«Ученик колдуна»

Ученик колдуна (fb2) - Ученик колдуна (Чернокнижник - 1) 1042K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Григорьевич Корчевский

Юрий Корчевский Чернокнижник. Ученик колдуна

© Корчевский Ю. Г., 2016

© ООО «Издательство «Яуза», 2016

© ООО «Издательство «Эксмо», 2016

Глава 1 Беда

Зима приключилась о нонешнем годе малоснежная, но морозная. В ближнем лесу от мороза деревья трещали, ломались. Деревенские в лес этот ходить побаивались, а куда деваться, если дрова для печи нужны? Если и заходили, то недалеко. Не зря лес Ведьминым называли. От опушки вглубь пройдешь сто шагов, начинают кривые деревья попадаться. Не от ветра кривые, изогнуты стволы берез и сосен причудливо, как будто великан баловался, узлом почти завязывал. Кто из смельчаков дальше в лес заходил, в страхе убегал. Сказывали после – голоса слышались, вой непонятный, леденящий душу, от которого волосы на голове встают и мурашки по телу. От деревни к лесу Козлиная падь ведет, тоже название не лучше.

Семья Первуши Фомичева в деревне самая бедная, потому как не обжились еще, переехали год как, бросив избу и налаженный быт. Перебрались в поисках лучшей доли, потому как налоги да оброки непомерные. А здесь, на границе Руси с Диким полем, землицы свободной полно, бери – сколько осилишь обработать. У отца лошаденка есть, трехлетний мерин по кличке Соп. Почему так назвали, отец и сам не знал. Ну не Васькой же, как козла вонючего.

На первых порах трудно было. Жилище себе обустроили убогое. Наполовину – землянка, наполовину – низкая изба. Детворы у отца трое, самый старший Первуша, да всего тринадцать годков ему, помощник пока слабый. Хворост для печи собрать, гусей пасти, мерина Сопа по борозде вести на пахоте – это по силам. А еще за младшими братьями присмотреть, чтобы в лес не убежали или в ручье не утонули. Ручей от жилища их недалеко, удобно воду брать. Чистый ручей, дно песчаное, неглубокий, но много ли малышне надо? Отец пахал землю, плотничал на стороне для заработка. Мать готовила, обстирывала, кормила скотину. Крестьянский труд – он тяжек, с утра до ночи, без выходных. Единственное время для послабления – это зима. Поля под снегом, пахать-убирать не надо, как и огород обихаживать. В такую пору лучше у печи сидеть, в тепле, малым братьям мастерить игрушки из дерева. Липа – дерево мягкое, режется хорошо. Отец зимой ложки из них резал, летом-то не до них. Первуша баклуши бил для заготовок, сам потом фигурки вырезал. Нравилось ему это занятие, так бы весь день и сидел. Тем более что выходить во двор особенно не в чем. Заячий треух один на троих мальчишек, зипун мать сшила, а с обувкой плохо. По зиме валенки бы хорошо, но для этого овцы нужны, шерсть. Летом ходили в лаптях с онучами, а зимой в заячьих поршнях. Из заячьих шкурок, мехом внутрь, шились короткие сапожки. Тепло в них было, но только быстро подошва снашивалась и по глубокому снегу не пойдешь. Зверье – зайцев, лис – ловили силками. За зиму, когда у зверья мех густой и теплый, удавалось поймать десятка три-четыре зайчишек и две-три лисы. Отец планировал по весне бортничать, летом мед собирать. Вокруг разнотравья полно, мед пчелы наносят душистый, сладкий. Детворе мед по вкусу, сыто делать. А взрослые сбитень делали, да нечасто, поскольку специи – перец, корица – дороги были. Лучше соли купить у проезжих торговцев или выменять, купцы за лисью шкурку фунт соли давали. А без нее никуда – и похлебка пресная, и рыбу не засолишь, не сохранишь.

В общем, жили, как все в деревне, своим трудом. Да только беда пришла, откуда не ждали.

Зимним вечером, когда все за столом сидели, ели толокнянку-затируху, снаружи крики послышались, конское ржание. Встревожились – что бы это могло быть? Отец из избы-землянки выскочил посмотреть. На улице вьюжит, через открытую дверь, что на ременных петлях висела, вмиг тепло выдуло. Зато отчетливо слышны крики. Отец сразу в жилье ворвался, схватил деревянные вилы, что у входа стояли. Лицо бледное, кричит:

– Татарва окаянная! Убегайте в лес!

И наружу выбежал. Татар боялись. Крымчаки периодически набеги делали. Но всегда летом, когда коням подножного корма избыток. А кроме того, мороз и снег не мешают коннице двигаться и еще полоняников русских к Перекопу гнать. Только раздумывать было некогда. Первуша как был в заячьих поршнях на босу ногу да в холщовой рубахе и портах, так и рванул на улицу. За ним мать и братья. А у избы отец едва сдерживает нападавшего всадника. Басурманин одолевает, конем теснит. К тому же сабля у него, отец едва успевает под удары вилы подставлять, от которых только щепки летят. Страх Первушу обуял, кинулся бежать в темноту, к лесу. За ним братья. В темноте падал не раз, слыша крики в деревне. Как и где братья и мать потерялись, не заметил в снежной круговерти и темноте. Остановился только у первых деревьев. В лес татары не заходили и не заезжали никогда. Степняки к простору привыкли, в лесу на лошади не разгонишься, к тому же ноги конские в барсучью нору угодить могут. А конь со сломанной ногой уже не помощник басурманину, а обуза, только в котел да на похлебку годится. Для татарина лошадь – и транспорт, и еда, даже печка в холодное время. Татарские кони неприхотливые, зимой копытами из-под снега прокорм добывают, сена никогда не видели. Небольшие ростом, мохнатые, выносливые и злые. Под седлом много верст пройти могут, а пахать не способны, поэтому на торгу в селах и городах вдвое дешевле наших стоят.

Первуша обернулся на деревню, да только не видно ее. Крики слышны едва-едва, звон железа. Татары при нападениях избы не жгли, ибо из соседних деревень и сел увидят, успеют жители в лесах укрыться. А еще – подмога из русских ратников с застав прийти может. Под покровом темноты, как тати, действовали. Да, по сути, разбойниками и были, грабежом жили, работорговлей.

Поперва холод не чувствовался, страх и напряжение всех сил не давали морозу проявиться. А постоял Первуша немного, замерзать стал. Далеко от опушки не уйдешь, заблудиться запросто можно. И еще – ведьм, нечистой силы боялся, не зря лес Ведьминым называли. Трясся от холода, как осиновый лист, ждал, когда утихнет все в деревне, уйдут татары. Тогда в избу вернуться можно. Брать-то у них особо нечего, бедная деревня, не должны басурмане надолго задержаться. Чтобы согреться, руками охлопывать себя стал, приседать. Да нет тепла, ветер под тонкую рубаху забирался, холодил тело. Через какое-то время носа и ушей не чувствовал, ладошками озябшими растирать стал. А потом и ноги занемели. Уселся под деревом, сжался в комок, заплакал. Себя жалко стало, братьев меньших, тятю и мамку. Крупной дрожью его било, потом вроде отпустило. Веки сами закрылись. Показалось – теплее стало. Не знал еще, что замерзает.

А в сибирской тайге замерзал такой же подросток, Петр. Только происходило это шесть веков спустя. Приехал из города на зимние каникулы к дедушке и бабушке, пошел на лыжах в соседний лес. А как завьюжило, проторенную лыжню и занесло. Поплутал, пока силы были, потом уселся за елью, в затишке. Должны же его искать? Сначала холодно было, прыгал, чтобы согреться, когда устал, съежился под деревом. Показалось – угреваться начал. Не знал, что так бывает, когда замерзать насмерть начинают. Да сжалилась судьба, переместила в другое тело.

Потом скрип снега рядом. Показалось или в самом деле? А вдруг волки? Сил веки поднять уже не было. Земля качнулась, показалось – как на волнах поплыл, закачался.

Голос над ухом низкий, надтреснутый:

– Как воробышек. Еще немного – и вовсе окоченел.

Потом ветер стих, тепло стало. Кто-то по щекам похлопал:

– Не спи, парень, не проснешься. Лучше попей моего варева.

Петр почувствовал, как его губ коснулась чашка, запахло травами. Мальчик сделал глоток, другой, ощутил, как в животе разлилось приятное тепло. Мужчина приподнял его за плечи, посадил на лежанке.

– Пей до дна, сам.

Чашка едва держалась в озябших руках, варево теплое, приятное. Мелкими глотками одолел всю. А мужчина уже ботинки лыжные с него стянул, костюм спортивный, рубаху.

– Лежи, сейчас мазью разотру.

Ох и вонючая мазь оказалась! Хуже того – щипать начало: руки, ноги, спину. Но после процедуры стал чувствовать пальцы рук и ног. А мужчина не унимается:

– Полезай в печь!

Испугался Петр. Рассказывала мама сказки, где нечистая сила детей в печь сажает. Ну так то в сказках, кто в них нынче верит? Хотя избенка маленькая, потолок низкий, непонятно, как он здесь очутился.

– Не, не полезу, – отказался он. Уж лучше на мороз.

– Где я тебе баню найду? А печь погасла, однако кирпич теплый, тебе согреться, пропотеть надо. С потом и хворь-лихоманка выйдет.

Вздохнул Петр. Убежал бы, как есть, нагишом и босиком, а где выход – не знает. Темно в избе у незнакомца, одна лучина только и горит. Подошел к русской печи, потрогал рукой. Кирпичи горячие, но не обжигают. Мужчина в печь сунул кусок войлока.

– На нем сидеть будешь.

Нехотя Петр в печь забрался. Ух как тепло, жарко! Вскоре тело потом покрылось. Капли крупные, на войлочную кошму падать стали. Периодически положение тела менял, чтобы руки-ноги не затекли. Тесно в русской печи, пожалуй, взрослый не уместится. Прогрелся каждой косточкой, каждой мышцей, невмоготу уже. Взмолился Петр:

– Дядька, вылезу я, дышать нечем.

– Коли невмоготу – вылазь.

Выбрался подросток. После печи показалось – не так и жарко в избе. Мужчина дал ему полотенце льняное.

– Оботрись и рубаху надень.

– Не моя то рубаха.

– Твоя от снега намокла, я сушиться у печи с портами повесил. А ты на печь полезай, сегодня там спать будешь.

Забрался Петр на печь, сон сморил быстро. А во сне незнакомые женщина и мужчина называют Первушей, улыбаются, руки к нему тянут. Не видел он, как незнакомец длань свою над ним простер, слова шептал. А проснулся вскоре вовсе другим человеком: тело свое, а душа чужая. Память чужая и привычки тоже, но как свои уже принял.

– Дядька, а как тебя звать? – спросил он.

– Колядой кличут.

Как услышал Первуша имя незнакомца, испугался. Слышал от деревенских об отшельнике, что в лесу Ведьмином жил. Разное о нем сказывали – колдун-де, нечисть ему помогает, однако людей лечит. Кому вывих вправит, кому зубы болящие заговорит, кому грыжу вправит. Цену за пользование не назначал, брал, что давали. Репу, рыбу, муку, сало. А кто нищ был и дать ничего не мог, не возмущался, не просил. Однако побаивались его люди. Некоторые божились, что сами видели, как из печной трубы его избы черти вылазили, другие говаривали, что Коляда сам по вечерам в филина превращался, прохожих до смерти пугал.

Коляда испуг Первуши приметил:

– Наговорили люди всякое, а ты не верь. Ложись и спи спокойно. Утро вечера мудренее.

– Мне к тятьке с мамкой надо, а то…

Не договорил малец, так и уснул на полуслове. Коляда дерюжкой его прикрыл. К утру избенку выстудить может. Вздохнул, на мальчонку глядючи. Слышал и видел он, как басурмане деревню грабили. Не за полоняниками пришли, не доведешь их по зиме до стойбищ татарских, за легкой добычей явились, а уж сколько душ невинных загубили при том – не счесть. Утром-то видно будет – остался ли кто живой?

Коляда на лавке улегся, лучину задул, послушал, как ветер за крохотным оконцем завывает, бросая в него пригоршни снега. Плохо придется тому, кто сейчас в дороге, али как мальчонка – в лесу, да в неподходящей одежонке. Покрутился маленько на лавке, да и уснул.

Зимой светает поздно, встал, как и привык, – со вторыми петухами. Да не было у него петухов, как и прочей живности, время по ним просто измерялось.

Печь затопил, благо запас дров в холодных сенях был. Снега в котелок набрал, в печь поставил, пусть растопится, сыто можно сделать, а еще, отлив в чашку малую, похлебку из кореньев и толокна.

Через маленькое, в ладонь, окошко, затянутое бычьим пузырем, начал пробиваться скудный свет. Похлебка уже сварилась, булькала. Коляда взял в руки тряпку, вытащил глиняную чашку из печи. Завозился на теплой лежанке Первуша.

– Вставай, солнце встало красное. Погодка скверная будет, примета верная. Проголодался, поди.

Первуша слез с печи. Присмотрелся к Коляде. Чего в нем страшного? Зря люди пугали, добрый дядька. Его, Первушу, нашел под деревом. Обогрел, у себя пристроил. И в печи не изжарил, как он вначале боялся. Первуша помялся с ноги на ногу.

– До ветру хочешь? Одежонку свою надевай, высохла. А поверх мою меховую жилетку, вона – у двери висит. Не то продует вмиг. И за стол пора.

Ух, холодно на улице. Ветер не утихает, хотя снег почти перестал идти. А мороз за нос и уши щиплет. Все следы к избе занесло. Как к деревне выбраться? Юркнул быстрее в избу Первуша. Позавтракать, подкрепиться надо, да и честь пора знать. К отчему дому бежать, небось беспокоятся тятька с мамкой. О родных бабушке и дедушке не вспоминал, как и не было их.

За стол уселся. Деревянная ложка так и стучала о миску.

– Куда торопишься? Есть не спеша надо, не дикий же зверь.

– В деревню надо, хватились меня.

– Вот с этим погодить придется. Сам проверю, тогда решим, как лучше.

– Так тятька с мамкой…

– Цыц! Слушай, что старшие говорят.

Толокнянка с кореньями да с лепешкой ржаной больно вкусна. Первуша доел быстро. А Коляда из горшочка сыто по кружкам разливает, горячее еще. Сыто – мед в кипятке да с приправами. Каждая хозяйка по-своему его делает. Кто сушеную малину для аромата добавляет, а кто листья чабреца или иван-чая. У Коляды сыто духовитое, сладкое. Первуша выпил не спеша. Дома такой вкуснятины не пробовал отродясь. Не пожалел меду хозяин, а может – наговоры особые знал.

– Полежи на печи, полезно тебе. А я деревню проведаю. Только из избы ни шагу, заплутаешь.

– Угу.

Коляда заячий треух надел, тулупчик овчинный, валенки. Огромный, толстый и неповоротливый стал в одежке.

– Не балуй тут, травы не трогай.

По стенам висели пучки трав на деревянных гвоздиках, пахло от них запахом незнакомым. На сытый желудок Первушу в сон потянуло. Влез на печь, угрелся и уснул. Как хлопнула дверь за Колядой, уже не слышал.

Отшельник вышел на опушку. Снежок хотя и редкий, а деревню рассмотреть не удается. Да еще и ветер колючий слезу из глаз давит. Обернулся Коляда – нет ли поблизости кого. Сзади деревья голые, впереди целина снежная, ослепительно-белая, до рези в глазах.

Присел, крутанулся, руки в стороны растопырив, сбив снежную пыль с елки, обернулся филином. Птица большей частью ночная, но и днем иногда увидеть можно. Большая, глаза круглые, а летает бесшумно, не то что голуби бестолковые, крыльями хлопают, внимание привлекают. Взлетел филин тяжело: с земли все-таки, не с ветки вспорхнуть. Да и к деревне полетел, набирая высоту.

Неприглядная картина открылась. Трупы – людей и домашнего скота – на дороге, возле изб. И ни одного живого, только мертвая тишина. От татар даже следа конского нет, снегом замело. Поднялся филин выше, направился к другим деревням, что по соседству. В Бродах, что на реке стояла, картина не лучше. Трупы, одна изба сгорела, еще дымком курится. Поодаль и левее Долгушиха. Название получила, потому как единственная улица вдоль речки шла, деревня длинная, долгая вышла. Избы целы, трупов нет. Стало быть – заметили пожар в соседней деревне, укрылись люди в лесу, уведя скот. Свиней с собой не брали, басурмане в пищу их не употребляли, вера магометанская не позволяла. А вот коров и лошадей вели, зачастую успевая запрячь в сани, на которых вся скудная поклажа и детвора. Тем и спасались.

Коляда даже крыльями не двигал, расправил, парил под порывами ветра. Сделал круг над лесом. Вон люди, живые все, коровы и лошади жуют сено, что в санях для подстилки лежало.

Но отшельника интересовало – где татары? Затаились в предвкушении нового нападения или ушли? Добыча-то с разоренных деревень не велика. Развернулся, набрал высоту. Зрение у филина великолепное, как у всех ночных охотников, и слух отменный. Пролетел над опустевшими деревнями, к полуденной стороне направился. Грунтовая дорога снегом занесена. Версту под собой оставил, пять, десять, а следов нет. Тревожно ему стало. Развернулся в закатную сторону. Там Рязань, город крупный, с крепкими бревенчатыми стенами, с ратниками княжескими. А в лихую годину рязанские мужики все, как один, на защиту своих земель вставали. Опять же, сомнение берет. Татарский отряд не велик, на город напасть не осмелится. Ноги оттуда можно не унести. Однако же – отрядец сей может быть частью крупного.

Опа! Кое-где следы полузаметенные конские увидел Коляда. Поторапливаться стал. А еще верст через десять, в Кабаньей балке, татар увидел. Сначала дымок узрел, а потом и самих басурман. Костры развели в низине, со стороны смотреть – и не видно. Греются у костров, в котлах походных говядину варят да кур. Для татарина мясо – главная еда, да чем жирнее, тем лучше, зимой не так мерзнешь.

Прикинул Коляда – сотни три степняков. Это уже серьезно. Предупредить рязанцев надо, благо застава порубежная недалеко. Летом-то, почитай, у каждого брода стоят, а зимой числом поменее на шляхах накатанных.

Заставу обнаружил верст через десять, пролетел мимо, опустился на дорогу в пустынном месте, обернулся из филина в прежнее обличье, к заставе направился. Приметили его, дружинник с коротким копьем-сулицей на дороге встал.

– День добрый, молодец! – поприветствовал его Коляда.

– И тебе исполать, прохожий.

– Татары числом три сотни впереди стоят, из Дикого поля пришли. Две деревни порушили, людей живота лишили. Передал бы ты своему десятнику: в Рязань скакать надо, князя известить.

– Да ну?! Сейчас все десятнику повторишь.

Дружинник на заставную избу побежал. Неуклюже, поскольку под широким тулупчиком броня латная, тяжелая. Как скрылся он, Коляда присел, крутанулся, филином обратился. Его дело – весть грозную передать, а уж дружинники сами решать должны. К князю скакать либо вылазку делать, самим убедиться. Только вылазка дорого обойдется. Не любят себя татары раньше времени обнаруживать. Дружинников стрелами калеными посекут, и вся недолга.

Первуша, пока Коляда отсутствовал, выспался. Чего в чужой избе бока отлеживать? Решил сбегать к деревне. Жилет меховой у двери висит, заместо зипуна будет. И заблудиться невозможно, по следам Коляды пойдет. Что-то долго чудной старик не возвращается. Оделся, опоясался веревкой пеньковой, что обочь двери висела, вышел из избы и попятился. В десяти шагах перед избой, прямо на следах от валенок Коляды, волк сидит. Огромный, серый, глаза зеленцой отливают. Оторопь Первушу взяла. Из избы выйти – зверь набросится. Лучше отступить. Прикрыл дверь, притих, в щелку посмотрел – нет волка. Пропал! И следов от волчьих лап нет, как будто причудилось ему. Но рисковать больше не стал. Разделся, на теплую печь залез. Случайно волк к жилью Коляды вышел или колдун такую охрану поставил? Решил спросить у дядьки, когда вернется. Не зря, наверное, люди про него разное говорят. А там – кто его знает. Лес-то Ведьминым прозывают, стало быть не Коляда главный в нем.

На крыльце ногами застучали, кто-то снег с валенок отряхивал. Первуша дерюжкой прикрылся, сделал вид, что спит. Но приглядывал через щелку.

Вошел Коляда. Усы и борода в инее, брови тоже. Отшельник тулуп снял, потер озябшие руки, к печи приложился.

– Все спать-почивать изволишь? Вставать пора.

Первуша вскочил:

– Да я не спал вовсе.

– Слушай. Был я в деревне, нерадостную весть тебе принес. Нет у тебя больше семьи.

У Первуши слезы на глаза навернулись. Как это нет? Куда тятя и мамка делись, братья его?

– Врешь поди, дядька, – насупился Первуша.

– Эх, малец, – вздохнул Коляда. – Зачем мне тебя обманывать? Вырезали-вырубили татары жителей, в живых никого не осталось.

– А как же я? – растерялся Первуша.

– Сирота ты теперь круглая, парень. Зачем из избы выходил?

Хоть и крепился Первуша, а рыданий сдержать не смог. Упал лицом на подушку, заплакал. На голову его легла тяжелая рука Коляды:

– Не стесняйся, поплачь, может, и полегчает.

Когда Первуша успокоился, Коляду спросил:

– А как ты узнал, дядька? Ну, что выходил я?

– Сам подумай.

– Волк сказал?

– Волки говорить не умеют. А ты думать учись. Дверью ты снег сдвинул с крыльца, вот я и догадался.

– Но волк же был?

– Был. Защитник он мой. Добрых людей или кто помощи моей ищет он пропустит и не покажется. А злых да с дурными намерениями отпугнет, а то и задрать может.

– Как ягненка в хлеву?

– Именно так.

Коляда уселся за стол, задумался. У Первуши на языке вертелся вопрос. Если у него теперь семьи нет, где он будет жить, что есть? Понимал – спас его от неминучей смерти на морозе в лесу Коляда. Отныне обязан Первуша спасителю, да отплатить нечем. Может хворост для печи из леса носить, дрова рубить, по хозяйству хлопотать – воды из ручья принести, посуду вымыть, другое что. Только согласится ли хозяин? Не знал – не ведал, что хозяин избушки сам ученика искал, руку приложил, чтобы отогреть да душу вложить почти в мертвое тело.

Коляда кашлянул:

– Поди сюда.

Первуша на лавку с отшельником рядом уселся.

– Предложение сделать тебе хочу, вьюнош. Ты ведь сирота и идти тебе некуда, так?

– Так, – кивнул Первуша.

– Коли не боишься меня, оставайся. Учеником к себе возьму.

– А что делать надо?

– Обучу травы да коренья знать, людей лечить будешь, пользу приносить. Человек – он заниматься по жизни чем-то должен. Кто-то пахать, сеять. Другой – бортничать или плотничать. Иные – торговать. Вот ты кем стать думал?

– Как отец, пахать, сеять, жать.

– Занятие доброе, выше хлеба на столе нет ничего. Но знания за плечами не носить, спину тяжестью не согнут. Не захочешь – сам выберешь себе дорогу, как вырастешь.

– Согласен я, дядька!

Коляда приобнял мальчишку:

– Вот и славно. Стар я, знания свои да умения передать кому-то должен. Сладилось у нас.

– Сколько же тебе лет, дядька?

– До десяти считать умеешь?

– Тятька научил.

– У тебя на каждой руке пять пальцев, на обеих – десять. Мне семь раз по десять.

– У!

Раздался скрип снега, потом стук в дверь.

– Открыто, входите! – крикнул Коляда и поднялся с лавки.

Встретить гостя сидя – проявить неуважение. В избу, окутанная клубами морозного воздуха, вошла женщина, закутанная в шаль поверх длинной, до пят, телогреи.

– Ой, беда у нас, Коляда!

– Не голоси, Марфа. Что случилось?

– Басурмане хозяина моего стрелой в руку ранили. Выдернуть стрелу пытались, да только древко сломали. Как бы огневица не приключилась.

– В лесу укрывались?

– Там, там, тем и спаслись. Сейчас в избы воротились. Не можно в мороз с детьми малыми ночь да день в лесу сидеть. Замерзли все. Избы выстыли, пока нас не было.

– А то хорошо домашняя живность – тараканы да блохи – вымерзла, чище будет.

Женщина завыла, бухнулась Коляде в ноги:

– Выручай, как же мне без кормильца с тремя детьми!

– Ты из Долгушихи?

– Из нее, родимый. Третья изба с левой стороны.

– Тогда погодь, соберусь.

Коляда собрал в туесок тряпицы чистые, какие-то мази, травы, сам оделся.

– Ты, Первуша, пока в избе сиди. Нет у тебя подходящей одежонки и обувки для такой погоды. Справим еще, дай время. В печи казанок стоит с вареной репой, поешь.

Хлопнул дверью и ушел. Хорошо сказать – посиди. Первуша почти весь день один сидел. Скучно и страшно. Недобрый человек не забредет, Коляда о волке-охраннике говорил. А вдруг нечисть какая? Лес-то Ведьминым не зря прозвали. На двери никакого запора нет. Первуша вытащил ухватом из печи чугунок, открыл крышку. Запах вкусный пошел. Одну репу очистил, съел. Сладкая! За ней вторую, третью. Вкусная у Коляды еда. Чугунок крышкой прикрыл, в печь вернул, пусть томится. Возвратится Коляда, а еда теплая.

За окошком смеркаться стало. От скуки Первуша зажег лучину от уголька в печи, стал разглядывать пучки сушеных трав, висящих на стенах. Иные снимал, нюхал, вешал на место. Ну и Коляда, видно, много знает, и память у него отменная, раз столько трав да корешков знает.

Снял один пучок, понюхал. Запах приятный, даже голова слегка закружилась, поплыла. И вдруг окрик Коляды от двери:

– Брось немедля!

Первуша испугался, бросил. Как же Коляда вошел, если Первуша не слышал? Отшельник тулупчик повесил, с пола пучок подобрал.

– Не знаючи – не трогай. Это терличь, рано тебе про ее силу знать, сначала другие изучи.

– Хорошо, дядька, как скажешь.

– Травка эта, отвар ее да с наговором, позволяет в любое животное али птицу на время превратиться. Без нужды не трогай, опосля узнаешь.

Коляда присел на лавку, потер озябшие руки.

– Марфа за исцеление мужа своего добрый кусок сала дала. Пшено у меня есть, завтра кулеш знатный сварим.

Кулеш дома у Первуши делали иногда, когда было из чего. Сытное кушанье и вкусное.

– Вот что, Первуша, завтра начинаем учебу. Мне тебе рассказать и показать много чего надо. А придет весна, вместе травы собирать да сушить будем. А теперь поужинаем да спать.

Первуша засуетился. Чугунок из печи достал, на стол перед Колядой поставил. Старик хмыкнул одобрительно, всю репу съел.

– Почивать давай. Лезь на печь, а я на лавке.

– На печи двоим места с избытком, поместимся.

– Так-то оно так, только в мои годы тепло не всегда пользу приносит.

Странно Первуше такие слова слышать. По его мнению, тепло всегда хорошо, лучше, чем холод. А еще хотел спросить Коляду, почему он перед трапезой не крестится, молитву не читает и в красном углу избы икон нет. Решил – потом спросит.

Первым утром встал Коляда, следом Первуша. Чай, не в гостях, теперь это и его изба. Дармоедов нигде не любят, помогать надо. До ветру сбегал, в чугунок снега набрал. Из сеней поленьев в печь подбросил. Когда растопился снег, а вода закипела, Коляда мешочек с пшеном достал, щедро сыпанул в чугунок две полные пригоршни, помешивать деревянной ложкой с длинной ручкой стал. По избе через время запах пошел. Когда пшено разварилось, Коляда попросил:

– Ты помешивай, я сальца порежу.

Коляда ножом настрогал промерзшего сала длинными тонкими ломтями, в чугунок бросил. Дух аппетитный из чугунка пошел, у Первуши спазмы в желудке пошли.

– Горячее сырым не бывает, – изрек Коляда, вытащив чугунок из печи.

А Первуша уже ложку приготовил.

– Не торопись, отрок, немного остыть должно, настояться.

У Первуши рот слюной полон, глаз от чугунка не отводит. Коляда на лавке напротив устроился.

– А скажи, дядька, почему ты не крестишься и «Отче наш» не читаешь? – осмелился Первуша.

– Бог у каждого в душе свой. Главное, истово верить и веру свою не предавать. А ходишь ли ты в Божий дом или нет, дело второе.

Первуша не понял ничего, но подумал – попозже поймет. Тем более кулеш поспел.

– Миски давай.

Мальчик принес миски, Коляда наложил каждому полную. Было непривычно. У них дома все ели из чугунка по очереди, черпая ложками. Отправил ложку кулеша в рот. У, какая вкуснятина! Заторопился. Коляда строго заметил:

– Не поспешай, никто еду не отберет.

Стыдно Первуше стало. Начал на Коляду поглядывать. Тот ложку в рот, ждут не спеша, и Первуша повторяет. Наелись досыта.

– Теперь приступим к учебе.

Первуша полагал, что Коляда станет про травы рассказывать, а он начал о разных органах у человека. Для чего глаза человеку, уши, руки, ноги, да какие болезни приключаются, да как распознать. Первуша раньше никогда об этом не задумывался. Глаза – глядеть, ноги – ходить. По младости лет болезни его не коснулись. Так – чихал иногда да сопли пускал, когда простужался, но это редко бывало. Мать в таких случаях малиной сушеной поила да в бане парила. Только баню натопить не просто. Пока воды в котел натаскаешь, дров принесешь да протопишь баню, полдня уходит. Потому мылись всей семьей сразу, впрочем – как все в деревне. И теперь слушал Коляду, открыв рот. Не обремененный знаниями молодой мозг впитывал каждое слово, как губка.

Сколько шли занятия, неизвестно. Коляда сам прекратил:

– На первый раз хватит. Начнем одежонку тебе ладить. Я буду делать, а ты смотри.

Вытащил из угла кусок плотной ткани.

– У купца проезжего две весны назад выменял. Я ему шкурку лисы, а он мне – ткань. Полагаю – тепло в ней будет. Давай мы тебя обмеряем.

Измерял веревочкой с завязанными на ней через равные промежутки узелками. Угольком сразу писал на скобленых досках стола. Первуша в первый раз увидел, как выглядит цифира. Коляда посмотрел на мальчика:

– Ты грамотен ли?

– Не учили родители.

– Плохо.

– Так у нас в деревне только староста умел читать.

Коляда хмыкнул:

– Непаханое поле. Считать не можешь, читать не умеешь. Ладно, поправим.

Ножом на столе по меркам Коляда разрезал ткань. Не сукно, но плотная. Из деревянного ящичка достал иглу, нитки, уселся сшивать.

– Ты смотри, Первуша, как делается. Потом сам такожды шить будешь.

Со штанами не заморачивались. Сами шили, кто побогаче – на торгу покупали. Штаны шили широкие, не по размеру. И худой их носил, и толстый, а не спадали чтоб, утягивали гашником – веревкой, вшитой в пояс. В повседневной носке ткани серые, черные. Для праздничной одежды – яркие, цветастые: голубые, красные, желтые. Иной раз человек выглядит как попугай – красная рубаха, синие штаны, желтый колпак на голове. Зато глаз радует.

Когда штаны были готовы, Коляда протянул их Первуше:

– Облачайся, полюбуемся. Не все тебе в портах ходить.

Такую обновку Первуша раньше не носил. Руки дрожали, когда надевал. Покрутился, повертелся.

– О! Добрым молодцем стал. Жаль, что зеркала нет.

Что такое зеркало и для чего оно нужно, Первуша не знал.

– Обувку тебе зимнюю еще надо справить, – покачал головой отшельник. – Да еще шапку, зипун или тулуп. Ноне ты для выхода из избы не годен.

За заботами вечер настал. Поужинали, спать легли. Следующим днем Первуша встал одновременно с Колядой. Сам печь затопил, принес снега в котелок, в печь поставил. Коляда смотрел с одобрением. Когда вода закипела, отшельник спросил:

– Кулеш понравился?

– Ага, так бы и ел все время.

Коляда усмехнулся:

– Каждый день, так через седмицу надоест. Ладно, вари.

А сам вышел. Первуша сначала растерялся. Потом вспомнил, что делал Коляда. Всыпал пшено, стал помешивать ложкой. Когда пшено разварилось, стало пахнуть, нарезал сало. Точно повторял все, что видел вчера. В чугунок накидал тонких пластинок розового сальца. Снова помешивал. Вроде бы готово. Отодвинул чугунок на край. Здесь не остынет и не переварится. Вошел Коляда:

– Запах хороший. Угощай.

Первуша рад стараться. Взяв тряпку, чтобы руки не обжечь, перенес чугунок на стол, миски поставил, ложки положил рядом.

– Все правильно сделал. Ну, попробуем.

Коляда ложку в чугунок запустил, перемешал, зачерпнул немного, положил в рот, закрыл глаза. Первуша следил за ним с замиранием сердца. Одобрит или поругает? Коляда кивнул:

– И я бы не сделал лучше.

Оба наложили по мискам, принялись за еду. Уже после Коляда распорядился:

– Лопату возьми в сенях, крыльцо от снега очисти.

Первуша в новые штаны облачился, натянул заячьи поршни, жилет надел. Вышел, а недалеко от крыльца волк сидит. Посмотрел на Первушу, зевнул лениво, отвернулся. Первуша осмелел. Снег убрал, даже некое подобие дорожки сделал. Раскраснелся, тепло стало. В избу зашел, а Коляда за стол приглашает:

– Учиться пора. Сытое брюхо к учению глухо. Размялся, проветрился, за дело пора.

Сначала занимались счетом. Коляда показал, как пишутся цифры, что означают, складывание и вычитание. С непривычки у Первуши голова к концу занятий кругом пошла. Коляда заметил, что Первуша устал.

– Теперь давай о травах поговорим. Да не о тех, что коровам в пищу идут, а о лечебных.

Сперва рассказывал, как собирать. Целая наука. Одни надо сорвать до восхода солнца, до сокодвижения, другие – в полдень, третьи уже в сумерках. И сушить только в тени, на ветерке.

– Для начала хватит. Одевайся, в лес идем.

Первуша обрадовался. Все лучше, чем в избе сидеть. Как только вышли, волк в лес ушел. Коляда шел по лесу:

– Это что за дерево?

– Любой знает – береза.

– У нее почки хворям помогают.

– А от чего?

– После расскажу. А это какое дерево?

– Елка.

– Ну, это очень просто. А это?

Первуша задумался. Береза – у нее ствол белый, не спутаешь ни с чем. Ель всегда зеленая, вместо листьев иголки. А как узнаешь дерево, если листьев нет?

– Дуб это, – усмехнулся Коляда.

И объяснил – по каким приметам узнать можно. Занятия шли день за днем, с утра до вечера, если не приходили просители. Кто болящий, а другие пришли снять порчу али на жениха приворот сделать. И каждый в благодарность туесок с маслом оставлял, либо узелок муки, либо кринку сметаны, даже раз куриную тушку принесли. Благо холодно, мороз, продукты не портятся. Коляда подношениям рад, ведь в избе второй едок прибавился. Первуша, когда болящие или просители приходили, взбирался на печь, лежал тихо, чтобы не мешать. Смотрел, впитывал, запоминал.

Если какой-то момент упускал, после ухода гостя переспрашивал. Коляда не ругался, объяснял подробно. Первуша уж и забыл, что когда-то, в первые дни, боялся Коляды. Люди разное говорили, а оказалось – вполне добрый дядька, болящим помогает травами да заговорами. Не далее как вчера больные зубы селянину заговорил.

Каждый день, с утра и до ночи, учился Первуша. Счет освоил. Буквицы выучил, читать мог, правда, медленно пока. А еще – травы. Как выглядят, чем пахнут, от чего помогают.

Солнце с каждым днем светило ярче, снег оседать стал, в воздухе теплом повеяло. Первуше больше на природе нравилось, чем в лесной избе Коляды. Но понимал – бесценные знания старик-отшельник ему передает.

Еще через месяц снег бурно таять начал, землю развезло, ни пройти, ни проехать. Ни купцы по шляху не ехали, ни селяне к Коляде не ходили. Ручейки в мутные, полноводные реки превратились. Однажды Первуша спросил Коляду:

– А куда волк делся? Уже седмицу его не вижу.

– Что ему сейчас здесь делать? Ни друг, ни враг по такой грязи пройти не может.

В такую распутицу в избушке жили, как на острове. Хорошо, у Коляды запасы провизии были – крупы, съедобные коренья, льняное масло, мука и соль. Месяц, пока не подсохло, продержались.

Потом заметно потеплело, подул ветерок, земля просохла, только в низинах было влажно и топко, так их обойти можно. В избу к Коляде сразу народ потянулся, страждущих скопилось много. Кто животом мается, кому грыжу Коляда вправлял, а кого от испуга заговаривал. В избе свежие продукты появились, селяне отдаривались продуктами собственного производства. Через седмицу поток посетителей иссяк.

– Пойдем по лесу пройдемся, – сказал утром Коляда.

Воздух в лесу чистый, ароматами напоен. Почки набухли, кое-где уже лопнули, нежные листики проглядывают. На возвышенных местах, где земля прогрелась, подснежники появились. Возле одного из старых, трухлявых пней Первуша змею заметил: лежала неподвижно, на солнце грелась. Отпрянул в сторону.

– Чего испугался? Выползок это. Змея из старой шкуры выползла, потому как выросла, старая шкурка мала стала. У змей зрение плохое, она твое приближение всем телом чует, как земля дрожит. Не хочешь ее беспокоить – замри на месте, она тебя чувствовать не будет, уползет.

– Боюсь я этих ползучих гадов! – наморщился Первуша.

– Когда идешь – под ноги смотри, а также на низкие ветки. Змеи иной раз на деревья заползают.

– Укусить хотят?

– Больно ты им нужен! За птичьими яйцами лазают. По весне птицы гнезда вьют, а для змей яйца самое лакомое кушанье.

– Мерзость какая!

– Не скажи! Высушенный змеиный яд, коли в пропорции нужной с жиром смешаешь, отличное средство от болей в суставах али когда поясницу скрутило. Отрубленная змеиная голова хороша как оберег двора. Чуют змею дикие звери, стороной обходят.

Много чего рассказывал Коляда об увиденных травах. Когда обратно шли, Первуша отважился задать вопрос, мучивший его давно:

– Скажи, дядька, только без обиды. Ты не колдун?

– Я? – удивился Коляда. – Нешто я похож? Видел ли ты, чтобы я зло кому творил? Людям помогаю за мзду малую, да ты сам видел. Вот Пахом-мельник, что за Долгушихой на хуторе живет, тот чернокнижник, его опасаться надо.

– А что такое «чернокнижник»?

– Человек, который читает книги о колдовстве, чертей или нечистую силу себе в помощь призывает.

– Как же колдуна от обычного человека отличить можно?

– Взгляд у него особый, а еще – папоротника он боится, уходит сразу. Да много чего, не только папоротника. Еще перекати-поле или плакун-траву.

– Ты мне их не показывал.

– Время не пришло. Нет их сейчас в лесу. А как появятся, обязательно покажу. Летом будут, ближе к концу.

– Дядька, а ты сам нечистую силу видел?

– Встречался, было дело. Ты думаешь, почему в лесу нашем деревья кривые?

– Ведьминым его называют.

– Правильно, потому как Баба-яга сюда на шабаш иногда является.

– Да ну!

– Вот тебе и да ну. Да не одна.

– Как же она тебя не тронула?

– Круг ножом вокруг себя очерти да произнеси «чур меня». Рядом вертеться будут, а через черту не перейдут.

– А леших, домовых, банников или водяных встречал?

– Прячутся они от людей, не показываются. Ты к ним спокойно относись, в их владения не вторгайся, и не тронут. Вечером домовому угощение приготовь, в углу поставь, так он пакостить не станет, о недруге предупредит.

– Все же стремно с нечистой силой общаться.

– Где ты только таких слов нахватался? Не от меня, это точно. А насчет нечистой силы – не используй ее и сам чист будешь.

Некоторое время шли к избе молча.

– Первуша, вот ты о чем мечтаешь?

– Поесть, хорошо бы кулеша с салом.

– Я не об обыденном. Вот вырастешь, недолго ждать, годков пять всего. Что делать будешь?

– Как и ты – людей пользовать, добро приносить.

– Похвально.

– А еще крымчакам отомстить за семью мою.

Коляда аж крякнул:

– Эка! Что ты один можешь против орды?

– Подрасту – придумаю.

– Ну-ну, прапор тебе в руки и божья помощь.

Прапором называли знамя, стяг. У князей он черным был, с ликом Иисуса из Назарета.

– Отец как-то говорил: долг платежом красен. Вот и я должок вернуть хочу.

– Отомстить.

– Хоть бы и так.

– А Иисус велел обидчиков прощать.

– В его время татар не было.

Коляда только головой от удивления покрутил.

Это же надо, как рассудительно отрок отвечает. С того дня каждое утро в лес выходили. Понемногу вдвоем собирали почки березовые, травы, только-только появляющиеся из земли.

Как-то Коляда к болящему ушел, причем Первушу не взял. Первуша травы перебрал, что днем собрали, в небольшие пучки связал, повесил на веревочке сушиться. Потом приятное дядьке сделать решил – обед сварить. Чугунок с водой согрел, репу порезал в кипящую воду бросил, капусту потом нашинковал – и в котел, да разных трав ароматных по паре листочков. Как похлебка сготовилась, в сторону чугунок отодвинул. Не перекипит, но и не остынет. Яиц сварил, каждому по паре. Не далее как позавчера девица за наговор десяток яиц принесла. Уселся, довольный собой. Все время не зря провел.

Дверь без стука отворилась, вошла молодица лет тридцати. Лицо – кровь с молоком, телом крепка, одета не по-весеннему, в яркую поневу. Такую одежду летом носят. Почти пропела от порога:

– День добрый!

– И тебе того же, – кивнул Первуша.

Не понравилась она ему сразу. Не постучала, тем самым не проявив уважения к хозяину, да и глаза нехорошие, пронзительные, так и шарят взглядом вокруг.

– Хозяин где? – стала расспрашивать незваная гостья.

– К болящему ушел, возвернуться вот-вот должен.

– Так я подожду. Ты кто будешь?

– Ученик его.

– Чем у тебя так пахнет? – потянула носом молодица.

– Похлебкой.

– Мог бы гостью угостить.

Сказала требовательно, не попросила. Таких гостей в избе у Коляды Первуша еще не видел. С каждой минутой гостья нравилась ему все меньше и меньше.

– Хозяин придет, у него проси. Я лишь ученик, не хозяин в избе, – ответил Первуша.

– Как тебя звать, отрок?

Предупреждал Коляда – не называть имени первому встречному-поперечному. Вспомнил о том Первуша, назвался Иваном. Молодица поморщилась. Первуше на миг показалось, что не белые ровные зубы у нее показались, а желтые клыки. Нехорошо на душе стало. Ни Коляды нет, ни волка у порога. Тот бы непрошеную гостью не пустил.

Молодица прошлась вдоль стены, Первуша сразу по звуку опознал – хозяин возвращается. Коляда вошел, увидевши гостью, нахмурился:

– Зачем явилась, Кумара?

– Тебя проведать, давно не виделись.

– Я по тебе не соскучился, век бы тебя не видел.

Таких слов по отношению к гостям Коляда не говорил никогда.

– Фу, какой ты! Нет чтобы с женщиной поговорить. И отрок твой Иван такой же негостеприимный.

И тут произошло превращение. Кожа на лице молодицы стала усыхать, появились морщины. Изо рта появились два торчащих клыка, нос сгорбился, крючковатым стал. А потом вместо поневы какие-то лохмотья появились. Крутанулась Кумара на одном месте, обратилась в облако дыма да в печь, вылетела через трубу. Первуша не видел, как снаружи из трубы зола полетела, потом дым повалил. Да не струйкой вверх, а закрутился коленцами замысловато да истаял без следа.

Первуша такие превращения в первый раз видел. Честно говоря – испугался. Одна надежда на Коляду была. Отшельник посмотрел на мальчика:

– Испугался?

– Есть немного.

– Ведьма это, не молодица, Кумарой звать. В здешнем лесу обитает, оттого все деревья гнутые. Считай – знакомство свел. То, что имени настоящего не сказал, – молодец. Иначе порчу навести могла. Никогда не позволяй даже волоса со своей головы али бороды взять.

– Я и подумать не мог. Молодица вошла, думал – болящая или просить заговор явилась. А оно во как обернулось.

– Легким испугом отделался. Нож всегда при себе имей. Заподозрил только, сразу круг ножом и «чур меня».

– Да помню я. А почему волка нет? Он бы не пустил ее на порог?

– Сложно сказать. Волк-то сразу бы учуял, только он против людей способен противостоять. А она – нечистая сила, волк вреда ей не причинит. Скорее она сама его во что-нибудь превратит. Скажем – в пень трухлявый.

– Неуж так сильна?

– Против обычных людей, не сведущих в защите, да против скотины – конечно. Ночью мертвецов из могилы поднять, их руками скот передушить или иную пакость учинить способна.

– Мерзость какая!

– Осторожен всегда будь. Они любое обличье принимать могут – ребенка, мужчины, животного, даже предмета.

– Что – пуговицы даже?

– Нет, сообразно телу. Бревна или камня. И еще важная примета. Нечистая сила отражения не имеет. Вот ты купался в стоячей воде? Скажем – озере или пруду?

– Купался с мальчишками.

– Когда ветра или волн нет, можно себя видеть на воде. А нечисть ни в воде, ни в зеркале не видна. Рядом стоит, а отражения нет – как пустое место.

– Коляда, а давай зеркало купим, пусть маленькое?

– Я бы не против, но больно дорогая безделица.

– Почему безделица?

– Смотреться только в нее. Это богатые любят.

– Сколько же стоит?

– Никак купить хочешь?

– Хочу.

– Лисьих шкурок так десятка два надо отдать. Да и то зеркало бронзовое будет, полированное. А уж ежели стеклянное, так куницы десятка три, потому как заморские.

Первуша не унимался:

– Размером с ладошку если?

– Вот прилип как репей. Не знаю. Со дня на день обозы купеческие пойдут из Крыма на Москву, узнай у торговых людей.

Первуше не красоваться надо. Уж больно неприятным было первое знакомство с нечистью. Руку на сердце положа – испугался задним числом. А коли средство хорошее опознать нечисть есть, почему не воспользоваться? И шкурки были. Зимой силки ставил рядом с избой. Лисицы не попадались, но десяток зайцев и енот нашли свою погибель. Коляда планировал выменять их на запасы пропитания – крупы, муку.

Как потеплело да земля просохла, Первуша на ручьях и реке сети стал ставить. Свежая рыбка – хорошее подспорье к столу, а коли улов богатый был, так потрошил, солил густо, вывешивал сушиться. О коптильне горевал. У них в семье была. Как избыток рыбы, так в коптильню. Прокоптится рыба дымком – вид золотистый, пахнет вкусно. Такую рыбу выменивали на продукты, иной раз сами ели. Собрать камни в лесу можно, только из чего раствор делать? Первуша как-то советовался с Колядой, думал глину использовать. Не одобрил отшельник. Высохнет глина от пламени и жара, потрескается. На извести и куриных яйцах надобно, а где их взять?

После того как сети ставил, на опушку леса выбегал, к дороге. Всматривался в даль – не тянутся ли купеческие обозы? Нет, не видать. То ли рано, то ли другой дорогой едут.

После постановки сетей с Колядой ходили по лугам, по лесу. Целебные травы искали, съедобные растения вроде дикого лука. А летом грибы пошли. Коляда собирал все, не брезговал мухоморами и бледными поганками. Учил Первушу, как грибы различать, что можно есть, а что нельзя. Первуша удивлялся:

– Сам говоришь – поганки есть нельзя, а собираешь. Вон у избы – целая веревка мухоморов и поганок сушится. А зачем?

– Для нечисти. Погоди немного, на Ивана Купалу ведьмы шабаш устроят, да всякие мавки и лешие соберутся. Для них такие грибы – лучшее угощение.

– Зачем их угощать – привечать? Мерзкие они.

– Враждовать с ними не надо, как и дружбу водить. А нагрянут – угостил несъедобной дрянью, они довольны, не пакостят.

Коляда старался не конфликтовать ни с кем. Однако обидчикам спуску не давал. Однажды Первуша сам видел. Через речку мост деревянный, узкий. Они вдвоем на него взошли, уже почти миновали, как с другой стороны мужик на подводе въехал. Кнутом щелкнул, заорал:

– Уступи дорогу, голь перекатная!

А как уступить, если телега во всю ширь моста? Коляда ругаться не стал – пустое дело. Вернулся назад. Мужик проехал, изгаляясь, кнутом шапку с Коляды сбил, ухмыльнулся. Отшельник вслед бросил:

– Над стариком да малым изгаляешься. У всякого дурня ума хватит, да твоя пустая голова пострадает.

Мужик услыхал те слова, обернулся, крикнул:

– Мели, Емеля, твоя неделя!

А как обратно шли, недалеко от моста этого мужика встретили. Один идет, без лошади и телеги. Вид понурый, голова опущена.

– Что не весел, голову повесил? Ай беда какая? – осведомился Коляда.

– Разбойники напали, отобрали лошадь и телегу с добром, а самого кнутом отхлестали.

Мужик в доказательство рубаху задрал, спиной повернулся. На коже рубцы красные, свежие.

– Ай-яй-яй! Нехорошо как. Ты в церкви свечку Николаю-угоднику поставь, что жив остался. А в следующий раз язык попридержи, не то вместо головной боли головушки-то вовсе лишишься.

Мужик вместо сочувствия и жалости нравоучение получил. Когда он скрылся из вида, Первуша спросил:

– Это ты ему напророчил и сбылось?

– Не, тати без меня появились. Видение было.

– Почему мужика не остановил, когда он по мосту ехал?

– Не поверил бы. А так – урок получил.

– А вдруг убили бы его?

– В видении того не было.

Первуше интересно стало. Раньше Коляда ни про какие видения не говорил. Был разговор, что после того, как съешь немного сушеных мухоморов, бывают видения. Причем видится то, чего в обычной жизни не бывает. А посему такие грибы есть нельзя, в бреду мухоморном можно совершить поступки, о которых потом жалеть долго придется, иным – всю жизнь. Тогда почему у Коляды без всяких грибов видения бывают, а у Первуши – нет? Приглядывать за отшельником отрок стал. Раз Коляда сам не говорит, стало быть, время не пришло, но интересно очень, любопытство раздирает. Причем осторожничал. Если заметит Коляда, нехорошо выйдет, вроде как выведывает то, что знать не положено. Две седмицы осторожничал, пока выведал. И получилось обыденно. Утром до ветру вышел, а после росой с трав умыться. Коляда сказывал – для здоровья полезно, особенно девкам да молодицам. Вернулся в избу, в сени вошел, а Коляда приговаривает что-то. На ногах у Первуши заячьи поршни, шаг легкий, бесшумный. Замер отрок в сенях, к щелке дверной припал. Коляда же за столом сидит, толстенную книгу открыл, смотрит на листы. Потом заклинание говорить стал. Первуша в слух обратился, дыхание затаил. Нехорошо подслушивать и подглядывать за учителем, но уж больно хотелось узнать, что за видение такое?

– Заклинаю старыми богами вещую книгу, – бормотал Коляда почти шепотом, но Первуша отчетливо слышал каждое слово. – Откройся, покажи, что день грядущий несет.

Видимо, что-то в книге было занятное, потому что Коляда впился взглядом, даже моргать перестал. От листов исходило слабое сияние, сравнимое с лучиной. Потом сияние, бледный свет померкли. Коляда вздохнул, поднялся, поднял руку вверх, приподнял доску, в образовавшуюся щель положил фолиант, предварительно завернутый в чистую тряпицу.

Первуша шумно выдохнул.

– Ты уже здесь? – вздохнул Коляда.

– Да, учитель, вернулся.

– Тогда садись, завтракать будем.

Глава 2 Ученик

Несколько дней Первуша не мог дождаться, когда Коляда уйдет. Когда отшельника пригласили в Долгушиху снять порчу со скота, Первуша вышел на крыльцо, вроде как проводить. Едва Коляда скрылся из вида, Первуша притащил из сеней чурбачок, встал на него, ибо не доставал со своим ростом до потолка. Толкнул одну доску, другую, лишь третья легко подалась. Первуша на цыпочки встал, пошарил рукой, пальцы наткнулись на сверток. Потянул на себя. Ого, тяжелый фолиант, фунтов пять-шесть. Находку на стол уложил, трясущимися руками холстину развернул. На обложке из телячьей кожи разные лики – мужчин, женщин, да незнакомые. Осторожно, бережно начал перелистывать страницы. На каждой – картинка, или, иначе, парсуна. Наткнулся на изображение татар на конях. Ошибиться он не мог, такого же – скуластого, с раскосыми глазами – он видел в своей деревне, когда тот на отца нападал. Колебался немного, понимал, что Коляда книгу не зря прячет, не хочет Первушу с ней знакомить, видно, пора не пришла. Но не удержался. На крыльцо выскочил – не возвращается ли Коляда? Не видно. Уселся на лавку. Память хорошая, не обремененная многими знаниями, быстро припомнил, что Коляда говорил.

Сам произнес заклинание. Несколько мгновений ничего не происходило, потом от страницы слабое свечение пошло, а парсуна ожила. В испуге Первуша отпрянул было. Невидаль небывалая! Неживое, а парсуна двигается. С десяток степняков на конях по снегу, по заметенной грунтовой дороге скачут. Первуша взглядом впился, так же как и Коляда. А татары к его деревне подъезжают. Деревню он сразу узнал, чай, год в ней прожил. Вот уж их полуземлянка-полуизба. Отца видно, как навстречу татарину выскочил с деревянными вилами. Первуша дышать перестал, боялся каждую деталь пропустить. Себя увидел со стороны, как убегал полуодетый в лес, братьев своих. Временами густо идущий снег, да с ветром, видение закрывал. Тогда Первуша от досады и возбуждения кулаками по столу стучал. А потом на странице увидел, как конный татарин братьев его догнал. Соскочив с коня, кожаным ремешком связал обоих, перекинул через круп коня позади седла. Видение на странице к их жилью вернулось. Первуша вскрикнул, как от боли. На снегу окровавленный отец лежит, а у входа мать. Мертвая, раскинув руки, как будто вход в избу пыталась закрыть.

Первуша хоть и крепился, а слез удержать не смог. От горя захлопнул книгу, в ткань завернул. Утерев рукавом рубахи лицо, уложил книгу на прежнее место, доску прикрыл. Усевшись на лавку, зарыдал. Через время спохватился: Коляда скоро вернуться должен, чурбак увидит в избе.

Подхватился, деревянный обрубок в сени отнес. Окинул взглядом избу. Вроде все в порядке. Стало быть, не вся его семья погибла. И сам он уцелел, и братья его. Только где они сейчас, живы ли? Занятная книга, знать бы еще, как обращаться с ней. У Коляды не спросишь. За волосья оттаскает или уши надерет. Однако потом, когда учитель уйдет, можно снова попробовать узнать, где братья. Отца с матерью уже не вернешь, а братьев можно. Как он это сделает, не знал. Но надежда возродилась. Повзрослеет, заработает, за деньги рабов из плена выкупить можно. Слышал о таком, говаривали в деревне. А не случится – выкрасть. Не знал он, что выкрасть можно, а вернуться почти невозможно. По всей степи дозоры крымчаков шастают. Пропускают купеческие обозы, по Ясе еще со времен Чингиз-хана трогать и грабить торговых гостей запрещалось под страхом смерти, как и служителей церкви, юродивых. Для остальных требовалось предъявить пайцзу, своего рода разрешение на проезд. Но главное – он теперь знал, для чего жить.

А когда возвращал Вещую книгу на место, нащупал еще один сверток, но побоялся брать. По времени Коляда скоро возвратиться должен; если обнаружит, что Первуша хозяйничал, может осерчать, даже выгнать. Учителем своим Первуша дорожил. Мало того что Коляда спас его от неминуемой смерти в зимнем лесу, так еще приютил, поил-кормил, уму-разуму учил. Первуша был учителю благодарен и не хотел, чтобы учитель был на него в обиде. За добро положено отвечать добром.

Но все же хоть и открыт был Коляда и добр к ученику, а кое-какие секреты имел. Первушей же двигало любопытство. Коляда знал много, и ученик хотел перенять от него знания. Он понимал, что ни отец с матерью и никто другой окрест не смог бы дать ему и толику тех знаний, которым его обучил отшельник.

А Коляда учил – то лозоходству, умению находить с помощью лозы в руках водные источники под землей. Наука нужная. Прежде чем селянин колодец рыть начнет, зовет Коляду. Тот пройдется с ветками лозы по двору, точно место укажет. И ни разу не обманулся. Там, где копали, вода близко к поверхности подходила.

Да обмолвился как-то, что этим же способом клады искать можно.

– А чего же тогда без денег сидим? – удивился Первуша.

– Зелен ты еще и глуп.

Но рассказал. Если деньги или другие ценные вещи зарывали для сохранности в землю, то называли кладом. Для того чтобы клад случайно не нашли, клад запирали заклинанием. Такие клады охранялись кладовым духом. Кто без знания заклинания на клад случайно натыкался, того кладовик губил. Обойти заговор можно было, лишь сорвав цветок папоротника на Иванов день, иначе – 24 июня, прозываемый еще в народе Ивана Купалы, а в христианстве – Иоанна Предтечи. В эту ночь язычники приносили богу Купале жертву купанием. Праздновали этот день еще в Древнем Риме, в Европе. Причем, как заметил Коляда, все травы, собранные в эту ночь, имеют особую чудодейственную силу.

– Так что, если не хочешь себе беды нажить, не ищи чужие клады, – подвел итог беседы Коляда.

– А если нашел? – не унимался Первуша.

– Экий ты настырный. Тогда скажи: «Чур! Чур! Свято место, чур, божье да мое». Потом шапку с головы скинь. Стало быть, голову свою в залог оставляешь, что никому о кладе не поведаешь. И проговори обязательно: «Чур, рассыпься!»

Через несколько недель, когда Коляда ушел в деревню, Первуша все же не удержался, проверить решил – что там за сверток рядом с Вещей книгой лежит. Снова чурбачок из сеней притащил, доску на потолке приподнял, рукой сверток нащупал и извлек. На стол бережно уложил, тряпицу развернул. Шевеля губами, прочитал буквицы. «Библия». О! Удивительно сие! Коляда при Первуше ни разу в церковь не ходил, о Боге не говорил, а Библию на чердаке держит. Первуша осторожно полистал книгу. Листами читал. Да так увлекся, что не заметил, как время пролетело. Спохватился, когда солнце через оконце в избу заглянуло – так в полдень бывало. Книгу снова в тряпицу обернул, вернул на место.

Бросился обед готовить. Когда Коляда уходил по делам, все хозяйственные дела на Первушу ложились. Приготовил похлебку грибную. Белые грибы по сытости и пользе не хуже мяса, даже запах очень аппетитный. И еще иван-чай заварил, медку добавил. Почти сыто получилось.

А тут и Коляда пожаловал. Да не пустой, за труды свои селяне щедро одарили. Большой и душистый каравай хлеба пшеничного, большой шмат сала да крупы-гречихи фунтов пять. Неплохой прибыток.

Коляда носом потянул:

– Вкусно пахнет! Дай угадаю: грибы белые в похлебке и иван-чай с медком.

– У тебя нюх, дядька, как у зверя дикого!

– Поживи с мое, – отмахнулся Коляда. – Накрывай на стол, полдничать будем.

Пока Первуша с чугунком и мисками суетился, Коляда хлеб порезал на крупные куски. По избе хлебный дух поплыл, ноздри защекотал. Давненько Первуша свежего хлеба не вкушал. Они с Колядой иной раз пекли лепешки, но это не то совсем.

Приступили к трапезе. Вкусно. И похлебка хороша, а хлеб можно и один есть такой аппетитный. Обед сытом запили. Первуша и спроси отшельника:

– Дядька, а ты в распятого Христа веришь?

Благодушие после сытного обеда с Коляды вмиг слетело. Брови нахмурил, в глаза Первуше уставился:

– У каждого человека вера своя. Ты же веришь, что утром солнце взойдет.

– То другое. Солнце всем видать.

– Думаешь, если Бога не видно, то его нет?

– Тогда почему в церковь не ходишь? Отец и матушка перед едой молитву читали «Отче наш».

– Бог у каждого в душе. А священники всего лишь посредники между людьми и Богом. Давай договоримся: пока в лета не войдешь, о Боге ни слова.

Первуша кивнул. Что ему еще оставалось?

Чтобы спорить, надо самому знать много. Он всего лишь ученик. Только непонятно ему, кто Коляда. В деревне колдуном называют, один раз даже слышал брошенное в спину: «Чернокнижник!» А какой из Коляды чернокнижник, когда такой книги в избушке нет. Библия есть и Вещая книга, так они цвета не черного. По мнению Первуши, колдун злым должен быть, а Коляда людей лечит, скот. Какой же он колдун? Сами селяне обзывают, сами же помощи просить ходят – непонятно.

Через две седмицы дошел черед до изучения трав ядовитых. Про волчьи ягоды Первуша с юных лет знал. Соседский мальчонка отравился, мучился долго, но выжил. Коляда цикуту показывал, вех называется. Дал понюхать.

– Чем пахнет?

– Вроде сельдереем.

– Правильно. Почти все травы свой запах имеют. Смотри на цветки, на плоды, на листья, нюхай. Тогда не отравишься. Хуже, когда в пищу или питье подсыпать могут сушеные листья в виде порошка или отвара в питье. Горечь во рту появится, боли в голове и животе, холод во всем теле, потом падучая бить начнет, и смерть наступает.

Первуша не знал, что на Руси столько ядовитых растений. Коляда выложил на стол пучки трав, причем брал не голыми руками, а тряпицей.

