«Спринт до начала гимна»

— Да что тут спорить — Дун, конечно, сильнее!

— Черта с два он сильнее!

— У него реакция умопомрачительная, под уклон летит как стрела; глазом не успеешь моргнуть, как его уже след простыл!

— Все равно Хулихен его побьет!

— Так пусть сейчас и попробует!

Я сидел в дальнем углу бара на Графтон-стрит и слушал, как поют тенора, умирают и не могут умереть концертино и, высматривая несогласных, рыщут в дымном воздухе споры. Бар назывался «Четыре провинции», время — для Дублина было позднее, и уже нависала реальная угроза того, что все и вся, то есть пивные краны, аккордеоны, крышки роялей, солисты, трио, квартеты, бары, кондитерские и кинотеатры вот-вот закроются. Словно в Судный День, половина населения Дублина огромной волной выкатится в безжизненный свет фонарей и, глянув в блестящие металлические стенки автоматов, продающих жевательную резинку, не увидит в них никакого отражения. Ошеломленные, лишенные вдруг хлеба и зрелищ, души их забьются в панике, как мотыльки на свету, а потом понесутся каждая к своему дому. Но пока что я сидел в баре и слушал спор, ощущая его жар на расстоянии пятидесяти шагов от спорящих.

— Победит Дун!

— Нет, Хулихен!

Самый маленький из них там, в другом конце зала, обернулся, прочитал на моем чересчур открытом лице любопытство и завопил на весь бар:

— Я вижу, вы американец! И вам, видно, интересно, из-за чего весь этот шум! Вы мне доверяете? Послушаетесь меня, если я вам посоветую, на кого ставить в большой, хотя она и местного значения, спортивной встрече? Если да, пожалуйте сюда!

И я пошел с кружкой «гиннеса» на другой конец «Четырех провинций» к собравшимся крикунам. Скрипач прекратил расправу над мелодией, которую он играл, и вместе с пианистом устремился туда же, а вслед за ними двинулся и вокальный ансамбль.

— Меня зовут Тималти. — И человечек пожал мне руку.

— Дуглас, — представился я, — пишу для кино.

— Для кино?! — взвыли вокруг.

— Для кино, — скромно подтвердил я.

— Вот удача-то! Прямо поверить трудно! — Тималти снова, еще крепче, сжал мою руку. — Лучшего судьи не найтись. В спорте разбираетесь? Знаете, например, бег по пересеченной местности, на четыреста сорок ярдов и другие пешие прогулки?

— Я видел две Олимпиады.

— И для кино пишет, и на Олимпиадах бывал! — Тималти прямо задохнулся от восторга. — Да, такого, как вы, увидишь нечасто. Ну а об особом всеирландском десятиборье вы слышали? Оно ведь имеет отношение к кинотеатрам.

— К стыду моему, не слышал.

— Не слышали? Хулихен!

Миг — и передо мной уже стоял улыбающийся человечек ростом ниже даже, чем Тималти; он засовывал в карман губную гармошку.

— Хулихен, лучший гимновый спринтер Ирландии, — представился он.

— Какой спринтер? — не понял я.

— Гим-но-вый, — произнес по слогам Хулихен. — Гимновый спринтер, самый быстрый.

— За время, что вы в Дублине, — спросил Тималти, — вы в кино были?

— Был, и не один раз. Вчера вечером смотрел фильм с Кларком Гейблом, позавчера — старый, с Чарлзом Лафтоном…

— Достаточно! Вы такой же, как мы, ирландцы. Не будь кинотеатров, чтобы уводить безработных и бедняков с улиц, и пивных, чтобы приманивать их кружкой, мы бы давным-давно уже выбили из нашего острова пробку, и остров бы затонул… Так, — он потер руки, — ну а замечали вы у нас что-нибудь особенное, когда кончается картина?

— Когда кончается картина? — задумался я. — Подождите, вы имеете в виду национальный гимн?

— Слышали, ребята? — воскликнул Тималти.

— Точно, догадался! — зашумели вокруг.

— Каждый вечер, из года в год, в конце каждого треклятого фильма, — запричитал Тималти, — оркестр, будто ты и так не слыхал уже тысячи раз эту осточертевшую музыку, начинает играть ирландский гимн. И тогда…

— Тогда, — сказал я, подстраиваясь под общий тон, — если ты хоть чего-нибудь стоишь, ты постараешься за драгоценные секунды между концом фильма и началом гимна выскочить из зрительного зала.

— Правильно! Кружку ему за это! — закричали вокруг.

— Я в Дублине всего четыре месяца, и то гимн уже начал мне приедаться, — заметил я вскользь. — Не хочу сказать этим ничего плохого, — поспешил я добавить.

— Никто о дурном и не подумал! — отозвался Тималти. — И сами мы патриоты, ветераны Ирландской Республиканской Армии, участники восстаний против англичан. Мы все любим свою страну, но когда вдыхаешь воздух, который ты уже десять тысяч раз выдыхал, у тебя начинается головокружение. И поэтому, как вы заметили, за три-четыре посланные богом секунды любой еще не совсем спятивший зритель норовит пулей вылететь из зала. И быстрее всех вылетают…

— …Дун и Хулихен. Гимновые спринтеры, — закончил за него я.

Они улыбались мне. Я улыбался им.

Мы все так радовались моей сообразительности, что я просто не мог не угостить каждого кружкой пива.

Слизывая с губ пену, мы дружелюбно посматривали друг на друга.

— В настоящую минуту, — прочувствованно сказал Тималти, обозревая эту идиллическую сцену, — меньше чем в сотне ярдов отсюда, в темноте кинозала «Графтон», в середине четвертого ряда, у самого прохода, сидит…

— Дун, — докончил за него я.

— И откуда он все это знает? — изумленно воскликнул Хулихен, приподняв в знак почтения ко мне кепку.

— Так или иначе, — Тималти подавил недоверие к моим способностям, — Дун и на самом деле сейчас там. Картины он до этого не видел, она с Диной Дурбин, ее вытащили на свет божий по просьбе зрителей, и время сейчас…

Все взгляды обратились к настенным часам.

— Десять! — выдохнула компания.

— Значит, через каких-нибудь пятнадцать минут из зала повалят зрители…

— И?.. — сгорая от любопытства, заторопил его я.

— И, — ответил Тималти, — если мы пошлем туда Хулихена проверить, кто из них двоих ловчее и быстрее, Дун будет готов принять вызов.

— Неужели он сидит в кино исключительно ради спринта?

— Конечно, нет. Он сидит там ради песен Дины Дурбин и всякого такого. А вообще он здесь, в баре, играет на пианино, на это и живет. Но если Дун увидит, что перед концом сеанса через проход от него сел Хулихен, он поймет. Они отсалютуют друг другу и будут сидеть и слушать красивую музыку, пока не увидят на экране: КОНЕЦ.

— Вот именно! — Хулихен, пританцовывая на носках, начал сгибать и разгибать руки. — А ну давайте его сюда, сейчас я с ним разделаюсь!

Тималти пристально посмотрел на меня.

— Мистер Дуглас, я вижу, вы настроены скептически, условия нашего спортивного состязания вас ошеломили. Как это может быть, задаете вы себе вопрос, чтобы взрослые люди тратили время на такую ерунду? Так если хотите знать, времени нам, ирландцам, девать некуда. Работы нет и не предвидится, и потому то, что у вас в стране показалось бы пустяком, мы раздуваем до слоновьей величины. Сказать правду, живых слонов мы никогда не видели, зато знаем: мошка, если посмотришь на нее через микроскоп, покажется самой большой тварью на земле. И хотя гимновый спринт не перешагнул еще границ Ирландии, ты убеждаешься, когда займешься им всерьез, что это увлекательнейший вид спорта. Слушайте правила!

— Сначала, — перебил его Хулихен, — выясни, захочет ли он теперь, когда все узнал, сделать ставку.

Взгляды, скрестившиеся на мне, вопрошали: неужели все сказанное брошено на ветер?

— Захочу, — ответил я.

Присутствующие единодушно признали меня лучшим представителем рода человеческого.

— Надо со всеми вас познакомить, — сказал Тималти. — Фогарти, главный судья на выходе. Нолан и Кланнери, судьи в проходе между креслами. Кланси засекает время. И болельщики — О’Нил, Бэньон и ребята Келли, вон сколько их! Пошли!

Словно щетки огромной улицеуборочной машины, одной из этих уродин, захватили и потащили меня. Чуть не на плечах восторженных людей я поплыл вниз по улице, туда, куда созвездиями мерцающих огоньков нас зазывал кинотеатр. Тималти шагал, размахивая руками, где-то сбоку и, надрываясь, знакомил меня с основными правилами.

— Многое, конечно, зависит от кинотеатра!

— Конечно! — соглашался я.

— Есть кинотеатры щедрые, с широкой натурой, проходы и двери в них широкие, а туалеты, те даже еще просторней, еще шире; в некоторых столько кафеля, что от одного эха не знаешь куда деваться. А есть кинотеатры-скупердяи, мышеловки, там даже в главном проходе не вздохнешь, сиденья бьют тебя по коленям, а через наружную дверь, когда спешишь после сеанса в кафе-кондитерскую напротив, где мужской туалет, протиснуться можно только боком. Каждый кинотеатр оценивается со всех сторон, оцениваются условия в нем до, во время и после спринта, и все учитывается. Принимается во внимание также, кто зрители: мужчины и женщины вперемежку, одни мужчины, одни женщины, или — это самое худшее — одна детвора (на дневных сеансах). С детьми, конечно, испытываешь искушение хватать их в охапку, как сено, и откидывать в стороны, так что мы это бросили и теперь ходим в основном на вечерние сюда, в «Графтон»!

Наконец-то мы остановились. Мерцающие разноцветные огоньки отражались у нас в глазах и окрашивали наши лица.

— Идеальный кинотеатр, — сказал Фогарти.

— Почему? — спросил я.

— Проходы, — объяснил Кланнери, — не слишком широкие, но и не слишком узкие, выходы размещены удачно, дверные петли смазаны, среди публики много наших болельщиков, а те, кто не болеет, все равно посторонятся, когда по проходу как ветер мчится спринтер.

Меня озарило:

— Вы… специально создаете препятствия?

— Ну да! Иногда меняем выходы, когда к старым уже примерились. Или наденем зимнее пальто на одного, а летнее на другого. Или посадим одного в шестом ряду, а другого — в третьем. А уж если спринтер стал быстроногим до неприличия, мы нагружаем его самым тяжелым грузом, какой у нас есть…

— Алкоголем?

— Ну конечно! Например, Дун у нас быстроногий как серна, так что его надо нагрузить вдвойне. Нолан!

И Тималти протянул фляжку:

— На, беги к Дуну, пусть глотнет пару раз как следует!

Нолан побежал.

— Этот и так уже обошел за вечер все «Четыре провинции», — кивнул Тималти на Хулихена, — с него хватит. Теперь они с Дуном на равных.

— Отправляйся, Хулихен, — сказал Фогарти, — ни пуха тебе, ни пера. Через пять минут ты стрелой вылетишь на улицу, станешь победителем! Первым!

— Давайте сверим часы, — предложил Кланси.

— С чем, с моим задом? — сердито отозвался Тималти. — Хоть у кого-нибудь из нас есть на руке что-нибудь, кроме грязи? Часы у тебя одного. Хулихен, в зал!

Будто отправляясь в кругосветное путешествие, Хулихен с каждым из нас обменялся рукопожатием, а потом, махнув всем рукой, скрылся в темноте зала — и в тот же миг оттуда появился Нолан. В победно поднятой руке он держал полупустую фляжку.

— Дело сделано, Дун под грузом!

— Прекрасно! Кланнери, скорей к бегунам, проверь, сидят ли оба, как договорено, в четвертом ряду, по сторонам прохода, в кепках и шарфах, застегнуты ли до половины пальто, как полагается, и доложи мне.

Кланнери растворился во мраке зала.

— А билетеры? — спросил я.

— Смотрят картину, — ответил Тималти, — ноги-то ведь у них не железные. Билетеры мешать не станут.

— Десять тринадцать! — объявил Кланси. — Через две минуты…

— …старт, — сказал я.

— Ну что за умница! — умилился Тималти.

Из зала вприпрыжку выбежал Кланнери:

— Готовы! Оба на местах, и все в порядке!

— Картина заканчивается! Всегда можно догадаться по музыке — к концу любого фильма музыка будто вырывается на свободу!

— Гремит вовсю, — согласился Кланнери. — И певицу слышно, и оркестр, и хор. Пожалуй, завтра посмотрю целиком — уж очень музыка хороша.

— Да ну? — загоготал Кланси, а за ним и остальные.

— Нет, правда, что это за мотив?

— Провались ты со своим мотивом! — взорвался Тималти. — Осталась одна минута, а его мотив интересует! Заключайте пари. Кто ставит на Дуна? Кто на Хулихена?

Поднялся галдеж, и замелькали деньги, в основном шиллинги. Я протянул Тималти четыре шиллинга:

— На Дуна.

— Да ведь вы его в глаза не видели!

— Темная лошадка, — проговорил я, понизив голос.

— Хорошо сказано! — и Тималти повернулся к остальным. — Судьи Нолан, Кланнери — в проход! Следите, чтобы, пока картина не кончится, ни тот, ни другой не двинулись с места!

Счастливые как дети, Кланнери и Нолан во мгновение ока скрылись за дверью зала.

— А теперь освободим им дорогу. Мистер Дуглас, сюда, пожалуйста, ко мне!

Все бросились строиться по сторонам обоих закрытых пока главных выходов.

— Фогарти, приложи ухо к двери!

Фогарти приложил. Глаза его широко раскрылись:

— До чего же она громкая, эта чертова музыка!

Один из братьев Келли толкнул другого локтем:

— Скоро кончится. Кому полагается умереть, сейчас умирает, а тот, кому жить, над ним наклоняется.

— Еще сильней загремела! — оповестил нас Фогарти, не отнимая уха от дверной панели. — Вот: та-тамм! Значит, на экране уже КОНЕЦ!

— Бегут! — вырвалось у меня.

— Приготовиться! — скомандовал Тималти.

Мы все смотрели теперь, не отрываясь, на дверь.

— Гимн!

— Смирно!

Мы выпрямились. Кто-то отсалютовал.

Но взгляды по-прежнему были устремлены на дверь.

— Кто-то бежит, — прислушался Фогарти.

— Успел до гимна, а это главное…

Дверь распахнулась.

Хулихен вылетел наружу, запыхавшийся, но с улыбкой победителя.

— Хулихен! — закричали те, кто выиграл пари.

— А Дун, — еще громче заорали те, кто проиграл, — Дун где?

Ибо хотя Хулихен был первым, соперника его видно не было.

Из кино повалил народ.

— Может, идиота понесло не в ту дверь?

Мы стояли и ждали. Скоро во мраке ночи растаяли последние зрители.

Первым в пустое фойе заглянул Тималти:

— Ду-уун!

Ни звука.

— Может, он… там?

И они рывком открыли дверь мужского туалета.

— Ду-ун!

Ни ответа, ни даже аха.

— Боже, — воскликнул Тималти, — неужто сломал ногу и умирает где-нибудь на полу?

— Не иначе!

Кучка людей, как плавающий островок, качнулась в одну сторону, но тут же изменила направление и поплыла в другую, к двери в зал, втекла в нее и двинулась вниз по наклонному проходу; я поспешил следом.

— Ду-ун!

Но встретили нас Кланнери и Нолан, и они молча показали на что-то в глубине зала. Я два раза подпрыгнул, пытаясь заглянуть вперед, через головы. В огромном зале царила полутьма. Я не увидел ничего.

— Ду-ун!

Вдруг у четвертого ряда все остановились, и я услышал испуганные возгласы: оказалось, что Дун сидит на своем месте в четвертом ряду, у прохода, и глаза его закрыты, а руки сложены на груди.

Мертвый?

Да ничего подобного!

Слеза, огромная, сверкающая и прекрасная, скатилась по его щеке. А вот и еще одна, больше и прекраснее прежней, выкатилась из другого глаза. Подбородок у Дуна был влажный, и было ясно, что начал плакать он не сейчас.

Его обступили, над ним склонились, тревожно всматриваясь в лицо.

— Ты что, заболел?

— Плохую новость услышал?

— О боже! — воскликнул Дун. Он тряхнул головой, будто хотел с нее что-то сбросить.

— О боже, — произнес он наконец, — ведь у нее ангельский голос!

— Ангельский?

— Да, — кивнул он.

Взгляды всех обратились на пустой серебристый экран.

— Это ты… про Дину Дурбин?

Дун всхлипнул:

— У нее голос как у моей дорогой покойной бабушки…

— Что ты плетешь? — оборвал его Тималти. — Совсем не такой был у нее голос!

— А кто это может знать лучше меня? — Дун вытер глаза и высморкался.

— Значит, не побежал ты только из-за этой девки, из-за Дурбин?

— «Только», — горько передразнил его Дун, — «только»! Да это кощунство, бежать после такой музыки! Все равно что прыгнуть во время венчания через алтарь или затанцевать на похоронах.

— Хоть бы предупредил нас, — и Тималти посмотрел на него злым взглядом.

— Как я мог предупредить? Было такое чувство, будто мне бог открыл вдруг глаза и уши. Последнее, что она пела… «Прекрасный остров Иннисфри», да, Кланнери?

— А что еще она пела? — спросил Фогарти.

— «Что еще она пела»! — вскипел Тималти. — Половина из нас потеряла по его милости весь сегодняшний заработок, а его, видите ли, интересует, что еще она пела! Пошел отсюда!

— Оно конечно, деньги правят миром, — согласился Дун, снова смежая веки, — но выносить их власть помогает нам музыка.

— Что происходит? — громко раздалось откуда-то сверху.

Кто-то, перегнувшись через перила балкона, смотрел на нас и дымил сигаретой.

— Из-за чего шум?

— Киномеханик, — прошептал Тималти и уже вслух: — Здорово, Фил! Это мы, команда! У нас тут один небольшой спор по этике, если не хуже — по эстетике. И… э-э… скажи, пожалуйста, нельзя ли еще раз проиграть гимн?

— Гимн? Еще раз?

Те, кто выиграл, обеспокоенно зашевелились, стали переступать с ноги на ногу и подталкивать друг друга локтями.

— Хорошая мысль, — сказал Дун.

— Неплохая, — подтвердил Тималти, теперь сама хитрость.

— Богу было угодно лишить нашего Дуна сил.

— Попался, как рыба на крючок, на фильм тридцать седьмого года, — добавил Фогарти.

— Чтобы все было по-честному… — И Тималти без тени смущения снова посмотрел вверх. — Фил, мальчик мой, скажи, пожалуйста, последняя часть фильма еще здесь?

— Не в дамском же туалете, — ответил, попыхивая сигаретой, Фил.

— До чего остроумный малый! Ну а теперь, Фил, голубчик, скажи, пожалуйста, не мог бы ты снова прокрутить последние кадры, повторить для нас конец?

— Только это и нужно?

На какой-то миг всеми овладела растерянность, но мысль о новом состязании слишком соблазняла даже тех, чьи выигрыши ставились теперь под вопрос. Все закивали, и недолгое молчание кончилось.

— В таком случае, — крикнул сверху Фил, — я и сам ставлю шиллинг на Хулихена!

Те, кто выиграл, разразились смехом и победными кликами; они явно собирались выиграть снова. Хулихен благодарно помахал им рукой. Проигравшие стали тормошить Дуна:

— Слышал, как тебя оскорбляют? Не спи, старина!

— Как только девица, черт бы ее побрал, запоет, сразу оглохни!

— Все по местам, быстро! — И Тималти начал торопливо распихивать на две стороны собравшихся.

— Нет зрителей, — сказал Хулихен, — а какое же это состязание без зрителей, какой это бег с препятствиями?

— Тогда… — и Фогарти обвел нас, моргая, взглядом, — зрителями будем мы сами!

— Идет!

Довольные, все бросились рассаживаться по креслам.

— Или еще лучше, — послышался откуда-то из передних рядов голос Тималти, почему бы нам не разделиться на две команды? Дун и Хулихен — это само собой, но за каждого болельщика Дуна или, соответственно, Хулихена, который выскочит до того, как гимн приморозит его к месту, будет засчитываться дополнительное очко — согласны?

— Согласны!

— Простите, — сказал я, — но ведь некому судить снаружи.

Все головы повернулись в мою сторону.

— Ах ты, черт! — вырвалось у Тималти. — Верно. Нолан, наружу!

Чертыхаясь, Нолан потащился по проходу к дверям.

Из кинобудки наверху показалась голова Фила:

— Ну что, оболтусы, готовы?

— Готовы — если готова девица и готов гимн!

И свет погас.

Оказалось, что я сижу рядом с Дуном, на втором месте от прохода. Я услышал его просящий шепот:

— Толкай меня, парень, не давай красоте отвлекать от дела, хорошо?

— Да замолчи ты! — оборвал его кто-то. — Не мешай смотреть, ведь тут тайна…

Да, пожалуй, она была тут, тайна песни, искусства, жизни, юная девушка, поющая на экране, где ожило неумирающее прошлое.

— Мы на тебя надеемся, Дун, — шепнул я.

— Что? — отозвался он. Он глядел на экран и улыбался. — Посмотри только, до чего хороша! Слышишь, как поет?

— Мы на тебя поставили, Дун, — напомнил я. — Готовься!

— Ладно, — проворчал он. — Дай кости расправлю. Господи помилуй!

— Что такое?

— Как же я раньше не заметил? Правая нога! Пощупай. Нет, не здесь. Омертвела она, вот что!

— Ты хочешь сказать, онемела? — с отчаянием в голосе спросил я.

— Омертвела или онемела, черт возьми, из игры я выхожу! Бежать придется тебе. Бери мою кепку и шарф!

— Твою кепку?

— Когда побежишь, ты их покажешь, и мы объясним, что бежишь ты из-за моей дурацкой ноги!

Он нахлобучил на меня кепку, повязал шарф.

— Но послушай… — запротестовал было я.

— У тебя получится! Помни только — не трогаешься, пока не увидишь на экране: КОНЕЦ! Песня кончается! Боишься, наверно?

— А как ты думаешь?

— Побеждает слепая страсть, сынок. Бросайся вперед очертя голову, наступишь на кого-нибудь — не оглядывайся. Вот, уже! — Дун подобрал ноги, чтобы не загораживать мне проход. — Песня кончилась. Он ее целует…

— КОНЕЦ! — закричал я.

Я выскочил в проход между креслами и помчался вверх, и на бегу думал: «Первый! Впереди! Не может быть! Дверь!»

В миг, когда раздались первые звуки гимна, я уже распахнул дверь.

Вылетел в фойе — наконец-то!

«Победа!» — подумал я, с трудом в это веря. Кепка и шарф Дуна на мне были как победные лавры. Победил! Победил за свою команду!

Ну а кто второй, третий, четвертый?

Я повернулся к двери как раз, когда она захлопнулась.

И тут я услышал за ней вопли и выкрики.

Боже, подумал я, видно, шестеро кинулись не к тому выходу, кто-то споткнулся, упал, кто-то на него повалился. Вот почему я первый и единственный! И теперь там идет беззвучная, яростная схватка, две команды сплелись в смертельной борьбе, кто навзничь, кто верхом, кто на сиденьях, кто под сиденьями — наверно, так!

«Я победил!» — хотелось мне закричать, чтобы остановить свалку.

Я распахнул дверь.

Я вперил взгляд в темную бездну, откуда не слышно было никаких звуков.

Подошел Нолан и заглянул через мое плечо.

— Вот вам ирландцы, — сказал он, кивая. — Как ни дорог им спорт, искусство еще дороже.

Ибо что доносилось теперь оттуда, из мрака?

— Прокрути снова! Еще раз! Ту, последнюю песню! Фил!

— Никто не трогайтесь с места! Я прямо на седьмом небе. Дун, ты был прав!

Мимо меня прошел Нолан, он тоже хотел сесть.

Долго глядел я вниз, на ряды, где гимновые спринтеры, из которых ни один даже не поднялся с места, сидели и вытирали глаза.

— Ну так повторишь еще, Фил, дружище? — донесся из передних рядов голос Тималти.

— Будет сделано! — отозвался из будки Фил.

— Только без гимна, — добавил Тималти.

Бурные аплодисменты.

Тусклый свет погас. Огромным раскаленным очагом засветился экран.

Я выглянул наружу, в здравомыслящий, ярко освещенный мир Графтон-стрит, «Четырех провинций», отелей, магазинов и гуляющей публики. Я не знал, что мне делать.

Потом зазвучал «Прекрасный остров Иннисфри», и под его звуки я снял кепку и шарф, сунул эти лавры под соседнее сиденье и медленно-медленно, стараясь продлить наслаждение до бесконечности, опустился в кресло…