии вместе взятой. По праву покорителя Вавилона, я назначу его правителем в покорённом им городе. Это будет по закону. Большую часть своей конной армии, он будет вынужден отправить домой, оставив при себе, лишь небольшую часть. А вот тогда посмотрим на его поведение.

— Твой разум велик, как и твои деяния, Повелитель, — задумчиво произнёс Крез, — ты оскорбил его местом, посадив на него меня и подтолкнул к бунту, но он ничего не сможет сделать, против собранной в единый кулак твоей армии, а если осмелится или посмеет ослушаться не трогать завоёванный город, ты будешь в праве объявить его предателем и покончить с ним, отдав на растерзание вавилонским жрецам и жителям города.

— Я об этом ещё не думал, — усмехнулся Царь Царей, — но идея твоя, мне нравится…

Глава тридцать шестая. Они. Испытания

Первым испытание, проходил Кулик. Видно было, что волновался до трясучки в всех членах, поэтому, чтоб не выдавать нервозности, оба друга уселись прямо на землю, чуть в стороне от атаманского шатра, перед которым, как раз, готовили площадку. Кайсай всячески пытался успокаивать его, но всё тщетно. Наконец, плюнув на это бесполезное занятие, махнул на белобрысого рукой:

— А! Всё равно, как берсерком заделаешься, всё волнение, как рукой снимет, а вот мне, бедолаге, так сделать не получится.

— Кайсай, а ты не знаешь, как это будет происходить? — с трепетным волнением спросил Кулик, зачем-то, раскачиваясь взад и вперёд.

— Понятия не имею. Вон, видишь, поляну освобождают. Вот на ней и будешь плясать.

— Да, как же? Я ж, когда бешеный, ничего не соображаю. А вдруг на людей кинусь, порублю кого.

Кайсай задумчиво, как бы сам себе, тихо пробурчал:

— Или они тебя…

Они замолчали и стали смотреть на снующих, туда-сюда, воинов, готовивших место для показательных боёв. Те, освободив и утащив всё с поляны, стали таскать небольшие плотики, в рост человека по грудь, связанные из стволов осинок, в руку толщиной, и раскладывать их по кругу.

— А, понятно, — высказал свои догадки Кайсай, — тебя в центр загонят, вон, те щиты поднимут, и ты будешь там, как в клетке бесится.

— Да, это то понятно, — нервно махнул рукой Кулик, — непонятно, с кем биться придётся.

— Да, что ты всё заладил, с кем, да с кем. Какая тебе разница. Ты посмотри на эти рожи. Думаешь тебя здесь кто-нибудь пожалеет? Или вокруг друзья и родственники, со стариками, да, бабами?

Тут вдруг Кайсай завёлся не на шутку, неожиданно вспомнив, что он воин и в голове всплыли наставления деда. Он тут же отметил, что дружба с этим белобрысым, пагубно повлияла на него. Из расчётливого и безжалостного убийцы, он стал, по примеру Кулика, сопли распускать. В человечность играть.

— Запомни, берсеркер, любая драка — это бой на смерть. По-другому, не выжить. И если ты не окрысишься и не порубишь их на чурбаки, то порубят тебя. Здесь нужны только сильные и умелые, а людей, которых ты так любишь, здесь нет. Здесь только воины. Ты понял меня?

Кайсай злобно глянул на Кулика и с облегчением осознал, по его свирепой физиономии, что понял.

С ареной для состязания, Кайсай угадал правильно. Кулика вызвали в центр, ненавязчиво поинтересовались почему воин без щита. Пожали плечами, мол, тебе видней и следом за белобрысым в круг, с разных сторон, вышли шестеро громил, у которых в одной руке был толстый круглый щит, а в другой, вместо боевого оружия, по крепкой дубине. Кайсай облегчённо вдохнул: «ну, хоть может не убьют, а так лишь, как следует отлупят».

Подняли наружные щиты по всему периметру и с той стороны, где стоял Кайсай, ничего видно не стало, поэтому он опять сел на травку и прислушался. Ничего не происходило. Гости, допущенные для просмотра, облепили щиты, заглядывая поверх их, а атаман с застольными, просто, вскочили прямо на столы и весело переговариваясь, продолжили пиршество стоя.

Кайсай, к своему сожалению, ничего не увидел и не услышал, из того, что там, на площадке, происходило. Потому что, как только началось, то вокруг все заревели таким диким ором, что хоть уши зажимай. Орали, свистели, улюлюкали. Единственное, что Кайсая несколько успокаивало, так только то, что это не закончилось сразу, а продолжалось, и продолжалось довольно долго, говоря о том, что Кулик, всё же держится и бьётся до сих пор.

Наконец, со стороны Кайсая раздвинулись на короткое мгновение щиты и оттуда выскочил здоровяк, как ошпаренный. В руках у него была измочаленная половинка щита, в другой палки, вообще, не было. Потерял. Выглядел он взъерошено и при этом тяжело дыша. Кайсай улыбнулся, с гордостью осознав, что его друг, даёт там мужикам просраться.

Затем, чуть погодя, ближе к выходу, выскочил ещё один, не менее потрёпанный, но при этом разгорячённо злой и ругающийся. Пока Кайсай со злорадной улыбкой наблюдал за ним, вдруг, боковым зрением уловил, что прямо с атаманского стола, через выставленные щиты, в круг, кто-то прыгнул. Рыжий вскочил на ноги, вытягивая шею, но ничего через плотное кольцо воинов разглядеть не смог. Народ взревел в едином порыве и тут же всё смолкло.

Щиты попадали и кольцо зрителей сжалось к центру. Наконец, толпа зашевелилась и все начали расходиться. Кайсай лишь мельком увидел, как мокрого Кулика, обняв за плечи, сам Агар вёл к своему столу. Он облегчённо выдохнул. Странно. Он абсолютно не переживал за свой поединок, а вот за белобрысого, переживал, как красна девка. Теперь отлегло. Молодой бердник вновь уселся на травку и стал ждать своей очереди.

Но произошло что-то не понятное. Зрители, что стояли за щитами, все как один, гуськом потянулись к выходу, захватив с собой всё ограждение. Кайсай сидел с закрытыми глазами, настраиваясь на бой, а когда понял, что вокруг стало тихо, открыл глаза и замер в изумлении. Поляна перед ним была пустая и чистая, и он на ней, по сути дела, сидел совсем один! Атаман с приближёнными продолжал пировать за столом.

Рыжий воин внимательно всмотрелся в его окружение. Кулика видно не было. На какое-то мгновение, он поймал взгляд атамана, но тот, тут же повернулся к царице степи, сидевшей по правую руку от него и о чём-то с ней, заговорил. «Ну, ладно», — подумал Кайсай, — «они меня видят. К столу не зовут и от стола не гонят. Значит сидим ждём. Интересно, что они для меня приготовили. А ведь приготовили какую-то пакость, нутром чую».

Ждать пришлось долго. Очень долго. Кайсай даже начал подумывать о том, что его испытывали на терпение. Он мысленно усмехнулся. Так сидеть, рыжий мог хоть до позеленения всех присутствующих. Гости напились, наелись, вскоре, вообще, вышли из-за стола и стали кучками прохаживаться, туда-сюда, и тогда Кайсай понял, что они кото-то ждут.

Наконец, из-за кибиток, послышался конский топот, и гости оживились, собравшись в центре поляны. Каково же было изумление Кайсая, когда в проходе, он опять увидел вездесущую Золотые Груди, вслед за которой, прошли с десяток девок малолеток. И тут он всё понял.

— Твою ж мать! — выругался он в голос, но тихо.

Он разгадал, что в верхах решили совместить, что называется, приятное с полезным. Испытать новоявленного бердника-самозванца и устроить экзамен молодому пополнению «мужерезок». И он оказался прав. Гости, тут же, не скрывая интереса, расселись за свои столы. С обратной стороны стола, к царице подошла Золотце и отчаянно жестикулируя, толи, докладывала что-то, толи, оправдывалась.

В общем, они как-то однобоко беседовали. Лица Золотца Кайсай не видел, но по лицу царицы, сделал вывод, что разговор был не из приятных. Матерь злилась. Наконец, она махнула рукой на Золотце, что, наверное, означало «да хрен с тобой, делай что хочешь», и отвернулась к Агару. Дева вернулась к девочкам и что-то им коротко сказала, от чего те, хищно заулыбались. Какие-то не хорошие мысли закрались в голову Кайсая. Что за подвох его ожидал?

После того, как Золотце дала наставления своим подопечным, она неожиданно, направилась прямо к Кайсаю, при этом, уж очень загадочно улыбаясь. Это рыжему, тоже не понравилось. Он поднялся с травы, при её приближении и взаимно растянулся в улыбке.

— Кайсай, — начала она тихо, как бы подчёркивая, что не желательно, чтоб разговор был услышан другими, — это не совсем испытание, к которому ты готовился. Я, просто, уговорила Матерь, дать девочкам урок, поэтому, ты постарайся, не очень сильно калечить детей.

— Ты, что, издеваешься, Золотце, — ответил он в её же манере, так же продолжая улыбаться, — ты глянь на глазки этих «яйцерезок», недоделанных. Они же будут биться на смерть, а ты мне предлагаешь гладить их по головке?

— Я, просто, прошу не калечить, — не унималась настырная дева, — я же знаю, это вполне в твоих силах. Что тебе стоит?

«Ах, ты, стерва, хитрожопая», — подумал Кайсай, но вслух сказал:

— Постараюсь… если поцелуешь.

Улыбку с её лица, как ветром сдуло, и она ошарашено прошипела:

— Ты чё дурак?

— А чё тебе стоит? — действительно прикидываясь дурачком передразнил он её.

Она ничего не ответила, лишь злобно сверкнув своими зелёными глазищами, и резко развернувшись, быстрым шагом пошла к своим подопечным. Кайсай задумался. Противник был не только незнакомый, но и непредсказуемый для него. Он, совершенно не знал уровень их подготовки. Их хрупкий вид обманчив, это он понимал прекрасно, и биться они будут в полную силу, по-настоящему, а возможно, действительно, насмерть.

Он был уверен, что это непростой урок, а испытание для них, такое же, как и для него. Их девять и единственный шанс не дать им его порвать — это его подвижность, их психическая горячность и надежда на то, что они не обучены биться с высокоподвижным противником, хотя последнее всё же, он поставил под сомнение. А вдруг обучены?

Какой-то воин вынес на поляну тренировочные палки и сложил их на траву в центре. Второй, вынес стопку небольших круглых щитов и положил рядом. Кайсай тут же сообразил, что бронь в бою на деревяшках, лишь будет мешать, крадя подвижность и гибкость, поэтому недолго думая, снял шапку, выпуская косу на спину, ослабил завязки на броне и вылез из неё, как змея из старой кожи. Отстегнул меч, кинжал, вынул ножи из сапог и всё это аккуратно уложил на траву.

Пояс снимать не стал, памятуя о лешем. С голым торсом, без брони, он смотрелся очень жалко, по-детски. Из далека, пацан пацаном, но тот, кто видел его вблизи, сразу обращал внимание, что этот пацан, непростой. Да, на нём жира не было, а мяса, перетянутого жилами, было предостаточно. Вперёд вышла Золотце и жестом руки предоставила ему право, первому выбрать оружие. Кайсай поклонился и направился в центр.

Для начала, молодой бердник подошёл к гостевому столу и показал зрителям, в общем то, простой фокус, который заключался в том, что, уважительно поклонившись в пояс и выпуская косу вперёд, он резко выпрямился с небольшим поворотом и коса, как живая, взвившись в воздухе, аккуратно обмоталась вокруг шеи, превратившись в некое подобие воротника. Конец её впился хитрой застёжкой в намотанный воротник и там замер. При этом, руками он её не касался.

Выглядело это, действительно, очень эффектно, и зрители за столом, судя по бурной реакции, это оценили. Затем он прошёл к оружию, выбрал палку. Щит брать не стал. Отошёл обратно к столу и знаком руки, предложил противникам выбирать оружие. Сам же, опёршись на деревянный меч, как на клюку, уткнув палку в землю, опустил голову и стал ждать.

Молодые девы-воины, по очереди, разобрали мечи и щиты, вновь выстраиваясь в ряд на прежнем месте. На поляне остался лежать один щит. Кайсай уже начал в голове прикидывать, как он мог бы использовать эту помеху, но тут вышел воин и щит забрал. «Никак», — тут же подумал Кайсай. Из-за спины раздалась команда атамана:

— Начинайте!

Кайсай ожидал движение всех девяти, и как же он был удивлён, когда в центр вышла, только одна девка и там остановилась, принимая боевую стойку и ожидая подхода противника. Кайсай с места не тронулся. Как стоял, опёршись на клюку, так и остался стоять. Девочка ждала. Кайсай не шевелился. Пауза затягивалась.

— Начинайте! — повторил Агар уже с ноткой раздражения.

Девочка колыхнулась и двинулась на странного, не желающего драться противника. Но даже когда она подошла и запрыгала перед ним, вызывая его на ответное движение, по которому, могла бы предугадать его замыслы, как учили, противник не шелохнулся. Он по-прежнему стоял, низко опустив голову и казалось даже не смотрел на неё.

Наверное, у молодой златовласки создалось впечатление, что это, просто, мальчик для битья и его, наверное, за что-то наказали. Она ещё пару раз прыгнула в разные стороны, а потом подскочила и со всего маха врезала.

Вот только ни в кого не попала. Кайсай, вместо того чтобы отражать удар или уклоняться, как предписывалось по всем боевым наукам, неожиданно резко бросился вперёд, проскальзывая ей под руку и захватывая её. Тут же крутанулся, синхронно с её поворотом и ловя девочку на инерцию её же маха, хватая девичью косу на уровне шеи. Мгновение. И вот она уже ничего не понимая задыхается, повесившись на собственной косе.

Бердник вновь замер в той же позе, что и раньше, только теперь, левой рукой он держал трепыхающуюся личинку «мужерезки» за косу, превратившуюся в поводок, обмотавшись вокруг её шеи. Он постепенно стягивал эту удавку и душил беспомощную деву.

Та уже и палку бросила, и щит уронила, схватившись обеими руками за косу в районе горла. Только когда почувствовал, что девочка начинает обмякать, выпустил и она грохнулась на траву, тяжело, с шумом хватая воздух и отползая на четвереньках в сторону. Кайсай принялся ждать дальше. Тут, до него донеслось недовольное шипение Золотца:

— Что я вам говорила? Кому ещё не понятно?

Дальше она заговорила тише, а рыжий прислушиваться не стал. Вышла вторая. Высокая, почти с Кайсая ростом. Походка мягкая, осторожная, готовая к прыжку. В стойку не встала, а принялась заходить на бердника со стороны солнца, с боку. Кайсай стоял статуей, никак не реагируя на противника. Она зашла ещё глубже, почти за спину. Он не шевелился. Подошла в плотную на расстояние вытянутой палки. Нет реакции.

Памятуя о предыдущем поражении своей подруги, она не стала махать, а решила его просто уколоть в спину, с последующим отскоком. Это была её ошибка. Он, просто, крутанулся вокруг собственной оси. Палка ткнула пустой воздух, а бердник за счёт своего вращения, ещё прибавил ей поступательного движения, а сам, опять оказался у неё под рукой, но не стал крутить, как предыдущую, а сделав подсечку, левой рукой на противоходе ударил её по горлу, от чего та взлетела в верх, переворачиваясь назад, задирая в воздух ноги и очень неслабо брякнулась спиной о землю, потеряв где-то свой деревянный меч, а щитом при приземлении, разбив себе верхнюю губу, правда, не сильно.

Вот и вторая выведена из строя. Кайсай уже понял уровень этих девочек и про себя сильно обиделся на Золотце. Неужели, думал он, его так низко оценивают, что выставили против воина, бердника, способного в одиночку драться с целым, до зубов вооружённым отрядом, абсолютно, ничего не умеющих и не знающих девочек, да, ещё к тому же, по одиночке.

Это было обидно. К такому унижению, он был не готов. Кайсай демонстративно выбросил палку в сторону и полным ненавистью взглядом, буквально, просверлил золотую деву, которая тут же встрепенулась и быстро засеменила к нему. Подбежав вплотную, она впилась в него зелёными глазищами и почти шёпотом затараторила:

— Кайсай, прошу тебя, не надо. Никто не хотел тебя обидеть. Я знаю, ты настоящий воин, но послушай меня, пожалуйста, этих дур надо наказать. Помоги мне. Они прошли все вступительные ритуалы в сестричество, но духом слабы. Эти соплюшки, возомнили себя, чуть ли не выше неба. Опусти их оттуда на землю, только не убивай. Им сказали, что ты простой воин. Пришёл наниматься в одну из орд. Что ты самый обыкновенный, каких тут тысячи и если они считают себя готовыми к походам, то пусть это покажут на тебе.

Она замолчала, умоляюще и уже чуть ли не плача, смотря ему в глаза, в которых блестел холод и равнодушие. Наконец, она решилась на отчаянный шаг:

— Я тебя поцелую, только помоги, пожалуйста, иначе я опозорюсь ещё больше тебя.

С этими словами она опустила глаза, закусила губу и приготовилась реветь от отчаяния.

— Вот, с этого и надо было начинать, — громко и весело проговорил он и почти шёпотом добавил, — за этот позор, ты мне будешь должна нечто большее. И давай стразу всех, а то я, так замёрзну.

Золотце улыбнулась многообещающе и отправилась к приговорённым к побоям молодухам. Что она им там говорила, Кайсай не слышал, но они вдруг резко и одновременно завизжали, и кинулись на него всей кучей, на бегу выстраиваясь полукругом, зажимая его в клещи.

На этот раз, Кайсай не стал ждать. Прижимаясь к земле, стелясь, как позёмка, петляя, как заяц, понёсся им навстречу с голыми руками. И тут началось!

Он метался, как волк в обезумевшем стаде овец, тут же сбив их в кучу малу и лупящих самих себя, со всей своей девичьей дури. Рыжий крутился, как волчок, делал резкие рывки в разные стороны. То бежал, петляя спиной вперёд, то прыгал с кувырком, то перекатом в сторону, всякий раз оказываясь за спиной какой-нибудь малолетки и прикрываясь ею, как щитом, сбивал её с равновесия, швыряя бедную проломным тараном на остальных его ловящих, которые, тут же заваливались кучей, умудряясь при этом, отбирать у девок щиты и выбрасывать их из кучи малы, подальше.

Зрители даже не успели сообразить, что происходит, как всё кончилось. Пятеро из семи, корчились на земле, получив побои от своих же подруг. Одна, стояла без щита, но с палкой, правда, двигаться не могла, ибо об её ногу, похоже, кто-то свой меч сломал, а другая была на ногах, но без щита и меча, кроме того, прижимала руку к левой щеке, на которой на пол лица, уже начинался наливаться новорождённый синяк. Избиение младенцев, было закончено.

Кайсай направился к столу, выслушивать вердикт, по поводу себя, приготовившись высказать пару колкостей экзаменаторам, то тут неожиданно боковым зрением, увидел идущего к нему деда. Его Деда?! Рыжий остановился и медленно повернул голову в его сторону, открывая рот от изумления и тут же понял, что обознался.

Походка деда, осанка деда, и сам он был дед, но не его! И тут, по спине пробежал холодок. Кайсай понял, кто к нему идёт и понял для чего. Он только что наказал зазнавшихся девок, а вот теперь, его идут наказывать, чтоб не зазнался. Рыжий сам не зная почему, вдруг сделал идиотскую рожу, расплываясь в улыбке. С виду дурак дураком и счастья у него полные штаны.

Дед, что к нему подходил, с виду был самым обычным. Сапожки кожаные, штаны, правда дорогие, блестящие, а вот рубаха, явно не размеру, будто снял с кого то, кто поздоровее. Выражение его лица, показалось Кайсаю дурашливым, как будто, тоже не своё одел. Это настораживало. Ростом, он был выше рыжего, почти на пол головы. В плечах шире, хоть и держал их низко опущенными. Подходя в плотную, этот дед, начал ожидаемое представление:

— Вот, атаман, я понимаю, орёл, парень, — начал он старческим, скрипучим голосом, как бы обращаясь к Агару, а сам медленно, расслаблено, безобидно, не имея дурных намерений, подошёл к Кайсаю, поворачиваясь к нему боком и как бы само собой, кладя рыжему руку на плечо.

Молодой бердник, продолжая глупо улыбаться, ждал этого момента. Он был почему-то уверен в том, что его сначала, попытаются обмануть, именно таким, нехитрым приёмом. Вот, только он бы, никогда так делать не стал, зная, что перед ним ученик такого же, как он, а значит, все хитрости эти, знает наизусть.

Кайсай не ошибся. И захват он попытался медвежий сделать и на икру под коленом наступить, но не получилось у него не то, не другое.

Это был любимый приём его деда, который всякий раз, вроде бы, как всем видом на мировую шёл, зубы при этом заговаривая, а сам… Кайсай уже давно придумал противодействие этому коварному захвату и даже его дед, зная, не всякий раз увёртывался от «ответки». А этот, с подобным, был явно не знаком. К тому же рыжий, бегая с девками в предыдущем побоище, был с голым торсом и мокрый от пота, а значить скользкий. Этого противник, тоже не учёл.

Кайсай, крутанулся вокруг собственной оси на сто восемьдесят градусов ныряя вниз, одновременно цепляя поднятую ногу своей ногой и двумя руками нанося удар под рёбра. Дед от такого непотребства, потеряв равновесие, отлетел на несколько шагов, как девка легковесная, а молодой, остался стоять где стоял. Тут, рыжий хотел было по злословить, но вовремя удержал язык за зубами и сосредоточился, понимая, что шутки кончились и за него, сейчас, возьмутся серьёзно. И он опять оказался прав.

Дед резко вскочил на ноги и вроде бы, как не обижаясь, добродушно засмеялся, хотя в глазах, Кайсай прочитал другое. Шутки с прибаутками, действительно, кончались, начались танцы.

Кайсай сразу понял, что этот дед быстрее и проворнее, чем изначально казался, поэтому сосредоточился, стараясь не пропустить ни одного его движения. Находясь на расстоянии друг от друга в пять, шесть шагов, они закружили странный хоровод. То передом, мелко перебирая ножками и стелясь по земле, то петляя спиной в перёд, то молодой за старым, то старый за молодым, то смешно скакали боком, то, вообще, прыгая друг перед другом кубарем в сторону, то через спину с откатом.

Человеку со стороны, это могло показаться танцами двух идиотов, знатокам же, как шахматная партия. Крутились так, они долго, постоянно меняя направление и скорость. Но кроме этого причудливого танца, ни одного контакта, да, чего там контакта, даже попытки не было.

Этот причудливый танец затягивался. Бойцы брали друг друга измором, понимая, что тот, кто первый нападёт, тот проиграет, коль будет прочитан. Требовалось измотать соперника так, чтоб он потерял контроль и не успевал реагировать. Побитые девки, во главе с Золотцем, столпились у самых кибиток и смотрели, как заворожённые за этим хороводом, вряд ли, что, понимая в этом, но смотрели не отрываясь.

Стражи прохода, вывалили всей гурьбой и сцепившись руками в локтях создавали затор, для напирающих снаружи зрителей. Матерь, смотрела стоя, превратившись в статую. Агар, вообще, перелез через стол и сложив руки на груди, внимательно следил за поединком, стоя перед столом. Ещё двое вышли из-за стола в сторону от площадки и тоже, чуть присев и наклонившись, как загипнотизированные, следили за бойцами, дёргаясь, то и дело, как бы проживая в голове за бьющимися, их состояния.

Наконец, Кайсай мельком уловил первую ошибку старого. Затем другую. Он понял, что противник начинает ошибаться. Он долго ждал этого момента. Рыжий резко взвинтил темп и сократил дистанцию, но, как только тот принял вызов, тут же отошёл и замедлился. Опять рывок на грани атаки и опять пауза. Больше Кайсай, уже инициативы не отдавал.

С этого момента, боем командовал он. Такой рваный темп, в конец вымотал старика, и рыжая бестия пустился в финишный спурт. Он взвинтил темп, на сколько был способен, сам уже порядком уставший и начал дёргать соперника дистанцией. Каждый раз, почти атакуя и наконец молодой поймал старого.

Тот на мгновение потерялся и пропустил его. Молниеносный контакт и дед лежит лицом в траве и от отчаяния, со всей силы, кулаком врезает в землю. Молодой тяжело дыша, замер над ним. Победа.

Кайсай, вдруг выгнулся в спине и тут же лёг рядом, скорчив на лице мученическую гримасу. Раненная спина дала о себе знать. Нет, она не болела, её просто скрутило судорогой. Он видел, что старик сел, понурив усталую голову, а к ним степенно, о чём-то размышляя приближался Агар. Дед посмотрел на корчащегося пацана и удивлено спросил:

— Ты чё?

— Да так ничего. Спина, раненная, даёт о себе знать.

— Ну ка, — пробасил поверженный, бесцеремонно переворачивая победителя на живот, — понятно, — мгновенно поставил диагноз дед и тут же, чем-то больно уколол вдоль позвоночника в нескольких местах.

Чем он там колол, Кайсай не понял, но судорога, враз, отпустила, и он сел рядом.

— Олкаба, — представился старый бугай, протягивая Кайсаю руку, как равному.

— Кайсай, — ответил рыжий, пожимая медвежью лапу.

Тут подошёл правитель орд. Кайсай поднялся с поклоном, а побеждённый бердник, даже не подумал.

— Ну, что уже запыхался? — презрительно спросил Агар молодого бердника.

Кайсай ничего не ответил, явно не ожидая такого вопроса.

— А ты что думал, детей малых отлупил, да, деда, не на что уж не годного, чуть ли де до смерти измором загонял и всё?

Кайсай опять ничего не ответил, но на этот раз, просто, от того, что лишился дара речи, от такого заявления. К этому времени, вкруг них стали собираться почётные гости стола Агара, что позволило несколько отвлечься и прийти в себя.

— Ни чего себе дед, — проговорил Кайсай, помогая Олкабе подняться, — мне бы в его годы такую прыть.

Дед, опираясь на руку молодого, не то кряхтя, не то посмеиваясь, отвесил взаимный комплимент:

— Эх, мне бы в твои годы, да, твои умения, вот это да.

— Ладушки, тут. Ишь запели соловушки, — прервал их реверансы верховный атаман, — Чё эт ты расклеился, старый?

— Да, я ему немного ногу отнял, — ответил за деда Кайсай, — ничего, немного погодя оживёт.

— Ты эт, Агар, — тут же вступился Олкаба, — не наезжал бы на пацана. Его бы Кинху показать, со спиной то. Я б с такой раной, в лёжку бы лежал, а он ишь, ещё прыгает. Чую до прыгается. Не заполучив, потеряем.

— А ну закажи, — серьёзно и почти грозно велел Агар, уставившись на Кайсая.

Тот нехотя повернулся к нему спиной, замер. Сильные пальцы атамана начали щупать рану, почти на всю спину, но голос подошедший к ним Райс, остановил процесс грубой диагностики.

— Не лапай, — грозно велела она и подойдя ближе, сама принялась за осмотр.

От её, еле ощутимого прикосновения, Кайсая вновь дугой выгнуло, как и при осмотре, в своё время Золотцем, и такая приятная услада разлилась по всему телу, что он, аж дышать перестал.

— Не надо его Кинху показывать, — заключила она, прекратив доставлять удовольствие своим обследованием, и когда рыжий повернулся к ней лицом, вперила свои нереально синие глаза в его и будто подозревая молодого бердника в чём-то запретном и наказуемом, сурово вопросила, — тут штопал, кто-то по выше Кинха. Скажешь кто?

— Нет, — тут же не задумываясь ответил Кайсай, видимо в память врезалась злобная реакция Золотца на счёт Апити, и только после сказанного с опаской задумался, кому перечит.

— А коли велю, — грозно, чуть ли не прорычала Райс.

Кайсай опустил взгляд и лихорадочно начал соображать, что делать. Рассказать царице правду про еги-бабу с лешим, засмеёт и не поверит. К тому же, придётся за одно рассказывать, о том позоре, при котором эта рана появилась, о том, как такой бердник как он, чуть не сдох в обычной драке, против двух увальней, а это, в данной ситуации, вообще, немыслимо. Лучше сдохнуть. Он тут, только что выиграл такой показательный поединок и всё испортить одним махом? Ну, уж нет. Лучше не подчиниться и умереть победителем, чем всё растрепать и покрыть себя позором.

— Молодец, — неожиданно прервала его страдальческие ковыряния в мозгах, Райс, и доброжелательно улыбнулась, — с виду трепло треплом, а смотри к, тайны хранить умеет. Не переживай, я сразу поняла, чья это рука, да и Золотце мне, кое-что рассказала. Значит всё же жива ещё? На сколько хоть выглядит?

Кайсай стушевался, надо ж насколько идиотский вопрос. Он отвёл взгляд в сторону, где опять ему на глаза попалась Золотце, стоящая чуть в стороне, но по-прежнему отвечать не стал, а лишь неопределённо пожал плечами.

— Хорошо, — подытожила Матерь их странный и однобокий диалог, — поговорим ещё, — тут она посмотрела туда, куда смотрел молодец и увидев свою боевую Матёрую, теребящую в руках кожаный кошель, обратилась к ней, — ты что, Золотце, хочешь, что?

Та в раз, покраснела, став, как наливное яблоко, глазки потупила, прям девка «навыдане» и тихо ответила:

— Да, вот, Матерь, расплатиться бы с ним надо, — и после недолгой паузы, буквально, выдавила из себя, — обещала.

— А, — понимающе проговорила царица, отходя чуть в сторону и давая своей воительнице, возможность передать ему кошель наконечников.

Боевая дева встрепенулась, как бы решившись и шагнула к нему, как на смерть в костёр жертвенный, но вместо того, чтобы вручить мешок, резко взяла его голову в руки девичьи и впилась в губы поцелуем. После того, как оторвалась, от не дышавшего, обалдевшего, с бешеными глазами Кайсая, небрежно произнесла:

— Сдачи не надо.

После чего спокойно развернулась и пошла на выход.

— Это что было? — спросила молодого бердника Матерь, похоже изумлённая, ещё больше чем он.

Но ей ответила уходящая Золотце, в пол оборота через плечо:

— Это оплата, Матерь, этот рыжий торгаш, видите ли, за свои услуги, деньгами не берёт.

Взрыв хохота, притом общего, моментально разрядил обстановку, что и самого Кайсая в чувство привело.

— Маловато будет! — прокричал он вслед уходящей деве.

Та уже от прохода лишь крикнула:

— Ты лучше яму рой, по глубже!

После чего вышла с царского двора, а сильные мира сего, продолжили веселиться. Кайсай видя, что перестал быть центром внимания, спокойно, не спеша пошёл одеваться, да, оружием обвешиваться. На него, как бы и внимание никто не обратил, но когда он влез в бронь, то неожиданно, обнаружил прямо перед собой, царицу.

— Послушай, Кайсай, мальчик мой, у тебя что с Золотцем, давно…

Рыжий, тут же смекнул к чему клонит Матерь и не дав ей даже договорить, прикинувшись полным дураком, выдал:

— Не бойтесь, Матерь, я скроюсь так, что не в жизнь не найдёт, ну, если конечно, ты сама ей, на растерзание не отдашь.

Кайсай быстро сообразил, что раз Матерь ничего не знает, значит у боевой девы было основание об этом не докладывать, а ему то зачем, её с потрохами сдавать. Матерь — это её царица, а не его. Райс тут же осеклась, поняв, что этот малый, не так глуп и прекрасно понял, что она хотела спросить и ни за что не скажет правды, улыбнулась и тут же перевела разговор:

— У меня к тебе будет одна просьба, бердник, — начала она величественно, — думаю не откажешь?

— Как я могу отказать тебе, Матерь, — на полном серьёзе ответил молодой воин.

— Ну, вот и хорошо, — закончила она беседу, по сути даже не начав, — мои люди найдут тебя, попозже.

С этими словами, она развернулась и пошла к столу, но не для того, чтобы сесть за него, а лишь со всеми распрощавшись, покинула царский двор.

Глава тридцать седьмая. Она. Откровения Русавы

Встреча с молодым бердником и события, которые вокруг него закружились, буквально, выбили, у Райс, землю из-под ног. Всю дорогу до стойбища, царица была сама не своя. Калейдоскоп обрывочных мыслей, мельтешащих в голове, лишал её возможности думать полноценно. Каждый обрывок осознания произошедшего, всплывающей в мозгу, теребил память и со страхом давился усилием воли, не давая ему вырасти в полноценное, взвешенное суждение.

Страх этот был, странным и необъяснимым. К одним мыслям, она относилась, как огромный дракон к хрупким бабочкам, всякий раз, боясь обдумывать, потому что пугалась их разрушить. Царица боялась, что как только начнёт их анализировать, эти эфемерные создания, могут рассыпаться под прессом логики, а она, сейчас, как никогда хотела в них верить и сохранить.

Верить в то, что найдётся Апити и всё, удивительным образом встанет на ноги, вернётся на круги своя. Странно, но такая сильная Матерь, вдруг ощутила себя беспомощной, в водовороте событий и видела в Апити некий свет в оконце, некий спасательный плот.

К тому же, появление этой парочки, молодого бердника и личинки берсеркера, однозначно говорило ей о том, что появились они, не просто так. Она почувствовала некий рубеж в своей жизни, очень важный рубеж, за которым открывалось то, к чему она всю жизнь готовилась.

— Вот, оно. Началось, — проговорила Райс сама себе, тупо смотря на гриву своей лошади и почувствовала, как волосы под золотым колпаком, зашевелились.

Эта мысль тоже пугала, но в отличии от мечтаний о встрече с Апити, эта, пугала своей бесповоротной обречённостью и грузом ответственности, как-то разом, навалившуюся на её плечи. Она жила с уверенностью, что не уклонно идёт дорогой своего предназначения, в конце которой её ждёт финальный бой, где всё и решится.

Всю свою сознательную жизнь, она считала себя главным щитом, защищающим всё то, что было свято для народов степей и священным мечом, единственной, кто способен поразить великого и непобедимого другими, врага. Она с этим настолько свыклась, считая каждый свой шаг, как путь особой судьбы, и вдруг, резко осознала, что вся её жизнь, до этого момента, была лишь подготовкой поля для посева, на котором вырастут те, кто и будут реальным щитом и мечом Священной Троицы.

Это, почему-то, напугало по-настоящему. Мысль, оказалась столь же неожиданная, как и предыдущая, про хрупкость мечтаний, только в этом случае, царица осознала себя, наоборот, хрупкой бабочкой, перед толстокожим и могучим драконом. Она тоже её отбросила, боясь сломаться, рассыпаться.

Странная связь её дочери и этого бердника, также ей показалась, в каком-то смысле, судьбоносной. Она сразу почувствовала это, каким-то непонятным образом. Ещё когда заметила изменения в Золотце, при её рассказе о встрече с молодым бердником у реки.

А она тогда, никак не могла понять, что это за щемящая тревога, скреблась на сердце и слушая дочь в пол уха, не придавая особого значения мелочам, убедила себя в том, что предчувствие того, что происходит нечто судьбоносное, было связанно именно с загадочной еги-бабой, с которой дева и начала свой рассказ.

Но увидев их сегодня в месте, притом не там на входе, где они зубоскалили, а на боевой площадке, при испытании, она отчётливо поняла, что щемящая тоска предчувствия, была связана именно с их встречей и завязывающихся между ними отношений.

Понятное дело, что девочка кое-что утаила, кое-что решила умолчать, но она, как мать, сразу и безошибочно заметила в этой ненавидевшей всех мужчин, заносчивой боевой деве, резкие, глубинные изменения и однозначно определила, что Арина влюбилась!

Материнское чувство проснулась, непонятно откуда. Райс, неожиданно пожалела, и дочь, и этого мальчика, которые так не вовремя затеяли чувственные отношения и точно осознала, что испугалась уже за них. Только почему?

Она вспомнила слова мамы, некогда сказанной ей, что любовь и полоумие одного поля ягоды и что влюблённая дева — больная на голову. Напугало то, что дочь заболела? Нет. В конце концов, она не царица, а простая дева. Ей это не противопоказано. Ну и что, что Матёрая и за её спиной сотня кос. Любовь не заразна. Боевое сестричество и с больной на всю голову командиршей, с поставленной задачей справятся. Сотня у неё отборная.

К тому же, по не писанным законам их бабьего царства, Матёрой, семья не возбраняется. Райс тут же вспомнила Линху с Теродамом. Её счастливое лицо, которое светилось обычным бабьим счастьем. Хотела бы она, как мать, такую судьбу дочери? А почему нет? Но тем не менее, что-то царицу тревожило, скребло по сердцу и от чего ей становилось страшно, вот только она никак не могла понять, по какому поводу, все эти предчувствия.

Прибыв в стойбище, Райс уединилась в своём шатре, мимоходом произнеся единственные слова за весь путь, потребовав к себе Русаву. Та вошла без доклада. Остановилась в проходе, хмуро оглядев растрёпанную в чувствах царицу. В её старческих глазах, вдруг засверкали какие-то искорки и она, упираясь на свою клюку, быстро шаркая ногами, подошла к Матери, сначала с одной стороны, заглядывая в глаза молчавшей и растерянной Райс.

Затем, проковыляла мимо неё и заглянула в глаза с другой стороны, как бы проверяя увиденное, но при этом, все видом показывая, что не верит собственным глазам. Наконец, закончив обход с загадочным «Ага», торопливо засеменила на выход.

Райс вытерпела всю эту процедуру осмотра с полным равнодушием, замешанном на полном отсутствии в голове каких-либо мыслей и даже когда вековуха, ни с того, ни с сего удалилась, никак не прореагировала на это, каким-то внутренним подсознанием определяя, что так и должно быть.

Когда Русава вернулась в шатёр, то застала её, всё в той же безвольной позе непоколебимого опустошения. Вековуха притащила большой мешок вина, отобранного у Шахрана на «государственные нужды» и не уговаривая, да, и вообще не говоря ни слова, набухала полную чашу и протянула её Райс. Та, послушно приняла и тут же залпом осушила.

Не откладывая лечение больной в долгий ящик, Русава налила ещё одну. Райс выпила и её, всё так же механически и не осознано, тупо взирая на суетливую вековуху. Налила бы третью и третью бы приговорила, но Русава решила, что лекарь, тоже должен войти в положение больной и третью чашу осушила сама. После чего, поставила винный мешок на пол и пристроилась на лежак рядом, ожидая начала воздействия лекарства.

Молчаливое сидение продолжалось до того момента, пока Матерь всех степей, глава клана «меченных» и царица народов, срубленным деревом не повалилась на спину и расплываясь в блаженной улыбке, не приготовилась в блаженстве уснуть. Тут, дряхлая вековуха вскочила, ухватив царицу за грудки и кряхтя, усадила обратно. Вновь присела рядом, придерживая Райс за плечи, чтоб та не заваливалась и начала допрос:

— Ну, чё полегчало?

— Русава, — пьяно растягивая слова, заплетающимся языком, заговорила царица, то и дело клюя носом и тыкаясь, то в грудь, то в плечо собеседнице, — ты не представляешь, что сегодня было? Это ж надо, сколько всего много? Мне твоя помощь нужна, Русава.

— Валяй. Выкладывай, — столь же пьяно, но в отличии от собутыльницы, скукожено, тупо смотря в одну точку на полу, велела вековуха.

— Аринка влюбилась, — выпалила царица, стараясь сфокусироваться на лице ведуньи.

— Во, как, — взбрыкнула Русава и Райс в очередной раз клюя носом, чуть не промахнулась мимо её тела.

— Точно тебе говорю, — уверила её Райс, мотнув головой и отбрасывая растрёпанные рыжие лохмы за спину, — хороший мальчик. Мне понравился, вот только страшно мне стало. Защемило, что-то, вот тут, — и она хлопнула себя кулаком в центр груди, — так жалко стало их обоих… и страшно.

— Почему? — поинтересовалась Русава, оторвавшись от чего-то на полу и повернув голову на царицу.

— Не знаю, — шутовски вскидывая плечами и кривя губы ответила Райс, — вот, я тебя и хочу попытать, чего испугалась.

— А кто такой? — почему-то с вызовом спросила вековуха.

— О-о, — загадочно протянула царица, расплываясь в улыбке и выставляя указательный палец в небо, — это-то самое интересное. Бердник. От Деда пришёл. Помнишь Деда? — вопросительно посмотрев на Русаву и понимая, что та не помнит, пояснила, — ну, тот бердник, что у меня по молодости в орде был. Ну, которого я с песков из плена привезла.

— Деда?! — наконец вспомнив, изумилась ведунья, — так он же пропал.

— Как пропал, так и «выпропал», — пробубнила заплетающимся языком Райс, — да, это ещё не все совпадения и отголоски прошлого. Этот мальчик, привёл с собой личинку берсеркера. Один в один Агар в молодости. Всё, как будто возвратилось на новый жизненный круг.

Райс прикрыла глаза и растянулась, в не совсем приличной улыбке.

— Во, как, — в очередной раз, взбрыкнула пьяная ведунья.

— Да, это бы ещё хрен бы с ним. Самое страшное то, от кого он ко мне пришёл, — здесь царица резко погрустнела и через долгую паузу, которую Русава провела в ожидании продолжения, на её глазах навернулись слёзы.

— Так ты ж сказала от Деда? — увидев заблестевшие глаза царицы, прервала молчание вековуха.

— От Деда, он сначала попал к ней, а уж потом ко мне.

Райс замолчала опять, смахивая слезу со щеки. Русава тоже молчала, стараясь собрать в кучу, расползающиеся спьяну мысли, наконец, не выдержала, поняв, что Матерь ушла в свои внутренние воспоминания и подтолкнула:

— Ну, не томи.

— От Апити, — чуть ли не шёпотом произнесла царица и слёзы полились ручьями по её щекам.

Русава вдруг резко выпрямилась, превратившись в застывший столбик с выпученными глазами и просидев так, какое-то время, так же неожиданно сдулась, превратившись в скрюченную и высохшую рухлядь.

Райс не логично, перескакивая с одного на другое, начала рассказывать всё, что удалось ей узнать о некой загадочной еги-бабе, все свои соображения, догадки, подозрения. Говорила она долго и сбивчиво, но Русава, так и продолжала сидеть в скрюченном состоянии, больше не произнеся ни звука. По её, в раз, протрезвевшему лицу, катились слёзы, на которые она, похоже, даже не обращала внимания.

Разошедшаяся Райс, не сразу заметила перемену с вековухой, а когда заметила, то напугалась в очередной раз, за этот день и даже часть хмеля слетела.

— Что с тобой, Русава? — бросилась она её тормошить, почти трезвым голосом, — хоть ты меня не пугай сегодня! Я к тебе за помощью, а ты!

Старая ведунья, в один момент превратилась в дряхлую вековуху, ещё постарев, как минимум на десяток лет. Она подняла на Райс затянутые слезой, уже бесцветные глаза и тихо сказала:

— Всё, девонька, — и отведя глаза в сторону, с силой сжала веки, выжимая слёзы из глаз наружу, — прощаться будем.

— Ты, это, мне, кончай! — заголосила Райс, вскакивая на ноги и хватая Русаву за плечи обеими руками, — слышь? Прекрати раскисать. Как же я без тебя? Ты что, с ума сдурела?

— Да, не голоси ты и не тряси, весь дух вытрясешь, — оборвала её истерику вековуха, утирая лицо рукавом рубахи, — сядь, послушай, что скажу.

Царица отпустила её плечи, постояла, тяжело отдыхиваясь, заодно, о чём-то размышляя, глядя в пол, затем потрясла головой, видимо стараясь прийти в себя и тяжело плюхнулась на прежнее место, приготовившись услышать, нечто добивающее её. По крайней мере, она это поняла сразу.

Русава выудив, откуда-то, из складок своего одеяния, извечный ведьменный сучок и завертев его в высохших до костей, крючковатых пальцах, трагически начала своё признание.

— Прости меня Матерь, что врала тебе про Апити, мол, не знаю ничего, не ведаю. Знала я, с самого начала знала, что она объявится, но знала и то, что с её появлением, моё нахождение на земле прервётся. Так уж было богам угодно: она уйдёт — я приду, она придёт — я уйду. Нам тесно было бы вдвоём возле тебя. А раз, она объявилась, значит и мой конец пришёл. Да и правду сказать, засиделась я на этом свете. Самой тяжело жить стало. Устала.

— Ну, ты помирать то, тоже погоди, — постаралась успокоить её царица, когда Русава замолчала, — ещё не понятно, что там за еги-баба. Может вовсе не Апити.

— Она это, — грустно и уверенно подтвердила ведунья, — знак мне был. Только я верить не хотела, а теперь, чувствую это уверенно.

Обе бабы замолчали и так просидели некоторое время, каждая обдумывая что-то своё. Тут Русава встрепенулась, выходя из сдутого состояния в своё нормальное и Райс мельком заметила, что ведунья, находится в своём, обычным трансе общения с высшими силами.

— И парнишку прибери к себе поближе, — заговорила протрезвевшая и посерьёзневшая ведунья, не открывая глаз, — не простой он. Ой, не простой. Твоя и его судьба, уж больно хитро переплелись и не на один круг, да завязались не в один узел. Пусть он и проживёт жизнь не долгую, но вся она, будет тебе на пользу. Дан он тебе богами в помощь. Божий подарок. И права ты о столбе рубежном в своей жизни. Вот теперь, только всё и начинается.

— А Арина? — тихо спросила задумчивая царица.

— Пара они, — тут же ответила ей ведунья, выходя из транса и становясь обратно прежней Русавой, и уже наставительно жёстко добавила, грозя при этом скрюченным пальчиком — только ты к ним не лезь. Слышь? Сами должны разобраться без посторонней помощи. И на мозги ни ему, ни ей не капай и как бы жизнь их не крутила и не перекручивала, во концовке, они вместе будут. Хоть режь их, хоть топи, один хрен.

С этими словами она хлопнула себя по коленям, поднялась, улыбнулась и с наигранной издёвкой добавила:

— А от меня тебе, пока, не избавиться, девонька. Боги говорят, ещё не время. Попорчу я ещё воздух во круг тебя, маленько. Апити хоть и объявилась, да тебе до неё не дотянуться. Другая она стала. Совсем другая.

И больше ничего не говоря, спокойно покинула опочивальню Райс, оставив последнюю, в очередном приступе недоумения.

Глава тридцать восьмая. Они. Присяга

На следующий день, небо затянуло свинцовыми тучами и, почти, на четыре дня зарядил дождь, то утихая до мороси, то припуская ливнем, как из ведра, то опять морося мелко и нудно. Крыши над головой у Кайсая, по-прежнему не было, жил он в чистом поле, только перекочевал на берег реки.

Олкаба звал его перебраться к своему шатру поближе, но Кайсай вежливо отказал, надеясь найти сначала друга, а потом уж определяться с местом проживания, но вот найти Кулика, ему, почему-то, никак не удавалось. Пропал, как сквозь землю провалился.

Сначала он вернулся на прежнее место их последней ночёвки, думал, если Кулик будет его искать, то непременно тут появится, но прождав весь следующий день под дождём, стал искать, хоть какое-нибудь укрытие. Нашёл на берегу реки, под песчаным обрывом. Кто-то до него, видно, здесь сидел. В высоком береге, было вырыто углубление на одного человека и старое кострище рядом. Правда, место под кострище теперь заливало, поэтому Кайсай соорудил костерок, прямо под навесом, где сам и сидел.

Бердники, хоть и составляли некую единую орду при верховном атамане, но по сути своей, все, как один, были одиночки и в их обязанности входило, ни беганье толпой во время битв и налётов, а выполнение специфичных поручений царя, о которых, порой, только и знали: он, да, атаман.

Почти всегда, это было связано с риском для собственной жизни, резнёй и кровью и, как правило, далеко от родных мест. Бывало очень далеко. В чужих и незнакомых землях, среди непонятных людей, с непонятными языками, традициями. Порой, на выполнение одного задания уходили годы. Бывало, что и не возвращались вовсе и каков был конец бердника, одному Валу известно.

Кайсай, несмотря на прохождение испытания, ритуала принятия в личную орду Агара, удостоен не был. Атаман налил ему после поединка большой золотой кубок, какого-то пойла, непонятного, хмельного, но вкусного, а затем, его прибрали к себе Олкаба со товарищами. Так старик его и увёл с пира к себе в шатёр, от которого он отказался и ушёл на берег, обещая наведываться к старому берднику за «новостями», как тот, это назвал.

Спрашивать сразу о своей дальнейшей судьбе, он постеснялся, понимая, что коль будет нужно, ему сами всё скажут и расскажут. Вот, теперь сидел и думал, переваривая всё, что с ним произошло.

Больше всего его мысли занимала Золотце. Поначалу, он думал о ней с удовольствием, но решив обдумать и проанализировать других: Агара, Райс, Олкабу, ну и конечно Кулика, всякий раз, в конце концов, все размышления над этими людьми, заканчивались, всё той же золотой красавицей.

Он даже начал раздражаться на самого себя, гоня её из головы прочь, понимая, что он, как бердник, ничего не будет стоить, коль башка будет занята этой «мужерезкой», но ничего поделать с собой не мог. Она стала для него, как наваждение.

Просидев так почти весь день, в ожидании окончания дождя и поняв, что тот, не собирается ради него прекращать своё нудное деяние, Кайсай плюнул и пошёл к Олкабе, накинув на голову, предварительно надорванный мешок, где хранились остатки продуктов и которые, в принципе, закончились.

Соль, приправы и прочее, что ещё оставалось, перекочевали во второй мешок — с одеждой, а из этого, сделав накидку, накрывавшую голову и плечи, рыжий двинулся на активные поиски. Оседлав вымокшего Васа, Кайсай поехал развеиваться от девичьего наваждения, как он сам для себя это определил. И, в принципе, помогло.

Олкабу, он в шатре не нашёл, но рядом расположившиеся его товарищи, узнали Кайсая и радушно приняли. Там, у одного из них, где собрались все остальные, он обсох, там же его накормили и напоили, затеяв, казалось, бесконечные байки про походную жизнь.

Странные это были сказы. Он сразу вспомнил своего деда. Тот, очень редко что-либо рассказывал о былых временах, а о себе, так, вообще, никогда. И эти, примерно все одного возраста, по моложе деда, конечно, но тоже уже жизнь повидавшие воины, все байки начинали одинаково, как и его наставник: «был один касак».

Дальше, как его звали, да, кликали, особые приметы, если были, а уж потом начиналась сама история. И никто из них, ни разу, ничего не рассказал о том, что произошло лично с ним. Хотя пару раз, Кайсай ловил себя на мысли, что рассказчик, явно про себя сказывает, лишь прикрываясь вымышленным именем, уж больно подробности были детальными, а порой и пикантными.

Олкаба, как выяснилось, был у атамана и появился к вечеру, тоже пристроившись к посиделкам. Явился хмурый, чернея тучи. Пить, есть не стал. Разговор не поддерживал. Тут, Кайсай обратил внимание на другое правило подобных компаний. Коль кто не хочет, того не неволят, сразу оставляя в покое. Никто не полез с расспросами, не стал навязываться, стараться развеселить, или отвлечь от тяжёлых дум.

Кайсай шёл с намерением разузнать у Олкабы, если не своё будущее, то по крайней мере, попытаться, что-нибудь разузнать о Кулике, но видя его настроение, как-то сразу передумал. К тому же, хмурый воин, очень нехорошо на рыжего, то и дело посматривал, из-под кустистых бровей. Почему-то, Кайсай подумал о том, что старый бердник, за поражение в поединке, получил от атамана «по самое не хочу».

Наконец, когда уже совсем стемнело, молодой в очередной раз, поймал хмурый взгляд старика и тот, кивком головы, показал ему, мол, пойдём выйдем и сам не прощаясь, вышел в дождь. Кайсай последовал за ним.

— Пойдём ко мне, — повелительным тоном, не терпящим возражений, пробасил старый бердник, когда молодой вышел и не поворачиваясь, и не желая даже смотреть на реакцию того, к кому обращается, добавил, — разговор есть.

Кайсай от такого и сам отказываться не хотел. Сидеть тут днями в неведении, мука ещё та, а здесь, хоть что-то может проясниться.

Они нырнули в шатёр Олкабы, хозяин почиркал кресалом, запалил трут, а там и небольшой костерок, от которого в сумраке шатра посветлело. Всё время, пока возился с огнём, он не проронил ни слова. Рыжий, пристроившись на входе, ждал. Наконец, Олкаба устроился, похоже, на чём-то мягком и задумался, глядя на огонь, проговорив не зло, не весело, так, как-то нейтрально:

— Да, ты садись поближе. Не кусаюсь.

Кайсай перебрался поближе к огню, примостившись, ровно, напротив.

— Списали меня, пацан. Под чистую списали, — начал старый вояка удручённо, продолжая смотреть на язычки пламени.

— Как списали? — негодующи вскинулся молодой, — за что?

— Не за что, а почему.

— Не уж то из-за поединка?

— И из-за него тоже.

— Да, что они там, с ума по сходили, — вскакивая на ноги, возмутился молодой, — да, я, к атаману пойду. Да, я… Как такого воина можно списывать?

— Сядь, — рявкнул на него старый, — к атаману он пойдёт, — и тут же впервые за вечер растянулся в улыбке, — кто тебя там будет слушать, пацан. Ты ж ещё небось пизду с пиздюлями путаешь? Заступничек. Это я, так решил.

Кайсай, не на шутку возмущённый этой несправедливостью, даже после его слов не мог угомониться, но бежать к атаману, разбираться, всё же повременил, усевшись обратно.

— Ты, вот это, узнаёшь? — спросил Олкаба с хитрым прищуром и перекинул через костерок, что-то небольшое и блеснувшее в свете пламени. Кайсай поймал и обомлел.

— Так это моя…

— Была твоя, а теперь моя. Дай сюда.

Кайсай не стал бросать золотую бляшку, со знакомыми узорами, а наклонившись, передал из рук в руки. Лихорадочный рой мыслей и догадок вихрем закружился у него в голове.

— Ты откуда её взял? — спросил старый бердник.

— Дед дал.

— А деду твоему кто дал?

— Откуда я знаю… — буркнул Кайсай и тут догадка озарила, мечущееся в непонимании сознание, — так ты…

— Я много в этой жизни уже повидал и попробовал. Я видел такое, что и в сказках, за враньё сойдёт. Пресытился всем. Надоело. Смысл у жизни потерялся. Стремиться стало не к чему, а тут ты, такой красивый. И захотел я, тоже попробовать, как и дед твой. Только деду твоему наказ атаманский был, а я сам вызвался. Вот хочу и всё, чтоб такой же, когда-нибудь, рыжик или белобрысик, не знаю, пока, какой, вот, как ты, заявился бы в орду, с разгона, накостылял бы самому лучшему и зажравшемуся вояке и все бы узнали, это новый Олкаба пришёл. Понимаешь?

Кайсай молчал ошарашенный. Он в один миг узнал, кем был его дед и почему он занимался его воспитанием, но оставалась полная неясность, а кто же тогда он? Почему именно его выбрал дед, для оставления долгой памяти о себе, таким образом?

— Ни хрена, ты, ещё не понимаешь, — тем временем продолжал старый бердник, — вот, доживёшь до моих лет, если посчастливится, тогда может и поймёшь.

Кайсай продолжал молчать, но в мозгу, сам по себе, родился нужный вопрос:

— А как вы выбираете своё продолжение?

— Хе, — хмыкнул ветеран, — слово то какое нашёл. Продолжение. Мне нравится. Да, вот, по этому поводу, я и хотел с тобой потолковать. Вообще-то, у меня выбора особого не будет, насколько я знаю. На кого укажут, того и приму. А находят вас просто. Валовы дети вы. Вот, ты, помнишь, как дед тебя выбирал?

— Не помню, — сознался рыжий, — я, вообще, плохо помню, что было до него. Малой был совсем. Отца не помню вовсе. Мать помню плохо. Лишь в общем. Лица даже не помню. Потом, она куда-то делась, а я оказался у какой-то бабы, с кучей ребятишек. Помню, в землянке жили. Мужика её, вообще, не помню, может и не видел никогда. А потом пришёл дед и забрал меня. Вот, дальше, помню. Как кочевали с ним по стойбищам, да, селениям, вечно в дороге, на долго нигде не задерживаясь. А в лет десять, осели у одного селения, что на речке Блошке. Выстроили на другом берегу заимку, огородились, да, так там и жили нелюдями. Оттуда и ушёл с этой бляхой в орду. А что значит Валовы дети?

— Хе, — опять хмыкнул старый, — этого я тебе рассказывать не буду. Нет, не из-за того, что секрет какой, иль я вредный, а просто, ты и сам это все поймёшь, на собственной шкуре. Притом, совсем скоро, насколько я слышал. А коль рассказать, так, только испортить. Потеряешь искорку жизненную, что любопытством, да, интересом высекается. Так что, я тебе ломать удовольствие не стану. А как ты с дедом жил то? Расскажи.

— А знаешь, Олкаба, я тебе тоже ломать удовольствие не стану, — обидевшись, ответил Кайсай, — хочешь знать, так ступай к нему и сам спрашивай. Ты ж теперь касак вольный, как я понимаю. Не думаю, что он в путь дорогу подался. Прикипел он к заимке. Наверняка там и сидит. Посидите, разопьёте мех другой, глядишь, что и вытянешь из него.

— Хм, — задумался Олкаба, — дело говоришь. Путь укажешь?

— Ну, а что бы не указать, укажу.

На этом и сговорились. Разговор после этого, как-то, сразу, скомкался и прекратился.

Заночевал Кайсай у него, а на утро, перед уходом, всё же решился спросить:

— Олкаба, а не знаешь ли ты, где мне друга своего найти. Того берсеркера белобрысого, что со мной пришёл?

— Знаю, — хитро улыбнулся старый воин, — только ты его, пока не найдёшь. Нет его здесь. Его отправили Валовыми детьми заниматься.

Олкаба заржал так, что все вокруг оглянулись.

— На долго? — поинтересовался Кайсай, когда тот проржался, всё ещё ничего не понимая в его намёках.

— Не знаю, как понравится. А где кстати тебя найти? — тут же перевёл разговор он, на другую тему.

— Да, там, — указывая рукой, начал объяснять рыжий, — на берегу реки, в песчаной норе пристроился.

— Э, ты чего? — удивился и обиделся старый бердник одновременно, — ты, что, крыса, какая-то, по норам жить? Ты будущий «рык царя», мать твою, карающий меч атамана. Не гоже ближникам царским хуже «мяса» ордынского жить.

— Да, меня никто в ближники не принимал, — тут же вставил свою обиду победитель состязания, в глубине души обрадовавшись, что наконец-то, хоть что-то узнает о себе, — я тут, как не пришей кобыле хвост, болтаюсь.

— Твоё принятие, дело решённое. Не мечись, во перёд зайца. Чтоб близко к телу атамана подпустить, мало быть хорошим воином. На тебя ещё посмотрят со стороны, да, на вшивость проверят. А по мне так, я уже проверил и поэтому не сомневаюсь даже, — тут он на мгновение задумался и повелительным тоном проговорил, — вот, что мы порешим. Я сегодня все дела тут закончу и, пожалуй, тронусь в путь, а потому, дарю тебе этот походный дом. Будешь тут жить, — и не давая Кайсаю возразить, видя, что тот уже рот раскрыл, собираясь высказать свой отказ, рявкнул, — не перечь. Это подарок от меня. Глядишь и ты, когда добрым словом вспомнишь.

Последнюю фразу он проговорил печально, как будто, не на новый виток жизни идёт, а помирать собирается. Кайсай, после такой речи, действительно, перечить не посмел, лишь поблагодарил и они расстались, обнявшись напоследок.

Заселившись в свой новый дом, Кайсай, наконец-то, зажил по-человечески. В тепле, сухости и сытости, но самое главное, благодаря непогоде, он как следует выспался.

Через пару дней, после того, как стал единоличным обладателем роскошного походного жилья, с окончанием дождей, у входа в его шатёр, объявился странный с вида тип. То, что он был сын далёких южных народов, ни у кого интереса не вызвало. Таких в ордах хватало. Даже то, что одет он был необычно, без брони, в какой-то длинный балахон с рукавами, в которых по мужику спрятаться можно было, запахнутый спереди и подпоясанный не поясом, а какими-то пришитыми верёвками, интереса у народа, тоже не вызвало.

Кое-кого, он, конечно, удивил бы, но только не Кайсая. Он помнил таких, видел раньше, в каких-то далёких южных городах. Даже знал, как эта одежда называется, но забыл. Старых касаков, проведших жизнь в дальних походах, вообще, мало чем удивить можно было. Всякого повидали. И единственно, чем в самом деле можно было удивить и заинтересовать бывалого вояку, так это тем, в чём он разбирался и любил: оружием и скакунами.

Вот этими то вещами и удивил странный чужак. Всех поразил, в первую очередь, конь, на котором басурманин приехал. Высокий, стройный жеребец с удивительно тонкими и длинными ногами. Хвост и грива искусно заплетены золотыми нитями. Странной конструкции седло, тоже обложенное золотыми украшениями. К нему был приторочен тонкий изогнутый меч, в золотых ножнах и такой же дорогой, короткий, прямой меч, с другой стороны. На специальном крюке, висел боевой кнут, но не конского волоса, а даже не понятно из чего свитый, прям, как из железных волос, но, видно, очень гибких.

Народ, страдающий бездельем, тут же собрался вокруг необычного наездника. По всему видно было, что этот воин, не из простых будет. Кайсай, глядя на него, почему-то решил, сначала, что это какой-нибудь царь, маленького далёкого народа. Этот «царь», не слезая с коня, обратился к окружившим его касакам на понятном степном языке, но с непонятным, чуть смягчающим все звуки диалекте.

— Я ищу Кайсая.

— Зачем меня искать, — тут же откликнулся рыжий, — вот он я.

Чужеземец легко спрыгнул с высокого скакуна и подошёл к молодому берднику вплотную. Бердник, сразу поймал себя на мысли, что, что-то в нём не так, промелькнуло какое-то несоответствие, неправильность, что ли. Только немного его разглядев, он понял, в чём причина этой неправильности.

Это был мужчина, по летам годившийся ему в отцы, но лицом, он не выглядел на свои года, потому что, на нём, отсутствовал налёт кочевой жизни. Этот человек, явно не пёкся под палящим солнцем каждый день и не обдувался сухими ветрами степи. Он был, каким-то, домашним.

А когда Кайсай обратил внимание на его нежные девичьи руки, все пальцы которых были унизаны увесистыми золотыми перстнями с крупными драгоценными камнями, то сразу понял, что это не воин и оружием увешен, лишь для красоты. Додумать о том, кто пред ним, он не успел, так как это разноцветное недоразумение, увешенное дорогими побрякушками, сразу выложило, кто он и зачем.

— Я посланник великой царицы Райс, да, будет свет её бесконечно милостиво, освещать эту землю. Она просила передать это, — и он, вынув из-за пазухи, невзрачный деревянный перстень, протянул его Кайсаю, — и напомнить об обещании, которое, ты дал ей.

Рыжий покрутил в руке подарок, соображая, что с ним делать. Взвесил на ладони. Лёгкий, как пушинка, несмотря на то, что в него был вмонтирован камешек. Зажав его в кулаке и вновь взглянув на посланца, с горечью спросил, ожидая, почему-то, услышать просьбу, которая ему, не очень понравится.

— Что желает Матерь?

— Она желает видеться с тобой, — тут же ответил чужеземец таким тоном, будто одно это, уже не слыханный по щедрости подарок.

— Когда? — сам не понимая зачем спросил Кайсай, скорей всего, чтоб потянуть время, ибо какое-то внутреннее чутьё, забило тревогу, предвкушая неприятности.

— Я провожу, — тут же расплываясь в улыбке ответил чужак.

Кайсай, по одной его улыбке подумал тогда, что этот инородец, совсем не так глуп, как написано было у него на роже, до этого и похоже, как лиса хитёр. Бердник не торопливо принялся запрягать Васа. Посыльный вспорхнул на своего красавца скакуна и терпеливо ждал.

— На долго? — как бы между делом спросил Кайсай, застёгивая подпруги.

— Зачем спрашиваешь? — вопросом на вопрос поинтересовался чужак.

— А затем, чтобы знать, что с собой брать.

— Ничего не надо, — тут же ответил посыльный, давая понять, что едут они ненадолго.

— Понятно, — пробурчал рыжий, вскакивая на коня.

Не оправдав ожидания бердника, посыльный поехал не в степь, на выход из лагеря, а наоборот, в центр, в направлении царского двора. Кайсай даже успел злобно про себя ругнуться, подумав, что Райс ожидает его у Агара, до которого было быстрее пешком дойти, чем он Васа запрягал, но странный чужеземец и тут его удивил.

Он не стал останавливаться на проходе в царский двор, а повернул на дорогу и ускорился. Кайсай припустил за ним, а когда они выехали, вообще, из стойбища в степь, чужак так припустил своего тонконогого, что рыжему с Васом, пришлось изрядно попотеть, чтоб сильно не отставать и удавалось это сделать, только благодаря тому, что пришлось трижды пересекать небольшие речушки, при форсировании которых, тонконогий изрядно задерживался, когда как Васа, пролетал их не сбавляя скорости.

Наконец, они доскакали до леса, который ещё издали вопил о своём особом положении и предупреждал сторонних путников о недопустимости пересечения своих границ. Всё поле, на полёт стрелы, от первых его деревьев, было утыкано шестами, на которых белели голые человеческие черепа, въехав в который, посланник остановился и по виду, стал кого-то ждать. Кайсай подъехав к нему, пристроился чуть позади и с боку.

— Смотри на меня и делай всё тоже, — проговорил чужак, даже не обернувшись, — не делай резких движений и выполняй всё, что скажут, иначе они сначала стреляют, а только затем, спрашивают.

Сердце Кайсая колотилось, как сумасшедшее и вовсе не из-за гонки. Он понял, куда его привели. В самое логово поляниц, куда ни одному мужику хода нет! Ему никогда ещё не приводилось слышать, что кто-то был в царстве «мужерезок», хоть тайной вылазкой, хоть по приглашению и вернулся обратно.

Зато из разговоров у костра, слышал, что тот или иной, решивший по дурости или на спор сунуться сюда, пропадал с концами, какого бы роду племени он не был. Попавшему сюда мужику, лишь один выход отсюда, в виде отлетевшей души от тела. Кайсай струхнул, напрягся и осторожно за озирался по сторонам, но никого не заметил.

Пара «мужененавистниц» выехала из глубины леса, прямо к ним навстречу. Не обращая внимание на посланца, они чуть разъехались в стороны, не спуская настороженных и беспокойных взглядов с Кайсая. Рыжий выпучил глаза от удивления. Обе наездницы были черноволосыми и с узкими, раскосыми глазами, как у далёких восточных кочевников!

На мгновение, у Кайсая закралось сомнение, что он угодил не в логово поляниц, а в какую-то ловушку. Он лихорадочно начал соображать, кто они могли быть такие и что им от него надо. Тем временем, одна вложила стрелу в лук, вторая подъехала к берднику вплотную, с другой стороны.

— Сдай оружие, воин. С оружием нельзя, — пропела она мягким, тонким голосом, протягивая к нему руку.

У Кайсая, что-то ёкнуло внутри, запротестовало, но он повиновался, убедив себя в том, что это, в принципе, нормально в целях безопасности. Он отстегнул меч, кинжал и передал чернявой деве, успев обратить внимание, что эта чужестранка, довольно симпатичная, если не сказать, по-своему красивая, вражина.

Достал ножи из сапог и держа их за лезвия, тоже передал в руки вымогательницы всего острого. Та, ничего не говоря, вопросительно взглянула на пояс. Кайсай поднял руки и проговорил, так, как будто высказывал это, уже десятый раз, за этот день:

— Оружия больше нет, а пояс снять не могу, это зарок. Обыскивать будешь?

— Не бойся воин за своё оружие, — неожиданно ответила она, — я пред Матерью за него головой отвечаю.

Кайсай опустил руки и кивнул, давая понять, что согласен с такой постановкой вопроса. Дальше они поехали уже вчетвером. Посланец впереди, Кайсай за ним, а две очаровательные, ускоглазые наездницы по бокам, чуть отставая и держась от него на безопасном расстоянии, как будто это не они ему, угрожали оружием, а он им, голыми руками.

Всю дорогу лесом, петляя между деревьями, бердник напряжённо соображал, куда же его ведут, и кто это такие, но проехав в глубину леса, он сначала услышал шум девичьих голосов, а потом и увидел, в стороне от их пути, на поляне, целый муравейник из девичьих тел, которые мелькали между деревьев, чем-то занятые и при этом вели себя очень шумно.

Что там происходило, Кайсай понять не смог, так как было, всё же, довольно далеко, хотя отчётливо разглядел и светловолосых, и рыжих, и тёмных, и каких там только не было, но большинство, обладали волосами золотого цвета. Он даже несколько обрадовался, что всё же попал именно к поляницам, а не пойми к кому. Хотя, чему тут было радоваться?

Его повели дальше и вскоре, впереди он разглядел среди деревьев огромный шатёр, к которому они и направлялись. У самого выхода из леса на поляну с этим шатром, их встретила троица новых «мужерезок», но на этот раз выглядевших вполне знакомо для Кайсая, притом та, что стояла по средине, показалась знакомой. Она явно выделялась от всех, кто был рядом, и возрастом, и обилием золота на себе любимой, и надменностью взора.

Две сопровождающие Кайсая черноволосые девы, тут же отстали и судя по удаляющемуся в сторону конскому топоту, покинули кавалькаду. Старшая, как понял Кайсай, подъехала к нему в плотную, елейным голоском запела, явно заигрывая и стараясь привлечь к себе его внимание, кляча старая, считая, похоже, себя просто неотразимой:

— Здравствуй, Кайсай.

— Будь здрава, дева, — ответил рыжий учтиво кланяясь, — только я не помню, чтоб нас друг другу представляли.

— Ну, какие проблемы, — заворковала людоедка, которой он в сыновья годился, подъезжая так близко, что задела своей ногой его ногу, как бы случайно, — меня кличут Огненный Ветер, ты можешь называть меня, просто, Ветерок.

— Ммм, как мило, — подыграл ей рыжий, улыбаясь в ответ, а про себя ругнулся, мол, вот только тебя мне ещё не хватало для полного счастья.

Но тут на помощь пришёл проводник, высказав ей через плечо:

— Ветерок, нас царица ждёт.

— Знаю, — чуть ли не рявкнула на него дева, сделав зверское личико и затаив обиду за такой облом, в соблазнении молодого красавца.

Она резко ушла в сторону и по виражу поскакала к шатру, где, спрыгнув с коня, скрылась внутри. Проводник поехал туда же, но шагом. Кайсай несколько замешкался, соображая, как же ему себя вести в дальнейшем, если каждая встречная-поперечная, начнёт, вот так, напрашиваться к нему на коленки: и не пошлёшь, и не посадишь, порвут в обоих случаях, но быстро сообразив, что отстал, пустился за провожатым следом.

Войдя в шатёр, Кайсай в очередной раз растерялся. Он, наверное, был готов увидеть всё что угодно, но только не то, что увидел. Внутри стоял ещё один шатёр! Между внутренним и внешним, создавался некий коридор по кругу, по которому быстро шагал проводник, шелестя своими нарядами, уже скрываясь из виду. Бердник припустил за ним следом и догнал лишь, когда тот неожиданно остановился и принялся раздеваться, предложив сделать тоже самое Кайсаю.

— Зачем? — удивился рыжий, напрочь сбитый с толку всеми условностями и непонятными правилами поведения, в этом осином гнезде.

— Это баня, воин, — принялся пояснять, непонятливому гостю, чужак, скидывая при этом, всю свою одежду и стаскивая украшения с пальцев, — а в баню ходят голыми. Это обычай.

Укоризненно закончил посыльный, раздевшись и аккуратно сложив всё в одну кучу. Сначала ошарашенный Кайсай обратил внимание, что таких кучек одежды, вдоль стенок, огромное множество, конца и края не видно, сообразив, что внутри, достаточно много народа. Прислушался, но было очень тихо: как внутри, так и снаружи.

Не успел он отойти от этого шока, как тут же получил второй. Проводник повернулся к нему, как бы ожидая, когда же, наконец, разденется гость и Кайсай, буквально, впился ему между ног взглядом, от неожиданности распахнув рот. Там ничего не было! Вернее, сначала он подумал, что этот мужик — баба бритая, по тут же понял, что там попросту всё отрезано, под корень. Остался только уродливый шрам оплавленного ожога.

Кайсай в панике попятился, но тут же споткнулся о чью-то сложенную одежду и чуть не упал. Короткая потеря равновесия, заставила его встрепенуться, оторвать взгляд от уродца и постараться взять себя в руки. Голова гудела пустой бочкой, руки и ноги стали нечувствительными. Воин начал медленно раздеваться. Расшнуровывая бронь, он, наконец, восстановил сбившееся дыхание и позволил себе задать только один вопрос:

— Это они?

— Нет, — равнодушно и даже, как-то, обыденно, ответил проводник, чужеземной наружности, явно не в первый раз, отвечая на этот вопрос, — они такое не делают. Им не нужен евнух.

— А что такое евнух? — спросил Кайсай, лишь бы для того, чтобы спросить, ибо разговор его успокаивал и давал возможность сосредоточиться.

— Ты не знаешь? — спросил проводник так же равнодушно, — и не надо. Это долгая история, а нам некогда. Царица ждёт.

С этими словами он резко развернулся и куда-то ушёл вперёд. Не успел рыжий сообразить, что ему делать, как проводник вернулся, надев на себя широкие матерчатые штаны, на ходу завязывая на них завязки.

Наконец, Кайсай разделся, но провожатый не спешил. Он осмотрел воина снизу-вверх и потребовал одеть на палец подарок царицы, чтоб видела, как он сказал. Кайсай выудил перстень из кармашка пояса и нацепил, невзрачную деревяшку со встроенным в неё небольшим камешком, на палец. Только после этого странный проводник, назвавшийся евнухом, развернулся и пошёл дальше по коридору, приглашая следовать за ним.

Через несколько шагов, за поворотом, они достигли входа во внутреннее помещение. В проходе их встретили две вооружённых девы, со странными росписями золотом по всему лицу, с мечами в правой руке и длинным ножом в левой, готовые в любой момент накинуться на гостя.

По тому, как они держались и как держали оружие, бердник, сразу понял, что это не девочки для битья, но именно их вид, моментально выбил из его головы всякую дурь и Кайсай мгновенно превратился в того, кем являлся.

Он резко расслабился и стал спокоен, только сейчас осознав, как он был напряжён и скован всё это время. В голове стало ясно и тихо. Все, даже малейшие колыхания тел противниц, читались им. Он уловил их дыхание, ритм, глубину. Воин почувствовал даже их напряжение и лёгкую дрожь. Девы боялись его! Не успел бердник осмыслить своё полное преимущество, как тут проводник, отошёл чуть в сторону и в пол голоса проговорил:

— Покажи им перстень.

Кайсай разжал кулак, опущенный вниз и выпрямил ладонь, чуть приподнимая руку. Те, посмотрели на невзрачную деревяшку и расступились.

— Как у вас тут всё строго, — так же в пол голоса, проговорил Кайсай, проходя мимо людоедок, самым наглым образом, пожиравших его глазами, в которых бурлили ненависть, страх и жуткое любопытство. Затем, миновав охрану, протиснулся между двух факелов, которые, буквально, облизали его голое тело.