– Запоминай. Это болиголов, пахнет мышатиной. Ну, это ты знаешь – волчьи ягоды, или сонная одурь. А это – ворожея-ягода, она всегда одна на растении, иссиня-черная. Обрати внимание на черемицу. Самая быстрая смерть от нее. Через три часа от силы – остановка сердца. А самая долгая и мучительная смерть от клещевины – седмицу отравленный болеть будет: кровотечения отовсюду, потом дышать человек перестает. А это волкобой, его еще прострелом называют или голубым лютиком. Пахнет хреном. Стой! Не нюхай даже! Даже запах ядовит, потому в избе не храни, в амбаре либо в сенях. А это дурь-трава, или собачий мак, в народе беленой называют. Запах отвратительный, гнильем пахнет. А вот эту траву сам назвать можешь?

Видел нечто похожее Первуша раньше, отец показывал, когда жив был.

– Дурман-трава?

– Точно! Еще есть, но смертельно опасные только эти.

Коляда битый день рассказывал, где растут, когда собирать, как остерегаться, как настои и отвары делать, какие противоядия применять. К вечеру у Первуши голова кругом пошла. Спать лег без ужина, а утром спросил у Коляды:

– Зачем мне про злопакостные травы знать? Сам говорил – добро людям нести надо.

– Говорил, – не стал отказываться Коляда. – Только и люди разные есть. Знания могут пригодиться. Но главное – дети по незнанию травятся. Ты по признакам определить должен – воронью ягоду он съел или волчью? Позавтракаем, про ядовитые грибы расскажу.

Оказывается, травы и кустарники, несущие смерть, еще не все. Грибов тоже оказалось множество, а не только мухомор да поганка.

Третьим днем Коляда поведал о травах, применяемых для разного рода превращений, – белоголовнике, адамовой голове, плакун-траве, чертополохе, полыни, терличь, руте. Эти травы Первуше интересней. Не смерть несут, облик другой, но для превращений надо знать заговор.

После ядовитых трав пришел черед ядовитых тварей – пауков и змей.

– Первым делом при укусе змеи яд из раны отсоси. Только не глотай, сплевывай и рот полощи обязательно. До чистой крови соси. Язык и губы от яда неметь будут, не обращай внимания, отойдет. Но промедлишь чуть – умрет человек в муках.

Чем больше Первуша узнавал об окружающем мире, тем осторожнее становился. И лес, и луг, и река не всегда безопасны, смертельная неожиданность под каждой корягой или в дупле дерева прятаться может.

Прошел год. Первуша повзрослел, подрос. В природе похолодало, опали листья, зарядили дожди, а потом и мороз ударил, снег принес. Сугробы сразу по пояс навалило, ни пройти, ни проехать. Движение замерло. Санный путь еще торить надо, а реки не встали. Льдом покрылись, но тонковат еще лед. Как окрепнет, около пяди толщиной будет, тогда селяне на лошадях с санями по рекам поедут. Путь получается гладкий, не то что ухабы на дороге. Одно опасно – на промоину нарваться. Они в тех местах бывали, где со дна ключи били. Кто постарше, поопытней, поглазастее, те места гиблые примечали, на деревьях зарубки делали, чтобы со льда их видно было.

Хорошо, припасы на зиму Коляда с Первушей сделали. Муку да крупу припасли, сальца бочонок, рыбы сушеной, соленой и копченой. Это уж Первуша расстарался. А еще соль и перец в запасе, да коренья съедобные, да фрукты сушеные. Груша-дичок да яблочки, а еще орехи лесные, репы мешок да лука столько же. Самые морозные месяцы, январь да февраль, в избе переждать можно, в тепле. Знай только дрова в печь подбрасывай. Пока похлебка в печи варится, сама русская печь прогревается, избу греет. С морозами и снегом снова волк у избы объявился. Сначала Первуша следы обнаружил, а на второй день волк показался. Показалось отроку – шкура на загривке у зверя поседела. О волке Коляду спросил:

– Сколько же весен он у избы сидит?

– Полагаю – не меньше пятидесяти.

Года по веснам считали. Новый год начинали с марта. Только с 1492 года стал исчисляться с первого сентября.

– Разве волки столько живут?

– Да кто его знает? Впрочем, волк этот не простой. Оборотень, волкодлак.

– Как волкодлак?! – изумился Первуша.

– Через нож на пне перекинулся, а в человеческое обличье вернуться не может, ждет, когда срок заклинания пройдет.

– А отварами попоить – плакун-травой, терличью?

– Пробовал я. На некоторое время получается. Обратился он в человека, Харитоном звать. Поведал он мне свою историю. С кикиморой болотной схлестнулся, она ему черный наговор нашептала. Только где ту кикимору искать? Она уж о человеке забыла, а он мучается.

– Зачем тогда у избы твоей сидит?

– Для охраны, службу несет. За службу ту в полнолуние удается мне вернуть ему облик человеческий. Три дня только мой заговор действует, пока луна полная. Он к себе в деревню сходить успевает, отца-мать проведать.

– Мучается человек.

– А то! Но недолго ему осталось. Мыслю – годика два-три. Так что ты его не опасайся, даже подойти можно, не тронет.

– Если он волкодлак, человечиной питаться должен.

– Его счастье, что сразу ко мне пришел, о горе поведал. Если он хоть раз человеческой крови попробует, до конца дней волком останется. Поэтому не трогал никого.

– Постой, – подловил Коляду Первуша. – Как же он тебе поведал о беде своей, если волк говорить не может?

Закряхтел Коляда.

– Ущучил ты меня, а ведь верно подметил. Отвар надо выпить, из чертополоха и перекати-поля. В степи полно его. Да наговор особый произнести. Тогда язык зверей и птиц понимать будешь.

– Насовсем?

– Не, до захода солнца, на время.

– Здорово! Научишь меня?

– Дай только срок. Мал ты еще, хотя бы на годик подрасти. Мне тебе еще много поведать надо, научить.

У Первуши впервые сомнение закралось. А может, и вправду люди про Коляду говорят, что колдун он? Колдуну, чтобы легкой смертью умереть, науку свою ученику передать надо. Кто не смог, седмицу, а то и две мучиться будет, пока в гробу не перевернут лицом вниз да осиновый кол в крышку гроба не вобьют. Иначе, даже если похоронят, по ночам из могилы вставать будет, скот душить, людей до смерти пугать. Первуша на вопрос отважился:

– Дядька, ответь мне честно. Ты – колдун?

– В деревне всякое бают. От меня серой пахнет?

– Нет.

– А в полнолуние, будь я нечистой силой, на шабаш ухожу? Или бесы в меня в те ночи вселяются?

– Не видел.

– Вот ты сам на свой вопрос ответил.

Первуша успокоился. А то как с колдуном жить? Сам таким же станешь. Зиму на печи лежали. Коляда Первушу заговорам-наговорам, отворотам-приворотам учил. Тоже целая наука. Не те слова сказал – не получится ничего, один срам выйдет.

– Ну-ка повтори, как красную девицу к парню присушить, чтобы о другом молодце не думала?

– Учитель, а зачем? Люди сами друг друга любить должны. Вот меня никто не заговаривал, а я братьев, отца с матерью любил.

– То другое, родная кровь.

– А у тебя братья-сестры есть?

– Не помню, стар я.

– Ну да! Память – молодой позавидует!

– Да что память? Как погодки все через огненную реку по Калинову мосту перешли? Память – это когда ты да другие люди, кому добро сделал, помнить будут. И чем дольше, тем лучше.

– Живи долго, Коляда. А помнить я тебя буду всегда! – заверил отрок.

– Хитер ты стал и подлиза. В сторону от разговора ушел. Повтори наговор на присушку.

Первуша в точности повторил, как учил Коляда.

– Слово в слово, но неправильно. Зачем частишь, как пономарь в церкви? Помедленнее, с чувством. Не то девка подумает – деньги кое-как отрабатываешь.

– Так деньги не платит никто!

– Чудак человек. А сало, яйца, масло, муку – дают? Чем не деньги? Одно – заработок. Ты своим трудом на жизнь зарабатываешь, кузнец своим молотком в кузне машет, плотник топором работает, селянин – пашет и сеет. Воровать нельзя. Последнее дело. А труд, он каждый почетен. И краюху хлеба каждый через пот добывать должен.

– Степняки вон саблей добывают и живут припеваючи.

– До поры до времени. Князей много, а каждый сам по себе. Объединиться надо перед врагом, бить кулаком, а не как сейчас – растопыренными пальцами, поодиночке. А кроме того, русичи нападения отражают. А надо бы пойти и уничтожить осиное гнездо. Выжечь дотла, чтобы ни у кого желания больше не было на Русь идти.

Первуша слушал, открыв рот. Правильные слова говорит Коляда.

– А кто на Руси главный князь?

– Неуж не знаешь? Иван Третий Васильевич, в Москве сидит.

– Далеко?

– С обозом если – четыре седмицы пути. Как не более.

– Далеко, – вздохнул Первуша. – Не видит он бед мирских.

– Может, и видит, сил пока нет ворога разбить.

– Коляда, а ты сражаться как воин можешь?

– Для этого нужно оружие иметь – меч, или палицу, либо лук со стрелами, копье. Кроме того, учиться сызмальства. Басурмане с малолетства учатся луком владеть, на седле сидеть.

– У-у-у, – протянул Первуша.

– Можно и без оружия противника одолеть, если один на один, даже двое-трое на одного.

– Чародейством?

– И им тоже, но попозже объясню. Любое подручное средство для обороны сойдет. Возьми палку. Представь, что меч в руках держишь.

Коляда взял в руки посох. В деревни или в дальние переходы он всегда брал его с собой.

– Нападай!

Первуша с воплем кинулся на Коляду, выставив палку вперед. И тут же получил посохом по руке, выронил палку. Посох в руках Коляды так и летал. Сразу получил посохом по коленям, упал. Причем движения отшельника быстрыми были, не всегда глаз успевал заметить.

Первуша поднялся с пола, одежду отряхнул.

– Покажи еще раз! – и поднял с пола оброненную палку.

На этот раз Коляда финт выкинул. Метнулся в сторону, Первуша повернулся, а Коляды-то и нет. И получил чувствительный тычок посохом в правый бок. Голову повернул, а Коляда на прежнем месте стоит.

– Эх, молодо-зелено! Я с места не двигался, стоял. А в сторону тень моя бросилась. Глаза я тебе отвел. Ты тень бледную мою за меня самого принял. В бою помогает. Противник купился на обманку, повернулся, как ты, и удар смертельный получил.

– Научи, как глаза отводить.

– Всему свое время. Торопишься больно.

– Дядька, посох – не оружие. Нешто им врага сразить можно?

– Еще как! Знать только надо, куда и как бить. Можно рукой без оружия ударить, и враг столбом на месте застынет, а можно насмерть сразить.

– Ух ты! Я тоже так хочу! – От возбуждения Первуша приплясывал на месте.

– Кто мастерством владеет, тому и оружие не надобно.

– Как это? На оружного врага и без оружия?

– Смотри.

Коляда сделал мгновенный выпад правой рукой, причем открытой ладонью. Первуша ощутил сильный толчок в грудь, не устоял, упал. Хотя поклясться мог – не тронул его Коляда. Да и дистанция велика между ними была – шагов пять-шесть, ни одна рука, сколь длинной она бы ни была, не дотянется.

– Это ты как, дядько? Не понял я, – поднялся Первуша. Чем больше он узнавал учителя, тем больше он удивлял.

– Это умение не сразу дается. Долго практиковаться надо.

– А ты учи.

– Настырный какой. Начнем с малого, с палок и посоха. А сейчас еще одно покажу. Нападай, можно без палки.

Первуша сделал замах рукой, пытаясь ударить кулаком. Коляда крикнул короткое слово и сделал движение пальцами, как будто щепотку соли в сторону Первуши бросил. Первуша застыл в нелепой позе. Ощущение, что воздух как густой кисель стал. Все видит он и слышит, а рука на месте застыла, как в жидкую глину попала. Силится Первуша, а рука на вершок только и сдвинулась. Коляда в бороду довольно ухмыляется.

Первуша никогда раньше с таким не сталкивался. Глазами поводит в сторону учителя, но губы и язык не слушаются.

– Отомри, – молвил Коляда.

И сразу мир привычным стал. Рука по инерции вверх пошла, замах-то он делал. А Коляды нет, отошел. Кулак по воздуху прошел, по пустому месту. Первуша не удержал равновесия, на колено свалился.

– И зачем мне оружие? Ты и без него повержен! – лыбится Коляда.

Зубы белые, ровные, не по возрасту. Значительно более молодые селяне гнилые зубы имеют, заговаривать к Коляде бегают, потому что болят. Первуша только теперь внимание обратил, потому что раньше Коляда так широко не улыбался.

– То, что я тебе показал, – высшее умение. И не столько твоего тела, силу духа надо привлечь.

– Нечистого?

– Тьфу на тебя! Силу предков. У тебя предки были?

– А как же – отец, матерь.

– Я не о том, – поморщился Коляда. – У твоего отца был отец, твой дед. А у того – свой отец, и так до двадцатого колена. Это только древо семьи. А еще и род есть, откуда родичи твои произошли. Вот сила рода, племени твоего, помогать должна.

– Дядька, я же, кроме отца, не знаю никого из рода. Как же я их силу привлеку, помощи попрошу?

– Плохо, отрок. Ладно, на себя возьму, узнаю. Если рода не знаешь, так и будешь посохом драться. Хотя для начала и посох сойдет. С завтрева обучение начинаем. Против простолюдина с кистенем, али дубиной, либо топором посох сгодится. А вот когда на тебя воин нападает оружный, тогда и магию применить не грех.

– Магию? – Первуша впервые слышал это слово.

– Знания предков. Только передаются они избранным.

– А как узнать, избран ли я?

– После узнаем. Ужинать пора и почивать. Ставь черепок в печь.

– Кулеш-то готов!

– А подогреть? Нешто холодным есть приятно? Человек от всего удовольствие получать должен. От еды, от питья, от радости, что солнце взошло и новый день настал, что вылечил кого-то от сглаза или болезни-кручинушки.

– Да какая же радость – другого вылечить?

– Мал ты еще и глуп, хотя кое в чем больше иных-других знаешь. Знания – это хорошо. Не должен человек умом с ежа или сороку быть. Но мудрость еще должна быть, а она не от знаний, а от опыта, прожитых лет, испытаний. Вот напали крымчаки, родичи твои сгинули, а ты уцелел. Первое испытание перенес. И другие будут, жизнь – не гладкий лед зимой на реке. Также колдобины и повороты будут – только держись. Но если стержень у человека есть, выдюжит, не сломается и после испытаний крепче станет. Это как железо у кузнеца. В огне греют до красна, потом молотами плющат, а затем в воду опускают, для закалки, чтобы крепче было.

– Не видел никогда.

– Батюшки твоего упущение и мое. Как снегопады утихомирятся, селяне тропинки протопчут, сходим в кузницу – поглядишь.

– Говорят, все кузнецы с нечистой силой знаются.

– Бывает. Но далеко не все, как и мельники. Те почаще.

Утром Первуша в сенях принялся дрова топором колоть, потом снег котелком зачерпнул. Волкодлак поодаль сидел, смотрел внимательно.

Первуша котелок поставил, подошел поближе:

– Что, Харитон, холодно?

Волк голову опустил, но не отошел, как всегда, в глубь леса.

– Через седмицу полнолуние.

Первуша помнил слова Коляды, что в полнолуние волкодлак в человека обращается наговором. Первуша сомневался, понял ли волк его слова, ведь отвар трав он не пил. Но волк повернул и поднял голову на бледную, едва видную луну. Стало быть – понял, можно односторонне общаться. Первуша вернулся в избу, потом лучины построгал, поджег от уголька, что в глиняном горшке жар хранили. Как лучины вспыхнули, сунул пучок сушеного мха. Он вспыхнул ярко. Теперь можно щепочки покрупнее класть, а как займутся пламенем, уже большие поленья. Снял пару железных колец, котелок на огонь поставил – снег топить. Все это время Коляда за столом сидел, что-то делал. Раз занят, мешать не следует. Сам решит, что сказать Первуше, а что нет. Отрок снова в сени направился, они холодные, неотапливаемые, сухие. Съестные припасы там хранятся – рыба соленая, пряная, сало, молоко замороженное, масло. Все в целости и сохранности месяцами хранится. Первуша сначала опасался – не сожрут ли мыши или крысы? Жалко будет. Но Коляда успокоил:

– Наговор я произнес и трижды избу обошел. Через ту черту ни одна живность не пройдет, что мышь, что таракан.

– Так нечисть же прошла, меня испугала.

– То другое, не зверье. Они и сами заклинаниями и наговорами что хочешь сделать могут.

– И тебе навредить?

– Могут, но я обратное заклинание прочту, порча к ведьме вернется. Их ни посох не возьмет, ни сила духов предков. Это только против людей действует. Все, что ты видишь вокруг – природа, звери, птицы, люди, – мир видимый. А есть еще другой. Он невидим, но он есть. Иногда мы можем видеть его посланцев, слышать их голоса. Опять же – не всем дано. Только посвященным.

– А ты посвящен?

– Болтаешь много. А кто завтрак готовить будет?

– Репу потушить, да с рыбкой? Или кулеш с салом?

– Мне все едино.

Первуша начал готовить кулеш. Рыбка – оно разнообразней, но кулеш сытнее. Коляда улыбался в усы, даже что-то непонятное пытался напеть. Первуша прислушивался, пытался понять – что поет? Однако Коляде медведь на ухо наступил да еще потоптался, музыкальных способностей не было, мотив перевирал. Такое настроение у наставника бывало не часто. Всегда ровен был, благожелателен, крика от него Первуша не слышал. Но и песню Коляда при Первуше первый раз пытался напеть. Может, стеснялся раньше, пел в одиночестве? С чего бы такое? Либо благую весть получил? Так не приходил ни сегодня, ни вчера в избушку никто.

Когда пшенка полуготова была, Первуша сало с прожилками мяса нарезал, в котел ссыпал. Сало подтает, напитает пшено. Варево булькало, доходило, а когда кулеш пыхтеть начал, Коляда сказал:

– Не слышишь разве? Кулеш готов, голос подает.

Кулеш вовремя снять надо, иначе загустеет, хоть ножом режь. Однако – хлеба не хватало, а без него какая сытость? Когда после завтрака Первуша посуду вымыл, Коляда на лавку показал:

– Садись, разговор есть.

После еды всегда немного времени физической работой не занимались, но беседовали часто.

– Прознал я, из какого ты рода, Первуша. И отец твой, и ты, как деды и прадеды, из радимичей. Племя многочисленное было, однако ноне поредело. Их духов призывать будешь, силу дадут в борьбе с врагами. Полагаю, сам сообразишь – по каждой мелочи обращаться к ним не след. Только при нужде, в трудной ситуации, когда без невидимых сил не обойтись. Род твой наряду с дреговичами, кривичами, ильменскими словенами да тиверцами, древлянами – хребет русичей. А уж чудь белоглазая да водь позже присоединились, да народу маловато у них. Один язык, ноне одна вера. Считай – братья.

– Хм, так ведь у басурман свои духи есть?

– Есть, как не быть. И крымчаки, и итильские татары своего бога имеют, и духи есть. Но дух на своей земле силен. Уйдет басурманин в набег, кроме как на силу оружия, надеяться не на что. Духи рода далеко, хоть взывает, хоть нет – не помогут.

Первуше любопытно было – откуда Коляда узнал все? Но расспрашивать не стал. Захочет Коляда – сам скажет. Тем более Первуша несколько тайн Коляды знал, например про Вещую книгу и Библию.

– Передохнули, пора и делом заниматься. Сытое брюхо к учению глухо. А для начала пойди в лес, выбери себе деревце молодое, ровное, которое глянется. Сруби, отстругай гладко. Потом вместе обожжем.

Насчет «обожжем» было не совсем понятно, но Первуша расспрашивать не стал. Чего без толку языком молоть? Оделся, топор за пояс заткнул.

В лесу уже сугробы изрядные, местами по пояс. Первуша шел, куда глаза глядят, где снега поменьше. Сзади скрип снега раздался. Первуша голову повернул – волкодлак. Да пусть идет, все веселее. Зимний лес – как во сне, в оцепенении. Только ели зеленеют, мороз и снег им не помеха. Ноги сами понесли отрока к дубовой роще. Деревья мощные, старые. А между великанами – молодая поросль.

Походил Первуша, присмотрел молодой дубок за прямоту ствола. Знатный посох должен получиться. Извинился перед дубком, что рубит. В три удара топора свалил, от веток очистил. Получившуюся жердь к избе поволок. Чем дуб хорош – крепок, увесист, не гниет, а полежав в воде, только прочности добавляет. Из мореного дуба все изделия красивые выходят, текстуру с другой не спутаешь. Уже у избы ножом сучки срезал, от коры очистил, в избу занес. Коляда свой посох приложил:

– Режь здесь. Не жердью же тебе размахивать.

– А не длинно?

– Посох на долгие годы делаешь. Ты растешь быстро. Еще год-два, и со мной ростом сравняешься. А выбрал правильно, толщина самая подходящая, в руку удобно ложиться будет. Сейчас обжигать начнем, печь горячая.

– А зачем, дядька?

– После обжига шероховатостей не будет. Поры, через которые соки из земли идут, закроются. Ладонь не занозишь, в руке скользить будет. Для тебя посох – как для воина меч. Если не утратишь – на всю жизнь.

Коляда начал посох в печь совать. То одним концом, то другим. Дымком запахло. Дерево с поверхности обугливалось слегка, темнело. Тут важно не передержать было, иначе только выкинуть.

Посох темно-серым сделали, едва не черным. Коляда сделал им несколько взмахов, тычковых ударов в воображаемого противника.

– По мне, так легковат немного. Да у тебя кость тонкая, в самый раз будет.

Комлевая часть, что ближе к земле была, в диаметре потолще. В посохе она верхом стала, на ней рука удобно лежит.

– Посох отложи, возьми палку в руку. Представь – меч у тебя. Нападай.

Первуша ткнул палкой, как колющий удар нанес. Коляда, не отпуская с посоха правой, левой рукой за средину посоха схватился, палку легко отбил и, резко толкнув за торец, другим концом ударил Первушу в коленную чашечку. Не больно, щадяще, но чувствительно.

– Сначала у противника оружие отбей и тут же ударь сам. Защита и сразу нападение. Не давай врагу время для ударов. Посох завсегда длиннее любого меча, считай – как сулица, только без рожна.

– Рожон – это что?

– Сулица – короткое копьецо, а рожон – наконечник. Железный, острый, в виде листа. Нападай!

Первуша сверху палку занес, как для рубящего удара. Коляда посох подставил, палка скользнула, в сторону ушла, а учитель в лицо Первуше удар нанес. В последний миг отрок успел подумать – все, нос всмятку будет. А конец посоха только кожу задел, удар обозначив. Так только большие мастера умеют, как позже Первуша понял, значительно позже.

– Посох – как продолжение твоей руки, не подпускай противника близко. Ты фору имеешь в четыре локтя длиной.

– Дядька, а если меч посох разрубит?

– Скользящий удар выдержит и даже зазубрины не будет. Дуб – дерево плотное, твердое. А переломить дурной силой можно все. Знания применять надобно. Кроме силы еще навык должен быть и ум.

Около часа бились. То Первуша нападал, то Коляда. Оба упарились, вспотели. Отдохнуть на лавку присели.

– Дядька, а кто тебя посохом научил так владеть? Не отец ли?

– Он не умел, через то сгинул. Монах один.

Откуда у монаха деньги на оружие? Да и смешно было бы – на груди крест, а на поясе – меч в ножнах.

– Разве монахи оружие в руки берут?

– В Библии что писано? Не мир я вам принес, но меч. Как крымчаки либо другой кто нападет, жители в монастырях укрываются, за стенами крепкими. Монахи воинами становятся, так и выживают.

– А если монастырь далеко?

– Лес на что? Конные в лес не суются, разбега нет, веткой глаза выколоть можно, а из кривого или слепого какой воин? Кроме того, конь ногой в барсучью нору попасть может, сломает. Без коня татарин не боец. Они ведь числом берут да нахрапом. Попробуй коня на скаку остановить! Не получится, сомнет.

– Интересно ты баешь, знаешь много.

– Поживи с мое.

– Сколько же тебе весен?

– До семидесяти помнил, потом считать перестал. Зачем? Полагаю – не меньше десяти десятков.

– Ого!

– Отдохнул – отдышался маленько? Приступим.

Еще час избушку сотрясали звуки ударов, пока не утомились оба. Первуша про себя удивлялся: он намного моложе Коляды, а выдохся.

– Устал? – спросил отшельник.

– Есть немного.

– Если знаючи посохом работаешь, трех противников легко уложишь, а сам вспотеть не успеешь.

Первуша головой покрутил в восхищении: да сколько же всего знает Коляда да умеет! У Первуши жизни не хватит всему научиться.

Занятия продолжались несколько недель подряд.

– Основное я тебе дал, дальше сам руку набивай, как я делал.

– А как?

– Ты представь, что перед тобой противник, только невидимый. С ним и дерись.

Первуша озадачен был, но учителю верил.

Стал, уходя в лес, понемногу тренироваться. Частым спутником его был волкодлак. Сядет недалеко и наблюдает. Не приближается, следит внимательно. Первуше сначала неудобно было. Вроде волк, а все равно зритель. Потом привык.

А Коляда новые знания давал:

– Тень свою создавать научись, глаза противника отводить в нужный момент. Выгадаешь немного. Враг отвлечется на тень, а ты удар нанесешь. И не только на человека действует. В лесу могут встретиться враги не лучше басурманина.

– Волки?

– Медведь-шатун. Потревожит его кто-то в берлоге, поднимется, по лесу бродить станет. Голодный, злой. Хуже зверя в лесу зимой нет. Убежать невозможно, ты не смотри, что медведь косолап и неуклюж. Лошадь, что галопом идет, догоняет. От волков, если окружили, можно на дерево забраться. А медведь и там достанет. Вот тут надо глаза ему отвести, а в это время самому обратиться.

– Обратиться? А во что?

– Об этом позже. Черед еще не пришел. Значит, так. Наговор быстро сочти: «Не зрит меня человек и зверь, а только лик мой бестелесный». И рукой в сторону махни, куда тень твоя метнуться должна. Сам невидим сделаешься, но ненадолго. Тут уж не плошай. Либо врага бей, либо обратись. Пробуем!

Первуша наговор счел, движение рукой сделал. От него в сторону тень метнулась. Обличьем ну чистый Первуша. Только исчезла почти мгновенно.

– Э нет, не пойдет. Ты всю волю, все мысли в кулак собрать должен. А ты, как на рыбалке, себя ведешь. Представь – враг перед тобой, смертью грозящий, либо зверь дикий. Страшно тебе, а ты соберись. А то сейчас как кисель овсяный. Повтори все.

Получилось немного лучше. Тень просуществовала несколько секунд, причем жила своей жизнью. Сам Первуша стоял неподвижно, а тень бежала, размахивала посохом.

– Вот так и действуй. И не в избе, здесь легче всего, а на свежем воздухе, в лесу. Врага, если попадется на пути, на дороге встретишь, в лесу, в деревне, а не в своей избе. Когда поймешь, что глаза научился отводить, к следующему финту перейдем. Умелый чародей одновременно не одну тень бросает, а две-три. У противника глаза разбегаются. А на время, пока тени существуют, ты для противника невидим.

Удивлялся Первуша. Много знает Коляда, а один живет в ветхой избушке в глухом лесу. Скучно, людей мало, поговорить не с кем. Вот сейчас в избе отшельника Первуша появился. А до того? Один куковал? Женской одежды или каких-либо следов присутствия женщин в избе не было. Да и Первуша, воспитанный в семье, не собирался оставаться бобылем. Ему уже четырнадцать, отрок, а не мальчик. Еще года два, и надо самостоятельно на хлеб зарабатывать, свое жилье иметь. В пятнадцать в дружину княжескую или боярскую уже новиком брали, обучали оружному бою. Конечно, Коляда Первушу многому научил – считать, писать, людей травами и заговорами лечить, грыжи вправлять. Но у других селян профессия в руках есть – плотник, кузнец, бортник да хлебопашец. А у него? Всего понемногу, спроси – кто, ответить нечего. Коляда сегодня обмолвился – чародей. В деревне его колдуном называют. За помощью в случае нужды бегут, а в обыденной жизни сторонятся.

Потому как странный Коляда. Вина не пьет, песни не поет, не пляшет на праздниках, улыбается редко. И все время один в избушке, хотя вдовиц в деревнях с избытком. У одной мужика бревном в лесу придавило, другой утонул, третьего татары зарубили, четвертый в бане угорел, а пятый от лихоманки за три дня помер.

Подкатывались к Коляде бабоньки, глазки строили. А Коляда внимания не обращает. Бабы между собой его Бирюком называли, наверное – поделом.

За неделю Первуша научился глаза отводить. Тень от него кидалась в сторону, кружила и уже не секунды жила своей жизнью, а минуты. А вот до того, чтобы две тени сразу создать, Первуша сам додумался, без подсказки учителя. Даже забавляться стал. Выйдет в лес за хворостом или сухостой срубить, по дороге пару раз тень пустит, то одну, то две. Сам с интересом наблюдает, как они себя ведут. На что обратил внимание – бестелесные двойники точно такие движения делают, как и он, все привычки переняли. Пока сильных морозов не было, Первуша запасы дров пополнял. И вовремя, потому как в январе морозы такие ударили, что деревья ломались со звуком сильным, а мелкие пичуги на лету замерзали. На ресницах иней у Первуши нарастал, щеки и нос щипало. Седмицы две Первуша и Коляда в избе сидели. Заняться было чем. Травы перебирали, Коляда вроде экзамена устроил. Возьмет в руки сушеный листок или цветок, покажет:

– Угадай!

У Первуши память хорошая, ошибся всего один раз. Коляда остался проверкой доволен. Каждый вечер, после ужина, когда уже лежали, готовясь ко сну отойти, Коляда Первуше про великие княжества рассказывал. Где расположены, на каких реках столицы стоят, да как прозываются, да какие привычки народы имеют и чем на пропитание промышляют. Не думал Первуша, что мир так огромен. Вообще-то не задумывался ранее. Жил и жил себе, поел, поспал, работы по избе исполнил, поручения Коляды выполнил. А с байками Коляды мир перед ним открылся.

– Дядька, ты сам все видел?

– Кое-что своими глазами, другое люди рассказали. Больше всего торговые гости знают. Они в разных краях, чужих землях бывают. Где свой товар продадут, а где чужеземный купят, в свой город привезут. Тем и живут.

– Мошну себе набивают, польза-то от них какая?

– Эх, учил тебя, учил думать. А ты с плеча рубишь! Купцы – это как глаза и уши князей своих. Либо сами воеводе докладывают, что видели и слышали, либо старшине купеческому. Ежели видят, как чужое воинство в поход собирается, самим мечи вострить надо. Куда это соседи-непоседы собрались? Хорошо, если в другую сторону. Примет-то тревожных много. Вот степь взять, однако, не зимой. В холода там пусто. А когда тепло, стада пасутся, отары бродят. А как исчезли, перегнали их в другое место, стало быть, скоро конница тут пойдет. Лошадям трава для прокорма нужна, да стада мешать будут. Купцы и это примечают. Одним словом – лазутчики. А ты – мошну набивают!

– Прости, дядько, не подумавши сказал.

– А ты думай, голова тебе не для того дадена, чтобы ты ею только кушал. Смотри, думай, не торопись, выводы делай, даже из каждой мелочи, которая несущественной кажется.

Стыдно Первуше стало. А все язык его, хуже врага. Вечерние посиделки Первуше нравились, много нового узнавал, мир открывался другой стороной. А Коляда с удовлетворением отмечал, что ученик его многих сверстников в развитии обогнал, а знает не меньше иных взрослых. А кроме того, Первуша характер имел покладистый, добрый, а память – как чистый лист. Все, что ни скажешь, запоминает. Есть кому знания передать, хватило бы времени и здоровья.

Чем еще Первуша радовал – сам до иных вещей доходил. Например, научился две тени от себя пускать, глаза отводить. В его годы сам Коляда такого не умел. Учителю внимал, исполнял прилежно и точно. Судя по задаткам, Первуша может далеко пойти и обогнать Коляду. Не сейчас, конечно. Многих заговоров не знает, с серьезной нечистью еще бороться не может. Вон – Кумару испугался. Но с учением торопиться нельзя, знания постепенно впитываться должны, и практика нужна, чтобы запомнилось навсегда. Посей пшеницу, пока время не придет – не заколосится, не нальется зелеными соками зерно.

Только жаль Коляде – годы уходят. Стар уже стал, силы не те. Одно не подводило – память. Как-то пробовал в Вещей книге будущее свое и Первуши узнать, так не получилось. Прошлое книга показывала, даже далекое, скрытое пылью лет и даже веков.

Для Первуши Коляда был непререкаемым авторитетом. Каждое его слово воспринимал на веру, ни капельки не усомнившись. Не по библейским заповедям было – не сотвори себе кумира. А только иного не мыслил. Для него Коляда спасителем был, учителем, после гибели семьи и отцом, и семьей. Тем более Коляда не обижал Первушу. Родной отец иногда подзатыльники давал, бывало. Правда – за дело. А Коляда голоса никогда не повышал, не то что руку поднять.

В общем – устраивали оба друг друга. Конечно, Коляда не был обычным человеком, пусть и со странностями. Знал много, и знания не обычными были. Не зря его в деревнях окрестных колдуном звали. Без нужды селяне за помощью не обращались, а когда беда приходила в дом – бежали к отшельнику. А встретившись в деревне или на тропинке лесной, старались побыстрее мимо пройти. Уж больно у Коляды взгляд темных глаз пронизывающий, как будто насквозь встречного видит. А кому понравится?

В церковь Коляда не ходил, хоть и Библию рукописную в избе имел. Чисто православных праздников не отмечал, вроде Рождества. И праздников, пришедших в православие из язычества, не праздновал. Таких как Колядки или Ивана Купалы либо широкую Масленицу.

– Срам и грех. Нельзя поклоняться двум богам сразу, – плевался он.

Однажды вечером, когда спать улеглись, разговорились. За маленьким оконцем – в две ладони, затянутым бычьим пузырем, – бушевала пурга. Ветер пытался сорвать дверь, снег бил в оконце, шуршал на крыше. А в избе натоплено, тепло. В такие моменты на разговоры тянет.

– Первуша, а что ты знаешь о маленьком народце?

– Это кто такие? – привстал на локте на печи подросток.

– Ну – банники, овинники, кикиморы, домовые?

– Про домового отец сказывал: мал, да волосьями оброс, вроде шерстки. Дух домашний. Ежели его подкармливать – в миске молочка оставить в углу, кусок пирога, так он в домашних делах помогать будет, об опасности предупреждать. А коли обидеть его, так во сне щипать будет до синяков, а то и душить. Если злой, будет миски да горшки бить, шуметь, спать не даст. У домового женка имеется – кикимора, отец сказывал – уродливая старуха, шибко злая. Скот травит, бабам пряжу рвет.

– Знаешь, все верно батенько твой тебе сказывал. А еще?

– Вроде нечисть ведется от заложных покойников.

«Заложными» покойниками называли тех, кто окончил жизнь до срока – убитых, самоубийц, утопленников, отравленных, умерших от болезней. Обычно их лишали христианского погребения, тела бросали в болото, в овраги, реку. Неприкаянные души превращались в нечисть, обитали недалеко от места упокоения бренного тела. Однако же другие люди, зачастую воцерковленные, считали иначе. Нечисть произошла от восставших против Бога ангелов. Часть из них провалилась в ад вместе с Сатаной, меньшая часть осталась на земле. Те, кто остался в лесу, стали лешими, кто в воде – водяными. И, как водится, у нечисти помощники появились. У леших – моховики, боровики, блуды, диканьские мужики. Блуды заводили путников в трясину или глухомань. Диканьские мужики имели костяные пальцы, коими до смерти щекотали путников. Были полуденницы – девушки в полупрозрачной одежде, жившие на опушках лесов на ветках, портящие урожай на полях.

Но все это была мелочь по сравнению с вурдалаками – живыми мертвецами, поднимавшимися из могил и пившими кровь живых, или лихом одноглазым, духом зла. Лихо одноглазое, как описывали его уцелевшие, представало в виде высокой худой женщины с одним глазом. Лихо садилось человеку на шею, мешало жить. Лихо можно было обмануть или передать другому в подарок. Даже поговорка сложилась: «Не буди лихо, пока оно тихо».

В воде по ночам, опасаясь дня и гнева Ильи Пророка, могущего поразить их молнией, пряталась водяная нечисть. У водяных своя «челядь» из русалок, душ девушек-утопленниц и мавок – душ некрещеных детей или задушенных матерями. Во владениях «водяных дедушек» старались не шуметь, чтобы не гневался, задабривали подношениями в виде петухов, собак, хлеба. Водяные по ночам зачастую дрались с лешаками. Да так, что деревья валили по берегам озер или рек. Лешаки были невидимы обычному человеку, оборотнями. Кто видел – баяли, что черны, хвостаты, имели рога и копыта. При зверском обличье были заступникам сирых, убогих, проклятых, слабых и калик перехожих.

Да разве всех и упомнишь? Пожалуй, только в Книге Велеса, текст которой вырезан на тонких деревянных дощечках, все они и есть.

Даже «аука» – маленький, пузатый, с толстыми щеками. Отзывался на крик заблудившегося «ау». Но вместо помощи заводивший путников в глухую чащу и бросавший их там на голодную смерть либо на растерзание волкам. В общем – та еще публика.

– Ты, Первуша, должен отличать нечисть от нежити. Нечисть – она тела не имеет, принимает любую оболочку, твари разумные, даже боль чувствуют. Питаются людской энергией. Убить нечисть невозможно, только обмануть, тем и отвлечь. Обитают они в привычном месте. А у нежити тело есть, всегда полуразложившееся, вонючее, неприглядное, мозгов лишенное. Боли не чувствует, хоть руку ей оторви. Зато избавиться от нее можно – разруби на мелкие куски, и конец ей.

– Страшно!

– Встретишь – действуй. Боишься – не делай, а делаешь – не бойся. Только если соляным столбом стоять будешь, сожрут тебя с потрохами. А оно тебе надо?

– Да как же бороться, коли невозможно?

– Нежить убить можно. И никто не осудит, вред они всему живому несут. И от нечисти, и от нежити заговоры есть. Учить их назубок надо, чтобы в нужный момент из памяти не исчезли. Страх ежели верх над тобой возьмет – беда. Каждый человек чего-то в жизни боится. Один на медведя с рогатиной ходит, смел. А как с нежитью встретится, потом от испуга покроется, поджилки трясутся. А другой и темноты боится, громкого стука. А нечисть обмануть ухитряется, потому как в нужный момент собрал волю в кулак. И еще скажу: людям до поры не верь.

– Дядька, да что такое ты речешь?

От негодования Первуша сел на печи, ударился головой о низкий потолок, улегся, потирая ушибленное место.

– До той поры, пока в деле не проверишь. Любой, с виду богатырь, весельчак, в трудную минуту предать может. Бросит тебя один на один с бедой и сбежит. А коли рядом стоял, не убоялся, помог с бедой справиться, тот друг истинный, для того последнюю рубашку сними и отдай.

Первуше такие слова прежде никто не говорил. Полежал он, подумал: а и верно Коляда говорит. Сам подросток по малолетству с предательством и трусостью не сталкивался еще.

– Заговоры расскажешь?

– Обязательно. Еще и спрошу строго, дабы не запамятовал. Ну, слушай для начала. Это заклинание для призывания духов предков.

«Духи – дивии, духи – навии, Словом Вещего заклинаю! Вы слетайтесь, собирайтесь, Чистые духи земли. Чистые духи воды. Чистые духи огня. Охраняйте нас, помогайте нам! А духи беспутные – прочь изыдите. Туда, где Солнце не светит, Где мать-земля не родит, Где правых слов не речут, Пропадом пропадите! Быть по слову сему!»

Первуша за Колядой каждое слово повторял эхом. С первого же раза заговор запомнил. Для верности повторил его целиком. Слова вроде простые, а какой-то силой от них веет. Так и уснул. Коляда окликнул отрока:

– Первуша, бдишь ли?

Да ответа не услышал.

Глава 3 Эх, Коляда!

И началась зубрежка. Велесов заговор-оберег, заговор к матери – сырой земле, от темной волшбы – разве все перечислишь? В день по заговору. Причем проверял Коляда своеобразно. Пройдет дня три, он легонько толкнет Первушу, когда тот лучины от полена строгает:

– Быстро мне заговор от нечисти!

Стоит Первуше секунду помедлить, Коляда недоволен:

– Медлишь! Время теряешь! А мавка рядом уже.

Не было никакой мавки, Коляда для образности говорил, для усиления эффекта. А раз и вовсе Первушу испугал. Морозы в тот день ослабели, а снег уже дня два как не падал. Первуша рядом с избой дрова рубил. Вдруг из-за угла скрип снега. Первуша обернулся – не из деревни ли болящий пришел? А оттуда выворачивает нечто непотребное, ужасное. В ветхих лохмотьях, изгнившая кожа костей на лице не скрывает и запах! Такой, что едва не вытошнило. Первуша застыл, а нежить на него молча надвигается. Первым желанием было – убегать. Так Коляда в избе, как бросить? Переборол себя Первуша, хоть и боязно было – страсть!

Топор-колун поднял, на нежить бросился. И вдруг голос Коляды:

– Замри!

Нежить крутанулась на месте, из вихря снежинок поднятых показался Коляда.

– Спужался?

– Есть немного.

– И чему я тебя учил? Все из головы выскочило! Сначала заговор читаешь, потом за топор хватаешься. Без заговора ты нежить рубить будешь, а куски срастаться сразу зачнут. Бесполезна борьба будет. А ежели нежить когтями кожу тебе порвет или хуже – в шею зубами вцепится? Знаешь, что будет?

– Сам в нежить обращусь!

– Пусть уроком тебе будет. Прости, что напугал немного.

Первуша же подступился к учителю:

– Как ты это делаешь?

– Ты про что?

– В нежить или другое что обращаешься?

– Понравилось?

– Не, дядько! Но пригодиться может.

– Это ты верно сказал. Вечером и займемся. Заговор на обращение, а потом другой, в свой облик вернуться. Когда твердо запомнишь оба, тогда на деле попробуем. Мне бы не хотелось, чтобы ты обратился в пень трухлявый али в лису ободранную, плешивую, да так и остался обращенным.

– А ты разве не сможешь помочь?

– Не смогу. Только ты сам.

Жутковато Первуше стало. И в самом деле. Забыл заговор и навеки какой-нибудь зверушкой остался, наживой охотников. А хуже того – нежитью. Фу! Даже желание как-то поугасло. Однако любопытство одолевало: как это – быть в чужом обличье?

До вечера все валилось из рук. Каша гречневая, которую с закрытыми глазами варить мог, пригорела. Лучины, что ножом строгал, слишком толстые вышли. В довершение едва ведро с водой, что в сенях стояло, не перевернул за малым. Коляда лишь посмеивался в усы.

Уже вечером, когда после ужина за столом сидели, Коляда начал рассказывать:

– Обратиться во что угодно можно, но только по размеру сопоставимое. В муравья или муху не получится. Знание это сокровенное мне перед смертью один колдун передал в придачу к одной книге. Но об этом как-нибудь после. Допускаю – не все он мне сказал, не успел просто. Основное изрек, продолжить хотел, да смертушка за ним пришла.

– Если он колдун сильный, что же не перемог?

– Смерть никого не спрашивает, она свыше послана. Пришел твой черед, оборвалась нить жизни. Никто из живущих на земле невмочь годы продлить. Есть старожители, знавал я одного. То ли правду баял, то ли привирал маленько, но вроде полтораста годков ему было. Да у стариков ветхих с памятью плохо.

– Дядько, мы в сторону ушли.

– Ах ты, нетерпеливый какой! Мне вот обращаться приходилось в филина, в нежить, в пса шелудивого и даже ель.

– Зачем?

– Опосля расскажу-поведаю. Время еще не пришло. Так вот. Для начала ты представить должен, в кого обратиться хочешь. Только в нечисть не смей никогда. У них свои законы. Мыслю я – назад обернуться не сможешь. Так что не помышляй даже.

– Уяснил уже.

– Заговор для обращения запоминай. Но перед словами сими ты должен пару глотков отвара выпить. Отвар заранее готовь, хранится долго. Щепотку сушеной адамовой головы, щепотку плакун-травы и столько же полыни. Залил водой, довел до кипения. Как вспенится, дунь и скажи трижды: «По моему велению силой рода стань волшбою». Склянку или горшочек с собой носи. Ты же не знаешь, когда пригодится может.

– Запомнил.

– А теперь сам заговор, понятно – для обращения. Запоминай: «Силой Вещего облик приму гада ползучего, зверя могучего, птицы парящей, твари вонючей. До заката солнца. Гой!» И крутанись на левой ноге.

– А дальше-то что?

– В зверя обратишься али в нежить, что удумал.

– Повторить слова можно?

– Хоть десять раз. Ты же отвар не пил, не будет ничего.

– А ты летал?

– Филином оборачивался.

– Почему именно им?

– Слабая птица филина убоится. Сильная, вроде сокола или орла, связываться не станет. Филин за себя постоять может. Кречет выберет жертву послабее – голубя или воробья, на худой конец зайчишку. Ты когда-нибудь филина видел?

– Не. Слышал только, как в лесу ухает, пугает.

– Глаз у филина острый. С вышины, хоть высоко не поднимается – не орел все же, ночная птица, мышь-полевку видит.

– Соколом лучше!

– Люди на них охотятся, силки ставят. Чтобы приручить. Сокол, он и волка в степи догнать может и одолеть.

– Летать, как птица, учиться надо? Птенцы не сразу могут.

– Так и ты не птенец. Обратился и полетел. Все само получится. На первых порах не так ладно, но поймешь быстро.

– Хочу в филина обратиться, как ты.

– За землей в полете поглядывать надо.

– Зачем?

– Людишки разные есть. Другой от нечего делать стрелу пустит, особливо басурмане. Вроде ловкость свою да умение перед другими показать. Как увидишь их, держись немного в стороне. Бесовское племя!

– А тяжесть какую-нибудь поднять в воздух можешь?

– Ты видел когда-нибудь, чтобы птицы мешки таскали? Вот то-то и оно. Веточку для гнезда, орех, червячка. Ну, ежели филин – мышь в гнездо, птенцов накормить желторотых.

– Да, целый мир. Среди нас, смертных, и по соседству.

За учебой да бытовыми делами зима прошла. День удлинился, снег просел, ноздреватым сделался. В полдень с веток деревьев капель началась. Сначала снег на верхушках деревьев потаял, потом и нижние ветви освободились. Воздух весной запах, птицы голоса подавать стали, лес понемногу отходил от зимней спячки, просыпался к жизни. В деревни через реку по льду ходить опасно стало, на льду промоины появились, особенно там, где под водой родники били.

Купцы да хозяйственный люд из селян передвигаться на санях по ночам стали. Ночью морозы небольшие еще держались, снег подмораживало, он держал сани. Но через две седмицы все движение встало. Дороги непроходимые, грязь и вода. Ни телега, ни сани пройти не могли. На реках по льду уже давно не ездили. А лодками или небольшим корабликом вроде ушкуя – еще не срок. Льдины на реке, потом половодье пришло. Реки разлились, широченными сделались. В низинах из воды верхушки деревьев торчат. Вода мутная, грязная, несет упавшие деревья, трупы павших животных, иной раз домашний мусор.

Народ в деревнях к весне готовился. Делали запасы, чтобы выдюжить месяц-два природной осады. И людям и зверью тяжело, особенно птицам.

Но все когда-нибудь кончается – хорошее и плохое. За несколько дней снег разом везде растаял, островки его остались лишь в глубоких оврагах. Появились первые подснежники, пробилась зеленая травка, потом набухли почки. Оба, Коляда и Первуша, стали больше времени проводить на свежем воздухе. Еще ранней весной Первуша лавку у избы сделал. Сидеть удобно. Еще бы стол соорудить, да где столько досок взять? Леса вокруг полно, а попробуй доску сделать, если из инструментов лишь топор и нож.

А покупать – дорого, да и не за что.

В один из дней к избушке Коляды примчалась селянка:

– Коляда, помогай!

– Что стряслось?

– Сын с крыши упал. Полез отцу помогать и оскользнулся. Лежит, в себя не приходит.

– Тогда поторопимся.

– Мне с тобой, дядько? – спросил Первуша.

– На хозяйстве будь, обед свари.

Коляда с селянкой ушли. Первуша котелок с водой в печь поставил, дров в топку подбросил. Задумал он грибной супчик приготовить. Сушеные грибы от весенней сырости в сенях быстро в негодность придут. А трудов жалко. Белый гриб не часто в лесу встречается, его поискать надо. Зато вкусен такой суп и сытный, мясному не уступает. Суп получился знатный – с лучком, густой, с духом аппетитным. Коляда уже давно ушел. Первуша и кашу из сарацинского зерна сварил – так называли на Руси рис. Мед в горячей воде развел, да с травами душистыми: мятой, чабрецом. Где же учитель? Чугунки хоть и в печи стоят, томятся, да дрова прогорели, печь остынет вскорости, а с нею и кушанья. Первуша на крыльцо вышел. Солнечный диск на три пальца над горизонтом висит, предвещая скорый закат. Первуша волноваться стал. Случай сложный либо беда какая? Помаялся немного, посох прихватил, дверь поленом подпер – не было замка. Если и проезжали по дороге купцы из дальних земель, о существовании избушки и Коляды не подозревали. Торопился к деревне, сырые места, где земля не просохла, обходил. Уже избы деревенские видать и шум слышался. По звукам не понять, что происходит, но волнения прибавилось. Не выдержал – побежал.

Опоздал самую малость, увидел, как местные мужики Коляду бьют, вернее сказать – добивают. В руках дубины и оглобли. Коляда еще стоял, покачиваясь. Один из деревенских дубиной по голове его сзади ударил. Коляда так ничком и упал. Первуша на мгновение замер, оторопел. Как же так? Коляда сам учил его обороняться, посохом владеть научил. Глаза отводить мог, уйти. Или не хотел умения свои показывать? А скорее – напали неожиданно, гурьбой. Первуша к мужикам кинулся. За себя уже не боялся, опасался за жизнь учителя. С ходу посохом одного в лицо ударил, другого поперек шеи, что тот упал. Третьего в кадык ребром ладони рубанул. Вертелся, как бешеный, как будто в него дух медведя вселился. Рассказывал Коляда, что был северный народ – варяги, так у них совсем ненормальные воины были, прозываемые берсерками. Не то что чужие, свои боялись в бою к ним приближаться: боевой секирой всех рубили, не разбирая. Только у Первуши не секира, а посох. Потеряв трех драчунов, что на земле валялись, оставшиеся разбежались в стороны. Кричали издалека:

– Выродок! Каков учитель, таков ученик! Подожди ужо, до тебя доберемся!

Первуша остался у лежащего Коляды. Вид у него страшный. Голова в крови, волосы на затылке послипались, рот разбит, одежда порвана. Но дышит, стало быть, жив. Нет, он Коляду в избу перетащит, выходит. Опыта богатого, как у Коляды, нет, но учил же его отшельник раны врачевать. Первуша покрутил головой. Недалеко стояли две старушки.

– За что его так? – крикнул Первуша.

– Дитятку-то не спас, помер мальчонка, – прошамкала беззубым ртом одна из старушонок.

Вот же ироды! Раз не смог помочь, стало быть, травмы тяжелые были, так судьбе угодно. Деревенские наблюдали издалека. Помощи просить не дождешься, настроены враждебно. Ждут, когда Первуша уйдет. Своих побитых по избам растащить, а случится – и Коляду добить. Первуша осторожно перевернул Коляду на спину, посох в рукава просунул. С виду на чучело похоже, что на огородах ставят. Не на кого надеяться, самому Коляду к избе влачить надобно.

Ухватился за края посоха, поднапрягся, потащил. Плохо, конечно. Сейчас бы его на телегу или волокушу конную и к избе доставить. Пятился задом, периодически оборачиваясь. Путь осмотреть и поостеречься – не подбирается ли кто напасть? Но, потеряв троих самых задиристых, деревенские рисковать не хотели. Первуша не в полную силу бил, обезвредить на время, не убивать хотел. Тогда им с Колядой в избе не жить, деревня враждебной станет. День-два, и отойдут, а урок впрок пойдет. Ишь, удумали, толпой на одного! Эх, Коляда, сплоховал. Наверное, думал разговорами, миром конфликт уладить.

Чем дальше по лесу тащил, тем больше из сил выбивался. Пот со лба глаза заливал. Первуша периодически останавливался, рукавом пот отирал, дыхание переводил. Смеркаться начало. Вдруг из лесной чащи два зеленых огня – глаза волчьи. Первуша нагнулся, готовый в мгновение посох из рукавов зипуна Коляды выхватить. А волк приблизился медленно. Первуша оборотня опознал:

– Харитон! Подмогни, вишь – немочен Коляда!

Человеческим языком сказал, но волк-оборотень понял. Подошел, зубами за посох с одной стороны ухватился. Первуша за другой конец взялся. Повлачили Коляду, полегче стало. Да и то – Коляда мужик крепкий, высокий, кряжистый. Пудов восемь весу, не меньше. Первуша вдвоем с оборотнем едва ли больше весят. Жалко было учителя по земле влачить, а нести сил не было. Но дотащили. С большим трудом в избу Первуша заволок. А вот на топчан никак не поднимет. Одежонку грязную с Коляды снял, подушку под голову подложил. Пусть пока на полу побудет. Главное сейчас – определить повреждения, повязку из чистых тряпиц наложить. Голову Коляде теплой водой обмыл, перевязал тряпицей. Рот осмотрел – пара зубов спереди выбита, но это не страшно.

Начал грудь ощупывать. Плохо дело: ребра сломаны, под пальцами так и ходят. Как учил Коляда, туго грудь стянул. Потом руки-ноги ощупывать стал. Левая сломана ниже локтя, а ноги целы. Ничего, Коляда крепкий мужик, должен выкарабкаться. Первуша несколько палочек к сломанной руке приложил, тряпицами обмотал. Кости неподвижно лежать должны, чтобы срастись. Котелок воды вскипятил, сварил настой из целебных трав, все как Коляда учил. Когда отвар остыл, зачерпнул половину кружки, попробовал в рот учителю влить, голову приподняв. Не получается. Коляда без сознания, не глотает, отвар по подбородку стекает. Первуша чистую тряпицу в отваре помочил, немного отжал в приоткрытый рот. Хоть немного внутрь попадет, действие окажет. Всю ночь рядом с учителем просидел. Догоревшие лучины на новые менял. Поправлял подушку. За хлопотами ночь пролетела, за маленьким оконцем, затянутым бычьим пузырем, светать начало.

Коляда захрипел, потом глаза открыл, обвел мутными глазами избу. Видимо, узнал. Взгляд проясняться начал.

– Это… ты… меня… сюда?

– А то кто же! Ты не разговаривай, силы не трать. Скажи, что надо, все исполню.

– Наклонись… поближе.

Говорил Коляда тяжело, с перерывами. Сломанные ребра не давали вдохнуть полной грудью. Первуша на колени перед учителем опустился. Жалко его, сил нет, слезы на глаза наворачиваются. Коляда спас его от смерти, у себя приютил, выучил. Родного отца Первуша потерял. Коляда вторым отцом стал.

Коляда крепился, но видно было – из последних сил.

– Запомни… наговор.

Глаза закрыл, шептать стал. Неразборчиво. Первуша совсем близко приник, чтобы слова уловить.

– Иш кидр, абха кимр…

Изо рта Коляды легкое облачко вылетело. Первуша вздохнул печально. Ощущение – как пыльное облачко. Закашлялся. Подумал еще – не душа ли отлетела? А Коляда затих. Первуша ухом к груди приник, слушал. Нет биения сердца. Он холодный и широкий нож плашмя ко рту подставил.

Ни следа влаги. Осознал – умер Коляда. Второй раз за короткую жизнь Первуша сиротой остался. Не сдержался, слезы по щекам потекли.

– Коляда, не умирай!

А разве мертвого словами оживишь? Сколько времени он так на коленях перед мертвым телом учителя просидел, не знал. А только понял – помощи ни от кого не будет, он теперь один. Коляду по-человечески упокоить надо. Вышел в сени, взял лопату. Могилу решил рядом с избой копать. Воткнул лопату в землю, а она на полштыка только и вошла. На ладонь от поверхности оттаяла, а глубже – мерзлая еще. Натаскал веток, разжег костер. Как прогорел, копать стал, отошла земля, только чавкала жидкая грязь под ногами. Углубился на свой рост, решил – хватит. Тело Коляды холстиной грубой обмотал, что возчики телеги с грузом накрывают, перевязал веревкой. Мертвое тело с трудом выволок из избы. На веревках сначала ножной конец опустил, потом верхнюю часть. В могилу спрыгнул, тело поправил. За лопату взялся, да отставил. Пошел в избу, достал с потолка Библию. А какая молитва об упокоении? Вышел к могиле, прочитал вполголоса ту, что по случаю показалась. Не священник он, и молитва, скорее всего, не та. Но лучше так, чем зарыть без последних слов. Зарыл могилу, холмик над ней выровнял, видел – деревянные кресты на деревенском погосте ставят. Но это для крещеных. А был ли крещен Коляда, Первуша не знал. Но топором и ножом сделал крест деревянный, водрузил, землю притоптал, чтобы стоял крест прямо, не покосился. Ни вчера крошки во рту не было, ни сегодня – кусок в горло не лез. Горе у него великое. Отца родного мертвым не видел, потому не убивался, не страдал так, как от смерти Коляды.

Переживаний было много, улегся спать на печи, на прежнем месте, хотя топчан Коляды был свободным. Заснул сразу: сказалась бессонная ночь. А далеко за полночь проснулся от запаха дыма. Показалось спросонья – почудилось. Ан нет, за маленьким окошком языки пламени, какое-то движение. Первуша вечером не раздевался, спрыгнул с печки, поршни надел, в двери сеней кинулся. Да подперли их снаружи, не открываются. И голоса из-за двери слышны мужские:

– Подпустим «красного петуха»! Пусть гнездо колдовское сгорит вместе с учеником Коляды!

Не случайность, а поджог. Деревенские мстят. Сначала запаниковал Первуша. Как выбраться, не задохнуться в дыму, не сгореть живьем? Потом успокоился. Приподнял доску на потолке, сунул за пазуху обе книги, что Коляда от посторонних глаз прятал. Зипун накинул, посох взял. Через оконце не пролезть – мало. Остается через печную трубу. Печь не топлена, труба холодная, только сажи полно. И надо поторапливаться, слышно, как трещит огонь, изба понемногу наполняется дымом. В трубу лезть страшно, но он вспомнил, как вылетела в трубу ведьма. Коляда рассказал, как обратиться в животное или птицу. Надо решаться и облик принимать зверя небольшого. Первуша закрыл глаза. В кого обернуться? Зверь должен когти иметь, лазать хорошо. Сразу на ум пришла росомаха. Зверь сильный, выносливый и злобный. Не многие обитатели леса могут ей противостоять. Кроме медведя и кабана. Подумав так, прочитал наговор, крутнулся. Изба сразу показалась огромной, как и все предметы в ней. Посмотрел на руки, а вместо них когтистые лапы. Полез в печь, потом по дымоходу, в трубу. Росомаха, как и многие звери, в темноте видит хорошо, не хуже рыси. Быстро наружу выбрался и ужаснулся. Изба огнем почти со всех сторон объята. Поджигатели обложили избу хворостом, маслом полили, чтобы горело лучше, потому что занялось разом и сразу с трех сторон. Звери огня боятся, росомаха кинулась по коньку крыши туда, где огня не было. Когти отлично цеплялись за дерево, держали. Первуша в облике лесного зверя на землю опустился, наговор на обращение в человека пробормотал, крутанулся, прежний облик принял. Так-то лучше. Отбежал от горящей избы в лес, а то от жара уже волосы на голове потрескивали. Из темноты хорошо поджигателей видно, стоят в сторонке, приплясывают от удовольствия. Как же, завтра в деревне бахвалиться будут, что избу колдуна сожгли вместе с выродком – учеником Коляды. Первуша присмотрелся к мужикам. Один, вроде Семен-бортник, пчелами на выселках занимается, а второй… далековато, не узнать. Первуша от дерева к дереву перебегать стал. Как подобрался поближе, так и второго опознал – Замята, кузнец здешний. Не раз говаривал Коляда, что обиды прощать надо. Да разве подлое убийство Коляды и поджог избы – обида? По Ярославовой «Правде» – смерть – убийство, грех большой. И по «Правде» – око за око, зуб за зуб. Ненависть и жажда мести у Первуши в душе вскипели. Сзади легкий шорох раздался. Первуша обернулся мгновенно, посох выставил. А в нескольких шагах от него волк – оборотень именем Харитон. Первуша палец к губам приложил – тихо, мол. Прошептал:

– На иродов этих напасть хочу, тебе человеческую кровь пробовать нельзя, не то волком навсегда останешься. Но помоги, напугай, чтобы побежали.

Волк неслышно исчез. Первуша надеялся – понял оборотень, исполнит. Сам же он побежал по лесу в сторону деревни обочь тропинки. Близ избы каждое дерево знал, пень или кочку. Потому мчался легко и бесшумно. Отбежав сотню саженей, остановился, дыхание перевел. Расчет на то был, что после появления волка поджигатели к деревне кинутся. От волка в лесу одно спасение – на дерево взобраться. Или, если жилье рядом, туда бежать. Мелкое зверье к жилью подходить боится. У людей огонь, луки со стрелами, рогатины.

