«Всего лишь лихорадочный бред»

Его уложили на свежие, чистые, накрахмаленные простыни, а на столике под неяркой розовой лампой всегда стоял стакан свежего апельсинового сока с мякотью. Стоило только Чарльзу позвать, как мать или отец заглядывали в его комнату, чтобы узнать, как он себя чувствует.

В комнате было слышно все, что делалось в доме: как по утрам в туалете журчала вода, как дождь стучит по крыше, шустрые мышата бегают за стенкой, на нижнем этаже поет в клетке канарейка. Если ты умеешь слушать, то болезнь не так уж и страшна. Чарльзу было тринадцать лет. Стояла середина сентября, и осень только слегка коснулась природы желтым и красным.

Он валялся в постели уже трое суток и только сейчас начал испытывать страх.

Что-то случилось с его рукой. С его правой рукой. Он смотрел на нее, она была потная и горячая и лежала на покрывале, казалось, отдельно от него. Он мог слабо пошевелить пальцами, немного согнуть локоть. А потом она опять становилась чужой, неподвижной, и цвет ее менялся.

В тот день снова пришел доктор. Постукивая по его тощей груди, как по барабанчику, доктор, улыбаясь, спросил:

— Ну, как наши дела? Я знаю, можешь ничего не говорить: «Температура нормальная, но чувствую себя отвратительно!» Доктор часто повторял эту шутку и сам же над ней смеялся.

Чарльз продолжал лежать, для него эта скверная затертая шутка становилась реальностью.

Нелепая фраза засела в мозгу. Рассудок в ужасе отшатывался от нее и снова возвращался. Доктор и не подозревал, как жестоки порой бывали его шуточки.

— Доктор, — прошептал Чарльз, он лежал вытянувшись и был очень бледен. — Моя рука больше мне не принадлежит. Сегодня утром она стала чем-то другим. Доктор, пожалуйста, сделайте ее, как раньше.

Доктор натянуто улыбнулся и погладил его руку.

— Мне это нравится, сынок. У тебя всего лишь лихорадка, и ты бредишь.

— О доктор, доктор, она же стала совсем другой, — всхлипнул Чарльз, с жалостью сжимая здоровой рукой другую, бледную, не принадлежащую ему. — Это же правда!

Доктор усмехнулся.

— Я дам тебе розовую пилюлю, и все пройдет. — Он впихнул ему в рот таблетку. — Глотай!

— Это сделает мою руку прежней, и она снова станет моей?

— Да-да.

В доме было тихо. Доктор уезжал по спускающейся с холма дороге под тихим голубым сентябрьским небом. Где-то далеко на кухне тикали часы.

Чарльз лежал и смотрел на руку. Она не становилась прежней. Она так и оставалась чем-то инородным.

За окном поднялся ветер и швырял сорванные листья в холодное стекло.

В четыре часа стала меняться и его другая рука. Похоже, начиналась лихорадка. Рука пульсировала и медленно, клеточка за клеточкой, менялась. Биения руки были, как биения горячего сердца.

Ногти посинели, потом покраснели. Изменения происходили в течение часа без малого, потом все кончилось, и рука опять выглядела, как обычно. Хотя и не совсем. Рука больше ему не принадлежала.

Он долго лежал, охваченный ужасом, а потом вдруг крепко уснул.

В шесть часов пришла мама и принесла бульон. Он к нему не притронулся.

— У меня нет рук, — сказал он и закрыл глаза.

— Твои руки в полном порядке, — успокоила мама.

— Нет, — настаивал он. — У меня больше нет рук. Мне кажется, что остались лишь обрубки. О мама, держи, держи меня, я боюсь!

Она накормила сына с ложечки, как в детстве.

— Мама, — попросил он. — Позови опять доктора. Мне очень плохо.

— Доктор придет сегодня в восемь вечера, — ответила она и вышла.

В семь часов дом погрузился в сумерки. Чарльз сидел в постели, когда почувствовал, как что-то происходит сначала с одной ногой, а потом и с другой.

— Мама! Иди скорее сюда! — отчаянно закричал он. Но когда мать пришла, все уже прошло. Мать ушла наверх. Он лежал тихо, а ноги его продолжали пульсировать, стали горячими и покраснели. Казалось, в комнате стало жарко от этих горячечных изменений. Сильный жар поднимался от кончиков пальцев до щиколоток, а затем и до колен.

— Можно войти? — Доктор стоял в дверях, улыбаясь.

— Доктор! — воскликнул Чарльз. — Быстрее откиньте одеяло!

Доктор не спеша поднял одеяло.

— Ну вот. Ты цел и невредим, хотя и потеешь. Небольшая лихорадка, я же тебе говорил, чтобы ты не вертелся, негодный мальчишка! — Он ущипнул его за влажную розовую щеку. — Пилюли помогли? Рука вернулась к тебе?

— Нет же. То же самое случилось с другой моей рукой и ногами!

— Ну-ну. Нужно дать тебе еще три пилюли, по одной на каждую ногу и одну — на другую руку, не так ли, мой маленький пациент? — засмеялся доктор.

— А они мне помогут? Пожалуйста, скажите, что у меня!

— Небольшой приступ скарлатины, осложненный легкой простудой.

— Во мне сидит микроб? Да еще размножается?

— Да.

— А вы уверены, что это скарлатина? Вы не делали никаких анализов.

— Я определяю скарлатину сразу, когда с ней сталкиваюсь, — сдержанно, но авторитетно ответил доктор, проверяя у мальчика пульс.

Чарльз тихо лежал, пока доктор укладывал свой скрипучий черный саквояж. Потом глаза его на мгновение вспыхнули. Он что-то вспомнил. В тишине голос мальчика прозвучал вяло и слабо.

— Однажды я читал книгу. Там говорилось об окаменевших деревьях, о древесине, превращающейся в камень. Как деревья падали и гнили, а в них попадали минералы. Они пропитывали деревья, и те внешне оставались такими же, как были, но внутри были камнем.

Он умолк. В тихой теплой комнате слышно было его дыхание.

— Ну? — спросил доктор.

— Я думал, — откликнулся Чарльз спустя некоторое время. Микробы могут вырасти? На уроках биологии нам рассказывали об одноклеточных животных: амебах и им подобных. Миллион лет назад они группировались до тех пор, пока не образовалось скопище клеток, давшее начало первому телу. Клеток объединялось все больше и больше, их колонии росли и в конце концов вырастали в рыбу и даже в человека. Все мы — ни что иное, как скопище клеток, которые решили объединиться, чтоб помочь друг другу выжить. Это правда?

Чарльз облизал пересохшие губы.

— К чему ты это все рассказываешь? — Доктор склонился над ним.

— Мне нужно было вам это рассказать, доктор, просто необходимо! — воскликнул мальчик. — Что произойдет, вы только представьте, пожалуйста, представьте, если, как когда-то давным-давно, множество микробов соберутся вместе и решат объединиться? А затем размножатся и еще раз размножатся…

Его бледные руки, лежащие на груди, едва заметно двигались к горлу.

— И решат захватить человека?

— Захватить человека! — закричал Чарльз. — Да, превратиться в человека. В меня, в мои руки и ноги! Что, если болезнь знает, как убить человека, а потом жить после него?

Он завопил.

Руки вцепились в горло.

Доктор с криком ринулся к нему.

В девять часов родители провожали доктора к машине. Несколько минут они разговаривали на холодом ночном ветру.

— Обязательно следите за ним, чтобы руки у него были вытянуты вдоль тела, — говорил доктор, беря протянутый саквояж. — Я не хочу, чтобы он себя поранил.

— Доктор, он выздоровеет? — На мгновение мать схватила его за руку.

Он погладил ее по плечу.

— Разве я не был вашим семейным врачом тридцать лет? У него лихорадка, а от нее — галлюцинации.

— А те синяки на горле? Он ведь чуть не задушил себя.

— Только следите, чтоб он лежал вытянув руки, и утром он будет здоров.

Машина покатилась вниз по дороге, в сентябрьскую мглу. В три ночи Чарльз все еще не спал. Он лежал на влажных простынях в своей маленькой темной комнате, и ему было очень жарко. Он больше не чувствовал ни рук, ни ног, да и все тело начинало изменять ему. Оцепенелый и неподвижный, он лежал, уставясь в широкий белый потолок. Ночью он бился и кричал, мать несколько раз приходила, чтобы сменить мокрое полотенце у него на лбу. Потом больной ослаб и охрип, обессиленно затих и лежал, вытянув руки по швам. Он чувствовал, как меняется его организм, перемещаются органы, легкие как будто охвачены синим спиртовым пламенем. На стенах комнаты плясали отблески огня, всю ночь горевшего в камине.

Теперь у него не было и тела, оно исчезло. Вернее, было, но в нем жгуче пульсировало наркотическое зелье. Как будто голову аккуратно отделили от туловища хирургическим ножом, и она, освещенная слабым ночным светом, покоилась на подушке, а туловище было внизу, все еще живое, но не его.

Оно принадлежало кому-то другому. Болезнь сожрала туловище и воспроизвела его подобие, бьющееся в лихорадке. У этого подобия были и редкие волоски на руках, и ногти, и шрамы, и даже маленькая родинка на правом бедре — все было воспроизведено абсолютно точно.

«Я мертв, — подумал он. — Меня убили, и я все же жив. Мое тело мертво, оно теперь только болезнь, и никто об этом не узнает. Я буду всюду ходить, но это буду не я, это будет что-то другое. Это что-то будет ужасным, злым, огромным. Таким злым, что его невозможно будет понять и осмыслить. Оно будет покупать обувь, пить воду, когда-нибудь женится и однажды совершит такое зло, какое никогда раньше не совершалось».

Теперь тепло подступало к шее, заливая щеки, как горячее вино. Губы горели, веки вспыхнули, словно лепестки, из ноздрей вырывалось едва заметное голубое пламя.

«Вот и все, — подумал он. — Огонь охватит мою голову, мой мозг, расправится с глазами, потом с зубами, со всеми мозговыми извилинами, ушными раковинами. И от меня не останется ничего».

Он почувствовал, как его мозг заливает кипящая ртуть, как левый глаз сомкнулся, словно раковина беззубки, и закатился. Он ослеп на левый глаз. Тот больше ему не принадлежал. Теперь это была территория противника. Язык исчез, был вырван. Левая щека онемела и пропала. Левое ухо перестало слышать; Теперь оно принадлежало кому-то другому.

Превращение заканчивалось, минерал заменил дерево, болезнь заменила здоровые живые клетки.

Он пытался кричать. Крик резко, высоко и громко звенел в комнате все время, пока вытекал мозг. Его правый глаз и правое ухо были вырезаны. Он ослеп и оглох. Все заполнил хаос, ужас и огонь. Это была смерть. Он затих, когда мать вбежала в комнату и бросилась к постели.

Стояло чистое, ясное утро. Свежий ветер дул доктору в спину всю дорогу к дому. У окна верхнего этажа стоял полностью одетый мальчик. Он даже не махнул рукой в ответ на восклицание доктора:

— Что я вижу? Ты встал! О, Господи!

Доктор почти бегом поднялся по лестнице. Задыхаясь, он влетел в спальню.

— Почему ты не в постели? — спросил он мальчика и, не дожидаясь ответа, бросился выстукивать ему грудную клетку, щупать пульс и мерять температуру. — Просто удивительно! Нормально. Боже мой, нормально!

— Я никогда больше не буду болеть, — чуть слышно сказал мальчик. Он стоял и смотрел в открытое окно. — Никогда.

— Я надеюсь. Ну что же, ты выглядишь прекрасно, Чарльз.

— Доктор!

— Что, Чарльз?

— Теперь я могу ходить в школу? — спросил мальчик.

— Завтра уже будет можно. Похоже, что ты туда прямо-таки рвешься.

— Да, я люблю школу. И всех ребят. Я хочу играть с ними, бороться, плеваться, дергать девчонок за волосы, пожимать руки учителям, отираться в раздевалке. Я хочу вырасти, попутешествовать, пожать руки людям всего мира, жениться, иметь много детей, ходить в библиотеки, брать книги — все это и многое другое. Я очень хочу, — сказал мальчик, глядя в сентябрьское утро. — Как вы меня назвали?

— Что? — доктор опешил. — Я назвал тебя твоим именем Чарльз.

— Я думаю, лучше быть Чарльзом, чем оставаться вообще без имени, — пожал мальчик плечами.

— Я рад, что ты хочешь вернуться в школу, — заметил доктор.

— Я действительно очень жду этого, — улыбнулся мальчик. Спасибо вам за помощь, доктор. Давайте пожмем друг другу руки.

— С удовольствием.

Они серьезно пожали друг другу руки. В окно дул свежий ветер. Рукопожатие продолжалось с минуту, мальчик улыбался старику и благодарил его.

Потом, смеясь, он проводил доктора вниз, до машины.

Мать и отец бросились вслед за ними пожелать доктору счастливого пути.

— Здоров, как бык! — заметил доктор. — Невероятно!

— И силен, — вторил отец. — Он сам выпутался сегодня ночью. Не так ли, Чарльз?

— Да?

— Конечно! А как же?

— Это было так давно, — сказал мальчик.

— Да, давненько.

Они все засмеялись, и, пока все смеялись, мальчик незаметно опустил босую ногу на тротуар и лишь слегка коснулся сновавших там муравьев.

Он сделал это тайком, пока родители болтали с доктором. Его глаза вспыхнули, когда он увидел, как муравьи затрепетали в нерешительности, а потом замерли на асфальте.

Он почувствовал, как они окоченели.

— До свидания!

Доктор умчался, помахав на прощанье рукой.

Мальчик шел впереди родителей и смотрел на город, мурлыкая себе под нос «Школьные дни».

— Хорошо, что он поправился, — заметил отец.

— Послушай его, он так хочет в школу!

Мальчик медленно повернулся, крепко обнял обоих родителей и несколько раз расцеловал. Затем, не говоря ни слова, убежал в дом.

В прихожей, прежде чем пришли все остальные, он быстро открыл клетку, просунул руку и всего один раз погладил желтую канарейку.

Потом закрыл дверцу, отступил на шаг и замер в ожидании.