Наконец, он вошёл в святую святых — в девичью баню. В принципе, их баня совсем не отличалась от обычной, походной. Тот же банный камень с очагом, только необычно большой, тот же жар, лёгкий туман, вперемешку с конопляным дымом, но было и отличие. Первое, что бросалось в глаза — её огромный размер и непривычные пологи. Они были сделаны тремя кольцами по всему периметру. Каждое последующее, выше предыдущего, примерно, Кайсаю, чуть выше колена.

Все пологи были завалены шкурами разных зверей. Народу, действительно, было много и все, как одна, девы, боевые девы, судя по хорошо различимому рельефу мышц. В общем, не те девочки, которых он отлупил давеча. Эти и летами по старше и телом побогаче. Они вызывающе возлежали на всех ярусах и складывалось впечатление, что Кайсай попал в змеиный клубок на зимовке, так как все, медленно шевелились и ему, изначально, даже показалось, что тихо шипели.

Воин огляделся и понял, что их хищные взгляды, направлены, исключительно, на него. «Вот я попал», — только и успел подумать бердник, как с противоположной стороны, встала обнажённая дева и весело приветствовавши издалека, направилась к нему на встречу.

— Кайсай, мальчик мой, наконец, ты, соизволил нас посетить.

У Воина аж ноги в коленках подкосились. Это была сама Матерь. Царица! Голая! Рыжий остолбенел, не в силах сделать больше ни шагу. Повелительница «мужененавистных» дев, подходила к нему медленно и величаво.

Странно, толи, сработал механизм защиты, толи, это соответствовало действительности, но в её обнажённой фигуре, издали, он безошибочно узнал тело Апити! Дрожь в коленях, как рукой сняло. Он даже уже хотел…

Но когда она выплыла из-за банного камня и подошла ближе, то облегчённо выдохнул. Нет. Не похожа. Ну, если только чуть-чуть. В отличии от еги-бабы, у царицы груди обвисли. Что указывало на то, что она рожала и выкармливала детей грудью. А у Апити, груди были не рожавшей женщины, круглые и стоячие.

Ну, вблизи ещё была целая куча отличий и в первую очередь, колдовские линии на её теле. Он сразу обратил внимание на её маслянисто-чёрный узор и вспомнил слова Золотца о том, что царица, благодаря этому узору, может запросто, выпить любую жизнь. По спине пробежали мурашки. Райс подошла в плотную.

— Ну, что встал, как не родной, проходи. Будь, как дома.

— Матерь, я б в этом доме и дня бы не прожил, — деликатно ответил рыжий, демонстративно обводя взглядом обнажённых красавиц и уставившись в её синие глаза, быстро и придурковато добавил, — жарко тут, сдохнуть можно.

Царица звонко расхохоталась, оценив остроумие гостя и взяв его под руку, повела вокруг камня к своему месту, затеяв по дороге ничего не значащий, светский разговор. О том, как устроился, как добрался, всё ли у него нормально, и так далее. А Кайсай, тем временем, вглядывался в лица развратных кровопийц, разложивших свои изумительной красоты тела и томно подманивая, вертясь перед ним, но хищно улыбаясь, при этом.

Волосы их, сверкающие золотом, были распущены и из-за этого, они изменились до неузнаваемости, превратившись из дев, в нечто нереалистичное, сказочное. Кайсай не узнавал ни одной, хотя он уже видел с десяток приближённых, и они, наверняка были среди этих совратительниц. К тому же, сюда только что прибыла, та самая Ветерок, которая встречала его у входа, но он и её не находил среди гор, обнажённых тел.

Только когда Райс, подвела его к своей лежанке, Кайсай, всё же узнал одну из них — Золотце. Он сразу обратил внимание на её персону, потому что, эта дева, единственная, кто на него не смотрела, не улыбалась и не елозила на своей шкуре. Она, просто, лежала на животе и уперев руками голову, тупо смотрела вперёд. Сначала, он загорелся желанием поздороваться, но видя, что та, всячески старается показать всем своим видом, что не только не знает его, но и не видит в упор, решил воздержаться, переключив всё внимание на царицу.

Прямо перед её лежаком, на земле, валялся огромный мешок, на который Райс, жестом предложила ему сесть. Он сел. Мешок оказался очень мягким, почти пушистым. Кайсай с изумлением помял его руками, но так и не смог определить, чем он набит.

Царица разлеглась на своей шкуре, на которую были набросаны похожие подушки, как та на которой он сидел, только размером поменьше и приняла положение в полуобороте, сдвинув колено вперёд и прикрыв своё царское бесстыдство. Распущенные волосы забросила за спину и мило улыбаясь, стала внимательно рассматривать, сидевшего напротив неё, молодого мужчину.

Справа от царицы, не меняя позы, возлегала Золотце, выпятив вверх аппетитную попку, слева черноволосая дева, для Кайсая была незнакома, но тоже хороша, до безобразия хороша. Её точёное и хрупкое тело, в отличии от всех остальных, было исписано удивительными нежно розовыми узорами, такими, какими была расписана попа Золотца и самой царицы, только у этой, розовым было расписано, абсолютно, всё тело, до самого лица. Внимательно рассматривая чернявую в целом, а не только розовую роспись, молодец поймал себя на мысли, что эта дева нездешняя, притом, похоже, вообще, не степных народов.

Черты лица, выдавали в ней далёкую чужестранку. Огромные чёрные глазища, на кругленьком личике. Чёрные ресницы, как опахала машущие при каждом подёргивании глаз. Такие же чёрные брови на весь лоб. Нос шире чем у местных и длиннее. Пухлые губы, на, в общем-то, худом лице. Скулы не выпирают, как у Золотца или Райс. Талия тонкая, как ствол осины, а два увесистых шара упругих грудей, с нереально чёрными сосками и ореолами вокруг них, вообще делали её не настоящей.

Но главное — цвет её кожи. Она у неё, не была белая, как у Золотца и не была смуглая, как у тех двух ускоглазых красавиц, что встретили его на краю леса. Цвет её кожи, был, какой-то, средний между ними. Именно из-за этой особенности, её розовые завитушки, обладали повышенной контрастностью и сразу бросались в глаза.

— Что, молодец, нравлюсь? — буквально пропела завораживающим голосом эта дева, видя, как его взгляд, слишком долго и подробно её разглядывает, и с обворожительной улыбкой, чуть ли не простонала, — хочешь меня?

Кайсай встрепенулся, тут же отмечая про себя, что в этом «гадюшнике» не только за языком следить надо, но и за глазами, руками и вообще, за всем вместе взятом. Он тут же собрался с мыслями и мило улыбнувшись, ответил:

— Не хочу. Во-первых, я сыт, а во-вторых, красавица, в отличии от тебя, я не ем человечину, даже такую привлекательную с виду.

Окружение брызнуло сдержанным смешком, что говорило об их общем настрое позубоскалить с этим наглым, но милым рыжиком.

— Кайсай, мальчик мой, — не удержалась всё же, язва Золотце, как не старалась, и подражая интонацией своей царице, тут же влезла в разговор, — с чего ты взял, убогий, что ты здесь придёшься по вкусу? Мы таких вонючек, как ты, не едим.

— Золотце, девочка моя, — тут же передразнил её рыжий, не давая зрителям отреагировать на её зубоскальство, — да, коли ты ручками своими белыми, меня везде отмоешь, да, отскоблишь, я и вонять перестану, а ежели, ты ещё, меня и оближешь с ног до головы своим язычком длинненьким, глядишь и убогость поправится.

— Фу! — раздалось со смехом из-за спины.

Кайсай оглянулся и увидел, что уже все с дальних лежанок, подтянулись к нему за спину и создали большую зрительскую аудиторию, продолжая извиваться уже стоя.

— Ого, сколько желающих на моё дохлое туловище набежало, — продолжил ёрничать рыжий, — Золотце, ты какую часть меня есть будешь?

— Язык, — почти прошипела дева.

— Ну, вот, а я для тебя, свою ляжку, по мясистей, завещать хотел.

— Кстати, — как бы опомнилась царица, переходя из лежачего положения в сидячее и два раза хлопнув в ладоши, смотря куда-то за спину Кайсая, — Шахран, займись-ка нашем гостем, приведи его волосы в порядок, а то я, уже без слёз, на это, смотреть не могу.

Сзади к Кайсаю кто-то подошёл. Рыжий оглянулся и в вызванном Шахране, признал своего провожатого. Тот, поставил на землю за его спиной широкую кадку с водой и заискивающе проговорил:

— Сиди спокойно, повелитель, я помою тебе голову.

— Валяй, — разрешил Кайсай, уже вошедший в раж и раз его, называют повелитель, значит он повелителем и будет.

Шахран начал аккуратно расплетать его косу.

— Кайсай, — взяла инициативу Райс в свои руки, прерывая на корню зубоскальство подчинённых, которых прямо распирало накинуться на молодого и наглого, и тем самым переводя разговор в серьёзное русло, — так ты не утолишь моего любопытства по поводу Апити?

Кайсай аж вздрогнул, услышав это имя. Он точно помнил, что не называл его. «Ещё одна ведьма», — подумал Кайсай, но этот его не произвольный испуг, выдал его с потрохами и Райс, даже заметно заволновалась, но только на миг.

Рыжий молчал, смотря в землю и ругаясь про себя, всеми ругательствами, которые он знал, но раз, дал себе слово лучше сдохнуть, чем жить с позором, решил, как и раньше, молчать. Райс, видя, что отвечать он ей не будет, наигранно разочарованно проговорила:

— Жаль, — и сделав небольшую паузу, язвительно, еле слышно сказала, — мне помнится, что ты обещал выполнить одну мою просьбу.

«Вот, сука», — выругался про себя Кайсай и встрепенувшись злобно зыркнул на коварную повелительницу.

— Ой, — тут же наиграно отмахнулась от его взгляда Райс, — да, не смотри ты на меня зверем. Я хотела попросить тебя о другом, — как будто читая его мысли, начала она грустным и даже, каким-то, виноватым тоном, как бы оправдываясь, — понимаешь мальчик, мы с Апити, когда-то были лучшими подругами.

Она остановилась и грозно глянула на зрительниц, стоящих за спиной Кайсая, давая кивком головы, им знак. Воин услышал лёгкий шорох шагов и понял, что представление закончилось и зрители покидают зрелище. Тем временем, Шахран расплёл косу и принялся, аккуратно, мыть и при этом старался расчесать рыжий, вредный волос, в жизни не знавший гребня.

Кайсай не мог посмотреть, что у него происходит за спиной, так как евнух, держал его за волосы так, что повернуть голову, даже чуть-чуть, было невозможно. Молодого бердника напрягла подобная скованность и он уже лихорадочно принялся перебирать все возможные варианты противодействия, но Райс, дождавшись исполнения своего повеления, продолжила:

— Она была моей единственной лучшей подругой, до тех пор, пока я не увела у неё из-под носа, моего будущего мужа, — она несколько ударов сердца молчала, после чего зловеще, как показалось Кайсаю, закончила, — и убила его.

Царица вновь остановилась, внимательно посмотрев на Кайсая.

— Когда я увидела на твоей спине её руку, вдруг, нахлынуло… Мне до сих пор, нестерпимо стыдно, за свой поступок и очень сожалею, что так получилось. Я, просто, хочу попросить у неё прощение. Знаешь, с годами на многое начинаешь смотреть по-другому. Поэтому, я, прошу тебя, молодой бердник Кайсай, если встретишь её, а я, почему-то, уверена, что ты её ещё встретишь, попроси за меня прощение, пожалуйста.

Она замолчала, грустно смотря на воина, которого нещадно дёргали за волосы, стараясь их расчесать. Кайсай хотел кивнуть головой, в знак согласия, это было бы более подходящим жестом в сложившейся ситуации, но процедура, которую над ним совершал Шахран, не позволила этого сделать, поэтому, ему пришлось отвечать голосом:

— Хорошо, Матерь, — проговорил он тихо, — если встретится такая, то я передам ваши слова.

— Ну, вот и ладушки, как любит поговаривать наш Агар, — довольно закончив с этой темой, она принялась устраиваться по удобней на лежанке, замолчав и с интересом следя, за преображением её гостя.

Шахран работал не спеша. Он больше не дёргал за волосы, а лёгкими, приятными прикосновениями мыл и одновременно расчёсывал, поддавшиеся, наконец, патлы рыжих волос. Некоторое время спустя, он закончил и отстал от Кайсая. Правда, то что он закончил, рыжий понял лишь по фразе царицы:

— Спасибо, Шахран. Ты свободен.

Тот, что-то ещё по шуршал за спиной воина и зашаркал ногами по песку, удаляясь. Только теперь Кайсай смог оглянуться и с удивлением обнаружил, что в бане никого нет! Все пологи пусты! Воин повертел головой во все стороны и понял, что во всём шатре осталась лишь царица, Золотце и смуглая незнакомка, то есть только те, кто был перед ним. Кайсай вопросительно посмотрел на Матерь. Та, продолжала следить за уходящим Шахраном и только, когда евнух скрылся, обратилась к Кайсаю:

— Ну, а теперь поговорим о тебе, — тон её стал серьёзный и деловой, — Кайсай, мальчик мой, тебя не удивило то, что, выиграв поединок и пройдя испытание, атаман даже не заикнулся о твоей присяге себе любимому?

— Нет, — так же серьёзно ответил воин и перефразируя объяснения Олкабы, монотонно проговорил, как заученное, — я, прекрасно понимаю, для того чтобы попасть в личное расположение верховного атамана, требуется не только воинское мастерство, но и проверка приближённого, как человека.

— А причём тут приближение, — удивилась Райс, — я говорю об обычной воинской присяге, подведение воина под законы. Ты ведь, до сих пор, вольный. Приближённые, это приближённые, а воинская орда, это воинская орда. Приближёнными становятся со временем, лишь те, кого приближают, а воином орды, становится любой, доказавший свою пригодность для этого и скрепив своей кровью, принятие на себя законов.

Кайсай, даже как-то растерялся, не находя, что сказать.

— И что бы это значило? — неуверенно спросил он, уставившись на царицу.

— Только то, что он тебя в свою орду не возьмёт, — она сделала паузу, внимательно следя за его реакцией.

Видимо, реакция панической растерянности, что расползлась на лице молодого бердника, ей понравилась и она пренебрежительно улыбнулась.

— Я тебя, у него отобрала, — не без гордости и бахвальства заявила Райс, встряхнув роскошной шевелюрой и откидываясь на подушки, — нет, даже не так. Я вырвала тебя у него зубами.

— Что за бред? — замотал головой непонимающий Кайсай, — вы что решили из меня второго Шахрана сделать?

Райс улыбнулась, незнакомка слева улыбнулась, а Золотце, залилась звонким, заразительным смехом, упав лицом в мех, задрав стопы ног и брыкаясь.

— Я, поражаюсь, — усмехаясь, проговорила царица, — нет, я предполагала, конечно, что ты много не знаешь, а ты, вообще, ничего не знаешь, похоже. Кайсай, тебя чему там это старый пьяница учил?

— Убивать, — резко и грозно рыкнул молодой бердник, ибо ему было не до смеха, с Шахрановой перспективой.

Это произвело впечатление. Смеяться и улыбаться, все, как одна, прекратили.

— Кайсай, — примирительно и успокаивающе проговорила Райс, — я такая же верховная правительница, как и Агар.

— Выше, — тут же поправила её Золотце, как бы констатируя факт.

Матерь взглянула на неё и через короткую паузу, подтвердила:

— Даже выше, по власти. Поэтому, у меня, тоже есть личные «особые» орды и не только эта, — она указала пальцем одной руки на Золотце, — и эта, — тут она указала пальцем другой руки на незнакомку, — но и бердники свои, тоже есть и не только они. Притом, если у Агара бердники с берсеркерами элита его воинства, то мои, элита над его элитой.

Кайсай задумался, понимая, что такие предложения, просто так, не делаются, но всё же, у него было слишком мало информации о Райс и её воинстве, а то, что была, была исключительно негативной.

Продолжая анализировать, бердник, каким-то внутренним чутьём, вдруг понял, что попал он крепко и уже не сможет отказаться, ему этого, просто, не дадут сделать. Его не выпустят из этого леса живым.

Но какая же Райс самоуверенная? Неужели она не понимает, что здесь и сейчас, при наличии угрозы его жизни, он их переломает, как соломенных кукол, и сделает всё, от него зависящее, чтобы выкарабкаться отсюда живым. И никакое колдовство им не поможет, они, просто, не успеют им воспользоваться, но тут же вспомнив «нервную плеть» и моментальную судорогу, которую ему уже продемонстрировала Золотце и вспомнив о возможностях самой «меченной» царицы, сразу сник, спрятав свою самоуверенность подальше.

Бердник посмотрел на Матерь и увидел, что она обеспокоена, будто и в правду читает его мысли. Рыжий решил проверить свои предположения:

— Я так понимаю, что отказаться уже не могу? — проговорил он медленно.

— Можешь, — ответила Райс, но уже настороженно, взволновано и скрыть это, у неё, не слишком хорошо получалось, — только позволь узнать, почему?

— Я слишком мало о вас знаю, а внутреннее чутьё подсказывает, что меня засовывают в какую-то жопу.

— Согласна, — так же хмуро и жёстко ответила царица, — но палка о двух концах, Кайсай. Прежде чем дать тебе о нас что-то узнать, я должна быть уверена в том, что это останется между нами и никуда на сторону не уйдёт.

— Согласен, — в той же манере подтвердил бердник, — но, как вы это сделаете, отрежете мне язык?

— Нет, — усмехнулась она, — язык — это оружие. Именно твой, хорошо подвешенный язык и заинтересовал меня, в первую очередь.

— Опять не понял, — замотав головой, как упрямый бычок, насупился рыжий — царица, я буду с тобой откровенен. Дед всегда меня учил бояться непонятного. То, что непонятно — опасно.

— Так вот в чём дело, — вдруг радостно воскликнула Райс, хлопнув ладонью о полог, — а я и забыла совсем, чей ты ученик. А ведь и вправду, ну, копия Дед, — продолжала она, уже чему-то откровенно веселясь и обращаясь к Золотцу, продолжила, — тому, бывало, пока не разжуёшь до состояния жидкой каши, всё бычится, да, артачится. Ну, копия Дед, смотри-ка, а, — закончила она в приподнятом настроении, указывая своим девам на Кайсая рукой.

— А в чём он не прав? — обиделся было молодой воин, — дед говорил, что соблюдение, именно, этого правила, позволило ему прожить столько лет и вылезать из любого дерьма чистеньким.

— Ну, допустим, не всегда чистеньким и не всегда вылезать, но не буду спорить, в чём-то он был прав. Хорошо. Давай договоримся так. Я подумаю, что и как тебе о нас рассказать, чтоб и ты, от нас не шарахался и секреты наши в целости остались, пока, ты, не примешь решение, а ты, взвесив всё, подумаешь над моим предложением, — но тут она замялась и взглянув на молодого бердника, умоляющим взглядом, закончила, — только обещай, что подумаешь. Кайсай, ты мне очень нужен, притом лично мне, для одного, очень опасного и очень, для меня, важного поручения.

— Вот, — вдруг ожил рыжий, становясь прежним балагуром, — это уже интересней, а то ишь, в сестрёнки они решили меня определить.

Райс с незнакомкой опять улыбнулись, а Золотце, неожиданно резко сев, подхватила его зубоскальство «ответкой»:

— Кайсай, ты сначала, вот это заимей, — и она, выпятив грудь вперёд, потрясла руками оба шара своих увесистых молочных желез, — а потом ко мне в сестрёнки набивайся.

— А на кой ты мне сестрёнкой-то нужна, — наигранно «отбрил» её рыжий, — вот, в качестве бабы на лежак, я ещё подумаю, — и он демонстративно почесал затылок, как бы раздумывая.

— Матерь! — взвизгнула молодая Матёрая, — давай, я его, лучше, сразу убью, чтоб не мучится.

— Остынь, — со смехом проговорила Райс, — что-то я погляжу, ты больно вспыльчива стала. На его любой подвох, введёшься. Аль не ровно к нему дышишь?

— Вот ещё, — вспрыснула, мгновенно покраснев дева и демонстративно, снова завалилась на лежак, — просто, наглость этого молокососа, бесит.

Кайсай встал. Это было так неожиданно, что все три голые фурии встрепенулись и напряглись.

— Я согласен, — внезапно выдал он.

Все три «меченные» разом соскочили с полога. Райс подошла и внимательно всматриваясь, в улыбающиеся глаза Кайсая, как будто ища в них подвох, спросила:

— Почему?

— Не знаю, — сознался он, — но я так решил. Будем считать, меня Золотце убедила. Только раз, пошла такая пьянка, может вы объясните мне, зачем был нужен, весь этот балаган? — он обвёл вокруг рукой, — когда можно было поговорить не заморачиваясь, в нормальных условиях.

Райс улыбнулась, вернулась на своё место, но не легла, а вытащила откуда-то, очень тонкую накидку и завернувшись, прикрывая наготу, села. Золотце последовала её примеру и тоже прикрылась такой же накидкой. Только смуглая красавица, наоборот, скинув шкуру на землю, расселась на ней, опираясь спиной на полог, сложив ступни ног вместе и широко раздвинув в стороны колени, выставив себя, на всеобщее обозрение.

— Кайсай, мальчик мой, — заговорила царица ласково и устало, — ты не представляешь, какую цепь испытаний, ты, играючи преодолел, для этого разговора. Я всё расскажу тебе, но мы договорились: сначала, ты наш, а потом уже, тебе наши секреты.

Она лениво приподняла руку в сторону Кайсая, смотря при этом на Золотце. Та, поклонилась, и двинулась к воину, неожиданно став серьёзной и сосредоточенной, молодой бердник, такой её ещё не видел. У него сложилось впечатление, что золотоволосая, очень сильно волнуется и это волнение, каким-то боком, коснулось и его.

Подойдя на расстояние вытянутой руки, она медленно подняла правую руку, в которой непонятным образом, блеснул очень странный нож, каких Кайсаю, ещё видеть не приходилось. От неожиданности его появления, рыжий слегка вздрогнул и успел подумать про себя, что это, как пить дать, колдовство какое-то. Где, в голом теле, можно было спрятать такое?

Лёгкое движение пальцев и нож в руке девы крутанулся лезвием в ладонь, и она протянула берднику, необычный клинок, ручкой вперёд. Кайсай взял нож и обмер. Ощущение было такое, что взялся за живую плоть. Рыжий был готов биться об заклад, что нож был тёплый, как человеческое тело и даже чувствовался его пульс!

Тут же полезли всякие мысли про людоедство и прочее, и молодца передёрнуло. Тем временем, Золотые Груди взяла его за руку и обойдя мешок, на котором он сидел, повела бердника к банному камню, объясняя тихо по дороге, что ему надлежит сделать.

В принципе, Кайсай знал, как присягают на крови, только в обычной орде кровь льют на землю, а ему, предстоит пролить кровь на банный камень, что, в принципе, почти одно и тоже. В мужской орде, присягают только Валу — Отцу Неба, а здесь, ему придётся крови пролить в три раза больше, поминая всю Святую Троицу. Ну и последнее: в обычной орде, присягают трём законам, а ему, сейчас, предстояло резать себя четыре раза. Три основных и один особый, на секрет. А больше, отличий в её рассказе, он не услышал.

Когда они подошли к банному камню, то разглядев его, Кайсай аж присвистнул. Такого ему видеть, ещё не приходилось. Камень был большой и верхняя его поверхность, напомнила, берднику, кипящее варево. Огромные каменные пузыри, разных размеров, налезая друг на друга, создавали причудливый узор и судя по всему, его не делали таким искусственно, его таким, сотворила сама Мать Природа.

Находиться голым, вблизи огромного раскалённого камня, было ещё то испытание, поэтому Золотце, ещё по пути предупредила, чтоб делал всё быстро, но вместе с тем, не спеша. Кайсай попробовал заточку ножа пальцем и порезался, на столько он был остёр и недолго думая, полосонул левую ладонь наискось. Сначала, порез побелел, как бы жутко испугавшись, не желая отдавать кровь, но затем, набух тёмной жижей и заструился обильным потоком жизненной жидкости.

— Присягаю Отцу Неба, в походах не блядить, — проговорил Кайсай, отпуская из ладони струйку крови на раскалённый камень.

Зрелище прыгающих шариков, как живых и при этом, издающих шипящие и пищащие звуки, обдавая едким запахом горелого мяса, вводя молодого бердника, в странное состояние. Он, вдруг, сильно опьянел. Всё вокруг закружилось, зашаталось, а звуки испаряющейся крови, превратились в сотни, тысячи человеческих воплей, буквально, разрывая ушные перепонки.

Он, шатаясь, зачем-то, зажмурился и хотел было закрыть ладонями уши, но твёрдый и злой голос Золотца, отчётливо прозвучавший в левом ухе, требующий его продолжать, вернул Кайсая к реальности, и рыжий, уже оря во всю глотку, стараясь перекричать всех вопящих в его ушах, проорал:

— Присягаю Матери Сырой Земле, в походах не блядить.

И в этот момент, он оглох от тишины. Не слыша ничего, даже стука собственного сердца. Кайсай обернулся на Золотце, та что-то говорила, открывала рот, с особой тщательностью проговаривая слова, чтоб он смог понять по губам, но слышно, ничего не было. Она отчаянно показывала глазами на камень и он, не слыша собственного голоса, проговорил, вернее, про шевелил губами:

— Присягаю Святой Воде, в походах не блядить.

И всё вернулось в исходное состояние. И звуки прыгающих капель крови на раскалённом камне и злобный голос Золотца:

— Кайсай, давай быстрее, а то зажаримся, пока, ты, тут рожаешь.

Рыжий повернулся к ней и с изумлением проговорил:

— Твою мать, силища-то какая.

— Быстрее давай, — продолжала злиться дева, — дальше, ещё веселей будет.

— Куда ещё веселей, — пробурчал себе под нос бердник, — у меня аж, сердце останавливалось.

От камня, действительно, припекало и бердник поспешил. Он полосонул ладонь во второй раз, наискосок, только в другую сторону, образовав из порезов крест и когда новый поток хлынул на камень, быстро заговорил:

— Присягаю Отцу Неба, в походах не еть.

И тут, его яички, не то взорвались, не то их медведь зубами стиснул. Он взвыл диким ором, по инерции приседая и хватаясь изрезанной рукой за причинное место, а ножом резанув себя по ноге, рядом. Чуть-чуть бы точнее и был бы второй Шахран. Но это было лишь мгновение, поймавшее его на неожиданности. Кайсай, тут же собрал волю в кулак, стиснул зубы, выпрямился, превозмогая боль и вытянув кровоточащую руку над камнем, сквозь зубы и с неимоверной силой сжатые веки глаз, буквально простонал, чуть не плача:

— Присягаю Матери Сырой Земле, в походах не еть.

Боль, так резко отпустила, что он пошатнулся, как от удара, но его кто-то поддержал за руки, притом с обеих сторон. По всему телу разлилась такая нега, что ничего делать, уже не хотелось. Он лениво приоткрыл глаза и даже не удивился, что всё вокруг стало чёрно-белым, краски пропали, но ему было, абсолютно, наплевать.

Кто-то, держал его правый кулак зажатым, не давая выпасть ножу, кто-то, вытягивал за него левую руку вперёд. Глупцы, думал он, зачем это надо? Он больше ничего не хотел. Не хотел быть воином, ни хотел проходить эти сраные ритуалы, он, вообще, жить не хотел, а какие-то дуры, орут ему в оба уха, уговаривают, ругаются, пугают. Тупые идиотки.

Он обернулся влево, там какая-то страшная девка, серого цвета, орёт, мол, давай дальше. Не хочу. Обернулся вправо, лучше б не оборачивался. Там, вообще, кошмар, с серыми глазами, что-то сюсюкает. Давай, давай. Всем что-то от меня надо, а я не хочу. Отстаньте.

— Хочешь, чтоб мы от тебя отстали? — загнусавил противный голос справа.

— Отстань.

— Скажешь волшебную фразу, отстану, не скажешь, не отстану.

— Отстань. Не хочу.

— Скажи, «присягаю Святой Воде, в походах не еть» и я, сразу отстану, и ты станешь свободен.

— Присягаю Святой Воде, в походах не еть.

Его аж отшвырнуло от камня и Золотце с Райс, державшие за руки, отлетели к самому пологу.

— Я убью тебя, придурок яйценосный! — завизжала Золотце.

— Не ори, — тут же осадила её Матерь, поднимаясь с земли, — Калли, хватит мохнатку свою проветривать, давай, помогай.

Кайсай стоял, согнувшись и почему-то дышал так, как будто не прискакал сюда из стойбища, а бегом прибежал, притом со скоростью, не хуже Васа. Подбежали девы и подхватив его под руки, потащили обратно к камню. Слева опять запричитала стервочкой Золотце:

— Вот, теперь будешь знать, что терпят женщины, рожая от вас мужланов.

— Дура, — огрызнулся Кайсай, — тебе бы яйца, да, меж камней зажать, вот тогда бы, только и знала, что рожать, лишь бы больше этого не испытывать.

Вторая дева, державшая его под правую руку, захихикала. Кайсай повернулся к ней и мило улыбнувшись спросил:

— Тебя Калли зовут, я правильно расслышал.

— Правильно, — ответила та, по-детски тонким голоском.

— Ах, ты, — зашипела слева Золотце, больно дёргая Кайсая за распущенные волосы.

Рыжий тяжело вздохнул, попросил предков принять его душу и резанул руку в третий раз, между первыми двумя порезами.

— Присягаю Отцу Неба, в походах не татить, — проговорил он скороговоркой, намереваясь, так же скороговоркой проговорить и следующую присягу, но не тут-то было.

Ибо к нему подкрался полный пиздец, с волосатыми ногами. От его объятия у Кайсая, чуть глаза на лоб не вылезли. Всё тело скрючило так, что он забыл, как дышать и нет, дураку, произнести эту присягу с полными лёгкими, хотя, наверное, если бы в них был воздух, то его бы всё равно выбило бы одним ударом.

Наверное, все, какие только были мышцы, скрутила судорога, да, ещё какая и самое неприятное — язык не ворочался и все попытки произнести следующую магическую фразу, оканчивались неудачей. Воздух в лёгких заканчивался. Уже круги поплыли перед глазами. Бердник, собрался из последних сил и заставив себя, как можно медленнее и внятней издавать звуки, проговорил:

— Пьэсэхэу Мээьи Сэо эмъэ э охоэх э аи.

Слава тебе яйца. Мать Сыра Земля, приняла присягу с последней попытки. От блаженства улетучившейся напасти, он расслабился и обмяк на девичьих руках. Всё. Силы покинули его. Девы, поднырнули ему подмышки и молодой бердник повис на их плечах. Голова безжизненно упала на грудь, сил держать её на весу, не было. Все, до одной мышцы, расслабились и на отрез отказывались слушаться.

Только мозг, лихорадочно метался в попытках найти, хоть какой-нибудь выход из сложившейся ситуации, а для паники, были все основания. Он, неожиданно для себя осознал, что не только не дышит, но и сердце не бьётся. Тело его умерло! Золотце ещё, дура, орала в ухо, обзывая «прорубным говном», но она, даже не представляла себе, что именно таким, он себя и ощущал, на самом деле. Воля, собранная в кулак, выдавила из лёгких последний воздух, в виде жалкого шёпота:

— Присягаю Святой Воде, в походах не татить.

Резкое возвращение к действительности, стоило обоим державшим его девам, удара лбами друг о друга и это, они ещё удачно отделались. Чуть бы по-другому стояли, он бы им, вообще шеи свернул.

— Я ныне сдохну, — констатировал Кайсай скрючившись и тяжело дыша, обливаясь потом.

— Да, уж быстрей бы, — тут же съязвила Золотце сидя на земле и потирая лоб.

С другой стороны, на земле, сидела голая Калли и тихо плакала, как ребёнок, закрыв лицо руками. Кайсай оглянулся на Райс. Она стояла за его спиной, с лицом полной идиотки. Матерь, чему-то так ликовала, что казалось её лицо, сейчас лопнет от счастья, навалившегося нежданно-негаданно.

— Матерь, — обратился измученный бердник к ней, — может дальше не будем, а?

— Ты, что? — тут же возмутилась царица, буквально, искрясь от восторга, — я такого сильного ответа камня, в жизни не видела! Ты у нас, ещё глядишь, «меченным» сделаешься. Ну ка, давай последнюю присягу, — и она быстро ринулась на Кайсая, с силой разворачивая к камню, а за одно, прикрикнув на дев, — а ну, соскочили, ишь сопли распустили. Матёрые, они называются.

Этот окрик возымел действие. Обе тут же вскочили на ноги и злобно зыркнули на Кайсая, самым естественным образом, во всём обвинив мужлана.

— Давай мальчик, — подбодрила Райс, — дальше, должно быть легче.

Рыжий понимая, что уже не отвертится, хотя это, он знал с самого начала, резанул ладонь, где и так живого места не было, сверху-вниз и пуская кровь шипеть и прыгать, внутренне сжавшись в комок, ожидая чего угодно, проговорил:

— Присягаю, хранить секреты орды, вечно.

Он резко набрал полную грудь воздуха, памятуя о предыдущих реакциях камня и чуть не подавился, потому что, обратно выдохнуть, он его уже, не смог. По башке, как будто чем-то тяжёлым и звонким огрели. Головная боль резанула так, что аж в глазах темно стало, а выдохнуть он не смог потому, что язык резко свился во круг своей оси, сжался и закупорил горло.

Слева заговорил голос Золотца:

— Я, Матёрая Золотые Груди, подтверждаю присягу.

Чуть погодя справа раздался голос Калли:

— Я, Матёрая Калли, подтверждаю присягу.

Боль, вместо того, чтоб к ней привыкнуть, резала всё сильнее и сильнее и Кайсай, уже был на грани потери сознания, когда услышал голос царицы:

— Я, Матерь Райс, подтверждаю присягу.

И с её словами, он всё же потерял сознание, повалился на землю, как скошенный. Хорошо не повалился на раскалённый камень, а столбом рухнул назад, но чуть подвернувшаяся, порезанная нога, крутанула тело, и оно упало на бок, а не на раненную спину. Хотя, всё равно, головой приложился о землю, знатно…

Пришёл он в себя от холодной струи воды в лицо. Она показалась ему блаженством свыше.

— Ещё, — попросил он, валяясь на спине и раскинув в стороны руки.

— Вставай, братец, хватит, а то простынешь.

Голос Золотца был для него, как сладостный голос жизни, при воскрешении из мёртвых. Он приоткрыл глаза. Она стояла прямо над ним и ехидно улыбалась.

— Ты кто? — придурковато поинтересовался он, задирая рукой подол её накидки и заглядывая под него.

— Скотина ты, мужланная, — зло выругалась она, отдёргивая накидку и уходя от него, — надо ж угораздила братца, урода на всю голову, получить.

— Сестрёнка, подожди, — продолжал юродничать рыжий, но при этом сел, потряс головой и огляделся.

Золотце, с ковшом в руках, направлялась на своё место. Матерь, что-то колдовала с лицом Калли. Похоже, у той бровь была рассечена. Левая ладонь, зажатая в кулак, тукала пульсом. Вся рука по локоть, была в крови. В правой ножа не было. Оглядел парез на ноге. Он уже не кровоточил. Кряхтя, как старый дед, поднялся на ноги. Голова закружилась, но тут же постепенно успокоилась. Золотце, уже устраивалась на своём лежаке, когда он спросил:

— А мне можно накидку? — показывая рукой на то, что в отличии от них, он ещё голый.

— Бери любую, — ответила равнодушным тоном Золотце, указывая на пустые места.

Кайсай, действительно, нашёл на пустом месте, рядом с Золотцем, сложенную тряпку и стал пытаться одной рукой в неё закутаться.

— Да, не кутайся ты, — послышался голос Райс, подходящей со спины, — а то накидку измажешь. Крови в тебе, как с хорошего поросёнка. Дай сюда.

Она отобрала у него тонкую тряпицу, схватила изрезанную руку и начала над ней колдовать. Глаза её мгновенно стали масляно-чёрными и кровь, сочившаяся из ран, разом загустела, перестав течь, вскипела и стала матово-чёрной. По всей руке разлился холод, будто она отнималась и усыхала.

Затем, глаза царицы, столь же резко, стали небесно-голубыми, засветились странным колдовским светом, и она, несколько раз провела по ранам указательным пальцем, как бы стряхивая засохшую и превратившуюся в пыль кровь, и та, действительно, слетала облачками чёрной пыли с ладони, оставляя под собой, только белые рубцы молодой кожи. Тоже самое, проделала с порезом на ноге.

Наконец, процедуры первой помощи пострадавшим были завершены. Пострадавшими оказались все. Во-первых, ладони порезаны были у всех четверых и Райс, по очереди, лечила каждую. Когда они умудрились порезать себе ладони, Кайсай естественно не понял.

Кроме того, у Золотца на лбу вырастал рог, к которому она прикладывала холодный медный ковш и при этом, одним глазом, не добро, косилась на рыжего. У Калли, была рассечена бровь и её левый глаз уже заплыл полностью, несмотря на то, что Райс, так же «заштопала» рассечённую рану и сама Калли, постоянно накладывала на подбитый глаз, какие-то примочки. Кайсай, облачившись, наконец, в накидку, плюхнулся на свой пуховый мешок и от души расхохотался, что заставило в недоумении, улыбнуться всех.

— Чего ржёшь, придурошный? — беззлобно гаркнула на него Золотце, в очередной раз, отрывая ото лба медный ковш.

— Видели бы вы свои рожи, девоньки, — заканчивая смеяться, ответил ей ненавистный мужлан.

И тут впервые съязвила Кали, которая до этого, была сама кротость:

— Ты скажи спасибо, что свою не видишь.

— Да, — тут же вмешалась Матерь, — такого, я ещё в своей жизни не видела. Даже не помню, чтоб слышала, — проговорила она задумчиво, а затем, состроив хитрую ухмылку, обратилась к берднику, — Кайсай, а ты не считал, сколько раз умирал?

Молодой воин сразу помрачнел.

— Даже не хочу вспоминать, — ответил он мрачно, — если б заранее знал, ни хрена бы не согласился. Ведьмы. Все бабы ведьмы.

Тут пришла очередь веселиться женской части сборища. Напряжение спало и после нескольких беззлобных подколов, все, вообще, успокоились и затихли. И тогда заговорила Райс.

— Это не простое место, — начала она серьёзно, — это место нашей, а теперь и твоей силы, брат.

Она расплылась в улыбке, которую тут же, увеличил Кайсай.

— Спасибо, что не сестра.

— Сюда, даже не все мои девочки вхожи, — тем не менее, не обращая внимание на его реплику, продолжила Райс, — только избранные. Ты, их, почти всех видел, ну, кроме моих ближних вековух. Остальным вход сюда закрыт, при активном камне. У каждой, на руке такой же перстень, как у тебя. Ты внимательно его разглядел?

Кайсай поднял правую ладонь, на пальце которой, незаметным обручем, сидел намокший, деревянный перстенёк и хотел было другой рукой снять его, чтоб получше разглядеть.

— Снимешь, умрёшь, — не торопливо и мягко предупредила Матерь, но от этого предупреждения, молодец аж вздрогнул, буквально, с силой отмахнув руку от перстня, как обжёгся, — к тому же, если бы его надел, не будучи посвящённым сразу, как вручил его Шахран, то тоже бы умер, отравившись.

Кайсай испуганно покосился на перстень.

— Теперь яд на тебя не действует, и ты можешь носить его в любом месте, но если, кто другой его примерит, то я ему не завидую.

Носить на себе постоянно эту отраву, Кайсая не радовало, поэтому он осторожно поинтересовался:

— Но ведь я воин, Матерь, и мои руки сделаны под оружие, а не под украшения. Он, постоянно, будет мне мешать.

— Никто не заставляет тебя носить его постоянно, кроме, как здесь. Сделай тайник в своём поясе, ну, не знаю, повесь за шнурок на шею, в конце концов, придумай что-нибудь. Только потерять не смей. Потерявший его приближённый, покрывается позором и перестаёт быть таковым. Ты меня понял?

— Более чем, а я что стал приближённым? — изумился Кайсай.

Райс на его вопрос не ответила, будто не услышала, поэтому продолжила то, о чём говорила:

— Поэтому, мои девы, предпочитают его сращивать с пальцем, чтоб вообще не снимался. К тому же, кроме яда, в нём накапливается некая колдовская сила. Кое чему, тебя обучит Матёрая боевой орды Золотые Груди, с которой ты, похоже, уже хорошо знаком, — тут она, как-то не хорошо покосилась на Золотце, но та, не отреагировала, будто, вообще, не слышала, — кроме того, она познакомит тебя с устройством нашего царства, правилами и особенностями.

— Мне придётся жить здесь? — недоумённо спросил бердник, в панике представляя себе мужское одиночество, среди бесчисленного количества соблазнительных «мужерезок».

— Нет, — усмехнулась Райс, — я не настолько коварна. Живи где живёшь. Кстати, а где ты живёшь?

— Олкаба подарил мне свой походный шатёр. Вот, в нём и живу.

— Ах, да, — посмеялась Райс, — уделал ты старика, любо дорого было поглядеть. Ну, ничего, хоть встрепенулся, под старость лет, глядишь, действительно, вырастит ещё один самоцвет.

— Так ты знаешь?

— А как же. Там без меня не обошлось, — тут она опять стала серьёзной и внимательно взглянув на Кайсая, проговорила, — я хочу предупредить тебя, мальчик, что, всё сказанное здесь, здесь и остаётся.

Кайсай не ответил, а вместо этого кивнул, давая понять, что понял, не дурак.

— Агар, готовится идти в поход в далёкие земли, на заход солнца к холодным морям.

Кайсай вновь кивнул, мол знает.

— Мы с ним в поход не пойдём.

Бердник недоумённо на неё посмотрел.

— Нам там делать нечего, — пожала плечами Райс, — туда собираются мелкие царьки, садиться на шею, или на стол, как они говорят, диким народам, там проживающим. Мне это не интересно. Я, конечно, отправлю из своих девочек, кое-кого, опыта понабраться, но основная часть, будет готовиться к другому походу. В конце лета, мы пойдём на юг, к большим горам. Там, за этими горами, растёт наш самый злейший и самый опасный из врагов. Он умён, хитёр и очень силён. У него одних воинов, на сегодняшний день, почти в три раза больше наших. Они хорошо вооружены и обучены. К тому же, в молодости, этот царь-воин прошёл хорошую выучку в наших ордах, поэтому, прекрасно знаком с тем, что мы из себя представляем. Пока, он пожирает одно царство за другим и ширит свои владения, но скоро, решит и наши степи прибрать к рукам и в первую очередь, ему интересны именно мы, девы. Он о нас знает очень много, а вот мы о нём, почти ничего. Вот и сходим, по расспрашиваем у соседей. Если он нападёт на нас, или мы решим прижать ему хвост в его горах, нам надо знать о нём всё. Только так, можно будет ему противостоять.

Кайсай слушал внимательно. Это всё для него было в новинку. Он ничего не знал о далёких народах. Весь его мир, укладывался в просторах степи и что делается за её приделами, он, даже, никогда не задумывался.

Он не представлял себе, что за царь-воин, что это за страны такие. Он, вообще, не знал, что такое горы. Задавать такие вопросы царице, Кайсай не решился, чтоб её глазах не выглядеть дураком, но решил, при первой возможности, попытать кого-нибудь, на предмет международной обстановки, раз уж он, в такую крутую кашу заварился. Тем временем, Райс продолжала:

— Два года назад, я послала туда небольшой отряд, во главе с моим сыном, но вот, уже два года, ни от кого нет вестей. Я сильно беспокоюсь. Поэтому, рассчитываю на тебя.

Кайсай резко вскочил на ноги, но Райс, тут же его осадила:

— Сядь, куда кинулся, торопыга. Ты не знаешь ни их языка, ни их обычаев. Ты, вообще, ничего не знаешь о их народе, насколько я поняла. Если до конца лета, от сына не будет вестей, то ты, с нами дойдёшь до гор, а там, пойдёшь один. Поэтому до похода, должен будешь знать всё, что знает Калли. Она тебя будет учить. Девочка не из персов, она урартка, но то, что нужно, знает: язык, повадки, правила поведения. Времени мало, а научиться, ты должен, очень многому, — и обращаясь уже к девам, жёстко велела, — что хотите делайте, но к концу лета, он должен быть готов. Я освобождаю вас, пока, от всего. Только смотрите мне, детей в подолах не натаскайте. Выгоню к ебене матери.

Такие речи Кайсаю, как мёд на уста, но тон, с которым она всё это проговорила, заставил его, к земле прижаться. Оказывается, Матерь, когда захочет, кого угодно, разом на колени поставит, одним голосом. Он её видел такой в первые, а вот судя по реакции дев, они её такой, видят регулярно.

— Но для начала, — она вновь обратилась в берднику, — съездишь в Терем. Традиции надо блюсти. Девы, — и она кивнула головой в сторону Золотца, — проводят.

Она замолчала, показывая всем свои видом, что закончила. По её вопросительному взгляду, Кайсай понял, что она ждёт вопросов.

— Матерь, — начал он, — я могу задать один вопрос?

— Задавай, сколько посчитаешь нужным.

— Перед тем, как я согласился, — начал он осторожно, потупив взгляд и следя за ними боковым зрением, — ты, больно прижала мне хвост. Я увидел беспокойство в твоих глазах, но не увидел страха. Ты, действительно, не думала о том, что я, воин бердник, защищая свою жизнь, смогу перед смертью, убить, кого-нибудь из вас?

Матерь улыбнулась, улыбнулась и Калли, а Золотце вспыхнула, как обычно, но только выдавила из себя удивлённо:

— Ну, ты, рыжий и скотина.

После чего соскочила и заговорщически обратилась к Райс:

— Матерь, а давай мы его проучим, чтоб изначально боялся, а то, вообще, распустился, мужлан двухголовый.

— А, давай, — неожиданно весело поддержала её царица, — тут все свои. Тут можно. Кали, поговори с мальчиком. Учить, так учить.

И она задорно рассмеялась. Кайсай удивлённо посмотрел на веселящихся дур, почему-то понимая, что его сейчас будут бить. Но Калли, бить его не стала, а лишь хищно улыбнулась, целым глазом, встала, развела руки в стороны, как бы предлагая «обнимашки» и мягким воркующим голоском пропела:

— Кайсайчик.

То, что произошло дальше, бедный рыжик, помнил с большим трудом, вернее, помнил всё, как в тумане, при этом всячески желал забыть, напрочь.

Сначала на него нахлынула эйфория. Ему, как будто глаза поменяли. Краски стали яркими, насыщенными. Сердце забилось, как у зайца. Воздух пьянил, будоражил. Дышать было настолько легко и приятно, что он, просто, упивался, наполняя им полную грудь. А когда Калли, это совершенство красоты и женственности, попросила подойти к ней, то от одного её голоса, в голове, что-то произошло не понятное.

Он моментально потерял интерес ко всему на свете, кроме неё. Мир вокруг, перестал существовать. Она и только она стала его миром. По всему телу побежали сладостные мурашки, и он её так захотел, как женщину, что всего затрясло крупной дрожью.

Он помнил её настоящей, сверхъестественной богиней, ради которой был готов отдать всю свою жизнь, ради которой, был готов умереть. Счастье переполняло его через край, выливаясь слезами. В один миг, воин бердник, безжалостный убийца, превратился в смазливую, заплаканную куклу. И помнил он, как она, действительно, вытирала об него ноги, а он плакал от счастья, ползая перед ней и каждое её прикосновение, разливалось в его теле оргазмом… Она издевалась. Как она издевалась!

Пришёл он в себя, как будто пробудился ото сна, лёжа на земле лицом в песок, которым был усыпан пол вокруг банного камня. Голый. А на его пояснице, сидел кто-то мягкий, тёплый, но тяжёлый и легонько дёргал его за волосы. Кайсай попытался медленно приподняться, оглянувшись, но тут же получил лёгкий толчок в голову и голос Золотца со спины тихо проговорил:

— Не дёргайся, а то опять заплету косу, не пойми, как.

Но голову, он всё же немного приподнял, увидев, что Калли сидит на своём месте и с её глазом колдует царица.

— Сука, — прошипел молодой бердник, глядя на ту, которую только что обожествлял.

— Да, уж, — тихо подтвердила Золотце, продолжая плести ему косу, — ты, даже не представляешь, какая. Будь с ней осторожней и старайся держаться по дальше.

Она говорила очень тихо, чтобы Матерь с Калли не могли её услышать. Подобное поведение удивило Кайсая. С чего бы это вдруг, этой стерве, так о нём озаботиться, и какая между сёстрами мышь пробежала.

— А нельзя ли этому колдовству противостоять? — почти прошептал рыжий, решив воспользоваться таким благожелательным к нему отношением.

— Нет, — вообще шёпотом ответила дева, — она Матёрая орды любавиц, и прибивает Славой.

— Ну, не может быть, чтобы не было против этой Славы противоядия, — тоже шёпотом проговорил Кайсай.

— Не, а, — сказала она достаточно громко, видимо на них, всё же, обратили внимание, — потому что ты, двухголовый. Вот, этой головой деревья ломаешь, — и она легонько толкнула его в затылок, — а тем, чем деревья нужно ломать, ты думаешь.

И с этими словами, она со всей силы, отвесила звонкий шлепок по его каменной заднице, вставая и громко объявляя: «Всё!».

Глава тридцать девятая. Она. Ночная казнь

После того, как обе её Матёрые дочери, отправились провожать, еле живого, новоиспечённого братца, Райс, в буквальном смысле, раскисла на своём банном месте. Она уже и забыла, когда так уставала физически. Сил не было, даже на то, чтобы уйти в свой шатёр спать. Царица бессильно развалилась в подушках и замерла, решив для себя, что сегодня поспит здесь.

Банный камень, больше не нагревался и теперь, просто, медленно остывал, продолжая своей массой, равномерно прогревать огромный зал. Вокруг наступила такая звенящая тишина, что Райс, неожиданно для себя вспомнила свой первый круг, в своём далёком детстве, в заброшенной лесной бане еги-бабы, а вспомнив, улыбнулась не открывая глаз.

Вместо того, чтобы от усталости уснуть, в голову, сначала, полезли воспоминания, а за ними размышления. Райс не отслеживала время, как долго продолжалась эта отпущенная на самотёк работа мыслей, но в один прекрасный момент, царица неожиданно поняла, что совсем не хочет спать, а вот есть, захотела. Села, почувствовав, что усталость улетучилась, как будто была не естественная, а лишь наведённая мороком и вот, сейчас, её отпустило.

— Шахран, — позвала она в тишину, из которой тут же появился банщик, будто только и делавший всё это время, что ждал зова, — у тебя есть, что пожевать?

— Найдём, Матерь, — ответил тот, обратно скрываясь в проходе.

Шахран, по сути, всю свою сознательную жизнь, почти с самого детства, прожил бок о бок с Райс и естественно, знал о ней, практически, всё. Повадки, привычки, вкусы, предпочтения и порой, даже позволял себе играть, сам с собой в игру, стараясь предугадать реакцию, поведение и запросы своей хозяйки.

И даже для себя вёл счёт, «угадал-не угадал», притом счёт этот, был с большим отрывом в пользу первого. Еда у него, для царицы, была приготовлена заранее, к тому же понимая, что, если б она её не потребовала, то эта жаренная птица, пропасть бы не успела, так как, он и сам, был не против её обглодать.

К тому же, пара дев, что стояли в охранении, тоже уже изошли на слюни, от ароматов и вполне были готовы помочь банщику, чтоб съестное добро не выбрасывать, нетерпеливо ожидая, когда же царица, наконец, спать отправится, но на этот раз, им не повезло, в отличии от банщика. Шахран, принёсший запечённого гуся, был усажен царицей рядом, в приказном тоне, составлять ей компанию. Банщик возражать не стал.

Ели молча, пока царица не утолила приступ голода и запив очередной кусок мяса вином, сбавила скорость в поедании, но при этом, начала неторопливую беседу.

— Ну, и как тебе мальчик, Шахран? — спросила она банщика, а за одно и доверенного во все свои дела, как личные, так и части, государственные.

— Матерь, — ответил последний, продолжая жевать и впопыхах проглатывая очередной кусок, — ты же знаешь — я мальчиками не интересуюсь.

— Не юли, хитрая ты лиса. Прекрасно понимаешь о чём я. Что-то не так?

— Да, — скривился Шахран и перестав есть, задумался, — что-то в нём не так. Какой-то, он быстрый, больно. Конечно, я многого не знаю, но ты и сама оглянись. Никогда ещё не было такого, чтобы раз, раз и в кровные ближники. Как-то, это меня настораживает. Нет, я понимаю, что он особенный весь, я за ритуалом подглядывал.

Он криво улыбнулся, косясь на царицу, но несмотря на подобное признание, отлично знал, что для Райс, это неожиданностью не было, даже, пожалуй, наоборот, она бы удивилась, если бы он этого не сделал.

— Это не он быстрый, Шахран, а я, спешу, — развеяла его сомнения царица, — по всем предсказаниям, этот мальчик, для нас всех, судьбоносный и появился в нашей жизни, непросто так. Поэтому, я решила рискнуть и сразу взять его в оборот. Что-то мне подсказывает, времени рассусоливать и присматриваться к нему, у меня нет. Меня всё чаще накрывает осознание того, что вскоре наша спокойная и размеренная жизнь, превратится в ураган невиданной силы, сметающий всё на своём пути: и жизни, и судьбы. Ничего не чувствуешь?

Шахран ответил не сразу. Он долго катал по блюду обглоданную кость указательным пальцем, а потом, вдруг, встрепенулся и уставился в глаза хозяйки.

— А ведь, похоже, это в нём я и чувствую. Точно, — банщик вновь задумался, но на этот раз ненадолго, — вот, что в нём не так. Он несёт разрушение.

— Опять мимо. Это не он несёт разрушение, Шахран, — усмехнулась Райс, — он лишь, тот ветерок, что предшествует буре и нам бы надо, под этот ветерок подстроиться, принять в себя скорость его жизни, если не хотим, чтоб ураган, следующий по его пятам, не застал нас врасплох и не переломал бы нам все кости.

Тут царица поднялась, видимо, собираясь, всё же, идти спать в свой шатёр, но неожиданно замерла, так как расслышала из-за стен шатров, со стороны леса, нарастающий девичий ор. Шахран тоже его услышал, соскочил, забирая блюдо с недоеденной птицей и со словами «пойду узнаю», быстро унёс остатки ужина, но, как только он скрылся в проходе, в нем тут же появилась разгорячённая Матёрая, по кличке Огненный Ветер, в полном боевом обвесе, что говорило о чрезвычайности произошедшего.

— Что случилось? — выкрикнула Райс, быстрым шагом направляясь ей на встречу.

— Нападение на дальний разъезд, — со слезами в голосе выпалила Матёрая, — пьяные мужланы, в засаду, мою пару дев поймали.

— Шахран, одежду, — крикнула царица в проём прохода, но оттуда и без её окрика, уже выбегал банщик, неся царское одеяние и Райс, заметив его, обратилась к Матёрой, — сколько их и кто пострадал?

— Трое их было. Двоих убили, одного повязали. Этот урод, кованной дубиной, у Красы Степей, коня с удара убил, сволочь. Она от неожиданности повалилась под скакуна. Ногу подломила. Пока Маковый Цветок отбивалась от двух других, этот жирный боров, раненную Красу насиловал, вот, как было невтерпёж, мудак яйценосный. Маковка одному из нападающих горло вскрыла, а тут, подоспели на шум девы второго кольца. Тот, что с Маковкой дрался, в бега кинулся. Стрелкой догнали, а этого, прямо с Красы стащили. Здоровый, как бер, ели скрутили. Толи пьяный такой был, толи от вожделения уже ни хрена не соображал. Псих бешеный.

Матерь, облачённая в золото, ужасом ночи, медленно выплыла из банного шатра на площадь, где клокотала огромная масса разъярённых дев, от мала до велика. Похоже было, что всё стойбище поднялось на ноги и окружило насильника, стоящего, без штанов на коленях перед чёрной, как грозовая туча Калли и плющась, улыбкой полного идиота, пуская сопли, слюни и кровь из разбитых губ и носа. Бугай был действительно здоров видом. Даже стоя на коленях, он почти был одного роста с Калли, но подойдя к нему поближе, Райс отметила, что он не так здоров, как жирен.

— Кто такой? — не скрывая ярости в шипящем голосе, спросила царица, вставая рядом с Калли.

— Ты кто? — мягко про журчала Матёрая, как бы переводя недоноску слова царицы.

— Я, Шушпан, — радостно ответил насильник, продолжая счастливо лыбиться своей богине, роль которой для него, сейчас играла Калли.

Вообще-то, почти все «меченные» обладали розовым узором Славы, но могли применить это умение лишь к тем, кто, так или иначе, был готов этой Славе подчиниться, ну, или по крайней мере, находился в состоянии покоя и благодушия. Придавить Славой разъярённого, сопротивляющегося мужика, вот так, с наскока, было невозможно. Он не поддавался.

А вот Калли, благодаря своему особому колдовскому рисунку, могла прибить Славой любого мужика, независимо от его психологического состояния. Ей стоило только «включить» её и заговорить своим елейным голоском и даже бьющиеся в эйфории боя войны, заслышав нежный призыв колдуньи, в раз, попадали под чары и превращались из озверевших вояк, в послушные и управляемые куклы.

— Откуда ты взялся, Шушпан? — продолжала Калли, сказочно певучим голоском, хотя при произнесении имени, в её голосе все же послышалось раздражённое шипение.

— Я пришёл с орды Мамона, богиня. Я новенький. Я с мужиками поспорил, что «мужерезку» поимею. Они не верили, а я смог, — тут он противно захихикал, одновременно гордясь собой и похваляясь.

— Ну, хватит, — брезгливо оборвала царица, — тащите на дыбу его и зовите Марью.

— Я здесь, — тут же отозвалась басом, здоровенная баба с мужскими чертами лица, разрисованная золотом потустороннего кошмара, что указывало на принадлежность её к личной сотне Матери.

— А можно я его казню? — неожиданно встряла Калли, при этом глаза Матёрой, сверкнули звериным блеском, а пальчики, как когти кошки, то выпускались наружу, то стягивались в кулачки.

— Не лезь не в своё дело, девка, — жёстко рыкнула на её Райс, — не хватало ещё, об это дерьмо, «меченным» пачкаться. На это дело, есть особые девы.

Калли аж вздрогнула от голоса Матери и кровожадность её, как-то, разом притупилась.

Шушпана со спущенными штанами, которые путами оплетали сапоги, за волосы потащили в сторону и все обитатели царского стойбища, взбудораженной толпой, в свете факелов, направились следом.

Тащить его пришлось не далеко. Чуть в стороне, немного углубившись в лес, его привязали к поваленному дереву, которое не полностью упало на землю, а зацепившись сухим стволом за крону соседнего, действительно, как бы стояло дыбом.

Ствол был голый, без коры и достаточно толстый, чтоб привязать к нему человека и тот бы не завалился на бок. Вязали его несколько дев одновременно, но судя по слаженности, это были не первые попавшиеся, а специально обученные и не раз, проделывающие подобную процедуру, поэтому справились быстро.

Кроме того, что привязали к дереву всем туловищем, заведя и связав ноги под стволом, они ещё и в рот напихали травы, в качестве кляпа, оставив на всеобщее обозрение, лишь оголённый детородный орган, заросший пучком чёрных, кудрявых зарослей. И голова не была к дереву привязана, что позволяло жертве, используя наклон дерева и подъём головы, обозревать всех перед ним стоящих. А все, как раз, выстроились полукругом перед ним и в молчаливой злобе, сверлили его ненавистными взглядами.

Калли сняла Славу, как только Шушпана привязали к вздыбленному дереву и сейчас, придя в себя, он лихорадочно дёргался и метался головой из стороны в сторону, мыча что-то в нос, умудряясь, даже, взвизгивать при этом. Он в панике озирался по сторонам, не то, интуитивно, не то, мозгов хватило понять, что его сейчас будут убивать.

Вперёд вышла Марья и не спеша, вразвалочку, направилась к приговорённому, держа в руках тонкую верёвочку и на ходу, что-то из неё завязывая. Подошла сбоку к привязанному и продолжая колдовать с узлом, принялась тихо и спокойно говорить, как бы успокаивая:

— Да, не дёргайся ты. Сам же хотел поиметь боевую деву. Тебе какая разница: ты меня или я тебя. Ты же не побежишь жаловаться, что тебя изнасиловали? Правда?

Тут она, наконец, закончила с плетением, видимо, сообразив, что хотела и грустно улыбаясь, посмотрела на жертву. Тот замер, с выпученными глазами, совсем не разумея, что происходит и как это его насиловать будут. Это ж, где это видано? По его, ничего непонимающим глазам, Марья уяснила, что этот бычок вонючий, даже понятия не имеет, что с ним, сейчас, делать будут и это её, почему-то, умилило и обрадовало.

— Ты же не будешь против? Правда? — спросила она с хищной улыбкой, скидывая сапожки и распуская завязки штанов.

Шушпан замер в исступлении и кажется дышать перестал, вытаращившись на раздевающуюся перед ним бабу. Та, сняла штаны, встала перед ним оголённой частью поближе, поглаживая крашенные золотые волосы между ног и не сводя, блестевших азартом, глаз с жертвы, принялась аккуратно теребить его детородный орган. Шушпан резко расслабился, опрокинув голову на дерево и что-то замычал себе под нос.

— Как интересно, — восхитилась она тихо, как бы разговаривая сама с самой, — так ты, даже сам возбудишься, без помощи?

Тут она оторвала взгляд от лица мужика и переключилась полностью на объект своего воздействия обоими руками. Аккуратно накинула петельку, которую связала из тонкой верёвочки на мошонку и подтянула так, что стянула яички, но не перетягивая при этом кровоток. Орудовала она нежно, ласково и мужицкая сущность поддалась. Шушпан возбудился быстро и бесповоротно.

Обычно, тех, кто знал или хотя бы слышал об этой процедуре, так просто, довести до нужного состояния, не получалось. Приходилось идти на хитрость. Как правило, им заранее спаивали нужный отвар, но в данном случае, когда рядом была Матёрая любавицкой орды, этого не требовалось. А вот в таких случаях, когда попадались особо тупые и неосведомлённые двухголовые, даже и этого не требовалось.

Петелька, которую Марья одела будущему покойнику на мошонку, была не простой, ой, какой не простой. Все боевые девы, для конвоирования рабов и пленных мужского пола, использовали, так называемый, «девичий узел». Всех мужчин этапировали, исключительно, накинув этот узел на мошонку. Особенность его заключалась в том, что он был статичен. Раз, завязанный в обхват яичек, его не затянуть дальше было нельзя, не ослабить и тем более не развязать. Его можно было, только срезать.

А вот при казни, использовался узел ещё хитрее, под названием «бабий узел». Особенность его была в том, что он был, очень похож на «девичий», только «бабий», мог затягиваться, но не мог ослабляться и когда Марья пристроила к себе стоящий торчком ненавистный орган насильника, оседлав его сверху и совершая с ним половой акт, с каждой своей фрикцией, всё сильнее и сильнее подтягивала узел удавки, пока тот, намертво не перетянул мошонку, мёртвой хваткой.

Поначалу Шушпан сопел, прикрывая глаза от удовольствия. Потом, замычал громче. Глаза распахнулись. Через некоторое время, он уже визжал, как резанный поросёнок и бился головой о ствол сухого дерева. В конце концов, он резко дёрнулся и обмяк, уронив голову на бок, а Марья-палач, всё продолжала и продолжала.

То, что эта дева была ненормальной, знали все. Знали, и местами побаивались. Во-первых, она одинаково, с вожделением, смотрела на представителей обоего пола, ей было без разницы, во-вторых, поговаривали, что, когда дело доходило до удовлетворения своих половых потребностей, то Марья, выходила в своих действиях, за все существующие и не существующие рамки, притом делала это, как правило, не так, как это было принято делать. Одно слово извращенка.

И сейчас, вбивая остывающий труп в ствол дерева, все лишний раз подтвердили для себя, распускаемые по её поводу слухи. Оттаскивать её, никто не собирался, но и любоваться этим действом, было не всем по нутру, поэтому, как только мразь испустила дух, вслед за царицей, в стойбище потянулись, почти все. Остались лишь те, кому по долгу службы, необходимо было очистить дыбу. Срезать и сжечь верёвки, оттащить на волокуше труп подальше, зацепив его на сук дерева пониже, чтоб земли не касался, и зверь бы дотянутся смог.

Там, в глубине леса, жила медведица со своим семейством, которую нет-нет, да, подкармливали, вот таким образом. Дело это было не безвредное. Медведица, да, и медвежата, росли людоедами, а жить по соседству с диким зверем, прикормленным человеческим мясом, крайне опасно. Но медведица, привыкшая к подношениям и не занимающаяся охотой на двуногих, агрессии относительно дев не проявляла, поэтому её побаивались, но не трогали, продолжая таскать ей человеческие жертвы.

Лишь потом, подбирали оглоданный череп, да, выставляли перед лесом очередной шест, в виде жуткого флага.

Вообще, казнили в ордах с завидной регулярностью и не только в девичьих. На это было две основных причины. Первая, — это позволяло держать в жёстких, ежовых рукавицах, весь этот разнородный сброд, сползающий в степи, со всех уголков земли, вторая, являлась своеобразной формой развлечения, одуревших от однообразия походной жизни, вояк.

Все казни, проходили показательно, в обязательном порядке, при стечении большого количества людей и были очень разнообразны. Воин, нарушивший один из трёх основных законов и что было доказано тем, кто принимал решение, подлежал казни. Исключений не существовало. Высокое социальное положение, позволяло виновному, лишь выбрать казнь самостоятельно или избежать, казни унизительной.

Особо уважаемые войны, имели право на ритуальное самоубийство, которое, также, выбирали сами. У «простого мяса», не спрашивали, назначая казнь. Правда, необходимо уточнить, что при определённых преступлениях и казни были определены. Например, за блядство, нанёсшее вред орде, такие как измена, предательство, каралось сажанием на кол, в различных интерпретациях, притом за измену, таким образом, наказывали не только своих, но и чужих, тех, кто по собственной воле, на завоёванной территории, изъявил желание помогать и сотрудничать, но оказался не верен своей клятве, данной орде. Это явление было довольно распространённым.

Таким образом, во многих странах, где хозяйничала степная культура, этот вид казни, приняли со временем, как должное. Так казнили за измену в Ассирии, Вавилоне, Сирии, Эдеме и во многих других землях.

При более мелких, но тем не менее смертельных проступках этого закона, могли казнить не через задницу в рот, а наоборот, путём переедания или заливания, чего-нибудь. К этой же разновидности, относилось и утопление в водоёме.

За недержание и нарушения закона «не еть», казни были более разнообразны и более скоры на расправу, но так или иначе, смерть, прелюбодей, получал через своё «хозяйство». Его либо разрывали двумя берёзами, притянутыми к земле, к которым за ноги привязывался приговорённый, либо, привязав ноги к разным коням, с разгона врезали его похабным местом о ствол дерева, пень, большой валун и так далее. При отсутствии оного, могли просто разорвать конями.

За нарушение закона «не татить», казни были ещё более разнообразные и как правило, медленные. Самым распространённым способом убивания, по поводу нарушения этого закона, было закапывания приговорённого в землю, где он мучительно умирал. Иногда закапывание было полностью, то есть, попросту, хоронили в землю живьём.

Бывало, просто, калечили до такой степени, что тать не мог существовать без посторонней помощи и бросали его на произвол судьбы медленно умирать в каком-нибудь глухом, заброшенном месте: в пещере или тесной норе, выкопанной в земле.

В общем разнообразие зрелищного досуга в походной орде, буквально зашкаливало.

В женских ордах, было всё намного скучней, если не считать, вот таких случаев, как этот, с Шушпаном. Девы, пойманные на нарушении законов, просто топились в реке, притом, только в реке. От статусного положения, здесь зависел только выбор: либо сама, либо силой. Боевую деву, другим образом, казнить было нельзя.

Кроме основных степных законов, существовали и законы клановые, которые распространялись лишь на воинов, входящих в данный, как правило, узкий круг посвящённых. Пример — «рык царя». У них существовал не писанный свод правил, нарушение которых наказывалось, но с нашей точки зрения, несколько абсурдно. Например, за убийство безоружного или лежащего на земле противника, решение о наказании, принимал сам оступившийся воин. Соответственно, он мог себя наказать, а мог, помиловать.

Особо вопиющие случаи нарушения свода «рыка царя», могло инициировать суд общего круга, который максимум, что мог — это лишить воина звания и вышвырнуть его из своего клана, сделав неким изгоем, притом, войти в него повторно, после этого, было невозможно. То есть воин, изгонялся навсегда. Хотя и в этом случае, сам виновник, мог вынести себе наказание и бывали случаи, когда провинившийся, приговаривал себя к смерти. В общем, странные там были нравы и порядки, во многом, не подающиеся логике современного человека.

У клана «меченных» девичьего царства, тоже были свои внутренние законы, но в отличии от мужских, они были, скорее, не физического или морального аспекта, а колдовского. При нарушении клятвы, «меченная», просто, погибала, самым не объяснимым образом, либо сходила с ума, теряя при этом, все свои колдовские дары. И такие случаи бывали.

Райс, после казни, окончательно почувствовала себя опустошённой и обессиленной и поэтому ни с кем не говоря, ушла в свой шатёр и не раздеваясь, рухнула на лежак и сразу уснула.

Золотце и Калли, вместо того, чтобы отдохнуть перед утренним походом в дальние края, всю ночь провозились с пострадавшими девами дозора, вправляя перелом и залечивая раны. Вернее, этим занималась лишь Золотце, а Калли, пол ночи на пролёт, костерила на чём свет стоит, всех мужиков вместе взятых, притом делала это так заразительно, что все, кто участвовал в ночных посиделках у костра, сами зарядились, такой ненавистью к противоположному полу, что попадись, хоть кто-нибудь из них прямо сейчас, порвали бы голыми руками.

Когда девоньки отвели душу языками, то Калли успокоилась и констатировала Золотцу, что спать теперь некогда, и пора собираться в дорогу, ибо светало, а встреча, со своим новоявленным братцем, была назначена на рассвет…

Глава сороковая. Они. Проделка лешего

На рассвете, две высокопоставленные Матёрые девы, так сказать, обе руки, самой Царицы степей, Райс Великой, в полном походном облачении, при заводных лошадях и по паре дев попроще на каждую, в качестве сопровождения, ждали опаздывающего Кайсая у знакомого брода через реку, как договаривались.

Новоиспечённый брат опоздал к восходу солнца, потому что долго провозился со сборами, вернее, провозился он со сбором походного шатра, что был ему подарен, так как складывал его впервые, впопыхах, да, ещё в рассветной мгле, от чего долго не мог сообразить, как это сделать. Спросить было не у кого. Все спали. Даже сосед, что разбудил по его просьбе, поёжившись, вновь залез к себе и задрых, как будто не просыпался.

Выслушав молча и скромно улыбаясь, всё, что о нём думает «золотая стерва» и «чернявая сволочь», что сам по себе факт, удивил и насторожил «мужерезок», ибо в отношении зубоскальства, рыжий наглец, тактом и тем более терпением, никогда не отличался, они, как-то разом, заткнулись, сообразив, что с ним, что-то неладное произошло.

Миновали брод и шагом пустились в дальний путь. Почему шагом? Да, потому, что заняв позиции слева и справа от него, по очереди, а то и перебивая друг друга или вообще в два голоса, принялись читать ему нудные нотации, которые девы называли учением. Всю дорогу, обе «училки», в принципе, не сколько учили, сколько, просто, вводили его в курс жизни, как их бабьего народа, так и далёких. Ни языку, ни колдовству не учили, обе откладывая это, на потом.

Две пары наездниц сопровождения, держались от них, на расстояние полёта стрелы. Кайсай большее время слушал молча, героически борясь со сном. Он, после всех передряг «в гостях», жутко не выспался, хотя, завалился спать рано, попросив соседа по шатру его разбудить, так как на себя не надеялся. Упал замертво на тюфяк, уснув ещё при падении.

Девы тоже вели себя вяло и сонно, то и дело тормозя в изложении мыслей и забывая какие-то детали. В общем, обучение было ещё то. Ученик не выспавшийся, а учителя и вовсе без сна, поэтому, доехав, лишь до дневного привала, все трое, не сговариваясь, расползлись по поляне и уснули, проспав, почти, до самого вечера.

Вообще то, как ему объяснили, им надо было ехать на борей, но Кайсай, уговорил, сначала, сделать крюк, через дедову заимку, мотивирую это тем, что, прямо, «кровь из носа», как надо было повидать деда. Девы не стали возражать, ибо посмотреть на этого легендарного воина, им тоже хотелось, к тому же, крюк был не большой и «для заметания следов», как обосновала его Золотце, вполне годился, к тому же вялость и безынициативность, после бессонной ночи, тоже сделала их покладистей.

Только остался непонятным вопрос: «От кого заметать следы то?». Но для Кайсая, это было не важно. К деду они конечно заедут, но куда больше, он хотел видеть другого деда, что при еги-бабе ошивался. Да, и Апити он жаждал увидеть, не только для того, чтоб принести извинения Райс, грыз его к ней, вполне шкурный интерес, но вот, как это сделать, оставив в неведении двух Матёрых и их сопровождение, рыжий не знал и мучился решением этой проблемы, почти, всю дорогу.

Пройдя этот грёбаный ритуал присяги, при котором Кайсай умудрился, кажется, немного умереть, да, ещё не один раз, Матерь, при уходе его вечером, частично освободила от ряда обязательств, сделав молодого бердника, хоть и приписанным к её орде, но, ввиду отсутствия общего состояния похода, свободным от клятв и исполнения ордынских законов, ну, кроме последнего, конечно, того, специального.

Поэтому в путь дорогу, все отправились в одинаковом, «вне походном» состоянии и в вопросах взаимоотношений, были, в принципе, ничем не ограничены, кроме собственной браги в голове, бурлящей у каждого по-своему.

Золотце, как всегда прибывала в своём обычном, стервозном состоянии, держась высокомерно и заносчиво. Кайсай прекрасно понимал, что это напыщенность не настоящая, но при Калли, она показательно заняла позицию: «вы все говно, а я, цветочек», а вот Калли, наоборот, всю дорогу строя из себя милую и скромную девочку, простую и доступную собеседницу, делала всё от неё зависящее, чтоб, если не понравиться Кайсаю, то хотя бы подружиться, став в доску своей.

Рыжий, по началу, подыгрывал, делая вид, что между ними ничего не произошло, но к концу первого этапа пути, уже по-настоящему вёл себя с ней, как с подружкой. Они болтали обо всём на свете, прикалывались, веселились, а Калли, даже пела, да, так, что все заслушивались. Песни были странные, незнакомые, на непонятном языке, но очень красивые, по крайней мере в её исполнении. Голос у этой «чернявой сволочи», даже без Славы, был удивительно красивым и завораживающим.

На памятную, для Кайсая, развилку перед лесом, они подъехали в полдень следующего дня, остановившись на привал, самым естественным образом. Сопровождение, которое у дев, было не в качестве телохранителей, как поначалу подумал рыжий, а в качестве прислуги, без которой, видите ли, такие, как они, особы, путешествовать не могут, занялись очередным обустройством стоянки и готовкой еды.

