«Генрих девятый»

— Вот он!

Два человека подались вперед. Вертолет вместе с сидящими в нем людьми наклонился. Линия берега стремительно приближалась.

— Нет. Только камень с пятнами мха.

Летчик поднял голову. Это был сигнал, что вертолет идет вверх, разворачивается и быстро улетает. Меловые утесы Дувра исчезли. Они неслись над зелеными лужайками, подаваясь вперед и назад, гигантская стрекоза, пожелавшая обозреть подданных зимы, уже посеребривших свои торчащие травинки.

— Стоп! Здесь! Снижаемся!

Вертолет пошел вниз. Стала видна трава. Второй человек с ворчаньем толкнул в сторону прозрачный верх вертолета и, словно его самого требовалось смазать, осторожно спустился на землю. Он побежал. От ветра у него тотчас перехватило дыхание, замедлив бег, он с усилием выкрикнул:

— Гарри!

Его крик заставил бесформенную кучу впереди на склоне приподняться и пуститься наутек.

— Я ничего не сделал!

— Это не полиция, Гарри! Это я! Сэм Уэллес!

Старик впереди побежал медленнее, потом остановился, застыв на круче над морем, придерживая длинную бороду обеими руками в перчатках.

Сэмюэл Уэллес, задыхаясь, с трудом подтащился и встал сзади, но не дотронулся до Гарри, опасаясь, что тот обратится в бегство.

— Гарри, дурень набитый. Сколько недель я гоняюсь за тобой. Боялся, не найду.

— А я боялся, найдешь.

Гарри, глаза которого были плотно закрыты, теперь открыл их, со страхом взглянув на свою бороду, перчатки, а потом и на своего друга Сэмюэла. Так они и стояли здесь, два совсем седых старика, закоченев от холода, в декабрьский день на голом каменистом склоне. Они так давно знали друг друга, столько лет, что понимали друг друга с полувзгляда. И потому их уста и глаза были схожи. Они могли быть умудренными годами братьями. Разве что в человеке, только что отделившемся от вертолета, было нечто слегка необычное. Под его темной одеждой угадывалась явно неуместная здесь пестрая гавайская спортивная рубашка. Гарри старался не глядеть на нее.

В этот момент, как бы то ни было, глаза обоих увлажнились.

— Гарри, я прилетел предупредить тебя.

— Не стоит. Почему ты думаешь, что я прячусь? Сегодня последний день?

— Да. Последний.

Они стояли и думали об этом.

Завтра Рождество. А сегодня днем в канун Рождества уходят последние корабли. И Англия, одинокая каменная скала в необозримой морской стихии, станет мраморным монументом самой себе, где только дождь будет оставлять свои следы, а мгла окутывать своей пеленой. Завтра только чайки будут владеть островом. И мириады бабочек-данаид устремят в июне свой порхающий полет к морю.

Гарри, неотрывно глядя на линию прибоя, сказал:

— Что, к заходу солнца все набитые дурни отчалят отсюда?

— Похоже, дела обстоят так.

— Страшные дела. А ты, Сэмюел, прилетел умыкнуть меня?

— Полагаю, что-то вроде этого.

— Полагаешь? О Господи, Сэм, неужели ты не узнал меня за пятьдесят лет? Разве ты не мог догадаться, что я хотел бы остаться последним человеком во всей Британии, хотя нет, ей больше подходит называться Великобританией.

Последний человек в Великобритании, думал Гарри, Господи, внемли! Он звонит. Это большой колокол Лондона доносится все время сквозь моросящие дожди до того странного дня и часа, когда последний, самый последний, кроме одного, обитатель покинет этот отеческий холм, эту тронутую умиранием зелень в море холодного света. Последний! Последний.

— Сэмюел, слушай. Моя могила готова. Я не хочу оставлять ее.

— Кто положит тебя в нее?

— Я сам, когда придет время.

— Кто засыплет тебя землей?