Волк выскочил со стороны. Сначала два зеленых глаза в темноте мелькнули, потом сам показался. Сначала застыл неподвижно. При свете пылающей избы видно его хорошо. Волк голову пригнул, пасть клыкастую разинул. Оба поджигателя, не сговариваясь, к деревне кинулись. У кузнеца в ножнах на поясе нож, самолично откованный. Но против волка нож – оружие слабое. Волк при нападении на любую живность в шею метит вонзиться, перекусить глотку. По весу волк – как человек, да силен, верток, быстр, враг серьезный. Поджигатели не сообразили с испугу, что до деревни им не успеть. Волк скачущую лошадь догоняет, а уж человеку не уйти. Семен-бортник сложением поменьше, опередил кузнеца. У Замяты груды мышц, бегать не привычен, хоть и силен изрядно. Когда Семен от кузнеца на десяток шагов оторвался, Первуша из-за дерева вышел, вскинул посох, выставил, как копье. Бортник грудью сам на дубовую деревяшку налетел с разбега, насадился, как на копье. Ахнуть успел и рухнул. Кузнец сего действия не видел, наткнулся на бегу на тело Семена, бьющееся в агонии, но устоял. Глядь – перед ним Первуша.

– Уцелел, гаденыш! Я тебя сейчас голыми руками удавлю!

Ручищи могучие развел, как клещи. Первуша посох вскинул, а сзади на Замяту волк налетел. Клацнул зубами, вцепился в шею кузнецу, сомкнул. Первуше слышно было, как хрустнули шейные позвонки. Кузнец кулем на землю пал. А волк-оборотень давай его рвать, грызть.

– Харитон, отойди! – вскричал Первуша.

Волк поднял на него окровавленную морду.

– Ты что же натворил, Харитон? Тебе же до конца заклятия неделя оставалась!

Первуша огорчился. После убийства Коляды, поджога избы, своего спасения, свершившейся мести, он как-то повзрослел сразу на несколько лет. Коляда травы лечебные и чудодейственные собирал, запас изрядный был, а теперь все в пепел обратилось. Ныне и лечить невозможно, и жить негде.

Первуша вернулся к избе, наивно надеясь найти хоть что-то полезное. Тщетны были ожидания: изба догорала. По щеке юноши предательски поползла слеза. Куда идти? Как жить дальше? Чем зарабатывать на жизнь? Кое-какие умения есть, научил Коляда. Но трав или снадобий нет. Вон – от горящей избы травами пахнет.

Первуша побрел от пожарища куда глаза глядят. Он отныне сирота бездомная. Настроение было хуже некуда. Обошел деревню, где случилась трагедия, стороной. Обернулся в последний раз: все же родимая сторона, и неизвестно, попадет ли он сюда еще? Брел до рассвета. Сколько прошел, не ведал, но устал. И на землю прилечь отдохнуть нельзя. Не прогрелась еще после зимы землица, ляжешь – все тепло тела заберет, простудишься.

Вдали показались деревенские строения. Первуша непроизвольно ускорил шаг. Там люди, можно выпросить хлебца, есть уж хотелось да передохнуть немного.

Добрел до села. От деревни оно отличалось большими размерами и наличием церкви. Луковку купола и крест над ней Первуша заметил еще на подходе. Селяне рано встают, с восходом солнца. Пока светло – работать надо. Спать ложатся с заходом, с темнотой. На паперть идти, просить милостыню стыдно было. Не попрошайка он, обстоятельства сложились трудные, непредвиденные. Но главное, была вера в то, что временно, наладится все. Молодости свойственно жить надеждами. Побрел по единственной улице, поглядывая по сторонам. За одним из щелявых заборов увидел, как старик дрова рубит. Ударит топором пару раз и дух переводит. Девочка-подросток поленья в избу носит. Из трубы дым идет. Печь топят, хотя мороза нет уже, стало быть – похлебку или кашу варят.

Первуша к забору низкому подошел:

– Здравствуй, добрый человек! Не помочь ли дров наколоть?

– Помоги, коли желание есть. Мочи нет.

Первуша во двор зашел, зипун скинул, две дорогие ему книги из-за пазухи вытащил, посох отложил, за топор взялся. Лезвие туповато, как пальцем попробовал. Попросил у старика оселок, лезвие поправил. И пошло дело. Чурочку подставит – хек! Чурка на две половины раскалывается. Каждую половинку еще раз топором. Из чурки четыре полена выходит. Если чурку целиком в печь затолкать, разгорается плохо, горит долго, тепла дает мало. На поленьях еда в чугунках быстро готовится. От работы упрел, жарко стало. Зато горка поленьев росла на глазах.

– Хватит, добрый молодец. Нам с внучкой на несколько дней, а то и на седмицу хватит. Трапезу с нами разделишь ли?

– С удовольствием.

Первуша за стариком в избу прошел, не забыв прихватить книги и посох. Сейчас это единственная его ценность. В черепках в русской печи уже вода шумит. Внучка старика, по возрасту сверстница Первуши, пшена засыпала в котелок, кусочки резаного сала. Ага, кулеш будет. Еда простая и сытная. А главное – на конце стола каравай хлеба лежит, тряпицей прикрытый, чтобы не черствел. Внучка шустрая, так и мелькает, все спорится в руках. Только лицо под платком, одни глаза видны. Когда внучка во двор вышла, старик сказал:

– Ты только не пугайся. У Зоряны половина лица в шрамах от ожогов. Родители-то ее в пожаре сгинули. Она выскочить из избы успела, да пострадала. Девки-то в ее возрасте на посиделки ходят, песни поют. А ее туда силком не затянешь. Пошла поперва раз, так надсмехались. Обиделась она крепко. Парни-то…

Старик досказать не успел, Зоряна вернулась. Миски на стол выставила, ложки деревянные. Кулеш в миски положила, не жадничала – с верхом. А сама за печь. Дед ее окликнул:

– Сидай с нами, откушай. Я молодцу-то о твоей беде поведал.

– Деда… – укоризненно покачала головой девушка.

– Не всю жизнь тебе под платком скрываться. У незамужних голова простоволосая должна быть. А у замужних – кика или плат.

Девушка деда послушалась, села с краю стола, платок сняла. Но сидела к Первуше здоровой половиной лица. И только когда повернулась на мгновение за куском хлеба, Первуша увидел вторую половину лица. Лучше бы не видел. Рубцы от заживших когда-то ожогов настолько обезобразили кожу, что выглядела она страшной неподвижной маской, какую иногда надевали берендеи. Первуша вида не подал, что шокирован, сдержался, хотя внутренне содрогнулся. Уже после завтрака, когда дед вышел, а Зоряна мыла посуду, подошел. Девушка сразу закрыла лицо платком.

– Открой личико, дай взглянуть, – попросил Первуша.

– Испугаешься или надсмехаться будешь, как другие, – отвернулась девушка.

– Да никогда. Травник я, помочь хочу.

Зоряна раздумывала недолго, терять было нечего. Сдернула платок с головы, повернулась к Первуше. В глазах вызов. Это хотел увидеть? Первуша последствия ожогов видел, Коляда показывал как-то болящего. Травами такие рубцы не уберешь. А наговорами можно. Только если он про наговоры речь заведет, сочтут чернокнижником, выгонят из села с позором, а то и побьют. Схитрить захотел. Пусть отварами умывается, а Первуша наговоры читать будет. Не обязательно вслух, действие не хуже будет. Пришел он в этот двор с книгами, большинство селян читать и писать не умеют. Из деревенских только дьячок церкви грамотой владеет да староста. Дьячок псалтырь читать должен и молитвослов да книгу писать о рождении и крещении. А староста учет налогов вести. Земля князю принадлежит, после сбора урожая, по глубокой осени, княжеский ключник за податью приезжает с целым обозом и в сопровождении двух-трех дружинников. Потому как селяне оброк натурой отдают – зерном, медом, маслом, льняными тканями, мехами – если охотничают в княжьих лесах, а рыбаки – сушеной или копченой рыбой. Худо тому, кто подати сдать не сможет. На селе неурожаи случаются, градобой.

– Помоги, – кивнула девушка, – век доброту твою помнить буду, свечку за здравие ставить. Звать-то тебя как?

– Первуша. Ты к травнице сходи, есть ведь такие в селе?

– Есть, как не быть.

– Выпроси чистотела пучок, цвет ромашки, подорожника. Немного масла топленого в хозяйстве найдется?

Девушка кивнула.

– Снадобье я сам сварю. Мазать будешь, только условие одно – я рядом быть должен.

– А поможет?

– К полнолунию снадобье готово быть должно. Твердо обещать не могу, не ангел я, травник лишь. Но все, что в силах моих, сделаю.

В глазах Зоряны мелькнула надежда. Она собралась и ушла. Чтобы не быть нахлебником в чужой избе, Первуша воды в дом из колодца натаскал, потом в баню. После пожара одежда его дымом провоняла, руки и лицо в копоти, таким детей только пугать. Помыться надо. А подготовка бани – действие долгое. Воды в оба котла – для горячей и холодной – наносить надо, баню протопить. А дров уходит много, стало быть – рубить-колоть надобно. Потому бани устраивались раз в неделю или по праздникам, а мылись всей семьей, незазорно было. Поди-ка, натопи на всех, когда семьи велики. Пять-семь деток в семье – не удивление, норма. Дед Шигона за стараниями Первуши следил одобрительно, сам-то баньку давно топил, тяжело уже дрова рубить, воду носить. В бане советы давал:

– Энтот котел для горячей воды, к печке-каменке близко. Да заслонку наполовину прикрой. Вишь – тепло выдувает.

А уж как печь накалилась, в бане тепло стало, дед первым разделся. За ним и Первуша. Поперва в шайке теплую воду помешал, облился. С тела темная вода потекла. Дед заметил, удивился.

– Ох и грязен ты! Не мылся давно?

– Пришлось.

– Лишь бы не запаршивел.

– Нет у меня живности.

Под живностью понимались вши, блохи. Как тело омыл, потерся мочалкой и щелоком. Ведерко с ним у входа стояло. Дед Шигона разошелся, ковшик воды на камни плеснул. В бане влажно стало, пар поверху плавает, обжигает. Дед на полку улегся:

– Пройдись веничком.

Первуша постарался, веником березовым пар разогнал, потом по костлявой спине деда прошелся. Дед от удовольствия постанывал. Потом обмылись. Дед сказал:

– Будя! Зоряне тоже воды оставить надо. Бабам да девкам купание больше стариков нужно.

Вышли в предбанник, а там Зоряна, вернулась уже. И то сказать – на подготовку бани времени много ушло. Первуша срам руками прикрыл. Дед удивился:

– Ты чего? Баня ведь!

А одежды Первуши нигде нет. Зоряна молвила:

– Одежонку твою замочила, стирать буду. А покамест чистое исподнее надень, на обоих принесла.

На лавке лежали две исподние рубахи и двое исподних порток. Для Первуши непривычно, но оделся. А Зоряна поневу скинула, юбку нижнюю, сверкнула телом перед остолбеневшим Первушей и в моечную зашла.

– Хороша внучка. Статью в дочку уродилась, да не повезло. Мало того что сирота, так еще с лицом…

– С лица воду не пить, – возразил Первуша.

– Ты это парням объясни, – отрезал дед. – Пойдем в избу, медовухи глотнем.

В исподнем прошли по двору. После бани в избе прохладно показалось. Дед на стол выставил глиняный кувшин, по кружкам разлил.

– Со знакомством, значит. – Дед припал к кружке.

Первуша понюхал. Пахнет медом, травами, отпробовал. На сыто похоже, только погуще, поплотнее и крепость чувствуется.

– Ну, как моя медовуха?

– Мне понравилась.

Попивали неспешно, разговоры вели. Вернулась Зоряна. Волосы мокрые узлом сзади скручены.

– Бражничаете?

– Мы по чуть-чуть. После бани надобно. С потом вся сила ушла.

– Деда, а сила-то у тебя до бани была? – улыбнулась Зоряна. – Я стирать пошла. Кстати, к травнице ходила, все, что ты просил, принесла, бабка сказала – не поможет.

– Это мы еще посмотрим, – ответил Первуша.

Травы эти в самом деле помогали при прыщах или когда раны гноятся. Подорожник кровотечение останавливает, а при гное лучше сушеный мох растирать и рану присыпать. Но Первуша не на травы надеялся – на наговор. Назвался груздем – полезай в кузов. Первуша сушеные травы взял, котелок с водой в печь сунул, не прогорела до углей она.

– Ты что удумал? – заинтересовался дед.

– Внучке лицо поправить.

– Ты лекарь разве?

– Травник.

– О! Она ходила к местной травнице, уж сколько добра отнесла – яички, масла топленого, муки в оплату. А толку никакого.

– Я же оплаты не прошу, переночевать да подхарчиться.

– Тогда живи, – кивнул Шигона.

Первуша по всем правилам отвар сделал. Дед наблюдал с интересом, принюхивался. А чего нюхать – приятно пахнет, чай, не полынь. Первуша ухватом чугунок вытащил, на лавку поставил.

– Не переверни, полнолуния ждать будем, – предупредил Первуша.

В полнолуние наговоры и заклятия приобретали особую силу. Несколько дней подождать можно, дело не спешное. Первуше результат нужен. Первое самостоятельное, без Коляды, дело. Со стороны за учителем наблюдал, вроде все просто и понятно. А как до самого довелось, немного стушевался. Спросить бы у Коляды, да невозможно.

– Ты чего соленым столбом застыл? – спросил дед.

– Сродственника вспомнил.

– Ты сирота?

– Семью татары побили, уж года три как.

– Вона что. Один, значит, как перст.

– Так и есть.

До полнолуния Первуша развил кипучую деятельность. Сначала забор отремонтировал. Горбылем щели забил, из толстой бычьей кожи навесы для калиток сделал. Вторым днем дрова наколол, поленья под навесом сложил. На третий день навес над колодцем заменил, прежний совсем трухлявый, того и гляди в колодец рухнет. Дед за ним следом ходил, радовался работнику. У самого сил поправить не было, со стороны работника приглашать – так платить нечем. А Первуше за кров над головой и пропитание сиднем сидеть совестно.

К исходу четвертого дня Первуша Зоряну предупредил:

– Скоромного сегодня не ешь, в полночь к лечению приступим.

Насчет скоромного можно было не предупреждать. Мясного в избе не было. Несколько курочек берегли, они несли яйца. Свиньи или овец не было тоже. Питались похлебкой, кашами, пареной репой и брюквой, вареными яйцами. Благо запас муки был, хлеба в достатке Зоряна пекла. А на запивку для сыта немного меда берегли. В общем – не лучше и не хуже, чем у большинства деревенских.

Днем Первуша часик вздремнул, чтобы ночью носом не клевать. Как луна в полную силу над головой светить стала, кивнул Зоряне:

– Пора!

Дед Шигона увязался было, но Первуша сказал строго:

– Мешать будешь, оставайся в избе.

Первуша сначала велел Зоряне отваром умыться, а когда чугунок опустел, взял ее за руку. Так наговор сильнее действует.

– Подними лицо к луне и стой неподвижно.

Сам стал наговор читать. Лишь бы не помешал кто, не прервал. Но село уже спало, далеко где-то перебрехивались цепные псы. То не помеха. Счел наговор, руку Зоряны отпустил.

– И все? – удивилась девушка.

– Завтра повторим. Луна полная три дня будет, потом на убыль пойдет. А сейчас спать.

Утром дед и Первуша были разбужены истошным визгом. Оба вскочили, кинулись во двор. Зоряна стояла у ведра с водой, смотрелась в него, как в зеркало. Увидев деда и Первушу, Зоряна зажала рот ладошкой.

– Что? Что случилось? – обеспокоился дед.

Он тоже в ведро посмотрел. Чего Зоряна кричала, в него глядючи? Лягушка в воду попала или чего похуже – мавку маленькую из колодца вытащила? Но вода прозрачная, чистая.

– Ты чего людей переполошила?

– М-м… лицо свое не узнала.

– Ну-ка, руку-то отними.

Дед и Первуша на лицо девушки уставились. Первуша сам поражен был полученным результатом. Кожа чистая, ни одного рубца, слева и справа выглядит одинаково. С какой стороны ни посмотришь – красавица!

– Ну? – прошептала Зоряна.

Голос у нее перехватило от волнения.

– Ни дать ни взять – боярская дочка! – восхитился дед.

Зоряна зарделась. Таких слов прежде ей никто не говорил. Шептались вслед, качали головами: не повезло девке – уродина. Первуша так несколько времени в легком шоке был. Надо же, сам не предполагал, что простой наговор так подействует.

Зоряна еще раз над ведром наклонилась, посмотрела на свое отражение. И так голову повернет, и эдак. Не было зеркала в доме. По всей деревне их только два – у купца Нифонта и у дьячка. Хотя ему-то зачем? Не девка красная, чай. Зоряна кинулась к Первуше, обняла крепко, в губы поцеловала жарко. От таких бурных проявлений благодарности Первуша онемел. Шигона кашлянул:

– Ну, будя! Ты соседей испугала своим визгом, а теперь на парня бросилась, бесстыдница! Что соседи скажут?

– А мне теперь все равно, пусть обзавидуются!

Зоряна явно счастлива была, ее распирали чувства.

– Иди в избу, кушать вари, – остудил ее дед. У Зоряны все в руках так и летало, горело. Немного поев, не утерпела:

– Деда, можно я по селу пройдусь?

Шигона на Первушу посмотрел:

– Не сглазят?

– Не получится. Пусть идет, праздник сегодня на ее улице.

– Платок не надевай, ни к чему он теперь, – напутствовал Шигона внучку.

– Отныне платок только в холода надевать стану.

Так и убежала, с улыбкой от уха до уха, в глазах веселье, радость. Дед на лавку уселся.

– Ты прости меня, Первуша!

– Да за что, деда?

– Поначалу испугался – чернокнижник ты.

Чернокнижниками называли черных магов. Все заклятия по иноземным книгам читали, жизненные силы из людей вытягивали, зло творили. Вот и дед, увидев у Первуши две книги, так же подумал.

– Потом решил – обманщик, добром поживиться хочешь, так и добра-то нет. А ты вон, можно сказать, внучке отныне всю жизнь изменил. Эх! Давай медовуху допьем! Повод-то какой!

В кувшине болталось не так много. Шигона разлил по кружкам. Дед пожелал внучке счастья, выпил. Первуша тоже пригубил немного. Дед как-то быстро захмелел.

– Вот скажи на милость, что за книги у тебя?

Дались ему эти книги!

– Библия и молитвослов, – немного соврал Первуша.

– И только? Священные книги. Мог бы читать, не подумал на тебя дурного.

У калитки послышались голоса. Мужчины вышли на крыльцо. Дед ахнул.

За забором – внучка, лицо счастливое, рядом три парубка любезничают. Дед Первушу локтем толкнул:

– Сколь живу, такого не видел. Удачу ты в мой дом привел! За внучку теперь спокоен, мужа себе найдет. А то как же? Вот помер бы, а она сиротой осталась. Без мужа бабе не выжить.

– Шигона, рано тебе помирать, еще правнуков увидишь.

Замуж в деревнях выходили рано, в пятнадцать-шестнадцать лет. Если девушка замуж до двадцати не выходила, считалась переростком, старой девой. И дальше шансов было немного. Парни, заметив, что за ними наблюдает Шигона, быстро ушли. Зоряна прямо порхала, лучилась. М-да, для молоденькой девушки лицо значит много, если не все.

Первуша и доволен своей работой, и огорчен. Он свое дело сделал, завтра уходить надо из гостеприимного, но бедного дома. Лишний рот для деда – нагрузка. Вечером книги – единственную ценность, память о Коляде – в узелок сложил, что Зоряна дала. Лучше за плечами нести, чем за пазухой.

Когда стемнело, стук в комнату раздался. Вышел Шигона посмотреть, кого нелегкая принесла. Вернулся быстро.

– Зоряна, тебя кличут, выйди.

– Кто?

– Сразу не отгадаешь – Матрена.

– Это какая же?

– Да жена Нифонта, купца.

– Ой!

Зоряна выбежала. Шигона недоумевал. Зачем внучка понадобилась Матрене? Никогда она в их избе не была и дороги к хозяйству Шигоны не знала. О чем женщины шушукались – неизвестно, только, вернувшись, Зоряна попросила Первушу выйти. На крыльце, чтобы дед не слышал, прошептала в ухо:

– Купчиха-то о моем исцелении прослышала, прибежала узнать, кто помог. Прости, не удержалась я, на тебя и показала.

– Она что, больная?

– Здоровая, как лошадь. Сынок у нее младший болящий.

Не нанимался Первуша все село пользовать, ему завтра уходить. Но ждет женщина, неудобно, уж выслушать можно, отказать вежливо. Подошел к воротам. Купчиха за калиткой ждет терпеливо. Не привыкла ждать, наемные работники бегом бросаются указания исполнять. А только гордыню смирить пришлось, заезжий знахарь ей не подвластен.

– Добрый вечер, Первуша, – первой поздоровалась купчиха.

Хм, от Зоряны имя узнала уже.

– И тебе доброго здоровья, Матрена.

– Беда у меня. Младшому семь годов всего, да колченогий. Два года как упал неудачно. Подвернул или сломал чего, не ведаю. Отлежался, ходить стал. Мы с мужем успокоились, а у него нога эта расти перестала, левая растет, как положено, а правая такой же осталась. Хромать стал, на улицу выйти стесняется, мальчишки калекой кличут, не играют с ним.

Первуша засомневался в том, что помочь сможет. Наговоров таких Коляда не говорил, хотя не исключено, что знал. Думал учитель – время еще не пришло. А теперь уже не придет никогда. Женщину жалко стало. Даже не столько ее, как мальчугана.

– Пойдем посмотрим.

– Вот спасибо!

– Рано благодарить, я еще не знаю, смогу ли помочь.

Дом купца разительно отличался от избы Шигоны. Деревянная изба-пятистенка под круглой крышей, крытой деревянными плошками. Ворота крепкие, забор добротный, за забором двор каменьями устелен, в любую погоду грязи нет. Сразу чувствовался достаток. Купчиха вперед забежала, с поклоном двери открыла. Сени большие, сам купец дверь в дом распахнул. В красном углу иконы висят. Первуша к ним повернулся, перекрестился, поклон отбил. Увидел боковым зрением, как купец кивнул удовлетворенно. Первуша точно знал, что крещен, крестик на веревочке на шее висел. Ходил ли в церковь с родителями – не помнил, но при Коляде не посещал. Купец сам повел Первушу в детскую. В комнате масляный светильник горит, тоже признак достатка. В бедных домах лучиной пользуются, где столько масла набрать? Оно потребно для еды. Ночью спать надо, а не глаза портить.

На кровати лежал худенький мальчуган. Первуша в ногах у него уселся.

– Добрый вечер, дяденька! – поприветствовал мальчонка.

Первуша едва не расхохотался. Какой же он дяденька?

– Рассказывай, дружок, что беспокоит.

– Знамо дело – нога. Не хочет расти.

– Встань на пол ровно.

М-да, разница в длине ног большая, пять пядей, не меньше. Парень и дальше расти будет, а нога отставать. Вот же судьба! Родители заботливые есть, достаток, в тепле живет, а несчастен по-своему. Ни побегать с ребятами, а постарше станет, не всякая замуж пойдет, если только на деньги купеческие польстится. Так это же не любовь и не семья будет.

Нога у паренька хоть и короче, однако не усыхала. Сказывал Коляда один рецепт для такого случая, но сам не пробовал – болящих не было.

– Ложись, спи. Как звать-то тебя?

– Олегом батюшка нарек.

– Славное имя.

Прошли в трапезную, купец двери прикрыл.

– Садись, знахарь. Что скажешь?

– Сложно.

– Было бы просто, не хватался за соломину. В город его возил, к лучшим лекарям, никто не взялся.

– Но я попробую.

– Да? Все, что скажешь, сделаю. И звонкой монетой отплачу, если сладится.

Первуша непроизвольно поморщился. Как купец, так в первую очередь о деньгах речь ведет. За деньги здоровье не купишь.

– Для начала кое-что купить надо.

– Не вопрос. Говори – что.

– Как раз вопрос. Не на всяком торгу купишь, редкий товар, персы привозят.

– Хм, для сына младшего, любимого, расстараюсь.

– Тогда найди мумие. С виду – на смолу похоже. И масло каменное, и живицу.

– Да разве у камней масло бывает? – удивился купец.

– Делай, что сказано.

– Если персидское, быстро не найду. А что с ними делать-то?

– Это уже моя работа. Снадобье сварить надо.

Купец пригорюнился. Когда он еще найдет требуемое? А Первуша уйдет, он не из местных. Первуша мысли купца отгадал.

– Я к осени вернусь, – пообещал он.

– Слово даешь?

– Вот тебе моя рука в том.

Первуша и Нифонт пожали друг другу руки, скрепив договор. Ученик знахаря отправился к избе Шигоны. Двери не заперты, лучина горит, дед на лавке спит уже, похрапывает. Зоряны не видно, верно – на своей постели отдыхает, в соседней комнате. Первуша тихо двигался, да сон дедов чуткий. Вскинулся с лавки:

– Кто тут?

– Это я, Первуша, от больного вернулся.

– А, спать ложись. И лучину задуть не забудь.

– До ветру схожу только.

Первуша выудил из узелка Вещую книгу. Посмотреть хотелось – получится ли у него ногу мальчишке поправить. Уселся между овином и баней на чурбачке. Здесь Шигона на солнышке любил сиживать, кости греть. Между строениями затишье, ветра нет. Оно в овине сподручней было бы или на сеновале – подальше от чужих глаз. Только ночью в бане банник хозяин, а в овине овинник, малая, или младшая, нечисть. Открыл книгу, прошептал слова заветные. Только не случилось ничего. Первуша расстроился. Все сказал правильно, ни словечка не забыл. Решил еще попробовать, на Зоряну посмотреть. На ее будущее слова заветные сказал. Слабо засветилась страница. Не понравилось увиденное Первуше. Венчание в церкви, дьячок, жених. Потом мелькание, вот уже муж за волосы ее таскает, бьет. Не сладкая жизнь вышла. Надо бы Зоряну предостеречь. Жених с виду ладный, высок, строен, но на левой скуле еле приметный шрам. Видимо, еще в детстве дрался со сверстниками. Про себя нашептал. Страсть как хотелось узнать про себя. Картинка появилась, себя узнал, к городу подходит, поскольку стены дубовые, крепкие видел, возле ворот стража стоит.

Первуша шаги легкие услышал, по звуку опознал – Зоряна. Книгу захлопнул, свечение погасло. Поднялся, а Зоряна спрашивает:

– Ты как здесь?

– От Матрены вернулся, ты же сама с ней свела. Спать собираюсь.

– Я слышала, как ты пришел.

– Спросить хочу. Есть ли в деревне парень – высок, собой ладен, кудри вьются, а на левой скуле небольшой шрам, вот здесь? – Первуша показал пальцем.

– Есть, Путилой звать. А тебе какой в нем интерес?

– Да мне нет, а тебе есть. Замуж звать будет, не ходи, не советую.

– Проклятье какое на нем?

– Всего не могу сказать, да и не вещун я. Только не сладится с ним жизнь. За волосы тягать будет, бить.

– Бабы бают: бьет, значит, любит.

– Но не смертным же боем. В общем – я тебе сказал, а ты как знаешь. Парубков и других полно.

– Совет твой приму, благодарствую.

Первуша, раздевшись, спать улегся. Утром, после завтрака, откланялся сразу. За плечом узелок с книгами, в руке посох. Со стороны глянуть – паломник, в монастырь направляется, либо странник. Уже изрядно отойдя от села, хлопнул ладонью себя по лбу. Вот же дубина стоеросовая. Обещал купцу вернуться, а как село называется – не узнал. Навстречу подвода попалась. Первуша ездового спросил:

– Прости, муж, не местный я. Куда дорога ведет?

– За моей спиной Елец, город такой. А впереди село Мамоново. Ты же оттуда идешь.

– Благодарствую, – поклонился Первуша.

– Чудной ты, – ухмыльнулся возчик, хлестнул лошадь.

Ага, какая-то ясность есть. Упустил он спросить возчика – далече ли до города? В голом поле ночевать опасно. Грабителей не боялся – что у него брать? Денег – ни медяка, а книги разбойников не интересуют. А вот дикого зверья или басурман побаивался. С одним татарином он справиться ноне в силах, не мальчонка уже. Но татары в одиночку не появляются, всегда шайкой или ордой, если в набег идут. Волк тоже не страшен, справится, посох есть. А вот степные шакалы всегда стаей нападают. К полудню есть захотелось, да и попить водицы можно. На пустой желудок вспомнился кулеш, что у Коляды варили.

Вышел к небольшой речке, недалеко деревня видна. Дорога через брод ведет. Ниже по течению небольшая мельница, слышен шум воды. Вроде речка неглубокая, видны следы тележных колес на обоих берегах. Первуша вздохнул, уселся на землю. Заячьи поршни снял, портки до колена закатал. Если замочишь, где сушить? Проезжий о городе говорил, хорошо бы к вечеру добраться. Ночь как-нибудь перебьется, а с утра работу искать надо и пристанище. Только как и где – не представлял.

Перебрался на другой берег, вода до колена доходила, холодная. Да быть так должно, весна. Солнце светит ярко, а тепла еще нет. Земля подсохла, телеги вполне ездить могут, но холодом еще от земли тянет.

До мельницы рукой подать. Решил зайти, вдруг подсобить получится за кусок хлеба. Но чем ближе подходил, тем сильнее росло в душе чувство опасности. Ноги тяжелее стали. Мельники и кузнецы водились с нечистой силой. Первуша остановился, потом повернул к дороге. Без куска хлеба не умрет, утром завтракал. А впереди – город, туда ему надо. На каждой мельнице задерживаться – никуда вообще не дойдешь. От мельницы шел, чувствовал спиной недобрые взгляды. Ой, не просто что-то с ней и с мельником. А и пусть их! Не медом намазано.

Бодро зашагал по дороге. Тем более когда на небольшой пригорок взошел, вдали городские стены увидел на круче, под детинцем посады. Если возничий не соврал – Елец должен быть. Да так оно и будет, зачем ему врать? До города версты три-четыре, дорога по лесу вьется. Первуша приободрился, в городе всегда пристанище найдется, не на земле спать. Из-за поворота, из-за густых елей, мужчина выбежал. По одежде не поймешь – кто будет. Кафтан разодран, без шапки, что уж вовсе для его возраста несолидно, глаза выпучены.

– Рятуйте, люди добрые! – закричал он.

Первуша обернулся. Где тут еще люди, если он один. Посох он через плечо нес, на нем узелок с книгами висел. Посох с плеча снял, узелок в левую руку взял.

– Погоди, не голоси! Объясни толком, в чем беда твоя?

– Там!

Мужчину трясло, он вытянул руку за спину, в сторону, откуда прибежал.

– Тати? – подсказал Первуша.

– Не… не…

– Понял, не тати.

– Не… нежить!

– Опа-на! Сколько?

– Один, одна, тьфу! Как и сказать, не знаю.

– Не части.

– На подводе к Ельцу ехал. А из леса баба выходит. Да не простая, не заблудилась. Кожа на голове клочьями висит вместе с волосами, на правой щеке дыра прогнила, зубы видны. На шее веревка болтается. А уж запах! Воняет, как… как…

Мужик слова подходящего подобрать не мог.

– Понял. «Заложная покойница», а ноне вурдалак.

– Ох ты, Господи!

Мужик перекрестился.

– Ты постой здесь, узелок мой постереги.

– Там лошадь моя, телега с товаром! – схватился за голову мужик.

– Так ты купец?

– Был до сего дня. Товар-то пропадет небось.

– Не нужен нежити твой товар. Ей кровь нужна. Вот с лошадью, скорее всего, попрощаться придется.

– Сейчас-то чего?

– Жди.

Первуша пошел по дороге. О вурдалаках и прочей нежити Коляда подробно рассказывал. И победить ее можно. Но это если вурдалак один или двое-трое. Медлительны они. А если их толпа, накинутся скопом, не отобьешься. Первуше и страшно, и силы свои попробовать хочется.

Сначала он увидел телегу, груз под рогожей. А где же лошадь? Приблизился осторожно и услышал чавкающие звуки.

– Эй! – крикнул он.

Пусть нежить покажется. Будет хуже, если она нападет внезапно, из-за телеги. На его окрик из-за телеги поднялась мерзкая тварь. Когда-то она была женщиной. Но сейчас…

С черепа свисают куски гнилой кожи, клочья волос. Страшное лицо, окровавленное, как грудь и руки. Первуша остановился, зато тварь двинулась к нему. Парень отбежал в сторону, увидел голову лошади, разодранную шею. Так вот что жрала нежить! Он взял посох на изготовку. Нежить брела на него, глаза ее полувытекли, но направление держала верно. На запах человека идет или на тепло живого тела? То ли Коляда не говорил про это, то ли Первуша запамятовал. Не каждый день приходится сталкиваться с таким ужасом.

Нежить подошла ближе, Первушу окатила волна зловония. Точно, из «заложных покойников», потому как на шее болтается веревочная петля. Или повесил кто-то в свое время, или сама на себя руки наложила. Таких лишали христианского погребения, не отпевали. Неприкаянные души превращались в нежить, обитая недалеко от упокоения тела. Видимо, и она распрощалась с жизнью в этом лесу. Тело нежити было в дряхлых, истлевших одеждах.

Нежить подняла руки, явно намереваясь схватить Первушу за горло, при этом не издавая ни звука. Паренек концом посоха ударил, как копьем, в лицо. Хрустнули кости, чавкнуло, из нанесенной раны хлынул гной. Первушу едва не стошнило от отвращения, но нежить лишь покачнулась от удара. Первуша вспомнил слова Коляды, что нежить нечувствительна к боли, не имеет разума. Убить ее можно, разрубив на куски или уничтожив в огне. Только разрубить нечем. Посохом можно наносить удары, ломать кости, но нежити это как слону дробина. С собой ни ножа, ни другого оружия.

Первуша бросился назад. Купец стоял на дороге рядом с узлом Первуши. Увидев бегущего к нему паренька, едва сам не задал стрекача.

– Да погоди! У тебя топор или длинный нож имеется ли?

– Есть топор, на передке телеги, под рогожей. Как же без топора? От татей защита, дров на костер нарубить.

– А что же против нежити не применил?

Купец плечами пожал.

– Жди, – бросил Первуша.

Нежить стояла там, где ее ударил парень, поводила в стороны руками. Не чувствовала человека, не знала, куда идти. Первуша обежал ее стороной, к телеге кинулся, руку под рогожу запустил. Нежить повернулась в его сторону, сделала шаг, другой. Где же топор? Первуша рогожу в сторону рванул, увидел топорище, ухватился. А запах мерзкой твари уже накатывает сзади. Повернулся резко, а нежить в трех шагах. О, какая прыткая оказалась. Первуша на телегу взлетел, ударил топором по протянутой к нему левой руке, отсек по локоть. Из обрубка гной зловонный сочится. А нежить ни звука не издала. Никаких эмоций! Вспомнил – нет у нежити чувств, как и боли не чувствует, тело-то мертвое.

Нежить еще шаг сделала. Первуша сверху топором по голове ударил, развалив на две части, как тыкву. Нежить в его сторону руку уцелевшую тянет, пытается схватить. Первуша и эту руку отсек. Соскочил с телеги, оказавшись слева и немного сзади от нежити, и пошел рубить. Удар за ударом следовал, куски мертвечины падали на землю, а стояла тварь! До самых стоп рубил, сам гнильем обрызгался. Остановился, когда мелкие куски остались. Топор отшвырнул. Мерзость, все провоняла. Одежду теперь на выброс, не отстираешь, и самому срочно вымыться надобно.

Крикнул купцу:

– Эй, как там тебя? Иди сюда.

Показался купец, в руке узелок Первуши. Идет с опаской. Встал в десятке шагов от телеги, нос зажал:

– Чем это так воняет?

– Нежитью. Можно не опасаться, порубил я ее на куски.

Купец поклон отбил:

– Благодарствую. Конь сгинул, зато я сам жив остался и товар цел.

Вот ешкин кот, кому что, а купец о товаре. Следующие слова Первушу поразили:

– Теперь должник ты мой.

– Окстись, купец! Я у тебя не занимал ничего. Телегу и товар спас, а ты про должника сказки рассказываешь.

– А то как же! Ты меня спас, ты теперь за меня в ответе. Прошел бы мимо – не должен был бы.

Первуша подумал – не свихнулся ли купчина? От пережитого ужаса и не такое может быть.

– Так ты на добро отвечаешь? – Первуша негодовал. А купец продолжает:

– Поможешь телегу с товаром до Ельца довлачить, в расчете будем.

От услышанного Первуша на несколько мгновений онемел. Потом сплюнул с досады. Делай после этого людям добро! Молча узелок свой поднял, к городу направился. Время уже далеко за полдень, скоро сумерки спустятся. Оставаться в зловещем лесу не хотелось. Купец понял его правильно, догнал, впереди встал.

– Сам посуди, лошадь пала, в товар я все деньги вложил. Что же мне в лесу – татей ждать?

– Попросил бы по-человечески – помог.

– Тогда прошу – подмогни. А я тебе новую рубаху и штаны. От тебя смердит за версту, в город стражники не пустят.

Последняя фраза купца Первушу остановила.

– Ладно, будь по-твоему.

Купец сноровисто снял с лошади хомут, отсоединил постромки. Сам взялся за оглобли.

– Толкай сзади.

Первуша узелок с книгами положил в телегу, уперся сзади. Купец в телегу камни уложил? Показалось – тяжела телега. Да и то сказать – два человека не лошадь, у той силы за пятерых, но пошла понемногу телега, а потом и вовсе легкий уклон. Едва успевали ногами перебирать, телега к речке скатилась. Купец кричит:

– Давай с ходу брод преодолеем. Потом я придержу, а ты камень ищи, под колесо сунь, чтобы назад не скатилась.

Разбежались, фонтан брызг, выскочили на другой берег. Купец за оглобли ухватился, от натуги покраснел. Первуша булыжник увидел, подхватил, под колесо сунул. Тут же толстую ветку узрел, ее под другое колесо определил.

– Отпускай.

Купец отдувается. А Первуша одежду скинул, в кусты зашвырнул, уж больно запах от него противный. Обмылся, песком тело продрал. Вода холодная, а деваться некуда. Выскочил на берег нагишом.

– Ты одежу новую обещал.

Купец в телегу полез. Лицо такое, как будто от себя последнее отрывает. Но обещание исполнил. Протянул рубаху беленую льняную и порты с гашником. Первуша натянул быстро. Другое дело, человеком себя почувствовал. А купец нудит:

– Елец-то за пригорком, рукой подать. Давай поднажмем, дома ночевать будем.

Снова телегу толкали. Уже у ворот стражники остановили:

– Поздей, ты почто без лошади?

– Пала, вот добрый человек помог дотолкать.

– Товар везешь?

– Знамо дело.

– Мыто давай.

Купец загашник достал, развязал узел, несколько монет в подставленную ладонь стражника бросил.

– Заезжай.

Вокруг города слободы – Ламская, Черная, Александровская – и посады – Аргамач и Затон. Город старинный, несколько веков ему. Почти на границе княжества Рязанского и Дикого поля. Мимо города шляхи наезженные идут – Муравский, Изюмский, Кальмиусский. И все басурмане, что на Русь ходили, в первую очередь Елец штурмовали, разрушали до основания не раз. Земля елецкая и хана Ахмата Темира помнила, и хана Узбека, и темника Мамая, и проклятого Тохтамыша. Не обошел город и Тамерлан, Железный Хромец, а за ним Едигей и Улу-Мухамед. На пересечении дорог стоит и водных путей. В Быструю Сосну, на которой город стоит, Ельчик впадает. А уж Сосна – в Дон. В какую сторону хочешь, туда и плыви. Постепенно Великое княжество Московское силу обрело, Великое княжество Рязанское, а с ним и княжество Елецкое переходят в вотчину Москвы. Князья елецкие московскому государю служат. За службу Москва в Елец ратных людей посылает, оружие и воевод, потому как Елец подбрюшье Руси прикрывает. На Каменной горе детинец стоит о девяти башнях, случись набег – жители слободок и посадов там укрываются.

Глава 4 Елец

На телегу без лошади с двумя толкающими ее мужчинами прохожие смотрели с удивлением. Некоторые узнавали купца, велик ли город?

– Поздей, где лошадь?

Поздей отмалчивался. Сказать, что животину нежить задрала, – неудобно. Поздей повернул оглобли, телега свернула в переулок.

– Вот мой двор.

Поздей постучал в ворота, калитку открыла супружница. Увидев хозяина, засуетилась, отворила ворота. Телегу затолкали во двор.

– Помоги товар в амбар перегрузить, – попросил купец.

Мешки, тюки, рулоны ткани перенесли в амбар, довольно обширный.

– Подхарчиться пора, весь день не евши. Раздели со мной трапезу.

Кто был бы против? Тем более сил ушло на доставку телеги много. Жена купца мужа не ожидала сегодня. Однако – расстаралась. Щей налила по полной миске, потом по куриной полти на куске хлеба подала. Для Первуши непривычно первый раз в городе, домов много и людей – чувствовал себя немного потерянным. А тут застолье. Смотрел на купца. Съев курицу и обсосав косточки, съел кусок хлеба, обильно пропитавшийся жиром. Хм, занятно. Сначала хлеб вроде подноса был, а потом едой стал. Еда сытная, вкусная. А под конец – узвар из яблок, да с пряженцами. Уж больно они Первуше понравились – с рыбой. Так бы все, что на блюде были, и съел. А купец глядит, ухмыляется:

– Кто как ест, тот так и работает.

После полного приключений дня да сытной еды Первуша осоловел, спать захотелось. И купец зевать стал.

– Я так мыслю – остановиться тебе не у кого? – спросил он.

– Правду баешь.

– Женка рогожу даст, иди на сеновал. Там теплее.

Жена купца быстро рогожу дала, показала сеновал. Все под крышей, да не на земле.

На сеновале сухо, темно, тепло. Постелил рогожу, в изголовье узелок с книгами пристроил, лег и уснул сразу. В сене мыши шуршали, но парень не слышал уже.

Спал долго. Может, и раньше бы проснулся, да окон на сеновале нет, свет не попадает. Выбрался во двор. С крыльца Поздей спускается, довольный. Товар сохранил, сам жив остался, отдохнул на перине. А лошадь тягловую купить – не много денег надо.

– Отдохнул?

– Благодарствую.

– За стол пора, службы в церквах давно прошли.

– Разве?

– Колокольного звона не слышал? Горазд ты спать. Чем заняться думаешь?

– Работу искать.

– А что умеешь?

Первуша плечами пожал. Не плотник он, не бортник, не ушкуйник. Как назвать свое умение? Лекарь, травник, знахарь? Замешкался с ответом. Купец снова вопрос:

– В узелке книги были?

– Книги, – кивнул Первуша.

– Стало быть, грамотен, счетом владеешь.

– Так и есть.

– Хм, редкое умение. Пойдешь ко мне на службу?

– А что делать надо?

– Опосля объясню. А сейчас позавтракать надо. Пребрана расстаралась. Рыбки пожарила, как я люблю, – в сметане.

Завтрак на самом деле хорош был. Караси, жаренные в сметане, кулебяка с тушеной капустой, яблоки моченые, на закуску – сыто, да меда купчиха не пожалела. У Первуши глаза разбежались от изобилия.

Подумалось еще – у всех городских так или только у купцов? Все же торговые люди – народ зажиточный.

После завтрака купчиха стол освободила. Если бы Первуша поопытней был, сразу понял – мелкого разлива купец. У богатых служанки есть, кухарки, дворовые девки. А Пребрана сама все делала.

Когда трапезная освободилась, Поздей завел разговор:

– Есть у меня лавка на торгу. А человека надежного, чтобы торговал, не сыщу. Хочу тебе предложить.

– Я же торговать не умею.

– Невелика беда. Я цену на товар скажу, твое дело продать. Конечно, с покупателями учтиво обходиться надо, не спорить. Не нравится товар, тут же предложи другой. Ты же грамотен, запиши на табличке цену, сверяйся. Купили товар – отметь, сколько и какого.

– Боязно.

– Пару дней я в лавке побуду, присмотришься.

– Поздей, а почему сам торговать не хочешь?

– Чудак-человек! А кто за товаром ездить будет? Товар-то пополнять постоянно надо, иначе прогорю.

– Хорошо, попробую.

– А что же ты о главном не спрашиваешь?

– О чем?

– О заработке! Жить у меня будешь и столоваться, а сверх того деньгу в день даю.

Лицо Поздея приняло горделивое выражение. Первуша не знал, много это или мало. Благодарить купца за щедрость или торговаться надо. Скудные деньги, когда у Коляды были, он сам тратил на необходимое. И много или мало – деньга в день – Первуша понятия не имел.

– Сейчас возьмем по тюку ткани, чего вхолостую идти, в лавку пойдем. Потерянное для торговли время – потерянные деньги.

Прихватив из амбара по рулону ткани, направились на торг. Располагался он в посаде. Первоначально Первушу ошеломил многолюдьем и многоголосьем. На торгу людей в десять, а то и в двадцать раз больше, чем в деревне. Купца на торгу знали, раскланивались. Лавка располагалась почти в центре торга, основательная, бревенчатая. Купец отпер замок замысловатым ключом, передал его Первуше:

– Не потеряй, у меня свой есть.

Открыли ставни, в лавке светло стало. Но пока купец за товаром ездил, полки пылью покрылись.

– Убрать надо, займись, – распорядился Поздей.

Первуша воды в ведро набрал, тряпкой полки вымыл, пол. Лавка явно давно не убиралась, посветлела. Покупатели в лавку заходили, товарами интересовались. Поздей обольщал покупателей, как только мог, цену понемногу скидывал. Когда одни остались, Первуша спросил:

– Ты же сам цену мне говорил, а снижаешь.

– Покупателю я говорю цену выше, торговаться начинаем, сбавляю немного. Но ниже того, что написано, не отдавай.

Первуша начал познавать азы торговли. День тянулся медленно. Он попросился торг осмотреть.

– Ага. Цены на товары решил узнать, сравнить. А ты хитрец!

Хотя у Первуши и в мыслях этого не было. Продавали все – ткани разные, от льняных до шелка и бархата, горшки и чашки глиняные, оловянные, железные, серебряные – по деньгам. А еще изделия шорников и кожевенников – седла, уздечки, ремни, тут же сапожники торговали сапогами. Подальше кузнецы предлагали подковы, замки, косы и ножи. Другие торговцы – одежду взрослую и детскую, шапки. Особняком украшения – медные, серебряные и золотые. Подальше харчи – сало, муку, яйца, льняное и конопляное масло, битых кур. Восточного вида люди, то ли ногайцы, то ли башкиры, предлагали специи – перец, шафран. В углу торга живой товар – кони, овцы, свиньи, телята и коровы, куры в клетках.

Шум, пыль, споры. Голова у Первуши кругом пошла. На обратном пути к лавке бабку-травницу приметил, подошел. Многие продавцы кричали, товар свой нахваливали, а она молча сидела. На прилавке травы разложены, снадобья. Первуша брал пучки сушеных трав, разглядывал, нюхал.

– Базилик?

– Верно, сынок.

– А это одолень-трава?

– Откуда знаешь? Молод еще.

Первуша маленький горшочек в руку взял, горлышко понюхал.

– От болей в суставах.

Бабка удивилась:

– Кто же тебя учил-то?

– Был один хороший человек, помер.

– Имечко не скажешь? Может – знаю.

– Он далеко отсюда жил, навряд.

Пока к лавке возвращался, духом воспрял. На торгу травами торгуют, почти любую найти можно, а ведь он не весь торг еще обошел.

Первуша за пару дней работы у купца все премудрости усвоил. Купец, довольный работником, укатил за товаром в Рязань.

За неделю, пока его не было, Первуша почти все товары продал. Купцу отчет на вощеной табличке нацарапал писалом – сколько продал, за какую цену. Купец на итог по своему прибытию глянул, монеты пересчитал, сошлось. Поздей отдохнул пару дней, товар в лавку перевез, укатил на сей раз на Желтоводскую ярмарку, что под Нижним была. А Первуше скучно стало. Товары почти одни и те же, покупатели примелькались, с лавочниками перезнакомился.

Только при житье с Колядой каждый день узнавал что-то новое. А у торговцев все разговоры о выручке – где купить удачно товар можно, как продать с выгодой. Как представил, что так неделями, месяцами, годами работать надо, тоскливо стало. Купец богатеть будет, а Первуша так, на подхвате, на побегушках, останется. И не богатства ему хотелось, Поздею вовсе не завидовал, а добрые дела творить. Вот при первой встрече с купцом избавил того от нежити. А окажись на месте Первуши другой, еще не известно, куда и как все повернулось бы. Мало быть смелым, надо сразу распознать, кто перед тобой и как победу одержать. То, что гибельно для нежити, совсем непригодно для нечисти.

Вечером, забравшись на сеновал, открыл Вещую книгу. Нашептал слова заветные, закончил просьбой: «Покажи жизнь в городе вперед на две седмицы». И то, что увидел, его совсем не обрадовало. Город деревянный и, как многие русские города, горел часто. Дворы стояли плотно – так обороняться при набегах проще, зато огонь перекидывался от постройки к постройке быстро.

В каждом владении несколько печей – на поварне для приготовления еды, в самой избе для тепла, в бане, на скотном дворе – те же отруби запарить. Не уследил кто за печкой, выскочил уголек на пол, и пошел гулять «красный петух» по улице. В случае пожара сбегались все, не чинились – беден или богат хозяин. Черпали воду ведрами из колодцев, становились цепочкой, емкости передавали. Не удастся избу либо амбар погасить, погорельцами вся улица будет, а при сильном ветре и вся слобода или посад. Случались годы, когда города выгорали полностью, даже Москва не избежала сей ужасной участи. Не унывали, рубили ровные деревья в ближних лесах, возводили новые избы. Одно плохо – люди гибли, скот.

Вот и сегодня вечером Первуша увидел страшную картину. Сам недавно едва не сгорел в избушке Коляды, представление имел. Но то поджог был.

Через три дня Поздей возвратился, товар совместно в амбар снесли, поужинали. Пока Пребрана по поварне хлопотала, Первуша к Поздею подступился:

– Видение мне было: пожар в городе будет. Сильный, несколько улиц сгорят. Увез бы ты товар в другое место, Поздей, и сам там пересидел.

– В голое поле ехать предлагаешь?

– Ну, тогда не обижайся, а только уйду я из города завтра.

– Белены объелся? Эка выдумал – сон увидел!

– Отдай, Поздей, что заработал я. Опосля нечем расплачиваться будет.

Купцу слова Первуши не понравились. А сказать против нечего. У парня в лавке чисто всегда, не ленится, с покупателями приветлив, выручку честно сдает. Жалко отпускать хорошего работника, но не холоп Первуша и не закуп – вольный человек. Отсчитал купец медяки.

– Пожалеешь, не юродивый, что сон в руку был.

– Утром уйду, Поздей, и тебе советую.

За месяц, что в доме купца Первуша прожил, только и приобрел, что несколько пучков сушеных трав. После завтрака с Поздеем и Пребраной попрощался, из города вышел, отойдя изрядно, обернулся, долго на город смотрел. После пожара отстроят город, конечно. Но прежним он уже не будет.

Побрел по Изюмскому шляху куда глаза глядят. Несколько дней о хлебе насущном можно не думать, медяки в узелке позвякивают. А, как говаривал Коляда, будет день – будет пища. Руки-ноги целы, голова на месте, а на шею хомут найдется.

Встречались на пути небольшие хутора, на две-три избы, но Первуша туда не заходил. Со шляха видно – бедность и нищета, у таких кусок хлеба попросить язык не повернется. За полдень притомился, сел под ольхой отдохнуть. Весна уже в полные права вошла, еще не жарко, но уже тепло, солнце пригревает, зеленая трава-мурава пробилась. На дереве почки полопались, листики молодые, нежные распустились.

Красота! Не то что унылая осень. Нравилась Первуше природа. Был в городе – не его. Дым из многочисленных труб, на всем тонкий слой пепла, пыли. На улицах народу полно, гомон.

Даже придремывать стал, подложив узелок с драгоценными книгами под голову. Вдруг голос нежный, девичий, как колокольчик:

– Не спи, путник, жизнь проспишь!

Вмиг сон слетел. Голову поднял – на ветке полуденница в полупрозрачных одеждах, вся невесомая.

– Берегиня, ты ли это?

– Я, парубок.

И исчезла, как и не было. Первуша головой повертел. От какой напасти его берегиня предостерегала? Вот она! К нему медленно приближалась девушка с длинными волосами. Первушу беспокойство охватило. Откуда здесь, в пустынном месте, взяться девице? А еще почувствовал – холодом от нее веет. Сразу вспоминать стал, что Коляда о нечисти говорил. Русалка? Так поблизости ни озера, ни пруда, а они от воды далеко не отходят. Шишига под видом знакомого или родственника является. Кикимора – мала ростом и выглядит старушкой. Пожалуй – мавка. И угадал. Девица, подойдя ближе и глядя Первуше за плечо так, что хотелось обернуться, жалобно попросила:

– Путник, нет ли у тебя гребешка, волосы расчесать?

Мавками, или навками, являлись малолетние девочки, умершие некрещеными или задушенные матерями. Их забирали русалки, унося в подводный мир. Мавки мстили людям за раннюю смерть. Хорошей защитой от мавки был чеснок или полынь. Их резкий запах отпугивал эту нечисть. Да не было с собой.

Гребешок деревянный у Первуши был, как без него, когда волосы расчесывать надо, чтобы в колтун не сбились. Вытащил гребешок, бросил мавке в руки.

– Благодарю, путник!

Мавка волосы расчесывать начала, у Первуши холодок по спине. Нечисть убить почти невозможно, только обмануть или защититься наговором. А еще был способ – брызнуть водой и сказать: «Крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа». Однако это может сделать человек, сам крещеный. Тогда мавка может обратиться в ангела, при условии, что мавкой стала не больше семи лет назад. И брызнул бы, пока вода в баклажке была. Даже ножа нет круг вокруг себя очертить, сказать: «Чур меня!» Нечисть через такой круг ступить не может. Неуютно себя Первуша почувствовал. Несуразица – от Коляды о нечисти и нежити знал больше других людей, а защититься нечем. Понял – не готов пока встречаться с темной силой. Поторопился из города Ельца уйти. За монеты и чеснок купить можно было, и нож. Не продумал, а если бы не мавка встретилась, а, скажем, мужики диканьские или лешаки?

Долго мавка расчесывалась, но не приближалась к Первуше, чему тот был рад. Потом повернулась. Первуша едва не вскрикнул. На спине у мавки кожи нет, все внутренности видны. Жуткая картина! Но все так, как говорил Коляда. Тогда верилось слабо, думал – далеко это все от него. Человек же всегда верит в лучшее: что не заболеет, в беду не попадет. А выходит – правда все, и нечисть рядом появляется в самый неожиданный момент. На будущее урок – не расслабляться никогда.

Мавка ушла, не оглядываясь. Первуша рукавом вытер внезапно вспотевший лоб. На сей раз пронесло, но все время везти не может, надо готовиться. Людей, встретивших нечисть или нежить, не так много в живых оставалось. Встречались многие, но только избранные могли потом о встрече поведать, да и то близкой родне. Скажи постороннему, разболтает, люди сторониться начнут, как чумного. Только нечисть не заразна.

Первуша узелок и посох подобрал и на шлях. Дойдя до ближайшего села, сразу на торг. С городским по величине не сравнить, но все нужное нашел. В первую очередь нож. У оружейника-кузнеца выбор большой. Но боевой Первуше не нужен, почти в локоть длиной, и обеденный, с ладонь, тоже. Остановился на среднем, пядей десять. К нему и ножны деревянные прилагались. Денег хватило на несколько головок чеснока и ночевку с харчами на постоялом дворе. Такие дворы для людей проезжих на всех крупных дорогах стояли, особенно на перекрестках. Вот и этот на пересечении двух дорог стоял. Первуша снял самую дешевую комнату – угловую на поверхе и без окон. К ночи все комнаты забиты сделались проезжими. Большинство торговый люд, но были и паломники в монастыри, и служивые.

В мошне деньги были на скромный завтрак, и Первуша вечером не поел, хотя хотелось. Выпил водички, спать улегся. Далеко за полночь проснулся от шума. Купцы бузят? Не должно быть, люди сурьезные, делом заняты. А уж их холопам, бывшим ездовыми в обозах, и вовсе после трудов праведных только в людской отоспаться. Людская располагалась на первом этаже, обочь от трапезной. Большая комната, сплошь уставленная широкими лавками, где и почивал простой люд.

Покрутился в постели, думал – утихомирятся. А шум нарастал только. Уже крики слышны, удары в двери.

– Открывай подобру, не то хуже будет!

Двери комнат для постояльцев закрывались изнутри на прочные дубовые запоры. По прибытии обоза лошадей в стойло заводили, задавали сена или овса, ставили ведро воды. Груз в телегах охраняли слуги постоялого двора, но деньги или другие ценности купцы забирали с собой в комнаты. Для этого в каждой комнате стояли окованные железом сундуки с массивными замками.

На постоялый двор, куда к вечеру собирались купцы с обозами, напала разбойничья шайка. По Ярославовой «Правде» за душегубство и разбой татям полагалась виселица. Только татя еще поймать надо. При нападении на обоз ездовые защищались припасенными под облучками топорами. Для простолюдина топор – это и строительный инструмент, и оружие. Да только топоры так под облучками телег и остались. Знали об этом разбойники, иначе не вели бы себя так легко и вольготно. Помощи прийти неоткуда, до города, где князь с дружиной, далеко. Если и успеет кто ускакать, так сколько времени пройдет? Шайки уже след простынет, скроется в лесах. Путник в дороге мог рассчитывать на свои силы только и на Божью помощь. Шайки бесчинствовали, грозя торговле. Князья периодически делали вылазки с дружинами, когда из волостей приходили тревожные сообщения. Сбивались в шайки беглые крестьяне, каторжники да просто отбросы – покуражиться, попить-погулять всласть.

Вот и получилось – купцы при деньгах и безоружны. Холопов в людской заперли вместе с хозяином постоялого двора. Слуг – кого побили и связали, а ретивого, кинувшегося с дубиной на шайку, вовсе живота лишили. Что жизнь чужая для татя? Копейка медная ей цена!

Первуша сначала отсидеться думал. Он не трогал никого, и денег у него нет. Но в двери стучать стали настойчиво:

– Открывай!

Дверь сотрясалась от ударов, грозя слететь с петель. Первуша при свете лампады перед иконой оделся-обулся, посох в руки взял. Отодвинул запор и в сторону от двери встал. От очередного удара она с треском распахнулась. Здоровенный детина после удара ногой не удержался, влетел по инерции в комнату. Тут уж Первуша не сплоховал. Разбойник – враг безжалостный, и относиться к нему надо соответственно. Концом посоха, как копьем, ударил в затылок. Треск ломающейся кости, разбойник рухнул на пол. В комнату сунулся второй:

– Эй, Трезор! Чего разлегся?

А Первуша сбоку посохом, как мечом, по гортани. Разбойник за шею схватился, выронил увесистый кистень на железной цепи, засипел, на колени рухнул. А Первуша тычком посоха в висок. Все как учил Коляда. Мыслей о жалости или снисхождении не было.

Из коридора крики:

– Трезор, Худаня, куда запропастились? Быстро сюда!

Первуша в коридор вышел. Через три двери от его комнаты мужик разбойничьего вида топором бьет, щепки летят. Еще немного, и не устоит дверь. Мужик движение слева от себя боковым зрением уловил, повернул голову. Трезора или Худаню ожидал увидеть, а тут подросток с посохом. Кинулся на него, топором взмахнул. Первуша глаза только отвел, тень свою в сторону послал. Разбойник среагировал мгновенно, хекнул, топором ударил. А получилось пустое место. Первуша сверху по подставленной шее посохом да двумя руками со всей силы. Не хуже получилось, чем у ката по шее осужденного на казнь. Шейные позвонки хрустнули, и разбойник испустил дух. В коридоре пусто, только светильники на стенах дают тусклый, колеблющийся свет. Купцы и прочий люд за дверями прячутся, боятся. По большому счету, правильно делают. Купец или служивый в комнате один, из оружия максимум нож, да и тот у большинства обеденный. А снизу крики:

– Пытать хозяина! Пусть деньги отдает.

Через время крик истошный:

– А! Больно!

– Говори, кровосос, где деньги держишь?

– Нет у меня денег, не наторговал, – плачущим голосом.

– Путила, поджарь ему пятки.

Истошный крик, запахло паленым мясом. Ох, не судьба Первуше отсидеться. Поскребся в дверь:

– Постоялец я. Выйди, помоги с татями справиться.

– Ступай с Богом! – ответом было.

Ну нет у людей совести. За жизнь свою трясутся, за мошну пухлую. А разбойников в трапезной двое, как не больше. Боязно Первуше, первый раз в такой переплет попал. Все же не взрослый мужик, жизнью битый, опытный. А выбора не было, осознавал. Выбив из хозяина деньги, поинтересуются, где Трезор и Худаня? Не делят ли втихомолку награбленное добро? На второй этаж поднимутся. А здесь коридор узкий, для боя мало пригодный. Для битвы посохом место нужно. Внешне богатырем Первуша не выглядит, а разбойников шокировать, испугать надо.

Представил мысленно образ богатыря, как в былинах – высокого, статного, грудь шириной, как у доброго мерина, мышцы выпирают, бугрятся. Счел наговор, крутанулся на ноге. Показалось – коридор тесен стал и низок, головой за притолоку цепляется. Поудобнее посох перехватил, в могучей руке хворостиной он показался. А в членах и мышцах такая мощь, показалось, бревна ворочать сможет. К лестнице подошел, спускаться стал. Ступени толстенные, из лиственницы сделаны, на века, заскрипели жалобно. Разбойнички головы подняли – кто осмелился? И онемели разом. Сами мужики дебелые, а по сравнению с богатырем как дети малые. Страх их пробил, ноги к полу приросли. Первуша спустился, первого же разбойника за шею схватил, поднял. Веса не почувствовал. Хрястнул его о стену, косточки хрустнули. Кисть разжал, разбойник мешком безвольным, бездыханным на пол рухнул. Второй с открытым ртом стоит, от испуга во рту пересохло. Рассказывала бабка в детстве про богатырей сказы, повзрослел, посчитал – небывальщина. А богатырь – рядом, и такой несокрушимой мощью от него веет, что все мысли о сопротивлении улетучились. Проблеял жалобно:

– Ты кто таков?

– Имя смертушки своей узнать хочешь? – прогудел Первуша.

– Почему же? Договоримся. Все отдам!

– Зачем мне? Хозяин и холопы видоками будут. Ты тать, и место тебе на осине болтаться. Хозяин, веревка найдется?

Хозяин, почувствовав, что ситуация изменилась, вскочил на ноги, вскрикнул от боли в обожженных пятках, на лавку уселся.

– Прошка! Поди сюда!

А Прошка и хотел бы, а дверь из людской в трапезную заперта. Первуша подошел, запор отодвинул. Разбойник, воспользовавшись моментом, кинулся к двери. Первуша схватил тяжелый табурет, запустил ему в спину. Разбойник рухнул, завыл от боли, осознания неминучей смерти. Жалко себя стало, жизни своей никчемной.

Прошка из двери выбежал, другие слуги и ездовые выглядывали испуганно, но выйти не решались.

– Прошка, веревку покрепче дай!

Прохор метнулся к подсобке, выскочил с мотком пеньковой веревки.

– Помоги человеку! – показал хозяин на Первушу.

Первуша разбойника за ворот поднял, как щенка, во двор выволок. Прошке приказал:

– Веревку через ворота перекинь!

– Не можно, гостей-постояльцев распугаем.

– Повесить разбойника надо в назидание.

Разбойник ногами засучил, обмочился со страха. Жидок на расправу оказался.

– А дерево подходящее за воротами есть.

Прошка за ворота выскочил, ловко перекинул веревку через сук, подтянул.

– Петлю вязать ли?

– Вяжи, чего спрашиваешь!

От телег, что во дворе стояли, метнулся человек, тоже из шайки. Товар ощупывал – осматривал в телегах, рогожи сорвав. Чтобы не упустить еще одного, Первуша метнул тело разбойника в того, что ускользнуть по темноте хотел. Хрясть! Оба тела столкнулись, распластались на земле. Богатырь подошел, схватил обоих за руки, подтащил к дереву.

– Готово?

– Петля, как и веревка, одна, а их двое. По очереди вешать будешь?

– Обоих сразу. Петлю ослабь, побольше сделай.

Когда Прошка исполнил просьбу, Первуша накинул петлю на одного, подтащил второго, сунул головой в эту же петлю. Потом поплевал на ладони, взялся за веревку, начал тянуть. Оба разбойника так и повисли вдвоем.

Хрипели, сучили ногами. Придерживая веревку, чтобы не упали тати, Первуша подошел к дереву, обмотал конец вокруг ствола, узлом затянул. Отошел подальше, осмотрел. Добротно выполнено! Рядом с постоялым двором, но не внутри его. Всем татям и лиходеям в назидание.

Прохору, что рядом толкался, приказал:

– На поверхе угловая комната без окон. Там двое убитых да в коридоре один. Возьми холопов, снесите их сюда и вздерните.

– Так они мертвые!

– Пусть поболтаются, не хоронить же татей. А гости ваши видеть будут – берегут на постоялом дворе живот и мошну постояльцев.

– Понял!

Прохор убежал выполнять указания. Первуша осмотрелся: нет никого вокруг. Быстро наговор прочитал, крутанулся на ноге, обернувшись в свой обычный облик. Посох подобрал, пошел на задний двор. Проверить надо – не спрятался ли еще кто? Вернулся к крыльцу после проверки, а из дверей холопы с гиканьем тела мертвых разбойников выносят, за ноги волокут к дереву, где предводитель их висит, швыряют. Следом за холопами купцы валят из дверей дружной гурьбой – и к телегам. Душа не на месте, хотят убедиться – не украдено ли что с телег? Как разбойникам смертушка пришла, вмиг осмелели, а как Первуша звал на борьбу с татями выйти, не осмелился никто.

Первуша в избу зашел. На лавке хозяин сидит, холоп маслом смазывает ему обожженные пятки. Хозяин на дверь поглядывает, богатыря поджидает. На себя досадует: как же он не углядел такого детину, когда он на постой приехал? Посулился про себя, что детину уговорит остаться. Всех охранников выгнать можно, ему одному двойное, нет – тройное жалованье положить. Глядя на мертвых разбойников, другие тати долго не сунутся. А еще купцы утром разъедутся, весть о богатыре повсюду расскажут-развезут. Слава пойдет, известность, хозяину прибыль. Не на соседние дворы поедут гости, а к нему.

На вошедшего Первушу внимания не обратил, окинул безразличным взглядом. А и пусть. Так даже лучше.

Несмотря на события ночи, утром прислуга уже успела приготовить завтрак. Купцы встали первыми, быстро ели, холопы запрягали лошадей, и обозы уходили один за другим. Первуша отдал последние монеты за кусок хлеба, вареное яйцо и сыто – мед и травы в кипятке. Но все же подкрепился. Посох на плечо забросил, на посохе узелок с книгами. И снова пыльная дорога. Шел без цели, куда глаза глядят. Мыслишка, конечно, была. Понравится место – обоснуется. Жил бы в лесу, отшельником, как Коляда. Но в норе, как дикий зверь, не будешь, а чтобы избу, даже небольшую, построить – инструменты нужны, пила и топор. А еще знания. Избу без гвоздей сладить не всякий сможет. Сноровка нужна, опыт. Мастеров нанять можно, да денег нет. А кроме того, хоть земли вокруг много, да не ничейная она, хозяева есть. Либо князь, либо монастыри. Решение на постройку испросить надо, а потом налог платить, называется – за дым. В каждой избе печь есть, труба. Вот за избу с печью и подать.

Все в деньги упиралось, а у Первуши их нет совсем, ни полушки. С Колядой жил – не задумывался. Не было денег, так просители продуктами рассчитывались. Сегодня он скромно перекусил, можно прожить без обеда и ужина. Эх, хорошо с учителем жилось! Никаких забот о хлебе насущном. Выходит – не ценил Первуша налаженное существование. По поговорке получалось: «Потерявши голову, по волосам не плачут». Так что брел по шляху и размышлял: чем заняться, где жить, на что? Как-то подсознательно шел в полуночную сторону. Видимо, глубоко в душе осталась подсознательная боязнь татар, так глубоко повлияло на него нападение крымчаков на деревню, гибель семьи. А ведь можно было на закатную сторону идти – к Рязани.

К вечеру вошел в деревню, попросил у селянина воды напиться. Тот глянул странно, но набрал воды из колодца, зачерпнул кружку. Пока Первуша пил, обошел вокруг него, рассматривая.

Неприятно Первуше стало. Не девка красная он, чтобы так пялиться. Да и на девку так не смотрят – неприлично, от отца ее или братьев можно наущение получить в виде фингала под глазом. Поперва подумал – с одеждой что-то не так. Голову наклонил, себя осмотрел. Все в порядке! Надо уходить из деревни. Жителей не видно, как вымерли все, а единственный увиденный – со странностями.

Первуша кружку вернул, поблагодарил, к калитке повернулся.

– Ты издалече, путник?

– Тебе какой в том интерес?

– Издалека идешь, пропылен. Мог бы задержаться, отдохнуть. За постой денег не возьму.

– А у меня денег нет. Только объясни мне, с чего такая любовь к незнакомому человеку? Господь велел ближнего своего любить, как себя. Да я не ближний, доселе незнакомы были.

– Боязно мне одному в избе, – помявшись, ответствовал хозяин.

Первуше интересно стало. Мужик взрослый уже, не ребенок. Чего боится?

– А живность твоя где? – поинтересовался Первуша. – Не слышу кудахтанья кур, блеяния овец. Куда скотина делась?

Если птица и скотина в деревне перевелись, признак тревожный. Стало быть, нечисть в деревне объявилась, а ночь для ее темных дел – самое любимое время.

– Как-то разом поизвелась, знать, болезнь объявилась.

Первуше объяснение хозяина не понравилось. Раз скрывает – значит, есть что скрывать. Внешне селянин выглядел обычно, и не пахло от него могильной гнилью или серой. Лучше бы уйти. Хозяин настроение Первуши уловил, уламывать стал:

– Вечер близится. Притомился ты. А у меня ужин в печи поспел, трапезу разделим.

Слаб человек, слова о дармовой еде склонили Первушу к желанию остаться.

– Будь по-твоему, хозяин. Ты на стол накрывай, а я пока нужду справлю.

Необходимости в нужде не было. Первуша хотел без хозяина осмотреть скотный двор. Времени для этого много не надо, глянуть одним глазком. Обрадовавшийся хозяин представился:

– Мышатой меня звать.

– А меня Первушей.

Хозяин ушел в избу. Первуша проследовал в амбар. Здесь полный порядок. Несколько мешков с зерном стопкой лежат. Наверное – под посевную оставил. Следом в птичник заглянул. Ага, не своей смертью куры да утки померли. Перья везде и мелкие капли крови. Похожая картина в свинарнике, только без перьев, а вот капли крови есть. Ни один хозяин птицу или свинью забивать в ее жилище не будет, примета плохая. Еще сильнее укрепился в подозрении, что в деревне не все чисто.

Войдя в избу, повернулся в красный угол, осенил себя крестным знамением на икону Вседержителя, уловив на себе внимательный взгляд Мышаты. Нечисть и нежить образов боятся, а уж креститься вовсе не будут.

Сели за стол. Хозяин расстарался. Миски полные каши, еще яблоки моченые, капуста квашеная, рыбка жареная. Пескари мелкие, но такие самые вкусные бывают. Хлеб нарезанный горкой лежит. Для селянина накрыть такой стол для незнакомца – щедрость, с чего бы это?

Поели. Отсутствием аппетита Первуша не страдал. Утром на постоялом дворе позавтракал легко, а больше за день ни крошки во рту не было, только сил потрачено на дорогу много. Организм молодой, есть хочется. Первуша кашу умял. Пшенка проварена, обильно маслом сдобрена, не пожалел хозяин. Отдав должное пескарям, омыл и вытер руки. Усевшись напротив хозяина, молвил:

– А теперь поведай все, как есть, без утайки. Нечисто в деревне, и птица со свиньями не от болезни померли. Глядишь, и помогу.

– Ты? – удивился хозяин.

– Я, – кивнул Первуша.

– Неуж с нечистью справишься? – уставился на него хозяин.

Думал, после этих слов Первуша позорно сбежит. Но юноша спокоен был, и хозяин начал повествование:

– Началось все с осени, почитай – полгода как. Появился у нас новый мельник. Старый-то помер – возраст. Откуда новый взялся, не знает никто. А только сначала за птицу и скотину кто-то взялся. Утром обязательно две-три мертвые курицы или утки хозяева найдут.

– Может – ласка? Капканы не пробовали ставить?

Ласка – небольшой хищный зверек. Забирался в курятники, птичники, прокусывал домашней птице шеи, высасывал кровь. Прямо маленький вампир. Кто из кур в живых оставался, переставали яйца нести. То ли от испуга, то ли ласка болезнь какую-то передавала.

– Пробовали. Не попадался никто. Сначала не обеспокоились. Потом падеж скота начался. Причем не просто мертвую свинью или овцу находили, а разодранную. Волк бы зарезал и часть сожрал. Одну овцу так и целиком утащил. Народ испугался. Сроду такого в деревне не было. Тихо жили, мирно, без обид. А потом увидел кто-то – мельник в полнолуние на мельнице шабаш устроил. Плясали при огнях, какие-то песни пели.

– Может – на Ивана Купалу? Девки и парни через костер прыгают, хороводы водят.

– Какой Купала поздней осенью? А потом семью растерзали в последнем доме. Он немного на отшибе стоял. Соседи не сразу хватились, что нет Федуниных. Пошли к ним проведать, а они мертвые все. Сами тела бледные, шея изодрана.

Первуша об упырях подумал. Только вурдалаки не нечисть, а нежить. Поднимаются из могил, пьют кровь живых людей. Потому тела погибших бледные, обескровленные. Обычно твари эти появляются с ближайшего кладбища. И поднять их из могил может сильный колдун. Причем колдун добрый на такое не решится, лихо просто разбудить, а управлять не всегда возможно. Тем более книгу Велеса, чей текст вырезан на деревянных дощечках, читали не многие, занимающиеся магией – белой или черной. А вот злые, пакости творящие маги и чародеи и черные книги читают, и заговоры старинные знают, кои передаются от колдуна к колдуну и нигде не записаны. Первуша сразу поинтересовался:

– На кладбище кто-нибудь ходил? Нет ли могил разрытых?

– Не было до тех пор, пока семью Федуниных не похоронили. И пошло: как неделя, так на чью-то избу погибель. Народ в испуге и священника приглашал – окропить избы и постройки святой водой. Да и уезжать стали, у кого было куда. К родне перебрались. Скарб и детей на подводу, только их и видели. Слухи нехорошие о деревне пошли. Пустых изб полно. Заходи и живи. Так обходят все деревню стороной, даже паломники. Во всей деревне в трех домах живут. Я, мельник на другом краю и бабка старая, сто лет в обед ей.

Стало быть, подозреваемых в черной магии трое. Даже двое, если хозяина исключить. Он напуган и поведал первому встречному о горе, постигшем деревню. Был бы колдуном, неприятности скрывал. А Первуша мог стать первой жертвой. Хорошо бы взглянуть на мельника и бабку, но сейчас вечер. Если в гости идти непрошеным, даже обычный человек может не открыть калитку, убоится. Значит – надо отсидеться в избе хозяина. Для нечисти стены избы не преграда, через печную трубу проникнуть может. А для упырей и вурдалаков стены уже преграда. Создания тупые, если ими кто-то руководит, будут ломать дверь, пытаться проникнуть через окно, к живому телу. За окна можно не опасаться, слишком малы. А вот дверь следует укрепить.

– Пойдем дверь осмотрим, – предложил Первуша. – А еще дров наноси, печь придется всю ночь топить.

– Это зачем? Морозов уже нет!

– Потом узнаешь.

Дверь в избу крепкая, дебелая, из толстой сосны доски, но запор деревянный, хлипкий. И времени соорудить новый нет. Первуша попросил принести деревянный чурбачок.

– Подбери такой длины, чтобы в поперечину двери упереть.

Хозяин из сарайчика поленьев принес, у печи свалил. Потом кусок тонкого бревна. Вдвоем подперли дверь, уперев конец в земляной пол сеней.

– В печь по полену подбрасывай, чтобы огонь не гас, до утра дровишек хватит, – посоветовал Первуша.

Уселись на лавку. Время шло, ничего не происходило, оба придремывать начали, потом хозяин спохватился:

– Чего мы сидим? Ложись на лавку, я на печь.

Мышата подушку Первуше дал. Улеглись. За полночь со двора послышались шорохи. Первуша вполуха, вполглаза спал, сразу насторожился. Домашней живности у хозяина уже нет, бродить некому, если только собакам. Так и обычного собачьего перебреха он не слышал. Стоит в деревне одному псу гавкнуть, другие лай поднимают. Для села привычная картина. Забыл Первуша Мышату спросить: а была ли у него во дворе собака? Если была, куда делась?

Шорохи, едва слышные шаги не пропадали за окном. Первуша сел на лавке, обулся. В душу тревога закралась, какое-то едва ощутимое чувство опасности. В дверь поскреблись. Хозяин на печи подскочил сразу:

– Первуша, слышал ли?

– Слышал, не сплю.

Снаружи подергали за ручку, потом толкнули. Кто-то пытается войти. Первуша поднялся, подбросил в печь полено. Потом развязал узелок, по запаху нашел пучок сушеной полыни, что у травницы в Ельце брал. Одну веточку в печь бросил. Не любят нечисть и нежить ее запаха.

– Мышата, спускайся. Держи чеснок, съешь дольку.

И сам чеснок в рот отправил. Запах чеснока на нежить тоже отпугивающе действует.

Дверь толкнули сильнее, затем последовали несколько ударов, шумная возня. Дверь сотрясалась, но напор держала. Первуша к окну приник. Через скобленый пузырь не видно ничего, какие-то смутные тени. Хотя бы увидеть, понять – кто враг? Внезапно пузырь прорвался, просунулась рука – полусгнившая, кожа свисает, кости видны. Первуша едва успел отпрянуть, ударил посохом. Рука ниже локтя переломилась, но посох – не нож и не меч. Рука исчезла. В пробитый пузырь стала видна голова. Волосы клочьями, расползшаяся кожа, вытекшие глаза, редкие торчащие криво зубы. Жуть! Особенно ночью.

Зато ясно стало – живые мертвецы. Погост, как называли кладбище, есть за окраиной каждого села или деревни. Видимо, колдун поднял в полнолуние мертвецов, двинул на деревню. Сами по себе они редко поднимаются из могил, их чья-то злая воля заставляет. Издалека донесся крик.

Упыри кричать не могут, стало быть – человек. И скорее всего – бабка, вопль-то женский, хотя по крику не всегда опознать можно. Если визг, тогда точно женщина, у них голоса пронзительные.

В дверь стучаться, ломиться стали. Похоже – эти твари объединили усилия, хотя мозгов нет. Еще одно подтверждение, что есть кто-то, управляющий вурдалаками.

Бревно дверь держало пока, но могли не выдержать петли.

– Мышата, к двери. Держать надо!

Вдвоем уперлись плечами в дверь, а удары с другой стороны сильные. Периодически Первуша к печи подбегал, успевал полено забросить, веточку полыни вслед отправить. Горьковатым запахом полыни уже изба полна.

Не любят запаха полыни и чеснока и нечисть, и нежить. Эх, петуха не хватает. Петух своим криком предвещает близкий рассвет. С солнечными лучами сила нежити и нечисти слабеет, они стараются укрыться. Нежить – в могилах, в болотах, в месте своего упокоения. Нечисть по лесам прячется или в укромные уголки, коих в любой местности полно, как и в деревнях, селах и городах. Мышата, с начала ночи и появления нежити сильно боявшийся, впал в ступор. Отошел от двери, уселся на лавку, сгорбился, голову опустил.

– Мышата, иди к двери. Держать ее надо!

– Их много, нам не устоять.

– Конечно, если на лавке сидеть, так и будет.

Мышата даже не ответил. А потом и вовсе по избе бродить стал, как пьяный, натыкаясь на предметы – стол, печь. Только не пил он и вел себя вполне нормально буквально половину ночи. Первуша причину определил. Говорил ему еще Коляда, что на человека может воздействовать чародейство. Какой-то сильный колдун, доселе руководивший непонятным образом нежитью, решил воздействовать на защитников избы. И этот чернокнижник недалеко, в деревне.

– Сядь! – попросил Первуша.

А Мышата бродит, как вроде не слышит. Первуша силой его усадил, на голову пустой чугунок надел. Об этом Коляда тоже говорил-де, воздействие меньше. Мышата в самом деле притих. Только не нравилось все это Первуше. Чернокнижник явно знал, что в избе один хозяин – Мышата, на него и воздействовал. Про Первушу, случайно зашедшего переночевать, не подозревал. Невидимый и сильный враг решил, что воля к сопротивлению у хозяина сломлена. Нежить, на короткое время притихшая, снова, как по команде, стала ломиться в дверь. Первуша в сенях топор увидел, воткнул его рядом с дверью. Какое-никакое, а рубящее оружие. Сам посох в руки взял. Пока бревно дверь держало, но сама дверь прогибалась от ударов, трещала. Первуше стало понятно – долго она не продержится. Но деваться некуда, нет иного выхода. Конечно, можно обратиться в кого-нибудь, ускользнуть через окно. Но тогда Мышата погибнет. А власть в деревне возьмет чародей. И жертвами его станут проходящие путники – обозные, купцы, паломники, возжелавшие остановиться на ночевку. Сколько крови прольется, сколько жизней погублено будет! Князь, если и узнает, сил не имеет с чародеем бороться.

Дружинники у него есть, но ночью нежить может оказаться многочисленнее и сильнее. С колдуном злым может и должен бороться другой колдун. Ну, или ученик его. Чернокнижник колдовством силен, но сам человек из плоти, смертен, как и другие. Убить, уничтожить его, и успокоятся вурдалаки в могилах, деревня мирной, неопасной станет. Чернокнижник, с большей долей вероятности, – мельник. С утра навестить надо, посмотреть, каков из себя. Одна проблема – до утра дожить.

Периодически через открытую дверь из сеней в избу Первуша поглядывал на хозяина. Через какое-то время он стал вести себя осмысленно. Перестал раскачиваться и мычать. Еще через время чугунный горшок с головы стянул.

– Кто мне на голову чугунок надел?

– Я. Ты совсем сам не свой сделался.

– Памороки напустил кто-то. Как черная пелена перед глазами встала. Не помню ничего.

– Тогда иди, помогай, если в силах.

Неизвестный чародей, упустив из-за горшка на голове связь с Мышатой, решил, что тот мертв уже или в беспамятство впал. Мышата в сени прошел, за топорик схватился.

– Биться буду, – заявил он.

Топор как оружие в руках нестойкого защитника опасен. Того и гляди Мышата вновь попасть под власть чернокнижника может. И кто знает, не обратит ли топор против Первуши? Первуша старался не поворачиваться к хозяину спиной. Плохо, внимание рассеивалось. Дверь понемногу поддавалась, уже образовалась щель. Кто-то из нежити ухитрился просунуть полусгнившую руку. Мышата взмахнул топором, отсек ее по локоть. Топор вскинул, клич победный издал. Зря! Поторопился. Нежить навалилась, дверь напора не выдержала, развалилась на две половины. А за дверью толпа вурдалаков. Зрелище, особенно в темноте, способное привести в ступор и ужас крепких мужиков. Все упыри напирают молча, издают зловоние от гниющих тел, тянут вперед руки с торчащими костями, пытаясь схватить. Когда-то людьми были, а стали страшилищами, только от вида которых стынет кровь в жилах. Хозяин, сначала потерявший секундочку из-за несказанного удивления, даже шока, стал орудовать топором. Отсеченные руки так и сыпались на землю. Дверной проем узкий, Первуше бы помочь, а рядом не встать, места нет. Да еще хозяин лихо топором орудует, того и гляди Первушу лезвием топора заденет. Первуша в сторону отошел. Не выдержит Мышата в таком темпе долго, устанет. Вот тогда заменить можно. Мышата, приободренный некоторым успехом, шаг вперед сделал. Но просчитался. Сбоку – слева и справа – тут же руки нежитей потянулись. А еще отбиваться надо от тех, кто впереди, перед ним. Понял хозяин – не сдюжит, назад попятился. А в дверном проеме уже нежить путь к отступлению перегородила.

Недолго думая, Первуша подскочил, посохом, аки мечом, голову снес, вторым ударом руку отбил. Мышате удалось отступить, в дверном проеме встать. А Первуша схватил валявшуюся толстую жердь, что раньше дверь подпирала, кинулся к печи. Дверцу распахнул, жердь поглубже в топку сунул. Сухая древесина вспыхнула быстро. Вытащил, вперед выставил как копье, кинулся в сени.

– Отойди! – закричал хозяину.

Тот в сторону отпрянул. А Первуша в нежить горящим бревнышком тычет. Нежить огня боится. Первуша опасался только, как бы искрами избу не подпалить, тогда худо будет, сами в огненной ловушке окажутся. Нежить нападать перестала. Видимо, чернокнижник, руководящий их действиями, появления Первуши в избе Мышаты не предполагал, как и появления «огненного копья». А Первуша жег нежить. Истлевшая одежда загоралась, тогда горящий вурдалак стоял огненным столбом, потом, когда прогорали остатки мышц, валился. На подмогу Первуше из избы Мышата выскочил. Рубил нежить, ногами пинал. А уж во дворе десятка два порубленных и обгоревших вурдалаков. Тлеют, дымом вонючим исходят. Запах – не передать словами. На востоке светлеть начало, небо серым сделалось. Первуша точно знал – днем заклинания чернокнижников силу теряют. Не исчезают, пакостить могут, но уже поднять мертвецов из могил на помощь не получится.

Вдвоем добили оставшихся. Когда вокруг уже никто не шевелился, Первуша сказал:

– Поруби на части, погрузи на тачку или телегу и со двора вывези. Смердеть будут, трупные черви полезут, болезни принесут. И смотри – не касайся руками.

– А как же грузить?

– Мышата, а вилы на что?

– Подожди, ты что же – уходить собрался?

– Нет! Ты думаешь, мы победу одержали? Ничего подобного. Я главарем займусь, старушку проведаю. Сдается мне – это она ночью кричала. А у тебя дел полно. Мерзость эту со двора выбросить, дверь обязательно починить. Да постарайся покрепче прежней сделать. Не исключаю – вечером снова можно непрошеных гостей ждать. А потому факелов наготовь.

– Это как же?

– Полено подлиннее возьми, одну сторону тряпьем обмотай, в масле смочи, да не жалей. А смола есть ли?

– Найду. В прошлом году дно у лодки смолил, осталась еще.

– Вот! Шесть факелов со смолой сделай. А потом обед свари. Есть-то что-то надо.

– Да когда же я успею?

– День длинный, пошевеливайся. Тебе здесь дальше жить. А я, так и быть, – помогу.

Первуша в избу зашел, развязал узелок, достал Вещую книгу. Открыл, заклинание прочитал на сегодняшний день. Как же раньше-то не догадался? На странице мельник появился. За книгой сидит, шевелит губами. Знать – заклинания черные учит, к новым пакостям готовится. Сам Первуша появился. Мельник из окна его узрел, выскочил, в избу приглашает.

Первуша возьми да и зайди. Мельник засуетился. Полагал – прохожий, бывших жителей деревни он в лицо знал, а Первушу не видел никогда. Только из жителей в живых один Мышата остался. Мельник жестом за стол приглашает, угощение выставляет. Но видел Первуша, книга показала, что мельник в кружку капли какие-то капал, а потом вина налил. И не Первуше одному, а и себе, чтобы естественно все выглядело. Гость с хозяином трапезу разделить должен. Потом страница книги посветлела, видение пропало. Очень полезная книга. И где только ее Коляда раздобыл? Не иначе, от какого-то ведуна-колдуна по наследству досталась, как Первуше. Хотя не дарил ее Коляда. Первуша решил в книжицу почаще заглядывать, а уж беречь пуще глаза. Редкая вещь, ни за какие деньги не купишь. Книги в узелок завязал, уложил на полати, подальше от любопытных и алчных глаз. Как говорится: подальше положишь – поближе возьмешь.

Для начала отправился в дом, где старушка жила, и увидел полное разорение. Дверь сорвана, в избе погром. Иконы из красного угла на полу валяются, потоптаны нежитью, лампадка разбита. А главное – старушка мертва. Изодрана – глядеть больно и страшно. Выходит, нежить не только во дворе Мышаты была. Силен чернокнижник, целую ватагу мертвецов поднял.

Первуша во двор вышел, осмотрелся. Во дворе осина растет. То, что надо. Топор в сарае нашел, срубил крупную ветку, обтесал, конец заострил, получился кол в косую сажень длиной. Довольный собой, на улицу вышел. Двигался в другую сторону от дома Мышаты, к избе мельника. А вот и он сам показался.

– День добрый, прохожий! – поприветствовал он.

– И тебе исполать.

– Куда путь держим?

– В Елец, вестимо.

– Далеко. Притомился небось? А не побрезгуй зайти, подкрепиться с дороги.

– Дорого возьмешь?

– С путника брать – грех.

– Ну, коли так, зайду.

Лицо у мельника приветливое. Увидишь – не скажешь, что черный колдун. К себе с первого взгляда доверие внушает. Не зря говорят, что внешность обманчивой бывает. Мельник широким жестом к себе пригласил:

– Присядь, дух переведи, а я на стол накрою.

Каравай хлеба мельник выставил, да не ржаного – пшеничного не пожалел. В мисках выставил яблоки моченые, капусту квашеную, рыбку копченую.

– Ох, что же это я! Горло промочить надо, есть у меня сидр яблочный.

Отошел мельник, жидкость забулькала. Вернулся с двумя кружками, полными яблочного вина. Одну перед Первушей поставил.

– Сольцы бы мне, люблю хлеб солью посыпать, – попросил Первуша.

– Это можно, даже с перцем. Прикупил у купца проезжего.

Мельник в соседнюю комнату вышел, а Первуша кружки с сидром возьми да поменяй. Кружки глиняные, одинаковые, не различишь. Мельник солонку деревянную на стол выставил.

Потом от каравая куски нарезал, не жалея, – большие.

– Как звать-то тебя, прохожий?

– Ослябя, – не моргнув глазом, соврал Первуша.

– А меня Хлудом. Пригубим за знакомство.

И кружку поднял. Не поддержать хозяина – обиду нанести. А хлеб за трапезой преломить – подружиться. Первуша кружку ко рту поднес, понюхал. Хлуд заметил:

– Не забродил сидр-то, хорош. Испей!

И сам отпил несколько глотков, де, продукт хороший. Первуша отпробовал. Яблочное вино в самом деле оказалось превосходным. Первуша на еду набросился. Отдал должное копченой рыбке, потом за моченые яблоки взялся. Хм, талант поварской у мельника или помогает кто? Антоновка отменно хороша, на зубах хрустит. А вот хозяин приуныл, лицо скривил.

– Хлуд, почто гостю и столу не рад? Яблочки-то отменные, сами в рот просятся.

– Как-то нехорошо мне стало.

– Молитву счесть? Так я готов!

– Не-не, само пройдет! – испугался Хлуд.

Для чернокнижника молитва христианская – как нож в сердце. От молитвы крючит и ломает чародеев, как будто бесов изгоняют. А может – так и есть. Первуша опять за рыбку взялся. Не хочет хозяин трапезу разделить – его дело. Только голод не тетка, пирожка не даст. Всей недолгой жизнью Первуша научен: кормят – значит, ешь. Еще неизвестно, когда в следующий раз кушать придется. На хозяина поглядывал. А хозяину с каждой минутой хуже. Побледнел, лоб вспотел, зрачки расширились. Еще через малое время Хлуд закачался на лавке, аки пьяный. С пары глотков яблочного сидра не опьянеешь, то яд подействовал. Хлуд и сам понял, что отравился своим зельем, только подумал, что ошибку совершил, сам кружки попутал.

– Что-то худо мне, прилягу.

Хлуд с трудом добрел до лавки у стены, прилег. Первуша ждал, когда яд сильнее проявится. Первоначальные признаки у многих ядов похожи. Коляда подробно рассказывал, но действие яда Первуша не видел никогда. А сейчас – как наглядное пособие.

– Холодно мне. Добрый человек, укрой меня, не сочти за труд.

Первуша услужливо из-за печи одеяло вытащил, хозяина укрыл. Жалости в сердце не было. А не рой другому яму, сам угодишь! Мельника озноб стал бить, потом он за живот схватился:

– Ой, болит! Ой, не могу! Да что за напасть на меня такая!

– Ты сам на себя беду навлек! Холода в теле не ощущаешь?

– Еще как чувствую!

– Скоро пена изо рта пойдет. Ты же сам знаешь, как цикута действует. Тем более для верности накапал много.

– Так ты знаешь?

Попытался присесть мельник, но сил уже не было, и он свалился на лавку.

– Ужель думал, один такой хитрый? Да и не хитрый ты, а злой и кровожадный.

– Ой, сил нет, как болит! Помоги, отблагодарю.

– Эка, спохватился! Сам должен знать, от цикуты противоядия нет. Последние минуты твоей поганой жизни на земле истекают. И поделом! Из всей деревни один человек остался! Не татары в деревню нагрянули! Они враги. А ты свой, а людей перевел. Судьба тебя наказала, скоро перед Высшим судом предстанешь. А там книги черные не помогут. В аду гореть будешь.

– Будь ты проклят!

Это были последние слова мельника. Он начал дергаться, его били судороги. Потом изо рта пена пошла, мельник сознание потерял. А вскоре выгнулся дугой, захрипел и умер. Лицо его, доброе при встрече, приняло выражение злобное, какова была сущность его. Горевать о нем некому, как и погребать.

Первуша избу обыскал. В сундуке черные колдовские книги отыскал. Чтобы не достались никому, сразу бросил в топку печи. Вспыхнули страницы ярким пламенем, в комнате сразу серой запахло. Мертвое тело мельника ворочаться стало, как будто само в огне горело.

Первуша плюнул в его сторону:

– Изыди, сатана!

В сенях у мельника несколько мешков с мукой. Первуша решил Мышату известить. Прошелся по деревне. Тихо! Не кудахчут куры, не хрюкают свиньи, не слышно людских голосов. Вымерли все, как в эпидемию чумы.

Мышата уже двор от гнилой мертвечины очистил, занялся ремонтом двери.

– Хозяин, не торопись. Не придет к тебе ноне и отныне ни одна нежить, если только дикий зверь забредет. Так что факелы можешь не делать.

– Правду ли баешь?

– Мельник пакостил. А ныне сам дух испустил. У него в сенях мешки с мукой. Заберешь?

– Без них не сдохну, гори они синим пламенем.

– Правильные слова, верные.

Первуша к избе мельника вернулся. Нашел на поварне масло, обильно полил им деревянные вещи – лавку с мельником, стол, сундук. Затем совком выгреб из печи горящие головешки, широким жестом рассыпал по полу. Еще раз совком рдеющие угольки из печи достал и рассыпал. Масло гореть начало чадным пламенем. Потом вспыхнула лавка с мельником. Первуша вышел во двор. Сжечь бы амбар и сараи, да опасно, огонь на другие избы перекинуться может, тогда вся деревня сгорит. А в деревне еще Мышата, ему здесь жить, деревню возрождать. Отказался от затеи, на улицу вышел. От избы уже серый дым валил. Первуша наблюдал – не завьется ли над печной трубой дым причудливо, не вылетит ли вон подлая душа чернокнижника. Разом крыша занялась. Дождей уже давно не было, седмицы две-три, все сухое. Через немного времени уже вся изба оказалась пламенем объята.

К Первуше Мышата спешит, в руке ведро. Издали кричит:

– Чего глазеешь? Тушить надо, пока соседние избы не занялись.

– Охолонь. Одна изба и сгорит.

– А мельник где?

– Где ему быть? В избе. Запамятовал, как я сказал, что он дух испустил?

– Я думал – ты для красного словца.

– Все, Мышата, кончились твои мучения. Чистая теперь деревня. Бояться нечего, жаль только людей.

– Появятся, – уверенно сказал Мышата. – Погоди две-три весны да проведай. Не узнаешь деревню.

– Даст Бог, приду.

– Самым дорогим гостем будешь. Я кашу в чугунке ставил. Поди – поспела. Пойдем откушаем.

Глава 5 Черные птицы

Подкрепились кашей, Мышата масла не пожалел. Вид довольный, хоть и один в деревне остался. Времени уже далеко за полдень. После обеда отправились посмотреть, что там с избой мельника. А сгорела вчистую, только каменный фундамент остался. Головешки еще дымились, и запах вокруг стоял горелого мяса. Как ни странно, строения вокруг избы не загорелись и не почернели от копоти.

– Для кого-то фундамент готов, – сказал Мышата. – Руби лес, строй избу.

– Место нехорошее, не надо здесь строиться. И другим скажи, – ответил Первуша.

– Твое слово для меня – закон.

Первуша раздумывал. Уйти сейчас из деревни – не успеет отойти, вечер настанет. В голом поле, а тем более в лесу, ночевать не хотелось. Решил – с утра в путь двинется. Мышата побаивался в ночь один оставаться. Нежить порубили, но кто его знает, какой неприятный сюрприз ночь преподнесет. Забежал вперед Первуши:

– Ты же останешься сегодня ночевать?

– Побаиваешься?

– Есть немного.

– Так и быть, переночую. А завтра в путь.

– Деревня опустела, занимай любую избу и живи на готовом.

– Хм, Мышата. Чтобы жить здесь, надо скотину держать, пахать – сеять, а я другому обучен. И в своем ремесле больше пользы принести могу.

– Это верно, не подумал. Кабы не ты, не я остался бы в живых, а мельник.

– Во-во, заселил бы в избы нечисть, путников убивал, люди стороной начали деревню обходить. Получилось бы гнездо чернокнижное, колдовское. А это княжеству угроза.

– Эка мельник замахнулся!

– Похоже, планы большие были. Да сейчас перед апостолом Павлом стоит.

– Чтобы не только тело его сгорело, но и душа в огненном аду мучилась. Много загубленных жизней на нем, ой много!

Вдвоем закончили ремонт двери, навесили.

– Бревном будем подпирать? – поинтересовался Мышата.

– Нежить не придет, если только дикий зверь, да и то сомнительно. Запах отпугнет. Порубленная нежить, пожарище. Не по нраву зверью сие. А доброго путника, случись он, сам приветишь.

– Вот удивляюсь я тебе. Молод, а рассуждаешь здраво. Я ведь постарше тебя буду, почитай – в два раза. А главенствуешь ты. Почему так?

– У каждого свое умение. Ты, скажем, силен в одном, я в другом. Начни сейчас сеять, я тебе первенство уступлю.

– Устал я сегодня, да и ночь бессонная выдалась. Давай почивать.

– И я не против.

Через несколько минут оба уснули. Сутки на ногах провели, и не в самых приятных хлопотах. Через разорванный пузырь на маленьком оконце поддувал свежий воздух. От печи теплом веяло. Благодать! Ночь прошла спокойно. Да и кому бесчинство учинять, если со всей деревни их в живых только двое.

Утром поднялись рано, с солнцем. Мышата печь растапливать начал, а как разгорелась – чугунок с водой поставил. С ледника, что под амбаром был, принес копченого сала шматок. Потом примерился, половину отмахнул. Одну часть нарезал тонкими пластинами – кулеш заправить. Вторую половину в чистую тряпицу завернул.

– Первуша, это тебе запас в дорожку. Не побрезгуй, от чистого сердца. А еще полкраюхи хлеба. Больше бы дал, да нет. На завтрак оставил немного.

– И на том спасибо, хозяин, за доброту, за кров над головой.

– Обязан я тебе. По совести если – до гробовой доски поить-кормить должен. На Руси испокон века так.

– Сочтемся.

А по избе уже запах аппетитный пошел. Мышата крышку на чугунке открыл, в булькающее варево сало бросил, помешал. Спустя время чугунок ухватом вытащил. На стол поставил.

– Погоди чуток, остынет да настоится, духом пропитается. Вкуснятина будет.

Позавтракали после молитвы на образа. Первуша с хозяином облобызались троекратно, по обычаю. Первуша узелок с книгами да едой от Мышаты за спину забросил на посохе. В путь отправился. Руку на сердце положа, сам пока не знал – куда. Ноги сами несли.

Далеко за полдень, одолев десяток верст, присел под раскидистой ивой отдохнуть в тени. Только тряпицу развернул на траве молодой, собираясь подкрепиться, сверху голос девичий, нежный:

– Не угостишь ли, добрый молодец, кусочком хлебца?

Первуша голову поднял. На ветке в полупрозрачной одежде полуденница сидит.

– Отчего же не приветить, не угостить деву красную?

Первуша отломил кусочек, встал, полуденнице протянул. Взяла с благодарностью, улыбнулась. Первуша сало съел, хлеб. Крошки хлебные с тряпицы в ладонь стряхнул, в рот кинул. И снова голос сверху:

– Прилег бы отдохнуть, устал в дороге. А я постерегу твой покой.

– Последую совету. На тебя полагаюсь.

Первуша узелок с книгами под голову пристроил, вздремнуть немного успел. Вроде короток сон, а освежил. Да не сам проснулся, полуденница разбудила:

– Вставай, молодец, туча черная находит. Как бы дождю не быть. Слышишь – затихло все, как перед бурей.

– Спасибо за заботу!

Первуша, немного отдохнув и подкрепившись, отправился в путь. С полуденной стороны в самом деле грозовая туча надвигалась. Юноша шаг ускорил. Со слов Мышаты, уже скоро деревня быть должна. Сам-то если промокнет – не велика беда, а за книги редкие и сердцу дорогие опасался. Книги рукописные, чернила от воды поплывут, страницы склеятся – беда будет.

Как ни торопился, а туча догнала. На дорогу первые крупные капли упали. А с пригорка уже деревушка видна в полтора десятка домов. Первуша побежал. Издали видно было, как хозяева птицу и скот во дворы загоняют. В деревушку вбежал, запыхавшись. Гром громыхнул так, что земля затряслась, молния ослепила. Первуша в первый же двор постучался. Хозяин на крыльцо вышел, под навесом остался:

– Кого нелегкая принесла?

– Хозяин, пусти от непогоды укрыться.

– Ступай дальше, самим места мало!

И в избу зашел. Во второй избе сжалились. Молодуха с крыльца легко сбежала, калитку отворила:

– Зайди, путник. Непогода надвигается, негоже человеку мокнуть.

– Спасибо.

А дождь из редких капель уже в ливень перешел. На крыльцо, под навес, оба заскочить успели. Первуша сразу за узелок схватился. Едва-едва подмок, но не страшно, его у печи подсушить можно, книги выложив. Молодуха дверь открыла, кивнула:

– Будь гостем, проходи.

Избенка маленькая, в одно помещение, посредине русская печь. В подвесной, на жердине, люльке младенец спит.

– Что же, одна проживаешь? – огляделся Первуша:

– Муж на отхожий промысел подался, плотничает. А я с дитем.

– Бывает. Соседи-то не обижают?

– В первой избе куркуль-мироед. А так в деревне нашей люди добрые. Попросишь – помогают, а то и без просьбы подсобят.

– Одной женщине плохо. В хозяйстве мужская рука нужна.

– Мыслю – проголодался с дороги? Угостить, окромя толокняной затирухи, нечем. Не побрезгуешь?

– Никогда.

Есть хотелось, прошагал он изрядно. А толокняная затируха – блюдо вкусное, полезное, хоть и не очень сытное, не сало, чай. С аппетитом миску толокнянки съел. А уж молодуха на лавку показывает:

– Отдыхай!

На улице полное светопреставление. Дождь в ливень перешел. Льет как из ведра, шумит. Периодически через маленькие оконца сверкает молния. А громыхает так, что молодица от испуга приседает, и несколько мгновений уши не слышат ничего, как будто мхом заткнуты.

Первуша книги вытащил, на лавку уложил, сверху хозяйскую подушку. Сам узелок сушиться у печи повесил. Молодица на печь взобралась. На столе только лучина горела, давая зыбкий круг света. Ночью младенец просыпался несколько раз, требуя есть. Но Первушу это не беспокоило. Проснулся утром, когда хозяйка у печи хлопотать стала, греметь горшками. Первуша прислушался. Дождь стих. Идти будет после ливня невозможно, пока дороги не просохнут. Он пожелал хозяйке доброго утра, вышел во двор. Солнце светило ярко, небо чистое, от влажной земли парит, как легкий туман. Слышно, как в соседних дворах хлопочут хозяева.

Молодуха корову подоила, начала блины печь.

– Хозяйка, чем помочь?

– Крышу бы поправить на амбаре, совсем худая стала.

– Подсоблю.

Первуша на амбар забрался. Амбар бревенчатый, без окон. В селах и деревнях в них хранят запасы муки, зерна, круп, других припасов – масло в бочках, вино – кто побогаче. В городах амбары в первую очередь купцам потребны – для хранения товаров.

Амбар давно построен, крыша деревянными плашками крыта, как черепицей. Некоторые уже сгнили от времени. Кто побогаче, пропитывал их вареным маслом для стойкости к влаге. Первуша насчитал десяток сгнивших плашек, вытащил одну – для образца. Сделаешь не по размеру – не подойдет. Спустился на землю, спросил у хозяйки:

– Доски или бревна есть? И топор бы мне.

– Все в сарае. Не торопись, поснедаем, потом работать.

Давненько Первуша молочка не пил, да с блинами, в охотку пошло. Потом за дело принялся. Досок не было, лучковой пилой бревно распустил. Вышла почти готовая плашка. Обтесал немного, за деревянные гвоздики принялся. За работой время быстро летело. На крышу плашки забросил, сам поднялся. С амбара видно далеко – роща вдали, озеро блестит. Заменил трухлявые плашки, закрепил гвоздями. Железные в деревне почти не применяли: дорого железо стоило. За железный меч всю деревню купить можно, вместе со скотиной. А деревянные выстрогать – бесплатно, только время потребно. На тонкую деревянную палочку с заостренным концом такой гвоздь похож, только без шляпки. С чувством удовлетворения подремонтированную крышу осмотрел. Уже слезать собирался, как заметил приближающуюся к деревне стаю птиц. Вроде ничего необычного – пара десятков воронов. Только вороны живут в облюбованных местах и не мигрируют, как грачи или утки, не перелетная ворон птица. Гвалт подняли, усевшись на дерево. Ветки облепили, дерево черным сделалось от черного оперения. Первуша сплюнул. Ворон – плохая птица, настоящий хищник и мусорщик. Не стервятник, конечно, но и гнезда разоряет, и что плохо положено, на виду, утащить может.

Прилетели так прилетели. Вниз с крыши спустился и забыл, эка невидаль. До сумерек еще время есть, а молодуха просит навес над колодцем поправить. Почему человеку не помочь? Она и приютила от дождя, и накормила. А долг платежом красен. Только к колодцу подступился, как с другого конца деревни крик, воронье карканье. Первуша подумал – хозяин двора воронье согнал. Камень бросил либо шумнул. А крики все сильнее. Выскочил Первуша со двора, по деревне мужик бежит, ладонью за лицо окровавленное держится.

– Стой! Кто тебя обидел, что случилось?

– Воронье набросилось. Я и не сделал им ничего.

– Ладонь убери, попытаюсь кровь остановить.

Мужик ладонь убрал, Первуша в испуге отшатнулся. Глаза не было, по щеке слизь вперемешку с кровью. Ворон глаз выклевал. Первуша свою ладонь к глазу поднес, заговор нашептал. Мужик сразу сказал:

– Тепло чувствую.

– Руки к глазу не прикладывай, грязь занесешь. Тряпица чистая есть ли?

– В избе.

– Веди, повязку наложить надо, пусть заживет.

– Боюсь возвращаться, вдруг набросятся?

– Ты один ли живешь?

– Бобыль я. Супружница в родах умерла, так и проживаюсь.

Первуша за посохом своим сбегал.

– Идем.

Мужик сначала бодро шагал, но чем ближе к избе, тем медленнее шаги.

– Ну, не робей.

Послышался вороний гвалт, хлопанье крыльев. С дерева сорвалось несколько птиц, кинулись на Первушу с мужиком. Тот в испуге пригнулся, лицо руками прикрывает. Первуша посох приготовил. Как только первая птица подлетела, нанес удар. Ворон наземь свалился, крыльями хлопает, клюв разинул. Оглушило его. Первуша на крыло ему наступил, сам над головой посохом крутит, как ветряк у мельницы. Еще одну птицу сбить удалось, и ее прижал. Первуша мужику кричит:

– Лапы им свяжи!

– Чем?

– Да хоть поясным ремнем! Пока не вырвались и не улетели.

Раненый с себя ременной пояс сорвал, воронам лапы связал, как курам, когда их на торг несут. Другие вороны нападать перестали, отлетели в сторону, кружат. Да какие-то крупные, клювы здоровенные, как у орла, только что не изогнуты. Таких воронов Первуша в первый раз видел.

– Бери тварей за лапы, неси в сени, там разберемся.

Мужик правой рукой воронов за лапы подхватил, левой рукой голову прикрывает. Первуша за ним следует, зорко поглядывая за вороньем. Сбитых воронов в курятник бросили, дверь прикрыли.

– Тебя как звать, хозяин?

– Ратша. Ох, болит!

– Ищи тряпицу чистую. А мох сушеный есть ли?

– Откель ему взяться?

Ратша нашел чистую тряпицу. Первуша ее на ленты разодрал, перевязал глаз. Кровь уже остановилась, не текла.

– Ложись на лавку, боль заговаривать буду! – крикнул Первуша.

– Ты как бабка.

– Ведаю маленько.

Прочитал заговор. Мужик, до того стонавший, умолк.

– Вроде отпустило, полегчало.

– Ты воронов обидел чем? Камни швырял?

– Сдались они мне!

Странно. Вороны – птицы злопамятные и сообразительные. Без причины нападать не должны.

– Ты полежи, не вставай, – попросил Первуша. – Я в сарай, воронов проведать, вернусь скоро.

– Не бросай меня, – жалобно заныл Ратша.

– Не уйду, – успокоил Первуша.

Дверь в избу прикрыл, в сенях заговор прочитал, отпил из баклажки отвар чертополоха. Учил Коляда понимать язык птиц и зверей, да раньше повода не было знания использовать. Кроме одного раза, когда с волком-оборотнем общался. Где сейчас волкодлак Харитон? Хорошим человеком оказался, верным. Вместе с Первушей умирающего Коляду к избе тащил, потом непрошеных гостей остановил.

Первуша к сараю подошел. Часть его огорожена под курятник. Прижался к двери, прислушался. Один связанный ворон другому потихоньку каркнул. А Первуша понял. Даже головой повертел: не видит ли кто его за неприглядным занятием – птиц подслушивать?

В переводе с птичьего на человеческий было:

– Влипли мы с человеком этим.

Другой ворон ответил:

– А ты повернись, клювом попробуй путы развязать.

– Вдруг этот, с посохом, зайдет?

Первуша дверь распахнул, напротив ворон уселся. Куры на насесте закудахтали. И их Первуша понял:

– Незнакомец пришел. Яйца наши забрать хочет!

– Сдались мне ваши яйца, – пробурчал Первуша.

Он одного ворона за шею схватил, сзади, чтобы не клюнул, руку не раскровянил.

– Ты зачем на хозяина напал?

У ворона от удивления клюв открылся. Но молчит. Первуша шею сдавливать начал.

– Будешь молчать – шею сверну или придушу и чучело сделаю, на огороде поставлю, собратьев твоих пугать.

Ворон сдавленно каркнул:

– Шею отпусти, дышать нечем.

– Молчать не надо было. А и придушу до смерти, не велика беда. Вон второй ворон есть, наверняка посговорчивее будет.

Первуша хватку ослабил. Ворон вздохнул, встрепенулся.

– Хозяин двора мне ничего дурного не сделал. Только указание стае было – людишек извести.

– Что – всех? А дети как же? В чем их вина?

Ворон не ответил, попытался шеей вертеть, чтобы хватку Первуши ослабить.

– Кто указание дал – на деревню напасть?

– Если скажу – он мне шею свернет.

– А не скажешь – я сверну. Только если я узнаю кто, у тебя будет шанс жить, потому как твоего хозяина я сам под корень изведу.

Ворон молчал, видимо, страх перед своим властителем был силен. Первуша обещание сдержал, крутанул ворону шею и набок свернул, ворон дух испустил. И все на глазах у второго ворона происходило. Первуша руку к нему протянул, а он клюнул, стервец. Кожу на пальце содрал, кровь пошла. Первуша разозлился, вскочил, отвесил ворону хорошего пинка, так что птица от удара отлетела в угол. Пока ворон в себя не пришел, Первуша его за шею схватил:

– Хочешь за дружком последовать? И тебе шею сверну, прямо сейчас. Я слово свое всегда держу.

И сдавил шею ворону всей пятерней, так что у птицы глаза из орбит полезли. Через минутку хватку ослабил, дал отдышаться.

– Повторяю вопрос: кто? Считаю до трех, потом ты умрешь, если я ответа не услышу.

– Не надо, скажу. Калим его звать.

– Калим? Не слышал никогда. Кто такой, каков из себя, где обитает?

Имя ворон назвал странное. Первуша уже знал, что в городах имена чаще христианские – Павел, Георгий, Иван. В деревнях зачастую встречаются старые, пришедшие от племенных, – Ратша, Замята, Кудеяр. Имя Калим вовсе какое-то не наше, не славянское.

– Ворон он, старый уже, говорят – триста лет ему. Кто постарше меня, видели, как он человеком обращается, выглядит седым стариком.

Для Первуши удивительно. Коляда никогда не рассказывал о подобном. Сам не знал или не успел поведать?

– Чего замолк? Где найти твоего вороньего царя можно?

– Ты человек. Неужели думаешь с птицей справиться? Он улетит, ты не догонишь.

– Хоть ты и ворон, а мозги куриные. С чего ты решил, что я воевать с ним буду? Может, побеседовать хочу, вот как с тобой.

Первуша сдавил ворону шею. Тот задергался, засучил связанными лапами. Юноша хватку ослабил.

– Если в полуночную сторону отсюда, день лета. Там река изгиб делает, посредине остров, деревья растут высокие. Там его обиталище.

– Волшбе обучен?

– Не знаю, не замечал.

– Все живое на земле смертно, и Калим твой тоже.

Первуша свернул ворону шею, отбросил мертвую птицу. Они напали на человека, покалечили, прощать им юноша не собирался. А вот стаю под корень извести хотел. Подобрал оба трупика, вышел во двор. Вороны, сидящие на дереве, уставились на него. Первуша поднял в руке битых птиц.

– Так с каждым будет! – каркнул он. – Убирались бы вы отсюда! Не дам зло творить в деревне!

Вороны в изумлении переглядывались. Чтобы человек с ними разговаривал – невиданное дело! Первуша швырнул наземь птиц, вернулся в избу. Ратша уже не стонал, лежал на лавке тихо.

– Как ты, хозяин?

– Лучше.

– Подкрепиться чем есть ли?

– Горшок со щами в печи стоит, сам распорядись.

Ну, если хозяин позволил, надо хозяйничать. Первуша щей в миску налил, под рушником каравай хлеба обнаружил, отхватил ножом кусок изрядный. Уселся за стол, с аппетитом поел. Щи постные, без мяса, надолго сытости не дадут.

– Там, в чугунке, еще яйца вареные. Утром в курятнике набрал, ты поешь, – разрешил Ратша. – Все сытнее.

Первуша съел пару вареных яиц, запил узваром шиповника. На крыльце каркнул ворон, просил выйти.

Юноша вышел. Ворон сидел на перилах крыльца.

– Пусть люди покинут деревню, мы никого не тронем, – прокаркал ворон.

– Не договоримся. У людей скарб, скотина, избы. Как бросить?

Ворон не ответил, улетел. Вороны на дереве облепили переговорщика. Ну-ну. Пусть подумают. Впереди ночь, а вороны – птицы дневные, ночного зрения не имеют. На это Первуша рассчитывал. Он вернулся в избу, присел. За день прошел много, устал. Сейчас бы вздремнуть, ночью предстоит работа. Видимо, придремал сидя, потому что, когда открыл глаза, в избе была полная темнота. Выбрался в сени на ощупь, опасаясь наткнуться на что-нибудь и грохотом разбудить хозяина. Прочитал заговор, крутанулся на одной ноге и обратился в филина, как Коляда когда-то. Только теперь понял, почему учитель выбрал эту птицу – за способность отлично видеть в темноте, а еще за мощный клюв и сильные когтистые лапы, все же хищник. Взлетел, описал широкий круг, осваиваясь с новым телом. Ощущение полета было необычным, захватывало дух. Попробовал сделать несколько разворотов, осмелился даже на кувырок, как это делают голуби. Получилось, хотя чувствовал – не вполне освоил полет, надо было прежде практиковаться. Только нужды не было. Описал восьмерку, приблизился к дереву, где вороны сидели. Филин беззвучно летает, в метре пролетит, и не услышишь. Но вороны почувствовали что-то, загалдели. А Первуша глазами филина прекрасно видит всех пернатых пришельцев. Почему-то решил, что на верхушке дерева сидит вожак стаи. Подлетел к ворону, схватил его мощными лапами и давай долбить клювом по голове. Ворон забился в лапах и дух испустил. Первуша отпустил тело, на других кинулся. И с этими покончил быстро. А Первуша с непривычки устал, уселся на несколько минут на ветку. Передохнув, принялся за истребление стаи. Так, с перерывами на отдых, извел всю стаю. Сил едва хватило, чтобы плюхнуться посреди двора, отдышавшись, обернуться человеком. В избу вошел, пошатываясь, свалился на лавку, уснул. И снился ему полет над степью, рощами и реками. Проснулся от движения рядом, то хозяин хлопотал.

– Здоров ты спать, гость. Доброе утро!

– И тебе не хворать.

Первуша поднялся, хозяин пригляделся и давай хохотать.

– Ты чего?

– На себя посмотри, весь в пуху. С подушкой ночью воевал?

– А ты выйди во двор, посмотри.

Ратша вышел. Непривычно ему с одним глазом, расстояние определить невозможно. Вернулся быстро, от возбуждения руками размахивает:

– Первуша! Диво дивное! Вороны-то все под деревом мертвые валяются. Чума на них какая-то напала или хорек душу отвел, не знаю. Радость-то какая!

– Да? – делано удивился Первуша. – Пойду, гляну.

Под деревом пух, перья, вороньи туши едва не слоем лежат. Первуша с удовольствием оглядел дело рук своих, вернее – клюва и когтей. Неплохо получилось. Он даже не представлял, как бы еще победить, одолеть злобную стаю. Конечно, если бы все жители объединились, сплели тонкую и прочную сеть, скажем – из конского волоса, да накинули ее сверху. Только в действительности как это сделать? Вороны тоже не будут сидеть на дереве и наблюдать. Снимутся с места и налетят с другой стороны. Еще отравить можно было, но для этого приманку подобрать надо, а главное – собрать ядовитые растения. А вот здесь загвоздка, потому как еще весна и не время для сбора ягод или плодов либо корней, той же мандрагоры.

Однако уселся у сарая на чурбачок. Думы одолевали. Вчера, даже сегодня, поскольку дело уже ночью было, со стаей он справился, не дал деревню в обиду и разорение. Но есть где-то неизвестный вороний царь Калим. Наверняка такая стая у него не одна. Нашлет своих пернатых разбойников на другую деревню, учинит разбой. По разумению – надо Калима убрать, убить, уничтожить. Но он один, а на острове речном ворон наверняка хватает. И, обратись он даже орлом могучим, со множеством воронья не справится. Вороны – птицы сообразительные, живут стаями, в случае опасности нападают на обидчика сообща, водится за ними такая привычка. Долго раздумывал, а на ум ничего толкового не приходит. Как бы сейчас пригодился совет Коляды! Первуша вздохнул. Рано ушел из жизни учитель, не все знания успел передать.

Пока сидел, на запах мертвых птиц стали собираться собаки, устроили пиршество, нажравшись падали. Смотреть на это было противно, Первуша в избу вернулся. А Ратша поджидает:

– Заждался! Снедать пора. Я у соседа несколько яичек на двух карасей выменял, ушицу сварил.

Уха горячая, паром исходит. Правда, жидковата: чечевица и рыба. Зато караси вкусные, каждому по рыбине досталось.

После позднего завтрака Ратша к знахарке ушел. Первуше и смешно, и досадно. Чем знахарка поможет, если глаз вытек? Улегся на лавку, решил попробовать вызвать на помощь духов рода. Он помнил, что из радимичей он. Глаза закрыл, начал:

– Духи навии, духи дивии Словом Вещего заклинаю!..

После заклинания призрак увидел в темноте – деда старого, с седой бородой по пояс. Длинные волосы тесемкой перехвачены. И голос услышал негромкий, скорее шепот:

– Зачем призвал, дитя рода древнего?

– Черные птицы на людей налетели, зло творят. На речном острове есть вороний царь Калим, он всему виной. Помощи прошу, совета. Как избавиться от напасти?

– Чего проще? Сожги! Трава сухая, вспыхнет. Гнездовья на деревьях сгорят вместе с птенцами. Улететь с острова только взрослые вороны смогут, но власть Калима падет.

– Благодарю покорно и кланяюсь роду.

Призрак улыбнулся довольно и пропал. А говорят – духи эмоций не испытывают. Врут, поди. Говорят те, кто сам с ними не сталкивался. Первуша с лавки вскочил. Есть способ вороньего царя извести! Только как на остров огонь доставить? Оборотись он птицей, в клюве не принесешь, а на человека накинутся всей многочисленной стаей, посохом не отобьешься. Если только ночью на лодке подплыть. Лодки нет. В принципе – можно на самодельном плоту. Но огонь! Не в ладонях же нести? Взгляд упал на икону в углу, перед которой масляный светильник горел. Как будто икона сама подсказала выход. Первуша духом воспрял. Теперь и цель ясна, и способ решения, надо исполнять.

Первуша сразу к Ратше:

– Хозяин, в деревне кузнецы есть?

– Есть двое, кузницы за околицей стоят.

– Почто так?

– Не знаешь разве? Пожар от них приключиться может, да, кроме того, молотами стучат день деньской, гарь. А поодаль от деревни не беспокоят никого.

– Мне бы из проволоки железную клетку сделать, маленькую.

– Железо дорого стоит, даже если работы на раз плюнуть. А зачем тебе?

– Лампадку с огнем нести.

Ратша почесал в затылке:

– А руки на что?

– Заняты будут.

– Ага, уяснил. Так можно тыковку малую взять, нутро выскрести, оплетку из веревочек сделать, дешево и сердито.

– Хм, покажи.

Тыквы в амбаре с прошлогоднего урожая хранились. Какие в добавку к каше шли, истомятся в горшке с крупой, сладко получается и духовито. Недозрелые – свиньям в кормушку, только жесткую кожуру срезать надо. Подобрали тыкву чуть больше кулака. Ратша хоть и об одном глазе ныне, а опыт большой. Ножом верхушку срезал, средину выбрал, ложкой выскоблил изнутри. Получилась легкая скорлупка. Пеньковыми веревками оплел.

– Ты бы сверху вроде петельки сделал, для удобства переноски.

– Погодь, не закончил я еще.

Первуша тыковку взял, да с ней в избу. Лампадку снял, примерил донцем, получилось хорошо.

– Мудришь ты что-то, – заметил Ратша.

– Разрешишь взять лампадку на ночь? – попросил Первуша.

– Я тебе другую дам.

– Маслом бы ее заправить. Верну, слово даю.

– Бери.

Ратша порылся в сундуке, вытащил бронзовую лампадку.

– Бабушкина еще, – похвастал он.

Залил полную льняным маслом.

– Поджечь?

– Позже.

– Тогда давай снедать.

За хлопотами и запоздалым обедом время пролетело быстро. Первуша раздумывать стал, в какую птицу обратиться. В ворона? Летит медленно. В стрижа? Всем хорош, но мал, лампадка в тыкве будет для него грузом неподъемным, избыточным. Привычнее в филина, но это птица не перелетная, оседлая. Летит бесшумно, но не быстро. Вот же закавыка. Но и выбор невелик, предстоит лететь ночью, а мало какие птицы обладают ночным зрением.

Только темнеть начало, Первуша попросил:

– Ты за узелком моим пригляди, лучше схорони в сундук да под замок. Библия там. А к утру кашу либо кулеш приготовь.

– Все в точности исполню. А куда это ты собрался?

– Опосля поведаю.

Первуша вышел во двор, осмотрелся. Нет ли нежеланных наблюдателей? Счел наговор, крутанулся на ноге, обратившись в филина. Привычно уже, и ночное зрение – фактор важный. Подхватил клювом за веревочную петлю, захлопал крыльями, поднялся в воздух. Лететь несподручно. Опыта мало, да еще тыква с лампадой, хоть и легкие, так то для человека. А у филина голову вниз клонят, равновесие нарушают. Все же приспособился, мерно заработал крыльями. Внизу проплывали поля и леса, редкие деревни, погрузившиеся в сон. Ни огонька в пределах видимости. С заходом солнца селяне ложились спать.

Сколько он летел, не знал, но луна переместилась с правой стороны на левую. Первуша устал, приземлился отдохнуть. В темноте все окружающее теряло краски, выглядело черно-белым. Некоторое время отдыха, и снова в путь. Дважды еще приземлялся, чтобы восстановить силы. На последнем отрезке пути стал помогать попутный ветер. Отблескивая серебром, внизу мелькнула река. Влево повернуть или вправо? Ворон говорил о направлении в полуночную сторону. Первуша так и делал. Но стоило отклониться немного в сторону, на версту-другую, и точно на остров не выйдешь. Повернул вправо, спустя небольшое время показался плавный поворот русла, на средине реки темнел остров. Первуша вздохнул облегченно, сел. Нашел укромное местечко в ветвях, решил вздремнуть до утра. Вдруг ошибся и остров не тот? По светлому времени можно проверить. Уставшего сон сморил быстро. Проснулся от громкого карканья воронов. Посмотрел наверх. Солнце уже встало, стало пригревать. Низко над деревьями кружила большая воронья стая. Потом дружно, как по команде, повернули в сторону и скрылись из вида. Полетели на поиски пропитания. А на деревьях виднелись вороньи гнезда. Не ошибся Первуша, и ворон не соврал. Полагал – не найти остров. Однако далеко, почти всю ночь пришлось добираться. Первуша слетел вниз, счел наговор, обратился в человека. Прошелся по острову, стараясь укрываться за кустами, под деревьями. Остров оказался не так велик, и следов присутствия человека не заметно. Оценил с берегов оба русла реки. Если одолевать вплавь – изрядно. Ни лодки нет, ни бревен на берегу. Во время половодья упавшие в воду деревья могло выбросить на берег. Или даже бревно с разбитого плота. Стоит плотогону не усмотреть, не справиться, как плот наскакивал на отмель, стягивающие его канаты рвались, и бревна несло течением. Это был самый простой и дешевый способ доставить лес с верховьев реки до степных районов, граничащих с Диким полем.

Но увы! Первуша набрал валежника, коего было в избытке, сложил в кучи. Между ними своеобразную дорожку сделал из сухих веток и травы. Стоит поджечь любую из них, как загорятся все. Учитывая бурно разросшуюся растительность в виде кустарников и деревьев, пожар должен охватить весь остров. Если и уцелеют, так несколько прибрежных плакучих ив, но гнезд на них не было. Вороны всегда строили их высоко. И обзор хороший, и не каждый враг высоко заберется. А желающих полакомиться яйцами или птенцами хватало, начиная от змей до пернатых хищников. Уже все готово. Первуша присел, опираясь спиной на осину, раздумывал: поджечь сейчас или дождаться прилета стаи? Решил – чего тянуть? Главное – уничтожить потомство. Уже за тыкву долбленую с масляным светильником взялся, как одумался. Уничтожит он гнезда, как и деревья на острове, – воронья стая подберет себе другой участок леса и выведет потомство на следующий год. Пожар надо устраивать ночью, когда птицы спят. Кое-кто из них спасется, но большая часть погибнет в огне. Не летают вороны в темноте, не видят ничего. С тем и забрался в заросли малинника. Исцарапался весь, даже малины наелся до отвала. Мелковатая малина, но сладкая. И собирать ее некому. В лесах медведи охочи до малины, а на острове их нет. Там и уснул. После полудня стая вернулась, деревья облепили, аж черно. Да сколько их! Сотни!

Первуша добросовестно отсиделся в кустарнике до сумерек, выбрался из малинника. По едва заметному отблеску обнаружил тыкву. Донес ее до кучи валежника. Да вопрос возник. Если руку вниз, в полость тыковки, опустить, ладонь обожжешь, а вытащить не сможешь, отверстие мало. А ножа разрезать нет. В образе филина и тыква со светильником серьезной нагрузкой была, а если еще и нож брать, не взлетел бы. Не мудрствуя лукаво, перевернул тыкву над ветками.

Лампадка выпала, масло из нее разлилось, от фитиля тлеющего вспыхнуло. Первуша подождал немного, пока разгорится, выбрал ветку потолще, что загорелась уже с одного конца. Выхватил из горящей кучи и побежал с нею. По пути поджигал другие кучи валежника. Треск огня, пламя, дым. Дикие звери и птицы обладают хорошим чутьем. И запах дыма, этот знак тревоги, опасности, беды, учуяли быстро. Поднялся невообразимый гвалт. Вороны взлетали, тут же садились обратно на ветки. От валежника загорелись деревья. Дождей не было давно, и, высохшие, они вспыхивали как свечки. Занявшись внизу, пламя по коре поднималось вверх. Кроны мгновенно вспыхивали. Гнезда превращались в факелы. Слабый ветер раздувал пожар. Искры летели на соседние деревья, и огонь вспыхивал сразу вверху и снизу, от валежника. Вниз, на землю, падали взрослые вороны с опаленными крыльями. Наконец, как по команде, уцелевшие птицы поднялись, описали на небольшой высоте круг над пылающим островом и полетели в сторону. Первуша, первое время прятавшийся в кустах, от жара и пламени сам вынужден был спасаться. Он выбрался к самой кромке воды. От деревьев до уреза воды свободное пространство в полсотни шагов. Здесь вполне можно безопасно стоять, наблюдая за концом вороньего царства. Огонь охватил уже весь остров. Полыхало все, даже трава. Первуша подумывал – не обратиться ли в птицу и убраться с острова. Жарковато здесь становится. И вдруг увидел идущего к нему по краю берега седого старика. Он был стар, волосы на голове и длинная борода были белы как снег, но походка легкая, не по возрасту. Зато одежды черные, свободные. Сразу вспомнились слова ворона, что вороний царь Калим может обращаться в человека и выглядит стариком. Первуша пробежал по тлеющей траве, схватил толстую горящую ветку, собираясь использовать вместо оружия. От жара уже трещали волосы на голове, он пробежал к воде, а старик уже подходит. Лицо суровое, голос с хрипотцой:

– Человек, ты зачем пожар учинил, разорение?

– Так ты Калим будешь?

– Откуда знаешь? – Глаза старика злобно блеснули.

– Шею я двум воронам свернул, коих ты на деревню нашу наслал разбойничать. Только любое зло всегда возвращается. Не ожидал так быстро возмездия? Так вот он я.

– Назови имя, поганец.

– Язык придержи, вороний царь. Нет у тебя царства больше. А чтобы знал, кто укорот тебе дал, запомни – Первуша я.

– Первуша? В первый раз слышу.

Старик неожиданно резко махнул рукой. Как ворон крылом. Щеку левую обожгла боль. Первуша ладонью схватился за щеку, отнял, кровь на ней. Вот же гад такой, напал первым. Первуша горящей веткой ударил Калима, тот отпрянул, среагировал мгновенно, но пламя задело свободные одежды. Раздался треск, запахло паленым. Э, да, похоже, одежды старика – это бывшие перья. Спали их, Калим не сможет улететь, а обратится в ворона – будет похож на опаленную тушку. Вороний царь вскрикнул, не понравилось ему. Для любого живого существа огонь – самый страшный враг.

Старик еще раз махнул рукой, на этот раз левой. Настолько быстро, что Первуша толком движения не заметил, плечо обожгло болью. Но и рука-крыло Калима рядом, а ветка горящая в руках Первуши. Успел он толкнуть ею в развевающиеся одежды. И снова вскрик, паленым запахло.

– А, не нравится?

Первуша сам перешел в атаку, как учил Коляда. Вот где в полной мере пригодились навыки. Нанес удар в лицо вороньему царю, тот отступить смог, а пламя бороду задело, полыхнула она, обожгла лицо Калиму. А Первуша шажок вперед сделал, удар слева, удар справа. Старик то отступать вынужден, то отклоняться. А только одежда его во многих местах прожжена уже до дыр, воняет непотребно. Или это трава под ногами тлеет, дымом исходит? Подошвам даже через поршни жарко, приходится приплясывать, не стоять на месте. Концы ветки, которой Первуша орудовал, обгорели, огонь поутих. Калим момент просек, сам в наступление перешел. Руками-крыльями машет, воздух рассекает. Ощущение – как железными мечами, потому как воздух посвистывает. Первуша шаг назад сделал, другой. Заметил, что Калим к воде его теснит. Понял замысел вороньего царя – в воду речную столкнуть, где огонь погаснет. Не ветка Калиму страшна, а пламя. Первуша вспомнил, чему Коляда его учил. Собрался, тень в сторону метнул, отводя глаза. Калим на хитрость купился, повернулся вправо, сделал шаг, руками-крыльями заработал, как мельницей. Момент удобный, упустить нельзя. Первуша ветку отбросил, вперед прыгнул, за спину вороньего царя. Правой рукой шею старика обхватил, ровно под локтевой сгиб, левой рукой правую у запястья перехватил. Получился захват мощный. Сдавил что было сил, Калим без воздуха остался. Руками-крыльями машет, пытаясь Первушу достать. А Первуша уже к воде его тащит.

Старик силен, сопротивляется, а с каждым мгновением воздуха в легких все меньше. Первуша в воду рухнул, полуоборот сделал, чтобы старика под себя подмять. Не получится удушить вороньего царя, так утопит. Сам воздуха в легкие успел набрать. Оба под воду ушли, хоть и не глубоко. Головы и туловища под водой, а ноги на мелководье. Калим задергался, телом извивается, дышать нечем. Шею Первуша сдавил, как тисками, а и отпустит, вода кругом. У Первуши самого цветные круги перед глазами поплыли, звон в ушах появился. Чувствует – невмочь уже. Отпустил руки, от дна оттолкнулся, вынырнул, жадно воздух вдохнул, закашлялся. Воздух-то дымный, в горле от него першит. Выбрался на четвереньках на берег, сел. На воду смотрит. Не сделает ли попытки Калим выбраться? Тиха вода, ни пузырька воздуха на ней.

Первуша отдышался. Скоротечной схватка была. Быстр и силен Калим был, в первый раз с таким противником Первуша столкнулся, да первый блин комом не вышел, как по поговорке следовало.

Вдруг темная вода взбурлила, из нее что-то темное показалось. Первуша назад на пятой точке попятился, помогая себе руками и ногами. Неуж не утоп, не задохнулся Калим? Руками ветку нащупывает. Да что вороний царь, две жизни имеет? А только не Калим из-под воды показался – в отблесках пламени горящего острова сам хозяин вод. «Водяного дедушку», как уважительно звали в народе водяного, Первуша лицезрел впервые. Говорил о нечисти Коляда, но одно дело, слышать, другое – видеть. Велик водяной, не меньше полутора человеческих роста, да и то не весь виден, по пояс. Вместо волос на голове и бороды – водоросли. Тело зеленцой отливает, все в бородавках или наростах, не разобрать. Лицо округлое, тело толстое, да не от жира, от переполнявшей воды.

– Почто покой мой нарушили?

– Ты прости, водяной дедушка, отношения мы выясняли. Да супротивник мой несдержан, руки в ход пустил.

– Этот, что ли?

Водяной легко поднял тело Калима одной рукой. На глазах тело вороньего царя стало съеживаться, уменьшаться, пока не превратилось в мертвого ворона. Вместо черных одежд – обгорелые перья.

– Он самый, – кивнул Первуша.

– Так это же сам вороний царь! – удивился водяной. – Что-то я его сразу не признал. Оно понятно, смерть никого не красит.

Видимо, знаком был водяному Калим, но добрых чувств к вороньему царю водяной царь не испытывал. С видимым отвращением вышвырнул его на берег.

– Зачем воду отравлять, смердить? Его даже раки не тронут.

– Ты прости, водяной дедушка, за беспокойство. Отдохну я маленько да остров покину. Сам видишь – догорает все.

– Н-да! Не скоро еще деревья вырастут, как и трава. Ты не только Калима убил, а, почитай, весь остров.

– Не хотел. Мне трава-мурава и деревья не мешали. А вот Калим воронье на деревню наслал. Знакомцу моему глаз выклевали. Негоже так.

– Он не тебе одному мешал. Обнаглел совсем. Ну ладно, коли так. Но больше не беспокой. Мое царство тихое, шума не любит. А то осерчаю.

Водяной скрылся в глубине вод, как и не было. Только круги на воде разошлись. Первуша головой потряс, глаза потер. Как видение было. Но не морок, это точно. Надо же, как велик и разнообразен мир, не всегда видимый, но оттого не менее опасный.

Трава уже прогорела, земля черной сделалась. Деревья кое-где еще догорали. Остров теперь насквозь просматривался. Куда девалась былая красота? Все черное, курится дымом. То-то удивится народ из деревень! Грозы с громом и молнией, от которой могли деревья загореться, не было. Подумают на проплывавших купцов. Остановились на ночлег, костер для приготовления пищи развели да за огнем не усмотрели, уснув.

Жалко лампадку, сгинула она в пламени, Ратше не вернуть, как обещал. Зато груза никакого нет на обратный путь. Первуша заговор прочитал, крутанулся на ноге, обратился в филина. Тяжело поднялся в воздух. Устал он, подкрепиться бы. Но на острове абсолютно нечем. Летел до рассвета. Продолжил бы полет, да сил не было. Приземлился, обернулся человеком. Рубаха, почерневшая от дыма, на плече разорвана, в пятнах крови. Деревня недалеко виднеется. Хлебушка бы испросить, да в такой одежде стыдно: как погорелец. Нашел ручеек, рубаху простирнул, на ветку повесил сушиться. Сам омылся, скинув портки. Устроился под елью на опавшую хвою, да и уснул. Проснулся в полдень от щебетания птиц. Солнечный луч пробивался сквозь ветки, светил в лицо. Первуша поднялся, потер лицо. Хорошо-то как! Одевшись, побрел в деревню. Рубаха и порты мятые, но уже не закопченные, дымом так не пахнут. Бродяжек да паломников на Руси много было. Просьбе о куске хлеба не удивились. Кружку молока налили, краюхой хлеба угостили. Совестно Первуше. В его годы самому зарабатывать надо, а не попрошайничать. Успокаивал себя – временно. Хотя помогать людям, как Коляда это делал, желание было. Мешало одно – бродячее существование. Обзавестись бы избой своей. Но в деревне нежелательно, на виду все время будет. Коляда себе жилье удачно построил – вроде в лесной чаще, а деревни рядом. В случае нужды прибегут страждущие. Вот взять Первушу. Коляда многие занятия на свежем воздухе проводил, и из непостоянных зрителей один волкодлак Харитон. Пройдет время, у него тоже ученик может появиться. Как в деревне, на виду, его готовить?

Отдохнув на лавке у двора, тронулся в путь. В принципе, кроме книг, ничего его в деревне, где Ратша жил, не держало. Но книги эти были для Первуши большой ценностью. А кроме того – как вещественная память о Коляде. Чем больше времени проходило от гибели Коляды, тем сильнее юноша понимал, какую большую роль сыграл в его судьбе колдун. Но колдун – это для людей, для него – наставник, учитель. Кем бы он был, вырасти в семье? Хлебопашцем. А сейчас он сокровенными знаниями обладает и пользу значительно большую людям принесет. О княжестве или стране не думал. Не было еще страны – большой, сильной, объединенной. Со всех сторон многострадальную Русь враги терзают. С западной стороны – Литва, с восхода и полуденной стороны – татары, с полуночной – шведы. Меж князей раздоры и усобицы, кровь временами льется. Не зря говорят: паны дерутся, у холопов чубы трещат.

Но до понимания не дорос. Либо Коляда считал, что рано отроку знать, либо не хотел ввязываться в распри. Сегодня ты князю люб, привечает и за столом по левую руку сажает, а завтра в немилость попадешь.

Отойдя от деревни далеко, Первуша огляделся. Один он на грунтовой дороге. Пешком ноги бить долго. Обернулся стрижом. Дневная птица и быстрая, в полете никто не догонит. Тот путь, что филином проделывал, да отягощенный грузом, стрижом быстро одолел. Да еще подкормился в пути. Стоило клюв приоткрыть, как мошка набилась. Глотнул, показалось – вкусно и сытно.

Вот и деревня знакомая, дерево, где воронья стая сидела. Сел за околицей, человеком обернулся. Не спеша, вразвалочку, к хозяйству Ратши подошел:

– День добрый, хозяин!

– И тебе здоровья! Подзадержался ты. Пришлось самому кулеш съесть, чтобы не пропал.

– Виноват я перед тобой, хозяин, – повинился Первуша.

– Скрал чего?

– Лампадку не сберег.

– Жаль, памятная вещица. Это не беда, все, что руками сделано, купить можно. Есть хочешь?

– Если предложишь, не откажусь.

Нашлась толокняная затируха и несколько ватрушек с творогом. Первуша съел с аппетитом.

– Благодарствую, хозяин. Узелок мой сберег?

– А что ему сделается? Неуж в путь-дорогу собрался? Ночь скоро. Переночуй в избе, утречком позавтракаешь, да и в путь.

– Просить не смел. И так многим обязан.

Ратша был человеком простым, добросердечным. И вообще, из небольшого опыта общения с людьми Первуша сделал вывод – чем богаче человек, тем хуже характер. Злее становятся, жестче, чужая беда их не трогает. Наверное, деньги портят людей.

Утром Ратша в печи каравай испек, кашу сварил. После еды один каравай из двух Первуше отдал:

– Ешь, да меня добрым словом помяни.

– Непременно. Даст Бог – свидимся.

Дальше дорога петляла между холмами и лесами. Первое село встретилось после полудня. Хотел отдохнуть, водицы чистой колодезной испить. У первой избы остановился. А перед ней, за забором, хозяин трудится, лопатой что-то роет. Первуша окликнул:

– Хозяин! Бог в помощь! Не дашь ли воды испить?

– Бог-то бог, да сам бы помог. Нет у меня воды, видишь – колодец копаю.

– Как нет? Иссякла?

– Не у меня одного. Уж две недели как нет. А кушать надо, скотину поить, стирать. Как без воды-то? Одно выручает – дождевую водицу собираем, чтобы от жажды не помереть.

– Дозволь зайти?

– Заходи, коли с добрыми намерениями.

Первуша узелок с книгами и караваем на завалинку уложил. Коляда учил его лозоходству. Наука не хитрая – воду под землей отыскать, а захочешь – клад. Первуша в конце двора, за огородом, лозу сыскал, ветку срезал. Хозяин как привязанный за ним ходил. Первуша вокруг предполагаемого колодца обошел, лоза не шевельнулась.

– Напрасны труды твои, хозяин.

– Меня Чурилой звать. А почему?

– Нет внизу воды. Зарывай яму, пока кто-нибудь из домашних или скотины туда не упал.

– Не сочти за труд. Ты, я вижу, лозоходец. Обойди двор, может, и сыщется местечко.

Первуша весь земельный надел добросовестно обошел, кроме амбара, скотника и избы. Нет под землей воды! Хозяин следом за ним верным псом ходит.

– Нет воды, Чурила.

– Так что же, избу бросать, хозяйство нажитое? Перебираться в другое место?

– Не торопись. Скажи лучше – во всей деревне так?

– Не деревня у нас, село. Нешто луковку церкви не видишь?

– Прости.

– Не во всей. В двух дворах есть. У купца Колывана и знахарки Солохи водица есть. У Солохи на самом дне, да ей хватает, еще соседям немного раздает. Как у Колывана – не знаю. Люди к нему ходили – плату за каждое ведро воды требует, куркуль!

– Деньгами?

– Хочешь – деньгами, только откуда они? У кого есть – княжескому ключнику податью отдают. А он все берет, что продать можно, – зерно, репу, яйца, деревянные поделки. Кто ложки из липы режет, кто игрушки делает. На торгу в городе все продать можно. Вот Колыван моментом и пользуется.

Глава 6 Мироед

– Интересно. Ты не копай пока. Лучше подскажи, где изба Колывана?

– По левую руку. Сразу узнаешь – изба-пятистенка, с поверхом, наличники на окнах резные.

Избой-пятистенкой называли избу двойной от обычной длины, пятая стена разделяла обе половины. А поверхом именовался второй этаж. На первом устраивали теплый амбар, подсобные помещения, вроде поварни, комнаты для прислуги.

Село длинное, в одну улицу, дома по обе стороны. Когда Первуша шел, на него поглядывали с любопытством. Откель, мол, такой взялся? Избу Колывана по описанию узнал сразу. Постучал в ворота, калитку открыл холоп:

– Чего надо?

– Паломник я, издалека иду, водицы бы испить, – попросил Первуша.

– Жди.

Но вернулся не холоп, а сам купец, судя по одежде и красной лоснящейся физиономии.

– Угощайся.

Пить в самом деле хотелось. Первуша опростал кружку, вернул хозяину.

– А еще можно?

– Вода денег стоит.

– На Руси всегда вода бесплатной была.

– Плати деньги и бери хоть ведро.

– Нет денег, – Первуша развел руками.

– Тогда поди прочь, голытьба.

Глаза купца вмиг из приветливых колючими сделались. Калитку в сердцах с грохотом прикрыл.

В самом деле, мироед. Только вопрос возникает: почему у купца вода есть, а все село без воды? Вернулся к Чуриле.

– Есть у купца вода, прохладная, вкусная, колодезная.

– Ну вот, я же сказывал.

Первуша на лавочке уселся, размышлять стал. Но сколько ни думал, ничего путного в голову не приходило. И Коляда ни о чем похожем не говорил, наверное, не было случая. Чувствовал: есть закавыка, но не мог понять в чем. Не пропадаст одновременно вода в колодцах у всего села.

– Как село называется? – поинтересовался Первуша.

– Сухая Пядь.

– Название в самый раз. Пошел я.

– Погоди, а как же колодец, вода? – оторопел Чурила.

– Я не прощаюсь. Кстати, у вас есть ли где-нибудь река или озеро?

– Вон туда, версты три, – махнул рукой Чурила. – У кого лошадь в хозяйстве есть, на подводы бочки ставят, оттуда возят. Времени много уходит, на одну ездку полдня. Пока доедешь, ведром бочки наполнишь да обратно. А скотина почти все сразу выпивает.

– Тогда до встречи.

Первуша направился в указанную сторону. От села туда вела едва набитая дорога. Как пришлось в селе с водой туго, стали ездить. Колея едва заметная появилась, но все же не собьешься. А задумал Первуша с «водяным дедушкой» побеседовать. Он хозяин вод в округе. Если огневался на село, мог воду отвести. А если не его вина, подскажет, что делать. Впрочем – если смилостивится: всем известен своенравный характер его. То в безветрие волны на воде поднимутся, то в спокойной воде водоворот появится. Попадет в него случайно лодка или человек – быть беде, на дно утянет. И помощников у водяного не счесть: мавки, русалки за водной гладью приглядывают. До большого озера по колее дошел Первуша. Сразу руку в воду опустил. Холодная вода, знать – подземными родниками подпитывается озеро. Первуша не стал шуметь, «водяного дедушку» беспокоить. День – не его время.

Может, конечно, появится. Но тогда точно не в духе будет. А Первуше надо контакт с нечистью наладить. Уселся на берегу, от каравая, что Ратша испек, кусочки отщипывал, жевал не спеша. К такому хлебушку да сала хороший кусок, куда как вкуснее вышло. Да уж как есть, на том спасибо, что не голоден остался. Как смеркаться начало, поднялся он, к воде подошел. Ладонью плашмя по воде бить стал. Вода звуки хорошо проводит. Через время смазливое личико русалки недалеко появилось:

– Что тебе надобно, человече?

– С «водяным дедушкой» повидаться.

– Если по-мелкому делу беспокоить собрался, лучше одумайся.

– Зови.

Русалка без всплеска ушла в воду, только круги по воде пошли. Долго водяного не было. На небе уже звезды зажглись, пока плеснуло у берега что-то. Первуша на ноги вскочил, к берегу несколько шагов сделал. От воды сыростью, прохладой тянет.

– Доброй ночи, водяной царь! – почтительно поприветствовал Первуша.

Хоть человек, хоть зверушка, хоть нечисть доброго обращения требует.

– Хм, помощница моя поведала, поговорить со мною хочешь?

– Хочу.

– И не испугаешься? А вдруг в воду утяну, на дно, в плен вечный?

– Ты в воде хозяин, только я на земле стою, в твои владения не захожу.

– Говори, зачем позвал?

Водяной стоял в двух аршинах от берега, выйдя из воды по пояс. В каждом озере или реке свой водяной владыка. А похожи, как два новых пятака.

– В селе Сухая Пядь вода в колодцах ушла. Если бы у всех, а то у купца Колывана осталась. Не посоветуешь, в чем причина?

– Не ведаю.

А сам глаза в сторону отводит. Чувствует Первуша, что водяного это проделки. А как докажешь? Да и не доказывать он собирался, а людям воду в колодцы вернуть.

– Не гневайся, подскажи, сделай доброе дело, чем помочь?

«Водяной дедушка» засмеялся. Тело его водянистое, рыхлое затряслось. А смех больше на бульканье похож.

– Да ты никак умом тронулся? У водяного царя доброе дело истребуешь?

– Прошу смиренно, требовать не вправе.

– Это верно. А только зря пришел.

Водяной спиной к Первуше повернулся, сочтя разговор законченным.

– Остановись, не попрощались мы! – крикнул Первуша. – Я ведь с тобой по-доброму договориться хотел.

Водяной повернулся к берегу:

– Угрожать вздумал? Да что ты можешь?

– Не вернешь воду, озеро сожгу! – выпалил Первуша.

– Охо-хо! Ты не знаешь разве, что вода не горит? Не беспокой больше, осерчаю.

Водяной скрылся под водой. Первуша разговором недоволен. Чувствовал – знает водяной, в чем дело. Либо Колыван задобрил его чем-то? Ну, этого Первуша так не оставит. Вернулся в село. В избах света нет, оконца темные, лишь псы перебрехиваются. И Чурила с семьей спит, ворота заперты. Вздохнул Первуша, на лавку у забора улегся. Жестковато, но не впервой, все лучше, чем на голой земле. Как вторые петухи запели, во дворе Чурилы движение послышалось, Первуша проснулся. На улице в рассветное время зябко, не то что в избе. Вон и роса выпала.

– Чурила!

– Кто здесь?

Хозяин открыл калитку, выглянул, а в руке дрын.

– А что же на лавочке мостишься?

– Вернулся поздно, беспокоить не стал.

– Я уж думал – ушел с концами.

– Подскажи, у кого земляное масло есть?

– О! Продукт редкий. Должон знать, его с полуденной стороны купцы возят. У Солохи-знахарки быть должно, она им болящих пользует, когда суставы болят. Но не ходи, не даст.

– Почему?

– А деньги у тебя есть?

Первуша на лавку плюхнулся. Куда ни кинь, все в деньги упирается.

– Чего пригорюнился, голову опустил? – подступился Чурила.

– Жителям помочь хотел, а без денег как?

– Могу копеечку дать, но у меня одна только.

– Давай, для вас стараюсь. И баклажку какую-нибудь.

– Это можно.

Чурила ушел, а вышел с деревянной долбленой баклажкой, широкое горло деревянной пробкой заткнуто, да веревка есть – на плечо повесить. И копейку, как величайшую ценность, передал.

– Если сладится, факел смоляной еще нужен будет и маслица льняного либо конопляного четверть.

– Будет.

Четверть – это четвертая часть ведра. Для селянина много, месяц для всей семьи кашу сдабривать можно. Однако и без воды не жизнь, без нее ту кашу не сваришь.

Первуша выспросил, где Солоха живет, к ней направился. Знахарка встретила приветливо. Не похоже было, чтобы народ болящий к ней ломился.

– Паломник я, Григорий именем. Путь мой долог, видать – ноги натрудил, суставы болят, просто страсть. Травы разные пробовал, не помогают, – самозабвенно врал Первуша.

– Самое лучшее снадобье дам. Толченых лягушек, настоянных на хлебном вине.

– Пробовал.

– Хм, а земляное масло?

– Не слыхал про такое.

– Как же! В дальних землях, где горы высокие, из-под земли сочится. На вид черное, как деготь, и воняет. Суставы им натирать два раза в день – отпустят боли.

– Попробовать можно.

– Две копейки баклажка.

– Помилуй Бог! Дорого.

Торговались долго. Похоже, торговаться Солоха умела лучше, чем лечить. Первуше удалось сбить цену до копейки. Да больше и не было, да и то деньги не его – Чурилы. Солоха баклажку наполнила. Первуша пробку вытащил, понюхал, палец обмакнул. Рассказывал Коляда о таком, даже показывал. Правда, было у него того масла на дне горшочка. Про суставы в самом деле говорил, а еще секрет поведал. Масло это входило в состав «греческого огня». Горело хорошо, даже на воде, и погасить его невозможно, пока само не выгорит. Вот о нем и вспомнил Первуша при беседе с «водяным дедушкой». Только баклажки мало. Лучше бы ведро или бочка. Но столько и у Солохи нет. Потому земляное масло решил разбавить льняным или конопляным.

Ко двору Чурилы Первуша довольный возвращался. А и Чурила время зря не терял. В деревянное ведерко масла налил. Первуша понюхал, палец опустил, облизал. Масло конопляное, хорошей выделки. Да и вылил из банки туда земляное, черное. Чурила охнул:

– Ты что же делаешь, изверг? Я тебе лучшего масла дал, что в хозяйстве было. А ты туда деготь! Знал бы – не дал.

– Не деготь это. Есть, конечно, нельзя, а для дела сгодится.

Первуша палочку подобрал, перемешал содержимое ведерка. Запахом непотребным из ведра потянуло.

– Факел приготовил?

– А как же! Да и не готовил я его. О прошлом годе бочки смолил, остался квач. Не хуже факела будет. Только на всю ночь его не хватит. От полуночи до первых петухов.

Первуша прикинул – ему хватит. Но выходить от двора Чурилы с горящим факелом надо уже перед сумерками, чтобы наверняка. А еще беспокоило – не пошел бы дождь. Тучи находят. Вдалеке погромыхивает, ненастье предвещая, ветерок низовой поднялся. Или переждать непогоду этой ночью в избе у Чурилы? Хатка у него невелика, да семья большая. Во дворе пятерых огольцов насчитал. Но все же вечером решил идти, хотя Чурила отговаривал:

– Непогода надвигается, промокнешь. А если завтра слякоть, где одежду сушить?

– Не осень, распогодится.

– Тогда вот что. Истоплю я тебе баньку. Воды нет, помыться не получится. А каменку протоплю. Сам согреешься, одежонку высушишь.

Чурила смотрел вопросительно. Не каждый ночью отважится в баню идти. Ночью там нечисть силу имеет – банник. Однако запарить не сможет, где водица?

– Протопи, хуже не будет, – кивнул Первуша. – Тогда и калитку не запирай. А то утром с дрекольем вышел, а ночью и вообще прибьешь.

– Обознался я, – смутился Чурила.

– Можно я в предбаннике узелок свой и посох пристрою? Боюсь – намокнет.

– Да за ради Бога!

Чурила сам Первушу в баню проводил. Юноша узелок на полочке пристроил, посох в угол поставил. Непривычно без него, да рук-то две только. В одной ведерко нести, в другой факел. Как смеркаться начало, Первуша попросил:

– Запали факел, иду я!

Факел пылал, роняя капли смолы. Пришлось руку левую старой тряпицей замотать, чтобы ожог не получить. К озеру шел быстро, благо дорогу знал. На берегу ведерко поставил, свободной рукой по воде похлопал. Шлепки звонкие вышли. Через время русалка над водой показалась, Первушу опознала:

– Опять ты! Ужо владыка наш осерчает!

– Зови его! Скажи – озеро поджечь собираюсь, а всех обитателей его поджарить!

От неожиданного известия русалка рот открыла, так и нырнула. На этот раз долго ждать не пришлось, водяной шумно вынырнул.

– Опять ты!

– Я. Не надумал колодцы водой наполнить?

Водяной даже разговаривать не стал, нырнул. Первуша раздосадован был – не получилось разговора. Тогда придется принуждать, действовать силой. Аккуратно, тонкой струйкой, из ведра вонючую жидкость вылил. Подождал немного, пока масло поверху тонкой пленкой растечется, факел поднес. Робкий огонек появился, побежал по поверхности масла. Черный дым пошел, да в ночи едва виден. Пламя уже на большой площади, берег освещает. Поодаль вода плеснула, голос раздался:

– Человек! Ты еще там?

– Жду, пока все озеро загорится.

– Поговорить надо.

Первуша по берегу прошелся. На чистой воде, куда масло еще не достигло, – водяной. По пояс из воды виден. На лице – ни тени благодушия и величия.

– Ты что же изгаляешься? Непотребство учинил!

– Я тебя, водяной царь, предупреждал. Просил поговорить ладком, разногласия разрешить. Так ты обозвал, говорить не стал.

– Погаси огонь!

– Эка хватил! Ты же говорил – не горит вода! А теперь любуйся. Сейчас еще ведро зелья плесну, все озеро полыхнет!

Первуша нагнетал: никакого второго ведра не было, как и зелья. Ведро пустое стояло, но зачем водяному царю знать?

– Погаси! Всеми чертями заклинаю!

– Над чертями не ты хозяин. Сейчас еще зелья плесну. Вода согреется, закипит. Вот тогда вы все сваритесь, как в котле. Рыб жалко, а тебя нисколько.

– Погоди, всегда договориться можно.

– Я вчера тебя просил – ты уперся. А ноне у меня желания нет.

Первуша поднялся, вернулся к ведру. Водяной громко запричитал:

– Да не было никогда, чтобы вода горела!

– Ты глазам своим не веришь? Подплыви, сунь руку в пламя!

– Давай говорить!

– Давно бы так. А то – ума лишился!

– Ты не колдун ли?

– Есть такое дело. Ты ведь раньше не видел и не слышал, чтобы вода горела. А у меня зелье есть. Захочу – воду зажгу, захочу – молния в озеро ударит. Тут твоему царству конец.

– Да за что такая немилость?

– Тогда отвечай по правде. Врать будешь, разговора не получится. Времени у меня до полуночи.

– Спрашивай.

Водяной, чтобы говорить сподручнее было, поближе к берегу подошел. Рядом русалка вынырнула.

– Ты воду из колодцев в селе осушил?

– Так просьба была.

– Кто?

– Имени не знаю, морда красная.

– И чем же он тебя соблазнил?

Водяной замешкался с ответом. Первуша за дужку ведра взялся.

– Не торопись, колдун! – поднял руки водяной.

Колдуном еще никто Первушу не называл, вот Коляду селяне обзывали. Только не колдун он. Знахарь, волхвует маленько. Но зла ни на кого не имеет, однако обиды прощать не намерен.

– Почему ты решил, что я колдун? – спросил Первуша.

– Разве обычный человек воду зажечь сможет? А ты смог, значит – колдун.

В логике водяному не откажешь.

– Ты о главном не говоришь, в сторону уходишь. Чем тебя красномордый купец соблазнил?

Водяной как-то застеснялся.

– Есть за мной грешок. Загадки люблю отгадывать. Как уж красномордый прознал про то? А только на интерес играли. Не смог я три загадки подряд отгадать. Купец на кон свое желание ставил. Оставить колодцы сухими. Я, конечно, удивился. Странное пожелание, никогда не слышал о таком, хотя давно живу.

– Придется воду в колодцы вернуть.

– Невозможно! Я же проиграл!

– Разве вы о сроках договаривались?

– Не упомню.

– Ты слово сдержал, вода в колодцах пропала. Но не навсегда же? Был срок оговорен?

– Нет.

– Воду вернешь – спасешь свое болото с русалками.

– Не болото у меня, и я не леший, – водяной принял обиженный вид.

– Так я не понял: тебе свое озеро важней, целое царство водяное с прислугой, или купец красномордый? Заметь – у меня рука уже устала ведро держать. Если опрокинется, зелье в озеро стечет. И тогда моего могущества уже не хватит. Сваришься живьем, как рак.

– Хорошо, хорошо, договорились. Ты уходишь со своим зельем, а к утру в колодцах вода будет.

– Навсегда? Я ведь и вернуться могу!

Водяной дедушка даже застонал:

– Насовсем, мое слово тверже гороха!

– Тогда бывай. И в азартные игры впредь не играй – чревато.

– Погодь! Тебя как звать-то?

Первуша помедлил. Говорил ему Коляда – не называть нечисти свое имя. Порчу могут наслать.

– Григорием.

– Ага, запомню.

– А чтобы не забыл, скажу. Остров есть на реке, где вороний царь Калим жил.

– Знаю такого.

– Сжег я остров дотла и Калима убил. Можешь проверить. Это я к тому, что, если ты слово нарушишь, кончишь так же печально.

– Страх-то какой!

Водяной погрузился в воду. Пламя, не получая подпитки в виде смеси масла конопляного и земляного, начало тухнуть. Лишь у камыша еще светились огоньки, но и они вскоре погасли. Первуша отправился в село. Время позднее, полночь, пора отдохнуть. Пока с водяным дедушкой разговаривал да назад шел, продрог. Вот где банька протопленная пригодилась. Дверь туда отворил, в лицо жар ударил. Подумал – помыться бы не помешало, да воды нет – ни горячей, ни холодной. Но если водяной обещание сдержит, вода к утру будет. Разделся, улегся на полку. От тепла тело потом покрылось, согрелся, уснул с чувством хорошо выполненного дела. А разбудил его вопль.

С лавки вскочил. Что случилось, кто кричит? Выскочил во двор как был – нагишом. А возле колодца Чурила приплясывает от радости. Ворот колодезный крутит, ведро за ведром полные вытаскивает.

– Ужо скотину напою до отвала!

– Не торопись, не уйдет впредь вода.

– Тебе-то откуда знать? – отмахнулся Чурила.

– С «водяным дедушкой» договорился.

Чурила аж ведро выронил.

– Не испужался? Да как же он согласился-то?

– А масло на что было?

– Водяного угостил? Нешто он его пьет?

Первуша засмеялся, не ответил. А уж от других дворов цепи гремят, ведра деревянные стучат, вода льется. Радуется народ – в колодцах вода появилась! Из всего села только Чурила знал, что Первуша воду в колодцы вернул, да и то сомневался. Как это? С водяным царем говорить и принудить? Врет, поди, шельмец! Первуша тень сомнения в глазах Чурилы уловил, да переубеждать не стал. Не для славы старался, а благодарности селян и вовсе не дождешься. Вот от куска хлеба, да с салом, а еще лучше – каши или щей не отказался бы. Но не предложил хозяин, а просить Первуша не стал. Не гордыня им водила, один из грехов смертных, а достоинство. От Коляды привычки перенял. Тот, бывало, болящего пролечит, на ноги поставит, но не просил ничего за труды свои. Дадут – не отказывался, считал – каждый труд вознагражден должен быть.

Забрал свой узелок и посох Первуша, пошел по улице. Мимо хором купца-мироеда проходил. Красномордый сам у ворот стоит, вид злой, как у цепного голодного пса. Первуша засмеялся, колпак с головы скинул, поприветствовал. Не ответил купец, отвернулся: много чести всякую голытьбу привечать. А знал бы, чьи проделки с водой, побил бы. Вернее – попытался, поскольку Первуша себя в обиду давать не стал бы, окорот дал. После села огороды потянулись, чересполосица. Поля маленькие. Где рожь посеяна, а где лук уже взошел. Дальше луга заливные пошли. Травы зеленые, высокие – по пояс. Скоро первый сенокос подойдет. Крестьянину летом самая работа. Вовремя траву не покосишь, не высушишь, на сеновал, под крышу, не свезешь, зимой скотина голодать будет. Тогда ни молока, ни мяса не жди. В полях и на лугах трудились семьями. В селе ленивый не выживет, жизнь сама заставляла от зари до захода солнца потеть. А уж зимой отдохнуть можно, на Рождество погулять, потом Масленицу отметить.

Вот и сейчас на лугу увидел крестьян. Мужики косили траву, шли уступом друг за другом. Вжикали косы. Пройдут ряд, остановятся, косы молоточками отобьют для остроты. А за ними бабы да девки с деревянными граблями, траву в рядки собирают для просушки. Обычная, обыденная работа, много раз виденная Первушей. И сейчас бы мимо прошел. Да вдруг женщины завизжали, грабли бросили да наутек. Мужики в недоумении. Да и чего им бояться? Их много, почти десяток, и у каждого в руке коса. Чем не меч? Лезвие острое, длинное, только к рукояти под углом стоит. Негоже мужчине трусость являть, сбились в кучку. Надо сказать, что молодые, смелые, риску не боявшиеся, шли новиками в боярские да княжеские дружины. На всем готовом – сыт, обут, одет, оружен, в воинской избе ночует, за княжеским столом сиживает. Селянину такая близость к князю или боярам не снилась. Но за все в жизни платить надо. В усобных стычках или при отражении набегов басурман с Дикого поля гибли новики, мало кто из младшей дружины в старшую переходил. А в селянах оставались работяги, большой храбростью и воинственностью не отличавшиеся. Вот и теперь – один не выдержал, побежал, косу бросив. Дурной пример заразителен. За беглецом и другие рванули. Первуше интересно стало. От какой такой напасти селяне побежали? День, самое рабочее время, когда каждый час дорог.

А по тропинке из леса девочка идет в истлевших одеждах. Лицо одутловатое, бледно-зеленое. Мавка! Обычно они поджидают одиноких путников, к скоплению людей не выходят. Особенно привлекают их мужчины, на них морок наводят, заводят в болото, обрекая на смерть. Действовать надо быстро, тем более способ избавиться есть.

Первуша к женщинам подбежал, сбившимся в кучу. В глазах ужас, ладони к щекам прижали.

– Дайте кто-нибудь расческу.

Женщины от страха оцепенели, на слова не реагируют. Первуша сам гребешок с головы у одной сорвал, что волосы на затылке держал. Проверил – есть ли в баклажке вода. Еще Чурила из колодца свежей налил. И смело навстречу мавке направился. Когда мимо мужиков с косами проходил, они кричать стали, предупреждать:

– Эй, путник, не ходи, смерть свою найдешь!

Не ответил Первуша. Разве лучше в кучу сбиться, как баранам, и ожидать развязки? Судя по росту, мавка из малолетней девочки лет двенадцати. Жалобным голосом при приближении Первуши просить стала:

– Дяденька, дай гребешок волосы расчесать.

– Держи.

Первуша гребешок протянул. Мавка приняла подношение, волосы расчесывать принялась. Волосы длинные, спутавшиеся. Первуша деревянную пробку из баклажки вытащил, на ладонь, сложенную лодочкой, вылил. А потом плеснул на мавку, приговаривая:

– Крещу во имя Отца, Сына и Святого Духа.

Рукой из-за пазухи крестик вытащил, который при крещении получил. Момент важный, можно сказать – решающий. Мавка в ангела превратится, ежели с момента смерти не больше семи лет прошло.

Мавку после слов Первуши судорога взяла, гребешок обронила. Лицо исказилось, хрипит, глаза закатывает, а тело в конвульсиях бьется. Первуша, рядом стоявший, в первый раз такое видел. Самого страх обуял. Но смел не тот, кто страха не имеет, а тот, кто сильнее его, подавить, преодолеть может.

Лицо мавки постепенно преобразилось. Исчезли одутловатость и зеленца кожи, кожа бледная, но уже не пугающего вида. Конвульсии прекратились, глаза из белесых обычными сделались, осмысленными. Потом вся она начала как-то блекнуть, начали исчезать цвета и краски, сделалась полупрозрачной, а потом и вовсе испарилась облачком невесомым.

Первуша дух перевел. Непросто стоять рядом с нежитью. А место страха в душе радость заняла. Не пришлось руки марать или отбиваться. Получается, спас чью-то душу, из мавки в ангела обратилась.

Мужики и бабы стояли, разинув рты. Такое чудо на их глазах произошло, да как-то обыденно. Когда Первуша к дороге возвращался, сторонились его. С мавкой справился, похоже – сам колдун. А непонятного всегда опасались.

Уже по дороге хватился – баклажка с водой осталась там, где отшвырнул ее, на месте встречи с мавкой. Но возвращаться под пристальными взглядами селян не хотелось. Невелика потеря. Так и пошел, опираясь на посох, в руке – узелок. Селяне так и стояли недвижимо, провожая его взглядами. То-то вечером в селе будет разговоров.

Хотелось есть, да и вздремнуть в безопасном месте. Ночью-то делом занимался, и поесть утром не удалось. Если без еды еще можно потерпеть, то почти бессонная ночь сказывалась – голова тяжелая, во рту сушит.

Справа лес густой пошел, грунтовая дорога вдоль опушки вьется. Слева – поля, разделенные на части, у каждой свой хозяин, вспаханы и засеяны, борозды видно. Из леса на дорогу девочка вышла. Первуша остановился. Две мавки за день – это уже перебор. Тем более баклажка с водой так на лугу и осталась. А девочка явно его поджидает. Неудобно от девчонки малой бежать, двинулся по дороге. Поближе подошел – не мавка это, обыкновенная селянка. Личико бледное, худовата, а одежонка – тряпье ветхое. Рубашонка застирана, а понева хоть и чистая, да прорехи на ней.

– Дяденька, – жалобным голосом попросила девочка. – Кусочка хлеба не найдется для сиротки?

Сердце у Первуши захолонуло. Сам сирота, Коляда спас. Знает, какая это горькая доля.

– Прости, сам бы поел, да нет ничего.

Девочка вздохнула, на пенек у дороги уселась.

– Обоз ждать буду.

– А подают ли?

– Когда как. Когда дадут хлебца, а иной раз попрошайкой обзовут да кнутом ударить норовят.

– А живешь где? Ужель в лесу?

– Избушка наша там. Батенька, пока жив был, бортничал. Мед продавал, тем и жили. Помер зимой от лихоманки.

– Да как же ты живешь одна? Родни нет?

– Может, и есть где, да не знаю.

– На подаяния долго не протянешь. Почитай – конец весны, тепло. А зимой как же?

– Я мед водой развожу, сыто делаю. Когда хлеб подают, да с сытом – вкусно получается.

Первуша вздохнул. Ребенок еще, а судьба горькая. Если повезет вырасти, не всякий замуж возьмет. Кому она нужна без приданого?

Удивительно, что в одиночку полгода продержалась. Могли проезжие лихие люди рабыней взять да басурманам продать. Те же новгородские купцы. Уж больно нахраписты, а коли видоков-свидетелей нет, так не хуже разбойников ограбить могут до нитки. А ведь говаривал Коляда – самая правильная власть в Великом Новгороде. Все народ на вече решает. Невиданное дело – женщины те же права имеют, как и мужчины. Могут свою лавку открыть или дело.

А на остальной Руси бабе любого возраста в одиночку не выжить. По Ярославовой «Правде» торговать не может товаром, сделки совершать, видоком или поручителем быть.

– Тебя как звать-то?

– Купавой родители нарекли.

– Крещена ли?

Вместо ответа Купава крестик из-под рубашки вытянула.

– Вот что, хлеба у нас с тобой нет и не предвидится. Веди к избе, может, придумаем что-нибудь.

Девочка по узкой тропинке повела Первушу в глубь леса. Тропинку, видимо, сама девчушка набила. Плохо это, лихой человек воспользоваться может.

– Не боишься одна?

– Боюсь, да больше зверей диких. А от непрошеных гостей пчелы защищают. Седмицы три назад забрел один, обличьем чисто разбойник. Так пчелы едва насмерть не зажалили, в ручье спасся. Деревенские про пасеку знают, не ходят.

Первуша плечами передернул при этих словах. А ну как и на него набросятся? Лес густой, местами глухой, деревья повалены. Шли версты три. Поляна открылась, бортями уставлена. Борти – это долбленые изнутри короткие бревна, на размах рук. Ставятся вертикально, вот и дом для пчел готов. Оттого пасечников еще бортниками величали. Мед – продукт полезный и здоровым, а особенно больным. Ценится на Руси, на каждом постоялом дворе есть, в каждой избе. Сладкий, а еще из него стоялые хмельные меда делают.

Бортей на поляне много, больше полусотни. От множества пчел воздух чудный. На удивление Первуши, их не тронули.

– За пчелами уход нужен, а еще мед качать потребно.

– Все сама делаю, как тятенька учил.

– Куда же ты мед потом деваешь?

– В туески, в амбаре стоят.

Хм, а девчонка-то дельная. За пчелами ухаживать – труда да знаний много приложить надо.

– А туески где берешь?

– Сами делали, еще с тятенькой. Да я и сама умею. Как дождь, пчелы не летают. Сижу в избе и плету.

За избой колодец, справа – амбар длинный. Что изба, что амбар добротные, видно, отец Купавы мастеровым был, руки из нужного места росли. Удивительно, что не согнали с пасеки людишки завидущие девчонку, добро чужое не присвоили.

– Далеко ли деревня?

– На закатную сторону идти, а по времени – как от вторых до третьих петухов.

Ну да, откуда ей про версты знать.

– Любопытный ты больно, дяденька! – заметила девчушка.

– Да какой я дяденька. Годика на четыре-пять постарше тебя. Вот тебе сколько?

– Тятя сказывал – весной двенадцать исполниться должно.

– Так весна, почитай, кончилась. Стало быть – исполнилось. А счету обучена ли?

– Тятя учил. До пяти десятков могу.

– А что же дровяника не вижу, где поленья для печки хранятся?

– Сбоку амбара. Только пусто там. За зиму все спалила. А сейчас печь топить незачем. Варить-то из чего?

М-да, как она выжила – непонятно, тут и мужику трудно бы пришлось. Надо помочь. Девочка не просила о помощи, видно – отчаялась уже. Но привела, явно имея в виду помощь.

– Показывай амбар.

Девочка открыла дверь. Первуша зашел и ахнул. Почти все полки у стены заставлены туесками. На всех знаки непонятные. Первуша сразу насторожился:

– Что за знаки начертаны?

– Еще тятенька так означал. Где липовый мед, где разнотравье, а это гречишный.

Первуша, испросив разрешения, взял туесок в руки, берестяную крышку открыл. Запах духовитый, но только мед засахарился, загустел – прошлогодний. Да и откуда свежему быть? Цветение еще шло, пчелы-труженицы сбор делали.

Мед этот срочно продать надо. Седмицы через две-три новый, свежий мед качать из сот бортники начнут, на старый мед цена упадет.

– Выносить на торг пробовала?

– Пробовала – гонят. Так и ушла ни с чем.

– И что же, тятенька твой в корзине или коробе туески носил?

– Зачем? Тачка есть, за амбаром стоит.

– Глянуть надо.

За амбаром тачка лежала, вполне исправная. Деревянные колеса спицованные, сверху деревянный ящик, две ручки. А за амбаром – банька.

– Давно мылась?

– Давно, врать не буду, да и то в ручье. Воды в баню наносить надо, согреть, а дров нет.

Баньке Первуша сам рад.

– Щелок есть ли?

– Есть.

Щелоком называли мыльный раствор. Прогоревшую золу сыпали в ведро, заливали водой. Настоявшись, она отлично смывала грязь и пот.

– Не будешь против, если похозяйствую?

Девочка кивнула. Первуша на крыльце избы узелок положил, посох.

– Где топор?

– В дровянике.

Первуша кипучую деятельность развил. Взяв топор, уложил в тачку. Отойдя подальше в лес, нарубил сухого валежника, а потом срубил березу. Дерево сухое, корни выворочены, скорее всего, сильный ветер прошел, да полностью дерево не свалил. Нарубил, сколько смог. Хватило на две тачки с верхом. Потом воды из колодца в баню натаскал. Занятие мужское. Сначала котел для горячей воды наполнить надо, потом для холодной, а уж затем каменку топить да за огнем следить, чтобы не погас, дрова подбрасывать. Через время вода в котле над печью согрелась, зашумела, пар от нее пошел.

– Купава, бери полотенца и чистую одежду, если есть.

На Руси мылись целыми семьями сразу – женщины, мужчины, дети, старики. Баню протопить, воду согреть – дело хлопотное, не быстрое. Первуша сам разделся в предбаннике, за ним Купава. Первуша воду в шайке навел теплую, ковшиком ополоснулся. Щелоком на себя щедро плеснул, мочалкой из липового лыка натираться яростно стал. Потом обмылся.

Вода грязная с него текла. Впрочем, с Купавы не чище. У нее волосы длинные, за ними ухаживать надо, чтобы колтуном не сбились. А она только расчесывала да изредка холодной водой в ручье мыла.

Тело у девочки худенькое, ребрышки выпирают. Первуша помог волосы промыть – водой сверху поливал. Мылись долго – куда торопиться? До тех пор в бане блаженствовали, пока горячая вода в котле не кончилась.

А в предбаннике в горшочке сыто медовое стоит. Когда только навести сподобилась? По кружке выпили, завернувшись в полотенца. Тела красные, распаренные, кожа чистая, аж скрипит под пальцами, кажется – дышит. Купава Первуше отцовую исподнюю рубаху из сундука достала.

Оделся Первуша, взбодрился. Сейчас бы перекусить, аппетит зверский, да нечего. В избу прошли. Первуша в угол, за лавкой, узелок пристроил, посох поставил.

– Вот что, Купава. На завтра все заботы отставь. На заре собираем туески с медом, сколь в тачку войдет, и на торг.

Кивнула девочка, разморило ее после бани. Подушку Первуше дала, себе под голову подложила. Вздремнули оба. Первуша прошел много да топором намахался, зато удовольствие от бани получил. Казалось – только веки смежил, проснулся, а за оконцами сумрак, солнце садится. Спал бы еще, да шепоток по соседству разбудил. Голову повернул – на коленях в одной исподней рубахе перед образами Купава стоит. Прислушался Первуша, интересно услышать, о чем она Христа просит.

– Спасибо тебе, Боже, что молитвы мои услышал, человека прислал. Сделай так, чтобы остался он. Изнемогаю я. Есть все время хочется, и по хозяйству рук мужских не хватает. А еще страшно одной.

Первуша шевельнулся, сделал вид, что проснулся только что. Купава с колен вскочила, к лавке метнулась, поневу надела.

– Вот что, Купава, есть все равно нечего, лучины жечь – пустое. Давай спать, завтра у нас с тобой трудный день.

– Давай. Дядька, а как тебя звать?

– Не сказал я разве? Первуша именем.

– Спокойной ночи, Первуша.

На хуторе у бортника петуха нет, как и кур. Пропеть-прокукарекать некому, да уже выспались на славу оба к утренней заре. Только-только солнце над горизонтом показалось. Пока Купава сыто наводила, Первуша в тачку из амбара туески сносил. Вот ведь занятная вещь – туесок из бересты, не цельный, а мед не протекает нигде. Такое только хорошим мастерам доступно.

Оба по кружке сыта опростали. Хоть как-то подкрепились, все лучше, чем простую воду пить.

От хутора к деревне едва заметная тропинка ведет, уже травой поросла, видно, не хожена давно. Тачка тяжелая, за корни деревьев цепляется. Первуша осторожничал – не перевернуть бы. Большая часть пути по лесу шла. Уже потом на луг вышли, а избы вдали видны.

– Купава, ты же говорила – деревня. А это село. Маковку церкви видишь?

– Да какая разница?

– В селе церковь есть, а в деревне нет. И село больше, чем деревня.

К торгу сельскому селяне тянулись. Кому продать надобно было, кому обменять, кому купить. Самые лучшие места уже заняты, пристроились с краешку. Первуша ряды обошел, прицениться. Вернулся, а уже первый покупатель стоит:

– Почем туесок? Испробовать бы меду-то. Ковырну ножом?

– Ковырни, – кивнул Первуша.

Мужчина кончиком ножа мед поддел, в рот отправил.

– Хорош медок. Взял бы парочку, да денег нет. А натурой согласишься?

– Что предлагаешь?

– Масло льняное и конопляное.

– Тогда за один туесок два горшочка.

– Сладились. Сейчас обернусь.

Мужичок вернулся с четырьмя горшками, за ручки их нес. Довольный сделкой, подхватил два туеска. Когда покупатель ушел, Купава сказала:

– Не прогадал ты?

– Сама посуди. У тебя запасы большие, побыстрее распродать надо. Вскоре свежий мед накачают бортники, твой в цене упадет.

– Поняла.

Покупатели подходили, денег никто не давал, но обмен предлагали. До полудня все туески с медом обменяли на нужное – мешок муки, пусть и ржаной, не пшеничной. К нему пуд гречки и пуд гороха лущеного, а еще связку вяленой рыбки. Еще бы менять, а туески кончились. За мешок муки четыре туеска отдали. А тем, кто еще подходил, Первуша обещал завтра появиться. Как позже оказалось, опытные бортники, чтобы товар их в цене не падал, уже успели мед продать, запасов уже не было. Первуша и рад: конкурентов нет. Взгромоздил добычу на тачку – и в обратный путь. Мука да гречка с горохом тяжелые, на себе бы и не унес, тачка выручала. Все обменянное в амбаре сложили. Первуша распорядился:

– Твори тесто, каравай печь будем. Я пока за дровишками. Сумеешь?

– При тятеньке делала, смогу.

Первуша дров натаскал, а печь разгораться не хотела. При ежедневном использовании тяга есть, а сейчас все пылью покрылось. Со щепочек малых начинать пришлось, сухой мох подбрасывал. Но занялся огонь, затрещал. В избе сразу уютно сделалось. Как печь разгорелась, тепло от нее пошло. Купава ловко на деревянной лопате тесто в печь посадила. Потом гречи в чугунок насыпала, водой залила. Хлеб будет, а еще каша гречневая. По избе уже запах духовитый, хлебный пошел. У Купавы опыт чувствовался, хотя и мала. Тонкой заостренной палочкой в каравай ткнула.

– Самую малость еще, и готов будет.

Оба на лавке сидят, через открытую заслонку в окно топки смотрят. Каравай зарумянился уже сверху, по бокам трескаться стал.

– Хватит, пожалуй.

Купава ловко деревянной лопатой каравай из печи выхватила, на стол, на деревянный поднос поставила, сверху рушничком накрыла. Хлеб дойти должен. Железным ухватом чугунок в печь поставила, топку заслонкой прикрыла. А по избе запах хлебный такой, что слюнки сглатывать приходится.

– Я попробовать только. – Купава отломила кусочек – и в рот.

– И я тоже.

Первуша тоже кусок в рот отправил. Ржаной хлеб, черный, а вкусом – вроде ничего лучше нет. Пока каши дождались, по кусочку половину каравая съели. Молодые, тела растут, еды требуют, да голодные оба.

А потом каша о себе заявила, забулькала, запыхтела. Тут уж не медли, а то подгорит. Купава заслонку подняла, а Первуша ухватом за котелок – и на стол. Крупа-ядрица хороша была, не обманул хозяин. Зерно к зерну ровное. Купава в амбар метнулась, масла принесла, полила щедро, длинной деревянной ложкой перемешала. Первуша же рыбу чистить от чешуи взялся. Кашу по мискам Купава разложила – с горкой. Да каждому по рыбине. Ели молча, наслаждались едой. Первуша первым миску опростал, рыбьи кости в нее бросил.

– Царская еда! Завтра еще чего-нибудь наменяем – заживем!

Устали оба за день, волновались. Другие для барыша ходили товар продавать, а они – чтобы выжить.

Второй день еще удачнее оказался. И шматок сала соленого выменяли, и мешок муки пшеничной, крупитчатой, а еще пуд пшенки. Обратно на хутор Первуша едва не на крыльях летел. Пшенка да сало – кулеш сварить можно, о чем мечтал давно. Снова наелись. Кулеш быстро поспел, а каравай ржаной вчерашний доели.

Третьим днем ценность великую, для хозяйства всегда нужную выменяли у проезжего купца – соль. Без нее и пища в рот не лезет, пресная, и не засолишь ничего – ни капусту, ни огурцы, ни рыбку. Соль товар дорогой, за полпуда Первуша половину туесков из тачки отдал, но не жалел. Обмен равноценный вышел.

За седмицу все туески обменяли на продукты. Повеселели оба, голод на ближайшее время не грозил. По прикидкам Первуши – месяца на три-четыре хватить должно. И что удивительно – Купава на добротной пище румянцем налилась. Из гадкого утенка на глазах в симпатяшку превращаться стала.

Настала пора первого медогона, соты медом полны. Купава сказала:

– Я сама управлюсь, не то тебя пчелы покусают. Другим чем займись.

Первуша на торг отправился, хотел посмотреть у травниц лечебные травы. До села дошел, крики услышал, народ с единственной улицы к избам разбегается, к заборам жмется. По улице лошадь во весь упор летит. На телеге мужик на передке стоит, вожжи на себя тянет, кричит что есть мочи:

– Берегись!

Кто отскочить успел, крестится.

– Лошадь понесла!

На повороте телега опрокинулась, мужик вылетел. Лошадь, протащив перевернутую телегу еще немного, остановилась. Изо рта ее пена капает, боками тяжело поводит. Первуша к мужику кинулся:

– Жив?

– Ох, нога! И рука болит – сил нет!

Первуша руки-ноги ощупал. Так и есть – переломы. Мужики общими усилиями телегу на колеса поставили, один лошадь под уздцы взял, к мужику подвел. Осторожно пострадавшего в телегу уложили, на дно. Шумиха улеглась, все по делам направились. Мужик лошадь с телегой к воротам подвел, за ними изба в поверх видна. Изрядная изба, сразу видно – не бедствует. Из калитки баба выскочила, к пострадавшему подскочила:

– Ой, лихо!

– Молчи, Авдотья, ворота отопри. Чего на улице голосишь, как по убиенному? Аки вдова.

Женщина рот ладонью прикрыла, метнулась во двор, ворота открыла. Мужик, что лошадь вел, поводья бросил:

– Ну, дальше сама, своих дел невпроворот.

Первуша за телегой во двор вошел. Покалеченный голову повернул:

– Ты чьих будешь? Не признаю.

– Знахарь я. На моих глазах телега перевернулась. Помочь хочу.

– Тогда помогай.

Супружница покалеченного уже ворота закрыла. Первуша к ней обратился:

– Палки нужны небольшие и тряпицы.

– Сейчас холопов кликну, в избу хозяина перенесем.

– Сначала я помощь окажу, а потом в избу. Не то хуже ему будет.

Хозяин прикрикнул на жену:

– Делай, что знахарь велит!

Супружница за холопом сбегала, тот отвел Первушу в дровяник. Подобрали тонкие поленца. Первуша их топором расколол на тонкие плашки. Первым делом места переломов обездвижить потребно, как Коляда учил. Да и сам Первуша уже переломы не раз лечил. Только для этого у Коляды лубки были – большие куски сосновой коры. Но и плашки деревянные сгодятся. Первуша тряпицами плашки на места переломов с двух сторон наложил. Повязку поверх штанов сделал. С помощью холопа хозяина, поддерживая с двух сторон, практически внесли в избу, на лавку уложили.

– Может, баню ему истопить? – нерешительно сказала Авдотья.

– Ни в коем случае! Хуже будет. Лед в леднике есть ли?

– А как же!

– Несите сюда.

Хозяин к холопу:

– Чего застыл? Аки не слышал? Ведро льда сюда.

Ледник в каждом солидном дворе был, обычно в подвале под амбаром. Лед зимой с рек вырубался. Зимой он и так лежал, в теплое время года его укрывали опилками. На леднике сохраняли рыбу, мясные туши. Даже если в избе едоков много, за день свинью не съешь. А на льду мясо неделю не портилось, особенно если сверху накрыть листьями хрена да крупной солью слегка присыпать.

Первуша доставленный лед в тряпицы уложил – да к местам переломов. Холод не даст отекать, боль утихомирит. Через время хозяин постанывать перестал – получшело ему.

– Ты откуда взялся, знахарь?

– Пришел из Ельца. У бортника живу.

– Это не ты ли медом торговал?

– Как есть я, с дочкой бортника.

– Так помер он зимой.

– Пасека-то осталась.

– Так ты родственник ему?

– Дальний.

Приврал Первуша, но не выгоды ради, а для пользы.

– Пойду я, хозяин.

– Погоди. А мне-то как быть?

– Лежать надо. Кости сломались, им срастись надо. Иначе хромать всю жизнь будешь.

– Коли знахарь, пригляди. А я в долгу не останусь.

– Тогда дня через три-четыре жди.

– Меня Шемякой звать, купечествую.

– Да я по избе уже понял. Прощевай, Шемяка.

– Авдотья, дай пирога знахарю. Человек помог в трудную минуту, ценить надо. Остальные-то разбежались.

– И вправду! Что же это я!

Авдотья в поварню кинулась, вернулась с корзинкой, внутри – в тряпицу завернутый пирог.

– Благодарствую, – кивнул Первуша.

На торг уже не пошел, расхотелось. Зато на хуторе подарок купеческий на стол выложил. Пирог свежий, рыбный да с приправами. Съели моментом. Уж потом Купава спросила:

– Где взял?

– Купчиха дала, Авдотья именем.

– Слышала про такую, но не видела никогда.

– Сам-то купец ногу и руку сломал, лошадь понесла, телега перевернулась.

– Лихо-то какое! А ты при чем?

– Так знахарствую помаленьку. Плохо только, трав нет.

– Полно вокруг, собирай.

– Э! Каждой траве, корешку – свой срок. Завтра по лесу пойду. Пособираю.

– А я меда три туеска накачала, – похвасталась Купава. – Жидкий еще, а пахнет!

– Будет что продать-обменять. На зиму себя пропитанием обеспечить сможешь.

– Себя? – голос Купавы упал. – А ты не останешься?

При последнем слове голос ее задрожал, на глазах слезы выступили.

– Хутор не мой, ты жить не приглашала. Кто я здесь? Непрошеный пришлый гость. Помог маленько, пора и честь знать.

Купава на колени встала:

– Не уходи, живи – сколь душе угодно!

– Поднимись! Негоже женщине в ноги мужчине падать. Чай, не князь я.

Купава зарделась, встала.

– Я при тебе хоть наелась досыта впервые со смерти тятеньки любимого.

Первуша девочку по голове погладил. Досталось сиротке! Одеть бы ее еще. В обносках ходит. Только где денег взять? У них даже полушки медной нет. А понева денег стоит, за мед ее не отдадут.

Каждые три-четыре дня он посещал купца. Нога и рука заживать стали, боли не беспокоили. Спустя две седмицы Шемяка по избе ходить стал, опираясь на два костылика, а еще через седмицу уже на одну палку прихрамывал. Но рад был, что передвигается. Лежать для человека деятельного – сущее мучение. Настал день, когда купец счел, что здоров.

– Благодарствую, Первуша-знахарь. Молод ты, я бы даже сказал – юн. А опыт не по годам имеешь. Если худо будет, к тебе обращусь. А теперь прими от меня подарок. Всякий труд, он оплаты требует.

По знаку купца супружница его Авдотья башмаки новые внесла.

– В поршнях ходишь, что на ладан дышат. Не пристало знахарю. Обуй, примерь подарок!

Первуша подарок в руки взял. Кожей башмаки пахнут, мягкие, да с каблуками невысокими. Дорого такие стоили, не все могли позволить себе купить. Первуша один обул, другой. Мягкая, хорошо выделанная кожа сразу форму стопы приняла. Нигде не жмет, не давит. Только на каблуке непривычно, вроде ростом выше стал. И башмаки, как поршни, на одну ногу: левая – правая, разницы нет.

– Пройдись!

Первуша прошелся. Необмявшаяся кожа поскрипывала, слух лаская.

– За подарок спасибо, Шемяка.

– А это от меня, – купец протянул монету.

– Побойся Бога, Шемяка! Ты уже отдарился. Все же не новую ногу я тебе приладил, а покалеченную подлечил.

– А, не скажи. На другом конце села дед Микула проживает. В молодости тоже с телеги упал, ногу сломал. До сих пор хромает и без палки ходить не может. А я скоро плясать смогу.

– Ну, раз так…

Принял Первуша денежку, рассудив – от купца не сильно убудет, а ему девочку одеть-обуть надо. На торг направился. Старые поршни в узелок сунул, на хуторе пригодятся еще. Долго по рядам бродил, пока рубаху нижнюю да поневу лазоревую выбрал. По росту подбирал, ширина с запасом, но женщины пояском по талии утягивали.

Денег хватило еще на сарафан зеленый. Что же ей, в одной поневе ходить, если лето уже началось. Обувку бы еще девочке прикупить, а денег уж нет. А лето красное пролетит быстро, оглянуться не успеешь. Дожди зарядят, холода нагрянут. Как без добротной обувки? Узел в размерах изрядно вырос, так своя ноша не тянет. Зато к хутору не шел – летел.

Купава уже успела обед сготовить – щи, кашу пшенную с тыквой, сыто из свежего меда, а каравай пшеничный, свежий. Ели не спеша, на Руси за столом говорить не было принято, если только на пиру да в гостях, когда обед с полудня до вечера длился. Но Первуша ни на пирах, ни в гостях не был никогда. Купава в сторону узла глазами постреливала. Любопытно ей было. Башмаки на Первуше приметила сразу. Видно было, что интересно, но сдерживалась. Захочет – сам скажет, он мужчина. Первуше поведение Купавы нравилось, по «Правде» отец ее воспитывал. А уж как поели, Первуша узелок развязал. Купава недалеко вилась, вдруг пропустит что-нибудь? Мала еще, а все повадки женские, любопытство снедало.

Первуша сначала сарафан достал, он сверху лежал.

– Это тебе.

– Мне? – не сразу поверила Купава.

За печь забежала, старую одежду сбросила, в обновку переоделась.

– Ну как?

И гоголем прошлась по избе.

– Красиво. А вот это примерь.

Купава, как рубашку белую да поневу лазоревую увидела, замерла. Потом к Первуше кинулась обнимать, по избе заметалась. За печь метнулась, сарафан аккуратно сняла. Рубашку надела, наверх – поневу. Вышла павою, походкой важной. Первуша сам обомлел. Пигалица, а как смотрится!

– Княжна! Вылитая княжна!

Купава от похвалы зарделась. Первуша на лавку уселся.

– Не, не княжна.

Увидел, как обидчиво вскинула подбородок Купава.

– Не княжна, выше бери – царевна!

Ну, тут уж вовсе писк. Купава заметалась по избе.

– Зеркальце тятино где-то было, не видал?

– Зачем оно мне?

Купава сундук открыла, нашла старое бронзовое зеркало, себя осмотрела. Довольна осталась. Для полноты башмачков не хватает, да мелочей вроде гребня в волосах, да украшений. Кокошник бы ей к лицу или кика, но их замужние носят. И хорошо бы бусы, пусть дешевенькие. А Купава уселась на лавку и разрыдалась.

– Ты чего? – удивился Первуша. – Ай, не угодил?

– Угодил. Видел бы мой тятя! Я отродясь таких вещей не носила.

– Чем ты хуже других?

– Видела я на торгу девочек и девушек. Завидки брали. У них есть, а у меня нет. Кто на меня посмотрит, замуж возьмет?

– Рано тебе об этом.

– Мне через три года пятнадцать весен, в самый раз.

Первуша об этом как-то не думал.

Глава 7 Странная деревня

А ночью случилось происшествие. Уже после Первуша, по размышлении, понял – сам виноват. На торгу товар выбирал, за людьми вокруг не следил. Да, видно, попался лихой человек, увидел, что звонкой монетой за покупки рассчитывается. Проследил, куда направляется. Первуша же, довольный покупками да подарком купеческим, к хутору бежал, ног под собой не чуя. Обернулся бы хоть разок, глядишь – от беды уберегся.

Засиделись немного вечером Первуша и Купава, уснули крепко. А под утро девчонка Первушу толкает. Сон самый сладкий, спросонья никак не поймет, что от него хотят.

– Первуша, да проснись!

– А? – вскинулся юноша.

– Тише. Мне кажется, ходит вокруг избы кто-то.

– Может, медведь на пасеку забрался медку отведать?

– Да окстись! Разве медведи разговаривать умеют?

Первуша к окошку подскочил, прислушался. В самом деле – шаги слышны, говорок тихий. Двое точно, а может, трое. Дверь в избу всегда на ночь Первуша сам запирал, о нежити помятуя. И дверь дебелая, только топором рубить, да и то не скоро получится. Купава рядом встала. Первуша шепчет:

– За медом пришли?

– Борти перевернуть могут, соты унести. А пчелиный рой так и останется.

– Надо разобраться!

Первуша одеваться стал. Купава в руку его вцепилась:

– Не ходи, недобрые люди пожаловали.

– Как это – не ходи? Если им отпор не дать, они в другие дни пожалуют, как к себе домой.

Купава уже губы кусала, сожалея, что Первушу разбудила. Он оделся, посох взял, к двери подошел.

– Я выйду, а ты дверь сразу запри.

– Оставлю открытой, вдруг тебе схорониться надо будет?

– Слушай, что мужчина говорит, я все-таки старший.

– Ладно, как скажешь.

Первуша дубовый запор отодвинул, вышел на крыльцо, дверь прикрыл. С удовлетворением услышал, как запор задвинулся. Послушалась все-таки. На ногах у него поршни, в них ступать абсолютно бесшумно, заячий мех все звуки гасит. У амбара две тени, что-то складывают в сумраке в мешки. Первуша подкрался да, размахнувшись, одного ночного татя по голове огрел, сильно, не жалея. Ударенный так и упал. Второй отшатнулся было в испуге, потом увидел, что хозяин один. Ощерившись, кривой нож из-за ремня выхватил. Думал – в руках у Первуши палка простая. Лезвие поблескивает под луной зловеще.

Первуша нападения ждать не стал. Взмахнул посохом, ударил по предплечью, нож вылетел. Вторым ударом – тычком под дых, как копьем. Мужчина согнулся, воздух ртом хватает, сипит. А Первуша давай его охаживать по самым болезненным местам – по голени, по пяткам да по ключицам. Взвыл мужик дурным голосом. А сам виноват, непрошеным гостем заявился да не с добрыми намерениями. Отдубасил Первуша татя до полного бесчувствия. Когда тать шевелиться перестал и стонать, Первуша мешки развязал. А в них все, что на торгу выменяно на мед. Вот же ублюдки! Здоровые лбы, работать надо в поте лица, а не сирот грабить. Обозлился Первуша сильно. В амбаре длинную веревку нашел. Два куска отрезал, руки татям связал, потом к дубу тела подтащил. Веревку через сук перебросил. По Ярославовой «Правде» казнить он их мог без суда, застав на месте преступления. Казнить не собирался – попугать изрядно, чтобы урок дать.

На концах веревки петли завязал, на шею татям набросил. Сам рядом уселся, ждать, когда в себя придут любители легкой наживы. Время шло, а тати не шевелились. Первуше надоело ожидание, за ведром сходил. Из-за двери, услышав знакомые шаги, голос Купавы послышался:

– Первуша, ты ли?

– Я. Не беспокойся, все хорошо, татей связал я. Узнать хочу, кто такие.

– Отпустил бы ты их с Богом.

– Не, урок преподам, пусть дорогу сюда забудут. Ты печь топи, кашу готовь.

Сам ведро воды в ручье набрал, щедро плеснул на лица татей. Вздрогнули, в себя пришли.

– С пробуждением вас, голубчики, – ехидно сказал Первуша. – По шерсть пошли, да сами стрижены оказались!

– Эй, парень! Ты что собрался делать? – встревожился один.

Тать видел пеньковую веревку на шее у другого и на своей шее ощупал грубую пеньку.

– А что с татями ночными на Руси делают? И все честно, по «Правде».

– Погоди, давай миром решим, – вступил в переговоры второй.

Как раз он с ножом на Первушу кинуться собирался.

– А разве в чужой монастырь со своим уставом ходят? Ты с ножом ко мне в незваные гости пришел. Жизнь мою забрать пришел, так будь готов к тому, что я твою заберу.

– Погоди, не торопись. У меня в мошне деньга бренчит. Забери и отпусти.

– Мне неправедно нажитые деньги не надобны. Если возьму – чем я лучше вас буду? А вздерну, люди спасибо скажут.

– Тайну откроем – обогатишься.

– Враки. Если бы ты мог, сам обогатился. А ты еду воруешь, стало быть, жизнь твоя ломаного гроша не стоит.

– Деревня есть. Избы целы, люди. Только люди те застыли, не шевелятся. Сказывают – ночью оживают.

– Кто сказывает?

Тати переглянулись, ответа не дают. Первуша ногой одного пнул, другого:

– Поднимайтесь. Сейчас вешать буду, время только отнимаете.

Заголосили тати, в угрозу поверили. Кому умирать охота, когда зелень вокруг, птички поют – лепота!

– Не бери грех на душу. Отдай сельскому старосте.

– Неуж подельник? Думаете – отпустит?

– Лучше в узилище или в каменоломне, чем на суку висеть.

Первуша подумал немного. В самом деле, лучше в село отвести. Старосте с рук на руки сдать. Тот наверняка на княжий суд отвезет. Как князь решит, так тому и быть. Шагнул к татям, за веревку взялся. Они подумали – петли на шеях затягивать будет. Один зачастил:

– Про деревню не врали. Сам видел, только страшно там, убег я.

– Где? Как называется?

– Марьины Колодцы, отсель на закатную сторону верст пять.

– К старосте отведу, ежели скажете, кто на сей хутор навел.

– Ты сам. Башмаки новые, на торгу денежкой расплачивался, подумали, не беден. Следом пошли. А не выходил бы ты, так и ушли бы тихо с добычей.

– Вон что!

Злость захлестнула Первушу. На татей, на свою неосторожность, беспечность. Схватил посох и давай охаживать. Мужики в голос кричать. Стоя с петлей на шее не увернешься. Славно поколотил, самого пот пробил. Мужики уже не кричат, только стонут. Первуша посох оставил, присел устало. Отдохнув чуток, выдернул у каждого из головы по длинному волосу, узлом завязал, прочитал наговор на порчу. Потом петли с шеи каждого снял. Тати так и рухнули на траву. А Первуша им:

– Вернетесь если, предупреждаю – оба ослепнете навсегда. Наговор мой крепкий, никто снять не сможет. А теперь скройтесь с моих глаз, пока не передумал.

Оба татя, поддерживая друг друга, пошатываясь, двинулись по тропинке. Первуша им в спины крикнул:

– И приятелям своим накажите хутор стороной обходить, ибо кара жестокой будет, никто живьем не вернется.

Мужики, хоть еле держались, шаг ускорили. Ох, все тело у обоих болит, теперь не скоро о преступном ремесле вспомнят. Первуша задумался. Правильно ли поступил? Одобрил бы его поступок Коляда, если бы жив был? Пожалуй, не бил бы так сильно, но наказал бы по-другому, это точно. Нельзя обиды спускать, от этого беды множатся.

Первуша в дверь избы постучал:

– Купава, это я, все хорошо, тати ушли, миловал я их. Каша готова?

Дверь открылась.

– Немного подождать надо, не поспела.

– Я в амбар, надо мешки разобрать. Представляешь, наши запасы унести хотели.

Первуша мешки затащил в амбар, по полкам разложил. Надо на амбарную дверь замок ставить, сейчас она палочкой подперта, больше от ветра, да чтобы живность не забрела. Не эти, так другие недобрые люди наведаться могут. В долгий ящик откладывать не стал. Подумавши, припомнив увиденное ранее, сделал запор хитрый: на деревянной оси качающаяся толстая плашка вроде коромысла. На верх двери от нее тонкая бечевка. Потянешь, дверь откроется, отпустишь – под собственным весом коромысло опускается, концы за проем дверной заходят. В темноте, да и днем, кто не знает, петельку веревочную и не углядишь.

Купаву позвал, показал и объяснил, как запором дверным пользоваться. Иначе без харчей остаться можно. Как их раньше не обокрали, когда на торг ходили? Хутор вообще без пригляда оставался. Да и уйди он по делам, что с непрошеными гостями Купава сделать сможет? Защитника надо, собаку. Взять щенком, тогда хозяину за кормежку и будку собачью верна будет. Человек продать и предать может, а собака хозяина – никогда. А только где щенка взять? На торгу у селян поспрашивать надо.

За хозяйственными хлопотами время пролетело, завтракать сели. Купава кусочки получше подкладывает.

– Ты что суетишься? – заметил Первуша.

– Как же? Защитник в доме. Не думала я, что отважишься выйти ночью один, да против двоих мужиков. У них ножи могли быть или кистени, дубины.

Про нож у татя Первуша благоразумно умолчал, зачем волновать? А из головы не выходили слова про странную деревню. Тать ее назвал – Марьины Колодцы. Коляда о таком не рассказывал. Тать соврал или Коляда не знал? Первуша сам решил проверить. Время раннее, пять верст туда, столько же назад, там осмотрится. До вечера вполне обернуться успеет. Взял посох, Купаву предупредил:

– К вечеру вернусь!

Шагалось легко, весь груз – только посох. Плохо, что направление приблизительное. Однако набрел на дорогу. Когда-то наезженная, аж колеи набиты от тележных колес. А ноне травой поросла, поскольку движения давно не было. Первуше интересно. Неужто деревню никто не посещает? Или вымерла вся? Побаивался нескольких моментов – не чума ли в деревне либо другая напасть? Но не зря говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Деревня открылась неожиданно. Выбрался из леса, а деревня – как на ладони. Невелика, одна улица в два десятка домов. Причем избы крепкие, дебелые, каждое хозяйство забором огорожено. На задних дворах амбары с поверхом, что не часто увидишь, бани, коровники и птичники. И сразу понятно, почему в названии слово «колодцы». Не вороты стоят, а «журавли-качалки». Постоял немного, присматриваясь и прислушиваясь.

День в разгаре, люди должны ходить, куры и гуси расхаживать, свиньи в грязи купаться. И вся скотина должна мычать, хрюкать, кукарекать. Но тишина гнетущая, пожалуй, даже мертвая. По спине холодок пробежал, и чувство опасности возникло. Захотелось развернуться и уйти восвояси. Пересилил себя, к деревне пошел. У первого же хозяйства в ворота постучал, покричал. Безответно. Калитку толкнул – распахнулась. Еще раз покричал, чтобы за татя хозяева не приняли. А в душе тревога нарастала, страх появился. Открыл дверь в избу и замер. В сенях мужик стоит. Одет-обут, застыл неподвижно, как статуя. Первуша сразу понял – не мертвый он, глаза открыты, поблескивают, кожа чистая, нет трупных пятен, следов разложения, как и запаха соответствующего. Окликнул хозяина:

– Спишь или худо стало?

Мужик не ответил, не шевельнулся, голову в его сторону не повернул. Первуша руку хозяина потрогал. Прохладноватая, но не ледяная, какая у мертвецов бывает. Показалось – слегка дернулась. Обошел его, в избу вошел. А тут картина еще похлеще. Хозяйка в сарафане у печи стоит, на ухват оперлась, в сторону стола смотрит. За столом двое деток сидят, в руках ложки, к чугунку в центре стола тянутся. Но все замерли в движении. Как будто приказ кто-то неведомый отдал, как в детской игре «замри-отомри». Только сейчас не игрушки. Первуша до женщины дотронулся, до детей, потом до чугунка. И руку отдернул. Чугунок теплый, как недавно из печи вынули. А только в печи огня нет и сама печь холодная. Единственными звуками в избе были его, Первуши, шаги да поскрипывание половиц. В бедных избах полы земляные, в зажиточных – из струганых досок. Первуша не трогал ничего, не открывал сундуки. Выбрался во двор, прошел в коровник. Здесь еще удивительнее. Рядом с коровой – молодая женщина, обликом на хозяйку похожа, наверное сестра. Под выменем подойник стоит, наполовину молоком полон. Не мертвы, не шевелятся. Еще в два хозяйства зашел, и везде картина одинаковая. Никогда не слышал о таком и тем более не видел. Очень странно. А главное – ни одной мысли нет: что произошло и как исправить. Болезнь неведомая? Так люди и животные лежали бы. А то некоторые шагали, одна нога в воздухе висит, положение неустойчивое. Но не падают, хоть и должны. Надо на хутор возвращаться. Зашел в лес, разделся донага, одежду вытряхнул. Потом нашел куст полыни, сорвал несколько листков, обтерся. Если лихоманка какая, должно помочь. Вернулся раньше, чем солнце садиться стало, в глубокой задумчивости.

Купава с расспросами не приставала. Захочет Первуша – сам расскажет. Поужинали в молчании. Как стемнело, Купава на лежанку печи забралась. С тех пор как печь топить стали, Купава там спала. Лежанка широкая, тепло от печи до утра держится. Первуша на полати улегся. Уснуть долго не мог, перед глазами стояла странная деревня. Не сонная, как если бы кто-то опоил зельем. Тогда бы понятно было. Опыта не было, случай трудный. Эх, посоветоваться бы с Колядой. Вертелся до полуночи, решил с утра, пока Купава будет занята на пасеке, прибегнуть к помощи Вещей книги. А если и она не сможет помочь, тогда обратится к духам рода. В борьбе с вороньим царем Калимом они здорово помогли. По мелочам тревожить дух предков не стоит, но люди в Марьиных Колодцах вовсе не мелочь.

Утром, после завтрака, с нетерпением ждал, пока Купава на пасеку уйдет. При ней задействовать Вещую книгу нельзя. Сочтет колдуном, чернокнижником. А отношение к ним на Руси известное: либо в кандалы, либо извести под корень. Открыл сундук, оставшийся от отца Купавы, достал обе книги. Библию огладил по кожаному окладу, в сторону отложил. С волнением взял в руки Вещую книгу. Прочитал наговор, сосредоточился мысленно, повторил несколько раз: «Марьины Колодцы». Книгу открыл, на странице появилось изображение. Первуша сразу узнал деревню, где был давеча. С виду все нормально. Ходят люди, занимаются делами. Вот женщина дородная кормит кур зерном, мужик колет дрова. Дети играют в «пятнашки». Обычная сельская жизнь. Но вот в деревню въезжает возок, с него важно слазит какой-то мужчина, явно облеченный властью. То ли княжеский тиун, либо староста. Для небольших деревень, стоящих неподалеку, он назначался один. Вокруг него быстро собираются жители. Приезжий что-то говорит, размахивая руками. Наверняка нечто обидное либо предъявляет требования непомерные. Понять бы – что? Коляда мог понимать по губам. Но Первушу этим навыкам не научил.

– Рано тебе, – говаривал он.

А оказалось – уже никогда не научит. Изображение в книге есть, а о чем разговор – непонятно. Мужики словами приезжего явно возмущаться стали. Один так и вовсе с досады колпак с головы сорвал, на дорогу швырнул. И все вместе кричать стали – рты разинуты, глаза выпучены. Понятно – недовольны словами. Староста спорить не стал. Он один, мужиков много, в запале побить могут. Уселся в возок и был таков. Потом видение в книге дернулось. На странице тот же староста, только вечером, в избе. Свеча горит на столе. Мужик что-то читает, губами шевелит, потом какие-то тайные знаки руками делать стал. А уж когда свечу наклонил и капли расплавленного воска стали в чашу с водой капать, понятно стало – волхвует, колдовством непотребным занимается. Опять видение на странице дернулось. Та же деревня, только пустынная. А если и есть кто, застыли в нелепых позах. Ага, понятно стало, чьих рук дело. Страница белой сделалась, видение исчезло, Первуша книгу закрыл. Благодарен он Вещей книге, подсказку дает. Только где этот колдун обитает, кто таков и как с его чарами справиться?

Несколько дней он занимался хозяйственными делами – дров напилить, перевезти на тачке на хутор, наколоть, уложить в поленницу под навес. Расход дров на печь был большой, а еще раз в неделю баню топить надо. Пообвыкся на хуторе. Не хозяин он, не владелец. Купава собственница, от отца по наследству досталось. А он примак бесправный. Но обязанности как-то сами собой распределялись. Первуша мужскими делами занимался – дров запасти, баню протопить, воды наносить, подремонтировать то, что износилось. На амбаре крышу поправил из деревянных плашек, крыльцо у избы заново сделал. Купава пасекой занималась, поскольку навык имела, да женскими заботами – еду приготовить, постирать. Притерлись друг к другу, стали как брат и сестра.

Но Первуша, мужчина и старший, ответственность чувствовал. Началось с того, что хотел помощь оказать сироте да и уйти, а застрял надолго. И, положа руку на сердце, его такое положение устраивало. Есть крыша над головой, не надо выпрашивать кусок хлеба. Быть попрошайкой ему претило, не так его воспитывал Коляда.

После того как первый медосбор прошел, Первуша с туесками с медом в село отправился. Купава на хуторе осталась туески плести. Теплое время быстро пролетит, надо думать о запасах на зиму. Селянина летний день зимой кормит. Мед выгодно поменял на крупы и муку. Пока меной занимался, к нему мужик подошел:

– Не ты ли Первуша будешь?

– Он самый, угадал.

– Стало быть, ты купца Шемяку пользовал?

– Я, – не стал отпираться Первуша.

– Оголец мой надысь ногу подвернул, распухла, ходить не может. Не посмотришь?

– Отчего же? Веди.

Мужик впереди шел, дорогу к хозяйству показывая, за ним Первуша тачку толкал с провизией. На торгу оставлять нельзя, место бойкое, разные люди бывают. Большинство честные, но и лиходеи встречаются – кошель срезать либо скрасть чего-нибудь из товара. Мужик, как подошел к хозяйству, калитку открыл, помог тачку завести. Из собачьей будки сука щенная кинулась на Первушу.

– Ощенилась, на всех кидается, щенков защищает.

– Хм, как щенки подрастут, отдашь одного?

– Да хоть всех бери, куда мне пятеро? Топить собирался. Заходи.

Мужик дверь открыл, в избу пригласил. Потолки низкие, в избе сумрачно, оконца маленькие едва свет пропускают. На полатях малец лежит лет семи-восьми, в одной рубашонке. Стопа и сустав левой ноги распухли, посинели.

– Ты что же вчера меня не позвал, как случилось все?

– Думал – пройдет.

Первуша осторожно ощупал ногу. Вывих, это точно, вправлять надо.

– Холстину надо, узкими полосами. Лед на ногу вчера еще приложить следовало.

– Откуда я знал? Не знахарь, чай.

Первуше такой вывих под приглядом Коляды вправлять уже приходилось. Сустав у мальчонки прощупал, прицениваясь, как ловчее вправить. Дернул стопу на себя, да с поворотом. Щелчок, и сустав на место встал. Мальчонка закричал от боли.

– Все, все, сустав на место встал, сейчас полегче будет.

Хозяин принес длинные узкие полосы холстины. Первуша туго обмотал сустав.

– Придется несколько дней полежать. Я еще зайду.

– Благодарствую, – поклонился хозяин.

Уже во дворе сказал:

– Маслицем не побрезгуешь? Сам давил, духовитое.

Первуша перенял принципы Коляды. Сам ничего не выпрашивал, но если давали за труд – не отказывался. Принял из рук хозяина горшочек с конопляным маслом, в тачку поставил. Все прибыток в хозяйстве. Уже уходить собрался, как вспомнил:

– Подскажи, хозяин. Не в вашем ли селе мужик живет? Борода окладистая, черная, роста среднего, тощеват. Возок пегой лошадью запряжен.

– В селе такая масть только у двух хозяев. У Гришки-печника мерин-двухлетка, а кобыла у Хована-ключника. Так Гришка бугай здоровый, мешок с каменьями поднимает играючи. Хован тощеват. А что приключилось-то?

– Кнутом огрел на мосту. Я только лошадь успел приметить. А лица мужика толком не разглядел, он спиной повернулся.

– Тогда точно Хован. Зол, злопамятен, исподтишка напакостить способен. Ключник он, помощник тиуна.

Тиуном при князе был сборщик податей, а ключники – доверенные лица тиуна, хранившие в амбаре собранные продукты. Деньги-то тиун сразу с собой забирал, а обоз присылали, когда амбар полон был. Да для сохранности еще княжих дружинника придет два-три.

– А проживает где?

– Вторая изба от торга. Да ты никак отомстить ему хочешь? Не советую. Один живет, бобылем. Во дворе кобель злой, весь в хозяина, и ростом едва не с жеребенка. А главное…

Хозяин наклонился к уху Первуши, хотя во дворе не было никого, подслушать не могли.

– …все, на кого злобу Хован затаил, плохо кончали. Кто утонул, как рыбак Плехан, кого падучая бить стала, как плотника Рогдая, у женки Румяны бесплодие приключилось. Боятся его люди, глаз у него недобрый, черный.

– Вон как! Ну, до свидания скорого. Про щенка не забудь.

– Лучшего отберу.

Пока тачку к хутору толкал Первуша, о Ховане думал. Не глаз у него черный, а душа – завистливая, злобная. Скорее всего, чернокнижник, да еще покровительством княжеского тиуна пользуется. Против Хована осторожно действовать надо, каждый шаг продумывать. Еще не известно, насколько силен в магии Хован. Если сильнее Первуши, то быть беде. И не столько о себе беспокоился юноша, сколько о Купаве. Будет промашка с его стороны, чародей злобный на Первушу и Купаву морок напустить может, как на жителей Марьиных Колодцев.

Через несколько дней Первуша снова в село отправился. Мед на провизию поменять, огольца проведать, а еще щенка забрать. На хуторе охранник нужен. Собаки быстро растут, даже если маленькой собачонкой получится, голос подаст, Первушу разбудит.

За полдня мед в туесках на продукты поменял: два мешка крупы – пшено и гречка. По осени, по холодам, селяне скот забивать станут. Тогда придет пора мяса прикупить, сала. Сало засолить, а мясо закоптить, тогда зимой не испортится. А еще рыбки бы засолить бочку, но она тоже жирок к осени нагуляет, сейчас тощевата. К избе огольца направился. Хозяин – Ивар, во дворе у кучи репы сидит, чистит. Молодая репа сладкая, вкусная. А полежит, так парить можно, мягкая получается, не хуже тыквы по вкусу.

Первуша с хозяином поздоровался. Тот встал, ответил. Приветствовать гостя сидя – признак неуважения.

– Где наследник?

– С ногой все хорошо. На огороде с мамкой горох собирает.

– Ну слава богу!

– Щенка я тебе отобрал, лапы толстые, резвый. Добрый пес вырастет.

– Беру.

Хозяин вытащил из закутка щенка. Недели две ему, смешной, толстенький. Первуша его в руки взял, щенок тут же в лицо его лизнул. Ивар засмеялся:

– Хозяином тебя признал. Первое время в сенях держи, мал он еще. А подрастет – будку сколоти. У каждой скотины во дворе свое жилье быть должно, укрытие от непогоды.

– Сделаю. А как звать-то?

– Да никак пока. Сам и назови.

Первуша откланялся. Щенка в тачку посадил. В руке держать, так обе руки ему нужны, у тачки две ручки. Да и мал щенок, отстанет. Пока шел к хутору, кличку щенку придумал – Пострел. Стало быть – юркий, шустрый.

Купава щенку обрадовалась, потискала его, посюсюкала:

– Ой, какой хорошенький! Как звать?

– Пострел. Месячишко подержать его в сенях надо, пока не подрастет. А потом в будку определим, я сколочу.

Первуша продукты в амбар определил. На зиму на двоих – еще маловато, так медосбор не кончился еще, а второй в августе будет.

Немного меда себе оставить надо. А щенок под ногами так и вертится. Ему бы молочка сейчас, маленький совсем. А на хуторе ни козы, ни коровы. Рогатая скотина дорого стоит – рубль, а то и больше, а где взять такие деньги?

Следующим днем стал подбирать материал для будки. С досками не просто, дорого стоят. Каждое бревно вручную лучковыми пилами вдоль распускали. Доски шероховатые выходили и дорогие. Для полов деревянных их рубанком строгали, только позволить себе такие могли немногие. Потому подобрал горбыль, будку из двух слоев делал, чтобы не продувало и не промокала крыша. У амбара поставил, так щенок сразу облюбовал, внутрь забрался.

– Ты погоди, я тебе кошму войлочную брошу, тогда и заселяться будешь, – пошутил Первуша.

Хоть и делами занимался, а все думки о чернокнижнике Ховане. Что за хитрое и доселе невиданное чародейство применил ключник, а главное – как с ним или его магией справиться?

Следующим днем Первуша снова на торг, как всегда – с тачкой, в которой туески с медом для мены. Товар свой на муку поменял да небольшой горшочек перца у заезжего купца. Вышел с торга, тачку перед собой толкая, а перед ним на возке Хован. Остановился, вперился взглядом:

– Чьих будешь? Почему не знаю?

– Я не холоп, не поденный и не черный, не закуп, а свободный человек. И тебя тоже не знаю, назовись.

Поденный – селянин на княжьих землях, а черный – селянин, приписанный к монастырю. Причем таких много было.

– Ключник я, именем Хован, – важно ответил мужчина.

– А меня Худаней звать.

Хован хмыкнул, ни слова в ответ не сказал, окинул Первушу презрительным взглядом и тронул вожжи.

– Но, мелкая!

Вот и состоялась первая встреча. Сильно не понравился Первуше Хован. И вроде бы – обоюдная неприязнь. Первуша перед ключником шапку не ломал, вел себя независимо. А Хован привык к почету и уважению. Первуша, пока к хутору шел, снова решил прибегнуть к духу предков. Второй раз в жизни, так нужда великая и не для себя старался, вся деревня мучается. И кто-то должен исправить несправедливость.

Обернулся – осмотрелся по сторонам, никого. Да и кто ходит на хутор? Один раз были гости непрошеные, ночные. Тем не менее тачку в кусты закатил, начал призывать духов рода своего:

– Духи дивии, духи навии! Словом Вещего заклинаю! Вы слетайтесь, собирайтесь, Чистые духи рода!

Глаза закрыл, прислонясь к сосне. Перед глазами сразу видение. Полупрозрачные бородатые духи предков племени его. Первуша мысленно поздоровался учтиво.

– И мы приветствуем славного потомка Рода. В чем нужда, вьюноша?

– Чародей злобный есть, именем Хован. Подозреваю – чернокнижник. Волхвою черной, недоброй морок на все живое в деревне Марьины Колодцы напустил. И морок необычный, все застыли недвижимо – собаки, скот, люди. Как подступиться к злодею, морок снять?

– Трудную ты задачу задал, отрок. Хоть и духи мы, видим невидимое, людскому глазу недоступное, а сами не сталкивались с подобным. Если и волшба черная, так с книг иноземных, какие у персов или индусов в чести. Подумать, посоветоваться надо, времени много пройти может – день, два, а то и седмица. Ты же тем временем заговор-оберег сочти от Хована. Все спокойнее будет. И про Купаву, что сестрой к сердцу принял, не забудь. Коли Хован злобный, тебя одолеть не сможет, то ей пакость сделает, через нее тебя уязвит.

– Понял, сделаю, благодарен вам.

– Потом благодарить будешь, когда людям поможешь, а Хована изведешь.

Видение исчезло. Первуша глаза открыл, тряхнул головой. Духи-то рядом, а не видно и не слышно. Зато сами все видят и слышат. И только посвященные в таинство общаться с ними могут. Ах, какой Коляда все же молодец, дал бесценные знания!

Не сходя с места, Первуша заговор-оберег стал читать:

– Именем Сварога-Отца, Небесного Кузнеца, Именем Даждьбога, Трисветлого Солнца, Именем Перуна Громовержца! Ты, Сварог, борони Правду от Кривды, Ты, Даждьбог, борони день от ночи, Ты, Перун, борони Явь от Нави! Силою огня небесного, Силою огня земного – заклинаю!

Заклинание большое, длинное. И сбиться нельзя, иначе действовать не будет. Не сбился, закончил:

– Да будет так, как речено! Гой!

Перевел дыхание. Все упомнил, свое имя и Купавы упомянул, теперь под защитой древних богов и он и названная сестра его. На хутор возвращался в приподнятом настроении. А тут гости – женщина с подростком.

– Не ты ли Первуша-знахарь?

– Он самый. Какая беда стряслась?

– Сыночка привела. Седмицы три назад испужался сильно, свора собак на него налетела, едва не покусали. Хорошо – сосед палкой разогнал. С тех пор заикаться стал и глаз дергается.

– Не глаз, а веко.

Тик у подростка Первуша уже сам заметил, пока женщина говорила.

– Ну да, ну да! Меня Ивар прислал, говорит – ты сыну ногу поправил.

– Было дело. Ты здесь посиди, изба-то у нас об одной комнате. Нельзя, чтобы мешали. А ты со мной идешь, – обратился Первуша к подростку.

Тот моложе Первуши всего года на три, щуплый. Болезнь его от испуга. Бабки в деревнях испуг отливают водой, но пустое это. Коляда лучшему способу учил, показывал не раз. Поэтому Первуша смело к делу приступил. Паренька на лавке уложил, стал бубнить монотонно. Паренек, именем Ефим, глаза закрыл, да и уснул крепко. Первуша тут же внушать ему стал, что болезнь его от испуга.

– Нет уже тех собак, и бояться нечего. После наговора страхи твои уйдут бесследно, как и заикание. Слышишь ли ты меня, Ефим?

– Слышу, – тягуче, в полусне, ответил паренек.

– Болезнь твоя внутри сидит, сейчас изгоню!

Забормотал заклинание, но так, чтобы Ефим слышал. Внушение в данном случае и есть главное снадобье.

– Болезнь-кручина через рот и нос выходит. Дыши редко и глубоко. Я вижу, как серым облаком исходит она от тебя. Душа твоя очищается. Чувствуешь, как теплеют ноги?

– Чую, – прошептал Ефим.

– Тепло по телу растекается, к рукам приливает, в животе благость. Теперь я считать буду. На счет три проснешься здоровым. Раз! Дыхание ровное, голова светлая. Два! Чувствуешь себя хорошо отдохнувшим и полностью здоровым. Три! Открой глаза, просыпайся, вставай.

Парень медленно поднялся с лавки.

– Ой! А глаз не дергается!

– И не заикаешься, хорошо говоришь. Я же обещал тебе болезнь изгнать. И обещание сдержал, как видишь. Иди к матери, порадуй!

Ефим выскочил из избы, Первуша следом. Ефим мать обнял:

– Все хорошо у меня, матушка!

– Вот и славно. Первуша-знахарь, ты рыбкой и сметаной не побрезгуешь ли? Все свежее!

– Возьму, отчего нет, коли от чистого сердца.

Женщина отдала крынку сметаны и большого карася, завернутого в лопух. Карась потрошеный, солью слегка присыпан.

– Купава! – позвал Первуша. – Рыбка у нас. Пожарить бы, да со сметаной.

А щенок под ногами вертится, сметану учуял. Коту была бы ближе к сердцу рыба. Первуша в глиняную миску сметаны налил, на землю поставил. Щенок так и припал, чавкает жадно.

Обед сегодня знатный вышел. Щи, да карась со сметаной, да сыто со свежим медом под пшеничный каравай. Первуша почувствовал, что жизнь налаживается. Давненько так не ел. Когда еще с Колядой жил, да и то не всегда. Чаще одним блюдом довольствовались. Купава тоже довольна. Не зря холодной и голодной зимой перед образами стояла, молилась о том, чтобы спас ее Господь от смерти голодной, мечтала в семью попасть. Есть же у нее родня дальняя? Сколько случаев знала, когда сиротку к себе родня брала, в семью. И хутор бросать с ульями жалко было. Видно, услышал Господь ее молитвы. Вон какого парня в помощь послал. И хозяйственный, и знахарь, и разумен не по годам. Одно плохо – мала она, годами не вышла для замужества. Пугало то, что в селе положит глаз на какую-нибудь девицу, женится. Думать об этом не хотелось, но дурные мысли сами в голову лезли.

Первуша в амбар направился. Надобно счесть запасы. Острым писалом на бересте царапал, сколько и чего есть. Выходило – мукой до следующего урожая уже обеспечены, это если и ржаную считать. Крупой – пшеном, гречей, горохом – наполовину. Соли и перца хватит. А вот масла мало, рыбы и мяса совсем нет. Хороший хозяин всегда знать должен свои запасы. Зима, она спросит жестко. Вернувшись в избу, спросил у Купавы:

– У тебя валенки, шубейка или охабень есть?

– Были. Слегка малы в зиму были, а на следующую и вовсе не натяну.

Так, уже есть чем заняться. У самого тоже теплых вещей нет. Полушубок нужен овчинный, на осень – сапоги, на зиму валенки. И на все деньги потребны, которых нет. Грешным делом подумал – клады поискать с помощью лозы. Только даром они не достаются. Каждый клад заговорен, дух его охраняет, что-то взамен потребует. Не знаючи, можно и жизнь потерять, потому как неправедные это деньги, не тобой заработаны, потом и кровавыми мозолями.

Следующие несколько дней, к удивлению Первуши, к нему на хутор приходили болящие. Кому грыжу поправил, кому спину, а молодице зуб заговорил. И каждый рассчитывался натурой – горшочком сметаны или масла, связкой чеснока или вяленой рыбки. Первуша рад был. Все польза людям и прибыль. Молва о молодом, но толковом знахаре по селу прошла, окрестным деревням. Когда страдальцев с утра не было, он на торг отправлялся, мед менять надо, запасы пополнять.

Дней десять прошло, как он к духам предков-радимичей обращался за помощью. Подумалось уже – забыли или ничем помочь не могут, уж больно морок, что Хован напустил на деревню, редкий. Обратно с торга шел, довольный меной. Как же, на туески с медом выменял заячий треух и шерстяные носки две пары. Как раз себе и Купаве. А еще полмешка чечевицы для похлебки и несколько гвоздей. Железо дорогое было, но и без гвоздей никуда. Где можно – деревянными шпунтами обходился. Петли бы еще кожаные на дверях заменить на железные, надежные и прочные.

А по дороге, когда до хутора немного осталось, голос в голове. От неожиданности Первуша остановился. В первый раз с ним такое. Коляда говорил, что у блаженных да юродивых так бывает. Слышат в голове голоса чужие, о том вещают. И предсказания их зачастую точные, сбываются. Коляда объяснял – голосами в голове духи с земным миром, с людьми общаются. Только не все смертные слышать могут – избранные.

К юродивым и блаженным Первуша причислять себя не хотел. Видел в Ельце у храма юродивого. Через дыры в рубище голое грязное тело видно, из приоткрытого рта слюна на неопрятную бороду капает. Да еще веригами – железной цепью – себя по спине охаживает. А уж что косноязычно бормочет, никто понять не в силах. В общем – образ скорее отталкивающий, на прорицателя никак не похож.

Что скрывать, немного испугался. Но голос сразу успокоил: «С тобой духи предков общаться желают. Зайди в укромное место».

Первуша поторопился исполнить. С тропинки в сторону свернул, отошел подальше в лес, чтобы случайно гости не увидели, на хутор к знахарю направляющиеся. На землю сел, о дерево оперся для удобства. Плохо, что торопился, к осине припал. Скверное дерево, из всего живого силы тянет, не то что дуб или сосна. Те силу земных соков дают, сильнее делают.

Глаза прикрыл, стал духов предков призывать. Не успел несколько слов мысленно произнести, как появились старцы.

– Задал ты нам задачу, Первуша. Кое-какие подсказки в помощь нашлись. Подсмотрели книги его колдовские, поклонник Заратустры он ярый.

О таком учении Первуша слышал в первый раз.

– Если попроще – огнепоклонник. Учение странное, у нас на Руси последователей его по пальцам счесть можно. И как он морок необычный навел, никто не знает. Однако удалось пообщаться… ну тебе лучше не знать. Так вот – погибнет твой чернокнижник, и морок тут же спадет. Напустить на него порчу, наложить заклятие не получится, магия у него необычная. По возрасту смерти ждать долго, сам к тому времени состаришься.

– И грех на душу брать неохота. Спросится потом, – кивнул Первуша.

– Но есть то, от чего защиты у Хована нет, – змея ядовитая. От гадов ползучих у него защиты никакой.

– Змею в избу подбросить, а лучше сразу несколько, чтобы наверняка?

– Мы помогли, подсказали, а дальше решать тебе. Мы только духи, над материальным не властны.

– И на том низкий поклон и благодарность великая.

– Не забудь – пес у него в хозяйстве. Злобен, чужака не подпустит. Ты уж заклинаниями его утихомирь. Хован-то упустил этот момент.

– Спасибо!

Видение духов исчезло, в голове просветлело. И облегчение Первуша почувствовал. Знает он теперь способ, как со злом справиться. Гадюк ядовитых полно в лесах, вон сколько выползков видел. Это когда змея шкуру меняет, выползая из старой. Как человек тулуп сбрасывает. Не самый сильный яд у нее, да Хован чувствителен к нему. А уж помрет от укуса ядовитого гада или нет – на все воля Божья!

Пообедали с Купавой вместе после трудов. Уже традиция сложилась, кушать только вместе. Тогда какая-то общность чувствовалась, как семья. Один другого за два месяца совместного житья с полуслова понимал. После обеда Первуша спросил у названой сестры:

– У тебя мешка не найдется? Но только чтобы целый, без дырок.

– Есть в сундуке. Могу дать, если вернешь.

– Не уверен.

Купава подумала, но сундук открыла, мешок отдала. Скорее всего, в нем раньше хранили ценные носильные вещи. А Первуше он нужен для сбора змей. Хотя…

– Если жалко, сплети мне ивовую корзинку, только обязательно с крышкой.

– Завтра к вечеру тебя устроит?

– Вполне, – кивнул юноша.

В оставшееся время сделал две рогулины из веток, своего рода инструменты для ловли змей. Не голыми же руками их хватать? Начал место вспоминать, где видел их. Чаще ужи встречались, твари совсем безобидные. Но народ при виде их старался забить пресмыкающихся палками. Ну не любили на Руси гадов. Больше всего встречались они у болот. Болотные гадюки небольшие, но яд их силен. А болото – как столовая и дом для змей, поскольку лягушек в изобилии, вода прогревается быстро, в тине и камышах спрятаться легко. Но Первуша решил искать лесных гадюк, так самому проще уцелеть.

С утра болящие пришли, пришлось время уделить. Зато один кошму войлочную за услуги отдал. Первуша кошму на полати бросил, отсек по размеру. На кошме спать мягко, Купава довольна будет. Не пуховая перина, но и не матрац, набитый сеном, как сейчас. А остатками кошмы собачью будку изнутри обил. Себе смастерить что-нибудь из кусочков не получится, а в будку – в самый раз. Только закончил работу, щенок в будку влез. Обнюхал деловито, клубком в углу свернулся. Ага, понял – его дом.

Первуша на разведку в лес отправился. Корзинки нет пока, но место приглядеть надо. За половину дня обнаружил три места, где змеи грелись на солнце. Приблизился, чтобы рассмотреть. Точно – гадюки. Характерная зигзагообразная полоса по спине и кожа матовая. У ужа кожа блестит под солнцем и голова овальная, а не треугольная, как у ядовитых гадов. Причем все гадюки, которых видел, молодые еще, в локоть длиной. У таких яда мало. Взрослые змеи раза в полтора длиннее, и яд сильный. На обратном пути у ручья встретил щитомордника. Сам серый, а по спине крупные коричневые пятна. Взрослый уже, длиной изрядной, и тело толстое, а вот яд слабее гадючьего.

Следующим днем снова на торг в село отправился. И мед обменять, и хозяйство Хована осмотреть. Еще когда на торгу стоял, увидел, как на телеге Хован со двора выезжает. Собака его злобным лаем исходит, увидев через распахнутые ворота прохожих. Да на цепи сидит. Вероятно, на ночь ее хозяин выпускает. Стало быть – момент подгадывать надо, во двор змей выпускать бесполезно, через щели уползут. В избу подбросить – в самый раз. Первуша задумался, да покупатель о себе напомнил:

– Раздумал меняться или как? Онемел вроде?

– Буду. Что предлагаешь?

– Орехов лесных полмешка за туесок.

– Попробовать дай.

Первуша взял орех, потряс у уха. Слышно было, как ядро внутри о скорлупу стучит – высохло.

– Прошлогодние орехи-то!

Зубами раскусил скорлупу. Сам орех плотный, вылежался, вкус приятный, маслянистый.

– Меняем!

– А еще туесок за капусту отдашь?

– Два мешка капусты за туесок!

– По рукам!

Нагрузил Первуша полную тачку. Попросил знакомого за тачкой присмотреть. Не первый раз на торгу, уже шапочные знакомые появились.

Хозяйство Хована издали обошел. Изба крепкая, но без поверха. Вокруг владения забор высокий. На такой без лестницы или веревки с крюком или петлей не взобраться. Вдоль забора пошел. Двор большой, но сзади соседей нет, луг начинается. Первуша на ус мотает – ему сподручней. Щелку нашел, приник. Все как у людей – сарай, дровяник, амбар, только размеры крупные.

Ужель один со всем управляется? Самому дел невпроворот – печь истопить, еду немудрящую приготовить, постирать. Без помощника в доме худо. Со слов Ивара, хозяин бобылем живет. Хотя не холоп, мог бы себе бабенку найти. Либо неуживчив, что не позарился никто?

Кое-что полезное из обхода для себя вынес. Веревка нужна, а еще пса утихомирить. Если на цепи, до Первуши не дотянется, гавкать начнет. А голос громкий, Хован услышать может, вернуться.

Первуша, как к хутору тяжелую тачку толкал, вспоминал, как Коляда учил его собак усмирять. Несколько способов было. Первуше один нравился – заговором. Однако и недостаток есть. Действует вблизи и на всех собак сразу, в полсотни шагов, это точно.

Купава прибытку рада. Да еще и смотрит хитро. А из избы пахнет духовито.

– Никак пирог испекла или ватрушки?

– Угадал! Идем обедать. А это что в мешке?

– Орехи. Будет чем зимой заняться. Щелкай да сказки слушай.

– А ты знаешь?

– А то!

– Хочу, хочу, хочу!

– Сначала есть, сказки зимой или в непогоду.

Пироги со щавелем и ревенем; чтобы не кислили, сверху на начинке немного меда. После щей из крапивы да пареной репы сладкое к сыту в самый раз. Купава после еды на полати улеглась, которые Первуша кошмой застелил.

– Мягко, зимой тепло будет.

– Ну, в морозы лучшее место на печи, на лежанке.

– А я кошму туда перетащу. Ой, совсем забыла! Я же корзинку сплела. В сенях стоит.

Первуша двери в сени открыл.

– Да как же, забыла! А холстиной зачем прикрыла?

Корзинка была хороша. Сверху, над одной половинкой ее, открывающаяся крышечка, вторая половина глухая. Оно и лучше, змеи не выползут. И вытряхнуть их потом удобно.

По летнему времени солнце поздно садилось, а вставало рано, ночи короткие, скоро равноденствие, потом день укорачиваться начнет. Зиму Первуша не любил, слишком сильны были детские воспоминания, как в лесу едва не замерз, спасаясь от татар. Кабы не Коляда…

После завтрака рогульки прихватил, корзинку, в лес отправился. До полудня трех ползучих гадов изловил. Наловчился рогулькой на шею. Придавит, змея тело кольцами вьет, пасть бессильно разевает. Двумя пальцами ее чуть ниже головы хватает и хвостом вниз в корзину. Брать-то неприятно. Тело скользкое, холодное, брр! Решил – трех за глаза хватит. Вернулся на хутор, корзинку с гадами на полу в амбаре поставил.

– Купава, у нас веревка есть ли?

– А большая нужна?

– Две косые сажени, да покрепче. Верну в целости.

– Погодь маленько.

Нашла в сенях. Первуша подергал веревку пеньковую. Его вес выдержать должна. На конце петлю связал. Тын из заостренных вверху бревен у Хована. На острый конец петлю набрасывать удобно, однако перебираться плохо. Портками зацепишься – порвешь. И усесться наверху, осмотреться, тоже нельзя. Хотя чего наверху сидеть? Узреет еще кто-нибудь.

Дело в долгий ящик откладывать не стал, сразу в село отправился. Сразу с тылов зашел, к щелке в заборе приник. Хован во дворе, лошадь запрягает. Можно полежать на травке, отдохнуть. Залаял пес, застучали копыта и тележные колеса. Первуша к щелке. Все, выехал Хован. Долго ли будет отсутствовать – неизвестно, поэтому действовать надо быстро. Снова на землю улегся, вспомнил слова заклинания, пробормотал быстро, но отчетливо, это важно. Встав, нашел камень, швырнул его через забор в сторону собачьей будки. Тишина! А ведь должен был пес загавкать, голос подать. Первуша петлю веревочную на конец бревна забросил, подергал. Прочно сидит. Корзинку с гадами за плечо перебросил, специально к ручке бечевку привязал. Ногами в бревенчатый тын уперся, на веревке подтянулся. Пес виден стал, лежит недвижимо. Первуша неловко через тын перемахнул, перебросив веревку на другую сторону забора. Надо еще назад выбираться. Огляделся, прислушался. Тишина, только приглушенные звуки со стороны торга. Первуша к избе двинулся, на крыльцо поднялся. Ни одна доска не скрипнула, подогнаны хорошо и, судя по рисунку древесины, из лиственницы сделаны. Чем хороша – не гниет от сырости, но тяжела, не то что сосновая. На двери, что на железных петлях висела, говоря о достатке хозяина, железный замок. Большой, скважина под ключ замысловатая. Для разбойника преграда, но не для мага или чародея. Все, что сотворено руками человека, пусть и знатного мастера, отпирается легко. Первуша заговор прочитал на открытие засовов, замков. Замок щелкнул, дужка откинулась. Первуша замок снял, приоткрыл дверь. Кроме замка, что от татя спасает жилище, Хован мог поставить колдовской заслон. Но не чувствовал Первуша колдовской силы, ее присутствие всегда ощущается как нечто тревожное, опасное. Порог и пол в сенях осмотрел, внутрь не заходя. В богатых домах или жилищах колдунов зачастую ловушки были. Наступишь на определенную доску, а пол провалится, а под ним яма с кольями для непрошеного гостя. А еще настороженные самострелы ставили. Не знаешь секрета – получишь стрелу. Ногой осторожно пощупал половицы, ни одна не поддавалась. Осознавал – поторапливаться надо, но спешка могла привести к беде. Сени пересек, открыл дверь в саму избу, причем в стороне стоял, за притолокой. Заглянул в комнату. Неплохо Хован устроился. Не как боярин, но для села вполне уютно. На полу домотканые дорожки, на полатях перина толстенная, чтобы бока не отлежал, подушка высокая. А вдоль стены сундуки, да все под замками. Обычно в избе сундук один, для одежды, а у Хована целых три. Зачем? Пусть один для кафтана да шубы и рубах. А два других? Не для книг или свитков колдовских? Там же могут храниться редкие порошки в шкатулках да гадости в горшочках для черной ворожбы. Очень хотелось посмотреть, но время поджимало. Хован мог вернуться. Первуша поставил на пол корзинку, откинул крышку, ногой толкнул. Из перевернутого вместилища поползли змеи. Заточение им явно не пришлось по вкусу. Каждая старалась найти укромный уголок. Только одна гадюка отползла недалеко, свернулась клубком, голову приподняла, зашипела. Первуша медленно за бечевкой потянулся, корзинку к себе подтянул, через плечо перебросил. Пора уходить. Дверь в комнату прикрыл, выскочил на крыльцо. Замок на досках лежал. Подобрал, вдел дужку в петли, заговор прочитал, дужка со щелчком закрылась. Первуша подергал для верности. Первый раз открывал-закрывал замок таким способом. Опять Коляду добрым словом помянул.

С крыльца на собаку глянул – спит. К тыну кинулся, по веревке наверх вскарабкался. Веревочную петлю с заостренного бревна сбросил: нельзя следов оставлять. Сам с тына спрыгнул. Не удержался на ногах, на бок упал. Поднявшись, одежду отряхнул. Не спеша, вразвалочку село по задам обошел – и на тропинку к хутору. Руку на сердце положа, неприятно было. Как тать действовал, только что не украл ничего. Но в чужое жилье забрался и смертельную ловушку для колдуна приготовил. Теперь только ждать, чем кончится. Хован не дурак. Злобен и злопамятен, но умен. Может быть, какие-то чары колдовские задействует, узнает, что чужак в избе был. Даже если человек покинул комнату, остается невидимый для простых людей след. Да не на полу, а в воздухе.

С Купавой пообедал щами да с ржаным караваем. На лавку улегся, припоминать стал. Все ли правильно сделал? И подскочил. Вот же дубина стоеросовая! Опрометью из избы кинулся, по дорожке к селу мчался как на пожар. Пса-то Хована он наговором усыпил, так и дрыхнет. Вернувшись, Хован насторожится сразу. Вопрос в том – вернулся Хован или нет? Запыхавшись, по задам к владению ключника подошел. Прижавшись спиной к тыну, отворотный наговор прочитал. Потом к щелке в заборе приник. С этого места собачьей будки не видно. По улице кто-то проехал на телеге. Сразу послышался басовитый лай. По голосу опознал – пес Хована гавкает. Фу, пронесло! И как же он обмишулился?

Глава 8 Конец хована

Когда вернулся на хутор, его встретила встревоженная Купава:

– Что случилось? Ты убежал, как пчелой укушенный.

– Пустое, забыл кое-что.

Мелочь упустил, но все могло сорваться. Вроде память хорошая, а оплошал. Утром, после завтрака, стал туески с медом в тачку укладывать. Вдруг приближается стук копыт. К избе всадник подлетел – мужик в косоворотке.

– Ты Первуша-знахарь будешь?

– Я.

– С ключником неладно что-то. Собака его всю ночь выла. Сам не выходит. Мы уж и камни в избу кидали, полагали – спит крепко. Ворота изнутри заперты, а и войди – пес у него зело огромен и зол.

– И что же ты предлагаешь?

– Дык Хована посмотреть. Вдруг занедужил тяжело.

– Я не против, а собака?

– Лестницу подтащим, по ней через тын переберешься. Собака-то на цепи, не спустил ее вечером Хован.

– Ну коли так, пойду.

– За мной на лошадь садись, все быстрее будет, и держись покрепче.

Лошадка не верховая, а ездовая. Под телегой привыкла ходить, а не скакать. И седла на ней нет. Мужик выпряг ее да на спину дерюжку кинул. Трясет сильно, держаться только за мужика можно. Уже на ходу Первуша спросил:

– А ты-то каким боком к Ховану?

– Дык подать привезли, рыбу вяленую. Связки в амбаре подвесить надо, на сквознячке. А он не открывает ворота. Не ко князю же в Елец ехать? Эдак до вечера не обернемся.

Перед воротами Хована уже небольшая толпа собралась, человек тридцать. Беседуют меж собой, что же случиться могло? Первуша с мужиком с лошади спрыгнули.

– Знахаря привез, – громко объявил мужик.

– Пусть посмотрит! – завопили в толпе.

– Лестницу давайте, я пса опасаюсь, – заявил Первуша.

Что толпа – это неплохо. Без соизволения хозяина в чужой дом входить – преступление, за то под княжеский суд попасть можно. Но не тайком он делает, по просьбе селян. Видоки-свидетели есть.

Мужики лестницу к тыну подтащили с левой стороны от ворот. Первуша наверх взобрался, спускался уже по полотнищу ворот, ступая на поперечные жерди. Пес, видя чужака, исходил неистовым лаем. Глаза зеленые, изо рта слюна летит, с цепи рвется. Серьезная псина, если с цепи сорвется или ошейник порвется, быть беде. Мужики уже телегу к тыну подогнали, на нее взобрались, из-за тына выглядывают, советы подают:

– Ты, знахарь, избу-то слева обойди. Так собака тебя не достанет.