Кайсай, со словами «я до леса», скрывая жуткое волнение и трясучку во всех конечностях, распряг коней и пустив их пастись, не спеша, сначала, пошёл в знакомую чащу. Углубившись в лес, он ускорился и в конце концов, побежал.

Вот уже перед ним узнаваемые места, только избы Апити на месте не оказалось! Кайсай остановился, тяжело дыша от быстрого бега, огляделся и сдавленным голосом позвал:

— Дед, а дед!

— Чего орёшь, зверьё пугаешь, — тут же отозвался сидящий на поваленном дереве плюгавенький старичок, растянувшись в довольной улыбке.

— Дед, — обрадовался рыжий, подскакивая к нему и загребая в охапку.

Леший, не ожидая такого фамильярного к себе отношения, замер в ступоре, сделав глаза абсолютно круглыми. Когда Кайсай его отпустил, тут же испуганно проговорил:

— Ты, чё сдурел, ко мне с любовью преставать? — и тут же обращаясь к кому-то за спиной рыжего, добавил, — ты видела?

Кайсай вскочил, обернулся и увидел перед собой злую и мрачную Апити. От неожиданности её вида, аж поперхнулся, не в состоянии поздороваться.

— Ты зачем дочерей этой сучки сюда привёл? — грозно, почти прорычав, спросила она.

— Успокойся, Апити, это не я их привёл. Это они меня, в какой-то Терем ведут. К тому же, вот, видишь, — указав рукой, — я их у развилки, на привале оставил, а сам тайком сбежал.

— Они едут сюда, — тихо проговорил леший задумчиво, — по твоим следам. Двое. И родная, и приёмная.

— Дед, миленький, — взмолился Кайсай, — заплутай их куда-нибудь на время, — и упав перед Апити на колени простонал, — они меня Славой прибивают, а я ничего сделать не могу. Помоги!

Апити сменила злость на удивление, доходящее до состояния ошарашенной невменяемости, от такой наглости, а потом, придя в себя, велев лешему поводить их, указала Кайсаю на избу, оказавшуюся на прежнем своём месте.

Они устроились на завалинке и еги-баба, как обычно голая, приложила палец к губам, давая понять, что следует помолчать. Вскоре в лесу, Кайсай разглядел фигуры двух всадниц, которые осторожно, но довольно шустро продвигались прямо на них, но не дойдя, чуть свернули в сторону и вскоре скрылись за деревьями.

— Ну, — спросила Апити, указывая на то, что теперь говорить можно.

— Значит так, — спешно проговорил рыжий, — скрывать от тебя, ничего не буду.

И рассказал Кайсай, выложив ей всё, как на духу. Правда, выложил он всю цепь событий, начиная с их последней встречи, очень сжато и коротко. Только суть. Не скрыл, что он теперь бердник Райс и что она готовит его для спасения сына и про извинения Матери всё в красках выложил, а под конец, взмолился о помощи.

— Странный ты, Кайсай, — задумчиво произнесла Апити, молча выслушав его до конца, — на службу поступил к Райс, за помощью бежишь к её злейшему врагу.

— Ну, не ужели и правда, ты, столько лет… или тут, что-то другое?

— Да, нет, — улыбнувшись проговорила Апити, махая рукой и смотря куда-то в кроны деревьев, — вот, я сейчас, сижу тут, слушаю тебя и думаю. И знаешь, что думается?

Кайсай промолчал, поняв, что вопрос риторический и переспрашивать «что?» необязательно. Апити, действительно, продолжила и без его переспрашивания.

— А ведь мне нравится та жизнь, которую я получила. Я не знаю, как она бы сложилась, не убей она его, но получается, что я должна быть ей благодарна, за то, что имею… Ладно. Разбудоражил ты мою память, мальчик, — обратилась она к рыжему, хитро улыбаясь и сквозь эту улыбку, как бы, просто так, поинтересовалась, — а кстати. Как она выглядит?

— Ну что вы бабы за народ, я поражаюсь, — демонстративно всплеснул руками Кайсай, — это, кстати, был самый первый вопрос, который она про тебя задала, — но тут же спохватившись, принялся оправдываться, — только я молчал. Как только она начинала про тебя спрашивать, я замолкал и всё.

— Да, ладно тебе, — усмехнулась баба, делая вид, что не верит ни одному его слову, — так как?

— Если бы я не знал, что вы одних лет, то подумал, что ты её дочь.

— Что так плохо?

— По своим годам выглядит, в принципе, нормально, но с тобой ей не сравниться.

— Это хорошо, — констатировала Апити, довольно поглаживая руками себя по голой талии.

Кайсай усмехнулся над самодовольной еги-бабой и вытянул шею, вглядываясь в лес в том направлении, куда леший увёл двух Матёрых, но там, на сколько мог разглядеть, никого видно не было.

— Да, — заметив его настороженный взгляд проговорила Апити, — дочери то, как у Райс выросли, прям, на загляденье. Аж, завидно.

— А тебе, прям, кто-то не даёт, своих завести, — машинально ответил Кайсай, всё ещё пристально всматриваясь в лес, но тут же, как будто опомнившись, с недоумением на лице, медленно развернулся к еги-бабе и пришиблено спросил, — чьи дочери? Какие дочери?

— Арина и Зарине, — уставилась удивлённая Апити на собеседника, — ну, или Золотце и Калли. Ты что не знал?

— Нет, — выпучил глаза рыжий, которому эта весть, если и не прибила рассудок полностью, то, как следует приложилась.

— Арина родная дочь, а Зарине приёмная. Лет пять, как удочерила. Только эта девочка внутри не та, что снаружи.

— В смысле? — сухо спросил Кайсай, всё ещё находясь в шоке.

— То и есть, что сказала, — неуверенно, как-то, пожав плечами и скривившись при этом, будто ревень кислый откусила, — она всем своя и при этом, всем чужая. Себе на уме девка.

Кайсай всё ещё плохо соображая, тем не менее, тут же вспомнил, как эта красивая сволочь, вытирала об него ноги и божественно, завораживающе смеялась при этом, как он её хотел и как был готов расстаться с собственной жизнью, ради обладания ею и как ему было потом стыдно, за собственную слабость перед её колдовством.

— Так, тем более, — наконец-то, встрепенулся молодой воин, выходя из ступора, — ты должна мне помочь, супротив неё. Она же меня замучает.

— Да, с чего ты взял, что я могу помочь? — вскинулась Апити.

— Не знаю, — тут же потупился рыжий, — она меня, как прибила, я ещё тогда подумал, да, нет, точно знал, уверен был, что ты поможешь… Только ты… Но, если уж и ты не сможешь, то видно и в правду, никто не сможет.

Неожиданно Апити расхохоталась.

— Ну, что вы мужики за дети малые, — с этими словами она встала и разгребая босой ногой траву, что-то отыскивая там и наконец, выудив из пушистых зарослей обыкновенную щепку, с дыркой от сучка, подала её Кайсаю, — на, попрошайка, за шнурок на шею повесишь. Полностью её прибивку не снимет, уж больно сильна, чуять будешь, но и власти над тобой не будет никакой.

Кайсай тут же вынул из-за пазухи перстень царицы, висевший на шнурке и спросил:

— А с этим можно?

— Можно, — махнула рукой ведьма.

Кайсай торопливо перевязал шнурок, прицепив, как ни странно, отполированную щепку, хмыкнув при этом, мол, такие затейливые поделки, тут под ногами валяются. Неестественность, искусственность её происхождения, сразу бросалась в глаза. И только повесив всё на шею, облегчённо вздохнул.

— Уф. Только хрупкая она какая-то, а если сломается?

— Найдёшь другую, — быстро отреагировала еги-баба с видом, мол, что глупые вопросы задаёшь, — только сам. Видел же, как я это сделала.

— Видеть то видел, только я ж не ведьма, — но, тут же замялся и растеряно потупив глазки, как бы стыдясь, пробурчал, — прости, ты столько для меня сделала, Апити, а я вот, ничего не могу дать. У меня нет, пока, ничего. Благодарствую тебе.

Он поклонился, не поднимая глаз.

— Да, мне от тебя ничего и не надо, — весело махнула на него еби-баба, — пока…

Кайсай вскинул голову и твёрдо проговорил:

— Я твой должник.

— Вот и хорошо. Запомню.

— Для Райс у тебя что-нибудь будет?

Она задумалась, в миг став серьёзной.

— Я подумаю. А ты на обратном пути загляни.

— С удовольствием.

С этими словами он поцеловал её в щёчку и нежно прижал соблазнительно-обнажённое упругое тело, чисто по-дружески, слегка, без какого-либо умысла, а она при этом погладила его по рыжей голове.

И тут, неожиданно резкий, свистящий звук полёта стрелы и жгучая боль в ягодицах, заставила его отскочить, крутанувшись на месте. Перед ним стоял злющий леший с вичкой в руках и бешено сверкающими глазами.

— Дед, — укоризненно произнёс Кайсай, — я только поблагодарил.

— Я и без тебя её отблагодарю, — злобно, с обидой прогнусавил леший.

— Хорошо, — согласился рыжий, почёсывая след от вички, — только ты, уж будь добр, отблагодари, как следует.

Тут же получил ещё один шлепок по тому же месту, но на этот раз ладошкой от Апити, вместе с которым, услышал заливистый смех еги-бабы.

— Беги давай, попрошайка, — сквозь смех спровадила она.

Рыжий воин хотел было и лешего обнять на прощание, но тот, вдруг, испугался, сделав опять круглые глаза и попятился. Кайсай выпрямился, улыбнулся и как у дитя малого, спросил:

— Леший, а можно я тебе подарок привезу?

Лесовик сразу засуетился, застеснялся, а потом, броском протянул руку и потребовал:

— Давай!

— А что тебе по душе? Что тебе привести?

Дедок почесал затылок, исподтишка глянул на Апити и пробурчал:

— Платье, вон, бесстыжей привези.

— Не надену! — тут же отреагировала еги-баба усмехнувшись.

— Наденешь! — топнул ножкой дед.

— Не надену, я сказала, — так же повысив тональность, упорствовала Апити.

— Стой! — влез в их очередную ругань Кайсай, — без меня тут деритесь и миритесь сколько влезет, а у меня времени с вами в эти игры, играть нету.

— Во! — выкрикнул дедок и аж подпрыгнул, тут же забыв о своих притязаниях на власть в лесном доме, — привези мне игру поиграть.

— Какую игру? — опешил рыжий.

— Ну, не знаю. В какие нынче играют?

— А, ты об этом? — ухмыльнулся Кайсай, до которого наконец дошло, что просит леший, — ладно, привезу, — и в очередной раз взглянув в ту сторону, куда леший увёл сестричек, поинтересовался, — слышь, дед, а ты девок то моих, далеко отправил?

— Ну, — почесал своё «мелковолосье» леший, — глядишь к вечеру выберутся.

— Не, так дело не пойдёт. Я что теперь, буду сидеть, ждать их до вечера? Давай гони этих «яйцерезок» из своего леса, а то ещё нагадят тут тебе, да, и нам дальше ехать нужно — и подмигнув Апити, весело проговорил, — ну, я им теперь дам просраться.

Поклонившись ещё раз в пояс, он припустил к развилке, услышав в спину голос лешего:

— Не забудь про игрушку!

Но отвечать он ему не стал, так как, уже бежал.

На развилку он вышел, как ни в чём не бывало. Спросил, готовивших еду дев о их хозяйках, сделав вид, что удивился их отсутствием и завалился на мешок, где полежал, разомлел и в конечном итоге, сладко уснул.

Проснулся он от дикого вопля Золотца:

— Где эта сволочь?

На что ей кто-то удивлённо ответил:

— Вон, спит.

Не успел Кайсай, спросонок, сообразить, что происходит, как к нему, чуть ли не галопом, подскочили две разъярённые фурии и наехали так, что едва не затоптали копытами. Он спрыгнул с мешка, вскочил на ноги и протирая глаза, заорал:

— Вы что, обалдели что ли? — только тут он их рассмотрел и замер, открыв рот и потеряв дар речи.

Кони, на половину брюха были в чёрной вонючей грязи, запах которой, чувствовался даже на расстоянии. Этими же болотными испражнениями, были измазаны и наездницы, притом очень своеобразно. У Калли, только ноги, руки и левая половина лица, которую она, видать, пыталась утереть, но только размазала. У Золотца, как ни странно, лицо было чистое, но вот всё остальное… И шапку она свою где-то потеряла.

Обе гарцевали на разгорячённых конях, топчась на одном месте, злобно сверкая глазищами, явно готовые прибить мерзавца и молчали, толи, забыли все слова, кроме матерных, которые забыть, как ни старайся, не получится, толи, наоборот, хотели все матерные слова собрать, да, они у них в голове так перемешались, что связного употребления не получалось. Кайсай их опередил, зажимая пальцами нос, больше для антуража:

— Вы где были? — состроив полное недоумение на лице и в голосе, спросил он.

— Это ты где был? — аж завизжала Золотце, спрыгивая с коня и подбегая к Кайсаю, готовая вцепиться в него ногтями и выцарапать бесстыжие зенки.

Тут же последовала её примеру Калли, но бежать не стала, а просто подошла, делая несуразно большие шаги и широко размахивая руками, со сжатыми кулачками.

— Да, вы что, наелись чего? Я тут был, спал, — тоже переходя на повышенные тона и махая рукой, показывая на то место, откуда, только что подняли, — а вас то куда понесло, вы что в болото лазили? Зачем?

Девы переглянулись. Его мимика, жесты, интонация недоумения, были настолько естественны, а перехват инициативы наезда, столь мастерским, что они осадили напор, явно не понимая, что им теперь делать.

— Мы видели, как ты побежал в лес, — первой попыталась вернуть главенство в разборках и прояснить ситуацию, чернявая Калли.

— Ну, до кустов пошёл, а что не так-то? — продолжал буйствовать рыжий, не давая ей этого сделать.

— Кусты, вон, с краю, а ты рванул, вон туда, в лес, — не успокаивалась распсиховавшаяся Калли, аж захлёбываясь от обиды и Кайсай понял, что вот-вот и она применит свою «прибивалку».

Но проснувшийся мозг, моментально придумал, что соврать. Он уже спокойным голосом заговорил:

— Калли. Я в этих кустах и сидел. Видел, как вы рванули в глубину леса, я ещё подумал, куда это вы?

— Не ври, — чуть ли не плача вскрикнула Калли, — мы шли по твоим следам.

— Куда? В болото? — рявкнул на неё рыжий, припирая взглядом в упор.

Этот вопрос вогнал обеих дев в растерянность и непонимание. Калли, вообще застыла с открытым ртом, так и не успев, что-то договорить. Но тут же, рот закрыла и потупила глазки.

— Да, — тихо ответила Калли, с которой спесь, как рукой сняло, ибо похоже, только что, поняла всю несуразность подобного утверждения.

Кайсай дико загоготал, хватаясь за живот, а когда просмеялся, посмотрел в сторону леса, помахал кому-то рукой и со смехом произнёс:

— Ай, да, леший, ай, да, шутник, — а за тем осмотрев ещё раз, двух высокородных особ, матёрого замеса, спросил, — ну, и где мне вас теперь отмывать, таких засранок?

Обе стояли, понурив головы и стыдливо отдирали и скоблили подсыхающую грязь, кто где, как две нашкодившие малолетки, перед грозным родителем.

— Ладно, — усмехнулся Кайсай, — тут за лесом, недалеко селение. Оно на реке стоит. В само селение, конечно, в таком виде я вас показывать постыжусь. Проедем краем леса и выйдем к реке, как раз, у дедовой заимки, там и отмоетесь. Поехали.

Глава сорок первая. Он. Бессмысленная казнь

Куруш, покинул Экбатаны через день, после отбытия Тиграна. В ритуальной золотой колеснице, он торжественно проехал, в окружении личной охраны, через все семь ворот и выехав за город, недолго думая, пересел на более удобный вид транспорта — носилки с балдахином, которые несли одновременно двенадцать рабов.

Несмотря на комфорт возлежания среди мягких подушек, двух опахал с разных сторон, прохладных, изысканных напитков и блюда спелых и сочных фруктов, Царь Царей был недоволен. Настроение его, было мрачнее тучи, и никто кроме него не знал о причинах, его испортивших.

Великий, смотрел на каждого, до кого дотягивался взглядом, как на виновника своего испорченного настроения и каждый, кто сталкивался с его испепеляющими чёрными глазами, был уверен, что именно он виноват, тут же стараясь в памяти, найти свой огрех, во взаимоотношении с Повелителем.

Вчера вечером, Царь Царей был, как обычно. Отпуская постоянных, одних и тех же гостей своего застолья, он казался весёлым и довольным, а утром, по заверению слуг, первыми пустившими по золотому дворцу волну недобрых вестей, Великий проснулся не в добром расположении духа. Придворные слуги, тут же сделали вывод, что Владыке приснился нехороший сон и под его влиянием, он и начал своё утро.

Крез, который в последнее время стал самым приближённым к Царю Царей и до которого разговоры прислуги донеслись в первую очередь, даже ненавязчиво предложил позвать за чтецом снов, на что Повелитель лишь отмахнулся:

— Успокойся, Крез, — выговорил Куруш надменно лениво, — сон забылся, что означает его неважность, а вот тот осадок мерзости, что от себя оставил, я трактую, как необходимость такого настроения для начала похода.

Крезу пришлось принять, высказанную Повелителем версию за правду, хотя для себя, видимо, сделал другие выводы, но промолчал. Разговор был с глазу на глаз, не считая странной шестёрки телохранителей, которые неотступно были при Царе Царей. Когда эти чёрные стражники спали, ели, жили, было непонятно никому, кроме их Великого Повелителя. Многие вообще сомневались, что это люди.

Главный евнух, приветствующий своего Владыку и узрев царское раздражение, посчитал причиной этого, в наложнице, что возлегала с царём этой ночью и приняв плохое настроение Властелина на счёт подчинённого ему гарема, а значит и на свой личный, особо изощрённым образом наказал невиновную девочку, твёрдо уверенный в том, что именно эта, молоденькая дрянь виновата, хотя так и не дознался в чём именно.

Постельный, готовивший ложе, обвинил себя и убирая использованную постель трясущимися руками, перед постилкой новой, даже два раза в обморок падал. Пришлось лекаря звать, когда Великий отправился за стол.

Лекарь потребовался и главному повару, который, естественно, перетянул вину на себя и обезумев от страха, умудрился обварить себе обе руки и правую ногу. При этом, вместо того, чтобы верещать от боли, он упал на спину, раскинув руки в стороны и тупо уставившись в потолок, беззвучно плача.

Крез, на всякий случай, всё же попытался найти, кого-нибудь из многочисленного отряда предсказателей, толкователей и тому подобное, но как не пытался, ни одного не нашёл, сделав для себя неутешительный вывод, что не знает, как там у них по «профессиональной» части толкования, но вот прятаться они умеют, как настоящие специалисты дела. Боевые лазутчики, рядом не стояли.

Куруш действительно не знал причину своего скверного настроения и даже не задумывался над этим, он, действительно, просто, с ним проснулся, но тем не менее, умудрился ни на ком его не сорвать, наверное, в первую очередь потому, что злился на самого себя. Да, Царь Царей был недоволен сам собой. Бывало и такое.

Путь персидского войска лежал к небольшому городку под названием Керим. Именно там, Повелитель Народов, намеревался обустроить свою временную резиденцию, в ожидании подхода, с разных сторон, осколков его могучей и несокрушимой армии. Именно к этому городку, должны были стянуться все подвластные царьки, чтобы соединиться перед сокрушительным походом на Опис, прикрывавший северную оконечность Мидийской стены.

Кроме того, необходимо было выполнить огромные инженерные работы, требовавшие значительного времени. В виду того, что Набонид, в ожидании нападения Куруша, активировал защитные дамбы, выстроенные ещё при Навуходоносоре и превратил все земли на подступах к своей столице в непроходимые болота, нападающим требовалось принять меры.

Куруш принял самое простое, логичное решение, но которое, при этом требовало очень трудоёмкое исполнение. Он решил отвести воду из реки Тигр, текущую на его пути и превращённую в искусственный разлив, затопивший прилегающие земли и не позволяющий их преодолеть ни пешему, ни конному.

Предложение его военачальников, добраться до дамб и разрушить их, чтоб спустить воду, Куруш отверг, на том основании, что небольшой отряд в тылу неприятельского войска, много вреда не наделает и долго не продержится, а требовалось не только спустить воду, но и дать достаточно времени, вдоволь напитавшейся земле, высохнуть, а пока земля сохнет, Набонид, и отряд вырежет, и дамбу восстановит.

Великий решил эту задачу кардинально: для того, чтобы оборонительные дамбы Навуходоносора стали бесполезны, надо просто, лишить их воды. Решение было принято уже давно и к его исполнению готовились несколько лет и только перед данным походом, ответственный за это, особо важное поручение, доложил, наконец, что готов избавить низовья Тигра от воды. Отводные каналы подготовлены, дамба готова. Осталось лишь сделать самое простое: перекрыть её.

Весь день, пока Царя-Победителя несли к его временной ставке, ему, то и дело докладывали различную информацию, притом, вся она, представляла из себя феерическую браваду. Всё говорило о том, что сам Ахурамазда ведёт Куруша к победе, восседая рядом с ним на носилках и выстраивая звёзды в небесах, ему в угоду. Только радоваться и довольствоваться можно было, выслушивая вести, прилетающие с разных сторон его великой империи.

Задуманное складывалось, как нельзя лучше. Планы претворяются в жизнь, как по писаному. Но Куруш, по-прежнему был хмурый и злобный, выслушивая благие вести, как само собой разумеющееся и до оскомины приевшееся.

Наконец, ближе к вечеру, к царским носилкам, подъехал сам Атиаг. Куруш только взглянул на него и сразу понял, что именно этот человек принёс ему долгожданную, недобрую весть. Странно, но именно плохие новости он ждал целый день, как будто именно они, могли облегчить его отяжелённую чем-то душу.

Атиаг неспешно подъехал, возвеличил Владыку Всего Земного, как обычно и начал интересоваться у Повелителя Мира его душевным состоянием, здоровьем, погодой и окружающими пейзажами. Куруш, хмуро выслушал его, односложно и зло отвечая, вернее, даже огрызаясь, но так и не дождавшись от своего тайного визиря новостей, рявкнул:

— Говори, дэвы тебя раздери!

— Мой Повелитель, — пролепетал Атиаг, пряча глаза, — дозволено ли мне будет известить Вас, о не до конца законченном деле?

— Говори, собака, — зашипел царь царей, — если ты мне не скажешь плохую весть, которую я жду уже целый день, я сам тебе эту весть поведаю, и она тебе, очень не понравится.

— Но у меня нет плохой вести, Владыка Народов, — с испугом в глазах затараторил визирь, — просто, не всё получилось, как мы задумали, но и то, что получилось, мы вполне можем использовать в Ваших интересах.

Тут он замолчал, по щенячьи, заглядывая в глаза хозяина, как бы ожидая разрешения на продолжение. Куруш грозно сверкнув глазами, жестом головы, велел визирю перебраться к нему на носилки, что тот, раболепно, суетливо проделал. Как только Атиаг устроился напротив Куруша, последний в нетерпении промычал:

— Ну!

— Пришли вести от сакских колдунов, о Повелитель Народов. Наш человек, купленный Вами, докладывает, что объединение их всех в единую, управляемую кучу, будет.

Тут он опять замолчал, поглядывая на господина в ожидании реакции. Царь Царей продолжал смотреть на него хмуро, как и изначально, будто маску надел и из-за неё, действительных эмоций Великого, было не разглядеть.

— Что не так пошло? — спросил Куруш, но уже более спокойно, по крайней мере в голосе.

— Начало было, как мы и рассчитывали, — продолжил Атиаг, становясь неожиданно, деловым и размышляющим, стараясь этим, вовлечь разгневанного Повелителя Царей, в конструктивное русло восприятия вестей, — благодаря своему красноречию, наш человек убедил подавляющее большинство, по крайней мере, самых весомых в своём деле, о благе единоначалия их культа во всём мире. Как и положено, поднял Вас до высот и убедил в вашей расположенности к их делу и искреннему желанию помочь. В конечном итоге, с ним согласились, почти все. Но дальше, пошло, несколько, не так, как мы рассчитывали.

Очередная пауза в докладе визиря, который всем видом показывал, что собирается с мыслями.

— Да, не тяни козу за хвост, — сказал Куруш уже довольно спокойно, действительно, переходя в деловой, рассудительный режим восприятия, — выкладывай.

— Вместо того, чтобы заняться объединением и дракой за власть, они все, как один, потребовали на своём колдовском круге, обратиться с этим вопросом, к Тахм-Райс.

— Дэвы! — выругался себе под нос Повелитель, — неужели у них не нашлось властолюбца? Ни одного!

— В том то и дело, Великий, — продолжил в деловом тоне Атиаг, — власть им всем мила, особенно старшим и родовитым, но человек, толком в послании не объяснил, а я, как понимаете, его пока, расспросить не могу.

— Дальше, — потребовал Куруш.

— А дальше, они собрались и созвав круг из представителей высшего колдовского сословия, двинулись в царство Тахм-Райс. Докладывает, что по дороге, он приложил много сил для осознания величия объединения и его будущего главы, поэтому колдуны пришли в нужном настроении и довольно жёстко потребовали царицу на круг. Та, хоть и недовольная подобным обращением, всё же явилась и клан свой привела, проявляя не гостеприимство старцам, что само по себе, должно было дополнительно настроить их на нужный нам лад, но царица, быстро всех поставила на колени перед собой и очень легко убедила колдунов, что Вы, Повелитель, обманываете их.

— Ложь! — рявкнул Царь Царей, сжимая кулаки перед собой, стискивая челюсти до скрипа, яростно и быстро бегая взглядом по всему визирю с ног до головы.

Атиаг опустил глаза и тихо проговорил:

— Она дала прочитать им какое-то Ваше письмо, о котором мне, ничего не известно.

— А-а! — завопил во весь голос Покоритель Мира, наотмашь врезав по золотому блюду с фруктами, которое тут же полетело с носилок в сторону.

Атиаг, вжался в подушки, стараясь голову засунуть себе между ног, от страха.

— А-а! — продолжал вопить Великий Победить, вскакивая на ноги и пиная подушки, от чего те, так же покидали своё пристанище на носилках.

Визирь при этом, наоборот, резко завалился на бок, стараясь в эти подушки зарыться, спрятаться. Он никак не ожидал подобной реакции своего господина. Он, вообще, никогда не видел Царя Царей в таком бешенстве.

Наконец, получив через подушку пинок по голове, Атиаг счёл лучшим, вместе с этой подушкой, покинуть носилки, сваливаясь через край на землю к ногам рабов, которые от вопля Повелителя Всех Повелителей, встали, как вкопанные, пряча головы в голые плечи.

Куруш буйствовал долго, но довольно однообразно. В конце концов, он излил свою ярость в воздух и выдохся, упав на голые носилки на спину и ещё какое-то время безмолвствовал, а носилки с рабами и вся его армия, по-прежнему стояли, стараясь не дышать. Тишина вокруг, разливалась неимоверная. Даже птицы не щебетали, попрятавшись от людского моря, замершего в ожидании.

Наконец, Царь Царей резко сел, поджав под себя колени. Огляделся. Жестом дал знак, чтоб вернули всё, что он разбросал на место и вновь устроившись поудобнее, дал команду рабам, двигаться дальше. Процессия тронулась.

Через некоторое время, как бы выйдя из само копаний и обличения самого себя в допущении непростительной ошибки, Куруш пальцем поманил одного из своих порученцев и велел найти ему Атиага. Визиря искали долго, так как тот, умудрился отбыть от господина, как можно дальше, хотя понимал, что, выпустив пар, тот непременно захочет продолжить обсуждение вопроса, но не глупый, тайных дел приближённый, не угадал.

Как только Атиаг поравнялся с носилками и Куруш заметил его, Повелитель, не вдаваясь в объяснение и подробности, потребовал у него узнать, есть ли в Кериме жрец «мушиному богу», как презрительно звались служители Вала, Ваала, Баала и тому подобное и если нет, то где есть ближайший.

Нелицеприятное прозвище «мушиный бог», Вал получил за то, что на его жертвенном алтаре всегда была кровь, которая никогда не смывалась и не счищалась, лишь добавляясь поверх подсохшей, свежими разводами. Алтарь из себя представлял большой валун или просто большой камень и в жарких странах, где не бывает северных зим, вокруг залитого жертвенной кровью алтаря, круглый год роилось огромное скопление мух и прочих несметных насекомых, на халяву питающихся бесплатным лакомством.

Жрецы и верующие, к этим «мухам», как именовалось всё то жужжащее, пищащее многообразие, относились почтительно, считая их глазами и ушами грозного Вала. Даже находились «слушатели» священных мух, которые по их роевому многоголосию, могли определять, то есть, слышать веления бога.

Жрец Ваала в Кериме нашёлся, вернее не в самом городе, а за его приделами, на одном из горных подъёмов, где был сооружён целый храмовый комплекс, состоящий из десятка строений, непонятного назначения и главное, священного каменного алтаря, стоящего на трёх камнях поменьше.

Когда Атиаг, собрав информацию, доложил её Повелителю, тот велел подать коня и в сопровождении личной охраны и отряда, так называемого «исполнителей повелений», эдакой силовой структуры системы исполнения наказаний, взяв с собой Атиага и проводника, ускакал в сторону этого комплекса.

Атиагу ничего не надо было говорить. Он всё понял сразу. Царь Царей, решил выместить свою злость на бедных жрецах. Он лишь заволновался, как бы этот вояж, не превратился в повальное вырезание жрецов и верующих данного культа, понимая, что это будет очень много народа.

Если Повелитель на это решиться, то польются реки крови и вся их примирительная политика, которую так воспевают в станах врагов, подрывая их боеспособность и вообще, способность оказывать сопротивление, полетит к проклятым дэвам и с таким трудом сформированные каноны, придётся переделывать, подстраиваясь под новый бзик Великого и Ужасного.

В храме, делегацию Царя Царей встретили радостно и торжественно, только встреча, была тут же скомкана боевым сопровождением Повелителя Народов. Отряд, согнал всех, кто был в храме в одну кучу и быстро связал пленённых в рабскую вереницу: «шея-руки, шея-руки». Столь же быстро нашли старца, испещрённого татуировками и шрамами. Доставили его к Великому. Тот, из-под насупившихся бровей осмотрел, ничего не понимающего жреца и тихо скомандовал, ни к кому, не обращаясь конкретно:

— Раздеть, привязать к алтарю. При подъезде видел пасеку, значит у них, где-то здесь есть готовый мёд. Найдите. Вымазать мёдом и кормить только мёдом. Съездить к городу, найти пустынные отряды, что на верблюдах. Взять у них верблюжьего молока. Скажите я велел. Поить приговорённого только им. Поняли? — с этим вопросом он грозно оглядел окружающих его палачей, — кормить только мёдом, поить только молоком, до тех пор, пока не подохнет и не одной капли крови, чтоб из него на алтарь не попало. Пусть весь свой булыжник, поносом обдрищет.

С этими словами, он развернулся и оставив отряд выполнять свою волю, отправился обратно, не обращая внимание на вопли и призывы жрецов, вопрошающих «за что?» и призывающих Царя Царей, к милости. На что Куруш, не оборачиваясь, тихо, только для себя проговорил:

— Эта жертва тебе, о великий Ахурамазда. Прими и дай мне лёгкую победу над Набонидом.

К вечеру следующего дня, Курушу доложили, что приговорённый жрец, изошедший на понос, был загрызен мухами и жуками. Скорость, с которой жертва была принята его богом, Царь Царей расценил, как добрый знак. Но к тому времени, он уже остыл и даже успел забыть, о приговорённом и принесённая весь, его даже, поначалу, обескуражила.

Не то, Царь Царей не ожидал столь скорой кончины жреца, не то, вдруг, осознал всю дурость сделанного, но некоторое время обдумав, что-то, вызвал к себе Атиага и поставил точку, во всей этой неприглядной истории, повелением:

— Атиаг. Казнённый жрец, был предатель. Допроси его людей о причастности к злодеяниям. Кто пойдёт с тобой на безоговорочное сотрудничество, отпусти обратно в их храм, чтоб всем разнесли о выродке, покушавшимся на Великую империю и что я, как её глава, не намерен подобное спускать с рук. Выполняй.

Глава сорок вторая. Они. Дом родной

По лесу к реке, они вышли, как раз в том месте, куда в Кайсаевой молодости, девки прибегали кучками языками почесать с рыжим нахалом с того берега. Обворожительные «засранки» отмывались. По одной деве из прислуги им в этом помогали, оставшиеся, отмывали коней.

Две голые, изумительно красивые молодицы, стоя по колено в реке, всё делали грациозно, плавно и нарочито вычурно. Каждый наклон, каждое движение рукой, ногой, представлял из себя целое показательное выступление и всё это бесплатное зрелище, предназначалось исключительно для одного зрителя, который, по их мнению, будучи мужланом неблагодарным, на них даже не смотрел.

Кайсай стоял на берегу и внимательно разглядывал заимку, на которой прошло всё его детство. Воспоминаний и ностальгии, как нестранно, не было. Он просто пытался представить, чем сейчас занимается дед, если, вообще, он там. Никаких признаков жизни не проглядывалось. Ни дымка, ни звука. Это настораживало и придавало заимке некую неправильность. Не должно так быть.

Хотя, он даже успел подумать, что неплохо было бы, если бы дед, куда-нибудь откочевал отсюда и Кайсаю бы, не пришлось придумывать, зачем он так настойчиво рвался сюда. Рыжий был уверен, что старый бердник, вряд ли, встретит их с распростёртыми объятиями и поразит всех своим гостеприимством. Вот в шею вытолкать гостей непрошенных, это пожалуйста.

Молодой бердник грыз травину и лихорадочно соображал, чтобы такое придумать, чтобы такое соврать, на какой кривой кобыле подъехать к деду, чтоб его приезд, выглядел, как можно естественней и был действительно необходим. Как вдруг, из-за глухого, высокого частокола, раздалась пьяная песня. Нудная, слёзно печальная. Кайсай напрягся.

Пьяный бас был не деда, но прислушавшись, он его узнал — это был голос Олкабы! А тут и дедов голос принялся подвывать, и они завыли на пару. Притом песня была, до безобразия исковеркана. Кайсай даже не сразу её узнал, а слов, так, вообще, разобрать было невозможно.

Складывалось впечатление, что они уже там не просто пьяные, а допились до полусмерти. Золотце с Калли, тут же выскочили из воды, как ошпаренные и принялись одеваться, прямо, на мокрое тело, с недоумением посматривая на Кайсая и забыв про изящество движений и соблазнительность процедуры одевания.

— Кто это? — спросила напугано Золотце, натягивая штаны.

— Как кто? Деды, — не прекращая грызть травину ответил Кайсай.

— Какие деды? У тебя их что, несколько было?

— Был один. Теперь, вон, два голосят и судя по вою, с ними уже разговаривать бесполезно.

— Откуда-второй-то взялся?

— Ты что, Золотце, — удивился Кайсай, — ты, этот дивный голосок, соловьиного разлива, не узнаёшь, что ли?

— На Олкабу похож, — предположила Калли, прислушиваясь.

— Правильно. Он и есть. Это я его сюда отправил. Опыт, так сказать, перенимать. Вон, слышишь, как опыта набрались, аж из ушей плещет, — тут он призадумался, ибо планы надо было резко менять, — вообще-то, я думал он уже давно отсюда уехал, но, видно, ошибся.

Девы оделись, коней оседлали.

— Ну, что делать будем? — спросила с пританцовывающего коня, настороженная Золотце, смотря на рыжего.

— Не знаю, — задумчиво проговорил Кайсай, пожимая плечами, срывая очередную травину и засовывая кончиком в рот.

Они перешли неглубокую речку верхом, даже не замочив ног. Подъехали к заимке. Ворот, как таковых у двора не было. Просто, кусок частокола, почти в два аршина шириной, выпадал из общей стены внутрь, и в эту дырку, размером в одного наездника, осуществлялся вход, а затем, обратно поднимался и запирался изнутри хитрым бревном-запором.

Подъехав к проходу, Кайсай встал на седло, заглядывая через частокол. Песня, вернее то, что они из неё изображали, извергалась где-то поблизости, но видно, никого не было. Рыжий, недолго думая, лихо перемахнул вовнутрь. Через какое-то время, нытьё прекратилось, а ещё чуть погодя, вывалился кусок частокола, открывая проход. Девы въехали во двор.

В углу, у конюшни, где стаяла пара скакунов, на куче соломы валялась пара дедов, ни один из которых, не только не поднялся, гостей встретить, но даже ногой не дрыгнул. Над ними стоял Кайсай, толи, разглядывая обоих, толи, просто, о чём-то думая, смотря на них. Девы въехали, рассредоточились, но с коней слезать не стали.

— Всё красавицы, приехали. Хозяева дома, но дома никого, — проговорил Кайсай, направляясь к Золотцу, — ну, что? Здесь заночуем или дальше двинем? Для разговоров, они совсем непотребны.

Поляницы дружно и с любопытством осматривались по сторонам. Им, похоже, ни разу не приходилось видеть подобной берлоги. Так как главной в их походе, номинально считалась Золотые Груди, то она и приняла решение:

— Ладно, — устало проговорила она, — заночуем здесь. Надеюсь еда у них хоть какая-нибудь осталась, а то жрать хочется.

Она спрыгнула с коня и похлопав его по шее, направилась к валяющимся в «умат» пьяницам. Кайсай посторонился, пропуская золотую деву, посмотрел ей в след, зачем-то опустив взгляд ниже спины и ничего нового там не обнаружив, отправился своего Васа заводить внутрь, уже на ходу услышав разговор Золотца с ни кем, так, сама с собой:

— Так, что мы здесь пьём, — и после небольшой паузы, — м-м, смотри-ка медовуха, — когда рыжий, уже выходил в проход, она, видно оторвавшись от меха, произнесла удовлетворённо, — вкусно.

Его, как будто по затылку кто врезал. Он дёрнулся, остановился, сам не понимая в чём дело. На душе стало мерзко и тревожно. Рыжий тут же прижался к земле, схватившись за рукоять меча, настороженно озираясь по сторонам, переводя все органы чувств в боевое состояние.

Сигнал тревоги пульсом застучал в голове, но тщательно осмотрев поле, реку и прилегающий лесок, никого не обнаружил и не почувствовал. Прислушавшись к себе, Кайсай отчётливо понял, что причина тревоги в неправильности происходящего вокруг.

Это умение чувствовать несуразность, у него было выработано с детства и всегда срабатывало независимо от его желания и готовности, это воспринимать. Ощущение, какой-то неправильности, возникло у рыжего ещё на том берегу, откуда он наблюдал за заимкой, усилилось, когда он увидел дедов, а вдарила по голове, когда заговорила Золотце… Тут она, похоже, ещё раз, оторвавшись от меха, обратилась к Калли:

— Калли, медовуху будешь? Свежая. Вкусная. Ядрёная, язычок пощипывает, — довольно причмокивая, рекламировала она найденное пойло, — всё равно сегодня уже никуда не поедем.

— Фу, — тут же брезгливо ответила вторая Матёрая, — как ты можешь пить эту дрянь?

И тут до него дошло. Он понял в чём вся неправильность! Какая к драным собакам, может быть медовуха в это время? Из какого мёда? С мать-и-мачехи что ли? Расплываясь в кривой ухмылке, он хотел было крикнуть Золотцу, чтоб та не смела пить эту отраву, если рядом с дедами лечь не хочет, но тут же передумал. Ну, а что? Будет очень любопытно на неё полудохлую, да не шевелящуюся посмотреть. Интересно, что из себя обездвиженная и беспомощная стерва представляет.

Когда он завёл коня во двор, Золотце уже устроившись рядом с Дедом и Олкабой, сидела на охапке сена, пьяно улыбаясь, сама себе довольная, расфокусированным и мутным взглядом осматривая, мельтешащих перед ней, туда-сюда, подчинённых. Калли во дворе не было.

Пока Кайсай распрягал Васа и отводил его к стойлу, Золотце уже дошла до кондиции, приняв положение лёжа и смотря в вечернее небо, вполне мило улыбалась. Рыжий подошёл к ней, забрал из обессиленных рук мех, на что она даже не отреагировала, понюхал содержимое и стал с улыбкой разглядывать пьяную красавицу.

Такой он её, ещё, действительно, не видел. Странно, но беззащитная и обессиленная, она ему нравилась больше, и он с удивлением отметил, что в штанах даже зашевелилось. Пьяная Золотце его возбуждала, и он не противился этому! Сзади неслышно подошла Калли и задала самый глупый вопрос, который можно было только задать в данной ситуации:

— Что это с ней?

Кайсай вздрогнул слегка, от неожиданности, ибо, увлёкшись любопытным зрелищем, не услышал, как чернявая подкралась, и ничего не отвечая, лишь протянул второй сестрице мех, продолжая давить лыбу.

— Медовуха отравлена? — ужаснулась Калли.

— Нет, — утешил её рыжий, демонстративно глотнув, чуть-чуть и протягивая вновь мех Калли, — будешь?

Та отпрянула, как от отравы, выставив даже руку вперёд, защищаясь.

— Я такую дрянь не пью, — и тут же с удивлением, как будто до неё только что дошло, поинтересовалась, — так что, она уже такая пьяная, что ли?

— Ну, видать хорошо приложилась, да, на голодное пузо, почитай почти весь день не ела — ответил рыжий, взвешивая мех в руке, в котором, в самом деле, оставалось не так много.

— Позор, — прошипела смуглая «мужеприбивалка» и резко развернувшись, ушла в сторону дома.

Кайсай бросил мех с пойлом на солому и пошёл осматривать свои бывшие владения. Зайдя в дом, он поразился, в первую очередь, тому бардаку, что творился внутри. И тут осознал, что мужики пьянку, затеяли давно. Видать, поначалу, приговорили все запасы Деда, а когда не хватило, то от безысходности сварили эту медовуху из первосбора, прекрасно понимая последствия.

Тут, на заваленном и ещё неочищенном от остатков еды столе, он неожиданно обнаружил четыре искусно выточенных игральных кости, как специально положенных для него. «Вот и подарок для лешего», подумал Кайсай. Только таких у деда не было. Вероятней всего, это Олкабы.

Он сгрёб их в кулак и задумался, на что бы обменять или как бы выпросить их у хозяина, но тут, откуда-то из глубины тёмного дома, выплыла Калли и выражение её лица, да, и недвусмысленные телодвижения, ему очень не понравились.

Двигалась она грациозно, вызывающе обольстительно, улыбка девы, была сама обворожительность, а всё это вместе, просто кричало, что «я сегодня ночью буду твоя», вернее, наоборот, «ты, пацан, влип по самые яйца, которые я тебе ночью, отгрызу и ты, не только не пикнешь, а реветь будешь, умоляя и упрашивая меня это сделать». Кайсая аж передёрнуло от таких мыслей. Смуглянка подплыла к столу и елейно зажурчала:

— Кайсай, и ты здесь жил?

— Жил, — буркнул рыжий, испугано поглядывая на вход, в надежде, чтоб хоть кто-нибудь из дев прислуги, случайно, за чем-нибудь зашёл и разрушил эту липкую паутину, которую чернявая сучка-паучиха, принялась плести вокруг него.

— А где спал? — гипнотизируя жертву нежным ангельским голоском, пропела Калли и при этом, хищница мягко и гибко продолжала подкрадываться.

— Здесь, — махнул он рукой, в направлении лежака за столом.

— Да, не хоромы, — констатировала она факт некомфортабельного жилища, грациозно при этом усаживаясь на лежак, продолжая загадочно смотреть на него и даже чуть сдвинулась, как бы приглашая присоединиться.

Кайсай, очень постарался сделать вид, что не заметил приглашения и по-хозяйски осмотрев засранный стол, удручённо проговорил:

— Да, уж, хоромами здесь не пахнет, здесь помойкой воняет.

Он со светлой надеждой, вновь посмотрел в открытый проход во двор, куда желание убежать, было выше всех его сил, деловито пробурчал, что-то по поводу уборки в доме, мол, спать будет невозможно, коль всё тут не очистить и не выветрить, и уверенной походкой, направился, наконец, во двор, как будто именно там и следовало производить все те действия, которые, он только что перечислил.

Калли не кинулась за ним, законно пологая, что, сколько бы он не бегал, а ночью, всё равно никуда не денется, тем более, её соперница, как-то неожиданно легко и просто, сдала свои позиции, напившись, как мужлан-пьянчужка.

Только она и представить себе не могла, что изворотливый ум рыжей жертвы, казалось уже пойманной в ловушку, примет очень простое и рациональное контррешение: он уселся рядом с пьяной троицей и выпив все остатки медовухи, пристроится в их компанию четвёртым.

Когда Калли вышла из дома и увидела, что он делает, было уже поздно. Пустой мех отлетел в сторону, а наполненное его содержимым туловище, рухнуло в сено, рядом с её соперницей.

На самом деле, Кайсай отравной медовухи не пил, а предварительно, незаметно для дев, копошащихся во дворе, вылил её в сено, после чего принялся делать вид, что упивается с видом «быстрей, быстрей, как бы не отобрали». Когда разъярённая и обиженная до кончиков волос на лобке Калли, подбежала к нему, он даже с закрытыми глазами прочувствовал огонь её ненависти и злобы.

Она шипела неприличные слова в его адрес, на понятном и непонятном Кайсаю языке, витиевато извращаясь в обзывании этой рыжей сволочи и даже пару раз пнула по сапогу, но поняв, что с этим уродом, она уже сделать ничего не сможет, пошла орать на прислугу. Кайсаю осталось лишь пожалеть девок.

Прикидываясь пьяным, расслаблено безвольным, наслаждаясь запахом свежего сена, на котором лежал, он сам не заметил, как уснул.

Проснулся, когда на дворе уже была глубокая ночь. Темень — хоть глаз выколи. Ни луны, ни звёзд, похоже небо затянуло. Ему захотелось отлить, но идти в полной темноте, явно не хотелось. Он, конечно, знал этот двор с закрытыми глазами, ведь это была его тренировочная площадка долгие годы. Его и по ночам, дед по нему гонял и с завязанными глазами, по нему гонял и вперёд, и задом на перёд.

Кайсай ощутил в ладони игральные кости, но только две. Соскочил на колени и наощупь нашёл в сене ещё две, тут же вспомнив о срочном и очень необходимом деле. Встал и зачем-то низко пригнувшись, пошёл искать среди лежащих Олкабу. Нашёл. Растормошил.

— Олкаба.

— Чё, — ответил тот еле шевеля языком.

— Вы на хрена из первосбора медовухи напились?

— А больше неча было, — пробурчал здоровяк.

— Я так и понял, — подытожил короткий, приветственный диалог Кайсай и сразу перешёл к делу, ради которого разбудил старика, — слышь, Олкаба, там в доме на столе твои кости игральные лежат?

— Да.

— Выручи. Они мне очень нужны. Я тебе за них десять наконечников дам или что попросишь?

— На хрена?

— Для дела.

— Тогда, так бери.

— Благодарствую тебе Олкаба, — спокойно проговорил рыжий хитрец, ожидая именно такого решения проблемы, — и до каких пор вы тут решили валяться?

— Херня, — неожиданно ответил за Олкабу Дед, — Кайсай, ну ка, метнись дедам чё попить сообрази.

— Медовухи больше нету, — тут же отреагировал рыжий.

— В жопу её. Воды неси.

Кайсай прошёл к колодцу, зачерпнул ковшом из ведра и вдоволь напоил жаждущих.

— А чё так темно? — недовольно проворчал Дед, будто обвиняя в этом бывшего ученика.

— Ночь на дворе. Спи пока. До утра далеко ещё.

— А, — недовольно простонал Дед и затих.

Олкаба похоже «затих», ещё раньше. Довольный проделанным торгом, Кайсай упрятал кости в кармашек пояса и осторожно шагая в темноте, направился за угол конюшни, делать другое срочное дело.

Вернулся, так же больше наощупь и по памяти, чем видя глазами. Удивительно, но он, наконец, чувствовал себя выспавшимся и бодрым. Завалившись на сено возле Золотца, Кайсай повернулся на бок и протянул руку к соседке, желая убедиться, что Золотая стерва никуда за это время не сбежала. Его рука тут же скользнула по гладкой металлической броне девы, которую та, даже не соизволила снять, прежде чем напиться, и ухватив один из выпуклых шаров на её груди, замер.

Чувство, которое охватило его, поразило своей новизной и извращённой невероятностью происходящего. Волосы на голове зашевелились, дрожь возбуждения волной разлилась по всему телу и устремилась в область паха. Рыжий отдёрнул руку и подумал про себя, утирая с лица проступивший пот:

— Дожил. Тело голое, да, живое не пронимает, а на бронь, вот-вот и накинусь. Тфу, — плюнул он и озираясь в полной темноте, как бы кто не увидел, пристроился к ней вплотную.

Кайсай поднял ей голову и подложил под неё руку, склонив рыжую красавицу лицом себе на плечо. Задумался, а чем бы ему заняться с ней? Пощупать? Поиметь её пока она такая? Так придётся зарезать и труп в реку бросить, ибо потом, это с ним сделает она. Он погладил её по лицу, волосам. Она, что-то проскрипела с сквозь сон. И тут ему пришла в голову блестящая, как ему показалось, мысль.

— Арина, — тихо позвал он, потирая мочку её уха.

— М, — промычала она в ответ.

— Арина, ты обещала научить меня боевому колдовству.

Его рука постоянно гладила и щекотала, но она, еле шевеля языком неожиданно спросила:

— Что это со мной?

— Ничего, — спокойно, убаюкивающим тоном ответил он, — ты, просто, напилась.

— Фу, — фыркнула она, — позорище какое.

— Напротив, — принялся он расшевеливать её на разговор, — ты, когда пьяненькая, такая милая, — с этими словами он поцеловал её в губы, но как поцеловал, лишь слегка коснулся своими губами её.

— М, — вновь прозвучало от неё, но в тоне этого «М», чувствовалась довольная улыбка.

Она не возражала, да и если б захотела, то вряд ли смогла, в таком состоянии возражать.

— Давай, расскажи, как колдовать, — нетерпеливо и загадочно зашептал он ей в лицо, как будто это, было самое главное в жизни на данный момент.

— Да, очень просто, — ответила она еле слышно, находясь в полусне, почти совсем не проговаривая слова, но вполне внятно, — берёшь перстень, так чтоб на него падал солнечный свет и смотришь в камень. В нём песчинка, маленькая такая. Смотришь на неё, смотришь, а потом раз и всё вокруг исчезает. Надо только постараться, видеть только её и ничего кроме неё. Сразу не получится. Надо долго мучиться, — тут она хрюкнула, видимо изображая смех.

— А дальше, — ласково и протяжно прошипел рыжий искуситель.

— Когда всё пропадёт вокруг, кроме этой песчинки, сожми левую руку, чтоб ногти впились в ладонь до боли и делай так, всякий раз, когда будешь видеть пропадание мира. Через год, два тренировок, ты научишься делать обратное. Впивая ногти в ладонь, будешь останавливать мир. Воздух станет, как вода и если в нём быстро двигать рукой, то он обжигается. Всё вокруг начинает двигаться, плыть. Но ненадолго. Если ты вынимаешь нож перед врагом, то он даже не сможет понять откуда тот берётся.

Последние слова, она уже растягивала, сливая их друг с другом и Кайсай лишь догадался о их значении. Она замолчала и засопела. Уснула.

Золотце спала на его плече, а он, завалившись на спину, смотрел в светлеющее небо. Тучки по пугав, но так и не выдавив ни капли влаги из себя, начали рваться на проталины, а он, думал о том, что услышал, пытаясь это всё осознать, понять, прочувствовать, но её «год, два», очень не нравились рыжему.

Не терпелось это попробовать, ощутить, постараться понять, как это можно ускорить. Думал о том, что она в принципе милая, хорошая и добрая дева и лежать, вот так вот рядом, удивительно хорошо. Он даже поймал себя на мысли, что, попросту, счастлив. Не больше не меньше.

Небо стало совсем светлым, и молодой бердник оглядел двор, приподнимая голову. Действительно, всё стало сумрачно различимым. Кайсай освободил из-под её головы руку, встал, огляделся и решил, в конце концов, заняться собой, по упражняться с мечом. Надо ж было чем-то заниматься, раз выспался. Скинул доспех на сено где лежал, вынул из ножен меч, который забыл, когда уже в последний раз вынимал и опустив осторожно колья прохода, вышел в поле.

Он бился с воображаемыми противниками долго, самозабвенно, выкашивая рослую, уже успевшую вымахать траву и поднимая в воздух тучи насекомых. Постепенно, кружась в горячке воображаемого боя, добрался до леска и метнувшись между деревьями, начал второй раунд, переходя от атакующего стиля, к оборонительно-убегающему.

Быстро стелясь у земли, прыгая, кувыркаясь между стволами, он то и дело уходил от ударов предполагаемых противников, отчётливо проступающих в виде берёз, вязов, клёнов, дубов, изворачивался и отчаянно вырывался из надуманного окружения.

Только когда к разгорячённому, взмокшему телу, противно прилипли штаны, он остановился. Стало совсем светло. Даже в лесу. Наверное, солнце уже встало, но в чаще его видно не было. Он огляделся, вставляя в ножны, взмокший от росы и сока трав, меч, утерев его о штаны, соображая где он находится и в какую сторону выходить к заимке.

— Эх, жаль лешего здесь нет, — печально произнёс он вслух, — когда теперь до него его игрушка доедет? — и додумал про себя, — может смотаться, пока все спят?

Кайсай в очередной раз посмотрел в сторону, всё ещё соображая куда идти и наткнулся взглядом на щупленького, плюгавенького дедка, столбиком стоящего в стороне с протянутой рукой. От неожиданности Кайсай аж присел, но вовремя спохватившись, не упал.

— Дед, — прошипел он, одуревши, почему-то в пол голоса, — ты, что тут делаешь? Это же не твой лес.

— Как не мой? — переспросил изумлённый леший, оглядываясь и разводя руки в стороны, — а чей же?

— Я думал твой лес там, — указал он в сторону наугад и тут же, непонятным образом сориентировавшись, понял куда ему надо идти.

— А это что, по-твоему, другой лес, что ли?

— Ну, — замялся рыжий, не зная, что сказать, — я думал…

— Дубина ты, рыжая, да, ещё и стоеросовая. Думал он. Где моя игрушка.

Тут Кайсай, наконец, начал приходить в себя.

— Ну, дед ты даёшь. За какую-то игрушку, лес родной продать готов.

— Ты обещал, — тут же взвизгнул леший, чуть не плача, как дитя малое.

— Да, я ж, не отказываюсь, деда, — тут же утешил его рыжий, доставая кости из кармашка пояса и протягивая лешему, — на.

Леший в одно мгновение оказался возле него и сграбастал с протянутой ладони точёные костяные кубики. Кайсай было удивился проворности старичка, но тут же, его осенила догадка, что леший, движется тем же колдовством, о котором ему только что поведала Золотце и он, присев на корточки перед ним и достав перстень на шнурке, показал его лешему, который высунув на бок язык и выложив кости на маленькую сморщенную ладошку, пальчиком другой руки, аккуратно переворачивал кость за костью, с детской непосредственностью, разглядывая удивительные игрушки.

— Дед, — спросил Кайсай ласково, — ты знаешь, что это такое?

— Знаю, — буркнул леший, не отрываясь от захватывающего занятия, перекатывания кубиков на ладони.

— И ты знаешь, какое колдовство в нём спрятано, — как бы подсказывая деду, проговорил рыжий, вынуждая его с этим утверждением согласиться.

— Там, много хрени напихано, — проговорил дед, заворожённо катая костяные кубики.

— Я про песчинку, которая останавливает всё вокруг.

Тут, леший неожиданно прекратил своё увлекательное занятие и требовательно вопросил Кайсая:

— А как в них играть-то?

Рыжий хитро улыбнулся и жалобно, попрошайничая проговорил:

— Научи меня этому колдовству, а я тебя научу в них играть.

— А чё ему учить? Не велика хитрость. Только ты на палец его нацепи, по-другому он работать не будет.

Кайсай суетливо развязал шнурок, достал перстень, опять перевязал, оставив на нём висеть деревянную щепку и в ожидании чуда, натянул перстень на палец левой руки.

— Всё, — в предвкушении проговорил Рыжий.

— Ну, всё так всё. Замри взглядом на своей песчинке.

Кайсай поднёс перстень к глазам и принялся всматриваться в маленький камешек перстня, но после долгой тренировки рука дрожала и леший укоризненно проговорил:

— Не. Так дело не пойдёт. Давай-ка, присядь-ка вот тут, — и он указал на траву возле ствола старой липы, — да приложи к стволу ладонь, чтоб не трепыхалась. Ничего двигаться не должно. Ни рука, ни тело с головой, ни глаза. Всё это должно замереть, тогда и мир замрёт. Твой глаз видит лишь то, что шевелится, а то что не шевелится, он видит, из-за того, что сам постоянно дёргается, только ты этого не замечаешь.

Молодой бердник сделал, как велено. Сел поудобней, расслабился, приложил руку с перстнем к стволу и сосредоточился. Тут, внезапно, лучик солнца откуда-то упал на перстень, и камешек, блеснул крошечной песчинкой. На какое-то мгновение, боковое зрение погрузилось во мрак, рыжий дёрнулся от неожиданности и всё пропало.

— Бестолочь, — тут же подытожил его старания леший, — чё, как девка не щупана дёргашся. Надо замереть и долго пялиться и как настанет вокруг темнота полная, прикуси язык левой стороной. Давай ещё раз.

Кайсай пробовал раз за разом. То, получалось чуть лучше, то, чуть хуже, но надолго темень, удерживать не удавалось. Один раз ему показалось, что получилось, но только он двинул языком, чтоб прикусить, как всё пропало.

Леший ругался на чём свет стоит. Даже дед в его детстве таким бешеным учителем не был. Наконец, леший плюнул, сказал «давай» и положил рыжему свою руку на голову и Кайсая, как заморозило. Всё сразу получилось. Он, не видя ничего, тем не менее слышал лешего, который велел:

— А теперь не выпуская язык из зубов, отведи взгляд в сторону.

Воин посмотрел в сторону и обалдел. Как только глаза сдвинулись, мир ожил, но не так как обычно, а серо, бесцветно. Леший убрал руку с головы и голосом продолжил:

— Не выпускай язык. Пока держишь, мир перед тобой замирать будет.

Кайсай встал и отчётливо почувствовал, будто в прозрачной воде находится. Воздух стал вязкий и в отличии от воды, не прохладный при движении, а тёплый, почти горячий. Он провёл перед собой рукой, как бы пробуя его на упругость. Было прикольно.

И тут, прямо перед ним, показалась муха. Не большая, так, средняя, но летела она не менее величаво, чем степной орёл. Правда, крылья её махали, оставаясь прямыми, а не горбились, как у орла, а в остальном, очень похоже. Да и лапки её не складывались, как у орла, а расслабленно свисали вниз. Она пролетала перед ним очень медленно и молодой бердник, не упустил возможности, воспользоваться этим.

Он быстро метнул к ней руку, схватив в зажатую ладонь и чуть язык до крови не прикусил, от обжигающей боли, пришедшей с некоторым опозданием. Ощущение было такое, будто руку в костёр сунул. Он отпустил язык, возвращаясь в реальный мир и кривясь осмотрел обожжённую руку, стряхивая с ладони, уже раздавленное насекомое. Кисть быстро становилась красной, а волоски на внешней стороне, опалились, будто действительно сунул руку в огонь.

— Тфу, — сплюнул леший, — ну, куда вы мясные только лезете. Не ваше это. Не ваше.

Кайсай, не смотря на производственно-колдовскую травму, находился в состоянии эйфории, подобно человеку, приравнявшемуся к богам и творившим, невообразимое чудо. Вместо того, чтобы ответить ворчащему деду, спросил:

— А что дальше?

— В смысле? — удивился леший.

— Ну, что, так каждый раз делать надо? К дереву прислоняться, глаз останавливать, язык кусать. А по-быстрому никак нельзя?

— Ты чё, воще, дурак, чё ли, Кайсай? — возмутился не на шутку дедок, — я ж сказал, перстень надел, язык прикусил левым зубом и пока держишь, мир пред тобой замирает. Ты чем слушашь-то, жопой чё ли?

Рыжий тут же прикусил язык и мир вновь стал сказочно нереальным. Леший, стоящий перед ним, медленно раскрывал рот, но затем, как-то встрепенулся и уже в остановленном мире, заговорил с ним, как в реальном:

— Слышь мужик? Тепереча ты меня учи.

Кайсай выпустил язык, возвращаясь в реальный мир и лица лешего, поначалу, вообще, не увидел, только размытый туман серого цвета. Но тут и леший вернулся и злобно за угрожал:

— Ну-кась, кончай, тута передёргиваться. Давай учи, а то я за себя не в ответе.

— Деда, ну что ты такой нервный, — разводя руки в стороны, успокаивающе заговорил Кайсай, — давай кости, научу, раз обещал. Здесь всё просто.

Найдя подходящую ровную поверхность, рыжий начал обучение этой не замысловатой игре, со всеми её разновидностями, которые знал, притом обучение, сразу начал по-взрослому, по-настоящему, со щелбанами, ещё и радостно заливаясь при каждом, от пустого и гулкого звука, головы лешего.

Эта система обучения, уже после третьего щелбана, дала свои плоды и леший, тут же отыграл один, да так, что у Кайсая, сразу пропало желание придерживаться данной методы. Начали играть на безобидные желания и когда леший, совсем перестал проигрывать, то Кайсай заподозрил подвох.

Когда в очередной раз, находясь в состоянии всепоглощающего азарта, дедок бросил кости, рыжий прижал язычок зубом и едва различил, как плавно и медленно ложащиеся кости, тут же были перевёрнуты крючковатым пальцем лешего на нужную ему грань, притом, так быстро, что даже находясь в остановленном состоянии, он едва заметил, но рывком, всё же успел схватить его за руку и отпустил язык.

— Хлыздишь дед! — завопил рыжий в азарте ярости, уже замученный до обиды, исполнениями его желаний.

— Ни чё не хлыздю, — тут же завопил дед, дёргая пойманную руку и сделав перепуганные глаза.

— Да, я ж тебя за руку поймал. Хлызда!

Но щуплая ручонка, тут же выскользнула из крепко сжатой кисти Кайсая, а сам дед, уже выглядывал из-за дерева.

— Ты на кого руку поднял, распиздяй! — тонким истеричным голоском вопил дед из-за ствола.

Кайсаю, конечно, обидно было, но и азарт игры, тут же слетел с него. Действительно. Что на нежить обижаться-то? Кто он против него? Он же любого облапошит, как хочет и Кайсаю с ним, в этом деле не тягаться. К тому же, кровопийцы-комары, совсем одолели его голый торс, он уже устал отмахиваться и шлёпать их, на различных частях своего тела.

— Ладно, мир, — отвернувшись, проговорил рыжий, — но я с тобой больше не играю. Вон, иди, ищи себе подобных или с Апити поиграй, может она тебе, что узлом завяжет, коль поймает на обмане. Вообще, играть надо честно, дед, иначе неинтересно.

Леший тут же материализовался рядом, но не для того, чтобы пожать протянутую для примирения Кайсаем руку, а для того, чтоб сграбастать подаренные кости, после чего, вообще, исчез. Воин по оглядывался в поисках лесного самородка-сумасбродка, но не найдя, поднялся на ноги, отряхнулся и побрёл к заимке. И только у самого частокола, на краю леса, Кайсай услышал за спиной голос деда:

— Ладно, мир, — недовольно пробурчал леший, по-старчески ворча, — научил на свою голову. Только Апити не говори.

Кайсай оглянулся, улыбнулся щупленькому старичку, стоящему в шагах пяти от него и примирительно, ответил:

— Да, мне то что? Ты уж там сам с ней разбирайся. Я вам не судья. Тем более в игре.

Когда Кайсай вернулся, в доме все ещё спали, а вот сеновал, выспался. Два старика тихонько меж собой, что-то обсуждали, а Золотце молча плакала. Он заметил это, когда подошёл за брошенной бронью. Наклонившись, над глазами полными слёз, рыжий тихо спросил:

— Ты чего, Золотце?

— Уйди, — зло отрезала она его слюнявое сопереживание.

Троица протрезвела, вот только с телодвижениями у них были проблемы. Большие проблемы. Она с огромным трудом подняла руку к лицу и больше лицом о руку утёрлась, чем рукой о лицо, размазывая дорожки слёз.

— Позови кого-нибудь из моих, — велела она Кайсаю, даже не смотря на него, закрыв глаза поднятой рукой.

Молодой воин бросил обратно на сено свою бронь и укоризненно осмотрел сказочную, золотоволосую красавицу, которая, как и положено в сказках, вновь превратилась из хорошей доброй девочки, в отвратительную, просто, сказочную стерву.

Первое, что бросилось в глаза и сразу объяснило эту метаморфозу, у дочери царицы, были мокрые штаны. И это было понятно. От этого зелья мышцы расслабляются все, абсолютно все. Кайсай пошёл к дому поднять одну из её дев сопровождения, но у порога, увидел аккуратно сложенные походные мешки, задумался и решился на немыслимое действо.

Он нашёл мешок Золотца, благо гадать не пришлось, и развязав, выудил сменные штаны. Набросил их себе на плечо. Вернулся и сграбастав деву, оттащил её на руках к реке. На удивление, дева во время всей этой длительной процедуры, слова не вымолвила. Она лишь бессильно издавала странные звуки стона, вперемежку с шипением, стараясь во что бы то не стало укусить обидчика. На все его увещевания прекратить кусаться, как спесивая кобылка, а лучше ухватиться за его шею, она не сделала ни того ни другого, старалась лишь, во что бы то не стало, ударить его и укусить одновременно.

Дотащив её до реки, уложил на травку, не церемонясь, стянул сапоги и развязав завязки, одним резким движением сдёрнул с неё мокрые штаны, бросив на край воды. Натянул сухие, не став её обувать, а выставив сапоги на солнышко, сушиться. Прополоскав запачканные штаны, вывесил, как флаг на куст обтекать.

Золотце, лежавшая на покатом берегу и с огромным усилием приподняв голову, смотрела на него… ну, я не знаю, на кого так смотрят, подобными глазами. Кайсай, проделав эту грязную работу, с видом оценщика, долго и пристально разглядывал мокрый шедевр, с которого струйками стекала вода, наклоняя голову в одну сторону, в другую, как бы со всех сторон определяя качество проделанной работы, а потом схватил их и зашвырнул в реку, со словами:

— А, нет штанов и нет позора.

После чего подошёл к залившейся бордовым цветом деве и устало плюхнулся рядом.

— Я, кажется, велела позвать одну из моих дев, — прошипела взбешённая Матёрая, не размыкая крепко сжатых зубов.

— Золотце, — спокойно ответил на её шипение молодец, срывая очередную травину и принимаясь мерно её поедать, — так, не знает никто, а если бы позвал, то узнали бы все. Это, во-первых, а во-вторых, из нашего ночного разговора, я понял одну простую вещь, ты колючая и безжалостная стерва, лишь с наружи, а внутри, ты мягкая, чистая и пушистая. В общем, даже очень хорошая девочка.

— Какого разговора? — перепугано и заикаясь спросила Золотце, показывая всем своим видом, что ничего не помнит из того, что было и даёт наглому и бесстыжему мужлану, полное право врать, как ему вздумается.

— Ой, только не надо делать такие глаза, — наиграно отмахнулся Кайсай, — будто между нами, ничего ночью не было.

— Что между нами было? — уже в панике, забилась мелкой дрожью дева, моментально превратившись из красной в мертвенно-бледную поганку в крапинку.

— Да, ты садись, хватит валяться, — тут же как бы невзначай, переведя разговор на другую тему и добивая её неопределённостью своего положения и мученическим ожиданием необратимого, — начинай уже мышцы шевелить, а то они без работы, долго в себя после этой отравы приходить будут.

Он помог ей сесть, раздвинув ноги, что позволило легче держать корпус вертикально.

— Что между нами было? — настойчиво и уже чуть не плача, потребовала она ответ у собеседника.

— Разговор был по душам, — невозмутимо продолжал он, — кстати, ты научила меня своему колдовству.

— Не ври! — выпалила она, гневно сверкая зелёными очами.

— Зачем же мне врать, — тут же ответил он, также спокойно сидя, только…, с другой стороны.

Золотце медленно повернула голову. Глаза её были круглыми, как тогда у лешего в лесу, челюсть отвисла, дыхание отсутствовало. Кайсай безошибочно поставил диагноз — шок.

— Как… — только и смогла выдавить из себя золотоволосая зеленоглазка.

Кайсай, тут же пропал, как будто растворился в воздухе и объявился уже стоя на коленях за её спиной, нагло и беспардонно развязывая завязки золотой брони.

— Давай-ка, скидывай бронь. Пока никого нет, я тебе хоть мышцы окаменелые разомну.

Похоже этим он её добил. Шок достиг такой глубины, что рыжий почувствовал — она сейчас рухнет в обморок. Он бросил завязки и вот уже материализовался прямо перед ней, плеская из ладошек воду в лицо, тут же большими пальцами рук, утирая воду с глаз. Затем, ладонью утёр всё лицо и встав на колени, опять принялся за шнуровку. Она лишь безвольно хлопала ресницами, с выражением на лице, означающим, «делай, что хочешь».

— Ты, давай, не раскисай, — подбодрил её Кайсай, наконец справившись с боковым шнурком и освобождая упревшее тело молодой красавицы.

Тяжёлые груди, всколыхнулись перед его лицом и замерли, затопорщившись выскочившими сосками, возбуждёнными прохладой утреннего дуновения. Он опять колдовством оказался за её спиной и опустил сильные руки ей на плечи. Дед, многому его учил и при том, не только убивать правильно и быстро, с одного удара, но и то, как за мышцами ухаживать, лечить травмы, ушибы, ранения, без которых, учёба не учёба.

К тому времени, как за частоколом послышались первые голоса проснувшихся «мужерезок», Золотце уже могла стоять на ногах и руки у неё более-менее стали оживать. Но за всё время, пока Кайсай, в поте лица, разминал и массировал её тело, начиная с плеч и кончая ступнями ног, в процессе этого перехода, на долго задержавшись в области ягодиц, она не произнесла ни слова и даже растерянного вида лица, не потеряла, превратившись в послушную, бестолковую куклу. Золотце, явно о чём-то думала. Напряжённо, мучительно. Но о чём? Кайсай мысли читать, пока, не умел.

Когда две, встревоженные девы, выскочили из проёма в поле, их Матёрая, опираясь на плечо Кайсая, уже кое-как, но всё же самостоятельно, двигалась в сторону заимки.

Глава сорок третья. Она. С глазу на глаз

Райс, вышла из своего шатра, только ближе к полудню. Никто не посмел её беспокоить. Все, у кого были вопросы, требующие царского решения, молча стояли и ждали аудиенции с самого утра, на поляне перед шатром.

Она вышла, оглядела собравшихся, примерно, представляя себе, кто с чем пришёл и начала с Матёрой, чья сотня дежурила ночью:

— Что у тебя, Ветерок? — спросила она, понимая, тем не менее, что та, будет интересоваться судьбой двух остальных упокоенных мужиков, этой ночью и быстро соображая, что ответить, на ещё не заданный вопрос.

— Матерь, — начала уставшая и ещё не спавшая Матёрая, — что велишь делать с теми двумя, которых прибили ночью? На кол посадим?

— Коней их поймали? — вместо ответа, спросила царица, продолжая раздумывать и уже решившая что-то.

— Конечно.

— Привяжешь к ним и оттащишь к Агару на двор. Пусть сам, дальше разбирается и с мертвяками и их атаманом, а за одно, верховного пригласишь ко мне для разговора, — распорядилась царица и уже продолжая, как бы сама с собой, — неохота мне к нему ехать на круг, а тут, вроде бы, как повод есть, ему самому задницу от стола оторвать.

Огненный Ветер слушала молча, продолжая стоять перед Райс и не спешила выполнять поручение. Раз, царица не даёт команду на исполнение, значить ещё не закончила. К подобной дисциплине общения с Матерью клана, были приучены все. Райс молчала, что-то раздумывая. Затем, кивнула сама себе, с чем-то соглашаясь и закончила, криво улыбнувшись:

— Спросит почему сама не приехала, скажешь, что я тут лютую в бешенстве. Ступай.

Ветерок, тут же убежала исполнять повеление. Следующая, к кому обратилась царица, была старая ведунья Русава.

— Готовь, Русава, на завтра три сотни куманить. С Агаром отправим Грозную, Адель и Сапсану. За день управишься?

Русава сразу не ответила, молча смотря себе под ноги и видимо соображая и взвешивая свои возможности. Наконец, тихо пробурчала себе под нос:

— Ну, а чё не управиться-то? Я их, пожалуй, все три сотни за раз и оприходую. Пущай в одной связке и катятся.

— Тоже верно, — согласилась с ней Райс, так же тихо и таким же бурчащим себе под нос тоном, — у тебя ещё есть ко мне что?

— А ты ничего не хочешь рассказать, про вчерашнее? — тут же вопросом на вопрос, поинтересовалась старая ведунья.

Райс помялась несколько ударов сердца и мотнув рукой в сторону входа в шатёр, продолжила:

— Заходи, по сплетничаем.

Русава, в отличии от Ветерка, бежать не стала, а пошла медленно, упираясь на палку, с которой она в последнее время, уже не расставалась.

Ещё две ближницы и глава одного из сарматских поселений, имели чисто бытовые вопросы, которые Райс разрешила «с лёту». И наконец, последнего оставшегося на поляне Шахрана, просто, отпустила на сегодня, за ненадобностью. После чего, отойдя от шатра к лесу, медленно осмотрелась вокруг, всей грудью впитывая лесной.

Небольшой отряд, во главе с Огненным Ветром, тянул за уздцы двух скакунов, к которым за ноги, были привязаны два ненавистных двухголовых. Ехали они всю дорогу не сильно быстро, но и не задерживаясь.

Подъехали к мужицкому «муравейнику» Агара, где от одного их злобного вида, ещё издали, воины расступались, прячась друг за друга. А когда их взгляды опускались, со злющих лиц воительниц, на что-то непонятное, волочённое по земле конями, в чём, из-за грязи, с трудом узнавались силуэты людей, вовсе отшатывались за шатры и повозки.

Уставшая от бессонницы и пережившая за ночь эмоциональную бурю, Ветерок, чувствовала себя выжатой насухо. Хмурый взгляд, который все окружающие воспринимали, как злобный, на самом деле, был просто олицетворением пустоты, царившей у неё в душе.

На эмоции, у неё сил уже не было. Матёрой было на всё наплевать, но именно эта эмоциональная опустошённость, с которой дева, как ледокол разрезала на своём коне людское море, пугал расступающийся народ больше, чем ярость и агрессивность.

Она даже наплевала на правила двора Агара и разметав, одним лишь взглядом, стражу прохода, прямо на коне въехала к столу Верховного. Не обратив никакого внимания на чей-то окрик «Э» от стола, мол, «куда прёшь», Ветерок проехала к центру. Её боевые девы последовали примеру своей Матёрой.

Недоумённый окрик «Э», был единственным звуком, раздавшимся от стола. Толи, мутный, пустой взгляд «мужерезки», толи, кони, волокущие трупы, мигом отбили у важных атаманов, царей и королей, восседавших за царским столом, всякое желание выражать своё недовольство. Ветерок подъехала к Агару, который, как и все присутствующие за столом, встал, хмуро рассматривая процессию.

— Ночью, на моих девочек напали из засады трое уродов из орды Мамона, — начала Матёрая тихо и без эмоционально, даже не удосужившись приветствием, — этим повезло. Умерли сразу. Царица велела их доставить к тебе для разбора. Третьего, взяли живьём. Уже казнили. Матерь в бешенстве. Лютует. Требует тебя Агар, к себе в гости для разговора.

У Верховного атамана, как-то резко испортилось настроение. Взгляд его стал грозен. Желваки заиграли на скулах. Он ещё раз, хмуро, из-под бровей, оглядел ввалившуюся к его столу девичью делегацию. Глянул на стоящих слева, справа и ничего не ответив Матёрой, лишь кивнул головой.

Огненный Ветер, так же спокойно, как въехала, так и выехала, уводя за собой отряд из четырёх дев и оставив чужих коней с их страшным грузом, у стала правителя.

Какие там были разборки и суждения, кроме присутствующих никому ведомо не было, но как только отряд Ветерка въехал в запретный лес, на краю поля, показался отряд Агара, во весь апорт, летевший следом.

Правда, стоит отметить, что Ветерок возвращалась обратно столь же неспешно, как и ехала в ордынскую ставку, но судя по скорости, с какой Верховный догнал боевых дев, разбор был скор на расправу.

Агар прискакал один, лишь с небольшим отрядом телохранителей, тем не менее, его в ставку к царице не пропустили, а Райс, сама изволила к нему выехать верхом, притом совсем одна и спрыгнув с коня, по сути дела, вынудила Верховного правителя, сделать тоже самое. Поздоровалась, мило улыбаясь и взяв его под руку, повела вдоль леса. Телохранители Агара и штатная пара разъезда боевых дев, курсировавший в лесу на некотором отдалении, остались там, где были.

— Случилось что-то серьёзное? — с беспокойством в голосе поинтересовался Агар, когда они немного отошли.

— Что ты имеешь в виду? — переспросила Райс, всё так же дружелюбно улыбаясь.

— Ну, — замешкался атаман, — нападение.

— Да, нет, — махнула рукой царица, — просто, повод нашла поговорить с тобой наедине, без свидетелей и лишних ушей.

— Так что, нападения не было? — изумился вояка, коварности царицы.

— Почему? Было, — спокойно ответила Райс, — но это пустяки. Первый раз что ли? Я хочу поговорить с тобой, о куда более важных вещах.

Агар облегчённо выдохнул и даже расслабился, будто сбросил с себя тяжеленую ношу, но после следующих слов царицы, не только вновь напрягся, а и встал, как вкопанный от неожиданности.

— Я с тобой в этот поход, Агар, не пойду, — проговорила она игривым тоном и не дав ему что-либо сказать, вновь увлекла дальше, потянув за руку, продолжила, — поход этот плёвый, сил ты набрал много. Делать мне там нечего, хотя, три сотни кос, всё же с тобой отправлю, для вида. Мне надо, чтобы все обманулись и посчитали, что девичьи орды ушли из степи с тобой.

— Что ты опять задумала, хитрая ты лиса? — успокоился Агар, став тем рассудительным и никогда не ошибающимся полководцем, которым его привыкли видеть все, кто знал — я надеюсь, ты не собралась к Курушу в гости.

— Именно.

— Если бы я не знал тебя, Райс, то обозвал бы дурой сумасбродной, но не сделаю этого, так что выкладывай.

И она выложила. Рассказала о задуманном разведывательном походе, который собирается провести тайно, без налётов и погромов. Объяснив полководцу его причину, необходимостью подготовки к неминуемой битве с персидским царём в недалёком будущем, от чего Агар вспыхнул в негодовании.

Их полемика, относительно Куруша, длилась не один год. То вспыхивая, то затухая. Агар, как истинный и здравый полководец, вполне трезво смотрел на боевые действия, против объединённой персидской армии. Всякий раз, доказывая царице, всю бессмысленность и пагубность для степи, подобной авантюры. Победить в открытом противостоянии Куруша, было для орды, в её сегодняшнем состоянии, невозможно.

Агар прекрасно знал планы Царя Царей и не коим образом, не видел, даже предпосылок к тому, что Повелитель Империи Народов, ни с того, ни с сего, повернёт свои армии против них. У него, впереди Вавилон, Египет, Индия, в конце концов и они для перса, куда важнее, чем разрозненные и разбросанные по степи орды, с которых и взять то нечего. К тому же орды, таят с каждым годом, как снег по весне, перекидываясь в стан Куруша.

На поход в цивилизованные страны, у Куруша, уйдёт уйма времени. Ещё не понятно, хватит ли ему на это жизни. Агар, исходил из того, что с Персидским Повелителем, налажен некий неписаный паритет, некий пакт о ненападении. Орда не трогает империю, империя не бросает свой взор на орду.

— А с чего ты взял, что он не бросает взоры и не претендует на степь? — в горячности спора, ехидным голосом спросила Райс.

— Да с того, что у тебя, кроме непонятных бабьих запугов, про врага с юга, ничего нет. Он к нам не лезет, и ты к нему лучше не лезь. Поверь, это для всех лучше будет.

— А ты прям, такой умный, что тебе и оракулы не в счёт! Посмотрите на него. Всё то он на перёд знает, — продолжала раскаляться царица и рывком вынув из-за пазухи, всё тоже злополучное письмо Асаргада, протянула пергамент Верховному, — на почитай! Упёртый.

Агар, тоже уже заведясь не на шутку, грубо вырвал из её рук скрученный пергамент, резко развернул, прочёл первые строки, где Тахм-Райс называлась «любимой» и как-то сразу осёкся, недоумённо уставившись на царицу.

— Читай, читай, разрешаю, — уже успокаиваясь проговорила она, отворачиваясь в сторону.

Агар читал долго. Эту привычку медленно «пережёвывать» читаемое, он перенял, как раз от Райс, впрочем, как и само умение читать и писать. После того, как прочёл и отдал свёрнутый пергамент обратно, принялся ходить вокруг неё кругами, уставившись в землю и заложив руки за голову.

Ходил он так, тоже довольно долго. Затем остановился, расцепил руки от головы и посмотрев в глаза царицы, выдал итог своих размышлений:

— И всё-таки ты не права, Матерь, с этим походом.

Райс ничего не ответила, лишь вопросительно посмотрела на него.

— По моим данным, он уже давно готов воевать Вавилон и ждёт только того момента, когда я уведу орды на заход солнца. Я даже сознательно спланировал поход к северным морям, подальше от него, лишь бы у Куруша не возникло и малейшего подозрения, на мою возможность напасть, пока он собрал все свои армии, так далеко от наших границ.

— Я знаю об этом, — так же спокойно проговорила Райс, — и поэтому, отсюда с тобой уйдёт восемь боевых Матёрых, создавая видимость, что ушли все. Как войдёте в леса, пять сотен уйдут на борей, но и сюда не вернутся, а лесами уйдут на восход, где займутся молодым пополнением. В поход в горы пойдут лишь четыре сотни кос, притом из них только три боевых и то, только для того, чтобы получить опыт горных переходов. Им запрещено будет воевать селения.

— Всё равно рискованно, — после долгой паузы продолжил упорствовать полководец, — это не пройдёт незамеченным и о твоей вылазке, Курушу станет известно и тогда его дальнейшее продвижение подальше от нас в сторону Египта, станет под вопросом.

— Он не собирается после Набонида воевать фараона Яхмоса, — уверенно заявила Райс, глядя в расширенные, вопросительные глаза Агара, — он придёт на наши границы и построит очередной город, в проходе между морем и горами. И не спрашивай, откуда мне это известно. Я знаю точно. Даже знаю точное место, где этот город будет построен. Асаргад не собирается воевать с нами армией. Он знает, что мы не примем вызов. Он решил покорить нас другим способом: путём разрушения многовековых кочевых устоев и навязыванием нам, оседлого образа жизни, превратив свободный и вольный народ, в продажных торгашей и ремесленников. Он будет строить город за городом, наступая на степь, как землепашец наступает на лес, выкорчёвывая кусок за куском, а свободные воины, что постоянно наполняли наши орды, с каждым годом будут уходить от нас к нему, пока степь, вообще, не опустеет.

— И всё-таки я не думаю, что его надо опасаться, в ближайшее время, — с привычным упрямством возразил Агар, — на Набонида у него уйдёт не один год. Город, тоже за день не построишь. На всё нужно время, а он не вечен.

— В этом ты прав. Он уже не молод, но за ним придут последователи и в первую очередь его сын Камбиз, которого он натаскивает, как хорошего охотничьего пса. Дело тут не лично в Асаргаде, а в его идее завоевания всего мира и для каждого кусочка этого мира, он разработал отдельный план покорения. Яхмос в его планах, стоит после того, как к персидской империи присоединимся мы.

— Этому не бывать.

— Как знать, как знать. Возможно не при его жизни и не при нашей, но планы такие есть и он, по крайней мере, приложит к их реализации все силы, а что будет после нас, ни ты, ни я не ведаем. Орды, как ты говоришь, таят. Кто заменит нас. И как те, кто придёт на замену, будут реагировать на соблазн жить в богатых городах и пользоваться всеми благами городской роскоши? Ты не знаешь, я тоже не знаю. Но мне точно известно, что именно мне, предстоит это всё остановить. Только пока, не знаю, как.

— Ладно, — наконец согласился с чем-то Агар, — я тебя понял, только прошу, не лезь на рожон, но и из этого леса переселись, куда-нибудь на время, от греха подальше. Наверняка его лазутчики проверят и твой запретный лес, обязательно прощупают.

— Да, — согласилась Райс, опять беря Агара под руку и направляясь в обратную сторону, — я сниму ставку и исчезну. Не спрашивай, даже тебе, не скажу куда.

Глава сорок четвёртая. Они. Терем

Дальнейшие события этого дня, для Кайсая, да, и последующих двух, до самой конечной цели их путешествия, прошли, как-то обыденно и невзрачно, исключая, может быть, начало, продолжения их похода. Завтракали и собирались молча. Даже сопровождающие девы Матёрых, почему-то между собой говорили шёпотом. Деды, не в какую не выходили на контакт, прикидываясь дохлыми, лишь на прощание Кайсая, над обездвиженными телами, произнесённое им в пол голоса, чтоб никто не услышал, Дед, так же громко себя не афишируя, буркнул:

— Проваливай быстрей, спина уже затекла.

Все порывы дев помочь старикам, безжалостно пресекались молодым бердником. Так, и не поздоровавшись с ними вчера, они убыли не попрощавшись. Только когда небольшой отряд форсировал речку в направлении селения и Кайсай оглянулся, в очередной раз, прощаясь со своим негостеприимным домом, то обратил внимание, что проход, оставленный ими открытым, был уже заперт, а значит, деды благополучно поползли менять штаны.

Второе деяние, запомнившееся Кайсаю, произошло тут же, в селении. Калли, никого не предупреждая, включила свою «прибивалку», которую рыжий почувствовал лишь, как небольшую эйфорию, прилив сил и появившуюся, откуда-то, радость жизни, но, когда понял, что эта Матёрая гадина, собирает всех мужиков селения, не успевших вовремя привязать себя к чему-нибудь тяжёлому, понял, для того чтоб не выдать своего иммунитета, против колдовских чар чернявой, ему тоже придётся играть роль прибитого её Славой придурка и рыжий, отпустил внутренние тормоза, упиваясь всё поглощающей любовью, к этой смуглой паучихе с ликом божества.

Но пока Калли, обрабатывала мирное мужское население, состоящее почти из тридцати мужиков, стариков и молоденьких пацанчиков, на продовольственный оброк, к Кайсаю неожиданно подошла мать Кулика и подёргав его за сапог, вопросила:

— Мил человек, как там мой сыночек?

Кайсаю пришлось бросить прикидываться. Он наклонился пониже, чтоб его не увидели поляницы, спрятавшись за голову Васа и улыбнувшись, её успокоил:

— Молодец твой Кулик. Уже стал настоящим берсеркером. В личную орду самого верховного атамана Агара принят. Как никак, «личник» самого царя народов. Ты можешь гордиться им.

— Ой, — спохватилась баба, — а ты можешь гостинец ему передать? Я мигом.

И тут же, не получив одобрительного ответа у того, кого спрашивала, кинулась к дому. Кайсай выпрямился, по-доброму завидуя Кулику и смотря ей в след, напрочь забыв про свою роль влюблённого идиота, задумался вдруг о собственных родителях и тут же поймал на себе ошарашенный взгляд Золотца, которая уставилась на него округлив свои зелёные глазища и распахнув рот.

Кайсай сначала ничего не понял, даже пожал в недоумении плечами, а когда до него, наконец, дошло, что он позорно прокололся, быстро метнув взгляд на Калли, которая к счастью была занята другими и в его сторону не смотрела, резко принял придурковато счастливый вид, лишь хитро подмигнув Золотцу. Дева захлопнула рот и как показалось рыжему, даже со звуком «ам».

Собрав поборы и увешав заводных коней мешками, мешочками, корзинами и связками съестного, которого бы хватило, наверное, на целую полноценную орду, отряд неспешно тронулся в путь.

Калли спрятала свою Славу обратно и, как показалось Кайсаю, презрительно глянула на него, мол, вот дурак, смотри от какой вчера вечером отказался, теперь кусай локти. Подняв, как ей показалось, свою самооценку до небес, она долго с ним не разговаривала, наверное, считая это ниже своего достоинства.

Золотце, тоже не разговаривала с рыжим, только наоборот, принижая себя и держалась пристыженной скромницей. Девы прислуги, не разговаривали в принципе. Им это, было запрещено изначально. Так и поехали молча, сквозь, до боли знакомый лес, где произошло очередное запоминающееся событие.

Проезжая густые заросли, примерно в том районе, где в стороне обитала Апити с дедом и вглядываясь в глубину чащи, в надежде узреть кого-нибудь из них, Кайсай, тем не менее вздрогнул, неожиданно узрев вдалеке лешего, сидевшего на какой-то травяной кочке и потому, что регулярно утирал лицо рукавом рубахи, бердник понял, что дед плакал!

Он почему-то сразу догадался о причине его горя и желания кинуться к нему и утешить, бедолагу, у него не возникло. Наоборот. Его охватил безудержный смех, который он всё же, как мог сдерживал, хрюкая себе поднос и прижимаясь к седлу. А ведь он предупреждал этого хлызду, с Апити не жульничать. Сопровождающие девы, недоумённо посмотрели на его истерику, но обет молчания выдержали. А вот дальше по дороге и вспомнить было нечего.

Говорить с ним начали с обеда и то, в виде одолжения, но к вечеру, уже болтали, как ничего и не было, опять войдя в свои роли нудных наставниц. И ночью, что провели в полевых условиях, его никто не домогался, а у него, в их отношении и мыслей не было. Только уже подъезжая к загадочному для Кайсая Терему, обстановка изменилась. Калли и её девы, значительно оживились, а вот Золотце со своими — помрачнели.

Въехав по широкой дороге в очередной лес, смуглая красавица, даже прибавила ходу, от нетерпения встречи, как она выразилась, со своим вторым домом, а вот золотая, наоборот, ход сбавила.

Кайсай последовал примеру второй, решив воспользоваться разрывом кавалькады, растянувшейся по лесу и во чтобы то не стало, получить, наконец, хоть какую-нибудь предварительную информацию о том, что его ожидает. На душе, как-то, мерзопакостно было. Подъехав к Матёрой воительнице поближе, он решительно потребовал:

— Золотце, кончай меня мучить. Давай сказывай, к чему готовиться.

Та хмыкнула.

— Яйца мой, — ответила она не то со злостью, не то с тоской, — притом, чтоб блестели.

— Не придуривай, — нервно одёрнул он её, — я в натяге, а когда я в натяге, то сам себя боюсь. Ты меня знаешь. Если что, я ведь всех там повырежу.

Золотце задумалась, а потом вдруг неожиданно спросила:

— Кайсай. А как тебе удалось из-под Калли тогда улизнуть?

— Ты про какое «тогда» спрашиваешь?

— Ну, в селении. Я же заметила, что Слава её, на тебя не действует и что это за узелок тебе там баба вручила?

— А ты про это, — вспомнив её округлённые глаза, выдохнул рыжий, — да, в общем-то, не важно. Будем считать, что я против вашего колдовства, противоядие нашёл, а баба эта — мама Кулика, передала ему гостинец. Я слышал, он тоже, похоже, в этом Тереме, если не разминёмся, вручу.

— Давай сюда, — потребовала дева, протягивая руку, — даже если он там, ты его не встретишь. Правила не позволят, а я передам. Мне можно.

Кайсай лишь на мгновение задумался и тут же вынул из мешка небольшой узелок, протягивая Золотцу и добавил при этом:

— И передай, коли будет возможность, на обратном пути пусть заедет. Мать успокоит. Надеюсь это некрамольно?

— Некрамольно, — подтвердила Матёрая, принимая узелок и тут же требовательно напомнила ему, что не забыла главного, о чём спрашивала, — так как со Славой, Кайсай?

— Да, говорю же, не важно.

— Важно, молодец, очень важно, — проговорила она, вновь превращаясь в золотую стерву, при этом, даже останавливаясь и хватая Кайсая, чтоб тот тоже остановился и пристально, с некой злобой во взгляде, смотря на молодого бердника.

Кайсай вопросительно смотрел на неё, в ожидании объяснений. Девы сопровождения, так же нагнав их остановились, чуть поодаль.

— В Тереме, — начала она, — все мужланы под Славой живут и по-другому, никак нельзя. Всё население Святого места — безобидные девочки, которые кроме кухонного ножа, оружия, даже не видели, не то что держали его в руках. Поэтому, чтоб их «яйценосы» и не думали обидеть, всех вас, двухголовых, делают влюблёнными и ласковыми, счастливыми и безопасными, — тут она, понизив голос, заговорила ещё жёстче, интонацией напомнив злую Райс, — я предупреждаю тебя, волчара ты зубастый, если вздумаешь этих зайчих обижать, а тем более резать, я со всеми волчицами, с тобой в бой вступлю на смерть.

Кайсай даже опешил от такого неожиданного поворота инструктажа, но взглянув в её бездонные глаза, блеснувшие слезой обиды, сразу понял, что Золотце не шутит и всерьёз опасается подобного расклада событий.

— Хорошо, — примирительно заговорил он, — если они такие безобидные, я не буду никого резать, слово даю, только я до сих пор в толк не возьму, на кой меня туда везут? Ты же знаешь, что держать меня в неведении, куда опасней, чем…

— Потомство от тебя получить, — прервала его тираду, злобно, чуть ли не рявкнув дева и рванула коня с места в галоп.

Девы сопровождения, тоже не добро взглянув на него, кинулись за ней. Кайсай остался стоять на месте, как оплёванный.

Терем встретил его, ошарашив своим величием. Кинувшись догонять ускакавших вперёд поляниц, он неожиданно выскочил из леса, который закончился резко, в виде глухого коридора, из высоких кустов и перед ним, открылось, доселе, невиданное великолепие.

Там, чуть поодаль, через покатое поле, за огромным, массивным частоколом, высотой в приличное дерево, собранного из стволов могучих сосен, скрывался громадный деревянный город, из причудливо слепленных, друг к другу, невиданных Кайсаем до этого, домов, с высокими остроконечными крышами. Пики эти, были различной высоты, но вместе, составляли некий единый, органически законченный комплекс.

Молодой бердник не заметил, как остановился, любуясь всем этим великолепием. Только когда опустил взгляд вниз, обнаружил проход в массивной стене, в виде не менее массивных ворот, в которых его уже поджидали. Он сразу, по всей эйфории, охватившей его и радости в глазах, учуял разливающуюся над этим творением богов, пресловутую девичью Славу.

Рыжий, какое-то время ругался про себя, но потом, осознав всю не перспективность этого, да, и вспомнив данное Золотцу слово, отпустил тормоза, расслабился, упиваясь всем тем прекрасным, что так отчаянно рвалось в его душу и пустил Васа в неопределённость, отдавшись на произвол лозунга всех аферистов: «А, будь, что будет!».

В воротах его встретила грозная Золотые Груди, с не менее обозлёнными, непонятно с чего, двумя её девами и три вековушки в длинных белых рубахах, с распущенными седыми волосами и белыми посохами в руках, стоящие в глубине прохода.

Прежде, чем добраться до ворот, ему пришлось проехать по небольшому деревянному мосту, через заболоченную речушку, которую он из дали не разглядел. Золотце выехала навстречу и преградила путь прямо на середине бревенчатого настила, перекинутого через густую полосу рогоза, из-за которого и воды то, в этой речке, видно не было.

— Кайсай, ты дал слово, — в пол голоса, с тревогой, остановила она его.

— Золотце, ты меня обижаешь. Не надо мне напоминать. Я такие вещи не забываю.

— Сдай оружие, — проговорила она уже спокойней, протягивая руку, — туда с оружием нельзя.

— Только ты знаешь. Пояс я не сниму, — предупредил он, отстёгивая меч, кинжал и вынимая ножи из-за сапог.

— Хорошо. Я объясню, — согласилась дева, опуская взгляд и сменив тон на непривычно просящий, добавила, — если можешь, убери защиту от Славы, а то могут быть неприятности. Я даю тебе ответное слово, что тебе не причинят вреда.

Кайсай взглянул на неё. Она покраснела и уже сдавленно добавила:

— Они почувствуют. Этих не обманешь.

— Это и есть, мои девочки-зайчики, — ехидно проговорил рыжий, рассматривая трёх вековух, — честное слово, Золотце, я бы предпочёл размножаться только с тобой. Ух, каким бы я на тебе зайчиком поскакал.

— Кайсай, — укоризненно одёрнула его зеленоглазка.

— Хорошо, — согласился Кайсай и прикусив язык, одним движением сорвал шнурок с шеи, и щепка Апити, скользнув под рубахой, застряла где-то в районе пояса.

Вечернее окружение взорвалось ощущениями. Искры, блеск, до рези в глазах яркие краски, до одурения вкусный, пьянящий воздух, завораживающие трели разнообразных птиц, песнь которых производила неописуемый восторг в его голове.

— Обалдеть, — восхищённо выдавил из себя молодец, расплываясь в идиотской улыбке.

— Вот и умница, — констатировала свою победу Золотце, тоже улыбнувшись, только чуть скривившись и отобрав из рук одуревшего мужлана повод, повела бычка на заклание.

Три «девочки-зайчика», в виде трёх, уже далеко не молодых дев, встретили рыжего настороженно, если не сказать неприветливо, злобно и враждебно. Васа у него забрали и теперь он стоял перед ними, восхищённо улыбаясь, но даже под давлением Славы, они почему-то, не смотрелись милыми старушками, как должно было бы показаться, под воздействием этого колдовства, до неузнаваемости искажающего реальность, а продолжали оставаться страшными ведьмами, которых, Кайсай, прибывая в состоянии всеобщей влюблённости, всё же не боялся.

Наконец, одна из них вынесла вердикт, отправив его в какую-то светёлку. Что это значило, воин не знал, да, ему было тогда наплевать. В светёлку, так в светёлку, хоть в омут к водяному, хоть в чащобу к лешему. Тут же, откуда-то появилось, два, небесной красоты, молоденьких создания и лучезарно улыбаясь, повели его за руки в архитектурный шедевр, под названием Терем. Кайсай пригляделся к девкам и начало пребывания в этих колдовских хоромах, ему понравилось.

Плутая по хитрым коридорам, проходам, переходам, его, наконец, привели в какую-то комнату без окон, где горели масляные лампадки и оставили в гордом одиночестве.

Когда за небесными и светлыми созданиями, в тонких и полупрозрачных одеяниях, закрылась дверь и по деревянному стуку снаружи он понял, что его заперли, на действие всеобщей Славы, на ложилось его внутреннее чутьё неправильности происходящего, что позволило несколько задавить внешнее воздействие и он, прикусив язык, в сером полумраке остановленного мира, выудил из-за пазухи Апитину щепку и вновь перевязал её на шею. Отпустило.

Кайсай вернулся в реальность и осмотрелся. Эйфория чувства прекрасного, притупилась. Конура была маленькая, невзрачная. Длинная скамья вдоль стены, какие-то два огромных сундука, у противоположной стены, а посредине, широкий лежак, заправленный застиранными мехами и шкурами. Притом, лежбище было настолько широким, таким, что на нём легко могли устроиться три, а то и четыре взрослых человека. И всё. Деревянный тёсаный пол, такие же стены, потолок.

Кайсай подошёл к двери, попробовал её открыть. Не получилось. Внутреннее чутьё сыграло тревогу. Бердник подобрался. Чувства, которые порождала Слава, испарились вовсе. Чуть согнув ноги в коленях, он пружинисто и мягко стал обходить всю конуру, ожидая подвоха, от всего чего угодно. У изголовья, на скамье, нашёл блюдо с большой жаренной птицей и мех. Развязал, понюхал. Медовуха. Кисло улыбнулся. Ничего не найдя больше при обходе, бердник не стал садиться, ни на скамью, ни на лежак, а уселся в дальнем углу на пол и задумался.

— Так, — начал размышлять он, — в первую очередь надо понять, что здесь неправильного. Если меня привезли на расплод себе подобного, то по идее, должны были вручить на попечение, какой-нибудь зайчихе, чтоб та, добавив к всеобщей Славе свою, затащила меня на кровать и заставила бы делать дело. Меня же не с кем не свели, а заперли одного. Это неправильно. Может закрыли, чтоб не лазил, где не попадя и она вот-вот заявится? Может быть, но тогда зачем эта медовуха? Ведь, к еги-бабе не ходи — она из первосбора. Да, и птица явна с душком. Значит либо догадались, что у меня защита есть, либо знают. Золотце? Но зачем?

Он напряжённо стал вспоминать её лицо, жесты, интонацию, там на мосту, стараясь припомнить хоть какую-нибудь подсказку.

— Нет. Не похоже, — продолжил размышлять Кайсай, — Золотцу, я почему-то верю. По крайней мере, хочу верить. Она была правдива. Значит вековухи сами, что-то заподозрили. Они похоже поняли это, когда я к мосту ехал. А может быть, тоже мир останавливать могут? А почему нет? Тогда могли увидеть, как я оберег снимаю и решили перестраховаться. Мол, наемся, напьюсь и они у меня, еле тёпленького, амулетик изымут и всего про шерстят, нет ли чего ещё. Вполне правдиво выглядит. Стоп. Но зачем это всё? Если б я был враг, прикинувшийся другом, то такой расклад вполне уместен, но зачем такие меры предосторожности и явное опасение по поводу моей защищённости от Славы, если меня, просто, хотят использовать, как отца будущего ребёнка? Ничего не понимаю, а раз не понимаю, то это опасно.

Так он сидел размышляя, взвешивая, с чем-то соглашаясь, что-то отвергая. Вдруг Кайсай почувствовал близкое присутствие кого-то и тут же бросив мыслительный, в общем-то бесполезный процесс, напряг органы чувств и откуда-то, на него вновь полилась девичья Слава. Сильно, напористо. Он поднял глаза к потолку и прищурившись, начал внимательно кусочек за кусочком прощупывать всё помещение. Ничего. И тут всё пропало.

— Они откуда-то наблюдают за мной, — тут же подумал бердник, — а раз, так, то теперь, точно знают, что я Славе, не подвластен. Интересно, что теперь делать будут?

Но больше не произошло ничего. Он устал от напряжения и позволил себе расслабиться. На дворе уже, наверное, была ночь. Лампадки, поморгав потухли. Сначала одна, а чуть погодя другая. Кайсай остался в полной темноте. Откинувшись головой в угол, он закрыл глаза, ожидая.

Когда застучал засов на двери, он вздрогнул, подобрался, но вскакивать не стал, решив сначала поиграть в умиротворённое спокойствие. Хотя одну ногу под себя убрал, чтоб легче было вскакивать. Дверь мягко и бесшумно распахнулась и в конуру вплыла молодая дева, но остановилась в проходе, привыкая к темноте и пристально всматриваясь в глубь комнаты, ища глазами Кайсая.

В тусклом свете коридорных лампад, рыжий успел разглядеть её. Сначала ему показалось, что дева — златовласка, но присмотревшись к ней внимательней, понял, что у неё, просто, очень светлые волосы. Прозрачное одеяние, благодаря свету за её спиной, давало возможность оценить, её идеально выточенные природой формы тела. Лицо осталось в тени, но показалось берднику, очень красивым.

Лихорадочно всматриваясь в темноту, она, наконец, увидела объект своего поиска и сразу же опустила взгляд в пол. Вошла, не поднимая глаз на сидевшего в углу мужчину и тихо притворила дверь за собой. Комната вновь погрузилась во мрак. По шуршанию рубахи, бердник понял, что она не стала дожидаться его у двери, а прошла к лежаку и похоже, на него присела. Замерла.

— Так, — протянул Кайсай, подводя итоги всем своим размышлениям.

Он почему-то решил, что вековухи-зайчихи сдались, поняв, что травиться он не собирается и решили действовать на прямую, запуская пробную жертву на съедение, явно наблюдая со стороны с интересом и гадая при этом, что волк, с этой овцой делать будет. Кайсай и сам не знал, что делать. Вести долгие разговоры, под неусыпным контролем «прослушки» и «приглядки», ему не хотелось, хотя, он не понимал, как тут можно, что-нибудь разглядеть.

Он решил сразу брать быка, то есть, тёлку, за что там её можно взять и вынудить, саму всё рассказывать, а уж после, принимать решение. Он сориентировался по шороху где она находится, прикусил язык и рванув сквозь упругую толщу воздуха, примостившись с ней рядом, на ощупь одной рукой обхватив шею, а другой зафиксировав ближнюю руку.

Когда он отпустил язык, она от неожиданности завизжала так, что все, кто подслушивал, а может быть и вообще, все обитатели терема, уж точно решили, что эту девку, начали бессовестно жрать, притом живьём, тщательно прожёвывая каждый откушенный кусок и всякий раз, прижигая огнём укушенное место, чтоб не истекла кровью и не сдохла, пока ею насыщаются. Она судорожно дёргалась, стараясь вырваться, билась в истерике, но тщетно.

Дверь распахнулась и в проёме возникла рассвирепевшая Золотце, над плечами которой, сверкнули два наконечника стрел. Девка голосить, резко перестала, с не меньшим ужасом уставилась на поляниц.

— Дверь закрой, с той стороны, — спокойно и ласково остудил её пыл Кайсай, — ты мне размножаться мешаешь.

Золотые Груди фыркнула, хмыкнула, развернулась и с таким психом захлопнула дверь, что эхо долго ещё гуляло по закоулкам этого громадного строения.

— А ты не визжи, — так же мягко проговорил рыжий, обнятую девку, галоп сердца которой, можно было слышась, даже не прислушиваясь, — я, слово дал, что никого, сегодня, есть не буду, убивать не буду и даже бить не буду, хотя, руки так и чешутся.

Говорил он громко, внятно, больше для предполагаемых слушательниц снаружи, чем перепуганной молодухе под его рукой. Но тут же, перейдя почти на шёпот, и на тон «в доску свой парень», спросил:

— Тебя, как, хоть, зовут то?

— Не велено говорить, — еле слышно ответила она и Кайсай ощутил, что её заколотил озноб.

— Да, не бойся ты меня, — проговорил он успокаивающе и отпуская из своих смертоносных объятий.

Девка было дёрнулась сначала бежать, но тут же обмякла и замерла. Лишь дышала громко и быстро, как после бега.

— Меня зовут Кайсай, — представился он шёпотом, — я, личный бердник царицы Райс, — и с этими словами, он вновь обнял её, больше для того, чтоб чувствовать и понимать, что с ней происходит, чем для чего-нибудь другого.

Та мелко вздрогнула от его прикосновения, но вновь расслабившись, обмякла.

— Что молчишь? — опять зашептал рыжий, — давай рассказывай.

— Ты, нарушаешь законы Терема, — неожиданно жарко зашептала молодуха, — никто ничего не должен знать друг о друге. Это запрещено.

— Плевать, — так же шёпотом ответил рыжий, — мне их законы не писаны.

Наступила тишина. Молодуха думала. Бердник ждал.

— Смиляна, — тихо донеслось от девы.

— Что Смиляна? — не понял Кайсай.

— Меня кличут Смиляна, — вновь напряжённо и жарко зашептала дева, явно повернувшись к нему лицом.

— Ну, так давай рассказывай, Смиляна, — продолжал настаивать воин.

— Что рассказывать, — прошептала Смиляна сдавленно, явно не понимая, что от неё требуется.

— Всё рассказывай. Я ни хрена не знаю, что тут у вас делают и как это происходит. Предупреждаю сразу. Когда я, что-то недопонимаю, я становлюсь мнительным. Всё, что не понятно — для себя считаю опасным. Поняла?

Та резко кивнула, как клюнула носом, но он не увидел, а почувствовал её движение, продолжая обнимать за плечи.

— Поэтому давай, разжёвывай мне всё, чтоб я перестал тебя бояться.

Девка ожидала, наверное, всё что угодно, кроме последнего утверждения и поэтому невольно дёрнулась, разворачиваясь к нему всем телом и с явным подозрением, что мужик её обманывает.

— Ну, — подогнал он её.

— А что рассказывать то? — не то с перепуга, не то, ещё не выйдя из шока, прошептала она не на выдохе, а на вдохе.

— Всё, что знаешь, — потребовал Кайсай, переходя с шёпота на тихий голос.

Смиляна, как-то, поёрзала, будто поудобней пристраиваясь на лежанке и судя по движению тела, отвернула голову от него в сторону, после чего проговорила:

— Я, вообще то, тоже новенькая здесь. Только третий день. А ты у меня первый. Сама ещё ничего не знаю.

У Кайсая, аж челюсть отпала от такой новости.

— Заебись в говне купаться, — с досадой выругался он, — так тебя и впрямь ко мне на съедение кинули, ну, и чего мы с тобой делать тут будем?

Смиляна застенчиво заёрзала плечиками и уже наиграно и кокетливо проговорила:

— Что тут делать надо, мне ведомо.

— Ну, слава тебе яйца, хоть тут дырку для затычки нашли.

Девка вспрыснула, закрывая лицо руками.

— Ты чё? — спросил её рыжий, сам думая явно о чём-то своём.

— Смешной ты, — тихо ответила девка.

— Ага, обоссаться можно со смеху. Давай уж, растолковывай, смешному, что тут происходит.

Она в очередной раз вспрыснула смешком и разгорячённым шёпотом прямо в ухо, спросила:

— А почему мы таимся?

— В смысле? — так же шёпотом переспросил рыжий, не поняв, о чём это она.

— Ну, — замешкалась Смиляна, — говорим, будто боимся, что нас кто услышит.

— Я так думаю, что нас не только слушают, но и подглядывают, — заговорщицки ошарашил он её.

— Откуда знаешь?

— Перед тем, как тебя сюда запустить, меня кто-то из-за стены или с потолка, Славой пытался прибить. Проверяли, но, видно, узрев, что это не действует, тут же отпустили.

Смиляна зазвенела звонким колокольчиком смеха, уже нисколько не таясь.

— Это я пробовала и вовсе не тебя проверяя, а себя. Стояла в коридоре и тряслась с испуга. Волновалась. Подумала, а вдруг со страху всё забуду и у меня Славу породить не получится, вот и попробовала. Не следила я за тобой, да, и как это возможно? Тут дырок нет, да, и темень-то какая.

Кайсай, как-то сразу обмяк, расслабился и отругал себя последними словами за излишнюю подозрительность. Странно было, но толи, эта девка его своими словами безоговорочно убедила в безопасности вокруг, толи, он перегорел от излишнего напряжения, но рыжий почувствовал, что спокойствие, как вода, волною прошло по всему его телу и навалилась усталость.

Смиляна тоже всё это время молчала, видимо собиралась с мыслями, и когда бердник успокоившись, обмяк, заговорила. Сначала, с некоторой дрожью в голосе, сжимаясь в комок, но с каждой фразой, всё более раскованно и смелее.

У Кайсая челюсть отвалилась в очередной раз, от неожиданно услышанного откровения. Откуда у этой молоденькой, насколько он успел разглядеть, девки, такое красочное словоблудие взялось? Откуда она слов то таких заковыристых, да, заумных нахваталась?

Он ожидал услышать, так сказать, краткую политинформацию, об общем состоянии дел, в данном конкретном тереме-государстве, а получил исчерпывающую лекцию о сексуальных контактах, между мужчиной и женщиной, притом в таких тонкостях и красках, что сам покраснел.

Нет, как происходил процесс, он себе, примерно, представлял, хоть и не разу не пробовал, но, чтобы в таких подробностях? А под конец, она так распалилась, что ещё и рубаху с себя скинула и наглядную анатомию продемонстрировала, схватив его руку и заставив Кайсая себя прощупывать, притом не только допустила его во все секретные нюансы женского тела, то и доходчиво объяснила, что с каждым из них нужно делать.

У рыжего уже штаны лопались, а он слюни вожделения пускал, ничего из объяснений стараясь не пропустить. Только в самом конце, она выдала такое, за что он её, чуть не прибил, притом проговорила она это таким до боли знакомым голосом взрослой бабы, что Кайсай от неожиданности, даже вздрогнул, но находясь в эйфории возбуждения, сразу значения, этому не придал.

— Только у нас с тобой ничего не получится, — горестно выдохнула она, вновь пристраиваясь в его объятиях и замерев обмякшим телом.

— Почему? — неистово прорычал Кайсай, дыша уже, как перетерпевший бычок.

— На тебя моя Слава не действует.

— Да, на хрена она нужна, твоя Слава?

Она прижалась к нему, положив голову на плечо, а затем сказала:

— Здесь зачинаются дети Вала. А это можно делать, только в состоянии любви. По-другому, родятся обыкновенные, не отмеченные свыше, а значит, лишённые дара. А в любви, пусть даже и под Славой, рождаются дети, одарённые богами — Валовы.

В голове у Кайсай всё замерло. Даже всё поглощающее возбуждение, куда-то провалилось в тартарары. Рыжий, неожиданно понял, что именно так и появился на свет и даже представил своих родителей, вот в этой темнице, в которой сидел. Разумом сразу всё осознал, но сердцем, верить в это, отказывался.

— А что потом происходит с этими Валовыми детьми? — спросил он осторожно, смотря в темноту.

— Когда мать отрывает дитё от груди, его отдают в приёмную семью, откуда забирают на воспитание лучшие из лучших. Из кого-то делают воина, из меня вот, сделали любаву.

Она поёрзала головой у него на плече, прижимаясь щекой к его телу и неожиданно погладила по ноге. Он был настолько растерян, что долго не мог найти и собрать, свои растерянные части, а когда пришёл в себя, от нелёгких и болезненных ковыряний в собственной голове, то сразу обнаружил её, тёплую, прижавшуюся к его руке и тоже о чём-то молчащую.

— Я согласен, — проговорил он сдавлено.

— На что согласен, — не отрываясь от его руки, прощебетала Смиляна, по голосу, похоже, уже засыпая.

— Я уберу защиту и стану обыкновенным мужиком, только ты обещай не издеваться надо мной.

— Как можно? — тут же встрепенулась молодуха, отстраняясь.

— Можно, ещё как можно, — злобно прошипел Кайсай, вспоминая то, что так хотел забыть.

— Я обещаю, — торжественно произнесла она, с какой-то преданностью в голосе и почти влюблённо.

— Тогда я раздеваюсь, — обречённо проговорил мужчина, поднимаясь с лежака и принимаясь скидывать с себя одежду…

Глава сорок пятая. Она. Кумление

Три сотни дев под командованием своих Матёрых, распустив своих скакунов гулять по лесу, собрались на огромной поляне. Хотя, не такая уж она была огромная. По крайней мере, все на неё не уместились, поэтому часть обустроилась в прилегающем лесу.

В центре, на небольшом камне сидела старая, растрёпанная Русава и с ничего не выражающим взором, медленно осматривала собирающихся вокруг. Палку, что использовала для ходьбы, она из рук не выпускала, а поставив перед собой и схватившись обоими руками за верхушку, сидя потягивалась.

Наконец, воительницы закончили все приготовления и голые, обворожительно стройные тела трёх сотен дев, с распущенными золотыми волосами, замерли большим кругом, ожидая начала ритуала, молча и даже как-то торжественно, воззрившись на колдунью-вековуху. Но та, продолжала сидеть, только уже не осматривала собравшихся, а уставившись взглядом в траву под ногами, как будто чего-то или кого-то ожидая.

Над поляной полная тишина, если не считать хруста веток под копытами, топчущихся по всей округе, трёх сотен скакунов, наполнявших весь лес непрерывным фырканьем. Коням, удивительным образом, передавалось эмоциональное напряжение своих хозяек, не позволяющее, просто стоять на месте, а тряся гривами и хвостами, постоянно топтаться и расхаживать взад-вперёд.

После недолгого ожидания, стоявшие вокруг девы, заметили, что колдунья начала тихо раскачиваться и до первых рядов, донеслось невнятное носовое мычание седой ведьмы. С каждым вздохом, её колебания из стороны в сторону становились сильнее, а мычание, явственней. В нём уже узнавался некий мотив, но это не было похоже на «сборную» песнь ритуального карагода. Это было, больше похоже на песнь богам. Такая же простая и не замысловатая, как и «сборная», но не такая.

Русава, сидя на камне, уже во всю колыхалась из стороны в сторону, задрав голову с закрытыми глазами к небу и жалобно, но уже довольно громко, мычала в нос незамысловатую мелодию. Она входила в транс, а девы, от этого зрелища, наоборот, как одна, опустили головы, уставившись взглядами в траву под ногами. Непонятная сила, стала исходить от этой вековухи, заставляя боевых дев, чувствовать себя неловко и даже побаиваться божьего присутствия, которое с каждым вздохом ведуньи, становилось всё ощутимее.

Русава, разом оборвала мычание с качаниями и резко встала, буквально, вскочив на ноги, как молодая, откидывая палку в сторону, но при всей лёгкости её движений, взгляд из-под растрёпанных на лице седых волос, в разы потяжелел. Она зыркнула им из-под бровей, на стоящих и писклявым фальцетом, завела свою «сборную» песнь, в которой не связно и не в рифму, стала петь о том, что делала. Пела о своих действиях и о действиях тех, кого вызывала.

Собирала дев, тройками и начала с Матёрых. Грозная, Адель и Сапсана, вышли, по очереди, с разных сторон поляны, по мере их вызова к камню. Их мускулистые, натренированные тела, без капли жира, грациозно скользили по траве, расправляя при ходьбе, не по-женски развитые плечи. При этом стоящие шарами груди, с заострёнными сосками, при их движении, даже не колыхались, словно были сделаны из камня и намертво прилепленные спереди, как приспособления для боевого тарана.

Мышцы спины, жгутами спускались к маленьким, почти мужицким задницам, но всё же, в отличии от ненавистных двухголовых, их маленькие упругие попки, были более округлы и не так сухи, как у яйценосных, более выпирающие и при ходьбе, вели себя, именно по-женски, с лёгким вихлянием из стороны в сторону, да, и ноги они, не разбрасывали в стороны, а мерно заплетали их в шаге перед собой, заводя, чуть-чуть, одну за другую.

Каждой Матёрой, кто по очереди подходил к вековухе, последняя надрезала нижнюю губу, остро заточенной, чёрной кремниевой пластиной и напитав кровью небольшой кусочек глины, дрожащей рукой и размяв его корявыми, высохшими от времени пальцами, смешивала комочек с комочком в общий ком, формировавшийся на камне. После чего, расцеловав их окровавленные рты, всех троих, сцепила за руки, вокруг этого импровизированного каменного алтаря.

Закуманенные девы начали целовальный ритуал. Держась за руки, они с удивительной ритмичностью, принялись, поочерёдно целоваться, в сочащиеся кровью губы, проделывая это в строгом ритме песни, то левую от себя, то правую и перестали мазать друг друга собственной кровью и упиваться чужою лишь тогда, когда колдунья на распев, заставила их идти по кругу. Сначала, в одну сторону, затем, в другую. Девы закружились в карагоде. Разума в их глазах, уже к этому времени, не было вовсе.

Остекленевшие, распахнутые глаза, никуда не смотрели. Они больше напоминали холодные драгоценные камни, сверкающие на солнце, чем органы зрения живого существа. Девы не моргали, но ощущение было такое, что эти самоцветы, в которые превратились их радужки, были покрыты, какой-то колдовской влагой, превратившие их поверхности в зеркала.

Все три Матёрых пели в унисон вековухе, таким же, противно писклявым голосом, но чётко в ноту, от чего их голоса резонировали, разносясь по поляне и резали по слуху остальных, словно ножом по перепонкам.

Наконец, ведунья остановила обезумевших дев и отведя в сторонку от камня, но не расцепляя, оставила всю тройку стоять. Те, ничего не видя перед собой, да, и похоже, ничего не соображая, мерно, как бы с опаской, потоптались на месте, сужая круг и соприкоснувшись голыми телами друг с другом, замерли столбиками, продолжая держаться за руки.

Процедура начала повторяться, раз за разом, с остальными тройками.

Уже когда солнце начало клониться к вечеру, перемазанная кровью, с ног до головы Русава, не понятно, как ещё не упавшая от усталости, установила последние три столбика, на краю поляны и сменила песнь со «сборной», на карагодную, расцепляя прижавшихся друг к другу дев и перецепляя в единую цепь, которую и потянула за собой, как верёвочку. Всякий раз, подходя к очередной группе, она по одной перецепляла их в общий карагоод и двигалась дальше.

Сцепив последних трёх Матёрых, эта длиннющая змея из голых дев, с перепачканными кровью лицами и остекленевшими глазами, заскользила меж деревьев по краю поляны. Закуманенные воительницы одновременно запели с ведущей их вековухой и от этого рёва, все три сотни скакунов, что продолжали нервно топтаться, чуть в глубине леса, как бешеные сорвались с места и рванули в чащу. Удивительно, как они только себе ноги не переломали.

Наконец, всё закончилось. Девы расцепившись и придя в себя, попадали, где стояли. Только Русава осталась стоять на ногах, тяжело сгорбившись и еле шевелясь, поковыляла к камню, где, найдя свою палку, рухнула в траву задом, уставившись на то, что стояло на каменном алтаре.

А на камне, на глиняной подставке-тарелочке стояла небольшая, вылепленная из глины, замешанной на крови, кукла в виде бабы. Узкие тонкие лодыжки, сомкнутые вместе книзу, почти заострялись, а кверху, резко расширялись, образуя массивные бёдра, утопающие в ещё более массивной заднице. Нет, не так. Задница была не массивной, а просто огромной, по сравнению с пропорциями всего остального тела.

Спереди, огромную задницу, уравновешивало выпирающее пузо, на которое свешивалось два мешка грудей, прячущих под своими легендарными формами, где-то там, сложенные руки. Голова без шеи стояла прямо на плечах. Никакого подобия лица, у неё не было. Просто, гладкий колобок.

Русава осторожно протянула руку. Пошевелила подставку, заставляя ту отлипнуть от камня и пододвинув статуэтку к краю, нежно, двумя руками принялась её разглаживать, лишь тихонько касаясь кончиками пальцев, что-то при этом бормоча себе под нос и радостно улыбаясь, как ребёнку.

Вооружившись травинами, вековуха принялась медленно и осторожно прорисовывать детали. Вот появилось подобие лица, на голове, извилистыми бороздками заструились волосы. Тело куклы, запестрело ажурными рисунками татуировок.

В этой глиняно-кровавой кукле, было порождено великое таинство боевых дев — полужить девичьего единения, по прозвищу Ку. Страшное в своей силе, кровожадное по своей сути, не знающая таких понятий, как жалость, сострадание, человечность.

Порождённое ещё дикими временами, оно диким и оставалось, постоянно подкармливаемое жизнями врагов, эта полужить, давала воинам-воительницам, невиданное покровительство, оберегая всех закуманенных в бою и позволяя огромному воинству, жить и воевать, как единое целое.

Мужицкая часть орды, тоже объединялись перед походом, но их единение, которое они сами воспринимали, не иначе, как чудо, на самом деле, не шло, ни в какое сравнение, с единением девичьим. Это всё равно, что сравнивать костёр, с солнцем.

Пока Русава занималась творчеством, боевые девы пришли в себя, разбрелись по своим местам, оделись, «вышикали» своих четвероногих половинок, из лесных глубин и не обращая никакого внимания на сидящую у камня колдунью, ровными колоннами отбыли в свои стойбища, отмываться.

Ведунья просидела до самой темноты, выжидая, пока Ку окрепнет и подсохнет, а затем, аккуратно переплетая травины, смастерила для неё травяной шатёр, заплетя его снизу под тарелкой-подставкой, превратив всё это сооружение, в некую травяную сумку и взяв это произведение за остроконечную верхушку, опираясь на палку, поплелась в свой шатровый дом.

Глава сорок шестая. Они. Ловушка Калли

Проснулся Кайсай, всё в той же полной темноте, но в отличии от вчерашнего сидения, сразу услышал невнятные, отдалённые, гулкие звуки, непонятной природы, но прислушавшись, уяснил, что это проснулся терем и теперь гудит собственной, внутренней жизнью.

Он осторожно прощупал лежак, но кроме него на нём, больше никого не было. Смиляна ушла. Умиротворение и чувства счастья, захлёстывало. В другой ситуации, Кайсай, обязательно бы выругался, но сейчас, лишь вздохнул, сожалея, довольно улыбнулся, вспоминая бурно проведённую ночь и осторожно слезая с лежака, двинулся на ощупь, в поисках своей одежды, а когда нашёл, долго мучился сомнениями — одевать амулет или нет.

Он раза три вешал его на шею и столько же снимал. В конце концов, решив отдаться воле проведения и вспоминая, не такую уж страшную ночь, насквозь пропитанную, пусть и не настоящей, но всё же, вполне ощутимой в блаженстве любовью, спрятал щепку в пояс.

Дверь оказалась открытой и в проходе, куда он выглянул, было светло, даже очень, после полной темноты. На стенах, в специальных подставках, горели масляные светильники. Кайсай вновь немного поколебался, выбирая направление и пошёл налево, сообразив, что именно оттуда его привели.

Пройдя пару поворотов, ему навстречу попалась мило улыбающаяся красавица, с копной распущенных рыжих, почти, как у него, волос. Молодец тут же восхитился ею и улыбнулся в ответ. Она спросила куда он идёт и услышав, что ищет выход на двор, на свежий воздух, почему-то весело засмеялась и отправила в обратном направлении, предупредив, никуда не сворачивать и в двери не заглядывать.

Он послушно пошёл обратно. Так и оказался на внутреннем дворе, как определил Кайсай, с задней стороны терема, который представлял из себя огороженный внешним частоколом, сказочный лес, ухоженный и чистый.

Выйдя на свежий воздух из душного и специфично пахнущего деревом, дома-города, на Кайсая вновь нахлынула эйфория окружающего великолепия: яркие краски, пьянящие ароматы, завораживающее пение птиц. Было утро, но уже далеко не раннее.

Он шёл по странной деревянной дорожке, выложенной из тёсаного дерева, уводившей его в глубь, этого «ненастоящего» леса, в котором вместо привычного бурелома разнотравья, всюду росли диковинные цветы, разных размеров и расцветок. Складывалось ощущение, что к каждому дереву, к каждому цветочку, к каждой травинке, здесь была приложена человеческая рука, притом, не кабы какая, а умелая.

Кайсай шёл медленно, с любопытством озираясь по сторонам. Восторг был полный. Красота неописуемая. Только когда зайдя в глубь этого искусственного насаждения и увидев вековуху, согнувшуюся над поляной цветов и что-то там ковыряющей, по восторженной голове стукнула колотушка. Бердник ещё раз оглянулся, но уже по-другому и ощущение неправильности, забило тревогу, даже через давящую на него Славу.

Лес был светлый и просматривался на всю глубину. А насторожило Кайсая то, что во всём лесу никого не было, кроме него и этой вековухи и он чётко понял, что это не могло быть случайностью. В таком огромном тереме, должно было быть много народа и судя по тому, что он наблюдал вокруг, было самое хлопотное время для хозяйства, а значит, бурная деятельность жителей, должна была быть максимальной. Но никого, ни в ухоженном лесу, ни у стен деревянных строений, он не заметил, как не притормаживал и не вглядывался. Не могла же одна, эта старая кляча, за всем этим лесом приглядывать.

Вековуха, вся в белом, заметила его или, наконец, соизволила сделать вид, что заметила, выпрямилась и мило улыбаясь, позвала Кайсая:

— Да, ты иди сюда, касатик, прям по травке иди, не бойся.

Рыжий, некоторое время внутренне поборолся сам с собой, постоял в нерешительности, глядя на поляну с цветами и решившись, шагнул с деревянного настила на короткую, густую травку и двинулся к белой вековушке, тщательно обходя каждый цветочек, всякий раз, выбирая место для следующего шага.

Только когда подошёл к ней вплотную и остановился, осмотрел эту древнюю «зайчиху». Она была вся белая и в лучах утреннего солнца, казалось, даже светилась. Волосы белые, распущенные до пояса, лицо белое с неприятно бесцветными глазами, рубаха длинная до земли, тоже белая, только пальцы рук были чёрные, выпачканные в земле и оттого, сразу бросающиеся в глаза своей уродливой крючковатостью.

Ростом она была ему по плечо, сложением щуплая, худая. Стояла, всё также по-доброму улыбаясь, неспешно утирая грязные руки друг о дружку и так же, как и Кайсай, внимательно разглядывала стоящего, напротив.

Наконец, наглядевшись, она указала в сторонку, где, в буквальном смысле слова, росла низенькая лавка. Пни — подставки и торцы — половины бревна, стёсанного вдоль и положенного на них, густо заросли травкой-вьюном, от чего и казалось, что лавка, сама по себе растёт из земли и, если бы старушка не предложила на неё сесть, Кайсай бы и не заметил её в лесу, настолько она была здесь естественна и органична. Сели. Помолчали. Наконец, старая тяжело вздохнув, начала:

— Ну, что, касатик, нравится тебе у нас?

Вопрос был не из разряда риторических, но и задан он был таким образом, что не подразумевал отрицательного ответа. Рыжий отвечать, вообще, не стал, а вместо этого, представился, ибо её «касатик», почему-то неприятно резало по ушам.

— Меня зовут Кайсай.

— Знаю, знаю, — покачала головой белая колдунья, отворачиваясь он него и устремляя взор куда-то вверх, в кроны деревьев, — а меня, все кличут Любовь. Я, одна из Матёрых этого Терема и друид, защитница этого святого леса.

— Извини, Любовь, — вежливо поклонился он теремной Матёрой, плавным кивком головы и также, отведя взгляд в сторону, утвердительно проговорил, — кто такая друид, мне не ведомо, дед про таких не сказывал, а то, что ведьма ты лесная, мне и так понятно.

Она захекала старческим смешком и тоже тон сменила с ласкательного, на утвердительно констатирующий и уставившись на Кайсая, жёстко, как бы помыкая, проговорила:

— Эт ты, с ведьмой кокой-то лесной повязался, да, и леший, всего тебя запятнал, как я погляжу. Где ж тебя так угораздило то?

— А что в этом зазорного? — равнодушно, без какой-либо интонации спросил рыжий, улыбаясь, ничего не означающей улыбкой и переводя взгляд на вековуху.

— Да, ни чё, — так же с интонацией «мне плевать», ответила Любовь и тут же, не меняя тона, перевела разговор, совсем на другую тему, — как те, девка-то ночью, показалась?

— Девка, как девка, только я, вот, правил ваших тутошних, никак в толк не возьму. То заперли в светёлку, что более на темницу смахивает, потом девку прислали такую, что сама ничего из здешних правил не знает, не понимает, да, ещё и визжит, не прикоснись. Просыпаюсь — опять брошенный на произвол. Чего можно, чего нельзя? И я здесь кто? Гость? Враг? Ничего не понимаю, а когда, Любовь, я чего-нибудь не понимаю, я пугаюсь. Только ты, шибко не веселись, — осёк он вековуху хищным оскалом людоеда, увидев, что та расплылась в улыбке, при его словах об испуге, — я, пуганный, очень страшный и смертельный.

Матёрая улыбку смяла, оставив на лице лишь её подобие и о чём-то в таком положении задумалась, надолго. Кайсай мешать ей не стал, а терпеливо ждал. Он видел, что она о чём-то думает, притом очень напряжённо и поэтому просто, ждал, надеясь, что сама сейчас всё скажет, но она, вдруг, не выходя из этой задумчивости, тихо, как бы сама себя спросила:

— Так значит, ты её раньше не видел?

Вопрос для Кайсая оказался настолько неожиданным, что он, даже растерялся, не зная, что сказать. Он прижал подбородок к шее, выпучил глаза, выражая всем видом, полное недоумение и вместе с тем, этим жестом отвечая на её вопрос.

— Бежала, твоя девка по утру, Кайсатик, — прошамкала вековуха, сознательно коверкая имя и делая на нём ударение и пристально сверля его взглядом исподтишка, как будто в чём-то подозревая, — как с рассветом ворота открыли, так и сбёгла. Притом, вышла со двора с пустой корзинкой, как сказывали, с видом довольным и беспечным, в лес вошла и пропала. Следов никаких. Сама бегала, смотрела. Даже лешего местного, тфу, чтоб ему не ладно окаянному развратнику, обращалась. Только нежить лесная, толи врёт, почему-то, толь, кого очень боится. Вот и спрашиваю я тебя, молодец, кому ж ты, нынче ночью, ребятёнка заделывал?

Как ни странно, но Кайсай на эту новость отреагировал спокойно и рассудительно, что по виду вековухи, её очередь настала удивляться.

— Это обычная девка, — задумчиво проговорил рыжий, вспоминая вчерашнюю гостью в новом для него свете, — человеческая. На нежить не похожа. Хотя, я конечно, не так много в своей жизни и видел, но это — девка, как девка. Лицом, толком не помню, конечно, не видел в темноте, но вроде не уродина. Тело точёное, грудь…

Здесь он остановился, ибо, неожиданно сравнивая всех дев, кого ему пришлось видеть в голом виде, в своей жизни, он, почему-то, Смиляну, сопоставил с Апити! Ему показалось, да, нет, он был просто уверен, что грудь Смиляны, точь-в-точь была, как у Апити. Один к одному. Его даже озноб пробрал от такого сравнения, но лицом и тем более фигурой, эта девка, на знакомую ему еги-бабу, была совсем не похожа.

А ещё, почему-то именно сейчас, вспомнился ему, тот её голос, когда поначалу говорила, что у них, ничего не получится. Он тогда ещё поймал себя на мысли, что голос был не девы, а бабы и очень был похож, на взгляд знакомой ему… еги-бабы.

Весь этот анализ догадок и предположений, он проделал в голове с бешеной скоростью, но тут же получив результат, отбросил его, как некую чушь и невозможность, связав все эти намёки на Апити, с работой её амулета, что вполне укладывалось в сознание. Матёрая, почуяв зацепку, какое-то время ждала, но всё же не выдержав паузы, уточнила:

— Что грудь?

Тут Кайсай вышел из задумчивости, но всё же, какое-то время молчал, соображая о чём это она? А когда вспомнил, прикинулся придурковатым, умиляясь довольной улыбкой и голосом полного восхищения, выпалил:

— Красивая.

И с этими словами разщеперил пальцы рук, как бы представляя их, охватив обе эти прелести.

— Тфу, — разочаровано сплюнула вековуха, — да, вам, молокососам, любу титьку покажи, вы ж из штанов прыгаете не развязывая.

— Ну, не знаю, — замялся рыжий, — хотя у Золотца, мне нравится больше, но у этой, тоже ничего была.

— Вот я и спрашиваю, тебя, касатик, кто ж ты такой, коль за тобой, как за мужиком, охота такая идёт? Да, все самые-самые, в очередь выстроились.

Молодой бердник сначала возгордился от её слов, но тут же напрягся. Он не понял, о какой очереди идёт речь, но это, ему показалось, почему-то, пугающим. Кайсай не понимал ничего из того, что происходит вокруг. Не понимал этого допроса, не понимал эту странную вековуху, которая подобно Райс, в той памятной бане, так же вела себя вызывающе спокойно и с высока, явно имея за спиной, что-то такое, которое скрутит рыжего в бараний рог, лишь только пожелает.

Он ещё не чувствовал эту силу, но уже понимал, что она с ним говорит, именно с позиции этой силы вседозволенности, притом, бердник осознал, что эта сила, никакого отношения к Славе, не имеет. Это что-то другое. Ведьменное. Поэтому, изначально решил не идти на конфликт, отдавая инициативу белой вековухе, внимательно приглядывая за ней, пока во всём этом дерме, в которое он попал, не разберётся.

Благодаря осознанию противостояния неведомой и очень большой силе, он, в конце концов, вспомнил, что есть никто иной, как воин и притом — бердник. У него аж руки зачесались схватиться за меч, да, плюнуть на весь этот балаган со всеми его «зайчихами».

В этот момент, Любовь кряхтя, начала подниматься со скамьи и рыжий прикусив язык, тут же накинул на себя Апитину щепку. Сделал это настолько быстро, что пальцы обжог. Самого процесса одевания, вековуха заметить не могла, если конечно у неё глаз на затылке не было, но, когда встала и обернулась к оставшемуся сидеть Кайсаю, резко изменилась в лице.

Глаза её, сначала, раскрылись, а затем не добро сузились. Рыжий сразу заметил, что в её голове происходит, что-то такое, что ему не понравится и он решил попытаться перехватить инициативу, сбив её с мыслей, тем более, именно это он и хотел спросить, когда она только задала свой первый вопрос.

— Я здесь родился?

Его ход удался. Любовь враз, стушевалась, прекратила зло щуриться. Вопрос оказался столь неожиданный, что сбил у Матёрой в голове, всю её концентрацию.

— Тута, — буркнула она.

— Я могу узнать, кто были мои родители? — в быстром темпе продолжал уводить её в сторону бердник.

— Нет, — поддержала было темп боевого танца, предложенного рыжим, но тут же обмякла, как будто сдулась, опять превращаясь в старую «зайчиху» и прошамкала, — ты, правильно пойми, Кайсай, это не секрет. Давно это было. Никто не знает и вряд ли вспомнит. Никто тебе здесь зла не желает, поверь мне, деточка, но твоя защита, здесь не к месту. Она девок пугает.

— А меня пугает та сила, что стоит за твоей спиной, — огрызнулся молодой бердник, тоже поднимаясь со скамьи и пытаясь предугадать дальнейшие действия, уж больно её резкая расслабленность и убаюкивающий тон, был похож на любимый дедов приём, на котором, кстати, как раз прокололся и Олкаба.

— Эта игрушка тебе не поможет, — скривилась в ехидной улыбке старушка.

— А кто тебе сказал, что я на неё рассчитываю?

Последнее, что он увидел, прежде чем прикусить язык и обжигаясь об воздух, пуститься со всех ног в сторону терема, были её шевелящиеся волосы, как будто ожившие и превратившиеся в тонюсеньких змей.

Язык он отпустил, когда уже влетел в деревянный город. С бега, перешёл на быстрый шаг, подставляя пылающее лицо прохладе внутренних коридоров. Он шёл вперёд быстро, в надежде пройти терем насквозь и выйти с той стороны. Кайсай чувствовал себя, как в бою. Налёт-атака завершена, теперь необходимо было быстро выйти из окружения и покинуть поле боя. Он не думал сейчас о том, что против него предпримут силы противника, бердник думал лишь о том, где его кони и главное — оружие.

Первый человек, которого увидел бердник, выскочив во внешний двор, была Золотце, которая стоя, почти, у самого крыльца, упражнялась в стрельбе из лука, пуская свои стрелки, одну за одной, с неимоверной скоростью вколачивая их, в один из стволов массивного частокола. Рыжий посчитал это хорошим знаком, так как, именно она забирала у него оружие и уводила Васа, а значит, как не ей, знать где это всё. Ещё не дойдя до Матёрой, он принялся осуществлять свой план побега.

— Здрав будь, Золотце, — поздоровался он громко и наиграно весело.

Дева на мгновение зависла с натянутым луком, но после паузы раздумий, выстрелила стрелу в цель и повернулась к рыжему, с не очень радушным взглядом. Осмотрев подходящего к ней Кайсая с ног до головы, задержав взгляд на красном, как после парной бани лице, она неодобрительно заметила, вместо того, чтобы ответно поздороваться:

— Кайсай, ты же мне обещал.

— Ну, и, — разведя руки в стороны и не понимая её претензий, спросил рыжий, подойдя к ней вплотную, — я ещё ни одну зайчиху не зарезал, а пора бы уже. Та, что была со мной ночью, сама сбежала, я тут не причём.

— Как сбежала? — недоумение её, было неподдельно неприличным.

— Так ты что, не знала? — тут уже удивился рыжий.

У него в голове, почему-то сразу мелькнула мысль, что его где-то обманывают, вот, только кто и где, он пока не понимал.

— Как она могла сбежать, она же любавица. Они же…

Тут она закусила губу, выдавая себя с потрохами, что чуть не проболталась о каком-то секрете, который Кайсаю, знать было не положено. И, как и бывает по «закону подлости», в части, «как не везёт и как с этим бороться», не успел он наладить мосты для побега, как они были разрушены.

— Сними защиту, — прошипела сквозь зубы Золотце, смотря куда-то ему за спину, — сюда идёт Калли.

— Тфу, — плюнул раздражённо Кайсай, притом ни образно, ни про себя, по-настоящему, под ноги и скрипнув зубами, так же сквозь них ответил Золотцу, — обойдётся.

Но на её слова «Кайсай, вот где ты, а я тебя везде ищу», он всё же сделал вид, что раскис, обмяк, одев на лицо идиотскую улыбку, только что слюни с соплями не пустив, медленно обернулся ей навстречу и замер, не в состоянии поменять надетую личину, даже увидев перед собой, не совсем привычную Калли.

Её милые, чётко обрисованные, пухлые губки, радостно оголяли белоснежные зубки, но в глазах плясал страх! «Опаньки, как у них тут всё быстро», — подумал рыжий, прислушался к себе и не почувствовав её давление Славой. Какое-то время соображал: прекратить претворяться или продолжить? Смуглянка, всячески старалась скрыть своё волнение, но делала это крайне неумело, да, и не могла она этого сделать физически, так как Матёрую, заметно колотило и тут же, сама Калли подсказала, что ему делать в дальнейшем.

Она аккуратно начала на него давить своей «прибивалкой» и рыжий понял, что надо продолжать притворяться. Дева не стала близко к нему приближаться, а остановившись в шагах пяти, проговорила, во что бы то не стало, пытаясь успокоиться:

— Ты остался один, это так печально. Пойдём со мной, я познакомлю тебя с обворожительной девой. Поверь, ты будешь доволен, — она протянула руку, как бы приглашая к ней присоединиться, — к тому же, я обещала тебя научить языку и она, как раз, нам в этом и поможет.

Кайсай стоял, всё так же улыбаясь, но не двигаясь с места. Он лихорадочно думал, как быть. Но тут, как всегда, всё испортила Золотце, стоящая за его спиной и трагически печально, проговорившая ему в самое ухо:

— Кайсай, ты должен выполнить свой мужской долг. Я просила тебя о том, что просила, именно из-за того, чтоб ты не мучился угрызениями совести, а просто, получил удовольствие от жизни. Подумай над этим.

Кайсай, в первую очередь, отметил для себя, что у Золотца, прямо, талант портить его планы, но тут же призадумался. Действительно, что он себя постоянно накручивает. Не убьют же его здесь, в самом деле. На хрена было Райс сюда его посылать, после всего того, что он прошёл у ритуального камня. И молодой бердник, решил прислушаться к боевой красавице. Ведь они, похоже, действительно хотят получить от него потомство на будущее, передав следующему поколению его особенность и неповторимость. Его дети, если они родятся, будут обладать даром богов. Разве это плохо? И что он, в конце концов, ведёт себя, как перепуганный заяц среди зайчих, тем более, первый опыт показал, что это не только нестрашно, но даже, наоборот.

Он резко повернул голову в сторону входа в Терем, будто бы там кто появился. Калли обманулась на этот финт и оглянулась. Этого хватило рыжему, чтоб прикусить язык и убрать щепку обратно в потайной кармашек пояса. Вернувшись в сказочность, он сразу попал под власть пышногрудой, смуглой обольстительницы и тут же, все страхи испарились, заменившись на «пусть делает со мной, что хочет» и поймав её огромные чёрные глаза, оторваться от них уже не смог…

Она его обманула. Обманула во всём. Он, конечно, не сомневался, что обманет, но всё же на «всё», не рассчитывал. Калли привела его в роскошную комнату, увешенную странными, цветными, толстыми тряпками, разноцветные ворсины которых, создавали причудливые орнаменты и рисунки. Таких Кайсаю, ещё видеть не приходилось. Этими большими, и по виду тяжёлыми тряпками, были увешаны стены, потолок. Они же составляли пол, по которому он, зачарованно ходил босиком, сняв сапоги ещё при входе.

В комнате было два больших окна, затянутых тонкой плёнкой, которую Кайсай наощупь, определил, как штуку, видимо, животного происхождения, очень похожую на бычий пузырь. Через плёнку, если присмотреться, различались контуры двора. Такая интересная система, когда светло и не дует, ввергла Кайсая, в чувство соприкосновения с чудом.

Всё, куда падал его взгляд, было диковинным и чудесным. И сама хозяйка этой, по-настоящему светёлки или светлицы, в отличии от темницы, в которой он провёл прошлую ночь, казалась влюблённому и жаждущему молодцу, обворожительной богиней. Она действительно была соблазнительно прелестна. В отличии от первого, памятного общения с ней Кайсая, в этот раз, всё было по-другому.

Сразу введя его в свои хоромы, Калли заговорщицки поставила его в известность, что это её дом, что дева, с которой она обещала его познакомить — это она и есть, что Калли, просто без ума от него и что ей, наплевать на свою Матёрость в орде, она ей нисколько не дорожит, а всей душой желает от любимого Кайсая ребёнка.

Дальше она заговорила на непонятном ему языке, осыпая его поцелуями, но по сверкающим восторгом глазам, он понимал, что дева, не то говорит, не то поёт, на этом мягком, певучем наречии, о нём. Он не понимал смысла её слов, но осознавал, что она всем сердцем говорит о любви. Он вслушивался в эти чарующие звуки, чужой, инородной речи, стараясь запомнить хоть что-нибудь, но всё, что позже вспомнил, было имя некой богини, к которой Калли постоянно обращалась — Шамирам.

Она ни разу, не позволила себе грубого или пренебрежительного отношения, ни разу, не оскорбила ни словом, ни действием, ни разу, он не испытал унижения. Разлив свою Славу, она тем не менее, была сама покорность и кротость, подвластная ему и всякий раз, унижаясь сама перед ним, давая понять, что желает быть униженной, рождая в нём внутреннюю силу и уверенность.

Они любили друг друга, почти, постоянно. Калли, казалась ненасытной и ему нравилось это. День сменяла ночь, за ночью приходил день, а они, никак не могли насладиться друг другом и упивались в восторге стонов и сладостной судороге, взмокших от пота тел.

Она потеряла чувство меры, он времени. Всё было, как в дурмане. Потом, чтоб не надоедать ему в одном и том же обличии, она стала менять свои лица и тела, голос и запросы. Дева была столь разнообразна и непредсказуема, что Кайсай, просто сходил с ума, от восторга и новизны ощущений. А может быть, это были уже другие девы…

Наконец, этот любовный дурман плавно перетёк в сон. В странный сон, если не сказать, столь же чудесный, как и всё, что его окружало. Он летел по небу, которому не было ни края, ни конца, как не было земли внизу и ничего кроме неба вверху, а вот там, где он летел, были облака. Много. Разные. Они были, то причудливо цветными, как те тряпки на стенах, только не плоские, а дутые, как и положено быть облакам, то в виде вытянутых и многослойных, то нереально ровных, то, наоборот, неправдоподобно рваных, в виде шипов и игл.

Удивительно, но Кайсай точно знал, что эти облака — слова, понятия на незнакомых ему языках. Он не летел, как птица и не махал руками, как крыльями, он летал мыслью, лишь выбирая нужное облако взглядом и с наслаждением впивающейся стрелы в цель, врывался в него лицом, не только осознавая его суть, но и ощущая его всеми органами чувств.

Сначала он наслаждался каждым облаком, оценивал его вкус, звучание, аромат и тепло. Потом, пролёт облаков стал быстрым, поверхностным, но ему уже и этого хватало. В конце, концов, он уже летел на огромной скорости, прошивая их пачками, а к некоторым, достаточно было, лишь протянув руку, прикоснуться…

Проснулся Кайсай с больной и тяжёлой головой, валяясь на полу лицом в пушистом ворсе, который противно щекотал нос и губы, поэтому первое, что он сделал, нервно почесал их тыльной стороной ладони. Сел. Осмотрелся, мутным, ничего непонимающим взглядом. Никого. В голове кипела каша и местами пригорала.

Ничего не соображая, он, тем не менее, самопроизвольно, на автопилоте, ползя на четвереньках, принялся искать одежду. Привычка, дело железное. В какой бы прострации не был, в каком бы не рабочем состоянии не был мозг, он всё равно сделает то, к чему приучен, а у Кайсая, он был приучен, после сна голышом, в первую очередь, одеваться.

Откуда взялась эта пагубная привычка спать голым, он и сам не знал. Она была у него с раннего детства. Он, сколько себя помнил, всегда спал абсолютно голым. Дед вечно попрекал пацана, стыдил и ругался, но Кайсай, мытьём, да, катаньем, всё равно настырно делал своё.

Ложился в рубахе и штанах, там, под меховой накидкой, под которой он спал, и зимой, и летом, всё это снимал, пряча куда-нибудь рядом, закатывался в мех, как гусеница в кокон и только так, довольный засыпал и спал, как младенец, не видя снов. Когда же ему приходилось спать в одежде, в переходах, например, то и уснуть долго не мог, хоть и уставал и сны снились противно-дурацкие, которые, сразу при пробуждении, портили настроение.

Оделся. Нацепил пояс, машинально достал амулет защиты и повесил его на шею. Стало ещё хуже, чем было, но ума сообразить, что это связанно с одетой деревяшкой, в голову не пришло. Стал искать, что попить. Нашёл какую-то странно пахнущую, сбродившим соком, жидкость в небольшой глиняной посудине. Попробовал на язык. Вроде, ничего так, притом тут же вспомнил, что уже с Калли это пил, притом много.

Походил с этим в руках, в поисках воды. Не нашёл. Тяжело вздохнул и приложился к тому, что было. Через какое-то время, похорошело. Только тут, обнаружил, что на руке нет перстня Райс, который терять было, никак нельзя. Прощупал пояс, сунув пальцы в каждый потайной кармашек. Нет. Оглядел пол, где только что лежал, не видно. Как-то, сразу охватила паника, волосы на голове зашевелились.

Автоматически перекинув косу на грудь, чтоб привести свою рыжую змею в порядок, тут же обнаружил пропажу. Перстень был зажат хитрыми зубами концевой застёжки. А он, уже грешным делом, успел подумать на сволочь Калли… и тут он осёкся.

Ещё вчера, рыжий умирал от любви к ней и боготворил, ненасытно овладевая её роскошным телом, а сегодня, уже ненавидел и даже мерзко передёрнулся от воспоминаний, о её привлекательных формах и секретных особенностях, только ей принадлежащих потайных мест.

Да, она красива, обворожительно красива, но только издали и чем дальше, решил для себя рыжий, тем красивши. Кайсай натянул перстень на палец. Паническая встряска поиска потери, с последующим выливанием помоев на «любимую», кажется начала приводить его в чувство реальности.