— Ну, прах покроется прахом. А ветер поможет. О Господи! — вырвалось у него против воли. Он был изумлен, почувствовав, как слезы льются из его моргающих глаз. «Что мы здесь делаем? К чему все это прощание? Почему последние корабли в Ла-Манше, а последние самолеты улетели? Куда подевались люди, Сэм? Что случилось? Что случилось, Сэм?»

— Ну, — сказал Сэм Уэллес тихо, — все просто, Гарри. Климат здесь плохой. И всегда был таким. Никто не решался говорить об этом, поскольку тут ничего не поделаешь. Но теперь Англии конец. Будущее принадлежит… — Они одновременно посмотрели в сторону Юга.

— Проклятым Канарским островам?

— Самоа.

— Бразильскому побережью?

— Не забывай о Калифорнии, Гарри.

Оба чуть улыбнулись.

— Калифорния. Все эти шуточки. Ничего себе веселенькое местечко. И все же, ведь живет же сейчас миллион англичан между Сакраменто и Лос-Анджелесом?

— И еще миллион во Флориде.

— И два миллиона на другом конце света, в Австралии и Новой Зеландии, лишь за последние четыре года.

Называя цифры, они согласно кивали головами.

— Знаешь, Сэм, человек говорит одно, а солнце другое. И человек поступает согласно тому, что его шкура велит его крови. А та в конце концов указывает: на Юг. Она твердит об этом уже две тысячи лет. Но мы предпочитали ничего не слышать. Человек, впервые загоревший на солнце, подобен влюбленному вновь, знает он о том или нет. В результате он обосновывается под каким-нибудь чужим роскошным небом и, обращаясь к слепящему свету, молит:

«Побалуй меня, о Бог, побалуй немножко».

Сэмюэл с восхищением покачал головой. «Продолжай в том же духе, и я не умыкну тебя».

— Нет, солнце могло избаловать тебя, Сэмюэл, но вовсе не меня. Хотел бы, чтобы так было. Правда в том, что одному здесь совсем не весело. А что, может, останешься, Сэм, будет старая компания, ты и я, как когда-то в детстве, ну?

Он по-дружески крепко поддел Генри под локоть.

— Господи, ты заставляешь меня думать, будто я предаю короля и отечество.

— Нет. Никого ты не предаешь, ведь тут никого нет. Когда мы были совсем мальчишками, кто мог подумать, что в один прекрасный день обещание вечного лета разбросает англичан по всему свету?

— Я всегда был мерзляком, Гарри. Слишком много лет напяливал на себя слишком много одежек, а в ведерке оставалось лишь чуть-чуть угля. Слишком много лет первого июня на небе не показывалось даже голубой полоски, первого июля не было и намека на запах сена и вообще на сухой день, а зима начиналась первого августа. И так год за годом. Я не могу больше выносить этого, Гарри, просто не могу.

— Да тебе и не нужно. Вы достойны, все вы заслужили этот долгий покой на Ямайке, в Порт-о-Пренсе и Пасадене. Дай мне руку. Снова обменяемся крепким рукопожатием! Это величайший момент в истории. Ты и я! Мы переживаем его!

— Да, с Божьей помощью.

— Теперь послушай, Сэм. Когда вы приедете и обоснуетесь на Сицилии, в Сиднее или в Нейвл-Ориндж, Калифорния, расскажи об этом газетчикам. Они могут упомянуть о тебе в газете. А учебники истории? Разве не должно там быть полстранички о тебе и обо мне, о последнем уехавшем и последнем оставшемся? Сэм, Сэм, у меня сердце разрывается на части! Но крепись! Будь тверд! Это наша последняя встреча.

Тяжело дыша, со слезами на глазах они оторвались друг от друга.

— Теперь, Гарри, не проводишь ли меня до машины?

— Нет. Боюсь этой штуковины. В такой мрачный день мысль о солнце может заставить меня вскочить в вертолет и улететь вместе с тобой.

— Разве это плохо?

— Плохо! Как же, Сэм, ведь я должен охранять наш берег от вторжения. Норманны, викинги, саксы. В грядущие годы я обойду весь остров, буду нести караульную службу, начиная от Дувра, затем к северу, огибая рифы и возвращаясь назад через Фолкстон.

— Уж не Гитлер ли вторгнется, приятель?

— Он и его железные призраки вполне могут.

— А как ты будешь воевать с ним, Гарри?

— Ты думаешь, я один? Нет. По пути на берегу я могу встретить Цезаря. Он любил эти места и потому проложил одну или две дороги. По ним я и пойду, прихватив лишь призраки отборных завоевателей, чтобы их убоялись недостойные. Ведь от меня будет зависеть, призвать или не призвать их, что выбрать, а что презреть в проклятой истории этой страны?

— Да. Да.

И последний англичанин повернулся лицом к северу, потом к западу, потом к югу.

— И когда я увижу, что все в порядке, от замка здесь до маяка там, услышу орудийную пальбу в заводи Ферта, когда обойду всю Шотландию с видавшей виды убогой волынкой, то каждый раз в канун Нового года, Сэм, буду спускаться вниз по Темзе и там до конца дней моих, да-да, это я, ночной дозорный Лондона, стану обходить старинные церковные колокольни, повторяя про себя вызванивание колоколов. Об апельсинах и лимонах поют колокола церкви Сент-Клемент. Не знаю, не знаю, подпевает колокол на Ле-Боу. Звонкий голос церкви Сент-Маргарет. Гудение колокола собора Сент-Пол. Сэм, я заставлю веревки колоколов плясать для тебя, и, надеюсь, холодный ветер, став теплым на юге, коснется седых волосков в твоих загорелых ушах.

— Я буду вслушиваться, Гарри.

— Так слушай же дальше! Я буду заседать в палате лордов и палате общин и вести дебаты, где-то тратя попусту время, а где-то и нет. Буду вспоминать там, как горстка людей осчастливила чуть ли не все человечество, чего не бывало во веки веков. А еще буду слушать старые шлягеры и всякие там литературные предания. А за несколько секунд до Нового года я взберусь наверх и вместе с мышкой на Биг-Бене услышу, как он возвещает Новый год.

И конечно, когда-нибудь не упущу случая посидеть на Скуиском камне.

— Ты не посмеешь!

— Не посмею? Во всяком случае, положу на то место, где он был, пока его не переправили на юг, в Саммерс-Бэй. И вручу себе что-нибудь вроде скипетра, замерзшую змею, погребенную под снегом где-нибудь в декабрьском саду. И водружу на голову бумажную корону. И назовусь свояком Ричарда, Генриха, изгоем, доводящимся родней Елизаветам, Первой и Второй. Один в безжизненной пустыне Вестминстера, где и Киплинг не вымолвит словечка и история лежит под ногами, одряхлевший, а может, и свихнувшийся, разве я, монарх и подданный, не могу сподобиться провозгласить себя королем этих туманных островов?

— Можешь, и кто тебя осудит?

Сэмюэл Уэллс снова стиснул его в объятиях. Затем оторвался от него и почти побежал к ожидавшему его вертолету. Полуобернувшись назад, он крикнул:

— Боже правый! Мне только сейчас пришло в голову. Ведь тебя же зовут Гарри. Какое королевское имя!

— Неплохое.

— Прости, что я уезжаю.

— Солнце простит всех, Сэмюел. Езжайте туда, где оно.

— Но простит ли Англия?

— Англия там, где ее народ. Со мной остается ее прах. С тобой, Сэм, отправляется ее молодая кровь и плоть с красивой загорелой кожей. Уходи!

— Храни тебя Бог.

— И тебя тоже, тебя и твою желтую спортивную рубашку!

Ветер дул со страшной силой, и, хотя оба просто надрывались от крика, никто из них больше ничего не слышал. Они помахали друг другу, и Сэмюэл втащил себя в эту машину, которая загребала воздух и улетела, похожая на большой белый летний цветок.

И последний англичанин остался один, задыхаясь от рыданий, громко жалуясь самому себе:

— Гарри! Ты ненавидишь перемены? Ты против прогресса? Ты же видишь, разве не так, в чем причина всего этого? Эти корабли, и реактивные лайнеры, и обещание погоды, подтолкнувшее людей к отъезду? Я понимаю, — говорил он, — я понимаю. Как могли они противиться, если после бесконечного ожидания оказались в преддверии вечного августа? Да, да!

Он рыдал, скрежетал зубами и привстал над обрывом, чтобы погрозить кулаками вслед удаляющемуся в небе вертолету.

— Предатели! Вернитесь!

Не можете же вы покинуть старую Англию, не можете отринуть Пипа и всю эту галиматью, Железного Герцога и Трафальгар, Хорсгардс под дождем, Лондонский пожар 1666 года, самолеты-снаряды и сигналы воздушной тревоги во второй мировой войне, новорожденного короля Эдуарда Второго на дворцовом балконе, траурный кортеж на похоронах Черчилля, который все еще на улице, дружище, все еще на улице! И Цезарь пока не направился в сенат, и таинства, которые сегодняшней ночью совершаются в Стоунхендже. Отринуть все это, это, это?!

Стоя на коленях над обрывом, Гарри Смит рыдал в одиночестве, последний король Англии.

Вертолет уже улетел, влекомый полуденными островами, где лето поет свою сладостную песню голосами птиц.

Старик обернулся, чтобы обозреть окрестности, и подумал: ведь здесь все так же, как и сто тысяч лет назад. Великое безмолвие и великая девственная природа, а теперь еще и опустевшие мертвые города и король Генрих, старик Гарри, Девятый.

Он почти вслепую пошарил в траве и нашел свою затерявшуюся сумку с книгами и кусочки шоколада в мешке и поднял свою Библию и Шекспира, а кроме того, захватанного Джонсона и словоохотливого Диккенса, Драйдена, Попа и вышел на дорогу, огибавшую всю Англию.

Завтра Рождество. Он желал благополучия миру. Люди, живущие в нем, уже одарили себя солнцем, и так они поступили везде. Швеция необитаема. Норвегия опустела. Никто больше не живет в холодных краях Господа Бога. Все греются у континентальных очагов в самых прекрасных его владениях, при теплом ветре, под ласковым небом. Нет больше отчаянной борьбы за выживание. Люди, обретшие новую жизнь в южных пределах, подобно Христу, в такой день, например, как завтрашний, поистине вновь припадают к вечным и младенческим яслям…

Сегодня вечером в какой-нибудь церкви испросит он прощения за то, что назвал их предателями.

— Еще одно напоследок, Гарри. Голубое.

— Голубое? — спросил он себя.

— Где-нибудь там, на дороге, найди голубой мелок. Разве англичане не разрисовывали себя когда-то такими?

— Голубые люди, да, с головы до ног!

— Наш конец в нашем начале, а?

Он плотно натянул свой картуз. Дул холодный ветер. Он почувствовал, как первые колючие снежинки коснулись его губ.

— О, замечательный мальчик! — сказал он, высовываясь из воображаемого окна в золотое Рождественское утро, старик, рожденный заново и задыхающийся от радости. — Изумительный ребенок! А не знаешь ли ты, продали они уже большую индюшку, что висела в окне курятной лавки?

— Она и сейчас там висит, — ответил мальчик.

— Так сбегай и купи ее, да возвращайся с приказчиком. Получишь от меня шиллинг. А обернешься в пять минут, дам полкроны.

И мальчик отправился в путь.

И, застегнув куртку, захватив книги, старик Гарри Эбинизер Скрудж Юлий Цезарь Пиквик Пип, вкупе с еще полутысячей других, зашагал по зимней дороге. Дорога была долгой и прекрасной. Волны с орудийным грохотом обрушивались на берег. Ветер задул в свою волынку на севере. Десять минут спустя, когда он, напевая, скрылся за холмом, казалось, вся английская земля затаилась в ожидании новых людей, которые в один уже недалекий теперь день в истории могут ступить…