Цепь аршина четыре длиной. Первуша бочком-бочком мимо пса да вдоль стены избы. Обошел строение, да на крыльцо. Мужики его увидели.

– Ты сначала в дверь постучи! – советуют.

Первуша демонстративно кулаком в дверь забарабанил. Спустя немного повторил еще раз. Повернулся к мужикам, развел руками. Те кричат громко, перекрикивая остервенелый лай пса:

– Зайди, мы видоками будем!

Заходил Первуша осторожно, помятуя о змеях. Укуса одной гадюки хватит, чтобы концы отдать, а их в избе три. Из сеней в комнату, ногами за порогом потопал сильно. Змеи не слышат, но телом сотрясение ощущают великолепно, будут прятаться. Около открытого сундука валялся мертвый Хован. Кожа багрово-синяя, такая бывает от действия змеиного яда, в жилах кровь сворачивается, на открытых участках тела следов укуса гадюки не видно. Следы характерные – две кровавые точки по соседству. У змеи ядовитый яд через два верхних передних зуба в тело жертвы впрыскивается. Коли сразу после укуса яд из ранок отсосать да сплюнуть, смертельного исхода может не быть. Скорее всего, Хована гадюка цапнула, он в сундук полез за противоядием, если имел. Либо за чернокнижием своим, надеялся заклинанием действие яда остановить и не успел. Насколько Первуша знал, от укуса ядовитой змеи заклинаний нет, как и от яда, подмешанного в питье или пищу. Но змеиный яд действует очень быстро, и меры для спасения должны быть приняты мгновенно. Первуша в сундук заглянул. Множество свитков папирусных. Взял один в руки, развернул. Прочесть невозможно: персидская вязь текста, кабаллистические знаки. Швырнул обратно. Выскочил на крыльцо, закричал:

– Мертвый хозяин! Похоже – удар его хватил, холодный уже. Мне тут делать нечего!

Первуша избу обошел, по жердям на ворота взобрался. Мужики помогли на подводу спуститься.

– Обскажи, что видел.

– Мертвый лежит у сундука с бумагами. Синий весь, с багровыми пятнами, закоченел уже. Умер вчера.

– Кондратий хватил, точно, – авторитетно заявил один из мужиков.

Кондратием в народе называли апоплексический удар, кровоизлияние в мозг. А для Первуши – как бальзам на душу. О змеях не заикнулся никто.

– Как теперь хоронить будем? Собака во двор войти не даст.

Ну, это Первуше уже не интересно. С телеги спрыгнул, на хутор отправился. Вроде человек умер, а у него как камень с души упал. Для других – печаль, тризна. А только обличьем Хован человек, а душа черная, воистину – порождение Дьявола. Не доходя до хутора, свернул на дорогу, ведущую к Марьиным Колодцам. Любопытство снедало – спал морок с жителей или нет. Путь быстро одолел. Остановился на опушке. Деревня перед ним как на ладони. Со стороны поглядеть – обычная жизнь. Селяне ходят, дети бегают, в «пятнашки» играют, да в лапту. Слышно, как хрюкают свиньи, мычат коровы, кудахчут куры. Жизнь идет, а не замерла, какой он увидел деревню в первый раз. Только жители о мороке не помнят и не знают, кому обязаны избавлением от заклятья. На обратном пути Первуша песни распевал почти в голос, не слышит же никто. И голос был, и слух, а петь прилюдно стеснялся, песен мало помнил. Мать петь любила, да не все слова песен запомнил Первуша. А от Коляды песен не слышал никогда.

Казалось бы – конец пришел чернокнижнику. Ан продолжение было. Сочли селяне, что бумаги в сундуке ценные – записи податей, другое что? Сообщили тиуну, приехал. Как человек грамотный, сразу понял, что за бумаги, о чем народ известил. Да отбыл сразу. Селяне припоминать стали – у кого корова неожиданно пала, у кого дитятко болело долго и непонятной болезнью. Один селянин вспомнил о Марьиных Колодцах. Как водится, свалили все несчастья в одну кучу, порешили всем сходом – Хован во всем виновен. А с колдуном, пусть и мертвым, расправа одна – огонь. Упокой Хована на кладбище, по ночам вставать будет и пакостить. Недолго думая, запалили избу с мертвым телом. Все село вокруг собралось поглядеть. На всякий случай ведра с водой имели, чтобы огонь на соседние постройки не перекинулся. Да только изба Хована на отшибе была, не любил людей ключник, строился поодаль. Так и возникло в селе пожарище. И никто на этом месте не строился никогда, считали – проклятое место.

Жизнь у Первуши наладилась, текла размеренно. Мед первого медосбора кончился, зато число болящих прибавилось. Пролечившиеся рассказывали знакомым, родне. Народная молва быстро о знахаре молодом разнеслась. Каждый, кто за излечением приходил, приносил что-нибудь: кто лукошко с яичками, кто горшочек сметаны, кто рыбку свежую или вяленую. А ремесленники отдаривались кто деревянными поделками, кто кожаными – ремнем поясным, кошелем, ичигами мягкими. С Первуши тяжкое бремя добывания продуктов спало. Оно и не тяжело на торг сходить, но не деньги за мед дают, а продукты. И зачастую не те, что потребны. Рыба – оно хорошо и нужно, но в хозяйстве может мука кончиться. А без хлеба на столе какая сытость? Да выбора не было. Когда уж знакомства в окрестных селах и деревнях завел, заказы делать стал. Многие недуги удавалось травами вылечить, заговорами. Как свободное время случалось, Первуша не баклуши бил, а в лес шел – травы и коренья лечебные собирать. Зимой-то они ох как пригодятся! Развешивал на бечевках под навесом сушиться. Нельзя, чтобы на травы солнечные лучи попадали, вся польза пропадет. Однажды тетка заявилась:

– Я-то не болящая, с дочкой у меня неладно.

– Так и привела бы.

– Уговаривала – ни в какую. Сказывает – здоровая. А я вижу – чахнет. Похудела, с лица спала.

– Сколько же ей годков?

– Семнадцать.

– Не влюбилась ли, да безответно?

– Пытала я, молчит или отшучивается. А только сердце материнское не обманешь, беду чую.

– Как я тебе за глаза, не видя болящую, пользовать ее буду?

– Оно и правда. Но должен же быть выход? Ты уж помоги, мы в долгу не останемся. Муж скорняком пропитание добывает.

Скорняк – работа хоть и тяжелая, но прибыльная. Шапки шить, тулупы тачать, всегда востребованная. Однако же полегче, чем у кожемяки. Те вечно в сырости, с квасцами работают, вонь у них, да сил работа требует. У кожемяк мышцы не меньше, чем у молотобойцев или амбалов.

– Ну хорошо, давай договоримся. Сам приду под видом заказчика. Только сделай так, чтобы дочь дома была. Как звать-то ее?

– Ярина. Когда ждать тебя?

– Где живешь-то?

– В Ермилках.

– Далече. Завтра в полдень. Устроит?

– Ждать буду. Смотри – не обмани.

– Разве обманывал я кого-то?

Девки в семнадцать годков – как наливные яблочки. Розовощекие, тело упругое, глаза живые. Худосочных парни деревенские не жаловали. Либо больная, либо злюка желчная. К таким сватов не засылали. Девка не толстой, но дородной быть должна, чтобы потомство здоровое дала. А с худой какой спрос? Себя еле носит. Потому мать беспокоилась. Замуж худую не попросят, если только на богатое приданое позарятся. До восемнадцати замуж не вышла, стало быть – старая дева, не потребна никому. У такой потом выход один – в приживалки, нянькой в богатую семью, либо в монахини, в монастырь.

Утром Первуша позавтракал плотно.

– В Ермилки ухожу, далече. Если вечером не вернусь, не беспокойся. Двери только запри.

– Все исполню. Только скучно без тебя одной-то. И страшно.

– Все будет хорошо, сестренка!

– Как ты меня назвал?

– Сестренкой… Ничего же обидного.

– Нет у меня братьев! Купавой зови, – отрезала девочка.

Первуша из избы вышел, немало удивленный. Что это с ней? Что плохого, если сестрой назвал, не родной, это понятно, так – названой. И братья названые бывают, и отцы. Вот и пойми после этого женщин.

Дорога вилась между полей и рощиц. На полях и наделах селян полно. Да и то сказать, вчера Трифонов день был, пора рожь косить. Через седмицу Медовый Спас, второй медосбор, сразу за ним – Авдотья, по лесам и огородам малину собирать, а следом Яблочный Спас, яблоки убирать время. И так всю вторую половину лета. За рожью пшеницу убирать надо, а на Никиту – репу. У селян с ранней весны, когда вспашка земли, и до глубокой осени ежедневный, без выходных, труд. На праздники только церковные, да и то не весь день. Скотину кормить-поить – надо, коров и коз доить. Кроме зерновых, надо еще сено на лугах скосить, высушить, заскирдовать. У кого лошадей несколько, так сено на задний двор свозят. Так сподручнее, чем зимой на санях добираться по целине снежной.

С некоторыми крестьянами уже знаком был, раскланивался. Но не задерживался, путь далек, десять верст времени занимают много. Хорошо бы своей лошадью обзавестись да повозкой. Мечты, конечно, только Первуша реальные планы на будущее строил. На время он на хуторе устроен. Но пройдет три-четыре года, Купава подрастет, расцветет, похорошеет, в силу девичью войдет. Приданое славное – хутор, пасека. Первуша тогда для молодой семьи помеха, уходить надо будет. Но и время сейчас не втуне пропадает. Хозяйствовать научился, опыт знахаря приобрел, цену вещам узнал. Опыт – дело наживное, за плечами не носить, всегда востребован.

За раздумьями незаметно дошел до Ермилок. Деревня невелика, десяток дворов. Но избы солидные, справные, заборы крепкие. Сразу понятно – не голытьба живет. Позже узнал – скорняки да суконщики в деревне обитают, ни одного хлебопашца. И всем удобно. Суконщики ткани ткут, красят. А скорняки зачастую тулупы, зипуны, армяки тканью кроют. Скажем – тулуп овчинный мехом внутрь делают, а мездра белая пачкается быстро, выглядит неопрятно. А покроешь епанчу или тулуп крашеной тканью – заглядение, купцу или боярину самому в поход зимний надеть не зазорно.

Целые деревни мастеров подбирались – кожевенников, шорников, медников или оружейников. Потому как удобно. Кожемяка кожу выделал, грубую и толстую шорникам продал – седла и сбрую делать, тонкой выделки – сапожникам, для башмаков или сапог. А уж обрезки шли на ремни, ножны для ножей, кошели. Ничего не пропадало, и на все спрос был.

Избу Матрены нашел. На стук хозяйка вышла:

– День добрый! Пришел, значит?

– Как обещал. Для начала я двор хочу осмотреть и светелку Ярины.

– Это зачем?

– Потом узнаешь.

– Проведу.

Постройки во дворе ничем от других хозяйств не отличались. Справное домовладение, чувствуется рука хозяина. Его мастерская за избой была. Фактически – еще одна изба, только поменьше жилой. Зашли в избу, хозяйка занавеску отдернула. За ней – светелка девичья. Там же сама Ярина сидит. Как только узрел ее Первуша, сразу понял – чахнет. Не очень худа, пожалуй – стройна. Но кожа бледная, почти полупрозрачная и глаза отрешенные, вроде печали ее гложут. Да какие печали в семнадцать лет? Сверстницы-подружки о парнях в ее возрасте шепчутся, прихорашиваются, в глазах огонь, жажда жизни. А у Ярины глаза снулой рыбы. Поздоровался Первуша, в ответ прошелестело едва слышно:

– И тебе долгих лет.

Голос-то где потеряла? Не на гулянках же сорвала? Девчонки собираются на посиделки, рукоделием занимаются, песни поют. По словам Матрены, дочь вовсе с подругами не общается, хотя раньше подруг много было, хохотушкой была.

– Ярина, болит у тебя где-нибудь?

– Нет, здорова я.

– А что же с подружками на посиделках песни не поешь?

– Неинтересно с ними.

Вот те на! Первуша Матрену под локоток взял, из светлицы вывел, да во двор.

– Давно с ней так?

– Кто знает? Приметила я на Масленицу широкую. Народ веселится, блины ест, пляшет, песни горланит. А она постояла, посмотрела немного да и домой направилась. Я подумала – занемогла, вдруг краски у нее. А только наблюдать за ней стала. Совсем затворницей сделалась, рукоделие из рук валится. Отец-то недоволен: кто такую тень безрукую замуж возьмет?

Первуша с подобным не встречался, в некоторой растерянности был. Обнадеживать Матрену не стал:

– Случай сложный. Мне подумать надо.

– И! А говорили – знахарь знатный.

Матрена разочарована была, губы поджала. Первуша откланялся, на хутор отправился. Пропащий день, без пользы. В Ермилки десять верст, обратно столько. На одну дорогу времени ушло столько, а толку? Вот озадачился всерьез. Почему жизнь подбрасывает загадки? Пока шел, перебирал в памяти все, что Коляда о болезнях-немочах говорил. Близко похожего нет. Впрочем, учитель мог просто не успеть обо всем рассказать, думал – многие лета впереди. Но ведь и причина для всего быть должна. Почему доселе здоровая и веселая девушка превратилась в полусонное создание, которому ничего не интересно – подружки, парни? И до истоков этой немочи надо обязательно докопаться, дознаться, поправить. Немного времени у него есть. Коли мать заметила проблемы после Масленицы, фактически несколько месяцев прошло, стало быть, завтра девица не умрет. Но поторапливаться надо, это ясно.

Купава, как всегда, вопросов не задавала. Пообедали вместе, Первуша на лавку улегся. Учитель так тоже делал, когда трудную проблему решал. Говорил – думается легче. Первуша все привычки Коляды перенял, сам того не осознавая. Болезнь ее одолела? Так не болит у Ярины ничего, сама говорила. Но чувствовал Первуша – скрывает что-то девушка. Неразделенная любовь? От подружек бы не пряталась, а может быть, и с матерью поделилась. Почему из избы не выходит? Есть в деревне кто-то, кого она боится, не хочет встречи? Так деревня невелика, все на виду, кроме того, все при деле, при работе. Если бы кто волшбой черной занимался, селяне бы знали. С какого боку подстроиться, Первуша не знал, был в тупике. Но отступать не привык. Еще Коляда говаривал – чем труднее задача, тем интереснее решать, тем больше удовлетворение. Если смог выполнить, стало быть, достиг определенного уровня, поднялся на новую ступень, вырос в мастерстве. Весь вечер прикидывал, что же могло быть?

Вечером, перед сном, во двор вышел, свежим воздухом подышать, почувствовать ароматы ночных трав. Ночью свои цветы распускаются, та же фиалка. И запах другой, не как днем. Голову поднял, на темном, ясном небе звезды сияют. Луна почти полная, еще день-два, и совсем круглая будет.

Так, стоп! Какая-то неясная догадка. Близится полнолуние. Не с этим ли связана немочь Ярины? В полную луну вся нечисть оживляется, козни строит. Правда, Матрена о периодическом ухудшении здоровья дочери не упомянула, а Первуша целенаправленно не выспрашивал. Решил – утро вечера мудренее, спать надо, а со свежей головой и мысли толковые появятся.

За завтраком Купава спросила:

– Али еда тебе моя не нравится?

– С чего решила?

– Без аппетита ешь, и вроде как здесь и не здесь, взгляд отсутствующий.

– Думки одолевают, болящая непонятная, вчера ее навещал.

– Выбрось из головы.

– Ты что! Никак невозможно. Помочь ей должен.

Купава на пасеку ушла. Скоро медосбор, днями уже. Работы с пчелами много. Часть сот оставить пчелам для сытой зимовки надо, другие – на медогонку. Тут иной раз помощь Первуши требовалась. Медогонка – на бочку походит, с боку ручка. Соты внутрь помещают, ручкой соты крутят, мед из них стекает. Ложкой только собирай. Крутить сила нужна, Первуша помочь не против. Но на запах выкачанного меда пчелы слетались. Тут уж Первуша убегал. Не сложилась дружба с трудолюбивыми насекомыми, а Купаву они не трогали.

Оставшись один, Первуша Вещую книгу достал. Ответа на вопросы она не даст, как и помощи. Но хоть посмотреть можно, что с Яриной происходило. Наговор прочитал, сосредоточился, мысленно несколько раз повторил: «Ермилки, Ярина».

Открыл обложку. Зимний вечер, снег падает. Парень с девушкой идут по деревенской улице. Первуша глазами впился в видение. Так это же Ярина! Румяная, веселая, хохочет. На теперешнюю не похожа, сейчас только тень. Остановилась парочка у ворот. Первуша опознал избу за воротами, хозяйство ее родителей. Парочка целоваться стала. Поцелуи долгие, жаркие. Ярина парня к себе прижимает, видимо – люб он ей, иначе бы отталкивала. А парень платок на Ярине развязал, ушко целует, шею. Да вдруг в нежную кожу на шее и впился. А у девушки улыбка счастливая с уст не сходит, боли не чувствует. Вот оно что – упырь! Откуда силам у девицы взяться, если нечисть кровь высасывает? Первуша в лицо парня вгляделся, стараясь черты запомнить. Молод, лет двадцати, черты лица правильные, красив даже, чернобров. Кожа бледновата, так объяснимо это, упыри солнца не переносят, загара у них не бывает. Ужель Ярина не понимает, что такая любовь гибельна? Рассталась парочка, Ярина в избу юркнула. Парень по зимнику в соседнюю деревню отправился, в крайнюю избу зашел. Видение потемнело, исчезло. Первуша книгу бережно закрыл. Знал об упырях и вурдалаках от Коляды, но сам видел его самого впервые, пусть и на картинке живой.

Упырь солнца боится, но не гибнет от его лучей. Лучше всего избавиться от упыря – прочитать Молитву Честного Креста, святой водой упыря окропить. А начнет его корежить, так серебряным крестиком осенить или осиновый кол в грудь вбить. Тут ему и конец придет. А с Ярины морок спадет, что упырь на нее напустил. До той поры говорить что-нибудь бесполезно, все отрицать будет, полностью подчинена воле чужой. Да и одна ли Ярина в возлюбленных упыря? В каждой из окрестных деревень такая девица у нечисти быть может. Жизненные силы он из них забирает вместе с кровью. Понятно, памороки девицам забивает словами ласковыми, проникновенными. Затмевает разум, под свое влияние уводит, безвольными и послушными делает.

Первуша и огорчен, и обрадован. Огорчен тем, что девицы сами упырями-кровососами стать могут. А рад, что причину установил и средство для избавления от упыря имеется. Молитву сию он знает, кол осиновый сделать недолго, а за святой водой в церковь сходить можно, что в соседнем селе. Знать бы еще, как парня-упыря звать? Путь к нему он видел, по памяти найдет. Только один ли он такой в доме? Или вся семья из упырей? Тогда одному тяжко справиться. А еще Ярину святой водой окропить надо после расправы над возлюбленным.

Первуша выбрал небольшой туесок. Уж коли мед держит, не протекает, то воду подавно удержит. Зато не разобьется, как глиняный горшок. Отправился в село. По дороге в туесок воды из ручья набрал, проверить – не течет ли? Ни капельки! Воду выплеснул. К церкви подходить стал, а из нее селяне выходят, служба закончилась. Первуша дождался, когда люди выйдут, осенил себя крестным знамением, колпак с головы снял. В церкви тихо, свечки и лампадки потрескивают перед иконами. Пахнет ладаном и воском. Перед алтарем священник в рясе. Первуша кашлянул, привлекая внимание. Священник обернулся, улыбнулся приветливо. Первуша поклонился:

– День добрый!

– Спаси тебя Господи!

Священник осенил Первушу крестным знамением.

– Что-то не видел я тебя в церкви раньше.

– Раньше я не здесь жил. А теперь на хуторе, где бортницей Купава.

– А что же без нее пришел?

– Нужда привела, помощи прошу. Святая вода нужна.

– Эка хватился! Чай, не Крещение Господне. А Иордана поблизости нет.

– Сильно надо.

– Ты крещен ли?

Первуша молча вытащил из-за пазухи крестик нательный на веревочке.

– Ну, раз сильно надо, найду немного. Еще той, Крещенской, осталось. Есть во что?

Первуша туесок берестяной протянул. Священник удивился!

– Вытечет же?

– Мед же не вытекает.

Священник скрылся в алтаре, вскоре вышел, туесок протянул.

– Надо же, в самом деле не течет.

– Названая сестра – большая мастерица туески плести.

– Погоди-ка, не ты ли знахарь, что людей болящих пользует?

– Я и есть.

– Говорили мне люди. Отзывы добрые.

– Травами да кореньями целебными лечу.

– Правильно, богоугодное дело. А еще молитвами надобно.

– Непременно.

– Ты на службы ходи и сестру приводи.

– Обязательно. За воду благодарствую премного.

Первуша поклонился, бочком из храма да и вышел. В борьбе с нечистой силой священник союзник его, надо отношения поддерживать. Пожалуй, в округе он один, на кого тень подозрения в чернокнижии или в колдовстве не падет. На хутор шел в приподнятом настроении. Первый шаг сделан. Туесок с водой в амбаре на самую верхнюю полку поставил. Сам в лес отправился с топором. Осину нашел, срубил толстую ветку, от более мелких веток очистил, конец заострил. Невелик кол получился и не длинен, в руку длиной. Да это роли не играет. Завтра после обеда можно в Ермилки отправляться. Как раз полнолуние, упырь на свидание к Ярине прийти должен. Но лучше его за околицей подождать, лишь бы с ликом не ошибиться, по ошибке непричастного не обидеть.

Утром поел плотно, неизвестно, когда в следующий раз есть придется. На заедки употребил целую головку чеснока. Дух от него по избе пошел сногсшибательный. А только запах чесночный нечисть не переносит. Прихватил и кол, обернув тряпицей, чтобы прохожих не пугать, туесок со святой водой и посох. Не спеша отправился к Ермилкам. Посветлу добрался, деревню вокруг обошел, приглядел местечко удобное – в кустарнике почти напротив избы Ярины. Укрытие удобное, обзор хороший и выбраться быстро можно. Избы в Ермилках, как во многих деревнях, на одну сторону от дороги. С заходом солнца деревня ко сну отходить стала. Прекратилось движение, наступила тишина. Если и горели в избах лучины или свечи, погасли.

На небе звезды крупные, луна светится полная, довольно неплохо видно. В полночь на дороге человек показался. Приблизился, оказалось – молодой мужчина. Но далековато и все же не день, черты лица не разобрать. Остановился у забора хозяйства, где Ярина проживает. Первуша насторожился сразу. Не упырь ли явился? Девушка появилась неслышно. Не скрипнула дверь в избе или на калитке. Ну да, у хорошего хозяина смазана хорошо. Парочка обнялась, к околице направилась. Ужели мать Ярины не замечала, что дочь по ночам периодически исчезает? Или так крепок сон после трудового дня? И ведь не стучал в калитку мужчина, не свистел, не подавал сигналов. Стало быть – договоренность была. Первуша следовал за парочкой, прячась в кустах, как тать. К удивлению его, собаки в деревне молчали. А должны были учуять запах нечисти, звуки шагов, загавкать. Такое ощущение, что все живое в деревне впало в оцепенение или крепкий сон. Парочка за околицу вышла. Тут уж парень девушку обнял да целовать начал. А Ярина рада, сама прижимается, куда отрешенность, апатия делись?

По теплому времени Ярина без платка, простоволосая. Незамужним девицам можно, а замужние бабы голову покрывать должны. Первуша кол осиновый от тряпицы освободил, за пояс сунул, медленно приближаться стал. Да легкий ветерок подул, упырь чесночный запах учуял. Отпрянул от девицы, голову к Первуше повернул. А глаза красным светятся. Ярина стоит, покачивается, глаза прикрыла. Упырь шаг к Первуше сделал, ощерился, а во рту клыки тонкие, острые. Первуша немедля из туеска святой водой плеснул на упыря, стал молитву честь. Упыря дрожь взяла, руки-ноги ходуном ходят, лицо скривил, как уксуса глотнул. Пробрало, проняло его. Глаза тускнеть стали, из красных бордовыми сделались. Упырь нападать передумал, понял – не одолеть Первушу, высшие силы ему помогают. Развернулся – и убегать. Только ноги заплетаются, и раскачивается, оттого не бег получается, а неверный шаг. Первуша преследовать принялся, наготове кол держал. Но не бил, выжидал, когда упырь от деревни подальше отдалится. А сам не прекращает молитву читать. Упырь слабеет, вовсе шататься начал. Понял – не уйти. Остановился, к Первуше обернулся:

– Что ты хочешь от меня?

Голос низкий, с хрипотцой, жуть наводит.

– Смерти твоей, упырь! Почто девицу до подобия тени довел?

Упырь рот для ответа открыл, но Первуша не дал ему шанса. Зачем? Вонзил осиновый кол в грудь. Кол деревянный, не железный, а вошел в тело легко, как в пень трухлявый. Упырь упал, забился в конвульсиях, потом затих. Лицо его из гладкого и красивого стало меняться на глазах, превращаясь в оскалившуюся жуткую маску. Первушу передернуло от отвращения. Показать бы вот этот, настоящий, облик Ярине! Тоже целовалась бы? Кстати, где она? Первуша к деревне вернулся. Ярина так и стояла на месте, где упырь ее оставил. Первуша счел «Отче наш», подобрал туесок. Немного воды в нем еще оставалось, буквально пригоршня. Поднял над девушкой, вылил на голову. Дернулась Ярина, как от удара, глаза открыла, в себя пришла. А видит перед собой Первушу, а не возлюбленного своего. В глазах удивление, брови вскинула:

– А Любомир где же?

– Любомиром его звали, значит? Хочешь на красавца своего полюбоваться?

Жестоко было, но девку в чувство приводить надо, чтобы не якшалась с темными силами. Парней вокруг хватает. За руку девушку взял, повел по дороге. Ярина с нескольких аршинов одежду опознала, кинулась к телу. Увидев лицо жуткое, отшатнулась в испуге:

– Кто это? Зачем ты меня сюда привел?

– Возлюбленный твой, Любомир. Так он выглядит на самом деле. Упырь это, нечисть. Морок на тебя навел. Целовал сладко, а сам кровь твою пил, соки и силы отнимал.

– Не может быть! – вскрикнула девушка.

Верить увиденному и услышанному не хотелось.

Встряска для Ярины сильная. Выдержала бы, иная разумом тронуться может. Первуша взял девушку под локоток, повел к дому.

– Отдохни, отоспись. Пройдет время, полагаю – месяц, снова прежняя будешь, румяной, здоровой. А о том, что произошло, – молчок, иначе стороной обходить будут. Дальше-то все хорошо будет. Парня встретишь, замуж выйдешь, деток нарожаешь. А с упырем какие детки? Сама бы померла неизвестно отчего. Все ли поняла?

Девушка кивнула. От осознания случившегося ее стало трясти. Запоздало, но организм отвечал на шок. Как больную, Первуша довел ее до ворот.

– Дальше сама, потихоньку, чтобы не разбудила никого из домашних.

– Спасибо. До свидания.

– Нет уж, лучше прощай.

Ярина в калитку шмыгнула, как и не было ее. Первуша постоял немного. Глухая ночь, темнота. Луна за тучами скрылась. Направился на хутор. Только отойдя немного, понял – тела убитого упыря на дороге не видел. Странно. Мертвый-то убежать не мог. И звери дикие не разорвали, не сожрали. Лето, зверье сытое. Это зимой волки оголодавшие на проезжавшего путника напасть могут. Лошадь для них нажива крупная, вся стая сыта будет. Еще медведь-шатун, поднятый из берлоги, задрать может, но жрать не будет. А кому труп трухлявый нужен? Не братья ли по кровавому ремеслу, упыри проклятые, унесли? Но после святой воды, молитвы и осинового кола в грудь никакой темной волшбой нечисть не оживить. Но знак для Первуши нехороший: не один упырь в этих местах водится.

Шагалось легко, с чувством хорошо исполненного долга. Да и не мешало ничего – кол или туесок. А посох на плече нес как оружие. Не грозный он с вида, не меч, не секира. Но в бою им не уступит. До хутора меньше версты осталось, места знакомые до последней коряги, до изгиба ручейка. А только впереди, в предрассветных сумерках, – волк. Стоит поперек тропинки, глаза зеленым горят. Учитывая полнолуние, не простой волк быть может. Первуша посох с плеча снял, из руки в руку перекинул. Если волк один, справится, лишь бы не стая. Тогда все накинутся. Спасение одно – на дерево лезть. Волк – не медведь и не росомаха, карабкаться вверх не умеет. Да только волк в мужчину обратился.

– Харитон? – узнал волкодлака Первуша. – Ты как меня нашел?

– Не забыл все же? По следу шел.

Волкодлак в полнолуние человеческий облик принимать может. Но только помнил Первуша, что Харитон человеческой крови отпробовал, потому опасен.

– Нужда какая?

– Худо мне. Как Коляды не стало, Ведьмин лес начисто обжили всякие нетопыри, вурдалаки. Да ведьмы шабаши устраивают. Меня не трогают, на побегушках держат.

– Чем помочь могу?

– Прими к себе.

Вот это поворот! К Первуше болящие ходят, а тут волк. А вдруг не сдержится, загрызет кого-нибудь? Тогда совсем беда, уходить надо будет. И не одному Первуше – с Купавой. Не простят ей люди. Даже не уходить, убегать придется. А молва по пятам пойдет. К тому же на хуторе уже щенок есть. Уживутся ли? Пострел за лето подрос, по ночам погавкивал.

Молчание затягивалось. Харитон поторопился:

– Обременять не стану. Ни птицу домашнюю не трону, ни овцу. Зайчишку в лесу добуду, мне хватит.

Первуша об опасениях своих рассказал, не утаивая. Харитон не обиделся:

– Понимаю я. Только с тех пор не тронул никого, хотя некоторых наказать бы следовало.

Харитон не уточнил, с каких пор, но оба друг друга поняли.

– Если ручаешься, что сестру мою названую не обидишь и болящих не покусаешь, то живи. И еще… Пес у меня, три месяца ему, еще несмышленыш.

– Подружимся.

– Тогда идем.

По тропинке рядом шли. Идти первым, оставляя за спиной волкодлака, Первуша пока опасался. К хутору вышли. Пострел хозяина учуял, кинулся к нему. А рядом волк. Первуша не заметил, когда Харитон в волка обратился. Пострел завизжал, к будке своей кинулся. Грознее волка для собаки зверя нет. Вроде собаки близкие родственники волкам, да дружбы не было. Зимой, когда в лесу голодно, волки в деревни забирались. Расправлялись с собаками жестоко, овец резали.

Первуша к будке подошел, вытащил за лапы Пострела.

– Обнюхайте друг друга для знакомства. Теперь службу вместе нести будете.

Пострел от испуга хвостик поджал. Но хозяин рядом, в обиду не даст. Главное – сразу друг в друга не вцепились.

Первуша в дверь постучал. Через время испуганный голос Купавы:

– Кто там?

– Я, Первуша, отпирай.

Засов отодвинула девушка, на шею бросилась.

– Страшно одной без тебя!

– Все хорошо, я тебя в обиду не дам.

Уже в избе сразу раздеваться стал.

– Утомился я, вздремну.

– Завтрак подавать ли?

– В обед и позавтракаем.

Уснул Первуша сразу и без сновидений, только поспать не удалось. Показалось – только веки смежил, а со двора истошный крик. Первуша подскочил, как был в исподнем, выбежал из избы. Купава к крыльцу прижалась, слова вымолвить не может, бледная, глаза от испуга большие, руку к амбару протягивает:

– Там!

– Толком скажи.

– Волчище там!

– Фу, напугала. Прости, забыл сказать. Это прирученный волк, раньше с учителем моим жил. А теперь с нами будет. Тебе с ним спокойней будет, охранник сильный.

– Испугалась я, сердечко до сих пор колотится.

– Пойдем, познакомлю.

Купава к волку с опаской приближалась. Из будки выскочил Пострел, под ноги Купаве кинулся. Еще бы, она похлебку ему приносит, можно сказать – кормилица. А волк рядом с будкой стоит, большой, смотрит исподлобья настороженно. Купава себя пересилила, подошла, по загривку волка погладила. Харитон обнюхал ее, улегся.

– Ну вот, считай, познакомились, – улыбнулся Первуша.

Сон уже отогнали. Сразу есть захотелось.

– Купава, а не откушать ли нам?

– Ты же спать хотел.

– Кричать не надо было.

Поели сами, Пострелу миску налили. Купава направилась к бортям. Часть меда уже выкачала, Первуше на днях на торг собираться надо. Прилег он было, да, видно, появление Харитона воспоминания навеяли. О смерти Коляды, о пожаре, о том, как странствовал потом. На лавке вскочил. Как же он запамятовал? Обещал же купцу… Да, точно, Нифонту, к осени быть. Обещания исполнять надо. Без малого не забыл. Если пешком в село Мамоново, то долго выйдет. Пожалуй, с утра птицей обернется – опыт уже есть – да наведается. В селе том еще дед Шигона с внучкой Зоряной, проведать можно.

Утром предупредил Купаву, что вернется к вечеру, а то и завтра. Зашел в лес, прочитал заговор для обращения, крутанулся на левой ноге, обратясь в стрижа. Мала птичка, зато летает быстрее многих. Одно плохо: с собой взять ничего нельзя. Орел, так тот зайца легко несет, а в косом десять фунтов веса. Но стриж летит быстрее.

Солнце еще на три пяди над горизонтом подняться не успело, как Первуша знакомое село увидел. Сел за околицей, в человека обратился. Первым делом – к избе купца. Тот рядом с возком стоит, лошадь запряжена. Видно – ехать куда-то собирался. Увидел Первушу, руки для объятий раскинул в стороны:

– Ба! Не ждал, не гадал. Думал грешным делом, запамятовал ты.

– Я слово дал.

– Похвально. Я нашел все, что ты истребовал. Пойдем, покажу.

Все, что приобрел купец, в трапезной хранил. Все снадобья в небольших горшочках, горлышки промасленной бумагой затянуты. Бумага – редкость большая, потому как дорога. Простолюдины на восковых табличках писали, на бересте. Не поскупился купец. Да и кто на бумаге экономить будет, если за редкие снадобья чистым серебром плачено, и не мало.

Первуша каждый горшочек открыл, понюхал, мазнул пальцем, попробовал на вкус. Не обманули купца, товар доброкачественный привезли. Может, в торговом деле он дока, но в снадобьях точно не разбирается.

– Мне бы в поварню и чугунок небольшой, – попросил Первуша. – Снадобье сварить надо.

– И печь топится, и кухарка поможет, а уж чугунков – любой на выбор.

– Нет, один я варить снадобье буду. Вдруг кухарка сглазит?

Поварня большая, пахнет вкусно. На столе в углу расстегаи с рыбой остывают, белой тряпицей покрытые.

– Дуняша, дай человеку чугунок и ложку, полагаю – на длинной ручке. А сама ступай, отдохни, заслужила. И на поварню пока не заходи.

Первуша один остался. Чугунок на печь поставил, немного воды плеснул, только дно прикрыть. Вскипела вода, обернулся Первуша к иконе в углу, молитву прочитал. Хотя и говорят, что двум Богам не служат, начал наговор читать, что Коляда для таких случаев поведал. Медленно в кипящую воду живицу тонкой струйкой влил, помешивая. По поварне сразу запах сосновый поплыл, лесом запахло. Когда масса однородной стала, по крошке, по комочку мумие обламывать стал, в кипящее варево бросать. И помешивать, помешивать, пока весь глянцево-черного вида кусок не исчез. Варево черным сделалось, запах странный, даже сравнить не с чем. Последним очередь дошла до каменного масла. Понемногу добавлял, помешивая, когда горшочек опустел, ухватом чугунок снял, отставил в сторону – остудить. Когда счел, что пора, снова чугунок на печь вернул, довел до кипения. А от чугунка дух необычный, тяжелый. Первуша другой наговор счел. Вроде все сделал, хоть и в первый раз, по наущению Коляды.

Чугунок с печи снял да на стол. Пока хлопотал, за слюдяным оконцем темно сделалось, время пролетело незаметно. За дверью в поварню движение, потом деликатное покашливание:

– Прости, Первуша, коли отвлекаю. Ты жив ли, не угорел?

– Закончил уже, выйду.

Первуша котелок потрогал. Остыл. И варево в нем застыло, цвета черного. Первуша котелок в руки взял, перевернул. Не потекло, не расползлось по стенкам. Стало быть, сырье качественное и сварено правильно.

Первуша дверь распахнул. Сам Нифонт переминается, рядом кухарка. Женщина сразу в поварню ринулась.

– Ой, батюшки-светы! Печь-то почти погасла! Вся сдоба здесь осталась. Семья некормлена! Расстегаи остыли, а их Олежек просил. Похлебка перестояла, – запричитала она.

– Окстись, Дуняша! Хоть и не пост сейчас, а попоститься всегда полезно. Ан не испортились расстегаи. Собирай на стол, вкушать будем.

Кухарка еду на блюда, в трапезную носить стала. А Первуша котелок в руки, просит купца:

– К сыну веди!

Купец на чугунок глянул, подумал – жидкое варево.

– Не споткнись только. Разольешь, а нового снадобья не скоро привезут.

Сын Нифонта, Олег, явно отцом о прибытии Первуши извещен был. Не в постели встретил, как в первый раз, а на лавке сидя. При появлении Первуши в комнате встал, скособочившись. Поклон отбил, отдавая дань уважения младшего старшему.

– День добрый, Первуша-знахарь!

– Вечер уже за окном. Здравствуй, Олег. К лечению сегодня приступаем.

– Заждался уже.

– Снимай портки, на лавку ложись. И смотри, как делать буду. Потому как сам потом повторять обязан. Чугунок с лечебной мазью в прохладном месте держи. Солнце на него попадать не должно, иначе силу потеряет. И мазать будешь дважды – утром и вечером. Чугунка надолго хватит, мыслю – на два месяца.

– Так долго?! – У Олега лицо скривилось.

– Нешто кости растут быстро? Нифонт, у тебя бечевка найдется ли? – повернулся к купцу Первуша.

– Нашел о чем спросить! Тебе сколь?

– Да пол-аршина.

Когда купец принес, на конце тонкой бечевы Первуша узелок завязал, потом к покалеченной ноге Олега приложил. На уровне пятки еще узелок сделал, мальчонке отдал.

– Повесь на гвоздик или под подушку положи. Каждую седмицу меряй, как я только что, и узелки вяжи. А теперь мазать будем.

Первуша легкое разминание мышц сделал, кровь разогнал. Так мазь быстрее действовать будет. Мальчонке больно, дергается немного, но зубы стиснул и молчит. Это хорошо, сила воли есть, стремление выздороветь присутствует. Закончив, одеяльцем прикрыл ногу.

– Всегда так делай, теперь отдохнуть немного. И каждый день утром и вечером мажь.

– Забудет, так я напомню, – прогундел Нифонт. – А теперь к столу.

– Руки бы мне ополоснуть от мази, не то ложка из рук выскользнет, – пошутил Первуша.

– Сам солью.

Это признак особого уважения к гостю. Нифонт полил водой из кувшина, подал полотенце. Первуше приятен знак внимания и неудобно. Купец старше, богаче, семья у него. А кто Первуша? Начинающий знахарь, мало кому известный.

Ужин, совмещенный с обедом, да все по вине Первуши, затянулся. И щи подали, и кур запеченных, и расстегаи. Первуша наелся досыта, кухарку поблагодарил. Время позднее, пора и честь знать.

– Пойду я, Нифонт. Если можно, дай расстегай. К знакомым ночевать иду, угощение будет.

– Так ночуй у меня, место есть, не стеснишь.

– Пойду, проведать хочу, давно не был.

– Тогда задержись, я мигом.

Купец вернулся быстро, в чистой тряпице пара расстегаев. Честно говоря, шибко понравились они Первуше, да и то сказать, начинка-то не из карася костлявого или судака совсем постного, сухого, а из белорыбицы. Водилась такая в больших реках, но Первуша сам ее не видел. Баяли – копченая больно жирна и вкусна, да денег больших стоит. Когда прощались, Нифонт заявил:

– Ежели сыну поможешь, я в долгу не останусь, серебром отплачу.

– Рано пока об этом. Через два месяца появлюсь, сына осмотрю.

– Верю, полагаюсь на тебя.

Деревня по позднему времени уже спать ложилась. Пока Первуша по улице шел, свет в окнах гас. Вот и последний дом на улице. Первуша в калитку постучал. С крыльца спросили:

– Кого в ночь принесло?

– Дед Шигона, не узнал?

– Первуша?

Дед, как был в исподнем, трусцой направился к воротам, калитку отворил:

– Заходи, гость дорогой.

В избе лучина горит, да света от нее мало, круг в аршин едва освещает, а углы избы в потемках.

– Зоряна где же? Ужель спит?

– Да кто же в ее годы спит в это время? На гулянках, с парнями и девчатами. У реки собираются. Не слыхал разве – поют?

– Вроде нет.

– Что ты! За ней сейчас толпы парней ухлестывают! Первая красавица на деревне, проходу не дают.

– Вон как!

– Угостить бы тебя с дороги, да нечем, – вздохнул Шигона.

– О! Это я тебя угощу. Расстегай с белорыбицей.

– На постоялом дворе купил?

– Круче! Купец Нифонт угостил. Сына я его пользовал.

Первуша тряпицу развернул, на стол угощение уложил. Дед сыто навел.

– А второй Зоряне оставим.

– Непременно. С гулянок придет – проголодается.

Разговор прервался. Шигона уплетал за обе щеки расстегай, периодически вскрикивал:

– Ох, вкуснотище! Неуж каждый день такое едят?

Первуша сыт. На деда смотреть смешно и печально. Потому как человек досыта вкусной еды не ел. Первуша хорошо его понимал, сам иной раз голодал. Но деду благодарен был: он приютил его, поделился последним, что в избе было. Наевшись, Шигона на полати одеяло и подушку бросил.

– Повечеряли, спать пора.

А кто бы против? Ох, с каким наслаждением растянулся на чистой лежанке Первуша! Уже под утро скрипнула дверь, в избу тихонько девушка вошла. Быстро разделась, шмыгнула на печь, на лежанку теплую. Дед проснулся первым, по-стариковски не спалось.

– Зоряна, просыпайся, гость у нас.

– Ну, дедушка, дай немного еще поспать.

– Первуша у нас, мыслю – не надолго.

Шорох послышался. Первуша разговор слышал, сел на полатях, глаза продирал. В избе уже светло, солнце встало. Вдруг из-за печи к нему девица метнулась, в одной рубашонке. Обняла крепко, в губы жарко поцеловала, обдала запахом девичьего тела.

– Ты что же, бесстыдница, вытворяешь? – делано возмутился дед.

Зоряна отпрянула. Ба! Какая красавица! Лицо – только иконы писать, ни одного изъяна, тело налитое, крепкое. И знает же, что хороша собой, потому как парни роем вокруг вьются. Но знает, кому красотой обязана.

– Сейчас завтрак приготовлю, – улыбнулась она.

– Воду вскипяти, Первуша расстегай рыбный принес, тебе оставили.

Первуша с дедом вареных яиц поели со ржаным хлебом, сытом запивая. Зоряна быстро расстегай съела.

– Вкусно, каждый день бы так!

– Рассказывай, как жизнь молодая идет.

Первуша хотел услышать, что изменилось. Дед деликатно из избы во двор вышел.

– Лучше всех, только девки деревенские больно завидуют.

– Пусть утрутся, ноне в твоей избе праздник.

– И я такожды думаю. А хорошо быть красивой. Парни ухаживают, слова ласковые говорят.

– Ты только голову не теряй. Ну, пора мне. Через два месяца, по осени, буду у купца. К вам зайду обязательно.

– Ждать будем.

Первуша с Шигоной и внучкой сердечно простился, вышел со двора. Околица за плетнем хозяйства Шигоны, последний его дом в деревне. Пока шел, оглядывался. Шигона и Зоряна стояли, руками махали. Люди простые, добрые, приветливые.

Как скрылась деревня из вида, наговор прочитал, на ноге крутанулся, обращаясь в стрижа. С высоты птичьего полета так красиво! Зелень дубрав и лугов изумрудная, хлеба желтым колосятся, реки серебром отливают. И люди внизу маленькие. Упс! Вперед смотреть надо, едва со стервятником не столкнулся, но успел отвернуть. Всегда полагал – невозможно сие, в воздухе пространства много.

Глава 9 Крым

Хутор показался внизу неожиданно. Первуша приземлился неподалеку, на тропинке, обернулся человеком. Немного постоял, приходя в себя. Удивительное дело, так быстро преодолел путь, на который пешком затратил три седмицы. А еще – не сбился с пути. Но ведь птицы, возвращаясь с зимовки в теплых краях, тоже безошибочно находят родные места, где вылупились из яйца. Чудно!

Стоило к хутору подойти, под ноги черным клубком выскочил Пострел. Хвостиком вилял, умильно в глаза заглядывал, всячески расположение хозяину пытался показать. Первуша погладил его по голове:

– Не обижал тебя Харитон?

Шерсть на щенке не подрана, ран нет, стало быть – не обижал. На хуторе Харитон у собачьей будки возлежит. Матер, здоров, не кинулся, как Пострел, Первушу встречать. Встал не спеша, подошел, глянул исподлобья.

– Порядок на хуторе, Харитон?

Молчит волк, знаков не подает. Первуша в избу. Так вкусно пахнет! У печи Купава хлопочет. Увидела Первушу, руками всплеснула:

– Ой, я и не слышала, как ты вошел! День добрый!

– И тебе доброго здоровья!

Подошел, обнял. Хотя и не его изба, а как дома себя почувствовал.

– Есть будешь?

– Обязательно.

– Каша есть, шанежки испекла.

– Ставь на стол, голоден я.

Поели оба. Первуша поинтересовался:

– Мед весь выкачала?

– Едва туесков хватило. Новые надо делать.

– Значит, завтра еще на торг.

Неделю, каждый день, Первуша на торг в село ходил. Менял мед на рыбу вяленую и копченую, на сало соленое. Однако же половину меда приберег. Когда селяне скот резать будут, надо мяса набрать, солонины сделать, повялить, чтобы до зимних холодов не пропало. А уже зимой о том беспокойства нет, морозы испортиться не дадут. Ледник под амбаром есть, только льда нет. Так зима впереди, надо будет заполнить. За лето немного подтаивает лед в подвале, однако же, если возобновлять, даже летом прохладно, продукты хранить можно. Беспокоился, что бочек мало – две большие и две маленькие, да и не новые. Не потекут ли? А еще крапивы надо набрать, лопухов. Они продуктам испортиться не дадут.

Через седмицу некоторое беспокойство в груди ощущать стал, томление. Подумал, пытаясь отыскать причину, да попусту. Пока Купава над бортями хлопотала, решил Вещую книгу открыть.

Книгу достал, бережно огладил переплет. Интересно, сколько хозяев она сменила? Коляда не первый был, а после него книга Первуше досталась. Он заклинание прочитал, обложку перевернул. Слабо засветилась страница. Себя увидел, как в стрижа обращается. Сперва не понял. Он на грядущие дни заговор делал, неужели ошибся? И книга день прошедший показывает? Присмотрелся. Нет, местность под птицей незнакомая, степи, стада пасутся, на пастухах одеяние непривычное. Страница померкла. Первуша задумался. К чему бы это? Догадка мелькнула в голове. Укорять себя стал. Сам в тепле и сытости, а о братьях не вспомнил. Сколько годков уже прошло, как на деревню их налетели басурмане, – три или четыре? Пожалуй – четыре. Сперва о братьях малых вспоминал, потом все реже. Нехорошо! Они одна семья были, и попытаться узнать их судьбу, а то и выручить из полона – его святое дело. Кто, как не родня, помогать должен? Если братья не забыли его, надеются. А может, за годами и надежду потеряли? Прочитал заклинание, закрыв глаза, стал думать о среднем брате – Вторуше. Конечно, каков он сейчас, не представлял. Открыл глаза, уставился на страницу. Светлеть стала она, тусклым светом зажглась. Степь, немного дальше подножие горы, несколько мальчиков собирают камни, складывают в кучу. Лицо одного из них смутно напоминает знакомые черты. Так ведь на отца Первуши он похож, брат его единокровный! Первуша глазами впился в видение. Вот какой брат стал, вытянулся, подрос, но худющий и в обносках каких-то. А еще волосьями оброс, не стрижен давно, в ухе кольцо раба. Вот по месту, где он находится, определиться невозможно. Видение исчезло. Первуша сначала обложку прикрыл. На глаза слезы наворачивались. За долгие годы впервые родное лицо увидел. Успокоился, заклинание прочитал. Мысленно самого младшего брата представил – Любима. Страница книги сначала засветилась, но никакого видения не появилось, страница черной сделалась. Странно. Не было прежде такого. Подумал – не получилось. Попытку повторил, а результат прежний. Задумался. Не хотелось думать о плохом, но по всему – нет уже Любима.

Посожалел о том, что Коляда безвременно ушел из жизни, многое поведать не успел. Теперь вот думай, что хочешь. Книгу в узелок убрал, спрятал в сундуке. Не раз книга его выручала, наследство знахаря. На лавку улегся, так думалось лучше. Начал планы строить, как Вторушу из полона вызволить. Были бы деньги, можно бы выкупить. За пленных воинов или бояр, людей именитых или благородных кровей платила казна. И суммы немаленькие были, за простого дружинника пятнадцать рублей серебром. За бояр цена поднималась до полусотни. Стоимость велика, за жизнь Первуша держал в руках один рубль, да и то один раз. Для Первуши такие деньги заработать немыслимо. За два-три рубля серебром можно небольшую деревню купить – с холопами, скотом, избами. Выкрасть брата? Если к басурманам он и дойдет, обратно вернуться проблема. В степи разъезды татарские, у Вторуши серьга раба в ухе. Даже если удастся ее снять каким-то чудом, след в виде прокола быстро не заживет. Если пленного выкупили, серьгу снимают и дается деревянная пайцза, вроде разрешения на проход по степи к русским княжествам. Кроме воинских разъездов за беглыми охотятся пастухи. За каждого пойманного беглого раба им вознаграждение причитается. Тоже не выход. И чем больше раздумывал, тем меньше шансов для спасения брата видел. Купава несколько раз заходила в избу, на Первушу поглядывала, но не беспокоила, знала – не бездельничает, делом занят. Все же размышления дали плоды, мелькнула догадка. Зря разве его Коляда учил? Из каждой ситуации должен быть выход. Иной раз несколько. Человек умный должен выбрать самый правильный. А задумал он вот что. Если он, обычный человек, не нечисть, может обратиться в птицу или зверя, почему брат не может? Научить его заклинанию, пусть в птицу превратится. Вместе назад улетят, и никакие басурмане их остановить не смогут. Мысль увлекла, дала надежду. И Первуша решил не откладывать ее осуществление в долгий ящик. Осень на носу – холода, ненастье, ветра и дожди. Да и дело не быстрое. Попробуй еще брата найди среди тысяч невольников. Крымское ханство велико, не только полуостров, но и Таврида и Приазовье, Придонье под ними.

Плохо только, обратись он в птицу, ничего с собой взять нельзя. Ни провизии, ни посоха. Много ли сможет унести стриж? О других птицах Первуша не думал, стриж быстрее всех. К тому же питаться в полете может разными мошками. Стрижи так и делают: в полете рот разевают, мошкара сама набивается, только глотать успевай. Это воробью червячок нужен или жучок для пропитания.

В хозяйстве хуторском порядок, уж несколько дней, а то и седмиц Купава одна проживет, тем более охранник у нее сильный – Харитон.

После обеда запоздалого Первуша заявил:

– Покину тебя ненадолго. Мыслю – седмицу. Харчи у тебя есть, с хутора не уходи никуда. Здесь у тебя защитник есть – волк. А в лесу или в селе любой обидеть может.

Купава замерла с ложкой у рта, опустила ее в миску.

– Ты не отлучался так надолго.

– Дело у меня важное.

– Не зазноба ли завелась?

Ох ты, Господи! Он и подумать не мог, что сестра названая ревновать его станет. Вот уж девичья натура!

– Выбрось дурь из головы, нет у меня никого, – буркнул Первуша.

Ну да, беспокоится. Если Первуша женится, с хутора уйдет, не его хозяйство, Купавы. А ей опять одной нужду мыкать. Самой замуж рано, в года не вошла, но ситуацию понимает.

– В дорогу харчи собрать? – проявила заботу Купава.

– Сам прокормлюсь, – поднялся из-за стола Первуша.

Щей миску с трудом доел, а кашу вовсе не хотелось, аппетит пропал. Дело задумал благородное, но трудное, с непредсказуемым исходом. Если пойдет что-нибудь не так, брата погубить может и сам в плен угодит или погибнет. Басурмане – народ жестокий по отношению к иноверцам. Состояние тревожное, в животе пустота, волноваться начал. На ночь под подушку сушеной валерианы сунул, чтобы выспаться.

Утром встал с первыми лучами солнца, вышел тихонько во двор. Волкодлак сам подошел. Первуша присел на корточки перед ним:

– Харитон! Седмицу, а то и поболее меня не будет. На тебя надеюсь, что Купаву никто не обидит. Из друзей-приятелей у меня один ты. Не подведи.

Волк посмотрел в глаза Первуши, потом голову отвернул. У зверей не принято глаза в глаза смотреть: признак враждебности, агрессии. Видимо, просьбу Первуши понял. Как только волкодлак отошел, подкатился Пострел. Все же побаивался щенок волка, хоть и не обижал он его. Первуша потрепал щенка по загривку:

– Ты тут не ссорься с волком, мирно живите.

По тропинке в лес зашел, в укромном углу обратился в стрижа, взмыл в небо, описал круг над хутором. А потом в полуденную сторону. Путь уже знакомый. По весне пешком его проделывал, на днях пролетал. К полудню внизу село Мамоново осталось, узнаваемые с высоты избы Шигона и Нифонта. Потом Елец, дальше тоже виденная дорога. А уж как Ведьмин лес показался, опустился у пожарища, к могиле Коляды. Все стоит ровно в том виде, как Первуша оставил. Жители окрестных сел не ходят, зная о смерти Коляды. Баяли – ученик его в избе сгорел. А еще боялись нечистой силы в лесу. Когда знахарь жив был, нечисти и нежити спуску не давал. А ноне за грибами и ягодами ходить опасались, были нежелательные встречи. Посожалели уже не единожды о смерти Коляды, да сделанного не вернешь. Первуша из стрижа в человека обратился, присел около могилы:

– Здравствуй, Коляда! Прости, что долго не был, пришлось избу твою и лес покинуть, скитаться. За науку твою большая благодарность и низкий поклон.

Первуша поднялся, поклон земной отвесил.

– Не смог в полной мере величие твое оценить. Умен ты безмерно, да по молодости и глупости своей не удалось каждый миг в пользу обратить. Брюхо больше интересовало – кулеш будет или рыба. А теперь уже поздно. Но ремеслу твоему не изменил. С нечистью и нежитью борюсь в меру сил, болящих пользую. Советы твои помогают. Если не всегда достоин тебя был – прости. А сможешь иной раз помочь, совет вовремя дать, благодарен буду. Ноне к басурманам направляюсь, брата из неволи выручать.

И вдруг голос Коляды в голове, тихий: «Созрел значит, пора пришла. Под Кафой он».

Первуша подскочил, обернулся. Не шутит ли кто над ним? Никого. Стало быть – не послышалось. Дух Коляды весть подал. Приободрился Первуша: добрую весть знахарь подал. Не сказал – воротись, ибо голову сложишь, а место указал.

Первуша месту упокоения тела учителя поклон отбил. А потом быстрым шагом к своей бывшей деревне. Так никто на месте разоренных хозяйств не поселился, примета дурная. Первуша тоже первый раз сюда шел, как от басурман сбежал. То Коляда не пускал, то сам идти боялся. Что он увидит? Косточки своих близких? Останки соседей? А теперь отважился. Думалось – злости наберется, да не ко всему миру, а к башибузукам злопакостным. Зло копить в себе не надо, еще Коляда не раз ему повторял. Иначе зло против тебя обернуться может. Добро и зло существовали и существовать вечно будут, и одному без другого никуда, вечные антиподы.

По старой памяти землянку семьи своей нашел; почти обрушилась. Рядом кости, выбеленные солнцем, ветром и дождями. Отца опознал и матушку по истлевшей одежде. Домовины не было, как и досок, чтобы гроб сколотить. Прошелся по уцелевшим избам, нашел кусок грубой холстины, лопату. Инструменты татарам не нужны, работать они не умели и не хотели, для этого рабы есть. Забирали все, что имело ценность, могло быть продано. Первуша к землянке вернулся, обочь ее могилу вырыл. Здесь жили, здесь погибли оба, пусть в общей могиле упокоятся. Скелеты холстом обернул, опустил в могилу бережно, рядком. Да за лопату взялся. Когда холмик земляной над последним пристанищем родителей готов был, отыскал заржавевший топор. Направил на камне, от соседской сараюшки отодрал деревянные бруски, соорудил крест, на могиле установил. Все же христиане, честь по чести быть должно. Теперь колпак с головы скинул, заупокойную прочел. Давно еще выучил, как раз к этому моменту.

За делами скорбными время быстро пролетело. Тризну бы справить, как положено, а нечем. Но все же последний сыновний долг родичам отдал.

По позднему времени в заброшенную избу забрался. Запустение, паутина, запах нежилой. Дом без хозяев быстро ветшает. На полати улегся, все лучше, чем на голой земле спать. Поутру уже роса на траве, туманы, становится промозгло. А в избе крыша защитит.

Как только утром солнце через выбитую дверь первыми лучами в избу проникло, поднялся. Умылся колодезной водой, сразу сонливость отогнав. Заговор почитал, в стрижа обратился и в полет. Направление в полуденную сторону. По мере перелета становилось ощутимо теплее, мошек больше. Внизу степи пошли, редкие рощи в лощинах. Потом стали попадаться становища степняков, пасущиеся отары овец, табуны лошадей. Со стороны Руси грунтовка вьется, мимо становищ идет. Периодически на дорогах обозы купеческие встречались. Кто в сторону Крыма путь держал, другие – в полуночную сторону, к Рязани, а то и дальше – к Москве. На стрижа никто внимания не обращал. Люди земными делами заняты, в небо никто не смотрит. Что там интересного? Одна пустота, а солнце многажды видено. Хоть и не знал Первуша, где точно неведомая Кафа расположена, а курс выдерживал правильно, шлях торговый точно вел.

Крым и Северное Причерноморье под властью татар были. Однако еще двести лет назад венецианцы и генуэзцы по договору с Ордой свои фактории поставили, выросшие в города. Судак, он же Солдайя, или Сурож, венецианским был. А Феодосия, по соседству с ним, – генуэзцам принадлежала. Из Судака везли на Русь шелка, шерстяные ткани, пряности – перец, имбирь. Судакских купцов на Руси звали «сурожскими гостями». Поскольку татарским языком многие из них владели, зачастую использовали в качестве толмачей-переводчиков.

Генуэзцы укрепились по южному берегу Крыма от Чембало (Балаклава) до Кафы. Татары занимали земли от побережья до Перекопа, столицей имея Бахчисарай. Главным занятием жителей Кафы была работорговля. Скупали рабов у татар, литовцев, русских разбойников. Любая война вела к обилию пленных, активно скупавшихся генуэзцами. Цены в такие периоды падали. За финна или простолюдина из русских или черкесов давали по десять копеек. А перевезя кораблем в Каир или европейские города, выручали за грека 90 дукатов, за татарина 130–140, а за русского 70. Строптивы славяне да зачастую норовят сбежать. Так бы и процветала Кафа, да в первой половине XIV века в орде было принято мусульманство. Кафа жила, торговала, богатела, не зная, что истекает последний год существования под эгидой Генуи.

Первуша поспел к городу буквально за три месяца до высадки османских войск в Феодосии. В том же году крымский хан Менгли-Гирей признал себя вассалом Османской империи.

Первуша от политики далек был. Для него главным было – найти брата. А только в Кафе восстание вспыхнуло под лозунгом «Да здравствует народ, смерть знатным!». Многих чинов побили до смерти, богатые дома разграбили. Городская стража немногочисленна, справиться с бунтовщиками не могла.

Бунт и последующие события отразились на судьбе Первуши и его брата.

Сначала Первуша увидел море. Издалека показалось – лес, тайга непроходимая впереди. А приблизился – вода зеленоватая, по ней лодки и кораблики плавают, да сверху на высоких палках куски материи, не знал тогда, что паруса это. Чудно! Коляда не рассказывал. Может, потому, что близко от родных мест моря нет? Справа берег появился. Пора на землю садиться. Приземлился на берегу, обернулся человеком. Интересно стало, какой вкус у водицы. Наклонился, в ладонь набрал, в рот взял. Фу! Горько-соленая! Выплюнул. Неуж такую воду люди в пищу используют? Повертел головой по сторонам. А местность-то знакомая, хоть и не был никогда, зато в книге видел. Степь, вверх подножия возвышенностей. Гор раньше не видел, полагал, что они и есть. А левее городские стены. Идти туда поостерегся. Не знал тогда, что идти можно. В ухе кольца раба нет, стало быть – свободный человек. Никто не тронет. А что одежда русича на нем, так в Кафе и не таких видели. И европейскую генуэзскую, и яркую турецкую, и белую египетскую. Говор в городе многоязыкий, настоящий Вавилон.

Направился к людям, что в степи неподалеку работали. Приблизился. На мужчинах одежда ветхая, худы, загорелы от яркого солнца. Сразу в глаза бросились серьги в ушах, допрежь не видел никогда.

– Русичи есть ли?

– Есть.

Мужчины работали мотыгами и кирками, долбили землю. Земля для таких работ плохая, камень на камне, сухая, плотная.

– Не знаешь ли Вторушу Фомичева?

– Родственника ищешь? Тут, в городе, тысячи таких, как он. Если за море не увезли.

Неспешной походкой к Первуше подошел надсмотрщик. Тоже раб, судя по серьге в ухе. Но одежда получше и выглядит сытым, ребра не выпирают.

– Работай, а то отведаешь плетки и не получишь вечером похлебки, презренный!

Надсмотрщик поигрывал плеткой, демонстрируя свое положение, доверие хозяина. Раб не смел бить свободного господина, за это следовала смертная казнь. Раб поспешно отошел, принялся за работу.

– Родственника ищу.

– Это тебе на городскую площадь надо. Там все владельцы рабов собираются. Для начала выясни, у кого раб, потом с хозяином договаривайся о цене.

Совет дельный. Первуша поблагодарил надсмотрщика, направился к городским воротам. У ворот двое стражей. На головах шлемы, на груди кирасы железные, в руках алебарды, штанишки коротенькие, немного ниже колен, башмаки с пряжками. Опять чудно! За воротами узкий переулок. Дома всё каменные, с поверхом. Переулок к площади вывел. О! Да Елецкому торгу далеко до Кафы! Народу полно, шум. А товара никакого, кроме рабов. И светлые, славяне да чухонцы, черноволосые – черкесы, и вовсе чернокожие есть, как будто сажей вымазаны. Первуша удивлялся, каких людей только нет на свете!

Молодые и дети, мужчины и женщины, только пожилых и стариков на невольничьем рынке нет. Владельцам невыгодны, кормить их надо, а цена бросовая. Торговцы живой товар нахваливают на всех языках.

– Посмотри, какие мускулы! Хорошо работать будет! – кричал один.

– А вот женщины! Девственницы есть!

– Кому кормилица нужна?

Первуша оглушен шумом, криками торговцев, плачем рабов. Иной раз на торгу живым товаром семьи разлучали. Походил, потом расспрашивать стал. Повезло к концу дня.

– Если камни собирает твой родич, так это у кривого Фернандо спроси, – посоветовал торговец. – Только его самого второй день на торгу нет, вместо него сын вчера рабов приводил, а сегодня и его нет.

– А как его найти?

– Пойдешь по этой улице, в конце дом из камня, с башенками. Там спросишь.

Первуша направился по улице. Главное – узнать, где находится брат, поговорить с ним. О выкупе речи нет, поскольку денег нет. О предполагаемой цене за раба он уже узнал на невольничьем рынке.

Дом кирпичный, в два этажа, по углам башенки. На Руси так не строили. В запертые ворота постучал. Открыл раб, одет в чистую одежду.

– Я бы хотел поговорить с Фернандо.

– Болен хозяин.

– Родственника выкупить хочу.

– Тогда можно с сыном говорить, Алонсо. Зайди во двор.

Первушу во двор впустили. Раб ушел, а вернулся с сыном хозяина, молодым мужчиной в рубашке, бархатной красной жилетке и коротких зеленых штанах. На вкус Первуши – одежда нелепая, смешная, но со своим уставом в чужой монастырь не ходят.

– День добрый, – поздоровался Первуша.

– Раб сказал, поговорить со мной хочешь?

– Мне говорили про Фернандо, хозяина.

– Я сын его, отец болен.

– Не сочтешь ли невежливым узнать – чем?

– Русичи называют его хворь почечуй, а местные лекари из греков – геморроем.

Ага, говорил ему Коляда о такой напасти, как и о способах лечения.

– Весьма сочувствую. Не из любопытства интересуюсь, сам лекарь.

– Так ты по этому поводу пришел? Кто послал тебя, не Филодор?

– Вообще-то я пришел узнать, нет ли среди рабов твоего отца моего родственника, Вторуши Фомичева?

– Кто знает фамилию раба? Он русич?

– Как и я. Светлые волосы, серые глаза. Сейчас ему должно быть двенадцать лет.

– Пройдем во двор.

Площадка за домом невелика, за ней накрытый крышей загон, как для скота. К сыну хозяина подбежал надсмотрщик:

– Уважаемый Алонсо, рабы отдыхают после работы.

И склонился в поклоне.

– Выведи всех русичей. Серые глаза, светлые волосы. Быстро!

Надсмотрщик открыл замок, крикнул:

– Русичи, выходи! Строиться у решетки!

Вышли человек двадцать. Лица понурые, тела худые, ветхая одежда.

– Подойди, посмотри, нет ли здесь родича твоего? – махнул рукой Алонсо.

Первуша прошел медленно вдоль строя, всматриваясь в лица. Никто на брата не похож, и по возрасту не подходят.

– Его здесь нет, – покачал головой Первуша.

– Если он в Кафе, его можно найти. Но уж коли ты здесь, не окажешь ли помощь отцу? Ослаблен он сильно.

– Кровь теряет?

– От кровопотери уже ходить не может.

У Первуши едва не вырвалось – поделом. Торговать людьми, как скотом, – грех. Человек рождается свободным.

Ну что же, почему не посмотреть, хоть и плохой человек, работорговец, но все же создание Божее. Алонсо проводил знахаря во внутренние покои. Богато работорговец живет! Всюду на полах ковры, мебель красивая, узкие окна от палящего днем солнца шелковыми занавесками прикрыты. Для Первуши – роскошь невиданная. В спальне Фернандо широкая кровать под балдахином. На постели хозяин возлежит. Худ, очень бледен, глаза впали. На приветствие Первуши не ответил из-за слабости, лишь веки приподнял.

– Оставь меня наедине, – попросил знахарь.

– Я за дверью буду, – согласился Алонсо.

Не верил Первуше: слишком молод для опытного лекаря. А возраст для целителя играет роль, опыт – он с годами приходит. Но то для обычного человека применимо. Первуша же чародейством владел. Заговаривать на остановку кровотечение даже иные бабки-знахарки умели. Первуша обернулся проверить – ушел ли Алонсо. Руку болящего в свою взял. Пульс частит, состояние скверное, надо поторапливаться. Для сильного воздействия телесный контакт нужен. Не отпуская руки, заговор прочел. Кровь остановится, но сама болезнь от заговора не исчезнет, и через время кровотечение возобновится. Для лечения травы нужны. У себя на родине Первуша собрал бы крапиву, корни одуванчика и, главное, почечуйник. Есть такая неприметная травка. Правда, мазь из трав готовить долго, несколько дней. А чтобы силу целебную умножить, при кровотечении наговоры честь надо, на каждой стадии свой.

Первуша дверь открыл:

– Кровотечение остановил я. Обмыть его надо, дух от него тяжелый.

– Мигом рабов позову! – обрадовался Алонсо.

– Погоди, не все я сказал. Кровь я остановил, но болезнь не исчезла, вскоре повторится.

– Можно ли навсегда справиться?

– Для того травы нужны, снадобье готовить. Долго сие, да не знаю, есть ли травы такие в этих местах. А кроме того, не целительствовать я прибыл. Если не запамятовал ты, родственника искать.

– Не торопись уходить. Задержать я тебя не могу, ты свободный человек. Пока рабыни отца обихаживать будут, покушаем, все обсудим не спеша. Ты не спешишь? За беседой какие-то выходы найдем.

– Почему нет?

– Вот и славно.

Алонсо в ладоши хлопнул, почти сразу рядом раб возник. Алонсо заговорил с ним на непонятном языке. Раб выслушал, кивнул и вышел. Алонсо Первушу проводил в трапезную. А как назвать еще комнату, где стол стоит большой да вокруг него кресла деревянные? Не успели устроиться, как несколько рабынь стали блюда на стол ставить. Фрукты на них диковинные. Первуша видел впервые, названий не знал. Потом лепешки на блюде внесли, сладости, в довершение кувшин вина. В знак почтения к гостю Алонсо сам вино по серебряным чаркам разлил. Первуша вина не пробовал никогда. Слышал, но не пил. Нет на Руси вина, только сидр яблочный. Ни возможности не было, ни потребности. Алонсо тост провозгласил за знакомство, отпил. Первуша тоже испробовал. Сладкое вино, пьется приятно. Хозяин рукой по-над столом повел:

– Угощайся. Халва, орехи в меду, винные ягоды, груши. Пожелаешь еще чего-нибудь, принесут.

Первуша лепешку взял. Хлеб, он хлеб и есть, сытно и привычно. Виноградинку отщипнул от кисти, в рот отправил. Понравилось, сладкая. А уж кусок халвы во рту таял. Хозяин застолья дал время гостю угощение оценить. Да не терпелось:

– Мы можем помочь друг другу. Как звать тебя, знахарь?

– Первуша.

– Непривычные для уха имена у вас на Руси. Я начну заниматься поисками твоего родственника. Согласись, я лучше тебя знаю работорговцев. Поговорю завтра с каждым на невольничьем рынке, и если родственник твой здесь, в Кафе или окрестностях, ты его заберешь. Ты же будешь искать нужные травы, делать снадобье.

– Мне проводник нужен, чтобы местность знал.

– Будет! И раба дам в сопровождающие, будет за тобой еду носить, воду для питья или омовения. И слугу вооруженного для охраны, чтобы случайно не обидел кто уважаемого человека.

Видимо, Алонсо с отцом давно в фактории жили, переняли кое-какие привычки, слова от других народов.

Первуша задумался. Алонсо предлагал неплохой выход. Но были подводные камни. Первуша может потратить время, вылечить Фернандо, а Алонсо не сдержит слова. Не найдет или не будет вовсе искать Вторушу. Его же не проконтролируешь.

Видя раздумья и сомнения знахаря, Алонсо принялся увещевать:

– Жить будешь у нас в доме, комнату выделим. Кушать все, что пожелаешь. А хочешь – ночью тебя будет согревать самая красивая рабыня?

– Не торопись. Предположим – я вылечу твоего отца, а родственника ты не найдешь, что тогда?

– Взамен двух рабов отдам, самых сильных и молодых, сам выберешь.

– Зачем мне рабы? Мне родственник нужен.

– Э! – скривился Алонсо.

Генуэзцы хитры, но Первуша подводный камень обнаружил.

– Условие такое, – сказал Первуша. – Ты мне родственника, я делаю все, что возможно, но отца твоего ставлю на ноги.

– Вдруг э… Вторуша твой в Египте? Срок большой нужен, чтобы доставить.

– Один из русских купцов здесь его видел.

Первуша солгал, но в видении по Вещей книге он места эти узнал. Да и голос Коляды о Кафе слышал.

– Тогда по рукам!

Сделки совершались рукопожатием. Алонсо протянул руку, Первуша пожал. Сделка заключена, теперь исполнять надо. Алонсо сразу провел Первушу в комнату.

– Устраивает?

– Вполне. Мыслю – не надолго здесь задержусь.

Спать Первуша на мягкий топчан улегся.

Вставали в Кафе рано. В полдень солнце печет, деловая жизнь на время замирает. В комнату Первуши рабыня вошла, принесла кувшин с водой и медный таз для умывания. Следом служанки внесли еду. Лепешки еще горячие, куски вареного мяса, фрукты. Первуша наелся плотно. Вышел из дома во двор. Ба! Да тут целый отряд сопровождения выстроился. Во главе генуэзец из крымских, одет по европейской моде, а сабля на боку кривая, как у татар. То ли для охраны Первуши, то ли следить, чтобы рабы не разбежались, коих трое. Алонсо сам вышел проводить Первушу:

– Все подчиняетесь моему гостю, как мне!

Один раб на спине за лямки наплечные большой глиняный кувшин с водой держит. Позже Первуша узнал – амфорой называется. У другого два узла в руке изрядных, наверное с едой. У третьего в руках ничего.

– Это проводник, – пояснил Алонсо. – Знает каждый пригорок и каждую расщелину вокруг города, сколько глаз видит.

– Тогда идем.

Впереди отряда шествовал важно генуэзец именем Базилио, за ним налегке Первуша, потом проводник, далее рабы с поклажей. Странную процессию никто из прохожих не удостоил взглядом. Наверное – не редкость. Уже за городом построение изменилось, вперед выдвинулся проводник. Предварительно узнал, что интересует Первушу.

– Веди туда, где травы растут, – рассудил Первуша.

– Тогда к подножию гор, – кивнул проводник.

Крапиву обнаружили быстро. Первуша только пальцем указывал, рабы рвали, обернув руки ветхим рубищем от ожогов. Одуванчики тоже были, а только чем корни выкапывать? Первуша указал на саблю пальцем. Базилио возмутиться хотел. Все же оружие, а тут землю ковырять надо. Но вовремя слова сына хозяина вспомнил. И корней набрали достаточно. А с почечуйником промашка вышла. До полудня бродили, и нигде Первуша знакомых листков не увидел. На отдых устроились в тени каштана. Рабы расстелили небольшой коврик, еду в глиняных мисках разложили.

Первуша поел, после него Базилио ел, а остатки рабы доедали. Видимо, порядок такой был, и Первуша не собирался его нарушать. После обеда вздремнул немного, в полглаза. Потому как думки одолевали. Вдруг трава эта не растет в здешних местах? Жарко или влажно ей тут, либо земля каменистая не подходит? А для снадобья она самая главная.

Встав, проводнику сказал:

– Веди, где земля не такая каменистая, где растений много, трава сочная.

Вокруг города вся трава пожухлая, выгорела.

– Далеко, к вечеру можем не обернуться.

– Какая беда?

– Городские ворота закроют.

– Тогда идем завтра с утра.

Вернувшись в дом Фернандо, Первуша всю доставленную добычу в тени разложил для просушки. В отведенной комнате на топчан улегся, размышлять стал. Будет неудача полная, если траву не найдет, без нее лечение можно не начинать, обязательно неудача будет.

Ужинали вместе с Алонсо. Оба о деле не заговаривали, похвастаться нечем было. Но хозяин, старый Фернандо, почувствовал себя лучше, в постели присаживаться стал.

– Побольше питья ему надо, – посоветовал Первуша.

– Вино можно ли?

– Можно, – рассудил Первуша.

Все лучше, чем простая вода, перебродивший сок винных ягод на вкус приятнее.

– Пойду, порадую отца, – поднялся Алонсо.

Первуша спать лег. Завтра идти далеко предстоит. Утром на поясе у Базилио кроме кривой сабли увидел широкий крепкий нож в деревянных ножнах. Вчерашний урок пошел впрок.

Идти действительно пришлось долго. Проводник привел отряд в какое-то сумрачное ущелье, куда свет солнечный только в полдень проникал. На удивление, здесь произрастали растения и кустарники, каких не было вблизи Кафы. Заросли густые, приходилось продираться, времени ушло много, но Первуша был вознагражден за старание и терпение. Всего несколько небольших пучков почечуйника обнаружил, но для него радость: теперь все получиться должно.

Вечером попросил у Алонсо, чтобы масло ему дали, барсучий жир и оставили на день одного у печи, не мешали. Вместо конопляного или льняного масла предложили оливкового. Ну не растет в Крыму лен!

А за барсучьим жиром на рынок Алонсо слугу с утра отправил. Первуша на печи пока отвар из трав делал. В кипящую воду в котле сначала корни одуванчика мелко порубленные бросил. Кипящая вода бурлить перестала, в этот момент Первуша наговор прочитал, как Коляда учил. Когда вода снова вскипела, бросил две пригоршни листьев крапивы. И вновь вода успокоилась, Первуша наговор прочитал. Закипело зеленое варево, Первуша помешивать стал. Остался почечуйник, его последним знахарь молодой в котел бросил. Снова наговор и помешивание. Котел затем на край плиты поставил. Вода медленно выкипала, варево по объему уменьшилось наполовину. Наставал последний момент. Первуша по ложке доставал из горшочка барсучий жир, опускал в воду, помешивал до растворения. И так, пока горшочек не опустел. Трижды котел с печи снимал, ждал, когда остынет, и ставил на огонь снова. Свечерело уже. Причем солнце село за гору, и сразу темень, только яркие звезды и полная луна. Самое время. Теперь Первуша заклинание прочитал. Варево в котле вспыхнуло синим пламенем и погасло. Теперь все!

Первуша котел с плиты снял, накрыл тряпицей. С чувством выполненного долга вышел с поварни, подозвал Базилио. Тот у входа стоял, чтобы не вошел кто-нибудь случайно, Первуше не помешал.

– До утра бдеть будешь, чтобы мышь не проскочила. Иначе все по новой начинать придется, – сказал Первуша.

– Исполню! – выпучил глаза Базилио.

Туповат, но исполнителен был охранник. За хлопотами у плиты утомился Первуша. Все же не мужское дело у плиты стоять.

После совместного завтрака с Алонсо знахарь объявил, что снадобье готово, можно приступать к лечению.

– Великолепно! Идем же скорее к отцу!

– С пустыми руками? А снадобье?

Первуша спустился с этажа, прошел к поварне. Базилио стоял на посту, вид утомленный. Почти сутки бодрствовал.

– Базилио, можешь отдыхать. О твоем усердии я обязательно хозяину скажу.

Первуша котел поднял, повернул набок. Варево загустело, как старый прошлогодний мед, не вытекало. В самый раз получилось. И составляющие те, которые нужны, и наговоры и заговор потребные. От них большая часть успеха зависит.

Первуша внес в спальню Фернандо котел, водрузил его на стол.

– Начинаем исцеление. В котле снадобье, надо принимать по одной ложке три раза в день, и так семь дней.

– И все? – дружно вскричали отец и сын.

– Через седмицу посмотрим. Полагаю – все будет хорошо.

Судя по лицам генуэзцев, в снадобье не очень поверили. Но утопающий хватается за соломинку. Тем более кровотечения не повторялись, Фернандо окреп, ходил по комнате, а это вселяло надежду.

Все дни, что Первуша жил теперь в безделье в доме Фернандо, он выходил на невольничий торг, но безуспешно. Один раз, выйдя за город, не выдержал, обратился в стрижа, сделал облет окрестностей. Рабы были – рыли каналы для воды, подвязывали виноград, убирали урожай яблок. Но никого похожего на Вторушу знахарь не увидел, хотя зрение у птиц острое. И Алонсо молчит, как воды в рот набрал. Через седмицу Первуша решил осмотреть болящего. Времени с момента, как он покинул хутор, прошло много, беспокоиться Первуша начал.

Фернандо выглядел посвежевшим, щеки округлились, бледность исчезла.

– Как ты себя чувствуешь, Фернандо?

– Отменно, давно так не чувствовал. Аппетит хороший, так бы от стола с едой не отходил. Нигде не болит. Ощущение, что помолодел лет на десять.

– Надо осмотреть.

Осмотр болезни не выявил.

– Можно тебя поздравить, Фернандо! Здоров ты, и почечуй беспокоить не будет.

– Даже не верится. Год мучился, думал – конец приходит.

– Я свое обещание сдержал, – намекнул Первуша.

– Да-да, Алонсо мне говорил о договоре. Ты молод, у тебя светлая голова и золотые руки, благодарю тебя.

– Я делал то, что должно, что хорошо умею.

Первуше было лестно. Первый серьезный случай в его небогатой практике, закончившийся к тому же успешно.

– У меня для тебя предложение. Только не возражай сразу, выслушай. Зачем тебе возвращаться к себе на Русь? У вас ходят в лаптях, носят шкуры. Я куплю тебе дом, где ты будешь принимать всех страждущих, дам помощника, рабов в помощь. Ты станешь одним из самых богатых и уважаемых людей Кафы. Конечно, я не буду вкладывать деньги без надежды вернуть. Всю прибыль будем делить пополам.

Первуша молчал, оглушенный неожиданным предложением. Фернандо принял его молчание за раздумья.

– Я бы на твоем месте не колебался. С твоим мастерством можно смело брать с каждого страждущего по пятьдесят дукатов. Это большие деньги.

Ну, ловок и хитер работорговец. И жилка у него торгашеская. Сразу понял, как можно деньги огребать. Вложился в приобретение дома и считай звонкую монету. А главное – никакого риска. В случае неудачи все шишки достанутся Первуше. Знахарь решил отказаться, но деликатно, сослаться на обстоятельства.

– Сейчас не могу. У меня на родине сестра осталась, еще маленькая. Ей одной не выжить.

– Не тороплю. Вернись на родину, уладь дела. И возвращайся с ней вместе. В Кафе тепло, теплой одежды не надо, фрукты почти круглый год.

– Вопрос серьезный, подумать надо.

– Ценю обстоятельность. А я не спеша начну дом подыскивать. Сейчас мы отметим мое выздоровление. Эй!

На пороге появилась служанка.

– Накрой стол в трапезной, да все лучшее ставь.

Фернандо решил гостя удивить. Хороший стол – как намек, что и Первуша, прими он предложение хозяина, мог жить так же. Угощение в самом деле было великолепным. Жаренный на вертеле ягненок, горячие лепешки, свежие и засахаренные в меду фрукты, орешки, халва, рыба жареная и копченая, кувшины с красным и белым вином. Глаза разбегались, знахарю всего попробовать хотелось. За столом прислуживали молодые рабыни. Первуша только руку к блюду тянул, как ему подкладывали на бронзовую тарелку. Фернандо тосты поднимал, Первуша только пригублял. Вино пьется легко и приятно, но потом кружится голова и заплетается язык.

В самый разгар трапезы пришел Алонсо. Увидев отца на застолье, обрадовался:

– Отец, как ты себя чувствуешь?

– Как в тридцать лет!

– Хм.

Алонсо накинулся на еду, некоторое время молчал, потом сделал знак служанке. Ему подали таз, омыли из кувшина руки, дали полотенце. Алонсо повернулся к Первуше:

– Ты честно выполнил условие сделки. Я вижу здорового и веселого отца и благодарен тебе. Но и наша семья не привыкла оставаться в долгу. Больших трудов стоило найти твоего родственника, но я это сделал.

Первуша вскочил:

– Где он? Я хочу его видеть!

– Судно с твоим братом придет в порт вечером. Увы, его продали, но я выкупил, и не позже сегодняшнего дня, до захода солнца, ты обнимешь его.

Первуша уселся в кресло. Его одолевало нетерпение. Но что он мог сейчас предпринять? Пиршество продолжалось, но у знахаря пропал аппетит. Фернандо поделился с сыном новостью:

– Первуша пообещал подумать и вернуться в Кафу с сестрой. Мы на паях откроем лечебницу.

– О! – Алонсо был рад.

И, наверное, не столько тем, что Первуша будет пользовать болящих, сколько тем, что знахарь в любой момент окажет помощь. Ближе к вечеру отец с сыном уже изрядно запьянели. Первуша стал опасаться, что Алонсо уйдет спать. Но сын работорговца распорядился:

– Готовьте носилки, нам надо в порт.

Жители Кафы в другие города Крыма путешествовали по морю, на лодках или судах. По городу – пешком или на носилках под балдахином для защиты от солнца. Носилки несли четверо сильных рабов. Пользовались таким средством передвижения люди богатые, жены состоятельных работорговцев.

Если честно, идти пешком Алонсо был не в состоянии, пьян был, качался, норовил присесть. Первуша вино только пригублял, чувствовал себя хорошо, настроение приподнятое от выпитого и радостного известия.

На носилках Алонсо уселся, потом улегся. Но рабы послушно несли его в порт. Первуша шагал за ними. Наврал Алонсо, что брата увезли? Или Коляда сообщал устаревшие сведения? Ведь пока Первуша от своей деревни до Кафы добрался, а потом Алонсо поисками занялся, прошло несколько дней. Впрочем, все это уже в прошлом. Скоро он увидит брата, обнимет его, и оба отправятся домой. Дома своего нет, но есть хутор и Купава. Никак не должна она отказаться Первушу с брательником принять. Места хватит, харчи есть. Да и брат, отдохнув и отъевшись, на шее сидеть не будет, дело найдет.

У причала стояло несколько судов. Одно, судя по тому, как рабы таскали бочонки из его трюма, пришло недавно. Рабы поставили носилки на землю. Первуша тронул за руку Алонсо:

– Это то судно, которое ты ждешь?

Алонсо привстал, потер глаза:

– Нет, это же торгаш! Зерно привез, ткани. Те, которые рабов возят, выглядят скромнее.

И правда, на этом парус опущен, но цветной, сам чистый. И только когда диск солнечный коснулся на горизонте воды, в порт вошло судно. Прямой парус и один ряд весел на случай, если стихнет ветер.

Судно ошвартовалось у причала, с него сбросили сходни. Сначала сошли несколько членов команды, затем из трюма поднялись двое рабов. Алонсо уже проветрился под свежим морским ветром, важно направился к судну, переговорил с владельцем, махнул рукой Первуше, подзывая. У Первуши во рту пересохло от волнения. Увидит он брата, или произошла ошибка и ему попытаются отдать совершенно не того человека. На негнущихся ногах пошел к судну. Смеркаться стало, он вглядывался в лица двух рабов. Кто из них? Вдруг один бросился к нему:

– Брат, ты ли это?

Первуша замер. Подросток худой, загорелый, немытые патлы сзади веревочкой в хвостик стянуты.

– Дайте факел! – приказал Алонсо, поняв затруднения знахаря.

Рабы принесли факел. При его свете Первуша нашел знакомые черты. Но он видел его совсем ребенком, лицо изменилось.

– Как звать меня, помнишь?

– Первуша.

– А брата меньшего?

– Любимом звали, да нет его в живых.

Ответ правильный. Насчет Первуши подсказать могли, но про Любима не знал никто. Взыграли родственные чувства, брат перед ним. Крепко обнял младшего родственника, стиснул в объятиях. Алонсо с нескрываемым интересом и любопытством смотрел на встречу.

– Не пристало стоять на причале. Идем домой.

В принципе, вести домой Первушу и его брата – добрая воля Алонсо, наверняка с подачи Фернандо. Брата Первуше вернули, исполнив свою часть договора, гуляйте на все четыре стороны. Но у Первуши денег нет совсем, брата покормить надо, переодеть, на нем ветхие рубища с чужого плеча, чьи-то обноски. А еще к цирюльнику сводить, постричь, а лучше обрить. И крайне необходимо вымыть. Запашок от брата убийственный.

Алонсо в палантин уселся, рабы носилки подняли, понесли. За ними оба брата. Поговорить хочется, расспросить, но при рабах и Алонсо не хотелось. Придется потерпеть. Первуша полагал, по позднему времени в доме все спят. Но Фернандо явил великодушие и хозяйскую рачительность. Кузнец из рабов клещами перекусил серьгу в ухе, снял.

– Отныне ты свободен! – торжественно объявил Фернандо.

У Вторуши слезы на глаза навернулись от радости. Только тот, кто хлебнул неволи в чужих краях, оценит свободу в полной мере. Но это были не все сюрпризы. Вторушу усадили на камень во дворе, призвали раба-цирюльника. Тот осмотрел голову.

– Оставить волос на палец?

– Брей налысо! – поторопился с ответом Первуша.

Налысо брились воины. Крестьяне и прочие сословия оставляли короткую стрижку. Длинные волосы носили служители церкви. Но Первуша побаивался вшей, поэтому голову только брить. Цирюльник ножницами состриг волосы, насколько смог. Потом намылил голову, опасной бритвой несколькими движениями снял все волосы. Вторуша внешне сразу пару лет скинул.

– Теперь мыться! – приказал Фернандо. – Рабыни, он ваш!

С Вторуши содрали рубище, парень застеснялся, а его под руки к большому медному котлу ведут. Сначала намазали оливковым маслом, потом грязь с маслом убрали деревянными лопаточками, а уже затем в котел. Терли губками усердно. От давно забытого удовольствия Вторуша покряхтывал, глаза закрывал. Затем обтерли полотенцем. Один из слуг принес чистую рубаху и порты.

– Одежда по вашим обычаям. А завтра Алонсо отведет его на рынок и купит подобающую одежду. А то люди осудят. Не в рубище же ему домой возвращаться? А сейчас за стол.

Первуша успел брату прошептать:

– Виной не пей! Для вида ко рту подноси. И много не ешь, заворот кишок получишь. Понемногу, постепенно к еде привыкать надо.

– Знаю, говорили среди невольников.

А за стол сели, у Вторуши глаза разбежались. После скудной похлебки хотелось всего. Но брал все и очень понемногу. Первуша за братом приглядывал. Впрочем, хозяин и сын застолье затягивать не стали.

– Все утомились, пора отдыхать.

Когда братья уединились, стали наперебой расспрашивать друг друга. Первуша вынужден был сказать правду горькую о смерти отца и матери.

– Ты-то как выжил в лесу? Морозы были!

– Подобрал меня знахарь Коляда, вечная ему память. Я уже замерзал, как он меня нашел, одному Богу известно. Выходил, отогрел. У него остался, в учениках. Жаль, погиб он, но кое-что из знаний своих мне успел передать. Думаешь – как тебя вызволил? Деньги огромные потребны. Откуда у меня такие? Вылечил Фернандо от тяжелой болезни, он в благодарность тебя сыскал. Уговор у нас был.

– Здорово, что получилось все.

– Про себя расскажи.

– Брат Любим до Кафы не дожил, замерз, пока татары везли. Где его косточки, не ведаю. Работать заставляли, кормили едва, чтобы не сдох. Семью вспоминал, тебя, тем и выжил.

Проговорили до утра.

Глава 10 Путь домой

Под утро прикорнули на топчане, обнявшись, как когда-то в детстве. А уже рабыня входит с принадлежностями для умывания.

– Хозяин встал уже.

Нехорошо Фернандо заставлять ждать. Оба умылись быстро – и на первый этаж, в трапезную. Завтрак скромный был – фрукты, шербет, лепешки. Фернандо, всю жизнь проживший в Крыму, многое перенял от степняков, при поездках в Египет, на Тамань, частично бывшей под черкесами. Вот горячий шербет, вовсе не генуэзское питье, восточное.

После завтрака хозяин и Алонсо нарядились, как на выход. Всей группой вышли из дома. Впереди – слуга, при виде рабов или некоренных жителей кричал:

– Дорогу господину!

За слугой важно шествовали Фернандо с сыном, а за ними Первуша с братом. При встрече со знатными гражданами или богатыми торговцами Фернандо раскланивался, заводил беседы. Знакомые удивлялись:

– Тебя давно видно не было, говорили – от дел отошел, совсем немощен!

– Враки завистников! Не скрою – болел. А теперь здоровее всех моих недругов, свинец им в глотку! Вот спаситель мой!

И рукой на Первушу показывал. Знакомые окидывали знахаря оценивающими взглядами. Не верили – больно молод, да к тому же из русичей. Что они могут, если ходят в лаптях? Но Первуше было все равно, что о нем думают незнакомцы. Уже сегодня, а скорее завтра утром они покинут Кафу, чтоб ей гореть в аду. До рынка с многочисленными остановками шли почти до полудня. Рынок огромен, шумен, а уж разноязыких народов – тьма. Купцы из многих стран товар свой нахваливают. И здесь знакомые у Фернандо нашлись. Всем похвалялся здоровьем хозяин, всегда на Первушу указывал. Сначала знахарю это нравилось, потом раздражать стало, пока не понял. Так это Фернандо восхваляет на собственном примере знахаря для будущей совместной деятельности. Ну хитер!

Вещи для Вторуши покупал Алонсо. Башмаки из свиной кожи на манер италийских. А вот рубаху новую, порты суконные, ремень поясной – все славянское. Раб не имел права опоясываться, только свободный человек. С непривычки оба брата устали в шумной толчее, а Фернандо с сыном в своей стихии – как рыба в воде.

Вернувшись в дом хозяина, оба брата на топчан упали. Сказывалась еще бессонная ночь. За запоздалым обедом хозяин на Первушу хитро поглядывал, но молчал. И только утром Первуша понял, почему вчера хозяин нахваливал его так.

На улице перед домом Фернандо стояли на земле несколько паломников со знатными господами. Хозяин сам пришел в комнату, где отдыхали братья:

– Пора завтракать, и за работу.

– Какую работу? – удивился Первуша.

– Болящие у дома ждут.

– Мы же домой сегодня собирались!

– Э! Одним днем раньше, одним позже! А деньги всегда нужны. Заработаешь немного дукатов и не пешком пойдешь, а наймешь судно. В пути отдыхать будешь, есть до отвала.

Первуша рот открыл – отказаться, да брат его остановил:

– В самом деле, задержимся на день.

И завтрак в трапезной уже на столе. Поели быстро. Только встали из-за стола, рабыни трапезную убрали.

– Для приема больных сгодится? – поинтересовался Фернандо.

– Вполне.

– Какая сумма тебя устроит? Полагаю – пятьдесят дукатов.

– Согласен.

Первуша заподозрил, что хозяин содействует не зря, имеет свой интерес. Как потом выяснилось – подозрения оправдались. Фернандо знал горожан. С богатых брал больше, просто с уважаемых – пятьдесят. Все, что свыше оговоренной суммы, оставлял себе. Получалось – еще и заработал золотишка на Первуше, многажды окупив затраты на одежду для брата. Да еще и вес в городе приобрел.

– Тогда я приглашаю первого. Очень богат! И страдает разными излишествами – ест и вино пьет неумеренно.

Фернандо вышел, вернулся с важным господином, одетым по генуэзской моде. Болящий вальяжно развалился в кресле. Был он толст, краснощек, страдал одышкой. Еще бы, есть и пить и не двигаться, везде рабы носили. Тем не менее Первуша его выслушал.

– Снадобья не дам, но совет: пригоршня маслин, фруктов ешь сколько угодно, про лепешки, сладости и мясо на год забудь.

– И что получится?

– Исчезнет одышка, сердцебиение, потливость. Чревоугодие всему виной.

– Ах, у меня же еще голова болит.

– Тогда и вино нельзя. Через год себя не узнаешь.

Толстяк вышел явно недовольным, судя по лицу. Фернандо ввел следующего.

– Живот болит, вот здесь, – ткнул пальцем в больное место тощий, измученного вида страдалец.

– Раздевайся и ложись на топчан.

Причина сразу ясна стала – грыжа, по-народному – кила. Первуша грыжу осторожно вправил. Потом через брата вызвал Фернандо:

– Нужно длинное полотенце или ткань узкой полосой.

– Сейчас будет.

Рабыни вскоре принесли льняную ткань, разрезанную на полосы. Первуша болящему туго живот перевязал.

– Не давит? Дышать можно?

– Можно.

– Утром, не вставая с постели, пусть служанка или родня вам так же перетянет, потом подниматься можно. И так целый год.

Мужчина встал, оделся, сделал несколько шагов. Обернулся, смотрел удивленно:

– Не болит. Хвала Святой Магдалине! А через год я тебя увижу?

– Если не случится ничего, приеду.

– Буду ждать.

Мужчина наклонился к уху Первуши, прошептал:

– Как приедешь в Кафу, иди ко мне. Улица, что от порта идет, третий дом по правую руку. Не ошибешься – дом самый большой и красивый. Покои хорошие и просторные отведу. А то Фернандо жулик и хитрец. Такие деньги брать, а комната скромная, тесная.

Первуша тоже шепотом:

– Сколько же он взял?

– Восемьдесят дукатов.

Первуша только головой покачал. Дукаты в Европе и Египте были монетой распространенной. Были серебряные, но чаще в ходу золотые, ввели их в оборот генуэзцы, назвав дукат от латинского «дукатус» – герцогство. Дукат начал выпускаться с 1284 года и оставался неизменным по весу – 3,5 грамма золота – в течение семи сотен лет, став образцом для подражания почти во всех странах.

Потом Первуша заговаривал зубы, занимался костоправством, пускал кровь. Время до вечера пролетело быстро. Пока рабыни накрывали на стол, Фернандо принес кожаный мешочек с монетами Первуше.

– Неплохая добыча за день! Тут двести монет!

– Как двести? За каждого по пятьдесят. Уговор был.

– Мне половина. Дом мой, стало быть, аренда, ткани три аршина перевел.

Первуша спорить не стал, деньги есть, и немалые. Но понял – с Фернандо лучше дела не иметь.

Ничего, доберутся они с братом на хутор, отдохнут, одежонку зимнюю купят, зиму на хуторе пересидят. А потом вполне на заработки в Кафу вернуться можно. И не к Фернандо, а к Лоренцо, что жил недалеко от порта и приглашал его. Ужинали в молчании. Когда спать легли, Вторуша шепнул:

– Не нравится мне хозяин.

– Мне тоже. Мошенник.

– За деньги кого хочешь убьет. Давай не будем ночевать, уйдем.

– Двери во двор уже заперли.

– А мы тряпье свяжем и через окно. Тут невысоко.

Первуша подумал. Вроде нехорошо покидать дом тайно, не прощаясь, но Вторуша прав. Кто такие русичи в доме Фернандо? За них заступиться некому. Подручные хозяина схватят, закуют в колодки и продадут куда подальше. Блеск золота многих лишал разума.

Тихо встали, спустили за окно ковровую дорожку из коридора. На один край ее поставили, еле подняв вдвоем, тяжелый стол. Первым спустился Вторуша, за ним соскользнул знахарь. Мешочек с деньгами за пазухой, а другой поклажи и не было. Тихо, стараясь не стучать башмаками, прошли по пустынным улицам. Все мостовые имели уклон к морю.

– Сразу на причал? – спросил Вторуша.

– Как я приметил, суда ночью из порта не выходят. Владельцы судов дома отдыхают. А если и найдем кого, заподозрят в побеге. Дырка от серьги в ухе до сих пор не зажила.

До порта рукой подать. У Первуши мысль мелькнула: не попросить ли ночлега у Лоренцо? В городе были постоялые дворы, но где они, Первуша не знал, а спросить не у кого. С наступлением ночи город как вымер, лишь у городских ворот переговариваются стражники. Ночью звуки далеко разносятся.

Робея, не зная, как его встретит Лоренцо, Первуша все же постучал в калитку. Почти сразу голос из-за высоких ворот:

– Кого надо? Хозяин отдыхает.

– Мне бы поговорить с Лоренцо.

– Я спрошу у хозяина, но если дело пустяковое, клянусь Святой Марией, я тебя вздую.

Привратник ушел, не возвращался долго. Потом загремел запор, калитка отворилась. Вышел молодой и сильный раб с дубинкой в руке, следом хозяин дома.

– Лекарь? – удивился он позднему визиту.

– Простите великодушно. Убежища прошу с братом на ночь. Я заплачу.

– Нет-нет, какие деньги? Заходите.

Лоренцо лично проводил их в комнату. Дом действительно огромен, раза в три больше, чем у Фернандо. Во дворе бассейн, но сам двор невелик.

Городская земля дорогая, а кроме того, город стеснен городскими стенами.

– Ложитесь, отдыхайте, – показал рукой на две оттоманки хозяин. – Повздорили с Фернандо?

– Из-за денег. Мне половины даже не досталось.

Лоренцо засмеялся:

– Фернандо палец в рот не клади. И не родился еще тот человек, который сравнится с ним в хитрости и жадности.

Хозяин ушел. Братья выспались, утром позавтракали с Лоренцо.

– Я вас провожу в порт. А кроме того, ты не умеешь торговаться. Или я не прав?

Первуша даже приблизительно не знал, сколько стоит место на корабле, тем более аренда всего судна. Первоначальный план научить брата обращаться в птицу и лететь рушился. Вторуша слаб и не сможет одолеть весь путь. Конечно, была возможность дождаться купеческого обоза на Русь и нанять телегу. Но обоз идет долго, четыре седмицы, а то и больше. Кроме того, на носу осень с ее дождями и слякотью. Это в Крыму сухо и тепло. А на Руси вскоре дороги развезет, телеги вязнуть будут. И хорошо, если до большого города добраться успеют. А еще через время на реках лед становиться станет. Медлить нельзя, Кафу надо покидать.

Лоренцо обходил суда, стоявшие у причалов, беседовал с владельцами. Оказалось, возможны варианты. Первый – вверх по Днепру, но там пороги, на берегах неспокойно. Второй – через Сурожское море и по Дону. Или еще из Дона по волоку в Итиль, как звалась татарами Волга.

Попутных судов не было, но Первуша согласился нанять целиком небольшое судно за десять дукатов. Лоренцо прошептал на ухо:

– Владельца знаю много лет, можешь его не опасаться. Когда отплытие?

– Чем раньше, тем лучше.

Владелец только доволен. Лучше плавать, чем стоять у причала. Рабов для перевозки не было, а надвигался сезон осенних штормов. Единственное, что спросил:

– Может, какие-то просьбы к кушаниям будут?

– Чем команду кормишь? – поинтересовался Лоренцо.

– Каша из сарацинского зерна с вяленым мясом, рыба, сушеные фрукты.

Первуша кивнул, соглашаясь. Что такое сарацинское зерно, он знал. Однажды видел и пробовал у Коляды. Лучше бы пшенка или греча, но ест же его команда – и жива.

– Деньги вперед, – потребовал владелец.

Звали его Марко, как и знаменитого Марко Поло, уроженца Генуи.

Первуша деньги отсчитал.

– Прошу на судно, – сделал жест рукой Марко.

Первуша на прощание Лоренцо обнял:

– Не болей.

– Твоими стараниями. Удачного плавания!

Оба брата взбежали по сходням, матросы втянули их на судно, оттолкнули посудину от каменного мола. Марко отдавал команды, матросы подняли парус. Владелец сам встал за рулевое весло на боку суденышка, на корме. Чтобы не мешаться, братья устроились на носу. Тепло, легкий морской ветерок, воздух солью насыщен. Небольшое суденышко шло ходко.

Вскоре прошли проливы. Слева Крым, справа Таврида.

– Сурожское море, – громко объявил владелец.

Шли до вечера, благо попутный ветер надувал прямой парус. К вечеру вошли в широкую реку. Суденышко держалось по средине реки. Марко объяснил:

– Приставать нельзя. По берегам здесь черкесы, а дальше татары. И те и другие пограбить не прочь.

Судно шло всю ночь, видимо, хозяин хорошо знал реку, иначе бы не рисковал. Братья спали на носу на войлочной кошме. Утром один из матросов развел очаг. На палубе, на листе железа, из камней сложен небольшой очаг. На него котел водрузили, готовили на ходу. Когда матрос стал бросать в кипящую воду зерно, Первуша заинтересовался, ближе подошел.

– Это что?

– Сарацинское зерно.

И протянул щепотку. На пшеничное зерно похоже, но белое. В Европе так называли рис. Первуша несколько зерен в рот кинул, разжевал. Головой покрутил. Чего только в мире нет!

Когда зерно почти сварилось, матрос щедро высыпал вяленое мясо кусочками мелкими. Над палубой запах пошел аппетитный, дразнящий. Команда у очага собралась, кружком уселись, по-восточному скрестив ноги. Кашевар раскладывал по мискам получившееся варево. Первую отнесли хозяину, на корму, что так и стоял у рулевого весла. Вторую и третью братьям. А потом уже члены команды завтракать стали. Первуша осторожно попробовал блюдо. По виду – кулеш, только не желтый, какой бывает из пшенки, а белый. Вкусно! А брат и не пробовав накинулся. В плену ему уже доводилось есть сарацинское зерно.

Когда миски опустели, каждому по кружке разбавленного вина дали. Оно и жажду утоляет, и бодрит, и не пьянит. Ветер был попутный, но встречное течение, особенно сильное на середине реки, уменьшало скорость. От безделья оба брата с интересом смотрели на берега. Несколько дней тянулись вокруг необъятные степи, видны были юрты скотоводов, пасущиеся отары овец, табуны коней. Постепенно стали появляться холмы, а через день небольшие рощи. А уж когда показались леса густые, братья осознали – родная земля близко. Но пока ни деревень, ни сел не встречалось. Это земли Дикого поля, селиться здесь опасно. Басурмане спокойно жить не дадут, совершая набеги.

Младший брат Первуши, не бывавший здесь давно, с любопытством жадным смотрел. Детские воспоминания почти стерлись из памяти. В Крыму деревья другие – карагач, каштан, кипарис. А здесь сосны, березки, дубы. И даже воздух другой, травами пахнет, а не морем. Еще через день плавания показалась первая деревня. Небольшие избы, мужики в полотняных рубахах, бабы в сарафанах, свиньи бродят. Русь! А потом деревни чаще встречаться стали, земли Рязанского княжества. За время плавания Вторуша отдохнул от тяжелых работ, отъелся, исчезла худоба, когда ребра выпирают. Первуша стал места узнавать, над которыми пролетал. Похоже – родная деревня недалеко, где семьей жили.

Дон поворот делал, в сторону уходил. Первуша попросил Марко к берегу пристать.

– Далее пеши пойдем.

– У какого-нибудь города высажу. Места тут дикие, малонаселенные, обидеть могут, – обеспокоился Марко.

Правильная мысль, отребья в лесах хватает, только и брату родные места показать надо, да чтобы могилке поклонился. Еще неизвестно, когда вновь сюда попасть придется.

Марко команде приказ отдал: спустить парус и к берегу пристать. Попрощались тепло. Парни еще отойти не успели, как суденышко развернулось, обратно пошло. В плавании еще повезло, команде грести веслами не пришлось. А теперь и вовсе по течению вниз по реке.

До родной деревни половина дня пути, к сумеркам только добрались. Из съестного – ничего. Напились колодезной воды да спать улеглись в заброшенной избе. А утром – к могилкам. Вторуша поклон отбил у могилы.

– Оба тут?

– Один хоронил и домовины не было. Вроде братской могилы получилось, как у воинов после сечи на поле бранном.

Помолчали оба. Вторуша затем в полуразрушенную землянку семьи залез. Выбрался довольный, в руке тряпичный оберег зажат. Обычно в детстве мать ребенку делала. Оберег из кусочков ткани, ниток, в виде маленькой, в палец, человеческой фигурки. Вторуша сразу веревочку с оберега на шею нацепил.

– Сколько лет прошло, а вроде как мамиными руками пахнет. Я оберег в неволе часто вспоминал.

Путь к хутору не близкий, но вдвоем шагалось легче, а еще на постоялых дворах на ночь останавливались. Ужинали, спали. После завтрака Первуша покупал в дорогу хлеб, курицу жареную. Не тяжело нести и есть чем подкрепиться в пути. Все же за седмицу добрались. Уже на подходе из кустов выскочил волк. Как все волки – молча, пригнув голову. Вторуша зверя испугался, за старшего брата спрятался.

– Харитон, не признал, что ли? А это брат мой, на хуторе с нами жить будет. Вторуша, выйди, пусть волк тебя увидит, обнюхает.

Вторуша из-за спины старшего брата вышел.

– Нешто волк человеческую речь понимает?

– Это не простой волк, опосля узнаешь. А сейчас хутор от непрошеных гостей стережет.

Волк медленно подошел, обнюхал Вторушу. Тот замер изваянием – боязно. Вслед за волком, но с опозданием, с тявканьем выбежал щенок. Подрос Пострел, за зиму в крупного пса превратится. Кость широкая, пожалуй, во взрослом виде волку размером не уступит.

Узнав Первушу, хвостом завилял, ластится, в глаза заглядывает.

По тропинке к хутору вышли. Купава на веревке белье вывешивала сушить. Как увидела Первушу, кинулась к нему, обняла, в щеки целует.

– Говорил – не надолго. Я уже все глаза проглядела, ожидаючи.

– Получилось так. Зато брата родного, меньшого, сыскал. Не против, если у нас жить будет?

– Место есть, пусть живет.

Если бы Купава отказалась, Первуша избу в селе купил. Деньги теперь есть, да много. И не медяки, и не серебро – золото! А ему цена в их краях куда как выше, чем в Кафе.

– Вы же, наверное, оголодали в дороге, есть хотите?

– Не откажемся. А в дороге не голодали вовсе, на постоялых дворах харчились.

– Откуда же ты деньги взял? – удивилась Купава.

– Все же я ученик знахаря, болезным помогал, деньгу шальную сшиб.

– На валенки к зиме осталась мелочишка?

– Не скажу, – пошутил Первуша. – Не то ограбишь ночью. Передохнем после дороги день-два, в село пойдем, на торг. Приоденемся к зиме все, запасов на зиму купим. Как медведи в берлоге, на хуторе зимовать будем.

Купава засуетилась у печи, посудой громыхает.

– Располагайся, Вторуша. Вон та лавка у печи твоя будет.

Первуша, побывав в дальних краях, увидел много для себя нового. Во-первых, кровати широкие, правда – балдахин над ней баловство, по его мнению. На кровати широко, перина мягкая. Уж с лавкой или полатями не сравнить. Ничего, одежонку купят, плотникам заказ сделает, в избе кровати будут не хуже, чем в Кафе.

– Купава, болящие были?

– И! Каждый день.

– Что им сказала?

– К дальнему родственнику ушел, когда будет – не ведаю.

– Правильно, молодец.

Купава от похвал зарумянилась. В самом деле, хорошая хозяйка, движениями быстра, в руках так все и горит. Не ленива, сообразительна. Первуша вздохнул. Хорошая жена кому-то достанется. Дождались, пока щи сварятся и каша. Все постное, нет в хозяйстве мяса. Для Первуши сигнал – пора кур заводить, свиней, а хорошо бы еще и корову. Что может быть лучше парного молочка? А еще сметана, творог. Но если кур, гусей взять можно, то с коровой – никак, потому что летом надо было сено заготавливать. Купи ее – чем кормить? И коровник нужен. А для кур из горбыля вдвоем с младшим братом сарайчик за день-два соорудить можно, чай, не дворец. А еще корова ухода требует, а кто заниматься ею будет? У Купавы дел по хозяйству хватает – еду приготовить, постирать. А кроме того – пасека. Бортей много, за каждой пчелиной семьей пригляд нужен, уход. Благодаря меду не умерли от голода оба.

День оба брата отдыхали. А на второй втроем в село направились. На местном торгу Первуша почувствовал себя богачом, почти Крезом. Взял с собой всего несколько дукатов, а после первой же покупки – тулупа Купаве – у продавца не нашлось сдачи. Селяне, если и покупали что-то, расплачивались деньгами медными, серебро водилось у богатых. А тут – золотая монета. Продавец на зуб ее пробовал, побежал к злато-кузнецу, единственному в селе, взвесить. Там и разменял ее на серебро. А дальше покупки посыпались – по тулупу Первуше и брату, а еще зипуны на осень всем троим. Первуша пожалел, что тачку не взял. А еще по сапогам взяли на осень. Купаве из красной кожи, мягкие. Себе и брату Первуша купил свиной кожи, прочные. Еще вещи нужны – рубахи, теплые порты шерстяные или толстого сукна, Купаве теплые юбки, да всего и не упомнишь.

Еле донесли до хутора. Но радости было много. Каждый обновки примерял, особенно Купава. Следующим днем снова на торг. К тулупам на зиму шапки нужны, а еще валенки.

Заячий треух греет неважно, купили парням лисьи малахаи, а Купаве добротную шаль. А еще варежки и рукавицы, да прочего-разного. На телеге обновки везти сподручнее. Опять примерки, радостные вскрики, ну это уже Купава. Сапожки красные надела, полушубок да шаль. Со стороны посмотреть – дочь купеческая, не хуже.

Следующим днем снова на торг, ноне за провизией. Говядина вяленая, сало соленое, рыба копченая да муки мешок, опять пополнение в амбаре. А денег-то почти не убыло.

Первуша с плотниками успел на торгу договориться и следующим днем уже встречал мастеровых. Задумал он пристройку к избе поставить. Не дело в одной комнате, половину которой печь занимает, ютиться.

Спальню для парней и светлицу для Купавы. Плотников трое пришли, почитай – вся ватажка. Выслушали внимательно, кивнули. Работа привычная, почему не взяться?

– Чей материал будет? – поинтересовался старший.

– Лес ваш, доски, перевозка, работа.

– Тогда рубль серебром и два алтына при твоих харчах. За две недели сладим.

– Даю два рубля, но харчи ваши.

– Годится. Рубль вперед на материалы.

Закипела работа. Из камней небольшой фундамент, чтобы нижние венцы бревен не гнили, сырость от земли не тянули. А уж как венцы бревенчатые класть начали, за три дня стены возвели. С крышей повозиться пришлось. Добротно делали, на совесть. До дождей перекрыли крышу деревянными плашками. Прочно, а ежели маслом пропитать, десяток лет не сгниет. Пол дощатый, из струганых досок. Почти готово. Плотники за отдельную плату нашли слюдяные пластинки на оконца. Лучше, чем скобленый пузырь, но и не стекло, как у некоторых в Кафе. Дверь из старой избы в пристройку прорубили.

– Хозяин, принимай работу!

Принимали работу все трое. Пол желтый, деревом пахнет, лепота! Первуша расплатился и плотников озадачил:

– Еще работа есть: три кровати нужны.

– Это что же такое?

Первуша прутиком на земле нарисовал.

– Как три полати вместе составленные шириной, длиной в полтора аршина, на ножках.

– Сколь дашь?

– А сколько просите?

– Доски струганые да шлифованные камнем, опять же работа, материал наш. Три дня сроку и тридцать копеек.

– По рукам! А еще за столько же сундук для вещей – да с замком.

– Не, замок – это к кузнецу.

– Договорились.

Одно приобретение тянуло за собой другое. Пришлось на торг идти, покупать перины, подушки, одеяла пуховые. На тачке не увезти, телегу нанимать пришлось. Зато через неделю ночевали на новом месте, в пристройке, каждый на своей кровати. Мягко, не как на полатях или лавке, тепло, уютно. Одно плохо – вставать утром не хочется.

А плотники вновь топорами стучат. Сзади амбара курятник да свинарник ладят, не из горбыля – худой материал, из тонких бревен. Купава диву дается. Размахнулся Первуша, скоро хутор как купеческая усадьба будет. Едва успели плотники с работами, зарядили дожди. В такую непогоду только в теплой избе сидеть, калачи с маком есть.

Заказал на торгу купцу зеркало большое. Товар хрупкий, дорогой. Купец обещал в Ельце или Рязани купить и доставить прямо на хутор. Роскошь, конечно. Но не для себя старался, для Купавы. Как девице без зеркала? Купава на хороших харчах округляться стала, да и возраст. Холмики грудей появились, движения уже не резкие, детские, плавность женская появилась.

А ведь деньги не только сытость и обновки приносят, а и беду иной раз. Подсмотрел кто-то, что Первуша золотом расплачивается, покупки едва не каждый день делает, товар купленный на тачке увозит. Зависть взыграла, легких денег захотелось срубить. Хутор от села далеко, да и в избенке юноша да подросток с девчонкой, отпора не окажут. Смеркаться уже начало, как во дворе Пострел загавкал, потом крик. Первуша посох схватил и, как был в рубахе и портах, из избы выскочил. За ним Вторуша кинулся.

– Сиди в избе и дверь изнутри запри, – приказал знахарь.

У амбара трое мужиков звероватого вида. Бородой по самые глаза заросли, и глаза злые. Сами в обносках, в руках оружие – у одного дубина увесистая, у второго кистень на бечевке болтается, у третьего – татарская кривая сабля. Грабить пришли. Пострел на чужаков кидается, грабитель саблей пытается его достать, но щенку удается уворачиваться. А где же волк? Струсил Харитон? Или на охоту не вовремя ушел? Троица Первушу увидела. Который с саблей, похоже – главарь, ощерился гнилыми зубами, к избе двинулся.

– Что, пащенок, испугался? А ты денежки отдай все, до последней монетки, и мы тебя не тронем, уйдем.

Двое у амбара заржали. В то, что Первуша сможет оказать серьезное сопротивление, грабители не верили. Их трое и с оружием, будет геройство проявлять, намнут бока, чтобы знал, как перечить.

Первуша сразу понял – разговорами не кончится встреча, надо биться. И не за деньги, а за свою жизнь и жизни близких ему людей. А раз так, наказать надо и не обороняться. Момент удобный, предводитель впереди подельников на добрых десять шагов. Грабители привыкли рассчитывать на превосходство в силе, на испуг жертвы. Только, кроме наглости, надо еще иметь умение владеть оружием.

Первуша легко сбежал с крыльца, перехватил посох за средину. Главарь взмахнул саблей, а Первуша в трех шагах от противника тень в сторону метнул, отводя глаза врагу, как Коляда учил. Главарь отреагировал живо, всем телом резво повернулся. Мужик кряжистый, плотный, на медведя похож, и реакция быстрая, какой от увальня не ожидаешь. Первуша сбоку ударил, в шею, как копьем. Фонтаном кровь ударила. Мужик ойкнул, замер, рука безвольно упала, саблю выронил. Силился осознать, что же произошло, да жизнь вместе с кровью ушла. Рухнул ничком и замер. Схватка мгновения длилась. Двое у амбара еще скалились, не осознав происходящего. Решили – споткнулся, тем более земля влажная после дождя.

– Эй, Тюря, чего разлегся? Вставай!

Молчит Тюря, не шевелится. Встревожились разбойники, двинулись к телу главаря. Лучшая защита – нападение. Первуша ждать не стал, тень в сторону метнул. В сторону тени, как две капли воды похожей на знахаря, кистень полетел, пущенный разбойником. Пользуясь моментом, Первуша ударил его посохом по шее. Хруст позвонков, короткий вскрик, разбойник рухнул. Тень исчезла. Двое противников уже мертвы. Оставшийся в живых грабитель понял, что парень перед ним не так слаб и прост, как казалось, как говорил атаман шайки. И денег ему не видать, унести бы ноги. Только в толк грабитель взять никак не может: парень с виду не силен, посох в руке. Что посох против сабли или кистеня? А двое его подельников бездыханные лежат. Страх в душу забрался, проник во все уголки. Втроем нападать на жертву весело и не страшно, можно поглумиться, поиздеваться. А один на один, да с противником ловким, убивающим непонятно как, – уже не развлечение, веселье пропало. От отчаяния, осознания близкой гибели завыл-закричал, аки зверь раненый, подняв дубину, ринулся на Первушу. Начал наносить удары. Только все удары по воздуху приходились да по земле. Знахарь успевал скользящий шажок в сторону сделать в последний момент. Разбойник молотил дубиной непрерывно, как мельница крыльями ветряка в сильный ветер. Первуша вынужденно пятился потихоньку. Подставлять посох под удар бесполезно, дубина тяжелее, посох переломить может. Но и отступать места мало осталось, в двух шагах уже стена избы. Первуша обманку предпринял. Повернул голову в сторону, крикнул:

– Бей его!

Грабитель подумал, что сообщник знахаря там, повернулся, Первуша посохом под колени разбойнику ударил, у того ноги подогнулись, на спину рухнул. Первуша удар посохом по шее, по кадыку нанес. Тать задергался, захрипел, вытянулся и дух испустил.

У Первуши сердце колотится, во рту пересохло. Схватка не на жизнь, а на смерть была, самая серьезная в его судьбе.

Первуша к амбару пошел, где Пострел был. Тело щенка обнаружил. Успел его дубиной грабитель достать. Жаль, очень жаль. Щенок своим лаем о незваных гостях предупредил.

Но где же волкодлак?

Угрызений совести за троих убитых Первуша не чувствовал, неприятно только. Они пришли по его жизнь и его близких, потеряли свою. Все по справедливости, время жестокое. Не ты так тебя, выживет сильнейший и удачливый.

Не хотелось ему, чтобы брат и названая сестра трупы видели, радости и удовольствия это им не доставит, а ему уважения. Решил трупы закопать. В сарае лопату взял. Темно, но не читать же ему в лесу? Направился по тропинке. Яму решил копать подальше от хутора. Отошел немного. Чу! На тропинке что-то темное. Лопату наперевес взял, приблизился осторожно. Поперек тропинки разбойник мертвый, горло разодрано, на трупе волкодлак лежит с размозженной головой. Эх, зря на Харитона нехорошо подумал, он свой долг по защите хутора до конца исполнил, жизнь отдал. Выходит – не трое татей было, а четверо. Предавать грабителей земле раздумал. Это же какую яму рыть надо? В реку бросить надо, пусть раки съедят. На тачке трупы поодиночке к реке свез, столкнул с высокого берега в воду. Но копать все же пришлось. Есть за Первушей должок – волкодлака и Пострела предать земле. Волкодлак хоть и оборотень, а заслужил достойного упокоения. Была в лесу поляна, да с небольшим бугорком. Место подходящее. Первуша яму выкопал, не пожалел холстины, волкодлака обернул и щенка, похоронил. Прочитал молитву за упокоение. Не для Пострела, животное все же, а для Харитона. Еще опасался, без упокоения и молитвы оборотень по ночам восставать будет в полнолуние.

На хутор вернулся, настроение поганое. Не из-за грабителей, пусть их раки сожрут. А из-за преданных ему друзей, хотя и бессловесных тварей.

Первуша в дверь постучал. Вторуша открыл сразу. Ужель половину ночи за дверями стоял? Подростка трясет всего.

– За тебя переживал, брат. В неволе мысленно со всеми простился, хоть и вспоминал каждый день. Как нашел ты меня, возрадовался. Сейчас же боюсь потерять. Кроме тебя, ни одной родной кровиночки нет.

– Я тебя в обиду не дам, как и Купаву. И ты ее защищать должен всегда, хоть и не родня она нам.

– Буду, ты научи только.

– Спать идем, светать скоро будет. А учебу завтра же и начнем.

– Спасибо, брат. Сам просить думал, да стеснялся.

– Для начала – грамоте. Писать-считать мужчина должен. А потом сам решишь, кем стать.

– Сапожником, – огорошил его Вторуша.

– Это почему?

– Видел, какие башмаки у людей в Кафе? А у нас большая часть в лаптях, кто побогаче – в сапогах. Башмаки-то глазу приятнее, и удобнее в них.

– Хм, будь по-твоему. Только любому ремеслу учиться надо, чтобы мастером стать.

– Я упорный, батяня говорил – все мужики у нас в роду такие.

– Купава спит?

– Спит.

– Вот и не говори ей ничего, не стоит волновать.

Первуша руки в сенях омыл под рукомойником. В избе башмаки с братом сняли, чтобы каблуками не стучать, Купаву не разбудить. В спальне разделись, возбуждение от ночных событий улеглось, веки смежил. Смерть сегодня хутор посещала. Многие думают, в виде старухи она, да под капюшоном черным и с косой на плече. Неправда.

Смерть – это богиня Мара, владычица жизни и смерти для живых, дочь богини Лады и бога Сварога. Красавица, коих мало, но кто зрит ее, к кому явилась, о том рассказать уже не может. А Первуша не видел ее сегодня, стало быть – поживет еще, столько дел впереди!

Оглавление

Глава 1 Беда

Глава 2 Ученик

Глава 3 Эх, Коляда!

Глава 4 Елец

Глава 5 Черные птицы

Глава 6 Мироед

Глава 7 Странная деревня

Глава 8 Конец хована

Глава 9 Крым

Глава 10 Путь домой Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg