Владимир Аренев Замечательное превращение
Первый могильщик (поет)
«Но старость, крадучись как вор,
Взяла своей рукой
И увела меня в страну,
Как будто я не был такой».
У. Шекспир1
«Опять прышел! Наследит, а ты убирай за ним».
Старуха отложила вязание; кряхтя, поднялась из кресла и шаркающей походкой направилась в маленькую прихожую.
— Чего топчешься? ступай на кухню, шчас приду! — крикнула она.
…Спина сегодня с утра напрочь позабыла о том, что способна разгибаться. Тяжело дыша, старуха еле-еле сползла с кровати и решила, что можно сделать себе выходной день; вернее, как раз не выходной, а наоборот — и никуда не выходила. За цигарками она съездит завтра.
До обеда сидела в кресле и вязала. (Нитки нынче стоят недешево, но она приспособилась распускать связанное и начинать все сначала. Старухи, торговавшие, как и она, цигарками, говорили, что выгоднее будет вязать и продавать теплые вещи, варежки, например; но она отказалась. «Дура,» — решили торговки). Хотелось есть, но из двух зол — голода и боли в спине — старуха выбрала первое.
«А теперь прышел — ползи. Поем зато».
Она дошаркала до кухни, недобро зыркнула на гостя и потянулась за кастрюлькой, чтобы сварить себе каши.
— Спина? — с участием спросил скелет.
Старуха насупленно промолчала.
2
Она торговала цигарки — было это февраля двадцатого. Ветер сыпал снежные зерна за воротник и в открытый чемодан. Сигаретные пачки даже под целлофаном намокали, теряли свою форму. «Завтра придется вклеить новые».
Вечерело. «Лукьяновская» выпускала людей, порцию за порцией. Еще пару часов — и можно будет идти домой. Она нащупала через боковой карман карман внутренний, потайной. Семеновну под Новый год подловила какая-то шпана, отобрали все: и цигарки, и гроши. «Ќроди клят!» — убивалась Семеновна. — «Фашисти, молокососи!» Старуха с тех самых пор и нашила потайной карман, куда потихоньку перекладывала бумажные купюры. Так было спокойнее.
Старуха стояла у заборчика, рядом с троллейбусной остановкой. Сумку с товаром тщательно привязала к металлическим трубкам позади, сама замерла над «витринным» чемоданом и внимательно смотрела на прохожих. Поймать взгляд клиента очень важно. Иногда от этого зависит, подойдет ли он к тебе или к твоей сопернице.
Из дверей метро выплеснулась очередная волна пассажиров, а к остановке одновременно, один за другим, подъехало три 18-х. Конечно, люди от «Лукьяновской», сломя головы, ринулись через дорогу и дальше, к слепым троллейбусным коробкам.
Задрожал забор — кто-то решил не оббегать его, а перепрыгнуть.
Сигналили машины; гулко раскрывались двери, в которых вместо стекла были впаяны металлические листы.
Вышедшие из троллейбусов взбудораженным стадом потянулись к метро. «Димка!» — кричали в толпе. «Подожди, у меня пуговица оторвалась!» — «Счас, найдешь ты ее. Кидай и пошли».
«Ой, женщини! — воскликнула Филипповна. — Збожеволiли — дивiться внiматЁльно».
Но было уже поздно — какой-то парень в спортивной шапке, облегавшей голову так плотно, что из-под материи выпирали уши, со всего размаху ткнулся прямо в старуху. Она вскрикнула и упала на грязное ледяное крошево, чувствуя, как трескается и распадается на диски позвоночник. Выругалась: громко, надрывно — прохожие брезгливо отшатнулись.
— Ах ты!.. — захлебнулась, закашлялась.
Бабы стояли испуганные и не знали, как подступиться.
— Тебе больно, — сказали над головой, сзади.
Чей-то черный, заляпанный глиной сапог наступил на чемодан, смял пустые коробки и ушел дальше. Старуха закричала ему вслед, но безо всякой надежды, что остановится, от одного только бешенства.
— Не кричи пожалуйста. Вставай, — снова из-за спины.
Она повернула голову назад: «какой там добродетель …аный умничает?»
Сзади стоял скелет.
Это был самый что ни на есть обычный человеческий скелет, высокий, с тонкими конечностями и просвечивающей грудной клеткой. Через щели в ребрах было видно желтый билетный киоск и фиолетовое небо с редкими точками звезд.
— Вставай пожалуйста, — повторил скелет. Когда он говорил, нижняя челюсть двигалась, но клацания не издавала. Голос у него был тихий, с шелково-костяными интонациями.
«Смерть», — подумала старуха. «Поздновато приперлась».
— Да пошла ты! — выкрикнула она злобно.
Бабы вздрогнули, Филипповна уронила свой лоток, и коробки моментально были втоптаны в снег. Скелет тоже вздрогнул.
Старуха лежала на боку и все ждала, когда Смерть заберет ее, но скелет ничего не предпринимал.
— Чего ж ты ждешь?! — выплюнула слова прямо в пустые глазницы.
Прохожие стеклянными взглядами нащупывали дорогу перед собой и старались не смотреть на старуху.
— Хорошо, — прошептала она. И бабам: — Ну, подымите ж меня, вашу…!
Торговки засуетились, подхватили старуху, поставили на ноги. Похлопали по пальто, стряхивая рукавицами налипший снег.
Старуха грубо вывернулась и посмотрела на скелет. Он тоже подошел к ней, приложил к грудной клетке кисть:
— Прости, что напугал тебя. Ты выглядела несчастной, и я захотел помочь.
Он потоптался на месте, оставляя в снегу костяные отпечатки..
— Шо с тобой? — спросила Филипповна. — Вдарилася сильно?
— Да пошла ты!..
— Тьху. Зовсiм здурiла, — пхыкнула торговка. Остальные неодобрительно качнули головами и разошлись по своим «точкам». Скелет остался.
Старуха с досадой посмотрела на чемодан с втоптанным в сигаретные коробки отпечатком сапога. На то, чтобы наклониться и поднять чемодан не было ни единого шанса — позвоночник вибрировал натянутой бельевой веревкой.
Старуха стала отвязывать от забора сумку с цигарками.
За спиной знакомо лязгнула чемоданная крышка.
Она повернулась, настолько резко, насколько позволяло разбитое тело. Скелет закрыл чемодан, поднял его и протягивал старухе.
«Шо ж они, не видют?»
Старуха стрельнула глазами в сторону торговок. Те мелко переругивались — как семечки щелкали, — на нее не смотрели.
«А прохожие?»
— Я позвоню ему вечером. Он обещал снять e-mail. Если перешлют прайс-лист — скажет.
— Пускай заархивирует и сбросит на дискету. И…
— Я, е…ть, Кирилычу — одно, ты — другое! Те, е…ть, думай!
— Ты б зараньше говорил — е…ть!
— Твою…! Когда?!..
— Я пришла, говорю: мне надо на минуточку отойти. Когда еще можно сделать нормальную прическу? Ну, ты понимаешь… А он — нет! Смирненка, между прочим, вообще никогда на работе не бывает, а я один раз…
— Я…
— Я!..
— Я!..
— Дай сюда! — буркнула старуха. Она закинула сумку с «товаром» на спину, выхватила из скелетовых рук чемодан и зашаркала по снегу вдоль людского потока. Тело шаталось из стороны в сторону, как маятник; было одновременно жарко и холодно, и до дома, казалось, дальше, чем до неба. Сзади смущенно шагал скелет — как побитый виноватый дог.
Старуха свернула с Мельникова на Белорусскую, дворами добираясь до знакомого парадного. Она надеялась, что скелет отвяжется: уже поняла, что он далеко не Смерть. Скелет не отвязывался.
Вьюжило, редкие фонари мерцали, как глаза бродячих собак. Где-то вдалеке зазвенело стекло, тонкий голос испуганно выругался. Лязгнули двери троллейбуса. Ночные звуки разносились по пустынной улице и темным дворам, гулко отзывались в висках.
— Может, помочь? — несмело спросил скелет. — Тебе ведь тяжело. И больно.
«Украдет», — подумала старуха. Потом засмеялась над собственными глупыми мыслями: на кой костяку «товар»? что он с ним будет делать?
И все равно сунула в тонкую белесую кисть не сумку, а чемодан. Во-первых, там только мятые коробки, от которых мало проку, а во-вторых, чемодан тяжелее. Хотя, конечно, если упрет, чемодана будет жалко. Хороший чемодан, небольшой, удобный.
— Неси.
Скелет неловко взялся за кожаную поистершуюся ручку и зашагал, накренясь на правый бок. Она приостановилась, пропустила «помощника» вперед:
— Давай-давай, иди.
Пошли рядом.
Несколько раз — видимо, с непривычки — «костяк» оскальзывался, но удерживал равновесие и… чемодан. Поначалу старуха нервничала, потом перестала и только свирепо косилась на него из-под платка: экий неуклюжий.
Так и не заметила, как дошли до парадного. Скелет уже пообвыкся со своей ношей, он хотел идти дальше, но старуха остановила «костяк». По опыту знала, что перед «восхождением» нужно постоять, отдышаться, набраться сил. Пять этажей — это не пятьдесят, но ей хватит и пяти этажей, чтобы загнуться ко всем чертям собачьим. Костяку хорошо, ему терять нечего. Ему и задыхаться нечем. И чемодан нести, если уж на то пошло…
— Ты кто? — прохрипела она. Лучше пускай говорит, чем просто глазеет.
— Не знаю, — виновато ответил скелет. Пошевелил лопатками, переступил с ноги на ногу.
— А взялся откуда?
— А откуда все берутся? — растерянно спросил он. — И… я, наверное… оттуда.
Старуха рассердилась:
— Ну да, конечно! И какая ж дура тебя родила?
Он снова дернул лопатками:
— А тебя?
— У-у! — прошипела старуха. — Ты что же, думаешь, если чемодан принес, будешь меня здесь лаять? Да ты…
— Я тебя обидел? — растерялся скелет. — Извини, пожалуйста. Просто… Я в самом деле не знаю, кто такой и откуда «взялся». Я просто… я шел и увидел тебя. Тебе было больно.
— И что же? — хмыкнула старуха.
— Ну… я не мог пройти мимо. Тебе ведь было больно, — повторил он, словно это все объясняло.
— Значит, шел, — уточнила старуха. — А что же было до того, как ты увидел меня, а?
— Шел.
— А до того, как ты шел?! — она сорвалась на крик от его непроходимой тупости — и от собственного страха перед этим неведомым существом, которое сейчас держало ее чемодан.
— Не знаю. Сколько себя помню, всегда шел.
— Так не бывает, — убежденно сказала старуха.
Он развел руками, и чемодан аистиным крылом дернулся в стылом воздухе.
— Пойдем, — велела она.
Впереди было целых пять этажей.
3
Ключ скользнул в замок и сухо повернулся там, дверь открылась.
Запах табака, вчерашнего вермишелевого супа и мертвых газет.
Вошли.
Старуха захлопнула дверь и постояла немного, убеждая себя в том, что спина почти не болит. Наклонилась, расстегнула молнию на левом сапоге, стала стаскивать. До половины стянула — потом снова выпрямилась и замерла. Отдыхала.
Скелет встал у двери на кухню и глазел, не выпуская из кисти чемодана.
— Поставь! — велела старуха.
Он осторожно опустил чемодан на линолеум. Крышка распахнулась, вывалились мятые пачки. Потекла грязная талая вода.
— …ть! — выругалась она.
«Придется убирать».
Давил неснятый сапог.
Она уперлась носком правой ноги в пятку левой, птицей раскинула руки, прижала ладони к стенам — надавила.
Слез.
Скелет глазел.
— Уйди! — крикнула она злобно. Не было никаких сил выдерживать это глазение.
Потоптался, но так как входную дверь старуха закрывала собой, шагнул на кухню и остался там.
«Жалостник, так его!»
Наклонилась.
Расстегнула.
Немного отдышалась.
Спихнула второй сапог и надела тапочки. Замерла, потому что боль перешла все мыслимые пределы — можно было только недвижно стоять и кусать тресканные губы.
Мерно тикали в комнате часы. Потом пробило девять, и в окошечке задергалась кукушка.
Скелет вздрогнул, осторожно выглянул из кухни:
— Что это?
Старуха махнула рукой:
— Часы.
Ее боль не прошла, но отступила — даже боль иногда устает.
Старуха зашаркала на кухню, зацепила ногой цигарковиЁ коробки. Скелет отодвинулся, пропуская ее.
В кухне было все как всегда. Чернели беззанавесочные окна, за ними торчал тупым карандашом мертвый фонарь. В доме напротив двигались нечеткие цветные силуэты — как будто там другая страна, страна из далекого будущего. Внизу, во тьме, шевельнулся дворовый приблудный пес.
Вздохнула. Пошла ставить чайник.
Скелет отошел от плиты, чтобы не мешать старухе. На плите стояла маленькая кастрюлька с вермишелевым супом, рядом — сковородка, ручка которой была наполовину обломана, чайник. Она взяла чайник, чувствуя, как плескается в нем утренняя вода, прошаркала к умывальнику и отвернула кран. Привычно выждала некоторое время, чтобы стекла ржа, подставила под струю посудину.
Скелет глазел.
Старуха лязгнула чайником о плиту, подожгла огонь под ним и кастрюлькой.
Настырно кололо в боку — она решила хотя бы посидеть перед тем, как заняться уборкой.
Тяжело скрипнул под ней табурет, почти такой же старый, как она сама.
— Чего пялишься, садись, — сказала старуха.
Скелет дернул лопатками:
— Спасибо. Я не хочу.
— Не устал, значит, — пробормотала старуха.
— Что?
— Глухих везли, тебя забыли, — огрызнулась она.
А потом без перехода спросила:
— Чего ж тебя, кроме как я, нихто не видить?
«Костяк» подвигал нижней челюстью.
— Не знаю, — сказал он. — Как интересно.
— «Как интересно»! — передразнила его старуха. — Ну и шо ж ты дальше будешь делать?
— А нужно что-то делать?
Закипел чайник.
Старуха сердито посмотрела на скелет:
— А как же!
Покряхтела, полуприкрыла глаза тонкими мятыми веками — поднялась.
Заварила себе чай, налила в миску остатки супа. Предлагать скелету не стала: во-первых, она не настолько богата, чтобы кормить всех подряд, а во-вторых, все равно костяку есть нечем. И… — некуда вроде.
— Я пойду? — спросил скелет.
— Иди, — сказала она, хлебая суп.
— Можно, я вернусь позже?
Старуха пожала тощими плечами:
— Зачем?
— Помочь. Поговорить. Тебе ведь плохо — одной.
«На кой ты мне сдался?»
— Как хочешь.
— До свидания.
Лязгнул дверной замок.
Старуха даже не оглянулась.
4
Она убирала грязь и коробки весь вечер, делая большие перерывы на отдых. Работа, как всегда, была сражением со своим телом — привычным и мучительным. И еще, работа оставляла много времени на размышления.
Старуха думала о случившемся сегодня: странная встреча со странным «костяком». Почему-то ей казалось, что это событие изменит ее жизнь, более того — уже меняет. Только она еще не знала, к добру такое изменение или к худу. «Конечно, к худу!» — ворчал внутренний голос. «Тебе ж вон доводиться прибирать, а могла бы полежать в кровати, связать ту варежку» (сейчас, в очередной раз распустив нити, старуха начала вязать варежки внуку, но дело продвигалось медленно). Но с другой стороны — скелет помог ей донести чемодан. Она была достаточно умной женщиной, чтобы понять: сегодняшний день вполне мог стать для нее последним. Этот удар о землю… нет, сама бы она не донесла все до дома. Упала бы где-то по дороге, может, даже прямо на мостовой, и больше бы уже не поднялась. К утру нашли б, конечно — но к утру было бы поздно.
При этой мысли старуха зябко повоела плечами и нагнулась, чтобы продолжать уборку. Казалось, что ей, больной и несчастной, цепляться за жизнь? Ан нет, цеплялась, пуще всего на свете боялась упасть и не встать. И — медленно замерзать, обнюхиваемой бродячими собаками. В квартире, конечно, умирать не так страшно. Но все равно не хочется.
Скелет казался ей непременной гарантией того, что Смерть теперь минует ее. «Он защитит». Потом ругала сама себя, смеялась: «Как же, как же! Тьфу, дурь всякая в голову лизе!»
Дробно зазвонил телефон.
«Поздно. Хто ж это?»
Оказалось, Рита.
— Мама, с тобой все в порядке? — голос у дочки был далекий и шипящий помехами — она жила в новостройках, считай, на другой планете. — Мама?!
— Все. Все гаразд. Чого ты переполошилась?
— Мама!.. — Рита замялась, и в образовавшуюся паузу протиснулся голос Славика «Ма, потише!»
— Понимаешь, — сказала дочка, — у меня сегодня было очень плохое чувство. Как ты там? Денег хватает?
Старуха посмотрела на грязный пол, на черное окно:
— Хватаит. А як у вас?
— Тоже все хорошо. Славка вон в драмкружок записался — я и не знала, что они до сих пор существуют, драмкружки. Пьесу какую-то репетирует. Велел тебя пригласить. Придешь на премьеру?
— Приду.
— Ну, мам, все. Прости, я тороплюсь — до завтра еще нужно…
— Понимаю, доця. Ну, все.
— Пока.
Гудки.
Старуха немного послушала их и положила трубку. Оставалось еще вымыть пол и приготовить на завтра чемодан.
Хотя нет, завтра она на работу не пойдет. Устала. Вот как раз и займется чемоданом — все равно сегодня с ним не управиться.
Устала.
5
На следующий день старуха приводила в порядок чемодан: мыла его снаружи и изнутри, вклеивала новые коробки. Закончила только к обеду.
В обед позвонила Филипповна.
— Прив‚т, женщина! — сказала она. — Ну як, переб‚силася? Чому не прийшла?
— Завтра приду, — пробурчала старуха.
— А я хот‚ла ще вчера позвон‚ть — не вишло. Так придеш?
— Приду.
— Приходь-приходь. А то…
Связь прервалась.
Потом старуха сидела в кресле и вязала. Так и не заметила, когда заснула, а проснулась уже от лязганья дверного замка. «Воры. Нашли куда лезть».
Она поднялась и с кряхтеньем направилась в сторону кордора, чтобы как следует выбранить этих идиотов. Почему-то сейчас забылись все страхи, связанные со смертью — и в самом деле, чего им ее убивать?
— Здравствуй, — сказал скелет. — Я вот пришел. Ты же говорила, что можно.
Старуха расхохоталась и хохотала долго, сухим злобным смехом.
Отсмеявшись, кивнула:
— «Говорила, что можно»? Ну, заходь, гостем будешь.
Скелет чопорно поклонился, прикладывая к ребрам пальцевые кости:
— Спасибо.
— Заходь, заходь, — она зашаркала в комнату. «Гость» последовал за ней.
Здесь давно уже не было никого, кроме самой старухи, и теперь она с невесть откуда взявшейся суетливостью присматривалась: все ли в порядке? Одернула краешек желтоватой от времени салфетки, посмотрела на незаправленную мятую кровать и подумала, что надо бы прибраться. Потом разозлилась сама на себя: для кого прибраться, для костяка что ли? Дура!
Скелет стоял в дверном проеме и глазел, медленно поворачивая череп справа налево и обратно.
У окна с помятыми шторами, покрывшимися по верху паутинными нитями, стоял буфет, древний, как и все в этой квартире. На нем шагали, выстроившись по росту, белые слоники — мал мала меньше. Среди них не было ни одного целого: у того не доставало бивня, у этого — правой передней ноги, и у всех — хвостов. Позади слоников, у стенки, стояли высокие массивные канделябры, тоже с отколотыми частями (вернее, без них).
В буфете было сиротливо и пусто, и уж совсем не к месту там смотрелась массивная металлическая кружка с вмятым боком. По углам забились мутные рюмки на высоких граненых ножках и опасливо косились на эту громадину. Еще в буфете лежала кипа рваных по краям тетрадных листков, покрытых полустершимися клеточками и расплывшимися чернильными пятнами.
Напротив буфета стоял платяной шкаф, черный и высокий, так что своим боком он заслонял окно. Левая дверца шкафа не закрывалась и поскрипывала в такт старухиным шагам.
У дальней от окна стенки, рядом с дверью в прихожую, распласталась низкая плотная кровать. В углу над ней, в красно-черном рушнике висел рисованный портрет неизвестного скелету человека. Человек был в кепке и пиджаке, с небольшими усиками и хитро прищуренными глазами. Он топорщил подбородок и внимательно следил за старухой.
Та опустилась в кресло, которое стояло подле кровати и махнула «гостю» рукой:
— С‚дай, в ногах правды нет.
Но скелет еще не досмотрел до конца, поэтому садится не стал. Он повернул череп вправо и вниз, где и обнаружил — рядом с собой — низенький упершийся в пол ножками столик, на котором чернел пластмассовый телефонный аппарат с треснувшим диском. Позади же, за лопатками, на стенке висел еще один портрет, на сей раз фотографический. Портрет изображал молодого смеющегося человека в форме летчика.
— Кто это? и это? — спросил скелет, показывая на изображения людей.
Старуха посмотрела на фотографию так, словно увидела ее в первый раз, потом обозленно поднялась с кресла и пошаркала на кухню:
— Пойдем-ка, я лучче чай себе сделаю.
— Пойдем, — сказал скелет. Видимо, он многому научился за последние сутки и теперь уже не спешил с извинениями.
— Росказуй, — велела старуха, наливая в чайник воду. — Як живеш.
Она то ли забыла, что только вчера повстречалась с ним, то ли… А кто ее знает, старуху?
— Да так, — сказал скелет. — В школу вот пошел.
— Куди?
— В школу, — повторил он. — Надо же как-то учиться.
— Приняли?
— Приняли.
— Приняли?! Як кого?
Он смущенно потер носовое отверстие.
— Ну!
— Скелетом приняли. Им как раз не хватало в биологическом кабинете муляжа. Теперь я там… работаю. И заодно учусь.
Старуха удивленно покачала головой:
— Що придумав. Оно тоб‚ надо?
— А как же жить?
«Смех и грех!» — подумала она. «Куда тебе, костяку, жить? Ты и умереть-то не смог как следует! — шляешься вон по миру, людей баламутишь».
— Шо ж ти будеш робить?
— Людям помогать, — не задумываясь, ответил скелет. — Я пока ходил, видел: у вас очень много таких как ты. Мне даже кажется, что почти все вокруг — несчастные. Они смеются, хлопают друг друга по плечу, желают здоровья, а… знаешь, в глазах у них — пустота. Ничего живого, ничего настоящего.
«Можно подумать, ты настоящий. И где твои глаза?»
Они посидели в молчании, ожидая, пока закипит чайник. Потом старуха пила чай, а скелет рассказывал про школу.
За окном стемнело, одиноко завыл пес.
— Я пойду, — сказал скелет. — Страшно уже, темно.
Старуха хотела засмеяться, но почему-то не смогла.
Он обещал приходить еще.
6
Утром следующего дня старуха пошла на работу и отстояла положенный срок. Торговки кивали головами, вспоминая то происшествие, но говорили о нем мало. Не о чем говорить.
Покупатель был нынче какой-то вялый, изрядно примороженный мартовскими снегами и озабоченный грядущим праздником. По всему городу стояли огромные рекламные щиты, где молодые люди поздравляли «дорогих женщин с их праздником, желали счастья, здоровья» и так далее. В троллейбусах над дверьми и окнами желтели наклейки, где тощий петух с половником улыбался подушкообразной курице. Улыбки были повсюду, среди них все чаще попадались настоящие.
Странно, раньше старуха относилась ко всей этой суете с безразличием: какая ж она женщина? смешно, ей Богу! А теперь что-то переменилось в ней, и эта перемена очень не нравилась старухе. Она злилась на себя за эту перемену, стала без видимых причин ругаться с торговками и вообще вела себя отвратительно. На скелет, приходивий, кстати, почти каждый день, тоже ворчала и говорила, чтобы больше не являлся. Он кивал, но не обращал на грубые слова внимания. Как будто их не произносила вовсе.
Шестого числа он не пришел. Старуха, конечно, не ждала костяк специально, сидела себе и вязала. Кому он нужен? только нервы портит.
Седьмого она распутывала нитки — что-то там у нее перемешалось. Не заметила даже, как все испортила, и теперь варежку приходилось начинать почти с начала. Очень сердилась и ворчала.
Зазвонил телефон.
— Здравствуйте, Илья Миронович здесь живет? — спросили на том конце стариковским голосом.
— Нет, не здесь, — она злобно швырнула трубку и вернулась к вязанию.
Легла спать поздно и долго ворочалась — не могла заснуть. Впрочем, в последние дни бессонница не была для старухи чем-то непривычным, скорее, наоборот. И дело-то совсем не в том, что это вот «Илья Миронович» пробудило в ней какие-то старые, давно похороненные воспоминания — нет, совсем даже нет.
Утром разболелась спина, и старуха решила не идти на работу. Сделать себе выходной день. Тем более, что праздник.
7
— Спина? — с участием спросил скелет.
Старуха насупленно промолчала.
Она высыпала в кастрюльку крупу и упорно старалась не замечать того, что держал в костяном кулаке ее гость.
— Вот, с праздником тебя, — сказал скелет.
— Откуда это?
Он неловко пошевелил ключицами.
— Ну?
— Сегодня в школе дети поздравляли учительниц, — сказал он после долгой паузы. — Они принесли много цветов, а потом все сложили в большое громыхающее ведро. И я подумал, что они не обидятся… они, наверное, даже не заметили.
— Не люблю розы, — старуха отставила кастрюльку в сторону и положила цветы на табурет. — Терпеть их не могу.
Скелет глазел.
Она пошла искать вазу или хотя бы что-нибудь подходящее, заранее зная, что ваз в доме давно нету. Последнюю, кажется, разбила еще прошлым летом, когда неожиданно прихватило спину.
Старуха вернулась на кухню с большой металлической кружкой — той самой, из буфета. Она взяла нож и стала обрезать длинные колючие стебельки, роняя их прямо в мусорное ведро. Укороченные таким образом цветы поставила в чашку и набрала туда воды. Затем вернулась к приготовлению каши.
— Знаешь, — сказал скелет, — я сегодня видел дерево.
Старуха хмыкнула:
— Шо, вперше?
— Нет, я и раньше их видел. Просто это было необычное дерево.
— Шо ж в нем такого необычного?
— Оно было похоже на тебя. Оно невысокое и тонкое, растет рядом с крышей. С крыши вчера весь день капало — прямо на дерево — а сегодня стало холодно, и эта вода на нем замерзла. И теперь оно стоит, как будто в хрустале, и ему очень холодно и очень одиноко, но снаружи оно очень твердое. Какой-то мальчик шел мимо и тоже удивился. Он захотел потрогать дерево, но неожиданно веточка, за которую он взялся, отломалась. Наверное, потому, что дерево стало твердым. И — хрупким. Знаешь, из разлома текла кровь… кажется, вы называете это древесным соком — медленно капала и замерзала. И в конце концов замерзла. Страшно, правда?
Старуха засмеялась.
Скелет глазел.
…Пока варилась каша, они пошли в комнату, и там он снова показал на фотографию:
— Кто это?
— Муж, — сказала старуха. — Если б не разбился в сорок третьем, был бы мужем. А так… — она махнула рукой и села в кресло. Спина продолжала болеть.
— И с тех пор ты одна.
Старуха кивнула.
Она не стала рассказывать скелету о том, что рано или поздно любое одиночество заканчивается. Либо смертью, либо… Она была тогда слишком молодой, чтобы думать о смерти. А после войны мужчины ценились на вес золота. Тот тоже ценился… хороший, добрый. Буйный, правда, немного, но это у него после контузии. А так… Дочку вон ей оставил. А сам помер от припадка. Эпилепсич… Эплептич… Она так и не научилась выговаривать это слово. Зачем?
Старуха — в те годы совсем еще не старуха — верила в то, что умер ее муж достойно. Он защищал Родину и завоевания. Как недавно выяснилось, зря защищал. Не было никаких завоеваний. Может, и Родины тоже…
А ей, к тому времени выростившей дочку, оставшейся один на один с мертвой квартирой, чтобы не мешать жить ребенку, — ей, скажите Бога ради! ей во что было верить? В Господа? — страшно. И не потому, что самой тогда гореть в пекле, а потому, что и другим, родным и близким, выходит, путь в то же самое пекло. Кто ж не грешил?
Пускай уж лучше этот, в кепке, висит. Авось времена изменятся. Хотя нет, это было бы еще страшнее… наверное. Все равно, пускай висит — привыкла она к нему. При-вык-ла. И к языку этому дурацкому привыкла, который и ни то, и ни се, ни русский (который когда-то великолепно знала), ни украинский (которому так и не выучилась, как следует); а торговки только на этом укрусском и переругиваются между собой. На нем очень удобно переругиваться.
И ведь забыла себя за эти годы, привыкла к тому, что давно уже не женщина и только чуть-чуть мать и бабушка, а то все просто — старуха. Скелет разбудил. Вот только — зачем?
— Не плачь, пожалуйста. Не нужно. Лучше дай мне, если есть, тряпочку.
Она молча поднялась с кресла и отыскала в шкафу какой-то старый, но не грязный вязаный платок. Тогда она еще могла себе позволить вязать и не распускать связанное.
— Спасибо. Знаешь, сегодня учительница биологии говорила, что меня нужно заменить. Я с трещиной, вот здесь, прямо на лбу.
— Как же тебя угораздило?
— Упал. Скользко. Туда теперь грязь забивается, так я промою, может, будет не так заметно.
8
С тех пор скелет приходил почти каждый вечер. Он рассказывал о том, как постепенно осваивается в этой жизни; старуха молчала.
Однажды она спросила у него:
— Ты так и не выяснил, почему ты такой? И откуда взялся?
Он покачал черепом:
— Нет. Но как раз сегодня был один случай. Такое и раньше, если честно, бывало, но я не мог разобраться. Мне кажется, я совсем не тот, каким ты меня видишь.
— А какой? — спросила старуха.
— Не знаю, — шевельнул лопатками скелет. — Обычно меня не замечают — люди. Собаки иногда смотрят в мою сторону, некоторые даже лают. А люди не замечают. Наверное, потому, что я не трогаю их, не вмешиваюсь в их жизни.
— Даже в школе?
— В школе — другое дело. В школе меня видят, но только когда я играю роль скелетного муляжа. А так — нет. …И вот сегодня на улице я увидел очень маленького мальчика, который переходил дорогу. А там ехала машина — понимаешь, она бы сбила его, и водитель попал бы в тюрьму. Поэтому я помог. Вмешался. Я подбежал и оттолкнул мальчика. И машина проехала мимо. А он заплакал и закричал на всю улицу: «дядя с белыми крыльями, дядя с белыми крыльями»! Потом прибежала его мама и забрала его, а он кричал и кричал. И смотрел на меня.
— Уходи, — сказала старуха. — Сейчас же. Немедленно.
9
Ей было очень плохо. Она снова познала, что такое одиночество, и поэтому звонок Риты старуха приняла с благодарностью.
— Мама, помнишь, ты обещала?
— Что, доця? Что обещала?
— Прийти на Славкин спектакль. Придешь?
Она посмотрела на пустую комнату, на кружку с засохшими розами.
— Приду.
— Записывай…
Кем он был? Куда теперь делся? Почему не приходит? Раньше он не обижался на грубые слова, так что думать, что он обиделся теперь, старуха не могла. Но — думала.
Какие силы выбросили его в этот мир? Кто он? «Дядя с крыльями» — ангел? Черт-искуситель? Но… он не искушал — да и как искусишь старуху в ее то возрасте?! — чушь собачья; он просто помагал. Сострадал. Кто же он?
— Так придешь?
— Приду, доця.
— Тогда пока. До завтра. Славка тебе привет передает.
Что-то ломалось внутри. Что-то очень твердое и холодное.
10
Ехать в школу было далеко и непросто, но старуха выбралась загодя — и правильно сделала. Троллейбус попал в пробку; она висела между небом и землей, зажатая со всей сторон чьими-то локтями, сумками, дипломатами и только время от времени через боковой карман щупала содержимое кармана внутреннего: «Не потерять бы!»
Рита ждала ее в пустом вестибюле. Взяла под руку, внимательно посмотрела:
— С тобой все в порядке?
— Да, доця. Все в порядке. А где Славик?
— За кулисами. Пойдем.
Как оказалось, она все-таки опоздала — спектакль уже начался. Они сели с Ритой с краю, где оставались свободные места, и стали смотреть.
На сцене стояло несколько надгробий, около свежевырытой могилы разговаривали четверо мальчиков. В одном старуха с удивлением признала внука — он очень вырос за последнее время. И голос у него тоже изменился, погрубел.
Сейчас на сцене пел тот старшеклассник, что играл могильщика:
— Но старость, крадучись как вор, взяла своей рукой…
Он наклонился и откуда-то из-за надгробия вынул череп — и швырнул его на сцену.
Славик покачал головой и обратился к своему спутнику:
— У этого черепа был язык, и он мог петь когда-то; а этот мужик швыряет его оземь, словно это Каинова челюсть, того, что совершил первое убийство!
Ее внук перевел дух — а у старухи что-то встало в горле противным склизким комом и не желало уходить. На сцене продолжали говорить.
— … разве нет? — спрашивал Славик.
— Да, мой принц, — кивал его спутник.
— Вот именно; а теперь это, — он показал на череп, — государыня моя Гниль, без челюсти, и ее стукает по крышке заступ могильщика; вот замечательное превращение, если бы мы только обладали способностью его видеть. Разве так дешево стоило вскормить эти кости, что только и остается играть ими в рюхи?
— Мама, тебе плохо? — склонилась над ней Рита. — Что-то не так?
— Все… — сказала старуха. — Все… так.
Она знала ту трещину, которая была на лбу у черепа, валявшегося теперь на сцене. И она знала, почему скелет не приходил.
И больше не придет.
— Чуть не забыла, — сказала она, судорожно хватаясь за потайной карман пальто. — Вот, принесла Славику.
Она протянула Рите варежку — всего одну. Ниток больше не было, поэтому получилась только одна.
— Вторую я сделаю позже.
— Спасибо, мама. Я завезу тебе ниток.
— Нет! Не смей! — что она скажет дочке, когда та увидит квартиру? — Не смей! Я сама куплю себе ниток, — а что, в самом деле? заработает и купит. И свяжет Славику вторую варежку. Хоть какая-то память у внука останется.
— Хорошо, мама. Не буду.
— Вот и славно, доця. Вот и славно.
11
На этом, собственно, история со скелетом и старухой закончилась. Нет, она не умерла через день после спектакля, в котором играл ее внук и… еще один ее знакомый. Она даже стала чувствовать себя значительно лучше, чем раньше. Старуха по-прежнему торгует цигарками на Лукьяновской, только теперь меньше ругается с Филипповной и частенько приглашает ее в гости. Или ходит к ней в гости сама.
А еще она потихоньку копит деньги на нитки, чтобы связать внуку вторую варежку. И над кроватью… в общем-то, я не уверен, но мне почему-то думается, там больше не висит черно-красный рушник с человеком в кепке.
И… Ну, я понимаю, это совсем из области фантастики, а все-таки… Знаете, в те минуты, когда день перетекает в вечер, в сумерках рядом с желтым киоском для продажи троллейбусных билетов можно заметить высокую худую фигуру. Люди бегут мимо нее и не замечают, а если и бросают мимолетный взгляд, тот тут же забывают об увиденном. Вернее, о не-увиденном, ведь, согласитесь, здравый человек вряд ли сможет увидеть на троллейбусной остановке скелет… — или белого мужчину с крыльями, или волосатого рогача с хвостом и копытами, или коротышку в шутовском колпаке, или… В общем, ничего они там не видят. Наверное, потому что там ничего нету.
А все-таки.
Комментарии к книге «Замечательное превращение», Владимир Константинович Пузий (Аренев)
Всего 0 комментариев