«Потогоны»

Сергей Болотников

Потогоны

(Соц.трэш.реалистичная драма)

Надо взглянуть правде в лицо - среди писателей нет нормальных людей.

Вл. Сорокин

-Жарко, дядь Михей, - сказал Васька и поежился под шубой. Он был сейчас такой маленький и нескладный, что неминуемо вызвал бы слезу у сидящего рядом. Но нет, никаких слез не выкатилось из-под высохшего века старика. Ни капли. -Терпи, Василий, - сказал Михей, - настоящего человека только так и узнать можно. Беду на него свалить, сквозь горнило пройти заставить. С одной стороны пустить, и ежели с другой выйдет - значит твердость в нем есть. А где твердость, там и толк будет. Васька кивнул, встряхнул мокрыми от пота волосами. Мутная капля пробежала у него по виску и канула вниз, в мощно пахнущие мохнатые дебри шубы. За подслеповатым окошком хаты заунывно выла вьюга, подхватывала с сугробов горсти снега и кидала их в окно, так что стекла вздрагивали. За окном был мороз. А здесь, внутри было жарко, яростно топилась огромная русская печь, в которую дядя Михей не забывал каждые полчаса подкидывать третьпудовые березовые полешки. Огонь выл и ревел, а пламя огненной каракатицей все старалось выползти из трубы и атаковать кружащей ледяной пургой воздух. Жарко было сидящему у широкой лежанки Михею, вот только пот из него не шел. -Терпи, Васька, - повторил старик, - только так, через терпеж да зудеж и можно стать настоящим потогоном. Четыре шубы на лежанке, да пуховое, в городе купленное, толстое одеяло сверху. А под всем этим хламом - Васька, купающийся сейчас в океане собственной влаги. Михей вздохнул, покачал головой - жалко пацана, и хоть сам через это прошел все равно жалко. Отвлечь его может, чем-то? Но Васька сам сообразил, что за разговором время быстрее пойдет: -Дядь Михей? -А? -Расскажи, как ты потогоном стал. -Я то... - усмехнулся старик, поднял сухую, страшно худую руку, всю обтянутую темно коричневой, трескающейся кожей, и вытер ей сухой лоб. Усмехнулся еще раз столько лет прошло, а жест остался и не изгнать его никак из памяти. -Я, Васька, потогоном не просто так стал, от балды. Хотя и так становились, конечно, но это не от ума большого. Уж поверь. А у меня по-другому было. Моя, Васька семейная династия, почитай почти вся из потогонов состоит. Отец мой, Михей Григорич, и дед Григорий Емельяныч - оба потогонами были. И дядька мой Степан Сухотелый, и брат мой двоюродный Егорка - все, все. Долго на жизнь этим трудом зарабатывали, и в деле сем познали мастерство великое. Так что, Вась, как в возраст я вошел, то и разговоров не было, кто и куда мне идти. Положил меня отец под шубу и держал три дня и три ночи, хоть я криком исходил и вырывался. Но это я по дурости да малости вопил. Зато потом как узнал, что три полные шубы пота сдал - враз хворь отошла! И не вернулась больше, потому как потогоны вовсе не болеют. -Ой, - сказал Васька. -Что? -Ничего, мокро как-то. И вверху, и... внизу. Дядь Михей, я кажись того... Михей глянул встревожено, потом рассмеялся - сухо и надтреснуто, словно сломалась ветка на мертвом дереве: -Не... нету того. Просто пота много, вот он вниз и стекает помаленьку. Показалось тебе. -Все равно... как-то мокро. -Терпи. Давай лучше расскажу тебе как раньше было. Мой дед, еще до революции давным-давно, Васька - в потогоны пошел. Жить тогда тяжело было - десятины, оброк, жали село, выжимали из него все соки. Земля родить не успевала, как забирали все тут же. А у дедушки моего - пятеро детей, и пятьдесят килов лишнего веса! Видишь, Васька, жрать нечего, а вес все равно есть. Григорий Емельяныч уж и в город ходил, к дохтуру, хоть тот и цены драл как собака. Дохтур посмотрел и грит - это мол, неправильный обмен веществ. Вот как. И ничего, грит, с этим поделать нельзя. Опечалился дед, вышел, а на пути назад попалась ему на глаза баня. А баню он любил, так что не преминул зайти. А как попарился, заметил там интересную вещь все потеют в бане по-разному. А среди этих разных он - Григорий Емельяныч больше всех. Почему так? И вспомнил дед слова дохтура о лишнем весе. И смекнул - чем больше вес, тем больше пота. Так, дорога его и определилась! Васька легонько кивнул, он потел - шуба впитывала. Огонь кидался на чугунную печную заслонку с гудением. Вьюга выла не хуже. -Немного их было, - продолжил дядя Михей, устремляя мечтательный взгляд в выпирающую темными бревнами потемневшую стену хаты, - потогонов. И доля их была тяжела. Шесть шуб пота в день - вынь да положь! Старались как могли - летом печки топили, да разве дров напасешь, при их то бедноте. Вместе жили - в одной хате, чтобы дрова экономить. И целый день потели, чтобы шубы к вечеру сволочиучетчику сдать. И чтобы время коротать, а делать то нечего совсем было, ни радио ни телевизиров ентих нынешних не было - песни пели. Понятно, свои, потогонские. И откинувшись на колченогом табурете, старик глухо прокашлялся и запел:

На печке шубы истека-али,

Соленой, пахнущей водой,

И маладова-а-а потого-о-она,

Несли с разжиженной башкой... Васька что-то произнес. Михей не расслышал, переспросил. -А правда, что у потогонов мозги разжижаются? - спросил пацан еще раз. -Ну что ты. Ты сам подумай, ну как у живого человека мозги в воду превратятся? -А песня? -А что песня. Песня - эта выдумка. Басня народная - фольклер, вот! Ты лучше голову свою мурой всякой не забывай, а меня слушай. Григорий Емельяныч был мужик головастый, смекалка у него была - дай Бог каждому. Понял, что дров на зиму не хватит, и с котельщиками договорился. Те не слова против не сказали - даже рады были, как ни как компания у них появилась. Так и повелось дальше - котельщики уголь в топки кидают, а потогоны рядом лежат и потеют. И не поверишь, так жарко там было, что вместо положенных шести пропотевших шуб, они семь стали делать. Ну, и понятно, седьмую шубу себе оставляли - на продажу. Так и пошли у дедули моего дела в гору. Семью приодел, хату новую поставил пятистенку, бревно к бревну - заглядение! А главное - лишний вес скинул, словно его и не было. Сухой стал как палка, и тощий как жердь - откуда только пот берется? Стал он хорошо зарабатывать, а уж как люди его уважали! И сейчас приди в то село - вспомнят Григория Емельяныча добрым словом - главного сельского потогона. -А потОм? - спросил Васька, со стороны казалось, что он плачет, но матерый потогон Михей знал - это просто потеют веки. -Потом... потом как обычно - революция, индустриализация, коллективизация. Потогонов в отдельный ряд поставили и приравняли к государственной собственности. Так, что каждый потогон был прямо на вес золота. Благо весу в самом потогоне немного. Правда меньше шуб требовать не стали. Наоборот, все семь стали отбирать так что мой отец уже снова жил в бедноте. Но потогоны народ твердый - как сдавали семь шуб, так и продолжали несмотря на все. Михей замолчал, слушая как трещат сжигаемые поленья. Прикинул сколько дров улетит в трубу за сегодняшний вечер и досадливо крякнул. Ну да, впрочем, ничего, ради такого дела не жалко. -Из всех пятерых детей Григория Емельяныча потогоном стал лишь мой отец, Михейстарший. Так уж получилось - голод, война, разруха, наша профессия как-то отодвинулась, забылась, да и что тут говорить - потеряла в престиже. Кое-кто даже стал говорить, что мол потогоны все лентяи да бездельники. Невелик мол труд - пока другие горб себе надрывают, лежать себе под шубой да потеть. И вот что я скажу тебе племяшка - правды в этих словах ни на грош. Да ты теперь и сам понимаешь - быть потогоном это тяжелый и неблагодарный труд. Ничуть не менее тяжелый, чем, например, например в поле робить. В войну особенно тяжко было. Котельную то нашу разбомбило - полутонка в нее попала и как есть разнесла. Хорошо это в ночь было, когда папаня с остальными в себя приходил. Но нет котельной - нет и тепла, а нет тепла, нет, как понимаешь, и пота! В глаза глянул голод. Да и случилось это, как назло, зимой. В хате топи не топи, а все едино семь шуб не сдашь. Тут то все чуть ласты не склеили. Но не тот человек был мой отец, чтобы так просто сдаться, он в деда пошел - так же смекалистый и головастый мужик. Если, говорит, нельзя до нужного градуса хату нагреть, так самим надо нагреться. Чаи стали гонять, по семь чашек зараз, а как невмоготу становилось, так вскакивали все и начинали по хате скакать - пот вырабатывался, веришь, как из шланга. Сдал отец семь шуб в тот день. И на следующий, и на после следующий, и дальше. Хоть на ногах уже не стоял. Кремень был человек, говорю. А тут и война кончилась, и котельную восстановили, только вместо угля стали топить мазутом. А после войны... -Дядь Михей! - пискнул Васька. -Ну что? - насупился старик. -Я как странно себя чую... У меня словно, словно в голове что-то булькает... -Лежи! - сказал Михей строго, - Если будешь стонать, никакого потогона из тебя не выйдет. Посрамишь честь отца, и деда. Лежи, и не забивай башку. Никто от ентого не помирал еще! Васька затих, испуганный. С шубы капали резко пахнущие капли. Михей неодобрительно покачал головой и подоткнул шубу - пусть впитывается. Примерил на взгляд - надо ли менять. Решил, что пока не надо. -После войны это случилось, - произнес он, - и до женитьбы его на бабке твоей, моей матери Марфе Алексеевне. Денег как не было так и нет. Шуб сдают по семь, и потом они деваются неизвестно куда. Прибыли с этого никакой. А жить то хочется! Пусть не как барин, но хотя бы не впроголодь. И вот собрал как то мой папа остальных потогонов, он у них за главного был, да и говорит, давайте, мол, как тогда бегать будем! Да чаи гонять в котельной. На износ работа, а все ж есть смысл. Ну и напряглись. Бегали прыгали, хоть ноги отваливались, песни пели, чтобы не так тоскливо было. Прыгают, бывало и поют среди котельщиков и поют:

Не кочегары мы, а потники,

Но сожалений горьких нет... А котельщики им подпевают - хоть и не кочегары вовсе, а свою причастность както выразить надо. Так вот - день попрыгали и есть восьмая шуба. От государства утаенная и в частный оборот пущенная. Стыдно, а что делать. Более менее зажили. Черный рынок выучили весь - кто где и когда контрабандные неучетные потные шубы берет. Легче стало. Жаль ненадолго, потому что нашелся среди котельщиков такой человек, которому чужое счастье глаза режет. Есть для таких название, Вася, но тебе его еще рано знать. Вот. Пошел этот котельщик в органы, да и сказал там все что знает. И кончилась для папани сладкая жизнь - в ту же ночь приехал за ним автомобиль черный, и отца забрал. Не поверишь, остальные потогоны в тот день плакали. Последний раз в жизни. Так вот. Сел папа. И крепко. Только в пятьдесят восьмом его и выпустили. В камере холод, одеяла тонкие, да даже бы и были они толще - сокамерники все равно не разрешили потогонством заняться. Потом больно воняет, говорили. Так он и сидел. Чуть азы профессии не растерял. Василий всхлипнул под своей шубой, прошептал: -Что-то плохо мне. Что-то я... Михей, погруженный в груз прошедших лет его не услышал: -А котельщик все равно плохо кончил. Однажды в ночную смену пришли к нему девять потогонов - все темные, мрачные. В руках несли свои шубы пропотевшие. Те самые, восьмые, и в эти шубы закутали котельщка, хоть он кричал и вырывался. Подержали его там шесть часов, а когда сняли, то никого под ними и не было. Лишь два ведра пота стекло. Так вот, побил напоследок злобный котельщик рекорд потогонства. И сгинул он, и черт с ним! Правда, Вась? Под шубой хлюпнуло утвердительно. Михей чуял - скоро надо менять шубу. И чтобы успеть дорассказать историю стал говорить быстрее: -В пятьдесят восьмом папаша, покинув тюрьму, спешно женился - годы уже поджимали, а прерывать линию потогонов не хотелось. Женой ему стала Марфа Алексеевна, учетчица потных шуб в его родном селе. Она ему давно приглянулась, еще во времена активного потогонства. Свадьба была шумной, и питья на ней выпили столько, что шуб потом вышло аж десять с каждого. Заодно и это отпраздновали. А через девять месяцев у Марфы Алексеевны родилась двойня. И были это я и мой родной братец, твой папа Евлампий Михеич. Много лет прошло с тех пор, многое изменилось. И я и твой отец стали потогонами, хоть профессия наша так и не стала популярной работали мы на совесть и простые люди нас уважали. Твой отец свою профессию любил, и бывало, уляжется под шубу свою и мне говорит: Верным мы делом с тобой занимаемся Михей, правильным. Хочу чтобы и сын мой Васька потогоном стал. Ты, уж если со мной что случиться - подсуетись. Я ему обещание дал. А потом он пропал. Просто так. Лег однажды под шубу, а с утра глядишь и нет его. С концами... куда исчез - кто знает. А я так и остался, всю жизнь в потогонах провел и не жалею совсем. Потому что прав был Евлампий - правильное это и полезное дело, истинный труд и страда. К тому же за всю свою жизнь, ни одного плохого потогона я не встретил. Вот так вот. Эй, Васька! Ты чего затих совсем? Упрел что ли? Ну да ничего. Сейчас шубу менять будем, отдохнешь малость. За сегодня шубы три сделаем - представляешь какой подарок матери твоей будет. А то она, бедная на трех работах корячится, семью обеспечивает. Васька! Ты чего молчишь то? Василий! Тишина в ответ. Поникла мокрая насквозь шуба, и как-то стала более плоской. И не шевелится никто. -Вася, ты чего! - Михей споро поднялся, и наклонился над шубой, вдыхая столь знакомый за многие годы аромат пропотевшего меха. Чувствуя, как содрогается что-то внутри Михей рывком и в облаке вонючих мутных брызг сорвал шубу. Остановился с капающей одеждой в руках. И на спине его не выступил холодный пот. Под шубой никого не было, лишь мокла одиноко пустая лежанка, да спешно покидал пропотевшей белье немногочисленный отряд полузаморенных клопов. Пот капал на пол с отчетливым звуком весенней капели. Так и стоял старый потогон Михей Михеич с вонючей шубой в руках и смотрел на то место, где изошел резко пахнущим потом его племянник Василий. Долго стоял, думал о своих предках, о кочегарах и плотниках, о матери Василия и своей собственной, а потом вздохнул тяжело, сказал: -Что же ты, Вася... не кремнем оказался. Мягкотелым человеком. И сказавши это, положил аккуратно шубу на место и, накинув легкую куртенку, вышел за дверь, в кружащую льдом и снегом пургу. Пошел, медленно торя дорожку сквозь высокие сугробы. Михея ждал его дом - убогая квадратная халупа, без печки, с не заклеенными окнами и столь холодная, что на ее голых стенах в особенно холодные ночи часто образовывался сантиметровой толщины лед.