Он ещё раз осмотрел светлицу, но уже своим привычным взглядом, а не прибитым Славой и с удивлением заметил, что предметы, которые он вспоминал, сейчас, как диковинные, показались ему до боли знакомые. Но вот откуда?

Теперь он знал, что эти тряпки мохнатые, называются «ковёр», а вон та, серебряная фигня — кувшин. Он впал в ступор, его заклинило. Рыжий, как заворожённый перекидывал взгляд с одного диковинного предмета на другой и тут же про себя называл их, притом тремя названиями, правда, не всегда разными по звучанию, но он точно знал, что названия разные, ибо звучат на разных языках. Притом, сам Кайсай, для себя определял их, как «по-персидски», «по-урартски» и… в общем, по-местному, то есть «по-нашему».

Боль в голове, не то притупилась, не то притихла, но вот легче от этого не стало. Он никак не мог сообразить, что это с ним. Он сходит с ума, от этого многодневного пьяно-любовного изнасилования или это обещанные знания языков, на что было, похоже больше, но во что, абсолютно не верилось.

Так же не бывает! Но краем сознания, всё же с этим согласился, тут же пожалев, что знания боевого колдовства, Золотце не передала подобным образом, путём непосредственного контакта тела с телом, с глубоким проникновением в суть и познанием сокровенных тайн их чувствительной природы.

Ещё раз, мельком оглядев комнату, с мыслью, «а не забыл ли я чего», он направился к двери, очень хотелось на свежий воздух, достали его эти вонючие хоромы.

Как только он выполз на крыльцо Терема и ощутил свежесть утреннего воздуха и запах свободы, как язвительный голос Золотца, как всегда, всё испортил, притом, самым мерзким способом.

— Никак красавиц любвеобильный выспался?

Кайсай повернул голову на голос и в очередной раз, с момента пробуждения, впал в ступор. С боку от крыльца, верхом на конях, стояла знакомая шестёрка поляниц, в полном обвесе и готовая к переходу. Рядом, стоял осёдланный Васа и заводной конь Кайсая. Осознание того, что кажется всё закончено и можно расслабиться, привело к тому, что голова опять разболелась, заломило виски. Кайсай с силой сжал их обеими руками.

— Кайсай, любимый, — обратилась к нему Калли по-персидски, — хорошо ли ты себя чувствуешь?

— Отвали, плохо, — не задумываясь ответил ей бердник, на том же персидском.

— Я же тебе оставила целый кувшин, для лечения, — продолжила она уже на урартском.

— Сама пей, эту блювотину ишака, — буркнул он по-урартски, спускаясь по ступенькам на землю.

— А может вы, все же по-нашему поговорите? — с нескрываемой злостью, влезла в их высокопарный диалог Золотце.

— Успокойся, сестра, — тут же, надменно, пресекла вспышку ревностного гнева, Калли, — я, просто, проверяю результат своей работы. Кстати, а когда ты, собираешься им заняться?

Скорее всего, она имела ввиду боевое колдовство, обучение которому Золотце, всё откладывала на потом, но Кайсаю, в этом вопросе, смысл показался другим и очевидным. А что он ещё мог подумать после всего, что с ним тут, все эти дни делали? Он даже хотел влезть в их разговор и предложить себя Золотцу чуть погодя, в желании выпросить, хоть небольшую передышку, но заторможенность, вовремя не дала ему раскрыть рот.

— В ближайшее время, — сквозь зубы прорычала боевая Матёрая, разворачивая своего коня к воротам, всем своим видом показывая, что никого, особо, ждать она, не собирается.

А вот, что подразумевала Золотце, под своими словами, зная, что колдовством Кайсай, уже овладел, да так, как ей и не снилось, осталось ведомо только ей…

Глава сорок седьмая. Он. Конец Набонида

Грозный и величественный Царь Царей, Царь Аншана, Царь Персии и Мидии, Великий Куруш, возвышался на золотом постаменте в ритуальной колеснице, в окружении бескрайнего моря, ощетинившегося к бою войска и с неподдельной гордостью созерцал начинающуюся битву, в которой, победа ему была предопределена заранее. Он знал это.

Царь Царей, впервые в истории военного дела, применил неслыханное новшество. Он использовал, практически мгновенную связь, с различными частями, своей бескрайней армии, от чего управление огромной массой воинов, превратилось, из психованного раздражения, от невозможности повлиять на то, что уже совершается, в увлекательную игру, в которой, повинуясь его небрежному повелению, воины, как по мановению волшебства, безропотно делали то, что было нужно ему, а не то, что им в головы взбредёт. От ощущения всемогущества на поле битвы, у Куруша захватывало дух.

Эта идея пришла ему в голову совершенно случайно. Всякий раз, когда Великий Повелитель Всех Народов отдыхал в своём высотном саду в Экбатаны, он привычно вслушивался в голоса «голосящих», что сидели на башнях, каждой из семи кольцевых стен и лаконично, а главное оперативно, передавали скупую информацию друг другу.

То, что это были не простые люди, а специально отобранные и обученные, Куруш знал. Ни каждый мог служить «голосящим». Для этого нужен был специфический голос и отменный слух. «Голосящий», к тому же, должен был обладать и хорошим зрением, так как, зачастую, весть, не предназначенную для слуха непосвящённых, находящихся внизу людей, передавали специальными знаками.

Вот так, однажды вечером, развалившись в подушках и наблюдая за уходящим за горы солнечным диском, услышав очередной резкий окрик «голосящего» о прибытии в город кого-то из «важных», раз, весть об этом долетела за все семь стен, до самого золотого дворца, Куруш, как будто воочию увидел себя в золотой колеснице, по среди боя, а во все стороны от него, как паутина, раскинулась сеть «голосящих», что мгновенно передавала его повеления, к самым дальним командирам.

Царь Царей даже вскочил от неожиданности своего видения и тут же позвал за Арамом, старшим «голосящим» при дворце, в чьём ведении находилась вся эта служба.

Уже через одну луну, Куруш выехал в сады равнины и «разбросил» вокруг паутину, вновь созданного военного подразделения, по всей округе. С собой он захватил весь свой военный совет, каждый член которого, удалился от своего Повелителя на один из концов цепи «голосящих» и на огромном расстоянии, общался с Царём Царей.

Куруш был в восторге от проведённых учений. Не скрывали своего восхищения и военачальники, попросившие, тут же у Повелителя, разрешения создать нечто подобное, при своих армиях, для их управления на более коротких дистанциях, на что, получив царское дозволение, принялись прочёсывать дальние горные поселения, в поисках доморощенных талантов, так как ближайшие, уже были заблаговременно просеяны через мелкое сито отбора самим Арамом.

Подобное управление войсками, действительно, стало настоящей революцией в военном деле, хотя, как показала дальнейшая практика, более мелкие подразделения «голосящих», в непосредственной толчее боя, оказались, абсолютно недееспособны, но командиры средних звеньев, всё же не отказались от них. Несмотря на всю их никчёмность в бою, при его подготовке и даже, просто, в походе при передвижениях, всё же польза от них присутствовала.

Было ещё много необычного в этой войне с Набонидом, но главное, что бросалось в глаза, Куруш резко изменил тактику своего наступления. Вернее, он вообще на наступал, а лишь держал оборону, превосходящими противника силами, заставляя того, постоянно нервничать и кидаться на стройные и запакованные в щиты и броню, ряды персидской пехоты.

Всё это издевательство, началось, когда воины Куруша, стремительно вошли в земли Вавилонии и достигнув большого канала, встали, ощетинившись на левом берегу. Набонид, узнав про эту странную остановку, решил, что Куруш намерен поиграть в благородство и этим шагом, даёт время, ему собраться войском, подготовиться и сразиться на равных, в поле за каналом, и когда, царь халдейский приготовился, то прождал в нервном ожидании, целых три дня, но персы канал, так и не перешли и в бой не кинулись.

Через три дня, не выдержав, Набонид приказал: «гнать скотов со Святой земли» и кинул аккадские войска на погибель, но все попытки достичь противоположного берега канала, закончились полным провалом. Гладь канала покрылась слоем трупов, а вода, стала красной от крови. Воины Набонида гибли тысячами, но так и не смогли сломать стойкую и динамично заменяющуюся оборону персидских войск.

Когда же видя тщетность своих попыток, аккадцы стали отступать на первичные свои позиции, из рядов обороняющихся, как из пращи, вылетели заранее заготовленные понтонные переправы, выталкиваемые под углом к течению воды в канале и к моменту полного их вывода на воду, под действием течения развернулись и упёрлись вторым концом в противоположный берег.

По ним устремилась лёгкая конница персов, как острыми кинжалами, врезаясь в спины, к тому времени, уже бегущих аккадцев. Всё это произошло синхронно, на протяжении всего фронта, да так слажено, что повергло Набонида в ужас, видя, как огромная масса конников, рванула на его отходящие армии, проскакав канал, как будто его и не было.

Ему даже показалось в начале, что вся персидская армия ринулась в наступление и он, в панике, первый бежал с поля боя, с тех самых позиций, куда приказал собираться своим войскам. Остановился он со своим личным отрядом, только лишь форсировав очередной канал.

Если бы Куруш, направил тогда своих воинов в погоню, то это первое сражение, для Набонида, оказалось бы и последним, но Царь Царей, по непонятным для него соображением, делать этого не стал. Конные отряды сделав кинжальный выпал, столь же организованно отошли обратно и даже понтонные переправы, вновь втянули в глубину обороны.

Персидские полководцы, выполнявшие повеление своего Правителя, тоже, несколько обескураженно наблюдая за происходящим, но не возмущались этим и не роптали, по поводу упущенной возможности наголову разгромить противника, а лишь весело посмеивались и на это была своя причина.

Столь кровопролитный, с колоссальными жертвами, бой для противника, самим персам, обошёлся лишь незначительными «царапинами». Эта игра Повелителя в «кошки-мышки» с аккадцами, поначалу воспринятая нижним звеном командного состава, чуть ли не как оскорбление для всесильных, могучих и непобедимых воинов, теперь вызывала снисходительное веселье, глядя на остатки растерянного и ничего не понимающего противника. Чувство оскорблённого достоинства, сменилось возвышенным пренебрежением и осознанием собственного могущества.

Аккадцы, брошенные своим главнокомандующим, потоптались вдалеке, как стадо баранов, а затем медленно, как побитые собаки, удалились восвояси.

Куруш дал команду форсировать канал, но не устремляться в погоню, а встать лагерем. Опять потекли скучные дни, этой странной войны. Лишь только после того, как разведка доложила о намерениях Набонида закрепиться на следующем канале, таким же образом, как это сделал Куруш, Царь Царей двинулся дальше, выставив оборону на противоположном берегу от вавилонян. Так и простояли, друг перед другом, несколько дней.

Крупные военачальники и приближённые Повелителя Всех Народов догадывались о причинах подобной выжидательной тактики своего главнокомандующего, но точно знать, что выжидал Куруш, они, конечно, знать не могли.

Царь Царей не был беззаботен и весел, напротив, он был наряжён и порою, даже раздражён ожиданием, которое сам же принял, как стратегическую линию военного похода. Его также, не прельщало подобное ведение войны, но так было надо, так повелел Ахурамазда, через своих «говорящих истину», поэтому, Куруш терпел и ждал.

Одновременно с началом похода основной армии персов с севера, в обход «Мидийской стены», в районе вавилонского города Описа, с юга, обходя ту же оборонительную стену, в районе города Сипар, начал свой победоносный поход Тигран, со своей конной армией.

Сипар, как и предполагалось, встретил армянского наместника, распростёртыми воротами и пышными дарами, но Тигран не стал задерживаться в нём, взяв под своё командование предавшие Набонида войска, двинулся дальше по намеченному плану. При том от Сипара, он разделил своих воинов на две части.

Одна, большинство которой составляли воины сдавшегося правителя, были направлены на перерез отступающему Набониду, как предполагал Тигран, не зная, пока, обстоятельств сражения под Описом, а сам, со своими конниками, для подстраховки, двинулся непосредственно к самому Вавилону, надеясь перехватить убегающего халдейского царя, если Куруш будет двигаться быстрее, чем рассчитывал, и отправленная часть войск из-под Сипара, не успеет перехватить беглеца.

Какого же было удивление Тиграна, когда, достигнув величественных стен «вечного города» и не собираясь осаждать и тем более штурмовать его, царские ворота Вавилона распахнулись и его, как победителя, вышло встречать население, во главе со жречеством.

Понимая, что Набонид не успел ещё вернуться и спрятаться за стенами своей столицы, Тигран принял склонившийся у его ног город и помня наставления Куруша, о недопущении победного мародёрства, строго на строго запретил своим воинам бесчинствовать, в сдавшейся, на милость победителя, столице.

Малочисленный гарнизон, оставленный для защиты Вавилона Набонидом, под командованием его сына Валтасара, забаррикадировались в храмах Имгур-Бел и Нимитти-Бел в старой части города. Тигран, обдумав сложившуюся ситуацию и серьёзно напуганный предостережениями Куруша, даже не рискнул атаковать эти храмы, где засел неприятель, а лишь полностью блокировал их, решив дождаться Царя Царей.

Тигран объехал город, с восторженно встречающими его жителями, оставил небольшой отряд для блокады Валтасара, засевшего за стенами мятежных храмов, отдав почести жрецам и оставив указания по должной встрече Царя Царей, увёл свою конницу навстречу Курушу, в надежде успеть с поимкой халдейского царя. Но не успел.

После неоднократного набрасывания на оборонительные ряды Куруша, Набонид, при очередном отступлении с ужасом осознал, что окружён. Отход его к Вавилону, был отрезан мятежными войсками Сипара, которые, всё же «успели к раздаче». Царь Вавилона, вновь бросив войско, бежал и укрылся за стенами города Борсиппа, где и застал его Тигран, соединившийся с основными силами «Царства Стран».

Куруш, принял его неожиданно доброжелательно, чего Тигран, памятуя о последние встрече, не как не ожидал. Поведав о своём южном походе, Тигран с опаской рассказал своему бывшему другу, об непреднамеренном взятии столицы, стараясь придать повествованию сарказм.

Уморительное повествование пленения Вавилона, как мог бы рассказать, только такой проныра, как Тигран, повергло Повелителя и весь его двор в необузданное веселье и Куруш хохотал громче всех.

Тигран очень боялся реакции, этого любимца Ахурамазды, на взятие им «вечного города», в обход самого Великого Себялюбца, но толи, правильно выбранная тактика рассказа, толи, действительно, настроение Царя Царей и без него было хорошим, но Куруш воспринял эту весть благотворно и мало того, тут же назначил Тиграна наместником Вавилона, что удивило не только самого Тиграна, но и всё окружение Повелителя Народов.

Тигран, с наигранной радостью воспринявший данное назначение, расценив это решение, как одно из двух. Либо, Куруш затеял против него очередную игру, с непонятными последствиями, либо, это просто, очередная блажь и со временем она пройдёт. Оказалось, и то и другое. Правда, выкрутиться Тиграну из хитросплетений придворных интриг, как ни странно, помог его ревнивый конкурент — сын Куруша, Камбиз.

Всего неделю пробыл Тигран на посту наместника «великой столицы богов», успев за это время, лишь штурмом взять мятежные храмы, с горсткой защитников и выполняя веление Куруша, вырезать там всех, включая сына халдейского царя Валтасара, после чего амбициозный Камбиз, буквально, затребовал у отца, назначить его, наместником в этом городе и Тигран, в каком это веке, не только не стал противиться, но и пошёл с ним на тайный сговор, всячески помогая наследнику занять эту должность.

Куруш поддался всестороннему давлению и скрепя сердцем, но затаив неладное, отпустил Тиграна в свою сатрапию, убеждая себя и своего главного советника по интригам Креза, что ещё ничего не кончено, а только начитается.

Осаждённый в Борсиппе Набонид, сдался на милость победителя сразу, как только тот, в первом же своём к нему обращении, пообещал не только оставить в живых, но и дать возможность править с ним в его «Стране Царств» совместно. Куруш сдержал своё обещание и вскоре, оставленный в живых Набонид, был сослан на правление, в одну из отдалённых провинций, где и помер своей смертью.

Глава сорок восьмая. Они. Сюрприз

Имея три разных мнения, по одному и тому же вопросу и совершенно разное настроение, путники покинули колдовской бабий Терем. Провожать их никто не вышел, открыли ворота и ладно. Кайсай, в состоянии, не то, до сих пор не выкарабкавшегося из глубокого шока, от всего пережитого, не то, с глубокого похмелья, ехал молча, лишь изредка, односложно отвечая, на настырные притязания «чернявой сволочи», и то, лишь, поначалу, а как первый лес проехали, вовсе замолк.

Калли же, как подменили. По язвительному замечанию Золотца, Кайсай, видимо, перестарался, прыгая на ней зайчиком, удовлетворив сестрёнку на год вперёд, только б не лопнула от привалившего счастья. Рыжий, её едкое злословье в свой адрес, оставил без ответа, ибо к озвучению оного, вовсе перестал подавать любые признаки в восприятии окружающего мира.

Матёрая орды любавиц, щебетала без удержи, прям, прихватил её словесный понос и из довольной жизнью девы, так и пёрли всякие сказки и легенды разных народов. Она пела и не будь верхом на коне, может быть и сплясала бы.

Кайсай, измочаленный телом, с не менее изжёванным мозгом, все её рассказы, впускал в одно ухо, тут же выпуская их в другое, на волю, не задерживая внутри своей опухшей головы, ни капельки услышанного.

Ехал грузно, тупо уставившись на уши своего Васа и ни о чём не думал. Вот, заставь человека ни о чём не думать, хрен получится, а тут и заставлять не надо было, голова, элементарно, отказывалась работать, как на приём всего снаружи, с последующим пережёвыванием, так и на выдачу, хоть чего-нибудь вовне.

Ничего не хотелось: ни спать, ни есть, ни пить. Даже, когда девы, останавливались слить из себя излишки употребляемой жидкости по пути, Кайсай, как заворожённый иль находясь под мороком, что прибил пыльным мешком по голове, продолжал тупо и малоподвижно сидеть в седле.

Его даже тормозить принудительно приходилось, так как, на веления Золотца голосом, он не реагировал, продолжая мерно плестись дальше. Притом, со стороны, что было удивительно, он виделся девам, наоборот, в глубочайшем процессе раздумий, занятый этим на столько, что полностью потерял связь с реальным миром.

Золотые Груди ехала также, в основном молча, но в отличии от Кайсая, действительно призадумавшись, и вид у неё был, почему-то, какой-то потерянный, виноватый, что ли, как будто из неё стервозный стержень вынули, а то, что осталось, выплюнули и это её очень обидело.

Сначала, она тоже заторможено реагировала на обращения к ней Калли, всякий раз, выходя из своих дум оторопелой, с видом, что, вот-вот, заплачет, но постепенно, вслушиваясь в сказки смуглянки, отвлеклась от своих «обидных» мыслей и к обеденной стоянке, вроде бы, даже ожила, возвращаясь до обычной своей кондиции, хотя, на самой стоянке, пока прислуга готовила еду, ушла в одиночестве бродить по лесу, на краю которого они остановились, вновь впадая в прежнее, «выплюнутое» состояние.

Кайсай, стащенный, чуть ли не силой с коня, упал на траву, вперив равнодушные глаза в небо, даже не щурясь от яркого солнца, сорвал травину и монотонно принялся грызть стебель, не проявляя никаких эмоций.

Калли присела рядом, что-то по жужжала над ухом, но видя, что он никак не реагирует на неё, не то, обидевшись, не то, единственная из всех осознавая, что с ним происходит, оставив его в покое, переключила неуёмное желание, в излиянии своего многословия, на девок прислуги, которые Матёрую, в этом дружно поддержали.

Молодой бердник прибывал в отключённом от всего мира состоянии, ровно до того момента, как до его, вроде, ничего не воспринимающего слуха, не долетело загадочное имя «Шамирам». На рыжего, как ушат холодной воды вылили, и он очнулся от оцепенения.

Какая-то неведомая сила заставила встрепенуться, прислушаться. Калли рассказывала девам историю великой царицы мира. С упоением, восхищением, обожанием. Постоянно, то и дело подчёркивая, что она была одной из древних любавиц и миром пришла править, именно с этих степей.

Казалось бы, что особенного в том, что молодая, амбициозная дева, поставила перед собой высокую цель, создав для себя культ, какой-то особенной представительницы её же круга, пытается подражать ей. Что плохого в том, что обворожительная, одарённая и балованная властью дочь степной царицы, хоть и приёмная, желает достичь вершин власти и быть похожей на мало кому понятную, великую Шамирам? Да, ничего.

Было бы ненормально, если б было по-другому, но вечно не дающее покоя чувство неправильности, всколыхнуло спящее сознание бердника и соскучившийся по работе мозг, лихорадочно накинулся, именно, на эту «Шамирам», точно определив, что в истории, рассказываемой Калли, что-то не так. Вернее, как почувствовал бердник, в ней, не всё так, и Матёрая, либо врёт, местами, либо, что-то не договаривает.

Ещё больше насторожило рыжего, то, что «любимая по терему», резко перешла на другую тему. Скачком. Непонятно. Он даже поднял голову и посмотрел, в чём может быть причина и причину увидел сразу. Из леса выходила растерянная Золотце.

То, что Калли, не смотря на всю фанатичность своего отношения к выдуманному культу, явно пытается держать его в тайне от собственной сестры, дало дополнительный тревожный толчок к пониманию неправильности услышанного и он, даже сел, задумавшись, но всё, к чему пришёл в заключении, так это то, что возникла крайняя необходимость, как можно больше и как можно скорей узнать об этой легендарной царице древности. Кто она такая и почему, вдруг, так взволновала молодого бердника?

Калли, он уже однозначно воспринимал, как врага, если и не жизни в целом, то в личной жизни, как пить дать. Узнав, кто была, эта столь обожаемая девой любавица, что натворила, чем прославилась, можно будет понять к чему так стремится и эта «чернявая тварь», получающая в жизни всё, что пожелает, по первому требованию, а зная, можно будет ей противостоять. Владеть замыслами врага — это уже почти победа, ну, или по крайней мере, возможность избежать поражения…

Следующий участок пути до ночной стоянки, Кайсай прибывал внешне в том же состоянии, что и раньше, но на самом деле, он теперь, наоборот, действительно, глубоко задумался. Думал он о разных вещах и по-разному, перескакивая с одного на другое, только, почему-то, мысли все были мрачными, а тон в этом, задали размышления на тему его собственного рождения и будущего рождения его детей.

Рыжий никак не мог согласиться с тем, что такая система правильна, что так нужно и необходимо. Кому, как не ему, мальчишке лишённому матери и отца, лишённому простого и беззаботного детства, знать, что это такое. Из него всю жизнь выращивали бездушного убийцу, не имеющего моральных барьеров и не знающего, что такое совесть, а он, оказывается, вырос в тонкого и чувствительного ценителя жизни, умеющего переживать, наверняка любить, сострадать и восхищаться. Что это, дед плохо учил? Или что?

Он поймал себя на мысли, что становится другим. В нём неожиданно проснулось то, что так отчаянно пытались вытравить с рождения — человечность. Да. Теперь он точно согласился бы с Куликом. Не все люди враги. Даже, не все враги одинаково враждебны и заслуживают смерти.

Вот к примеру, Калли. Враг? Враг. Если отбросить в сторону все непонятные заморочки, а посмотреть на неё по-простому, можно сделать вывод, что девка, ни с того ни сего, влюбилась в него по уши. При этом, он её ненавидит. Ну и что ж теперь, её за это надо убить?

Или Золотце. Не сказать, конечно, что он в неё влюблён, она, просто, очень нравится и непонятным образом притягивает, но в ответ то, он получает только невразумительную злость с её стороны, а иногда, даже откровенную ненависть, пусть и показную. Что её, тоже приписывать к врагам, как угрозу в недалёком будущем и уничтожить стерву, пока угроза не стала реальной? Бред какой-то.

Что-то сделалось с ним в последнее время? Толи, что-то надломилось, толи, наоборот, нечто проросло новое, неведомое. С другой стороны, если это, дальше расти будет, он вообще лишится абсолютных врагов, ибо начнёт видеть в каждом, нечто хорошее и доброе! Как же тогда убивать?

Дед, всю жизнь вдалбливал в его голову: все люди враги, все без исключения, только так, относясь к окружению, можно выжить. Он мельком взглянул на рядом ехавшую, с видом побитой собаки Золотце. Пригляделся, примеряя на неё свои суждения, и неожиданно сделал для себя открытие. А ведь у Арины, та же самая проблема, только, ровным образом, наоборот!

Она, дочь самой влиятельной особы степного мира, с детства была окружена материнской лаской и облизана всеобщей заботой, с ног до головы. Эта золотая девочка, наверное, до не давнего времени, вообще, всячески оберегалась от зла, а быть может, даже и не знала, что это такое и её сегодняшнее напускное состояние стервозности, не что иное, как защитная реакция на то, что реальный мир, в который она окунулась, вовсе не так радужен и беспечен, каким она его знала.

Своей надменностью и недоступностью, она пытается защититься и отогнать от себя людей, нагло ковыряя каждого, на предмет поиска зла и вражды, и безошибочно находя эту пакость, в каждом, по крайней мере, для себя. Кто ищет, тот всегда найдёт.

И похоже в ней, тоже произрастает новый росток, только не как у Кайсая, а наоборот. Его пугает осознание того, что в каждом можно найти хорошее, а её страшит то, что в каждом, можно найти плохое. «Кто же из нас прав?» — думал рыжий, — «все люди вокруг зло, а добро в них лишь исключение, или все люди есть добро, а зло, лишь, как редкая болезнь, которая не к каждому прилипает?»

Тут Кайсай посмотрел на Калли, которая тоже о чём-то думала и при этом, довольно улыбалась. Пытаясь и на неё примерить свою концепцию добра и зла, он сделал второе открытие. Есть, оказывается, люди, которым наплевать на всё это! Калли, не заморачивается, ни по поводу добра, ни по поводу зла. Она, просто, принимает и то, и другое, в зависимости от того, что идёт ей во благо! Может права Калли? Может, как раз, надо жить именно так? Относиться ко всем людям, как состоящим из двух половинок, из добра и зла? И критерием жизни, должно быть собственное благополучие, не зависимо от того, какая половинка, это благополучие тебе предоставляет: зло или добро?

Мучая самого себя неразрешимыми вопросами, он не заметил, как кавалькада подъехала к значимой в его жизни развилке. Проезжали её молча и Золотце, команды на остановку не дала. Но Кайсай, неожиданно встрепенулся, выходя из оцепенения философской паутины размышлений, среагировав на развилку, будто его кто позвал.

— Стойте, — громко скомандовал он, игнорируя всех командиров, бросая повод заводного коня и поворачивая Васа в лес, не оборачиваясь и наплевав на их возможную реакцию, тоном, нетерпящим возражений, велел — ждите меня здесь. Я скоро. И не вздумайте за мной идти. Отмывать от болотного говна, на этот раз, не буду.

— Кайсай, мы с тобой, — неожиданно заголосила Калли.

— Нет, я сказал, — жёстко отрезал рыжий, всё так же не оборачиваясь.

— Там Апити? — неожиданно взвизгнула, как-то, вдруг, ожившая Золотце.

Кайсай остановился. Обернулся, смотря на золотоволосую, недобро просверлив её взглядом, та же, напоминала большого ребёнка, который знает, что там игрушка, но её туда не пускают и игрушку не показывают, а хочется, аж всё тело зудом чешет. И так захотелось рыжему, всё зло своё ей продемонстрировать в словах красочных, но не успел.

— Кайсай, не хорошо таких дев красных, на дороге бросать, — послышался знакомый голос еги-бабы, откуда-то из леса.

Он резко обернулся. Прямо перед ним, упираясь рукой на ствол могучего дуба, стояла голая и весело улыбающаяся Апити, а за её спиной, возвышалось гигантское чудище, в два её роста высотой, с огромными мохнатыми ручищами и страшной мордой, непонятно на кого похожей, с ног до головы, заросшего зелёной плесенью, прилипшими палыми листьями, ветками и прочим лесным мусором.

Васа под Кайсаем, с перепуга так взбрыкнул, что рыжий вылетел из седла вверх, тут же поймав ветку дерева и повиснув на ней, ошарашено уставился на чудище лесное. Великан, медленно поднял веки из мха, вперемешку с травою… и Кайсай увидел круглые глаза лешего.

— Дед, — рявкнул со взвизгом, перепуганным голосом рыжий, спрыгивая на землю, — ты, кончай так пугать. Штаны то, не где тут стирать.

Апити расхохоталась и шлёпнула чудище, по его стволу-ноге рукой наотмашь. Кайсай повернулся к своим спутницам, желая успокоить, но их и след из леса простыл. Они суетливо метались в поле, на расстоянии уже, чуть ли не полёта стрелы.

— Ну, вот, напугал девок, — начал выговаривать рыжий деду, — теперь они мокрыми штанами, всю дорогу вонять будут.

Кайсай, немножко придя в себя и успокаивая колотившееся, как у зайца сердце, зашагал к еги-бабе. Обняться, поцеловаться по поводу встречи, косо поглядывая на видоизменившегося дедка, но Апити, как девка-молодка, вдруг, заигрывая подмигнула и юркнула за ствол старого дуба. Кайсай остановился, не понимая, что происходит.

— Что это с ней? — спросил оторопевший Кайсай у великана.

На что чудище лесное, не издав ни звука, отмахнулось веткой-рукой, как бы говоря «да, пропади ты всё пропадом» и развернувшись, побрело в чащу, тяжело переставляя ноги-стволы, с треском проламывая на ходу кусты, но при этом, не только ветка не сломалась, лист, ни один, не упал на землю.

Кайсай больше из любопытства, чем сознательно обдумано, прикусил язык и в сером мареве остановившегося мира, нетерпеливо кинулся за дуб, осторожно заворачивая за ствол, желая, хоть одним глазком, взглянуть на тот сюрприз, что приготовила ему там, хитро-мудрая еги-баба.

Сюрприз удался. Он сначала, от неожиданности увиденного, прикусил зажатый в зубах язык, а затем, от осознания сути этой предательской пакости, распахнул рот и застонал, возвращаясь в реальный мир.

Для Апити, его появление из не откуда, прямо перед носом, да, ещё с жутким стоном-скрежетом, тоже оказалось сюрпризом, и она завизжала так… ну, в общем, как умела и как рыжему уже приходилось слышать, ибо перед ним, стояла голая Смиляна, а не Апити.

— Дурак, — заголосила девка, врезав в его бронь обоими ладонями, — напугал, аж обмочилась.

— Сама дура, — завопил, не заставив себя долго уговаривать с ответом, Кайсай, при этом, еле выговаривая буквы, из-за травмированного языка, — я из-за тебя язык прикусил.

До драки дело не дошло лишь потому, что рядом с ними, раздалось идиотское хихиканье маленького щупленького старичка. Он стоял столбиком, с низко опущенными руками вдоль туловища и уморительно смешно тряся, лишь седенькой, редковолосой головой, издавал мелкое «хи-хи-хи» на выдохе и протяжное «хрю» на вдохе.

Залюбовавшись этим зрелищем, оба дерущихся, дружно залились хохотом, притом Смиляна, согнувшись и держась за живот, а Кайсай, упираясь в ствол дуба, лбом.

Дед перестал издавать смешные звуки резко и когда молодёжь тоже успокоились, то увидели перед собой грозно нахмурившегося, злобного лешего, который, буквально, взглядом дырку прожигал на Кайсае. Рыжий, от чего-то, схватился обеими руками за голову и сполз спиной по стволу дерева, усаживаясь за траву. Он тоже, как-то стразу стал серьёзным.

— А я ведь, почти сразу догадался, — признался он Смиляне-Апити, отрывая руки от лица, — как про тебя, старая Матёрая пытать стала.

— Ой, не ври, — не поверила Апити, окутавшись мутным облаком и становясь прежней еги-бабой.

— Честно-честно, — продолжил доказывать рыжий, — и знаешь, что тебя выдало?

— Ну ка, — уже встрял дедок, моментально превратившись из злобного в любопытного.

— Груди у тебя красивые, Апити, приметные. Ни у кого таких больше не видел.

— А я тебе говорил, — неожиданно разгорячился леший, — а ты не тронь, не тронь.

— И только? — удивилась Апити.

— И когда ты сказала, что у нас не получится, ты проговорила это, не Смиляной, а собой.

— Да? — удивилась Апити, — не помню.

— Только может мне объяснит кто-нибудь, зачем это всё было нужно?

— Как зачем, — улыбнулась Апити, укладывая обе ладони на низ живота, — я же тебе, вроде, всё объяснила?

— Но… Так ты… — потерялся в догадках Кайсай, — ты беременна?

Изумлению его не было придела. Голова пошла кругом.

— Но зачем? — всё ещё ничего не понимая, тряс головой рыжий.

— Как зачем? — встрял, материализовавшийся между ним и Апити леший, — ты разве не знашь, что от леших, детей у баб, не быват?

Кайсай на лешего не смотрел, будто его и нет, а пялился, непонимающим взглядом на мать своего будущего ребёнка. Та, только мило, беззаботно и как ему показалось, счастливо улыбалась.

— Но почему ты выбрала меня? — продолжал удивляться бердник.

— Это Лепша тебя выбрал, Кайсай, — спихивая всё на лешего, проговорила она, но тут же, вновь на лице изобразив некое заигрывание, добавила, — хотя, я, тоже не возражала. Ты ж у нас породистый, дородный, — и она вновь растянулась в улыбке, на все зубы.

Кайсай опустил взгляд на стоящего прямо перед ним лесовика и придурковато улыбаясь, заглянул в его, на этот раз, почему-то, испуганные круглые глаза.

— Лепша, — с некой нежностью проговорил рыжий, — а я и не знал, что у нежити, тоже кликухи водятся. Ты хоть понимаешь, Лепша, что это будет, может быть, единственный ребёнок, о котором, я точно буду знать, кто его воспитывает. Ты позволишь мне навещать его и баловать подарками?

— А вот это уже мне решать, — с наигранным гонором проговорила Апити, — ишь ты, баловать мне он его собрался.

— Не уж то откажешь? — столь же наиграно спросил Кайсай, поднимаясь на ноги.

И тут, вдруг, Апити стала серьёзной и с какой-то торжественностью произнесла, напомнив интонацией чем-то, царицу Райс:

— Если будешь таким, каким ты есть сегодня, наш дом всегда открыт для тебя, — и чуть оттаяв, и улыбнувшись, добавила, — отец.

— А я поменяюсь? — неуверенно и несколько испуганно спросил рыжий, толи, смена её интонации подействовала, толи, памятуя, что Апити не просто баба, а вещая еги-баба, да, ещё при нежити, сила страшная.

— Время меняет всё и всех, Кайсай, — ответила Апити, неожиданно, вообще, поменяв не только тон, но и голос и у Кайсая, не смотря на улыбку, от этого голоса, мурашки побежали по спине и голове.

От неожиданности, он даже рукой опёрся на ствол дуба, ибо его качнуло, а деда лесовика, вообще, как ветром сдуло.

— И только от твоих поступков будет зависеть в какую сторону, — тут она обмякла, улыбнулась несколько по-другому, как бы вспомнив, что-то весёлое, а затем, уже обычным своим голосом, добавила, — ладно, иди своих девок к столу зови, а то уж, извелись все.

От дуба до поля, Кайсай шёл, как в штаны наложил. Он неожиданно понял, что Апити — это не Апити и не Смиляна, и даже, не еги-баба. Он понял, что ничего не понял из того, кто же она такая. Нет, это не просто ведьма, она что-то больше. Ему, тут же вспомнились слова Матёрой Терема, про того местного лешего, что, как она предположила, кого-то сильно испугался. Да, кто же тогда эта баба, которую, даже нежить боится? Размышляя над всем этим и находясь в очередной раз в пришибленном состоянии, Кайсай добрёл до кучки перепуганных дев.

Короткое общение с двумя Матёрыми, быстро привело молодого бердника в чувство. Он оказался между двух огней, притом биполярных. Калли, узнав, что рыжий знаком с этим лешим, накинулась на него с мольбами о личном с ним знакомстве и плюнув на всех, отчаянно тащила Кайсая в лес, проявляя недержание всего на свете и чуть ли не топая ножкой.

Чернявая, похожая на кобылку, в нетерпении колошматившую копытом землю, в своём желании побыстрее познакомиться с нежитью, то и дело цеплялась за руку Кайсая, таща его в лес, уже в приказном тоне требуя бросить тут, эту трусливую дуру.

Золотце же, наоборот, упёрлась, как коза перед крапивой, ни в какую, не желая в этот лес и ногой ступать, а услышав от сестры, что она дура, да, ещё трусливая, кинулась в драку, которую бердник с огромным трудом предотвратил, встав между ними.

Кайсай разрывался, отмахиваясь от назойливости и удерживая одну, и уговаривая, чуть ли не таща волоком, другую. Наконец, Золотце встрепенулась, вырываясь из его рукодомогательств и внезапно для всех, задала вопрос:

— Кайсай, — злобно смотря на лес, проговорила она резко, — а почему Апити голая к нам вышла?

Это было неожиданно, в первую очередь потому, что все переговоры и уговоры, так или иначе, касались только лешего, а про Апити, как бы и забыли. Рыжий сначала стушевался, не зная, как объяснить и стоит ли, вообще, это делать, но видимо, наконец, и вправду психанув, заявил деве, глядя в её зелёные глазища:

— Знаешь, что Золотце, пойди и спроси сама, — прошипел он злобно, — она всегда так ходит. Мне, лично, не говорит, сколько бы я не спрашивал.

С этими словами, он резко развернулся и быстрым шагом двинулся в лес. Калли засеменила следом. Золотце постояла, набычившись какое-то время, а затем, кинулась догонять.

У дуба Апити не было. На хорошо известной поляне, избушки тоже не было. Кайсай остановился. Огляделся и отойдя чуть в сторону, уселся на поваленное дерево.

— Ты что уселся? — накинулась на него неугомонная Калли, с опаской озираясь по сторонам, — куда идти-то?

— Пришли уже, — буркнул Кайсай и отвернулся, всматриваясь в чащу леса.

Девы обе вытянули шеи в том направлении, куда он смотрел. Голос Апити раздался с другой стороны, как и ожидал Кайсай.

— Кайсай, красавчик ты мой, — ласково защебетала еги-баба, — ну, что ж ты девок там мусолишь, к столу не зовёшь?

Все трое резко повернулись на голос и замерли. Избушка стояла на прежнем месте. Голая Апити, эдак скрестив ножки, прибирала что-то на своей голове, производя непонятные, быстрые движения пальцами. Не то, пере заплетала свои волосы на затылке, не то, блох ловила.

В лучах солнца, она была обворожительна. «Интересно», — подумал Кайсай, — «как ей удаётся сохранять своё тело белоснежным, постоянно расхаживая голой под солнцем?» Тут его размышления прервала самым беспардонным образом чернявая:

— А где леший? — спросила она рыжего шёпотом, наклоняясь к самому уху.

Кайсай тяжело вздохнул, как бы говоря «как ты меня уже достала» и повернувшись в лево, даже не осознав, что угадал, обратился к стоящему чуть поодаль, щупленькому дедку:

— Дед, — простонал он мученически, — поговори с ней, а то она меня уже замучила, познакомь, да, познакомь.

— Не хочу, — буркнул дед, почему-то скорчив морду недовольного и обиженного ребёнка.

Калли, похоже, даже не слышала лешего. Она, как загипнотизированная, с широко открытыми глазами и ртом, не мигая уставилась на лесовика.

— Леший! — наконец прошептала чернявая восторженно, — настоящий!

Дед исподлобья зыркнул не неё и тут же поделился с Кайсаем своими впечатлениями:

— Она мне не нравится.

Бердник, хотел было тоже сказать, что-то в этом роде, но лишь развёл руки в сторону. Звучный, повелительный голос Апити, враз расставил всех по местам, вернее рассадил.

— Ну, я что, сорок раз стол накрывать буду! Ну ка, быстро все расселись.

От такого Кайсай, аж подскочил с дерева и чуть ли не бегом поспешил показывать всем пример. Только подойдя к Апити и расплываясь в улыбке, рыжий обратил внимание, что возле избы, действительно стоит стол, которого раньше у еги-бабы не было, и это произведение резного искусства по дереву, ломилось от яств.

В общем то, застолье получилось крайне пёстрым в своём поведении. Кайсай, как самый голодный, накинулся на еду, как будто его год не кормили. Апити, кружилась над ним, как непонятно кто. По крайней мере, Золотце, за ними наблюдающая, никак понять их взаимоотношений не могла. Она смотрела на них широко распахнутыми глазами, то и дело переводя взгляд с Кайсая на Апити, с Апити на Кайсая.

Голая баба кудахтала, над всё пожирающим рыжим обжорой, постоянно, то подкладывая, что-нибудь, то предлагая попробовать, то или иное, и когда тот с удовольствием накидывался на предложенное, тут же ласково гладила его по голове, как любящая мать единственного сыночка, но тут же, пристроившись рядом, прильнула к нему, заглядывая в рот, как соскучившаяся по мужу жена.

И Кайсай, сволочь такая, вёл себя, как раз, как муж, а не как переросший сыночек. С некой заносчивой гордостью, мельком посматривая на суматошную Апити и ехидно при этом, нет-нет, да, поглядывая на обалдевшую Золотце, в которой мало того, что изначально была посеяна неприязнь к этой бабе, из-за непонятно чего, а тут ещё и ревность взыграла, необъяснимо откуда взявшаяся, да, к тому же, самая настоящая.

При том, по её виду, она уже была на приделе закипания и вот-вот каким-нибудь образом взорвётся: либо глаза обоим по выцарапывает, либо сбежит с дуру, так, что не поймаешь. Апити медленно поднялась, упираясь на стол руками и уставившись в упор на закипающую боевую деву, рявкнула голосом и тоном злой Райс:

— Ну-к, остынь!

Кайсая, аж передёрнуло и из рук, чуть очередной кусок не выпал, что уж там говорить о Золотце. Ту, буквально, подкинуло, на чём сидела и вид у неё стал, будто чем подавилась, хотя куска в рот не взяла.

— Кайсай, — обратилась еги-баба уже к рыжему, но не меняя тона, — иди к, погуляй, хватит жрать, а мы с твоей золотой девочкой, тут переговорим.

— Может наоборот? — попытался сгладить напряжённость Кайсай, изобразив на лице придурковатость, стараясь сбить Апити с боевого тона, — я поем, а вы погуляете.

Апити не ответила, а лишь повернула к нему голову. Рыжему этого хватило.

— Ладно, ладно, — запричитал он, отступая, но при этом, захватывая продовольственные трофеи обоими руками.

Покинув стол, рыжий оглядел поляну и только тут заметил, что Калли, оказывается, за столом не было и похоже давно, так как она, увлечённо, не обращая внимания на окружающих, резалась в кости с Лепшей на другой стороне поляны и судя по азарту, выигрывала у деда, что тут же насторожило Кайсая и озадачило, и на какой-то миг, он даже забыл о надвигающейся грозе в районе обеденного стола, но к «чернявой сволочи», он приближаться, сразу отказался, а от стола, его выгнали и он, тяжело вздохнув, побрёл в лес, в сторону выхода.

Шёл медленно, прогуливаясь, а за одно доедая прихваченное. Как только молодой бердник скрылся в лесу, на него, вдруг, откуда не возьмись, навалилась апатия. Или это сытость сыграла с ним злую шутку, или спокойствие и безмятежность окружающего леса, не понятно.

В голову полезла всякая чушь и при том, вся какая-то нехорошая. Догрызая запечённую, жилистую лапу непонятного зверя, похоже зайца, он добрёл до того самого дуба, где их встретили и усевшись на траву, опёрся на ствол спиной.

Оставшись один, Кайсай, с удивительной остротой, осознал собственное одиночество в этом мире. Поразился он, простой с виду вещи. Всю свою осознанную жизнь, он, по сути, был одинок, но никогда, дискомфорт от этого, не испытывал. Это было нормой. Наоборот, любое чужое вмешательство в его жизнь, раздражало. А теперь, вокруг него всегда так много народа и для всех он, так или иначе, оказался нужным, востребованным и как воин, и как мужчина, но сейчас, его раздражает именно оторванность от других, одиночество.

Вот, стоило ему отойти чуть в сторону от них всех, сесть, вот тут, под деревом и понял рыжий, что оказывается настоящее одиночество, как явление, проявляется именно в толпе, казалось бы, знакомых и по-своему близких ему людей! Он нужен им, лишь для них самих, все лишь норовят использовать его для своего блага, для решения своих запросов, для достижения каких-то своих целей.

Молодой бердник мысленно обвёл взглядом всех, кого знал и обречённо констатировал — у каждого своя и только своя жизнь, и каждый живёт для самого себя, и никто из них, не живёт для кого-то другого.

Странно, как-то, устроен этот мир, думал Кайсай. С одной стороны, все стараются жить вместе, но вместе с тем, каждый сам по себе. И тут впервые, рыжий задал себе вопрос, а для чего живёт он? Что он хочет от жизни?

В сего пару лун назад, он был уверен, что его жизнь — это беспрестанный бой с врагом, без страха и упрёка, но, как же всё, за последнее время, поменялось.

Он вдруг понял, что ничего не понимает в той жизни, что бурлит вокруг, кипит, любит и страдает, переживает и ненавидит. Жизнь каждого, утопает в эмоциях и при этом каждый, чего-то хочет. Кто-то, сидит и ждёт, когда то, что он хочет, свалится ему на голову, кто-то, проламывает лбом все преграды, нахрапом устремляясь к цели, кто-то, просто берёт, то, что хочет, никого не спрашивая, кто-то, наоборот, всех спрашивает, но всё равно не берёт, даже если дают. Какие они все разные, какие они все странные. А что хочет он?

С детства хотел стать бердником, ну, вот, он стал им. Мечтал о том, как став взрослым, будет выполнять сложные и опасные задания, вдали, в гордом одиночестве, в кровопролитных боях, в которых он всегда, в мечтах, одерживал сокрушительные победы и вот, первое задание уже ждёт его. Что ему ещё нужно? Нужна такому человеку семья, дети? Нет. Он не принадлежит этому миру, где всё это есть, он воин другого мира, где ничего этого нет.

И тут молодому берднику, показалась очень правильная система детей Вала, ведь это, пожалуй, единственная возможность оставить, таким как он, своё продолжение в будущей жизни. Таков, наверняка, был его отец. Кто он? Жив ли? Даже если жив, то, вряд ли думает о нём, наверняка, даже, вряд ли знает, вообще, о его существовании.

Может это и правильно. Как он теперь пойдёт на смерть без страха и сожаления, когда точно знает, что у него будет ребёнок, здесь, в этом лесу, которого будет растить непонятная колдовская баба и нежить, в виде лешего? Как?

Зачем он забивает себе голову красавицей Ариной? Если у неё ещё есть какая-то возможность бросить воинствовать и завести семью, детей, то у него то, такой возможности нет. Как он может завести семью, если постоянно будет где-то далеко, постоянно ходить по лезвию ножа и годами пропадать в неизвестности.

Его судьба — повторить судьбу Деда, Олкабы и им подобным. Тут его объяла внутренняя пустота, безысходность и щемящая тоска, замешанная на полной темноте беззвёздной ночи. Он сложил руки на колени и безвольно опустил на них голову.

— Ты правильно меняешься, — послышался голос той, не понятной.

Но Кайсай, на этот раз, никак не отреагировал. Он даже не удивился её приходу. Ему было всё равно и абсолютно безразлично.

— Оставайся каким, — продолжила она, — не надо тебе повторять судьбу отца, Деда и Олкабы.

Вот тут рыжий встрепенулся и медленно поднял глаза, на стоящую перед ним голую Апити. Теперь, он даже не сомневался, что эта «нечто» слышит его мысли, как свои.

— Кто ты? — спросил он хриплым, не своим голосом.

На что Апити развела руки в стороны и ответила:

— Я, мать твоего будущего сына.

— И как я к тебе должен относиться?

— Ты чё, Кайсай, совсем одурел, чё ли? — взвилась на повышенных тонах еги-баба, уже своим привычным голосом, — я же сказала, как к матери своего ребёнка.

Рыжий замотал головой, как бы сбрасывая с себя наваждение.

— Так ты что теперь, жена моя, что ли?

Апити залилась звонким девичьим смехом, а в лоб Кайсаю, прилетело, непонятно что, да, такое увесистое, что аж искры из глаз посыпались и затылок засаднило, от удара головой о кару дуба. Очнувшийся в нём бердник, на автомате, даже сам от себя не ожидая, прикусил язык и в сером мареве прыгнул рыбкой в сторону, точно угодив в ноги плюгавенького старичка, сбив того с ног, и лесовик, со всего маха, врезался лбом в могучий корень дуба, торчащий из земли.

Кайсай крутанулся, вскакивая на ноги и тут же был пойман за шкирку чей-то непостижимо сильной рукой. Отпустил язык и оказался в руке грозной Апити. В другой руке у неё висел леший, ухватившийся обоими ручками за лоб.

— Всё, — проговорила Апити голосом «нечто» и отпустила обоих.

Кайсай обмяк, но после раскисающих и безысходных дум, сейчас в нём кипела настоящая ярость, готовая вцепиться в горло хоть кому, хоть нежити, хоть самому богу, ему было наплевать, ярость требовала выхода, приложения, разрядки.

Он исподлобья сверкнул этой яростью на дедка, но тут же, всю злость, как рукой сняло. На лешего жалко было смотреть. Он стоял столбиком, руки по швам, глазки, как у побитой собаки, на лбу шишак вырос. Кайсай приложил руку к своему лбу, на котором не только зрела шишка, но и саднила приличная рана и почему-то, тут же представил их с дедом со стороны и внутренне улыбнулся, представленной себе картины.

— Так, — проговорила баба своим привычным голосом, — давайте сразу расставим всех по своим местам. Ты, — указала она на Кайсая, — мне не муж, а лишь отец нашего ребёнка. Он мой муж, — указывая на лешего продолжила она, — понятно?

— Понятно? — ехидно передразнил её старичок и тут же получил по затылку оплеуху, от разошедшейся еги-бабы.

— Ни хрена не понятно, — злобно огрызнулся Кайсай, — разве так бывает?

— А это, что перед тобой? — тоже уже переходя на ор, развела руками Апити.

— Хрен его знает, что это! — то же заорал рыжий, не успокаиваясь.

— Вот у хрена и спрашивай, раз он знат — встрял леший, голосом обиженного ребёнка, — чё ты нас то пыташь?

— А я у тебя, хрен, и спрашиваю, — съязвил Кайсай обращаясь к деду, опять начиная заводиться.

— Тихо! — гаркнула Апити, да, так, что листья на деревьях в испуге дёрнулись, а леший, тут же пропал, как и не было.

Она повернулась к Кайсаю и уже спокойно и даже ласково проговорила:

— Кайсай, мальчик мой, давай, ты потом во всё этом разберёшься, со временем. Хорошо?

Кайсай поник головой. Отвечать не стал. Еги-баба продолжила:

— А тепереча, забирай своих жён, обоих и вали по добру по здоровому. Пора вам.

Это заявление, сказанное спокойным и жалостливым голосом, разом остудило рыжего, в отличии от её ора, будто ушат холодной воды на голову вылили. Теперь, настала очередь округлять глазки Кайсаю. Он выпятился на еги-бабу, не то в ужасе, осознавая пророчество этой ведьмы, не то обалдевая от радости предсказания, но в обоих случаях, чётко осознав, что это «нечто» не шутит и так всё и будет.

— Обои? — переспросил он и сам ужаснулся своего голоса, ибо почти точь-в-точь получилось, как у лешего.

— А чё? — хитро прищурившись и растягиваясь в предательской улыбке, спросила баба, — слабо чё ли? Я, вроде, тебя проверила, потянешь.

— Да, как же можно? — уже не так самоуверенно и по интонации в голосе, уже согнувшийся под тяжестью такого подарка судьбы, спросил рыжий.

— Да такому распиздяю как ты, рыжий, всё можно, — развеселилась Апити, став прежней и знакомой ему еги-бабой, — одну ты уже обрюхатил, вторая не за горами, только вовремя сбегай, чтоб не прибили они тебя, на пару.

И она залилась весёлым смехом, таким заразным, что Кайсай не выдержал и тоже растянулся в улыбке, правда, тут же схватившись за разбитый лоб, так как натяг кожи на лице, разом отразился на «дедовом благословении», давая понять, что не всё в жизни мёд, бывает и дёготь.

Своих «жён», а с этого момента он стал к ним относится только так и никак иначе, он нашёл за столом. Они сидели рядом друг с другом и о чём-то тихо разговаривали. Кайсай обошёл стол и уселся напротив, сразу же обратив внимание на то, что обе Матёрые зарёваны, до такой степени, будто уж дня три воют тут, напропалую, но увидев улыбающегося рыжего с кровавым рогом на лбу, синхронно прыснули и улыбнулись.

У зарёванной Калли, на лбу нарисовался синяк и Кайсай, почему-то сразу подумал про шелбан от лешего, а тут и он с торца стола нарисовался, собственной персоной, растягивая улыбку от уха до уха, с огромной шишкой на лбу, прямо по центру и тут уже, все разразились истеричным хохотом, тыкая друг в друга пальцем и утирая слёзы, брызнувшие из глаз, притом разрядка была на столько долгой, что Апити пришлось вмешаться, кого-то просто утихомирить подзатыльником, таких как Кайсай и Лепша, а девок пришлось, отпаивать ключевой водой. После чего, все такие красивые и разноцветные, стали прощаться.

Калли и Апити попрощались просто, подержавшись за ручку, а вот перед лешим, чернявая неожиданно встала на колени и чмокнула его в щёку, от чего у деда глаза вылезли на лоб и нежить, даже, покраснела, скосив глаза, на наигранно злого Кайсая, стоявшего рядом, выставившего руки в боки.

Апити и Золотце расцеловались, прям как подруги, при этом Апити, что-то тихо ей нашёптывала, видно давая последние наставления, а с лешим, Золотце, попрощалась, как раз, подержавшись за ручку.

Настала очередь прощаться Кайсаю. Он, распахнув объятия и растянув улыбку, двинулся на лешего. Воздух схлопнулся, и дед исчез. Кайсай хлопнул себя по коленкам, мол, вот досада, тут же повернулся к улыбающейся Апити и обнял её одной рукой, а из второй, сзади свернул кулак, угрожая кому-то не видимому. Апити поцеловала его в щёчку, погладила по голове и проговорила вполне дежурно, но тихо, так, чтоб слышал только Кайсай:

— Не забывай нас.

— Забудешь вас тут, — огрызнулся рыжий, — как не заглянешь, так жизнь кувырком и каждый раз, в разную сторону.

— Будь таким, — неожиданно проговорила еги-баба достаточно громко, что, конечно, для всех стоящих вокруг, было не совсем понятно, но только не для Кайсая.

Он ничего не ответил, лишь печально взглянул в её глаза, тяжело вздохнул, развернулся и зашагал с роковой для него поляны, на следующий виток своей бурной жизни.

Глава сорок девятая. Они. Доклад

Всю оставшуюся, до девичьего царства дорогу, Кайсай находился в странном состоянии растерянности. Разглядывая, то одну, то другую Матёрую, он постоянно гадал над словами Апити. Как эти две непримиримые девы, могут стать его жёнами? Одновременно? По очереди? Что имела ввиду еги-баба?

Против Золотца, он, в принципе, ничего не имел, но Калли! Ненависть к ней в его душе, меньше не стала, как он не старался себя убедить в её добропорядочности. Да, она явно благоволила ему и всю дорогу, то и дело оказывала знаки внимания, взглядами, жестами, проявляя излишнюю заботу и чуткость, к тому же, Апити заявила, что чернявая беременна от него, что она сама, пока, вряд ли знала! Это тоже накладывало свой отпечаток и несколько изменило его точку зрения, на эту грудастую гадину.

По законам поляниц, насколько он узнал, осторожно выспрашивая дев сопровождения, Матёрым, в отличии от прочих воительниц, семьи были разрешены официально и это никак не влияло на их статус. Но с другой стороны, беременность и рождение ребёнка, сказывается на её, так сказать, профессиональной деятельности, тем более, Райс предупреждала обоих, что коли в подоле принесут, то выкинет из Матёрых к какой-то там матери.

Но если так, то зачем Калли это нужно? Что она задумала? А что если, она сознательно легла под него, чтобы забеременеть, и поставив царицу перед фактом, потребует у Райс связать её законным браком, именно с ним, как с отцом ребёнка, помимо его воли и желания? Надо срочно узнать, на сколько это возможно. Только у кого? И зачем ей это нужно? Зачем?

Золотце, весь остаток пути, вообще, выключилась из круга общения. Она о чём-то напряжённо думала и явно не о Кайсае, закупорившись в свою скорлупу непроницаемой недоступности, ни разу, даже не взглянув на него, сколько бы рыжий за ней не наблюдал. Вообще, боевая Матёрая, после разговора с Апити, перестала быть сама собой, а может, наоборот, стала, как раз такой, какой была всегда.

Она резко преобразилась. Такой, он её ещё не знал. В ней не было привычной наигранной стервозности, напыщенного снобизма, как бывало, она стала, просто, настоящей Матёрой боевой орды. Без эмоциональной, расчётливой, думающей. Для неё всё окружение, как бы перестало существовать, или, вернее, стало обыденным и необходимым настолько, насколько требовала обстановка, а обстановка не требовала в этом окружении нужды, поэтому и превратилась, в ничего не значащее сопровождение, размышляющего полководца.

Серьёзная, собранная, целенаправленная. В первые, Кайсай, увидел в ней не деву, а воина. Настоящего, закалённого боями воина, хоть молодого и обворожительно красивого с виду. Впереди скакал полководец, готовый не просто глотку драть в атаке, а расчётливо вести за собой бесчисленные орды.

Она даже внешне резко изменилась, повзрослела. Это было так необычно. Если он раньше подозревал, что Золотые Груди получила титул Матёрой, только благодаря своей родословной, как любимая дочь могущественной царицы, то сейчас, он все прошлые измышления на этот счёт, вынужден был взять обратно.

От неё повеяло некой силой. Она и на коне держалась по-другому, слившись с ним самым естественным образом, и даже, сам конь походку сменил, став более грациозным и изящным. Теперь, Золотце вызывала у Кайсая чувства восхищения, признание безоговорочного лидерства и глубочайшего уважения.

Достигнув Дикого Поля, выяснилось, что сборная орда Агара, благополучно снялась со стойбища и отправилась в свой очередной поход в земли заходящего солнца, делить там, какие-то столы. Только тут, в первые за последние дни, Золотые Груди обратила внимание на молодого бердника, и то, как обратила, она с высоты своего положения и исходя из рационализма, в буквальном смысле, повелела ему проследовать с ними и поставить свой походный шатёр, где-нибудь поближе к их лесу, на что Кайсай, в общем-то, согласился.

Он и без её приказа не собирался оседать тут в гордом одиночестве, наоборот, хотел перебраться в их лес и даже думал спросить, у той же боевой девы, где бы там, поближе, можно было устроиться, только так, чтоб это было вполне безопасно для него, не возбуждая махровых «мужерезок» на крамольные деяния, относительно поселившегося по соседству мужика.

Добравшись до заветного леса — царства поляниц, Кайсай остановился на краю, думая, по наивности, что вот тут они и будут прощаться, но девы въехали в лес, не собираясь останавливаться, а Золотце при этом, даже не оглянулась, только Калли обернувшись, уже издали и на ходу, весело крикнула: «Ну, что встал, догоняй!». Рыжий помедлил, но затем, убедив себя, что он, всё-таки, бердник самой Райс и, наверное, проход для него столь же открыт, как и для Матёрых, тронул Васа и въехал в лес.

Шёл шагом, осторожно, на всякий случай, оглядываясь по сторонам, памятуя о словах Шахрана, сказанных им при его прошлом здесь появлении, что «эти сначала стреляют, а потом спрашивают». Бердник, стараясь всем своим видом показать спокойствие и отсутствие агрессивности, почему-то не собираясь догонять ускакавших вперёд, ожидая, что его, вот-вот, встретят «мужеубивалки» и проводят, как в первый раз, но тут же сообразив, что если не встретят, то он, попросту, не знает куда ехать. Кайсай, разом заметался и принялся искать следы, скрывшихся уже попутчиц.

Комитет по встрече, действительно, объявился в лесу, где-то в средине пути, но девы стояли в стороне и только внимательно и с нескрываемым любопытством, разглядывали молодого воина, но ни приближаться, ни останавливать его не стали.

Только заметив вдалеке большой банный шатёр и ожидавших у его входа Золотце и Калли, уже без лошадей и дев сопровождения, мужчина несколько успокоился, поняв, что, кажется, умудрился не заблудиться и не пасть смертью храбрых от стрел, никогда не промахивающихся поляниц.

Как только он спрыгнул с Васа перед Золотыми Грудями, та, тут же, грозно и даже, где-то недовольно, повелительно высказалась:

— Ну, и что ты там застрял? Я что ли за тебя доклад Матери делать буду?

И не собираясь выслушивать его блеяние в ответ, развернулась неспешно и надменно вошла внутрь. Калли, вполне мило улыбнулась и погладив Кайсая по руке, утешила:

— Не обращай внимания. Толи ещё будет, когда она закуманится. Мужик мужиком.

С этими словами, чернявая взяла его под руку и повела следом за сестрой, продолжая разговор по пути:

— Да, накрутила ей Апити хвост, прям, вторая Райс стала, — неожиданно перейдя на урартский, тихо замурлыкала она, — удивляюсь, как эти две, абсолютно одинаковые бабы, я имею ввиду Райс и Апити, умудрялись сосуществовать вместе, да, ещё дружить, при их то характерах.

— Ну, может быть, это сходство их и роднило, — буркнул Кайсай, так же на урартском, явно раздражённый, всеми последними обстоятельствами своего путешествия.

— У мужчин, да, — продолжила светский разговор на своём родном языке Калли, стараясь быть, как можно мягче и любезнее, — такое возможно, но у женщин — никогда.

Так, мило разговаривая и неспешно пройдя круглый коридор, они подошли ко входу с охраной. Вооружённые девы не дёрнулись, как в первый раз, а лишь напряжённо и с любопытством разглядывали незнакомца, которого под ручку вела Матёрая любавицкой орды. На этот раз и раздеваться не пришлось, они, не останавливаясь, прошествовали мимо стражей под ручку.

Только протискиваясь между охранных огней, Кайсай сунул «стражу-мужерезке» под нос кулак, с перстнем на пальце, от чего, та ощутимо вздрогнула, видимо, не ожидая подобного жеста и округлив глаза, как пить дать с испуга, замерла, мгновенно налившись бордовым цветом. «Эх, с каким бы наслаждением она бы меня прирезала», — подумал тогда Кайсай.

Войдя внутрь, бердник понял, почему никто не раздевался. Баня не топилась и вообще, похоже, была превращена, в некий зал приёма или совещаний. У лежака царицы, на котором та сидела вся в золоте, стояло и сидело несколько золотоволосых дев, а перед ними, стояли, какие-то, два мужика, судя по одежде, очень важные или по крайней мере, дорогие особы. Мужчины в полусогнутом положении, о чём-то не громко говорили.

Золотце, уже поздоровавшись со всеми, подвинула золотоволосых дев и расселась на своём законном месте, справа от Матери и судя по позе, просто, отдыхала, не интересуясь темой данного собрании.

— Может мы не вовремя? — почему-то по-персидски спросил бердник у Калли, пытаясь освободиться от её руки.

Но не тут-то было. Чернявая, только ещё сильнее вцепилась в его руку и прижимаясь к нему своей большой и мягкой грудью, как бы для того, чтобы сказать ему на ушко, ответила, но только опять по-урартски:

— Витязь, ты прошёл такой ритуал, что тебе можно, теперь, присутствовать при любом разговоре здесь, даже, если мы говорим о своём, чисто женском и интимном.

Она демонстративно рассмеялась, подводя его к группе гостей, которые разом прекратили беседу, поднялись на ноги и все, с удивлением пялились на сладкую парочку, вальяжно обходящих пузырчатый камень силы.

Калли отцепилась от рыжего, только когда подвела Кайсая вплотную и ритуально поприветствовав присутствующих, поздоровалась и поцеловалась с царицей, после чего, устало плюхнулась на своё место.

С их приходом, гости и золотоволосые, среди которых Кайсай впервые увидел Райсовых вековух, как-то, скоропалительно и сконфуженно откланялись, и все, как один, удалились. Рыжий, проводя их взглядом до выхода, повернувшись к царице, низко поклонился и видя улыбающееся лицо степной царицы, в котором читалась неподдельная радость от лицезрения его особы, в нём неожиданно проснулся прежний Кайсай, и он тут же, не преминул позубоскалить, притом, за одно и блеснуть своими познаниями языков:

— Будь здрава, царица Райс, — начал он по-персидски, вальяжно и на распев, — да будут благословенны твои дни и ночи, и радуют тебя, дети твои, — с этими словами, он поочерёдно взглянул на мило улыбающуюся Калли и ехидно скривившуюся и отвернувшуюся от него Золотце, — по твоему царскому указу, кой знаком судьбы был воспринят рабом твоим, изнасилован я был ордой девичей, до потери сознания.

Райс залилась искренним смехом, давая понять, что она прекрасно понимает этот язык и при этом, запустила одну из своих подушек в зубоскала, которую он тут же поймал, подмял себе под задницу и уселся на неё, поблагодарив, за столь ценное подношение, но поблагодарил уже, на родном языке. Тем не менее, царица заговорила с ним на урартском, всё так же, благосклонно улыбаясь:

— Я смотрю, мой мальчик, Калли хорошо сделала своё дело. Как тебе Терем? Понравилось?

— Как тебе сказать, царица, — начал отвечать он ей так же по-урартски, укоризненным взглядом посматривая в сторону Калли, — Калли, например, не только выполнила всё, что от неё требовалось, но и кажется, перевыполнила всё, что смогла.

— Вот как? — снисходительно проговорила Райс на том же урартском, повернувшись к своей приёмной дочери и в её взгляде, бердник узрел некую тревогу, а может и догадку.

Чернявая несколько стушевалась, но промолчала, а затем, скривившись, вернула укоризненный взгляд Кайсаю, одними глазами обвинив его в мелком и недостойном для мужчины предательстве. Рыжий стушевался взаимно и подумал, а надо ли говорить царице о беременности Кали и двойном замужестве, предсказанном Апити? Может немножко подождать? Или действительно, совсем утаить? Никто же не знает, о чём он говорил с еги-бабой наедине. Моментально обдумав это всё, бердник решил прикусить язычок на эту тему.

Разговор вёлся на урартском и Золотце, ничего не понимая, лишь следя за их напряжёнными и кривящимися лицами, заметно нервничала, но сделать замечание Кайсаю, а тем более маме, по этому поводу, всё же не решилась.

— Твоя просьба исполнена, — выпалил рыжий, нарушая зловещее молчание и недоброе переглядывание, сам при этом, потупив взгляд, — извинения Апити принесены, как ты и просила.

Говорить про Апити с царицей, ему, всё так же не хотелось, как и раньше, но это первое, что пришло в голову из отвлечённого, что могло резко поменять неблагоприятный ход дальнейшего разговора. А тут ещё, ему на помощь пришла Золотце:

— Мы видели её Матерь, — сказала она с таким тоном, будто видеть её, означало, что «всё пропало».

Райс резко перестала подозрительно сверлить Калли и явно заинтересованно обернулась к Золотцу.

— Ты её видела? — переспросила Райс, распахивая свои красивые не погодам глаза, делая ударение на слове «ты», не то, с высшей степенью удивления, не то, не веря собственным ушам.

— Да, мама — глухо подтвердила Золотце, в миг становясь самой покорностью и переводя взгляд на Кайсая, добавила, как бы говоря, что здесь лишние уши, — но это личное.

Эти, казалось бы, ничего не значащие слова, неожиданно произвели странный, по соображению бердника, эффект, противоречащий недавнему утверждению Калли, что он может присутствовать здесь, при любых разговорах. Чернявая вздрогнула, резко выпрямилась, с удивлением посмотрев сначала на Золотце, затем на царицу и тяжело вздохнув, стала подниматься с полога, при этом мельком кинув Кайсаю:

— Пошли.

Кайсай, ничего из происходящего не понял, но последовал примеру чернявой, тоже поднявшись на ноги. Как выяснилось позже, такой диалог, был из рук вон выходящий. И то, что Золотце назвала при посторонних царицу мамой, для всех присутствующих, служил неким сигналом, что всем необходимо покинуть помещение, потому, что начинался семейный разговор, других ушей не касающийся. Калли сама не редко пользовалась подобным приёмом, когда о её разговоре с царицей, не желала распространяться и делиться ни с кем.

— Ты полагаешь, что им не следует знать? — неожиданно спросила Райс у дочери, но в место Золотца ответил сам бердник.

— Матерь, ты, прости меня, но когда Апити говорила с Ариной, то меня выгнала, а значит то, о чём она с ней говорила, моих ушей не касается.

Он замер и напрягся, как пружина, потому, что при слове «Арина», все трое дёрнулись так, что он даже решил, что они, сейчас, одновременно кинутся на него и зацарапают. Вновь наступило, какое-то, натянутое молчание. Напряжённое. Кайсай смотрел ровным, немигающим взглядом на Райс, соображая, что опять опростоволосился. Райс, разглядывала бердника бегающим по нему взглядом, явно обдумывая, что и как сказать. Золотце прожигала в нём дыру и казалось, вот-вот заплачет, от нахлынувшего на неё негодования. Наконец, царица решилась:

— Я не буду тебя спрашивать откуда. Догадываюсь. Но прошу, больше никогда не называть её так.

— Я услышал тебя Матерь, — ответил Кайсай, низко поклонившись, — никогда. Я прошу разрешения, побыть некоторое время между шатрами, а если понадоблюсь, позовёте.

— Хорошо, — уже спокойно произнесла царица, явно довольная бердником и его поведением, а может и своим решением, так легко сгладив очередной конфликт, который, мог разразиться прямо у неё на глазах.

Кайсай вышел в след за Калли, по пути обдумывая, о чём ему сейчас предстоит, с этой обиженной ведьмой разговаривать, но на его удивление, чернявая не осталась в меж шатровом проходе, а вышла из бани совсем, даже не обернувшись на него.

Он остался один. Сначала, несколько растерялся, не понимая, что делать и как себя надлежит вести в данной ситуации. Затем, хотел было завязать разговор с двумя стоящими на посту поляницами, но ничего из этого не получилось. Одна из них знаком показала, что разговаривать им запрещено, на что Кайсай, в очередной раз, восхитился вслух, как у них тут всё строго и отойдя в сторонку, уселся на землю, упираясь спиной на шест придающий жёсткость внешнему шатру, закрыл глаза и задумался.

Начал он с того, что принялся укорять себя за несдержанность. Что-то, в последнее время, у него всё валится из рук. Делает всё не так, говорит всё не то. Что-то, вообще, с ним не так и надо бы встряхнуться и вспомнить, что он, в первую очередь, воин бердник. Он попытался выбросить всё из головы и расслабиться. Но это удалось ненадолго. Мысли полезли в пустую голову с новой силой.

Конечно, ему было очень любопытно узнать, что же такого наговорила Апити Золотцу, но с другой стороны, он был, почему-то, абсолютно уверен, что там не было ничего, что касалось бы его. Вряд ли, Апити, стала бы посвящать Матёрую, в их с Кайсаем отношения и тем более, рассказывать о своей беременности, зная, что крайне ревнивая золотая дева, станет в будущем его женой, а в этом рыжий, уже был уверен, правда, не знал, как это возможно и как скоро, но это, как-то, обязательно произойдёт.

Интерес к тому, что сказала Апити, у Кайсая возник ещё с самого начала, когда он увидел, как под воздействием сказанного, изменилась Золотце по дороге. Но сколько б он не предполагал, всё равно на ум ничего не приходило. Затем подумал о Калли, внимательно перебирая в памяти её слова, поступки. Но сколько бы он не думал о ней, опять всё упиралось в некую Шамирам. Где и у кого о ней узнавать? Кругом одни тупики.

Дальше, взялся за саму Райс. Эта женщина, продолжала оставаться для самой большой загадкой. «А интересно, как она себя поведёт, когда всё узнает?» — подумал рыжий и тут же сам себе ответил, — «да, просто, прибьёт меня. Я бы точно на её месте прибил». Подобный расклад мыслей и соображений, не очень обрадовал бердника, и он сам по себе подобрался.

Дальнейшие мысли рыжего были заняты собственной безопасностью. Он придумывал самые немыслимые способы убийства себя любимого и сам же их предотвращал. Так продолжалось очень долго. Потом, неожиданно, Кайсай вновь вернулся к образу Золотца. При том, это произошло, как бы само собой, непроизвольно и что-то так размечтался, так увлёкся этой красавицей, что не заметил, как в коридор вышла его мечта воплоти и почему-то очень тихо, еле-еле, как будто, чтобы только она слышала, позвала бердника.

Но так как он, естественно, не ответил, то подошла к нему и села рядом. Это оказалось столь неожиданно, что воин с испуга, автоматически прикусил язык и вскочил в заторможённом мире, выхватывая кинжал, но тут же, осознав, кто к нему подсел, отпустил язык, объявившись с оголённым оружием, прямо перед девой. Золотце, лишь распахнула свои глазища, но не дёрнулась, а вот охрана, лихорадочно заметалась в панике, видимо, совсем не соображая, что им надлежит делать в данной ситуации.

— Цыц, — прицыкнул на них бердник грозно, вставляя кинжал в ножны и видя, что те замерли в нерешимости, скомандовал, — стоим молча.

С этими словами, он присел рядом с золотоволосой, которая продолжала таращится на него огромными зелёными глазищами. В этот момент, что-то с ним произошло. Кайсай, разом забыл обо всём, что думал и просто, утонул в её обворожительных очах. Как давно, он не был с ней так близко. Они сидели рядом, касаясь плечами, повернув голову друг к другу и просто смотрели в глаза. Постепенно, зелень этих колдовских чар подёрнулась влажной пеленой, и она неожиданно нежно и с некой долей грусти, спросила:

— Что ты задумал, Кайсай?

Рыжий, почему-то, без объяснений, сразу понял, о чём она спрашивает. Почему? Он не знал. Просто, понял и всё.

— Я хочу тебя видеть, слышать, чувствовать. Я хочу тебя. Я поставлю шалаш на краю леса у реки и буду ждать. Придёшь?

— Нет, — тут же, почти шёпотом ответила она и слеза выкатилась из изумрудного глаза, медленно устремляясь по раскрасневшейся щеке.

— Почему? — спросил он шёпотом и сам почувствовал слёзы в собственных глазах.

Она не ответила, но и глаз не отвела.

— Я же сохну по тебе, с самой первой нашей встречи, а когда ты поцеловала меня на переправе, я, вообще, умер для всех, кроме тебя.

— У нас с тобой ничего не получится, — шептала она, слёзы катились уже ручьями, — ты — бердник, я — Матёрая. Тебе же нельзя никого иметь за душой, чтоб никого не было жалко оставлять на этом свете. За мной же девы, которые верят в меня и которых, я не могу, вот так взять и бросить.

— Я знаю, — уже откровенно плача прошептал он в ответ, — ты, даже не представляешь, насколько хорошо я это знаю, но только поделать с собой ничего не могу. Я гоню тебя из головы, стараюсь избавиться, но ты околдовала меня, и я бессилен перед твоей красотой. Хочешь я умру?

— Нет, — она отвела глаза и утёрла лицо ладонями.

Кайсай сделал тоже самое и отвернув от неё голову, уставился на стену шатра. Какое-то время они сидели молча.

— Я всё равно буду ждать тебя, — прошептал Кайсай, как бы самому себе, — всю жизнь буду ждать, если понадобиться.

— Золотце, — неожиданно окликнула вышедшая в коридор золотая царица, — я, кажется, послала тебя за Кайсаем.

Дева соскочила и тут же низко опустив голову, пряча заплаканное лицо, быстро прошмыгнула мимо Матери вовнутрь. Кайсай поднялся, но никуда не побежал и прятать лицо не стал, а как побитая собака, зарёванный, словно красна девка, взглянул в глаза Райс. Та, тут же шагнула на встречу и преградила ему путь. Взгляд её был до такой степени не понятен, что рыжий, даже не стал его разгадывать.

Ему, вдруг стало так тяжело и обидно, что он не придумал ничего лучше, чем не спеша вынуть кинжал, из ажурного оклада и приставить его себе к горлу, освобождая рукоять и предлагая её Матери. Это была не показуха покорности. Он действительно хотел умереть, так, как в этот момент, не представлял себе жизнь без Золотца.

Он в одночасье, наконец-то, осознал, что безнадёжно влюблён и что взаимная связь невозможна, напрочь забыв о предсказаниях еги-бабы. Мука её отказа и безысходность, разом навалилась на молодого бердника с такой силой, что все испытания, выпавшие ему в жизни до этого, показались простым поглаживанием по голове.

Царица взялась за рукоять кинжала и осторожно вытянула его из руки раскисшего воздыхателя, второй рукой подняв его голову за подбородок, пристально посмотрела в залитые слезами глаза Кайсая.

— Откуда ты взялся на мою голову? — тихо спросила она сама себя, — пойдём ка, погуляем, — предложила царица, отдавая Кайсаю кинжал и разворачивая его за плечо, к выходу из шатров…

Глава пятидесятая. Она. Царица — она и в степи царица

Ещё встречая торговую делегацию из жарких стран, что прятали свои города за песчаными пустынями, представлявшую из себя двух солидных торгашей, прибывших к Агару с караванами, но не убравшихся восвояси после торгов, а настойчиво добивающихся аудиенции у Царицы Степей, Райс была не в настроении. Она, всё же была вынуждена их принять, чтобы, как можно быстрее и по возможности мирно, не вызывая у них подозрения, избавиться от ник, пока те не успели разнюхать, что Матерь не повела свои орды в общий поход Агара, а осталась.

Приняв их, Райс постоянно поторапливала торговых послов, мол, ей ещё догонять орду, так что рассиживаться некогда. Торгаши были очень подозрительны. Ничего такого, что объясняло бы их задержку у стойбища и такое настойчивое требование о встрече, они не продемонстрировали. Их предложения были стандартны, хотя, в некоторых вещах, были для Райс вполне прибыльны, но не более.

Когда в зале переговоров, неожиданно появилась, по-боевому настроенная Золотце, Райс с облегчением проговорила собравшимся, будто только это её задерживало от предстоящего похода:

— Ну, наконец-то, объявились, — и обращаясь к старой ведунье, добавила, — Русава, готовь сбор ордам в поход.

Ведунья, даже глазом не повела, что, мол, это, вообще-то, не её ума дело, а, наоборот, склонив в поклоне голову, схватила свою клюку, покряхтела для антуража и зашаркала к выходу, всем видом показывая гостям свою полную решительность, мигом поднять все девичьи орды в поход на супостатов.

Её золотоволосые коллеги, Матёрые орд и приближённые советчицы, последовали следом, но толи не посмели обогнать старую, толи ещё по каким-то причинам, но выходили крайне медленно, успев при этом, по очереди, поздороваться с Золотцем и внимательно рассмотреть влюблённую парочку, вошедшую за ней следом.

Торговые гости, хоть и не выгнанные прямо, но оказавшись сообразительными, тут же пристроились к общей куче на выход, так, похоже, и не поняв, чем же закончились переговоры. Заключили они договор на поставки или нет?

Но интересоваться этим, посчитали неправильным, да и их, похоже, больше заинтересовали прибывшие, которых заезжие гости, очень внимательно рассмотрели и если девы в этом царстве, были особи привычные, то вот молодой человек, так вальяжно и при оружии, расхаживающий по святому месту, их очень заинтересовал. А когда украдкой оглянулись, уже из прохода, то однозначно, по радушной улыбке золотой царицы, поняли — этот молодец, кто-то, очень особый и не плохо бы навести о нём справки.

С одной стороны, Райс была рада видеть дочь, что позволяло ей избавиться от надоевшего уже посольства, которое однозначно занималось сбором разведданных для её врага, но с другой, вид её, несколько насторожил царицу, а когда в баню завалилась Калли, повиснув на молодом берднике, насторожённость переросла в первые признаки тревоги.

Симпатичный ей рыжий балагур, несколько развеял тревогу своей весёлой речью, но тут же и напряг, намекая на то, что Калли, всё же воспользовалась своим доминирующим положением в Тереме и эта новость, наконец, нахлынула на Райс, почему-то, ожидаемой волной тревоги.

Это обстоятельство беспокоило вдвойне. Она никогда раньше не замечала подобного отношения Калли к особям противоположного пола. Наоборот, мужчины для неё, были нелюдями. Даже ниже животных. И это была не игра на публику, а внутренний фундамент её сущности, непонятно кем и для чего заложенный в ней с детства, а может быть и с рождения.

Дева прекрасно знала свою особенность и скрывала эту извращённую наклонность, пытаясь выглядеть, как все, но артистка из неё, была никудышная и Райс не представляло труда, видеть её истинную сущность, по отношению к мужчинам. Матёрая любавиц, отличалась своей, не знающей границ жестокостью и бессердечностью к судьбам и к самим жизням «яйценостных».

Во-вторых, Калли не могла не знать отношения Золотца к этому молодому воину, уж больно явно, золотоволосая Матёрая, выражала свои чувства к нему и это говорило о том, что, или приёмная дочь сознательно злит родную, нарываясь на конфликт, который, пока, непонятно зачем ей понадобился или положила глаз на этого мальчика для каких-то своих, корыстных интересов. Вот только в то, что Калли влюбилась в Кайсая, царица определённо на верила.

В любом случае — драки между девочками, не избежать и Райс, сверля Калли взглядом, думала не о том, что та творила, а о том, что нужно побыстрее избавляться от «рыжего недоразумения». Только вручив ему золотой ярлык, она хоть как-то, сможет избежать семейного побоища. Ну, или оттянуть его на неопределённое время.

Хотя, тут же про себя, высказалась в благодарность этому рыжему пройдохе, резко переведшему тему разговора на стезю, куда более значимую для неё. И даже тот момент, что Кайсай назвал её девочку запретным именем, царицу не очень обескуражил, каким-то внутренним чутьём осознав, что скандала с дракой по поводу этого, между Золотцем и им, сейчас, да и впоследствии, не будет.

Когда Калли и Кайсай покинули зал, она с облегчением вздохнула, но лишь из-за того, что у неё появилось время обо всём этом, спокойно подумать. Поэтому, оставшись с Золотцем наедине, она не торопила её с рассказом, а какое-то время задумчиво расхаживала перед дочерью, туда-сюда.

Наконец, остановившись прямо пред ней, потребовала:

— Рассказывай.

Та, для начала, сделала вид, что задумалась о чём говорить, хотя, было видно, что для себя она, уже давно проиграла в голове все перипетии своего повествования, заранее решив, что и как говорить и о чём умолчать. Да, и рассказ показался Райс какой-то скомканных и невнятный, что лишь лишний раз подкрепил подозрение, что дочь что-то скрывает.

По не писанной женской традиции, начала Золотце, что называется, с одёжки.

— Вообще, эта развратная особа, сначала, меня, просто взбесила, — приступила к повествованию дева, злобно скривившись, вспоминая лесную ведьму, — представляешь, мама, она без зазрения совести, при всех ходит голой.

— А тебя что, совесть мучит, когда ты при всех раздеваешься? — как бы между прочим поинтересовалась царица, тем не менее, внимательно рассматривая взволнованное выражение лица Золотца.

— Ну, я-то раздеваюсь там, где положено, — выразила своё недоумение вопросом молодая Матёрая, — а эта, вообще, похоже не одевается никогда. И гостей встречает голой, и за стол сажает голой, и…

— Красивая, дрянь? — неожиданно перебила её Матерь, не дав досказать, где ещё та ходит голая, при этом загадочно улыбаясь.

Золотце несколько замешкалась, но врать не стала, а склонив голову тихо подтвердила:

— Да. Притом, выглядит очень молодо. Если б ты не сказала, что она с тобой ровесница, никогда бы не подумала. Почти мне ровня, по крайней мере, издали. Да и не в этом дело. То, что голая ходит, наплевать, но ведь она, при этом, ведёт себя развратно. Мало того, что при доме лешего держит для услады, так и об Кайсая все титьки истёрла.

— Леший? — удивилась Райс, но видимо сообразив, что дочь начала не сначала, а уже где-то со средины, остановила её, — стой, стой. Ты с начала начинай. Где вы её нашли, как встретили и при чём тут леший.

— Так она ж в лесу живёт, — удивлённо вытаращившись на маму, проговорила она, но видно вспомнив, что та, вообще про неё ничего не знает, начала объяснять подробней, — она еги-бабой в лесу сидит. Избушка у неё, недалеко от того места, где Кайсай у Деда проживал. Поэтому, наверное, этот рыжий и знает её хорошо.

При этом подозрении, дева скривилась недовольно. Но мама её одёрнула, присаживаясь рядом и обнимая дочь за плечи:

— Да, ты ревность то свою, придуши. Толком рассказывай. Как она в еги-бабах то оказалась?

— Не знаю, не спрашивала, — встрепенулась Золотце услышав замечание, — только, больно, странная она еги-баба. Я, обратной дорогой всё думала, да, сопоставляла и выходит, что живёт-то она в лесу еги-бабой, только таковой не является на самом деле. Мы, когда на поляну к ней вышли, голову даю на отсечение — поляна пустая была. Я всё внимательно осмотрела, а потом раз, оборачиваюсь, а уже изба стоит со столом, накрытым, и она, якобы уже заждалась в нетерпении. Я таких чудес, что-то не припомню, даже за ведьмами с колдуньями.

— Во, как? — задумчиво произнесла Райс себе поднос, как бы думая вслух, — теперь понятно, почему её никто найти не мог.

— И у неё нежить в услужении, — продолжала тем временем Золотце, — леший даже не скрывается. А может и не один он у неё.

— А что за леший? — спросила Матерь, тем временем, но по её лицу было видно, что она напряжённо о чём-то думает и вовсе не о том, о чём спросила.

— Да, обычный дед, такой, маленький, — начала дева, но тут же встрепенулась, вспомнив первую встречу, — хотя, нет. Когда нас на краю леса встречали, то он был таким чудищем огромным, мама дорогая, я от одного вида чуть не обмочилась.

Дальше она принялась в красках описывать, что это было за чудовище и как её колотило. Райс не останавливала дочь, но и не очень интересовалась сказанным, продолжая задумчиво смотреть куда-то в глубь бани, затем неожиданно спросила:

— А как тебе её узоры?

Золотце споткнулась в расписывании нежити, посмотрела, странно как-то на маму и в удивлении подняла брови, будто только что вспомнила то, на что сначала не обратила внимание.

— Узоры? — зачем-то переспросила дева, — да, узоры были, но такие блёклые, что я, как-то, даже не обратила на них внимание. У неё всё тело, как бы, отливает зеленью с голубизной. Приятный такой, мягкий оттенок, и очень тонкий. Такое ощущение, — задумчиво продолжала она, — что Апити, что-то делала, чтоб никто внимание на её узоры не обращал. Вот ведьма.

— Как попали-то к ней? — задала Райс следующий вопрос, усмехаясь на реакцию дочери.

— Да, просто, — продолжила повествование Золотце, — остановились у развилки одной. Кайсай, наглая морда, поехал в лес, а нам велел ждать его. Я сразу, каким-то чутьём поняла, что он к ней собрался, а тут и она сама на краю леса нарисовалась со своим чудовищем. В гости позвала. Калли, сразу побежала, как узнала, что Кайсай с лешим этим знаком. Сдался ей этот леший. А я, как увидела её голой, прям в никакую себя силой не могла заставить с ней общаться.

— Но пересилила, — констатировала мама, ехидно улыбаясь дочери.

— Должна была, поэтому и пересилила, — чуть ли не торжественно огрызнулась дева, — не знаю. Понимаю, что для тебя она, что-то важное и отец тут не причём. Да, ты и не говорила всей истины о ней, ведь правда?

— Правда, — созналась Райс, и улыбка её исчезла, — твой отец, может быть и при чём, но основная причина, по которой мы расстались, я, думаю, другая. Но важна она для меня не только, как бывшая подруга. Она важна, как провидица, без которой мне не справиться с врагом. И то, что ведунья наконец объявилась, даёт мне надежду, что у меня всё получится. Апити, моя вторая половинка, данная мне Троицей. Понимаешь?

— Не очень, — растеряно ответила Золотце, с опаской наблюдая, за разом посерьёзневшей Матерью, глаза которой опасно почернели.

Наступила пауза. Золотая дева подобралась, насторожилась, смотря на чернеющую царицу, а та, отведя взгляд в сторону, напряжённо думала, явно о чём-то не хорошем. Наконец, Матерь встрепенулась, обмякла, отпустила плечи дочери, вновь поднимаясь на ноги и принимаясь расхаживать, проговорила:

— Ладно. Что велела передать?

— Она, сначала, долго расспрашивала, — неуверенно продолжила свой рассказ Золотце, — о тебе, обо мне, о Калли, а потом сказала, что всё идёт, как надо, и чтобы ты с пути не сворачивала, а доделала, как задумала. И ещё сказала, что исчезла, потому что перестала быть нужной. Только я не совсем поняла эти её слова, но именно это заставило меня понять, что ваши отношения не так просты, как ты мне рассказывала. А в самом конце, предупредила, чтоб ты её не искала, так как ей больше в том лесу, делать нечего, и она пойдёт, пошатается по миру. А коль что не так пойдёт, то сама тебя найдёт.

— И всё? — недоверчиво спросила Райс, останавливаясь и пристально вглядываясь в смущённое лицо дочери.

— Да, всё, вроде, — буркнула та себе под нос, явно смущаясь и даже не смея смотреть маме в глаза.

— Ох, врёшь, — осекла её мать, — Золотце, я ж тебя насквозь вижу. Врать-то, так и не научилась.

— Ой, да, за рыжего она вся из переживалась, — не выдержала напора дева и с вызовом выпалила матери, — предупредила меня, да, ещё и пригрозила, гадина, чтоб я его не обижала, видите ли, как будто я только этим и занимаюсь. Этот сволочь, сам кого угодно обидит. И вообще, она как-то странно с ним обращается, не то, как мать к любимому сыну, не то, как любимая к суженному. Мне так показалось, что второе.

Закончила она свою речь, эмоционально вскакивая на ноги и тоже подражая царице, принялась расхаживать мимо неё, туда-суда.

— Ладно, остынь, — попыталась успокоить Матёрую царица, — иди-ка лучше позови сюда, этого рыжего, всеобщего любимца.

Золотце остановилась, посмотрела укоризненно на маму и пошла исполнять её повеление.

Тем временем Райс задумалась. Как-то, все эти события, связанные с детьми, с Апити, Кайсаем, выбили её из колеи. В голове, с их появлением, начало твориться нечто невообразимое — сено с соломой. Что к чему, почему, не поймёшь. Всё, как-то, перепуталось, переплелось и не сообразишь сразу, куда бежать, за что хвататься. Она хотела даже за Русавой позвать, но вовремя остановила себя, почему-то решив, что, впутав ещё и её суда, со своими старческими суждениями, она совсем запутается, хотя, куда уж больше.

Странно. Но до приезда дочерей, Райс считала самой важной своей задачей последнего времени — во что бы то не стало, найти Апити. Она, почему-то, была уверена, что это, как раз, то недостающее звено в её жизни, которого ей так не хватало, но вот после встречи, она потеряла всякий интерес к свой бывшей подруге, неожиданно осознав, что и без неё жизнь идёт свои чередом и никакого потерянного звена, в ней нет!

И это, неожиданно сделанное открытие, что Апити, исчезла в своё время потому, что, просто, стала в её жизни ненужной, резко перевернуло ориентиры Райсовых устремлений. А вот этот клубок, что свернулся с появлением рыжего мальчика, действительно, имеет значение и очень важное и для неё, и для её цели.

Она ещё раз попыталась успокоиться, взять себя в руки, решив основательно подумать потом, куда ведут нити этого мальчика и её дочерей и какую роль им отводит Троица, в достижении предписанной самой Райс стези.

Тут она встрепенулась, в решительности действовать именно таким путём и с удивлением осознала, что думает уже довольно долго, а вот Золотца с Кайсаем, до сих пор нет. Царица, почувствовав неладное, направилась на выход и там же в проходе остолбенела, узрев воркующую парочку. Она чисто автоматически окликнула дочь и когда та, вскочив, прошмыгнула обратно в баню, остолбенела вторично, увидев зарёванного воина.

Ей вдруг нестерпимо стало их всех жалко. Она, даже сама не ожидала от себя такого. И Золотце стало жалко, и Калли и этого девичьего угодника, что представил к своему горлу кинжал. Мальчишка ведь совсем. Какие-то неведомые силы пробудили в ней давно забытое материнство. Это было ещё удивительней, что она, по сути, никогда этим, особо не страдала, будучи с рождения нацеленная, исключительно на войны и царствование. Видно давал знать о себе возраст и огромный жизненный опыт. В «войнушки» навоевалась, да, и «нацарствовалась» уже до оскомины. Потянуло на что-то вечное, сентиментальное.

Райс не стала бороться с этим нахлынувшим чувством, а наоборот, чисто интуитивно решила, что с этим мальчиком, нужно поговорить просто, как мать, которой рыженький пострел, считающий себя великим воином, скорее всего, отродясь не видел, но о которой никогда не забывал.

И повела она его для разговора, не к зарёванной дочери, а на свежий воздух, взяв Кайсая под руку и медленно прохаживаясь вокруг банных шатров.

— Ты не смотри на то, что я вся в золоте и колдовских узорах, Кайсай, — начала она задушевно и в «доску по-свойски», — да, я царица, да, я колдунья, но в первую очередь, я мать и баба. Так уж мы устроены. И меня очень волнует судьба моих дочерей, а с некоторого времени и тебя, раз уж ты, впутался в наш змеиный клубок.

На Кайсая, действительно, произвело впечатление и её поведение, такое тёплое, ласковое, и её речь. Он даже забыл, что прохаживается под ручку с Царицей Степей, великой и ужасной колдуньей, которая одним желанием может вытянуть из него жизнь без остатка, он увидел в ней лишь мать и ему так захотелось иметь рядом такую же, свою. Расчёт царицы оказался полностью верным.

— Давай, рассказывай, что у тебя с ними, — продолжила она в том же материнском тоне, — вместе подумаем, как из этого выпутываться.

— А что рассказывать-то, — неуверенно, но и не запираясь, проговорил он.

Тем временем, Кайсай лихорадочно соображал, стоит ли теперь в этих обстоятельствах раскрывать секреты, а если раскрывать, то стоит ли все? Ну, то, что он про Апити и их ребёнка промолчит, в этом сомнения у него не было. Про Золотце, можно, признаться. Ведь, наверняка она догадывается. А вот про Калли, пожалуй, даже обязательно стоит поговорить.

Всё это время, что он обдумывал, Райс его не торопила и не прерывала его размышлений, продолжая вести по кругу. Взвесив все «за» и «против», рыжий решился попробовать:

— Апити… — начал он неуверенно и запнулся, как бы ещё сомневаясь в правильности принятого решения.

Но тут, его неожиданно прервала царица:

— Апити, мне больше не интересна, — сказала она, каким-то чутьём понимая, что Кайсай, толи связан с еги-бабой каким-то зарочным словом, толи есть какие-то другие причины, но он всегда неохотно говорит о ней и Райс решила, вернее, попыталась освободить его от необходимости говорить о лесной ведьме, — кстати, знаешь, что она передала мне?

Молодой бердник вопросительно посмотрел на золотую царицу.

— Да, ничего особенного. Она сказала, что я прекрасно справилась и без неё и всё делаю правильно, — она сделала паузу, ласково посмотрев в глаза рыжего и усмехнувшись добавила, — только это, я и без неё знаю. Так что, я освобождаю тебя от необходимости говорить о ней.

— Да, я не про то, — тут же стушевался Кайсай, отворачиваясь от её насмешливых глаз, — она мне, про меня и твоих дочерей поведала, притом, наедине, и девы об этом ничего не знают.

— Вот это уже интересно, — продолжая улыбаться, мягко поинтересовалась Матерь, — и что же?

— То, что они обе станут моими жёнами, — выпалил он, не то со злостью, не то обречённо.

Райс, от такого заявления, разом остановилась и развернула его лицом к себе, заглядывая ему в глаза, как бы проверяя, не врёт ли, при этом, продолжая загадочно улыбаться.

— Как это?

— Да, кто его знает? — буркнул под нос рыжий, пряча глаза в землю, — толи одновременно, толи по очереди, она не уточнила.

Реакция Райс, для бердника, оказалось неожиданной. Она, отцепившись от него, вдруг залилась от смеха, сгибаясь в три погибели, а отсмеявшись, обхватила его двумя руками и наклонив его голову, сначала прижала к своей груди, а затем отстранив, чмокнула в лоб.

— Так это ты мне, выходит, двойной зять будешь? — не унималась она, вытирая выступившие слёзы.

— А чему ты развеселилась, Матерь, — в изумлении и негодовании, взвился Кайсай, — мне, вот, не до веселья. Они, либо порвут меня, либо передерутся, а после всё равно порвут, только по одиночке.

Райс опять согнулась в очередном приступе хохота. Рыжий её не успокаивал, но и не добавлял больше, давая время высмеяться и успокоиться. Наконец, она перестала хохотать, но продолжая растягивать губы от уха до уха, проговорила:

— Да, попал ты мальчик. Ну, ничего, в случае чего, прячься за меня. В обиду не дам. Я этим козам, рога то быстро пообломаю.

— С Золотцем, я бы с удовольствием связал свою жизнь, Матерь, да, не могу, — продолжил изливать своё горе Кайсай, — как бердник, не могу. Не имею право оставлять за спиной то, что жалко будет терять. Я это понимаю. Она это понимает. Так что, тут всё грустно, а вот с Калли, я, пожалуй, вынужден просит твоей помощи.

Райс перестала улыбаться и даже остановилась, внимательно посмотрев на своего «двойного зятя».

— Я не понимаю, что ей от меня нужно и что она затеяла, — ответил он на не заданный царицей вопрос, — это не порыв души, как у меня с Золотцем, а продуманная и заранее заготовленное деяние. Теперь, я в этом, точно уверен. В Тереме, в место того, чтобы отдать меня девочкам-зайчикам, она взялась за меня сама и сделала всё, чтобы забеременеть.

— Ей это удалось? — настороженно спросила Райс, будто мужчина, как должное, обязан знать, удалось ей это или нет.

— Да, — не задумываясь ответил рыжий, — Апити сказала, но только так и не объяснила, зачем Калли это было нужно.

Тут задумалась Райс. Что-что, а вот этого царица, пожалуй, даже не ожидала. У неё возник сам собой, абсолютно тот же вопрос, которым мучился Кайсай:

— Но зачем ей это надо?

— Не знаю, — тут же ответил Кайсай, хотя его, по сути, никто не спрашивал, ибо Матерь задала вопрос сама себе, — но сдаётся мне, — тем не менее продолжил мужчина, — что это, как-то связано с некой Шамирам. Тебе ни о чём не говорит это имя?

В ответ он лишь лицезрел распахнутые от удивления глаза царицы.

— Шамирам? — переспросила она с нажимом.

— Да, — замялся бердник, — я не уверен, конечно, но моё предчувствие, постоянно подталкивает меня к тому, что её действия подчинены некой цели, которая в свою очередь, связана с этим именем. Кто такая Шамирам? Ты знаешь что-нибудь о ней?

— Конечно, — с тревогой ответила Райс, в одно мгновение превращаясь из любящей матери, во властную Царицу Степей и уходя в глубокое раздумье, отворачиваясь от Кайсая и заложив руки за спину, продолжая шествовать дальше, уже не обращая внимания на спутника.

В таком порядке и полном молчании, они сделали полный круг вокруг шатров. Царица больше ни о чём не спрашивала, Кайсай перебивать её размышления, не решался.

Наконец, Райс остановилась и смотря берднику в глаза, проговорила:

— Шамирам — великая царица мира в древности. Видимо её слава, вскружила голову девочке, и она решила повторить её подвиг.

— Она хочет стать царицей мира? — не веря сказанному переспросил рыжий.

— Хочет, — ехидно усмехнулась Матерь, — да, перехочет.

— А я-то тут при чём? — продолжал недоумевать Кайсай, — я-то каким боком ей в этом помощник и тем более этот ребёнок?

— Не знаю, — задумчиво произнесла Райс.

Она солгала. Всё она уже прекрасно поняла и осознала, зачем Калли, вернее Зарине, как правильно её теперь будет называть, понадобился этот мальчик. Райс, тут же вспомнила, что из тридцати двух любавиц орды Калли, двенадцать находились на задании в разных уголках, интересующего, Царицу Степей, мира, притом, восемь из них, как раз, в империи созданной Асаргадом.

Она не исключала и тот момент, что после последнего пребывания Калли в Тереме, ещё часть её дев, либо отправились на задания, на которые она не давала своего соизволения, либо просто исчезли, тут же отмечая про себя, что это надо срочно проверить. Царица стала подозревать, что Матёрая любавицкой орды, скоропалительно готовит себе свою армию и спешит, очень спешит обрасти, хоть каким-нибудь силовым мясом.

Она поняла, что приёмная дочь, а на самом деле дочь её «друга», ну по крайней мере, пока союзника, наместника армянской сатрапии Тиграна, или Уйбара, как она, по старой памяти его называла, затеяла опасную игру, и игру совсем не детскую. А зная амбиции этой девочки, прежде чем её остановят, она успеет наломать огромную кучу дров в стане врага.

Тут она задала себе меркантильный вопрос: «А хорошо это будет для дела или нет»? Немного подумав, сама себе ответила: «В этом, что-то, несомненно, есть и этот молодой бердник, как бы не было его жалко, может сыграть значительную роль в разрушении и ослаблении Асаргада. Пусть даже ценой собственной жизни».

Она поняла задумку Зарине по поводу беременности и замужества. Договор с её отцом был прост. Райс принимает на воспитание его дочь и обучает колдовским наукам, держа при себе, как залог их отношений, а он, помогает ей с информацией обо всём, что творится в окружении Асаргада, а так, как Уйбар, был другом последнего, то соответственно, допускался ко всем секретам и помыслам Великого и Ужасного.

Хотя, в последнее время, царица получала всё более неприятные для себя известия, от урартца, мол, что их дружба с Царём Стран разладилась и он, якобы, стал неугоден при дворе. И в свиту он стал не вхож, и советчики у Асаргада — лютые враги ему. Другие источники, в общем-то, это подтверждали, но Райс, так до конца в это и не поверила, считая его отговорки, некой уловкой и была крайне недовольна сложившимся положением. Но до сегодняшнего дня, ничего с этим поделать не могла.

Она считала, что, если это, действительно, окажется правдой, разрывать прежнюю с ним договорённость, всё равно не имеет смысла, пологая, что тот, даже в таком ущербном положении, сможет быть полезен, а тут такой подарок. Беременность, а вместе с ней и замужество его дочери, даёт Райс право снять с себя ответственность за дальнейшее держание девы у себя под боком, а с другой стороны, заслав эту парочку в стан врага, благодаря царскому рангу, у Кайсая, резко увеличатся возможности, и с такой высоты положения, он будет для неё, куда более полезней.

Первоначальная легенда о золотом ярлыке на поиски её сына, конечно, можно оставить, хотя, она уже давно знает, что Спаргап мёртв и прекрасно осведомлена, где, когда и при каких обстоятельствах это случилось. Просто, за его смертью стоял очень влиятельный персидский вельможа и полководец, который и должен был стать первоначальной целью молодого бердника.

Что называется, одним ударом, двух зайцев: и отомстить, и лишить Асаргада, одной из значимых для него фигур. Но сейчас, планы по поводу Кайсая, у неё изменились. Пешка, неожиданно превращается, в куда более сильную фигуру и так бездарно её кидать, на заведомо обречённое для рыжего дело, по-варварски непрактично.

Парочка Зарине-Кайсай, станет очень солидной костью, в горле Царя Царей. Причём, если эта девица там начнёт свою войну, а в её способностях к интригам, Райс не сомневалась, то мальчик, по мимо её задания, по пути может оказать ещё не одну неоценимую услугу, перебив, например, в какой-нибудь межклановой стычке, очень опасных и не сговорчивых царедворцев, с их людьми, а может и самого Асаргада достанет, коли дотянется.

То, что девочка полезет на самый верх по головам и трупам, Райс не сомневалась, а вот для того, чтобы она оставалась полезной для степи и в какой-то степени управляемой, требуется всего то, оказать ей помощь и посильную поддержку. А вот её муженёк и при этом возлюбленный Золотца, останется Райс, верен безраздельно, если конечно Зарине, сама его за что-нибудь не прикончит, прибив своей Славой.

Но пока, самовлюблённой и амбициозной деве, убивать его не выгодно, так как опереться ей для начала, больше не на кого. К тому же он, будет составлять ей некий антураж, ширму, играя роль бедного мужа рогоносца, которого сильные мира того, не воспримут, как опасного противника. Ей это будет на руку, и она, именно под это его будет подводить, а сама не додумается, то есть кому подсказать. К тому же, Кайсай не только неслабый воин, но и прекрасный притворщик, с хорошо подвешенным языком, который, если захочет, может сыграть любую роль, как должное.

Райс уже довольно потирала руки, в предвкушении последующих событий и прикидывала, как это всё обыграть с Калли и Кайсаем, но тут неожиданно вспомнила о Золотце и на лике безжалостной царицы, вновь проступила любящая мама. Но это было лишь мимолётное затемнение рассудка. Она сбросила эти сопливые переживания, рассудив, мол, помается, а в бой пойдёт, и забудется.

Но тут, ей в голову закралась ещё одна коварная мысль. Райс решила разыграть партию со всей этой троицей, притом с Калли — Кайсаем в открытую, предложив им свой план, от которого Калли не сможет отказаться, а Кайсай будет, просто обязан это сделать, а вот Золотце — Кайсай, в тёмную, давая им время от времени встречаться и воздыхать друг о друге, держа обоих на коротком поводке, но на дальней дистанции, что даст возможность управлять молодым бердником, на расстоянии.

Она вспомнила про слова рыжего, что девки обе будут его жёнами и от этого её настроение, вообще взлетело к облакам и Райс, даже улыбнулась, с озорством подумав: «А что? Это, пожалуй, идеальный выход. Возьму, да, женю на обоих. Первая — нелюбимая, будет под боком, как говорится для тела и дела, а вторая, которая для души, останется при мне. Так и быть, осчастливлю всех троих, а коли всё закончится, как должно, и этот девичий угодник останется жив, то, пожалуй, не буду возражать о приёме рыжего пройдохи в законные зятья. А там глядишь, ещё и со внуками успею повозиться»…

Часть третья

Глава пятьдесят первая. Они. Дорога в неизвестность

Когда Кайсай проснулся на очередной стоянке и в лучах утреннего солнца, впервые в жизни увидел белоснежные пики далёких гор, он чуть не задохнулся от восторга, от этого величественного, поистине сказочного вида, но уже через две седмицы путешествия, по этой красоте, он буквально возненавидел их, проклиная, на чём свет стоит.

Мёртвые глыбы нескончаемого камня, выматывающие подъёмы и охватывающие нервной дрожью спуски, при которых частенько приходилось спешиваться и держать в поводу Васа, всякий раз боясь, что, либо он оступится и полетит вниз, переламывая себе кости, либо они вместе отправятся к праотцам, в виде перемешанного куска мяса.

Их небольшой отряд, подобно ворам крался по расщелинам и узким, едва заметным тропам, в рваном ритме, то останавливаясь и по долгу стоя на месте, прижимаясь к скалам или прячась за огромными валунами и кусками скал, в ожидании впередиидущих наблюдателей, то переход на галоп, на коротких участках открытого пространства.

Кроме Кайсая и Калли, которую теперь все называли Зарине и её четырёх дев — любавиц, выполняющих роль её личной прислуги, в свиту царевны, в качестве проводников и силового сопровождения, входило пять троек боевых дев, но не золотоволосых, а чернявых, подобно Зарине, говорящих меж собой на урартском языке. Этот боевой отряд, был ещё странен и тем, что девы эти, мало походили на тех поляниц, к образу которых бердник уже привык в ставке царицы степей.

Они были стройны, худощавы, не обладали развитыми, как у мужиков плечами и ручищами, как золотоволосые, но вместе с тем, рыжий, при первом же знакомстве, сразу оценил их силу и выучку. По одной их манере двигаться, Кайсай безошибочно определил, что перед ним воины, подобные его амплуа, только в женском обличии.

Но как выяснилось позже, всё же, эти девы-воины, бердниками не были, а представляли из себя мобильный отряд лазутчиков, который ходил глубоко в тылы врагов и собирал необходимую для походов информацию. Хотя, эти жилистые наездницы могли не только ползать змеями меж камней, но и при необходимости дать серьёзный бой любому неприятелю, притом, как на скаку, в классической манере поляниц, так и спешившись, что для золотоволосых было затруднительно.

Кайсай же, после первой их ночёвки, утром, наблюдая девичью разминку и тренировку, пока Зарине с прислужницами спали, подошёл к ним и не попросил, а буквально потребовал: «А ну-ка, напали. Посмотрим, что вы за воины». Решив таким образом, этих худосочных воительниц «пощупать», как говорится, в деле, да, и собой похвастать, чего греха таить.

Девы в недоумении посмотрели на свою старшую, по кличке Гюрза, которая лишь злорадно ухмыльнулась и подала знак, после чего, это стадо гадюк, с шипением, молниеносно напали всем скопом…

Кайсай, безусловно понимал, что это не девочки для битья и готов был ко всему, как ему казалось, но то, что боевые девы охранения продемонстрировали, удивило даже его. Он, конечно же, справился с ними, но чего ему это стоило?

По правде сказать, девы были удивлены ещё больше, когда, собираясь развлечься, получили от рыжего нахала, показательную трёпку. И даже когда, после первого наскока, заработали шок, в виде горящих от шлепков задниц и накинулись на молодого бердника уже серьёзно обиженные, у них, всё равно не так много получилось из задуманного.

Их старшая была вынуждена остановить тренировочный бой, как бы фиксируя ничью, чтоб не потерпеть полного поражения и сохранить, хоть какое-нибудь подобие видимости, собственного достоинства.

Бердник, тоже порядком взмок и к тому времени, трижды был вынужден прибегнуть к хитрости своего колдовского умения, которое показывать, поначалу, даже не планировал, поэтому с удовлетворением принял перемирие.

Нет, в реальном бою и с настоящим оружием, он бы их поубивал, но и они были с голыми руками, а раз пять, в этой суматохе, он также существенные удары пропускал, которые в реальном бою, могли стоить берднику, если не жизни, то серьёзных ранений.

В общем, противоборствующие стороны, оценили друг друга по достоинству, зауважали и со временем, в путешествии, даже подружились, стараясь держать это в тайне от главы общего отряда, Зарине.

С этого утра, они каждый день тренировались вместе и даже стали обоюдно делиться секретами и особенностями своего боя, взаимно обогащаясь. Кайсай с интересом сделал для себя открытие, что оказывается, совершенствоваться можно не только оттачивая канонические приёмы, которым научил его Дед, но и перенимая учения других кудесников своего дела и создавая нечто-то новое, до сели неведомое.

С Зарине, после того памятного разговора с царицей и последующей за ним свадьбой, отношения резко изменились. Вернее, отношения поменялись не после его разговора с царицей, а после разговора царицы со своей приёмной дочерью.

Райс, вызвала Кайсая в свой личный шатёр, где уже находилась хмурая, если не сказать злющая Калли и как ушат холодной воды, вылила на молодого бердника своё царское повеление, которому Кайсай не смог, не только возражать, но даже праведно возмутиться, в таком непререкаемом тоне оно было высказано. А суть его была в том, что их отношения переходили из разряда лживо влюблённых, в строго договорные.

Матерь, не принимая никаких возражений с обоих сторон, популярно растолковала парочке их будущие роли и обязанности, мотивируя всё это целесообразностью и благом для общего дела. Она довольно долго разжёвывала упёртому, как баран Кайсаю, что он должен будет из себя представлять в глазах иноземцев и для чего всё это делается, вручив при этом, ему золотой ярлык, что добило бердника и не позволило, даже номинально сопротивляться её задумке.

Зарине в свою очередь, перестав ломать комедию с влюблённостью, раз и так всё устроилось, как она хотела, потребовала, кроме всего прочего, полного и безоговорочного себе подчинения муженька, без всякой ритуальной борьбы за семейную власть, ибо посчитала себя главной при выполнении задания, априори.

Это крайне не понравилось Кайсаю, но волевые доводы Райс, в разговоре один на один, по поводу того, что эта дрянь, если рыжий не будет слушаться, может и Славой прибить и тогда всё равно придётся подчиняться, только под мороком, убедили рыжего, что добровольно признать лидером жену, всё же будет более предпочтительнее.

После свадьбы, Зарине к тому же, объявила супругу на брачном ложе, что совместная постель у них будет, но только по её желанию, а вот его «хочу» он может сразу засунуть себе в задницу, для самоудовлетворения. На что лишённый почти всех прав и напичканный по «самое не хочу» обязанностями муженёк, тут же посмел сделать контрпредложение, мол, вообще с этим делом завязать на тройной узел.

Чернявая, даже не стала рассматривать его идею, заявив, что он сделает всё, как надо ей, а не ему и притом, по первому её требованию, а если будет вести себя неподобающе, то будет удовлетворять её, прибитый Славой. Хотя, тут же притворно посетовала, что ей бы этого не очень хотелось. Мразь.

Всю дорогу их отношения были чисто деловые. Рисоваться здесь было не перед кем и поэтому, вели они себя естественно. Зарине, надменно холодно и показательно пренебрежительно. Кайсай, смотрел через неё, как через пустое место.

Супруги и спали в разных шатрах: он в своём, она в своём, с четырьмя любавами. По ночам, оттуда, то и дело доносился эротичный стон сладострастия, что не давало спать всем остальным, в том числе и ненавидящему её Кайсаю, но он быстро решил эту проблему для себя, всякий раз оттаскивая свой шатёр подальше.

А вот с Золотцем, всё произошло, как в сказке. После того памятного доклада и разговора с признаниями, она прибежала к нему в шатёр в первую же ночь, забыв о всяком приличии и потеряв там, не только девственность, но и закоренелую стервозность.

Потом, они несколько дней не виделись. Она тщательно скрывалась от него, но чувства или гормоны, кому как нравится, взяли своё и она стала бегать в его шатёр всё чаще и чаще и так, до тех пор, пока Матерь, в сердцах, не прекратила это безобразие их свадьбой, на которой Калли, кстати, уже будучи его первой женой, упилась и веселилась пуще всех.

Свадебный ритуал с Калли, прошёл, как некое таинство, у непонятного Кайсаю ритуального костра, при минимуме посвящённых. Поэтому, среди боевых сестёр, об этом факте, практически никто не знал.

Свадьба с Золотцем, была по-настоящему, с размахом, по всем законам Великой Степи. Со скачками, побоищем и пьянкой с гулянкой на несколько дней. С голой борьбой за главенство в семье, которую, кстати, выиграл Кайсай, но только без положенного медового месяца, потому что, буквально через несколько дней, Золотце, со своей сотней, закуманилась и ушла в поход, а через три дня, в свой поход в неизвестность, отправились и Кайсай с Зарине.

Когда их странный отряд покидал стан царицы, то кроме самой Райс и старой Русавы, там уже никого не было. Даже личная орда Матери степей, как сквозь землю провалилась. Поэтому, уход их был тихим и без какой-либо помпезности…

Через две с лишним седмицы карабканья по горам, Зарине со свитой, вышла на простор большой межгорной долины. Тропа вывела их к проезжей дороге, что уводила путешественников внутрь моря трав, кустарника и поначалу, одиноко стоящих редких деревьев.

На предложение старшей отряда сопровождения, встать где-нибудь в стороне и осмотреться, Зарине отреагировала надменно отрицательно, заявив, что, во-первых, солнце ещё высоко и во-вторых, что они уже достигли нужных земель, где бояться им больше нечего.

— Теперь пусть боятся нас! — громко выкрикнула она в вышину горного воздуха и впервые за поход повеселела.

Поехали по пыльной дороге, ни от кого не скрываясь и остановились только под вечер, у небольшого селения, со странными подземными домами, будто огромными норами, жители которого, ещё издали завидев конный отряд, даже не став разбираться кто это такие, попрятались под землю и тщательно за конопатились.

Зарине, подъехав к земляным жилищам, для приличия немного покликала хозяев или хотя бы старшего какого-нибудь, но не видя признаков гостеприимства, предупредительно отогнав Кайсая подальше, чтоб не зацепило, шандарахнула Славой «по площадям». Всюду послышалось шуршание, приглушённый грохот и вот уже из нор поползли грязные и бедно одетые мужчины и юноши.

Кайсай не слышал, какие она им там права качала, лишь издали наблюдая, за ползающими в пыли силуэтами. Он мог бы не отъезжать, но Зарине до сих пор не знала, что у «суженного» от неё, защита имеется, а рыжий, не спешил с ней этим делиться, каким-то спинным мозгом чувствуя, что это её незнание, может очень ему помочь в будущем, а может и жизнь спасти. От этой гадины он ожидал, всё что угодно.

Заночевали здесь же, а дальше путешествие пошло значительно быстрее. Выведав у местных жителей ситуацию в долине, которые оказались подвластными работниками одного из приближённых её отца, она погнала отряд быстрой рысью, мотивируя это тем, что во круге всё спокойно, потому, что отец со своей армией, как она и ожидала, в данный момент отдыхает в стране. Поэтому, все шальные и залётные с большой дороги, хвосты поприжимали и подальше в горы подались, лишь бы на глаза царю и его людям не показываться, а воины их не тронут потому, что они теперь, вроде бы, как свои.

На всём протяжении их скачки по долине, встречные шарахались от их отряда, как от чумных. Даже бросая свои странные двухколёсные повозки, гружённые всяким добром и со всех ног убегая подальше от дороги, если не где было спрятаться, а иногда, даже там, где спрятаться было можно, всё равно убегающие не прятались, а улепётывали куда глаза глядят.

Пару раз на их пути встречался отряд воинов. Один раз, в десять человек, шедших пешим порядком, со щитами и длинными пиками, второй раз, конный разъезд, но всего в количестве пяти наездников. Судя по одёжке, один из конных, по крайней мере, был знатного рода, но и первые и вторые, лишь завидев отряд боевых дев, разом кидались в сторону от дороги.

Правда, в отличии от мирного населения, не бежали со всех ног, а отступив в сторону, останавливались и напряжённо ощетинившись оружием, наблюдали за проезжающими и как только видели, что «мужерезки» спокойно проезжали мимо, тут же возвращались обратно на проторённую дорогу.

Кроме бедных селений и временных построек, отряд проехал два больших и очень необычных поселения местного народа, которые девы назвали городами. Кайсаю никогда раньше не приходилось видеть такого большого скопления вместе проживающих людей, да, и таких каменных зданий, построенных на века, ему так же не приходилось видеть.

Оба города их встретили всеобщей паникой и наглухо закрытыми воротами, но узнав, что имеют дело с дочерью самого царя Тиграна, настороженно и с опаской, ворота всё же открывали. При этом, на хозяев этих городов, Кайсай без слёз смотреть не мог. Эти жалкие подобия воинов, даже и при оружии, вызывали у него приступ брезгливого омерзения, но вместе с тем, каждый раз повышая чувство собственной значимости и превосходства. Это ж как тут всех степь запугала и какие у неё, родимой, оказывается длинные руки.

За день до окончания пути, как объявила знающая эти места Гюрза, с левой стороны дороги, искусственные посадки сменились привычной дикой степью с густой зелёной травой, даже не смотря на конец лета. На этом природном и привычном глазу ковре, паслось огромное количество коней.

С неподдельным восторгом взглянув на первую же группу, стоящих и щиплющих травку животных, Кайсай с изумлением опознал в них породу, на которой разъезжал Шахран и чьим конём, все ордынцы, так завистливо восхищались.

Чувство восторга, через некоторое время сменилось удручающим ощущением подавленности. Он подумал, что если все кони персидской армии такие, то это очень плохо. Это значит, что конница Куруша, быстрее степной, по крайней мере, на ровном месте, а если учесть, что подобное чудо разводится в горах, то и среди этих нагромождений скал они превзойдут орду по скорости.

Табуны охраняли конные воины и в достаточно большой количестве. Уже некоторое время спустя, как их отряд поехал вдоль пастбищ, девы были вынуждены остановиться, потому, что были кружены не менее, чем сотней вооружённых конников. Воины, все как на подбор были молоды и безбороды.

Зарине, фальшиво улыбаясь, выехала вперёд, потихоньку распуская вокруг себя свою смертоносную, пакостливую Славу. Напряжённые воины, почти тут же расслабились и как один, заулыбались в ответ.

— Кто старший? — поинтересовалась обворожительная «змеюга», снимая с головы длинную войлочную шапку, высвобождая пышную, кудрявую шевелюру чёрных, как смол волос.

Этот жест, окончательно добил вражескую кавалерию и стоящие на её пути, даже принялись расступаться, освобождая дорогу, но Зарине не тронулась с места, а лишь повторила вопрос, продолжая обворожительно улыбаться и медленно осматривать собравшихся вокруг.

Старший, оказался не перед ней, а несколько в стороне. Единственный бородатый, но тем не менее, тоже вполне молодой воин, хотя его вычислить из общей массы можно было сразу, только по одному его богатому одеянию. Тем не менее, он, как и окружающие его пацаны, «плыл» под действием колдовства, не хуже последних.

— Я старший, госпожа, — гнусаво залебезил богато одетый воин, расталкивая молодёжь и выступая пред ясны очи, прекрасной повелительницы, — меня зовут Арварни. Я сотник клана Сеекенов. Рад приветствовать Вас на нашей земле.

— А я — Зарине, — по девичьи кокетливо представилась чернявая, будто она не замужняя баба и царская дочь, а кутырка несмышлёная.

Но тут же, сменив детскую непосредственность на повелительный тон правительницы, добавила, прибавляя при этом свою «прибивалку» Славой, — дочь царя Тиграна из рода Ервандидов. Пошли кого-нибудь к отцу. Пусть встречает свою любимую дочь.

Глаза Арварни распахнулись в изумлении. Челюсть отпала на грудь, и он ни с того, ни с сего, лихо спрыгнув с коня, бухнулся на колени, припав лбом к земле. Вся его кавалерия, тут же последовала его примеру.

— Ты не услышал меня, Арварни? — ещё более леденящим тоном поинтересовалась чёрная колдунья.

— О, да, госпожа, — чуть ли не шёпотом, с блаженным придыханием, протянул воин, — я сам поскачу в крепость, чтобы передать эту великую весть повелителю.

— Ну, так, вперёд, — рявкнула разошедшаяся Зарине, совсем перестав улыбаться и обращаясь уже ко всему остальному окружению, скомандовала, — а вы, за дело! Нечего тут, топтаться.

Мгновение и всех, как сдуло единым порывом. Бородач, во всю прыть ускакал, пыля клубами мутной взвеси в воздухе, которая, тут же относилась в сторону лёгким ветерком. Молодняк, отринул к табунам, где застыл, не то в испуге, не то в недоумении, собираясь небольшими кучками и в явно неадекватном состоянии, лихорадочно ища ответ на вопрос, что это было.

Зарине, сняла свою «прибивалку» и только сейчас, вдруг, вспомнила о Кайсае. Она оглянулась и увидела, как тот, обхватив шею своего коня, уткнулся лицом в его гриву.

— Прости, — сказала она сухо, — забыла про тебя.

После чего, снисходительно отвернулась и скомандовала привал.

Кайсай ничего ей не ответил. Он обнимал шею Васа и сознательно спрятавшись от «любимой» за массивным телом скакуна, расслабленно улыбался, но всем видом при этом, показывая, как ему было плохо. Артист.

Обустраиваться на привал не стали, а лишь скинув мешки с заводных лошадей, расположились на мягких поклажах и стали ждать, отпустив своих животных пастись.

В скором времени, предстояло самое важное. Встреча с самим царём армянской сатрапии великой персидской империи. Если честно, то никто не знал, как она пройдёт и чем закончится, и в первую очередь, не знала сама Зарине.

Хоть Райс и успокоила её несколько, уведомив, что послала ему нужную весточку, но в момент ухода отряда из царского стана, ответа на послание не было и реакцию отца на её безрассудную выходку, Зарине, даже представить себе не могла.

Она помнила его ещё совсем молодым и красивым. О сегодняшнем отце, знала, по сути, лишь по переписке, да, со слов Райс. Вообще, очень странными были отношения в их семье, по сравнению с теми, что она видела в степи, что в приютившей её семье царицы, что в своей настоящей, как она считала, семье Терема.

Всю свою сознательную жизнь, Зорине помнила, что ни мать, ни отец, её не любили, а она их за это, ненавидела. Девочка с рождения была товаром, дорогим товаром. Вот из этих меркантильных соображений и строилось всё отношение к ней родителей.

Вот брата её, Баба, любили, баловали, облизывали, а её нет. Ещё бы. Баб был наследник, а она, лишь выгодное вложение, на чьё-то ложе. С годами у неё появилось чувство благодарности к отцу, что не стал выращивать чью-то будущую жену, а отправил расти колдуньей в степь, но любви к нему, так и не появилось.

Зарине, много раз задавала себе вопрос, «зачем он это сделал?». Пытала Райс. Спрашивала в письмах отца. Но Матерь, лишь пожимала плечами, утверждая, что понятия не имеет, да и всё равно ей, что там у него на уме, мол, не её это дело. Отец же, вообще молчал в своих письмах на эту тему, будто не читал её ответные послания, вовсе.

Это была, действительно, загадка из загадок. Зачем, тогда ещё другу Царя Царей, вместо того, чтобы за счёт дочери сблизится или породниться с нужными ему людьми, а может быть и с самим Курушем, он принял решение спрятать её от всех в далёких степях, да ещё и просить Райс об одолжении, посодействовать в обучении колдовским делам. Странно всё это и не понятно.

Сейчас, уверенная в себе и в своём могуществе Зарине, сидела на кожаном мешке и думала, но мысли её были не о том, что планировал отец, она уже пережила эти муки раздумий. Размышляла она о своих целях и планах, которые, стали для неё главным приоритетом.

Она, конечно, выслушает отца, если тот поделится своими планами на счёт дочери, но это, уже не будет иметь никакого значения, если только каким-нибудь образом не пересечётся с ЕЁ планами. А там, будет видно, какую роль сыграть для публики, какие маски примерять для лицедейства.

Если его планы помогут Великой Зарине, она их примет, только по-своему. Если нет, то без сожаления подомнёт царствующего отца под себя. Она прекрасно понимала, что без его силы, в виде ручной армии, ей не совершить задуманного.

Для начала, этой амбициозной деве, его конница была нужна, как воздух. Поэтому, ей придётся искать пути, как эту армию заполучить в свои руки и один из этих путей, сейчас едет рядом с ней — её «муженёк», который по планам будущей Царицы Мира и должен будет возглавить отцовский конный корпус, при помощи отца или вместо него, ей всё равно.

Она разыгрывала Кайсая в тёмную, не посвящая бердника в свои грандиозные планы, но была абсолютно уверена, что слепит из этого самородка всё, что ей будет угодно.

Великий Куруш был особенный человек. Именно его неординарный талант памяти, сделал его Царём Царей. Зарине прекрасно знала это. Кайсай, тоже особенный воин, способный поразить своим колдовским боем, резко выделиться из общей толпы, даже среди лучших воинов, но в отличии от Куруша, что сделал себя сам, у Кайсая будет рядом Великая Зарине, а уж она сможет устроить всё, как надо. С его то умением, да, её колдовским талантом, на него и на неё, уже через несколько лет, будут молиться похлеще, чем на Куруша.

Но к этому времени, она должна стать сильной настолько, чтоб у самого Царя Царей зубы вдрызг разлетелись, коль попробует укусить. Хотя…, если ей удастся дотянуться до самого Повелителя Стран лично, в чём, собственно, она тоже не сомневалась, то появлялся ещё более реальный шанс на достижение цели. Прибрав к рукам обоих, она не только персидскую империю положит в раболепии у своих ног, но и Великую Степь заставит преклонить пред ней колено. Ничто не сможет ей помешать стать Матерью степных народом и тогда, она превратится в ту, о которой будут слагать легенды будущие поколения, затмив своим величием саму Шамирам…

Глава пятьдесят вторая. Они. Крепость Эр-буй-ни

Отец, личным присутствием Зарине не почтил, но выслал солидный комитет по встрече, во главе с одним из своих приближённых, урартцем Ашпани, который в далёкие её детские годы, непосредственно принимал участие в сопровождении маленькой Зарине к границам степи, в составе небольшого отряда под руководством самого Уйбара. Собственноручно передавал девочку из рук в руки воительнице Райс, к тому времени, ещё носившей титул Матёрой, одной из девичьих орд.

Зарине, даже не стала гадать о причинах такого неуважения, но и виду не показала, приняв данный жест царя, как должное. Она прекрасно понимала, что с распростёртыми объятиями, её здесь никто не ждёт. Ибо не отец призвал её к себе, а она за своевольничала.

К тому же, если чернявая колдунья была прекрасно осведомлена о состоянии дел отца и в общем-то, не плохо разбиралась в целом, в делах всей империи Царя Царей, то вот он, вряд ли представлял себе, во что выросла его дочурка и наверняка расценивал её поступок, лишь, как блажь молодой дуры, жаждущей подвигов на собственную задницу и великих свершений на голову, что так свойственно возрасту девочки.

К тому же, её социальный статус замужней женщины, а Райс, наверняка посвятила его в эту тайну, делал Зарине, не пригодным товаром, подрывающим его планы на счёт её, если таковые были. Это дева, тоже прекрасно понимала. Поэтому, встретила она Ашпани, ничего не значащим, слабым подобием улыбки, как бы заранее «прощая не ведущим и творящим по неведению своему».

Тем не менее, глава солидного посольства, не только признал в Зарине дочь своего господина, но и попытался проявить признаки политеса, замешанного на сентиментальности, что для сурового вояки не подходило в принципе и от чего эти попытки, казались неуклюже смешными. Он разволновался, даже не скрывая этого. Приветствуя запинался, всем своим видом показывая, насколько ему неловко выполнять подобное поручение.

— Ладно, тебе, Ашпани, — выручила его Зарине, простой, панибратской фразой, прекращая его потуги складно складывать слова приветствия и восхваления, — я понимаю, что тебе сподручней орать на подчинённых в битвах, чем лебезить в посольстве. Я сама Матёрая орды и мне тоже привычней орать и ругаться, чем вить ажурные кружева из красивых слов. Веди уж меня пред очи отца. Объясняться будем.

Она улыбнулась шире, проезжая мимо и на этом торжественная часть была, к обоюдному удовлетворению, завершена.

Крепость Эр-буй-ни встретила гостей настороженно. Увидели её путники ещё издали, так как располагалась она на высоком холме и стены, в шесть, семь ростов человека, с высоченными башнями, возносили это каменное строение, казалось, к самому небу. К тому же холм, на котором устроилось это нагромождение камня, был с крутыми, почти отвесными подступами вокруг, кроме одной стороны, где был расположен вход, что визуально делало это сооружение ещё выше.

Хотя, единственные ворота крепости и были открыты, но встречающий их вооружённый народ, толпился не в его раскрытых створках, а сгрудился на верхотуре оборонительных стен. От леса поднятых пик настенных защитников, крепость казалась ощетинившейся, как ёж.

Внизу, у подножья холма, занимая всё пространство вокруг, ютились хилые постройки мирного населения, простолюдинов и рабов. Несмотря на обширную и явную обжитую территорию, в пользу чего указывало большое количество поднимающихся к небу дымных столбов от очагов и костров, нижняя часть города, казалась вымершей. Ни единого движения не удалось обнаружить Кайсаю, сколько бы он не всматривался.

Рыжему, в этом финальном переходе до крепости, повезло больше всего из отряда. Мало того, что он принялся изображать из себя заранее определённую роль, ничего не представляющего из себя ничтожества, как и предписывалось планом, так на него, как на единственную особь мужского пола, никто из сопровождающих, вообще, внимания не обращал.

Комитет по встрече, буквально поедал глазами боевых дев, как неслыханную невидаль, а его, как нечто привычное, попросту игнорировали, что позволяло рыжему не только внимательно рассмотреть и оценить своё будущее окружение, но и успевать при этом, пялиться по сторонам, проводя рекогносцировку на местности.

Добравшись до входа в крепость, все спешились. Выскочившие откуда-то слева воины, забрали лошадей и в поводу отвели животину туда, откуда только что сами выбежали. Гости и их сопровождение вошли во входной туннель Эр-буй-ни.

Путешествие по внутреннему двору крепости, представляло из себя блуждания по каменному лабиринту. Вправо, влево, вправо, вправо, влево, влево… Когда наконец они вошли во внутренний двор цитадели, Кайсай для себя отчётливо понял, что назад, самостоятельно, он уже дороги не найдёт. Попросту заблудится.

Но ни испугаться, ни подумать над этим, как следует, бердник не успел. В этот самый момент, на каменных ступенях дворца, показался сам царь Тигран. Кайсай сразу это понял по его золотому наряду и повелительно грозному взгляду с высока.

Все встречающие, как по команде, согнулись в три погибели. Бердник сделал тоже самое, хотя не одна из дев его отряда, даже не пошевелилась, так как девы смотрели не на реакцию окружения, а на свою повелительницу, а Зарине осталась стоять, гордо подняв голову, или, просто, задрав её вверх, внимательно рассматривая мужчину в золотых одеждах.

Кайсай лишь на мгновение замешкался с поклоном, разглядывая золотого царя, в свете клонящегося к горам солнца, буквально светившегося, как некое божество и поразило его не золотое одеяние, такого он насмотрелся у Райс, а золотой цвет его кудрявой шевелюры, точь-в-точь, как у золотоволосок.

Вот это для него оказалось открытием. До этого, он не знал, что Тигран, как и боевые «мужерезки», красит свои волосы той же степной травкой, а в том, что это та же технология, которую показывала ему в своё время Золотце, он был уверен, к еги-бабе не ходи.

Наконец, его супруга, видимо достаточно наглядевшись на молчаливо стоящего и мрачного, как грозовая туча отца, тоже склонилась в общем поклоне, а боевые девы, как по команде, подражая госпоже, даже припали при этом на одно колено, покорно склонив головы.

Тишина стояла мёртвая. Только ветерок лёгкими рывками, шелестел чем-то внутри каменных дебрей, да, подвывал плавными порывами. Тут Кайсай услышал слабый шорох шагов, медленно спускающегося человека по каменным ступеням и понял, что царь соизволил сойти к ним. Шёл он медленно и судя по поступи, небрежно расслаблено.

Подойдя вплотную к дочери и не меняя злобности на лице, он ещё долго стоял, впялившись ей в затылок и судя по заигравшим желвакам, которые заметил Кайсай краем глаза, думы его были явно нечеловеколюбивыми. Он думал, но судя по выражению его лица, размышлял не о чём-то отвлечённом, а о том, как убить эту дуру: сразу или медленно и постепенно.

Затем, Тигран, видимо подал какой-то знак, которого рыжий не заметил, и окружение, единой волной, выпрямилось. Гости последовали их примеру и золотой правитель великой сатрапии, принялся с той же озлобленностью, рассматривать, вместо затылка дочери, её лицо. И только опустив медленно перетекающий взгляд на девичью шею, резко изменил выражение своего злобного лика. Его золотистые брови вздёрнулись вверх, как крылья птицы, а в глазах появились признаки изумления.

Кайсай тут же сделал вывод, что его царствующий тесть, не только знаком с секретами степной косметики, но, похоже, неплохо разбирается и в колдовских узорах степных ведьм. Тигран осторожно протянул к шее Зарине руку. Толи погладил, толи пощупал розовую роспись, как бы проверяя достоверность, после чего обмяк и даже позволил себе, едва заметно улыбнуться.

— Гостей разместить, помыть, но не кормить, — отдал повеление он, так тихо, что молодой бердник, стоявший всего в нескольких шагах, едва расслышал.

Кто-то из его окружения поклонился, видимо это распоряжение касалось именно его, а Тигран добавил:

— Столы накрывать по царскому пристолу. Трапезу начать, как потухнет Арарат.

Кайсай ничего не понял из сказанного, но тот же приближённый, вновь поклонился. Придворный, в отличии от рыжего, понял повелителя очень хорошо. Зато Кайсай, сделал первый шаг в понимании самого царя. Он представился ему, как прожжённый вояка, из которого воинский командный тон, резкий и короткий, как взмах меча, так и прёт из всех щелей.

После чего, не сказав даже «здрасьте» родной дочери, Повелитель развернулся и отправился обратно по лестнице в свой дворец. Весь двор, вновь сложился в поклоне.

Выждав, когда золотой правитель скроется, народ оживился и Зарине с её сопровождением, с почтением пригласили в приготовленные хоромы. Вот тут Кайсай растерялся. Оставаясь всё это время, как бы незамеченным, про него и здесь забыли и куда ему стоило кинуться, толи вслед за супругой, толи обождать персонального приглашения, он не понимал. И чернявая тварь про него забыла, удаляясь с сопровождением и четырьмя своими девами прислуги.

Боевых поляниц, повели в другой проход, вообще, из двора наружу, видимо, приготовив им место в казармах, что проходили они по пути следования ко дворцу. Кайсай остался стоять один в полной растерянности. Он отошёл в сторонку, чтоб не мешать мечущимся воинам, сновавшими туда-суда, что-то суетливо таская и перетаскивая и замер столбиком.

Ситуация была паршивая, если не сказать унизительная. Такого пренебрежения к себе, рыжий не ожидал. Он скромно направился в дальний угол двора, где были навалены большие тюки непонятного предназначения и смахнув пыль с одного из них рукой, уселся, безразлично наблюдая за мельтешением вокруг.

Прошло достаточно много времени бездельного сидения, прежде чем он заметил Герру, одну из дев-любавиц супруги, быстро выпорхнувшую из дворца и в сопровождении местного вояки, прошедшую через двор во внутреннюю крепость.

Через некоторое время, она вновь вернулась во двор цитадели, всё с тем же воином, но на этот раз, шли они нецеленаправленно, а нервно крутя головами по сторонам. Бердник, почему-то, сразу догадался, что это его, наконец-то, потеряли, и чтобы определить себя, он поднялся на ноги, в тот момент, когда Герра обернулась в его сторону. Дева заметила и облегчённо вздохнув, тут же направилась к нему.

— Где ты пропал? — тихо прошипела она, делая, как ей, наверное, казалось, злобное личико, поджимая губки в узкие щёлки и беря рыжего за руку.

— Где бросили, там и пропал, — обиженно буркнул в ответ Кайсай, тем не менее покорно следуя туда, куда она его потянула.

Войдя во дворец и прошмыгнув узкими каменными коридорами, любавица втянула его в одну из комнат, где вместе с Зарине и её девами, присутствовала какая-то неимоверных размеров, далеко уже не молодая женщина, но лишь бросив беглый взгляд на её одеяние и золотой обвес украшений, Кайсай сразу догадался, что перед ним её величество тёща, ибо сходство черт матери и дочери, нельзя было не заметить.

— Ты куда запропастился? — с упрёком и гонором выговорила ему Зарине, — почему я должна тебя искать по всей крепости.

Почему-то, подобное обращение и тон, с которым оно было высказано, мгновенно налило бердника внутренней яростью, но он тут же одёрнул себя, сжав кулаки и помня, кого должен из себя представлять. Кайсай сдержался и лишь опустив глаза, смиренно промолчал.

— О, боги, — наигранно взмолилась Зарине, — ну, что за наказание. Вот, мама, познакомься. Мой муж — Кайсай.

Царица ничего не сказала на представление зятя и познакомиться не соизволила, а лишь с некой брезгливостью осмотрела его с ног до головы. Её маленькие, свинячьи глазки из-за заплывших щёк, быстро пробежали по худосочной фигуре нового родственника и не оценив его, похоже, не в одном из достоинств и не соизволив даже поздороваться с молодым мужчиной, она повернулась к дочери и буквально потребовала:

— Пойдём ко мне. Я покажу тебе свою комнату.

С этими словами обе, стоящие друг друга сволочи, удалились, оставив Кайсая наедине с девами прислуги. Только тут, рыжий, дал выход своему гневу, заметавшись, как зверь из угла в угол и за матерившись, как пьяная Матёрая, уронившая себе на ногу котелок с кипятком, выплёскивая скопившуюся обиду. Девы сначала опешили, а затем, ни с того, ни с чего дружно рассмеялись, что вывело молодого бердника из цепких объятий яростного припадка и заставило опомниться.

— Что ржёте, как лошади? — наигранно злобно поинтересовался он у них, усаживаясь на деревянный пол, выложенный аккуратными дощечками, умело подогнанными друг к другу, почти с невидимыми стыками.

Как выяснилось, они все, действительно, про него забыли. Только когда заявилась эта свиноподобная матка и после, насквозь лживого проявления радушия и наигранной показухи, мол, как она соскучилась по блудной дочери и потребовав предъявить ей новоиспечённого зятя, все вдруг вспомнили про Кайсая.

Зарине разыграла сцену, мол, только что был, куда пропал — непонятно, выговорилась по поводу непутёвого муженька и только после этого, отправила на его поиски Герру.

Кайсай слушал их щебетание с той же лживой улыбкой, что была и на их лицах, притворяясь, как и они, что это мелкое недоразумение, вполне безвинно и забавно. А про себя подумал, как же ему будет здесь хреново, в полном окружении врагов и откровенных неприятелей.

Он один, совсем один и не на кого опереться в трудный момент, не с кем без лжи переговорить. И тут, он лишний раз осознал, почему бердники, все, как один, одиночки. Почему, именно таким, его воспитывал Дед, приучая с детства быть исключительно наедине с собой и рассчитывать только на себя.

Вот только молодой воин, никак не мог взять в толк, что он тут делает. Зачем он, вообще, сюда направлен Матерью? Как долго прикидываться ему дурачком? Он прекрасно понимал, что Зарине, лишь ширма и не смотря на её амбиции и могущественное колдовство, в планы Райс, как фигура этой хитрой игры, она не входила. Эта дева, тут сама по себе будет воду мутить, оттягивая на себя всеобщее внимание. Только и всего.

Кайсай отчётливо помнил наказ своей царицы, данный ему один на один: прижиться размазнёй, ни в коем случае не светить свои умения и силу, до поры до времени, а когда это время придёт, он всё узнает. Для начала же, ему необходимо раствориться в этом чужом для него мире и ждать, при этом, не отказывать в помощи Зарине в её коварных планах, но при одном условии: он не должен был подвергать свою жизнь опасности.

Бердник, Райс, нужен был для дела живым и здоровым. Поэтому, соглашаясь на выполнения поручений Зарине, рыжий, обязан был взвешивать риски и если угроза для него была реальна, то не вызывая подозрений, уклоняться от таких поручений, как сможет или откровенно хлыздить, при их выполнении.

Глава пятьдесят третья. Они. Неожиданный союзник

К вечеру, когда в крепости стемнело и всюду в стены натыкали зажжённые факела, гостей вновь пригласили во двор цитадели, только на этот раз, дворцовая площадь была уставлена столами, расположенными буквой «П» и длинными скамьями, по обе стороны от них.

К торжеству пригласили не весь прибывший отряд, а только Зарине и Кайсая, при этом, воин, вошедший с приглашением, потребовал оставить всё оружие в комнате и когда Кайсай выполнил требование, то в добавок, указав на золотой пояс бердника, небрежным жестом дал понять, что и его следует также оставить. Рыжий моментально окрысился, но зная его блажь, относительно этой красивой игрушки, в вялый, полу глухонемой диалог мужчин, вмешалась Зарине:

— Оставь. Он по зароку не может снять этот пояс, — промурлыкала она томно и расслаблено, — он даже спит в нём, но я тебе разрешаю его обыскать, коль не доверяешь.

Подобное, вопиюще хамское заявление, обескуражило рыжего. Как это она разрешает его обыскать? Этого ещё не хватало, но стиснув зубы в ожидании очередного унижения, тем не менее, подчинился. Только прикусив язык, в остановленном времени, вынул золотой ярлык из кармашка пояса, зажав его в руке и пустив время течь обычным образом, поднял руки вверх, изобразив на лице идиотскую улыбку.

Воин посмотрел на придурковатого гостя, презрительно хмыкнул, но обшаривать не стал, а жестом предложил следовать за ним. Выходило, что зря напрягался.

Парочку усадили по центру внутреннего ряда, прямо на против места самого царя, на что указывал золотой трон с высокой спинкой и ко времени рассаживания всех присутствующих, ещё пустовавший.

Удостоенные пиршества, не самые последние в окружении Тиграна воины, как можно было судить по их одеянию, рассаживались не спеша и без суеты, явно зная, кто, где должен сидеть. Места, на подобных торжествых, как и во всех землях того времени, соответствовали некому ранжиру по степени приближения к царскому телу и когда все расселись, то остались пустовать лишь три места: царский трон и два с обоих сторон от него.

Неожиданно резко, разговоры, шум и даже шорох среди «застольников» стих. Наступила тишина. Никто ничего не делал. Просто, молча сидели, опустив руки на колени и ждали. Кто-то смотрел «в никуда» прямо перед собой, кто-то, вообще, прикрыл глаза. Кайсай же вместо этого, принялся рассматривать яства, выставленные на стол перед ним. Жрать хотелось неимоверно.

Прямо по центру, на большом блюде, утыканная фруктами и зеленью, возвышалась жаренная тушка безголового животного, размером с большую собаку или волка. Что это был за зверь, рыжий не знал, но пахло от него, очень аппетитно, слюной можно было захлебнуться.

Всюду, в неимоверном количестве стояли высокие глиняные кувшины, выделяющиеся на общем фоне, и как Кайсай уже знал, эти посудины были предназначены для вина. Бердник даже отметил, что их количество соответствовало сидящим, то есть каждому, похоже, был предназначен свой кувшин. «Так и упиться можно», — подумал он про себя, быстро соображая, сколько же туда может поместиться хмельного напитка, но большего он рассмотреть на столе не успел.

Сверху послышались шаги и негромкий разговор. Кайсай скосил глаза, боясь, почему-то, поворачиваться и увидел вальяжно спускающегося Тиграна, в сопровождении двух знатных воинов, так же, как и царь, расшитых золотом. Народ за столом не сговариваясь, как по команде, встал и переступив через скамью, вышел из-за стола, развернувшись к спускающейся тройке и переламываясь в низком поклоне.

Зарине и Кайсай сделали тоже самое. «Жёсткий у них тут порядок», — подумал рыжий, отмечая непросто единообразие в поклонении, а чётко вымуштрованные действия. Прогиб спины, положение головы, рук. «Если и в бою они столь же натасканы», — продолжал свои размышления бердник, — «то, пожалуй, это серьёзная ратная сила».

Троица не стала обходить столы, направляясь к своим местам, а проследовала к ним, прямо шагая по освобождённым скамьям, на которых, только что сидели люди, а после того, как «золотые» заняли свои седалища, ожидавшие, доселе, в поклоне воины, расселись на испачканных скамейках, даже не вытирая и не смахивая следы от сапог Повелителя.

Все три важных персоны, в отличии от остальных, были вооружены, чуть ли не в полном обвесе. У сопровождающей царя парочки, даже небольшие круглые щиты имелись за плечами.

— Слушай сюда и делай всё, как я говорю, — неожиданно послышался шёпот справа от Кайсая, почти в самое ухо.

Бердник обернулся и увидев улыбающееся лицо соседа, сразу догадался, что тот, будет подсказывать ему ритуальные действия, которые рыжему необходимо будет выполнять и одними глазами дал понять, что принимает помощь.

— Когда Повелитель укажет на тебя куском мяса, то встать и протяни для подношения своё пустое блюдо, — продолжал быстро шептать сосед, видимо специально посаженный при госте для этой цели, — да, поклониться не забудь.

Кайсай вновь слегка кивнул, мол, понял.

— И следи за Повелителем. Делай только то, что делает он и ничего более.

— Да, понял я, понял, — также шёпотом, чуть повернув голову ответил бердник.

— Вот и хорошо, — заключил сосед и на какое-то время отстал.

Кайсай мельком взглянул на Зарине, та тоже отвернулась в противоположную сторону, видимо, так же получая инструктаж от своего соседа. Надо сказать, что дева была единственным представителем женского пола за столом. Больше, ни одной женщины, даже в отдалении видно не было. Прислуга, что кружила на подступах к трапезе и та вся была мужская.

Тигран, раскинувшийся в своём золотом троне, небрежно, но не без интереса, разглядывал свою дочь, что сидела строго напротив, только лишь раз, мельком взглянув на Кайсая и не найдя в нём ничего интересного, вновь вернул внимание Зарине.

Тот, что был справа от Тиграна, налил хозяину стола вина в большой серебряный кубок, изогнутый острым концом к низу и с сидящей, на этом изгибе, как на коне верхом, некой, изящно выделанной фигурки человека-наездника. Затем налил себе, не присаживаясь. Все сидящие за столом кинулись, как один, наполнять своих кубки из ближайших кувшинов.

Гости, последовавшие их примеру, тоже наполнили свои кубки и рыжий, удовлетворённо отметил, что у него, так же, как и у царя, кубок серебряный, только выполненный в виде бочонка на толстой ножке, расширяющейся книзу.

Тот, что начал всё это действо, задвинул длинную речь, восхваляя царя Тиграна и его деяния, перечисление которых, заняло приличное время. Все встали с наполненной вином посудой, кроме царя, и слушали его речь стоя. Наконец выпили.

Встал второй, тот что слева. Вся процедура повторилась, с одним лишь изменением: он после восхваления, пожелал не великих деяний и свершений, а могучего здоровья. Опять выпили. Только после этого, царь взял со стола какой-то фрукт, название которого Кайсай не знал и все потянулись за подобными плодами, наконец-то, закусив. Плод был сладко-кислым и очень сочным, притом кислым в большей степени, но всё равно, на вкус приятным.

Поднялся царь, но все при этом остались сидеть. Рыжий было дёрнулся вскочить, но тут же был остановлен соседом, схватившим его за локоть. Тигран вынул кинжал, очень дорой, судя по россыпи драгоценностей на его рукоятке и приступил к делению того жаренного животного, что лежало перед ним.

Первый кусок, положил тому, что сидел справа. Тот встал и протянул к нему пустое серебряное блюдо. Второй, тому, что слева. Третий кусок, он хотел было протянуть дочери, но резко остановившись задумался и наконец, впервые посмотрев в глаза Кайсая, протянул кусок рыжему.

Бердник встал. С поклоном выставил перед собой пустое блюдо и чуть не уронил мясо на стол, ибо царь, не положил его, как предыдущим, снимая нанизанный кусок с кинжала пальцем, который тут же облизывал, а в буквальном смысле, швырнул его на блюдо Кайсая, как делают это со злости, кормя ненавистного врага или от брезгливости, пичкая отходами, нестерпимо мерзкое и опасное животное. По крайней мере, рыжий, именно так воспринял швыряние в него мясом.

Напряжённый бердник, не желая того, ещё вставая, сам собой перешёл в боевой режим, собрался и сжался, как пружина, поэтому успел среагировать и ловко поймал блюдом, улетающий с него кусок, замирая в нерешительности. Что означало подобная царская выходка, он не знал и не догадывался, но успел про себя подумать — это не к добру.

Бердник поднял глаза и увидел картину, которую меньше всего предполагал лицезреть. Царь стоял с широко раскрытыми глазами в состоянии нешуточного удивления, тупо пялясь на его пояс! Он явно узнал Дедов подарок, судя по выражению, которое застыло на царском лике.

Затем, Тигран медленно перевёл взгляд на левую руку Кайсая, вытянутую с блюдом перед собой и его удивление, сменилось на расслабленную ухмылку, а глаза, хитро сузились в щёлки. Они зафиксировались на деревянном перстне, что был повёрнут камнем внутрь, но даже не видя камня, Тигран явно узнал и этот атрибут девичьего царства.

Хозяин стола выпрямился. Кайсай сел, одёрнутый за штаны соседом. Тигран, после некого раздумья, отрезал очередной кусок мяса и вновь протянул его берднику. Рыжий замешкался, но тычок в бок справа, произвёл своё выводящее из ступора действие, и он вновь встал, в поклоне протягивая блюдо. Золотой Повелитель, аккуратно положил ему кусок на блюдо и не прекращая улыбаться, облизал испачканный палец.

Кайсай сделал вывод, что царь, таким образом, постарался сгладить неловкость, вызванную первой раздачей и в ответ, ещё раз поклонился, благодарствуя, после чего напряжённо уселся. Во всём теле зудела предательская дрожь.

Он лихорадочно соображал, чтобы всё это значило? Откуда, у этого горного царька, такие познания? Ну, ладно перстень. О нём соглядатаи могли доложить. Этих деревяшек было не так мало, да и секрета из них никто не делал, наоборот, всякий раз, выставляя перстни на показ, как принадлежность к выбранной касте «мужерезок». Но пояс…

Следующий кусок достался Зарине. В заключении, Тигран отрезал кусок себе, после чего, наконец, небрежно устроился на своём троне и взяв мясо руками, принялся жадно, не стесняясь, словно голодный хищник, поедать, обливая рот вокруг и руки жиром.

Весь стол разом ожил и принялся самостоятельно хватать руками куски, наполняя свои блюда мясом. Оно, оказывается, было навалено на всех столах, только, как заметил Кайсай, в отличии от царского места, на всех остальных, оно было предварительно нарезано.

Дальше, началась обычная для подобных сборищ пьянка. Гомон становился всё громче, движения воинов более раскованы, где-то послышался разноголосый хохот. В общем, как обычно, везде и всюду, в любом уголке земли.

Тигран, то и дело наполнял свой кубок сам и вставая, уходил, то к одной стороне стола, то к другой. Кайсай, поначалу дёргался от его вставаний, а потом обвык и вообще, перестал следить за хозяином пиршества, с каждым разом, всё меньше сидевшего на троне и всё больше гулявшего вокруг столов.

Живую, полупьяную беседу Кайсая со своим соседом, о том молодом горном козлёнке, которого они поедали, прервало неожиданное похлопывание по плечу. Рыжий заторможено обернулся и увидел перед собой богато одетого воина. Он спьяну, даже не сразу узнал в нём того, кто совсем недавно сидел с Тиграном по левую руку. Вельможа, ничего не говоря, лишь кивком головы, предложил, мол, пойдём выйдем.

Кайсай осмотрелся. Сосед, уже во всю о чём-то разглагольствовал с противоположным соседом. Зарине, вообще, собрала вокруг себя целую кучу и рыжий, только сейчас заметил, что за его спиной, уже стоит несколько человек, но обращены они были не к нему, а к его жене. Ухмыльнулся. Тихонько вышел из-за стола, переступив через скамью, посмотрел вслед вальяжно удаляющемуся воину, расшитому золотом. Встряхнулся. Прислушался к себе, но не почуяв ничего угрожающего, двинулся на выход, по пути оглядывая развеселившиеся столы.

С удивлением заметил, что в другой стороне площади, во всю надрывались музыканты, которых он увидел только что, а до этого, даже не обращал на вой их труб никакого внимания. Они настолько органично вписались в этот галдящий балаган, что казались естественным фоном и не только не мешали празднованию, но и создавали соответствующую атмосферу, родную и знакомую берднику по пьянкам, хотя музыка и была для него необычной.

Воин, расшитый золотом и всё ещё таскающий маленький круглый щит за плечом, пошёл на выход из цитадели, лишь в проёме небрежно оглянулся, удостоверился, что гость идёт за ним и прошествовал дальше.

Они не стали плутать по каменным лабиринтам крепости, а сразу свернув направо и войдя в приоткрытую дверь, оказались в огромном зале, с большими толстыми колонами, поддерживавшими крышу. Посреди этого зала-храма, как предположил бердник, одиноко стояла чёрная фигура старого жреца, с длинной седой бородой, внимательно смотревшего на гостя, абсолютно не обращая внимания на его сопровождение.

Кайсая подвели к старцу в странном чёрном балахоне с безразмерными рукавами и с высоким остроконечным колпаком на голове, на конце которого болтался пушистый хвост в виде кисточки. С бердника весь хмель слетел, как рукой сняло. Он почувствовал угрозу. Всеми своими внутренностями почувствовал.

Взгляд мага, а в том, что это был маг, рыжий уже не сомневался, в буквальном смысле слова, ковырялся в его голове и это было очень противно. Рыжий, уже хотел было применить свой перстень с остановкой времени и ускользнуть незамеченным от этого взгляда обратно к столу, как вдруг, маг поднял руку и указал в сторону, предлагая Кайсаю пройти дальше.

Бердник посмотрел в указанном направлении и увидел ещё один храм, только значительно меньше, представлявший из себя каменную коробку с узким, низким входом, внутри которой горел огонь. Он обернулся в поисках сопровождающего, но того и след простыл. Куда, тот делся из-за спины, было не понятно, бердник, занятый магом, даже не услышал его шагов. Толи вышел обратно, толи прошёл, как раз, в тот небольшой, ярко размалёванный красками каменный короб.

Кайсай тяжело вздохнул, отчётливо понимая, что там, куда посылал старый маг, ожидает его, что-то явно неприятное. Нутром чуял. Вместе с тем, он прекрасно осознавал и всю необходимость данного шага, от которого ему, сейчас, при всём желании не отвертеться. Он уверенно зашагал в указанном направлении, лишь заявив самому себе, что чему быть, того не миновать.

В полумраке каменного дома, прямо напротив небольшого костра, горевшего на постаменте, сидел только один человек, одежды которого поблёскивали золотом. Кайсай, несколько не сомневаясь, что это, тот самый воин, что привёл его сюда. Наклонился, проходя в проход и спокойно подошёл к сидящему, успев при этом, осмотреть, абсолютно пустое помещение.

Какого же было его удивление, когда, подойдя ближе, в сидящем человеке, он узнал самого царя Тиграна, а не его «левую руку», как предполагал. Повелитель, не оборачиваясь, похлопал ладонью по каменному, чисто выметенному полу, давая понять, что Кайсаю надлежит присесть рядом, продолжая при этом, безмятежно смотреть на пляшущие язычки пламени.

Кайсай присел. Посмотрел на лик царя, на котором прыгали отсветы костра. Лицо его было абсолютно трезвым, умиротворённо расслабленным и казалось застыло в размышлении, но игра света и тени, в совокупности отсутствия какой-либо мимики, порождало удивительное чувство неправильности, от чего у рыжего, мурашки по спине побежали. На застывшем лице, мельтешили блики псевдо-движений, а переливающийся блеск золотых пластин, доводили зрелище до божественной нереальности.

Молодой бердник, еле оторвал взгляд от этой, гипнотически завораживающей картинки и так же, как и царь, уставился на пламя костра, понимая, что не ему предстоит начинать разговор.

В голове его было пусто, а разуму, почему-то, стало абсолютно безразлично, что будет с ним дальше. О чём пойдёт разговор? Какие будут последствия? У Кайсая разболелась голова, толи, от усталости суматошного, нескончаемого дня, толи, от вылетевшего хмеля и единственно, чего он желал в данный момент, так это, побыстрее от всех отделаться и завалиться спать.

Тигран молча, не меняя позы и замершего выражения на лице, медленно сунул руку за пазуху и выудив оттуда тонкий свиток, с болтающейся на шнурке печатью, так же неспешно протянул его Кайсаю. Рыжий, неторопливо, с налётом показного равнодушия, принял тонкую трубочку кожи и посмотрел на печать, что выпячивалась оттиском на воске деревянной подложки.

Его тело вздрогнуло, а глаза поползли на лоб от удивления. Он быстро бросил взгляд на Тиграна, никак не среагировавшего на его недоумение, продолжавшего тупо глядеть на огонь. Кайсай ещё раз поднёс печать к самым глазам и внимательно рассмотрел деревянный кругляш.

Никакого сомнения. Это была личная печать Райс. Не та, царская, что вечно ходила по рукам и при надобности, в которой, постоянно приходилось устраивать розыски: у кого она запропастилась, а личная, всегда находившаяся у неё на пальце, в виде массивного золотого перстня.

Кайсай сорвал печать, развернул маленький клочок кожи и прочитал единственную фразу: «Этому человеку можешь доверять, как мне». И всё.

В голове бердника заварилась настоящая каша из сумятицы и хаоса. Не осознано, он повернулся к царю, продолжая держать в руке развёрнутый кусок кожи и задал вопрос, который сформировался, кажется, вообще, отдельно от его сознания:

— И, что всё это значит?

Тигран медленно повернулся к вопрошающему. Пристально посмотрел в глаза и ничего не отвечая, забрал из рук Кайсая письмо. Взглянул на единственную строчку в нём и скривившись в хищной улыбке, взял и метко швырнул кусок пергамента в огонь священного костра.

Тонкая кожа пергамента, как живое существо, скукожилась, резко скрутилась в трубочку, вспыхнула, извиваясь змеёй и «умерла», постепенно обугливаясь, коптя при этом чёрным дымом. Лишь деревянная подложка печати с воском, ярко вспыхнула, резко прибавив освещения во мраке каменной коробки.

Оба сидевших мужчины, молча следили за последними мгновениями жизни кусочка кожи, как будто ожидая, когда последний свидетель их тайной встречи исчезнет в пламени огня, чтобы продолжить разговор. Но обугленный кусок всё ещё корчился, когда Тигран неожиданно начал:

— Ты мне сначала не понравился, — тихо сказал он, продолжая наблюдать за агонией остатков письма, затем, взял за руку бердника и подняв ладонь с перстнем к свету, разглядывая камень, закончил, — но тебе доверяет Тахм-Райс, а я доверяю ей.

Его признание, произвело эффект вылитого жбана холодной воды на голову. Такого расклада, Кайсай, никак не мог ожидать и однозначно не поверил в услышанное. Он аккуратно изъял свою ладонь из руки царя и напрягся, хотя и так тело находилось в боевом режиме.

Почему-то первое, что пришло в голову — это гнусная ловушка. Но, с другой стороны, откуда он знает, чуть ли не все секреты девичьего царства: про перстни, пояс, да и покраска волос по девичьим технологиям, которая существовала только в родной степи, говорила о том, что Тигран, каким-то образом, связан с Райс куда более тесно, чем просто договор о сотрудничестве и оставлении в залоге дочери. А тут ещё, это загадочное письмо.

Да и вообще, как он может доверять тому, кто по словам Зарине, является лучшим другом Куруша, злейшего врага Райс? По правде сказать, он и самой Райс, не очень-то доверял. Побаивался — да, служил ей — да, но доверять ей безрассудно — никогда. Он никому не доверял, кроме себя, ну, может быть ещё Золотца, и то, только в последнее время.

— Я не хотел раскрываться раньше времени, — с грустью в голосе продолжил Тигран, но, тем не менее, не теряя статности тона, — думал для начала посмотреть на тебя. Оценить. Но обстоятельства сложились так, что я вынужден спешить. Некогда здесь в гляделки играть. Поэтому, решил сразу брать быка за рога.

Тигран хмыкнул и замер, пристально сверля взглядом, всё ещё недоумевавшего бердника. Тот, в ответ, промолчал, внимательно прислушиваясь, с одной стороны, а с другой, лихорадочно соображая, что ему делать. Он не верил урартцу, а как в данной ситуации себя вести и что отвечать, даже приблизительно сообразить не мог.

— Что не отвечаешь? — прервал царь затянувшуюся паузу.

— Ты не задал ни одного вопроса, чтобы отвечать, поэтому, я, просто, слушаю, — нашёлся Кайсай с ответом, продолжая смотреть на огонь и несколько успокаиваясь, по крайней мере, в голове прояснилось, и лихорадка скачущих мыслей угомонилась.

— Ты мне не веришь? — с усмешкой спросил Тигран.

Кайсай не сказал «нет», но его молчание, было более чем красноречиво.

— Жаль, — всё с той же ухмылкой в голосе подытожил царь, — ты ведь наверняка знаешь, что я долгое время ходил в походах в степной орде. Даже какое-то время жил при дворе царицы Тиоранты, мамы Райс. И вообще… — тут он оборвал свою тираду на полуслове и после долгой паузы, видимо раздумывая рассказывать или нет, продолжил, — да, в общем-то, это уже не важно.

Кайсай, как это могло не показаться странным, этого, как раз, не знал. Никто не доводил до него подобную информацию, а ведь царица, могла бы и рассказать.

— Так ты, с тех времён знаешь про перстень? — спросил Кайсай, заранее уже зная ответ, но, тем не менее, решил осторожно продолжить диалог, в надежде, что Тигран, что-нибудь сболтнёт ненароком, что ему, хоть как-то поможет понять сложившуюся ситуацию и натолкнёт на мысли, как надлежит себя вести.

— Я знал лишь одного мужчину, носившего такой перстень, — охотно продолжил золотоволосый Повелитель, переходя на панибратский тон, стараясь, видимо, перевести беседу в доверительное русло, — да и то, какой он мужчина? Это Шахран. Ты ведь наверняка его знаешь?

— Конечно, — кивнул рыжий, продолжая отстранённо смотреть на огонь.

— Вот ты второй, который вхож к банному камню царицы степей. Интересно, что ты такого сделал, если заслужил место приближённого, самой Райс?

— Да, ничего особого и не делал, — пожал плечами Кайсай, — сам в недоумении.

— Ну, прибедняйся, прибедняйся. Матерь сказала, что ты какой-то особый. Только я, так и не понял, в чём твоя особенность.

— Не знаю, понравился видно, — вновь пожал плечами бердник, и спросил о другом, чтоб перевести русло разговора с себя, — а пояс откуда знаешь?

— Так это мой пояс. Как же мне его не узнать? — запросто ответил урартец, растягиваясь в улыбке и поворачиваясь в пол оборота к собеседнику, — его изготовил мой мастер, на заказ Райс и, на сколько я знаю, он был сделан для одного, хорошо мне знакомого бердника. А вот, как он у тебя оказался?

Очередное признание и очередной жбан холодной воды на голову рыжему. Он не осознано повернулся, уставившись на Тиграна выпученными от удивления глазами.

— Ты знаком с Дедом? — недоумению Кайсая не было придела.

— Ещё бы, — растянулся в благожелательной улыбке золотоволосый, — это ж я его с Райс из плена освобождал в пустынном городе. Не помню его название. Он там в цепях темницы, уже полудохлый болтался, когда его оттуда вытащили. Так что, Дед мне, считай, второй жизнью обязан. А ты-то каким боком с Дедом пересёкся. Он же, как немтырь, лишь с одним Агаром общался. Правда, в те времена, Агар ещё совсем пацан был. Мы его «личинкой берсеркера» дразнили.

Тема явно была Тиграну по душе. Он даже встрепенулся, как-то, ожил, увлечённый воспоминаниями, которые были для него приятны. В его глазах мелькнул огонёк ностальгии, по давно ушедшим, молодым и весёлым временам.

— Личинкой берсеркера? — чуть ли не взахлёб вскинулся рыжий, только что не подпрыгнув на месте и растягиваясь в улыбке.

— Ну. Только ты сейчас, не вздумай ему об этом напомнить, — совсем по-свойски, эдак по-отечески, посоветовал Тигран, явно удовлетворённый, что, наконец-то, удалось расшевелить на разговор, этого юнца.

— Теперь понятно, — проговорил Кайсай, растягивая улыбку от уха до уха, действительно, забыв о своих подозрениях относительно собеседника, вспоминая своё первое знакомство с Райс, — у меня друг есть, так его Райс, как увидела при Агаре, тоже обозвала «личинкой берсеркера», а потом, её водой пришлось отпаивать. Чуть со смеху не представилась, — помолчав немного, вспоминая былые дни, закончил, — а на счёт Деда, так всё просто. Ученик я его. Да и вместо приёмного сына ему, что ли. Он меня с самого раннего детства воспитывал. Сирота я. А как время пришло в орду уходить, так этот пояс подарил.

— Да, — протянул царь, переводя взор на пламя священного костра и философски закончил, — мир такой огромный, но такой тесный…

Кайсай тоже отвернулся к огню, вновь и вновь задавая себе вопрос: «как быть и что говорить?», хотя, уже твёрдо решив, что, кое-что, рассказать, наверное, придётся, но только осторожно. Ему так же, как и Тиграну, захотелось приблизить собеседника, расположив его к себе, но при этом сохранить в тайне всё, что тайной должно оставаться. Нелёгкая задача.

— На что ярлык получил не спрашиваю, — осторожно продолжал закидывать удочки золотой урартец, — всё равно не скажешь…

— Ну, почему? — после паузы обдумывания, поинтересовался бердник, уже сообразив, что это, как раз, ему рассказать будет даже выгодно, — я должен прижиться, пока, при твоём дворе в виде непутёвого мужа твоей дочери. Вести себя, как можно не заметней. Быть размазнёй и неумехой. Задание не сложное, да и какой в нём может быть секрет.

— Зачем? — удивился царь.

— Не знаю, — небрежно ответил рыжий, — я не привык задавать вопросы. Я воин, царь. Мне дан наказ, я его выполняю. А что будет дальше, мне не ведомо, а я не заморачиваюсь.

— Так, — о чём-то задумавшись проговорил Тигран, — значит главным у вас моя дочь, а какого дэва припёрлась она?

Кайсай хотел было ответить, мол, вот сам у неё и спроси, но быстро взвесив всё, решил, что, переключить внимание с себя любимого, на свою дорогую жёнушку, вполне выгодно, тем более зная, что та, от Матери, никакого задания не получала, а значит свой зарок перед ордой, он не нарушит, коли приоткроет планы этой чернявой стервы.

— Она тут сама по себе, — ответил рыжий и загадочно, серьёзно посмотрел на Тиграна, как бы говоря, слушай внимательно, повторять не буду и уловив заинтересованное выражение лица собеседника, продолжил, — она решила стать круче, чем легендарная Шамирам.

Царь хмыкнул, как бы сомневаясь в реальности услышанного или откровенного неверия.

— Ничего смешного, царь, — довольно жёстко прервал его ухмылку бердник, — ты лучше задумайся, с чего она начнёт.

Тигран нахмурился, толи ему не понравился заносчивый тон этого мальчишки, толи, действительно задумался о последствиях. Он вопросительно уставился на Кайсая.

— Зарине очень сильна и коварна, — продолжил нагонять жуть рыжий, — не даром была Матёрой девичьей орды любавиц. Она играючи, хоть сейчас, может накрыть своей Славой всю твою крепость и все воины твои, с тобой во главе, на карачках поползёте облизывать её сапоги, обливаясь слезами умиления и размазывая сопли по своим бородам. Поверь мне, Повелитель, я на собственной шкуре испытал её силу.

В глазах царя сверкнула ярость и желваки на скулах, заиграли в пляске света и тени священного огня.

— Подробней, — повелительным тоном потребовал Тигран.

— Не знаю, — спокойно ответил ему Кайсай, отворачиваясь, — она меня в свои планы не посвящает, но по повелению царицы Райс, я обязан оказывать ей всяческую помощь в её деяниях, правда, с существенным ограничением, но это для тебя не важно.

— Зачем ты мне это рассказал? — после некоторой паузы спросил Тигран, уже сидевший, чернея тучи.

Кайсай с удивлением посмотрел на него, как бы задавая вопрос, а что тут не понятного.

— Те же вроде нам друг? — с хитрецой спросил рыжий, уже окончательно сбросивший с себя оковы страха перед этим человеком, — или нет?

— Друг, друг, — замялся армянин, — только почему Райс мне об этом ничего не сообщила?

— А Матерь об этом и не знает, — ошарашил его Кайсай, — и я не знаю. Зарине же, никому ничего не говорит. Она прёт тихим сапом. Это лишь мои и Райс догадки. Но догадки очень обоснованные. Я думаю, что если мы окажемся правы, то она в первую очередь, постарается прибрать к рукам всю твою армию, как некую силу, необходимую ей для первого подъёма на верх. Вот только, как она будет действовать, одной Троице ведомо. Хотя, зная её, думаю, что моя жёнушка постепенно и осторожно охмурит, в первую очередь, твоё, царь, ближайшее окружение, а может даже и тебя… — тут Кайсай ехидно улыбнулся, посмотрев на грозного и готового взорваться царька, — поверь мне, Повелитель, твоя дочь способна не только на это…

Наступило долгое молчание. Рыжий, поначалу, напряжённо следил за реакцией царя на сказанное, но тот, лишь уйдя глубоко в себя, только мрачнел и нервно о чём-то раздумывал. Продолжалось это долго и молодому берднику, даже стало надоедать, так бестолково сидеть. Он за это время уже передумал массу вещей, а Тигран, всё молчал и молчал. Наконец, грозный царь выдохнул и явно самому себе, под нос, проскрежетал сквозь сомкнутые зубы:

— Зачем Райс подкинула её мне?

— Она не входит в планы Райс, — тут же уверенно и достаточно громко ответил ему Кайсай, — просто, так получилось. Видимо узнав от Матери, что та, собирается отправить меня к тебе, твоя дочь решила воспользоваться моментом. Прибила меня Славой в Тереме. Изнасиловала. Забеременела и поставила Райс перед фактом. Той ничего не оставалось, как отпустить её на все четыре стороны. К тому же царица решила, что звание мужа царской дочери, делает моё положение более значимым и для выполнения будущего задания, более подходящим.

Тигран грозно сверкнул на Кайсая глазами, даже кулаки с хрустом сжал, но на бердника, это не произвело, никакого впечатления. Рыжий перестал, почему-то, его бояться. Он прекрасно знал и чувствовал свою силу и бессилие рядом сидящего царя. Это противостояние злобы и спокойствия продолжалось не долго. Тигран отвернулся, расслабился и пренебрежительно проговорил:

— Возвращайся к столу. Мне надо побыть одному. Подумать.

Глава пятьдесят четвёртая. Он. Проверка

Наглый пацан покинул храм огня, оставив Тиграна в одиночестве. Давно ему не было так обидно и больно в душе. Так мерзко и гадко, он чувствовал себя впервые, наверное. Ему казалось, что все его предали и стараются обвести вокруг пальца, что все, только и думают, как унизить и растоптать урартца, абсолютно, с ним не считаясь, и не воспринимая его, как силу. Хотелось рвать и метать. Разнести всё в пух и прах, к дэвам собачьим.

Ещё днём, перед самым приездом его непутёвой дочери, со своим недомерком, из одной из столиц персидской империи — Экбатаны, прискакал вестник. Куруш неожиданно оставил Вавилон и вернулся в город семи колец.

Это была плохая весть. Тигран чувствовал, что его бывший друг, а ныне скрытый и самый опасный враг, что-то замышляет каверзное против него. Идти открытой войной, Куруш не станет. Это Тигран понимал. Больше всего он боялся, что Царь Царей, просто, вызовет его в Экбатаны, под каким-нибудь предлогом и из золотого дворца, Тиграну, больше никогда не выйти. Это будет самое простое и самое эффективное средство избавиться от сильного соперника на землях персидской империи, в которого, неожиданно он превратился.

Тигран прекрасно понимал, что Куруш его боится. И отдаление от себя, и нескрываемая неприязнь, лишь проявление страха Царя Царей за себя любимого и за единоличное пребывание на вершине власти. Времена, когда молодой Куруш, тогда ещё для друзей — Асаргад, минуло.

Его теперешнее окружение и самый главный из них, его нынешний советник, этот никчёмный слизняк и лжец Крез, который, то и дело науськивает Куруша против Тиграна, вбивая кол в их отношения, давно изменили расстановку сил при царском дворе.

Тигран знал, что именно Крез, запугивает Куруша силой его конницы, влиянием Тиграна среди прочих царей и союзников, всякий раз, посыпая раны честолюбия, Царя Царей, солью маниакальной подозрительности. А самое главное, Куруш боится того, что, про него знает его бывший друг.

Куруш всё больше и больше возвышает себя, если не до божества, то по крайней мере, до человека, рядом с ним стоящего и все покорённые народы, относятся к нему, именно так. Он почти стал богом, а Тигран — это отрыжка прошлого, чьё, одно лишь существование, как пятно грязи, накладывается на лик ясного солнца его царской власти.

К тому же, как доложил вестник, с ним прибыла объединённая армия персов и мидян, притом Куруш, отказал соотечественникам в возвращении домой, по каким-то причинам, задержав их у Экбатаны. Зачем? Почему он не отпустил после победы воинов к родным очагам? Что он задумал? К тому же, вестник поведал, что и мидийские войска не были распущены по домам, кроме тех, кто имел свой кров, непосредственно в стенах города. Персы же, встали большим лагерем не вдалеке, чего-то ожидая.

«Кого Куруш может опасаться, находясь в срединных, своих, почти исконных землях?», — спрашивал себя Тигран и сам же себе отвечая, — «только нападения конной армады армянской сатрапии, а это, может произойти только в одном случае, когда его любимая армия, кинется спасать своего полководца, захваченного в плен в Экбатаны. Или устремится в правом гневе мстить, если Тиграна, в той же Экбатаны, убьют».

Да. Другой силы, от которой требовалось бы защищать столицу в ближайшем приближении, просто нет. К тому же, в данный момент сложилась такое положение, что даже явные враги, такие, как египетский фараон и неявные, как степная орда, сами на рожон не полезут.

Фараон Яхмос, думает сейчас только об обороне. Он лихорадочно мечется, по ещё непокорённым соседям, ища поддержки и военного союза. Орда, вообще, предпочитает уходить из степей в походы, как можно дальше от границ империи Куруша, лишь бы с ним не сталкиваться.

Тигран чувствовал себя волком, загнанным в ловушку и понимающим, что бежать ему некуда. Нет, сбежать он, допустим, сможет, в ту же степь, но уже без армии и страны. Хотя, может быть, кто-то из воинов пойдёт с ним, а может быть и нет…

Всё же, у них тут дом, семьи, родина. У них нет в крови ордынской воли, касакского духа. Урарты, армяне, хурриты, лувийцы, другие малые народы долины, составляющие в совокупности народ его неофициального царства, который значится сатрапией и близко не были похожи на лихих людей с большой степной дороги.

Эти люди воюют только за свои дома и земли. Для них, боевые походы, лишь заработок, возможность жить зажиточно, ни в чём себе не отказывая, но жить, на родной земле, при своих семьях.

В последнее время, понимая безвыходность своего положения, он активизировал свои сношения с Райс, понимая, что это, пожалуй, единственная сила, способная противостоять Курушу, надеясь с помощью степи, удержаться в том статусе, который имел. Тигран видел лишь единственных выход из создавшегося положения: столкнуть лбами две равные силы, в идеальном случае, оставаясь при этом в стороне.

Сейчас, он корил себя, что не позаботился об этом раньше. Орда серьёзно обмелела с возвеличиванием Куруша. Многие вольные воины, предпочитают наниматься в армию персов, чем идти в ордынские степи. У Куруша, просто, выгоднее. Он всегда и везде побеждает. Разрешает забирать боевые трофеи, не претендуя на военную долю, в отличии от степных атаманов.

Царь Царей, ведёт очень дальновидную политику в этом отношении. Пожалуй, ещё десятилетие сплошных побед и степь опустеет. Там, просто, некому будет касачить. Даже коренное население лесостепи устремится за добычей в ряды Великого Покорителя Народов.

Сейчас Тигран, обдумывая своё незавидное положение, рассматривал всевозможные решения своих проблем: от унизительного падения в ноги Повелителя Стран и признание его богом, до откола армянских сатрапий от персидской империи и столь же унизительный уход под крыло Агара и Райс, становясь данником степи, взамен на их покровительство и защиту.

Первое, в принципе, было предпочтительнее. Оно оставляло возможность его людям, продолжать жить прежней жизнью, а вот при втором, о богатых походах можно будет забыть и тем самым, превратить страну в глухую провинцию, в которой вместо воинов, будут одни землепашцы.

Но всё же, больше всего, он уделял внимания попыткам столкнуть этих баранов лбами, что при любом исходе их ослабит и даст возможность, опираясь на собственные силы, свободно вздохнуть, а может быть и стать третьей силой, способной диктовать условия первым.

Тигран, уже давно жил на два фронта, в тайне от всех. Притом, одни ближники, знали о его стремлении сблизиться со степью, а другие, только о том, что их царь пытается вернуть благоволение Куруша. И никто не знал о намерении остаться в стороне, наблюдая смертельную грызню двух колоссов.

Кстати, один из последних, не видя возможности выйти на Повелителя Стран на прямую, только вчера предложил тайно встретиться с Крезом и попытаться склонить его на сторону Тиграна. Крез жаден до золота. Его можно купить.

По уверениям этого влиятельного вельможи, все наместники сатрапий платят Крезу за его поддержку перед Курушем и только Тигран, игнорирует его…

— Стоп, — неожиданно в голос сказал сам себе Тигран и похолодел от пришедшей ему в голову мысли, — ты всего лишь наместник сатрапии, а не царь страны, тупица, — со злостью в голосе, укоряя самого себя, прошипел урартец, — Куруш назначает наместников, он же их и снимает. А что, если следующим наместником, станет, как раз, Крез!

Эта мысль показалась настолько ясной и правдоподобной, что Тигран, чуть ли не взвыл от отчаяния. Конечно. Куруш, просто, вызовет его в Экбатаны и на законном основании снимет его с наместничества и поставит другого.

В обоих сатрапиях никто и не пикнет. Кто в этом случае за ним пойдёт. Жалкая кучка ближников? А пойдут ли они за полководцем, проигравшим решающий бой? К тому же, если это действительно будет Крез, то тот, их, просто, всех скупит, обещаниями и посулами, а может быть и реальным золотом.

Тигран вскочил на ноги и нервно заходил по храму огня из угла в угол. Но через некоторое время, поймав себя на том, что несколько думает, сколько эмоционально закипает, решил прекратить метания, вновь присаживаясь к священному огню и силой воли, заставляя себя больше не думать о Крезе, а самозабвенно придаться молитве огненному божеству, выталкивая из головы возбуждающие мысли.

Успокоился. Обмяк. Тут же пришли мысли о непрошенных гостях. Притом, он задумался не об угрозе этого молокососа, Тигран не поверил в колдовскую силу дочери, ибо прекрасно знал действия бабьей Славы на мужчин.

Он помнил, что эти любавы, могут воздействовать только на тех, кто сам этого хочет, а коли этой силе сопротивляться, то хрен, что они смогут сделать. Ни такие они и всесильные, а вот использовать свою дочь и её муженька в игре с Курушем, пожалуй, будет можно. Даже нужно.

Тигран тут же решил, что, как только Царь Царей уподобится призвать его к себе, то под предлогом какой-нибудь болезни, а лучше увечья, мол, на охоте упал, повредился, отправить послами в Экбатаны эту парочку, со всем их отрядом, с чётким указанием, чтоб своё колдовство применяли там. И чем бог не шутит, Зарине, возможно удастся смягчить Куруша, а может быть и вернуть его расположение к Тиграну.

А если ей не удастся дотянуться до Царя Царей, который, тоже прекрасно знает секреты любавиц, то по крайней мере, прибить Славой Креза, сделав его ручным и податливым, чтоб он запел Повелителю, другие песни, угодные Тиграну.

Эти мысли ему показались хорошими и настроение резко пошло вверх. В свете уже принятого решения, он пожалел, что поспешил с этим юнцом, предлагая ему разговор по душам. Не так надо было с ним говорить. Не так.

Надо было сразу, как предлагал Хартан, его «правая рука», ведающий его делами с Курушем, прижать хвост этому мальцу, показав силу и заставить со страха, выложить всё, как на духу: с чем прибыли, что задумали.

На худой конец, от несчастного случая на охоте, да ещё такого молодого и не умелого, никто не застрахован, поэтому, его и попытать можно, да и избавиться вовсе, не велика потеря. А к Курушу, направить только дочь с её девами. К незамужней Зарине, там будет больше интереса.

То, что этот Кайсай, болтался при ней, как не пришей кобыле хвост, Тигран понял чётко. Похоже, этого мальчика все играют в тёмную. Он даже не знает, что дочь, уже давно скинула его ребёнка, а незнание таких вещей, говорит о многом.

Зарине знает, Райс знает, его в письме уведомили, а этот рыжий простофиля, до сих пор ничего не знает, не ведает. Отсюда следует, что мальчишку держат на привязи, лишь для какого, короткого деяния. Как ядовитую стрелу, раз пущенную из укрытия, без надежды в последствии подобрать обратно. Он расходный материал. Мясо. А на кого его решили нацелить? На Куруша? А ведь вполне может быть. И что в этом случае стоит предпринять? Помочь или предотвратить?

Дилемма. И решив, что это будет зависеть от знания его цели и подробностях задания этой пары, решил обдумать это, лишь после серьёзного разговора с дочерью.

На самом деле, Кайсай знал, что Зарине избавилась от их ребёнка, но только узнал он, действительно, из всех, пожалуй, самый последний. Нет. Ему ничего не сказала сама Зарине, не поведала и Райс. Золотце промолчала, хотя возможно, она тоже не знала. Его просветила Гюрза, уже в этом походе и то, по секрету и лишь, когда они сдружились.

Рыжий на удивление, с одной стороны, воспринял данную весть равнодушно и спокойно, но с другой, дополнительно возненавидел свою, теперь уже, по-настоящему поддельную жену.

Обдумывая всё это, Тигран решил, пока, пацана не убивать. Может действительно пригодится, как расходный материал в будущем, но прижать, мнимого зятя, он всё же решил не откладывая. Завтра же. А вот уже после этого, наконец, поговорить с дочерью, при любом раскладе, заставив её играть на родного отца и на род, а не на «чужую тётю» и облачные мечты.

С этими мыслями, воодушевлённый забрезжившим просветом в чёрных тучах неприятностей, обложивших его вокруг, он покинул храмы, но к столу больше не вернулся. Лишь пройдя мимо, дал знак своей «левой руке» Тарханиспану, тому, что приводил к нему молодого бердника, следовать за ним, а также, поднимаясь уже по каменной лестнице в свои покои, поймав взгляд Ашпани, крутившемуся возле дочери, тоже кивком головы дал понять, что ждёт его у себя.

И Тарханиспан, и Ашпани были его поверенные в делах орды. Второе крыло своих приближённых и ведающих имперскими делами, Тигран решил, пока, к своей задумке не подключать. Их время придёт позже.

После короткого совещания в царских покоях, на котором царь вкратце изложил свой план, было решено не оттягивая, завтра же с утра, вывести наглого пацана на «охоту» в горы и там, с ним поговорить, по-мужски. Вытрясти из молокососа всё, что ему известно, прижать к ногтю и заставить плясать под Тигранову дудку, застращав до полусмерти.

Памятуя о том, что он действительно может оказаться учеником старого бердника, хотя, Тигран и видел этого Деда, но лишь полуживого и немощного, и не представляющего, что он мог из себя представлять, как воин и чему мог научить этого сосунка, всё же решил перестраховаться и взять с собой на «царскую охоту», пяток отменных рубак, из числа доверенных воинов.

Возражения Тарханиспана, что каждый из оглашённых воинов стоит десятка, таких, как этот пацан и отборные рубаки, могут посчитать за обиду принимать участие в избиении мальца, Тигран жёстко пресёк, лишний раз доведя до Тарханиспана, что их задача, как можно сильнее напугать и застращать, а не просто, отлупить, поэтому всем быть не обиженными, а злыми. Очень злыми и смертельно опасными.

Самого же Кайсая, было решено заранее не ставить в известность, а разбудив по утру, спросонок, вытащить его в горы, используя эффект неожиданности. На этом разошлись отлавливать выбранных воинов, приводить их в чувство, после выпитого и инструктировать на утреннюю «охоту».

Утром, на рассвете, поднятый молодой бердник, действительно представлял из себя жалкое зрелище. Ничего толком не понимая, лихорадочно собираясь и постоянно подгоняемый воином-посланником, который только и делал, что чему-то веселился, Кайсай выбежал во двор, на ходу цепляя меч, зашнуровывая кожаный доспех и спросонок, забыв свою шапку.

Выглядел он растерянным и жалким мальчишкой, на фоне ожидающих его восьми элитных воинов, во главе с самим Тиграном, стоявших во дворе с расставленными на ширину плеч ногами и грозно сверля непутёвого вояку, из-под насупившихся бровей. А завидев его косу, воины, подобно дебилам, захрюкали басом, расплываясь в похабных улыбках.

— Поедешь с нами на охоту, — процедил сквозь зубы царь, — посмотрим, что ты за воин.

Молодой бердник засуетился, закрутился на месте, как будто, что-то потерял и жалобно протянул в ответ:

— Шапку забыл…

— Не замёрзнешь, девонька — рявкнул Тарханиспан, указывая латной рукавицей, в направлении уходящего уже из двора Тиграна, — а коль ухи холодком прихватит, косой окрутишь. Теплее будет.

Пацан потупил глазки, под дружный гогот латных молодцов. По его виду, можно было сказать, что он, всё ещё толком не проснулся и поэтому, абсолютно, ничего не понимает, что происходит. Тем не менее, бердник, тут же встрепенулся, мотнул своей косой, закручивая её на шею и сорвавшись с места, побежал догонять удаляющегося царя. Закованные в металлическую бронь воины, грузно и громко брякая, устремились за ним.

Лабиринты крепости прошли молча. На выходе, подали коней. Тигран, без брони, в своих уже привычных золотых одеяниях и Кайсай, в лёгком кожаном броннике, забрались в сёдла самостоятельно. Тяжело вооружённым воинам, в сёдла подняться, помогли и отряд галопом запылил по дороге.

Впереди скакал царь. За ним Тарханиспан и Ашпани, парой. Дальше ехал Кайсай, взятый в плотную коробочку: по паре воинов с каждой стороны и один сзади. Судя по виду степного мальчишки, он явно нервничал, боязливо озираясь по сторонам, а значит всё шло по плану.

Тигран решил далеко не удаляться, а свернув за холм, на первом же повороте, съехал с дороги и повёл отряд в травяное море, подальше от проезжей стези. Заехав за ещё один холм, чтоб и с дороги видно не было, он остановился и показательно небрежно, спрыгнул на землю, пуская коня пастись, хлопнув того по крупу.

Тарханиспан и Ашпани повторили действия царя и встали слева и справа от Тиграна. Остальные же воины, оголив со звоном мечи, закружили в карусели, вокруг ничего непонимающего Кайсая. Тот, меч из ножен вынимать не спешил, лишь крутя головой, на кружащих конников, понуро озирался, как загнанный зверёк.

— Я хочу посмотреть тебя в деле, — громко изъявил своё желание, стоявший поодаль царь, а затем обращаясь к своим воинам, добавил, — сильно не калечить. За смертельное ранение, лично голову с плеч срублю.

И сложив руки на груди, приготовился к представлению.

Молоденький мальчонка, смотря куда-то на гриву своего коня, как-то обречённо и тяжело вздохнул, покачал головой и… исчез. Опешивший Тигран, успел только рот раскрыть от увиденного, как почувствовал холодное лезвие клинка на своём разгорячённом от скачки горле, а за спиной злобно прошипели:

— Только дёрнись и я вырежу вас всех, как свиней, начиная с тебя.

Тигран замер, инстинктивно подаваясь всем корпусом назад, стараясь отринуть от смертоносного железа, осматривая ошарашенным взором, растерявшихся воинов.

Они все были обезоружены и беспорядочно обыскивали себя, мечась по ножнам, в поисках кинжалов, по сапогам, в поисках ножей, обыскивали сёдла и все, как один, ничего не могли понять, что произошло. Лишь увидев побагровевшего царя, с кинжалом у горла и ехидно улыбающегося пацана, за его спиной, замерли в нерешительности, так же, как и царь, раскрывав рты.

Кайсай убрал лезвие кинжала от горла Тиграна, обошёл его, с силой двинув плечом Ашпани, стоявшего рядом, освобождая тем самым себе проход. Вышел в центр круга, неся всё собранное оружие на руке, как поленницу дров, свалил на землю, всё это забрякавшее железо, хлопнул своего коня, так же отправляя его пастись и только после этого, спокойно повернулся к растерявшемуся Тиграну.

— Не верить тебе, Тигран, у меня были все основания, — проговорил молодой бердник, разведя руками, как бы показывая на окруживших его воинов и продолжая после паузы — и вот подтверждение. А для того, чтобы не верить мне, царь, я ещё повода, тебе, пока, не давал.

Тишина стояла полная. Никто, видимо, ещё не отошёл от шока. Только трава шелестела, под ногами отходящего от молодого бердника коня.

— Хочешь посмотреть меня в деле? — продолжал он, развернувшись и спиной отходя от кучи брошенного оружия, — дело ладное. Я покажу тебе бердника, без всякого колдовства, только играть мы будет по моим правилам. Эй, вояки, — обратился он к замершим наездникам, — слазьте со своей скотины и разбирайте оружие. Я освобождаю вас от ограничения вашего повелителя и разрешаю не только наносить мне любые раны, но и убить, коли получится, но и вы, получив от меня хоть один порез, из боя выходите честно.

Он не стал дожидаться их согласия, как бы давая понять, что других правил не будет. Вынув меч и кинжал, чуть присел, разводя оружие в стороны и уставив пустой взгляд в землю, стал медленно и плавно двигаться, постоянно раскачиваясь и перемещаясь влево, вправо, но каждый раз практически оставаясь на одном и том же месте. Со стороны, это смотрелось, будто слепой прислушивается, в ожидании нападения.

Шоковое состояние постепенно отпускало Тиграна, но сказать, что он пришёл в себя, после пережитого, было нельзя. Тем не менее, скорее чисто инстинктивно, он кивнул головой, давая согласие воинам на показательный бой и те, грузно спешившись, побрели к куче оружия, сложенного на средине, разбирая, каждый своё.

Рассовав кинжалы и ножи, разобрав мечи, они скинули в руки маленькие круглые щиты и настороженно стали обступать непонятного, теперь, им противника, ожидая очередного колдовского подвоха, но на этот раз, никакого колдовства не было. Бердник резко ускорился и закрутился у ног, обступивших его воинов, моментально сбив их в кучу.

Не прошло и десятка ударов сердца, как перед Тиграном встал молодой степняк, убирая меч и утирая окровавленный кинжал о штаны, пряча последний в серебряные ножны. Оставив за спиной пятерых его лучших воинов растерянными, с удивительно одинаковыми порезами на левой щеке, как будто эти раны, не в кучном бою были получены, а вырезаны старательным художником, в задачу которого, входила, абсолютная одинаковость, в нанесении рисунка на их лица.

Шок, от которого Тигран ещё до конца не избавился с первого раза, тут же перерос в полное недоумение и ступор.

— Ну, что, может теперь поговорим на чистоту? — спросил хмурый зятёк.

Тигран замялся. Поговорить он хотел, но вот только не на тех условиях, в которые его поставил этот пацан. Силён. Очень силён, мерзавец, и к тому же смертельно опасен, чтоб держать его во врагах, да и вообще, рядом с собой.

— Поговорим, — тоже не очень весело подтвердил царь, — начинай первый.

— Вчера вечером, после пира, видимо за столом, проведя разведку боем, твоя дочь начала действовать, притом в том русле, в котором я и предполагал. Она, довольная собой, раздала первые указания своим девочкам, по захвату власти в твоих землях. Лично тобой, будет заниматься дева по кличке Герра. Будь осторожен. Дева не слабая, но зная о её деяниях, ей всё же можно противостоять. Хотя, как по мне, так я бы сделал вид, что поддаюсь. В этом случае, она не будет сильно упорствовать и давить на тебя по полной. Больше всего, не повезло Хартану. Не знаю кто это, но им займётся лично Зарине. На нём можешь поставить крест и вычеркнуть из списков своих ближников. Твоей дочери, никто не сможет противостоять, поэтому, начинай от него беречься, ибо она, сможет заставить его делать всё, что посчитает нужным. Или заставить кого-нибудь убить, или самому убиться. Он слепо будет выполнять её капризы.

— Этого не может быть, — не выдержал Тигран, багровея.

— Тебе придётся поверить, горный царь, — спокойно продолжил Кайсай, — колдовская сила её Славы могуча. Она способна, даже разом влюбить в себя два режущихся в битве войска, не смотря на их азарт и жажду крови. В этом отношении, она по силе, почти богиня, только расстояние полёта стрелы — это придел её силы и если б не это ограничение, то я бы не позавидовал этому миру.

Тигран, которому было только что продемонстрированно колдовство невиданной природы, призадумался и над способностями Зарине. Он не хотел, но вынужден был поверить этому странному, «особому», как назвала его Райс, мальчику. Покосившись влево, вправо, Тигран не громко скомандовал:

— Оставьте нас. Я буду говорить с ним с глазу на глаз.

Сопровождающие ближники и воины, грузно, как будто в штаны наложили, сначала разошлись в разные стороны, а затем собравшись кучкой на одном из склонов холма, как побитые собаки, молча, уставились на оставшуюся внизу пару.

Тигран, даже после того, как все ушли, ещё долго ничего не говорил, обдумывая, что и как сказать. Ему было необходимо переломить ход этой неудачной «охоты» в свою пользу, и он начал:

— Куруш вернулся в Экбатаны.

Кайсай ничего не ответил, лишь вопросительно посмотрел, мол, «ну и что?».

— Он вернулся в Экбатаны, вместо того, чтобы готовить новый поход на заход солнца в земли фараона. Притом, не просто так вернулся, а привёл с собой объединённую армию персов и мидян, выставив её для обороны. Не догадываешься от кого?

— Понятия не имею, — вновь пожал плечами молодой бердник, выражая беспечность, — я, по крайней мере, пока, на него нападать не собираюсь.

— Он готовит мне ловушку, — сдерживая гнев на непривычно разнузданное поведение безусого юнца, выдавил из себя Тигран, — в скором времени, я ожидаю приглашения посетить его царские покои в Экбатаны, из которых мне, уже никогда не выйти. А армии готовятся защитить город, если в результате этого, мой конный корпус кинется меня спасать или мстить.

— Всё так плохо? — в голосе Кайсая послышались нотки тревоги.

— Хуже не бывает, — выдохнул обречённо Тигран, — и Райс с Агаром, как назло ушли в поход, дэвы знают куда. Он всё рассчитал, как по звёздам.

Новоиспечённый зятёк о чём-то призадумался, ехидно кривясь, но ничего в ответ не сказал.

— Мне нужна ваша помощь, — пошёл в наступление царь.

— В чём? — продолжая о чём-то думать, спросил молодой бердник.

— Я упаду с лошади на охоте и прикинусь поломанным, когда прибудет от Куруша вестник с приглашением. И так как сам, буду не в состоянии предстать перед Повелителем Народов, пошлю послами с извинениями вас. Если моя дочь, такая сильная колдунья, как ты говоришь, ей ничего не будет стоить склонить Царя Царей в благодушную сторону, относительно меня и на какое-то время, отвести грозу, а может быть и вернуть меня ко двору. Для Райс, моё возвращение к Курушу, будет, как подарок небес, и вы оба, я надеюсь, заслужите и мою, и её благодарность.

Тигран замолчал, ожидая реакции колдуна. Тот не спешил отвечать, продолжая раздумывать. Наконец, поднял глаза на Тиграна и жёстко выдал:

— Нет.

Царь от такого ответа, даже дар речи потерял и суетливо принялся шевелить перед собой руками, ища, вспоминая и подбирая слова.

— Райс, однозначно велела сидеть здесь и не высовываться до её слова. Придётся искать другой способ оттянуть время. Матери степи, нужно сейчас, именно время, для реализации плана. Она так и сказала.

— У нас его просто нет, — повысил голос Тигран, заводясь и выходя из себя, — ты понимаешь — нет, — но тут же перейдя на сдавленный голос, добавил, — если Куруш меня снимет с сатрапии, то тут же поставит другого, с которым договариваться, будет уже невозможно. А моя семья, в том числе и ты с Зарине, как её члены, не забывай этого, пойдёте под нож. И даже, если вам удастся уйти от карателей Куруша, близко вам к нему, уже будет не подобраться, никогда. А сейчас, это можно сделать. Нельзя упускать такого шанса.

Кайсай молча слушал и улыбался, чем ещё больше бесил Тиграна, который красными глазами, с лопнувшими капиллярами, толи от напряжения, но скорее всего от бессонной ночи, не мигая, уставился на ухмыляющегося бердника.

— Нет, Тигран, — спокойно ответил рыжий нахал, — ты не поверишь, но Матерь строго на строга запретила мне, даже близко, приближаться к Курушу и тем более пытаться его убить. Это не моё дело. Это дело другого. Так она мне сказала. Моя задача: просто затаиться и ждать, растягивая время и не позволяя необдуманными действиями, спугнуть или насторожить Царя Царей. Поэтому, я к нему не поеду и Зарине не пущу, иначе, она там таких дров наломает, что потом вся Троица голову сломает, разбирая завалы. И тебя не пущу. Всё должно остаться, как есть.

Истеричный хохот Тиграна огласил холмы.

— И как ты собираешься это сделать? — отсмеявшись поинтересовался тесть, перейдя из состояния истерики в состояние «на взводе».

— Очень просто, — спокойно и уверенно остудил его зять, — если бы я, был на месте человека, направленного за тобой Курушем, то меня не остановила бы ни твоя болезнь, ни твои увечья. Даже, если б к моему приезду, ты помер, я бы загрузил твой тело в носилки и отнёс бы пред ясные очи Владыки, но меня бы остановило, если бы я не нашёл тебя в крепости.

— То есть? — ещё ничего не понимая, выпучил глаза урартец.

— Ты же не обязан вечно сидеть в свой крепости и дожидаться посыльных от Царя Царей. Наоборот. Ты, как наместник, обязан своим взором окидывать всю страну, порученную тебе для правления. Вот и собери всех ближников и поезжай с объездом, да так, чтоб с собаками найти не смогли. Убьём двух зайцев. И от Куруша подальше и от своей властолюбивой дочурки, а коли посланцы явятся, вот пусть их Зарине и обрабатывает, срывает, так сказать злость от вашего бегства, удерживая их столько, сколько будет нужно. А это она сможет. Я гарантирую.

Тигран задумался, но по интенсивному почёсыванию бороды, было видно, что ему это предложение стало интересным, хотя в слух он проговорил:

— Это ничего не даст, кроме отсрочки. Не более.

— А нам это только и нужно, — жёстко и с неким подтекстом проговорил молодой бердник, давая понял, что якобы он, что-то знает настолько важное, что сразу решит все проблемы Тиграна.

— Хорошо, — выдохнул, сдавшись царь, — я подумаю.

— Только сделай это так, чтоб это повеление шло от тебя, — понизив голос добавил Кайсай, — чтобы никто не знал и не мог догадаться об истинной причине разъезда по стране, а по-настоящему бы все восприняли это, как должное. Объезд вверенных земель. Проверка работы твоих людей на местах и так далее.

— Хорошо, — вновь согласился Тигран.

На этом короткая утренняя «охота», благополучно закончилась и охотники, без единой дичи, вернулись в крепость.

Несмотря на все неопровержимые доказательства колдовской силы и не менее не убиваемые аргументы в пользу немедленного убытия из Эр-буй-ни куда подальше, Тигран тянул с отъездом. Только два дня спустя, наткнувшись, как бы случайно, в четвёртый раз за день, на полуобнажённую Герру, застав её по среди дворца за процессом натягивания штанов на голый зад и получив при этом очаровательную улыбку и порядочную порцию Славы, на свою золотую голову, от которой чуть собственные штаны, там же не снял, царь экстренно сыграл тревогу и в ночь, увёл конный отряд, более трёхсот всадников, в неизвестном направлении, оставив, а по сути, бросив на произвол судьбы, безнадёжно влюблённого, к тому времени, Хартана, за старшего.

Глава пятьдесят пятая. Она. Планы

Райс, в сопровождении личной орды охранения, уже две седмицы лазила по горам и последние три дня, они табором стояли в небольшой, зелёной долине у горного ручья. Хотя, местные жители, что ютились в четырёх каменных домах ниже, именовали эту ледяную и абсолютно прозрачную струйку воды, булькающей меж камней, рекой, но у Райс, язык не поворачивался обозвать это жалкое подобие, святым для неё словом. Река для неё — это РЕКА, а это, маленький горный ручеёк без русла и берегов.

Продукты, что с собой брали в горы, кончились и теперь рацион питания, стал до тошноты однообразен: мясо жареное, мясо варёное, мясо копчёное. Всякий раз, когда девы охранения, в очередной раз, тащили тушку подстреленного козла или козы, её аж передёргивало, но уйти отсюда, царица пока не могла. Это место являлось центром её информационной паутины и предводительница бабьего царства, как настоящая паучиха, терпеливо ждала очередную жертву, то и дело подёргивая, то одну, то другую струну своих тенёт.

Было утро. Царица сидела на камне у костра, подстелив под зад козлиную шкуру и закутавшись в горностаевую шубу, что припёрла с собой в обозе, смотрела на голые скалы, отвесной стеной стоящих перед ней и по виду, просто, замерла, ни о чём не думая. Ей уже опротивел этот камень, ей осточертел этот поход.

Неслышно подкралась старая Русава, которая не только, на удивление, выдержала все эти долгие похождения по бездорожью, но тут, в горах и палку свою куда-то запрятала. Как ожила баба, да на второй круг жизни пошла.

— Чё сидишь, скукожилась? — весело приветствовала она царицу степей.

— А с чего это ты какая радостная, Русава? — хмуро ответствовала ей Райс встречным вопросом, не меняя положения и даже не повернувшись на голос.

— А чё ж не радоваться то? — с наигранным, гротескным удивлением вылупила зенки старая ведунья, — посмотри вокруг, блаженство то какое.

— Ты о чём? — переспросила Райс выпрямляясь и оглядываясь, как будто за эти три дня, ещё что-то не успела тут увидеть.

— Как о чём? Чистота то какая! Воздух, — и старая шумно вздохнула, — чист. Вода, вона, как слеза. Камень и тот чистый, без гряди. Разве это не чудо.

— А я хочу грязь, — пробурчала царица, с ноткой упрямства маленькой девочки и вновь согнулась, поглубже укутываясь в меха, — прям, скучаю по грязюке. Скоро сниться начнёт.

Русава старчески по-хекала, изображая смех и не спрашивая царского дозволения, нахрапом, грузно плюхнулась большим задом на шкуру, впритык к царице, да так, что той пришлось, нехотя, подвинуться.

— Во всём надо искать хорошее, — продолжила свои восхваления ведунья, — вот возьми меня. Для старой, да больной, так вся эта чистота, только во благо. Похудела, суставы мучить перестали. Вона, я скачу уж, как коза.

— Я тоже жирок сбросила, — поддержала её Райс, — даже полегчало, не скрою.

— Вот, — подхватила ведунья, — а ты всё плохо, да плохо.

— Да, ни чего я не жалуюсь, — вновь выправила спину Матерь, — просто, ждать, терпеть не могу. Всю изнутри уже выворачивает. Давай уж, выкладывай, с чего это ты такая весёлая, с утра по раньше.

— Так виденье мне было, Матерь, — дурашливо удивилась Русава, всем видом показывая её обеспокоенность, по поводу того, что царица до сих пор не знает того, что, наверное, уже знают все и не по разу.

— Хватит тебе придуряться, старая, — тяжело вздохнув, пресекла её Райс.

— Вестей нынче жди, — торжественно проговорила ведунья, задирая кривой указательный палец к небу.

— Да, я только этим и занимаюсь тут, уже третий день, — пробурчала недовольная царица.

— Сегодня будут. Много и все хорошие.

Райс заинтересованно посмотрела в блёклые глаза Русавы.

— Это то, о чём я думаю? — задала она вопрос, осторожно вглядываясь в мимику ведуньи.

— А мне по чём знать, о чём ты там думаешь, но вести будут концом ожидания, если ты об этом.

Русава хитро улыбнулась, растянув жалкие полоски, что остались от её губ.

— Это хорошо, — резко вставая и сбрасывая при этом шубу на камень, помурлыкала себе под нос Райс, тоже улыбаясь и потягиваясь, разом приходя в хорошее расположение духа.

Первую весть, принесли девы Сойковской орды. Эта Матёрая, шныряла в предгорье, на границе со степью и весть, действительно была замечательной. Агар прислал свои каракули на длинном пергаменте. Его орда в полном составе возвратилась в родные степи и по уговору с царицей, полным ходом, нигде не останавливаясь и на день, пополняя ряды из аборигенов по пути, неслась в указанное место и судя по расчётам Райс, уже на восьмой день от сегодняшнего, Агар должен будет упереться ножками в землю на указанной ему реке, организуя ловушку для зверя.

Сонная ставка Райс, прозябающая от безделья все последние дни, буквально взорвалась эмоциями жизни. Сразу все засуетились, забегали. Кое кто, даже, начал уже собираться, хотя команды на сборы, ещё не поступало. Охотницы бегом кинулись пополнять запасы мяса и птицы, для нового перехода. Закипели котлы.

Боевым девам, как и самой царице, до оскомины надоело тут сидеть и все, как одна, рвались в бой, ну, или хотя бы в боевой поход, да, на худой конец, куда угодно, лишь бы задницу оторвать и двигаться дальше.

Не успело стойбище переварить первую судьбоносную весть, как на голову бухнулась другая, притом свалилась, в буквальном смысле, в виде самого царя Тиграна, собственной персоной, прискакавшего в сопровождении трёх дев орды Золотца, которая, всё же умудрилась найти запрятавшегося горного царька, в одной из глухих межгорных долин, где тот сидел и носа не высовывал вторую седмицу.

— Тахм Райс, любимая, — приветствовал он Матерь, соскочив с коня и чуть ли не бегом приближаясь к ожидающей его царице, размахнув руки в стороны для объятий, как крылья, и радостно скалясь при этом.

— Но, но, — попыталась она остановить ещё на подлёте, этого «горного орла», — давай, как-нибудь, без любви обойдёмся, Уйбар.

Тем не менее, мужчина, добежав, всё же заграбастал её в свои объятия, приживаясь золотой бородой к её щеке и не выпуская свою добычу из цепких рук, блаженно проговорил:

— Ты не представляешь, как я рад тебя видеть.

— За то я, этим похвастаться не могу, — пропыхтела царица, тщетно пытаясь избавиться от столь интимного положения, — да, отпусти, Уйбар, а то ненароком, ещё выдавишь чего из меня.

Тигран разжал объятия, но всё ещё продолжая удерживать за плечи, с нескрываемым обожанием, уставился в голубые глаза царицы.

— Вот, брошу всё и возьму тебя в жёны, — радостно закончил он своё приветствие, — вай, какая красавица.

Не успела Райс, отдуваясь, сообразить, что ответить этому пройдохе, как с боку, её опередила подошедшая Русава:

— Самоубийца, прости его Троица.

Беседа между Райс, её ближнем кругом, что прибывали при царице в советниках и царём Тиграном, продолжалась тяжело и долго, несмотря на полушутливый тон, кажущееся веселье и лёгкость полупьяного общения.

Тигран, несмотря на безвыходность своего положения, продолжал гнуть свою линию «ни вашим, ни нашим», стараясь, как склизкий червяк, ускользнуть от участия в предстоящей битве титанов, мотивируя это тем, что переход в стан орды, негативно скажется на моральном духе воинов и он, вполне предсказуемо ожидает, даже бунт и открытое неповиновение.

Встать на сторону Куруша, ему не позволяет совесть и личная предрасположенность к Райс, поэтому, в его голове, как-то сразу, а может быть и давно уже, созрел план, который позволял ему, с одной стороны, остаться в стороне, а с другой, обмануть, никогда не ошибающегося Царя Царей.

Райс, после долгих раздумий и тайных совещаний со своими штатными ведуньями и предсказательницами, в конечном итоге, согласилась, что вариант развития событий, предложенный Тираном, вполне приемлем и с каждым «обсасыванием» его в мелочах и деталях, он становился всё более перспективным и значительно выгоднее того, что изначально хотела сделать Матерь.

Его план состоял в следующем. По словам Тиграна, а данные Райс это подтверждали, в его главной крепости Эр-буй-ни, находятся сейчас отряд вестника Куруша, который прибыл три дня назад, как и предсказывал урартец, по его душу и вестника, сейчас, обрабатывает Зарине, по его просьбе, чтоб тот оставался, как можно дольше в неведении и не пытался, что-либо предпринять без её воли.

Девам, предлагалось сымитировать нападение на его сатрапию, чтобы это воочию увидели люди Куруша, находящиеся в крепости. Отряд самого Тиграна, еле оторвавшийся от бешеных «мужерезок» и закрывшись в крепости, займёт глухую оборону.

Девы осадят Эр-буй-ни и лишь «по счастливой случайности», вестнику Куруша, потайным ходом, удастся бежать, донеся до Царя Царей вопиющий произвол степных «мужененавистниц». Тигран, предложит, через беглеца, план поимки малочисленных бандиток, доводя до Повелителя Народов, что это лишь три, четыре сотни, совсем молоденьких поляниц, возглавляемых дочерью царицы Тахм-Райс, Золотые Груди, которые, похоже, думая, что армии Владыки Стран находятся в Вавилоне, решили побезобразничать на землях Великой Персидской Империи, так сказать, в учебных походах, для натаскивания подрастающего поколения.

Вестник, а это всё же доверенное лицо Куруша, видя всё собственными глазами, подтвердит слова Тиграна, который предложит Царю Царей, выступить в обход, отрезав тем самым, им отступление к морю и дальнейшее бегство в родные степи. Куруш, вряд ли упустит такую возможность, имея под рукой две ручные армии, большая часть которых, конная, а значит высокомобильная.

Великий Полководец, даже не веря Тиграну и своему вестнику, ничего не теряет, если выступит в поход, так как в случае раскрытия подвоха, у него будет прекрасная возможность вторгнуться в сатрапии Тиграна войсками, как бы идя на помощь, ведь он позовёт его сам. И урартец, не сможет собрать свою армию в кучу, подумает Куруш.

Коли нападение действительно есть, то распущенный корпус, разбросан по всей долине и занял глухую оборону, каждый в своей крепости, а коли никакого нападения нет, то у Царя Царей, достаточно силы, чтобы раздавить смутьяна и предателя.

Только идя в обход, его передовые отряды неожиданно наткнутся на убегающих в степь поляниц, нагруженных награбленным добром, а значит тяжёлых и недостаточно быстрых. И Куруш, увидев это, в эмоциональном порыве, кинется их ловить и в азарте погони, допустит ту роковую ошибку, которой орда, непременно должна воспользоваться.

У него не будет, той объединённой, могучей армии, а будет лишь две, так сказать личных, к тому же конный корпус Тиграна, одна из самых мощных, в военном отношении, армий Куруша, будет продолжать сидеть в крепостях, не принимая в ловле дев, никакого участия.

И если Курушу, даже удастся уйти от возмездия, то Тигран, всегда оправдается. Мол, пока понял, что девы не хитрят, выманивая его из каменных стен Эр-буй-ни, пока, сообразил, что они действительно ушли, пока, собирал свой конный корпус со всех концов страны, кинулся, а уже опоздал.

Райс, как не странно, устраивал, именно такой вариант. Исключить из бойни конницу Тиграна и при любом исходе боя, сохранить на него влияние, вполне соответствовало её дальнейшим планам. Если они разобьют Куруша, то, даже оставшись в живых, он опять будет вынужден приблизить к себе урартца, как единственно оставшуюся силу и на степь не пойдёт. Нечем будет.

Если же Куруша удастся убить, то его сын, воссев на трон, тем более в степь не полезет. По данным разведки Райс, Камбиз, старший сын Асаргада, вообще, представления не имел о степных ордах, считая их, лишь простыми «ворами и бандитами с большой дороги». Он спал и видел себя победителем фараона, и отец, не мало в этом содействовал, направляя его интересы, именно на Египет. А вот саму Райс, жаркие земли Нила, заботили, сейчас, меньше всего.

Степные орды мельчают, теряя статус и власть над окружными странами, а это неприемлемо. Требуется, во чтобы то не стало, вернуть вольных наёмников в касачьи орды и восстановить утраченное влияние. А этого можно было достичь, только раздавив Куруша. Поражение, а ещё лучше смерть Царя Царей, всё расставит по своим местам. Камбиз, это не Асаргад. Жить одними победами не сможет, да и политику относительно наёмников, с союзниками, будет проводить уже другую. У него ума не хватит делать это так, как делал его отец.

Райс, как Матерь всей степи, никогда в своих думах не ограничивалась текущим моментом, а предпочитала смотреть в даль, анализируя будущие последствия, а не сегодняшние причины. Она предчувствовала, что наступает закат Асаргада, а значит, последует очередной рассвет степи.

Тиграна отправили вечером обратно, хотя пройдоха и пытался мытьём, да катаньем, напроситься к царице на ночёвку. Но она была непреступна в своём нежелании переспать с Тиграном, правда, не сказав жёсткого «нет», а лишь сославшись на не подходящий момент, когда ей всю ночь придётся строить и детально продумывать со своими приближёнными, планы дальнейших действий.

Да, и ему следовало поспешать. Необходимо было предупредить всех своих вассалов, чтоб по закрывались в городах-крепостях и не высовывали носа за стены, заверив, что девы по долине метаться будут, войну устроят по-настоящему, она, дев, за руки держать не будет, они в боевом походе, но города приступами не тронут. Это Райс гарантировала.

Тиграну же самому, надо было, как можно быстрее убраться в свою крепость, чтоб не попасть по пути под раздачу, одной из девичьих орд, которые в ближайшее время, заполнят всю долину.

Как ни странно, но не отказ, а лишь дипломатическая отсрочка, вполне устроила Тиграна. Какие уж у него созрели планы на неё, Райс догадываться не стала, но поняла, что, если всё пройдёт как надо, этот урартец, ещё вернётся к этому вопросу, если, конечно, представится случай. Хотела ли она этого? Райс ещё не решила. Там видно будет.

Ночь для царицы действительно оказалась бессонной. Разослав дев разведывательного отряда ко всем Матёрым орд с указаниями и повелениями, она долго и дотошно общалась с ведуньями, собрав их отдельно в своём походном шатре.

Только под утро, так и не сомкнув глаз, ставка царицы свернулась и пошла дальше в горы, к Араратской долине.

Глава пятьдесят шестая. Они. В осаде

Кайсай, после того, как золотой царь бежал от вездесущей любви Герры, переживал самые унизительные дни своей жизни. Обозлённые потерей своих жертв, любавицы, готовы были поприбивать Славой любого, попавшегося мужлана и прибивали, но без злого умысла и выгоды, а так, ради развлечения.

Зарине, вплотную занятая Хартаном, который буквально на глазах из «правой руки» самого царя, второго по властности в обоих сатрапиях, лихого и бесстрашного вояки, превратился в жалкую размазню, вечно придурковато улыбающуюся и не о чём не в состоянии думать, кроме своей новой возлюбленной.

Обе жены его, рёвом ревели. Пытались, даже, осадить строптивого муженька ором и упрёками, но тот, лишь отлупив их, как следует, на несколько дней вывел обоих из схватки за своё «счастье». Те слегли в своих норах и уливаясь слезами, зализывали побои примочками.

Подсылали супружницы посыльных и к Кайсаю, мол, куда же он смотрит. У него жену уводят, а он, как увалень, лишь сидит, да вздыхает. Первое время, это забавляло рыжего и он, сдерживая рвущийся смех, изображал из себя обиженного, но никчёмного супруга, заламывающего руки в стонах и слезах, от втёртого под глаза лука.

Потом надоело. Стал прятаться или сбегал из Эр-буй-ни, вовсе. Облазил всё поселение, что кольцом опоясывало высокий холм с крепостью, объехал все окрестности, уходил в горы, даже, пару раз с ночёвкой. В общем, убивал время, как мог.

Девы охранения, во главе с Гюрзой, каждое утро выезжали из крепости на тренировку, а так как, все последние дни, он ночевал именно у них, а не в покоях Зарине, по известным причинам, то сначала пристраивался к ним, но и это быстро надоело и когда те, с рассветом уезжали, Кайсай, обленившись, продолжал спать.

Всё изменилось, когда в Эр-буй-ни прибыл вестник от Царя Царей по имени Каинах. Рослый, чернявый красавец, с длинным вьющимся волосом и аккуратно подстриженной бородой-лопатой. Суда по его замашкам, что тот не преминул продемонстрировать сразу же по приезду, весьма влиятельный при дворе Куруша вельможа и очень амбиционный.

По резко изменившейся игре Зарине, которую Кайсай, наконец-то, в первые увидел за последние дни, рыжий понял, что эта стерва, откуда-то знала, что он приедет и была готова к встрече. Она вновь вернула непутёвого муженька в свою опочивальню, но лишь для вида, обращая внимание на мужа, как на необходимую для интерьера вещь.

Зато бердник, не лишённый зрения и слуха, стал свидетелем далеко идущих планов своей супружницы. Кайсай не знал, когда это Тигран успел поговорить с дочерью, но понял, что предупредил о приезде этого отряда, именно её отец.

Зарине отодвинула Хартана в сторону. Повиснув у него на шее и клянясь в вечной любви старому вояке, она с наигранной горечью в голосе, заверила его, что для общего дела и по повелению отца, она обязана обольстить этого вельможу и задержать в крепости, не давая ему возможности, ни отправиться на поиски Тиграна, ни вернуться в Экбатаны к Курушу, не дождавшись отца.

Что здесь началось! Кайсай стал свидетелем увлекательной трагикомедии, в виде любовного треугольника. То и дело прячась в углу за бочкой с водой, где было его лежбище и буквально умирая, давясь от смеха, но для вида корчась от разлитой Славы супружницы, он с истинным наслаждением лицезрел весь этот головокружительный калейдоскоп абсурда и нелепиц, что подобно пестроте весенней степи, буквально, расцветал на его глазах.

Пару раз, к нему в угол заползала Герра, прячась от очередного, в безумии, влетающего к ним в покои любовника, и Кайсаю, становилось не до смеха, изображая из себ, я поражённый девичьей Славой овощ. Тиская и лапая любавицу в мнимом экстазе, он всякий раз чувствовал, что по велению изголодавшегося предательского организма, эта мнимость, на самом деле перерастала в настоящее, всё поглощающее желание.

Правда, до обладания Геррой, так ни разу не дошло. Во-первых, она умело отбивалась, так сказать, с сознанием дела, а во-вторых, эти неожиданные визиты, были скоротечны и Зарине, всякий раз, под разными предлогами, удавалось быстро от воздыхателей избавлялась. Поэтому Кайсай, просто, не успевал закончить начатое с любавицей.

Каинах поплыл, как воск от огня, от первой же волны Славы Зарине, ещё при их встрече. Что называется — любовь с первого взгляда. Кайсай, вдоволь наслушался витиеватых изречений о его красивой и неземной любви. Он говорил искусно сложенные в рифму признания и восхваления её красоты. Даже пытался петь любовные песни, благо Зарине вовремя его остановила, а то б рыжего вырвало бы иль он, не выдержав, прирезал певца, лишь бы тот, никого больше не мучил, выслушивая этот ужас.

В последствии, Каинах сдал с потрохами все планы Куруша, относительно её отца, все секреты, до которых был допущен и готов был мать с отцом отдать на заклание, только последнее, молодой стервочки, не потребовалось. А так бы, даже глазом не моргнул.

Вестника Куруша, Зарине держала на расстоянии полусогнутой руки: и не отпускала от себя и прильнуть к вожделенному телу не давала, всякий раз прикрываясь Кайсаем, как мужем, разыгрывая очень тонкую игру, от которой у того, чуть ли голова не взрывалась от эмоций ожидания. Она, буквально, издевалась над ним и рыжий, тогда с удивительной прозорливостью осознал народную присказку, мол, «око видит, да глаз неймёт».

В отличии от последнего, Хартан был допущен к телу и даже присутствие мужа рядом, его не останавливало, хотя и ближника отца, она посадила на «голодный паёк», что бесило вояку, выскакивающего из её покоев в состоянии близком к умопомешательству и готового резать всех, кто на пути попадётся. Все прятались. Поэтому, удавалось обходиться без жертв.

Её девы, тем временем, перестав беситься от безделья, занялись, наконец-то, привычным делом. Отряд сопровождения Каинаха, был больше не боеспособен. Все двадцать четыре человека! Как им четверым это удалось, Кайсай не понимал, да, по правде сказать и не мучился в догадках.

В эту ночь, благоверная снова выгнала его из спальни, ибо после долгого раздумья, всё же решила за что-то поощрить Хартана или просто понимая, что дальнейшее воздержание этого мужлана, может плохо кончиться для него, а тот, ей был ещё для чего-то нужен.

Рыжий, с нескрываемым удовольствием ворвался в девичий закуток, где расположился отряд Гюрзы и даже на радостях, принялся обниматься с каждой, между делом поплакав им на груди, как ему там, то есть у Зарине, всё обрюзгло. Девы, не скрывая веселья, якобы пожалели, а старшая, неожиданно, вместо того, чтобы допустить плаксу к своей груди для излияния, грозно остановила, уже тянущего к ней руки:

— Ладно, харэ. Заканчивай этот балаган. Вот-вот в крепость вернётся Тигран, которого, сейчас, сюда гонит сотня Золотце.

Это волшебная для слуха Кайсая кличка, произвела заморозку в его голове. Он так и застыл в нелепой позе с протянутыми руками и прибитой к ошарашенному лицу, не к месту растянутой улыбкой.

— Только не вздумай, что-либо предпринимать, — тут же вывела она рыжего из ступора, — Матерь велела тебе, мышкой сидеть и не дёргаться, пока.

— Откуда ты узнала? — выдавил из себя поражённый вестями бердник, всё ещё плохо соображая.

— Не важно, — буркнула Гюрза, снимая со своей лежанки лишний тюфяк и протягивая его Кайсаю, — мы тоже девы не простые. У нас свои секреты. Скоро к стенам Эр-буй-ни, прибудет сама Матерь и соберутся все девичьи орды, законопатив нас в крепости. Не спрашивай. Сама не знаю всех её планов. Просто, так надо. Поэтому, сидим молча и не вякаем. Любавиц, я тоже предупредила. Они уж, пусть сами до своей Матёрой весть доводят.

Только сейчас, бердник пришёл в себя, неожиданно поняв, что кажется, его время пришло и это непонятное состояние ожидания неизвестности, заканчивается. Он даже, как-то подобрался. Стал серьёзнее и поймал себя на мысли, что, не желая того сам, перешёл в боевой режим восприятия, аж сладостная дрожь по всему телу пробежала, но взяв протянутый тюфяк, вернул тело в обычное состояние и бросив на пол, пристроился на нём в сидячем положении.

Странно, но Кайсай не задумался над возможными планами царицы, ему было наплевать на то, что будет происходить дальше в самой крепости, во время вынужденного сидения, он сейчас мог думать, только о Золотце. Кайсай, был сейчас способен наплевать на всех и на всё, лишь бы увидеться со своей любимой, лишь бы обнять её, услышать голос, очаровательный смех, утонуть в её бездонных глазах.

И тут, трубы на стенах взревели тревогой. Кайсай вскочил, уставившись на Гюрзу, но та, лишь печально покачала головой, мол, не надо ничего делать и показывая пример, спокойно уселась на свой лежак. Её девы сделали тоже самое: кто присел, а кто и вовсе разлёгся, собираясь спать. Кайсай осмотрелся и вернулся на место, на этот раз, развалившись на спину, и не то задумавшись, не то размечтавшись, затих.

Масляные светильники потушили, погружая каменную коробку в темноту, лишь в углу слабо горел очаг, давая тепло, потому что, несмотря на конец лета, ночами здесь, всегда было прохладно.

За стенами творилось, что-то невообразимое. Грохот, ор, цоканье большого количества лошадей. Видимо Тигран, не спешиваясь перед воротами и не сдавая коней в конюшни, прямо верхом ворвался в крепость, на прямик проследовав к своему дворцу, а воины следом.

Этот бедлам продолжался долго, но все же, постепенно затих. Тревожный ор перешёл в обычный говор, фоном которому было шумное фырканье и цоканье перетаптывающихся, разгорячённых коней. Было слышно, как воины, видимо распрягающие своих скакунов, негромко переговаривались, вот только Кайсай, не мог из-за стен разобрать, о чём идёт разговор, сколько не прислушивался.

Тут, неожиданно, к ним в казарму ворвалась Зарине и Герра с факелом в руке и если любавица была в полном одеянии, то вот царская дочь, гарцевала в одной ночной рубахе, не сколько не стесняясь воинов, заполнивших крепость.

— Что случилось? — сразу накинулась она на Гюрзу, злобно поджимая губки.

Гюрза поднялась, но привычно кланяться не стала, лишь спокойно, как бы спросонок, ответила:

— Толком не знаю. Матерь весточку передала, что все девичьи орды собираются к Эр-буй-ни, а нам велено сидеть, пока, как мышам и не высовываться.

— Матерь тоже здесь? — удивилась Зарине, и её злоба сменилась задумчивостью.

— На подходе, — тут же ответила старшая охранения, — я думаю, твой отец в курсе происходящего, только ж с ним разве поговоришь в этой суматохе, — закончила Гюрза намёком, как бы подсказывая Зарине вектор, в который она должна направить свои интересы, оставив Гюрзу в покое.

— Понятно, — заговорщицки проговорила колдунья и переводя взгляд на валяющегося Кайсая, обратилась к нему, — а ты что скажешь?

— Я знаю не больше твоего, — безразличным голосом ответил бердник, продолжая валяться на спине с руками за головой, — но то, что одна сотня Золотца, загнала три с лишнем сотни твоего отца в крепость, говорит о том, что Тигран, действительно, в курсе планов Матери и всё это, сделано только для видимости, а вот кому и что этим хотят показать, ты, пожалуй, и сама догадаешься.

— Понятно, — повторила Зарине, но уже тоном, будто ей и вправду стало что-то понятно, — ладно. Ждите. Я попробую разузнать.

И с этими словами, чернявая бесстыдница, также быстро удалилась, как и пришла. Вновь наступила темнота и на этот раз, пришла тишина. Видимо воины, освободив своих скакунов от сёдел и сбруи, разошлись по своим казармам.

Поспать им всё же удалось, только вставать с рассветом, необходимости на этот раз, не было. Все ещё валялись, когда Кайсай, видя, что девы проснулись, но не спешат подниматься, со словами: «пойду пройдусь, огляжусь», нацепил оружие на пояс, спрятал косу в шапку и вышел в крепостные лабиринты, направляясь к воротам.

Все проходы были заставлены лошадьми и завалены сеном. С трудом протискиваясь в узких проходах среди конских боков, рыжий добрался до входа в крепость и по лестнице поднялся на стену.

Воины охранения, лишь мельком взглянув на него, вновь вернулись к разглядыванию того, что творилось снаружи их каменной ловушки. Кайсай, тоже подойдя к внешнему парапету, оглядел окрестности.

Селение, что кругом охватывало крепость, догорало, что говорило о настоящей войне, а не игрушечной. Видимо девы, не в состоянии разрушить каменных строений лачуг, просто сожгли то, что могло гореть. Трупов с того места, где стоял Кайсай, видно не было, далеко, но то, что они там были, рыжий не сомневался. Девочки воевали на совесть. Свою нежить Ку, им тоже кормить кем-то нужно было.

Вокруг, чуть поодаль сожжённых строений, дымились кочевые костры, видимо взяв крепость в кольцо. Впереди, прямо на дороге, у самого поворота, стояли, как вкопанные, три конных «мужерезки», с луками за спинами. Кони их замерли, как и хозяйки, лишь хвосты колыхались под слабым ветерком. Две крайние, держали короткие пики, а та, что стояла посредине, держала руку на мече, вложенном в ножны.

Лиц их разглядеть было невозможно, так как расстояние было достаточно велико, больше, чем вылет стрелы, но рыжему показалось, что среднюю, он знает. Если это девы Золотца, то наверняка встречал и её, но вполне может быть, что только казалась.

Больше смотреть было не на что и Кайсай вернулся обратно, к так и не поднявшимся со своих лож девам. В полной тишине и без вопросов с их стороны, поведал, что увидел и развалившись обратно на тюфяк, принялся ждать развития дальнейших событий.

Так, в безделье, прошёл весь день. К полудню, Кайсай заглянул к Зарине, которая, умудрилась всё же навестить отца, но вот поговорить с ним, ей так и не удалось. Он лишь хмуро бросил, мол, сиди жди и никуда из своих покоев не шастай, что он, мол, сам её посетит, когда надо будет. Вот она весь день и прождала.

Тигран пришёл к дочери, когда уже стемнело и велев найти Кайсая, выгнал любавиц из опочивальни. Рыжего долго искать не пришлось. Он сидел во дворе дворца. Войдя, бердник поздоровался с царём и приготовился услышать, хоть какие-нибудь объяснения происшедшему, но вместо этого, Тигран сказал: «Пошли» и вышел в коридор.

Пройдя тёмными закутками, они спустились в подвал. Там, неожиданно для Кайсая, наткнулись на двух воинов стражников, как оказалось, находившихся в полутёмном подвале неспроста, а охраняя тяжёлую потайную дверь, открывающую за собой узкий ступенчатый проход вниз. Лестница, уходящая куда-то под землю, постоянно заворачивая влево, создавая ощущение, что спускаешься по спирали.

Проход был узкий и тёмный. Факел, на входе в него, взял только царь, который освещал себе путь. За ним следовала Зарине, а Кайсай плёлся позади, практически в полной темноте, на ощупь.

Спускаться пришлось долго. Внизу оказалась ещё одна дверь, закрытая каким-то хитрым способом. Бердник понял это потому, что Тиграну потребовалось довольно много времени, притом с применением глухих ругательств, чтоб открыть её.

Вышли они через неё в очень странное и непонятное по предназначению помещение. Оно было круглым и практически полностью затоплено водой. Лишь по краям, вдоль стен в скале, был вырублен узкий парапет, окаймляющий этот загадочный бассейн.

Дальше пошли бочком по нему. Вырубка была грубая и рыжий, несколько раз запинаясь о выступающие неровности, чуть не нырнул в воду, чудом, благодаря лишь хорошо тренированному телу, он смог удержать равновесие. Как прошла Зарине, не разу не споткнувшись, оставалось для бердника загадкой.

С противоположной стороны этой пещеры, по-другому, Кайсай, её никак назвать не мог, была похожая дверь. С этой, Тигран справился быстрее. Дальнейший путь, их пролегал в узкой скальной щели, где во многих местах, можно было протиснуться только боком. По ней шли они ещё дольше. Факел то и дело норовил потухнуть, лишь чудом удерживая огрызок пламени. Было душно. Воздух был, какой-то пустой и надышаться им было невозможно.

Наконец, щель стала подниматься вверх. Факел разгорелся. Дышать стало легче, а ещё через короткий промежуток времени, развалив перекрывающие проход старые доски, Тигран вывел их в тёмную и казалось глухую пещеру.

Царь потушил факел и в темноте, хоть глаз коли, тихо проговорил:

— Идите на звук моих шагов.

И пошёл.

Когда они выбрались из пещеры, Кайсай понял, что если бы не наступившая ночь, то, пожалуй, и в пещере бы было не так темно, потому, что она не была глубокой, а проход в ней, был достаточно широк, вот только снаружи, уже была глухая ночь, без луны и звёзд. В еле светящемся небе едва различались ползущие в сторону тучи, но дождя не было и это было уже хорошо.

Дальше, куда-то поднимались, следуя на ощупь и ориентируясь на шаги Тиграна, затем, спускались и наконец, вышли в небольшую долину, где впереди стояли походные касакские шатры и горели костры.

У Кайсая, как будто второе дыхание отрылось, в предвкушении встречи с Золотцем, а то, что она там, он почему-то не сомневался. Даже неожиданный, тихий окрик со стороны, не испортил его возвышенного настроения и вид злобных «мужерезок», нацеливших в них свои стрелки, не сбил эйфорию восторга и желания поскорее спуститься к ней.

— Я, Матёрая любавицкой орды, Калли, — выступила вперёд Зарине, протягивая вперёд руку, на которой рыжий разглядел деревянный перстень ближницы Матери, тут же задумавшись, когда она успела его одеть, ведь он, уже сто лет не видел его на руке чернявой.

— А меня кличут Кайсай, — последовал он за ней, так же протягивая свой перстень для опознания.

— Я царь Тигран, — не двигаясь с места представился урартец, — старый друг царицы. Ведите к ней. Она ждёт нас.

Райс действительно ждала гостей, стоя в проходе своего шатра, но радости от встречи, Кайсай на её лице не увидел. Собранная, серьёзная, деловая. Вся золотая и величественная, она была настоящим воплощением царствующей над всей степью особой.

— Заходите, ждём, — повелительным тоном проговорила она, скрываясь в проёме.

Внутри шатёр был полон баб, которые сидели, чуть ли не на головах друг у друга. Только место царицы было просторно, да, проход, где гостям и предложили устраиваться.

Кайсай втиснулся последним и так как места для сидения на полу уже не было, остался стоять, жадно всматриваясь в лица присутствующих. Золотце он нашёл не сразу, так как та, первое время пряталась за спиной одной из Матёрых, но не вытерпев, всё же высунула своё радостное личико из-за могучего плеча впереди сидевшей и счастливой улыбкой, одарила своего супруга взглядом.

Естественно, слушать разговоры-переговоры, Кайсаю сразу стало недосуг. Он ничего не видел, кроме своей возлюбленной и тем более, ничего не слушал, так как пропустил всё мимо ушей. Да, особых переговоров там и не было. Говорила только Райс. Тихо, спокойно, монотонно, раздавая короткие повеления и приказы всем. Наверняка и для Кайсая, что-то было сказано, но он прослушал.

Повеления были доведены, задачи поставлены и народ зашевелился на выход и так как рыжий, торчал в проходе, как затычка, то его буквально вынесли наружу силой массы, хотя он сдуру, изначально и упирался. Вытолканный из шатра, он ухватился за край и лихорадочным взглядом, осматривал всех выходящих, выискивая Золотце, но той, всё не было и не было.

Наконец вышли все и Кайсай удивлённо заглянул внутрь. Золотце сидела около Матери и что-то внимательно слушала. Райс, повернувшись к ней и наклонившись, растолковывала что-то, тихо и настойчиво. О настойчивости, говорила постоянная жестикуляция рукой, которой она постоянно и ритмично помахивала, как будто, что-то вдалбливала дочери в голову. Та, лишь, как болванчик кивала.

Кайсай вынырнул из шатра и замер в ожидании, когда тёща, наконец, закончит воспитание дочери и его законная жена, попадёт в его объятия, но не дождался.

— Да, заходи, рыжий, — неожиданно громко окрикнула его царица, — знаю же, что в проходе стоишь, как сирота беспризорная.

Кайсай вновь сунул голову в проход. На него смотрели, добродушно улыбаясь, две родственницы. Смотрели, улыбались и молчали. Кайсай замялся на мгновение, но всё же не решительно зашёл. Райс поднялась.

— Ладно, я пойду пройдусь, — сказала она многозначительно, покряхтывая, как старуха и разминая спину, — смотрите мне тут, шатёр не разрушьте.

И пошла на выход, но проходя мимо расплывшегося в улыбке зятя, ни с того, ни с чего, хлопнула его по заду. Рыжий, от неожиданности, даже дёрнулся, потому что, шлепок оказался увесистым. А Золотце, не дожидаясь, пока царица покинет помещение, вскочила и кинулась любимому на шею. Не выдержала, пока мама их оставит.

Глава пятьдесят седьмая. Он. Недосягаемый

Куруш, сидел в своей рабочей комнате, что находилась в глубине дворца и была самым охраняемым объектом во всём золотом городе. Это место, сторожили даже лучше, чем гарем, хотя охрана гарема считалась всегда и везде, самой важной у царей всех мастей и культурных предрассудков. Даже казна, имела уровень защиты ниже.

Царь Царей восседал в нагромождении подушек и казалось внимательно следил за полуобнажённой девочкой, лет одиннадцати, плавно и грациозно танцевавшей перед ним. Играла приглушённая музыка. Приглушённой она, была потому, что музыканты находились не в комнате, а за её пределами, в коридоре.

В комнате, кроме Куруша и этой девочки, были только вечные, странные телохранители Повелителя Народов, попарно стоящие у каждой двери и за его спиной, у рабочего стола.

Танцовщица была щупленькая и как девушка, абсолютно не развитая в свои годы, от чего казалась совсем ребёнком. Тело, выше пояса, плотно закутанное лёгкой тканью, только подчёркивала в ней дитё, но ниже пояса, одеяние, составляло, лишь две свободно спускаемые полосы, не соединённой между собой ткани: спереди и сзади, полностью открывая по бокам её бедра, а при движении и белоснежную детскую попку.

Несмотря на малый возраст, танцовщица была искусна и в своих движениях, обворожительно прелестна. Девочка изгибалась так, что создавалось впечатление, будто у неё вовсе нет костей, потому что, так гнуться и выгибаться, кости бы не позволили.

Все её движения были плавны и бесшумны. Казалось даже, что она не дышала, а лицо — застывшая маска. Даже шороха одеяния не было слышно. Танцовщица больше напоминала бестелесное ведение, морок.

Куруш, по виду, внимательно следил за её танцем, но лицо его было напряжено и выказывало нешуточный мыслительный процесс, проистекавший в его голове. Царь Царей думал, очень напряжённо думал, а эта девочка, своими невероятными, умопомрачительными изгибами, была только в качестве фона, помогая ему размышлять.

Неожиданно, в плавную тягучую мелодию, диссонансом вклинился трезвон колокольчика. Повелитель встрепенулся, переводя взгляд с танцовщицы на общую входную дверь.

— Хорошо, Ассиля, — проговорил он не громко, протягивая руку к девочке, жестом останавливая её, — молодец. Достаточно. На держи.

С этими словами, он непонятно откуда, материализовал небольшой золотой брусочек и протянул его танцовщице. Девочка застыла столбиком, прижимая щупленькие ручонки к груди и широко распахивая большие глазки, но несмотря на то, что золото предназначалось явно ей, она не сделала попытки приблизиться к Повелителю.

— Бери, бери, заслужила, — расплываясь в улыбке, подтвердил Царь Царей.

Девочка, заворожённо уставившись на блестящий металл, плавно и бесшумно подплыла к Величайшему из Великих, мелко перебирая босыми ногами по каменному полу и осторожно взяла обеими руками золотой слиток.

— Всё. Иди, — разрешил Повелитель Народов и чуть наклонившись вперёд, не упустил возможности, слегка хлопнуть, по её упругой голой попе.

Ассиля низко поклонилась, чему-то счастливо улыбаясь и так же бесшумно, засеменила к двери, которая к этому времени приоткрылась и проёме показалась голова Атиага, начальника тайной службы империи.

Куруш, проводив взглядом довольную танцовщицу, небрежно махнул рукой заглядывающему вельможе, давая разрешение войти.

— Ну, что ещё стряслось? — небрежно вопросил Царь Царей, после того, как Ассиля закрыла за собой дверь и музыка в коридоре резко оборвалась.

— Прибыл Каинах, Повелитель, — поведал Атиаг с интонацией замешательства, — с очень странными, я бы сказал, даже невероятными вестями.

Куруш вопросительно посмотрел на своего начальника тайной службы.

— Они настолько невероятные, мой господин, что я смею предложить тебе самому его допросить. Он за дверью.

Царь Царей напрягся. Ему очень не понравился, ни тон, не поведение своего доверенного лица. Он почувствовал, что-то неладное. Не хорошее.

— Зови, — тем не менее велел Куруш, поднимаясь с подушек и отходя к своему рабочему столу.

— Да, продлятся твои самые счастливые дни, о Великий Повелитель Народов…

— Хватит, — резко прервал начавшуюся тираду Каинаха, встревоженный Куруш, оборачиваясь к упавшему ниц вестнику и упираясь задом на стол, велел, — рассказывай.

— Ты, Всемогущий, посылал меня за Тиграном…

— Я знаю кого, куда и зачем посылаю, — рявкнул раздражённый Царь Царей, — где Тигран, за которым я тебя посылал?

— Он в крепости Эр-буй-ни, Повелитель, держит оборону. Крепость осадила царица степей Тахм-Райс, — чуть ли не плача, и трясущимся от страха голосом, проговорил вестник.

— Что?! — у Куруша глаза полезли на лоб, — Царица Райс!? — проорал Великий и Ужасный, не веря собственным ушам.

— Да, — тихо пропищал Каинах, вжимаясь головой в пол.

— Когда?

Вестник, что-то забубнил себе под нос, считая дни, но видимо со страха забыл все числа. Лишь через некоторое время, всё же сосчитав, выдал результат:

— Пять дней назад, Владыка.

— Какого дэва ей понадобилось осаждать Эр-буй-ни? — недоумённо вопросил Куруш, скорее самого себя, чем Каинаха, но тот неожиданно ответил.

— Она требует от Тиграна вернуть ей сбежавшую дочь, что спряталась в крепости.

Не успел Куруш переварить первое потрясение, как его накрыло второе.

— Золотые Груди сбежала к Тиграну?!

Каинах неожиданно выпрямился, поднимая голову, но всё ещё оставаясь на коленях и счастливо улыбаясь, как блаженный, пробормотал:

— Да, Повелитель, у неё прекраснейшие из грудей, что мне когда-либо приходилось видеть.

— Что за бред, — выругался Царь Царей, отрываясь от стола и принимаясь нервно расхаживать по комнате вокруг горы подушек.

После третьего круга, он остановился и в задумчивости задал вопрос Каинаху:

— А ты уверен, что это Тахм-Райс?

— Я никогда раньше её не видел, Повелитель, но Тигран, ведя с ней переговоры со стен крепости, уверял, что это действительно она.

— Как она выглядит? — уже абсолютно спокойно, как будто и не было никакого потрясения спросил Куруш.

— Она… — замешкался вестник, — вся золотая. Одежда, конь, оружие. И ещё, — как бы вспомнив, встрепенулся Каинах, — она, почему-то, называла Тиграна Уйбаром.

— Твою мать, — неожиданно выругался Царь Царей на непонятном для собеседников языке, но тут же заговорил на персидском, — это она. Так могла назвать Тиграна, только она. Что Тигран?

— Тигран спокоен, Повелитель. Он говорит, что она не сможет взять крепость штурмом и отправляя меня, он уверял, что, как можно дольше протянет с ней время, заставляя оставаться около крепости. Он уже разослал людей по городам и крепостям сатрапии и ожидает, что не дольше чем через пять дней, его конный корпус соберётся по тревоге и те пять или шесть сотен мужененавистниц, будут повергнуты в бегство. Их слишком мало, чтобы противостоять армии Тиграна.

— Откуда ты знаешь сколько их? — так же спокойно спросил Куруш.

— Мы поднимались на смотровые башни. Оттуда хорошо видны костры, что они разжигают по ночам вокруг осаждённой крепости. Посчитали. Днём посчитали сколько, примерно, у одного костра собирается дев. Выходит, что не более шести сотен. А вероятнее всего, даже меньше. Степняков мужчин, мы не видели ни одного. А Тигран уверяет, что это не боевые орды, а подрастающий молодняк. Действительно. Я, сколько смог разглядеть из тех, что подъезжали к стенам ближе, видел только очень молодых мужененавистниц, почти девочек.

Куруш недоверчиво уставился на лепечущего вестника. Не то, чтобы он не верил, он просто обдумывал сказанное, но мимика его, пока ничего непонимающего лица, давало ложное представление, будто он не верит в сказанное.

— Если не верите мне, мой Повелитель, спросите её дочь. Я же её с собой привёз. Тигран, выигрывая время переговорами и торгом с Тахм-Райс, на самом деле, отправил её со мной к тебе, о Великий. С ней, так же четыре её служанки и мальчик, что помог бежать из степи.

Это был третий удар по сознанию Куруша. Он аж задохнулся от негодования, что подобные вести, ему докладывают в последнюю очередь.

— Золотые Груди здесь?! — сдавленно прокричал Царь Царей, даже в порыве эмоциональности, низко склоняясь к Каинаху, будто не расслышал, что тот сказал.

— Да, мой Повелитель, Зарине во дворце, в гостевых покоях, — вновь чуть не плача и падая ниц, брякнув головой об пол, пролепетал вестник.

Куруш выпрямился и медленно обхватил голову руками, замерев, будто опасаясь, что голова сейчас взорвётся.

— Как ты её назвал? — медленно растягивая слова, спросил Владыка Стран.

— Зарине, мой Повелитель, — недоумевая ответил Каинах.

— Пошёл вот, — так же спокойно и медленно проговорил Повелитель.

Вестник, тут же на карачках, развернулся на сто восемьдесят градусов и быстро перебирая руками и коленями, исчез за дверью, которую, он по ходу открыл лбом.

Куруш обессилено опустил руки и повернувшись к Атиагу, таращащегося всю беседу выпученными глазами, то на Царя Царей, то на вестника, продолжал находиться в этом неадекватном состоянии.

— Ну, и что скажешь, Атиаг? — устало спросил его Куруш.

Тот, от обращения к нему, несколько расслабился. Зачем-то дёрнул плечом, как бы поправляя одеяние и задумался.

— По крайней мере, Повелитель, теперь понятно, кто и зачем вырезал северные посты охранения, — после паузы проговорил глава тайной службы.

Только вчера в Экбатаны прилетела весть о том, что все три охранных северных поста, перекрывающих проход из степей вдоль моря в горную империю Куруша, были кем-то варварски вырезаны. А это почти три сотни хорошо вооружённых воинов.

Именно этим был озабочен Царь Царей, когда смотрел на танец Ассили. И вот, такое неожиданное известие. С одной стороны, всё объясняющее, а с другой, создающее ещё больше вопросов.

— Зачем ты, Великий, прекратил допрос Каинаха? — неожиданно спросил Атиаг, — он же ещё не всё сказал.

— Большего, я пока слышать не хочу, — столь же неожиданно ответил Куруш, а после паузы спросил, — ты знаешь, Атиаг, как зовут дочь Тахм-Райс?

Вельможа задумался.

— Золотые Груди, если мне память не изменяет.

— Не изменяет, — поддержал его Царь Царей, грузно плюхаясь в подушки, — это ордынская кличка, а имя ей дали при рождении — Арина.

— Не знал, — признался тот, что должен был знать это, по должности.

— А Зарине — это дочь Тиграна, — добавил в познания начальника тайной службы Куруш.

— Прости, господин, но я не знаю у Тиграна дочери с таким именем, — недоумевал Атиаг, — это самозванка какая-то.

— Ещё бы, — хмыкнул Повелитель, — если б не моя божественная память, я бы, пожалуй, тоже уже про неё забыл. Очень давно о ней ничего не было слышно. Да, и вообще, мы, что-то про детей Тиграна позабыли. Как отстранили его от двора, так и забыли, а дети то, растут. И Баб уже давно мужчиной стал, Тирам, и Вахагн подрасти. А вот и Зарине объявилась, да ещё с какой помпой. Ты, кстати, её видел?

— Видел, Повелитель, — неожиданно расцвёл в блаженной улыбке, вечно строгий вельможа, никогда ранее не проявлявший столь открытого интереса к слабому полу, — она действительно очень красива. Настолько, что влюбиться можно с первого взгляда…

— Вот это то, меня и напрягает, — говоря, как бы самому себе, прервал его счастливые излияния Куруш, — вот что. Мага ко мне срочно. Найди Угубура хоть из-под земли и Лукавого готовь. Надо эту девочку пощупать по-взрослому. Что-то мне, очень не нравится вся эта каша.

Последняя новость о дочери Уйбара, которая его начальнику тайной службы показалось нелепой, Куруша, наоборот, привела в чувство и всё расставило по логическим местам. Получалось, что он действительно верно не доверял все последние годы своему бывшему другу и те косвенные доказательства его игры «и вашим, и нашим», сейчас полностью подтверждались.

Отправить дочь расти и воспитываться к самой Райс, деяние, говорящее само за себя. Без постоянных связей с Матерью степи, этого сделать было, просто невозможно. И самое любопытное. Что же такое произошло, что заставило воспитанницу бежать и наделать столько шума?

То, что Зарине прошла школу Святого Терема, Куруш ни капельки не сомневался. И реакция влюблённости Каинаха, и потёкший кремень — Атиаг, говорит о том, что девочка наводит вокруг себя морок. Так называемую девичью Славу. Куруш знал и помнил, что это такое.

Мага Угубура он вызвал, лишь подтвердить свои подозрения, хотя, это было скорее даже убеждение, но лишняя перепроверка не помешает, к тому же маг, сможет точно определить её силу, а значит, Куруш будет знать, как можно будет ей противодействовать, а может быть и использовать в своих целях.

А если девочка, задумала что-то не хорошее, то это будет легко выяснить с помощью Лукавого, подготовленного необходимым образом, которого можно использовать, как подсадную утку, притом так долго, пока не станут ясны её действительные намерения.

В скором времени появились Лукавый и Угубур. Маг, получив задание, ушёл сразу. С Лукавым, Куруш говорил долго, вдалбливая ему необходимую информацию о Тигране и Зарине. После того, как позадавал ему контрольные вопросы и убедился в том, что Лукавый готов для миссии, Царь Царей встал, подошёл к паре своих телохранителей, что стояли у стола взявшись за руки и тихо скомандовал:

— Шайтаны, Мур и Мыр, — обратился он к ним, на непонятном для Лукавого и присутствующего в комнате Атиага, языке, — пойдёте с Лукавым и будете охранять, как меня. Любого, кто посмеет посягнуть на жизнь Лукавого — убейте. Повелеваю.

С последним словом, парочка одновременно дрогнула и не расцепляя рук двинулась к стоящему по среди комнаты двойнику Куруша.

— Лукавый, — опередил Царь Царей испуг последнего, — сегодня особый случай и я даю тебе для охраны своих шайтанов. Слушаться они тебя не будут, но и в обиду не дадут.

Лукавый, несмотря на объяснение движения к нему шайтанов, всё же с нескрываемым испугом, поклонился Курушу, искоса поглядывая на приближающихся монстров.

— И перестань трястись, — раздражённо прокомментировал его испуг Повелитель, — ты же Царь Царей, Повелитель Народов. Веди себя подобающе. Не обращай на них никакого внимания. Они получили приказ беречь тебя, как зеницу ока. Поэтому, возрадуйся моей щедрости.

Куруш небрежно махнул рукой, давая понять, что они ему тут, все надоели, делать им больше здесь нечего, и чтоб шли выполнять возложенные на них задачи. Лукавый и Атиаг поклонились и вышли.

Не успел Куруш расслабиться и подумать, как дверь распахнулась и в тайную комнату ворвался взбесившийся маг. Это было так неожиданно, что Царь Царей, даже вздрогнул и схватился за меч, но телохранители двери, среагировали молниеносно. С не воспринимаемой глазом скоростью, они поймали влетевшего Угубура за плечи и подняли в воздух, как пушинку. Тот, что-то заверещал, молотя ногами по воздуху, даже не думая успокаиваться.

Царь Царей быстро поднялся, подскочил к болтающемуся в воздухе магу и со всего размаха врезал ему пощёчину, от которой колпак его слетел с головы, рассыпав седые волосы на лицо. Маг резко перестал дёргаться, ухватившись рукой за обожжённую щёку и в недоумении уставился сквозь редкие волосики чёлки, на Повелителя.

— Пришёл в себя? — спросил Куруш, подаваясь вперёд, почти вплотную к Угубуру.

— Повелитель, — прошептал старый маг, растягиваясь в лучезарной улыбке, — свершилось чудо. К нам спустилась с небес сама богиня Анахита!

— Что, эта ведьма настолько сильна? — удивился призадумавшийся Куруш.

— Это не ведьма, Повелитель, — с горячностью в голосе затараторил маг, — это сама Анахита, я клянусь в этом.

— Вот, даже как, — со смехом проговорил Царь Царей, расслабляясь и возвращаясь на место, отдав повеление по ходу, — отпустите его.

За спиной Куруша, что-то грузно брякнулось. Это маг, отпущенный шайтанами, не удержался на ногах и загромыхал об каменный пол своими побрякушками, нашитыми на балахон.

— Я провёл ритуал опознания, — не сдаваясь тараторил маг, — Ахурамазда, дал мне понять, что передо мной богиня. А такой силой любви, может обладать, только великая Анахита!

— Угубур, — прервал его Куруш, — ты когда-нибудь слышал о степной девичьей Славе?

— Конечно, — удивлённо ответил тот, мол, кто ж об этом не слышал, — только это не то, — продолжал он упрямствовать, — человек не может обладать такой силой. Это сила богини, а не ведьмы.

— А вот это уже интересно, — проговорил Куруш, призадумавшись.

Старый маг, переполняемый благими эмоциями, хотел было ещё что-то изречь, но Куруш его резко пресёк:

— Помолчи! Дай подумать.

Думал Повелитель Народов долго. Маг степенно молчал, ожидая вердикта. Куруш, казалось, начинал понимать, почему из-за этой девочки такой переполох. Если у неё, такой особый талант, то Райс костьми ляжет, лишь бы её вернуть обратно. Что там у них произошло? Ах, да, мальчик! А не влюбилась ли эта ведьмочка, с силой богини, сама в этого парнишку, по молодости лет. А что, вполне возможно. Молодость глупа на поступки.

Но до думать он не успел. В коридоре послышался грохот бегущих шагов и вопль Атиага: «Посторонись!», а затем двери в очередной раз распахнулись и на пороге, раскрасневшийся и запыхавшийся начальник тайной службы, трагически выкрикнул:

— Мальчишка сбежал!

Куруш, ничего не понимая, поднялся и переспросил:

— Какой мальчишка, — но тут же сообразив, добавил, — тот, что с Зарине?

— Он убил всех, Повелитель и сбежал! Это был не человек! Это был дэв!

— Кого убил? Куда сбежал? — всё ещё ничего не понимая, начинал приходить в ярость Царь Царей.

— Он убил Зарине, Повелитель и твоих шайтанов!

— Что!? — лицо Куруша исковеркала неописуемая гримаса.

Он сорвался с места, опрокинул стоящего на его пути мага, буквально, вынес одним ударом из проёма Атиага и вместо того, чтобы бежать через свою дверь, по потайному ходу, ринулся напрямую через общий коридор.

Стражники, стоящие в коридоре, сначала прижались к стенам, завидев Царя Царей, а когда следом мелькнули тени шайтанов, разом попадали на пол, выбросив оружие и прикрывая головы руками.

Когда Куруш влетел в гостевые опочивальни, то замер, как вкопанный, с растерянным и обезумевшим взором, оглядывая картину результатов кровавого побоища, открывшуюся перед ним.

Прямо по центру зала, лежала лицом вниз, черноволосая женщина, с неестественно повёрнутой головой. Это, как понял Куруш, была, та самая богиня, по заверению Угубура или самозванка по мнению Атиага, его, Царя Царей, упущенная выгода — Зарине.

Чуть дальше, за трупом девушки, лежало обезглавленное тело Каинаха. Оно распласталось на спине, но в обоих руках продолжая удерживать оружие. Головы видно не было. Укатилась куда-то.

Справа у стены в огромной луже крови, на спине, с пробитой грудью и перерезанным горлом, лежал Мур. Ещё правее, почти у самой входной двери на животе, с проколотой спиной и также перерубленной шеей, лежал Мыр.

В дальнем углу, стоя на четвереньках скулил живой Лукавый. Слева у стены, прижимаясь друг к дружке, стояли четыре молодые девы, лицо, одной из которых, было чем-то посечено и сильно кровоточило, через прижатую к нему ладонь, но видимо рана была несерьёзная, потому что по её виду, деву, как и её подруг, беспокоил только страх, в котором они все находились.

— Что. Здесь. Произошло, — выделяя каждое слово, находясь в состоянии шока, потребовал объяснений Повелитель Народов.

Так как было не понятно, к кому конкретно обращался Куруш, но в ответ ему была тишина.

— Я вас спрашиваю! — заорал Царь Царей, подобно рыку льва.

Но Лукавый только ещё громче заскулил, а девы плотнее прижались друг к другу.

Извергая молнии глазами, которые за мгновение налились кровью, Куруш резко развернулся, поймал взглядом Атиага и схватив его за грудки, проревел раненным зверем прямо ему в лицо:

— Ты был здесь?

Неожиданно, начальник тайной службы империи, потерял сознание и резко обмяк в царских руках…

Глава пятьдесят восьмая. Они. Побег

Кайсай очень жалел, что оставил Васа в крепости Эр-буй-ни. Ему было очень обидно за это и горько на душе за то, что он бросил друга. Своего единственного и любимого коня. Но кто же мог подумать, что всё так получится.

Он же рассчитывал, что, выполнив задание Матери, вернётся в крепость и обязательно заберёт конягу. А вот теперь, непонятно. Вернётся ли он когда-нибудь, вообще, в эти края и тем более, в крепость царя Тиграна.

Как же это всё пошло то наперекосяк? Какая же, эта Зарине, всё же дура! Ну, как можно быть такой тупой и не дальновидной? Какого хера, она посчитала себя пупом земли?

Рыжий скакал на молодой, длинноногой кобылке и не успокаиваясь костерил на чём свет стоит свою бывшую жену. А начиналось всё, вроде бы, совсем безобидно.

Когда их предупредили, что к ним в гостевые покои соизволит явится сам Царь Царей, Повелитель Народов, Стран и так далее, Зарине возликовала до небес. Кайсай же, задницей почувствовал неправильность. Он не понял, сначала, с чем это связанно, но всё же, счёл за нужное, предупредить Зарине о своих предчувствиях. Но та, окрылённая эйфорией лёгкого успеха, как ей казалось, посчитав встречу лицом к лицу с Владыкой Империи, сразу же по прибытию во дворец, за подарок судьбы и слушать его не захотела.

Кайсай никогда не видел Куруша и знал лишь его по описанию, которое дал Тигран дочери, перед отъездом. К тому же, в отношении узнавания, он больше полагался на Каинаха, что прибежал взъерошенным после доклада Царю Царей, но тут же, приласканный Славой Зарине, преобразился, распустил хвост и начал хвастаться, какой он, самый при самый приближённый, к самому Владыке Мира.

А потом, в сопровождении неприятного на вид вельможи, вошёл ОН, под охраной двух чёрных воинов, подобных которым, Кайсай не только не встречал, но даже и не слышал никогда. Они были очень странными, непонятными, а потому, чрезмерно опасными. Это бердник определил с первого взгляда, лишь по их походке.

В голове зазвонил колокольчик тревоги. Они были, абсолютно, неправильными. Невысокого роста и несмотря на то, что балахоны скрывали их тела и были, как бабьи рубахи, только до самого пола, скрывая ноги, оба, не были наделены силой мышц. Скорее всего, воины были сухопары и физически неразвиты.

Когда рыжий это понял, то в его голове, уже не звенел колокольчик, а бил огромный колокол, потому что — это было неправильно! Телохранители Великого Куруша, до которого, как слышал бердник, ни один, даже самый искусный убийца не может дотянуться, не должны быть такими, если они, конечно, не обладают смертоносным колдовством!

Кайсай не успел додумать это подозрение, потому что, эта дура Зарине, не сказав и слова, вошедшему картежу, ударила своей Славой на полную! У бердника, от неожиданности, даже не смотря на защиту Апити, ноги с руками задрожали и в паху, так заныло и за зудело, что он предпочёл опуститься на колени, зажимая своё естество и скрежеща зубами, с силой зажмурился, всеми возможностями, сопротивляясь её влиянию.

— Кто ты, — прогремел в ушах повелительный голос Зарине, который можно было, уподобить голосу богини.

От этого у Кайсая, по всему телу прокатилась сладостная дрожь, но собрав последнюю волю в кулак, он резко сказал себе: «Нет. Я справлюсь.» и заставив себя расслабиться, тут же почувствовал, что наваждение отпускает, а амулет Апити, неожиданно стал горячим, почти обжигающим, да, так, что рыжий тут же взмолился, только бы амулет выдержал, только б сломался.

В голове прояснилось и бердник открыв глаза, осторожно осмотрелся. Зарине стояла чуть впереди и смотрела прямо на вошедших, а поэтому не могла его видеть.

— Я, Лукавый, — неожиданно нараспев ответил ей тот, кого представили, как Куруша и который, пуская слёзы восторга, валялся у её ног, — двойник Царя Царей Куруша, о, моя богиня.

Как ни странно, но Кайсай этому не удивился, как будто, только этого и ожидал, поэтому быстро потерял интерес к этому самозванцу, а вот, что его интерес перехватило, так это, всё те же демоны в чёрном, как он их, тут же окрестил. Оба стояли, продолжая держаться за руки, с абсолютно безразличными рожами. Слава Зарине, на них не действовала!

«Это не люди!» — тут же сделал вывод Кайсай и от этого шокирующего понимания, действие Славы на него, вообще перестало ощущаться.

— Где сам Куруш? — продолжала лютовать чернявая колдунья, но на этот раз голос её, оказался для Кайсая, почти обычным, только несколько надменным.

— Он у себя, — чуть ли не в голос проговорили двойник Куруша и его сопровождающий вельможа, стоящей перед Зарине на коленях и от души льющий слёзы.

— А ты кто? — повелительным тоном, обратилась она к ревущему на коленях.

— Я, Атиаг, начальник тайной службы империи, — залебезил сквозь слёзы счастья вельможа.

И тут произошло то, что перевернуло весь этот мир с головы на ноги, расставив всех и всё по своим местам.

— Ведите меня к нему, — грозно потребовала разошедшаяся колдунья, — нужно срочно предупредить Куруша о засаде на него Райс. Я прислана моим отцом и его другом, чтобы спасти Повелителя Всего Мира! Быстро!

— Ты чё, вообще охуела! — сам не ожидая от себя, заорал на неё Кайсай, вскакивая на ноги, совсем при этом забыв, что должен притворяться прибитый Славой.

— Что?! — в недоумении и со страхом на лице, уставилась на него жёнушка.

— Да, что слышала! Ты, что задумала, тварь!? — не успокаиваясь и делая шаг на встречу, разгневанно потребовал объяснений, обескураженный таким предательством бердник.

— Как? — скривилась Зарине, чуть не плача от обиды и бессилия.

— Жопой об косяк! — рявкнул Кайсай.

— Убейте его, — завизжала обезумевшая от страха дева, ещё мгновение назад, считавшая себя равной богине, — все! Все убейте его!

Рыжий прикусил язык. Мир замер, превращаясь в медленные и плавные кривляния. Неожиданно, стало легко и просто. Кайсай, каким-то непонятным чувством, вдруг догадался, что именно этот бой, в самом центре звериного логова и есть, то предназначение, ради которого он родился, обучался и стал тем, кем стал — бердником. Убийцей, без страха и упрёка.

Он даже представил мысленно размеры дворца, города и сам себе восхитился: «Вот это я понимаю, будет резня», и улыбнувшись, от чего губы обожгло, и заставило вспомнить о защитной одёжке, которую он аккуратно, не торопясь, вынул из своей шапки, бросив её на пол. Не спеша, пока все кривлялись и медленно ползли к нему, нацепил маску, одел обе рукавицы и принялся всех резать.

Первой его жертвой, стала ненавистная жёнушка. Не мудрствуя лукаво, он, просто, свернул ей шею. По пути заметив, что «лжекуруш», уже вынул акинак из ножен и скривив рожу в гримасе лютой ярости, тянется к тому месту, где до этого стоял Кайсай.

Тут же обратил внимание на то, что начальник тайной службы, вместо того, чтобы кинуться его убивать, закатил глазки и собирается благополучно упасть в обморок.

Со спины, ощетинившись мечом и кинжалом, с такой же гримасой зверства на лице, как и у Лукавого, плывёт Каинах.

Вот только напугавшие его сначала чёрные воины, продолжали спокойно стоять на месте, продолжая держаться за руки. Этот факт, несколько обескуражил бердника, но не более.

Убивать подставного царя, Кайсай не стал, а лишь вырвав у него акинак, хотел пнуть его под зад, но тут же боковым зрением увидел, как демоны резко расцепили руки и превратились в размазанные чёрные тени. От неожиданности, бердник резким рывком ушёл в сторону от них, лишь краем глаза увидев блеск двух клинков, чуть не зацепивших его.

На ходу разворачиваясь, Кайсай отмахнулся от мимо проплывающего Каинаха и даже не понял, как меч прошёл его шею, не почувствовал при этом, ни сопротивления мяса, ни костей.

Отскочив назад, бердник принял оборонительную стойку и внимательно рассмотрел двух, по-настоящему грозных противников. Даже в остановленном времени, они плавно, но быстро, разошлись в стороны, стараясь обойти Кайсая с разных сторон.

Только тут рыжий осознал, что эта парочка, такие же колдовские воины, как и он, вот только движутся они быстрее, чем ему это под силу! На какое-то мгновение, Кайсай, даже растерялся, но тут же, обозлился на самого себя и решив, что даже, если проиграет сейчас этот бой, отдаст свою жизнь, очень дорого.

Бердник стал отступать назад, стараясь прижать спину к стене и лишить противника возможности напасть на него с тыла, при этом, внимательно разглядывая и анализируя демонов. Первое, что он с удовлетворением для себя отметил, что до этого, абсолютно без эмоциональные морды, обе, как под копирку, изображали нешуточное удивление. Видимо колдуны, в первые встречают такого противника, как Кайсай.

Это было хорошо. Значит они не знают меня, как воина и просчитать не смогут. Только реакцией и по наитию. Второе, неожиданно хорошее заключение, бердник сделал, анализируя их движения. Судя по ним, они, вообще не имели никакой воинской подготовки, хотя, он, тут же себя подстраховал, предположив, что это может быть уловка.

Пауза в драке затягивалась. Кайсаю было не резон атаковать двух противников, разошедшихся в разные стороны, и он настроил себя, на быструю контратаку, а противники, от чего-то тянули с атакой, переминаясь в нерешительности, как будто не могли поймать момент для броска.

И тогда, рыжий плюнул на ожидание и правила неравного боя и пошёл в атаку сам. Демоны, оказались удивительными баранами. Их умение останавливать время, сыграло с ними дурную шутку, оказав, как говориться, медвежью услугу.

Умение двигаться на сверхскоростях, лишило их, даже, хоть какого-то желания учиться обращаться с оружием. А зачем? Похоже им всю жизнь приходилось убивать, только простых людей, не умеющих останавливать время, а для этого, нет необходимости владеть оружием убийства в совершенстве. Остановил время, подошёл к замершему противнику, зарезал, пошёл дальше. Чёрные «повязочники», оказались не просто олухами в обращении с оружиями, они представляли из себя детей, что махали палками, изображая из себя воинов.

Кайсай в первом же выпаде пропорол зазевавшегося и не оживавшего атаки демона. Тот, тут же выронил из рук оба клинка и выпал в реальное время, после чего рыжий резанул его по горлу. Второй, вместо того чтобы воспользоваться занятостью противника своим напарником и поймать его на контратаке, отпрыгнул назад. Он, по виду, просто испугался. А когда бердник кинулся на него, то в панике пустился на утёк и рыжий, в прыжке прошил акинаком его спину.

Как оказалось, они не только толкового оружия не имели, а сверкая узкими клинками, типа удлинённых ножей, а ещё и брони никакой не имели. Абсолютно. Лишь лёгкое, чёрное одеяние. Придурки.

Второй плюхнувшись на живот, тоже выпал в реальное время и Кайсай, так же, как и первому, нанёс контрольный удар мечом по шее. Всё. Драка кончена.

Огляделся. Из дев Зарине, лишь Герра кинулась на призыв своей госпожи. К моменту окончания побоища, она уже «добежала» до того места, где первоначально стоял Кайсай, но уже успела потерять его и теперь, судя по плавному движению, озиралась в поисках пропажи.

Бердник подошёл к ней, раздумывая резать девок или нет, но потом решив, что живые в стане врага, они могут быть со временем полезны и лишь полосонув кинжалом по щеке, наказав особо ретивую деву за желание убить такого «великого убийцу», как он, голыми руками, поднял с пола брошенную шапку и отправился на выход, пока, не представляя себе свои дальнейшие действия.

Только выйдя из дворца и при этом, никого не убив, он неожиданно задумался над тем, что всё же зря оставил в живых этих девок. Ведь они наверняка расскажут Курушу то, что собиралась поведать предательница. Он выругался, упрекая себя за промашку и мягкотелость, но тут в голове, вновь звякнул колокольчик и Кайсай замер.

Не факт, что они единственные свидетели. Наверняка эта комната прослушивалась и проглядывалась. Ведь не зря, сидя в ожидании, Зарине несколько раз одёргивала своих дев в беседе, давая знаками понять, что здесь у стен есть уши. Значит она об этом знала или догадывалась.

К тому же, возможно, что эти демоны были не единственными и сколько их у Куруша, одному Валу ведомо. Эта парочка, к тому же, была оправлена с двойником, а при самом царе, могут быть и не такие бездари, и неумехи, к тому же, их может быть, просто, много. А коль их много и навалятся на него скопом? Утыкают всего, как сито.

Нет, решил бердник, надо скакать к Райс и предупредить о предательстве. Тогда царица сможет скорректировать свои планы или вовсе отказаться от них, чем гарантированно сбережёт людей для будущих походов, а главное, этим он отведёт удар от своей взбалмошной жены-воительницы, которая так и рвётся в бой с превосходящими силами противника, играя со смертью и с его нервами.

Рыжий не стал искать конюшни при дворце, понимая, что в этом случае, ему придётся прорываться через семь постов на каждых воротах, а пройдя тенью через весь город, нашёл хорошую кобылку, на подъезде к городу, на которой важно путешествовал какой-то богато одетый горожанин. Притом, по одеянию не воин, но при акинаке и кинжале, как положено.

Скинув наездника в пыль, рыжий завладел транспортом и дав кобылке пятками, пустился в примерном направлении к дому. Сначала, он, вообще хотел бежать в остановленном времени, это было значительно быстрее, чем на лошади, но как только Кайсай вышел в реальное время, понял, что с этим колдовством, он, кажется, перебрал.

Навалилась такая усталость, что хоть падай и помирай. Дико захотелось жрать. Именно жрать, а не кушать или есть. Кроме того, тут же одолел сушняк, как будто год не пил и весь высох. Это всё оказалось полной неожиданностью для рыжего. Нет, он прекрасно знал, что после того, как прибываешь в остановленном времени, наступает отходняк, в виде лёгкого недомогания, усталости, голода и жажды, но то, что он чувствовал сейчас, переходило всяческие границы. Он понял, что передержал себя в этом колдовстве.

Завидев по пути плодоносящие сады, Кайсай даже не задумываясь над тем, что они наверняка охраняются, накинулся на деревья и прямо с лошади, принялся набивать без разбору, рот фруктами. Очень сочными и вкусными. Его даже не остановили грозные окрики и бегущие с мечами люди.

Но прибежавшие вооружённые воины, как ни странно, остановились и нападать на вора не стали, а лишь раскрыв рты, а некоторые растянувшись в улыбках, восхищённо наблюдали за тем, как молодой степняк, не пойми откуда взявшийся в центре империи, как с голодного края, выпучив глаза, запихивает в рот абрикосы, проглатывая их, похоже, не жуя, лишь отбрасывая косточки со скоростью стрёкота сороки.

К тому же вор, набравшись наглости, утёр извозюканное лицо рукавом и на чистом персидском языке, спросил охранников, нет ли у них чего попить, а то он видите ли сдохнет.

Охрана погоготала, но один из дедов, всё же бросил Кайсаю кожаный мешок с водой, который рыжий, приговорил в один присест и стараясь, как можно веселей, отблагодарил спасителей и припустил дальше.

Через некоторое время, состояние повторилось. Навалилась усталость. Глаза стали закрываться и слипаться сами собой. Опять захотелось пить и есть, только на этот раз, ещё и живот закрутило, да так, что пришлось сворачивать и прятаться в кусты, чтоб облегчиться.

Ещё через какое-то время скачки, он уже проклял себя, за то, что наелся непонятно чего, параллельно догадываясь, почему гоготали охранники. Они, видимо, предчувствовали результат и до сих пор, наверное, вспоминая непутёвого вора, ржут, как кони, смачно обсасывая, как тот через каждый куст, бежит до следующего.

К вечеру силы покинули бердника, и он был вынужден сдаться. Отъехав в сторону от дороги, сполз с лошади, кое как стреножил, чтоб не ушла и буквально потерял сознание, уснув ещё стоя, по крайней мере, как он ложился, рыжий не помнил.

Проснулся ранним утром мокрым от росы и окончательно замёрзшим и понял, что если нормально где-нибудь не поест и не поспит, то до Райс, он, попросту, живым не доберётся.

Спас его старый пастух, которого Кайсай узрел издали. Ничего дать ему за еду и кров он не мог и не придумал ничего лучше, как выковырять из дармового меча, один драгоценный камешек и отдать его деду. Тот, от такой платы, чуть ума не лишился и накормил страдальца от пуза, мясным отваром из той же скотины, что пас, и шалаш свой отдал, и за лошадью присмотрел.

Рыжий проспав весь день и всю ночь, проснулся только следующим утром и ещё раз поев, почувствовал себя живым человеком. Поблагодарив деда за спасение, он поскакал дальше.

Была ли организованна за ним погоня или нет, Кайсай не знал и даже не догадывался, так как, к концу очередного дня, он упёрся в селение, на котором дорога кончилась. Он заехал в тупик и только тут понял, что заблудился. Поэтому, даже если погоня и была, но найти человека, который сам не знает куда едет, невозможно. Где ж его искать, придурка, не ведущего пути.

И тут Кайсая охватила паника. Он только сейчас понял всю свою тупость, принимая решение бежать без оглядки, не зная дороги. Куда, вот, ему теперь скакать? В какой стороне искать девичьи орды? Он был зол на себя, зол на жителей, которые не очень радушно его встретили, угрожая дубинами и прогоняя с руганью, поэтому рыжий, не стал с ними церемониться, а не прибегая к остановке времени, отлупил всех, кто не спрятался, кое-кого покалечил, конечно, отобрал еду, что нашёл, запугал мужика, требуя указать ему дорогу в степь и получив сбивчивые объяснения, уехал.

На следующий день он опять заблудился. На этот раз селений не было, мужиков недовольных тоже, бить и выбивать признания, было не с кого. Обидно было до слёз. Он уже понимал, что опаздывает, но сделать ничего не мог.

На следующее утро, взмолившись каждой общности по отдельности и чуть не плача от обиды, Кайсай, неожиданно заметил вдалеке, столб чёрного дыма. Это был сигнальный знак и бердник, в этом не сомневался, а это, в свою очередь, говорило о том, что наблюдатель видит врага, а врагом в этом месте, может быть только Райс со своими куманками.

Окрылённый своим открытием, рыжий, сначала, хотел бросить кобылку и бежать, прикусив язык, но вовремя одумался, так как добежав до места, уже будет никакой. А если сразу придётся вступить в бой, то после подобного марафона, берднику, ничего не останется, как упасть по среди битвы и уснуть мертвецким сном. Поэтому, он лошадь не бросил, но и жалеть перестал.

Бедная кобылка фыркала, то и дело жалобно кося глазом на мучителя, но тащила седока, как могла. Через небольшой промежуток времени, Кайсай неожиданно выскочил на горную тропу. Быстро сообразив, что дорога должна проходить внизу, развернул лошадь и пустился на спуск, но лишь с высоты завидев лавину персидской армии, нескончаемым потоком льющуюся в сторону чёрного дыма, с комом в горле понял, что опоздал.

Но не собираясь и в этой ситуации сдаваться, он уверенно развернул лошадь и рванул обратно, каким-то непонятным чутьём понимая, что там есть другой выход и оказался прав.

Тропа поднявшись, повернула, как раз в нужную сторону и ещё проскакав, по ровному, без спусков и подъёмов участку, он заметил ещё издали, странные нагромождения и источник, того самого чёрного дыма, с маленькими фигурками людей, стоящих чуть поодаль. Даже не задумываясь, кто это и сколько их, Кайсай припустил, что было мочи, в последний конный спурт.

У сигнального костра было всего три воина, которые заметив конника издалека, заметались и похватав оружие, приготовились к обороне. Самое паршивое, что все трое были вооружены луками. Как только Кайсай, уже подъезжая, заметил приготовившихся стрелять лучников, он прикусил язык и на ходу спрыгнул с лошади, которая, не будь дурой, освободившись от опротивевшего ей седока, резко ринулась в сторону и поскакала, высоко задрав хвост, вниз по пологому склону, по сути, куда глаза глядят, лишь бы подальше.

Резко замедлившиеся стрелы проплыли значительно выше цели и рыжий, даже не стал на них реагировать, а быстро добравшись, до еле двигающихся стрелков, лихо, не церемонясь, отобрал у них всё оружие и так же не заморачиваясь, что с ним делать, выбросил в пропасть, на краю которой эта троица и устроилась. Вовсе не собираясь их убивать, потому что, от них ещё требовалось получить, кое какие ответы, на интересующие его вопросы.

Но бросив луки, мечи и ножи, что нашёл не обыскивая, в низ, он внезапно увидел перед собой картину боевого столкновения и замер, сразу всё поняв.

Далеко по долине пылил большой конный отряд. Кайсай понял, что это девичьи орды пытаются оторваться от преследования, а преследователи, на более быстрых конях, буквально наступают им на пятки.

Но одна из девичьих орд, была прямо у Кайсая под ногами, внизу, и боем сковывала основную массу конной армии Куруша, давая возможность уйти Матери со своими девами. И тут, бердник, с пронзительной болью в сердце, понял, что орда, пожертвовавшая собой, могла быть только ордой — Золотца.

Он отпустил язык и в реальном времени, что было сил, взвыл во всю глотку, вкладывая в вопль отчаяния всё, что имел за душой, оглашая пустоту горного ущелья диким, нечеловеческим рёвом…

Глава пятьдесят девятая. Они. Последний бой

Золотые Груди, рассвирепевшим, обезумевшим гепардом, кидалась из стороны в сторону, как бешеный зверь, загнанный в угол. Её лучшего друга, её вторую половинку — коня, по кличке Ураган, убили. Сразу же убили, как только они приняли на себя первый удар волны преследователей.

Это могло говорить только об одном — вражеской коннице велено взять её живьём. Коней дев её сотни, тоже перебили в первую очередь, стараясь не выцеливать наездниц и несмотря на сотни трупов, устилающих землю из числа желающих приблизиться к ним с верёвками, персы пёрли и пёрли, как на заклание, как выжившие из ума самоубийцы. Было страшно.

Золотце тихо, сорванным голосом выла. Не плакала, не ревела, а именно выла раненым зверем. Она не получила увечий, кувыркнувшись, с подломившего на скаку Урагана, а те мелкие раны, что схлопотала уже на земле, сражаясь со стеной, ощетинившейся мечами и копьями врага, были пустяковыми. Нестерпимую боль доставляла обида. Она, такая сильная и «особая», в данной ситуации, была бессильна. Вот это-то бессилие, выворачивало на изнанку душу, мучая нестерпимой болью безысходности.

Все пятьдесят стрелок и стрел, Матёрая израсходовала, и каждая нашла свою цель без промаха. И девы её сотни, кто не погиб и не покалечился в первую непосредственную сшибку, тоже выкосили ряды супостата без единой осечки, но этого оказалось мало.

Персы задавили числом. Воины, прижавшие их, оставшихся в живых, чуть более двух десятков, к скале, соскочившие с коней и перешагивая, через трупы своих друзей и близких, с которыми сражались бок о бок на многих воинах последних лет, так же, как и девы, в злобном бессилии ревели, охватив боевых сестёр плотным полукольцом блокады, несмотря на свои жгучие желания порвать этих мужененавистниц здесь и сразу.

Все её колдовские способности, были бесполезной тратой сил. Судорожный хват, нервная плеть, не уменьшали число противников, а лишь больше озлобляли. Она же в эйфории боя, разбрасываясь своим колдовством налево и направо, лишь растратив собственные силы, вымотав себя до головокружения и смертельной усталости.

Персы, встав плечом к плечу, закрывшись небольшими щитами и ощетинившись короткими пиками, сверкали разъярёнными глазами, скрежетали зубами, рычали и ругались, но вперёд не рвались, продолжая сохранять плотное полукольцо ловушки.

Их начальники, не спешиваясь, метались за их спинами и срывая голоса, уже осипшими глотками, руганью и истеричными командами, кое как сдерживали, то и дело выходящих из-под контроля воинов, стоящих в первых рядах, на которых, уже выбиваясь из последних сил, кидались израненные девы в рукопашную. Но достав своими короткими мечами одного или двух, получали новые раны от пик, истерично тыкающих в их и так уже истерзанные тела.

Девы, обливаясь кровью, еле стоя на ногах, отшатывались от копий, но лишь для того, чтоб отдышаться, собраться и вновь кинуться на ощетинившийся, как ёж, строй.

Золотце, бросалась в бессмысленные атаки в первую очередь, но чётко выполняя команды своих начальников, персы норовили бить по слабо защищённым ногам и рукам, оставляя неглубокие, но чувствительные, а самое главное, обильно кровоточащие раны.

А один из персов, сволочь, пробил пикой ей точно по средине лба. Рана была не глубокая, череп не пробил, от того, что бил не сильно, а лишь для унижения, но рана оказалась болезненной и больше всего, доставляла неудобство, потому что кровь со лба, заливала глаза.

Когда девы откатились в очередной раз, для того чтобы отдышаться перед следующим самоубийственным наскоком, в рядах, прижавших их к скале, что-то произошло. Золотце не смогла разглядеть «что», её глаза, как кислота, выедала собственная кровь. Она беспомощно размазывала вязкую жидкость по лицу, такими же вымазанными в крови руками и только слёзы бессилия и обиды, позволяли, хоть как-то омыть, до придела раздражённые глаза.

Истеричный ор в построениях врага, послышался с права. Золотце с силой зажмурилась, выталкивая из глаз слезы и лишь бросив размытый взгляд в ту сторону, заметила, как в рядах персов, образовался широкий проход, уложенный трупами, а к ней метнулась смазанная тень, а ещё через мгновение, перед израненной девой предстал её суженный, срывая с себя маску. Его лицо было сварено, в буквальном смысле этого слова. От глаз остались лишь кровавые ошмётки, в которые и взглянуть было страшно.

Он ничего не сказал, а лишь с силой зажмурился, как только что делала она и две жалкие слезинки, выкатились из уголков его глаз. Она, вдруг неожиданно почувствовав его боль, забыла про свою и осторожно, дрожащими руками, обняла его за шею и притянула к своей окровавленной щеке.

— Милый, — ласково простонала она и слёзы с новой силой хлынули из глаз, вымывая кровь и давая возможность его видеть.

— Я опоздал, — тихо повинился Кайсай и его глаза, также залились слезами, — глупо получилось. Заблудился в этих сучьих горах.

— Ты не опоздал, мой хороший, — ласково успокаивала она его, поглаживая сзади по рыжей шевелюре и косе вокруг шеи, — ты пришёл, как раз вовремя. Как я счастлива тебя видеть.

Обе противоборствующие стороны замерли, как изваяния, наблюдая эту неожиданную для всех картину идиллии двух мистических существ. Остатки дев с воодушевлённым восторгом, персы с трепетным ужасом. Появившийся из неоткуда странный воин в маске, вырезав в невидимости несколько десятков их собратьев, вызвал шок и в раз надломил их моральный дух.

По их рядам пополз холодящий шёпот: «Шайтан!». Но боги, не дали воспользоваться привилегией одних над другими и решили вновь уровнять шансы. Ряды персов расступились, пропуская золотого наездника и их взоры, лишь узрев Повелителя, окружённого четырьмя чёрными воинами, тут же воспрянули духом и возрадовались, ободряющем друг друга шёпотом: «Шайтаны!».

Идиллия была моментально разрушена. Кайсай, медленно освободился от объятий жены и повернулся, приготовившись одеть маску и порвать, в своём, пусть даже последнем бою в жизни, кого угодно, хоть всех богов этой проклятой горной страны вместе взятых.

Странно, но он даже не удивился, увидев перед собой настоящего Куруша, а в этом, он не сомневался. Не ввергли его в недоумение и растерянность, четвёрка демонов, что без эмоционально, с вылепленными из камня лицами, хмуро смотрели, только на него. Он, почему-то, ждал именно такого расклада, притом, даже успел порадоваться в душе, что их оказывается, не так уж и много, как он думал, а всего лишь четверо.

— Демоны, — тихо констатировал он их появление, криво улыбнувшись и понимая, что девам не справиться с этими колдовскими воинами, всё же чисто машинально скомандовал, — всем назад. Прижаться спинами к скале и колоть любую тень прямо перед собой, любую неправильность в воздухе.

— Стойте! — прогремел голос Царя Царей, поднимающего в останавливающем жесте руку, обращаясь не то к остаткам дев, но то к своим войскам, не то сразу ко всем, — остановитесь.

Голос Куруша был повелителен и величаво громогласен. Все под его влиянием, действительно замерли. Персидские ряды, даже качнулись, выпрямились, опуская щиты и копья. Девы, тоже расслабились, опуская оружие, только бердник, не обращая внимания на Повелителя, а пристально наблюдая за его телохранителями, спокойно прилаживал маску обратно на лицо, собираясь с мыслями, успокаиваясь рассудком и готовясь к неминуемому бою.

— Уберите оружие, — как можно спокойнее обратился Царь Царей к девам, — я не хочу вас брать в полон. Я предлагаю вам, стать моими гостями. Глянусь. К вам будут относиться, как к самым почётным моим гостям. Слово Куруша.

Кайсай тем временем закончил с маской, поправил пояс, подтянул сапожки, встряхнул плечами, осаживая кожаный панцирь поудобней и приготовился, тупо уставившись в землю взором, отдав на откуп бокового зрения, всё остальное окружение.

— Арина, — неожиданно произнёс Куруш, обращаясь к Золотцу с некой отцовской теплотой, от чего, даже бердник вздрогнул, но тут же, сжав зубы, вернулся в исходное состояние, — ты же прекрасно знаешь, как я отношусь к твоей матери. Ты, дочь моего старого друга, а значит и моя, после его гибели. Неужели ты думаешь, я позволю причинить тебе и маме, хоть какое-нибудь зло?

Кайсай не видел реакцию жены, стоя к ней спиной, но всем нутром почувствовал, как она дёрнулась от этих слов.

— Не верь ему, — тихо проговорил рыжий из-под масти, так, чтобы слышала, только стоящая за спиной любимая, — он просто заговаривает зубы, чтоб усыпить бдительность и пустить в ход демонов, вон, тех, четырёх «чёрных», которые, как и я, двигаются, останавливая время колдовством. Притом, двигаются быстрее, чем я. Поверь. Я уже двоих таких зарубил, а с четырьмя, могу и не справиться.

— Кайсай, — неожиданно обратился Царь Царей к берднику, — ты самый великий воин, которых знал. И я, Повелитель Мира, преклоняюсь перед тобой.

Куруш действительно при этих словах наклонил голову в почтении, но рыжий, даже не удивившись тому, что Царь Царей, уже знает его имя, продолжал упорствовать, упрямо не веря в слова Властелина Стран. Он вообще, как-то даже не придал значения им, маниакально зациклившись на демонах Повелителя.

Те же, продолжали сидеть обездвиженными столбиками, не проявляя никакой активности. Это настораживало и бесило бердника и вместо того, чтобы прислушиваться к Великому Полководцу Всех Времён И Народов, он старался подавить в себе раздражение и держать внутри спокойствие, на сколько это было возможно.

— Я желаю нанять тебя в свои элитные воины и не по мелочусь, одаривая золотом, — тем временем продолжал разглагольствовать Куруш, усыпляя бдительность всех, кроме того, к кому обращался, — поверь мне, мальчик, я высоко ценю воинов твоего величия.

И тут Кайсай, неожиданно решил подыграть. Толи сказалось спокойствие, которое не смотря на тянущую боль ожогов, достигло своего нормального, для серьёзного боя состояния, толи решил прекратить елейные речи Повелителя и спровоцировать царя на действия, теперь это уже не важно. Он расслабленно выпрямился, опустил приготовленное к бою оружие и замер, как бы раздумывая предложение, продолжая при этом тупо разглядывать траву, чуть впереди себя.

Это действительно спровоцировало врага. Дальнейший калейдоскоп событий, оставил в неведении всех, кроме бердника, четырёх шайтанов и самого Куруша, который умудрился, даже, в остановленном времени, успеть состроить гримасу ужаса и прижаться к коню, в попытке его развернуть.

Боковым зрением Кайсай увил лишь, как все четверо чёрных телохранителей Царя Царей, мгновенно исчезли из сёдел, и он тут же прикусил язык, уже давно готовый к применению.

Время остановилось, только не для шайтанов, которые действительно были очень быстры и пока рыжий прижимал язык, успели стрелой пролететь от своего покровителя до него. Вот только эти четверо, оказались ещё большими идиотами, чем первые.

Бердник, в самый последний момент успел среагировать и буквально на автомате, в отскоке назад, рубанул по шеям, замешкавшейся от неожиданности парочке, целенаправленно устремившейся к нему. А идиоты они были потому, что в руках у них были не клинки, а верёвки! Этот самодовольный баран, которого все величали Великим, решил не убивать его, хотя, быть может и имел такую возможность, а повязать в плен!

Первые убитые шайтаны, ещё только вываливались в реальное время с перерезанными горлами, когда Кайсай настиг вторую пару, уже вязавшую Золотце. Одним выпадом, одного мечом, второго кинжалом, он вывалил из ускоренного времени шайтанов, подыхать на травке.

А вот дальше, произошло то, что лишило Кайсая дара речи, веры в Троицу и вообще, в возможность, что-либо соображать и думать, мгновенно превращая его в варёный овощ.

Уже почувствовал вкус наступающей победы, он резко развернулся в сторону, только ещё пытающегося развернуться Куруша, в эйфории справедливой мести, и вместо того, чтобы излить из себя громкий вопль злорадства, он, перед прыжком к долгожданной цели, что было силы сжал оружие и… услышал в ушах, раскатом грома на небе, глухой хруст сломавшегося колдовского перстня…

Судьба, в очередной раз посмеялась над самоуверенностью. Он даже не успел осознать, что произошло, когда его неожиданно выкинуло в реальность. Лишь вопль удирающего Великого Покорителя Народов: «Убить! Всех убить!», срывающегося на визг, машинально заставил его обернуться и увидев ещё ничего не понимающую Золотце, с верёвками на руках, резко обхватил её объятиями, закрывая единственную, которую он по-настоящему любил, от неминуемой смерти.

Забыв, что на лице маска, Кайсай попытался своими губами прижаться к её, ещё в изумлении открытому ротику, и в этот самый момент, тяжёлый удар в спину, с каким-то остервенением, ворвавшегося в его плоть копья, повалил обоих на землю. Бросок был такой силы, что прошил влюблённую, обнявшуюся парочку на вылет…

Эпилог

На далёком, высоком холме, в лучах ласкового солнца, стояла необычная, нечеловечески высокая женщина, в непривычном глазу одеяниях. Длинные просторные покрои без пояса, цвета мокрой коры дуба, полностью скрывали фигуру, утопая в зарослях высохшей за лето травы. Подолы её одежды расширялись к низу живыми волнами складок, что создавало впечатление, будто её величественная стать, в буквальном смысле слова, вросла в землю, став с ней единым целым.

Большой платок, из той же ткани, полностью скрывал волосы, но в отличии от нательной одежды, которая была без каких-либо изысков, платок по краю имел мелкий узор, в виде маленьких четырёхлистников травы-силы.

Её лик излучал умиротворение и величественное спокойствие. Взор, абсолютно чёрных, не живых глаз, был направлен, куда-то вдаль.

На левой руке, женщина держала младенца. Обычного малыша, с весёлыми рыжими кудряшками, который лучезарно улыбаясь чему-то, так же, как и величественная матрона, смотрел туда, где далеко-далеко, огромная толпа народа, весело праздновала победу.

Степное воинство ликовало, расступаясь перед совсем ещё молоденьким берсеркером, мальчиком с виду, тожественно шествовавшим с огромным обоюдоострым топором на плече, держа в другой руке за волосы, отрубленную голову Великого Покорителя Мира.

Женщина на холме еле заметно улыбнулась, одними кончиками губ и мягким голосом, от которого земля под ногами пошла раскатистыми волнами, проговорила:

— Благодарствую тебе, Вал. Ты придумал хорошую сказку. Я осталась довольна.

Огромный, золотоволосый великан, в излучающих ослепительный свет доспехах, стоящей за спиной женщины, растянулся в довольной улыбке, пробасив громом небесным:

— Я тоже.

— Только я решила конец переделать, — уже обычным женским голосом, проговорило неземное существо, по мановению ока, превращаясь в обычную, не молодую, но очень красивую, а самое главное, абсолютно голую женщину, оборачиваясь к богу-собеседнику, который таким же волшебным образом, превратился в старичка, ростом, с едва выглядывающей головой, над высокой травой.

— Чё это? — возмутился старичок, округляя свои блюдца-глазки и принимающий, от обнажённой женщины, ребёнка, которого та, не спрашивая, сунула ему в руки.

— Хочу, — с наигранной капризностью, кинула ему в лицо женщина, уходя в другую сторону от галдящего празднования.

— Ты обещала мне их кровь! — сразу поняв, в чём заключается переделка его сказки, возмутился дедок, засеменив следом, параллельно отрывая ручонки мальца, от своей редковолосой шевелюры, вцепившиеся мёртвой хваткой и не желающий расставаться со своей любимой игрушкой.

— Обойдёшься, — в том же тоне осекла его уходящая в степное море женщина, даже не обернувшись, — он обещал нашего сына подарками побаловать и с чего это вдруг, я должна нашу крошку лишать такого удовольствия. К тому же крови, что там налили, тебе за глаза хватит.

— Это моя сказка, — не унимался дед, не успевая за быстро уходящей спутницей.

— Сказка твоя, концовка моя, — продолжала подзуживать его развеселившаяся женщина.

Обнажённая красавица уходила всё дальше и дальше от холма на север, а маленький дедок, смешно перебирая ножками, с мальчиком на руках, едва поспевал следом. И на всём пути, пока их можно было наблюдать с холма, в колышущимся море травы, они вели нескончаемую перебранку, каждый настаивая на своём и не желая уступать друг другу. Такие уж они: земля и небо…

Оглавление

Часть первая

  Глава первая. Она. Первый круг

  Глава вторая. Она. Круг второй

  Глава третья. Он. Побег

  Глава четвёртая. Она. Третий круг

  Глава пятая. Она. Четвёртый круг

  Глава шестая. Он. Касакская орда

  Глава седьмая. Она. Пятый круг

  Глава восьмая. Она. Шестой круг

  Глава девятая. Он. Боевой карагод

  Глава десятая. Она. Седьмой круг

  Глава одиннадцатая. Она. Восьмой круг

  Глава двенадцатая. Он. Рубежный терем

  Глава тринадцатая. Она. Предсказание

  Глава четырнадцатая. Он. Предсказание

  Глава пятнадцатая. Она. Дом родной

  Глава шестнадцатая. Она. Свадьба

  Глава семнадцатая. Он. Возвращение

  Глава восемнадцатая. Он. Куруш

  Глава девятнадцатая. Она. Семейная жизнь

  Глава двадцатая. Он. Царь Аншана

  Глава двадцать первая. Она. Слом судьбы

  Глава двадцать вторая. Он. Царь Персии

  Глава двадцать третья. Он. Победа

  Глава двадцать четвёртая. Она. Сказки Знающей

  Глава двадцать пятая. Он. Покорение Мидии

  Глава двадцать шестая. Он. Царь Мидии

Часть вторая

  Глава двадцать седьмая. Она. Матерь степей

  Глава двадцать восьмая. Он. Царь царей

  Глава двадцать девятая. Они. Воины нового поколения

  Глава тридцатая. Он. Вавилонский клубок

  Глава тридцать первая. Она. Высший круг

  Глава тридцать вторая. Они. Встреча

  Глава тридцать третья. Она. Тайный посланник

  Глава тридцать четвёртая. Они. Дикое поле

  Глава тридцать пятая. Он. Обречённый Набонид

  Глава тридцать шестая. Они. Испытания

  Глава тридцать седьмая. Она. Откровения Русавы

  Глава тридцать восьмая. Они. Присяга

  Глава тридцать девятая. Она. Ночная казнь

  Глава сороковая. Они. Проделка лешего

  Глава сорок первая. Он. Бессмысленная казнь

  Глава сорок вторая. Они. Дом родной

  Глава сорок третья. Она. С глазу на глаз

  Глава сорок четвёртая. Они. Терем

  Глава сорок пятая. Она. Кумление

  Глава сорок шестая. Они. Ловушка Калли

  Глава сорок седьмая. Он. Конец Набонида

  Глава сорок восьмая. Они. Сюрприз

  Глава сорок девятая. Они. Доклад

  Глава пятидесятая. Она. Царица — она и в степи царица

Часть третья

  Глава пятьдесят первая. Они. Дорога в неизвестность

  Глава пятьдесят вторая. Они. Крепость Эр-буй-ни

  Глава пятьдесят третья. Они. Неожиданный союзник

  Глава пятьдесят четвёртая. Он. Проверка

  Глава пятьдесят пятая. Она. Планы

  Глава пятьдесят шестая. Они. В осаде

  Глава пятьдесят седьмая. Он. Недосягаемый

  Глава пятьдесят восьмая. Они. Побег

  Глава пятьдесят девятая. Они. Последний бой

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg