«Люди на краю пустыни»

Орсон Скотт КАРД Люди на краю пустыни

Роберту Стоддарту,

с которым мы вместе

наслаждались музыкой,

а путешествовали отдельно,

всегда выбирая нелегкие пути.

В будущем, когда американское общество рухнуло, не выдержав тягот войны, очаги цивилизации остались там, где людей все еще связывали общие религиозные, племенные или языковые интересы. Эти взаимосвязанные рассказы повествуют о людях, которые находятся вдали от очагов цивилизации. Они живут у самого края дикой пустыни.

Лишь несколько ядерных зарядов упало на Америку, но они вызвали необратимые биологические, и в конечном счете и культурные изменения, которые привели нашу нацию к гибели. Но в океане хаоса, голода и болезней осталось несколько островков миропорядка. Самым крупным, из них оказалось государство Дезерет, образованное из того, что осталось от штатов Юта, Колорадо и Айдахо. Климат изменился. Большое Соленое озеро стало глубже, восстановив свой доисторический уровень. Там, на его берегах, отважные и трудолюбивые первопроходцы вновь превращают пустыню в цветущий сад.

Цивилизацию не в силах восстановить ни наделенные властью структуры, ни даже отдельные великие личности. Ее должны возродить простые люди, мужчины и женщины, которые, работая бок о бок, создают общину, нацию, новую Америку.

НА ЗАПАД

Тем летом путешествие к восточному побережью в поисках полезного хлама оказалось весьма удачным. Еще до того как Джейми Тиг добрался до Морского Города, его мешок был под завязку набит всевозможным барахлом. В городе все было тихо-мирно, и он смог остаться. Ему там были только рады. Но в начале августа Джейми попрощался и снова двинулся на запад. Надо было успеть подняться в горы до того, как пойдет снег.

На обратном пути он не терял даром времени — уже в сентябре он миновал Уинстон. Но Джейми испытывал такой голод, что уминал побеги кудзу с таким аппетитом, как будто это был салат.

Нельзя сказать, что голод был ему в новинку. Всякий раз, когда, покидая свою хижину в Грейт Смокиз, он отправлялся в многомесячные походы к побережью и обратно, наступали дни, когда ему нечего было есть. Джейми был одним из лучших мусорщиков, но большинство домов и старых бакалейных магазинов уже давно было обчищено и в них не осталось продуктов. Да и что проку было в этих продуктах? Те консервы, что еще можно было найти, наверняка уже испортились. Джейми занимался поиском всякого металлического барахла, которое люди больше уже не делали. Молотки, иглы, гвозди, пилы. Как-то раз в стороне от дороги, неподалеку от Чековинити он обнаружил маленькую скобяную лавку, а в ней целый ящик винтов самого ходового размера. Ни на одном из них не было и пятна ржавчины. На обратном пути вся эта тяжесть едва его не доконала, но бросить груз он не мог — не так уж часто Джейми выбирался к побережью. К тому же кто-нибудь обязательно подобрал бы все, что он оставил на дороге.

В этот раз все складывалось не так удачно, как тем летом, но все же достаточно хорошо, особенно если учесть то, что вся страна была уже вычищена вдоль и поперек. Он нашел несколько иголок, две катушки для спиннингов и дюжину мотков лески. И кроме того, великое множество самого заурядного барахла. А еще то, что он не смог положить в свой мешок: воспоминания о длительном пребывании в Морском Городе на побережье, о тех замечательных людях, обитавших к северу от Кенансвилля, что дали ему кров, слушали его байки и даже приглашали его остаться с ними. В то жаркое августовское утро они усадили его в тенек и накормили до отвала домашней ветчиной и рулетом. Но Джейми Тиг знал, чем может закончиться слишком длительное пребывание в кругу таких людей, и поэтому двинулся в путь. Теперь, когда после трех дней голодных странствий он оказался на окраине Уинстона, воспоминания о том пиршестве терзали его душу.

Он и раньше частенько голодал и не сомневался в том, что еще не один раз будет испытывать подобные муки. Но это вовсе не означало, что голод был ему нипочем, и не вселяло уверенности в том, что к полудню он не упадет в голодный обморок. И уж тем более это не означало, что он не сможет забраться на дерево и отдыхать там, наблюдая за 40-й автострадой и слушая радостное щебетание птиц, восхваляющих этот замечательный денек — чик-чирик.

Завтра будет много еды. Завтра он уйдет еще дальше на запад от Уинстона и окажется в дикой местности, где сможет даже, бросив камень, убить белку. А здесь, между Гринсборо и Уинстоном, почти не было еды. Казалось, что каждый, у кого была винтовка или даже рогатка, вышел поохотиться на белок, опоссумов и кроликов и не успокоился, пока не перестрелял их всех.

Это была одна из проблем, возникших в этой части Каролины, которая все еще оставалась под контролем правительства. Здесь, вероятно, уцелела половина населения, то есть примерно четверть миллиона жителей округов Гилфорд и Форсит. Такое множество людей было не в состоянии обеспечить себя едой только за счет возделывания близлежащих земель, тем более что у них не было ни горючего для тракторов, ни удобрений для полей.

В Гринсборо и Уинстоне все еще не знали, что они обречены. Они по-прежнему считали, что им повезло и что они избежали всех ужасов, которые обрушились на крупные города и которые превратили другие штаты в безжизненные пустыни. Но во время своих странствий Джейми Тиг слышал рассказы тех, кто побывал на севере. Он узнал, что когда кровопролитие закончилось, у тех, кто выжил, оказалось достаточно земли и инвентаря для того, чтобы прокормиться. Они могли бы нормально жить, если бы сумели отразить набеги бродяг и бандитов и если бы пережили зиму, и если бы стороной прошли болезни, которые то там, то здесь все еще приводили к страшным мутациям, и если бы они жили не слишком близко от тех мест, куда упали эти бомбы. Словом, они могли бы нормально жить.

Здесь же не было такого достатка. Количество деревьев, которые некогда придавали этому краю столь живописный вид, стремительно уменьшалось, так как их вырубали на дрова. Здешнее население мало-помалу вымирало от холода, голода и кровавых междоусобиц, пока, наконец, не сократилось до крайнего предела. В общем, дела здесь шли хуже некуда.

Из услышанного Джейми пришел к заключению, что здесь все уже изменилось в самую худшую сторону.

Именно поэтому он решил обойти Гринсборо с севера и все время был начеку, так, чтобы первым увидеть всякого встречного. Он должен был первым увидеть каждого встречного и сделать так, чтобы его самого вообще не увидели. Теперь только так и можно было остаться в живых. Особенно тому, кто путешествует, и путешествует пешком. Кое-где быть чужаком — это то же самое, что быть приговоренным к смерти, которому, может быть, посчастливится попасть под амнистию, а может быть, и нет. Благодаря своему умению оставаться невидимым Джейми сумел благополучно пережить последние пять лет, в течение которых весь мир неумолимо летел в преисподнюю. Он научился ходить по лесу настолько тихо, что мог незаметно подобраться к белке на расстояние вытянутой руки. Он настолько метко бросал камни, что никогда не стрелял из своей винтовки, во всяком случае, для того, чтобы добыть себе пищу. Опоссум, енот, кролик, белка и дикобраз — всю эту живность Джейми добывал себе с помощью обыкновенного камня, а более крупную дичь он просто не смог бы унести. Тот, кто путешествует пешком, не может ни взять с собой тушу оленя, ни задержаться для того, чтобы закоптить, завялить или засолить мясо. Вот поэтому-то Джейми и не искал крупную дичь. Ему вполне хватало мяса белки. Дикие ягоды, заброшенные сады и консервы, оставленные в покинутых домах, дополняли его походный рацион.

Но нет ничего худшего для пешего странника, чем одиночество. В такие моменты начинаешь думать, что если не обмолвишься словом хоть с кем-нибудь, то сойдешь с ума. А что из этого выходит? Встретишь какого-нибудь чужака, а он возьмет и снесет тебе голову. Найдешь приют у какой-нибудь лесной семейки, а они возьмут да и перережут тебе ночью глотку. Из твоих косточек сделают ложки, а из кожи сумки, а твоя бренная плоть найдет последнее упокоение в коптильне, В общем, ничего хорошего от жажды общения ждать не приходилось, и поэтому Джейми всегда избегал случайных знакомств.

Вот почему он и устроился на дереве, возвышавшемся над проволочной оградой, которая протянулась вдоль обочины 40-й автострады. Именно оттуда он и услышал это пение, которое было настолько громким, что он сначала услышал, а уж потом увидел этих людей. Трудно поверить, но они пели, причем пели прямо на дороге, более того, прямо на автостраде, а это было равносильно тому, что они свихнулись. Поскольку создавать такой шум, передвигаясь по 40-й автостраде, было верхом наглости, Джейми сначала подумал, что это бандиты. Но нет, этого не могло быть, ведь в Гринсборо и Уинстоне хорошие верховые патрули, которые контролировали шоссе, а эти люди шли из Уинстона и держали путь на запад. Никак не могли они быть бандитами. Просто они еще слишком глупы, чтобы выжить, вот и все. Наверное, обычные горожане, беженцы или что-нибудь вроде того. В общем, люди, которые все еще считают, что мир достаточно безопасен для того, чтобы распевать песенки.

Увидев их, он поразился тому, насколько чудно выглядит это сборище. Последний раз он наблюдал нечто подобное, когда еще только начиналась эпидемия чумы. Впереди всех шла толстая белая женщина, фигура которой напоминала стог сена. Она была запевалой. Двое мужчин — один белый, а другой черный, катили повозки. Каждая из них представляла собой два скрепленных параллельно велосипеда, пространство между которыми было заполнено барахлом, накрытым брезентом. За ними шли две чернокожие девушки лет восемнадцати, блондинка лет тридцати пяти и с полдюжины белых малышей. Все они словно сошли с одного из тех плакатов, призывавших к расовому единству, что были распространены до того, как пришла чума.

Теперь, конечно, нечасто увидишь черных и белых вместе. Люди опасались друг друга. И дело здесь было не столько в расовой нетерпимости, просто у них больше не было общих интересов. Так было, к примеру, и в Морском Городе, откуда Джейми возвращался. Фактически там было два города — черный и белый. Оба считались частями одного и того же города, но у каждого была своя полиция и свои суды, и лучше было не ходить туда, где живут люди с другим цветом кожи. Не стоило этого делать. Собственно так было повсюду, где бывал Джейми.

Но здесь все было по-другому: черные и белые шли вместе, словно члены одной семьи. Джейми был абсолютно уверен в том, что они находятся в пути не так уж долго. Судя по всему, они еще доверяют друг другу и не имеют ничего против совместного путешествия. Так люди обычно ведут себя в течение первых нескольких дней путешествия в составе такой компании и, возможно, будут вести себя спустя несколько лет совместных странствий. Но, глядя на их беспечное поведение, Джейми пришел к выводу, что они не проживут и недели, не говоря уже о годах, которые необходимы для того, чтобы обрести полное взаимное доверие. «Кроме того, — с горечью подумал Джейми, — некоторым людям нельзя доверять, даже если ты провел с ними всю жизнь».

Несмотря на одышку, толстуха пела очень громко — непонятно было, как ей удавалось набирать достаточное количество воздуха. Ей подпевали малыши, а взрослые хранили молчание.

«Дети поселенцев с песней шли вперед, вперед, вперед, вперед».

Так они и шли, снова и снова повторяя эти слова. Когда толстуха прервала пение на словах «шли вперед, вперед», кое-кто из малышей нахально продолжал тянуть «шли вперед, вперед, вперед». Джейми был уверен, что кто-нибудь даст им тумака и предложит заткнуться. Но никто этого не сделал. Взрослые продолжали идти, они катили свои тележки и несли мешки, не обращая на это никакого внимания.

У них не было оружия. Ни винтовки, ни пистолета, вообще ничего. Вся группа была сборищем странствующих покойников, и это было так же очевидно, как и то, что у поющих детишек напрочь отсутствовал слух. Они двигались в направлении последнего рубежа цивилизации, который проходил где-то между этими местами и резервацией чероки. Судя по всему, они бы пели, даже если бы весь мир стал проваливаться в преисподнюю.

У Джейми ни на секунду не возникло сомнений в том, что нужно делать. Он понял, что их жизнь и смерть зависит от того, сумеет ли он их остановить. И он попробовал это сделать.

Точнее, он постарался это сделать как можно быстрее. Закинув винтовку на плечо, Джейми скользнул вниз по той ветви дерева, что нависала над проволочной оградой, а затем спрыгнул на землю. Подняв свой мешок, он забросил его за спину и двинулся к насыпи. Еще пять лет назад здесь круглый год поддерживался порядок и выраставшую траву аккуратно выкашивали. Теперь же почти все придорожное пространство заросло молодыми деревцами, и пробираться между ними было трудно. К тому времени, как он подошел к автостраде, группа прошла еще сотню ярдов и продолжала петь. На этот раз слова были другими: «Подайте, — сказал небольшой ручеек, — подайте, подайте, подайте» — однако мотив был прежний. Он прекрасно их слышал, а они не услышали даже того, как Джейми с невероятным шумом пробирался сквозь подлесок.

— Добрый вечер, — поздоровался он.

Теперь они наконец-то прекратили петь. Тележки остановились, а детишки бросились к обочине еще до того, как затих звук голоса Джейми. По крайней мере, у них хватило ума испугаться, хотя когда с вами начинает разговаривать бандит, то бежать уже просто некуда. И никто из них даже сейчас не вытащил никакого оружия.

— Погодите, — сказал Джейми. — Если бы я хотел убить вас, вы были бы уже мертвы. Я наблюдаю за вами уже пять минут, а слышу вас — целых десять.

Они перестали отходить к обочине.

— Кроме того, ребята, вы побежали к разделительной полосе. Вы точно курица, которая спасаясь от ножа фермера, сама прыгает в кипящий котел.

Все они стояли как вкопанные, за исключением чернокожего мужчины, который вернулся к разделительной полосе. Он подошел к толстухе, по-прежнему стоявшей посреди дороги. Ее рука покоилась на одной из тележек. Она, в отличие от остальных, вовсе не выглядела напуганной. Казалось, что ей вообще незнакомо чувство страха.

Между тем Джейми продолжал говорить, зная, что его размеренная речь их успокоит.

— Видите ли, устраивая засаду, бандиты никогда не нападают только с одной стороны. Когда вы бросаетесь к разделительной полосе, то не сомневайтесь в том, что на другой обочине вас может поджидать еще большее количество бандитов.

— Похоже, вы многое знаете о бандитах, — заметил чернокожий мужчина.

— Как видите, я еще жив и стою перед вами, — сказал Джейми. — Конечно, я знаю о бандитах. Те, кто не успел вовремя узнать о них, теперь уже покойники. Как, например, вы, ребята.

— Но мы — не покойники, — возразила толстуха.

— Ну да, пока. Хотя; как сказать — по мне, так все вы покойники, — продолжил Джейми. — Ходячие покойники, которые распевают свои песенки. Простите, если я не прав, но мне кажется, что вы пели: «Придите и убейте нас, придите и заберите наше барахло!».

— Но мы пели: «Подайте, — сказал небольшой ручеек», — возразила белокурая девчушка лет десяти.

— Он хочет сказать, что нам не следовало так орать, — сказала одна из черных девушек-подростков. Та, что была такой худосочной.

— Именно это я говорила, еще когда мы выходили из Кернерсвилля, — заметила та, у которой бюстгальтер, казалось, вот-вот лопнет.

Чернокожий мужчина прямо-таки испепелил обеих взглядом. Похоже, что это очень не понравилось девушкам, но все же они умолкли.

— Меня зовут Джейми Тиг, и думаю, что я мог бы дать вам несколько советов, с помощью которых вы, возможно, пройдете еще миль пять и останетесь при этом в живых.

— Здесь мы в достаточной безопасности. Ведь мы в Уинстоне.

— Вы только что миновали Сайлас-Крик-парквей. Дорожный патруль Уинстона не часто заходит так далеко. А как только вы окажетесь на 421-й магистрали, то можете о них вообще забыть, так как в тех краях они никогда не бывают.

— Но ведь разбойники не могут находиться в такой близости от Уинстона, разве не так? — спросила толстуха.

Порой люди бывают так глупы.

— А вы думаете, что они выжидают в лесной глуши, надеясь на то, что к ним прорвется какая-нибудь группа путешественников, которой удастся отбиться от множества других банд, наводнивших всю округу? Им проще действовать вблизи городов. Разве дорожный патруль не говорил вам об этом?

Чернокожий мужчина посмотрел на толстуху.

— Нет, нам об этом не говорили, — сказал он.

— Ну тогда должно быть вы как-то их обидели, ведь зная, что начало 421-й магистрали это одно из самых опасных мест, они бы вам просто не разрешили двигаться в этом направлении.

Лицо толстухи, казалось, стало еще более безобразным.

— У меня нет сомнений в том, что они христиане, — сказала она. Эта женщина не плюнула ему в лицо, хотя, судя по всему, могла бы.

Внезапно Джейми осенило.

— А вы, ребята, случаем не христиане?

— Да, и всегда считали себя таковыми, — сказал белый парень. Он все еще стоял на обочине дороги, обняв рукой блондинку. Говорил он тихо, но выглядел крепким малым. Для Джейми было настоящим облегчением поговорить с ним. Странно, что в группе, где был белый, говорил в основном чернокожий. Не то чтобы Джейми считал, что должно быть по-другому, просто он никогда не видел, чтобы от лица группы, где были черные и белые, говорил бы черный.

И вот снова в разговор вступил чернокожий мужчина:

— Благодарю вас за совет. Мистер Тиг, если не ошибаюсь?

— Это не совет, просто такова действительность. Безопаснее всего для такой группы, как ваша, учитывая то, что вам нужна дорога, пригодная для движения ваших тележек, будет вернуться на Сайлас-Крик-парквей и по ней идти на север до Кантри-Клаб-роуд, а уже по этой дороге двигаться на запад. Вы сделаете крюк и выйдете на 421-ю магистраль гораздо западнее, где будет не так опасно.

— Но мы все время шли по 40-й автостраде, — возразила толстуха.

— Значит, вы все время двигались в сторону преисподней. А куда вы, собственно, идете? — поинтересовался Джейми.

— Не ваше дело, — отрезала блондинка. Ее резкий голос хлестнул словно удар бича. Она была не слишком доверчива.

— Каждый виадук на пересечении дорог федерального значения захвачен той или иной бандой, — сказал Джейми. — Это их убежище, куда они возвращаются после набегов, во время которых насилуют и убивают. Даже если бы у каждого из вас был пулемет, а эти тележки были бы завалены боеприпасами, даже тогда у вас кончились бы патроны, еще не доходя Хикори, а на пути к Моргантону вы бы стали покойниками.

— Почему мы должны вам верить? — спросила блондинка.

— Потому что я вам это говорю, — сказал Джейми. — А говорю я вам, потому что вы наверняка об этом ничего не знаете. Зная все это, по автомагистрали пойдет только самоубийца.

На какое-то мгновение наступила пауза. Никто не задавал больше вопросов, и Джейми подумал, что, может быть, они как раз испытывают желание свести счеты с жизнью. Может быть, они втайне надеются умереть? Ведь они же явно ненормальные. Ну а кто сейчас нормальный? Все, кто еще жив, сталкиваются с такими ужасами, что поневоле лишаются рассудка. Джейми считал, что рассудок у большинства людей едва держится в той части тела, где находятся уши и растут волосы. При первых признаках опасности он тут же улетучивается, превращая людей в помешанных...

— Мы не хотим умирать, — сказал белый парень.

— Хотя у Господа, возможно, свои планы в отношении нас, — добавила толстуха.

— Может, оно и так, — согласился Джейми. — Но в последнее время я что-то не замечал, чтобы Господь слишком часто творил чудеса.

— Я тоже, — вставила блондинка. А у нее, оказывается, острый язычок.

— А я видел множество чудес, — сказал белый парень, который, должно быть, был ее мужем.

— Давайте я расскажу вам о чудесах, — предложил Джейми. Он наслаждался беседой. Ведь уже десять дней у него не было случая обмолвиться словечком. Последний раз ему представилась такая возможность, когда он покидал Морской Город, или Кэмп Лежен, как его обычно называли жители. А ведь Джейми был любителем поболтать.

— Если вы, ребята, и дальше будете идти так, как шли, то по мере прохождения следующих десяти миль вы увидите все отведенные вам чудеса, а на одиннадцатой миле вас прикончат.

Теперь чернокожий, кажется, ему поверил.

— Значит, нам надо вернуться на Сайлас-Крик-парквей и двигаться по ней на север до Кантри-Клаб-роуд и таким путем выходить из города?

— Полагаю, что так.

— Это ловушка, — сказала блондинка. — На Кантри-Клаб нас наверняка поджидает его банда, и он хочет направить нас прямо в засаду!

— Мэм, — продолжил Джейми, — полагаю, что такое вполне возможно. Но также возможно и это, — Джейми скинул с плеча винтовку и навел ее прямо на чернокожего. Он настолько быстро привел свое оружие в боеготовность, что никто из них не успел даже пошевелиться.

— Бах, — крикнул Джейми. Затем он по очереди на вел винтовку на каждого из взрослых.

— Бах, бах, бах, бах, — крикнул он. — Мне не нужна никакая банда.

Джейми, конечно, не ожидал такой реакции. Один ребенок разревелся. Другого стало трясти. Двое детишек подбежали к толстухе и спрятались за ее спиной. Лицо каждого из них выражало ужас. Они уставились на него так, как будто были уверены в том, что он сейчас уложит их всех, даже детей. Но взрослые отреагировали еще хуже. Ему показалось, что они чуть ли не с вожделением смотрят на дуло его винтовки, как будто они только этого и ждали, как будто они относились к смерти как к окончательному избавлению от мук. Чернокожий даже закрыл глаза, будто ждал пулю, как поцелуй возлюбленной.

Лишь на толстуху все это не произвело никакого впечатления.

— Больше не наводи на нас свое ружье, парень, — сказала она холодно. — Если не намерен им воспользоваться.

— Извините, — сказал Джейми. Он снова закинул винтовку на плечо. — Я просто попытался показать вам, как легко можно...

— Мы знаем, как это легко, — оборвала его толстуха. — И мы принимаем твой совет. Мы благодарны, что ты предупредил нас об опасности.

— Господь видит твою доброту, — сказал чернокожий, — и он воздаст тебе за нее.

— Может, оно и так, — произнес Джейми из вежливости.

— Даже если ты проявил ее лишь по отношению к самому меньшему из моих братьев, — продолжил чернокожий.

— Который тоже один из нас, — добавила толстуха.

— Ну ладно, тогда удачи вам, — повернувшись к ним спиной, Джейми направился к обочине.

— Подождите минутку, — услышал он за спиной голос белого парня. — А куда вы держите путь?

— Это не твое дело, — сказал чернокожий. — Он не обязан нам об этом говорить.

— Я просто подумал, что если он, как и мы, идет на запад, то, может быть, мы могли бы идти вместе.

Джейми повернулся к парню лицом.

— Не получится, — сказал он.

— Почему? — спросила блондинка таким тоном, как будто была обижена.

Джейми не ответил.

— Потому что он считает, что мы глупы и нас все равно прикончат, — сказал белый парень. — А он не хочет, чтобы и его прикончили вместе с нами. Верно?

Джейми ничего не сказал, но это тоже было ответом.

— Вы ведь хорошо знаете дорогу, — продолжал белый парень. — Я подумал, что мы могли бы нанять вас проводником, чтобы вы сопровождали нас хотя бы часть пути.

«Нанять его! А какими деньгами они располагают? Какая монета сейчас хоть что-нибудь стоит?»

— Не думаю, что из этого что-нибудь выйдет, — сказал Джейми.

— Я тоже так не думаю, — согласилась с ним толстуха.

— Мы не можем довериться смертному, — сказал чернокожий тоном истинного верующего.

«Да он у них, похоже, за главного».

— Да, Господь наш Пастырь, — сказала толстуха. Но в ее голосе отсутствовала набожность. Чернокожий прожег ее взглядом.

Между тем белый парень сделал еще одну попытку уговорить Джейми.

— Сдается мне, что именно Господь и вывел нас на этого парня. У него есть ружье, он много странствовал и знает, что делает. Он как раз тот, кто нам нужен, лучшего и не пожелаешь. Было бы глупо не воспользоваться таким шансом, если бы он нам предоставился.

— Он вам не предоставился, — сказал Джейми. Предупредить их это одно, но умирать вместе с ними — совсем другое. Он снова повернулся к ним спиной и двинулся в направлении подлеска, протянувшегося вдоль обочины.

За спиной раздались их голоса:

— Куда же он делся? Прямо как в воду канул.

И это при том, что Джейми даже не пытался укрыться. Эти ребята просто не заметят, как их схватят бандиты. Одно слово — городские.

Но оказавшись в гуще подлеска, Джейми не вышел на собственную тропу и не двинулся на запад. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Джейми снова забрался на то же самое дерево и стал наблюдать за действиями этой странной группы. Они, конечно же, развернули свои тележки на восток.

Отлично. Теперь Джейми мог выкинуть их из головы. Он сделал все, что мог.

Но он почему-то тоже двинулся на восток, параллельно маршруту, которым шла группа. «Господь их пастырь, но не мой», — подумал Джейми. Но у него было какое-то недоброе предчувствие, какой-то непонятный страх, причину которого он не мог назвать. Более того, он вдруг почувствовал, что несет за них ответственность.

Они даже не дошли до Сайлас-Крик-парквей. Дорогу им преградили двадцать человек из дорожного патруля, которые спешились и взяли ружья наизготовку. Джейми еще никогда не видел, чтобы такое количество людей из патруля собралось в одном месте. Может, они готовятся дать отпор набегу бандитов?

Нет. Они всего-навсего ждут маленькую группу путешественников. Вот для чего они собрались здесь. Джейми не мог слышать слов, но по жестам, выражению лиц и общему отчаянию беженцев он понял суть разговора. Дорожный патруль не разрешал им возвращаться в Уинстон и даже следовать на север до пересечения с Кантри-Клаб-роуд. Внутри у Джейми что-то оборвалось. Он не сомневался в том, что патруль понимает, что такое 40-я автострада и знает, что случится с группой, как только она подойдет к 421-й федеральной автодороге. Дорожный патруль намеренно рассчитывал на то, что бандиты всех их прикончат. По какой-то причине патруль хотел, чтобы этих людей убили. Возможно, что они и прибыли сюда только для того, чтобы собрать тела и составить отчет.

Джейми оказал беженцам медвежью услугу. Когда они шли по дороге и пели, у них еще оставалась хоть какая-то надежда, теперь же им не на что было надеяться. Он заметил, что шаги детей утратили былую упругость. Теперь они знали, что идут навстречу своей смерти. Они увидели лица людей, желавших им гибели.

Впрочем, Джейми не сомневался в том, что они уже видели эти лица прежде. Взрослые, которые еще недавно безучастно смотрели на то, как он наставляет на них ружье, теперь не проявляли признаков гнева по отношению к патрулю. Они были убеждены в том, что у них нет друзей и что им неоткуда ждать помощи. Они не надеялись на сочувствие ни со стороны цивилизованных городов, ни уж тем более со стороны бандитов. Неудивительно, что блондинка отнеслась к нему с таким подозрением.

Но белый парень, судя по всему, надеялся на помощь чужака, который повстречался им на дороге. По-видимому, он считал, что с Джейми Тигом можно иметь дело. От этой мысли Джейми почувствовал и радость, и досаду одновременно. Этот парень надеялся на него. И вот они снова идут на запад. Джейми вдруг обнаружил, что снова двигается параллельно их маршруту, но на этот раз он шел быстрее. Опережая их, он пересекал автостраду, возвращался назад и снова шел вперед, как будто нес дозор, обеспечивая безопасность их движения.

«Я и впрямь обеспечиваю безопасность их движения», — подумал он.

Именно Джейми, осторожно и бесшумно пробираясь сквозь густой лес, первым вышел к 421-й автодороге. Он обнаружил двух дозорных бандитов, один из которых спал, а другой был недостаточно бдителен. Теперь ему надо было решать. Убить их? Он мог это сделать достаточно легко, во всяком случае, этих двоих он убил бы без труда. Эти бандиты наверняка совершили столько убийств, что дважды заслужили смертной казни. Вопрос заключался в том, стоит ли ему вступать в битву с этими бандитами или искать какой-то иной выход из положения? На помощь беженцев он не надеялся — оружия у них не было, но даже если бы и было, то среди них не нашлось бы ни одного настоящего бойца. В случае драки рассчитывать ему пришлось бы только на себя.

Он не стал их убивать. Он решил этого не делать, рассудив, что у него достаточно времени для того, чтобы хорошенько осмотреть партизанский город, расположенный под виадуком. Потом можно было вернуться и в случае необходимости прикончить этих двоих.

Партизанский город был расположен на той полосе 40-й автострады, по которой раньше поток транспорта двигался на запад. Сверху над ним нависал виадук, по которому проходила 421-я дорога. Этот город ничем не отличался от тех, что он видел прежде — ряды сдвинутых старых автомобилей образовывали узкие улочки. Виадук, нависший над ними, прикрывал сверху пространство, равное длине четырех автомобилей. В тени, которую создавало тряпье, натянутое между автомобилями, с криками бегали голые дети. Несколько неряшливого вида женщин либо орали на них, либо готовили еду на костре. Вооруженные до зубов мужчины, лениво развалясь, дремали или что-то строгали ножами. По грубым прикидкам Джейми выходило, что бойцов здесь более двадцати человек. Не было никакой надежды на то, что Джейми справится с ними в одиночку. В лучшем случае он мог бы прикончить с полдюжины бандитов: он хорошо стрелял и быстро уложил бы их, но все равно осталось бы еще множество бойцов, которые стали бы преследовать его в лесу, а другие направились бы навстречу беженцам. В принципе Джейми не имел ничего против того, чтобы убивать таких подонков, но он считал, что это стоит делать только в том случае, когда есть шанс одержать победу.

Вот и сейчас ему надо было просто придерживаться этого правила, исходя из того, что больше он уже ничего не сможет сделать. По сути, беженцы представляли собой лишь очередную группу статистов, обреченных на гибель крахом общественных отношений. Крушение цивилизации неизбежно сопровождалось жертвами. И в этом не было вины Джейми, но и остановить этот процесс он был не в силах.

Беда была в том, что он вступил с ними в слишком близкий контакт. Они стали для него уже не просто безликими статистами, какими были, например, те трупы, что он видел в заброшенных фермерских домах или в старых автомобилях, или в лесах. Он помнил лица этих беженцев и слышал, как пели их дети. Один раз он их уже уберег, и теперь его долг найти способ снова их уберечь.

С чего он все это взял? Никто не говорил ему ни о каком долге. Просто он знал, что любой порядочный человек обязан оказать помощь, если, конечно, это ему по силам. А он изо всех сил хотел быть порядочным человеком, хотя и знал, как никто другой, что является самой бесчеловечной тварью из всех, что когда-либо ходили по земле. Именно поэтому он повернул назад, снова прокрался мимо спящего дозорного и вернулся к беженцам, которые еще не успели подойти к тому месту, где произошла их первая встреча.

Нельзя сказать, что он решил к ним присоединиться, вовсе нет. Просто он мог бы показать им дорогу на запад до Блю-Риджа, ведь он все равно туда направляется. Но после этого они пойдут своей дорогой, а он — своей. У каждого свой собственный путь. К тому времени он уже более чем выполнит свой долг, и его совершенно не будет трогать, что с ними произойдет в дальнейшем.

* * *

Тина хранила молчание. Не говоря ни слова, она читала про себя молитву. Так делала ее мать, пока не умерла от удара. Слава Богу, она не дожила до того времени, когда весь мир разлетелся на куски. Тина и сейчас слышала голос своей матери. Но он не мог свести ее с ума. Он не терзал ее изнутри, и не мог толкнуть на безумные поступки. Что толку было взывать к этим лицемерам из дорожного патруля, с их гнусными лицами, новенькой формой, повсюду гадившими лошадьми и сверкающими пистолетами? Что толку было говорить? Чем они лучше тех грязных ублюдков, которые умертвили младенцев на Пайнтоп-роуд? Они-то считают себя лучше, ведь они не нажимают на курок. Но это означает лишь то, что они не только убийцы, но еще и трусы.

Что толку говорить обо всем этом?

Но Тина понимала, что несмотря на то, что она держит язык за зубами, все знают, о чем она думает. Давным-давно она обнаружила, что все ее отрицательные эмоции крупными буквами написаны у нее на лице. Чем меньше злобы было в мыслях, тем труднее было о них догадаться по внешнему виду. Положительные же эмоции вообще никак не отражались на лице. Но стоило ей почувствовать малейший приступ гнева, как окружающие начинали ее сторониться. «Тина вышла на тропу войны, — говаривали они. — „Тина пришла в ярость, надеюсь, что я тут ни при чем“. Порой ей не нравилась такая прозрачность, но на этот раз она была довольна. Она видела, что пока командир патруля говорил всю эту ложь, каждый из его подчиненных, бросив на нее взгляд, либо отводил глаза, либо даже пытался напустить на себя еще более злобный и жестокий вид. И то и другое означало только одно: они прекрасно знали, что они творят.

В ответ Тина повернулась спиной к начальнику патруля, который все еще объяснял, насколько ему претят указы, принятые городским советом. Она повернулась спиной и пошла прочь. Шла она медленно, потому что люди ее комплекции просто не в состоянии двигаться быстро, но тем не менее она уходила прочь. Маленькие сиротки из ее начальной школы — Скотти, Мик, Валери и Чери Энн, тотчас последовали за ней. За ними поспешили детишки супругов Кинн — Нат и Донна, а затем и их родители — Пит и Аннали. Потом две черных девчушки из административного района Беннет — Мари и Рона. И лишь когда все остальные двинулись на запад, брат Дивер наконец оставил свои попытки убедить этого начинающего фюрера пропустить их.

Внезапно Тина ощутила свою вину. Ведь она ушла, оставив брата Дивера в таком неловком положении. Его авторитет и без того был довольно шатким, так как он занимал должность второго советника епархии, которой более не существовало, как не существовало и самого епископа, и первого советника — оба были мертвы. Так что не стоило ей окончательно подрывать его авторитет. Впрочем, у нее всегда возникали проблемы с духовенством. Правда, не на духовном уровне — Тина всегда была послушной и благонравной христианкой. Хотя и без злого умысла, она постоянно приводила людей в замешательство. Как, например, сейчас. На самом деле она вовсе не рассчитывала, что все пойдут за ней. Просто у нее больше не было сил выносить эту пытку, а единственным способом показать патрульным свое недовольство было повернуться к ним спиной и уйти. Сейчас Тина могла это сделать по собственной воле, не дожидаясь, пока у патрульных иссякнет терпение и они вскинут свои ружья и напугают детей. Сейчас было самое время уходить, и если брат Дивер не заметил этого, то в чем же здесь ее вина?

У женщины болели ноги. Впрочем, это было еще мягко сказано. Делая каждый шаг, она ощущала, как буквально скрипят ее тазобедренные суставы, больно ударяются друг о друга лодыжки, дрожат ослабевшие колени, зудят подошвы, как прогибается весь ее позвоночник и как деревенеют спина и плечи. Впрочем, она понимала, что именно такими и должны быть эти двадцать пять миль от Гилфордского колледжа до того места, где им суждено было умереть. Выполняя всю эту опекунскую работу в доме молитвенных собраний, Тина считала, что находится в хорошей физической форме. Ведь чего только там не приходилось ей делать — чистить, мыть, натирать до блеска, передвигать стулья и задвигать столы. Ей и в голову не приходило, что пройдя двадцать пять миль, она станет похожа на выжатый лимон.

Тина остановилась посреди дороги: силы окончательно покинули ее.

Все остальные тоже остановились.

— Что случилось? — спросил Питер.

— Ты что-то увидела? — поинтересовалась Рона.

— Я устала, — ответила Тина, — у меня все болит и я хочу отдохнуть.

— Но сейчас всего три часа дня, — сказал брат Дивер, — нам идти еще добрых три часа.

— Не слишком ли ты торопишься попасть на 421-ю автодорогу? — спросила его Тина.

— Знаешь, может, все будет совсем не так, как говорил тот человек, — заметила Аннали Кинн. Она все время занимала противоположную точку зрения. Тина ничего не имела против, она уже к этому привыкла.

Питер умел возражать Аннали, не выводя ее из себя, именно поэтому, считала Тина, они и вступили в брак. Ничто не могло сломить Аннали, пока рядом с ней был тот, кто все время ей возражал, но при этом никогда не выводил ее из себя.

— Я тоже так думал, милая, — сказал Питер, — до тех пор, пока этот полицейский не повернул нас назад. Он знает, что 421-я дорога для нас смерть.

— Вот настоящее Число Зверя, — сказала Рона. Тина вздрогнула. Тот, кто убедил Рону прочитать Откровение, должно быть...

— Теперь-то ты понимаешь, что не задумывалась о том, что он мог нам солгать, — сказала Аннали, — ты просто хотела, чтобы он присоединился к нам.

— Могу понять, почему он этого не сделал, — сказала Тина. — Все сожалеют о том, что случилось, но желают того, чтобы бандиты довели до конца свою работу и можно было больше не беспокоиться по поводу всех этих еще оставшихся мормонов.

— Не называй их бандитами, — сказал брат Дивер. — Это то же самое, что назвать их изгоями. А им как раз и надо, чтобы мы считали их изгоями. Ведь никто из Гринсборо...

— Не надо вообще о них говорить, — оборвала его Донна Кинн. Для одиннадцатилетнего ребенка она высказывалась довольно прямо и не тратила время на всякие там реверансы. Она говорила то, что думала.

— Донна права, — сказала Тина. — И я тоже. Здесь, у обочины дороги, мы вполне могли бы отдохнуть. Я бы провела с пользой оставшееся у нас время.

— Я тоже, — сказал Скотти.

Решающую роль сыграл голос этого самого младшего члена группы. Когда Джейми вернулся, они сидели в тени нависшей над ними развязки, расположившись на травке, которой заросла разделительная полоса.

— Это не такая уж большая развязка, — заметила Аннали. — Вот помнишь, когда они поделили Первый административный район на Гилфорд и Саммит?

Этот вопрос не требовал ответа. В Гринсборо бывало так много Святых, что каждое воскресенье стоянка была переполнена. Теперь же все они умещались в тени единственной развязки.

— В районе Беннет до сих пор живут триста семей, — сказала Рона.

Это было правдой. Но этот факт раздражал Тину. Та часть города, в которой жили чернокожие, была крошечной. Но никто не собирался их изгонять. Кто бы мог подумать, что они сформируют там целый административный район, который спустя шесть лет будет единственным объединением, оставшимся в Гринсборо, большинство белого населения которого погибло, а те белые, что уцелели, покинули город, предприняв безнадежную попытку добраться до Юты. Они взяли с собой лишь горстку черных, в том числе и самого Дивера. Трудно было понять тех черных, что остались в Гринсборо: то ли они были слишком умными, то ли слишком перепуганными, то ли совсем утратили веру. «Во всяком случае, не мне об этом судить», — решила Тина.

— Они в Беннете, а мы здесь, — сказал брат Дивер.

— Я знаю, — сказала Рона.

Все об этом знали. И понимали, что это означает. Черные Святые из района Беннет были намерены остаться в Гринсборо. Так они все и сделали, за исключением лишь этих двух девчушек. Одному Богу известно, почему Рона Харрисон и Мари Спикс добровольно пошли с ними на запад. Тина, так и не поняла, что ими двигало: то ли их вера, то ли безумие. А может быть, и то и другое. Тина понимала, что последнее тоже вполне возможно.

Так или иначе, но после слов, сказанных Роной наступила тишина, и в этот момент они заметили, что на дороге вновь стоит Джейми Тиг. Он появился на южной стороне дороги и стоял у всех на виду, наблюдая за ними.

Пит вскочил на ноги, а брат Дивер прямо-таки обезумел от негодования.

— Никогда так не подкрадывайтесь к людям!

— Да не орите вы так, — мягко сказал Тиг.

Тине с самого начала не нравилась его вкрадчивая манера говорить. Повадки бандита с большой дороги. Он как будто нарочно говорил так тихо — мол, если вам надо, то вы меня услышите.

— Зачем вы вернулись? — спросила Аннали. В ее резком голосе слышалось недоверие. Тина надеялась на то, что ее враждебный тон не введет Тига в заблуждение.

— Я увидел, что патруль развернул вас назад, — сказал Тиг.

— Но это было час назад, — сказал брат Дивер, — даже больше.

— А еще я прошел вперед посмотреть, нельзя ли прорваться сквозь заслоны бандитов на 421-й дороге.

— Ну и как? — спросил Пит.

— Там их больше двадцати человек и это только мужчины. Кто знает, может их женщины тоже умеют стрелять?

Все одновременно выдохнули. И хотя звук был совсем негромким, но все же Тина услышала этот выдох, скорее похожий на шипение, которое бывает, когда открываешь консервную банку. Двадцать человек. Вот сколько ружей будет на них нацелено. Пройти столько миль, и все для того, чтобы оказаться под прицелом этих ружей!

— Я вот все думаю, неужто вы собираетесь здесь оставаться до тех пор, пока кто-нибудь из них на вас наткнется? Или, быть может, есть другие планы?

Ответа не последовало. Все хранили молчание.

— Я все пытаюсь прикинуть, — продолжал Тиг, — то ли вы, ребята, сами хотите помереть, то ли мне все же стоит рискнуть и попробовать помочь вам выйти живыми из этой переделки?

— А я вот все пытаюсь прикинуть, вам-то какой со всего этого прок? — сказала Аннали.

— Закрой свой рот, Аннали, — мягко сказала Тина. — Что вы предлагаете, мистер Тиг?

— Вы ведь идете пешком, а не едете на машине, верно? Значит, вам и не надо ждать, пока появится развязка, выехав на которую, можно сойти с этой автострады.

— Но у нас есть тележки, — возразил Пит.

— Стоят ли они того, чтобы из-за них умирать?

— На них все наши запасы продовольствия, — ответил брат Дивер.

— Тележки можно разобрать, — сказала Тина. Все посмотрели на нее.

— Мой муж сконструировал тележки так, чтобы их можно было разобрать, — пояснила она. — Для того чтобы переходить реки вброд. Он был уверен в том, что хотя бы один мост наверняка разрушен.

— Ваш муж сообразительный человек, — заметил Тиг. Но в его глазах она прочитала вопрос.

— Мой муж умер, — сказала Тина. — Но еще со времен первой чумы мы оба знали, что раньше или позже мы отправимся в это путешествие. И если не будет бензина, то пойдем пешком. Полагаю, что в те времена большинство мормонов хоть раз задумалось о том, что настанет день и им все равно придется отправиться в Юту.

— Или округ Джексон, — добавила Аннали.

— Хоть куда-нибудь, — согласилась Тина. — Он считал, что тележки будут полезны только в том случае, если с ними можно будет перейти реку вброд. В данном же случае, как я полагаю, нам нужно будет преодолеть не реку, а автостраду.

— Это будет похоже на переправу через бурную реку, — сказал Пит. — Эти тележки — лодки, автострада — река, а виадуки — это пороги.

— Метафора, — прокомментировал брат Дивер. Он улыбался, так как всегда испытывал особое удовлетворение, когда мог на деле использовать свой запас мудреных слов.

Что касается Джейми Тига, то он вывел их из состояния отчаяния и вновь дал надежду. Все они стали удивляться тому, что никто не додумался разобрать тележки и идти по лесу. Быть может, так случилось по той причине, что все они были горожанами, в понимании которых с автострады можно съезжать только там, где есть стрелочка и слово ВЫЕЗД. «Но, возможно, причиной тому было присущее им ожидание смерти», — подумала Тина. Кое-кто из них, быть может, даже разочарован тем, что все еще жив. А точнее, испытывает не разочарование, а стыд. Жизнь для них уже утратила всю свою былую привлекательность. Даже к детям они были равнодушны. Они не испытывали желания продолжать путь и встретить смерть с радостными песнопениями. Вместо этого они, возможно, просто сидели бы здесь и ждали прихода смерти.

Так оно и было, пока не вернулся Тиг.

Выйдя на северную обочину дороги, они покатили тележки в глубь подлеска. Когда дальше двигаться с ними стало невозможно, беженцы разгрузили тележки и перенесли всю поклажу к проволочной изгороди. У Тига оказались мощные кусачки: очевидно, ему было не впервой преодолевать изгородь. Он проделал лаз, перекусив проволоку у самой земли.

— Вам надо будет здесь проползти, — сказал он. — С дороги лаз незаметен, так что они едва ли будут вас преследовать.

— А вы считаете, что они намерены нас преследовать? — испуганно спросила Мари.

— Я имел в виду не дорожный патруль, — сказал Тиг. — Думаю, что им-то на вас наплевать. Но вот если бандиты увидят новую дыру в изгороди...

— Мы проползем, — заверила его Тина. И уж если даже она согласилась ползти, то кто мог отказаться? Но она так сказала лишь потому, что ее согласие необходимо было остальным, потому что оно должно было их подтолкнуть и в конечном счете спасти. Однако уверенности в том, что сама она намерена это сделать, все же не было.

Как только тележки были разгружены, они осторожно разобрали рамы, связывающие каждую пару велосипедов воедино. Но Тиг позволил им это сделать лишь после того, как сам внимательно осмотрел каждую точку соединения конструкции. Тина испытывала к нему все больше доверия. Он все делал основательно и без суеты. Ему нужно было время для того, чтобы убедиться в том, что впоследствии все будет нормально работать.

Она заметила, что он не помогал катить тележки и не принимал никакого участия в их разгрузке. Вместо этого он все время вел наблюдение, постоянно держа под контролем автостраду и лес. Один раз он, быстро поднявшись на холм, словно белка, забрался на дерево. Однако через минуту Тиг вернулся.

— Ложная тревога, — пояснил он.

— Это мне знакомо, — сказал Пит.

— Пит — пожарный, — пояснила Аннали.

— Был им, — сказал брат Дивер.

— Я пожарный, — упрямо сказал Пит, — и останусь им, пока жив.

— Я не хотел тебя обидеть, — сказал брат Дивер, пытаясь смягчить ситуацию.

На какое-то мгновение Тиг вышел из себя.

— Да мне-то, собственно, насрать...

Он не закончил фразы, так как встретился взглядом с Тиной, которая посмотрела на него словно на провинившегося воспитанника начальной школы. Этот ее взгляд мог усмирить любого. Так она смотрела на епископов, а иногда и на церковных старост. И они успокаивались даже быстрее, чем дети.

Брат Дивер почувствовал необходимость внести ясность:

— Я надеюсь, что в дальнейшем вы будете выбирать выражения в присутствии детей.

Тиг не отрываясь смотрел на Тину. «В ее присутствии я уж, как пить дать, буду выбирать выражения».

— Тина Монк, — представилась она.

— Сестра Монк, — уточнил брат Дивер.

— Скажите детишкам, чтобы они не оставляли следов, ведущих к лазу. Пусть бегают по травке в разных направлениях.

Тележки были разобраны без особых проблем. В этом приняли участие все, за исключением Тига и Тины. Она стояла и смотрела на эту неровную дыру, понимая, что ее габариты слишком велики для того, чтобы в нее пролезть. Как же она устала! У нее не было никакого желания лезть туда у всех на виду. У нее не было никакой уверенности в том, что она сможет это сделать без посторонней помощи. Она представила себе, как брат Дивер или Пит Кинн, схватив ее за запястья, тянут и тянут ее и в конце концов выбиваются из сил. Тина даже содрогнулась от отвращения.

— Ну что же, начинайте, — обратилась она к Тигу. — Я полезу позже.

Брат Дивер и Пит Кинн начали с ней спорить, но Аннали заткнула им рты, заставив притащить вещи к вершине холма, где находился лаз.

— Сестра Монк, — сказала Аннали, — без вас мы никуда не пойдем, так что соберитесь с силами и лезьте туда.

— Я смогу пролезть лишь в том случае, если вы разрежете изгородь сверху донизу, — сказала Тина.

— Вот этого делать нельзя, — возразил Тиг. — В этом случае лаз будет привлекать внимание не хуже, чем яркий свет неонового фонаря.

— Ну что, тогда прощайте и благословит всех вас Господь, — сказала Тина и стала спускаться с холма.

Тиг тотчас подбежал к ней:

— Послушайте, мэм, может, вы и недостаточно сообразительны, но мне до этого нет дела. Ведь когда я напугал этих малышей, они бросились именно к вам.

— Но мне не пролезть под этой изгородью и не выбраться на вершину холма, — сказала Тина.

— Сдается мне, что вы несколько выдохлись, — заметил Тиг.

— Во мне около ста пятидесяти фунтов веса, вот в чем дело.

— Я подтолкну вас.

— Не вздумайте прикасаться ко мне. Он положил руку ей на плечо:

— Не бойтесь, я уже прикоснулся. У вас под кожей много жира. Вот и все. Поднимайтесь на холм, и я помогу вам пролезть под изгородью.

Прикосновение его руки заставило женщину вздрогнуть, но она понимала, что он действует правильно. Есть множество причин, из-за которых порой хочется умереть, но умереть только из-за того, что не можешь вынести унижения, вызванного тем, что какой-то мужик прикоснулся к твоим телесам и толкает тебя на вершину холма — это уж слишком!

— Если вы заработаете грыжу, то не надейтесь, что я буду делать вам перевязки, — сказала она.

Подойдя к изгороди, она подозвала Аннали:

— Следи за тем, чтобы никто сюда не подходил. Мне не нужны соглядатаи.

Тина с удовлетворением заметила, что Аннали, которая порой была весьма несговорчивой, на этот раз ничего не имела против. Поднявшись по склону холма к изгороди, Тина села, прислонившись к проволоке спиной, а затем легла.

— Переворачивайтесь на живот, — сказал Тиг.

— Но я хотела отталкиваться каблуками.

— Но тогда, как мне подталкивать вас, мэм, не оскорбляя вашего достоинства? Ползите сквозь лаз и хватайтесь за кусты, что растут с той стороны изгороди.

Она перевернулась на живот. Он тотчас схватил ее за бедра и стал подталкивать. Крепкая у него хватка — видно, паренек не обделен силой. Никакого унижения она не почувствовала. Просто его хватка не допускала и намека на сопротивление. Одним сильным движением он толкнул ее к вершине холма. От нее не потребовалось никаких усилий.

— Наверное, я похудела, — сказала она задыхаясь. Вес затруднял дыхание, и она не могла набрать достаточное количество воздуха.

— Замолчите, мэм, и хватайтесь за что-нибудь.

Она замолкла, ухватилась за куст и подтянулась. Напрягая все свои силы, она заскользила вперед, чувствуя, как он, упершись в ее бедра, толкает ее вверх. Цепляясь за одежду и оставляя на ней грязный след, трава царапала грудь и живот. Сверху проволока больно давила ей на спину. Ее руки никогда прежде не испытывали такого напряжения. Она едва дышала.

— Вы пролезли.

Да, ей удалось это сделать. С ног до головы измазавшись грязью, смешанной с потом, она все же пролезла под изгородью. Тина встала на четвереньки, а затем села на землю. Голова кружилась. Ей нужно было хоть немного отдохнуть. Пока она сидела, Тиг опустил задравшийся верхний край лаза и куском бечевки связал проволоку, порвавшуюся в нижнем углу.

— Пойдемте, — сказал он и протянул ей руку. Ухватившись за него, она поднялась на ноги. Проводник стоял рядом, поддерживая ее за руку и глядя в лицо.

— Я не хочу, чтобы вы переносили тяжести. Разве что малыша, который слишком устанет.

— Но тогда я снова располнею, — попыталась возразить Тина.

— Зато избежите худшего, — сказал он. — Судя по вашему виду, можно сказать, что вы в двух шагах от сердечного приступа.

— От удара, — поправила она. — В моей семье умирают от удара.

— Именно это я и имел в виду, — согласился Тиг. — Как только почувствуете усталость, сразу скажите, и мы все остановимся, чтобы отдохнуть.

— Я не хочу замедлять движение, только потому что я...

— Толстая, — закончил он ее фразу.

— Верно, — согласилась она.

— Послушайте-ка, что я вам скажу, мэм. Вы нужны им и нужны живой. Так что никаких тяжестей. Как только вас начнет мучить жажда, вы сможете попить, как только почувствуете усталость, вы сможете отдохнуть.

— А теперь послушайте-ка, что я вам скажу. Я в гораздо лучшей форме, чем кажется. Прислуживая в церкви, я целыми днями занималась физическим трудом. К тому же за всю свою жизнь я не выкурила ни единой сигареты и не выпила ни капли спиртного.

— Вы мне объясняете, почему до сих пор не умерли, — сказал Тиг. — Я же объясняю вам, как сделать так, чтобы вы и в дальнейшем остались живы. Вот увидите, вы останетесь в живых, да еще и похудеете.

— Не указывайте, что мне делать.

— Поднимайтесь на этот холм.

Повернувшись в указанном направлении, она стала подниматься. Чтобы показать ему, на что способна, она двигалась быстрее, чем это было необходимо. Через десять шагов ее правая нога отказалась повиноваться. Это произошло настолько неожиданно, что она оступилась и упала. Ушиб был не слишком сильным, во всяком случае не настолько сильным, чтобы отказаться от попытки подняться на вершину холма. Тиг помог ей встать на ноги. Тина не стала возражать, когда он стал легонько подталкивать ее вперед. Было ясно как день, что она выдохлась и уже не восстановит свои силы, во всяком случае в течение этого дня. Поэтому им пришлось разбить лагерь на противоположном склоне холма, всего в сотне ярдов от лаза, сквозь который они пролезли за изгородь. Тиг не позволил им развести костер, а сам, пока не стемнело, осматривал подходы к лагерю, и время от времени, забираясь на деревья, вел наблюдение за округой.

Ночь была теплой, и они спали прямо в лесу, на дальнем склоне холма. Отсюда они не могли видеть дорогу, но зато им удалось кое-что услышать. Голоса раздавались довольно близко. Они услышали потрескивание костра, разговоры и смех. И хотя отдельных слов было не разобрать, но было ясно, что там шло какое-то веселье.

— Бандиты? — шепотом спросил Пит.

— Пикник, — сказал Тиг.

Это были граждане Уинстона. Они находились под защитой закона. А всего в паре миль от них бандиты могли запросто ограбить и убить любого прохожего. Примерно на равном расстоянии от тех и других находилась Тина Монк. Она тихо лежала, прислушиваясь к ночным звукам. Ее мучила одышка. Непривычные к таким нагрузкам мышцы болели, и она не могла заснуть, а накопившаяся за день усталость требовала сна. Это было невыносимо. Смех. Приятная компания. Этой ночью кто-то наслаждался всеми этими радостями, присущими спокойным временам. «Как смеют они радоваться жизни, когда их дорожный патруль отправил десяток людей на верную смерть? Вы, те, кто сейчас смеется, ваши друзья и возлюбленные, вы все тоже несете за это ответственность. Вы те, от имени которых действовали эти равнодушные убийцы».

Она все же заснула, и ей снилось, что она ползет через какие-то тесные лазы, протискивается в узкую шахту. Одежда задирается, а она ползет все дальше и дальше. Затем она поднимает люк и выползает наружу. В горячем плотном воздухе эхом раздается грохот стрельбы и шум кондиционера. Она слышит чьи-то вопли. Пули настигают ее братьев и сестер, все они гибнут с криками боли и ужаса, а она, Тина Монк, церковный староста, председатель совета школы, регент церковного хора, прижимается к кондиционеру. Она пытается дышать бесшумно, так, чтобы никто ее не заметил. Они застрелили ее мужа, стоявшего на верхней ступеньке лестницы, ведущей в кочегарку. Чтобы открыть дверь, ей пришлось отодвинуть тело Тома. Пока Тина поднималась по лестнице, ее туфли стали красными от его крови. Провалившись в это кошмарное забытье, она снова увидела красивое и спокойное лицо мертвого мужа.

Герман Дивер понимал, что не имеет власти над этими людьми. Епископ Ковард сказал бы, что будучи единственным священником в группе, Дивер обладает всей полнотой власти. Но они не нуждались в духовном руководстве. Это путешествие не было странствием, о котором говорилось в пророчестве. Здесь не было Лехи, который, явившись во сне, сказал бы им, куда идти. Не было и божественного дара лиахоны со знаками, указывающими путь. По утрам на земле не было и следа манны небесной, лишь роса, от которой их одежда становилась такой мокрой, что прилипала к телу. Поэтому утром настроение было хуже некуда. Он мог вполне доходчиво объяснить, почему шекспировский Гамлет в монологе «Быть или не быть» фактически не рассматривал возможность самоубийства, а скорее решал, стоит ли ему и дальше страдать, как надлежит христианину, или же он должен совершить акт мщения. Но почему он, священник высокого ранга, Святой, которому позволено входить в храм, профессор литературы, почему он ужасно сожалеет о том, что все еще жив — этого Герман Дивер не смог бы объяснить ни себе, ни другим. В этом он винил только себя, считая, что совершил недопустимую ошибку. А может быть, в этом есть намек? Быть или не быть — это вообще не вопрос. Плевать было Гамлету и на месть, и на справедливость. Он делал лишь то, что было угодно его отцу. Если он имел добрые намерения, тогда зачем он убрал отца своего друга Лаэрта? Теперь, похоже, мы все оказались в его положении. И даже испытываем те же внутренние страдания. «Поднимайся, Дивер, — сказал он себе. — Пусть ты и не являешься их предводителем, но все равно покажи им пример. Ты их капеллан, вот кто ты теперь. Поддерживая их моральный дух, ты должен быть бодрым, веселым и энергичным. Не обращай внимания на обжигающую боль в предстательной железе. Это еще цветочки. Ягодки будут, когда ты начнешь первое сегодняшнее мочеиспускание».

— Туалет для мальчиков находится вон в тех кустах, — объявила сестра Монк.

Дивер подумал, что ее слова, возможно, адресованы именно ему, но поскольку его глаза все еще были закрыты, полной уверенности в этом не было. Но, посчитав, что это именно так, он, превозмогая себя, встал на ноги. Краем глаза Дивер увидел, что первые лучи солнца уже пробиваются сквозь ветви деревьев. Припекало солнце, горела предстательная железа, а выходившая наружу моча, безжалостно терзая всю его плоть, с шелестом лилась на прошлогодние листья. «В молодости я никогда не думал, что это может вызывать такие страдания. Впрочем, тогда я вообще ни о чем не думал. А вот теперь ощущаю каждую клеточку своей плоти».

Проявив вежливость, они открыли собрание лишь после того, как Дивер вернулся в лагерь. А может быть, они дождались его, поскольку все еще считают, что он имеет над ними власть? Впрочем, теперь они чаще прислушивались к молодому и сильному Питеру. Всегда решительная Тина Монк стала еще более непреклонной. Теперь, с присущей только ей прямотой, она принимала важные решения. Возможно, они предоставили ему право «совещательного голоса». Но решение было принято еще до того, как он начал говорить. У него не было возражений, напротив, он даже приветствовал такое положение дел. Умение принимать ответственные решения явно не входило в число его достоинств. Его сильной стороной были педагогические способности. Они могли принять решение, а он мог убедить их в том, что оно является единственно верным. Вот когда пригодилось его умение вести схоластические дебаты, доказывать уже свершившийся факт величия какой-то личности, когда все и без того уже согласны с ее величием. Ему было гораздо легче понять суть сравнения автострады со своенравной рекой, нежели разгадать, о чем думает этот язычник Тиг, глядя на непроницаемую зеленую стену леса.

— Вы нам нужны, — говорил Пит. — Мы не имеем права просить вас об этом, но вы нужны нам как проводник, так как без вас мы туда никогда не придем.

— Куда не придете?

«Хороший вопрос. Тиг, несомненно, попал в самое яблочко. Куда придем? На небеса, к славе Господней, Джейми Тиг. К жизни вечной, туда, где Господь Праведный и где Иисус Христос, который был нам ниспослан».

— В Юту, — сказала Тина. «О, да. Это первоначальный пункт назначения. Промежуточный пункт. Да, пожалуй, я слишком далеко заглядываю в будущее».

— Вы спятили, — сказал Тиг.

— Возможно, — согласилась Тина.

— Вовсе нет, — возразил Пит. — Куда же еще нам идти? Но ведь это в двух тысячах миль отсюда. И туда было сброшено столько бомб! Должно быть, там было так же жарко, как в округе Колумбия.

— Некоторое время еще работало радио и было сообщение, что Юта не особенно пострадала.

— А может, ее опустошила чума?

— Все равно там что-нибудь осталось, — сказал Пит.

— Вы на это надеетесь?

— Мы это знаем, — сказал Пит с улыбкой. — Мы не внушаем вам большого доверия, но поверьте, что там у власти мормоны. А там, где есть хотя бы четыре мормона, есть и правительство. Президент, два советника и те, кто способен начать возрождение нормальной жизни.

Дивер рассмеялся. Он вспомнил, что подобные шутки всегда вызывали смех. Кое-кто из присутствующих также расхохотался. В основном это были дети. Они не поняли шутки, но Дивер был рад тому, что они засмеялись. Дети должны смеяться.

Не в силах остановить смех, Дивер понял, что Тиг ищет поддержку, причем не у него, а у сестры Монк. Это его сильно уязвило.

— Все верно, — сказала она. — Мы начали к этому готовиться много лет назад. Мы знали, что это произойдет и пытались всех предостеречь. Мы не верили в силу смертных. Мы знали, что ваше оружие вам не поможет, и что только вера в Господа спасет нас.

— Почему же он с вами так поступает? — спросил Тиг.

Это был самый тяжелый вопрос, и Дивер знал, что на него сможет ответить только он сам.

— Видите ли, спасение касается крупных человеческих сообществ. Америки в целом. Церкви в целом. Что касается отдельных людей, то многие из них будут страдать и умирать.

Казалось, только сейчас Тиг понял, что, наверное, обидел их.

— Извините, — произнес он.

— Это естественный вопрос, — сказал Дивер. — В Книге Мормона говорится о том, что пророков Альму и Амьюлека заставили смотреть на то, как их враги бросали семьи верующих в огонь и сжигали их живьем. Амьюлек спросил: «Почему Господь не снисходит и не спасает этих людей?». Альма же ответил, что для этих людей Смерть сладостна: «Почему же Господь должен лишать их этой радости? Злым же людям следует позволить свершить свое зло. Тогда все будут знать, что уготованное им страшное наказание справедливо». «Тогда, может быть, они убьют и нас», — сказал Амьюлек. «Если они это сделают, то мы умрем, — сказал Альма. — Но думаю, что Господь этого не допустит. Мы еще не закончили свою работу».

Дивер почувствовал на себе их взгляды, понял, что сейчас они слушают его, затаив дыхание. Особенно дети, которые не сводят с него глаз. Он знал, что они понимают, какое значение для них имеет эта история. Мы еще не закончили свою работу, вот почему мы живы.

«Но только не спрашивайте меня, в чем же заключается наша работа, — подумал он. — Только не спрашивайте о том, что нам будет предопределено выполнить, если каким-то чудом оставшись в живых после путешествия длиной в две тысячи миль по преисподней, мы придем в Царство Божье, расположенное в горах».

Тиг хранил молчание, и Дивер подумал, что, несмотря на свою молодость и тот факт, что он был язычником, молодой человек обладал весьма чувствительной душой. Он вдруг подумал, что этот Тиг в принципе мог бы даже стать новообращенным. Крестить здесь, в пустыне, новообращенного разве это не чудо!

— В Юте Церковь будет сильна, — заявила Тина Монк. — А вы уверяете нас в том, что мы нигде не будем в такой безопасности, какая была в Гринсборо и Уинстоне.

— Так вы мормоны? — спросил Тиг.

— Вы хотите сказать, что только сейчас об этом догадались? — ответила Аннали. Она, как всегда, вела себя безответственно и дерзко. Дивер слышал, что брак несколько смягчил ее характер. Он был рад, что не встречался с ней до замужества.

— Вы ни разу не сказали об этом прямо, — заметил Тиг.

— А это что-то меняет? — спросил Дивер. — Неужели вы не поможете нам теперь, когда знаете, что мы... как же они нас называют? Приверженцы культа Антихриста? Тайные пособники Сатаны? Безбожники, которые прикидываются христианами, чтобы совратить впечатлительных молодых людей?

— Меняет, если вы намерены идти в Юту, — ответил Тиг.

— По 40-й до Мемфиса, — сказал Пит, — потом на север до Сент-Луиса и по 70-й в Денвер. А дальше кто знает? Может, там даже ходят поезда и ездят автобусы.

— И раз в неделю запускают «Шаттл», — добавил Тиг.

— Вы недооцениваете изобретательности мормонов, — заметил Дивер.

— А вы недооцениваете размеры бедствий, вызванных взрывами нескольких ядерных зарядов, применением биологического оружия и крушением цивилизации, — сказал Тиг. — Уже не говоря о том, насколько изменился климат. Вы уверены в том, что Юта не оказалась погребенной под ледниками?

— Они не могут сформироваться так быстро, — возразил Пит.

— Это ведь две тысячи миль, — продолжал Тиг. — И учтите, что зимы теперь холоднее и длиннее, чем раньше. Как далеко на запад вы успеете продвинуться до сентября?

— Мы и не надеялись добраться туда за один сезон, — ответил Дивер.

— Вы нам нужны, — сказал Пит, — мы вас наймем. Тиг рассмеялся:

— А чем будете расплачиваться?

— Домом и работой в Юте, — сказал Пит.

— И вы это можете гарантировать? — спросил Тиг. — Вы гарантируете, что я получу небольшой участок земли? И что у меня будет дом, а в нем водопровод с горячей и холодной водой? И что я получу теплое местечко? И буду там работать с восьми до пяти? А как далеко оно будет от дома? Я не хотел бы тратить на дорогу более пятнадцати минут...

— Замолчите, — оборвала его Тина. Тиг замолчал.

— Мы можем вам обещать, что в горах Юты вы будете жить в мире. Мы можем обещать вам, что если вы приведете нас туда, то получите крупное вознаграждение. Мы можем обещать, что в Юте вы сможете собрать то, что посеете, и содержать то, что заведете. Вы сможете рассчитывать на то, что завтра все будет так же спокойно, как и сегодня. Где еще вы сможете получить такие гарантии?

— Но я не собираюсь становиться мормоном, — сказал Тиг.

— Никто на это и не рассчитывает, — возразила сестра Монк.

— Они рассчитывают лишь на то, что вы хороший человек, — сказал Дивер.

— Ну, тогда можете все это выбросить из головы, — усмехнулся Тиг.

— Быть хорошим человеком вовсе не значит быть безгрешным, — пояснил Дивер.

— Насколько плохим может быть человек, оставаясь все же хорошим?

— Только хороший человек согласится пройти с группой беспомощных людей две тысячи миль, удовлетворившись лишь их обещанием оплатить его услуги.

Дивер с радостью обнаружил, что его слова, похоже, возымели действие, и Тиг склонен принять их предложение. Он даже подозревал, что Тиг желает, чтобы его уговорили. Кроме того, и так уже потратил массу своего времени и усилий, помогая им уйти с автострады. К тому же Тиг, как и они, сильно рисковал: если бы их здесь настиг дорожный патруль, то, несомненно, все они попали бы в беду. Дорожный патруль не мог не обратить внимания на тот факт, что ночью не было стрельбы и, вероятно, отправился на их поиски.

Возможно, Тиг тоже подумал об этом, так как он внезапно поднялся.

— Я об этом подумаю. Но сейчас нам нужно идти. Пока мы не выйдем на дорогу и снова не соберем тележки, мы не сможем двигаться быстро. Положите самые тяжелые вещи на велосипеды. Надеюсь, что у них цельнорезиновые шины.

— Конечно, — подтвердила Тина. — Мой муж это предусмотрел. Куда годятся велосипеды, шины которых все время спускают?

— Небольшие вещи понесут малыши. Аннали сразу же запротестовала.

— Они слишком тяжелы для...

— Они будут часто отдыхать, — оборвал ее Тиг. — Мы больше не будем сюда возвращаться. Взрослые понесут намного больше груза.

Оказалось, что Скотти, Мик, Чери Энн и Валери смогли взять лишь четыре небольших мешка. Пит решил соорудить нечто вроде носилок и на них унести все остальное. Положив на плечи носилки, он и Дивер забрали гораздо большее количество вещей, чем то, которое они могли бы унести на своих спинах.

Сестра Монк стала собирать кошелки с продуктами.

— Оставьте их, — сказал Тиг.

— Но они не тяжелые, — запротестовала Тина.

В ответ Тиг не сказал ни слова. Он лишь пристально посмотрел на нее. Она выдержала его взгляд. К удивлению Дивера, сдалась все же сестра Монк. За все годы их совместной церковной жизни такого еще никогда не было. Сестра Монк никогда не уступала ни мужчинам, ни женщинам. Но сейчас она почему-то уступила этому Джейми Тигу.

Именно тогда Дивер впервые понял то, что Тиг, должно быть, увидел сразу же — сестра Монк не слишком годится для физической работы. Дивер так привык к ее полноте, что совершенно не обращал на нее внимания и позволял ей делать в Церкви всю тяжелую работу. Ему казалось, что так будет продолжаться и во время их странствий. Но теперь настойчивость, с которой Тиг запрещал ей нести вещи, наконец, обратила на себя внимание Дивера. Он увидел, что даже утром, после сна, она выглядит совершенно разбитой, и едва стоит на ногах. Дивер впервые подумал, что она может и не выдержать этого путешествия.

Понимание того, насколько он внутренне зависим от этой женщины, разозлило Дивера. Разве он не наделен властью? Разве не ему предопределено вести их? И все же он зависел от нее. «Ну хватит. Нет незаменимых людей. Если мы можем обойтись без...»

Нет, он не будет перечислять имена тех незаменимых людей, которые были умерщвлены на Пайнтоп-роуд. Их останки при помощи бульдозера были зарыты в братскую могилу на автостоянке, превращенной в место казни. Теперь в этом нет смысла. Их больше нет, а эти Святые, сбившиеся в жалкую кучку, все еще живы. Это значит, что Церковь еще жива и будет жить. Церковь, поддержанная верой и Господом, а если повезет, то и этим чужаком, который пришел неизвестно откуда и сам предложил свою помощь. Ангел был бы, конечно, полезнее, но если Господь предлагает им в качестве помощи лишь этого Джейми Тига, что ж, значит так тому и быть. Но если это так, значит, его им послал Господь.

Они все забрали за один раз. Шли долго и часто останавливались. Фактически большую часть пути Тиг отсутствовал. Он забегал вперед, уходил на юг, возвращался с севера. На самом деле их вела сестра Монк. Она находила отметины, которые Тиг оставлял на стволах деревьев, указывая им путь. На исходе дня они снова вышли на дорогу. На этот раз это была 421-я дорога федерального значения. Двухполосная скоростная автострада с виадуком, который остался в нескольких милях позади. Несмотря на то, что они валились с ног от усталости, Тиг заставил их собрать тележки. Только после этого они могли пожевать вяленого мяса и лечь спать.

— На рассвете мы должны двинуться в путь, — сказал он, — а не сидеть возле еще не собранных тележек. Мы миновали только один виадук.

Когда они собрали тележки, он наконец разрешил им развести очень маленький костер, на котором можно было сварить суп и накормить детей более или менее нормальной пищей. Несмотря на голод, дети все время клевали носом и едва управились с едой. Когда они улеглись и заснули, Тиг изложил свои условия их совместного путешествия.

— Я не настолько хороший человек, чтобы пройти с вами две тысячи миль, — сказал он, глядя Диверу в глаза. — Могу лишь обещать, что приведу вас в Грейт Смокиз. Западнее этого места я никогда не был. Мне знакома местность между горами и морем, а о краях, куда вы намерены добраться, я знаю не больше вашего. У меня там есть лачуга, пригодная для зимовки. В ней я и живу. Я знаю всех соседей и вымениваю у них еду на вещи, которые добываю во время своих путешествий. У нас там нет бандитов. Вот и все, что я могу вам обещать. Но думаю, что в пути я сумею вас кое-чему научить, и когда весной вы снова двинетесь в путь, у вас будет больше шансов добраться до цели.

— Если вы будете сопровождать нас только до этого места, — сказал Пит, — то мы просто не сможем с вами расплатиться. Ведь все, что мы вам обещали, вы сможете получить не раньше, чем мы окажемся в Юте.

Выдернув пучок травы, Тиг стал вынимать из него травинки и разрывать их пополам.

— У вас есть то, что мне нужно.

— Что именно? — потребовала ответа Аннали. Тиг холодно посмотрел на нее.

Дивер предложил свое объяснение:

— Может быть, он считает, что мы обязательно погибнем, если он не поможет нам. Может быть, он просто не хочет, чтобы мы погибли.

Дивер увидел, что лицо Тига изменилось. Какое-то странное, едва уловимое выражение мелькнуло в его глазах. «Неужели я прав, и Тигом движут альтруистические побуждения? Или же это нечто иное, нечто настолько постыдное, что Тиг не может в этом признаться? Может быть, он намерен при первом удобном случае предать нас? Будь что будет. Если Господу угодно уберечь нас от несчастий, то он оградит нас и от измены. А если нет, то пусть я лучше умру, доверившись человеку, который окажется не таким хорошим, как я думал, нежели буду настолько подозрительным, что откажусь от помощи искреннего друга».

Между тем сестра Монк попыталась сменить тему разговора:

— А вот вы сами, Джейми Тиг, я полагаю, что в большинстве случаев вам удается избежать опасности. Вы очень ловко маскируетесь в лесу и стараетесь держаться подальше от дорог. Но с нами вы обязательно попадете в беду. Ведь большую часть пути нам придется двигаться по дорогам, нас слишком много и мы совершенно не умеем маскироваться. Нас обязательно кто-нибудь обнаружит.

— Может, оно и так, — сказал Тиг.

— Вот у вас есть ружье, а сможете ли вы убить из него человека?

— Думаю, что смогу, — сказал Тиг. Наступила пауза.

— А вам уже приходилось убивать? — спросил Пит. В его голосе был слышен благоговейный страх. Судя по всему, он относился к убийству человека как к некоему волшебству, которое может наделить человека сверхъестественной силой.

— Думаю, да, — сказал Тиг.

— Я не верю, — выпалила Аннали.

— Во всяком случае, нам он нужен как проводник, а не как солдат, — заметил Дивер.

Не думаю, что там, где нам придется идти, между этими понятиями есть хоть какая-то разница, — сказала сестра Монк. — Вы профессор английской литературы, Пит — пожарный, который умеет спасать людей, рискуя собой. Но, полагаю, что никто из нас никогда не убивал людей.

— Жаль, что мне не приходилось, — пробормотал Пит. Сестра Монк не обратила на него внимания.

— А что, если единственным способом спасти нас будет незаметно подкрасться к кому-нибудь и убить его? Напасть сзади, не давая ни малейшего шанса на спасение. Вы бы пошли на такое, Джейми Тиг?

Тиг кивнул.

— А почему мы должны ему верить? — спросила Аннали.

Тиг лишь нетерпеливо отмахнулся от нее:

— Я убил свою мать и отца и могу убить любого.

— Бог ты мой, — прошептала Рона.

Дивер повернулся к девушке, собираясь сделать ей выговор за то, что она упоминает имя Господа всуе. Но затем он подумал, что по сравнению с отцеубийством, в котором только что признался Тиг, проступок Роны кажется сущим пустяком.

— Ну, будет вам, — сказал Пит.

— Вы ведь это хотели услышать? — спросил Тиг. — Вам ведь хотелось узнать, достаточно ли я кровожаден, чтобы совершить убийство, необходимое для вашего спасения? Вы ведь хотели выяснить, имеет ли солдат, которого вы собираетесь нанять, достаточный послужной список?

— У меня и в мыслях не было выяснять то, о чем вы не хотите рассказывать, — возразила сестра Монк.

— Они этого заслужили, — сказал Тиг, — суд приговорил меня к условному наказанию, поскольку все знали, что они этого вполне заслужили.

— Они плохо с вами обращались? — спросила Аннали. Теперь ее подозрительность сменилась любопытством. «Ведет себя, как репортер бульварной газетенки», — подумал Дивер.

— Аннали, — резко обратилась к ней сестра Монк, — мы зашли слишком далеко.

— Я ответил на вопрос, который вас так интересовал, — сказал Тиг. — Если нужно, то я сумею убить. Но я сам буду решать, убивать или нет. Я буду давать распоряжения, а вы их будете выполнять. Вы поняли? Если я скажу вам сойти с дороги, вы это сделаете, и сделаете беспрекословно. Понятно? Я не намерен нянчиться с вами и убивать всех подряд только потому, что у вас нет желания делать все необходимое для того, чтобы избежать драки.

— Брат Тиг, — обратился к нему Дивер. Он сделал вид, что не заметил, какое впечатление произвело на Тига слово брат. — Мы с радостью подчинимся вашим распоряжениям, касающимся того, как, когда и по какой тропе нам идти. С чистым сердцем уверяю вас, что мы не желаем никого убивать. Мы не хотим никому причинять вреда и вмешиваться в чужую жизнь.

— Во всяком случае, я не хочу, чтобы вы ради меня кого-нибудь убили, — сказала Мари Спикс.

Все посмотрели на нее. Она всегда разговаривала, как подросток, и никто не ожидал услышать ее мнение о столь серьезных вещах.

— Уж лучше пусть я умру. Вы поняли?

— Ты спятила, — сказала Рона, — ты лишилась рассудка, девочка.

— Убийство разбойника не является преступлением, — заметил Пит.

— Как и убийство мормона, — сказала Мари, — насколько мне известно.

Она встала и пошла туда, где спали малыши.

— Она спятила, — повторила Рона.

— Она христианка, — возразил Дивер.

— Я тоже, — сказал Пит, — но я знаю, что есть случаи, когда Господь позволяет добрым людям защищаться. Вспомним о капитане Морони и о нашем праве на свободу. Вспомним о Хеламане и о двух тысячах молодых людей.

— Вспомним о том, что пора спать, — вмешался Тиг. — Я слишком устал и сегодня не буду дежурить первым.

— Дежурить буду я, — предложил Пит.

— Нет я, — сказал Дивер.

— Дежурить будете вы, мистер Дивер, — подтвердил Тиг. — Эти часы у вас на руке, они исправны, или вы их носите как память?

— Они на солнечных батарейках и ходят очень точно, — ответил Дивер.

— Будете дежурить до полуночи. Потом разбудите Пита. А вы, Пит, разбудите меня в три.

После этого Тиг встал и пошел в кусты, которые служили отхожим местом для мальчиков.

— Убийство — это смертный грех, — сказала Аннали. — Я не желаю, чтобы нами командовал убийца.

— Не судите, да не судимы будете[1], — сказал Дивер. — Кто из вас без греха, первый брось камень[2].

Как и надеялся Дивер, это положило конец дискуссии. Среди них не было человека, который бы не чувствовал за собой ту или иную вину. Они испытывали чувство вины хотя бы за то, что в отличие от многих других все еще были живы. Быть может, Мари уже извлекла из этого урок. Быть может, убийству вообще не может быть никакого оправдания.

Брат Дивер прислушался к дыханию спящих людей. Он увидел, как мерно, в такт дыханию, поднимается и опускается грудь каждого ребенка. Он представил себе, как кто-то, подкравшись к детям, занес над ними нож или прицелился в них из ружья. Если бы этот кто-то занес свое оружие над ним самим, у него хватило бы мужества безропотно принять смерть. Но никогда на свете он не позволил бы нанести даже малейший вред этим детишкам. «Если бы я знал, что детям грозит беда, я бы отправил любого бандита в преисподнюю, — подумал Дивер. — Быть может, такая склонность к убийству является моим тайным пороком? Хотя нет, едва ли. Думаю, что это проявление гнева Господня. Наверное, именно такое чувство испытывал Христос, когда говорил, что лучше привязать к шее жернов и прыгнуть в море, чем поднять руку на дитя».

«Тиг убил мать и отца. Это жестоко. Впрочем, не мне его судить. Но теперь я буду внимательно наблюдать за этим парнем. Не спускать с него глаз. Еще не отделавшись от одной банды убийц, мы можем угодить в еще более жестокие руки. В руки тех, кто может убить чужаков только потому, что им не нравятся их религиозные убеждения. Но убить собственных родителей!»

Содрогнувшись всем телом, Дивер уставился в темноту, сгустившуюся вокруг мерцающего света костра.

На пятый день после того, как к ним присоединился Тиг, они двигались в направлении Уилксборо. Теперь они вошли в ритм, и никто уже не испытывал той усталости, которую они почувствовали на третий день. Теперь им не было так страшно, как раньше. Несколько раз Тиг уходил вперед, на разведку. Быстро возвращаясь назад, он заставлял их сворачивать с дороги. Но это была уже не автострада, и им часто удавалось пробираться сквозь кустарник, даже не разбирая тележек. Лишь для того, чтобы пересечь 77-ю автодорогу, им пришлось разобрать тележки. Чаще всего они шли пешком, двигаясь след в след друг за другом.

Как то раз, когда они прятались в кустарнике, Мари, поддавшись уговорам Роны, выглянула из зарослей и увидела всадников, которые проезжали мимо. Судя по всему, это была шайка отъявленных негодяев. Кроме того, Мари показалось, что к седлу одного из них были прикреплены три человеческих головы. Она вздрогнула, когда поняла, что это головы чернокожих.

— Фуражиры, — успокоил ее Тиг. Но Мари ему не поверила, она была не так наивна, как многие считали. Итак, спустя пять дней после того, как они вышли из Уинстона, Мари, страдая от жары и усталости, захотела немного развлечься. Она без зазрения совести решила отыграться на Роне.

— Ты положила на него глаз, — сказала Мари.

— Вовсе нет, — оскорбленно возразила Рона. Эти подозрения не могли ее не задеть.

— Ты повторяешь его имя во сне.

— Значит, это были кошмары.

—Даже сейчас, когда ты улыбнулась, ты подумала о нем.

— Вот и нет. К тому же я и не улыбалась.

— Тогда как ты узнала, о ком я говорю?

— Ты потрясающая стерва, вот ты кто! — воскликнула Рона.

— Не говори при мне таких слов, — сказала Мари. Она хотела уязвить свою собеседницу, а вышло совсем наоборот.

— Не веди себя как стерва, и никто тебя так не назовет, — парировала Рона.

— По крайней мере, я не сохну по убийцам, — сказала Мари, нанося ответный удар.

— Он не убийца.

— Он сам признался.

— У него были на то веские основания.

— Неужели?

— Они часто его мучили.

— Он так говорит?

— Просто я это знаю.

— Убийство — это смертный грех, — сказала Мари. — Тиг обречен на вечные муки в аду, так что ты и не мечтай выйти за него замуж.

— Закрой рот! У меня и в мыслях нет выходить за него замуж!

— К тому же он белый и не мормон, и он никогда, никогда, никогда не пойдет с тобой в Храм.

— А, может быть, мне до этого нет дела.

— Если тебе нет дела до Храма, зачем же ты идешь в Юту?

Рона как-то странно на нее посмотрела:

— До Храма дело не дойдет.

Мари не знала, как отнестись к этим словам, и не хотела выяснять, что Рона имела в виду. Тем не менее она все еще испытывала подлое желание уязвить свою подругу. Поэтому она завела старую пластинку.

— Он обязательно попадет в ад.

— Нет, не попадет! — с этими словами Рона так толкнула Мари, что та чуть было не опустилась на пятую точку.

— Эй!

— Что здесь происходит?! — это был, конечно, брат Дивер. Никто из белых никогда бы не стал их ругать. — Наши дела и без того плохи, а тут еще вы набрасываетесь друг на друга.

— Я на нее не набрасывалась, — возразила Мари.

— Она сказала, что Тиг попадет в ад!

Мари почувствовала, как рука брата Дивера опустилась на ее шею.

— Господь судья душам человеческим, — мягко сказал он.

Мари попыталась высвободиться. Ей было уже восемнадцать, и она вышла из возраста, когда взрослые могут в любой момент схватить ребенка.

— Так вот, Мари, если ты не можешь не осуждать, то думаю, что тебе лучше научиться держать язык за зубами. Ты поняла меня, девочка?

Ей наконец удалось освободиться.

— Вы не имеете права указывать черной девушке, что ей делать! — сказала она настолько громко, что ее услышали остальные.

— Поучайте своих белых крошек, а меня оставьте в покое!

Она поняла, что наговорила массу гадостей, и сожалела об этом. Но все же ей удалось заставить его замолчать и оставить ее в покое. Разве не этого она хотела? Кроме того, он женился на белой женщине, а это было равносильно утверждению, что все черные женщины никуда не годятся. Ну и чего он этим добился? Всех их застрелили вместе с другими белыми мормонами, когда сам он находился в А&Т, куда белые солдаты-христиане не осмелились войти. Только по этой причине он хотел, чтобы она простила Тигу то, что он является убийцей. Он сам чувствовал себя убийцей, так как, будучи черным, остался в живых, тогда как его жену и детишек расстреляли и зарыли бульдозером в общую могилу на автостоянке. Он хотел, чтобы все вокруг были хорошими и прощали друг друга. Она знала Закон Божий, разве не так? Она не просто посещала воскресную школу мормонов, она постоянно штудировала учение и знала, что искупление за муки Христа не требует того, чтобы они погибли насильственной смертью. Впрочем, от ее жестоких слов его лицо осунулось, словно он вот-вот умрет. Она уже готова была извиниться, но как раз в этот момент они услышали стук копыт, а потом на них обрушился весь этот кошмар.

Бандиты подъехали к обочине дороги. Они не спешили, словно были уверены в том, что им ничего не угрожает. Должно быть, они приблизились уже после того, как Тиг отправился в разведку. Их было только двое, и поначалу Мари еще надеялась на то, что они сочтут их группу слишком многочисленной и оставят в покое. Но бандиты, быстро оценив обстановку, действовали без промедлений. Они вытащили свои ружья еще до того, как вышли на 421-ю дорогу.

— Мы не хотим вам зла, — сказал брат Дивер или, точнее, только начал говорить эти слова, когда один из бандитов спешился, и наотмашь ударив Дивера пистолетом по лицу, сбил его с ног.

— Толкать здесь речи будем мы, — сказал бандит, — и только мы, усекли? Всем лечь на живот.

— Посмотри-ка, Зак, как у них насчет баб, если, конечно, ты не больно жалостливый.

— Вон та блондиночка...

— Убери от нее свои лапы, — крикнул Пит. Он попытался было подняться. Разбойник с длинной бородой, что был повыше ростом, пнул его с такой силой, что, казалось, голова Пита сейчас оторвется от шеи.

— Она будет на десерт, — сказал высокий. — А в качестве основного блюда у нас будет вот это черное мясо.

Мари подумала, что уже вряд ли сможет испугаться сильнее, чем уже испугалась, но когда холодное дуло дробовика уперлось ей в лоб и придавило к земле, она первый раз в жизни испытала не просто страх, а настоящий ужас.

— Прошу вас, — прошептала Рона.

— Теперь, сладкая, лежи спокойно и не двигайся пока я раздеваю тебя. И раздвинь для папочки свои ножки пошире, а то Зак снесет твоей подружке голову.

— Я порядочная девушка! — всхлипывала Рона.

— Я сделаю тебя еще более порядочной, — сказал длиннобородый.

— Нет! — взвизгнула Рона.

Когда Зак дослал заряд в патронник, Мари остро почувствовала, как слегка содрогнулся ствол ружья.

— Не сопротивляйся им, Рона, — сказала она. Мари понимала, что сказав эти слова, она проявила свое малодушие, но ведь не Роне приставили ружье к голове.

— А вам, малыши, лучше всего закрыть глазки, — сказал Зак. — Вам еще слишком рано приобщаться к тайнам бытия.

Мари услышала, как длиннобородый, положив на землю свой дробовик, стал расстегивать молнию штанов, бормоча, что если Рона наградит его какой-нибудь заразой, то ее голова будет болтаться у него на седле. Из этого Мари поняла, что она действительно видела эти головы. От этой мысли девушка содрогнулась.

— Лежи тихо, — сказал Зак, — а то тебе не поздоровится, если я...

Внезапно она почувствовала резкий толчок: дуло приставленного к голове Мари ружья еще сильнее прижало ее к земле. Зак почему-то стал падать, причем падать прямо на нее. В этот же момент она услышала, как неподалеку от нее раздался треск ружейного выстрела. На рубашке Зака появилось красное пятно и брызнула кровь. Схватив ствол дробовика, Мари оттолкнула его от своего лица. Другой бандит, что-то бормоча, стал возиться со своим ружьем. Но прозвучал треск еще одного выстрела, и он тоже свалился на землю.

— Тиг! — закричала Мари. Она вскочила на ноги, рана на голове кровоточила. Все остальные тоже стали подниматься. Мгновенно схватив ружье Зака, Пит взял на мушку обоих бандитов. Но они были мертвее мертвого — каждый был убит одним выстрелом.

— Держите лошадей! — кричал Тиг. И он был прав, так как лошадей можно было впрячь в тележки, на них можно было навьючить груз, в общем, лошадей надо было поймать. Но Мари не могла их найти, поскольку кровь, струившаяся из раны, заливала глаза...

— Мари, милая, вот ты где. С тобой все в порядке? — сестра Монк прикладывала к ее ране какую-то тряпицу. Мари почувствовала жгучую боль.

— Он выстрелил в Мари? — услышала она голос одного из малышей.

— Просто умирая, он ткнул ее в голову своим ружьем, вот и все. Донна Кинн, отведи малышей к обочине, — сестра Монк, как всегда, командовала. А остальные, как всегда, вприпрыжку исполняли все ее распоряжения. Но на этот раз Мари ничего не имела против, она не сопротивлялась прикосновениям больших рук этой уже немолодой женщины, смывавшей кровь с ее лица. Услышав всхлипывания Роны, Мари повернулась к ней. Брат Дивер тянул Рону за рукав, пытаясь оттащить ее в сторону, а она безостановочно топтала ногой лицо длиннобородого бандита. Это лицо уже было трудно назвать человеческим, но она продолжала топтать его. Наконец череп раскололся, и ее нога провалилась внутрь. К ним приблизился Тиг, ведя под узды одну из лошадей. Он передал поводья Диверу. Широкой поступью подойдя к телу убитого, он взял Рону на руки и понес ее, приговаривая: «Все хорошо, теперь все хорошо, ты в безопасности».

— Чертовски долго вас не было, — сказал Пит. Он вел вторую лошадь, и в его голосе скорее можно было услышать испуг, нежели упрек.

— Я вернулся, как только услышал стук копыт. Перед тем как стрелять, надо было убедиться в том, что их только двое. Прости, Рона, прости, что ты так напугалась, прости, что я позволил ему так поступить с тобой, но мне пришлось ждать, пока он положит свое ружье, понимаешь?

— Да все в порядке, он ничего ей не сделал, — сказала Аннали.

Рона, прижавшись к груди Тига, снова разрыдалась.

— Вы же видели, как она лежала там с задранной вверх юбкой и после этого говорите, что он ничего ей не сделал?

— Я лишь хотела сказать, что он не...

— Раз с вами этого не случилось, так заткнитесь и нечего тут разглагольствовать, что он сделал, а чего не сделал, — сказал Тиг.

Брат Дивер вытянул руку, в которой держал небольшой кусок голубой ткани.

— Вот твое исподнее, Рона...

Рона отвернулась. Сестра Монк вырвала трусики из руки брата Дивера.

— Брат Дивер, — взмолилась она, — ну подумайте сами! Он ведь прикасался к ним! Она их больше никогда не наденет.

— Извини, Рона, но нам надо уходить, — сказал Тиг. — И уходить прямо сейчас, не теряя ни секунды. Эти выстрелы могли привлечь остальных бандитов: за этими двумя идут еще человек двадцать, и они всего в миле отсюда.

Рона отвернулась от него и неровной походкой приблизилась к сестре Монк. Мари ничуть не обиделась, когда сестра Монк оставила ее, и переключив внимание на Рону, стала успокаивать. Ведь простушке Роне досталось больше, чем Мари.

Тиг с помощью еще двух человек закинул трупы на лошадей.

— Оставьте их здесь, — сказала Аннали.

— Их надо захоронить, — ответил Тиг.

— Они этого не заслуживают.

Пит мягко объяснил ей, зачем это нужно.

— Никто не найдет тела, а значит, и не будет нас преследовать.

Через минуту они сошли с дороги и уже пробирались по краю какого-то фермерского поля. Кое-где над тропой нависали ветви деревьев. Тиг шепотом подгонял их и требовал идти как можно тише. Наконец они спустились с холма в лощину. Пока брат Дивер и брат Кинн копали одну большую могилу, Аннали увела детишек подальше от лошадей.

— Это тоже надо зарыть, — сказал Тиг.

Мари увидела, что к седлам обеих лошадей привязаны отрубленные головы. Вблизи они произвели на нее еще худшее впечатление, чем когда она видела их издалека.

— Я сброшу их вниз, — сказала Рона и тотчас принялась развязывать веревки.

— Я помогу, — вызвалась Мари. Она не стала рассматривать, кому принадлежали эти головы.

Взяв винтовку, Тиг снова поднялся на холм, чтобы посмотреть, что творится на дороге.

Мари, как, впрочем, и Рону, даже не вырвало. В эти минуты Мари главным образом радовалась тому, что ее голова не оказалась привязанной к седлу. Затем она помогла сестре Монк раздеть трупы и вынуть содержимое карманов. Они извлекли три дюжины зарядов к дробовику, спички и всякую мелочь, а потом засунули все это в седельные сумки, которые и без того были почти доверху набиты барахлом, которое бандиты успели награбить за этот день. Через двадцать минут оба трупа в рваном нижнем белье лежали в яме. Вокруг них валялись отрубленные головы. Затем в яму сбросили их грязную одежду. Только Мари заметила, как сестра Монк засунула голубые трусики Роны в рубашку одного из покойников.

Затем Рона, уговорив разрешить ей помочь зарыть яму, забрасывала тела землей до тех пор, пока они полностью не были погребены. Мари не смогла удержаться от реплики:

— Похоже, они жили небогато.

— Все живут небогато, — сказал Пит. — Но они жили тем, что отбирали то немногое, что еще оставалось у других, и, судя по всему, убивали свои жертвы.

— Нехорошо, что мы захоронили вместе с ними головы их жертв, — произнесла сестра Монк.

— Жертвам уже все равно, — сказал брат Дивер, — а у нас не было времени выкопать еще одну яму. Мари, не могла бы ты, соблюдая осторожность, подняться на холм и сказать брату Тигу, что мы здесь уже все сделали?

Но Тиг, стоявший на вершине холма, заметил, что они закончили работу и уже стремительно спускался вниз по склону.

— Никого нет. Возможно, что кроме этих двоих поблизости никого и не было, — сообщил он. — Уже довольно поздно и, может быть, нам стоит разбить лагерь в этой лощине, спустившись еще ниже. Насколько я помню, там должна быть вода. Она понадобится лошадям. Пока не стемнело, мы можем соорудить что-то вроде упряжки, чтобы можно было тянуть повозки лошадьми.

Тиг посмотрел на могилу.

— Накидайте сюда опавших листьев. Сделайте так, чтобы свежевырытой земли не было видно. В следующий раз не выбрасывайте одежду убитых. Мертвецам она ни к чему.

— Мы никогда бы ее не надели, — сказал брат Дивер.

— Надели бы, если бы было холодно, а на вас было бы мало одежды.

— На мне всегда достаточно одежды, — ответил брат Дивер.

Тиг лишь пожал плечами.

— Брат Тиг, — обратилась к нему Мари.

— Что?

— Я была не права, когда говорила, чтобы вы ради меня не убивали.

— Я знаю, — сказал Тиг. Больше он не сказал ей ни слова.

— Брат Дивер и брат Кинн, если у вас нет возражений, то возьмите эти дробовики.

— Если у них есть возражения, то у меня их нет, — заявила сестра Кинн.

Если даже такие возражения и были, то ни брат Дивер, ни брат Кинн не стали их высказывать. Каждый из них просто закинул дробовик на плечо. Засунув в карман несколько зарядов, брат Кинн взял оставшиеся и положил их в карман брату Диверу. Тот явно был удивлен и смущен. Эта сцена несколько покоробила Мари. Неужто профессор колледжа разбирается и в этом?

Но в основном Мари наблюдала за Тигом. Вот почему только она видела, как играют желваки на лице проводника, как слегка подрагивает его рука. И только она проснулась глубокой ночью, когда он вышел прогуляться под луной.

Она встала и пошла вслед за ним. Сунув руки в карманы, он с отсутствующим видом стоял у могилы. Ни единым движением Тиг не дал понять, что знает о ее присутствии, но Мари не сомневалась, что начиная с того момента, как она поднялась со своего ложа, он знает о ее присутствии.

— Какой же вы лжец, — сказала Мари, — вы ведь не убивали своих родителей.

Он не сказал ни слова ей в ответ.

— Вплоть до сегодняшнего дня вы не убили ни единой живой души.

— Думай, что хочешь, — ответил он.

— Вы никогда не убивали.

Он так и стоял, держа руки в карманах, пока она не пошла обратно в лагерь. Она лежала и пыталась понять, зачем мужчина желает убедить всех в том, что он убийца, хотя на самом деле он таковым не является. Затем Мари пыталась выяснить, почему она так сильно хочет верить, что мужчина не убийца, тогда как сам он уверяет ее в обратном. Она еще долго лежала с открытыми глазами, но он вернулся только тогда, когда она уснула.

Что касается Роны, то Мари и вправду была уверена в том, что девушка втюрилась в Джейми Тига. Но так было до недавних событий. Тиг спас Рону от изнасилования, и только благодаря ему голова девушки осталась у нее на плечах, а не болталась у седла одного из бандитов. Казалось бы, теперь она должна влюбиться в него по уши. Но нет. После этого эпизода она относилась к Тигу не более как к одному из взрослых. Как будто он ничем от них не отличался.

Некоторых людей просто невозможно понять, решила Мари. Возможно, Рона просто не могла одновременно испытывать чувство благодарности и чувство любви. Возможно, она не могла простить Тигу того, что он не сразу убил бандитов, а сделал это лишь после того, как они стащили с нее трусики. А может быть, Рона просто не могла выйти замуж за человека, который видел, как она превратила голову мертвеца в месиво. В общем, Рона ничего ей не объяснила, а Мари ее об этом никогда не спрашивала.

На всю жизнь у Мари остался на лбу шрам. Она с самого начала обрадовалась этому обстоятельству и постоянно трогала свой рубец. Мари никогда не забывала о том, что все могло обернуться гораздо хуже, чем ствол ружья, приставленный к голове. Ведь с ней вполне могло бы случиться то же самое, что случилось с Роной.

Через день они вошли в горы, где дорога так круто уходила вверх, что им пришлось каждые двадцать минут останавливаться и отдыхать. Пит радовался тому, что теперь у них есть лошади и им больше не надо самим, катить тележки. Впрочем, он не стал говорить об этом вслух, так как все и без него понимали, насколько хорошо иметь под рукой лошадей. Лишь Рона все еще сильно горевала о том, какой ценой им достались эти лошади. Пит сосредоточил свое внимание на детях — своих собственных и сиротах. Он знал, что именно они испытывают самые большие лишения. Когда началась первая чума, самые маленькие из них — Скотти Портер и Валери Леттерман еще даже не появились на свет. Знаменитые Шесть Ракет упали задолго до того, как Скотти и Валери произнесли свои первые слова. Как-то раз он в шутку спросил Аннали: «Может, нам отдать их в подготовительную группу детского сада при колледже?». Но она либо напрочь забыла о такой глупости прежних лет, как чувства юмора, либо не сочла эту шутку забавной. В последнее время ее вообще мало что могло развеселить. Как, впрочем, и Пита. Но он, по крайней мере, время от времени пытался развеять дурные мысли. Порой это ему удавалось, и он в течение целых часов, а то и дней не думал ни об отце, убитом ракетой, которая упала на округ Колумбия, ни об отчиме, которого застрелили грабители, ни о матери, ни о родственниках Аннали, всех ее братьях и сестрах, племянницах и племянниках, которых загнали в актовый зал игрового центра. И хотя они не могли знать, что именно с ними произойдет, но несомненно догадывались о той ужасной участи, которая их ждет. «Играя в пьесах, я ступал по сцене, на которой стояли те парни с ружьями, играя в баскетбол, я бегал по паркету, из которого пули выбивали щепки, а кровь глубоко впиталась в дерево. Меня крестили в купели, стоявшей за этой сценой. К ней люди из города подсоединили шланги, с помощью которых смывали кровь. Баптисты уже поговаривали о том, чтобы устроить здесь христианскую библиотеку». Пит услышал эти разговоры, когда пришел на стоянку, чтобы возложить цветы на то место, где он когда-то после танцев впервые поцеловал Аннали и где теперь под слоем земли лежали в одной куче изуродованные тела его родственников и друзей.

Вот какой мир достался этим детям. И вечно их куда-то торопят. Понимают ли они, что мир не должен быть таким? Смогут ли они когда-нибудь поверить хоть во что-то после того, как их лишили родителей?

Однажды, когда они, оставшись вдвоем, вели лошадей, спросил его, чьи эти дети.

— Та большая девочка, Донна — моя дочь, а Нат мой сын.

— Это и дураку понятно — они такие же светловолосые, — сказал Тиг.

— Мик, Скотти Портер, Валери Леттерман и Чери Энн — сироты.

— Зачем вы взяли их с собой? Неужели в Гринсборо не нашлось никого, кто смог бы за ними присмотреть?

— Именно потому, что такие люди нашлись, мы и решили отправиться в такую даль. И нам пришлось силой отстаивать свое право взять их с собой.

— Но почему? Неужели вы не понимаете, что без них мы бы двигались гораздо быстрее и находились бы в большей безопасности?

Пит подавил приступ ярости. Он всегда пытался обуздать свои страсти и почти всегда это ему удавалось.

— Все верно, Тиг. Но если бы мы их оставили, то их подобрали бы баптисты.

— Но это было бы не так уж и плохо, — сказал Тиг. Пит вновь сдержал свои эмоции и лишь после длительной паузы заговорил тихо и спокойно.

— Дело в том, Тиг, что именно проповедники баптистов в течение пятнадцати лет убеждали людей, что мормоны — это Антихрист и что мы в нашем храме совершаем тайные обряды и поклоняемся Сатане. Они говорили, что Иисус и дьявол братья, и что мы только делаем вид, что христиане. Они убеждали людей в том, что мы можем похитить их детей, и в том, что мормоны завладели всем, а добрые христиане прозябают в бедности. А потом, когда пришла беда, все эти баптистские проповедники умыли руки и сказали: «Мы никого не заставляли убивать мормонов». И это была сущая правда. Они никогда не проповедовали убийство. Но они проповедовали ненависть и страх, они сознательно лгали. Теперь, Тиг, вы понимаете, почему мы не отдали этих детей мормонов людям, которые так клевещут на религию, ради которой погибли наши отцы?

Некоторое время Тиг молчал, видимо, размышляя о том, что услышал.

— Как этим малышам удалось остаться в живых? Я слышал, что Воины Христовы добивали даже раненых.

Выходит, что Тиг слышал эту историю.

— Эти четверо ушли в начальную школу в Гилфорде. Когда Воины Христовы стали повсюду арестовывать людей, они добрались и до школы. Их встретила доктор Соня Дей, которая была директором. У нее не было никакого оружия. Показав им еще тлевший пепел — все, что осталось от школьных журналов, она сказала: «Дети, преподаватели и я сама — все в этой школе сегодня мормоны. Если вы хотите кого-то забрать, то забирайте нас всех». Так она осадила их и они ушли прочь.

— Какое мужество!

— Да, Тиг. Но в пятидесяти школах округа детей мормонов схватили прямо в классах. Если бы тогда оказалось побольше таких мужественных директоров...

— В среднем один на пятьдесят, Кинн.

— Вот поэтому Америка заслуживает того, что с ней произошло. Вот почему Господь нас не помиловал. Америка возлюбила зло.

— Может быть, они просто испугались, — предположил Тиг.

— Страх, слабость, зло — все три дороги идут в ад.

— Знаю, — прошептал Тиг.

Он прошептал это с таким чувством, что Пит понял — он затронул какую-то душевную рану Тига. Пит был не из тех, кто лезет в душу, тем более в такой ситуации. Поступив по-мужски, он сменил тему. Нельзя бередить свежую рану, ведь этим можно только все испортить. Не стоит ее трогать, лучше подождать, пока она сама затянется. Нужны лишь нормальные условия и постоянный уход.

—Тиг, я очень хотел бы, чтобы вы взяли меня с собой на разведку или на охоту.

— Вы должны находится с остальными. Я не уверен, что Дивер справится с дробовиком.

— Может быть, и не справится, — сказал Пит. — Но если вы не пойдете с нами дальше этих гор, то кто-то из нас ведь должен научиться хоть чему-то из того, что вы делаете.

— Я стал ходить по лесам десять лет назад, задолго до того, как началась чума.

— Когда-нибудь и мне надо начинать.

— Когда мы доберемся до Блю-Ридж-парквей, я начну брать вас с собой на охоту. Но вы будете ходить без ружья.

— Почему?

— Либо вы соглашаетесь, либо можете об этом забыть. У вас меткий глаз?

— Я забивал очень сложные мячи.

— А как насчет камней?

— Думаю, что смогу бросать их метко.

— Если не умеешь охотиться с помощью камня, значит, вообще не умеешь охотиться. Пули существуют лишь для того, чтобы убивать тех, кто может убить тебя. Их надо беречь, потому что если их в нужный момент не окажется под рукой, то тебе конец.

Чем выше они поднимались в горы, тем беспечнее становился Тиг. Спустя некоторое время он перестал заставлять их искать для привала защищенные, скрытые от посторонних глаз места. Теперь они разбивали лагерь прямо на открытой местности.

— Бандиты не поднимаются так высоко, — объяснял он.

— Почему?

— Потому что если они сюда придут, то обратно уже не вернутся.

Когда они вышли на Блю-Ридж-парквей, Тиг изложил новый свод правил поведения:

— Двигаться, соблюдая дистанцию и не скапливаться. Идти по обочине или держаться как можно ближе к ней. Никто не должен удаляться от группы. Ничего не держать в руках, даже камня. Ваши руки должны быть все время на виду. Если кто-то чужой появится на дороге, ни в коем случае не поднимать руки, даже если вам захочется почесать нос. Продолжайте спокойно идти. Кроме того, постарайтесь создавать как можно больше шума.

— Я так понял, что нам больше не надо бояться бандитов, — заметил брат Дивер. — Здесь, к западу от Эшвилла, повсюду только горцы и чероки. Они не грабят людей, но и не особенно церемонятся с чужаками. Они их убивают, не задавая лишних вопросов. Если они только подумают, что вы можете доставить им хлопоты, вы тут же станете покойниками. Так что вы должны показать, что идете открыто, а не крадучись. В общем, постоянно оставайтесь на виду.

— А петь нам теперь можно? — спросила сестра Монк.

— Пойте что хотите, только не эту вашу песню. Мы шли вперед, вперед, вперед.

Славные то были времена. Дорога Блю-Ридж-парквей проходила по вершинам холмов, так что вокруг них были только горы и небо. Когда-то Пит уже видел такие же красивые горы. Когда он был маленьким, они почти каждую осень ездили с отцом по этой дороге. Однажды они проехали по ней от Харперс Ферри до самой резервации чероки. Тогда Пит и его брат всю дорогу досаждали отцу, пока тот не пригрозил, что если они не заткнутся, то он обломает им руки-ноги. Но теперь он с теплым чувством вспоминал ту поездку. Шагая по этой дороге, Пит иногда забывал, что он уже взрослый. Обычно это происходило, когда он шел первым и не видел остальных. Еще было тепло, но в воздухе уже пахло осенью, и на душе у Пита было легко и спокойно, словно он возвращался домой. Он знал, что и на его спутников Блю-Ридж производит такое же впечатление. Да и не только Блю-Ридж, а и вообще Аппалачи. Даже тем, кто вырос в таких пустынных местах, как Калифорния или Северная Дакота, казалось, что они возвращаются домой.

Тиг выполнил свое обещание. Поначалу Пита выводило из себя то, что он не может попасть камнем в цель, а Тиг почти всегда делает точные броски. Но через некоторое время пожарник приобрел в этом деле сноровку. Бросок камнем был сродни точной подаче мяча. К тому времени как они обогнули Эшвилл, Пит уже мог добыть белку за две минуты, а кролика за три. Он также научился правильно выбирать место охоты. Оказалось, что нужно просто найти какую-нибудь лачугу и, приближаясь к ней, что-нибудь напевать так, чтобы тебя услышал хозяин. Затем надо его спросить, где можно хорошо поохотиться и не разделит ли он твою добычу? Судя по разговорам горцев, охотиться можно было где угодно. Однако Тиг никогда не брался за камень до тех пор, пока кто-нибудь из местных не говорил ему: «Вон в той лощине» или «Вон на том склоне». И хотя они всякий раз говорили ему: «Не надо мне ничего приносить», Тиг всегда приносил им всю свою добычу и предлагал половину. Он не уходил до тех пор, пока они не соглашались взять хотя бы одно добытое им животное.

— Теперь они не смогут обвинить тебя в том, что ты это украл, — говаривал он. — Если они забирают часть добычи, значит, это уже не браконьерство.

— Неужели только это может заставить их не делать ложных обвинений в краже? — спросил Пит.

Тиг посмотрел на него, как на идиота.

— Ведь это горцы, — только и сказал он.

Всякий раз возвращаясь с охоты, Пит испытывал большую радость от пения детей и взрослых. Больше всего на свете он любил слушать смех и пение своей Аннали. Когда они миновали предгорья и поднялись в горы, ощущение было такое, как будто им удалось выбраться из преисподней. «Вот он, запах свободы», — подумал Пит. Наверное, так чувствует себя тот, кому Христос прощает грехи. Словно тебя перенесли на вершину зеленой горы, и вокруг тебя одни облака. И все, что было с тобой Дурного, ушло вместе с дождем, заплутавшим в утренних туманах. Все дурное исчезло, осталось внизу. Пит чувствовал себя так, словно заново родился.

— Мне никогда не захочется уходить отсюда, — сказал он Аннали.

— Я знаю, — ответила она, — у меня такое же чувство.

— Тогда давай никогда не будем спускаться вниз. Она пристально на него посмотрела.

— Что это на тебя нашло, Питер? Ты стал говорить, как Тиг, у тебя даже походка теперь такая же, как у него. Если бы я захотела выйти замуж за горца, я бы уехала в Аппалачи или в Западную Каролину.

— Эти места просто созданы для человека.

— Для Святого Последнего Дня уготовано Царство Небесное.

— Посмотри вокруг, Аннали, неужели ты скажешь мне, что Господь не любит этот край?

— Здесь неспокойно. Тебе хорошо только потому, что нам не надо каждую ночь прятаться. Но мы не прячемся вовсе не потому, что находимся в безопасности и свободны. Мы ночуем на открытой местности, чтобы никому не пришло в голову нас пристрелить. Мы всегда будем здесь чужаками. Зато мы, как и любой мормон, являемся гражданами Юты.

После этой беседы Пит больше не упоминал о своем желании здесь остаться. Он больше не говорил об этом ни Аннали, ни другим своим спутникам. Пит не сомневался в том, что через некоторое время у всех остальных появится такое же желание. «Если ты уже попал на небеса, зачем идти дальше?» — так думал тогда Пит.

— Сестра Монк, ваше платье стало длиннее, — заметил однажды Валери Леттерман.

— Это, наверно, я стала ниже ростом, — ответила Тина.

— Вы похорошели.

— Детка, в этом мире у тебя наверняка будет много друзей.

Но Валери был прав. Более чем двести миль, пройденных пешком, привели к тому, что ее желудок стал, как много лет назад, нормально функционировать, до конца переваривая каждый кусочек пищи. Ей уже дважды пришлось ушивать свои юбки, поскольку габариты ее тела стремительно уменьшались. Теперь она чувствовала, как сокращается мышцы ее рук и ног, и могла одним пружинистым движением подняться на ноги. Давно канули в Лету те времена, когда ей приходилось это делать в четыре приема: встать на колени, упереть ступню одной ноги в землю, сесть на корточки и, наконец, распрямить колени. Сбросив одеяло (ночью в горах было холодно), она мгновенно вскакивала на ноги. Ей казалось, что, делая каждый шаг, она подпрыгивает вверх на несколько футов. Чего только она не перепробовала, чтобы сбросить вес — и различные лекарства, и консультации врачей, и диету, и упражнения. Но помогло ей только одно средство — пеший переход от Гринсборо до Топтона.

В горах у них ни разу не возникло никаких затруднений. Здесь они все время чувствовали себя в безопасности. Исключение составили лишь несколько минут на границе с владениями чероки. Но и тогда какой-то прохожий узнал Джейми Тига. В конце концов, они сошли с мощеной дороги и стали подниматься вверх по какой-то грунтовке, настолько заросшей травой, что казалось, по ней никогда не ездили машины. По этой дороге они вышли к двухэтажному дому, совершенно скрытому ветвями гигантских дубов.

— Насколько я понимаю, это и есть ваша лачуга? — спросила Тина.

— Так называли этот дом мои приемные родители, — ответил Тиг. — Они наведывались сюда только летом. Но как только я достаточно подрос, я стал жить здесь круглый год.

Эти сведения навели Тину на некоторые размышления. Получалось, что у Тига были приемные родители еще до того, как он стал достаточно взрослым, чтобы самому решить, где он будет жить. Значит, он убил их еще будучи юношей, а может быть даже подростком. Дверь оказалась незапертой, но внутри дома не было видно следов вторжения грабителей. Все было покрыто толстым слоем пыли. Повсюду лежали дохлые насекомые. Было понятно, что за все лето никто сюда не заходил, и уж тем более не делал уборку. Тем не менее, вся необходимая утварь была на месте, и Аннали немедленно мобилизовала всех на уборку. Тина понимала, что ей тоже нужно принять в этом участие. Вероятно, она разбиралась в уборках лучше, чем все остальные, вместе взятые. Но теперь она почему-то испытывала к этому отвращение и просто не желала этим заниматься. И чем больше она думала о том, что должна помочь, тем меньше ей хотелось это сделать. В конце концов, она просто выбежала из дома.

— Постойте, — остановил ее Тиг.

— А в чем дело?

— Вы не должны уходить из дома без разрешения, — сказал Тиг.

— Почему это?

— Потому что мои соседи еще не знакомы с вами.

— Они очень скоро со мной познакомятся, — сказала она. — Я всегда хорошо ладила с соседями.

— Они совсем не похожи на тех соседей, которые были у вас в городе, миссис Монк.

— Если вы не хотите называть меня сестрой Монк, тогда хотя бы зовите меня Тиной.

Тиг ухмыльнулся:

— Идите в дом и скажите всем, чтобы собирались в экспедицию.

Экспедицией оказалась прогулка, в ходе которой они навестили всех четырех соседей Тига. Всю дорогу они пели и громко болтали. Дома соседей находились на таком расстоянии друг от друга, что из окон одного не было видно другого. Но это не имело значения — все равно они были соседями. Именно они являлись причиной того, что за все это время никто не проник в дом Тига. И это было самое главное.

— Мистер Бикер, — сказал Тиг, — я смотрю, у вас нынче хороший урожай табака.

— Табак, что растет в горах, лишь самую малость лучше собачьего дерьма, — ответил Бикер, — но все же мне удалось собрать несколько благоуханных листов.

— Мистер Бикер, вы видите этих ребят, что я привел с собой?

— Разве я похож на слепого?

— Я шел с ними от самого Уинстона, и они обращались со мной, как с родным. Мы ели из одной миски и шли по одной дороге. А несколько раз нам пришлось вставать плечом к плечу. Они перезимуют вместе со мной, а потом пойдут дальше. Я покажу им границу своего участка, и они будут знать, где моя земля, а где ваша.

Бикер хмыкнул:

— Не слыхивал, чтобы городские могли отличить одно дерево от другого.

«Зато мы умеем читать, — подумала Тина, — и вовремя вытираем сопли». Впрочем, у нее хватило ума не говорить об этом вслух.

— Городские они или нет, но это мои люди, мистер Бикер. Каждый из них.

— Да они, как я погляжу, цветные.

— Я бы назвал это просто сильным загаром, мистер Бикер. А может в них течет кровь чероки. Но по весне они уйдут. Вы и не заметите, как они уйдут.

Бикер подозрительно посмотрел на них.

— Но они уйдут, — повторил Тиг. — Весной все они до единого уйдут.

— Надеюсь, они не подцепят грипп, — сказал Бикер. Затем он со смехом направился к своей лачуге.

Тиг повел их прочь.

— Пойте, — попросил он Тину, и та затянула песню.

— Это похоже на рождественские гимны, — заметила Донна, дочь Аннали.

— Верно, только раньше нам не приходилось петь рождественские гимны для того, чтобы в нас не стреляли, — сказала Тина.

— Да нет же, Бикер нормальный сосед, — сказал Тиг, — он будет хорошо себя вести.

— Хорошо себя вести? Да он же на виду у нас взвел свой дробовик.

— Нет, он правда хороший сосед, Тина. И теперь вы знаете, как себя с ним вести.

— Я бы не стала называть добрым соседом человека только потому, что он согласился до весны нас не убивать.

Тина была уверена в том, что Тиг не имеет никакого понятия о предмете разговора. В конце концов, он был парнем, а не девушкой. Между мужчинами существует лишь один вид добрососедства, который главным образом запрещает воровать у соседа и спать с его женой. Но ведь еще существуют и правила добрососедства женщин, о которых Тиг абсолютно ничего не знал.

Поэтому она твердо решила сопровождать Тига в его походах по округе и торговле тем, что он добыл во время своих странствий к побережью. Она уже видела все эти металлические изделия, нитки, иголки, пуговицы, булавки, ножницы, ложки, ножи и вилки. Были у Тига и два бесценных бинокля, которые он обменял на огромных размеров матрас. Имелся у него и запас различных пуль, пригодных для стрельбы из ружей пяти или шести типов. Были у Тига и две бутылочки: одна с витамином С, а другая с укрепляющими силы капсулами тайленола. Оба лекарства предназначались для пожилых женщин, страдающих от артрита.

Как только он заканчивал натуральный обмен, Тина тотчас начинала приставать к Джейми со своими бреднями о том, что она почти не умеет готовить пищу. «Я могу приготовить хороший бульон и думаю, что смогла бы, следуя рецепту, который у меня есть, приготовить запеченные в тесте яблоки с медом. Но необходимо знать более сотни различных трав и овощей, которых я не отличила бы от сорняков. Не хочу быть назойливой, но я могла бы в обмен на свое шитье брать кулинарные уроки. У меня хороший глаз и я владею иглой». Поначалу Тиг был просто ошеломлен — ведь за все время торговли он в разговорах с другими мужчинами обходился краткими фразами, которые состояли всего из трех-четырех односложных слов. Он и не пытался зазывать покупателей, как это делают женщины, которые скорее помогают друг другу, нежели пытаются заключить сделку. «Это и называется цивилизацией, — пояснила она Тигу в перерыве между визитами к соседям. — Ее изобрели женщины, и всякий раз, когда вы, мужчины, не оставляли от нее камня на камне, мы вновь ее изобретали».

К Рождеству она добилась того, что Бикер каждый вечер приходил к ним на ужин. Он помнил множество старинных песен и, аккомпанируя себе на скрипке, пытался их воспроизвести. И хотя он все время безбожно фальшивил, все делали вид, что ничего не замечают. Досаду проявляла лишь Тина, у которой был такой слух, что она могла брать четверти нот хроматической гаммы. Впрочем, лучше не обращать внимания — детишки не должны постоянно бояться того, что в случае даже непреднамеренного вторжения во владения Бикера им могут отстрелить ноги. Тиг всегда присутствовал на этих вечеринках и, как все остальные, пел и смеялся. Однако время от времени на его лице появлялось выражение изумления, как будто он и не подозревал, что жители этих гор способны на такое.

Только в одном Тина уступила наставлениям Тига. Она, как и все остальные, ни одной живой душе не сказала о том, что они мормоны. Здесь они никогда не исполняли гимн мормонов. Впрочем, каждое воскресное утро брат Дивер и Пит Кинн преломляли хлеб и благословляли причастие. Затем они читали проповедь. А почему бы и нет? Ведь жалюзи были опущены, и они не пели. Их никогда не пугала ненависть телевизионных проповедников и отцов города, которые были баптистами. Их страшила та неприязнь, которая уже давно укоренилась в сознании людей. Назовите кого-нибудь мормоном, и в глазах всех окружающих он тотчас перестанет быть нормальным человеком. Он станет Другим. А здесь Других в лучшем случае подвергали гонениям, а обычно сжигали, причем Делали это до весеннего сева.

И все же в тот раз они удачно перезимовали. Тина заметила, что Тиг во время церковных собраний стал спускаться вниз и прислушиваться к тому, о чем идет речь. Он то и дело задавал вопросы, желая понять то или иное место из Книги Мормона или ту часть учения, о которой он прежде не слышал. Иногда Тиг отчаянно тряс головой, словно услышал сущий бред. Но порой бывало и так, что он одобрительно кивал. Он даже рассказал рождественскую историю, которая весьма напоминала повествования святого Луки.

Тина каждый день вела уроки в школе. Сначала это были уроки для детишек, которые входили в их группу, однако довольно скоро к ним присоединились и местные дети, которые могли пробраться к ним сквозь снежные заносы. Иногда уроки вели Рона и Мари, что давало Тине возможность разделить с ними свою почасовую нагрузку. Брат Дивер обучал грамматике Донну и ребят постарше из близлежащих лачуг. Больше всего хлопот доставляло отсутствие бумаги. Кроме того, им было просто нечем писать. Тогда они стали писать угольками на досках веранды, потом стирали написанное снегом и начинали заново. Однако чаще всего они и писали, и производили арифметические действия мысленно, произнося вслух лишь окончательные результаты. Тина поняла, что начинает стареть, когда дети стали постоянно опережать ее в счете — она уже просто не могла держать в голове столько чисел, сколько держали они. Именно тогда Рона и стала постоянным учителем арифметики.

Географию они вообще не изучали. Теперь никто толком не знал географии, поскольку она совершенно изменилась.

В течение всей зимы Тиг брал Пита с собой и продолжал учить его охотиться и выслеживать дичь. Тина пришла к выводу, что Пит очень хорошо всему этому научился. Казалось, что Тиг все больше сближается с ним, поощряет его и доверяет ему. В то же самое время Тина заметила, что Пит все больше и больше отдаляется от собственной семьи. Хотя в доме было немного изолированных помещений, тем не менее Пит и Аннали, как единственная семейная пара, жили в отдельной комнате. На следующий день после Рождества Аннали сказала Тине, что теперь она вполне могла бы спать даже в столовой, так как у нее больше нет интимной жизни. «Я живу как вдова, ведь он даже не разговаривает со мной, — и еще она добавила следующее: — Тина, я думаю, что он не намерен идти с нами на запад».

Весь январь Тина ни во что не вмешиваясь, наблюдала за развитием событий. Аннали была права. Хотя все они часто обсуждали будущий поход в Юту, Пит ни разу не принял участия в этих разговорах. Когда в доме не было посторонних, Тиг иногда их всех поддразнивал.

— На западе теперь ничего не растет, — говаривал он, — все, кто там жил, наверное, ушли в Сиэтл! Вот придете вы в Юту, а там никого нет.

— Вы не знаете, о чем говорите, Джейми Тиг, — однажды сказала ему Тина. — Вы просто не знаете наших людей. Если бы был потоп, мы бы все стали строить лодки. Если бы был ураган, мы бы все научились летать.

Остальные подхватили и развили ее мысль.

— Если бы был неурожай зерновых, мы бы научились есть траву, — продолжила Донна.

— А когда бы кончилась трава, мы бы стали жевать кору! — сказал Мик Портер.

— А потом будем есть жуков! — крикнул его маленький брат Скотти.

— И червей! — еще громче крикнул Мик. Тина прикрыла рукой рот Мика.

— Давайте-ка потише, — она не хотела, чтобы соседи слышали их разговоры о Юте.

— Будьте уверены, они даже из сланцевой нефти сумеют сделать бензин, — сказала Тина. — И я говорю это не ради красного словца. Уверяю вас, что там и сейчас пашут землю тракторами и применяют удобрения.

— Насчет удобрений я могу поверить, — сказал Тиг.

Увидев в его глазах лукавый огонек, Тина продолжила свое наступление.

— А что есть у вас, Джейми?

Вместо Тига ответил Пит:

— У него есть все, — сказал он. — Безопасность. Хорошая земля. Достаточно еды. Хорошие соседи. И никаких причин для того, чтобы отсюда уезжать.

Он сказал сущую правду, и чтобы в этом убедиться, достаточно было выйти из дома.

Но Тина сделала вид, что по-прежнему разговаривает с Тигом, а не с Питом.

— Вот в этом году, вы, Джейми, ходили в Каролину. Вы обследовали заброшенные дома, приходили в гости к людям, рассказывали им различные истории и получали от них подарки. И что же вы принесли сюда? Иголки и булавки, ножницы и нитки, инструменты и все, что хоть немного может облегчить жизнь. Одумайтесь! Неужели вы считаете, что это будет продолжаться до бесконечности? Больше никто не делает эти вещи. Однажды все это закончится. Придет день, и вы не найдете ниток и иголок. Что вы будете носить? Домотканые тряпки? А остался еще хоть один ткач?

— К югу отсюда, в Мэрфи, есть одна дама, которая умеет хорошо ткать, — сказал Тиг. Пит кивнул головой, как будто это был ответ на все вопросы.

— И что, она может обеспечить одеждой всех обитателей этих холмов? Джейми, неужели вы не видите, что все люди здесь едва выживают? Пока что это не так бросается в глаза, потому что вы ложитесь спать, не опасаясь нападения бандитов. Но все это исчезнет, испарится. И всякий, кто здесь останется, тоже исчезнет. А на западе...

— А на западе все, может быть, давно погибли! — сказал Пит.

— На западе все еще стоит храм, и все еще есть правопорядок, который всегда там был. Люди собирают урожай, который им дает хорошая земля. Они живут в мире. И там все еще есть больницы и лекарства. А что если вы, Джейми, однажды поженитесь? А что если ваши дети чем-нибудь заболеют? Ну, например, обычной корью? Ведь они просто ослепнут. А если какая-нибудь почечная инфекция? А если, не дай Бог, аппендицит? Вы что думаете, здесь появятся врачи? Каждый год жизни здесь отбрасывает вас на пятьдесят лет назад.

— Здесь безопасно, — сказал Пит. Но его голос звучал уже не столь уверенно, как раньше.

— Здесь нет подлинной безопасности. Здесь безопаснее лишь по сравнению с открытой местностью, где хозяйничают бандиты. Но однажды бандиты придут и сюда. Они либо поубивают всех, либо вывезут на равнину, в те районы, где чувствуют себя безнаказанно. Бандиты не намерены вести оседлый образ жизни и заниматься сельским хозяйством. Они не будут нападать на чероки. Они придут в такие места, как это...

— И мы будем их всех убивать, — сказал Пит.

— Да, пока у вас не закончатся патроны. Потом стрельба из кустов прекратится. Вам придется на открытой местности сойтись в рукопашном бою с вдесятеро превосходящим врагом. А потом они сотрут вас в порошок. Говорю вам, во всей Америке есть только одно безопасное место, только одно место, которое набирает силу наперекор всем смертям.

— Это ты так считаешь, — сказал Пит.

— Так считает вся история мормонов. Нас и прежде изгоняли, на нас нападали и нас убивали. Но мы всегда уходили и собирались в другом месте. И где бы мы ни собирались, там был мир и прогресс. Мы никогда не стоим на месте. Уверяю тебя, что нам даже не придется подниматься в горы, чтобы найти своих. Они вышлют людей, которые встретят нас и помогут избежать опасностей. Именно так они поступали еще во времена переселенцев.

Все это время Тина смотрела только на Тига и ни разу не взглянула на Пита. Но краем глаза она заметила, как Пит сразу поник, увидев, что Тиг кивнул головой.

— Я-то думал, что вы не настолько спятили, чтобы после всего, что с вами случилось, пытаться туда дойти. Мне очень хотелось бы верить, что у вас это получится.

— Господь защитит нас, — сказала Тина.

— Он это делал спустя рукава до тех пор, пока с нами не пошел Тиг, — заметил Пит.

— Но ведь Джейми пошел с нами, разве не так? Как вы думаете, Джейми, почему вы оказались на нашем пути именно тогда, когда вы были нам больше всего нужны?

Тиг улыбнулся.

— Думаю, потому, что я просто обыкновенный стареющий ангел, — отшутился он.

Уже наступила Пасха, а решение так и не было принято. В пасхальное воскресенье они устроили церковную службу, правда, в этот раз никто не читал проповедь. Они лишь каялись и просили прощения, но теперь делали это совсем не так, как в прежние дни, когда люди вставали и бубнили все эти заученные Благодарю-Тебя-За или Я-Знаю-Что. На этот раз все шло от чистого сердца. Они говорили об ужасном и чудесном, о том, как любят друг друга, и о том, как порой пеняют на Господа. Но в конце каждый из них говорил о вере, благодаря которой все получается. Спустя некоторое время они стали обсуждать то, о чем в течение всех этих месяцев старались говорить лишь намеками. Это касалось событий, которые произошли почти год назад, в мае. Они говорили об ужасной гибели множества людей, с которыми были знакомы, которых любили и которых им теперь так не хватало. Но хуже всего, как они считали, было то, что сами они остались в живых.

Первой об этом заговорила Чери Энн Би. Ей было всего семь лет, и она еще даже не была крещена. Тем не менее она тоже каялась на пасхальной службе. Она закончила свое покаяние простыми словами, от которых у Тины чуть не разорвалось сердце. «Мне жаль, — сказала она, — что я в тот день не заболела и не осталась дома. Тогда бы я могла уйти вместе с мамочкой и папочкой и навестить Отца Небесного». Чери Энн даже не плакала, она чистосердечно верила в то, что ей было бы лучше разделить участь своих родителей. Тина сидела и слушала ее со слезами на глазах. Она не знала, что именно вызвало эти слезы: то ли жалость к этой девочке, то ли сожаление о том, что сама она уже не способна верить так искренне, и что ей не хватает восхитительной убежденности этой девочки в том, что смерть — это лишь средство прийти к Господу, который пригласит тебя войти в его дом и жить с ним.

— Мне тоже жаль, — сказал брат Дивер. И он заплакал, слезы покатились по его щекам. — Мне жаль, что я в тот день пошел на работу. Мне жаль, что Воины Христовы побоялись провоцировать черную общину Гринсборо и не пришли за мной. Они не схватили меня в классе и позволили мне взять на руки моих умирающих крошек.

— Его дети были уже не крошки, — прошептал Скотти Портер, обращаясь к Тине. — Они были старше меня.

— Для родителей дети всегда остаются крошками, — сказала в ответ Тина.

— В то утро я позвонила маме, — сказала Аннали. И чудо из чудес — она тоже плакала. Ее лицо смягчилось и стало по-детски беззащитным. — Я сказала ей, что Пит заберет детишек из школы и мы устроим пикник у пожарной станции. А она ответила: «Мне ошенъ жаль, што я не могу к вам прийти». А потом она сказала: «Я не могу больше разговаривать, Анни Лиди, кто-то стучится в дверь». Кто-то стучался к ней в дверь! Это были они, а я вот болтала с ней по телефону и даже не удосужилась сказать ей в последний раз, что люблю ее.

На какое-то время все затихли. Так случалось всякий раз, когда они каялись. Время от времени наступали моменты, когда никто из них не вставал. И когда все вот так молчали, тишина становилась гнетущей. В такие моменты каждый из них чувствовал себя виноватым — ведь время уходило понапрасну. И каждый из них, не испытывая желания говорить самому, надеялся на то, что это сделает кто-нибудь другой. Но в этот раз тишина наступила потому, что сказанное так тронуло слушателей, что им было нечего сказать.

— Я знал, — сказал наконец Пит. — Накануне я видел сон. Я видел людей, которые подходят к дверям. Мне открыли глаза. Вот почему я забрал детей домой. Вот почему я отвез всю семью на пожарную станцию.

— Ты никогда не говорил мне об этом, — сказала Аннали.

— Просто я подумал, что схожу с ума, поэтому и не сказал. Я подумал, что если принимаю этот кошмар всерьез, значит, я совсем свихнулся. Но, вспоминая этот сон, я просто не мог оставить вас всех дома, — Пит обвел взглядом присутствующих.

— Мои товарищи с пожарной станции оказались на моей стороне. Они подключили шланги и отогнали их прочь. Наш капитан сказал им: «Если вы тронете хоть одного пожарного или хоть кого-нибудь из семей пожарных, то не удивляйтесь, если однажды загорится ваш собственный дом, а пожарные машины появятся чуть позже, чем нужно для того, чтобы вас спасти». И вот они ушли, а мы остались в живых.

Внезапно его лицо сильно искривилось и он громко зарыдал.

— Пити, — сказала Аннали, пытаясь его обнять. Но он оттолкнул ее:

— Господь открыл мне глаза, неужели ты этого не понимаешь? А меня хватило лишь на то, чтобы спасти свою собственную семью. Я не подумал даже о собственных братьях и сестрах! Даже о своей маме! У меня был шанс спасти их всех. Они погибли только потому, что я их не предупредил.

Брат Дивер попытался успокоить его следующими словами:

— Пит, но ведь в этом сне Господь не повелел тебе их предупредить. Он же не сказал тебе, что ты должен всем позвонить и предостеречь об опасности. Так может быть. Он хотел забрать их к себе, и лишь немногих оставить страдать в этой юдоли печали и слез.

Пит поднял лицо, на котором лежала печать скорби. Его покрасневшие глаза смотрели в одну точку. Это был страшный взгляд.

— Он повелел мне это сделать, — промолвил Пит. — «Предупреди их всех», — велел Он, но я подумал, что это лишь кошмарный сон. Я боялся сказать им, что мне открыли глаза, я подумал, что они примут меня за сумасшедшего. Я попаду в преисподнюю, неужели это вам не понятно? Я не могу идти в Юту. Я отвергнут и отпал от Господа.

— Даже Иона получил прощение, — сказал брат Дивер.

Но Пита не могли утешить слова. На этом собрание закончилось, но Тина не сомневалась в том, что оно было весьма полезным. Каждый из них либо сам высказал все, что у него накопилось в душе, либо услышал это от других. Ими было сделано все, что положено делать на таких собраниях. Они покаялись в своих грехах и обрели надежду на прощение.

Наступила вторая половина пасхального воскресенья. Стало слишком тепло, и Джейми, сняв куртку, почувствовал, как прохлада, приносимая ветерком, проникает сквозь рубашку и освежает спину и руки. И в то же время он почувствовал, как припекает солнышко. Погода в этот день выдалась на славу.

— Чего только вы не наслушались сегодня.

Джейми обернулся. Он был изумлен тем, что не услышал, как к нему подошла такая крупная и неуклюжая женщина, как Тина. Но теперь она уже не была такой крупной и неуклюжей, как прежде. К тому же его слишком отвлекали мысли, которые роились в голове.

— О многом я догадывался и раньше, — сказал Джейми, — я слышал рассказы о резне в Гринсборо.

— Они назвали это резней? Они сказали, что наших людей перерезали?

— Иногда они называли это резней, — сказал Тиг. — А иногда чисткой в Гринсборо. Как они говорят, это привело к чисткам и в других местах.

— Надеюсь, что все наши люди уйдут на запад. Я молюсь о том, чтобы у них хватило на это ума. Много лет назад нам уже приходилось уходить.

— Может, и уйдут, — сказал Тиг. Но он знал, что Тина пришла, чтобы поговорить с ним совсем о другом.

— Джейми, — обратилась она к нему.

«Сейчас начнется», — подумал он.

— Джейми, что вас здесь удерживает?

Джейми посмотрел на деревья, на яркую зелень весенней травки, на далекие дымки, поднимавшиеся из дымоходов двух десятков лачуг, разбросанных по холмам.

— Вы вряд ли общались с вашими соседями, во всяком случае, до того, как мы здесь появились. На этих холмах у вас нет близких друзей, Джейми.

— Зато они меня не беспокоят, — сказал Джейми Тиг.

— Вот и плохо.

— А мне это нравится. Я люблю одиночество.

— Не лгите мне, Джейми.

— Я был одинок и до катастрофы, так что для меня абсолютно ничего не изменилось.

— Не надо себя обманывать.

Джейми разозлился, и гнев вырвался наружу.

— Мне не нужна мамочка, которая будет меня поучать. Когда-то она у меня была, и я ее убил.

— Я не верю в эту ложь, — сказала Тина.

— Почему? — спросил Джейми. — Неужто вы думаете, что я настолько хорош, что и вправду не убил ни единой живой души? Если так, то вы меня совсем не знаете.

— Я знаю, что иногда вы убиваете, — сказала Тина, — просто я не верю, что вы убили мать и отца. Потому что, если вы их убили, то зачем же вы до сих пор на них сердитесь?

— Оставьте меня в покое, — сказал Джейми. И он действительно хотел побыть один.

Но Тина и не подумала оставить его в покое.

— Вы ведь и сами знаете, что любите нас и не захотите потерять нас, когда мы отправимся в путь.

— Вы так считаете?

— Я это знаю. Я ведь вижу, как хорошо вы ладите с детьми, каким другом вы стали для Питера. Неужели вы не понимаете, что он собирается остаться здесь в значительной степени из-за того, что не хочет с вами расставаться? Мы все рассчитываем на вас, мы все полагаемся на вас. Но и вы тоже на нас рассчитываете, потому что мы вам тоже нужны.

Она слишком сильно давила на него. Для Джейми это было просто невыносимо.

— Отстаньте, — сказал он. — Отстаньте, мне надо побыть одному.

— А когда мы молимся, вы молчите, но как только молитва заканчивается, ваши губы шепчут «аминь».

— Просто я уважаю религиозные убеждения, вот и все.

— А сегодня, когда все мы каялись в самых неприглядных поступках, которые заставляют душу страдать, вы ведь тоже хотели покаяться.

— Я давно раскаялся.

— Вы раскаялись в ужасной лжи. И это меня удивляет, Джейми Тиг. Какой же грех вы прячете в глубинах своей души, если считаете его настолько ужасным, что вам легче признаться в убийстве своих родителей?

— Оставьте меня в покое! — крикнул Джейми и побежал прочь. Он стремительно поднимался на холм, зная, что если будет бежать, то у нее нет шансов его догнать. Но он зря беспокоился. Она его не преследовала.

Мик Портер никуда не ходил без своего брата Скотти. Тот никогда не оставлял малыша без присмотра. С такой крохой, как Скотти, всегда приходилось быть начеку, ведь он все время куда-нибудь убегал и постоянно лез туда, куда ему не следовало.

В прежние времена все, конечно, было по-другому. В прежние времена Мик частенько жаловался маме на Скотти, который ни на минуту не оставлял его в покое. Порой Мик даже поколачивал Скотти, а тот крушил все, что его старший брат сооружал из конструкторов и кубиков. В общем, это была настоящая война. Но теперь все закончилось. Ничего подобного больше не происходило. Теперь больше не было тех, кто пресекал их потасовки и разводил их по разным комнатам, где они находились до тех пор, пока не начинали относиться друг к другу по-человечески. Теперь Мик относился к Скотти чуть ли не как отец к сыну. «Мы с ним единственные близкие родственники, — рассуждал он, — значит, мы должны держаться друг друга».

Поэтому, когда Мик вышел из дома, чтобы собрать хворост для растопки и побросать камешки в цель, он взял с собой Скотти. Мику было еще далеко до того, чтобы попасть в белку. Порой он не мог попасть даже в дерево, которое выбрал в качестве мишени. Что касается Скотти, то он вообще не прицеливался и радовался, когда брошенный им камень пролетал в нужном направлении более пяти футов.

Неудивительно, что последний брошенный им камень полетел в сторону. Просвистев у самого носа Мика и преодолев всего несколько футов, он попал во что-то мягкое.

— Отличный бросок. Я убит. Теперь освежуйте меня, но сделайте это осторожно, так, чтобы я ничего не заметил.

От удивления Мик даже открыл рот. Это был мистер Джейми Тиг. Он сидел на том месте, куда упал камень, но Мик заметил его, только когда он заговорил. Оказывается, все это время он был здесь, Джейми не издал ни единого звука.

— Я во что-то попал, — радостно крикнул Скотти.

— Ты попал мне в ногу, — сказал мистер Тиг. — Если бы я был белкой, то, возможно, остался бы жив, но наверняка был бы искалечен.

— Мы не сможем приготовить вас на обед, — заявил Скотти.

— Я об этом догадывался, — сказал мистер Тиг, — и очень сожалею.

— Мы ведь не едим людей, — сказал Мик, обращаясь к Скотти.

— Я и сам знаю, — сказал Скотти вызывающе. Мик вновь сосредоточил внимание на мистере Тиге.

— Что вы там делали?

— Сидел.

— Я это и сам видел.

— И думал.

— Само собой, вы думали, — сказал Мик, — каждый человек постоянно думает. От этого никуда не денешься.

— И мне было чертовски стыдно, — сказал мистер Тиг.

У Скотти отвисла челюсть от изумления, и он прикрыл рот рукой.

— Простите, — сказал мистер Тиг, — но я вырос в семье, где слово «чертовски» считалось вполне подходящим для того, чтобы вставлять его там и сям.

— Я знаю слово и похуже этого, — заявил Скотти.

— Нет, не знаешь, — сказал Мик.

— А может, он знает, — возразил мистер Тиг, — почему бы и нет?

— Это слово означает то же самое, что и слово какать, — пояснил Скотти.

— Да оно же совсем безобидное, — сказал мистер Тиг. — Можешь даже не называть его, Скотти. Я вполне мог бы употребить его в присутствии приличной компании.

Мик сел на землю подле ног мистера Тига и пристально посмотрел ему в глаза.

— Сестра Монк говорит, что на самом деле вы не убивали своих родителей.

— Да, она так говорит.

— Я тоже слышал, — подтвердил Скотти.

— Она права? — спросил Мик.

— Иногда мне очень хотелось их убить. Но после того, как нас разлучили, никто так и не сказал мне, где их можно найти. Думаю, что они попали в тюрьму. После того, как мне исполнилось восемнадцать и я уже мог уйти от своих так называемых приемных родителей, я просто горел желанием разыскать их и убить. Но катастрофа не позволила мне приступить к серьезным поискам. Ну вот, теперь вы понимаете, что я хотел, это сделать и не моя вина в том, что я этого не сделал. В общем, в своих помыслах я это давно сделал и поэтому считаю себя убийцей.

— Нет, сэр, — сказал Мик, — вы этого не сделали, а для того, чтобы стать убийцей, надо кого-нибудь убить.

— Может, оно и так, — согласился Тиг.

— Так, значит, вы пойдете с нами?

Мистер Тиг громко расхохотался. Он вытянул ноги и сжал ими тело мальчика. Таких длинных ног Мик еще не видел. Они были даже длиннее, чем ноги его покойного отца.

— Как вы думаете, мой папа уже стал скелетом? — спросил Мик.

Улыбка исчезла с лица мистера Тига.

— Возможно, — ответил он. — Хотя трудно сказать.

— Воины Христовы убили его, — сказал Мик.

— И маму, — добавил Скотти.

— Вот это сделали настоящие убийцы, — сказал Мик.

— Я знаю, — согласился мистер Тиг.

— Брат Дивер говорит, что они убили маму и папу из-за того, что мы верим в живого пророка и в то, что Бог-Отец и Иисус это не одно и то же.

— Да, я так и думал.

— А во что верили ваши мама и папа?

Мистер Тиг глубоко вздохнул. Обхватив колени руками, он положил на них подбородок. Его взгляд устремился в пространство, разделявшее Мика и Скотти. Он так долго молчал, что Скотти стал от нечего делать ломать собранные ими ветки, а Мик подумал, что мистер Тиг просто не хочет отвечать, а может быть, он даже рассердился.

— Не ломай хворост, Скотти, — сказал Мик, — если ты весь его переломаешь, то у нас ничего не останется на растопку.

Скотти перестал ломать ветки. Он не стал кривляться и показывать язык, как обязательно сделал бы раньше. Теперь все было по-другому.

— Мои родители верили в то, что им все сойдет с рук, — сказал мистер Тиг.

— Что сойдет с рук? — спросил Скотти.

— Просто сойдет с рук.

— И поэтому вы их хотели убить? — спросил Мик. Мистер Тиг покачал головой.

— Но ведь в этом нет никакого смысла, — сказал Мик. Мистер Тиг улыбнулся.

— Наверное, нет, — протянув свою длинную руку к Мику, он пальцем приподнял его подбородок.

Вообще-то Мик не любил, когда взрослые к нему прикасались, ему, например, не нравилось, когда они хватали его за руку, как будто он был какой-то марионеткой. Но на этот раз он не почувствовал отвращения, и в значительной степени потому, что мистер Тиг повел себя совсем не так, как ожидал Мик. Он не стал принуждать Мика к каким-то действиям и не стал на него орать.

— Ты ведь любишь своего младшего брата, правда? Мик пожал плечами.

Скотти посмотрел на него.

— Конечно, — сказал Мик.

— Когда ты на меня не сердишься, — уточнил Скотти.

— Теперь я никогда не буду на тебя сердиться.

— Да, — согласился Скотти, как будто только сейчас это понял.

— У меня тоже был младший брат, — сказал мистер Тиг.

— Вы его любили? — спросил Мик.

— Да, — ответил мистер Тиг.

— Где он сейчас?

— Думаю, что он умер, — ответил мистер Тиг.

— Неужели вы не знаете точно?

— Моих родителей посадили в тюрьму, а его, как и мою младшую сестру, положили в больницу для умалишенных. Меня и моего старшего брата отдали на попечение чужих людей. Никого из них я больше так и не увидел, но думаю, что мой младший брат, который сошел с ума, вряд ли долго протянул после катастрофы.

Мистер Тиг как-то очень быстро задышал и отвел глаза. Мик даже испугался, что Джейми и сам немного свихнулся.

— А как он сошел с ума? — спросил мальчик. Он хотел выяснить, уж не происходит ли то же самое с мистером Тигом.

— Он кричал? — спросил Скотти. — Ведь сумасшедшие всегда кричат.

— Иногда он кричал. Но чаще всего он просто сидел и смотрел куда-то в сторону. Он никогда не смотрел людям в глаза. Как будто их для него просто не существовало. Как будто он стер их всех из своей памяти. Но на меня он смотрел.

— А почему?

— Потому что я приносил ему поесть.

— Разве это делали вы, а не ваша мама?

Мистер Тиг покачал головой.

— Когда это случилось, мне было пять лет. Столько же, сколько и тебе, Скотти. А моему младшему брату было три года.

— Мне пять с половиной, — поправил его Скотти.

— А моей младшей сестре было всего два года.

— Она тоже была сумасшедшая? — спросил Мик.

— Тогда еще нет. Но она была больна. И мой младший брат тоже. Они оба все время болели. С того дня, как родились. Мой брат заболел пневмонией и постоянно плакал. У семьи было слишком много долгов. Моя младшая сестра тоже постоянно кричала. Я все время слышал, как мама и папа ругались из-за денег и из-за того, что у них чертовски много детей. Они дрались и орали друг на друга. Мама кричала, что ей уже невмоготу и что она не выдержит, если мы, дети, не заткнемся хотя бы на пару часов. Она кричала, требуя, чтобы ей дали всего пару часов тишины и что, если она их не получит, то наложит на себя руки. «Вот увидите, — говорила она, — если вы не заткнетесь, я перережу себе вены и умру». И я молчал, я не раскрывал рта. Старшие дети находились в школе, но мой младший брат был болен, он плохо себя чувствовал и продолжал кричать и хныкать. И чем больше она орала, тем больше он хныкал, а потом проснулась и моя сестра, которая стала реветь еще громче, чем брат. Они орали не переставая, но мама кричала еще громче. Ее лицо стало ужасным, она схватила сестру, и я подумал, что сейчас она швырнет ее на пол, но она этого не сделала. Она просто взяла ее и, схватив брата за руку, потащила их наверх, в деревянный чулан, дверь которого запиралась на замок. Она затащила их внутрь и заперла дверь. «Орите и скулите, делайте что хотите, но я не намерена вас больше слышать, понятно? Я не могу это больше выносить, я хочу хоть немного покоя».

— Однажды, когда я себя плохо вел, папа запер меня в ванной, — сказал Мик.

— А у них там был свет? — спросил Скотти.

Да, у них был свет. Там был выключатель, и мой брат мог, встав на ящик, дотянуться до него и включить свет, что он и делал. Но им там не нравилось. Они кричали, ревели и рыдали так, словно это было самое худшее место на свете. Мой брат стучал в дверь, гремел дверной ручкой и пинал дверь ногами. Но мама спускалась вниз, включала посудомоечную машину и уходила в гостиную. Там она включала музыкальный центр, ложилась на диван и слушала радио, пока не засыпала. Время от времени брат и сестра прекращали свои вопли, но потом все снова повторялось. Когда старшие дети приходили домой из школы, они старались держаться от мамы подальше и поэтому даже не спрашивали ее, где младшие. Они знали, что когда мама в таком настроении, то к ней лучше не приставать. Но все же мама вставала и готовила обед, а когда папа возвращался домой, мы садились за стол и ели. А когда папа спрашивал, куда делись младшие, мама говорила, что они учатся не шуметь. И когда она так говорила, то папа понимал, что к ней не стоит приставать с расспросами. Только когда обед подходил к концу, он спрашивал: «А что, они не будут обедать?». И тогда мама, взяв пару тарелок, вываливала в них оставшуюся еду и бросала две ложки. Потом она давала мне ключ и говорила: «Отнеси им обед, Джейми. Но если ты их выпустишь, я наложу на себя руки, ты понял?».

— Сдается мне, они попали в настоящую беду, — сказал Скотти.

— Когда я открыл дверь, мой брат попытался вырваться наружу, но я оттолкнул его назад. Он кричал и рыдал еще громче, чем раньше, хотя к этому времени уже охрип. Сестра сидела, забившись в угол. Все ее красное лицо было в соплях. Брат пинал меня ногами и отталкивал, пытаясь пробиться к двери. Тогда я сбил его с ног и, втолкнув тарелки внутрь чулана ногой, захлопнул дверь и запер ее на замок. Некоторое время брат пинал дверь ногами и вопил, но потом он затих, и я подумал, что они приступили к обеду. Позже они снова стали орать. На этот раз они кричали, что им надо в ванную, но мама сделала вид, что ничего не слышит. Она только мотала головой, говоря, что их вопли не помогут им выйти.

— Они остались там на всю ночь? — спросил Мик.

— На следующее утро она дала мне ключ, миску с овсянкой и две ложки. На этот раз они оба находились в дальнем углу чулана. Из старого тряпья, которое мы хранили в чулане, они сделали подушки и нечто вроде постелей. Сестра выглядела так, как будто боялась, что ее начнут бить. В чулане стояла жуткая вонь, так как сестра сходила по большому в коробку из-под обуви. А что ей было делать, если мама не разрешала ей выйти в туалет?

Когда я рассказал об этом маме, она лишь сказала: «Вынеси и поставь обратно». Мне не хотелось это делать, но разве будешь спорить, когда мама в таком состоянии.

— Паршиво, — сказал Мик.

Скотти смотрел на мистера Тига во все глаза. Мик знал, что это такое, ведь совсем недавно, после того, как Воины Христовы убили его родителей, он пару раз сам испачкал штаны. Поэтому его смутил рассказ о том, как сестра мистера Тига справила большую нужду в обувную коробку.

— Я по-прежнему думал, что мама довольно скоро их выпустит. Так я тогда думал. Но каждое утро я приносил им завтрак, а забирал коробку из-под обуви и склянку, в которую они мочились. Каждый вечер я приносил им тарелки с обедом. Иногда я слышал, как они разговаривали, а иногда они даже играли. Но это продолжалось совсем недолго. Через некоторое время все это закончилось, и за дверью установилась полная тишина. Лишь когда кто-нибудь из них болел, я слышал частый кашель. Когда перегорела лампочка, я сказал об этом маме, но она не обратила на мои слова никакого внимания. Она лишь посмотрела на меня так, словно впервые услышала о чулане. В конце концов, я уговорил старшего брата заменить лампочку, и пока он этим занимался, я следил за тем, чтобы они не выбежали. Но так было только в тот раз, а потом я сам это делал. Но чтобы заменить лампочку, мне приходилось связывать брату руки и ноги. Когда я пошел в первый класс, то каждое утро перед тем, как идти в школу, я, как и прежде, их кормил и выносил коробку, а вечером приносил им обед. Так продолжалось день за днем, неделю за неделей. Когда я открывал дверь, то чаще всего видел, что брат и сестра просто сидят и не обращают на меня никакого внимания. Они либо смотрели друг на друга, либо вообще ни на что не смотрели. Но время от времени мой брат с криком набрасывался на меня, словно хотел убить. Я сбивал его с ног, захлопывал дверь и запирал замок. Я плохо с ним обращался и злился на него и боялся, что кто-нибудь узнает о том, что я делаю со своим собственным братом и сестрой, что я держу их взаперти в чулане. После того, как старший брат заменил лампочку, никто в нашей семье ни разу их даже не видел. Мама не мыла их тарелки, этим приходилось заниматься мне, после того как все выходили из кухни. Когда они выросли из своей одежды, я попытался тайком принести им кое-что из своей старой одежды. Но мама это заметила. Она стала спрашивать меня: «Куда это делись твои старые штаны? Куда подевалась твоя голубая рубашка?». Я отвечал ей, что все это в чулане. Она строго смотрела на меня и говорила: «Это еще очень хорошая одежда, и если она тебе мала, то мы отдадим ее неимущим». Представляете себе?

— Мы часто отдавали старую одежду на благотворительный базар, — сказал Скотти.

— В общем, они были голые и их кожа стала такой бледной, что они больше походили на призраков. У них были пустые глаза, и они никогда на меня не смотрели, за исключением тех случаев, когда мой брат с воплями бросался на меня. Но всякий раз я захлопывал дверь и запирал ее на замок. Я хотел убить их, я хотел сам умереть, мне все это опротивело. В школе я смотрел на своих одноклассников и понимал, что я хуже любого из них, потому что я держу в чулане своих голых брата и сестру. Но никто из них даже не знал, что у меня есть младший брат и сестра. А я никогда об этом не рассказывал. Я так и не подошел ни к одному из своих учителей. А ведь я мог обратиться к мисс Эрбиссон или миссис Райан и сказать, что у меня дома в чулане сидят взаперти младший брат и сестра и что им было три и два года, когда их туда посадили. Если бы я так поступил, то, может быть, мой брат не стал бы таким безумным, а сестра не разучилась бы ходить. Может быть, их еще успели бы спасти. Но я слишком боялся своей мамы и мне было стыдно рассказывать, какой я ужасный человек, ведь все считали меня отличным парнем.

На некоторое время он умолк.

— Они так и не выбрались оттуда? — спросил Скотти.

— Выбрались, когда я учился в седьмом классе. Тогда я готовил сообщение о нацистской Германии и концентрационных лагерях. Я прочитал о пытках, которые там применялись. И я подумал, что сам занимаюсь тем же самым. Я понял, что я нацист. А еще я прочитал, что все эти нацисты потом говорили одно и то же: мол, они только выполняли чужие приказы. Но ведь и я делал то же самое: я тоже выполнял чужие приказы. А потом я узнал, что после войны их судили, всех этих нацистов, за их дела, приговорили к смертной казни. И тогда я понял, что все это относится и ко мне. Я понял, что заслуживаю смерти и что мои родители тоже заслуживают смерти, а младший брат и сестра заслуживают свободы. Они заслуживали того, чтобы и к ним, наконец, пришел день освобождения. И вот однажды днем, когда мой младший брат с ненавистью в глазах набросился на меня, я не стал сбивать его с ног. Я лишь отошел в сторону, и он пронесся мимо меня. Выбежав из чулана, он стал озираться по сторонам, словно впервые увидел прихожую. И тогда я догадался, что он просто все забыл. Потом он сел на верхнюю ступеньку и съехал по лестнице вниз, точь-в-точь, как это делал, когда был маленьким. И я понял, что он разучился спускаться по лестнице. И тогда я вдруг подумал, что он наверняка пойдет на кухню, а мама обязательно увидит его и рассердится. Я очень испугался и решил его поймать и отвести обратно в чулан. Я боялся, что иначе мама меня просто убьет. И я побежал за ним вниз. Но он не пошел на кухню, а выбежал прямо на улицу. Он был совершенно голый, и мне в голову не приходило, что он это сделает. Но его не смущала нагота, потому что он семь лет обходился без одежды. Словно какой-то пришелец из космоса, брат с дикими воплями бежал по улице, а я бежал вслед за ним. Мне нужно было позвать его, крикнуть ему, чтобы он остановился, но я не мог это сделать.

— А почему? — спросил Мик.

— Я забыл, как его зовут, — сказал брат Тиг и зарыдал. — Я не смог вспомнить его имени.

Лишь когда брат Тиг разрыдался, закрывая лицо руками, словно маленький ребенок, Мик заметил сестру Монк и брата Дивера, которые, видимо, уже давно подошли к ним и слушали брата Тига. Наверное, они слышали всю историю. Сестра Монк подошла поближе, опустилась на колени и обняла брата Тига, так, чтобы он мог выплакаться у нее на груди. Брат Дивер склонил голову, как делал, когда молился, но на этот раз он молился мысленно. Скотти это заметил и тоже склонил голову, но не услышав молитвы, поднял голову и посмотрел на Мика.

Мик находился в полном замешательстве, настолько его потрясла эта ужасная история, весь этот кошмар, что случился с потерявшими рассудок братом и сестрой брата Тига. Мик никогда не слышал, чтобы кто-нибудь разучился ходить или спускаться по лестнице, или забыл имя собственного брата. Когда Мик попытался представить себе, что кто-то запер Скотти в чулане и не выпускает его оттуда, он подумал, что убил бы того, кто это сделал. Но потом он попытался представить себе, что он сделал бы, если бы его собственная мать держала бы Скотти взаперти. Как бы он тогда поступил? Его мама никогда не делала ничего подобного, но что, если бы она это сделала?

На этот вопрос ему было очень сложно ответить. Но брат Тиг рыдал, и Мик еще ни разу в жизни не слышал, чтобы так рыдали. В конце концов, он подвинулся к брату Тигу и ухватился за его лодыжку. Но рука Мика была такой маленькой, а лодыжка такой большой, что мальчик не сумел ее толком сжать, и со стороны казалось, что он просто прижимает ногу брата Тига к земле.

— Вам не следует так расстраиваться, брат Тиг, — сказал Мик. — Ведь именно вы его выпустили.

Брат Тиг лишь мотнул головой, не переставая рыдать.

— Как жаль, что дети услышали эту историю, — сказал брат Дивер.

— Есть вещи, которые можно рассказать лишь детям, — заметила сестра Монк. — Им это не повредит.

Брат Тиг высвободил лицо из объятий сестры Монк.

— Я заметил, как вы пришли. Я рассказывал это вам. Ведь вы именно так делаете, когда свидетельствуете о своих грехах?

— Именно так, Джейми, — сказала сестра Монк, — именно так ты и сделал.

— Теперь вы понимаете, почему я никогда не стану достойным человеком, неважно, мормон я или нет, — проговорил брат Тиг. — Для меня нет места на западе.

— Вас заставляла это делать ваша мама, — сказал Мик.

— Именно я снова и снова заталкивал его в чулан, когда он пытался вырваться, — возразил брат Тиг. Его голос заставил всех содрогнуться. — Именно я поворачивал ключ, — засунув руку себе под рубашку, он вытащил ключ на кожаном ремешке. Это был обычный дверной ключ.

— Вот этот ключ, — сказал он. — Я постоянно ношу его с собой.

— Но, брат Тиг, вам ведь не было восьми лет, когда все это началось, — промолвил Мик. — Вы еще не были крещены. Разве вы не знаете, что Иисус прощает детям все грехи, совершенные ими до восьми лет? На следующей неделе мне исполнится восемь и меня будут крестить. А когда это случится, я как бы заново появлюсь на свет и стану чистым и безгрешным, разве не так, брат Дивер?

Брат Дивер утвердительно кивнул головой.

— Да-а-а, — пробормотал он. Теперь, к полному изумлению Мика, рыдал и брат Дивер. Да-да, рыдал сам брат Дивер, который еще совсем недавно проверял, что Мик знает о таинстве крещения и который сразу после сегодняшнего собрания научил его многому из того, что надо будет делать во время крещения.

Теперь, когда история была рассказана до конца, Скотти, судя по всему, уже начинал скучать. Он встал и, подойдя к брату Тигу, хлопнул его по плечу, чтобы привлечь к себе внимание.

— Брат Тиг, — обратился он к нему.

— Сейчас же оставь его в покое, ты слышишь? — запротестовала сестра Монк.

Сидевший на земле брат Тиг поднял голову и посмотрел на мальчика.

— Что ты хочешь, Скотти? — спросил он.

— Теперь, когда мы называем вас «брат Тиг», вы пойдете с нами на запад, в Юту?

Брат Тиг ничего не ответил. Он только вытер слезы и закрыл лицо руками. Сестра Монк и брат Дивер остались рядом с ним, а Мик не стал ждать, чем все закончится. Услышанная история и без того давала почву для размышлений, да и вообще ему нужно было побрызгать, а сделать это он мог, лишь удалившись на приличное расстояние от сестры Монк. Поэтому, взяв Скотти за руку, он пошел с ним в направлении кустов, которые росли выше по склону холма.

Всю следующую неделю никто не уделял особого внимания Мику и Скотти, как, впрочем, и другим детям. Занятий тоже не было, так как все занимались упаковкой вещей и подготовкой к походу. В субботу они спустились к реке, к тому месту, где ее течение было медленным и где было достаточно глубоко. Там они крестили Мика, который был в нижнем белье, так как из белой одежды у него имелись только шорты и футболка. Брату Тигу пришлось креститься в длинных вылинявших трусах и футболке, которую он одолжил у брата Кинна, так как у самого брата Тига вообще не оказалось ничего белого. Выйдя из воды, брат Тиг, точно так же, как и Мик, дрожал от холода.

— Холодная вода, верно? — сказал Мик.

— Надо говорить «не так ли», — поправила его сестра Кинн.

— Чертовски холодная, — согласился брат Тиг.

Это было забавно. Никто и ухом не повел, когда брат Тиг сказал нехорошее слово, причем сделал это сразу же после крещения. Брату Тигу можно было ругаться, а Мику нельзя было сказать даже слово верно. Это очередной раз подтверждало, что детям ничто не сходит с рук, пришел к выводу Мик.

— Дело сделано, — провозгласил брат Дивер. — Теперь ты один из нас.

— Сдается мне, что так оно и есть, — согласился брат Тиг. Мокрые растрепанные волосы и глуповатая улыбка делали его похожим на маленького ребенка.

— Это лишь подлая мормонская хитрость, — пошутил брат Кинн. — Теперь, когда ты крещен, нам больше не придется оплачивать твои услуги проводника.

— Вы со мной уже расплатились, — сказал брат Тиг.

На следующее утро после молитвенного собрания они двинулись на запад в направлении Чаттануги. К исходу лета они находились где-то между Сент-Луисом и Канзас-Сити. А перед этим их арестовывали в Мемфисе и чуть было не линчевали в Кейп-Джирардо. В этих северных краях зима выдалась суровая, но они выжили и выжили, благодаря тому, что всю эту ужасную зиму они рассказывали истории о страданиях Святых, а взамен получали кров и еду. Вот так они и зимовали в Уинтер-Квотерс, штат Айова, куда пришли после того, как их выгнали из Науву. Последуем же за ними на запад, и попытаемся узнать, чем же закончилась эта история.

Когда летом они снова двинулись в путь, им пришлось идти по равнинам, где умение брата Тига передвигаться по лесной местности оказалось совершенно бесполезным. Деревья здесь встречались слишком редко, и поэтому не могли служить укрытием. Так что теперь они учились двигаться по низинам, лежавшим между обширными возвышенностями бескрайней прерии. Бандиты равнин, активность которых не ограничивалась дорогами, могли появиться в любую минуту, поэтому все взрослые учились стрельбе. «Уж лучше сейчас потратить впустую несколько патронов, — говорил брат Тиг, — но получить уверенность в том, что когда дело дойдет до драки, они не будут израсходованы понапрасну».

Но бандиты так и не появились, хотя были заметны признаки их недавнего присутствия. Однажды они заметили столб дыма, который поднимался где-то далеко к югу от них. Он был таким густым и черным, что его источником вряд ли мог оказаться походный костер.

— Что-то спалили дотла, — сказал брат Тиг.

—. Думаешь, нам лучше залечь и не высовываться? — спросил брат Кинн.

— Думаю, что тебе лучше всего быть настороже, а всем остальным ждать в этом овраге, — распорядился брат Тиг. — А мне надо съездить и посмотреть, что там происходит.

— Это опасно, — сказала сестра Монк.

— Да, — согласился брат Тиг. — Но нам нужно знать, куда направились бандиты после того, что там сделали.

— Я пойду с тобой, — сказал брат Дивер. — Возможно, там кто-нибудь остался в живых. Может быть, тебе потребуется помощь.

Они вернулись вечером. За спиной брата Тига, в седле, сидел маленький мальчик.

— Можете разводить костер, — сказал брат Тиг. — Они ускакали на юг.

Брат Дивер снял мальчика с лошади.

— Давай, сынок, — произнес он, — тебе надо поесть.

— Что случилось? — спросила сестра Монк.

— Не будем сейчас об этом, — сказал брат Дивер. Просто он не хотел говорить об этом в присутствии мальчика.

За ужином Мик и Скотти сели рядом с маленьким незнакомцем. Он вел себя, словно чужеземец, и смотрел на кашу так, словно видел ее в первый раз. Когда они попытались с ним заговорить, то заметили, что он ведет себя так, как будто совсем их не слышит.

— Ты что, глухой? — спросил Скотти. — Ты что, меня не слышишь? Ты глухой?

На этот раз мальчик едва заметно качнул головой.

— Он нас слышит! — заорал Скотти.

— Конечно, слышит, — сказала сестра Монк, стоявшая вдали, у костра. — Не приставайте к нему.

— Твоих родных убили? — спросил Мик.

Мальчик пожал плечами.

— Наших убили. Застрелили пару лет назад в Северной Каролине.

Мальчик опять пожал плечами.

— Как тебя зовут? — спросил Мик.

Мальчик замер. Он стал неподвижен, словно статуя.

— Ведь у тебя есть какое-то имя, разве не так?

Может быть, у него и было имя, но они так и не узнали, как его зовут. После ужина брат Тиг отдал мальчику свой спальный мешок, а тот его даже не поблагодарил. Странный он был какой-то, этот мальчик.

Но несмотря на это, брат Тиг вплоть до самого окончания похода, следил за тем, чтобы новичок все время был у него на виду. Он постоянно за ним присматривал, разговаривал с ним или что-нибудь ему объяснял. Мику оставалось только завидовать — ведь брат Тиг заботился о незнакомце точно так же, как раньше заботился о Мике, но мальчик не утруждал себя взаимностью. Лишь Скотти сумел разгадать эту загадку. «Для брата Тига это, наверное, то же самое, что разговаривать с младшим братом», — сказал он. Это объяснение вполне удовлетворило Мика, и с тех пор он и не пытался вмешиваться в эти отношения. Теперь его больше не раздражало то, что мальчик все время ездит верхом, сидя за спиной брата Тига или за спиной брата Дивера, когда брат Тиг уходил на разведку или занимался другим опасным делом.

Не прошло после этого и двух недель, как их обнаружил верховой дозор из Юты. Усадив беженцев на своих запасных лошадей, люди из дозора весь оставшийся путь сопровождали группу. Сделав большой крюк, они обошли стороной развалины Денвера и поднялись в горы. Здесь начиналась страна мормонов. «Раньше здесь не было мормонов, — заметила сестра Монк. Но теперь и эти территории входили в состав мормонского государства, и местные жители были рады тому, что мормоны восстановили закон и порядок в их разоренном и гибнущем крае.

Наконец они прибыли в палаточный город под названием Зарахемла, который должен был стать новой столицей. К этому времени большая часть жителей Солт-Лейк-Сити уже была эвакуирована из города, так как ученые предупредили, что Большое Соленое озеро уже начинает затапливать долины. Тина Монк взяла детей и отправилась с ними на прогулку к Храмовой площади, где они могли своими глазами увидеть то, что некогда было великим городом мормонов. «Теперь здесь будет Мормонское море, — сказала она. — Не забывайте, что здесь было прежде».

По Стейт-стрит плавали лодки, и вода плескалась у Южного Храма. Но Храмовая площадь была защищена дамбой из мешков с песком, и поэтому сюда еще не проникла вода. На площади столпились люди, которые хотели попрощаться с городом. Храм представлял собой гранитную гору, которую невозможно было взять с собой. Вода уже затопила его основание, и вскоре он должен был закончить свое существование в качестве неотъемлемой части церковной жизни.

— Люди оказались слишком злыми, — сказала детям сестра Монк, — но, может быть, Господь желает лишь на время спрятать от нас храм и вернет его, когда мы исправимся.

История о резне в Гринсборо и о путешествии из Северной Каролины на запад распространялась довольно быстро. Они познакомились с новым губернатором Сэмом Монсоном, который был выбран согласно новой конституции государства Дезерет. Этот молодой человек был не намного старше брата Тига, но гораздо младше брата Дивера. Он отнесся к ним с большим уважением, пообещал предоставить работу взрослым и сдержал свое обещание.

Но им пришлось расстаться друг с другом — здесь и губернатор не смог бы им помочь. Закон о сиротах требовал того, чтобы дети, у которых погибли оба родителя и не осталось близких родственников, были отданы в семьи, в которых есть оба родителя. В те времена было ужасно много сирот. Правда, Мик и Скотти были отданы в одну семью — это все, что удалось сделать для них.

Мик был уверен в том, что если бы брат Тиг был женат, то он усыновил бы мальчика, которого они нашли. Но его пришлось отдать властям, и это оказалось для брата Тига большим ударом. Но он не стал спорить. Он лучше других понимал, что мальчику нужны родители, которые будут день и ночь за ним присматривать. Этого брат Тиг как раз и не мог себе позволить, особенно после того, как получил новую работу. Он стал одним из дозорных и занимался поиском людей, которые шли на запад, в Дезерет. Он сопровождал и охранял их. Эта работа была ему по душе, и он прекрасно с ней справлялся, но порой больше месяца не бывал дома.

Они вполне могли потерять связи друг с другом, что случалось с членами большинства групп беженцев. Но то, что они были единственной группой уцелевших во время резни в Гринсборо, накрепко связало их друг с другом. Тина Монк навещала мальчиков и писала им письма. Брат Дивер время от времени брал с собой Мика и Скотти на богословские беседы, которые он проводил в близлежащем районе города. Единственным человеком, след которого они потеряли, оказался тот самый мальчик, но ведь он находился среди них всего лишь пару недель и за все это время не сказал ни слова и даже не назвал своего имени. Порой это расстраивало Мика, но с этим уже ничего нельзя было поделать. Они помогли ему, сделали для него все, что могли, но он не был одним из них, он не прошел вместе с ними через все те испытания, что выпали на их долю. Так что некого было винить в том, что они потеряли с ним связь. Они сделали то, что должен был сделать каждый — помочь другому, сделать для него все, что только возможно.

До конца дней своих Мик не забывал об этом путешествии. Он помнил каждую мелочь, словно все это случилось с ним только вчера. Во время встреч с Джейми Тигом оба с радостью приветствовали друг друга, смеялись и говорили остальным, что они одногодки и что родились в один день. Так было на свадьбе Джейми и Мари Спикс и во время встречи на Конференции. И это была истинная правда, потому что оба они родились заново в то весеннее утро в ледяных водах реки, бежавшей по склонам Аппалачей.

РАБОТЫ ПО СПАСЕНИЮ ИМУЩЕСТВА

У паромной переправы начинался такой крутой подъем, что грузовик никак не мог разогнаться. Включив пониженную передачу, Дивер вздрогнул, услышав скрежет шестерней. Звук был такой, словно не колеса, а шестерни коробки передач катились по гравию. Двигаясь по просторам Невады, он все время мучился с коробкой передач, и если бы паром из Вендовера не помог Диверу преодолеть эти последние мили по Мормонскому морю, ему бы пришлось совершить длительный пеший марш. Но, к счастью, все обошлось, и это был хороший знак. На некоторое время Дивер подчинился воле обстоятельств.

Механик хмуро смотрел, как Дивер со скрежетом въехал на грузовой склад.

— Ты же уделал сцепление, парень. Дивер выпрыгнул из кабины.

— Сцепление? А что это такое? Механик даже не улыбнулся.

— Ты что, даже не заметил, что у тебя накрылась трансмиссия?

— Всю дорогу по Неваде механики предлагали ее отремонтировать, но я говорил им, что могу это доверить только вам.

Механик посмотрел на него как на психа.

— Во всей Неваде нет ни одного механика.

«Если бы ты не был так туп, — подумал Дивер, — то понял бы, что я шучу. Эти пожилые мормоны такие прямые, что у них даже распрямились все извилины, во всяком случае у некоторых из них». Но Дивер ничего этого не сказал, а лишь улыбнулся.

— Этому грузовику придется здесь постоять несколько дней, — сказал механик.

«Мне везет, — подумал Дивер. — У меня как раз есть кое-какие дела».

— А сколько именно дней, как вы считаете?

— Через три дня я тебя отпущу.

— Меня зовут Дивер Тиг.

— Иди к диспетчеру, он выпишет тебе деньги.

Подняв капот, механик принялся за свою обычную работу, а ребята со склада стали разгружать старые стиральные машины, холодильники и прочий хлам, который Дивер подобрал во время своей поездки. Дивер просунул данные о пробеге в окошечко, и диспетчер выдал ему деньги.

Семь долларов за пять дней езды, за загрузку хлама, ночевки в кабине и питание тем, что давали ему фермеры. Это было больше того, что могли заработать многие другие, но эта работа не имела перспективы. Работа по спасению имущества раньше или позже закончится. Наступит день, когда он подберет последнюю оставшуюся от прежних времен посудомоечную машину и останется без работы.

Но Дивер Тиг не собирался покорно ждать, когда наступит этот момент. Он знал место, где есть золото и целыми неделями обдумывал, как его заполучить. И если Лехи, как и обещал, достал водолазное снаряжение, то завтра утром они провернут небольшую левую операцию по спасению имущества. Если им повезет, то они вернутся домой богатыми.

Ноги Дивера одеревенели после долгого сидения в кабине, но он довольно быстро их размял, пробежав несколько коридоров Центра по спасению имущества. Перепрыгивая через две-три ступеньки, он летел по лестнице, которая вела в холл. Приблизившись к двери с надписью «МАЛЫЙ КОМПЬЮТЕР ЦЕНТРА СПАСЕНИЯ ИМУЩЕСТВА», он с силой толкнул ее и ворвался в помещение.

— Эй, Лехи! — крикнул он. — Время пошло!

Лехи Маккей не обратил на него никакого внимания. Он сидел и дергался, уткнувшись в телеэкран, который лежал у него на коленях.

— Не делай этого, а то ослепнешь, — посоветовал Дивер.

— Заткнись ты, рожа, — Лехи даже не отвел глаз от экрана. Он нажал кнопку и двинул рычаг, выступавший из черного корпуса. Разноцветная капля на экране взорвалась и разделилась на четыре капли поменьше.

— Я получил три дня отгула на время ремонта трансмиссии моего грузовика, — сказал Дивер. — Так что завтра отправляемся в экспедицию к Храму.

Лехи накрыл последнюю каплю, но на экране появились новые.

— А это и вправду забавно, — сказал Дивер, — словно метешь, метешь улицу, а на ней снова и снова появляется лошадиное дерьмо.

— Это Атари. Старинная игра. Шестидесятых или семидесятых годов. Нет, восьмидесятых. С этими осколками капель трудно справиться, ведь это всего лишь восьмибитная игра. Ее нашли в Логане. Столько лет это дерьмо пролежало у кого-то на чердаке и до сих пор фурычит.

— Те ребята, в доме которых ее нашли, наверное, и не подозревали о ее существовании.

— Наверное.

Дивер наблюдал за игрой. На экране снова и снова повторялось одно и то же.

— Сколько может стоить такая штуковина?

— Много. Пятнадцать, а может, и двадцать баксов.

— Тебя еще не тошнит от этой игры? Я прихожу и что же вижу? Сидит Лехи Маккей и точь-в-точь, как это делали в стародавние времена, трясет своей башкой, отгоняя всякого, кто к нему пришел. А ведь те ребята, что когда-то играли в эту игру, не получали от нее ничего, кроме головной боли. Ведь она только замусоривает мозги.

— Умолкни, я пытаюсь сосредоточиться.

Игра, наконец, закончилась. Лехи поставил черный ящик на место, выключил аппарат и встал.

— У тебя все готово к завтрашним подводным работам? — спросил Дивер.

— Хорошая игра. Должно быть, в прежние времена развлечения занимали уйму времени. Мама говорит, что раньше детей до шестнадцати лет нельзя было даже брать на работу. Такие тогда были законы.

— Жаль, что ты родился слишком поздно, — сказал Дивер.

— Да уж.

— Послушай, Лехи, ты даже не научился отличать дерьмо от конфеты. Ты ведь еще путаешь божий дар с яичницей.

— Не говори так, иначе нас обоих вышвырнут отсюда.

— Мне-то не надо следовать школьным правилам, ведь я уже закончил шесть классов. Мне девятнадцать, и я уже пять лет живу сам по себе.

Вытащив из кармана свои семь долларов, он помахал ими перед носом у Лехи и небрежно сунул обратно.

— У меня все о'кей, и я могу говорить все, что захочу. Думаешь, я боюсь епископа?

— Епископ меня не страшит. Я ведь даже в церковь-то хожу только ради мамы. Терпеть не могу все это дерьмовое сюсюканье.

Лехи расхохотался, но Дивер заметил, что собственные слова его немного испугали. «К шестнадцати годам, — подумал Дивер, — он подрос и стал достаточно сообразительным, но в душе так и остался маленьким ребенком. Он не понимает, что значит быть мужчиной».

— Скоро здесь будет дождь.

— Здесь постоянно бывают дожди. Как, по-твоему, какого черта вода в озере все время прибывает? — Лехи ухмыльнулся, отключая аппаратуру, которая стояла на стеллаже.

— Я имел в виду Лоррейн Уилсон[3].

— Я знаю, что ты имел в виду. Она взяла свою лодку?

— Да, а еще она захватила с собой набор буферов средних размеров, — Дивер потер руки. — Их нужно немного помять.

— Почему ты все время говоришь непристойности? С тех пор, как ты, Дивер, стал работать на грузовике, твой рот превратился в помойку. Да и вообще ее фигура больше похожа на мешок.

— Что ты хочешь, ведь ей почти пятьдесят, — Диверу показалось, что Лехи уклоняется от разговора. А это могло означать, что он опять не выполнил порученное ему задание.

— Ты можешь достать водолазное снаряжение?

— Я его уже достал. А ты-то думал, что я буду вешать тебе лапшу на уши? — Лехи снова ухмыльнулся.

— Ты? Будешь вешать лапшу на уши? Да я тебе полностью доверяю.

Дивер направился к двери. Он слышал, как за его спиной Лехи отключил еще несколько приборов. В этом помещении расходовалась уйма электроэнергии, и это было неудивительно, ведь Центру постоянно требовались данные компьютеров, а единственным источником поступления компьютеров были работы по поиску брошенного имущества. Но когда Дивер видел, как одновременно работают все эти электроприборы, он невольно начинал размышлять о собственном будущем. О всех тех машинах (абсолютно новых), которые он всегда хотел иметь, и об энергии, которая им потребуется, об одежде, которую еще никто не надевал, о собственной лошади и повозке, и даже о легковом автомобиле. Может быть, именно он станет тем самым парнем, который возродит производство легковых автомобилей. Но эти дурацкие игры по размазыванию капель были ему совсем не нужны.

— Все это никчемное дерьмо осталось в прошлом.

— О чем ты говоришь? — спросил Лехи.

— Все твои компьютерные штучки остались в прошлом.

Этого было достаточно для того, чтобы Лехи, как всегда, завелся. Услышав позади себя его лепет, Дивер злорадно ухмыльнулся, понимая, что сильно задел парня. А Лехи твердил, что, мол, теперь компьютеры используются гораздо лучше, чем прежде, и что именно благодаря компьютерам все работает и так далее и тому подобное. Это было очень мило, Диверу всегда нравилась пылкость, с которой паренек отстаивал свою точку зрения. И всякий раз он спорил с таким жаром, как будто от этого зависела судьба мира. Но Дивер-то знал истинное положение дел. Цивилизация погибла, ее больше нет, и все, что от нее осталось, уже не имеет никакого значения. Так что все это дерьмо можно утопить в озере. Выйдя из Центра, они пошли вдоль сохранившейся от прежних времен стены. Далеко внизу лежала гавань — небольшой кружок воды, у края которого прилепился Бинэм-Сити. Когда-то там добывали медь открытым способом, но после наводнения был прорыт канал, и вода заполнила карьер. Так что теперь на острове Оквирр, который лежал посреди Мормонского моря, была прекрасная гавань. Здесь вовсю дымили фабрики и никто не жаловался на ужасную вонь.

Множество людей спускалось вместе с ними по грязной дороге, резко уходившей вниз, к гавани. В самом Бинэм-Сити никто не жил — сюда лишь приезжали на работу. Производство здесь было круглосуточным, работали посменно. Лехи тоже работал посменно. Он и его семья жили за Иорданским проливом, на Вышегоре. Хуже места для проживания трудно было себе представить. Выбраться оттуда можно было только на пароме в пять утра, а возвращаться домой приходилось в четыре часа дня тем же видом транспорта. Лехи предложили после работы приходить на пару часов в школу, но Дивер счел это глупостью и постоянно отговаривал Лехи. Он был убежден в том, что, отнимая слишком много времени, школа мало что дает и является пустым делом. Вот и сейчас продолжалась эта дискуссия.

— Мне надо ходить в школу, — сказал Лехи.

— Скажи-ка мне, сколько будет два плюс два, неужели ты этого еще не знаешь?

— Ну хватит тебе.

— Вполне достаточно четырех классов, а дальше учиться ни к чему, — Дивер слегка толкнул своего собеседника. Обычно Лехи отвечал ему тем же, но на этот раз удара не последовало.

— Пойди-ка попробуй получить нормальную работу без свидетельства об окончании шести классов. А у меня оно уже почти в кармане.

Они подошли к парому. Лехи вытащил свой пропуск.

— Так ты завтра идешь со мной или нет?

Лехи скорчил гримасу:

— Я не знаю, Дивер. Ведь могут арестовать уже за то, что ты там просто шляешься. Глупо так рисковать. Говорят, что в этих старых небоскребах происходят совершенно невероятные вещи.

— Мы не будем заходить в небоскребы.

— А там, куда ты намерен проникнуть, Дивер, даже еще более невероятные. Я не хочу туда идти.

— Ну да, ангел Морони, наверное, только и ждет того, чтобы выскочить и погрозить тебе пальцем.

— Не говори так, Дивер.

Дивер стал его щекотать. Лехи с хохотом попытался увернуться.

— Прекрати, урод! Хватит. Вообще-то статуя Морони была перенесена на монумент Соленому озеру, который находится на вершине горы. И он постоянно охраняется.

— Во всяком случае, эта статуя покрыта листами золота. Говорю тебе, там внизу, в Храме, эти старые мормоны спрятали тонны золота. Оно только и ждет человека, который не побоится призрака Биджами Янга и...

— Заткнись, сопляк, понял? Нас могут услышать! Оглянись, мы не одни!

И это было сущей правдой. Некоторые из присутствующих внимательно на них смотрели. Впрочем, Дивер уже давно заметил, что пожилым людям нравится наблюдать за молодежью. Видно, это помогало старым пердунам смириться с тем, что они выброшены на обочину жизни. Они словно говорили: «Ладно, пусть я скоро умру, но я, по крайней мере, не такой идиот, как ты». Дивер же, глядя прямо на женщину, не сводившую с него глаз, бормотал: «Ладно, я идиот, но по крайней мере я не умру».

— Послушай, Дивер, ты всегда это говоришь там, где тебя могут услышать?

— Да, верно.

— Во-первых, Дивер, они еще не скоро умрут. Во-вторых, ты несомненно идиот. И в-третьих, уже подошел паром, — Лехи слегка ткнул Дивера в живот.

В притворной агонии Дивер перегнулся пополам.

— Эй, вы только посмотрите, как неблагодарен этот малец! Я отдал ему последний кусок хлеба и вот что получаю взамен.

— Никто не говорит с таким акцентом, Дивер! — крикнул Лехи. Паром уже отошел от берега.

— Завтра в полшестого! — крикнул Дивер.

— Не пудри мне мозги, ты никогда не встанешь в полпятого...

Однако шум, производимый паромом, фабриками и грузовиками, заглушил конец фразы. Впрочем, Дивер догадывался, чем она могла закончиться. Несмотря на свои шестнадцать лет, Лехи был отличным парнем. Дивер знал, что когда женится, его жене обязательно понравится Лехи. А будущей жене Лехи понравится Дивер. По-другому и быть не могло, ведь в противном случае ей придется поискать другого мужа.

Домой, в Форт-Дуглас, он поехал на трамвае. Потом пошел пешком к старым баракам, в одном из которых Рейн разрешила ему остановиться. Судя по всему, здесь когда-то было складское помещение, а теперь она хранила в нем швабры и моющие средства, но места вполне хватило и для того, чтобы поставить койку. Здесь было не особенно просторно, но зато он жил на острове Оквирр и в то же самое время находился не слишком близко от вонючих, задымленных и шумных фабрик. Здесь он мог, по крайней мере, выспаться, и это было главное, поскольку большую часть времени он проводил за рулем грузовика.

Вообще-то, эту комнату нельзя было назвать домом. Скорее его домом было помещение, в котором обитала Рейн. Именно здесь, в дальней части бараков, продуваемой сквозняками, эта коренастая неряшливая женщина вдоволь обеспечивала его хорошей пищей. Именно туда он сейчас и держал путь. Войдя прямо на кухню, он так напугал ее, что она завопила от испуга и как следует отругала его за это и за то, что он не вытер ноги и везде наследил. Позволив ему схватить кусочек яблока, она набросилась на него, отчитывая за то, что он не может подождать ужина.

Бесцельно слоняясь в ожидании ужина, он заменил лампочки в пяти комнатах. Каждая ютившаяся здесь семья занимала не более двух комнат, и, как правило, им приходилось по очереди пользоваться немногочисленными кухнями. В некоторых комнатах ему приходилось видеть совсем неприглядные картины: семейные сцены в них прекращались лишь на тот короткий период времени, пока он менял лампочки, но иногда не наблюдалось даже такого перемирия. В других комнатах все было нормально и, несмотря на тесноту, люди прекрасно уживались друг с другом. Дивер был убежден в том, что его семью следует отнести именно к таким счастливым семьям. Ведь если бы имел место какой-нибудь скандал, он бы его не забыл.

После ужина Рейн и Дивер везде выключали свет на то время, пока она слушала старый проигрыватель, который Дивер выпросил у Лехи. На самом деле никто этого от них не требовал, но оба считали, что не стоит зря расходовать электричество. Однако по первому требованию они снова включали свет.

Рейн хранила несколько записей времен ее молодости. Все эти песни были очень ритмичными, и порой она вставала и двигалась в такт музыке. Дивер не понимал, в чем смысл этих странных коротких танцев, до тех пор, пока не представил ее в образе молодой, гибкой девушки и не вообразил, каким могло быть в те времена ее тело. Представить себе это было нетрудно, так как об этом говорили ее глаза и постоянная улыбка. Ее движения открывали то, что было скрыто годами потребления пищи, изобилующей крахмалом, и длительное отсутствие физических нагрузок.

Затем Дивер, как всегда, стал вспоминать о девушках, которых он видел из кабины грузовика, проезжая мимо полей, где они трудились не разгибая спины. Услышав шум приближающегося автомобиля, девушки выпрямились и стали махать ему руками. Впрочем, грузовик Центра по спасению имущества всегда так приветствовали. Для некоторых людей это была единственная штуковина с мотором, которая когда-либо мимо них проезжала. Для них этот грузовик был единственным напоминанием о существовании древних машин. Все тракторы и вся электроэнергия были направлены на освоение новых пахотных земель, тогда как старые постепенно умирали. Фактически эти девушки приветствовали одно из последних воспоминаний о былой цивилизации. От этих мыслей Диверу стало грустно, а он не переносил грусть. «Все эти люди, — подумал он, — цепляются за прошлое, которого никогда не было».

— Его никогда не было, — громко сказал Дивер.

— Нет, оно было, — прошептала Рейн. — Девушки просто хотят веселиться, — бормотала она, повторяя слова песни. — Когда я была девушкой, я ненавидела эту песню. А может быть, ее ненавидела моя мама.

— Ты тогда тоже жила здесь?

— Нет, в Индиане, — ответила она, — это один из штатов на востоке.

— Вы тоже стали беженцами?

— Нет, мы переехали сюда, когда мне было шестнадцать или семнадцать, точно не помню. Всякий раз, когда в мире начинают происходить страшные вещи, начинается и массовый возврат мормонов домой. А здесь, несмотря ни на что, всегда был их дом.

Музыка закончилась. Она выключила проигрыватель и включила свет.

— Лодка полностью заправлена бензином? — спросил Дивер.

— Ты ведь не хочешь туда ехать, — сказала она.

— Если там, под водой, есть золото, я хочу его достать.

— Дивер, если бы там было золото, его бы забрали еще до того, как оно было затоплено. Ведь все знали о том, что придет вода. Мормонское море образовалось не в результате внезапного наводнения.

— Если его там нет, тогда о чем же здесь все шепчутся? И почему Озерный патруль не пропускает туда людей?

— Я не знаю, Дивер. Может быть, потому, что многие считают это место священным.

Дивер уже привык к таким разговорам. Рейн никогда не ходила в церковь, но говорила как настоящий мормон. Впрочем, любой так заговорит, если задеть его за живое. Диверу не нравилось эта показная религиозность.

— Выходит, что ангелам нужна защита полиции?

— В прежние времена, Дивер, мормоны всегда уделяли этому большое внимание, — она села на пол прямо под окном, прислонившись спиной к стене.

— Ну теперь-то все изменилось. У них есть другие храмы, верно? Сейчас они строят еще один в Зарахемле, разве не так?

— Не знаю, Дивер. Этот храм находится здесь, и он всегда был главным, — повернувшись на бок, она опустила голову на согнутую в локте руку и перевела взгляд на пол. — Этот Храм по-прежнему здесь.

Дивер увидел, что выражение ее лица становится все более мрачным. Она и вправду была чем-то опечалена. Так случалось со многими людьми, которые еще помнили прежние времена. Эта печаль напоминала какую-то неизлечимую болезнь. Но Дивер знал, что она поддается лечению. Во всяком случае в отношении Рейн.

— А это правда, что они убивали там людей? Вопрос попал точно в цель. От ее меланхолии не осталось и следа. Она буквально прожгла его взглядом.

— Так вот о чем вы, дальнобойщики, треплетесь целыми днями.

Дивер ухмыльнулся:

— Кое-что рассказывают. Например, то, что людей разрезают на куски, если они говорят, где спрятано золото.

— Ты же знаешь всех местных мормонов, неужели ты и вправду думаешь, что мы разрезали бы человека на куски только за то, что он выдал наши секреты?

— Не знаю. Все зависит от того, какие секреты, не так ли? — он сидел на кушетке и, подложив под себя ладони, слегка подпрыгивал.

Он заметил, что она, вопреки своей воле, действительно немного разозлилась. «Теперь она продолжит игру, — подумал он, — и будет притворяться, что разгневана». Она снова села, дотянулась до подушки и запустила ей в Дивера.

— Нет! Нет! — заорал он. — Не разрезайте меня на куски! Не отправляйте меня на корм рыбам!

Подушка попала в цель, и Дивер стал притворяться, что умирает.

— Вот только не надо этим шутить, — сказала она.

— Чем не надо шутить? Ты ведь больше не веришь в это старое дерьмо. И никто в него не верит.

— Может быть, и не верю.

— Ведь нам говорили, что Иисус снова придет, верно? Повсюду падали атомные бомбы, а нам говорили, что Он придет.

— Пророк сказал, что в нас слишком много злобы. Он не приходил, потому что мы слишком любили вещи этого мира.

— Ну ладно, значит, выходит, что Он шел-шел, но так и не пришел, верно?

— Может быть, он еще придет, — сказала она.

— Никто в это не верит, — возразил Дивер. — Мормоны это всего лишь правительство, вот и все. В каждом городе судьей выбирают епископа, правильно? Мэром всегда является председатель старейшин. Это всего лишь правительство, это политика. Никто больше ни во что не верит. Зарахемла — это столица, а не священный город.

Дивер не мог ее видеть, потому что лежал на спине. Не услышав ответа, он встал и посмотрел на нее. Рейн стояла у раковины, прислонившись к кухонному столу. Подкравшись к ней сзади, он решил ее пощекотать, но что-то в ее позе заставило его изменить свои намерения. Приблизившись, он увидел, что по ее щекам текут слезы. Это было какое-то безумие. Все эти люди из прошлого, видно, совсем спятили.

— Я лишь дразнил тебя, — сказал он.

Она кивнула головой.

— Ведь это лишь часть прошлого. Ты знаешь, как я к нему отношусь. Если бы я что-нибудь помнил, то, может быть, мое отношение к прошлому было бы другим. Иногда я жалею, что ничего не помню.

Но это была ложь. Он никогда не жалел о том, что ничего не помнил о прежних временах и вообще не любил все эти воспоминания. К тому же Дивер мало что мог вспомнить, даже если бы очень захотел это сделать. Самым давним воспоминанием, которое еще осталось в его памяти, было то, как он скакал на лошади, сидя за спиной какого-то мужчины, от которого сильно пахло потом. Они все скакали и скакали. А потом были все эти уже не столь отдаленные события; учеба в школе, переходы от одних приемных родителей к другим, последний, очень напряженный год в школе и устройство на работу. Но ни одно из этих воспоминаний не наводило на него ностальгической тоски. Он просто прошел через все это, и его никогда не тянуло ни к одному из тех мест, где он когда-то бывал. Возможно, исключением было лишь его нынешнее место обитания. Сюда его тянуло.

— Извини, — произнесен.

— Все нормально, — ответила она.

— Ты еще не раздумала отвезти меня туда?

— Я же сказала, что отвезу, разве нет?

Поскольку в ее голосе звучало раздражение, он успокоился и решил, что ничего страшного не произойдет, если он еще немного ее подразнит.

— Как ты думаешь, может, пока мы будем там заниматься своими делами, начнется Второе Пришествие, а? Если ты так считаешь, то я надену галстук.

Она улыбнулась, и повернувшись к Диверу лицом, оттолкнула его:

— Иди спать.

— Рейн, завтра я поднимусь в полпятого, а потом ты станешь девушкой, которая хочет веселиться.

— Не думаю, что в этой песне имелась в виду утренняя поездка на лодке.

Она принялась за мытье посуды, а он удалился в свою каморку.

В пять тридцать Лехи, как и договаривались, ждал их в условленном месте.

— Даже не верится, — воскликнул он, — я думал, вы опоздаете.

— Хорошо, что ты пришел вовремя, — сказал Дивер, — ведь если бы ты не пошел с нами, то тебя бы не уволили.

— Послушай, Дивер Тиг, никакого золота мы не найдем.

— Тогда зачем ты идешь со мной? Не пудри мне мозги, Лехи, ты ведь прекрасно знаешь, что твое будущее за Дивером Тигом. Ты ведь не хочешь от него отставать, верно? Где водолазное снаряжение?

— Я не приносил его домой, Дивер. Неужто ты думаешь, что мне тогда удалось бы избежать маминых вопросов?

— Она всегда задает вопросы, — ответил Дивер.

— Она обязана их задавать, — сказала Рейн.

— Я не хочу, чтобы все подряд спрашивали о том, что я делаю, — заявил Дивер.

— Никому и не надо спрашивать, — сказала Рейн, — ведь ты всегда сам обо всем рассказываешь, не спрашивая нас, хотим мы слушать или нет.

— Если не хотите слушать, так не надо и спрашивать, — сказал Дивер.

— Не будь таким обидчивым, — бросила Рейн.

— Вы оба постоянно портите мне настроение, причем всегда делаете это неожиданно. Неужели это происходит только потому, что этот Храм сводит вас с ума?

— Я ничего не имею против того, что мать задает мне кучу вопросов. Это нормально.

Между Вышегорой и Бинэмом круглосуточно курсировали суда. Им приходилось брать севернее, чтобы потом, сократив расстояние, взять курс на запад, к острову Оквирр. В ночное небо поднимались оранжевые дымы, исходившие от плавильни и литейных заводов. Угольные баржи разгружались и днем и ночью. В широких лучах прожекторов черное облако угольной пыли казалось густым белым туманом.

— Как раз в это время суток именно здесь погиб мой папа, — сказал Лехи.

— Он грузил уголь?

— Да. Раньше он продавал легковые автомобили, а потом лишился своей работы.

— Ты тоже там был?

— Я услышал грохот. Я уже спал, но он разбудил меня. А потом я услышал крики и топот бегущих людей. Тогда мы еще жили на острове и постоянно слышали шум гавани. Он был погребен под тонной угля, свалившегося с высоты пятидесяти футов.

Дивер не знал, что и сказать.

— Ты никогда не рассказываешь о своих родственниках, — произнес Лехи. — Я никогда не забываю о своем папе, а ты никогда не рассказываешь о своих родственниках.

Дивер лишь пожал плечами.

— Он их не помнит, — тихо сказала Рейн. — Его нашли где-то на равнинах. Бандиты захватили его родственников, как и многих других, а он, должно быть, спрятался, во всяком случае, другого объяснения его спасители не нашли.

— Так как это все-таки произошло? — спросил Лехи. — Ты спрятался?

Рассказывая об этом, Дивер всегда чувствовал себя не в своей тарелке, ведь он помнил только то, что ему потом рассказывали другие. Он знал, что эти люди помнили о его детстве, и ему не нравилось, что их всегда удивляло то, что он все забыл. Но Лехи задал вопрос, и Дивер понимал, что другу надо ответить.

— Думаю, что так оно и было. А, может быть, меня посчитали еще слишком несмышленым и не стали убивать, — он засмеялся. — Должно быть, я и вправду был маленьким несмышленышем, ведь я даже не помнил собственного имени. Они решили, что мне лет пять или шесть. Большинство детей в этом возрасте знают, как их зовут, а я вот не знал. Ну, в общем, тех двух парней, которые меня нашли, звали Тиг и Дивер.

— Значит, ты все-таки кое-что помнишь.

— Лехи, я ведь даже не умел говорить. Мне сказали, что я произнес первое слово, только когда мне исполнилось девять. Так что речь идет об очень тугоумном ученике.

— Ну и ну, — на некоторое время Лехи умолк. — Почему же ты ничего не говорил?

— Да какая разница? — сказала Рейн. — Сейчас-то он восполнил этот пробел и стал Дивером-болтуном. Теперь он настоящий чемпион среди болтунов.

Они двигались вдоль береговой черты острова, пока не миновали Магну. Лехи повел их к складу, построенному отделом Подводных работ на северной оконечности острова Оквирр. Склад был открыт и ломился от водолазного снаряжения. Друзья Лехи заполнили несколько баллонов воздухом. Они взяли два водолазных комплекта и подводные фонари. Рейн не собиралась нырять и поэтому не нуждалась в водолазном снаряжении.

Покинув остров, они взяли курс туда, где проходила регулярная судоходная линия, соединявшая Оквирр с Вендовером. У людей хватало ума не заходить в этот район ночью, так что здесь было довольно пустынно. Вскоре они вышли на открытый простор. Рейн заглушила маленький подвесной мотор, который раздобыл для нее Дивер, а привел в порядок Лехи.

— Настало время поработать в поте лица, — сказала Рейн.

Дивер пересел на среднюю скамью, вставил весла в уключины и принялся грести.

— Греби не так быстро, — попросила Рейн, — а то натрешь волдыри.

Только один раз мимо них прошла лодка, которая, должно быть, принадлежала Озерному патрулю, кроме нее никто не приблизился к ним в течение всего перехода через этот район открытого моря. Спустя некоторое время они увидели поднимавшиеся из воды небоскребы, громады которых заслоняли большие участки звездного неба.

— Говорят, что люди, которых не успели спасти, до сих пор там живут, — прошептал Лехи.

Рейн недоверчиво на него посмотрела:

— Ты думаешь, что там внутри еще остались запасы еды? Ведь даже вода здесь слишком соленая, чтобы ее пить.

— А кто говорит, что они живые? — прошептал Дивер, со всей таинственностью, которую только мог придать своему голосу. Пару лет назад ему удалось так напугать Лехи, что у того глаза чуть не вылезли из орбит. Но теперь его лицо не выражало ничего, кроме отвращения.

— Да, ладно, Дивер, я ведь уже не ребенок.

На этот раз самому Диверу было немного не по себе. Большие проломы, куда упали куски стекла и пластика, напоминали ему открытые рты, готовые в любую минуту его поглотить и увлечь вниз, под воду, в город утопленников. Иногда ему снились сны, в которых он видел тысячи и тысячи людей, живущих под водой. Там они ездили на своих машинах, занимались бизнесом, делали покупки в универмагах и ходили в кино. В его снах эти люди никогда не делали ничего дурного, они просто занимались своими делами. Но эти сны всегда пугали его, и каждый раз он просыпался в холодном поту... хотя никаких причин для страха не было. Просто эти сны пугали его.

— Думаю, что надо было взорвать все эти штуковины, чтобы они не рухнули вниз и не угробили людей, — сказал Дивер.

— Может быть, это и к лучшему, что их не стали трогать, — возразила Рейн. — Может быть, есть много людей, которым нравится вспоминать о том, каких вершин мы когда-то достигли.

— Чего тут вспоминать? Они построили высокие здания, а потом не смогли защитить их от потопа, чем тут хвастать?

Дивер пытался удержать Рейн от воспоминаний, но Лехи, похоже, очень нравилось погружаться в мир прошлого.

— Ты бывала здесь до того, как пришла вода? Рейн кивнула:

— Я видела, как по улице, вот там внизу, шло праздничное шествие. Не могу вспомнить, то ли это было на Третьей Южной улице, то ли на Четвертой. Думаю, что на Третьей. Я увидела сразу двадцать пять лошадей и помню, что это показалось мне настоящим чудом. В те времена редко можно было увидеть лошадь.

— Уж я-то достаточно повидал их на своем веку, — сказал Лехи.

— И на них, должно быть, одели праздничные попоны. Терпеть не могу обсуждать то, чего я сам не видел, — сказал Дивер.

Обогнув верхнюю часть какого-то здания, они приступили к осмотру прохода между башнями. Сидевшая на корме Рейн увидела это первой.

— Вот он. Посмотрите. Теперь от него остались только эти высокие шпили.

Дивер налег на весла, и они продвинулись еще дальше по проходу. Там из воды выступало шесть шпилей. Четыре из них были короче других и поэтому их почти полностью скрывала вода. Над водой возвышались только их остроконечные верхушки. В двух более высоких шпилях были видны окна, которые находились над водой. Дивер был разочарован. Эти широко открытые окна означали, что любой мог без труда проникнуть внутрь. Все было гораздо безопаснее, чем он предполагал. Может быть, Рейн права, и здесь ничего нет.

Пришвартовавшись к северной части одной из башен, они стали ждать, когда будет светло.

— Если бы я знал, что все так легко, — сказал Дивер, — то поспал бы еще часик.

— Так поспи сейчас, — предложила Рейн.

— Да, наверно, я так и сделаю.

С этими словами Дивер слез со скамьи и растянулся на дне лодки.

Но ему было не до сна. Всего в нескольких ярдах от него находилось окно — черная глазница на фоне отражающего звездный свет серого гранита храма. Там, внизу, лежало его будущее, его шанс улучшить собственную жизнь и жизни своих друзей. Возможно, у него будет участок земли на юге, где гораздо теплее и зимой снежный покров не достигает, как здесь, пяти футов. Там не будет этих постоянных дождей и этого бескрайнего озера. Там он будет долго-долго жить и вспоминать старые добрые времена, которые провел со своими друзьями. Все это ожидало его там внизу, под водой.

Конечно, ему ничего не говорили о золоте. Он узнал о нем, когда находился в пути. У дороги было одно местечко, под названием Парован, где часто останавливались дальнобойщики. Там находилась шахта по добыче железной руды, которая работала в каком-то безумном ритме. Шахтеры трудились в ней посменно, круглые сутки и поэтому забегаловки никогда не закрывались. Поскольку в городке было не так уж много мормонов, то в этих забегаловках дальнобойщики могли даже попить горячего и крепкого кофе. Шахтеры не слишком позволяли епископу влезать в свои дела. На самом деле они даже называли его судьей, а не епископом. Дивер со стороны наблюдал за тем, как другие водители беседовали между собой, когда тот парень стал рассказывать о временах золотой лихорадки, когда мормоны копили все золото, что им удавалось добыть и прятали его в верхних помещениях Храма, куда не мог входить никто, кроме Пророка и Двенадцати Апостолов. Сначала Дивер ему не поверил, хотя Билл Хорн одобрительно кивал, как будто мог подтвердить, что это правда, а Кэл Сильбер заявил, что его никакими пряниками не заманишь в храм мормонов, так как это верная смерть. Их испуганные и тихие голоса убедили Дивера в том, что они во все это верят, а еще он понял, что если уж кто-то и намерен добыть это золото, так это он сам.

Впрочем, то, что сюда оказалось так легко добраться, еще ровным счетом ничего не означало. Дивер знал, как мормоны относятся к Храму. В течение некоторого времени он расспрашивал их о Храме, но никто так ничего ему и не рассказал. Никто из них не имел ни малейшего желания говорить на эту тему. Как только он спрашивал, случалось ли им подплывать к Храму и осматривать его, они сразу же умолкали, отрицательно качали головой или меняли тему разговора. Спрашивается, зачем Озерный патруль охраняет Храм, если все и без того боятся к нему подходить? Все, за исключением Дивера Тига и двух его друзей.

— Хорошего понемножку, — сказала Рейн.

Дивер проснулся. Солнце поднялось над вершинами гор и, судя по всему, уже довольно давно. Он перевел взгляд туда, куда смотрела Рейн, и увидел башню Морони, стоявшую на вершине горы, у подножия которой лежала старая столица. Несколько лет назад туда перенесли храмовую статую. Фигура старикана с трубой ярко блестела на солнце. Несмотря на все ожидания мормонов, эта труба так и не издала ни единого звука, что, конечно, поколебало их веру. Теперь Дивер понимал, что все это лишь дань прошлому. Сам же Дивер жил настоящим.

Лехи показал ему, как пользоваться подводным снаряжением, и они сделали пару пробных погружений — один раз с балластными ремнями, а другой раз без них. Дивер и Лехи плавали, как рыбы, ведь плавание было главным видом отдыха, которым каждый мог воспользоваться бесплатно. Однако маска и загубник несколько осложняли дело.

— У этого загубника вкус лошадиного копыта, — заметил Дивер в промежутке между погружениями.

Лехи удостоверился в том, что Дивер плотно затянул пояс с балластом.

— Ты единственный парень на всем Оквирре, кто знает, какой вкус у лошадиного копыта, — перекувырнувшись с борта лодки, он ушел под воду. Дивер спрыгнул вниз под таким прямым углом, что баллон с воздухом слегка ударил его по затылку. Но удар оказался не слишком болезненным, и он даже не выронил фонарь.

Дивер плыл вдоль внешней стены Храма, освещая фонарем каменную кладку, к поверхности которой прилепилось множество подводных растений. Впрочем, здание еще не слишком сильно ими заросло. Опустившись примерно на две трети высоты здания, он обнаружил на фасаде большую металлическую пластину с надписью: ДОМ ГОСПОДА.Дивер показал ее Лехи.

Когда они забрались на борт лодки, Дивер сразу же вспомнил об этой пластине.

— Похоже, что она золотая, — сказал он.

— Там была другая надпись, — возразила Рейн. — Они немного отличалась от этой. Та пластина, возможно, была сделана из золота, а эта из пластика. Думаю, что ее оставили только для того, чтобы на храме был хоть какой-то отличительный знак.

— Ты в этом уверена?

— Я помню, как они это делали.

Дивер наконец почувствовал себя достаточно уверенно для того, чтобы, спустившись под воду, проникнуть внутрь храма. Для того, чтобы забраться в окно, им пришлось снять ласты. Потом их подобрала Рейн. Освещенное лучами солнца, окно утратило свой зловещий вид. Усевшись на подоконник, они стали надевать ласты и баллоны. Под ногами плескалась вода.

Неожиданно Лехи перестал надевать снаряжение.

— Я не смогу туда пойти, — сказал он.

— Там нечего бояться, — ответил Дивер. — Брось ты, там ведь нет никаких привидений.

— Я не смогу, — повторил Лехи.

— Заканчивайте, — крикнула оставшаяся в лодке Рейн.

Дивер обернулся и посмотрел на нее.

— О чем ты говоришь?!

— Не думаю, что вам нужно туда спускаться.

— Тогда зачем же ты согласилась ехать сюда?

— Потому что ты этого хотел. Это был какой-то абсурд.

— Послушай, Дивер, это святая земля, — произнесла Рейн, — и Лехи это чувствует. Именно поэтому он и не хочет спускаться вниз.

Дивер посмотрел на Лехи.

— Просто это не очень хорошо, — сказал Лехи.

— Да ведь это лишь камни, — попытался убедить его Дивер.

Лехи ничего не ответил. Дивер надел маску, взял фонарь, вставил в рот загубник и спрыгнул в воду.

Оказалось, что пол находится на глубине всего лишь полутора футов. Это было полной неожиданностью. Ударившись о пол задницей, Дивер сидел, высунувшись из воды на целых восемнадцать дюймов. Лехи тоже сначала удивился, а потом стал хохотать. Диверу и самому стало смешно, и он тоже расхохотался. Затем он встал на ноги и стал туда-сюда ходить, пытаясь нащупать ногами ступеньки. Но он бы вряд ли ее нашел, так как ему сильно мешали ласты.

— Иди назад, — сказал Лехи.

— А как я увижу, куда мне идти?

— Опусти башку в воду, идиот, и посмотри. Дивер так и сделал. Теперь ему не мешали солнечные блики, игравшие на поверхности воды, и он все хорошо видел. Он нашел лестницу.

Выпрямившись, Дивер посмотрел на Лехи. Тот отрицательно покачал головой — он по-прежнему не хотел спускаться вниз.

— Ну как хочешь, — пожал плечами Дивер. Он повернулся к Лехи спиной и направился к тому месту, где начиналась лестница. Снова вставив загубник, он стал спускаться вниз. «На поверхности это не составило бы никакого труда, — подумал Дивер, — но здесь это настоящая мука, так как тебя все время приподнимает вверх, и ты бьешься баллонами о потолок». Наконец он сообразил, что можно воспользоваться перилами и теперь спускался, хватаясь за них руками. Лестница бесконечной спиралью уходила вниз. Когда ступеньки закончились, он увидел перед собой целую груду хлама, которая наполовину закрывала дверной проем. Проплывая над ней, он обнаружил, что это в основном обломки металла и куски дерева. Затем он оказался в большой комнате.

В толще мутной воды свет его фонаря не проникал слишком далеко, и он плыл вдоль стен, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз. Внизу вода была холодной, и ему приходилось плыть быстрее, чтобы не замерзнуть. По обеим сторонам от него тянулись ряды стрельчатых окон, а над ними располагались окна круглой формы. Но снаружи все они были забиты деревянными досками, так что единственным источником света оставался его фонарь. Дважды проплыв вдоль и поперек этого помещения, Дивер сделал вывод, что это просто большая комната, и что в ней, за исключением хлама, разбросанного по всему полу, ничего нет.

Испытав глубокое разочарование, он все же заставил себя не впадать в уныние. К тому же золото вряд ли стали бы хранить в этой большой комнате. Должно быть, есть какая-то тайная сокровищница.

В этой комнате он обнаружил пару дверей. Маленькая, та, что находилась в центральной части одной из стен, была широко открыта. Должно быть, раньше к ней вела лестница. Подплыв к этой двери, Дивер направил луч фонаря в дверной проем. Он увидел еще одну комнату, но на этот раз меньших размеров. Потом он обнаружил еще пару комнат, но в них не было ничего, кроме голых стен. Вообще ничего.

В надежде найти тайные двери он стал тщательно обследовать камни, но довольно скоро отказался от этого занятия: ведь даже если бы в них был тонкий шов, то он не смог бы его различить из-за плохого освещения. Вот теперь Дивер был действительно разочарован. Проплывая по комнатам, он уже стал подумывать о том, что дальнобойщики знали, что он слушает их рассказы о золоте. Может быть, они все это нарочно задумали, рассчитывая на то, что в один прекрасный день он попадется на их удочку. Этакая хохма, в результате которой они даже не увидят, как он на нее купился.

Нет-нет, такого просто быть не могло. Они были уверены в том, что он их не слушает. Но теперь он знал то, чего не знали они. Чем бы ни занимались здесь мормоны в минувшие дни, золота в верхних помещениях Храма теперь не было. А он так на него рассчитывал. «Но, черт возьми, — сказал он себе, — я проник сюда и убедился в этом и обязательно найду здесь еще что-нибудь. Нет причин для уныния».

Его не одурачили, да здесь и некому было его дурачить. Но все же на душе у него было тяжело. Годами он мечтал о золотых брусках и мешках с золотом, воображая, что они спрятаны за каким-то пологом и что он, рванув этот полог, обнаружит за ним сокровища и заберет их с собой. Но здесь не было никаких пологов и никаких тайников, здесь вообще ничего не было, и если уж ему суждено найти золото, то он должен был искать его в каком-то другом месте.

Он поплыл назад, к двери, которая выходила на лестницу. Теперь Дивер мог лучше рассмотреть груду хлама, и стал размышлять над тем, как она могла оказаться здесь. Все остальные комнаты были абсолютно пусты. Этот мусор не могла принести вода, потому что все незаколоченные окна были расположены выше, в башенке. Они находились выше уровня воды. Подплыв поближе, он извлек из кучи мусора какую-то штуковину. Это был кусок металла. Оказалось, что куча в основном состояла из кусков металла и лишь нескольких камней. Ему вдруг пришло в голову, что именно здесь он, может быть, и найдет то, что ищет. Ведь чтобы надежно спрятать золото, лучше всего не складывать его в мешки и не переплавлять в слитки, а просто придать ему вид ненужного хлама, на который никто не обратит внимания. Набрав столько тонких металлических обломков, сколько мог унести в руке, он осторожно поплыл вверх по лестнице. Теперь-то Лехи придется спуститься под воду и помочь ему вынести все это наверх. Чтобы сделать это за один прием, они могли соорудить мешки из собственных рубашек. С шумом вынырнув на поверхность, он преодолел последние ступени и прошел остаток пути по затопленному полу. Лехи так и сидел на подоконнике, но теперь рядом с ним была Рейн. Ее босые ступни были опущены в воду. Приблизившись, он вытянул руки, в которых сжимал куски металла. По стеклу его маски сбегала вода, в которой преломлялись яркие лучи солнца, и поэтому вместо их лиц он видел лишь расплывчатые пятна.

— У тебя ссадина на колене, — сказала Рейн. Дивер отдал ей свой фонарь, стянул освободившейся рукой маску и посмотрел на друзей. Лица обоих были очень серьезны. Он протянул им куски металла.

— Посмотрите, что я нашел там внизу.

Лехи взял пару кусков. Рейн не сводила глаз с лица Дивера.

— Это старые консервные банки, Дивер, — тихо сказал Лехи.

— Нет, — возразил Дивер. Однако, взглянув на пригоршню металлических пластин, он понял, что это сущая правда. Они явно были вырезаны из боковин консервных банок, а затем расплющены.

— На ней есть какая-то надпись, — сказал Лехи и прочитал: — «Молю Тебя, Господи, исцели мою девочку Дженни».

Дивер высыпал оставшуюся в руке пригоршню пластин на подоконник. Он взял одну из них, и перевернув ее, обнаружил следующую надпись: «Прости мое прелюбодеяние, я больше не буду грешить».

Лехи прочел еще одну: «Господи, верни моего мальчика с равнин целым и невредимым».

Каждое из этих посланий было нацарапано гвоздем или куском стекла, и буквы были неровными.

— В Храме каждый день читали молитвы, так как люди все время приносили записки с именами тех, о ком просили помолиться. О каждом из них молились всем Храмом, — пояснила Рейн. — Теперь там никто не молится, но люди, видно, до сих пор приносят сюда записки. Правда, теперь, чтобы они подольше сохранились в воде, их пишут на металле.

— Мы не должны их читать, — сказал Лехи. — Нам следует вернуть их на место.

Там внизу были сотни, а может быть, и тысячи этих металлических записок. «Должно быть, люди постоянно приезжают сюда, — подумал Дивер. — Мормоны, должно быть, наладили постоянное сообщение с храмом, но умалчивают об этом факте. Во всяком случае мне об этом никто не говорил».

— Ты знала об этом?

Рейн кивнула головой.

— Ты привозила их сюда, верно?

— Некоторые из них. Я привозила их все эти годы.

— И ты знала, что там внизу? Ответа не последовало.

— Она же просила тебя не ходить туда, — сказал Лехи.

— Ты тоже об этом знал?

— Я знал, что сюда приезжают люди, но не знал, что они здесь делают.

Внезапно Дивер осознал весь масштаб того, что с ним случилось. Они оба знали об этом. Все мормоны тоже знали об этом. Все вокруг были в курсе происходящего, и только он снова и снова спрашивал их, но не получал никакого ответа. Даже от своих друзей.

— Почему вы не отговорили меня от поездки?

— Мы пытались тебя остановить, — возразила Рейн.

— Почему вы мне об этом не рассказали?

Она посмотрела ему прямо в глаза:

— Дивер, ты ведь был уверен в том, что я дам тебе лодку. И если бы я тебе обо всем рассказала, ты бы над этим только посмеялся. Я подумала, что будет лучше, если ты сам все увидишь. Теперь ты, быть может, не станешь на каждом углу разглагольствовать о том, что мормоны такие тупицы.

— А ты думаешь, я стал бы это делать? — он поднял еще одну металлическую записку и громко ее прочитал: — «Господи Иисусе, приходи скорее, пока я не умер». — он помахал запиской перед ее лицом. — Ты думаешь, я стал бы смеяться над этими людьми?

— Дивер, ты готов осмеять все что угодно.

Услышав это, он перевел взгляд на Лехи. Такого Лехи еще никогда ему не говорил. Дивер никогда не смеялся над тем, что действительно имело для него значение. А для них, для них обоих, это имело большое значение.

— Теперь это ваше, — сказал Дивер. — Все это ваше.

— Я еще ни разу не оставлял здесь молитвенной записки, — произнес Лехи.

Сказав слово ваше, Дивер имел в виду не только Лехи и Рейн. Он имел в виду их всех, всех людей Мормонского моря, всех тех, кто знал об этом, но молчал, несмотря на то, что он неоднократно задавал им вопросы. Он имел в виду всех людей, которых тянуло к этому месту.

— Я хотел найти здесь что-нибудь для себя, а вы с самого начала знали, что там внизу есть только то, что принадлежит вам.

Переглянувшись, Лехи и Рейн снова посмотрели на Дивера.

— Это не наше, — возразила Рейн.

— Я никогда не был здесь раньше, — сказал Лехи.

— Все это ваше, — Дивер сел в воду и стал снимать водолазное снаряжение.

— Не сердись, — сказал Лехи, — я на самом деле не знал.

— Вы знали больше того, что говорили мне. Я все время считал вас друзьями, но я ошибался. Это место связывает вас обоих со всеми другими людьми, но не со мной. Со всеми, но не со мной.

Лехи осторожно отнес металлические пластины к лестнице и опустил их в воду. Они сразу же пошли ко дну и нашли свое место среди других молитвенных записок.

Лехи сел на весла и, взяв курс на восточную часть старого города, греб, огибая затопленные небоскребы. Рейн завела мотор, и лодка заскользила по водной глади озера. Озерный патруль так их и не заметил, но теперь Дивер знал, что даже если бы их заметили, то это не имело бы никакого значения. Озерный патруль в основном состоял из мормонов, а они, несомненно, знали о том, что сюда постоянно приезжают те, кто хочет оставить записку. Пока все шло тихо-мирно, патруль не имел ничего против этих поездок. Скорее всего, они останавливали только не посвященных в эту тайну людей.

Весь путь до Магны, куда они возвращались, чтобы вернуть водолазное снаряжение, Дивер просидел на носу лодки, не разговаривая со своими спутниками. В том месте, где он сидел, корпус, казалось, прогнулся под его весом. Чем быстрее двигалась лодка, тем меньше она касалась воды. Они скользили, едва задевая водную гладь и оставляя за собой небольшие волны. Но очень скоро эти волны затихали, и поверхность озера снова становилась ровной.

Что касается тех двоих, что сидели на корме, то Дивер испытывал к ним нечто вроде сожаления. Они все еще жили в этом затонувшем городе, их тянуло туда и они ужасно страдали от того, что не могли спуститься под воду. С Дивером все было иначе. Его город еще даже не был построен. Этот город находился в будущем.

Он еще довольно долго будет жить в каморке и работать на грузовике. Потом он, возможно, поедет на юг, на новые пахотные земли. Может быть, он получит во владение земельный участок. Став владельцем земли, которую будет возделывать, Дивер, возможно, и сам пустит в ней корни. Что касается этого места, то впоследствии его сюда никогда не тянуло, точно так же, как не тянуло его ни в дома всех его приемных родителей, ни в школы, где он учился. Этот затонувший Храм был всего лишь еще одной остановкой на его пути, остановкой, на которой он простоял два или три года. Так он и будет впоследствии относиться к этому эпизоду своей жизни. Здесь он так больше ни с кем и не подружился, впрочем, он и не хотел заводить друзей. Он не считал это нужным, потому что разочаровался в своих прежних друзьях и вообще не находил в дружбе ничего полезного.

НА КРАЮ ПУСТЫНИ

Сообщение ЛаВона о прочитанной книге, было, конечно, полной бессмыслицей. Карпентер знал это с того самого момента, как вызвал этого ученика к доске. После того как на прошлой неделе Карпентер сделал ЛаВону замечание, он не сомневался в том, что мальчик подготовит сообщение о прочитанной книге — отец ЛаВона никогда не позволил бы своему сыну скатиться в разряд отстающих. Будучи чрезвычайно упрямым и дерзким подростком, ЛаВон стал настоящим лидером шестиклассников. Этот бунтарь вечно конфликтовал, не позволяя Карпентеру добиться полного контроля над классом.

— Я так обожаю «Маленьких людей», — произнес ЛаВон, — что у меня от этой книжки просто мороз бежит по коже.

В классе раздался взрыв хохота. «Очень остроумно, а главное, ко времени, — подумал Карпентер. — Но здесь, на новых пахотных землях так кривляются только цыгане-комедианты, которые кочуют в своих повозках. Карьера кочующего паразита, который живет, высасывая смех из замученных тяжким трудом фермеров, вот что тебя ждет, ЛаВон».

— Имена всех положительных героев в этой книге начинаются с буквы «Д». Деми — это замечательный маленький мальчик, который никогда не делает ничего дурного. Дейзи оказалась такой праведной, что сумела заиметь семерых детей, оставаясь при этом девственницей.

На этот раз он перешел все границы. Многим людям не нравилось, когда в школе затрагивали сексуальные вопросы, и если какой-нибудь слишком сообразительный ребенок коснулся бы в своем сообщении данной темы, то это было бы истолковано против Карпентера. Здесь, на краю цивилизованного мира, люди были готовы на все, лишь бы хоть как-нибудь развлечься. Крестовый поход с целью изгнать учителя за то, что он разрушает моральные устои молодежи, мог развлечь их гораздо больше, нежели выступление бродячих комедиантов. К тому же если он уедет, то все они только вздохнут спокойно и испытают чувство выполненного долга. С этим Карпентеру уже приходилось встречаться. Однако в отличие от большинства учителей, такой вариант его совсем не страшил. В университете его возвращение восприняли бы с радостью. Когда там узнали о намерении Карпентера отправиться в провинцию и стать учителем в одной из захудалых сельских школ, то решили, что он просто сошел с ума. «Мне абсолютно ничего не грозит, — подумал он. — Им не удастся сломать мне карьеру. Я и не подумаю приходить в смущение от совершенно благозвучного слова девственница».

— Дэн внешне выглядит как большой и плохой мальчик, но у него золотое сердце, несмотря даже на то, что он иногда говорит очень нехорошие слова, такие, как, например, слово дьявол. — ЛаВон сделал паузу, ожидая реакции Карпентера. Однако никакой реакции не последовало.

— Самым печальным образом является сын уличного скрипача, бедолага Нэт. Он изо всех сил старается приноровиться, но ему так и не удается сравняться в добродетели ни с одним из других героев книги, и все потому, что его имя не начинается с буквы «Д».

Конец. ЛаВон положил на стол Карпентера одинокий листок бумаги и отправился на свое место. Своей размеренной походкой он чем-то напоминал паука, лапы которого двигаются как бы сами по себе и никак не связаны с остальным телом. В общем, даже походка ЛаВона говорила о его абсолютном спокойствии. «Тело этого мальчика остается таким же неподвижным, как и мое тело, когда я еду в своей инвалидной коляске, — подумал Карпентер. — Плавные движения ног не нарушают неподвижности его тела. В свои пятнадцать лет этот изящный красавец уже стал кумиром для своих слишком доверчивых сверстников. Но этот сильный красавец был врагом и мучителем, который испытывал потребность доказывать свое превосходство, терзая слабых. Но я не так слаб, как ты думаешь».

Сообщение, сделанное ЛаВоном, было высокомерным, слишком коротким и вызывающе дерзким. Он сделал это нарочно, рассчитывая вызвать раздражение Карпентера. Следовательно, Карпентер не должен был проявить ни малейшего признака раздражения. Помимо этого, его сообщение обладало и несомненными достоинствами: оно было неглупым, ироничным и остроумным. Несмотря на показную апатичность и глупость, у этого мальчика явно имелись мозги. Он был слишком умен, чтобы жить в этом сельскохозяйственном городке. Он мог бы заниматься чем-то более значительным, нежели вспашка трактором всех этих бесконечных полей. Но то, что дочь Фишера жадно ловит каждое его слово, не оставляло сомнений в том, что он останется здесь навсегда и обзаведется женой и ребенком. Возможно, что он, как и его отец, станет большой шишкой, но так и не оставит никакого следа своего пребывания в этом мире. Как это ни трагично, его жизнь будет растрачена попусту.

Но нельзя проявлять признаков гнева. Дети это неправильно поймут. Они подумают, что причиной моего гнева является непокорность ЛаВона, а это в их глазах сделает его еще большим героем. Выбирая себе кумиров, дети всегда проявляют удивительную глупость. В четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет все, что они видят в своей жизни — это неуютные классы, в которых нет даже книг. Время от времени им приходится на год, а то и на два прерывать свои занятия и вступать в единоборство с этой каменистой землей, вечно негодуя на взрослых, которые заставляют их работать, и обожая любого идиота, который обещает им призрачную свободу. «Вы, дети, еще не знаете, что такое выбираться из руин собственных ошибок. Мы, взрослые, знаем, каким был мир до своего падения и чувствуем на своих плечах бремя этого знания».

Класс ждал ответа Карпентера. Он потянулся к клавиатуре компьютера, прикрепленной к инвалидной коляске. Его руки, словно когтистые лапы, ударили по клавишам увеличенного размера. Его пальцы были слишком непослушными, чтобы работать каждым из них в отдельности. Когда он пытался это сделать, они сжимались в кулак, превращаясь в молот, с помощью которого можно было наносить удары, крушить и ломать. Но его пальцы были неспособны ни хватать, ни даже держать. «Мне доступно понимание смысла лишь половины глаголов, — подумал он, как обычно. — Я изучаю их точно так же, как слепой изучает слова, связанные со способностью видеть, — тупо запоминает наизусть, не имея никакой надежды когда-нибудь узнать, что они на самом деле означают».

Синтезатор речи прогудел слова, которые он набрал на клавиатуре.

— Блестящее эссе, мистер Дженсен. Мощная ирония и освежающий примитивизм. Но, к сожалению, оно также показывает и скудость вашего духовного мира. Название, выбранное Алькотт, весьма иронично — она хотела показать, что несмотря на свой маленький рост, герои ее книги обладают большими и великодушными сердцами. У вас же, несмотря на большой рост, очень маленькое сердце.

ЛаВон посмотрел на него из-под опущенных век. Была ли в этом взгляде ненависть? Да, определенно была. «Я хочу, чтобы ты ненавидел меня, мальчишка. Ты так меня возненавидишь, что будешь сам проявлять готовность сделать все, о чем я тебя попрошу. Вот тогда-то я и завладею тобой, вот тогда я смогу извлечь из тебя нечто стоящее, а после этого предоставлю тебя самому себе. Но ты будешь уже другим, ты будешь человеком, достойным жизни».

Карпентер толкнул оба рычага, и коляска отъехала назад. Рабочий день был почти закончен, а вечером произойдут некоторые весьма неприятные изменения в жизни городка Рифрок. В этом он не сомневался. Понимая то, что предстоящие аресты в какой-то степени произойдут по его вине, и то, что тюремное заключение отцов некоторых шестиклассников станет для их семей настоящим потрясением, Карпентер испытывал необходимость подготовить их самым наилучшим образом к тому, чтобы они поняли, почему так должно случиться и почему, по большому счету, это правильно. Однако было бы слишком наивно надеяться на то, что сегодня они смогут это понять. Но, может быть, когда-нибудь они вспомнят и простят ему то, о чем вскоре узнают, простят ему то, что он с ними сделал.

Он снова ударил по клавишам.

— Поскольку мистер Дженсен подвел черту под сегодняшними занятиями по литературе, займемся экономикой, — объявил компьютер. Нажав еще несколько клавиш, он начал читать лекцию. Храня все свои лекции в памяти, Карпентер в любой момент мог извлечь каждую из них. Поэтому он сидел в своем кресле неподвижно, как камень, и лишь всматривался по очереди в лицо каждого из учащихся, пытаясь определить, кто из них слушает его невнимательно. Он извлекал определенные преимущества из того, что вместо него говорит машина. Много лет назад он понял, что людей пугает, когда его словами говорит механический голос, а собственные губы остаются неподвижными. Из-за этого Карпентер казался им опасным и сильным. Но этот чудовищный голос нравился ему гораздо больше, нежели собственное костлявое, скрюченное параличом тело, прикованное к инвалидной коляске. Это тело, похожее на тело какого-то червя, выглядело странно и вызывало жалость. Только когда синтезатор произносил его язвительные слова, он чувствовал уважение со стороны людей, которые вечно смотрели на него сверху вниз.

«Здесь, в поселениях, которые находятся у самого рубежа цивилизации, — продолжал он, — мы не можем позволить себе роскоши жить по законам рыночной экономики. До того, как дожди омыли эту древнюю пустыню, в этих песках не росло ничего, кроме редких растений. Тридцать лет назад здесь не было ничего живого. Ведь даже ящерицы живут только там, где есть корм для насекомых и вода. А потом дымы пожаров, возникших по нашей вине, затмили небо, и ледники стали продвигаться на юг. Дожди, которые всегда шли севернее этих мест, теперь обрушились на эту землю и омыли пустыню. Это был шанс».

ЛаВон ухмыльнулся, посмотрев на Киппи, который делал вид, что дремлет. Ударив по клавишам, Карпентер на время прервал лекцию.

— Киппи, хорошо ли ты будешь спать, если я тебя прямо сейчас отправлю домой, чтобы ты там вздремнул?

Резко выпрямившись, Киппи притворился, что ужасно испуган. Впрочем, это было двойное притворство: на самом деле он боялся и, чтобы скрыть это, делал вид, будто его страх притворный. «Как сложен и запутан внутренний мир детей», — подумал Карпентер.

— В то время, как старые поселения медленно погружались в прибывающие воды Большого Соленого озера, ваши отцы и матери двинулись в пустыню, чтобы освоить ее земли. Но они не были одиноки. Полагаясь только на свои силы, мы бы ничего не смогли сделать. Люди, которые еще до них стали осваивать край пустыни, посадили траву. Трава дала корм стадам и пустила корни в песке. Корни превратились в богатый азотом перегной. За три года земли на краю пустыни покрылись тонким слоем почвы. Если бы по каким-то причинам первопроходцы не высадили траву или заградительный почвенный слой был бы разрушен, то дождевые воды подмыли бы его и погубили бы расположенные за ним сельскохозяйственные угодья. Таким образом, первопроходцы несут ответственность как друг перед другом, так и перед нами. Как бы вы отнеслись к первопроходцу, который не выдержал испытаний?

— Точно так же, как к тому, кто их выдержал, — сказал Поуп. Этому самому юному шестикласснику было всего лишь тринадцать лет от роду, и он самым бессовестным образом подлизывался к ЛаВону.

Карпентер еще несколько раз ударил по клавишам.

— А как именно? — спросил металлический голос. Отвага Поупа тотчас куда-то улетучилась.

— Извините.

Но Карпентер не позволил замять этот вопрос.

— Как вы называете первопроходцев? — спросил Карпентер. Он переводил взгляд с одного ученика на другого, но все они отводили глаза. Все, кроме ЛаВона.

— Так как вы их называете? — повторил он свой вопрос.

— Если я скажу, меня вышвырнут из школы, — сказал ЛаВон. — Вы хотите, чтобы меня вышвырнули из школы?

— Вы ведь обвиняете их в прелюбодействе с домашним скотом, верно?

Кто-то хихикнул.

— Да, сэр, — сказал ЛаВон. — Мы называем их скотоложцами, сэр.

Пока они смеялись, Карпентер ударил по клавишам. В наступившей тишине снова зазвучал металлический голос.

— Хлеб, которым вы питаетесь, произрастает на созданной ими почве, а навоз их домашнего скота, которым удобрена эта почва, в конечном счете способствует укреплению ваших тел. Без первопроходцев вы бы прозябали на берегах Мормонского моря, питаясь рыбой и запивая ее чаем из полыни. Не забывайте об этом. — Произнося свою речь, он постепенно уменьшал громкость синтезатора, поэтому чтобы услышать последние его слова, им пришлось напрягать слух.

Затем он возобновил свою лекцию.

— Вслед за первопроходцами пришли ваши матери и отцы. Они стали высаживать сельскохозяйственные культуры в том порядке, который был рекомендован учеными: два ряда яблонь, за ними шесть метров пшеницы, потом шесть метров кукурузы, затем шесть метров огурцов и так далее. Год за годом обрабатывая все новые и новые шестиметровые куски почвы, они следовали за первопроходцами, осваивая новые участки земли и производя все больше продовольствия. Если бы вы выращивали не то, что вам рекомендовали ученые, и не собирали бы урожай в установленные сроки, а в случае необходимости не работали бы на полях плечом к плечу, то растения бы погибли, а дожди их просто бы смыли. Что вы сказали бы о фермере, который не занимается своим трудом или увиливает от работы?

— Что он настоящий подонок, — ответил кто-то из учеников.

— Дерьмо он, вот кто, — добавил другой.

— Чтобы сделать эту землю плодородной, ее нужно планомерно возделывать в течение восемнадцати лет. Только тогда ваша семья сможет позволить себе роскошь решать, какую культуру выращивать. Только тогда вы сможете либо работать с ленцой, либо трудиться в поте лица, чтобы получить прибыль. Тогда некоторые из вас разбогатеют, а другие станут бедняками. Но сегодня мы все делаем вместе, прилагая равные усилия, и поровну делим плоды нашего труда.

ЛаВон что-то пробормотал.

— Вы что-то сказали, ЛаВон? — спросил Карпентер. Он заставил компьютер говорить очень громко. Это напугало детей.

— Ничего, — сказал ЛаВон.

— Вы сказали: «Кроме учителей».

— А хоть бы и сказал, так что из того?

— Вы правы, — согласился Карпентер, — учителя, в отличие от ваших родителей, не сеют и не пашут. Учителям надлежит возделывать гораздо более бесплодную почву, и чаще всего те немногие семена, которые мы посеяли, смывает первый же весенний ливень. Вы — живое доказательство тщетности нашего труда. Но мы стараемся, мистер Дженсен, несмотря на всю абсурдность наших усилий. Мы можем продолжать?

ЛаВон кивнул головой. Его лицо покраснело. Карпентер был удовлетворен. Этот мальчик еще не совсем безнадежен — он еще может испытывать чувство стыда за то, что упрекнул человека в том, как тот зарабатывает на жизнь.

— Некоторые из вас, — продолжал учитель, — считают, что должны получать большее вознаграждение за проделанную вместе со всеми работу. Это те, кто крадет из общего амбара и продает плоды совместного труда. На черном рынке хорошо платят за краденое зерно, и эти воры богатеют. Когда они достаточно разбогатеют, то смогут, покинув пустынные земли, вернуться в города, расположенные на плоскогорьях. Их жены будут носить красивую одежду, своим сыновьям они купят часы, а их дочери получат собственные земельные участки и выгодно выйдут замуж. А в это время их друзья и соседи, которые им так доверяли, останутся ни с чем на краю пустыни, выращивая продовольствие, которым будут кормиться эти воры. Скажите, что вы думаете о торговцах черного рынка?

Он посмотрел на их лица. Да, они все знали. Он заметил, как они тайком взглянули на новые туфли Дика и на наручные часы Киппи. На купленную в городе новую блузку Ютонны и на джинсы ЛаВона. Они знали, но боялись сказать. Однако, возможно, дело здесь было даже не в страхе, а в надежде на то, что у собственного отца хватит ума украсть часть общего урожая и воспользоваться шансом уехать отсюда, вместо того, чтобы восемнадцать лет здесь вкалывать.

— Кое-кто считает, что эти воры умны. Но я говорю вам, что они ничем не отличаются от бандитов равнин. И те и другие являются врагами цивилизации.

— И это вы называете цивилизацией? — спросил ЛаВон.

— Да, — набрал ответ Карпентер. — Здесь мы живем в мире, и вы сами знаете, что работая сегодня, мы обеспечиваем себе сытую жизнь завтра. В прерии все по-другому. Там люди знают, что завтра придет бандит, и если он тебя не убьет, то уж точно съест весь твой хлеб. Только здесь люди доверяют друг другу. За счет этого доверия и богатеют спекулянты черного рынка. Они пользуются доверием своих соседей. Но когда они разворуют все запасы, то за счет чего вы будете жить, дети?

Они, конечно, ничего не поняли. Им по силам была задачка, в которой надо определить, каким было расстояние между двумя грузовиками, один из которых приближался к другому со скоростью шестьдесят километров, а встречаются они через час. Взяв карандаш и бумагу, они с грехом пополам все же могли вычислить правильный ответ. Но суть вопросов такого порядка оставалась для них неуловимой, словно облако пыли. Они ее видели, но не могли ухватить своими еще слабыми и сосредоточенными на собственной личности мозгами. Помучив их напоследок опросом по истории, он задал на дом от работать правописание тридцати слов и отправил за дверь.

Но ЛаВон не спешил уходить. Подойдя к двери, он закрыл ее и заговорил.

— Это была глупая книжка, — сказал он.

Карпентер защелкал клавишами.

— И поэтому вы сделали такое глупое сообщение.

— Оно не глупое, оно смешное. Но вы убедились, что я прочел эту чертову книгу, верно?

— И я поставил вам четверку.

Какое-то время ЛаВон молчал, а потом снова заговорил:

— Не надо мне делать любезности.

— Я и не собираюсь.

— И вырубите вы свой проклятый механический голос. Ведь вы можете говорить собственным голосом. Вот мою двоюродную сестру разбил паралич, так она только воет на луну.

— Вы можете идти, мистер Дженсен.

— Когда-нибудь я обязательно услышу ваш собственный голос, мистер Машина.

— Вам лучше немедленно уйти домой, мистер Дженсен.

ЛаВон уже было открыл дверь, чтобы уйти, но вдруг резко повернул назад и, сделав десяток широких шагов, приблизился к классному руководителю. Теперь его ноги двигались упруго и уверенно, теперь они напоминали ноги лошади, а не лапы паука. В движениях его рук чувствовалась легкость и сила. Наблюдая за ним, Карпентер ощутил, как внутри него поднимается волна уже знакомого страха. Если уж Господу было угодно, чтобы он с рождения был именно таким, Он мог бы по крайней мере уберечь его от таких вот садистов.

— Что вам надо, мистер Дженсен?

Но не позволив компьютеру произнести эту фразу до конца, ЛаВон схватил запястья Карпентера и крепко их сжал. Карпентер и не пытался оказать сопротивление. Если бы он это сделал, то стал бы только извиваться в кресле, словно устрица на сковороде. Он не мог позволить себе корчиться от боли на глазах у этого мальчишки. Такое унижение было для него просто невыносимо. ЛаВон словно тисками сжимал его безвольные руки.

— Не суйте нос в чужие дела, — сказал ЛаВон. — Вы здесь всего два года и ничего не знаете, понятно? Вы ничего не видели и ничего не скажете, вы поняли?

Итак, дело было вовсе не в сообщении о прочитанной книге. На самом деле ЛаВон понял суть лекции о цивилизации и черном рынке. Он знал, что его собственный отец, Нефи Делос Дженсен, занимавший важный пост старшины присяжных Рифрока, замешан в этом более, чем кто-либо другой в городе. «Тебе лучше всего идти домой. Возможно, судебные приставы уже забрали твоего отца».

— Вы поняли меня?

Но без своего компьютера Карпентер не станет говорить. Этот мальчик никогда не услышит, как звучит собственный голос Карпентера. Он не услышит эти скулящие завывания, скорее похожие на звуки, извлекаемые собакой, которая пытается подражать человеческой речи. «Ты никогда не услышишь мой голос, мальчик».

— Только попробуйте меня за это исключить, мистер Карпентер. Я скажу, что ничего такого не было. Я скажу, что вы имеете на меня зуб.

Затем он отпустил руки Карпентера и, крадучись, вышел из класса. Ноги Карпентера так свело, что все тело приподнялось в кресле, и лишь компьютер, в корпус которого он уперся коленями, не позволил ему съехать на пол. Его руки хватали пустоту, голова дергалась, нижняя челюсть отвисла вниз. Так его тело реагировало на страх и гнев. Именно поэтому он прилагал все усилия, чтобы никогда не испытывать этих эмоций. Как, впрочем, и любых других. Он был абсолютно бесстрастным существом. Поскольку телесная жизнь была ему недоступна, он вел умственный образ жизни. Словно распятый на кресте, он распластался в инвалидном кресле, проклиная свое тело и делая вид, что просто ждет, когда оно успокоится.

И оно, конечно, успокоилось. Как только Карпентер вновь обрел контроль над своими руками, он отделил блок компьютера от модуля речи и извлек из его памяти данные, которые вчера утром отправил в Зарахемлу. Это были расчеты количества собранных за три года урожаев и общий вес с разбивкой по культурам: пшеница и кукуруза, огурцы и ягоды, яблоки и бобы. В первые два года отличие между расчетными и фактическими данными находилось в пределах двух процентов. Что касается третьего года, то вопреки расчетам, которые убеждали в том, что урожай должен быть гораздо большим, чем прежде, фактическое количество собранного урожая оказалось таким же, как в предыдущие два года. Это было подозрительно. Затем шли бухгалтерские счета епископа. Эта община была поражена недугом. Если уж и епископ соблазнился такого рода делишками, значит, все здесь гниет на корню. Рифрок-Фармс ничем не отличался от сотен других таких же поселков, расположенных вдоль границы, разделяющей осваиваемые земли и пустыню. Но Рифрок был поражен тяжким недугом. Знал ли Киппи, что даже его отец был спекулянтом на черном рынке? Уж если нельзя доверять епископу, то кому вообще можно верить?

Собственные мысли вызвали у него горечь во рту. «Они поражены недугом. Нет, Карпентер, не так уж они больны, — сказал он себе. — Цивилизацию всегда терзали паразиты, но она тем не менее уцелела. И уцелела она, потому что время от времени от них избавлялась. Очищаясь, она сбрасывала их со своего тела. Они же делали из воров героев и презирали тех, кто сообщает об их воровстве. Мне не стоит ждать благодарности за то, что я сделал. Но мне и не нужна их любовь. Это чувство мне недоступно. Смогу ли я сделать вид, что являюсь чем-то большим, нежели скрюченное тело, которое мстит тем, кто достаточно здоров, чтобы иметь собственную семью и использовать любую возможность для улучшения жизни своих родных?»

Он нажал рычаги, и коляска покатилась вперед. Хотя он очень умело маневрировал между стульями, но все же потратил почти целую минуту, чтобы добраться до двери.

«Я улитка. Я червь, живущий в металлической скорлупе, водяная улитка, которая ползет по стеклу аквариума, пытаясь очистить его от грязи. Я отвратительная улитка. Они же — золотые рыбки, сверкающие чешуей в прозрачной воде. Их гибель вызывает печаль. Но без меня все бы они погибли. Их красота зависит не только от них самих, но и от меня. И от меня даже в большей степени — ведь я работаю, чтобы сохранить их красоту, а они ей просто пользуются».

Всякий раз когда Карпентер пытался найти оправдание своему существованию, он рассуждал примерно таким образом. Между тем, его коляска выкатилась в коридор, который вел к парадной двери школы. Он знал, что его научные изыскания по севообороту стали ключом к освоению этих обширных целинных земель, лежавших в пустыне, на востоке Юты. Неужели они не могли учредить специально для него медаль, а потом вполне заслуженно наградить его той же медалью, которой награждали всадников свободы, сопровождавших в горах караваны иммигрантов? Они сами называли его героем. Они признали, что червяк в инвалидной коляске — герой. Но губернатор Монсон испытывал к нему только жалость. Он видел в нем только червяка. Карпентер мог быть героем, но при этом всегда оставался Карпентером.

Для его коляски построили пандус из бетона, после того как школьники дважды уничтожили деревянный. Когда они это сделали во второй раз, ему пришлось обращаться за помощью, воспользовавшись компьютерной сетью. Он вспомнил, как сидя на краю крыльца, он разглядывал лачуги обитателей поселка. Если они и видели его, то их вполне устраивало то положение, в котором он оказался — ведь никто из них не пришел ему на помощь. Но Карпентер мог их понять. Они испытывали страх перед тем, что казалось им странным и непонятным. Им было не по себе, когда они находились рядом с мистером Карпентером, слышали его механический голос и видели его инвалидную коляску на электроприводе. Он их действительно мог понять, ведь он тоже был человеком. Он даже был с ними согласен. Он делал вид, что Карпентера здесь нет, и, возможно, вообще уехал бы отсюда.

Он увидел вертолет, когда его коляска уже катилась по асфальтированной улице. Аппарат приземлился на площадке, расположенной между универмагом и часовней. Четыре судебных пристава вышли из прохода, открывшегося в борту, и направились в разные концы поселка.

Случилось так, что Карпентер находился как раз напротив дома епископа Андерсона, когда пристав постучал в дверь. Карпентер рассчитывал, что успеет вернуться домой еще до того, как они начнут аресты. Но он ошибся. Первой его мыслью было увеличить скорость и покинуть улицу. Он не хотел это видеть. Ему нравился епископ Андерсон. Во всяком случае, раньше нравился. Он не желал ему зла. Если бы епископ не приложил руки к воровству урожая и не обманул бы его доверия, то его не напугал бы ни этот стук в дверь, ни значок в руке пристава.

Карпентер услышал рыдания сестры Андерсон, когда ее мужа вывели из дома. Наблюдает ли за ним из дома Киппи? Заметил ли он, как мистер Карпентер проезжает мимо их дома? Карпентер знал, во что обойдутся эти аресты семьям злоумышленников. Это будет не только позор, хотя позор будет на весь поселок. Гораздо хуже будет то, что они надолго лишатся своих отцов, а детям придется еще больше работать. Разрушение семьи внушало ему ужас, так как невинные домочадцы будут в полной мере отвечать за вину своего отца. Это было несправедливо, ведь они не сделали ничего дурного. Но в целях защиты цивилизации столь суровые меры были необходимы.

Заставив себя прислушаться к стенаниям, доносившимся из дома епископа, Карпентер замедлил ход своей коляски. Он понимал, что если они знают о его причастности к этому, то сейчас смотрят на него с ненавистью.

А они наверняка знали: Карпентер намеренно отказался от возможности остаться инкогнито. «Если я обрекаю их на суровое наказание, то не должен и сам бежать от последствий собственных действий. Я вынесу то, что мне надлежит вынести, будь то горе, обида и гнев тех семей, которым я причинил вред ради всех остальных жителей поселка».

Вертолет оторвался от земли еще до того, как Карпентер добрался до дома, и с грохотом исчез в низко нависших над поселком тучах. Опять пойдет дождь. Три сухих дня, потом три дождливых и так в течение всей весны. Дождь хлынет вечером. До наступления темноты еще четыре часа. Может быть, он начнется только, когда стемнеет.

Карпентер оторвался от чтения книги. Он услышал снаружи чьи-то шаги. И шепот. Подъехав к окну, он посмотрел на улицу. Небо стало еще темнее. Компьютер сообщил, что сейчас полпятого. Ветер усиливался. Но звуки, которые Карпентер услышал, не были шумом ветра. Шерифы прибыли полчетвертого. Сейчас полпятого, и он слышит снаружи чьи-то шаги и шепот. Он почувствовал, как цепенеют его руки и ноги. «Подожди, — сказал он себе. — Ведь бояться абсолютно нечего. Надо расслабиться и успокоиться». Получилось. Его тело расслабилось. Сердце еще колотилось, но его ритм уже приходил в норму.

Со стуком распахнулась дверь. Карпентер сразу же оцепенел. Он даже не мог опустить руки, чтобы взяться за рычаги коляски, и развернув ее, посмотреть, кто вошел. Беспомощно раскинувшись в своем кресле, он слышал, как приближаются чьи-то тяжелые шаги.

— Вот он, — это был голос Киппи.

Когда его схватили за руки, кресло накренилось. Ему не удавалось расслабиться.

— Сукин сын окаменел, точно статуя, — это был голос Поупа.

— Убирайся отсюда, малыш, — сказал Карпентер, — ты зашел слишком далеко, вы все зашли слишком далеко.

Но они, конечно, не слышали его, ведь пальцы Карпентера не могли дотянуться до клавиатуры, которая, по сути, была его голосом.

— Так вот он, наверное, чем занимается, когда не ходит в школу. Просто сидит, как изваяние, возле окна, — Киппи засмеялся.

— Да он просто обалдел от страха.

— Ну-ка вынесите его наружу, да побыстрее, — в голосе ЛаВона прозвучали властные нотки.

Они попытались вытащить его тело из кресла, но оно совсем потеряло гибкость. И все же они причинили ему боль, когда с помощью грубой силы попытались просунуть его бедра под корпус компьютера и когда выкручивали ему руки.

— Несите его вместе с креслом, — сказал ЛаВон. Они подняли кресло и потащили к двери. Его руки ударялись о стены и дверной проем.

— Похоже, он умер, или с ним что-то случилось, — сказал Киппи, — он ничего не говорит.

Однако мысленно он не то что говорил, а орал на них. «Что вы здесь делаете? Мстите? Неужели вы, идиоты, думаете, что этим вернете своих отцов?»

С грехом пополам они затащили коляску в автофургон, стоявший у входа в дом. Это был фургон епископа: Киппи осталось недолго им пользоваться. Сколько краденого зерна было в нем перевезено?

— Он наверняка попробует выкатиться отсюда, — сказал Киппи.

— Опрокиньте его, — сказал ЛаВон.

Карпентер почувствовал, как из-под него вылетает кресло. Только по счастливой случайности оно не придавило ему левую руку, иначе она бы сломалась. Но в результате удара об пол его рука сильно изогнулась, и этого не выдержали сведенные судорогой мышцы. Он почувствовал, как что-то порвалось, и из его горла, несмотря на усилия молча терпеть боль, вырвался звук.

— Ты слышал? — спросил Поуп. — У него есть голос.

— Ему недолго осталось им пользоваться, — сказал ЛаВон.

Впервые Карпентер понял, что бояться ему надо не боли. Эти мальчики не стали дожидаться, пока время остудит их гнев и, спустя всего час после ареста своих отцов, задумали совершить убийство.

В городе дорога была достаточно ровной, но вскоре она стала ухабистой и причиняла ему боль. Из этого Карпентер сделал вывод, что они двигаются в направлении пустыни. Его лицо ощущало холод рифленого металлического пола, на котором он лежал. Ни на секунду не ослабевая, его руку терзала пульсирующая боль. «Надо расслабиться и успокоиться, — твердил он самому себе. — Сколько раз в жизни ты хотел умереть? Смерть для тебя ничего не значит, глупец. Много лет назад ты сам решил, что смерть — это всего лишь освобождение от этого тела. Так чего же ты боишься? Успокойся и лежи тихо». Его руки согнулись, а мышцы ног расслабились.

— Он опять становится мягким, — сообщил Поуп. Из кабины фургона раздался грубый хохот Киппи.

— Маленький мистер Клоп. Мы всегда так вас называем, вы слышите меня, мистер Клоп? Вас всегда двое: мистер Машина и мистер Клоп. Мистер Машина злобный, крепкий и умный, а мистер Клоп слабый и мерзкий членистоногий кисель. Глядя на вас, мистер Клоп, нам хочется блевать.

«В детстве, мистер Поуп Гриффит, меня истязали палачи высочайшего класса. Вы им и в подметки не годитесь». Но пока Карпентер не дотянулся до клавиш, его слов никто не мог услышать. После падения его левая рука совсем ослабла, и он кое-как набрал слова одной правой рукой.

— Неужели вы думаете, мистер Гриффит, что если я исчезну в день ареста вашего отца, то никто не догадается, чьих рук это дело?

— Уберите его руки с клавиатуры! — крикнул ЛаВон. — Не давайте ему прикасаться к компьютеру.

Как раз в этот момент съехавший с дороги фургон качнулся и резко подпрыгнул на ухабах. Теперь они с грохотом ехали по грунтовке. Голова Карпентера постоянно билась о металлический пол. Из-за боли, которую ему причиняли эти удары, его тело снова свело судорогой. К счастью, во время этих припадков его голова всегда склонялась вправо, благодаря чему он избежал дальнейших ударов об пол, которые могли лишить его сознания.

Вскоре тряска прекратилась. Шум мотора умолк. Карпентер слышал только порывы ветра, который что-то нашептывал раскинувшейся вокруг плоской пустыне. Пахотные поля и фруктовые сады остались далеко за зелеными лугами приграничной полосы. Двери фургона открылись. ЛаВон и Киппи забрались внутрь и выволокли наружу Карпентера, его коляску и все остальное. Они потащили коляску к высокому берегу какого-то водоема. Но воды в нем не было.

— Давайте просто швырнем его вниз, — предложил Киппи. — Сломаем шею этому маленькому паралитику.

Карпентер и не догадывался, что гнев может так распалить этих медлительных и насмешливых ребят.

Но ЛаВон не проявлял излишней горячности. Он был холоден как лед.

— Я еще не хочу его убивать. Сначала я хочу услышать его голос.

Карпентер вытянул было руки, чтобы набрать ответ, но ЛаВон одним резким ударом сбросил их с клавиатуры. Схватив компьютер, он уперся ногой о коляску и вырвал его из опор. Он швырнул его в русло высохшей реки. Звонко ударившись о склон противоположного берега, компьютер упал на дно высохшего водоема. Вероятно, он уцелел, но сейчас Карпентеру было не до компьютера. До этого момента Карпентер еще мог надеяться на то, что они хотят его только напугать. Но так обращаться с драгоценным электронным оборудованием было просто немыслимо, и это убедило его в том, что в ЛаВоне не осталось и следа цивилизованности.

— Я хочу услышать ваш голос, мистер Карпентер. Не эту машину, а ваш собственный голос.

«Вам его не услышать, мистер Дженсен. Я не буду перед вами унижаться».

— Да ладно, — сказал Поуп, — ты же слышал, что мы сказали. Мы просто спустим его вниз и оставим там.

— Мы быстренько спровадим его вниз, — сказал Киппи. Он толкнул коляску в направлении обрыва.

— Мы спустим его вниз! — закричал Поуп. — Мы не будем его убивать! Ты обещал!

— Не вижу большой разницы, — сказал Киппи. — Как только в горах пойдет дождь, этот паразит нахлебается воды и отправится в свое последнее плавание.

— Мы не будем его убивать, — настаивал Поуп.

— Ладно, хватит, — оборвал его ЛаВон, — давайте доставим его вниз.

В то время как они с большим трудом, скатывали коляску вниз по склону, Карпентер сосредоточился на том, чтобы избежать судорог. Склоны высохшего русла не были отвесными, но все же были достаточно крутыми, и спуск вниз оказался делом совсем не простым. Карпентер попытался сосредоточиться на математических проблемах и поэтому на сей раз не поддался панике и не стал корчиться в судорогах на виду у своих палачей. Наконец коляска опустилась на дно водоема.

— Вы считаете, что можно приехать сюда и решать, кто хороший, а кто плохой, верно? — спросил ЛаВон. — Вы считаете, что можно сидеть на своем маленьком троне и решать, чей отец отправится в тюрьму, не так ли?

Руки Карпентера покоились на скрученных опорах, которые еще недавно удерживали компьютер. Лишенный своего пугающего голоса, с помощью которого он выстраивал их по струнке, Карпентер чувствовал себя голым и беззащитным. ЛаВон знал, как умело Карпентер пользуется словами.

— Все это делают, — сказал Киппи, — только вы не занимаетесь махинациями с урожаем и только потому, что вам это не по силам.

— Легко быть честным, когда сам не можешь ничего добыть на стороне, — сказал Поуп.

«Ничто не дается легко, мистер Гриффит. Даже добродетель».

— Мой отец добрый человек! — крикнул ему Киппи. — Клянусь Богом! Он епископ, а вы отправили его в тюрьму!

— Если не на расстрел, — добавил Поуп.

— За спекуляции больше не расстреливают, — сказал ЛаВон. — Так делали только в старые времена.

Старые времена. С тех пор прошло всего лишь пять лет. Но для детей это уже старые времена. Дети невинны перед Господом, напомнил себе Карпентер, Он попытался убедить себя в том, что эти ребята не ведают, что творят.

Киппи и Поуп стали карабкаться вверх по склону.

— Пошли, ЛаВон, — сказал Поуп.

— Минутку, — сказал ЛаВон. Нагнувшись к лицу Карпентера и обдав его своим горячим и несвежим дыханием, он заговорил с ним тихим, но настолько яростным голосом, что брызги слюны, словно искры из костра, летели из его рта прямо в лицо Карпентера.

— Стоит лишь попросить меня, — прошипел он. — Откройте рот и умоляйте, вы слышите меня, маленький человек? А я сразу же отнесу вас обратно в фургон. Они сохранят вам жизнь, если я скажу им, вы ведь знаете.

Он знал это. Но знал он и то, что ЛаВон никогда не прикажет им пощадить его жизнь.

— Умоляйте меня, мистер Карпентер. Вежливо попросите меня сохранить вам жизнь, и вы будете жить. Вот смотрите, я даже верну ваш маленький говорящий ящик.

Он вытащил из песка компьютер и с силой бросил его наверх. Тот пролетел прямо над головой Киппи, который как раз выбирался наверх.

— Что за черт? Ты что, хочешь меня угробить?

ЛаВон снова зашептал:

— Вы знаете, сколько раз вы заставляли меня дрожать? А теперь мне придется постоянно дрожать, ведь благодаря вам мой отец стал уголовником. У меня есть младшие братья и сестры, вы можете ненавидеть меня, но что вы имеете против них, а?

Капля дождя упала на лицо Карпентера. Вслед за ней упало еще несколько капель.

— Вы чувствуете? — спросил его ЛаВон. — Каждый раз дождь до краев заполняет это высохшее русло. Валяйтесь у меня в ногах, Карпентер, и тогда я заберу вас наверх.

Не испытывая особой храбрости, Карпентер тем не менее не издал ни единого звука. Если бы он действительно поверил, что ЛаВон выполнит свое обещание, то поступившись своей гордостью, стал бы его умолять о спасении. Но ЛаВон лгал. Сейчас он просто не мог себе позволить сохранить Карпентеру жизнь, даже если бы и захотел это сделать. Дело зашло слишком далеко, и последствия такого поступка были бы просто непредсказуемы. Карпентер должен был умереть, утонуть в результате несчастного случая и без свидетелей. Никто и не узнает о том, что трое этих ребят доставили его к месту кончины. Как жаль, что умер такой великий человек.

Если бы он стал скулить и умолять своим чудовищным, то ли собачьим, то ли кошачьим голосом, ЛаВон бы только победно усмехнулся и шепнул ему: «Мразь». Карпентер слишком хорошо знал этого мальчика. На следующий день ЛаВон задумается над тем, что произошло, но в данный момент ничего хорошего ждать от него не приходилось. Ведь он лишь хотел посмотреть, как Карпентер, извиваясь, точно червяк, будет жалобно скулить перед смертью. Значит, чтобы одержать над ним верх, нужно молчать. «Пусть он будет всю жизнь вспоминать меня в своих кошмарах, пусть помнит, что у меня хватило мужества не хныкать».

ЛаВон плюнул, но его плевок попал Карпентеру в грудь.

— Мне даже не попасть в это уродливое лицо маленького червяка, — сказал он. Пнув напоследок коляску, ЛаВон стал карабкаться наверх.

Какое-то мгновение коляска еще сохраняла неустойчивое равновесие, но потом опрокинулась. На этот раз обошлось без спазматического припадка, и Карпентер вывалился из коляски, не получив при этом никаких травм. Он лежал спиной к склону русла, по которому мальчишки выбрались наверх, и не мог видеть, наблюдают они за ним или нет. Поэтому он лежал неподвижно, если не считать едва заметных подергиваний поврежденной левой руки. Через некоторое время фургон уехал.

Только после этого он вытянул руки и, ударяя ими по грязному дну высохшего водоема, попытался ползти. Совершенно непослушные ноги волочились по грязи. Лишившись своего кресла, он все же не был совсем уж беспомощным. Руки были ему послушны. Он вытягивал их вперед и, приподнимаясь на локтях, подтягивал свое тело. Таким способом он достаточно успешно полз по песку. Неужели они думали, что он никогда не ложится в кровать и не ходит в туалет, а только и делает, что сидит в своем кресле? Они что, не видели, как он пользуется своими руками? Конечно, видели, но сочли, что если его руки такие слабые, то от них нет толку.

Когда он подполз к склону русла, то понял, что от рук действительно не будет толку. Как только Карпентер начинал поднимать свое тело на какую-нибудь возвышенность, он сразу же чувствовал острую боль в левой руке. А берег водоема был очень крутым. Лишенный возможности ухватиться пальцами за кусты полыни или корни Деревьев, он должен был оставить всякую надежду выбраться наверх.

Где-то вдалеке полыхнула молния, и он услышал раскаты грома. Одна за другой капли дождя падали на песок и шлепали по листьям немногочисленных растений. В горах, должно быть, уже шел настоящий ливень. Скоро он будет и здесь.

Несмотря на боль, он прополз еще метр вверх по склону. С силой опуская локти в песок, он сбил их до крови. Теперь уже вовсю шел дождь. И хотя падало множество крупных капель, но все же до ливня было еще далеко. Это обстоятельство немного успокоило Карпентера. Стекавшая по склонам русла вода стала образовывать на дне водоема лужи и ручьи.

С горькой иронией он представил себе, что беседует с Дином Винцем. «Поразмыслив, я пришел к выводу, что не испытываю желания уезжать отсюда, чтобы преподавать в шестом классе. Я продолжу их обучение прямо здесь, когда они закончат свои дела на фермах. Это будут те немногие, кто захочет изучать что-то помимо программы шестого класса, те, кто захочет получить университетское образование. Это будут те, кто любит книги, числа и языки, те, кто понимает, что такое цивилизация и хочет ее сохранить. Дайте мне детей, которые желают учиться, а не тех несчастных батраков, которые ходят в школу только потому, что по закону должны провести последние шесть лет из своих пятнадцати в тюремном заключении, которым является для них учеба».

Почему пожиратели огня ведут поиски мест хранения старых ракет и, рискуя жизнью их обезвреживают? Они делают это, чтобы сохранить цивилизацию. Почему всадники свободы покидают свои безопасные дома и помогают испуганным, одиноким беженцам преодолевать горные перевалы? Чтобы сохранить цивилизацию.

И почему Тимоти Карпентер сообщил судебным приставам о махинациях на черном рынке, обнаруженных им в Рифрок-Фармс? Действительно ли он это сделал для того, чтобы сохранить цивилизацию?

«Да», — убеждал он самого себя.

Теперь по дну водоема уже мчался водный поток. Вода плескалась у самых его ног. Преодолевая боль, Карпентер поднялся еще на метр. Он должен был удерживать свое тело строго параллельно склону водоема. Склонившись в ту или другую сторону, он потерял бы равновесие и скатился вниз. Карпентер подумал, что используя конвульсивные подергивания ног во время очередного спазматического припадка, он мог бы, уперевшись носками ботинок в песок, хотя бы немного дать отдохнуть своим рукам.

Нет, сказал он себе, продолжая мысленный диалог. Он сделал это не для того, чтобы сохранить цивилизацию. Причиной был самодовольный вид, с которым расхаживали эти сытые ребята, носившие краденую одежду. У них была здоровая кожа и пышные волосы. Не испытывая ни в чем нужды, они были настолько самоуверенны, что их могли вразумить только охранники, тогда как мелюзга из неимущих семей беспокоилась, хватит ли запасов еды, чтобы пережить зиму, сможет ли мать выходить младенца и выдержит ли обувь еще одно лето. Эти воры могли позволить себе отправиться в далекое путешествие на автофургоне, поехать в Прайс или даже в Зарахемлу — сверкающий город на берегу Мормонского моря, тогда как дети честных родителей не видели ничего кроме пыли, песка и красноватых гор, отделявших осваиваемые земли от пустыни.

За это Карпентер их и ненавидел. Ему была невыносима эта вселенская несправедливость, когда дети, у которых были здоровые ноги, ходили совсем не туда, куда стоило бы ходить, и, обладая голосом, использовали его для того, чтобы говорить глупости. Он ненавидел то, что дети, обладавшие проворными и послушными пальцами, использовали их для того, чтобы запугивать и подчинять себе слабых. Он ненавидел их за все несправедливости этого мира и хотел, чтобы они заплатили за них. Их нельзя было отправить в тюрьму только за то, что они обладают послушными руками, ногами и языками, но их вполне можно было отправить туда за воровство урожая, с таким трудом собранного доверчивыми соседями. Какими бы ни были его собственные мотивы, он имел все основания назвать свой поступок справедливым.

Вода быстро прибывала. Теперь его ноги уже сносило течением. Он приподнял локти, чтобы найти для них еще более высокую точку опоры. Но оторвав руки от земли тотчас заскользил вниз. Его стало сносить сильным течением. С огромными усилиями ему удалось вернуться в исходную точку своего восхождения. Из-за разрыва мышечной ткани его левая рука пылала от боли. Но он все еще был жив. Уперевшись локтем левой руки в землю, он вытянул правую руку и, поставив ее локоть на более высокую точку опоры, подтянулся вверх. Он даже попытался воспользоваться пальцами, чтобы зацепиться за почву кусты полыни или какой-нибудь камень, но так и не смог разжать кулаки, которые лишь без всякого толка колотили по земле.

«Неужели я такой мстительный, ожесточенный и злой? Возможно. Но какими бы ни были мои мотивы, они настоящие воры и не имеют ничего общего с теми людьми, которых предали. Дети, конечно, пострадают и пострадают жестоко. Ведь власти отберут у них отцов. Но гораздо хуже было бы оставить их отцов безнаказанными. Ведь тогда дети решили бы, что доверие существует лишь для глупцов, а честность для слабых. Что с нами будет, если дети научатся считать и писать, но не научатся не прикасаться к тому, что им не принадлежит?»

Он был уже по пояс в воде. Слегка покачивая его тело, течение пыталось увлечь его за собой. Струи дождя все стекали и стекали вниз по склону водоема, превращая землю под его локтями в жидкое месиво. В своей ярости эти дети желали ему смерти. Так что его смерть — это благое дело, разве не так?

Вода быстро поднималась, а течение становилось все более стремительным, и он подумал, что мученичество нисколько не соответствует тому, как его расписывают. Как впрочем, и жизнь. Испытав на себе и то и другое, он понял, что, в силу некоторых неудобств, кое с чем можно расстаться весьма легко. Ему удалось проползти вверх еще несколько сантиметров, но дальнейшему продвижению теперь мешал нависший над головой выступ земли. Здоровый человек, без труда преодолев этот выступ, схватился бы за росший над ним куст полыни.

Крепко сжав зубы, Карпентер поднял руку и положил ее на выступ размытой земли. Он попытался найти точку опоры для своего предплечья, но почва оказалась слишком скользкой. Попытка перенести часть своего веса на руку закончилась тем, что он опять съехал вниз.

Вот и все, это была его смерть. Когда он это понял, то от внезапной волны страха его тело свело сильной судорогой. Почти сразу же его ноги уперлись в каменистое ложе реки, тем самым предотвратив дальнейшее скольжение. Сведенные судорогой ноги на сей раз оказались полезны. С трудом подняв правую руку, он скреб кулаком стебель полыни, пытаясь разъединить сжатые в кулак пальцы.

Приложив нечеловеческие усилия, он сумел это сделать. Все пальцы, за исключением мизинца, выпрямились настолько, что теперь ими можно было уцепиться за стебель. Теперь крепко сжатый кулак мог оказать ему помощь. Он не щадил свою левую руку и, не обращая внимания на боль, использовал ее для того, чтобы подняться на выступ. Теперь только его ноги, а не все туловище, находились в воде, и ему было легче сопротивляться течению.

Это была победа, но не слишком большая. Уровень воды еще не поднялся и на метр, а течение было не настолько сильным, чтобы унести коляску. Но и этого было вполне достаточно, чтобы убить его, если все так пойдет и дальше. А что, собственно, он может сделать, чтобы этому помешать? В такую бурю, вода заполнит водоем почти доверху. Он будет мертв задолго до того, как вода снова начнет спадать.

Карпентер услышал вдалеке шум автомобиля, который становился все громче и громче. Неужели они вернулись, чтобы посмотреть, как он умрет? Они не настолько глупы. Как далеко от этого водоема до шоссе? Наверное, не очень далеко: ведь они не так долго ехали сюда по ухабистой грунтовке. Но это еще ничего не значило. Никто не заметит ни его, ни даже компьютер, лежавший среди перекати-поля и кустов полыни, росших на берегу этого водоема.

Но проезжающие мимо могли его услышать. Это было вполне возможно. Если, конечно, они в такой ливень едут с открытым окном. И если их мотор, несмотря на то, что он услышал его шум, работает достаточно тихо. Нет, это невозможно. Да и вообще это могли быть дети, которые вернулись, чтобы послушать, как он визжит и скулит, умоляя спасти ему жизнь. «После стольких лет молчания я не собираюсь сейчас кричать...»

Но он обнаружил, что стремление жить сильнее стыда. Голос самопроизвольно вырвался из его горла. Губы, язык и зубы, в детстве с таким старанием учившиеся выговаривать слова, понятные только его родителям, теперь вновь произнесли слово. «Помогите!» Это было очень трудное слово. Застряв у него во рту, оно оглушило его, и Карпентер уже ничего не слышал. Поэтому последние звуки этого слова скорее напоминали какие-то жуткие завывания, а не человеческую речь.

Протяжно и громко скрипнув тормозами, автомобиль резко остановился. Шум его мотора умолк. Карпентер снова завыл. Хлопнули дверцы машины.

— Говорю тебе, это собака, чья-то старая собака... Карпентер завыл еще раз.

— Собака это или нет, но там что-то живое.

Они побежали вдоль края берега, и кто-то из них его увидел.

— Маленький ребенок!

— Что он делает там, внизу?!

— Ну же, малыш, ты сможешь выбраться оттуда!

«Я чуть не угробил себя, выбираясь отсюда, идиот, если бы я мог выбраться, неужто ты думаешь, что я бы этого не сделал? Помогите мне!» Он снова стал кричать.

— Это вовсе не маленький мальчик. У него борода...

— Ладно, держись, мы спускаемся вниз!

— Смотрите, там в воде инвалидная коляска...

— Должно быть, он калека.

Он слышал несколько голосов, некоторые из которых были женскими, но к нему, шлепая по воде, подбежали двое крепких мужчин. Взяв его под руки, они вытащили его наверх.

— Вы можете встать? С вами все в порядке? Вы можете стоять?

Сделав усилие, Карпентер выдавил еще одно слово: «Нет».

Женщина, что была постарше, взяла на себя командование.

— И дураку понятно, что у него паралич. Том, возвращайся вниз и захвати его инвалидное кресло. Зачем ему ждать, пока доставят новое? Давай, спускайся вниз! Воды еще не так много, здесь не было настоящего ливня!

Она произносила слова твердым и четким голосом. Ее речь была слишком правильной, и поэтому, скорее всего, она была иностранкой. Эта женщина и та, что помоложе, перенесли его в грузовик. Это была старинная машина с плоским кузовом, в задней части которого лежала груда каких-то предметов странной формы, накрытых брезентом. Карпентер прочел слова, которые были написаны на брезенте: «БАЛАГАН ЧУДЕС СВИТУОТЕРА». Значит, труппа бродячих актеров мчалась в город, чтобы укрыться там от дождя и каким-то чудом услышала его зов.

— Бедные ваши руки, — проговорила молодая женщина, вытирая песок и кусочки гравия, прилипшие к его локтям. — Вы так все время и поднимались на одних руках?

Изрыгая ругательства, на берег выбрались перепачканные грязью молодые мужчины. Они принесли инвалидную коляску и быстро привязали ее к задней части грузовика. Одному из них удалось найти компьютер, и он положил его в кабину. Его конструкция была рассчитана на грубое обращение, и к радости Карпентера, он по-прежнему был в рабочем состоянии.

— Спасибо, — сказал его механический голос.

— Я сказала им, что слышу нечто, а они назвали меня сумасшедшей, — сказала пожилая женщина. — Выживете в Рифроке?

— Да, — ответил его голос.

— Чего только не делают эти старинные машины, даже после того, как вымокнут под дождем, — сказала пожилая женщина. — Да, там вы были на волосок от смерти, но теперь все в порядке, как хорошо, что мы вас отыскали. Мы отвезем вас к врачу.

— Отвезите меня домой. Пожалуйста.

Они так и сделали, но помогли ему принять ванну и приготовили ужин. Когда они закончили, дождь уже лил как из ведра.

— У меня нет мебели, — сказал он, — но вы можете остаться и спать на полу. — Это, по крайней мере, лучше, чем в такую непогоду ставить палатки.

Они остались у него на ночь.

Руки Карпентера настолько сильно болели, что он не мог заснуть, несмотря на то, что был совершенно измотан. Он лежал с открытыми глазами и вспоминал, как его сносило течением. Он пытался представить себе, что с ним случилось бы и как далеко его могло унести. Он пытался представить себе место своего последнего упокоения. Он вполне мог налететь на корягу и после того, как вода спала бы, его изможденное тело болталось бы на какой-нибудь ветке или, распластавшись на камне, сушилось бы на солнышке. Возможно, что место его гибели оказалось бы далеко в пустыне. А, может быть, поток воды понес бы его в Колорадо и, перевернув вверх тормашками, швырнул бы на пороги, а потом протащил бы через каньоны, мимо развалин старых дамб, и в конце концов вышвырнул бы в Калифорнийский залив. Тогда его путь лежал бы через территории Навахо, протекторат Хопи и области, на которые претендовали Чихуахуа, грозившие удержать их силой оружия. Он бы увидел места, которые прежде никогда не видел.

«Сегодня вечером, — подумал он, — я увидел то, что и не думал увидеть. Я видел смерть и понял, как она меня страшит».

Он заглянул внутрь себя, чтобы узнать, насколько изменился.

Проснувшись поздним утром, он обнаружил, что бродячие актеры уже уехали. Они, конечно, собирались дать представление, и им нужно было подготовить для него место и оповестить о спектакле местных жителей. Школа вполне подходила для этих целей, так как рано закрывалась. Они могли дать в ней представление, не теряя времени на решение проблем по освещению сцены. Во второй половине дня занятий все равно не будет. А как же его утренние занятия? Его отсутствие должно было вызвать беспокойство. Возможно, ему уже звонили, и поскольку он не поднял трубки, то могли и зайти. Возможно, актеры еще были здесь, когда к нему зашли. Весть о том, что он все еще жив, уже могла распространиться по школе.

Он попытался представить себе ЛаВона, Киппи и Поупа, узнавших о том, что мистер Машина, мистер Клоп, мистер Карпентер все еще жив. Они, конечно, испугаются. Может быть, даже не поверят. А, может быть, они уже во всем признались? Нет, это исключено. ЛаВон заставит их молчать. Он попытается найти выход из этой ситуации. Возможно, даже надумает бежать, хотя найти место, на которое не распространяется законодательство Юты, дело весьма сложное.

«Что я делаю? Пытаюсь предугадать, как мои враги могут избежать кары? Мне следовало бы опять позвонить судебным приставам и рассказать им, что произошло. Если, конечно, им уже кто-нибудь не позвонил».

Его коляска стояла у кровати. Артисты отмыли грязь и начистили ее до блеска. Они даже выпрямили скрученные опоры компьютера и закрепили его на них. И хотя это было сделано на скорую руку, но на нем вполне можно было работать. Будет ли работать мотор коляски после того, как она побывала в воде? Он заметил, что актеры даже заменили батареи и положили старые рядом с коляской. Это были добрые люди. Они не имели ничего общего с теми цыганами-комедиантами, рассказы о которых он слышал. Впрочем, те, кто вчера помог калеке, сегодня могли соблазнить всех девушек поселка.

Несмотря на боль и подрагивание левой руки, ему все же удалось забраться в свое кресло. «Настоящую боль я испытал вчера, — подумал он, — а сегодня я снова вернулся к жизни». Впрочем, его сегодняшние ощущения мало чем отличались от ощущений, которые он испытывал, скажем, на прошлой неделе. Да, он был в двух шагах от смерти, но чтобы изменить свое состояние, он должен был умереть.

Уже был почти полдень, и он пообедал. Потом к нему зашли Элдон Финч и шериф.

— Теперь я новый епископ, — заявил Элдон.

— Вы не теряли даром времени, — заметил Карпентер.

— Должен вам сказать, брат Карпентер, что сегодня в поселке полная суматоха. Вчера, когда с неба спустились ангелы возмездия, забравшие людей, которым мы все доверяли, тоже было неспокойно. Кое-кто считает, что вам не следовало сообщать об этом, другие говорят, что вы действовали правильно, а некоторые вообще ничего не говорят, поскольку боятся, что разоблачат себя своими высказываниями. Какие мерзкие времена! Люди воруют у собственных соседей.

Наконец заговорил шериф Бадд:

— Не менее омерзительны попытки их выгородить.

Епископ кивнул головой.

— Вы, конечно, понимаете причину нашего визита. Шериф Бадд и я пришли, чтобы выяснить, кто это сделал.

— Что сделал?

— Швырнул вас в этот водоем. Вы ведь не будете говорить, что сами на своей маленькой тележке выехали за пределы осваиваемых земель? Вы ведь не будете уверять нас в том, что слишком разогнались, не справились с управлением и съехали в овраг? Откройте мне свою душу, брат Карпентер, доверьтесь мне.

При этих словах и епископ, и шериф расхохотались. Это была шутка.

«Теперь самое время назвать имена, — подумал Карпентер. — Это будет вполне обоснованно и справедливо. Ведь они подвергли тебя самым ужасным испытаниям в твоей жизни, они заставили тебя взывать о помощи, благодаря им ты оказался в двух шагах от смерти. Теперь надо сделать ответный ход».

Но он не набрал их имена на компьютере. Он представил себе, как будет рыдать мать Киппи. Лишь спустя годы она перестанет плакать. Им предстоял долгий путь освоения новых земель. Киппи должен был закончить школу, но теперь он уже никогда не продолжит обучение. Тяжкое бремя труда теперь ляжет на плечи младших детей. Следует ли отягощать страдания этих семей, отправляя в тюрьму еще одно поколение домочадцев? Карпентер ничего бы от этого не выиграл, а многие невинные люди проиграли бы слишком многое.

— Брат Карпентер, — обратился к нему шериф Бадд, — так кто это был?

Он набрал ответ.

— Я их не разглядел.

— А голоса, вы узнали их голоса?

— Нет.

Епископ смотрел на него во все глаза.

— Они же хотели убить вас, брат Карпентер. Это не шутки. Если бы не эти бродячие актеры, вы бы уже были покойником. Но у меня есть собственные соображения о том, кто это сделал. Это был тот, кто возненавидел вас настолько, что вчера готов был пойти на убийство.

— Как вы сами сказали, многие считают, что такому чужаку, как я, не следует совать нос в дела обитателей Рифрока.

Епископ хмуро посмотрел на него:

— Вас пугает то, что они еще раз попытаются это сделать?

— Нет.

— Тогда я ничего не смогу сделать, — сказал шериф. — Думаю, вы поступаете чертовски глупо, брат Карпентер, но если даже вам на это наплевать, то я ничего не смогу сделать.

— Спасибо, что зашли.

В воскресенье он не пошел в церковь. Но в понедельник, как обычно, отправился в школу. ЛаВон, Киппи и Поуп сидели на своих местах. Но вели они себя совсем не так, как обычно. Острот больше не было. Когда он их спрашивал, они отвечали, если знали ответ, и не отвечали, если были не в состоянии ответить. Когда учитель смотрел на них, они отводили глаза.

Он не знал, чем это вызвано — стыдом или испугом. Придет день, и он, может быть, узнает причину, но сейчас ему это было безразлично. На них уже стояло клеймо. Когда-нибудь они женятся и вслед за продвигающейся все дальше и дальше границей осваиваемых земель переедут на новое место. Они обзаведутся детьми и будут работать, пока их тела не станут немощными, а потом окажутся в могиле. Но они всегда будут помнить тот самый день, когда они обрекли калеку на смерть. Он понятия не имел, какое это будет иметь для них значение, но не сомневался в том, что они на всю жизнь запомнят этот день.

Спустя несколько недель ЛаВон и Киппи перестали ходить в школу. Лишенным отцов семьям предстояло выполнить множество полевых работ, и учеба стала для них непозволительной роскошью. У Поупа был старший брат, и он остался в школе еще на год.

Один раз Поуп чуть было не заговорил с Карпентером. Был ветреный день, и тучи песка ударяли в окно класса. С юга надвигалась настоящая буря. Когда урок закончился, большинство детей, нагнув головы, бросились врассыпную, желая побыстрее добраться до дома и не попасть под ливень. Впрочем, несколько человек остались в классе, чтобы поболтать с Карпентером о том и о сем. Когда последний из них ушел, Карпентер заметил, что Поуп все еще в классе. Его рука с карандашом застыла над клочком бумаги. Подняв глаза, он посмотрел на Карпентера, а затем опустил карандаш, собрал свои книги и направился к двери. Взявшись за дверную ручку, он на мгновение замер. Карпентер ждал, когда он заговорит. Но мальчик открыл дверь и вышел из класса.

Карпентер направил коляску к двери, чтобы посмотреть, как он уходит. Ветер трепал куртку Поупа. «Налетел на него, точно коршун, — подумал Карпентер, — и сейчас оторвет от земли».

Но этого не случилось. Ветер не оторвал мальчика от земли. Карпентер увидел, что ветер, словно течение, лишь подгонял Поупа, стремительно удалявшегося по одной из улиц городка. Каждого человека в этом мире уносит либо течение, либо ветер. Они либо падают в реки, либо бегут по улицам, чтобы в конце концов найти упокоение, налетев на какую-нибудь корягу или выйдя через какую-нибудь дверь, или оказавшись в какой-нибудь могиле. Один Бог знает, куда и зачем все они спешат.

ФУРГОН БРОДЯЧИХ КОМЕДИАНТОВ

Лошадь Дивера захворала и пала прямо под ним. Сидя в седле, он записывал данные о том, насколько продвинулась эрозия, уничтожавшая почвенный слой новых пастбищ, когда внезапно старушка Бетт вздрогнула, заржала и рухнула на колени. Соскользнув на землю, Дивер тотчас ее расседлал. Положив голову лошади себе на колени, он стал похлопывать ее рукой и ласково беседовать с умирающим животным.

— Если бы я был всадником сопровождения, такого бы не случилось, — подумал Дивер. — Там, на востоке, в прерии, Всадники Ройала всегда работали в паре. Они никогда не отправлялись в путь поодиночке, как это делали конные рейнджеры здесь, в старой южной пустыне Юты. К тому же у них были лучшие лошади во всем Дезерете, а не такие старые клячи, как Бетт, которая испустила дух здесь, на приграничных пастбищах. У них были ружья, и они не стали бы дожидаться, пока лошадь околеет, а выпустили бы на прощание пулю, которая принесла бы несчастному животному долгожданное облегчение.

Впрочем, что толку размышлять о всадниках сопровождения?

Воспользовавшись своим правом, Дивер внес свое имя в список претендентов и четыре года ждал, когда ему поручат какое-нибудь задание. В этот список были внесены имена большинства конных рейнджеров, которые с нетерпением ждали случая выполнить какое-нибудь важное и рискованное задание, например, вывести группу беженцев из прерии, сразиться с бандитами или обезвредить ракету. Все всадники Ройала были героями — героизм был неотъемлемой частью их работы. Всякий раз, когда они возвращались с задания, в газетах появлялись их фотографии и хвалебные статьи. Что касается конных рейнджеров, то эти неотесанные и пропахшие потом ребята никого не интересовали. Неудивительно, что все они мечтали о том дне, когда будут скакать рядом с самим Ройалом Аалем. В списке было слишком много желающих, и Дивер опасался того, что когда подойдет его очередь, то он, вероятно, уже не пройдет по возрасту. Те, кому было за тридцать, вычеркивались из списка претендентов, а ему осталось до этого возраста всего полтора года. Так что, скорее всего, он так и будет объезжать пастбища, проверяя, насколько продвинулась эрозия, и возвращая хозяевам отбившихся от стада домашних животных, пока однажды сам не свалится с седла. Тогда придет очередь его лошади наблюдать за тем, как он умирает.

Дернув ногой, Бетт заржала. Ее глаз, в котором застыл ужас смерти, стал бешено вращаться, а потом остекленел. Через некоторое время на него села муха. Дивер без труда снял с колен голову Бетт. Муха осталась на своем месте. Наверное, уже откладывает яйца. В этом краю смерть не отпускает слишком много времени на прощание с жизнью.

Дивер решил все делать по инструкции. Сначала поместить соскобы, взятые из анального отверстия Бетт, в пластиковую трубочку, чтобы впоследствии можно было определить причину смерти животного. Потом забрать свернутые в скатку постельные принадлежности, тетради с записями и флягу. Затем идти в ближайший поселок и оттуда позвонить в Моаб.

Дивер все так и сделал, за исключением того, что не смог уйти, оставив седло. Наставление гласило, что жизнь всадника дороже его седла, но парень, который это написал, явно не вносил пятидолларовый залог за седло. А эта сумма, между прочим, была равна его недельному жалованию. Дивер был не из тех, кто разбрасывается такими деньгами. Вчера, на исходе дня, он пересек какую-то дорогу. Ему надо туда вернуться, сесть на седло и пару дней ждать, пока появится какой-нибудь грузовик.

Во всяком случае, согласно его собственному отчету, он хотел поступить именно так. В общем, Дивер Тиг вернулся к мертвой Бетт, чтобы забрать седло. Плохо, что он остался без лошади, в очередной раз подумал Дивер. Подняв седло, он закинул его на спину. Оно все еще хранило тепло и пот уже мертвой Бетт.

Он не пошел вдоль края пастбища по следам копыт своей лошади. Его собственные следы могли вызвать еще большую эрозию, поэтому он решил без нужды не рисковать. Он пошел по более густой траве, высаженной еще в прошлом году. Довольно скоро он потерял из виду серые кусты полыни, которыми была покрыта пустыня. Они находились слишком далеко, чтобы увидеть их сквозь пелену влажного воздуха. Люди говорили, что в прежние времена воздух был таким чистым и сухим, что можно было увидеть горы, которые находились на расстоянии двух дней пути верхом. Теперь же он мог различить только красноватые скалы, выступавшие из травы. Когда он к ним приближался, они становились ярко-оранжевыми, а на расстоянии одной или двух миль тускнели, приобретая сероватый оттенок. Эти объятые туманом скалы стояли словно часовые.

Дивер так и не привык к этим колоннам из оранжевого песчаника, которые под действием ветра приобрели самые причудливые очертания. Они вздымались вверх прямо из влажной зелени пастбищ. Эти скалы совершенно не вписывались в окружающий пейзаж. Они не совпадали по цвету. Твердый камень и мягкая трава не имели ничего общего, и это было противоестественно.

Лет через пять, когда граница осваиваемых земель переместится еще дальше, сюда придут фермеры, которые вспашут землю вокруг скал, не удостоив своим вниманием последние остатки древней пустыни. Дивер представил себе, как эти пылающие гневом скалы будут надменно стоять посреди наступающей зелени разнообразных растений. Возможно, людям удастся покорить пустыню, но им никогда не удастся сломить своенравных, обветренных ветеранов. Через пятьдесят, а быть может, через сто или даже двести лет, когда Земля залечит раны, нанесенные ей войной, восстановится прежний климат и здесь больше не будет дождей. Вот тогда вся эта трава, все эти злаки почернеют и погибнут, а фруктовые деревья станут голыми и высохнут, а потом их вырвет песчаная буря, и в конце концов они превратятся в пыль. Тогда на земле опять не останется ничего кроме полыни и этих каменных воинов, которые так и будут стоять здесь, молча празднуя свою победу.

Однажды это обязательно произойдет. Но об этом не хотят задумываться все эти первопроходцы со своими пахотными полями и садами, живущие в маленьких городках, где все друг друга знают и ходят в одну церковь. Они считают, что останутся здесь навсегда. Каждый из них получил свой клочок земли и врос в него, словно пробка в горло бутылки. Когда я приезжаю к вам в город, вы смотрите на меня исподлобья своими прищуренными маленькими глазками, потому что видите меня в первый раз. Среди вас мне нет места, и будет лучше, если я займусь своим делом и поскорее уеду из города. Но ведь именно так относится к вам, вашим пашням и вашим домам пустыня. Вы здесь лишь временно. Для вас здесь нет места, и очень скоро от вас и от всех ваших достижений не останется и следа.

Струйки пота текли по его лицу и скатывались в глаза, но Дивер не выпускал из рук седла, чтобы вытереть лоб. Он боялся, что если сейчас положит седло на землю, то потом уже не сможет снова взвалить его на плечи. Седла не предназначены для того, чтобы люди носили их на спине, и его седло не было исключением. Оно натерло ему плечи и постоянно било по спине, причиняя мучительную боль. Но он так долго нес свое седло, что теперь уже было бы глупо его бросать. Просто надо было забыть о кровоточащих ссадинах на плечах и о ноющей боли в руках, которыми он придерживал болтающееся седло.

Уже настала ночь, а он так и не вышел к дороге. Даже укрывшись одеялом и используя седло в качестве защиты от ветра, Дивер провел полночи, содрогаясь от порывов холодного ветерка, который задувал то с одной, то с другой стороны пастбища. Он проснулся, окоченевший и разбитый, да к тому же и с насморком. На следующий день, уже ближе к полудню, он наконец вышел к дороге. Это была тонкая серая лента старинного асфальта с гравием. Эту двухполосную дорогу построили еще в те времена, когда здесь была сплошная пустыня и по ней ездили только геологи, туристы и наиболее упрямые скотоводы. Руки, спина и ноги болели так сильно, что он не мог ни сидеть, ни стоять, ни даже лежать. Поэтому, положив на землю седло и скатку с постельным бельем, он решил пройтись по дороге, чтобы хоть немного забыть о боли. Сняв со спины седло, он чувствовал такую легкость, как будто превратился в пушинку.

Сначала он пошел на юг, в сторону пустыни, и остановился, только когда седло почти полностью скрылось в тумане. Тогда он пошел назад, прошел мимо седла и двинулся в сторону осваиваемых земель. Здесь трава была гуще и выше. У конных рейнджеров была поговорка: «Трава по стремя, блинчикам с медом самое время». Это означало, что уже близко пахотные земли и фруктовые сады, а значит, и город. А поскольку большинство всадников были мормонами, то они могли рассчитывать на то, что скоро получат еду, умело приготовленную их братьями и сестрами. В тех маленьких поселках, где не было закусочных, Дивер запасался сэндвичами или сухарями.

Он считал, что мормонское сообщество похоже на большой кусок материи, каждая нить которого представляет собой личность отдельного мормона. Переплетаясь между собой, они образуют крепкую ткань государства Дезерет, которая является одинаково прочной как в центре, так и по краям, то есть по границам осваиваемых земель. Рейнджер-мормон мог сбиться с пути и оказаться на заброшенном всеми пастбище, но и тогда он все равно оставался неотъемлемой частью этой ткани. Сам же Дивер был похож на нить другого цвета, которая вылезла из единой, плотной ткани, но присмотревшись к этой нити, можно было обнаружить, что она нигде не скреплена с другими нитями и является посторонней, прилипшей к ткани во время стирки. И если ее потянуть, то можно легко вытащить, ничуть не испортив при этом качество ткани.

Но Дивера это вполне устраивало. Если для того, чтобы получить горячий завтрак, нужно было стать мормоном и делать все, что скажет епископ, поскольку его устами говорит Господь, то уж лучше довольствоваться хлебом и водой. Для Дивера целинные поселки были ничуть не лучше пустыни, и он ни за что не стал бы их постоянным жителем. Ведь для него это значило изменить самому себе.

Он ходил взад и вперед, пока боль не заставила его сесть. Тогда он сел и сидел до тех пор, пока боль не заставила его снова ходить. День подходил к концу, но ни одной машины так и не появилось. Ну что ж, значит, ему не повезло — вероятно, правительство снова урезало нормы потребления топлива, и поэтому никто не ездит. Или оно закрыло эту дорогу, чтобы никто не ездил через пастбище, даже по дорожному покрытию. Судя по всему, эту дорогу недавно омыло дождем. Он мог так стоять здесь целую вечность, а между тем воды в его фляге осталось только на пару дней. Было бы ужасно глупо умереть от жажды только потому, что он провел целый день на дороге, которой никто не пользуется.

Лишь посреди ночи раздался шум мотора, и он проснулся, ощутив легкое подрагивание почвы. Машина была еще довольно далеко, но он все же увидел свет ее фар. Судя по шуму мотора, это был грузовик. И ехал он не слишком быстро, во всяком случае, его огни приближались довольно медленно. Оно и понятно, ведь сейчас все-таки ночь. Но даже если грузовик едет со скоростью тридцать миль в час, вполне возможно, что они его просто не заметят. За исключением футболки, вся одежда Дивера была темного цвета. Поэтому, несмотря на ночной холод, он снял куртку и фланелевую рубашку и встал посреди дороги так, чтобы свет фар падал на его футболку. Пока грузовик приближался, Дивер вытягивал руки в стороны и махал ими, стараясь привлечь к себе внимание.

Он подумал, что сейчас, наверное, похож на утку, которая, застряв в луже дегтя, машет крыльями, пытаясь взлететь. Его футболку едва ли кто-нибудь назвал бы белой: она была не очень чистой и поэтому не слишком выделялась на фоне ночной тьмы. Но все же они его заметили и нажали на тормоза. Увидев; что грузовик не может сразу же остановиться, Дивер сошел с проезжей части. Пролетев с воем и визгом тормозов мимо Дивера, грузовик проехал еще добрую сотню ярдов прежде, чем остановился.

В нем были хорошие люди: они даже сдали назад, и ему не пришлось тащиться к ним, взвалив на себя седло и все остальное.

— Слава Богу, что на дороге оказались вы, а не какой-нибудь младенец, — сказал мужчина, сидевший в задней части кузова. — Молодой человек, у вас случайно нет с собой тормозных колодок?

У этого мужчины был странный голос. Он звучал громко и протяжно, с акцентом, которого Дивер никогда прежде не слышал. Каждый отдельный звук произносился так четко и правильно, словно это был Глас Божий, обратившийся к Моисею на горе Синай. Диверу и в голову не пришло, что мужчина, возможно, просто пошутил. Такой голос не мог шутить. Напротив, Дивер испытал нечто вроде раскаяния в том, что совершил грех, не захватив тормозных колодок.

— Нет, сэр, извините.

Глас Божий хихикнул.

— Вы, наверное, не помните, но было время, когда ни один американец в трезвом рассудке и не подумал бы остановиться, чтобы подобрать такого подозрительного незнакомца, как вы. Так кто после этого будет утверждать, что со времен катастрофы Америка не изменилась к лучшему?

— Вот если бы у меня был целый мешок с рыбными тарталетками, — сказала женщина, — тогда бы можно было говорить о том, что жизнь изменилась к лучшему.

Ее голос звучал тепло и дружелюбно, но она в той же странной манере, что и мужчина, старательно выговаривала каждый звук. Слушая ее чрезмерно правильную речь, английскому мог бы научиться даже заяц.

— Я говорю о доверии, а она говорит о плотских наслаждениях, — сказал Глас Божий. — Это седло?

— Собственность правительства, зарегистрированная в Моабе, — он разом выпалил эту фразу, чтобы исключить малейшую возможность «исчезновения» седла.

Мужчина опять хихикнул.

— Так, значит, вы конный рейнджер?

— Да, сэр.

— Ну что же, рейнджер, похоже, что между незнакомыми людьми все еще нет полного доверия. Нет, мы бы не стали красть ваше седло, даже если бы из него можно было сделать тормозные колодки.

Дивер совсем смутился:

— Я не хотел сказать, что...

— Вы все сделали правильно, юноша, — успокоила его женщина.

Это был грузовик с открытым кузовом, борта которого были надставлены дополнительным деревянным ограждением. Автомобиль был старинным, как, впрочем, и большинство грузовиков. В Детройте[4] их больше не штамповали. За ограждением кузова лежала немыслимая груда каких-то баулов, деревянных ящиков и палаток, хаотически сваленных друг на друга, во всяком случае, так все это выглядело в ночной темноте. Над верхним краем одного из узлов, в которых, судя по их виду, находилось что-то мягкое, высунулась чья-то рука, а затем появилась голова сонной девочки лет двенадцати с растрепанными волосами.

— Что случилось? — спросила она. У нее был приятный голос, в котором не было и следа той чрезмерной правильности, которая присутствовала в речи взрослых.

— Все в порядке, Дженни, — сказала женщина. Затем она вновь повернулась к Диверу.

— А вам, молодой человек, лучше проявить благоразумие и надеть рубашку. Здесь холодно.

Было действительно холодно, и он стал надевать рубашку. Убедившись в том, что он последовал ее совету, женщина забралась в кабину.

Дивер услышал, как мужчина забрасывает его седельные вьюки в кузов. Надевая рубашку, Дивер все время держал ногу на своем седле, тем самым предотвращая возможную попытку мужчины забросить в кузов и седло. Не то чтобы Дивер боялся за свое седло, просто в тусклом свете луны он увидел, что этот мужчина совсем не молод, а он не хотел, чтобы вместо него седло поднимал пожилой человек.

Между тем к передней части грузовика, где стоял Дивер, подошел еще кто-то. Это был молодой человек, движения которого отличались легкостью, а обнаженные в улыбке зубы такой белизной, что, отражая свет луны, сверкали не хуже хромированного бампера. Он протянул руку и сказал:

— Я его сын. Меня зовут Олли.

Если Глас Божий показался Диверу чем-то сверхъестественным, то к его сыну это относилось даже в еще большей мере. Работая в службе спасения имущества, Диверу неоднократно приходилось подбирать конных рейнджеров. Его также много раз выручали. Он даже не мог бы припомнить, сколько раз его самого подбирали. И лишь пару раз люди называли ему свои имена или хотели узнать имя Дивера. И то, это всегда имело место лишь в конце поездки и только если оба попутчика понравились друг другу и всю дорогу оживленно беседовали. Этот же парень явно надеялся обменяться рукопожатием, словно Дивер был какой-то знаменитостью, или, быть может, считая себя самого таковым. Когда Дивер коснулся протянутой руки, Олли тотчас ее крепко сжал. Диверу даже показалось, что парень вложил в это рукопожатие свои самые искренние чувства. Да, под покровом ночной тьмы люди действуют самым странным образом. Дивер все еще пребывал в полусонном состоянии, и ему порой казалось, что все это происходит с ним во сне, который вполне мог превратиться в кошмар.

Олли выпустил руку Дивера и, наклонившись, вытащил седло из-под его ступни.

— Давайте, я закину его в кузов.

Было ясно, как день, что Олли никогда в жизни не поднимал седел. Он был достаточно сильным парнем, но действовал весьма неловко. Диверу пришлось поддерживать седло за один край.

— А что, лошади действительно носят эти штуковины? — спросил Олли.

— Ну да, — сказал Дивер. Он понял, что вопрос был задан в шутку, но не понимал, что смешного в этой шутке, и кто из них должен был засмеяться. Во всяком случае, парень говорил совсем не так, как те мужчина и женщина, у которых был странный акцент. Голос Олли звучал естественно, а его манера говорить была такой непринужденной, словно он был вашим давнишним приятелем. Они закинули седло в кузов грузовика. Затем туда забрался и сам Олли, который задвинул седло в дальний угол, куда были свалены какие-то предметы, укрытые брезентом.

— Хотите попасть в Моаб, верно? — спросил Олли.

— Полагаю, что так, — сказал Дивер.

— Мы держим путь в Хэтчвилл, — сказал Олли. — Мы там проведем не больше двух дней, а потом будем проезжать через Моаб.

Олли взглянул на своего отца, который прохаживался возле грузовика. Убрав с лица ухмылку, парень стал говорить так громко, словно хотел, чтобы отец обязательно его услышал.

— Что скажете насчет того, чтобы проделать вместе с нами весь путь до Моаба? Если, конечно, не найдете лошадки побыстрее нашей колымаги.

Глас Божий ничего не сказал, а рассмотреть выражение его лица Дивер не смог, так как было слишком темно. Спустя некоторое время Дивер все же услышал, как он сказал:

— Да, Олли прав, присоединяйтесь к нам.

Что ж, теперь приглашение обрело достаточно конкретную форму. Ведь утром-то сынок, может, и пожал бы ему руку, а вот папаша, возможно, был бы не в восторге от его компании.

Впрочем, Дивера это ничуть не беспокоило. Ему показалось, что не все у них идет как по маслу, и дело здесь вовсе не в изношенных тормозных колодках. Он, конечно, не собирался полностью отказываться от их предложения — кто знает, когда еще здесь проедет другая машина? Но он не испытывал большого желания провести два дня в их компании, слушая все эти шуточки.

— С меня достаточно и Хэтчвилла, — сказал Дивер. После того как Дивер частично отверг сделанное ему предложение, вновь заговорил Глас Божий:

— Уверяю вас, нас совершенно не затруднит довезти вас до Моаба.

«Это уж точно, — подумал Дивер. — Вас бы это не затруднило, но все же вам не особенно хочется это делать. Впрочем, меня-то это вполне устраивает».

— Ну же, забирайтесь в машину, — сказал Олли. — Вам придется ехать в кабине — все кровати заняты.

Подойдя к кабине, Дивер увидел еще двух человек, которые смотрели на него, перегнувшись через ограждение кузова. Это были седовласые старики: мужчина и женщина, очень похожие на призраков. Сколько же здесь всего человек? Олли и Глас Божий, эти двое, женщина, вероятно, мать Олли, и девочка по имени Джейн. По меньшей мере, их здесь было шестеро. И они явно шли навстречу пожеланиям правительства, которое рекомендовало брать как можно больше пассажиров.

Отец Олли первым забрался в кабину, оставив Диверу место у окна. В середине уже сидела женщина, а когда Олли занял место водителя, стало совсем тесно. Впрочем, Дивер ничего не имел против, ведь в кабине было холодно.

— Когда поедем, здесь снова станет тепло, — сказала женщина. — Вентилятор отопителя сломан, но сама печка работает.

— У вас есть имя, рейнджер? — спросил Глас Божий.

Дивер не понимал людей, которые проявляли любопытство в отношении имен. «Я ведь не снимаю у вас комнату, а всего лишь еду на попутке».

— Может, он не хочет, чтобы мы узнали его имя, отец, — сказал Олли.

Дивер почувствовал, как напряглось тело сидевшего рядом с ним отца Олли. «Почему они придают этому такое большое значение?»

— Мое имя Дивер Тиг.

Теперь, похоже, напрягся Олли. Улыбка, которой светилось его лицо, когда он запускал двигатель и включал передачу, теперь как-то померкла. Они, что, поспорили? Тот, кто держал пари, что Дивер назовет свое имя, тот выиграл, а Олли расстроился, потому что теперь ему придется платить?

— Вы сами-то откуда родом? — спросил отец Олли.

— Я иммигрант, — ответил Дивер.

— По большому счету все мы здесь иммигранты. А откуда вы приехали?

«Да что я, на самом деле, поступаю на работу, что ли?»

— Я не помню.

Отец и мать Олли переглянулись. Они, конечно, подумали, что он лжет и, вероятно, уже считают его преступником или кем-нибудь в этом роде. Волей-неволей Диверу пришлось объяснить.

— Когда меня подобрали, мне было, наверное, года четыре. Все мои родственники были убиты в прерии бандитами.

Напряжение, которое испытывали родители Олли, немедленно ослабло.

— Простите, — сказала женщина. В ее голосе было столько сочувствия, что Диверу пришлось посмотреть на нее, чтобы убедиться в том, что она не смеется над ним.

— Ничего, — сказал Дивер. Он даже не помнил своих родителей, поэтому и не мог по ним тосковать.

— Вы только посмотрите на нас, — сказала женщина, — выпытываем у него всю подноготную, а сами даже не сказали, кто мы такие.

Наконец-то она заметила, что они проявляют слишком большое любопытство.

— Я назвал ему свое имя, — сказал Олли. Было что-то неприятное в том, как он это сказал. Дивер вдруг понял, почему минуту назад Олли так расстроился. Когда сам он представился, Дивер в ответ не назвал своего имени, но потом, когда отец Олли спросил Дивера, как его зовут, то почти сразу же получил ответ. Расстраиваться по такому пустяку было с точки зрения Дивера верхом глупости, но он уже привык к такой реакции на свои поступки. Дивер постоянно обижал людей, причем делал это совершенно непреднамеренно. Так получалось только потому, что все они были слишком уж обидчивы. А может быть, он просто не умел ладить с незнакомыми людьми. Хотя, казалось бы, он должен был в этом преуспеть, поскольку только с незнакомцами он и имел дело.

Глас Божий говорил таким тоном, как будто даже не подозревал о том, что Олли рассердился.

— Мы, то есть все те, кто, словно сельди в бочке сидят, лежат и стоят в этом грузовике, являемся менестрелями с большой дороги. Стихоплеты и шуты, трагики и драматурги. Мы второсортные лицедеи, которые замещают NBC, CBS, ABC и, да простит нас Господь, PBS.

В ответ Диверу оставалось только улыбаться, прекрасно зная, что сейчас у него самый что ни на есть идиотский вид. А что еще он мог сделать, если ровным счетом ничего не понял из всего только что сказанного?

Взглянув на него, Олли ухмыльнулся. Обрадовавшись тому, что парень больше не сердится, Дивер улыбнулся ему в ответ. Олли осклабился еще шире. «Это похоже на разговор двух глухих, которые делают вид, что слышат друг друга», — подумал Дивер.

Наконец Олли перевел то, что сказал его отец:

— Мы — труппа бродячих комедиантов.

— Ах вот оно что, — сказал Дивер. Какой же он дурак, что сразу не догадался! Бродячие комедианты. Теперь ему стало понятно, почему в грузовике так много пассажиров и почему его кузов набит предметами странной формы, укрытыми брезентом. Но более всего это объясняло чудной говор родителей Олли.

— Труппа бродячих комедиантов.

Но судя по всему, Дивер сказал это как-то не так, потому что отец Олли вздрогнул, а сам Олли вырубил внутреннее освещение кабины. Взревев громче обычного, грузовик рванулся вперед. Возможно, они так рассердились потому, что зная, какие небылицы рассказывают о бродячих актерах, решили, что Дивер произнес свою фразу с ехидством. Но на самом деле Дивера не особенно волновало то, что после себя труппы бродячих комедиантов оставляли множество забеременевших девиц и ряды опустевших курятников. Он не был ни отцом этих девиц, ни хозяином этих кур.

Дивер так часто переезжал с места на место, что его пребывание в городах ни разу не совпало с приездом труппы бродячих комедиантов. Но все же он кое-что о них слышал. Он, например, знал, что в Зарахемле был настоящий театр, но чтобы в него войти, нужно было одеться в такую красивую одежду, какой у Дивера и в помине не было. Что касается трупп бродячих комедиантов, то они гастролировали по таким захолустным городишкам, в которых Дивер никогда не задерживался надолго. У него просто не было времени узнать, дают здесь представление или нет. Единственные точные сведения о бродячих комедиантах он получил сегодня ночью — он выяснил, что у них чудной говор и что они выходят из себя по пустякам.

Но Дивер не хотел производить на них впечатление человека, который плохо относится к бродячим комедиантам.

— Вы будете давать представление в Хэтчвилле? — спросил он. Дивер попытался сказать это тоном человека, который благосклонно относится к этой идее.

— У нас есть договоренность, — сказал отец Олли.

— Дивер Тиг, — обратилась к нему женщина, явно желая поменять тему разговора, — зачем ваши родители дали вам сразу две фамилии?

Похоже, что всякий раз, когда этим людям было не о чем поговорить, они возвращались к именам. Но уж лучше пусть говорят об этом, чем сердятся.

— Парень по фамилии Дивер и парень по фамилии Тиг как раз и были теми иммигрантами, которые меня нашли.

— Как ужасно потерять свое настоящее имя! — воскликнула женщина.

Что мог на это сказать Дивер?

— А может, ему нравится его имя, — предположил Олли.

Его мать сразу же стала оправдываться:

— Но ведь я ничего не имела против...

Отец Олли даже подпрыгнул, коснувшись головой мягкой обивки кабины.

— Я считаю, что Дивер Тиг — это очень звучное имя. Это имя будущего губернатора.

Услышав такое, Дивер слегка улыбнулся. Он — и вдруг губернатор. Вероятность того, что немормон станет губернатором Дезерета, была сравнима с вероятностью того, что рыбы выберут утку царицей пруда. Ведь будучи такой же водоплавающей, как и они, утка тем не менее не являлась одной из них.

— Какие же у нас отвратительные манеры, — сказала женщина. — Ведь мы до сих пор даже не представились. Я Скарлетт Ааль.

— А я Маршалл Ааль, — сказал мужчина. — За рулем наш младший сын, Лоуренс Оливье Ааль.

— Олли, — уточнил водитель. — Из-за любви Майка.

Но более всего Дивера поразила их фамилия.

— Так, значит, ваша фамилия Ааль?

— Ну да, — подтвердил Маршалл. Он уставился куда-то вдаль, хотя впереди была непроницаемая тьма.

— Вы имеете какое-то отношение к Ройалу Аалю?

— Да, — ответил ему Маршалл. Он был весьма лаконичен.

Дивер никак не мог понять, что так раздражает Маршалла, ведь всадники Ройала были величайшими героями Дезерета.

— Он брат моего мужа, — сказала Скарлетт.

— Они очень близки, — сказал Олли. В кабине раздался его ехидный смешок.

Маршалл чуть приподнял подбородок, словно хотел показать, что ему совершенно безразлична эта глупая шутка. Итак, получалось, что Маршалл был не в восторге от того, что он состоял в родстве с Ройалом. Но они определенно были братьями. В поисках сходства Дивер обнаружил, что лицо Маршалла Ааля чем-то напоминает газетные портреты Ройала. Правда, это сходство не было полным. Лицо Ройала было худощавым и имело более грубые черты. Его резко очерченный рот говорил о том, что этот человек привык к лишениям. Что касается его брата, который сидел здесь, в кабине грузовика, то его лицо имело более мягкие черты.

Впрочем, их едва ли можно было назвать мягкими. Во всяком случае, Дивер не назвал бы черты этого человека мягкими. Или тонкими. Скорее, их можно было назвать изысканными. Возможно, даже благородными.

Их имена не соответствовали их внешности[5]. Ведь именно Маршалл, который сидел здесь, в кабине, выглядел, как король, а Ройал скорее походил на воина. Как-будто двух младенцев перепутали в колыбелях и каждый из них получил имя другого.

— Вы знаете моего дядю Роя? — спросил Олли. В его голосе звучал неподдельный интерес.

Было ясно как день, что Маршалл не желал больше ничего слышать о своем брате, но Олли, судя по всему, это совершенно не беспокоило. Дивер мало что понимал во взаимоотношениях между братьями или между отцом и сыном, ведь у него самого никогда не было ни брата, ни отца. Но его очень интересовал вопрос: почему Олли намеренно пытается вывести своего отца из себя?

— Только из газет, — сказал Дивер.

В кабине наступила тишина, которую нарушал лишь рокот мотора и вибрация кабины.

Сейчас Дивер испытывал то болезненное ощущение, которое приходило к нему всякий раз, когда он чувствовал себя лишним. Он уже успел обидеть каждого из своих спутников, а они, в свою очередь, несколько раз обидели его самого. Он только сожалел о том, что его не подобрал кто-нибудь другой. Устраиваясь поудобнее на своем месте, он прислонил голову к стеклу дверцы. Если бы он смог сейчас заснуть и проспать весь путь до Хэтчвилла, то ему не пришлось бы больше общаться с ними.

— Вот мы тут болтаем без умолку, — сказала Скарлетт, — а бедный парень так устал, что едва борется со сном.

Дивер почувствовал, как она похлопала его по колену. Эти ее слова, ее голос и прикосновение ее руки — все это было как раз то, в чем он так нуждался. Этим она пыталась убедить его в том, что он никого не обидел и по-прежнему является их желанным гостем.

Он почувствовал внутреннее облегчение и расслабился. Его дыхание стало спокойнее и глубже. Не открывая глаз, он представил себе лицо этой женщины, каким оно было минуту назад, когда она успокаивала его, улыбаясь ему и проявляя столько сочувствия, сколько могла бы проявить лишь его собственная мать.

Впрочем, ей не составляло труда принять такой облик в любой момент по собственному желанию — ведь она была актриса. Она могла заставить свое лицо принять любое желаемое выражение и придать своему голосу любую интонацию. Так что у Дивера не было особых причин испытывать к ней доверие. Он был не так глуп, чтобы ей верить.

«Так как там ее зовут? Ах, да, Скарлетт[6]. Неужто ее волосы когда-то были рыжими?»

* * *

Холодный рассвет уже окрашивал чистое небо за окнами кабины в бледно-розовый цвет, когда грузовик с лязгом и грохотом выехал на разбитый участок дороги. Дивер наконец проснулся. Первые слова, которые он произнес, были явно связаны с тем, что он увидел во сне, содержание которого стремительно ускользало из его сознания.

— Это ваши дела, — пробормотал он.

— Не сердитесь на меня из-за этого, — сказала сидевшая рядом женщина. Спустя какое-то мгновение он понял, что этот голос не принадлежал Скарлетт.

«Должно быть, ночью грузовик остановился и актеры поменялись местами», — подумал Дивер. Он вспомнил, что сквозь сон слышал, как Скарлетт и кто-то еще тихо о чем-то беседовали, а потом почувствовал, что в кабине стало просторнее. Маршалла, Скарлетт и Олли в кабине больше не было. Теперь за рулем сидел мужчина, который не входил в число тех, кого Дивер увидел ночью. Они сказали, что Олли их младший сын, значит, у него должен быть старший брат. Девочка Дженни, которую он видел ночью в кузове грузовика, теперь спала, прижавшись к плечу водителя. А рядом с Дивером сидела какая-то женщина. Такую красавицу, как она, Дивер увидел впервые в своей жизни. Понятно, что чем больше времени женщина тратит на себя, тем привлекательнее она выглядит, но эта красавица была самой привлекательной из всех женщин, которых ему случалось видеть рядом с собой в момент пробуждения. Но ничего такого он никогда не сказал бы вслух. Он был настолько смущен, что боялся об этом даже подумать.

Она ему улыбалась.

— Простите. Должно быть, я...

— Пустяки, вы сказали это во сне, — возразила она.

«Вот смотрю я на вас и думаю, может, я все еще сплю?» Эти слова сами по себе возникли в его сознании, и он непроизвольно шевелил губами, повторяя их.

— Что? — спросила красавица.

Она посмотрела на него с таким видом, словно твердо решила не сводить с него глаз до тех пор, пока не получит ответ. Дивер совсем смутился и выложил практически все, что было у него на уме.

— Я сказал, что если вы часть моего сна, то я не хочу просыпаться.

Мужчина за рулем весело расхохотался. Диверу понравился его смех. Но женщина не стала смеяться. Она лишь улыбнулась и прищурила глаза, а потом опустила взгляд на его колени. Все это она проделала с таким безукоризненным совершенством, что Дивер почувствовал себя почти на седьмом небе от счастья.

— Кэти, ты уже очаровала этого бедного рейнджера, — сказал водитель. — Не обращайте на нее внимания, друг мой. Она большой специалист в области обольщения симпатичных незнакомцев, которых обнаруживает в кабине семейного грузовика. Если вы ее поцелуете, она превратится в лягушку.

— Вы так сладко спали, — сказала Кэти, — а потом сделали такой комплимент, что любая женщина, наверное, поверила бы в искренность ваших слов.

Только теперь Дивер окончательно проснулся и понял, что разговаривает с незнакомыми ему людьми и что совсем не стоит говорить им то, что у него на уме или пытаться с ними шутить. В придорожных гостиницах, где Дивер частенько останавливался, еще будучи водителем грузовика по сбору всякого хлама, он всегда разговаривал с официантками примерно в таком тоне. Он делал им самые изысканные комплименты в надежде, что они примут их за чистую монету. Поначалу он флиртовал и подшучивал над ними, так как считал это единственно возможным способом общения с женщинами. Он не мог заставить себя грубо разговаривать с ними, как это делали водители постарше, и поэтому вел с ними изысканные беседы. Но скоро он отказался от своего шутливого тона, потому что эти женщины вечно прожигали его своими подозрительными взглядами, пытаясь понять, не насмехается ли он над ними. Но если они убеждались в том, что это не так, ну тогда они приходили в такой восторг, что их глаза начинали светиться каким-то внутренним светом.

Но тогда ему было лет семнадцать-восемнадцать, то есть намного меньше, чем женщинам, с которыми он встречался. Он им нравился, и они обращались с ним, как с ласковым младшим братом. Но эта женщина была младше и сидела, плотно прижавшись к нему в такой маленькой кабине, что их дыхания переплетались. Небо за окном было сумрачным, и неяркий свет, проникавший в кабину, оставлял на ее лице мягкие розовые тени. Теперь он полностью проснулся и чувствовал смущение.

Нехорошо флиртовать с женщиной прямо на глазах у ее брата.

— Меня зовут Дивер Тиг, — представился он. — Сегодня ночью я вас не видел.

— Сегодня ночью меня не существовало, — сказала она. — Я пришла к вам во сне и вот теперь я здесь.

Она засмеялась, но ее смех не был хихиканьем или грубым хохотом, это был низкий грудной звук, теплый и располагающий.

— Дивер Тиг, — сказал водитель, — смею заверить вас, что моя сестра Кэти Хепберн Ааль лучшая актриса во всем Дезерете, а то что вы видете сейчас — это роль Джульетты.

— Титании, — поправила его Кэти. Произнося одно это слово, она вдруг превратилась в изысканную и опасную красавицу. Ее голос звучал еще более четко и правильно, чем голос ее матери. Это был голос повелительницы Вселенной.

— Медеи, — с отвращением в голосе отозвался ее брат. Дивер догадался, что речь идет об именах, но не понял, что они означают.

— Меня зовут Тули, — представился водитель.

— Питер О'Тул Ааль, — уточнила Кэти. — Его так назвали в честь великого актера.

Тули ухмыльнулся.

— Папашу не особенно волновало, хотим мы заниматься семейным бизнесом или нет. Рад познакомиться с вами, Дивер.

Все это время Кэти не сводила с Дивера глаз.

— Олли сказал, что вы знаете дядю Ройала.

— Нет, — возразил Дивер. — Я просто знаю о нем.

— Я думала, что вы, конные рейнджеры, работаете под его началом.

Может быть, именно поэтому она и уселась рядом с ним? В надежде услышать рассказы об их знаменитом дядюшке.

— Он командует всадниками сопровождения.

— Вы хотите стать всадником сопровождения?

Это была не та тема, которую он мог обсудить с любым встречным. Большинство молодых людей, согласившихся работать рейнджерами, надеялись на то, что когда-нибудь они станут всадниками Ройала. Но тем, кому удавалось стать ими, обычно еще не было и двадцати пяти, а это означало, что перед тем как обратиться с просьбой принять их в ряды всадников сопровождения, они пять или шесть лет провели в седле. Дивер же подал заявление, когда ему было уже двадцать пять лет, а его стаж работы в качестве конного рейнджера еще не достиг и четырех лет. Так что за исключением парочки немолодых коллег, большинство рейнджеров только посмеялись бы, узнав о том, как страстно Дивер желает вступить в ряды всадников Ройала Ааля.

— Может быть, это произойдет, а может быть, и нет, — сказал Дивер.

— Я надеюсь, что ваше желание исполнится, — сказала она.

Теперь настал его черед пристально всматриваться в ее лицо, пытаясь определить, не насмехается ли она над ним. Но он увидел, что у нее и в мыслях этого не было. Она искренне желала ему добра. Он кивнул, не зная, что еще сказать.

— Вы поскачете на край земли, чтобы помочь людям прийти сюда и оказаться в безопасности, — сказала она.

— И будете обезвреживать ракеты, — добавил Тули.

— Осталось уже не так много необезвреженных ракет, — сказал Дивер.

Этой фразой он фактически поставил точку на завязавшейся было беседе. Впрочем, Дивер давно привык к тому, что именно его слова, повисшие в воздухе, заставляли его собеседников прикусить языки. Однажды он попытался извиниться и объяснить, что имел в виду, и тем самым прервать неловкую паузу. Однако в последнее время Дивер понял, что в беседах с незнакомцами он не говорит ничего лишнего. Просто они не в силах с ним долго разговаривать, вот и все. Они ничего не имели против него. Просто он не был тем человеком, с которым можно поболтать.

Дивер пожалел о том, что не знает их дядю, иначе он мог бы рассказать им о нем. Если их отец в течение длительного времени враждует с Ройалом, то они едва ли что-нибудь знают о своем дядюшке. Странно, что родственники самого любимого героя Дезерета знают о нем ничуть не больше любого человека, который читает газеты.

Тем временем они въехали на вершину холма.

— Вот там Хэтчвилл, — показал рукой Тули.

Дивер понятия не имел о том, насколько они удалились от приграничных пастбищ и углубились в зону осваиваемых земель. Но исходя из размеров Хэтчвилла, он решил, что этому городку лет двенадцать-пятнадцать. Он находился на значительном удалении от пустыни, и земли вокруг него уже давно были освоены. Здесь было многочисленное население.

Снизив скорость, Тули включил пониженную передачу. Ухом человека, привыкшего следить за состоянием грузовика, на котором он переезжал с места на место в поисках брошенного имущества, Дивер прислушался к шуму мотора.

— Для такого старого грузовика двигатель работает вполне прилично, — сказал он.

— Вы так считаете? — спросил Тули. Когда речь зашла о двигателе, он сразу же оживился. От исправной работы мотора зависело то, сумеют ли эти люди заработать себе на жизнь.

— Его надо отрегулировать.

— Несомненно, — согласился Тули, сделав гримасу.

— Вероятно, в карбюраторе не очень хорошая горючая смесь.

Несколько смутившись, Тули рассмеялся:

— Разве карбюраторы что-то смешивают? Я всегда считал, что они просто сидят там и карбюрируют.

— За грузовиком следит Олли, — сказала Кэти.

В этот момент проснулась маленькая девочка, сидевшая между ними.

— Мы еще не приехали?

Между тем они уже проезжали мимо первых домов окраин города. Было уже достаточно светло. Вот-вот должно было взойти солнце.

— Кэти, ты не помнишь, где в Хэтчвилле находится площадка для представлений? — спросил Тули.

— Я не могу отличить Хэтчвилла от Хебера, — сказала Кэти.

— Хебер похож на чашу, его со всех сторон окружают горы, — сказала Дженни.

— Значит, это Хэтчвилл, — сказала Кэти.

— Я об этом догадывался, — заметил Тули.

Они остановились у городской ратуши, и несмотря на то, что утро было холодным, вся труппа выстроилась вокруг грузовика. Тем временем Олли и Кэти вошли в здание, чтобы найти там кого-нибудь, кто выдал бы им бумагу с указанием места, разрешенного для проведения представлений. Дивер решил, что в столь ранний час они найдут лишь ночного сторожа, который поддерживает связь с Зарахемлой — такой был в каждом городе. Но Дивер не стал говорить им об этом. Пусть идут, в конце концов, это их дело, а не его.

Дивер был уверен в том, что они вернутся с пустыми руками.

— Ночной сторож не смог выдать нам разрешение, — сказал Олли, — но поле, где можно дать представление, находится восточнее Второй Северной улицы. Оно не огорожено забором.

— Он встретил нас с подлинно христианским радушием, — сказала Кэти с озорной улыбкой. Олли хихикнул. Их ужимки развеселили Дивера.

Тули покачал головой:

— Захолустные тупицы.

Кэти перешла на тягучий деревенский говор, с его характерным утробным «р». Дивер подумал, что кончиком языка она, должно быть, касается гортани.

— И вам лучше оставаться там до девяти, а в девять вы снова пр-р-ридете сюда и получите р-р-раз-р-решение, потому что мы здесь уважаем законопор-р-рядок.

Как и все остальные, Дивер не смог удержаться от смеха, хотя акцент, над которым она насмехалась, во многом был присущ и его речи.

Но Маршалл не смеялся. Он приводил в порядок свои взъерошенные после сна волосы, пытаясь расчесать их пальцами.

— Все они неблагодарные, подозрительные и безмозглые фанатики. Хотел бы я знать, что они делали бы всю осень, если бы к ним не заехала ни одна бродячая труппа. Нам ведь ничто не мешает поехать дальше.

В столь ранний час он мог позволить себе пренебречь осторожностью. В его словах Диверу послышались фальшивые нотки, и он почувствовал облегчение, так как, хотя и случайно, но он все же убедился в том, что на самом деле Маршалл не такой уж скрытный человек.

— Но, Маршалл, — обратилась к нему Скарлетт, — ты ведь знаешь, что наше призвание исходит от Пророка, а не от жителей этого маленького городка. Если они настолько безмозглы и ограниченны, то разве не наша обязанность расширить их кругозор? Разве не по этой причине мы здесь?

Кэти нарочито громко вздохнула:

— Почему ты постоянно ссылаешься на религию, мама? Мы здесь для того, чтобы заработать на жизнь.

Ее тон не был резким и оскорбительным, но эти слова были восприняты, как пощечина. Скарлетт тотчас закрыла лицо руками и отвернулась. По ее щекам текли слезы. Маршалл, казалось, вот-вот обрушит на Кэти лавину таких отборных ругательств, что между ними начнется настоящая война. Что касается Олли, то он радостно улыбался, словно эта сцена была лучшим шоу из всех, что ему довелось увидеть в этом году.

Тем временем Тули шагнул к Диверу и сказал:

— Ну вот, Дивер Тиг, теперь вы видите, как это бывает у нас, лицедеев. Мы из всего должны сделать грандиозный спектакль.

Это напомнило остальным, что среди них незнакомец. Все моментально изменилось. Скарлетт улыбнулась Диверу. Кэти непринужденно рассмеялась, как будто все это было шуткой. Маршалл, с видом мудреца, кивнул головой, и Дивер понял, что сейчас он скажет что-нибудь в своей обычной изысканной манере.

Дивер подумал, что сейчас самое время поблагодарить их всех и, забрав седло, отправиться на поиски места, где можно, укрывшись от ветра, вздремнуть, а потом сообщить о себе в Моаб. Тогда члены семейства Аалей смогут спорить друг с другом до хрипоты. Расставание с ними вполне устраивало Дивера — для них он стал объектом благотворительности, на которую они не потратили ни цента, а для него они были способом добраться до ближайшего города. Каждый получил то, что хотел, и теперь можно было попрощаться.

Но все эти планы рухнули, когда выяснилось, что Маршаллу пришла в голову фактически та же самая мысль: Диверу пора уходить. Но он решил, что парню не хватит ума самому это понять. Поэтому Маршалл, улыбаясь и кивая головой, положил руки на плечи Дивера и произнес:

— Полагаю, сынок, что тебе захочется остаться здесь и подождать, пока в восемь часов откроются все учреждения.

Его слова не обидели Дивера — ведь они намекали на то, что он сам был намерен сделать, и это его вполне устраивало. Люди имеют право скрывать от посторонних свои семейные неурядицы. Но то, что фактически прогоняя, он его обнял и назвал «сынок», так рассердило Дивера, что ему захотелось кого-нибудь ударить.

Когда он был маленьким, мормоны всегда поступали с ним именно так. Они постоянно отдавали его на воспитание в мормонские семьи, которые заставляли его каждое воскресенье ходить в церковь, хотя и знали, что он не мормон и не хочет им становиться. Их дети, зная, что он не является одним из них, не шли ему навстречу — они не дружили с ним и даже не делали вид, что он им нравится. Им было наплевать, жив он или уже умер. Но всегда находился председатель какого-нибудь Общества Милосердия, который гладил его по головке, называя его «дорогой малыш» или «дорогуша». Проходя мимо, епископ всегда обнимал его и точно так же, как Маршалл, называл его «сынком». Делая вид, что говорят это в шутку, они спрашивали его: «Когда же ты увидишь истинный свет и станешь крещенным?»

Все это сюсюканье продолжалось до тех пор, пока Дивер в ответ на этот вопрос однажды сказал «никогда». Он произнес это слово настолько громко и раздраженно, что они поверили ему. С тех пор, независимо от того, в какую семью его отдавали на воспитание, епископ больше никогда не прикасался к нему и не разговаривал с ним. Он лишь холодно смотрел на Дивера, сидящего среди других прихожан, и в праведном гневе приподнимался над своей кафедрой. Иногда Дивер задавал себе вопрос: что, если однажды какой-нибудь епископ не изменит своего дружелюбного отношения даже после того, как Дивер скажет ему, что никогда не будет креститься? Если бы дружелюбие мормонов оказалось подлинным, то он, возможно, стал бы по-другому относиться к ним. Но этого так и не случилось.

И вот теперь Маршалл обращался с ним точно так же, как это делали епископы. Не в силах сдержать себя, Дивер сбросил его руку со своего плеча и пошел прочь так стремительно, что рука Маршалла еще секунду висела в воздухе. Его лицо и сжатые кулаки, должно быть, показали им, насколько сильно он рассержен, так как все присутствующие изумленно уставились на него. Все, за исключением Олли, который стоял и одобрительно кивал головой.

Маршалл обвел взглядом зрителей этой сцены:

— Ладно, я не знаю, что я...

Но он не закончил фразу, а только пожал плечами.

Как это ни странно, но гнев Дивера мгновенно куда-то улетучился. Он ни разу в жизни не позволял гневу овладеть собой, так как ни к чему хорошему это привести не могло. Хуже всего было то, что теперь они считали причиной его гнева их намерение его прогнать. Он не знал, как объяснить им, что это не так и что он будет только рад уйти. Всякий раз, когда Дивер уходил из взявшей его на воспитание семьи, он попадал в аналогичную ситуацию. Его прогоняли, поскольку он утомлял людей, и это его вполне устраивало, так как он тоже никогда не испытывал к ним особой любви. Он ничего не имел против того, чтобы уйти, а они были только рады его уходу. Но никто из них не мог подойти к нему и прямо об этом сказать.

Вот и хорошо. Больше они его никогда не увидят.

— Разрешите, я возьму свое седло, — обратился к ним Дивер. Он направился к борту грузовика.

— Я помогу вам, — сказал Тули.

— Подождите, — Скарлетт крепко сжала Дивера за локоть.

— Этот молодой человек неизвестно сколько времени провел на пастбище, и мы не отпустим его, не накормив завтраком.

Дивер понимал, что она это говорит только из вежливости и поэтому не стал ее благодарить. Этим все могло бы и закончиться, если бы не Кэти, которая подошла к нему и взяла его еще свободную левую руку.

— Пожалуйста, останьтесь, — сказала она. — В этом городе все мы чужаки, и я думаю, что нам надо держаться друг друга, пока наши дороги не разойдутся.

Ее улыбка была такой лучезарной, что он даже зажмурился. А ее взгляд был таким пристальным, что мог заставить его усомниться в истинной причине ее желания удержать его.

Подхватив ее инициативу, Тули сказал:

— Нам может понадобиться лишняя пара рук, а вы заработаете себе на питание.

Даже Маршалл внес свою лепту.

— Я и сам хотел попросить вас, — сказал он, — и надеюсь, что вы присоединитесь к нам и разделите нашу скромную трапезу.

Дивер на самом деле был голоден. Несмотря на то, что ему хотелось высвободить свою руку, он с удовольствием рассматривал лицо Кэти. Но больше всего ему хотелось, чтобы Скарлетт отпустила наконец его локоть. Понимая, что на самом деле он никому здесь не нужен, Дивер и на этот раз не поблагодарил их и, высвободив руки, пошел за своим седлом. В этот момент Олли рассмеялся и сказал:

— Да будет вам, Тиг, ведь вы голодны, отец чувствует себя полным ничтожеством, мать считает себя виновной, Кэти пылает к вам страстью, а Тули хочет переложить на вас половину своей работы. Неужто вы сможете взять и уйти, разочаровав их всех?

— Олли! — строго одернула его Скарлетт.

Но теперь смеялись уже Кэти и Тули. Глядя на них, Дивер тоже не смог удержаться от смеха.

— Ну хватит, всем в грузовик! — скомандовал Маршалл. — Олли, ты знаешь дорогу, садись за руль.

Маршалл, Скарлетт, Тули и Олли запрыгнули в кабину, а Диверу пришлось ехать в кузове вместе с Кэти, Дженни и младшим братом Дасти. Чета стариков, которую он видел прошлой ночью, пробиралась в заднюю часть кузова. Кэти провела Дивера вперед, и они устроились за кабиной. Дивер не мог определить, флиртует она с ним или нет. Но если она с ним флиртовала, то ему было совершенно непонятно, зачем ей это нужно. Он знал, что его грязная одежда провоняла как его собственным потом, так и потом лошади, на которой он скакал, пока она не пала. Он также понимал, что даже если его побрить, то смотреть будет особенно не на что.

Вероятно, так уж она была устроена и не могла вести себя с ним как-то по-другому. И поэтому она улыбалась ему этой своей улыбкой и смотрела на него из-под опущенных век и всякий раз, болтая с ним, касалась рукой его руки или груди. Это его раздражало, но в то же самое время доставляло ему удовольствие. Правда, раздражало в большей степени, так как он понимал, что все это ни к чему не приведет.

Пока они ехали к площадке для представлений, городок наконец проснулся. Дивер заметил, что они выбрали не самый короткий путь. Напротив, их грузовик с грохотом катил то в одном направлении, то в другом, проехав фактически по всем улицам городка. Впрочем, большинство из них представляли собой грязные колеи, ведь мощеные дороги в те времена были, пожалуй, лишь в Зарахемле. Услышав грохот грузовика, люди высовывались из окон, а дети выбегали из дверей домов и, перелезая через штакетники, спрыгивали на улицу.

— Сегодня будет представление? — кричали они.

— Да, сегодня будет представление! — кричали в ответ Кэти, Дженни и Дасти. Возможно, и старики в задней части кузова тоже что-то кричали, но Дивер их не слышал. Довольно скоро вести о прибытии труппы уже опережали сам грузовик, и жители городка, выстроившись вдоль обочины, пытались разглядеть проезжавших мимо них чужаков. Тем временем семейство Аалей снимало брезент с каких-то двух больших конструкций. Одна из них напоминала верхнюю часть ракеты, а другая скорее была похожа на башню. Такую пирамиду с крутыми боковыми гранями Дивер видел на картинке, когда учился в школе. Это была Пирамида Солнца из Мехико-Сити.

— Человек на Луне! — завопили зеваки, увидев ракету. А когда грузовик проехал мимо, они увидели пирамиду и с хохотом заорали: — Ной! Ной! Ной!

Дивер решил, что они, должно быть, уже видели эти представления.

— Сколько всего представлений вы даете? — уточнил он.

— Три, — ответила Кэти, которая махала толпе рукой. — Сегодня будет представление! — обратилась она к зевакам. Затем, перекрикивая грохот грузовика, крики толпы и вопли младшего брата и сестры, сказала: — Мы даем представление «Слава Америки», написанное нашим дедушкой. И постановку «Америка свидетельствует в пользу Христа». Это представление по древнему Писанию Мормона с Кумранских холмов — его сюжет все хорошо знают. В Рождество мы даем «Славную Ночь», которую написал папа, считавший, что обычные рождественские представления просто ужасны. Вот и весь репертуар, который мы играем в таких вот городках. Сегодня будет представление!

— Так это же все мормонская чепуха, — сказал Дивер.

Она удивленно посмотрела на него.

— «Слава Америки» — это американская пьеса, а «Славная Ночь» поставлена по Библии. А вы сами разве не мормон?

«Так вот оно что, — подумал Дивер. — Вот теперь они от меня наконец отделаются. Или попытаются обратить меня в свою веру, но довольно скоро все равно выгонят». Он совсем забыл, что еще не сказал им о том, что он не мормон, и они до сих пор считают его своим, ведь внешне он ничем от них не отличается. Вот почему эти бродячие комедианты, несмотря ни на что, являлись частью Хэтчвилла — все они были мормонами. Именно поэтому большинству конных рейнджеров нравилось бывать в городах, среди своих приятелей-мормонов. Но теперь, выяснив, что он не является одним из них, они подумают, что Дивер их просто одурачил. Ведь он полез туда, где ему нет места. Теперь он горько сожалел о том, что позволил им уговорить себя поехать с ними и позавтракать. Они бы и не подумали его уговаривать, если бы знали, что он не один из них.

— Нет, — ответил Дивер.

К его величайшему удивлению, она даже не сделала паузы и продолжала говорить, как ни в чем не бывало.

— Знаете, кроме этих трех представлений, мы даем и другие. Когда я была маленькой, мы целый год прожили в Зарахемле. Тогда я играла Крошку Тима в «Рождественском гимне». А знаете, что я всегда хотела сыграть?

Он, конечно, и понятия не имел.

— Вы должны угадать, — сказала она.

Он едва ли мог припомнить название хотя бы одной пьесы, уже не говоря об именах персонажей. Поэтому он ухватился за единственную полузабытую вещь, название которой он все же вспомнил.

— Титаника?

Она посмотрела на него, как на слабоумного.

— В кабине вы сказали, что вы...

— Титанию! Королеву фей из «Сна в летнюю ночь». Нет, нет. Я всегда хотела сыграть — вы так и не скажете кого?

Он одновременно пожал плечами и отрицательно покачал головой. Да и кого он мог назвать? А если это такая уж тайна, то зачем она рассказывает ему о ней?

— Элеонору Аквитанскую, — сказала она. Дивер никогда не слышал этого имени.

— Это роль, которую играла Кэтрин Хепберн. Актриса, в честь которой мне дали имя. Фильм назывался «Лев зимой», — название фильма она произнесла почти шепотом. — Однажды, много лет тому назад, я видела пленку с этим фильмом. В тот день я просмотрела его пять раз. Я смотрела его снова и снова. Мы тогда жили в Сидар-Сити, у старого друга нашего дедушки. У нас был видеомагнитофон, который работал от ветряного генератора. Знаете, теперь этот фильм запрещен.

Дивер не особенно разбирался в фильмах. Сейчас едва ли кто-нибудь мог позволить себе их смотреть. Во всяком случае, здесь, на новых землях. Электричество стоило слишком дорого, чтобы расходовать его на просмотр телепрограмм. К тому же, как бывший работник отдела спасения имущества, Дивер знал, что в Дезерете осталось совсем немного исправных телевизоров. В каждом городе едва ли можно было найти больше двух. В старые времена все было по-другому, тогда, приходя домой, люди каждый вечер допоздна смотрели свои телевизоры, засыпая перед их экранами. Теперь у них оставалось время только на то, чтобы посмотреть представление труппы бродячих актеров, приехавшей в их город.

К этому времени дома кончились, и они уже выехали на неровное поле, отведенное под пшеницу, урожай которой был давно собран.

Голос Кэти внезапно охрип и стал несколько дрожащим.

— Я отлучила бы тебя от ложа, но ты ведь будешь изводить детей.

— Что?

— Она была великолепна. Эта женщина первой стала носить брюки. И любила Спенсера Трейси до самой его смерти. И это, несмотря на то, что он был католиком и не мог развестись со своей женой, чтобы вступить в брак с Кэтрин Хепберн.

Грузовик подъехал к восточному краю поля и остановился. Дженни и Дасти тотчас выпрыгнули из грузовика, оставив их сидеть наедине друг с другом в закутке между декорациями и кабиной.

— Я проскакала полпути к Дамаску с голой грудью, — сказала Кэти все тем же хриплым и дрожащим голосом. — Чертовски близко я была от смерти и ужасного позора, но все же воинов ослепила.

Дивер наконец догадался, что она цитирует фразы из фильма.

— Так они сняли фильм, в котором женщина говорит слово чертовски!

— Вы обиделись? А я-то подумала, что если вы не мормон, то для вас это не имеет значения.

Такое отношение вывело Дивера из себя. Только потому, что он не был Святым Последнего Дня, мормоны были уверены в том, что ему понравятся их грязные шуточки и что он придет в восторг от их ругательств. Видно, они считали, что он только и делает, что спит со шлюхами и при любом удобном случае напивается до потери сознания. Но не позволив эмоциям выйти наружу, он загнал свой гнев внутрь себя. Ведь она не хотела его обидеть. К тому же ему нравилось ощущать ее близость, особенно после того, как она, узнав, что он не мормон, не стала от него отстраняться.

— Как жаль, что вы не смогли посмотреть этот фильм, — сказала Кэти. — Кэтрин Хепберн сыграла в нем великолепно.

— Она умерла?

Кэти повернулась к нему, ее лицо было печально.

— Ее смерть сделала этот мир беднее.

Он заговорил с ней так, как всегда разговаривал с расстроенными женщинами, которые были ему слишком близки, чтобы не обращать внимания на их печаль.

— Сдается мне, что мир не обеднеет, пока в нем есть вы.

Ее лицо тотчас просветлело.

— Если вы и дальше будете говорить мне подобные вещи, я вас никогда не отпущу.

Она схватила его за руку. Теперь, когда Кэти была совсем близко, он вдруг почувствовал, как она прижимает его руку к плавному изгибу нижней части своего живота. Стоило ему пошевелить рукой, и он обязательно прикоснулся бы к тем местам ее тела, которые мужчина имеет право трогать только в том случае, если ему дают понять, что как раз этого от него и ждут. Она что, делает ему намек?

В этот момент Тули, стоявший рядом с грузовиком, ударил одним кулаком в башмак Дивера, а другим в туфлю Кэти.

— Ну хватит, Кэти, отпусти Дивера, он поможет нам разгружаться.

Она снова сжала его руку.

— Я не обязана его отпускать, — сказала она.

— Дивер, если она будет к тебе приставать, сломай ей руку. Я всегда так и делаю.

— Ты сделал это всего лишь один раз, — возразила Кэти. — Я не позволю тебе повторить это снова, — она отпустила Дивера и спрыгнула на землю.

Какое-то время Дивер стоял совершенно неподвижно, не в силах даже пошевелить рукой. Она всего-навсего болтала с ним, вот и все. И эта ее болтовня абсолютно ничего не значила. А если она и намекала на нечто большее, то ему до этого нет никакого дела. Нехорошо отвечать на гостеприимство человека совокуплением с его дочерью. Через минуту, даже через несколько секунд он спрыгнул вниз и присоединился к остальным.

Выбрав место для стоянки и идеально ровно поставив на нем свой грузовик, члены семейства, однако, не торопились приступать к работе. Вместо этого они собрались вокруг Парли Ааля — старика, который ехал в задней части кузова. Он стал читать молитву. Парли обладал сильным, раскатистым голосом, который все же звучал не так четко, как голос Маршалла. К тому же Парли произносил «р» точно так же, как мормоны, над которыми чуть раньше потешалась Кэти. Молитва была довольно короткой. В основном она сводилась к освящению участка земли, на котором они остановились, и просьбам к Духу Господню коснуться своей Благодатью душ людей, которые придут смотреть представление. Он также попросил Господа помочь им всем вспомнить свое призвание и уберечь от несчастий. Поскольку о том, что Дивер не мормон, знала лишь Кэти, он, как и все остальные, в конце молитвы сказал «аминь». Затем Дивер поднял глаза и в открывшемся между Тули и Кэти пространстве увидел часть надписи, которая красовалась на грузовике. Это было слово «чудес». Затем все разошлись, и Дивер прочел надпись полностью. «БАЛАГАН ЧУДЕС СВИТУОТЕРА». Почему Свитуотера, если все они являются членами семейства Ааль?

Разгрузка грузовика и подготовка декораций к представлению оказались чрезвычайно тяжелой работой. В грузовике оказалось намного больше барахла, чем он думал. В задних частях башни и ракеты оказались дверцы, и все внутреннее пространство было заполнено реквизитом, механизмами и оборудованием. Четыре палатки, в которых жили артисты, и навес, под которым расположилась кухня, были установлены всего за час. Но это было самой легкой частью работы. Им нужно было выгрузить из кузова на помост генератор, а затем подсоединить его к бензобаку грузовика. Генератор был очень тяжелым и совершенно непригодным к переноске. Это вызывало бурю эмоций, и Дивер подумал, что без него они вряд ли смогли бы перетащить этот агрегат. Выполняя эту работу, Дивер, Тули, Олли и Маршалл буквально выбились из сил.

— Обычно нам помогают Кэти и Скарлетт, — заметил Тули.

Значит, он выполнял работу Кэти. Не поэтому ли она так ласково с ним обращалась? Впрочем, какое ему до этого дело? Он был рад оказать помощь и не ждал никакого вознаграждения. А что еще ему делать сегодня утром? Позвонить в Моаб, а потом, скорее всего, сидеть и ждать указаний. Уж лучше заниматься тем, что он сейчас делает. И лучше всего забыть о том, как к нему прижималось ее тело, и то, как она вцепилась ему в руку.

Они вытащили металлические трубки и тяжелые стальные болванки и разложили их примерно в пятнадцати ярдах от грузовика, по одной с каждой стороны пространства, где должны были находиться зрители. Собрав из них стойки, они установили на них прожекторы. Во время работы актеры перебрасывались словами, которых Дивер никогда прежде не слышал. Но он довольно быстро понимал, с какой целью устанавливается тот или иной прожектор. Олли был главным электриком. У Дивера в этой области было мало опыта, но он старался этого не показывать. Просто он без лишней болтовни быстро и правильно делал то, что приказывал Олли, и лишь изредка задавал ему вопросы. К тому времени, когда к прожекторам было подведено питание и каждый из них был отрегулирован и сфокусирован, Олли разговаривал с Дивером так, словно они знали друг друга еще со школьной скамьи. Он шутил и даже слегка поддразнивал своего помощника.

— А правда, что есть специальный лошадиный одеколон, которым поливают себя конные рейнджеры? — шутливо спрашивал он. Но главным образом он учил Дивера всему, что ему необходимо было знать об освещении сцены. Он объяснял ему, зачем используются различные цветовые фильтры, в чем заключаются обязанности осветителя, как производится освещение декораций и как подключать панель реостата. Дивер не был убежден в том, что ему когда-нибудь пригодится умение освещать сцену, но Олли хорошо разбирался в том, о чем рассказывал, а Дивер был не против научиться чему-то новому.

Даже когда были установлены прожекторы, работы еще оставалось хоть отбавляй. Они позавтракали, стоя у газовой плиты.

— Мы заставляем вас слишком много работать, — сказала Скарлетт, но Дивер лишь ухмыльнулся и засунул в рот очередной блинчик. На вкус казалось, что в них даже есть сахар. Газовая плита, собственный генератор, блинчики, приготовленные не только из муки и воды, — все это говорило о том, что несмотря на походную жизнь, в кузове грузовика и палатках, эти бродячие актеры имели некоторые вещи, которых, как правило, не было у жителей городков, расположенных на осваиваемых землях.

К полудню мокрый от пота и совершенно разбитый Дивер стоял в сторонке и вместе с Олли, Тули и Маршаллом осматривал сцену. Ракета была разобрана и заменена мачтой корабля. Борт грузовика был укрыт панелями и стал похож на корпус судна. Были установлены механизмы, которые создавали эффект волн, приводя в движение синюю ткань, лежавшую перед импровизированным судном. Черный занавес скрывал от глаз пирамиду. Дасти поднялся на сцену и на виду у мужчин раскрыл занавес. Дивер подумал, что внезапно появившаяся пирамида производит должный эффект, но Маршалл только щелкнул языком.

— Выглядит несколько потрепанно, — сказал он.

Занавес был действительно заштопан во многих местах, но в нем были и еще не заштопанные прорехи и дыры.

— Это днем все выглядит потрепанно, папа, — сказал Тули, — а вечером все будет в полном порядке, — голос Тули звучал немного раздраженно.

— Нам нужен новый занавес.

— Если уж говорить о том, что нам нужно, то новый грузовик нам нужен гораздо больше, — сказал Олли.

Тули сердито посмотрел на него. Дивер не мог понять, с чего это Тули рассердился.

— Нам не нужен новый грузовик, нам просто нужно лучше следить за старым. Вот Дивер говорит, что у него плохо работает карбюратор.

Лицо Олли мгновенно утратило свое жизнерадостное выражение. Он повернулся к Диверу и посмотрел на него холодным как лед взглядом.

— Правда? А вы что, механик?

— Когда-то я был водителем грузовика, — сказал Дивер. Он не мог поверить, что совершенно неожиданно для себя оказался в центре семейной склоки. — Возможно, я ошибаюсь.

— Нет-нет, вы абсолютно правы, — возразил Олли, — видите ли, дело в том, что я беру все эти огромные суммы денег, которые они дают мне на покупку запасных частей и проматываю их до последнего цента в кабаках и публичных домах новых земель. Вот поэтому двигатель никак не удается отремонтировать.

Олли был слишком рассержен для того, чтобы шутить, но то что он говорил, скорее всего, не было правдой. На новых землях не было ни кабаков, ни публичных домов.

— Я говорю лишь о том, что мы не можем позволить себе ни новый грузовик, ни новый занавес, — сказал Тули. Он выглядел растерянно, но ведь он ни больше ни меньше как обвинил Олли в недобросовестном отношении к обслуживанию грузовика.

— Если это так, — сказал Олли, — то зачем тебе надо, чтобы Тиг был на твоей стороне?

Диверу захотелось схватить его и крикнуть прямо в лицо: «Я не на чьей стороне. Я не член вашей семьи и не участвую в вашей склоке. Я всего-навсего конный рейнджер, который хотел, чтобы его подвезли до города и который помог вам разгрузить восемь тонн барахла в обмен на завтрак».

Тули пытался как-то разрядить обстановку, но не слишком в этом преуспел.

— Я всего лишь пытаюсь объяснить тебе и отцу, что мы на мели, и разговоры о покупке нового занавеса или нового грузовика равносильны надеждам на то, что, упав в яму, ты найдешь в ней золото. И то и другое совершенно невероятно.

— Именно об этом я и говорил, — сказал Олли.

— Ты говорил слишком язвительно, — сказал Тули. Какое-то мгновение Олли стоял молча. Казалось, он взвешивает очередную тираду язвительных слов, чтобы в нужный момент сразить ими кого-нибудь наповал. Но он так ничего и не сказал, а повернулся к ним спиной и пошел прочь.

— Таков уж наш Олли, опять он вышел из себя, — заметил Тули. Горько улыбнувшись, он посмотрел на своего отца. — Уж не знаю, что я такого сделал, но уверен, что рассердил его именно я.

— Ты унизил Олли в присутствии его друга, вот что ты сделал, — сказал Маршалл.

Дивер тотчас понял, что говоря о друге, Маршалл подразумевал именно его. Дивера удивило то, что его считают другом Олли. Не поэтому ли Олли все утро работал бок о бок с Дивером, объясняя ему все тонкости электропроводки? Каким-то образом Дивер превратился из совершенно постороннего человека в друга. Причем никто даже не поинтересовался, что он сам об этом думает.

— Тебе надо научиться чуткости к другим людям, Тули, — сказал Маршалл. — Слава Богу, что ты, при твоем полном равнодушии к чувствам собственного брата, не являешься главным в этой компании. Ты просто тиранишь людей, Тули.

Маршалл говорил, не повышая голоса, но его жестокие слова точно попадали в цель. Диверу оставалось лишь смущенно наблюдать за тем, как Тули безропотно выслушивал нелицеприятные обвинения. И хотя вина в ссоре с Олли во многом лежала именно на нем, но все же он не заслуживал такой выволочки, и уж тем более в присутствии Дивера. Сам же Дивер никак не мог придумать способа убраться отсюда, и при этом не произвести впечатления, что он кого-то из них осуждает. Поэтому он так и стоял между Маршаллом и Тули, стараясь не смотреть им в глаза.

Тем временем Кэти, сидевшая на вершине пирамиды, принялась что-то шить, а Дасти и Дженни стали готовить все необходимое для фейерверка, которым должно было закончиться представление. Что касается Олли, то он, открыв капот грузовика, что-то ремонтировал в моторном отсеке. Дивер подумал, что он, наверное, слышит каждое слово, произнесенное Маршаллом в адрес Тули. Он представил себе, как Олли улыбается своей ехидной улыбочкой. Но Диверу не хотелось думать об этом, тем более что Олли считал его своим другом. Поэтому он устремил свой взор на пирамиду и стал наблюдать за тем, как работает Кэти.

Ему показалось странным то, что она забралась так высоко и сидит на самом солнце, тогда как вполне можно было устроиться в тени. И вдруг ему пришло в голову, что Кэти забралась на вершину пирамиды просто для того, чтобы он ее обязательно увидел. Но если это так, то она совершает глупость. То, что случилось сегодня утром — и ее болтовня, и то, что она прижималась к нему, не имело никакого значения. Надо быть полным идиотом, чтобы вообразить себе, что такая умная и красивая женщина всерьез начнет проявлять к нему интерес. Скорее всего, она сидела на вершине пирамиды только потому, что ей нравилось сверху наблюдать за этим городком.

Между тем она подняла руку и помахала ему.

Дивер не посмел ответить ей тем же жестом. Маршалл все еще гневался, распекая Тули за поступки, совершенные им много лет назад. Отведя глаза от Кэти, Дивер увидел, как Тули безропотно принимает и эти упреки. Казалось, Тули подавляет все свои чувства, когда с ним разговаривает отец.

В конце концов, выволочка закончилась. Маршалл наконец успокоился и теперь ждал, что скажет Тули.

— Извините, сэр, — вот все, что сказал в ответ Тули. В его словах не было ни гнева, ни сарказма, они были сказаны абсолютно искренне. — Извините, сэр.

Маршалл с гордым видом удалился в направлении грузовика.

Как только отец удалился на достаточное расстояние, Тули повернулся к Диверу.

— Извини, что тебе пришлось все это выслушивать.

Дивер пожал плечами. Он не знал, что сказать в ответ.

Тули горько усмехнулся.

— Вот так каждый раз. Но отцу больше нравится, когда при этом кто-нибудь присутствует.

— Я не разбираюсь в отцах, — сказал Дивер.

Тули улыбнулся.

— Папа ведет себя не так, как это принято у других людей. Здравый смысл и элементарная вежливость — это подпорки, необходимые для людей с более примитивным мышлением, — лицо Тули стало печальным. — Нет, Дивер, я люблю своего отца. И дело здесь не в Олли и не в том, как я обращался с ним. Ведь я говорил Олли вовсе не о грузовике. Дело в том, что я слишком люблю своего папу, и Олли прекрасно знает об этом. И именно это во мне так его раздражает, — Тули посмотрел по сторонам, как будто хотел выяснить, не осталось ли для него еще какой-нибудь работы. — Думаю, мне сейчас лучше пойти в город и получить официальное разрешение на проведение представления. Кстати, тебе ведь тоже нужно в город, ты же хотел сообщить о себе в Моаб, не так ли?

— Думаю, да.

Тули подошел к матери и спросил, не нужно ли ей что-нибудь в городе. Скарлетт составила список, в основном в него вошли продукты питания — мука, соль, мед. Их можно было получить бесплатно, так как они обладали правом брать их на общественных складах. Подойдя, Олли бросил в грудь Тули грязный воздушный фильтр.

— Мне нужен новый воздушный фильтр, точно такой же, только чистый.

— Куда это ты собрался, Лоуренс? — спросила Скарлетт.

— Спать, — ответил он. — Если ты помнишь, я всю ночь был за рулем, — с этими словами Олли пошел прочь.

— А как насчет тормозных колодок? — спросил Тули.

— Ах, да. Посмотри, может, здесь есть механик, который может этим заняться, — Олли нырнул в палатку. В воздухе все еще пахло недавним скандалом. Дивер обратил внимание на то, что Скарлетт даже не поинтересовалась, что произошло.

Пояснив Тули, что надо достать в городе, она обсудила с ним, какие пожертвования они могут получить от публики в таком местечке, как Хэтчвилл. Затем Тули, а вместе с ним и Дивер отправились в город. Дивер хотел взять с собой седло, но Тули его отговорил.

— Если они скажут, что тебе нужно сегодня же выезжать, то его захватит твой возница. А если ты отправишься в Моаб послезавтра, вместе с нами, тогда ты можешь оставить его здесь, — казалось, он хочет оставить седло в качестве гарантии того, что Дивер обязательно вернется.

Дивер сам не понимал, почему он не прихватил с собой седло, оставив без внимания предложение Тули. Он знал, что еще совсем недавно они хотели его прогнать, и только вежливость, чувство собственной вины или смущение могли заставить Тули использовать седло как гарантию того, что Диверу придется вернуться к ним еще хотя бы раз. Как это ни смешно, но Дивер ничего против не имел. Уже давно никто не рисковал уговорить его остаться. Они же сами твердили, что он друг Олли. А как с ним вела себя Кэти? Все это говорило о том, что они хотят его удержать. Он все больше склонялся к тому, что будет и дальше с ними работать, помогать им разгружать грузовик и готовиться к представлению. Дивер пролил слишком много пота на этом поле, чтобы взять и сегодня же уехать в Моаб. Ему хотелось посмотреть, ради чего была вся эта суета. Он хотел посмотреть представление. Вот, собственно, и все.

Но сделав такое заключение, Дивер понял, что лжет самому себе. Он, конечно, хотел посмотреть представление, но дело было не только в этом. Еще он испытывал сильное желание, настолько сильное и древнее и так долго терзавшее его, что Дивер уже стал о нем забывать. Ему казалось, что какая-то часть его истомившейся души уже умерла, так и не утолив жажды. И только то, что здесь произошло, вновь пробудило это мучительное чувство, и теперь он уже не мог уехать, не выяснив, может ли он каким-то образом удовлетворить свое желание. И дело было не в Кэти. Во всяком случае, не только в ней. Здесь было нечто большее. Возможно, что к тому времени, как он отправится в Моаб, ему удастся выяснить, что именно так терзает его, и это чувство заставит навсегда померкнуть мечту стать Всадником Ройала.

Выбрав кратчайший путь к ратуше, Дивер и Тули не стали петлять по всем улицам, как это утром делал грузовик. Местные ребятишки все еще с восхищением смотрели на них.

— Вы кто, Ной? — громко спрашивали они. — Вы Иисус? Вы Армстронг?

Тули махал им рукой, улыбался и чаще всего отвечал на их вопросы.

— Нет, эту роль играет мой папа, — говорил он.

— Вы Альма?

— Да, это одна из моих ролей.

— Что вы покажете сегодня вечером?

— «Славу Америки».

Весь путь по городу Дивер ощущал на себе восхищенные взгляды детишек. Они совсем не боялись разговаривать с незнакомыми людьми из труппы бродячих актеров.

— Похоже, ваше представление будет самым крупным событием, которое они когда-либо видели, — заметил Дивер.

— Это немного печально, верно? — сказал Тули. — В старые времена эти представления не вызывали такого восторга.

Дивер вошел вместе с Тули в кабинет мэра. Они увидели секретаря, волосы которого были аккуратно и коротко острижены. Судя по внешнему виду, этот человек каждую неделю посещал парикмахера и ежедневно принимал ванну. Дивер не мог понять, то ли он презирает этого человека, то ли завидует ему.

— Я из труппы бродячих актеров, — сказал Тули, — и мне нужно заменить наше временное разрешение на постоянное.

Заметив, что он перешел на вкрадчиво-учтивый тон, Дивер подумал, что его собственная жизнь была бы намного легче, если бы он в свое время умел так вести себя со своими приемными родителями или с епископами приходов, в которых он жил. Впрочем, Тули нужно было продержаться всего лишь несколько минут, тогда как Диверу пришлось бы вести себя так каждый день из года в год. По сути, это то же самое, что косить глазами — каждому это по силам, но если заниматься этим слишком долго, то заболит голова.

А потом он вспомнил, как в детстве ему кто-то сказал, что если слишком часто косить глазами, то так навсегда и останешься косоглазым. А что, если это верно и в отношении застенчивости и робости? Что, если это уже войдет в привычку, и ты забудешь о том, что это только игра, точно так же, как Маршалл и Скарлетт не замечали, что разговаривают с рейнджером, которого подобрали на дороге, вымышленными голосами своих персонажей. Станешь ли ты таким же, как твой герой?

У Дивера было достаточно времени, чтобы обо всем этом поразмыслить, так как секретарь очень долго хранил молчание. Он только сидел и рассматривал Тули. На его очень чистом и незагорелом лице не было и намека на какие-либо эмоции. Затем он посмотрел на Дивера. Он не стал задавать вопросов, но Дивер и без слов понял, что от него хотят услышать.

— Я конный рейнджер, — сказал Дивер, — они подобрали меня на дороге. Мне нужно позвонить в Моаб.

Конный рейнджер — горожане их презирали, но, по-крайней мере, они понимали, что им нужно.

— Вы можете туда войти и позвонить, — секретарь показал на пустой кабинет. — Шериф выехал по вызову.

Дивер прошел в кабинет и сел за письменный стол. Он был старинной работы, возможно, один из тех, что он сам привозил еще в те дни, когда работал в отделе по спасению имущества. С тех пор не прошло и десяти лет.

Ему не удалось сразу же соединиться с оператором — линия была занята. Ожидая, когда она освободится, Дивер слышал, что происходит в соседней комнате.

— Вот лицензия нашей семьи на коммерческую деятельность, выданная в Зарахемле, — говорил Тули. — Если вы найдете нас в базе данных по коммерческой деятельности...

— Заполните эти бланки, — оборвал его секретарь.

— Но у нас есть лицензия государства Дезерет, сэр, — возразил ему Тули. Он говорил по-прежнему вежливо и робко.

Ответа не последовало. Подавшись вперед, Дивер увидел, что Тули сидит, заполняя бланки. Дивер понял, почему он это делает, все правильно — чтобы уладить дело, нужно было уступить. Так секретарь доказал, что он здесь главный. Так он поставил этих бродячих комедиантов на место и дал понять, что у них здесь нет никаких прав. Поэтому Тули придется заполнять бланки, но как только он уйдет, секретарь заглянет в базу данных о коммерческой деятельности, найдет там их лицензию и порвет бланки. А может быть, он просмотрит каждую строчку бланков, чтобы найти в них несоответствия или ошибки и тем самым получить основания вышвырнуть труппу из Хэтчвилла. Это было бы несправедливо. Ведь у семейства Аалей хватало забот и без этого стриженого, чистенького лизоблюда, который сидел в кабинете мэра.

На какое-то мгновение Дивера ослепил гнев, точно такой же, как тот, что он испытал сегодня утром, когда Маршалл, положив руку ему на плечо, назвал его сынком. Его руки задрожали, и он стал нервно переминаться, словно собрался пуститься в пляс или начать биться в судорогах. Или ударить этого дорвавшегося до власти ублюдка прямо в лицо и сломать ему нос, пустить ему кровь так, чтобы он весь выпачкался в собственной крови, размазать ее по его волосам и одежде. Тогда в следующий раз он не будет поступать так дурно, поскольку пятна на его рубашке напомнят ему о том, что не надо доводить людей до ручки, иначе однажды их терпению придет конец, и они покажут тебе, чего стоит вся твоя власть...

Но вскоре Дивер обуздал свой гнев и успокоился. Вокруг было полно таких вот доморощенных скотов, выполняющих административную работу на добровольных началах, и этот секретарь был еще не самым худшим из них. Тули правильно сделал, что смирился и дал этому гаду ощутить собственную значимость. Он позволил ему одержать победу сейчас, чтобы потом его семья одержала более крупную победу. Потому что когда они уедут из этого города, Аали так и останутся собой, они по-прежнему будут единой семьей, тогда как этот секретарь лишится всякой власти над ними. Возможность уехать в любой момент, когда пожелаешь — вот что такое настоящая свобода. Она была понятна Диверу, поскольку только такой свободой он обладал и только ее всегда желал.

Он наконец дозвонился до оператора, представился ему и сказал, с кем он хочет поговорить и почему. Оператор, как всегда в таких случаях, с помощью компьютера убедился в том, что Дивер на самом деле конный рейнджер и поэтому имеет право на неограниченное количество звонков в региональную штаб-квартиру, расположенную в Моабе. После этого он наконец соединил его с Моабом. Там трубку взял постоянный диспетчер Мич.

— Взял соскобы? — спросил Мич.

— Да.

— Молодец, Возвращайся.

— Как скоро?

— Не так скоро, чтобы платить за скорость. Воспользуйся попуткой. И не спеши.

— Два-три дня тебя устроят?

— Тебе некуда спешить. Если не считать того, что у меня здесь лежит бумага, в которой тебе разрешают подать заявление о приеме в состав всадников Ройала.

— Какого черта ты сразу мне об этом не сказал, жопа с ручкой!? — крикнул Дивер в трубку. Он целых три года находился в предварительном списке.

— Просто я не хотел, чтобы ты сразу же обмочился от радости, — сказал Мич. — И учти, это всего лишь разрешение подать заявление.

Как мог Дивер объяснить ему, что он не надеялся получить даже это разрешение? Он был уверен в том, что его вычеркнут, как немормона, которых и близко не подпускали к приличным рабочим местам.

— Кстати, Тиг, тут у меня набралось человек пять ребят, которые спрашивают, не передашь ли ты им свое право подать заявление. Они весьма настойчиво просят об этом.

Отписать свое место в очереди тому, кто занимает более удаленное место в списке, было делом вполне законным. Но брать за это деньги было преступлением. И все же, поскольку предварительный список претендентов на место всадника сопровождения был довольно длинным, то в нем всегда находилось несколько человек, которые вовсе не хотели подавать заявление, а записались только для того, чтобы продать свое место и заработать немного денег. Дивер понимал, что если он согласится и Мич скажет ему имена этих «настойчивых» претендентов, то он сразу же начнет получать от них всякие посулы и услуги. Но тогда он лишится своего права подать заявление.

— Нет, Мич, спасибо.

В дверях появился секретарь. Его лицо выражало негодование.

— Секундочку, — сказал Дивер и прикрыл рукой трубку. — Что случилось?

— Вы что, не знаете законов общественных приличий? — спросил секретарь.

Какое-то мгновение Дивер не мог сообразить, о чем он говорит. Неужто секретарь услышал намек Мича на продажу права подать заявление? Нет — секретарь говорил лишь о законах общественных приличий. Дивер попытался вспомнить, что он говорил по телефону. Должно быть, он слишком громко сказал «какого черта». И хотя выражение «жопа с ручкой» не входило в список нецензурных слов, оно, тем не менее, вполне легко попадало под формулировку «другие грубые или распутные выражения или жесты».

— Я сожалею об этом, — сказал он.

— Я надеюсь, вы очень об этом сожалеете.

— Да, — он изо всех сил постарался говорить так же робко, как прежде говорил Тули. Сейчас это было особенно трудно, поскольку буквально за минуту до этого он был готов громко расхохотаться от радости — ведь ему разрешили подать заявление! Но Дивер подумал, что секретарю не слишком понравится, если он сейчас расхохочется. — Очень сожалею, сэр, — и это обращение он произнес, вспомнив, что его использовал Тули.

— Потому что мы в Хэтчвилле не из тех, кто закрывает глаза на порок.

«Ну да, вы в Хэтчвилле даже не справляете малую нужду, а терпите, пока не загнетесь». Но Дивер не сказал это вслух, а только посмотрел на секретаря как можно спокойнее. Затем чиновник, отягощенный тяжелым бременем добродетели, отправился к своему столу.

Не хватало Диверу накануне подачи заявления попасть под арест за нарушение законов об общественных приличиях.

— Ты еще не положил трубку, Мич?

— Уже занес ее над рычагом.

— Я приеду через два дня. Я захватил свое седло.

— Ну ты крут!

— Круче некуда.

— Есть куда.

— Ладно, до встречи, Мич.

— Отдай свои сведения об эрозии аналитику, хорошо?

— Понял, — ответил Дивер и положил трубку.

Секретарь без особой охоты объяснил ему, где находится кабинет аналитика. Но аналитик, конечно, не стал передавать эти сведения, он сделал это ночью, причем по той же самой телефонной линии, по которой днем велись разговоры. Но он ввел данные в компьютер. Несмотря на то, что сведения, записанные Дивером, уместились в тонкий блокнот, аналитик, похоже, воспринял свалившуюся на него работу без особого восторга.

— Как много координат, — устало произнес он.

— Моя работа в том и заключается, чтобы все их записывать, — сказал Дивер.

— И вы в ней весьма преуспели, — сказал аналитик. — Вчера пустыня, сегодня пастбище, завтра ферма, — это был лозунг новых земель. И это означало, что разговор закончен.

Когда Дивер вернулся в кабинет секретаря, Тули в нем уже не было. Он был в кабинете мэра, и так как дверь была полуоткрыта, Дивер довольно хорошо слышал, о чем там шла речь. Тем более что мэр не слишком выбирал выражения.

— Я не обязан давать вам разрешение, мистер Ааль, и ваша лицензия, выданная в Зарахемле, вам не поможет. И не воображайте, что на меня произвело впечатление то, что ваша фамилия Ааль. Нет такого закона, который говорит, что родственники героя лучше прочего дерьма только потому, что они носят его имя. Вы поняли?

Слово дерьмо определенно входило в список нецензурных слов. Дивер посмотрел на секретаря, но тот зарылся в ворохе бумаг.

— Так, значит, вы не из тех, кто закрывает глаза на порок, — тихо сказал Дивер.

— Что? — спросил секретарь.

Если он слышал Дивера, значит, наверняка, слышал и мэра. Но Дивер решил не придавать этому большого значения.

— Ничего, — у него не было причин провоцировать секретаря. Поскольку Дивер прибыл в город вместе труппой бродячих актеров, то любые его поступки, которые могли разгневать местных жителей, поставили бы семейство Аалей в неудобное положение. А у них, похоже, и без того хватало забот.

— При виде этих ваших костюмов, декораций и освещения, молоденькие девицы начинают верить, что вы и вправду пророк Иосиф или Иисус Христос или Альма или Нейл Армстронг. И любой бессовестный негодяй может обвести их вокруг пальца и сделать с ними все, что захочет.

Тули наконец повысил голос, на мгновение отбросив свой раболепный тон. Дивер с облегчением понял, что Тули все же можно вывести из себя.

— Если у вас имеется обвинение...

— В большинстве этих случаев замешаны труппа Аалей и Театральная ассоциация, я понятно выражаюсь? Никаких ордеров я выписывать не буду, но мы будем за вами внимательно наблюдать. То, что вы теперь называете себя «Балаганом Чудес Свитуотера», вовсе не означает, что мы не знаем, кто вы такие. Так что передайте всей вашей компании, что мы будем за вами внимательно наблюдать.

Тули что-то сказал в ответ, но его голос был слишком тихим, и Дивер ничего не услышал.

— В Хэтчвилле этого не случится. Вам не удастся испортить девиц, а потом смыться вместе с вашими полномочиями, выданными Пророком.

Так, значит, кое-кто и впрямь верил во все эти байки о бродячих актерах. Наверное, и сам Дивер когда-то в них верил. Но когда знаешь таких людей, как Аали, все эти байки кажутся полным абсурдом. Правда, жители Хэтчвилла, которые не закрывают глаза на порок, думают, конечно, иначе.

Совсем поникший Тули вышел наконец из кабинета мэра. Но все же он получил разрешение и бланк требований на получение товаров со склада епископа. На обеих бумагах стояла, конечно, одна и та же подпись, так как мэр был и епископом.

Дивер не стал расспрашивать его о том, что сам уже слышал. Вместо этого он рассказал Тули о том, что ему разрешили подать заявление и он, таким образом, получил шанс попасть в ряды всадников сопровождения.

— Зачем тебе это нужно? — спросил Тули. — Ведь у тебя будет собачья жизнь. Тебе придется скакать тысячи миль верхом. Ты будешь все время чувствовать усталость. При первой возможности тебя попытаются убить. Каждый день, даже в непогоду, тебе придется быть в седле. Ради чего?

Это был дурацкий вопрос. Каждый мальчишка Дезерета знал, ради чего он хочет стать всадником Ройала.

— Чтобы спасать жизни людей. Чтобы приводить их сюда.

— Всадники сопровождения главным образом перевозят почту из одного заселенного района в другой. Кроме того, они составляют карты. Это не намного увлекательнее, чем та работа, которой ты сейчас занимаешься.

Итак, Тули уже интересовался, чем занимается его дядя Ройал. Интересно, что думает об этом Маршалл?

— Тебе приходила мысль самому заняться этой работой? — спросил Дивер.

— Ну нет, это не для меня, — возразил Тули.

— Да, ладно, не криви душой, — сказал Дивер.

— Я перестал об этом думать, как только стал достаточно взрослым, чтобы сделать обдуманный выбор, — еще не закончив эту фразу, Тули, должно быть, понял, что сказал не совсем то, что хотел. — Я не хотел сказать, Дивер, что ты делаешь необдуманый выбор. Я просто имел в виду, что если один из нас уйдет, то наша семейная труппа погибнет. Кто будет играть мои роли? Дасти? Дедушка Парли? Нам придется брать кого-то со стороны. Но долго ли он будет работать, как все мы, бесплатно, довольствуясь лишь тем, что получает взамен еду и кров? Как только один из нас уйдет, для остальных все будет кончено. Как папа и мама заработают себе на жизнь? Так как же я могу уйти от них и стать всадником сопровождения?

В голосе Тули и в том, как он все это сказал, было нечто, заставившее поверить, что так оно и есть. Он действительно боялся распада семьи и прекращения деятельности труппы. А еще Дивер понял, что Тули находится в безвыходном положении, фактически он попал в ловушку. Ведь он даже мечтать не мог о собственном, независимом от семьи выборе. И поскольку он говорил правду, доверившись своему собеседнику, Дивер ответил ему тем же. Он рассказал ему кучу таких вещей, о которых никому не говорил, во всяком случае в последнее время.

— Став всадником сопровождения, ты сразу же получаешь громкое имя. Как называют нас, конных рейнджеров? Охотники за кроликами. Пастухи.

— Я слышал названия и похуже, — сказал Тули. — Они связаны с тем, что вы якобы вступаете в близкие отношения с коровами. У вас, рейнджеров, почти такая же плохая репутация, как и у нас.

— Вы, по крайней мере, хоть что-то означаете для жителей каждого города, в который приезжаете.

— Ну да, они расстилают перед нами красный ковер.

— Я хочу сказать, когда вы играете Ноя или Нейла Армстронга или еще кого-нибудь.

— Ну так это наши роли, а не мы сами.

— Для них это вы сами.

— Для детей, — уточнил Тули. — Взрослые же относятся к человеку в зависимости от того, чем он занимается здесь, в этом городе. Можно быть епископом или мэром...

— Епископом и мэром.

— Или шерифом или учителем воскресной школы, или фермером, или еще кем-то. Но ты должен быть постоянным жителем. Мы же приезжаем сюда и чувствуем себя чужими.

— Но, по крайней мере, хоть кто-то из них рад видеть вас.

— Конечно, — сказал Тули. — Я и не отрицаю, что кое в чем нам легче, чем тебе, не мормону.

— Ах вот оно что. Кэти тебе рассказала, что я не мормон.

Значит, все-таки тот факт, что он не мормон, имел для нее значение и такое, что она рассказала об этом брату. Мормоны всегда проявляют бдительность, когда рядом с ними оказывается чужак. Но Тули рассказывал ему все это так, словно они были друзьями, хотя он знал, что Дивер никогда не был мормоном.

К тому же Тули вел себя очень тактично и даже был слегка смущен собственной осведомленностью о том, что Дивер поведал лишь одной Кэти.

— Мне хотелось это узнать, ну вот я и попросил ее выяснить.

Дивер попытался его успокоить.

— Вообще-то я обрезанный.

Тули рассмеялся:

— Да, жаль, что ты живешь не в Израиле. Там бы тебя приняли как родного.

Когда Диверу было лет шестнадцать, один дальнобойщик объяснил ему, что мормоны так чертовски праведны только потому, что ничего другого им не остается. Он говорил, что если обрезать всю крайнюю плоть, то сперма больше не сможет извергаться. Дивер еще тогда понимал, что байка насчет невозможности семяизвержения была враньем, но то, что этот дальнобойщик высмеивал обрезание, как часть религии мормонов, Дивер понял только сейчас. И снова Дивер, сам того не желая, сказал обидную для своего собеседника глупость:

— Извини. Я думал, что вы, мормоны...

Но Тули только рассмеялся.

— Вот видишь, оказывается, все пребывают в полном неведении.

Тули хлопнул рукой по плечу Дивера. Он не спешил убрать руку, и они бок о бок двинулись по улице Хэтчвилла. На этот раз Дивер не рассердился. Теперь он не видел ничего оскорбительного в том, что рука Тули лежала на его плече. Они пошли на склад, где договорились насчет тележки, на которой и привезли все заказанные продукты.

— Солдаты Соединенных Штатов! Мы могли бы пойти на Филадельфию и... мы могли бы пойти...

— Пойти с оружием и растоптать Филадельфию в прах.

— Солдаты Соединенных Штатов! Мы могли бы пойти с оружием и растоптать Фила...

— Растоптать Филадель...

— Растоптать Филадельфию в прах, и как тогда сможет...

— Как тогда Конгресс сможет...

— Как тогда Конгресс сможет отрицать наши законные претензии на казначейство этой крови, которую мы создали...

— Нацию, которую мы создали...

— Я начну еще раз. Просто я немного сбился, Дженни. Давай-ка я начну еще разок.

Старина Парли столько раз повторял речь Джорджа Вашингтона к своим войскам, что Дивер, который в это время занимался ремонтом реле вентилятора отопителя, пожалуй, смог бы ее повторить слово в слово. Засунув голову в самые недра моторного отсека, Дивер удерживал равновесие, зацепившись одной ногой за крыло грузовика. Голос Парли отражался раскатистым эхом от металлических стенок моторного отсека. Скатываясь со лба, пот попадал в глаза Дивера и раздражал. Паршивая работенка, но пока вентилятор будет работать, они будут вспоминать его добрым словом.

Готово. Теперь осталось лишь выбраться отсюда, завести грузовик и проверить, работает ли теперь мотор вентилятора.

— Теперь я понял, Дженни, вот послушай, — сказал Парли. — Но неужели теперь ради денег мы откажемся от самих принципов свободы, за которую мы сражались, и ради которой погибло так много наших товарищей? Вот здесь, Дженни, подскажи мне слово.

— Я.

— Что я?

— Я говорю.

— Вспомнил! Я говорю тебе, Ней!

— Я говорю, что в Америке солдаты являются собственностью законного правительства даже тогда, когда это законное правительство поступает с ними несправедливо.

— Не надо читать мне всю речь!

— Я подумала, дедушка, что если ты услышишь ее всю до конца, то сможешь...

— Ты мой суфлер, а не дублер!

— Ну извини, но мы здесь застряли и...

Дивер запустил двигатель грузовика. Шум мотора заглушил голос Парли Ааля, который несправедливо обвинял Дженни, списывая на нее дефекты собственной памяти. Вентилятор исправно работал. Дивер заглушил мотор.

— ...и внезапно заводит мотор! Я не могу работать в такой обстановке! Я не волшебник. Такие длинные речи просто невозможно запомнить...

Но теперь с ним разговаривала уже не Дженни, а Маршалл.

— Мотор уже заглушили, так что давай немедленно начинай.

Голос Парли стал намного тише, и теперь в нем звучала обида.

— Я так часто повторял эти слова, что они утратили для меня всякий смысл.

— А тебе и не надо понимать их смысл, ты просто должен их произносить.

— Но это слишком длинный кусок!

— Мы уже сократили его, оставив самое главное. Вашингтон говорит им, что они могли бы захватить Филадельфию и разогнать Конгресс, но тогда вся их борьба оказалась бы совершенно бессмысленной, и поэтому надо набраться терпения и не мешать демократии спокойно проявить свою волю.

— Но почему я должен все это говорить? Ведь это такая длинная речь.

— Вообще-то Вашингтон говорит здесь не только это Папа, мы не можем ставить «Славу Америки» без Джорджа Вашингтона.

— Ну тогда сам его и играй! Я больше не в силах этим заниматься! Ни один человек не в состоянии запомнить все эти речи!

— Раньше ты делал это без всякого труда!

— Я уже слишком стар! Неужели я сам должен напоминать тебе об этом, Маршалл? — затем он смягчил свой тон и обратился к своему сыну чуть ли не с мольбой: — Я хочу уехать домой.

— К Ройалу, — он произнес это имя с тем же шипением, что издает капля кислоты, упавшая на кусок дерева.

— Домой.

— Наш дом теперь, под водой.

— Тебе следовало бы самому произносить речь Вашингтона, и ты это прекрасно знаешь. Твой голос вполне для этого подходит, а Тули мог бы сыграть Джефферсона.

— Может, он и Ноя мог бы сыграть? — спросил Mapшалл с издевкой, словно эта идея была полным безумием.

— В его годы ты уже играл Ноя.

— Для этого Тули еще не созрел!

— Нет, созрел, а тебе уже надо играть мои роли. Что касается Донны и меня, то нам уже давно надо возвращаться домой. Ради всего святого, Марш, ведь мне уже семьдесят два, и мир, в котором я жил, уже давно не существует. Я хочу хоть перед смертью обрести покой, — последние слова этой фразы Парли произнес хриплым шепотом. Это была настоящая драма. Сидевший в кабине грузовика Дивер не мог ее видеть, но попытался представить себе, как все это происходит: старый Парли долге всматривается в лицо своего сына, а затем медленно отворачивается от него и походкой усталого, но полного достоинства человека удаляется в направлении своей палатки. Каждая семейная склока Аалей напоминала сцену из спектакля.

Наступившая затем тишина продолжалась довольно долго, и Дивер решил, что теперь можно открыть дверцу и выбраться из кабины. Спрыгнув на землю, он сразу же посмотрел назад, туда, где Дженни и Парли репетировали монолог Вашингтона. Их там уже не было. Ушел и Маршалл.

Под навесом походной кухни сидела Донна, жена Парли. Эта хрупкая женщина выглядела гораздо старше своего мужа. Еще утром, как только выгрузили ее кресло-качалку, она сразу же уселась в тени навеса. Так она и сидела в своем кресле, то засыпая, то снова просыпаясь. Но она вовсе не впала в старческий маразм. Она могла самостоятельно есть и разговаривала с окружающими. Похоже, ей нравилось сидеть, закрыв глаза, в своем кресле и воображать, что она находится совсем в другом месте.

Но сейчас она явно пребывала в данной пространственной реальности. Увидев, что Дивер смотрит на нее, она тотчас сделала ему знак, чтобы он подошел к ней. И Дивер подошел.

Он решил, что Донна хочет попросить его быть поосторожнее.

— Мне жаль, что я как раз в это время завел грузовик.

— Ну что вы, грузовик здесь совсем ни при чем, — она указала ему на стоявшую рядом с ней табуретку. — Дело в том, что Парли всего лишь старик, который больше не желает работать.

— Могу понять его состояние, — сказал Дивер.

Она печально улыбнулась, словно хотела сказать, что ему никогда в жизни этого не понять. Донна внимательно смотрела на Дивера, изучая его лицо. Он ждал. Ведь это она попросила его подойти. Наконец она задала вопрос, который ее действительно интересовал.

— Зачем вы здесь, Дивер Тиг?

Он счел этот вопрос вызывающим.

— Чтобы отблагодарить за оказанную услугу.

— Нет, нет. Я хочу узнать зачем вы здесь остались?

— Мне нужна была попутка.

Она молчала.

— Я подумал, что должен отремонтировать вентилятор обогрева.

Она по-прежнему молчала.

— Я хочу посмотреть представление.

Она удивленно подняла бровь.

— А Кэти здесь ни при чем?

— Кэти красивая девушка.

Она вздохнула:

— И смешная. И одинокая. Она думает, что хочет уйти из труппы. Но на самом деле это не так. Бродвея больше не существует. Здания, в которых были театры, давно захвачены крысами. Они сгрызли павлина NBC[7] — Национальная компания радио и телевещания США.], не оставив от него даже перышка, — она хихикнула, развеселившись от собственной шутки.

Затем, словно понимая, что забыла, к чему вела весь этот разговор, Донна замолкла и уставилась куда-то в пространство. Дивер никак не мог сообразить, что же ему теперь делать, то ли возвращаться назад к грузовику, то ли вообще уйти. А может быть, поступить как-то совсем по-другому.

Старуха заставила его вздрогнуть, когда, повернув голову, снова уставилась на него. Но на этот раз она разглядывала его даже более пристально, чем прежде.

— А может, вы один из трех неофитов?

— Что?

— Они так же, как вы, неожиданно появляются на пути. И делают это именно тогда, когда мы больше всего нуждаемся в помощи ангела.

— Три неофита?

— Те самые, что решили задержаться на Земле до тех пор, пока не вернется Христос. Так они до сих пор и бродят по ней. Сделают доброе дело и исчезнут. Сама не знаю, почему я так подумала, ведь я понимаю, что вы самый обычный парень.

— Я не ангел.

— Но к вам так тянутся все, кто помоложе. Олли, Кэти, Тули. Я думала, что вы пришли, чтобы...

— Чтобы что?

— Чтобы дать им то, чего они больше всего желают. А почему бы вам это и не сделать? Порой чудеса могут творить не только ангелы.

— Но ведь я даже не мормон.

— По правде говоря, — сказала старая женщина, — Моисей тоже не был мормоном.

Он рассмеялся. Она подхватила его смех. Затем снова уставилась куда-то этим своим отсутствующим взглядом. Подождав некоторое время, Дивер увидел, что ее отяжелевшие веки затрепетали и стали опускаться. Он встал, потянулся и огляделся по сторонам.

Менее чем в пяти футах от Дивера стояла, наблюдая за ним, Скарлетт.

Он ждал, что она скажет ему что-нибудь, но Скарлетт молчала.

Вдали раздались чьи-то голоса. Скарлетт посмотрела в ту сторону, откуда исходил этот шум, нарушивший их безмолвный обмен взглядами. Он тоже туда посмотрел. Дивер увидел, что к грузовику приближается первая группа горожан. Судя по всему, это были три семейства, которые, собравшись вместе, шли на представление, захватив с собой скамейки и пару древних складных стульев. Дивер услышал, как Кэти что-то громко кричит, обращаясь к ним, но девушку он не видел, так как ее заслонял грузовик. Члены семейств махали руками. Дети побежали вперед. Теперь он наконец увидел Кэти, которая вышла на открытое пространство. На ней были кринолиновые юбки Бетси Росс. Дивер знал сцену, в которой появляется Бетси Росс, так как он должен был именно в этот момент поднять флаг, чтобы Дженни могла вовремя помочь Дасти переодеться. Подбежав к Кэти, дети окружили ее, а она, сев на корточки, крепко прижала к себе двух самых маленьких. Потом она встала и повела их к импровизированной сцене. Все это выглядело весьма театрально и явно было сыграно в расчете на родителей. И этот расчет полностью оправдался. Они смеялись и одобрительно кивали головами. Им должно было понравиться представление. Им должна была понравиться эта семейная труппа, ведь Кэти с такой любовью встретила их детей. Все это было театрально, но все же весьма правдоподобно. Дивер и сам не понимал, откуда он это знает. Впрочем, он знал наверняка, что Кэти любит общаться со зрителями.

Размышляя об этом, он сделал еще одно заключение. Он понял, что в тех нескольких сценах, которые Кэти сегодня разыграла перед ним, не было и намека на то тепло, с которым она встречала детей. Это было очевидно. Ее заигрывания с Дивером были фальшивы. Они делались с расчетом. И опять Дивер не мог понять, откуда он это знает. Но он знал. Улыбка Кэти, ее прикосновения, ее внимание, все ее поведение и намеки — все это было не более чем лицедейством. Она вела себя скорее как ее отец, но не как Тули. Даже думать об этом было противно. Но даже не потому, что она хитрила, а скорее потому, что сам Дивер полностью поверил в этот обман.

— Кто сможет отыскать достойную жену? — мягко спросила Скарлетт.

Дивер понял, что краснеет.

— Она дороже, чем коралл, — продолжала декламировать Скарлетт, — ей доверяет полностью супруг и дети удостоены внимания.

Он видел, что детишки не хотят отпускать Кэти. Должно быть, она рассказывала им какую-нибудь историю. Или просто делала вид, что она Бетси Росс. Дети радостно смеялись.

— Она воздаст ему добром, не злом, и будет воздавать всю жизнь. Открыв уста, она произнесет лишь мудрые слова, и верностью своей подаст пример другим. Внимание сосредоточив на делах домашних, она вкушать не станет праздности плодов. И сыновья единодушно назовут ее счастливой — как, впрочем, и ее супруга. А он воздаст ей похвалу: «Немало женщин есть достойных, но ты вне всякого сравненья».

Наверное, она декламировала отрывок из какой-то пьесы, но выбрала его вовсе не случайно. Дивер посмотрел на Скарлетт — она весело улыбалась.

— Это вы делаете мне предложение? — спросил Дивер.

— Очарование — обман, а красота так скоротечна. Достойна почитанья только та, что Господа боится. Хвали ее лишь за плоды труда, и пусть ее дела окажутся достойны восхваленья.

В конце концов Дивер решил, что Скарлетт, видя, как он смотрит на Кэти, пытается заставить его думать о ней как о жене.

— Вы едва меня знаете, миссис Ааль.

— Думаю, что знаю достаточно. И зови меня просто Скарлетт.

— Но ведь я даже не мормон, — он решил, что ей, вероятно, уже сказали об этом. Дивер знал, насколько важно для мормонов, чтобы бракосочетание проходило в храме, но знал он и то, что ни при каких обстоятельствах его ноги в мормонском храме больше не будет.

Похоже, Скарлетт предвидела такое возражение.

— Но ведь в этом нет вины Кэти, зачем же наказывать бедную девочку?

Он, конечно, не мог взять и прямо сказать ей: «Женщина, если ты думаешь, что твоя дочь действительно влюблена в меня, то ты просто полная идиотка».

— Я человек посторонний, Скарлетт.

— Был посторонним еще сегодня утром. Но матушка Ааль рассказала нам, кто ты на самом деле.

Теперь он понял, что она его дразнит.

— Если я ангел, то плата за услуги оказалась недостаточно высокой.

Но Скарлетт и не думала шутить. Она говорила вполне серьезно.

— Что-то в тебе есть, Дивер Тиг. Ты не слишком разговорчив, а то, что ты говоришь, не всегда правильно, и все же Кэти положила на тебя глаз, а Тули сегодня сказал мне: «Очень плохо, что Тиг должен уехать». Кроме того, ты подружился с Олли, который в течение нескольких лет не мог завести себе друга, — она посмотрела в сторону грузовика, хотя там ничего особенного не происходило.

— Знаешь, Дивер, иногда мне кажется, что Олли просто копия своего дяди Роя.

Дивер едва не расхохотался. Копия Ройала? Олли с его насмешливой улыбочкой и вспыльчивым характером не идет ни в какое сравнение с героем всадников сопровождения.

— Я говорю не о сегодняшнем Ройале и уж тем более не о том искусно созданном образе, который преподносят публике. Знал бы ты, каким он был раньше, задолго до катастрофы. Это был несносный мальчишка. Ему нужно было всюду сунуть свой нос. И не только нос, ну ты понимаешь, о чем я говорю. Казалось, что он не угомонится, пока его плоть не получит все, что она желает. Это было какое-то несчастье. Он не попал в тюрьму только благодаря счастливому случаю и молитвам. За него молилась матушка Ааль, это и было его счастливым случаем.

Дивер заметил, что по мере того, как она говорила, в ее голосе оставалось все меньше той вычурной правильности и наигранной теплоты, к которым он уже привык. Теперь она произносила слова как нормальный человек. Казалось, воспоминания о тех давних временах заставили ее говорить так, как она это делала, еще не будучи актрисой.

— Он не мог долго удержаться на работе, — сказала она. — Он постоянно с кем-нибудь ссорился, терпеть не мог, когда им командуют и тем более ругают. Для него было просто невыносимо заниматься изо дня в день одним и тем же делом. Когда ему было восемнадцать лет, он женился на девушке, которая была уже настолько беременна, что ребенок вот-вот должен был появиться на свет. Но он не мог оставаться дома и не мог сохранять ей верность. Как раз перед Войной Шести Ракет он ее бросил и пошел в армию. Он и цента не послал домой. А после того, как правительство пало, как ты думаешь, кто заботился о его жене и ребенке? Точнее говоря, уже детях.

— Вы?

— Ну да, кто же еще. Но не потому, что мне этого так хотелось. Марш забрал их, и они жили в нашем подвале. Я очень злилась. Марш, я и наши дети сами едва сводили концы с концами, и поэтому каждый раз, когда они ели мне казалось, что они вырывают кусок из ртов маленьких Тули, Кэти и Олли. Я говорила об этом, но не им, а Маршу. Тайком. Не такая уж я была законченная стерва.

Дивер даже зажмурился, услышав, как она произносит это слово.

— И что же он сказал?

— Они — семья, вот что он сказал. Как будто это все объясняло. Семья должна тянуться к семье, так он сказал тогда. Он даже слушать не хотел о том, что их можно выгнать. Об этом не заходила речь, даже когда в университете прекратились занятия и все мы лишились работы, и когда нам пришлось есть стебли одуванчиков и превратить весь внутренний дворик университета в огород, а хлынувший впоследствии ливень вырвал все наши посадки с корнем. В тот первый послевоенный год ужасные ливни день за днем смывали посадки...

На мгновение она остановилась, чтобы заново прожить те тяжелые дни и вспомнить еще какой-то эпизод. Когда она снова заговорила, ее голос становился все более и более отрывистым.

— Потом Маршу в голову пришла эта идея о фургоне бродячих комедиантов. В самом начале мы назывались «Труппа семейства Аалей». Тогда у нас еще был трейлер, а не грузовик, так что это было на самом деле нечто вроде фургона. Мы сделали декорации, а Марш написал «Славу Америке» и адаптировал древнюю мистерию Кумранских холмов. Введя в репертуар инсценировку Писания Мормона, мы отправились в путь. О да, мы всегда были театральной семьей. Я познакомилась с Маршем, когда его мать ставила пьесы в церкви.

Она посмотрела на спящую в кресле свекровь.

— Но кто мог подумать, что лицедейство спасет нас от гибели! Именно Марш, взяв имя Ааль, сделал его известным в каждом уголке Дезерета. И как только он это сделал, мы заставили свою известность приносить такие доходы, что сумели поставить на ноги и собственных детей, и детей Ройала. Все мы были сыты и довольны. Его жене было нелегко жить с нами, она никогда не справлялась со своей работой, но мы все время ее поддерживали. Пока однажды она не сбежала. Но даже после этого мы продолжали поддерживать ее детей и не отдали их в чужие дома. Они знали, что всегда могут рассчитывать на то, что мы их никогда не прогоним.

Она не могла знать, как глубоко ранят эти слова сердце Дивера. Эти слова напомнили ему о людях, бравших его на воспитание, и о том, что они всегда начинали с обещания: «Ты остаешься здесь насовсем». А заканчивалось всегда тем, что Дивер, забросив свою неказистую картонную коробку на заднее сиденье чьей-нибудь машины, снова куда-то уезжал, так и не получив от прежних приемных родителей ни письма, ни даже открытки. Он не хотел больше слышать все эти разговоры о местах, на которые можно рассчитывать. Поэтому он снова перевел тему разговора на Олли.

— Я не понимаю, чем Олли похож на Ройала. Ведь он не бросил детей и никуда не сбежал.

Скарлетт пристально посмотрела ему в глаза.

— Так уж и не бросил? Попыток сделать это было немало.

Дивер вспомнил то, о чем мэр говорил Тули сегодня утром. Семья Аалей была замешана. Сделать девушку беременной и сбежать было делом нешуточным и грозило тюрьмой. А Скарлетт фактически признавала то, что эти обвинения были сущей правдой, а не вздорными вымыслами жителей захолустного городка. Она знала это точно. Вспомнив слова мэра, Дивер понял, что если Олли поймают, то семья наверняка лишится своей лицензии. Они окончательно разорятся — кому они продадут свои костюмы и декорации и если продадут, то по какой цене? В конце концов, они окажутся на какой-нибудь ферме у края пустыни. Дивер попытался представить себе, как Маршалл уживается с другими фермерами, приноравливается к их образу жизни. Он попытался увидеть его, всего покрытого грязью и потом. Вот с чем играет Олли, если Скарлетт говорит правду.

— Держу пари, что Олли такого бы не сделал, — сказал Дивер.

— Олли — это копия Роя. Он не в состоянии себя контролировать. Как только у него возникает желание, он его удовлетворяет и плевать ему на последствия. Мы никогда не остаемся долго на одном месте из-за того, что его могут поймать. Он считает, что так будет продолжаться вечно.

— Вы когда-нибудь объясняли все это самому Олли?

— Ему невозможно что-либо объяснить. Во всяком случае, я не могу это сделать. Марш и Тули тоже не могут. Он либо начинает ругаться, либо просто уходит. Но, может быть, ты, Дивер, сможешь ему объяснить. Ты ведь его друг.

Дивер покачал головой.

— Не стоит обсуждать такие вещи с человеком, которого вы впервые увидели сегодня утром.

— Я понимаю. Но, может, со временем...

— Я только что получил возможность подать заявление с просьбой зачислить меня в состав всадников сопровождения.

Ее лицо помрачнело.

— Так, значит, ты уедешь.

— Я бы в любом случае уехал. В Моаб.

— Конные рейнджеры приезжают в города. Они привозят почту. Мы могли бы поддерживать связь.

— Таким же способом можно поддерживать связь и со всадником сопровождения.

—Для нас это исключено, — возразила она. Дивер знал, что это правда. Они не могли поддерживать связь с одним из всадников Ройала. Во всяком случае, пока Маршалл так относится к своему брату.

Но все же, если Олли действительно так похож на Ройала в молодости, то это вселяло некоторую надежду.

— Но ведь Ройал вернулся домой, не так ли? Может быть, и Олли когда-нибудь угомонится.

— Ройал так и не вернулся домой.

— Но сейчас он живет с женой и детьми, — сказал Дивер. — Я читал об этом в газетах.

— Это только в газетах Ройал вернулся домой. Мы тоже узнали из газет о всадниках сопровождения и о том, что самого отважного из них зовут Ройал Ааль. В те времена мы были достаточно известной труппой и в газетах частенько давали маленькую сноску: «Никаких родственных связей с актерской семьей Ааль не имеет». Это означало, что они спрашивали его об этом, а он отрицал всякую связь с нами. Некоторые из его детей уже были достаточно большими и могли все это сами прочитать. Мы никогда от него не отказывались. Мы говорили его детям: «Да, это ваш папа. Он уехал и выполняет очень важную работу — спасает жизни людей, обезвреживает ракеты, сражается с бандитами». Мы говорили им, что в такое трудное время каждому приходится чем-то жертвовать и что их жертва заключается в том, что нужно какое-то время обходиться без папы. Мы с Маршаллом даже писали Рою. В своих письмах мы рассказывали ему о его детях, о том, какие они смышленые, сильные и добрые. Когда старший из них, Джозеф, упал c дерева и так сильно ушиб руку, что врачи хотели ее ампутировать, мы написали ему о том, какой храбрый у него сын и о том, что мы заставили врачей любым способом сохранить ему руку. Но он так и не ответил на наши письма.

Этот эпизод произвел на Дивера гнетущее впечатление. Он-то хорошо знал, что такое расти без матери и отца. Но он, по крайней мере, знал, что его родители погибли. Он верил, что они бы обязательно к нему приехали, если бы были живы. А каково знать, что твой отец жив и даже знаменит, но тем не менее не приезжает и не пишет письма и даже не пришлет коротенькой весточки.

— А может быть, он просто не получал письма? Она горько усмехнулась.

— Он их получал, не сомневайся. Однажды, тогда Джозефу было уже двенадцать, спустя всего несколько недель после того, как его рукоположили в дьяконы, в нашем лагере, разбитом возле Пангвитча, появился судебный исполнитель. Он привез распоряжение суда. В нем Ройал и его жена значились как предъявители иска — да-да, они снова были вместе. Нам было предписано передать детей Ройала Ааля на попечение шерифа, в противном случае грозило обвинение в похищении детей!

По ее щекам покатились слезы, но это была не та пресная водица, которую обычно выдавливают из себя актрисы, а настоящие, горячие и горькие слезы. На лице Скарлетт отразились все ее горестные воспоминания.

— Сам он не приехал и даже не написал письмо, в котором попросил бы нас передать детей. Он даже не поблагодарил нас за то, что мы на протяжении десяти лет их содержали. Точно так же обошлась с нами и эта неблагодарная сучка, его жена. А ведь она целых пять лет ела наш хлеб.

— Как же вы поступили?

— Мы с Маршем отвели его детей в палатку и сказали им, что их отец и мать послали за ними и что пришло время им всем снова жить одной семьей. В тот момент счастливее их не было никого на свете. Они же читали газеты, в которых было написано, что Ройал Ааль великий герой. Это ведь то же самое, что, будучи сиротой, через много лет узнать, что твой отец-король наконец-то отыскал тебя и скоро ты станешь принцем или принцессой. Они были настолько счастливы, что чуть было не забыли с нами попрощаться. Мы не упрекаем их в этом. Ведь тогда они были детьми, которые спешили вернуться домой. Мы даже не упрекаем их в том, что с тех пор они не написали нам ни одного письма. Скорее всего, Ройал запретил им это делать. А может быть, он оклеветал нас, и теперь они нас ненавидят, — она закрыла лицо левой рукой, тогда как ее правая рука безостановочно теребила колени, собирая в складки мокрое от слез платье. — Так что не надо убеждать меня в том, что Ройал стал другим.

Эта история не имела ничего общего с тем, что обычно сообщалось о Ройале Аале.

— Однажды я прочитала о нем статью, — сказала Скарлетт. — Это случилось несколько лет тому назад. Там говорилось о том, как он и его старший сын Джозеф вместе скачут по прерии. В общем, выросло новое поколение героев. И в этой статье они цитировали Роя, который рассказывал, о том, как ему так тяжело жилось в семье и что ему приходилось соблюдать столько правил, что он постоянно чувствовал себя узником, но тем не менее ему удалось вырвать из этой тюрьмы своего мальчика Джозефа. Дивер читал эту статью, как, впрочем, и все другие статьи, посвященные Ройалу Аалю. Тогда все казалось ему предельно ясным: он верил, что семья была для него настоящей тюрьмой и даже воображал, что, быть может, Ройал Ааль вырвет и его, Дивера, из рук опекунов. Но теперь, оказавшись в семье Ройала, он сам мог судить о том, насколько справедливо называть ее тюрьмой. Да, здесь были и скандалы, и мелкие склоки. Но в то же самое время они дружно трудились, и каждый из них был незаменим на своем месте. Именно в такую семью он мечтал попасть, когда был маленьким.

Сколько раз Дивер мечтал о том, как он приедет в штаб-квартиру всадников сопровождения, расположенную в Голдене, и, поднявшись в кабинет Ройала Ааля, пожмет ему руку и услышит, как Ройал поздравит его с тем, что он стал одним из его всадников. Но теперь, если бы это случилось, то Дивер, наверное, вспомнил бы о том судебном распоряжении, которое получили Маршалл и Скарлетт. И о том, как дети Ройала выросли, так и не получив от своего отца ни единой весточки. Он задумался бы о том, как можно лгать, очерняя людей, которые сделали тебе добро.

В то же самое время Дивер мог понять и Ройала, который, возможно, еще в детстве возненавидел своего брата Маршалла, у которого действительно был тяжелый характер. Дивер предполагал, что и Парли был вовсе не идеальным отцом. Да, члены этой семьи были далеки от совершенства. Но это еще не значило, что их можно поливать грязью.

Как Дивер мог стать всадником сопровождения, зная все эти подробности из жизни Ройала Ааля? Разве он мог пойти за таким человеком? Так или иначе, но ему нужно было выбросить все это из головы, забыть о том, что он узнал. Возможно, когда-нибудь он познакомится с Ройалом настолько близко, что однажды вечером, сев у камина, спросит: «А как поживают твои родственники? Однажды я повстречался с ними. Так как у них дела?». И тогда он услышит эту историю в изложении Ройала.

Выслушав точку зрения противной стороны, Дивер мог полностью изменить свое мнение.

Единственное, чего он не мог, так это представить себе, каким образом Рой стал бы оправдывать все то, что по его вине выпало на долю Скарлетт. Все эти душевные муки, воспоминания о которых вновь заставляли ее страдать.

— Понимаю, почему вы до сих пор на слух не переносите имя Ройала.

— Мы уже давно не выступаем под собственной фамилией, — сказала Скарлетт. — Ты знаешь, чего это стоит Маршу? Все думают, что Ройал герой, а с нами в каждом городе, куда мы приезжаем, обращаются так, словно все мы воры, вандалы и прелюбодеи. Однажды кто-то нас даже спросил, мол, не могли бы мы убрать имя Ааль с борта нашего фургона и тем самым защитить репутацию Роя, — она то ли рассмеялась, то ли всхлипнула. Не так просто было все это рассказывать. — Это чуть было совсем не доконало Марша. Мы ведь и до сих пор получаем на жизнь из благотворительных фондов Церкви. Каждый кусочек нашей пищи получен на складе епископа. Наверное, ты не знаешь, но в прежние времена со склада епископа кормились только те, кто действительно оказался на дне, кто был выброшен на обочину жизни. Те, кто потерпел крах. Мы с Маршем до сих пор ощущаем себя именно такими людьми. Рой не кормится со склада. Теперь перестала это делать и его семья. К тому же Рою не надо, как нам, переезжать из города в город.

Дивер знал, какое испытываешь чувство, когда каждый кусок хлеба, который отправляешь в рот, получен в результате чьей-то благотворительности, когда и жив-то ты лишь благодаря милости, оказанной тебе другими людьми по их доброте сердечной. Неудивительно, что в этой семье гнев все время присутствовал где-то рядом, и чуть что не так, моментально вырывался наружу.

— Во всех этих жалких городишках с нами обращаются самым мерзким образом, и хуже всего то, что мы это вполне заслужили.

— Я так не думаю, — сказал Дивер.

— Иногда мне очень хочется, чтобы Олли сбежал, как это когда-то сделал Рой. Но только прямо сейчас, не дожидаясь, пока у него появится жена и дети, которых он бросит на шею своего брата Тули.

Диверу это показалось несправедливым упреком в адрес Олли, и он почувствовал, что у него хватит смелости сказать об этом прямо.

— Олли много работает. Я был рядом с ним все утро и сам видел.

— Да, да, — сказала Скарлетт. — Я знаю. Он не такой, как Рой. Он старается быть хорошим. Но эта его кривая улыбочка! Он вечно смотрит на нас так, словно все мы выглядим ужасно забавно. Точно так же улыбался и Рой, пока не сбежал. Этой улыбочкой он как бы говорил: «Хоть я сейчас и с вами, но все же я сам по себе».

Дивер тоже обратил внимание на эту улыбку, но он никогда не задумывался над тем, что она может означать. Ему казалось, что Олли чаще всего улыбается, когда его приводят в замешательство действия других членов семьи, или когда он сам пытается проявить дружелюбие. Нельзя винить Олли в том, что когда он улыбается, его лицо напоминает кое-кому лицо Ройала Ааля.

— Олли уже достаточно взрослый, чтобы рассчитывать только на самого себя, — сказал Дивер. — Я в его годы уже пару лет работал водителем грузовика.

Скарлетт недоверчиво посмотрела на Дивера:

— Конечно, Олли уже достаточно взрослый. Но если он уедет, то кто будет заниматься осветительными работами? Кто будет следить за грузовиком? Маршалл, Тули, Кэти и я — что мы знаем, кроме актерского ремесла?

«Неужели она не видит, что противоречит самой себе? — подумал Дивер. — Получалось, что уйти Олли не может, потому что нужен семье, но его собственная мать желает, чтобы он поскорее сбежал, потому что он мог вызвать неприятности, подобные тем, что когда-то вызвал его дядя». Во всем этом напрочь отсутствовал здравый смысл. Насколько Дивер мог судить, Олли не имел ничего общего со своим дядей. Но если его собственная мать считала по-другому, то Олли вряд ли когда-нибудь удастся ее переубедить.

За свою жизнь Дивер повидал немало семей. Так и не прижившись ни в одной из них, он тем не менее видел, как родители обращаются с детьми и как дети относятся к своим родителям. Он лучше других понимал, что такое семейные неурядицы. Каждая семья пыталась их скрыть, делая вид, что все замечательно, но раньше или позже семейные проблемы все равно выходили наружу. Все эти несчастья обрушились на семейство Аалей по вине Ройала, но они не могли переложить на него даже малой толики своих страданий. Но случилось так, что у них был сын, который немного походил на Ройала. Вот здесь-то и вырвалась наружу их давняя семейная проблема. Диверу хотелось узнать, давно ли Скарлетт считает, что Олли похож на своего дядю. Интересно, сам-то Олли хоть краем уха слышал об этом? А может быть, рассердившись, Скарлетт однажды прямо сказала ему об этом: «Ты похож на своего дядю, ты точно такой же, как он!».

Такое навсегда остается в памяти ребенка. Однажды мать семейства, взявшего Дивера на попечение, назвала его вором, и когда оказалось, что ее собственный ребенок украл, а потом продал сахар, она долго извинялась перед Дивером. Но он так этого и не забыл. Между ними возникла стена отчуждения, а через несколько месяцев его взяла на попечение другая семья. Нельзя взять и зачеркнуть то, что однажды было сказано.

Размышляя о людях, которые сначала говорят жестокие слова, а потом не могут забрать их назад, Дивер вспомнил, как утром Маршалл устроил Тули настоящую выволочку. Оказывается, то, что Олли, по мнению его собственной матери, похож на Роя Ааля, вовсе не было единственной проблемой этой семьи.

— Дивер Тиг, мне не следовало рассказывать тебе об этом.

Дивер подумал, что он, наверное, слишком долго молчал.

— Нет, все нормально, — успокоил он Скарлетт.

— Но в тебе все же есть нечто особенное. Ты так уверен в себе.

Об этом Диверу говорили и раньше. Долгое время он считал причиной такого мнения собственную замкнутость. Он редко общался с людьми, а если и делал это, то был не особенно разговорчив.

— Надеюсь, что вы правы, — сказал он.

— А когда матушка Ааль назвала тебя ангелом...

Дивер усмехнулся.

— Я подумала, что может быть сам Господь привел тебя к нам. Или привел нас к тебе. И как раз в тот момент, когда мы так нуждаемся в исцелении. Быть может, сам ты этого и не понимаешь, но не исключено, что ты здесь для того, чтобы сотворить чудо.

Дивер покачал головой.

— Не исключено, что ты можешь творить чудеса, даже не понимая, что делаешь, — она взяла Дивера за руку. В этот момент к ней снова вернулась ее обычная манера из всего делать спектакль. Пытаясь его убедить, она снова стала актрисой. Дивер был рад тому, что так ясно видит различие между ее естественным поведением и актерской игрой. Это означало, что он мог верить тем словам, которые она произнесла, когда находилась в естественном состоянии. — Ах, Дивер, — воскликнула она, — я так боюсь за Олли.

— Боитесь, что он сбежит? Или боитесь, что он не сбежит?

Она перешла на шепот.

— Сама не знаю, чего я хочу. Просто я хочу, чтобы стало лучше.

— Жаль, что я не могу вам помочь. Мне по силам лишь поднять флаг в сцене с Бетси Росс и отремонтировать вентилятор обогревателя.

— Может быть, этого будет вполне достаточно, Дивер Тиг. Возможно, что тебе нужно лишь оставаться тем, кто ты есть. Что, если Господь послал тебя к нам? Так ли уж это невероятно?

Дивер не мог не рассмеяться.

— Господь никогда и никуда меня не посылал.

— Ты хороший человек.

— Откуда вам это знать?

— Достаточно лишь надкусить яблочко, чтобы определить, зрелое оно или нет.

— Я лишь по чистой случайности оказался среди вас.

— Твоя лошадь совершенно случайно умерла в тот самый день, а ты по чистой случайности захватил седло и поэтому вышел на дорогу в нужное время, а у нас были неисправные тормоза и поэтому мы выехали на эту дорогу как раз вовремя. Ты по чистой случайности оказался первым за несколько лет человеком, которому удалось остановить наш грузовик, когда за его рулем Олли. А Кэти совершенно случайно положила на тебя глаз. Все это, конечно, чисто случайное стечение обстоятельств.

— Я бы не стал так смело утверждать, что Кэти положила на меня глаз, — заметил Дивер. — Не думаю, что в этом есть хоть доля правды.

Скарлетт посмотрела на него своими бездонными глазами и заговорила, мастерски изображая горячность:

— Спаси нас. У нас нет сил спасти себя.

Дивер не знал что и сказать. Он лишь отрицательно покачал головой и пошел прочь. Он направился к пастбищу, которое лежало за грузовиком. Там никого не было. Теперь он видел и толпу зрителей, расположившихся перед грузовиком, и Аалей, находившихся за ним. Актеры гримировались и надевали костюмы. Они уже были готовы в любой момент выйти на сцену. Пройдя еще немного, Дивер обнаружил, что человеческие фигурки еще больше уменьшились в размерах.

Если зрители будут прибывать такими темпами, то к началу представления соберется несколько сотен человек. Возможно, все население этого городка. Бродячие труппы не часто собирают столько зрителей.

До вечера было еще далеко, а люди все прибывали и прибывали. Поэтому Дивер решил, что может на минутку уйти в себя и немного поразмышлять. Старуха Донна настолько свихнулась, что называет его ангелом. А Скарлетт просит его каким-то образом не допустить, чтобы Олли привел семью на край гибели. А Кэти хочет... впрочем, неясно, чего же она на самом деле хочет.

Еще и суток не прошло с тех пор, как он повстречался с этими людьми, а он уже настолько близко познакомился с ними. У него было такое ощущение, что он хорошо их знает. А может быть, и они хорошо узнали его?

Нет, просто они доведены до отчаяния, вот и все. Хотят перемен, и для этого готовы воспользоваться помощью первого встречного. Но непонятно, почему они так не хотят отказываться от своего кочевого образа жизни. Впрочем, их существование мало чем напоминало нормальную жизнь, во всяком случае, жизнь в понимании Дивера. Так вкалывать, и лишь ради того, чтобы ставить представления в городах, где терпеть не могли бродячих актеров.

А ты, Кэти, чего же ты добиваешься?

Вероятно, она, как и Скарлетт с Донной, является частью женского сговора. Они пытаются уговорить Дивера остаться, в надежде, что он улучшит их жизнь. Хуже всего то, что сам он уже почти готов остаться. Зная, что Кэти лишь притворяется, он все равно идет у нее на поводу. Он до сих пор не сводит с нее глаз. Что говаривал Мич, когда какой-нибудь парень уходил из рейнджеров, чтобы на ком-нибудь жениться? «Отравление тестостероном» — вот как он это называл. «Мужчина может заболеть от передозировки тестостерона. Это единственная болезнь, которая может навсегда выбить из числа рейнджеров». Да, похоже, я подцепил именно эту болезнь. Но если бы я хотел на ней жениться, я бы просто забыл обо всем на свете, кроме Кэти, по крайней мере, на некоторое время. А очнувшись, я бы понял, что у меня здесь жена и детишки и мне отсюда уже никуда не уехать. И я бы никогда не уехал, даже если бы захотел. Даже если бы оказалось, что Кэти только играет роли, и что на самом деле я вообще никогда не был ей нужен. Я бы никогда не уехал просто потому, что я не Ройал Ааль. Я не такой, как те, кто брали меня на попечение. Если бы у меня была семья, я бы никогда не бросил своих детей, никогда. Они могли бы рассчитывать на меня до самой моей смерти.

Вот поэтому-то я и не могу остаться. Я не могу позволить себе поверить в это, и поэтому не буду понапрасну ломать себе голову. Я не актер, как они, и поэтому я для них такой же чужак, как и для жителей Хэтчвилла, которые, в отличие от меня, все, как один, мормоны. А что касается Кэти, то уж кому как не мне знать, сможет ли такая женщина когда-нибудь полюбить меня. Какой же я идиот, что даже в мыслях допустил возможность остаться с ними! Ведь они настолько несчастны, что, оставшись с ними, я сам себя обрекаю на точно такие же несчастья. Дело моей жизни совсем не здесь, оно ждет меня в прерии, там, где сейчас скачут всадники сопровождения. Даже если Ройал Ааль и вправду не лучше позолоченного дерьма, и даже если мне и там суждено остаться чужаком, то я, по крайней мере, буду делать работу, которая заставляет мир хоть немного измениться.

Дивер забрел в яблоневый сад, который находился примерно в сотне ярдов к югу от грузовика. Местность, окружавшая Хэтчвилл, была освоена несколько лет назад, и яблони были большими и довольно крепкими. Поэтому Дивер решил забраться на ветку одной из них. Сверху он увидел, как продолжает прибывать толпа. Уже наступал вечер. Солнце почти касалось горных вершин, поднимавшихся на западе. Вдруг он услышал возглас Кэти: «Олли!».

Этот окрик напомнил ему собственное детство и соседских детишек, игравших в прятки. Раз, два, три, Олли, Олли, выходи! Дивер лучше всех умел прятаться. Его никогда не могли найти сразу.

Потом он услышал голос Тули. И голос Маршалла: «Олли!».

Дивер представил себе, что случится, если Олли не вернется. Если он сбежал, как это сделал Ройал. Что будет делать семья? Они не смогут дать представление, если некому будет заниматься освещением сцены и световыми эффектами. Ведь, за исключением Олли, все остальные играют роли.

У Дивера заныло под ложечкой. Ведь был еще один человек, который кое-что понимал в освещении сцены и не был занят в спектакле. «Не мог бы ты нам помочь, Дивер Тиг?» Что он тогда сказал бы в ответ? «Извините, но мне надо присматривать за пастбищами, так что удачи вам и прощайте».

Черта с два он так скажет, он просто не сможет взять вот так и уйти. И Олли прекрасно знал об этом. Он сразу же оценил характер Дивера и стал поддерживать в нем мнение, что нельзя бросать людей в трудную минуту. Вот почему он так старался научить Дивера обращаться с системой освещения. И вот теперь Олли мог сбежать без ущерба для собственной семьи. Все здесь считали, что Олли выбрал Дивера своим другом. Нет, господа, Дивер Тиг не был другом Олли. Он просто стал козлом отпущения.

Но Дивер чувствовал, что должен как-то восстановить доброе имя Олли. Ведь Скарлетт несправедливо его обвиняла: Олли был не из тех, кто способен, подобно Ройалу, сбежать, послав к черту собственную семью. Нет, Олли дождался, пока у него появится более или менее подходящая замена, и только после этого исчез. Конечно, Дивер мог и не испытывать особого желания заниматься осветительными работами, но это уже не было бы заботой Олли. Какое ему, собственно, дело было до Дивера Тига? Ведь Дивер не был членом их семьи, он был посторонним. Олли вполне мог болтать с Дивером о своей жизни, ведь, в сущности, этот чужак ничего для него не значил. Кроме того, у Дивера никогда не было ни собственной семьи, ни каких-либо привязанностей. Что он мог значить для Олли, пока в семействе Аалей все было в порядке?

Несмотря на весь свой гнев, Дивер представил себе, как Кэти подойдет к нему и с искренним, а не наигранным отчаянием спросит: «Что же нам делать? Мы не можем ставить спектакль без осветителя». А Дивер ответит: «Я буду осветителем». А она скажет: «Но ты же не знаешь, когда нужно менять освещение». А Дивер скажет: «Дай мне сценарий и подпиши, в каких местах нужно менять освещение. Тогда я смогу это сделать. Те, кому не надо выходить на сцену, помогут мне». И тогда после спектакля ее губы прикоснутся к его губам, и она всем телом прижмется к нему. И тогда он почувствует на своем лице ее горячее и сладостное дыхание. И она прошепчет: «Ах, Дивер, спасибо тебе, ты нас выручил».

— Не делай этого. — Голос какой-то девушки прервал его грезы. Но это была не Кэти. Этот голос раздался у него за спиной, из глубины сада.

— Не делай этого, — насмешливым голосом повторил фразу какой-то мужчина. В красноватых отсветах заходящего солнца Дивер увидел Олли и девушку из Хэтчвилла. Она хихикала. Он целовал ее в шею и обеими руками сжимал ее ягодицы. Олли так крепко прижал к себе девушку, что она даже привстала на цыпочки. Все это происходило довольно близко. Храня полное молчание, Дивер лихорадочно размышлял. Получалось, что Олли вовсе не сбежал. Но Дивер не мог решить, то ли ему радоваться этому, то ли выходить из себя.

— Ты не посмеешь, — сказала девушка. Она вырвалась из его объятий и, отбежав на несколько шагов, остановилась и повернулась к Олли. Она явно хотела, чтобы он побежал вслед за ней.

— Ты права, я не посмею, — согласился с ней Олли. — Сейчас начнется представление. Но когда оно закончится, ты придешь туда?

— Конечно. Я собираюсь посмотреть все до конца.

Внезапно лицо Олли стало серьезным.

— Нэнс, — обратился он к ней, — ты себе не представляешь, как много ты для меня значишь.

— Мы знакомы всего несколько минут.

— У меня такое ощущение, что я знаю тебя очень давно. У меня такое ощущение, что мне всю жизнь так не хватало тебя. Я это понял только сейчас.

Судя по всему, ей понравились эти слова. Она улыбнулась и отвела глаза. Дивер подумал: «Олли такой же актер, как и все остальные члены семейства Ааль. Мне нужно поучиться у него искусству обольщения девушек-мормонок».

— Я знаю, что мы откровенны друг с другом, — продолжал Олли. — Я знаю, ты не обязана мне верить, мне и самому с трудом в это верится. Но я знаю, что нам было предначертано найти друг друга. Что и случилось сегодня вечером.

Олли протянул руку. Девушка осторожно коснулась ее своей рукой. Он медленно поднес ее руку к своим губам и один за другим, нежно поцеловал все ее пальцы. Положив палец свободной руки в рот, она пристально наблюдала за Олли.

Не отпуская ее руки, он всем телом подался к ней и стал ласкать свободной рукой ее щеку. Тыльной стороной ладони Олли нежно гладил ее кожу и губы. Его рука, скользнув по ее шее, потянулась к затылку и скрылась в гуще волос. Он притянул ее еще ближе к себе. Ее тело само подалось к нему. Шагнув вперед, он поцеловал ее. Похоже, что Олли тщательно рассчитывал каждое свое движение, каждое произнесенное слово. «Вероятно, он уже сотню раз проделывал подобные трюки», — подумал Дивер. Неудивительно, что семью Аалей неоднократно подозревали в причастности к самым мерзким историям.

Девушка вцепилась в него. Буквально повисла на нем. Дивер испытывал и гнев, и сожаление одновременно. Он понимал, что подсматривать нехорошо, но его злило то, что Олли дурачит эту девушку, которая поверила во всю эту чепуху. Он знал, что если Олли попадется, то это может стоить его семье лицензии на постановку спектаклей. Но в то же самое время ему очень хотелось, чтобы эти губы целовали его, а не Олли, чтобы это соблазнительное и хрупкое тело прижималось к нему, Диверу. Такая сцена свела бы с ума любого мужчину.

— Давай-ка лучше пойдем, — сказал Олли. — Ты пойдешь первой. Если твои родственники увидят, что мы вместе выходим из сада, они рассердятся и не дадут тебе снова встретиться со мной.

— Мне наплевать. Я все равно встречусь с тобой. Я приду к тебе ночью, я выберусь через окно, и мы увидимся здесь, в саду. Я буду ждать тебя.

— Ну иди же, Нэнс.

— Олли! — раздался вдалеке чей-то окрик.

— Поскорее, Нэнс, они уже зовут меня.

Она медленно и осторожно повернулась к нему спиной, словно Олли удерживал ее какими-то невидимыми нитями. Потом она побежала. Двигаясь в западном направлении, она должна была выйти к остальным зрителям с другой стороны.

Еще минуту Олли наблюдал за девушкой, а затем, резко повернувшись к Диверу, посмотрел ему прямо в глаза.

— А у нее прелестная попка, ты не находишь, Дивер? — спросил он.

Дивер перепугался, хотя и не мог понять, что именно вызвало у него такой страх. У него было такое ощущение, словно во время игры в прятки кто-то незаметно подошел к нему и сказал: «А я тебя вижу, Дивер!».

— Чувствую, что ты меня осуждаешь, Дивер Тиг, — сказал Олли. — Но ты должен признать, что в этом деле я большой специалист. У тебя так никогда не получится. А это именно то, что так нужно Кэти. Ей нужна ласка и нежность. И нужные слова. Ты только опозоришься, пытаясь за ней ухаживать. Ты совсем не подходишь Кэти.

Олли говорил это с такой грустью в голосе, что Дивер просто не мог не поверить ему, хотя бы отчасти. Потому что Олли действительно был прав. Кэти никогда не смогла бы стать счастливой с таким, как он. С конным рейнджером и бывшим мусорщиком. В какой-то момент Дивер почувствовал, как в нем поднимается волна гнева. Но именно этого от него и ждал Олли. В такой ситуации мог потерять голову любой, но только не Дивер Тиг.

— Я-то, по крайней мере, могу отличить женщину от прелестной попки, — сказал Дивер.

— Я прочитал все ученые книги, Дивер, и знаю, в чем заключаются факты. Женщины — это всего лишь утробы, которые ждут, когда их наполнят младенцами. И они вставляют в себя наши брандспойты всякий раз, когда чувствуют, что их утроба пуста. Вся прочая чепуха насчет настоящей любви, привязанности, обязательств и отцовства, все это сплошное вранье, которое мы говорим друг другу, только потому, что не хотим признать, что мало чем отличаемся от собак — если не считать того, что наши сучки постоянно находятся в состоянии течки.

Дивер настолько рассердился, что готов был ответить самым грубым образом.

— Это тоже вранье, Олли. Факт в том, что единственный способ, с помощью которого ты корчишь из себя настоящего мужчину, состоит в том, что ты лжешь молоденьким девицам. Настоящая женщина в момент тебя раскусит.

Олли покраснел.

— Я знаю, чего ты добиваешься, Дивер Тиг. Ты пытаешься занять мое место в этой семье. Но сначала я тебя убью!

На этот раз Дивер не смог удержаться и расхохотался.

— Я сумею это сделать!

— Ну да, только я-то смеялся не над тем, что ты собрался меня убить. Я смеялся над твоей идеей о том, что я намерен занять твое место.

— Думаешь, я не заметил, как ты сегодня пытался узнать все о моей работе? А как ты заставил Кэти ловить каждое твое слово? Так вот, в этой семье есть место для меня, но не для тебя!

Олли повернулся и пошел прочь. Дивер спрыгнул с дерева и, сделав несколько широких шагов, догнал его. Он положил руку на плечо Олли только для того, чтобы остановить его, но Олли резко развернулся, высвобождая свое плечо. Дивер увернулся от удара, и кулак Олли лишь скользнул по его уху. Дивер почувствовал жгучую боль, но в свое время ему довелось участвовать в таких драках, что он перенес этот неумелый удар, даже не моргнув. Спустя мгновение Дивер прижал Олли к яблоне. Вцепившись правой рукой в рубашку Олли, он приподнял его, а левой сжал ему промежность. Парень явно испугался, но Дивер вовсе не собирался его бить.

— Послушай меня, идиот, — сказал Дивер. — Мне не нужно твое место. У меня есть возможность стать всадником Ройала, так какого черта ты решил, что я хочу сидеть за твоими дурацкими реостатами? Ведь ты сам захотел научить меня.

— Черт меня дернул.

— Черт тебя всегда дергает, Олли. Ты настолько глуп, что сам не знаешь, что делаешь. А теперь послушай-ка, что я тебе скажу. Мне не нужно твое идиотское место. Я не хочу жениться на Кэти и не намерен быть осветителем. И вообще, я распрощаюсь с твоей семьей, как только мы приедем в Моаб.

— Отпусти меня.

Левая рука Дивера еще сильнее сдавила промежность Олли. Тот, вытаращив глаза от боли, продолжал слушать.

— Если ты хочешь оставить свою семью, я ничего не имею против, но не делай это исподтишка и не пытайся переложить на меня свою работу. И не порти глупых малолеток, а то их родители отнимут у твоей семьи лицензию. То, что ты хочешь смыться, не дает тебе права угробить ради этой цели собственную семью. Ты должен уйти с чистой совестью, ты понял меня?

— Ты ничего не знаешь обо мне, Дивер Тиг!

— Так вот запомни, Олли. В течение следующей пары дней, пока мы не доберемся до Моаба, я буду следить за тобой так же внимательно, как муха следит за дерьмом. А ты не прикоснешься и даже не заговоришь ни с одной девушкой. Пока мы здесь, в Хэтчвилле, ты даже не посмотришь ни на одну девушку, а иначе я тебе все ребра переломаю, ты понял?

— Тебе-то что до всего этого, Тиг?

— Это твоя семья, тупой ублюдок. Даже собаки не гадят на собственных родичей.

Дивер ослабил хватку, и Олли сполз на землю. Больше он не пытался нападать, а лишь отошел на безопасное расстояние. «Олли! Олли!» — все еще кричала Кэти. Еще некоторое время он стоял и молча смотрел на Дивера, а потом, изобразив на лице свою кривую улыбочку, повернулся к нему спиной и стал выходить из сада. Он двинулся прямо к грузовику. Дивер остался на своем месте и провожал его взглядом.

Дивер чувствовал, что его мышцы все еще находятся в возбужденном состоянии, и он не знал, как их успокоить. Сейчас Дивер, как в детстве, готов был разорвать любого на куски. Он всегда умел обуздать свой гнев, но сейчас он испытывал какое-то удовлетворение оттого, что прижал Олли к дереву. В тот момент Диверу так хотелось врезать ему и не один раз, чтобы как следует проучить этого самодовольного дурака. Но только все это было зря, потому что он уже сожалел о том, что позволил себе зайти так далеко. Я вел себя как неразумное дитя, угрожая и запугивая Олли. Он был прав — какое мне дело до всего этого? Это совсем не мое дело.

Но теперь я сделал это своим делом. Сам того, не желая, я влез в проблемы этой семьи».

Дивер посмотрел в сторону импровизированной сцены, силуэт которой освещали последние лучи заходящего солнца. Заработал генератор, и один за другим зажглись различные прожекторы. Вокруг сцены появился ослепительный ореол. Все это было похоже на какое-то волшебство. Когда яркий свет упал на сцену, Дивер услышал, как зрители захлопали в ладоши.

За кулисами также включилось освещение, и теперь в свете прожекторов Дивер различил силуэты людей. Увидев эти серые тени, деловито снующие в разных направлениях, он ощутил какое-то приятное томление в груди и жар в голове. Это было предвкушение чего-то давно забытого. Утраченного настолько давно, что он даже не мог вспомнить, как это называется. Но это нечто настолько глубоко укоренилось в его памяти, что готово было в любой момент напомнить о себе. Оно заключалось в них, в этих мужчинах, женщинах и детях, которые бесшумно двигались за кулисами, выполняя свою работу. Это их силуэты мелькали в свете фонарей, сияющих во тьме. Это нечто заключалось в туго натянутых нервах, соединявших их всех воедино, в той плотной паутине, которая связывала их во время каждого представления. Каждый удар, нанесенный ими, каждая их нежная ласка, каждое объятие и каждая подножка, которую один из них подставлял другому, — все это оставалось невидимым, словно тонкая паучья нить. И так продолжалось, поскольку никто не мог воспринять их как ряд отдельных личностей. Самой по себе Кэти просто не существовало, зато была Кэти-и-Тули или Кэти-и-Скарлетт. Маршалла тоже не было, зато был Маршалл-и-Скарлетт или Маршалл-и-Тули или Маршалл-и-Олли или Маршалл-и-Парли, а главное, Маршалл-и-Рой. Но Рой разорвал эти тенеты, подумал Дивер. Рой вырвался из них и уже никогда не вернется, подумал он. Но сами тенеты все же остались, и каждый поступок Роя вызывает потрясение в жизни его брата, а через него оказывает влияние и на всех остальных, сотрясая все ячейки паутины.

«Я тоже влез в эту паутину и ощущаю на себе каждое ее колебание».

Из громкоговорителей хлынули звуки бравурной музыки. Скользнув под ветвь яблони, Дивер направился через поле к грузовику.

Музыка была громкой и даже несколько резала слух. Это был гимн, который исполняли на горнах и барабанах. Обойдя почти всю неосвещенную часть грузовика, Дивер вдруг увидел на сцене Кэти. Она шила, делая такие размашистые движения руками, чтобы даже зритель, сидевший в самом дальнем ряду, понял, что она шьет. Кэти шила флаг.

Внезапно музыка стала звучать тише. Со своего места Диверу не все было видно, но, услышав голос, он сразу же его узнал. Это был голос Дасти, который говорил:

— Генерал Вашингтон желает знать, готов ли флаг, миссис Росс?

— Скажите генералу, что мои пальцы не проворнее его солдат, — ответила Кэти.

Шагнув вперед, Дасти встал лицом к публике. Теперь, когда мальчик оказался в передней части грузовика, Дивер наконец его увидел.

— У нас должен быть флаг, Бетси Росс! Чтобы каждый человек мог увидеть, как высоко он реет, чтобы каждый понял, что нация — это не Пенсильвания, не Каролина, не Нью-Йорк или Массачусетс, а Америка!

Дивер вдруг понял, что эту речь явно должен был произносить Вашингтон, то есть Парли. Но поскольку у Парли были нелады с памятью, ее поручили Дасти, который играл юного солдата. Это был компромисс. Но поняла ли это публика?

— Это флаг останется навсегда, и то, как мы поведем себя в этой подлой войне, решит, что будет стоять за этим флагом, а деяния новых поколений американцев добавят чести и славы этому флагу. Так где же этот флаг, Бетси Росс?!

Плавным, мягким движением Кэти встала на ноги и шагнула вперед. Красно-бело-синий полосатый флаг был обмотан вокруг ее тела. Это была захватывающая сцена, и на какое-то мгновение Дивера охватили переполнившие его чувства, но они были вызваны не самой Кэти, а Бетси Росс и пылким юношеским голосом Дасти, и сценой, которую они играли с горьким пониманием того, что Америки, о которой они говорят, больше не существует.

Потом он вспомнил, что его попросили быть за кулисами и поднять флаг именно в тот момент, когда Кэти закончит свою речь. Он понял, что уже опаздывает и побежал на свое место.

У рычага была Дженни. Недалеко от нее, за пирамидой стоял Парли. Он был в полном облачении Джорджа Вашингтона и вот-вот должен был выйти на сцену и обратиться со своей речью к солдатам. Тем временем на сцене Кэти уже произносила свои последние слова: «Если вашим людям хватит отваги, то этот флаг всегда будет реять...».

Подбежав к рычагу, Дивер положил на него свою руку. Даже не взглянув на него, Дженни тотчас убрала свою руку, схватила текст и взлетела вверх по лестнице, приставленной к задней части пирамиды, преодолев примерно половину ее высоты.

«...над землей свободных!» — крикнула Кэти, заканчивая фразу.

Дивер потянул за рычаг. Груз, установленный на самой верхушке флагштока, упал вниз, а флаг стремительно взлетел вверх. Дивер тотчас схватился за туго натянутый провод, который был незаметно прикреплен к боковой стороне полотнища флага. Натягивая и отпуская этот провод, Дивер заставил флаг трепетать. Музыка достигла своей кульминации, а затем все стихло. Со своего места Дивер не мог видеть флаг, но, вспомнив сценарий, решил, что он уже не подсвечивается прожекторами, и поэтому перестал дергать провод.

Дивер заметил, что Дженни совершенно не помогает Дасти с переодеванием костюма, хотя именно это было формальной причиной того, что они попросили Дивера взять на себя управление флагом. Дасти убежал в палатку, аДженни, стоявшая на лестнице, прислоненной к пирамиде, суфлировала Парли, который декламировал обращение Джорджа Вашингтона к солдатам. Она хорошо справлялась со своей работой, и невнятное бормотание Парли, казалось, было вызвано задумчивостью Вашингтона, который подыскивал единственно верное в данный момент слово. Но Дивер понимал, что Парли плохо справляется со своей ролью, так как, несмотря на подсказки Дженни, пропускает целые куски речи Вашингтона.

Наконец Парли, закончив декламировать речь, скрылся в темноте. Тем временем на сцене появились Тули, игравший Джозефа Смита, и Скарлетт, которая играла роль его матери. В темноте мелькнула фигура Маршалла, одетого во все белое. Малейший отсвет падавших на него лучей прожекторов подчеркивал ослепительную белизну его одежды. Он должен был появиться на сцене в роли ангела Морони. Между тем Парли спустился вниз и шагнул в темноту, прямо туда, где стоял Дивер. Опустив плечи, он устало положил голову и руки на край сцены, в которую был превращен кузов грузовика. В течение какого-то времени Дивер наблюдал за Парли, не в силах отвести взгляд от его сгорбленной фигуры. Он знал, что Парли плачет, и это было невыносимо. Человек должен вовремя уйти на покой, не дожидаясь, пока он будет не в состоянии выполнять свою работу. И лучше всего это сделать еще тогда, когда тебе сопутствует успех. А он не уходит и раз за разом терпит неудачу.

Дивер не посмел с ним заговорить. Он не мог вспомнить, был ли между ними хоть один разговор. Да и, собственно, кто такой для него этот Парли? Незнакомый старик, не более того. Тем не менее Дивер шагнул к нему и опустил руку ему на плечо. Парли не шевельнулся и не отстранился. Он ничем не выдал того, что чувствует на своем плече прикосновение чужой руки. Через какое-то время Дивер убрал руку и, вернувшись на свое место, снова стал наблюдать за сценой.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы снова войти в суть происходящего на сцене. Он увидел Дасти, у которого теперь было черное лицо освобожденного Линкольном раба. Маршалл играл весьма импозантного Линкольна, на которого было приятно посмотреть. Но Дивер не сводил глаз с публики. Никогда прежде он не видел такой толпы. Солнце уже давно зашло, и небо совсем почернело, поэтому он мог видеть только людей, сидевших прямо напротив сцены. Свет прожекторов время от времени выхватывал из темноты их лица. С открытыми ртами они смотрели на сцену. Их неподвижные фигуры чем-то напоминали механизмы, застывшие в ожидании того, кто придет и вновь запустит их. Тем временем на сцене Линкольн, протянув руку юному рабу, воодушевлял его покончить с рабством. «О, счастливый день!» —воскликнул Дасти. Грянуло музыкальное сопровождение. «О, счастливый день!» — несколько раз повторил вслед за ним церковный хор.

После этого Линкольн протянул обе руки, чтобы обнять мальчика, а Дасти стремительно прыгнул ему на шею. Публика заревела от хохота. Дивер увидел, как почти синхронно их головы запрокинулись назад, а потом вернулись в исходное положение. Еще некоторое время, поерзав на своих местах, они наконец угомонились. Этот комический момент снял напряжение, вызванное длительной неподвижностью, и зрители вновь расслабились. Затем, увидев нечто на сцене, они разразились бурей аплодисментов. Дивер даже не стал выяснять, что именно вызвало такие овации. Публика тоже была частью спектакля. Она двигалась, смеялась, ерзала и хлопала в ладоши, как один человек. Казалось, что каждый зритель был частью единой души.

Тем временем на сцене появился Тули. Он играл роль Брайама Янга, который вел Святых через равнины Запада в Юту. Дивер смутно припомнил, что заселение Юты произошло еще до Гражданской войны, но это изменение хронологии не имело никакого значения, так как оно прекрасно вписывалось в спектакль. Диверу показалось несколько странным то, что пьеса под названием «Слава Америки» оказалась своего рода гибридом истории мормонов с историей Америки. Но потом он понял, что эти люди искренне воспринимают и то и другое как единое целое. Джордж Вашингтон, Бетси Росс, Джозеф Смит, Авраам Линкольн, Брайам Янг — все они были персонажами одной и той же истории — их собственного прошлого.

Однако через некоторое время Дивер потерял к публике всякий интерес. Ничего нового он уже не видел — они по-прежнему сосредоточенно смотрели на сцену и, затаив дыхание, следили за развитием событий. Наблюдать за ними было довольно скучным занятием. Дивер снова взглянул на сцену.

Теперь на ней появилась ракета. Но на самом деле она походила на боевую ракету, и не имела ничего общего с космическим кораблем «Аполлон». И все же Маршалл почему-то надел на голову нечто вроде шлема и забрался внутрь этого сооружения. Все было не так, как в жизни. Вместо трех членов экипажа летел только один, да и весь его полет представлял собой сплошной вымысел. Любой школьник в Дезерете рассказал бы об этом событии более правдиво. Но публике было достаточно и этого, она поняла, о чем идет речь. С другой стороны, установить на сцене ракету такой же величины, как настоящая ракета «Сатурн», да еще и с надписями NASA и USA, было бы просто невозможно. В общем, все поняли, что Маршалл изображает Нейла Армстронга. Большое облако дыма, окутавшее сцену, должно было означать запуск корабля. Через некоторое время дверца в борту ракеты вновь открылась, и из нее вышел Маршалл. Заиграла скрипка, и из колонок полилась нежная, волнующая мелодия. Маршалл извлек американский флаг на маленькой подставке, сделанный из какого-то плотного, негнущегося материала, и опустил его прямо перед собой. «Маленький шаг для человека, — сказал он, — и гигантский прыжок для человечества».

Музыка достигла своей кульминации. В глазах Дивера стояли слезы. Это, без всякого сомнения, был момент наивысшего взлета Америки. Но в то время никто об этом не знал. Неужели тогда, в 1969 году, люди не увидели тех трещин, что уже начали разрушать все вокруг них? Ведь не прошло с тех пор и тридцати лет, как все исчезло. И НАСА, и сами США перестали существовать. Все вокруг рухнуло. И только индейцы на юге создавали свои государства. Называя себя американцами, они говорили, что белые жители Северной Америки являются европейцами и живут здесь незаконно. А кто, собственно, мог им возразить? Америка закончилась. В течение двухсот лет она кормила и пожирала весь остальной мир и, протянув свою руку, прикоснулась даже к Луне, а теперь кто попало присваивает себе ее имя. От Америки ничего не осталось, кроме жалких обломков.

И все же мы были там. И этот маленький флаг так и остался на Луне, а следы наших астронавтов не сотрет никакой ветер.

Постепенно Дивер понял, что все то, о чем он постоянно размышлял, было озвучено в пьесе. Он начал понимать это, когда услышал прерывистый шепот Скарлетт: «Следы так и остались на поверхности, и если мы туда вернемся, то сразу поймем, что они принадлежат нашим астронавтам».

Дивер снова посмотрел на публику. Кое-кто из зрителей вытирал слезы. Впрочем, и самому Диверу пришлось сделать то же самое.

И вот наступила катастрофа. Музыка превратилась в какофонию звуков. Парли играл злобного советского тирана, а Маршалл — безнадежно тупого президента США. Оба изображали, как одна грубая ошибка за другой в конце концов привели к войне. Сначала Дивер не мог поверить, что Аали решили показать конец света с помощью комического танца. Но это выглядело ужасно забавно. Публика умирала от смеха, когда советский тиран несколько раз наступил на ногу президенту, а тот лишь кланялся и приносил извинения, поднимая свою пострадавшую ногу и ей же ударяя самого себя. В конце концов, они с русским обменялись рукопожатием, что, видимо, означало заключение официального договора, а потом президент стал одной своей ногой топтать другую. Каждый его жалобный крик вызывал взрыв хохота. И хотя на сцене показывали катастрофу, которая их всех погубила, Дивер просто не мог удержаться от смеха. И снова слезы застилали ему глаза, и он видел сцену, как в тумане, но на этот раз слезы были вызваны собственным смехом.

Тем временем русский сбил шляпу с головы президента. А когда он нагнулся, чтобы ее поднять, русский дал президенту такого пинка под зад, что тот растянулся на сцене. Затем Парли знаком показал Дасти и Дженни, которые были одеты в форму русских солдат, что им пора выходить на сцену и прикончить президента.

Внезапно всем стало не до смеха. Солдаты снова и снова опускали приклады своих автоматов на распластавшееся тело президента. И хотя Дивер понимал, что эти удары — сплошная фальшивка, тем не менее он чувствовал каждый из них так, словно били его, а не президента. Он страдал от ужасной боли и жестокой несправедливости, а его все били и били, удары сыпались на него один за другим.

Теперь толпа молчала. Дивер знал, что именно они сейчас ощущают: «Это надо прекратить. И прекратить немедленно. Я этого больше не вынесу».

Как раз в тот момент, когда он уже хотел отвернуться, загрохотала барабанная дробь. На сцену вышел Тули, который, к полному удивлению Дивера, был в полном облачении Ройала Ааля. Клетчатая рубашка, два пистолета на поясе и борода с проседью — ошибки быть не могло. Публика сразу же его узнала и немедленно стала приветствовать. Они вскакивали со своих мест, хлопали в ладоши и махали руками, скандируя: «Ройал! Ройал! Ройал!».

Тули решительно двинулся туда, где русские солдаты все еще пинали труп президента. Взмахнув обеими руками, он оттолкнул их и сбил с ног. Затем он подошел к телу президента, — чтобы поднять его? Нет. Чтобы вытащить у него из кармана зеленый с золотом флаг Дезерета, на котором был изображен пчелиный улей. Возгласы одобрения стали еще громче. Он подошел к флагштоку и привязал этот стяг туда, где находился американский флаг. На этот раз флаг поднимался медленно. Музыка заиграла гимн Дезерета. Тот, кто еще сидел, теперь немедленно вскочил на ноги. Толпа уже пела гимн, и к ее хору добавлялись все новые и новые голоса. Так совершенно спонтанно публика стала частью этого шоу.

Пока они пели, флаг Дезерета стал смещаться на второй план, уступая место американскому флагу. Потом его снова заменил флаг Дезерета. Эта смена флагов повторялась снова и снова. Несмотря на то, что Дивер сам помог Кэти сделать этот трюк и точно знал, как все это работает, он не мог сдержать охвативших его эмоций. Он даже пропел вместе со всеми заключительные слова гимна: «Мы будем петь и ликовать вместе с воинством небесным! Хвала! Хвала Господу Вседержителю! Да будет слава Твоя ныне и присно, и вовеки веков, аминь!».

Сцена погрузилась во тьму. Единственное пятно света лежало на флаге, которым на этот раз было старинное звездно-полосатое полотнище. Казалось бы, на этом и можно было закончить представление. Но нет. Теперь это световое пятно переместилось на сцену. В нем появилась Кэти в образе Бетси Росс.

— Он еще реет? — спросила она, оглядываясь по сторонам.

— Да! — завопили зрители.

— Где он реет?! — крикнула она. — Где он?!

В световой круг широкими шагами вошел Маршалл, теперь на нем был костюм и галстук. На его лице была маска, которая придавала ему большое сходство с губернатором Монсоном.

— Над землей свободных! — прокричал он.

Публика ответила возгласами одобрения.

Тули, все еще в облачении Ройала Ааля, шагнул в световой круг с другой стороны.

— И над родиной храбрых! — воскликнул он.

Как только сцена погрузилась в полную тьму, музыка грянула «Звездное Знамя»[8]. Публика громко выражала свое одобрение. Дивер хлопал до зуда в ладонях, а потом бил кистью одной руки о кисть другой до тех пор, пока не почувствовал пульсирующую боль. Надрывая вместе с толпой глотку, он сорвал голос. Точнее говоря, крик толпы стал его собственным криком, причем самым громким из всех, что когда-либо вырывались из его горла. Казалось, что этот могучий голос, этот крик радости и гордости, издаваемый единой и неделимой личностью, не смолкнет никогда.

Но вскоре крик затих, и лишь кое-где еще раздавались отдельные хлопки зрителей. Зажглись тусклые фонари освещения. Стало слышно, как между собой переговариваются некоторые зрители. Смолкли аплодисменты. Единство толпы было разрушено. Публика вновь превратилась в тысячу отдельных жителей Хэтчвилла. Родители собрали вокруг себя маленьких детишек. Семьи одна за другой двинулись в темноту, у многих были фонарики, которые они прихватили с собой, чтобы ночью, после спектакля, можно было найти дорогу к дому. Лицо одного мужчины показалось Диверу знакомым, хотя он и не мог вспомнить, где его видел. Мужчина улыбался, обнимая свою юную дочь и жену, а маленький сынишка что-то бойко рассказывал. Дивер не слышал, о чем они болтали, но видел, что все они улыбались и были совершенно счастливы. Потом он вспомнил, где видел этого мужчину. Это был секретарь, которого он видел в кабинете мэра. Из-за этой улыбки Дивер не сразу его узнал. Казалось это совсем другой человек. Можно было подумать, что именно представление так изменило его.

Внезапно Дивера осенило. Он понял, что во время представления, когда Дивер ощущал себя частью публики, смех которой был его смехом, а слезы — его слезами, секретарь тоже был частью этой публики. Получалось, что в течение какой-то части этого вечера они оба видели, слышали и чувствовали одно и то же. И теперь у них останутся одни и те же воспоминания. А это означало, что в некоторой степени они являются одной и той же личностью. Одной и той же.

От этой мысли у Дивера перехватило дыхание. Но ведь это касалось не только его и секретаря, но также и детей, и всех остальных зрителей. В глубинах своей памяти все они остаются единой личностью.

Теперь Дивер был одинок. Он вновь оказался на рубеже, который лежал между труппой бродячих актеров и жителями города. Он был чужим для обеих сторон, но теперь, благодаря представлению, он стал чуть ближе и тем, и другим.

Среди толпы Дивер увидел Олли, который стоял за пультом управления светом и звуком. Рядом с ним стояла девушка из сада, кажется, ее звали Нэнси, подумал Дивер. Увидев ее, он почувствовал грусть. Ему было грустно думать о том, что все те сильные чувства, которые девушка испытала во время представления, только усилят ее страсть к Олли. Но оказалось, что беспокоиться особенно не о чем. Рядом с ней был ее отец, который тянул ее прочь. Жители города были предупреждены о возможных опасностях, а Олли сегодня ночью наверняка умерит свою прыть.

Дивер прогуливался возле грузовика. После недавнего всплеска эмоций он чувствовал внутреннюю опустошенность. Дверца кабины грузовика оказалась открытой, и Дивер увидел, как Тули, сидя под плафоном внутреннего освещения, отрывает накладную бороду и складывает ее в специальную коробочку.

— Понравилось? — спросил он Дивера.

— Да, — ответил Дивер. Его голос охрип от воплей.

Какое-то мгновение Тули изучающе рассматривал его лицо.

— Ну что ж, я рад, — сказал он.

— А где все остальные?

— В палатках переодеваются. Я остался здесь, чтобы ничего не стащили из грузовика. Олли стережет снаружи.

Дивер не мог поверить, что кому-то придет в голову обокрасть людей, которые сыграли такой спектакль. Но он не стал этого говорить.

— Я постерегу, — предложил он, — иди переодевайся.

— Спасибо, — поблагодарил Тули. Он сразу же закрыл коробочку, захлопнул дверцу кабины и потрусил к палатке.

Дивер выбрал позицию, расположенную между палатками и грузовиком. Поскольку ему поручили присматривать за машиной, он не спускал с нее глаз и внимательно исследовал прилегающее к ней пространство. Но размышлял он о тех людях, которые сейчас находились в палатках. Он слышал, как они разговаривали и время от времени смеялись. Интересно, понимали они, что сделали с ним, или нет?

«Сегодня вечером я в равной степени принадлежал обеим сторонам, — подумал Дивер. — Я видел представление, значит, я был частью публики. Но я также поднимал флаг и заставлял его трепетать. Значит, я был частью самого представления. В общем, я был всем понемногу. Я был одним из вас. В течение одного часа я был одним из вас».

Кэти вышла из палатки, в которой переодевались девушки. Оглянувшись по сторонам, она направилась к Диверу.

— Все это так глупо, правда?

Дивер почти сразу же понял, что она говорит о представлении.

— Конечно, история в этом спектакле показана как полный абсурд, — сказала Кэти. — К тому же характеры всех положительных героев приукрашены. Это не имеет ничего общего с настоящей игрой. Глядя на эту пьесу, можно подумать, что все мы абсолютно лишены таланта.

В ее голосе звучали гнев и обида. Неужели она не слышала, как кричала толпа? Неужели она не поняла, какое воздействие оказало это шоу на публику? На него самого?

Глядя на Дивера, Кэти наконец поняла, что его молчание вовсе не означает, что он с ней во всем согласен.

— Впрочем, тебе это понравилось, не так ли? — спросила она.

— Да, — ответил он.

Она сделала шаг назад:

— Извини. Я забыла, что ты, наверное, видел не так уж много представлений.

— Но это представление вовсе не было глупым.

— Да нет, уж поверь мне, глупое. Особенно когда оно сыграно столько раз, сколько раз его сыграли мы. Это то же самое, что повторять одно и то же слово до тех пор, пока оно не потеряет всякий смысл.

— Но эта пьеса не потеряла смысл.

— Я думаю по-другому.

— Да нет же, она не потеряла смысл. Вот, например, в конце, когда ты говоришь...

— Когда я говорю свой текст. Мы заучиваем все эти речи. Отец написал их, а я их произношу, но это не значит, что я сама говорю все эти слова. Их говорит Бетси Росс. Дивер, я рада, что тебе понравилось это шоу, и мне очень жаль, что я развеяла твои иллюзии. Просто я не привыкла к тому, что за кулисами тоже есть зрители, — она повернулась к нему спиной.

— Нет, — сказал Дивер.

Кэти остановилась, чтобы послушать, что еще он скажет. Но Дивер не знал, что сказать. Он мог лишь заявить, что она не права.

Она огляделась по сторонам:

— Ну так что?

Он вспомнил, как утром она крепко прижималась к нему. Как она лавировала между правдой и фальшью, делая это так искусно, что он едва ли мог отличить одно от другого. Но отличие существовало. Рассказывая о Кэтрин Хэпберн и утверждая, что ей очень нравится фильм с ее участием, Кэти говорила правду. А ее заигрывания с ним были фальшью. Вот и сегодня ночью, говоря о том, что шоу было глупым и насквозь фальшивым, она лишь примеряла на себя очередную роль. Но вот ее гнев, он был настоящим.

— Почему ты на меня сердишься?

— Я не сержусь.

— Просто мне понравилось представление, — сказал Дивер, — что же в этом плохого?

— Ничего.

Но он понял, что она лжет, отвечая на его вопрос. Его молчание было слишком красноречивым, чтобы не обращать на него внимания.

— Думаю, что как раз я и лишилась своих иллюзий, — сказала Кэти. — Я считала, что ты слишком умен и тебя не обманет это представление. Я думала, что ты сумеешь оценить его по достоинству.

— Что я и сделал.

— Ты видел Бетси Росс, Джорджа Вашингтона, Нейла Армстронга и...

— А что тогда видела ты?

— Я видела сцену и актеров, грим и декорации, костюмы и специальные эффекты. Я видела пропущенные куски текстов и флаг, который был поднят чуть позже, чем положено. Я слышала речи, которые ни один нормальный человек никогда не произнесет. Я слышала массу высоких слов, которые на самом деле ничего не значат. Другими словами, Дивер, я видела правду, а не вымысел.

— Чушь собачья.

Эти слова, судя по всему, уязвили ее. Ее лицо окаменело. Девушка повернулась, чтобы уйти.

Дивер подбежал к ней, схватил за руку и ссилой потянул назад.

— Я сказал чушь собачья, Кэти, и ты знаешь, что я прав.

Она попыталась высвободить свою руку.

— Знаешь, я тоже видел все то, о чем ты говорила, — сказал Дивер. — Все эти заумные тексты и костюмы, и все прочее. Я ведь был за кулисами. Но мне кажется, что я увидел нечто такое, чего ты не заметила.

— Это первое представление, которое ты видел в своей жизни, Дивер, но ты утверждаешь, что увидел нечто такое, чего я не заметила?

— Я увидел, как ты превращаешь множество зрителей в одну единую личность.

— Эти горожане и без того все на одно лицо.

— Значит, и я тоже? Я тоже такой же, как они? Ты ведь это хотела сказать? Тогда зачем тебе так понадобилось, чтобы я влюбился в тебя? Если ты принимаешь меня за одного из них и считаешь, что этот спектакль не стоит и ломаного гроша, тогда зачем ты так стараешься удержать меня?

Она округлила глаза от удивления, а потом на ее лице появилась улыбка.

— Ну вот, Дивер Тиг, оказывается, ты умнее, чем я думала. И в то же самое время глупее. Я не пыталась удерживать тебя. Я пыталась сделать так, чтобы ты взял меня с собой, когда уедешь.

Он испытывал некоторую досаду от того, что девушка смеялась над ним. Ему не хотелось верить, что она лишь использует его, и это было одной из причин того, что он рассердился. Он не хотел верить, что Кэти совершенно к нему равнодушна. Его злило то, что увиденный спектакль изменил его и теперь она презирает его за это. Но главной причиной его гнева был избыток внутренних эмоций и необходимость на кого-нибудь их излить.

— И что дальше? — спросил он. Он специально говорил негромко, так, чтобы никто в палатках его не услышал. — Допустим, я влюбился в тебя и взял с собой, ну и что дальше? Неужели ты хочешь выйти за меня замуж, стать женой конного рейнджера и родить ему детей? На тебя это непохоже, Кэти. Нет, ты хочешь накрепко привязать меня к себе, а потом найти какой-нибудь театр, где ты сможешь сыграть все эти шекспировские роли, о которых так мечтаешь. И если ради этого мне придется отказаться от моей мечты стать всадником сопровождения, что ж, тебя это вполне устроит, а почему бы и нет? Ведь тебе наплевать, чем мне придется пожертвовать, лишь бы ты получила то, чего так добиваешься.

— Заткнись, — прошептала она.

— А как же твоя семья? Что они будут играть, если ты уйдешь? Ты что думаешь, что Дженни будет играть твои роли? Или, быть может, эта престарелая дама вернется на сцену, и тогда ты сможешь удрать?

К своему удивлению он обнаружил, что она плачет.

— А как же я? Что, я буду всю свою жизнь ставить эти заезженные шоу? Ты что, хочешь, чтобы я застряла в этой заводи навечно, и только потому, что я им очень нужна? У меня что, не может быть собственных желаний? Что я сама не могу распорядиться своей собственной жизнью и заняться чем-нибудь стоящим?

— Эта пьеса стоит того, чтобы ей заниматься.

— Эта пьеса ничего не стоит!

— Ты знаешь, кто ходит на спектакли в Зарахемле? Важные шишки, люди, которые работают в чистых рубашках. Ты для них хочешь играть? Твоя игра их никогда не изменит. А люди, которые живут здесь, что они видели, кроме дождя и грязи, и своих ничтожных проблем, и изнурительной работы, которой нет конца, и постоянной нехватки рабочих рук? И вот они приходят сюда и смотрят ваш спектакль. И они думают: «Вот это да, значит, я часть чего-то более значительного, чем эта дыра, чем этот Хэтчвилл, более значительного, чем все эти новые земли». Я знаю, что они думают именно так, потому что я сам так думал, ты понимаешь меня, Кэти? В полном одиночестве я скакал, проверяя состояние пастбищ, и думал, что я самый никчемный человек. Но сегодня вечером меня осенило, мне пришло в голову, что я лишь часть чего-то большего. И чем бы оно ни было, я был его частью, и это было замечательно. Может быть, для тебя это не имеет никакого значения и, может быть, тебе это кажется глупостью. Но я считаю, что это стоит неизмеримо больше, чем играть в Зарахемле роль Титаника.

— Титании, — поправила она его шепотом. — «Титаник» был судном, которое утонуло.

Тига била дрожь, он был зол и разочарован. Вот почему много лет назад он зарекся беседовать с людьми на серьезные темы. Они никогда его не слушали и не понимали ничего из того, что он им говорил:

— Ты не знаешь, где правда, и не понимаешь, что имеет значение.

— А ты понимаешь?

— Лучше, чем ты.

Она залепила ему пощечину. Щеку обожгла резкая боль.

— Вот где правда, — сказала она.

Он схватил Кэти за плечи, чтобы хорошенько встряхнуть, но вместо этого его пальцы полезли ей в волосы, и он обнаружил, что притягивает ее все ближе и ближе к себе. А потом он сделал то, что хотел сделать еще тогда, когда, проснувшись, обнаружил, что она сидит рядом с ним в кабине грузовика. Он поцеловал ее, и его поцелуй был крепким и долгим. Дивер так плотно прижал ее к себе, что чувствовал каждый изгиб ее тела. А потом он кончил, целуя ее. Дивер ослабил объятия, и она соскользнула вниз и немного отстранилась. Посмотрев вниз, он увидел, что ее лицо теперь как раз там, напротив него.

— Вот где правда, — сказал он.

— В конечном счете все сводится к сексу и насилию, — пробормотала она.

Она все обратила в шутку. Но от этой шутки ему стало не по себе. Он отстранился и совсем убрал от нее руки.

— Для меня это правда. Для меня это имеет значение. А ты, играя на сцене, целыми днями только делаешь вид, что занимаешься этим, и для тебя это не имеет ни малейшего значения, а это уже никуда не годится. Я думаю, что из-за этого ты становишься такой лживой. А знаешь, что еще я тебе скажу? Ты не заслуживаешь участия в этом шоу. Ты недостаточно хорошо играешь.

У Дивера не было желания слушать ее ответ. Он больше не хотел иметь с ней никаких дел. Ему стало стыдно за то, что он показал ей, как он относится к ней, к спектаклю и вообще ко всему на свете. Столько лет он носил все это в себе, избегая задушевных бесед с другими людьми. Раньше он никогда не рассказывал им о том, что его действительно беспокоило, а вот теперь все-таки выболтал то, что действительно имело для него значение. И кому же он все это выболтал? Кэти!

Тиг повернулся к ней спиной и пошел в сторону грузовика. Теперь, когда его внимание не было полностью сосредоточено на Кэти, он услышал голоса других людей, которые отчетливо звучали в чистом ночном воздухе. Вероятно, те, кто был в палатках, хорошо слышали весь их разговор. И, наверное, все они высовывались наружу, чтобы посмотреть эту сцену. Какое же унижение может быть без свидетелей?

Когда он обходил заднюю часть грузовика, некоторые голоса стали громче. Они принадлежали Маршаллу и еще кому-то и доносились со стороны панели управления светом и звуком. Может быть, это Олли? Нет, этот голос принадлежал кому-то из посторонних. Несмотря на то что Дивер не имел никакого желания разговаривать с кем бы то ни было, он все же пошел в ту сторону. Просто он вдруг почувствовал, что там происходит нечто скверное.

— Я могу вернуться с ордером через десять минут, и тогда я уж выясню, здесь она или нет, — сказал незнакомец. — Но судье не понравится то, что ему приходится выписывать ордер так поздно ночью, и он, возможно, не будет с вами особенно церемониться.

Это был шериф. Дивер довольно быстро сообразил, что Олли попался, совершая очередную глупость. Но нет, этого не могло быть, иначе шерифу не понадобился бы ордер. Ведь ордер означал, что шериф что-то ищет. Или кого-то ищет. Как бы там ни было, но все это значило, что Дивер не сумел удержать Олли от глупости. Разве не говорила эта девушка что-то насчет свидания после спектакля? Разве не обещала она выбраться через окно, но прийти к Олли? Ему следовало раньше об этом вспомнить. Ему нельзя было спускать с Олли глаз. Все это произошло по вине Дивера.

— Кого вы ищете, шериф? — спросил Дивер.

— Это не ваша забота, Дивер, — сказал Маршалл.

— Это ваш сын? — спросил шериф.

— Это конный рейнджер, — сказал Маршалл, — мы его подвезли, и теперь он нам немного помогает.

— Вы здесь не видели девушку? — спросил шериф. — Вот такого роста, а зовут ее Нэнси Палли. После спектакля она разговаривала с вашим осветителем.

— Я видел девушку, которая разговаривала с Олли, — сказал Дивер. — И это было как раз после спектакля, но, по-моему, за ней пришел ее отец.

— Ну да, может, оно и так, но только ее даже и сейчас нет дома, и у нас есть довольно веские основания считать, что она хотела вернуться сюда и кое с кем встретиться.

Маршалл встал между Дивером и шерифом.

— Все наши люди на месте, и никого из посторонних у нас нет.

— Если вам нечего скрывать, то почему же вы не разрешаете мне войти внутрь и сделать проверку?

Дивер, конечно, знал, почему. Олли, должно быть, отсутствовал. Но теперь было уже слишком поздно отправляться на его поиски, не дожидаясь, пока грянет беда.

— Мы имеем право отказывать в проведении у нас несанкционированных обысков, сэр, — сказал Маршалл. Он вне всяких сомнений сказал бы еще что-нибудь в этом роде, но Дивер прервал его, задав шерифу вопрос.

— Шериф, представление закончилось минут пятнадцать назад, — начал Дивер, — откуда вы знаете, что она не пошла погулять со своими подружками или еще что-нибудь в этом роде? Вы уже проверили их дома?

— Послушай, умник, — сказал шериф, — я не нуждаюсь в твоих поучениях.

— Что вы, я и не думал вас учить. Я уверен, что вы прекрасно знаете свое дело, — продолжал Дивер. — На самом деле я думаю, что вы знаете свое дело настолько хорошо, что ничуть не сомневаетесь в том, что эта девушка не пошла бы гулять с подружкой. Держу пари, что эта девушка и раньше доставляла вам массу хлопот.

— Это не твое дело, рейнджер.

— Я лишь говорю о том, что...

Но теперь Маршалл сообразил, куда клонит Дивер, и взял инициативу на себя.

— Меня тревожит, сэр, вероятность того, что в данный момент эта девушка из вашего города, возможно, совращает одного из моих сыновей. У моих сыновей мало возможностей общаться с молодыми девушками вне нашей семьи, и, возможно, что какая-нибудь опытная девушка могла бы сбить одного из них с правильного пути.

— Очень неглупо, — сказал шериф, переводя взгляд с Маршалла на Дивера, а потом снова на Маршалла. — Но это не сработает.

— Я не знаю, что вы имеете в виду, — сказал Маршалл, — но я уверен в том, что вы были осведомлены о склонности этой девушки к недозволенным связям с представителями противоположного пола. И тем не менее вы не предприняли никаких усилий, чтобы оградить гостей вашего города от ее намерений вступить с ними в связь.

— На суде такая линия защиты вам не поможет, — заметил шериф.

— Это почему же? — спросил Маршалл.

— Потому что ее отец — судья, мистер Ааль. Как только вы начнете такие разговоры, вы сию же секунду лишитесь своей лицензии. Возможно, вы ее вернете, подав апелляцию, но судья Палли будет биться с вами до самого конца, так что на несколько месяцев вам придется забыть о работе.

Дивер и думать боялся о том, чтобы вставить хоть слово. К его изумлению, Маршалл тоже угомонился.

— Итак, я возвращаюсь через десять минут с ордером и лучше, если все ваши парни будут здесь, в лагере, а с ними не будет ни одной девицы. В противном случае ваша деятельность по развращению новых земель будет на этом закончена.

Шериф сделал несколько шагов в сторону дороги, а потом повернулся к ним лицом и сказал:

— Я вызову судью по радии, а потом буду сидеть в своей машине и наблюдать за вашим лагерем до тех пор, пока сюда не приедет судья с ордером на обыск. Я не хочу ничего упускать.

— Конечно, не упустишь, исполнительный кретин, — сказал Маршалл. Но он сказал это настолько тихо, что его услышал только Дивер.

План шерифа был понятен. Он надеялся поймать Нэнси Палли, которая будет убегать из лагеря, или Олли, который будет возвращаться в него.

— Маршалл, — прошептал Дивер как можно тише, — перед спектаклем я видел в саду Олли вместе с этой девушкой.

— Меня это ничуть не удивляет, — сказал Маршалл.

— Насколько я понял, Олли нет в лагере.

— Я не проверял, — сказал Маршалл.

— Но вы считаете, что его там нет.

Маршалл ничего не сказал в ответ. «Не хочет делиться своими мыслями с посторонним, — решил Дивер. — И правильно делает. Когда семья попала в беду, нельзя доверять ее судьбу первому встречному».

— Я сделаю все, что смогу, — сказал Дивер.

— Спасибо, — поблагодарил его Маршалл. Дивер был удивлен, так как не надеялся услышать от него слова благодарности. Возможно, Маршалл понял, что дело настолько плохо, что одной словесной выволочкой не отделаешься.

Дивер последовал за шерифом. Он подошел к нему как раз в тот момент, когда шериф снимал с себя микрофон мобильной радиостанции. Подняв на Дивера глаза, шериф окинул его взглядом, который не оставлял сомнений в том, что он готов к скандалу.

— В чем дело, рейнджер?

— Меня зовут Дивер Тиг, шериф. Я познакомился с семейством Аалей только сегодняшним утром, когда они подобрали меня на дороге. Но и этого времени было вполне достаточно, чтобы хотя бы немного узнать их. Должен сказать вам, что я считаю их вполне приличными людьми.

— Они же все актеры, сынок, а это значит, что они умеют казаться такими, какими хотят казаться.

— Да, они действительно довольно хорошие актеры. Ведь это был замечательный спектакль, не так ли?

Шериф улыбнулся.

— Я и не говорил, что они плохие актеры.

Дивер улыбнулся в ответ:

— Они хорошие люди. Сегодня я помогал им ставить спектакль. Им приходится много работать, чтобы показать такое шоу. Вы когда-нибудь пробовали поднять генератор? Или поднять эти прожекторы? Словом, проделать все то, что они проделали, начиная с разгрузки грузовика и заканчивая игрой в спектакле? Они зарабатывают свой хлеб честным трудом.

— Куда ты клонишь? — спросил шериф.

— Я лишь хочу сказать вам, что хотя они и не работают на фермах, как большинство жителей этого города, но все же делают нужное и хорошее дело. Во всяком случае, я так считаю. Вы видели, какие лица были у детишек, когда они смотрели спектакль? Ведь после спектакля они возвращались домой, пребывая в полном восторге от увиденного. Вы что, сомневаетесь в этом?

— Да ладно, парень, ни в чем я не сомневаюсь. Но эти комедианты считают, что могут приехать сюда и спать со всеми подряд местными девчонками и... — он вдруг умолк. Убедившись в том, что он не перебивает шерифа, Дивер снова заговорил.

— Для человека, с которым вы, шериф, разговаривали, эта труппа не просто бизнес, это еще и его семья. Здесь у него и жена, и родители, и сыновья, и дочери. У вас есть дети, шериф?

— Да, есть, но я не разрешаю им вытворять то, что позволяют себе некоторые другие.

— Но иногда дети все же поступают совсем не так, как их учат родители. Иногда дети совершают очень дурные поступки, тем самым убивая своих родителей. К вашим детям это не относится, но, быть может, в семействе Аалей есть именно такой ребенок. Возможно, что такой же ребенок есть и у судьи Палли. И, может быть, когда их дети попадут в беду, такие люди, как Аали и Палли, сделают все, что смогут, чтобы их спасти. Может быть, они даже сделают вид, что в недостойном поведении их детей виновен кто-то другой.

Шериф кивнул головой.

— Я вижу, куда вы клоните, мистер Тиг. Но работа есть работа и я должен ее выполнять.

— Хорошо, но в чем же заключается ваша работа, шериф? В том, чтобы лишать хороших людей работы только за то, что они не могут совладать со своим великовозрастным сынком? Или в том, чтобы в результате ваших действий имя дочери судьи Палли стало измазано грязью?

Шериф тяжело вздохнул:

— Не понимаю, почему я стал слушать тебя, Тиг. Я слышал, что конные рейнджеры всегда немногословны.

— Мы бережем слова на такие случаи, как этот.

— У тебя есть какой-нибудь план, Тиг? Ведь я не могу просто так взять, уехать отсюда и обо всем забыть.

— Делайте свое дело, шериф, как делали его раньше. Но если случится так, что Нэнси Палли вернется домой живой и невредимой, то я надеюсь, что вы не сделаете ничего такого, что может повредить хотя бы одной из этих двух достойных семей.

— Почему этот актер, вместо того чтобы спокойно поговорить со мной, устроил весь этот шум?

Дивер лишь улыбнулся. Не имело смысла говорить вслух то, о чем он сейчас думал. Ведь Маршалл не поднял бы весь этот шум, если бы шериф не обращался с ним так, как будто он уже совершил дюжину самых гнусных преступлений. Хорошо еще, что шериф сумел увидеть нечто отличающее их от обычных людей. Захлопнув дверцу машины шерифа, Дивер пошел к дороге, которая вела в сад. Теперь ему нужно было только найти Олли.

Это было нетрудно сделать. Казалось, они сами хотели, чтобы их нашли. Они уединились среди высокой травы в дальнем конце сада. Нэнси смеялась. Они заметили Дивера, лишь когда его отделяло от них не более десяти футов. Голая, она лежала на своем платье, расправленном, словно одеяло. Но Олли все еще был в штанах, молния которых была плотно застегнута. Дивер сомневался в том, что эта девушка все еще девственница, но, по крайней мере, хоть в этом Олли был невиновен. Она забавлялась с его молнией, когда случайно, подняв глаза, увидела, что за ними наблюдает Дивер. Взвизгнув, девушка села, но даже не попыталась прикрыть свою наготу. Олли, схватив свою рубашку, попытался прикрыть ею тело девицы.

— Тебя ищет твой отец, — сказал Дивер. Девушка надула губы. Для нее это была игра, и она не задумывалась о том, что поставлено на кон.

— Ты думаешь, нас это волнует? — сказал Олли.

— Ее папа — судья этого района, Олли. Она не говорила тебе об этом?

Было ясно как день, что она ничего не сказала ему об этом.

— Я только что разговаривал с шерифом. Он ищет тебя, Олли. Так что я думаю, что Нэнси пора одеться.

С недовольной миной на лице девушка поднялась на ноги и стала через голову натягивать платье.

— Надень нижнее белье, — потребовал Дивер. Он не хотел, чтобы остались какие-либо улики.

— На ней не было никакого белья, — пояснил Олли. — Так что я не совращал невинную девственницу.

Она уже просунула руки в рукава и теперь пыталась надеть на голову свое платье в сборках. Улыбнувшись Диверу соблазнительной улыбкой, она чуть шевельнула бедрами, явно рассчитывая на то, что этого мимолетного движения будет вполне достаточно, чтобы привлечь к себе его взгляд. Затем она быстро опустила подол платья.

— Как я и говорил тебе, — заметил Олли, — мы, мужики, для них не более чем брандспойты.

Дивер не обращал на него внимания.

— Сматывайся домой, Нэнси. Тебе надо себя беречь, ведь впереди у тебя такой долгий жизненный путь.

— Ты считаешь меня шлюхой? — спросила она.

— Нет, но до тех пор, пока ты отдаешься бесплатно, — ответил Дивер. — А если тебе вдруг захочется орать, что тебя изнасиловали, не забудь, что здесь был свидетель, который видел, как ты растегивала его молнию и при этом смеялась.

— Можно подумать, что папа поверит тебе, а не мне! — с этими словами она повернулась и исчезла среди деревьев. Она, несомненно, знала, как отсюда добраться домой.

Олли по-прежнему стоял на своем месте. Он даже не пошевелился, чтобы надеть рубашку или туфли.

— Это не твоего ума дело, Дивер, — здесь было достаточно света, чтобы заметить, как Олли сжимает кулаки. — Ты не имеешь права так обращаться со мной.

— Хватит, Олли, давай возвращаться в лагерь, пока туда не приехал судья с ордером.

— А, может, я не хочу.

Диверу не хотелось с ним спорить.

— Пошли.

— А ты попробуй меня заставь.

Дивер только покачал головой. Неужели Олли не понимает, что все эти его пререкания — самое настоящее третьесортное дерьмо?

— Ну, давай же, Дивер, — насмехался Олли. — Ты же сказал, что намерен защитить семью от гадкого малыша Олли, ну так сделай это. Сломай мне все ребра. Разрежь меня на кусочки и принеси домой. Неужто ты не заткнул нож за голенище своего старого рейнджерского сапога? Разве так крутые и сильные парни, как ты, заставляют других делать то, что они им велят?

Дивер уже был сыт этим по горло.

— Будь мужчиной, Олли. Или у тебя, в отличие от других членов семьи, просто не хватает таланта, чтобы изобразить достойное поведение?

Вся наглость Олли тотчас улетучилась. В слепом гневе он бросился на Дивера, размахивая обеими руками. Он явно хотел изувечить своего противника, но, судя по всему, не знал, как это сделать. Схватив Олли рукой, Дивер отшвырнул его в сторону. Олли растянулся на земле. «Бедняга, — мысленно пожалел его Дивер. — Всю жизнь переезжая с места на место вместе с труппой, он так и не научился правильно падать после полученного удара».

Но Олли не сдавался. Он встал и снова пошел в атаку. На этот раз пара его ударов достигла своей цели. Они, конечно, не причинили большого вреда, но все же были достаточно болезненными, и Дивер швырнул Олли на землю с еще большей силой. Олли неудачно упал и, подвернув собственное запястье, заорал от боли. Но он был так зол, что все же поднялся на ноги. На этот раз он размахивал только правой рукой. Сблизившись с Дивером, он стал покачивать головой из стороны в сторону, пытаясь боднуть своего противника прямо в лицо. Когда Дивер схватил его за обе руки, Олли пнул его ногой, стараясь попасть коленом в пах своему противнику. В конце концов Диверу пришлось его отпустить и как следует ударить в живот. Олли рухнул на колени и стал блевать.

В течение всей этой драки Дивер сохранял полное спокойствие. Он так и не разозлился, и сам не мог понять, почему. В течение всего дня он чувствовал, что вот-вот взорвется от гнева, и вот теперь, когда дело дошло до настоящей драки, весь его гнев куда-то пропал. Он чувствовал в себе лишь спокойное желание поскорее покончить с дракой и увести Олли домой.

Возможно, что так получилось потому, что он уже растратил всю свою злость на Кэти. Может, так оно и было на самом деле.

Олли прекратило рвать. Он поднял рубашку и вытер ей рот.

— Ну все, надо немедленно возвращаться в лагерь, — сказал Дивер.

— Нет, — сказал Олли.

— Олли, я не хочу еще раз с тобой драться.

— Тогда убирайся отсюда и оставь меня в покое. Дивер наклонился, чтобы помочь ему встать на ноги.

Олли тотчас ударил локтем Диверу в бедро. Удар оказался весьма чувствительным. Дивер не сомневался в том, что Олли метил ему в промежность. Этот парень, похоже, не хотел мириться с тем, что его побили.

— Я не намерен возвращаться! — крикнул Олли. — А если ты снова собьешь меня с ног и волоком притащишь в лагерь, я все расскажу шерифу о дочери судьи, я скажу ему, что заморочил ей голову!

Это было верхом глупости и низости. Какое-то мгновение Диверу очень хотелось изо всех сил врезать ему ногой по голове, чтобы хоть немного привести его мозги в порядок. Но ему уже надоело бить Олли, и он только спросил его:

— Зачем?

— Затем, что ты прав, Дивер. Я подумал и решил, что ты прав и я на самом деле хочу уйти из семьи. Но я не хочу, чтобы ты занял мое место. Я не хочу, чтобы кто-нибудь занял мое место. Я хочу, чтобы вообще не осталось мест. Я хочу, чтобы вся эта лавочка закрылась. Я хочу, чтобы отец стал грязным фермером, а не командовал окружающими его людьми. Я хочу, чтобы превосходный малыш Тули оказался по горло в поросячьем дерьме. Ты понял меня, Дивер?

Дивер смотрел, как он стоит на коленях перед лужей собственной рвоты и, словно маленький мальчик, сжимает поврежденную кисть своей руки. Он объясняет Диверу, что хочет разрушить собственную семью.

— Ты не заслуживаешь того, чтобы у тебя были родители.

Олли плакал, его лицо искривилось, а пронзительный голос срывался. Но, несмотря на это, он все же ответил:

— Все правильно, Дивер. Видит Бог, я и вправду не заслуживаю таких родителей! Этой мамочки, которая будет твердить мне, что я «копия Ройала» до тех пор, пока я не засуну ей руку в глотку и не вырву ей сердце. И папочки, который решил, что я недостаточно талантлив и поэтому я стал единственным в семье, кому приходится выполнять всю техническую подготовку представления, тогда как Тули должен выучить все роли, чтобы в один прекрасный день занять папино место и заправлять всей этой лавочкой. Изо дня в день он будет указывать мне, что делать. И так будет продолжаться всю мою жизнь, до самой смерти! Но это всего лишь шутка, не так ли? Ведь папочка никогда не откажется от своего места. Он никогда не станет играть роли старика и не позволит дедушке уйти на покой. Он не сделает этого, потому что тогда Тули станет ведущим актером и будет заправлять нашей лавочкой, а бедный папочка перестанет быть повелителем вселенной. Так что Тули будет до восьмидесяти лет играть роли юнцов, а папочка будет играть свои роли лет до ста десяти. И все потому, что папочка никогда не уйдет в сторону, он даже не умрет, он будет по-прежнему управлять всеми, как марионетками, до тех пор, пока кто-нибудь не выпустит ему кишки или не уйдет из семьи. Так что, не вешай мне на уши всю эту лапшу, Дивер, насчет того, чего я заслуживаю и чего не заслуживаю.

Многое теперь прояснилось. Например, то, почему Маршалл не позволяет Парли уйти на покой и почему он так жестоко обращается с Тули, убеждая его в том, что он еще не готов самостоятельно принимать решения. Олли был прав. Их роли в спектакле полностью соответствуют их положению в семье. Тот, кто играет главную роль, является главой труппы, а значит, и главой семейства. Маршалл не мог отказаться от этой иерархии.

— Я понял, насколько сильно мне хочется уйти из этой семьи только тогда, когда ты, Дивер, сегодня ночью сказал мне об этом. Но тогда же я понял, что уйти недостаточно. Потому что тогда они просто найдут кого-нибудь на мое место. Возможно, тебя. А, может быть, Дасти. Неважно, кого они найдут, но шоу будет продолжаться, а я хочу его прекратить. Отобрать у отца лицензию — вот единственный способ его остановить. Впрочем, у меня есть способ и получше. Я застрелю своего дядюшку Ройала. Я возьму дробовик и снесу ему башку. Тогда мой папочка сможет уйти на покой. Это единственное обстоятельство, которое сможет заставить его сделать это. Ведь Ройал, будучи начальником всадников сопровождения, является величайшим героем Дезерета, а папочка не может ни на йоту поступиться своим самолюбием, даже если от этого зависит чья-то жизнь. Просто он точно такой же дрянной эгоист, каким всегда был Ройал.

Дивер не знал, что и сказать. На первый взгляд все это было похоже на правду, но по сути было обманом.

— Нет, он не такой, — сказал Дивер.

— Откуда тебе знать! Тебе не пришлось жить с ним. Ты понятия не имеешь, что такое быть ничем в семье, где он всегда выносит окончательный приговор, а ты никогда не оправдываешь его ожиданий и вечно в чем-то виноват.

— По крайней мере, он не бросил тебя, — сказал Дивер.

— Как жаль, что он этого не сделал!

— Ничего тебе не жаль, — сказал Дивер.

— Нет, жаль!

— Говорю тебе, Олли, — мягко сказал Дивер, — я видел, как ведет себя твой отец, и видел, как ведет себя твоя мать и могу сказать тебе, что, по сравнению с другими, они мне кажутся вполне достойными людьми.

— По сравнению с кем? — язвительно поинтересовался Олли.

— Неважно с кем.

Эти слова как бы повисли в воздухе, во всяком случае, так показалось Диверу. Ему показалось, что он видит собственные слова и слышит их так, как будто их произнес кто-то другой. Ему показалось, что сейчас он разговаривает не с Олли, а с самим собой. Олли действительно нужно было уйти. Его родители действительно ужасно с ним обращались, и Олли было ненавистно то положение, которое он занимал в семье. Было бы несправедливо заставлять его остаться. Но сам Дивер не был членом этой семьи и никогда не стал бы таковым. Он мог выполнять работу Олли и при этом не испытывать страданий нелюбимого сына. Несправедливости, которые имели место в этой семье, никогда не терзали бы его так, как они терзали Олли. А что касается радостей, то некоторые из них перепадали бы и ему. Ведь он стал бы частью труппы, которая так нуждалась в его услугах. Он помогал бы им ставить спектакли, которые могли изменить людей. Он стал бы жить среди тех, кто никогда бы его не бросил, даже если бы изменился весь окружающий мир.

Дивер понял, что он на самом деле хочет, чтобы Олли ушел, и не потому, что в этом случае он мог бы занять его место, а потому что у него появилась бы возможность обрести собственное место среди Аалей. И дело было не в том, что он мог заполучить Кэти, во всяком случае, дело было не только в этом. Он понял, что хочет заполучить их всех. Отца, мать, дедушку и бабушку, братьев и сестер. А со временем и детей. Он хотел стать частью этой гигантской паутины, нити которой уходили так далеко в прошлое, что никто не мог вспомнить, где они берут начало, и тянулись в такое отдаленное будущее, о котором никто не смел и мечтать. Олли вырос в этой паутине и хотел вырваться из нее. Но очень скоро он поймет, что никогда не сможет этого сделать. Точно так же, как Ройал, он обнаружит, что паутина крепко удерживает его, не оставляя ни в радостях, ни в печалях. Даже когда ты заставляешь их страдать, даже когда ты ранишь их в самое сердце, родня всегда остается родней. Они все равно будут заботиться о тебе, как никто другой. Ты всегда для них будешь важнее, чем кто-либо другой. Паутина все равно будет крепко тебя держать. Ройал мог иметь миллионы почитателей, но ни один из них не знал его так хорошо и не заботился о нем так трепетно, как его брат Маршалл и его невестка Скарлетт, а также его престарелые родители Парли и Донна.

Теперь Дивер знал, что надо делать. Это было ему настолько понятно, что он удивлялся, почему раньше до этого не додумался.

— Олли, пойдем в лагерь, а завтра ты весь день будешь обучать меня своей работе. А когда мы приедем в Моаб, я передам тебе свое право на подачу заявления о приеме в состав всадников сопровождения.

Олли рассмеялся:

— Я никогда в жизни не скакал на лошади.

— Может, оно и так, — сказал Дивер, — но Ройал Ааль твой дядя, и он обязан твоему отцу жизнью своей жены и детей. Может, они и попортили друг другу слишком много крови, чтобы иметь желание еще раз поговорить друг с другом, но если Ройал Ааль — мужчина, то он не захочет остаться в долгу.

— Я не хочу, чтобы меня принимали на работу только потому, что мой отец кому-то оказал услугу.

— Вот, черт, Олли, неужели ты думаешь, что кто-то возьмет тебя на работу только за красивые глаза? Ты попробуй. Посмотри сам, сможешь ли ты обойтись без фургона бродячих комедиантов. Если захочешь вернуться — пожалуйста, возвращайся. Если захочешь уехать еще куда-нибудь — езжай себе на здоровье. Я даю тебе шанс.

— Почему ты это делаешь?

— Потому что и ты даешь мне шанс.

— Неужели ты думаешь, что отец позволит тебе стать частью труппы после того, как ты поможешь мне смыться?

— Я не собираюсь помогать тебе смыться. Я могу помочь тебе уйти, встать и спокойно, без скандала уйти. Труппа от этого не пострадает, так как я буду выполнять твою работу. Родственники тоже не причинят тебе вреда, потому что ты, как и прежде, останешься членом их семьи, несмотря на то, что уже выйдешь из состава труппы. Кстати, я считаю, что именно в этом беда всей вашей семьи. Вы сами не можете сказать, где кончается шоу и начинается семья.

Олли медленно встал на ноги.

— И ты сделаешь это ради меня?

— Конечно, — ответил Дивер. — Если надо, намылю тебе шею, если надо, передам право подать заявление, в общем, сделаю для тебя все, что пожелаешь. Ну, пойдем в лагерь, Олли. Завтра мы можем обсудить это с твоим отцом.

— Нет, — сказал Олли, — я хочу получить от него ответ сегодня же ночью. Прямо сейчас.

Только теперь, когда Олли встал, Дивер ясно увидел, что парень смотрит совсем не на него. Нечто находившееся за спиной у Дивера приковало взгляд Олли. Дивер обернулся. Ярдах в пятнадцати от него, в тени деревьев, стоял Маршалл Ааль. Теперь, когда Дивер увидел его, Маршалл вышел из тени. На его лицо было страшно смотреть, оно выражало и горе, и гнев, и сожаление. Глядя на Маршалла, Дивер почувствовал к нему щемящую жалость, но в то же самое время он испытал и некоторый испуг.

— Я знал, что ты здесь, отец, — сказал Олли. — Я давно это знал. Я хотел, чтобы ты все это слышал.

«Ну какого черта я-то здесь делаю? — подумал Дивер. — Что от меня-то могло зависеть, если на самом деле Олли все время разговаривал с собственным отцом? За все это время я лишь утихомирил шерифа и двинул Олли в живот так, что его вывернуло наизнанку. Вот, собственно, и все, в чем я преуспел. Ну что ж, рад был услужить».

Не обращая на Дивера никакого внимания, они просто стояли и смотрели друг на друга. Дивер наконец решил, что ему здесь больше нечего делать. То, что сейчас происходило, не имело к Диверу Тигу никакого отношения. Это касалось лишь Маршалла и Олли, а Дивер не был членом их семьи. Во всяком случае, пока еще не был.

Он снова вернулся в сад, а затем подошел к грузовику. Там в полном одиночестве, прислонившись к капоту машины, стоял шериф.

— Где ты был, Тиг?

— Судья еще не приехал?

— Он приезжал и уже уехал. Я получил ордер.

— Печально слышать, — сказал Дивер.

— Девушка дома, в целости и сохранности, — сказал шериф. — Но она вас заложила.

У Дивера все внутри похолодело. «Она рассказала. И, наверное, еще приврала».

— Она говорит, что просто немного обнималась и целовалась, пока ты не пришел и не заставил ее уйти домой.

«Ну да, она приврала, но ничего страшного, это вполне невинная ложь, от которой никто не пострадает».

— Ну да, так оно и было, — подтвердил Дивер. — Вот только Олли не оценил моей помощи. Сейчас с ним беседует его отец, который пришел забрать его домой.

— Хорошо, — сказал шериф. — Сдается мне, что ничего страшного не случилось, да и судья не жаждет крови, ведь он верит всему, что скажет его ненаглядная доченька. В общем, сегодня ночью я не намерен воспользоваться этим ордером. И если завтра все будет нормально, то эти бродяги-актеры смогут сесть в свой фургон и отправиться в путь.

— И вы не будете сообщать об их плохом поведении? — спросил Дивер.

— Мне не о чем сообщать, — сказал шериф. Потом он изобразил на лице нечто вроде улыбки. — Черт, а ты был прав, Тиг. Они ведь тоже семья, и у них те же проблемы, что и у нас в Хэтчвилле. Думаю, у них там идет веселенький разговор, верно?

— Спасибо, шериф.

— Спокойной ночи, рейнджер, — с этими словами шериф ушел.

В следующий момент из своих палаток выбрались Скарлетт, Кэти и Тули. Они стояли рядом с Дивером, наблюдая, как шериф садится в свою машину и отъезжает.

— Спасибо тебе, — шепнула Скарлетт.

— Ты был в ударе, — сказал Тули.

— Да, — согласился Дивер. — А где мне поспать?

— Сегодня тепло, — сказал Тули, — и я буду спать в грузовике, так что если хочешь присоединяйся.

— Во всяком случае, это лучше, чем спать на земле, — сказал Дивер.

Когда он уже готовился ко сну, в лагерь вернулись Маршалл и Олли. Скарлетт вышла из палатки и, громко причитая по поводу поврежденного запястья, стала накладывать повязку на руку Олли. Дивер не стал покидать своего спального места и даже не встал, чтобы посмотреть на эту сцену. Он раскладывал свои постельные принадлежности, а потом встал и, прислонившись к борту грузовика, отделявшему сцену от зрительного зала, стал прислушиваться к обрывкам разговора, который доносился до его слуха. А слышно было почти все, так как Маршалл и Скарлетт привыкли говорить громко и вряд ли смогли бы разговаривать так, чтобы их не слышали во всей округе. Никто из них почти ничего не сказал по поводу обстоятельств, при которых Олли повредил запястье.

Впрочем, Дивер услышал и кое-что более значительное. Он услышал, как Маршалл сказал:

— Я думаю, что в следующий раз, когда мы будем ставить «Славу Америки», мне лучше сыграть роль Вашингтона. Ты ведь знаешь, как играть роли, которые сейчас играет Тули, не так ли, Олли? Пока Дивер с нами, он может следить за освещением, а ты можешь занять место на сцене. И пусть папа едет домой и отдыхает.

Дивер не слышал, что ему ответил Олли.

— Такие вопросы надо решать без суеты, — произнес Маршалл. — Но если ты твердо решил стать всадником сопровождения, то не думаю, что тебе нужно воспользоваться правом Дивера подать заявление. Думаю, что я смог бы написать письмо Ройалу, и ты получил бы хороший шанс.

И снова Олли ответил настолько тихо, что Дивер его не услышал.

— Я считаю, что с нашей стороны было бы неверно лишать Дивера возможности выбора. Тем более что мне уже давно пора написать Ройалу. Так что я в любом случае отправил бы ему письмо.

На этот раз ему ответила Скарлетт, и Дивер хорошо слышал ее голос:

— Ты можешь написать Ройалу все, что хочешь, Марш, но Парли и Донна смогут уйти на покой только в том случае, если Олли выйдет на сцену, а он сможет это сделать только в том случае, если Дивер будет следить за светом и звуком.

— Хорошо, перед тем как мы приедем в Моаб, я спрошу у Дивера, не хочет ли он остаться, — сказал Маршалл. — Поскольку он сейчас, вероятно, слышит наш разговор, у него будет масса времени, чтобы обдумать свой ответ.

Дивер улыбнулся и покачал головой. Они, конечно, знали, что он их слушает — эти актеры всегда чувствуют присутствие публики. В тот же самый момент Дивер решил, что, вероятно, он скажет «да». Конечно, первое время у него будут натянутые отношения с Олли. Отчасти они возникнут из-за того, что он намылил ему шею, но главным образом потому, что Олли имел дурные привычки в отношении местных девиц, и он, конечно, не мог исправиться всего за одну ночь. Олли мог с этим покончить, если бы ушел из семьи и стал всадником сопровождения. Тогда Дивер научил бы его верховой езде. А если бы Олли ушел, тогда Дасти пришлось бы играть роли более зрелых персонажей. Но вскоре он будет к этому готов, ведь судя по тому, как быстро он растет, у него вот-вот наступит ломка голоса.

Что касается взаимоотношений Дивера и Кэти, то они могли и не сложиться. В этом случае можно было воспользоваться тем, что право на подачу заявления имело силу в течение года. Все что угодно могло измениться. Но, в конечном счете все можно было уладить. Но самое значительное изменение произошло сегодня ночью, когда Маршалл решил играть роли пожилых персонажей, а главные роли отдать Тули. Это был важнейший поворот в жизни всей труппы. Такие перемены, как эта, осуществляются независимо от прочих событий. Неизвестно, как все сложится в будущем, но ясно как день, что прошлое уже не вернется.

Спустя некоторое время Дивер перестал ломать голову, разделся до нижнего белья и забрался в постель. Он попробовал закрыть глаза, но это не помогло ему быстро заснуть, поэтому он снова открыл их и стал смотреть на звезды. В этот момент он услышал шаги, доносившиеся со стороны передней части грузовика. Даже не взглянув в ту сторону, он понял, что это Кэти. Она приближалась к тому месту, где лежал Дивер, разложивший свое постельное белье на занавесе, который совсем недавно закрывал пирамиду.

— Ты в порядке, Дивер? — спросила Кэти.

— Я целый год не спал на такой мягкой постели, — сказал он.

— Я не об этом. Олли прихрамывает, и похоже, что у него немного повреждена рука. Я хотела узнать, все ли с тобой в порядке.

— Просто он пару раз упал.

В течение какого-то времени она пристально его разглядывала.

— Ладно, думаю, что если ты захочешь рассказать, как все было на самом деле, ты это сделаешь.

— Я тоже так думаю.

Она так и стояла рядом, не уходила и ничего не говорила.

— Какой завтра будет спектакль? — спросил он.

— Писание Мормона, — сказала она. — Ни одной приличной женской роли. Полспектакля я буду бить баклуши, — она непринужденно рассмеялась, но Диверу показалось, что у нее усталый голос. Лунный свет падал прямо на ее лицо. Вид у нее тоже был несколько усталый, веки отяжелели, а волосы немного растрепаны. Серебристый лунный свет еще больше смягчил черты ее лица. Он вспомнил, как сегодня ночью сердился на нее и как ее целовал. От этих воспоминаний ему теперь стало немного неловко.

— Извини, что я так сердился на тебя, — сказал Дивер.

— Мне следовало давно привыкнуть к тому, что люди сердятся на меня, поскольку им нравится мой спектакль больше, чем мне.

— Все равно прости.

— Может быть, ты и прав. Может быть, спектакли действительно имеют значение. Может быть, я на самом деле устала играть их изо дня в день. Я думаю, что если бы мы взяли отпуск, то потом сыграли бы настоящую пьесу. Мы могли бы набрать где-нибудь горожан и дать им сыграть роли в этой пьесе. Может быть, мы бы им больше понравились, если бы они сами стали частью представления.

— Конечно, — Дивер очень устал и был во всем с ней согласен.

— Ты останешься с нами, Дивер? — спросила она.

— Меня еще не спрашивали.

— А если папа тебя спросит?

— Думаю, это возможно.

— А ты не будешь жалеть о том, что больше не придется скакать по пастбищам?

Он усмехнулся.

— Нет, мэм.

Но он знал, что если бы вопрос звучал немного по-другому, если бы она спросила: «А ты не будешь жалеть о том, что не сбылась твоя мечта скакать по прерии вместе с Ройалом Аалем?», то он ответил бы: «Да, я уже об этом жалею».

«Но теперь у меня есть новая мечта или, быть может, давно забытая старая. Мечта, от которой я отказался много лет назад. Надежда стать всадником сопровождения лишь заменила мне эту мечту. Давай же посмотрим, быть может, ближайшие недели и месяцы, а может быть, и годы покажут, найдется ли место в этой семье еще для одного человека. Мне нужен не только фургон бродячих актеров, мне нужна не только работа, мне нужна семья, и если я пойму, что для меня здесь нет места, то мне придется подыскать себе какую-нибудь другую мечту».

Все эти мысли пронеслись у него в голове, но он ничего не сказал об этом вслух. Он уже и без того слишком много наговорил сегодня ночью. Он не хотел лишних неприятностей.

— Дивер, — шепнула она, — ты спишь?

— Нет.

— Ты мне действительно нравишься, и я говорю это совершенно искренне.

Это больше походило на извинение, и Дивер принял его.

— Спасибо, Кэти. Я верю тебе, — он закрыл глаза. Он услышал шуршание одежды и почувствовал, как слегка покачнулся грузовик, к борту которого она прислонилась. Он знал, что она хочет его поцеловать, и ждал прикосновения ее губ. Но этого не случилось. Грузовик еще раз качнулся, и он понял, что она ушла. Дивер слышал, как ступая по мокрой от росы траве, она пошла к палаткам.

Небо было ясным, и ночь оказалась холодной. Луна уже стояла высоко в небе, почти достигнув своего зенита. «Возможно, завтра будет сильный дождь: последний раз ливень прошел здесь четыре дня назад, примерно столько же времени ты бродишь по этим местам. Так вот завтра, наверное, грянет буря, а это означает, что надо будет прикрыть от дождя все прожекторы, а если лить будет слишком сильно, то придется перенести спектакль на следующий вечер. Или вообще отменить его и двинуться в путь». Диверу показалось немного странным, что он уже думает о том, как войти в новый ритм жизни, зависеть от погоды и спектаклей, год за годом ездить по одним и тем же городам, а главное, привыкнуть к этим людям, со всеми их желаниями и привычками, нравами и причудами. Его немного пугало то, что ему придется повсюду следовать за ними и не всегда поступать так, как он сам считает нужным.

Но, собственно, почему он должен этого бояться? В любом случае его жизнь должна была измениться, так не все ли равно, как именно? Его лошадь Бетт умерла, и поэтому даже если бы он остался конным рейнджером, то получил бы другую лошадь, и ему пришлось бы к ней привыкать. А если бы он стал всадником сопровождения, то его жизнь вообще изменилась бы полностью. Так что в любом случае его ждали большие перемены.

Он сам не заметил, как заснул. Ему снился какой-то тяжелый сон, и ему казалось, что нет ничего на свете важнее этого сна. В этом сновидении он вспомнил то, о чем никогда не задумывался, он вспомнил свое настоящее имя, то имя, которое ему дали родители еще до того, как их убили бандиты. Во сне он увидел лицо своей матери и услышал голос своего отца. Но, проснувшись утром, он обнаружил, что из памяти постепенно уходят воспоминания о том, что он видел во сне. Он попытался вспомнить, как звучал голос его отца, но услышал только эхо собственного голоса. Черты лица его матери расплылись и затем превратились в черты лица Кэти. А когда он попытался шевельнуть губами, чтобы произнести свое настоящее имя, он понял, что оно больше не является его настоящим именем. Это было имя маленького мальчика, который где-то заблудился и которого так и не нашли. Тогда он пробормотал имя, с которым он прожил всю свою жизнь: «Дивер Тиг».

Он слегка улыбнулся, услышав, как звучит его имя. Оно звучало совсем неплохо, и когда-то ему даже нравилось представлять себе, какое значение оно может со временем приобрести.

АМЕРИКА

Сэм Монсон и Анамари Боагенте дважды случайно встречались друг с другом. Эти две встречи разделяло сорок лет. Впервые они увиделись в джунглях верхнего течения Амазонки и провели вместе несколько недель. Местом их первой встречи стала деревня Агуалинда. Второй раз они провели вместе всего лишь час. Это случилось неподалеку от руин плотины Глен Каньона, что на границе между страной Навахо и государством Дезерет.

Когда они встретились в первый раз, Сэм был худосочным подростком из Юты, а Анамари незамужней индианкой средних лет из Бразилии. К моменту их второй встречи он был уже губернатором Дезерета, последнего государства Америки, в котором жили представители европейской расы, а она была, по мнению некоторых из ее почитателей, матерью божества. Тогда никому, кроме меня, не приходило в голову, что они уже встречались. Я знал это абсолютно точно и докучал Сэму своими просьбами рассказать об этой встрече до тех пор, пока он наконец не сделал этого. Ни ее, ни Сэма уже давно нет на этом свете, и я единственный человек, который знает правду. Довольно долго я считал, что должен молчать и унести эту историю с собой в могилу. Но теперь я понял, что ошибался.

Я понял, что не имею права умереть, не написав об этом. Все, что я должен был в своей жизни сделать, уже давно сделано, так почему же я до сих пор еще жив? Я решил, что земля еще носит меня только потому, что я могу рассказать о том, как она выжила сама и сохранила жизнь вам для того, чтобы вы смогли услышать эту историю. Боги чем-то похожи на землян. Им недостаточно того, что все сущее зависит от них. Они хотят стать знаменитыми.

Агуалинда, Амазония

Пассажиры ей были совершенно безразличны. Анамари интересовали только вертолеты, которые доставляли медикаменты. Эта вертушка привезла бесценную упаковку бенаксидена. Анамари едва взглянула на костлявого, неуклюжего паренька, который сидел рядом с ящиками и недружелюбно озирался по сторонам. Еще один янки, который боится, что его бросят в джунглях. Обычная история. Теперь Анамари почти не замечала этих североамериканцев. Они приходили и уходили.

Ее беспокоили лишь бразильские государственные чиновники. Эти недалекие бюрократы, годами изнемогавшие от жизни в Манаусе, которую они воспринимали как ссылку, вымещали свою неудовлетворенность на беззащитных индейцах, для которых становились мелкими тиранами. Извините, но у нас больше нет ни пенициллина, ни шприцев. Куда вы дели вакцину от СПИДа, которую мы вам передали три года назад? Вы что, считаете, что нам здесь деньги некуда девать? Пусть едут в город, если хотят вылечиться. В Сан-Пауло де Оливенсия есть больница, вот и отправляйте их туда. Мы не намерены из ничего сделать вам еще одну больницу у черта на куличках. Мы не пойдем на это ради какой-то сотни грязных индейцев. К тому же вы не врач, вы сами-то старая, сморщенная индианка. У вас даже нет медицинского образования, и мы не можем тратить на вас медикаменты. Они чувствовали свою значимость, поскольку от их решения зависело, будет индейский ребенок жить или ему суждено умереть. Зачастую они подписывали смертный приговор уже тем, что отказывались посылать индейцам необходимое оборудование. И тогда они тоже чувствовали себя такими же всемогущими, как Господь.

Анамари знала, что от протестов и споров мало толку — через некоторое время бюрократ снова начнет убивать. Но когда потребность в самых обычных медикаментах была слишком велика, Анамари отправлялась к геологам-янки и спрашивала, есть ли у них то или иное лекарство. Иногда оно у них было. Она знала, что если у янки было что-то в избытке, то они делились с другими, а если не было, то они и пальцем не шевелили, чтобы помочь другим. Они не были такими тиранами, как бразильские бюрократы. Они приехали сюда, чтобы делать деньги, а все остальное было им до лампочки.

Вот о чем подумала Анамари, когда увидела этого мрачного светловолосого паренька, сидевшего в вертолете. Он был всего лишь еще одним североамериканцем, таким же, как все они, только более юным.

Теперь, когда у нее был бенаксиден, она тотчас стала убеждать индейцев племени Банивас в том, что все они должны прийти на прививку. Эта болезнь появилась два года назад, во время войны между Гайаной и Венесуэлой. Как обычно бывает в таких случаях, жертвами стали не граждане этих двух стран, а индейцы, жившие в джунглях. Однажды утром они обнаружили, что их суставы утратили свою подвижность. Они становились все менее и менее гибкими, пока наконец не затвердели настолько, что стало невозможно даже пошевелиться. Бенаксиден оказался противоядием, но его нужно было принимать постоянно в течение нескольких месяцев, иначе суставы могли снова затвердеть. Бюрократы, как всегда, сорвали снабжение этим лекарством, в результате чего слегла дюжина индейцев Банивас, живших в этой деревне. И, как всегда, оказалось, что у одного или двух индейцев болезнь оказалась настолько запущенной, что уже не поддавалась лечению. Один или два сустава уже навсегда утратили свою гибкость. И как всегда, делая прививки, Анамари была немногословна, а индейцы вообще почти ничего не говорили.

Только на следующий день Анамари заметила, что молодой янки бродит по деревне. На нем была мятая белая одежда, которую он уже умудрился испачкать, и на ней остались зеленые и коричневые следы речной грязи амазонских джунглей. Он не проявлял никаких признаков любопытства, но после того, как она в течение часа проверяла результаты вчерашнего лечения бенаксиденом, ей стало ясно, что он следует за ней по пятам.

Резко обернушись в дверях хибары, построенной на средства государства, она посмотрела ему прямо в лицо. «О que? — спросила она. — „Чего тебе надо?“.

К ее удивлению, он ответил на ломаном португальском. Большинство этих янки вообще не утруждают себя изучением иностранных языков. Они убеждены в том, что и она, и все остальные говорят по-английски. «Posso ajudar?» — спросил он. Я могу чем-то помочь?

— Nao, — сказала она. — Mas pode olhar. Но можешь посмотреть.

Он посмотрел на нее, явно не понимая, что она сказала.

Она повторила фразу медленнее, стараясь говорить внятно: «Pode olhar».

— Ей? Я?

— Voce, sim. Я могу говорить по-английски.

— Я не хочу говорить по-английски.

— Tanto faz, — сказала она. — Какая разница.

Вслед за ней он прошел внутрь хибары. Там, вся испачканная собственными фекалиями, лежала маленькая голая девочка. Ее парализовало еще несколько лет назад, когда она заболела менингитом. Тогда она была еще младенцем, и Анамари решила, что этой девочке бенаксиден уже не поможет. Вот так всегда и бывает — больше всех страдают самые слабые. Но как ни странно, ее суставы снова стали гибкими, и девочка даже им улыбнулась. Это была та счастливая улыбка, при виде которой щемило сердце и которая порой делала лица паралитиков такими прекрасными.

Итак, ей немного повезло — она вовремя получила бенаксиден. Она сняла крышку с глиняного кувшина с водой, который стоял на столе и смочила в нем одну из ее чистых тряпиц. С помощью этой тряпки она обмыла девочку, а затем подняла ее хрупкое, истощенное тело. Одновременно она вытащила из-под нее испачканную простыню. Внезапно она сунула в руки мальчику эту грязную простыню.

— Leva fora, — сказала она. И увидев, что он не понял, повторила по-английски: — Вынеси ее наружу.

К ее удивлению, он без малейших колебаний взял простыню.

— Вы хотите, чтобы я ее постирал?

— Просто стряхни с нее то, что сможешь, — сказала она, — сделай это там, на огороде, что за хибарой. Потом я ее постираю.

Уже выходя наружу, она увидела, как он возвращается, неся в руках туго свернутую простыню.

— Вот молодец, уже все сделал, — сказала она, — пойдем к моему дому и там будем замочим ее в воде. Давай теперь я ее понесу.

Но он не отдал ей простыню.

— Я уже это сделал, — сказал он, — вы не хотите отдать ей чистую простыню?

— Во всей деревне только четыре простыни, — сказала она. — Две из них у меня на кровати. Она может полежать и на циновке. Во всей деревне только я одна меняю постельное белье. И только я ухаживаю за этой девочкой.

— Она вас любит, — сказал он.

— Она всем так улыбается.

— Значит, она всех любит.

Что-то пробурчав себе под нос, Анамари направилась к своему дому. Он представлял собой две стоявшие вплотную друг к другу хибары, построенные на средства, выделенные правительством. Одна из них служила клиникой, а другая была ее жилищем. На заднем дворе стояли два металлических таза, в которых она стирала. Один из них она сунула в руки мальчику-янки и, указав на резервуар с дождевой водой, сказала, чтобы он наполнил таз. Он выполнил ее распоряжение. Это окончательно вывело ее из себя.

— Чего тебе надо!? — крикнула она.

— Ничего, — сказал он.

— Чего ты здесь шляешься?!

— Я думал, что я помогаю, — в его голосе звучало уязвленное чувство собственного достоинства.

— Мне не нужна твоя помощь, — она забыла, что хотела замочить простыню, и принялась тереть ее на стиральной доске.

— Тогда зачем же вы попросили меня...

Она ему не ответила, а он так и не закончил свой вопрос.

После длительной паузы он спросил:

— Вы пытались от меня избавиться, верно?

— Чего тебе здесь надо? — снова спросила она. — Неужто ты думаешь, что у меня больше дел нет, кроме как возиться с североамериканским мальчишкой?

Его глаза сверкнули гневом, но он ответил ей только после того, как снова овладел собой.

— Если вы устали стирать, я могу это сделать вместо вас.

Схватив его руку, она в течение какого-то мгновения изучающе рассматривала ее.

— Нежные руки, — сказала она, — как у женщины. Ты в кровь рассадишь себе костяшки пальцев и выпачкаешь всю простыню.

Устыдившись нежности собственных рук, он засунул их в карманы. Мимо него пролетел попугай, сверкнув ослепительно-ярким, красным с зеленью, оперением. Мальчик удивленно проводил птицу взглядом. А попугай опустился прямо на резервуар с дождевой водой.

— В Штатах таких продают за тысячу долларов, — сказал он.

Ну конечно, этот янки все измеряет в долларах.

— Здесь они ничего не стоят, — сказала она, — банива употребляют их в пищу. И носят их перья.

Он обвел взглядом другие нищие лачуги и жалкие огороды.

— Люди здесь живут очень бедно, — сказал он. — Должно быть, жизнь в джунглях очень тяжела.

— Ты так считаешь? — набросилась на него Анамари. — Джунгли очень добры к этим людям. Круглый год они снабжают их множеством разнообразной пищи. Индейцы Амазонии и не догадывались о том, что они бедны, до тех пор, пока не пришли европейцы, которые заставили их покупать штаны. Но они не могли позволить себе такую роскошь, как штаны. Европейцы заставили их строить дома, но индейцы не могли содержать их в нормальном состоянии. Индейцев заставили возделывать огороды. И это в самой-то гуще райского сада! Индейцам было хорошо жить в джунглях. Но пришли европейцы и превратили этих людей в бедняков.

— Европейцы? — спросил мальчик.

— Бразильцы. Они все европейцы. Даже чернокожие бразильцы превратились в европейцев. И сама Бразилия теперь не более чем одна из европейских стран, население которой говорит на одном из европейских языков. Они точно такие же, как вы, североамериканцы. Вы ведь тоже европейцы.

— Я родился в Америке, — возразил он. — Так же, как и мои родители, и родители моих родителей, и родители моих дедушек и бабушек.

— Но твои пра-пра-пращуры приплыли сюда на корабле.

— Это было очень давно, — сказал он.

— Очень давно! — она рассмеялась. — Я чистокровная индианка. Мои предки в течение десяти тысяч поколений жили на этой земле. Ты здесь приезжий. Приезжий в четвертом поколении.

— Но я приезжий, который не боится взять в руки грязную простыню, — сказал он с вызывающей улыбкой.

Именно в этот момент он стал ей нравиться.

— Сколько тебе лет? — спросила она.

— Пятнадцать, — ответил он.

— Твой отец геолог?

— Нет. Он начальник бригады бурильщиков. Они собираются пробурить здесь пробную скважину. Но он считает, что здесь они ничего не найдут.

— Они найдут здесь уйму нефти, — сказала она.

— Откуда вы знаете?

— Я видела это во сне, — сказала она. — Я видела, как бульдозеры ломают деревья, расчищая место для взлетно-посадочной полосы, как прилетают и улетают самолеты. Ничего такого не могло быть, если бы не было нефти. Моря нефти.

Она умолкла в ожидании того, что он поднимет на смех уже самую мысль о том, что она видит вещие сны. Но этого не случилось. Он просто внимательно на нее посмотрел.

Поэтому ей самой пришлось нарушить затянувшуюся паузу.

— Ты приехал сюда, чтобы убить время, пока твой отец на работе, верно?

— Нет, — возразил он. — Я приехал сюда потому, что он еще не приступил к работе. Вертушки начнут привозить оборудование только завтра.

— Ты предпочитаешь находиться подальше от отца? Он посмотрел куда-то в сторону.

— Я предпочел бы видеть его в аду.

— Это и есть ад, — сказала она.

Мальчик рассмеялся.

— Почему же ты приехал сюда с ним? — спросила она.

— Потому что мне всего лишь пятнадцать лет, а он этим летом взял меня на попечение.

— На попечение, — повторила она. — Ты что преступник?

— Это он преступник, — с горечью сказал мальчик.

— А в чем его преступление?

Какое-то мгновение он молчал, словно решая, стоит ли отвечать на этот вопрос. Но потом все же ответил. Ему было стыдно за преступление своего отца.

— Прелюбодеяние, — тихо сказал он, отведя глаза в сторону. Слово повисло в воздухе. Мальчик снова посмотрел на Анамари. Его лицо слегка покраснело.

«Какая прозрачная кожа у европейцев, — подумала она. — Сквозь нее проступают все их эмоции». Услышав это слово, она поняла, как все произошло. Любимая мать обманута и теперь он должен провести лето с тем, кто ее обманул.

— Это и есть преступление?

Он пожал плечами.

— Для католиков это, может, и не преступление.

— Ты протестант?

Он отрицательно покачал головой.

— Мормон. Но я еретик.

Она рассмеялась:

— Значит, ты еретик, а твой отец прелюбодей.

Ему явно не понравилось, что она смеется.

— А ты девственница, — сказал он. Казалось, он рассчитывал своими словами сделать ей больно.

Прекратив стирать простыню, она выпрямилась и посмотрела на свои руки.

— Это тоже преступление? — пробормотала она.

— Вчера ночью мне снился сон, — сказал он, — в этом сне тебя звали Анна Мари, но когда я попытался назвать тебя этим именем, у меня ничего не получилось. И я назвал тебя другим.

— И каким же? — спросила она.

— Какая разница? Это ведь только сон, — он над ней насмехался, пользуясь тем, что она верит в сновидения.

— Ты видел меня во сне и во сне меня звали Анамари?

— Да, верно, а что? Ведь это твое имя, не так ли?

Он не успел задать еще один вопрос: «Ты ведь девственница, верно?».

Подняв из воды простыню, она выкрутила ее и бросила ему. Он поймал ее, но грязная, вонючая вода брызнула ему прямо в лицо, которое исказила гримаса отвращения. Она вылила воду из таза прямо на землю, в результате этого все его брюки оказались выпачканы грязью. Но он даже не сдвинулся с места. Тогда она взяла пустой таз и подошла к резервуару, чтобы набрать чистой воды.

— Теперь пора всполоснуть, — сказала она.

— Тебе снилась взлетно-посадочная полоса, — сказал он. — А мне снилась ты.

— В своих снах тебе лучше не совать нос в чужие дела, — сказала она.

— Знаешь, я не наводил никаких справок, — сказал он, — а только полетел в эту самую деревню, что видел во сне, и вот оказалось, что ты тоже веришь сновидениям.

— Это еще не значит, что я собираюсь раздвигать перед тобой ноги, можешь выбросить это из головы, — сказала она.

Он с ужасом посмотрел на нее.

— Да ты свихнулась! О чем ты говоришь! Это же блуд! Да и вообще ты мне в матери годишься!

— Мне сорок два года, — сказала она, — если тебя это так волнует.

— Ты старше моей матери, — сказал он. — У меня и в мыслях не было вступать с тобой в половую связь. Я сожалею, если у тебя сложилось обо мне такое впечатление.

Она усмехнулась.

— А ты забавный мальчишка, янки. Сначала ты говоришь, что я девственница...

— То было во сне, — сказал он.

— А потом ты говоришь мне, что я старше твоей матери и слишком безобразна, чтобы даже мысленно вступить со мной в половую связь.

Он даже побелел от стыда.

— Извини, но я лишь хотел убедиться в том, что ты понимаешь, что я никогда бы...

— Ты хотел объяснить мне, что ты примерный мальчик.

— Да, — подтвердил он.

Она снова усмехнулась:

— И ты, наверное, даже сам себя ни разу не ублажил, — сказала она.

Его лицо покраснело. Он мучительно пытался сообразить, что сказать ей в ответ. Потом швырнул в нее еще мокрую простыню и резко повернувшись, пошел прочь. Она умирала от смеха. Ей очень понравился этот паренек.

На следующее утро он снова пришел и весь день помогал ей в клинике. Паренька звали Сэм Монсон, и он стал для нее первым европейцем, который видел вещие сны. Раньше она думала, что на это способны только индейцы. Она не знала, какое именно божество посылает ей эти сны, но, наверное, это было то же самое божество, которое посылало сны Сэму. Возможно, что именно оно свело их вместе здесь в джунглях. Не исключено, что оно направит бур в сторону нефти и отцу Сэма придется надолго остаться здесь вместе с сыном, чтобы выполнить все замыслы этого божества.

Она испытывала чувство досады, вызванное тем, что божество упомянуло о ее девственности. Кроме нее, это никого больше не касалось.

Жизнь в джунглях оказалась лучше, чем Сэм ожидал. В Юте, когда мать впервые сказала, что ему придется вместе с этим старым ублюдком отправиться в Амазонию, он с ужасом приготовился к самому худшему. Он представлял себе, что ему придется с мачете в руках прорубаться сквозь заросли ползучих растений, плыть в облепленных паразитами каноэ по рекам, которые кишат пираньями, обливаться потом, страдать от укусов москитов и вдыхать густой, насыщенный влагой воздух. Вместо этого он обнаружил, что американские нефтяники живут в довольно приличном лагере, оснащенном генератором, который вырабатывает электричество для освещения помещений. Но все же здесь все время шли дожди, а когда их не было, становилось так жарко, что поневоле хотелось, чтобы снова пошел дождь. Ему так и не пришлось столкнуться ни с одной из тех жутких, подстерегающих на каждом шагу опасностей, которые так его пугали, и ни разу не пришлось прорубаться сквозь джунгли. Здесь были тропы, которые порой больше походили на дороги, а густая и яркая зелень джунглей оказалась даже прекраснее, чем он себе представлял. Он никогда не думал, что американский Запад по сравнению с этими джунглями не более чем пустыня. Даже Калифорния, где жил этот старый ублюдок в промежутках между выездами на бурение скважин, даже эти покрытые лесами холмы и горы выглядели довольно блекло по сравнению с яркой зеленью джунглей.

Маленькие, тихие индейцы вовсе не были охотниками за скальпами. Вместо того чтобы их избегать, как это делали взрослые американцы, Сэм, обнаружив, что может легко с ними общаться, стал приходить к ним и даже оказывать им помощь, работая вместе с Анамари. Старый ублюдок мог целыми часами сидеть и лакать свое пиво вместе с приятелями. Прелюбодеяние и пиво — как будто одного презренного плотского греха ему было недостаточно. Что касается Сэма, то он действительно творил здесь добрые дела. Сэм брался за любое дело, которое могло бы доказать, что он представляет собой полную противоположность отцу. А поскольку его отец был слабым, чувственным и приземленным человеком, лишенным самоконтроля, то Сэм должен был стать сильным, духовным и разумным человеком, который не позволяет плотским страстям управлять собой. Видя, как его отец поддается алкоголю, и вспоминая, как он в отсутствие матери не мог и месяца прожить, чтобы не затащить в свою постель какую-нибудь шлюху, Сэм гордился тем, что обладает внутренней дисциплиной. Он управлял своим телом, не позволяя ему выходить из-под контроля.

Он также гордился тем, что в первый же день выдержал испытание, которому его подвергла Анамари. Не побоится ли он прикоснуться к человеческим экскрементам? Он не побоялся дышать горячим смрадом страданий и не побоялся нечистот невинной плоти искалеченного дитя. Разве Иисус не прикасался к прокаженным? Нечистоты плоти не вызывали в нем отвращения. Лишь нечистоты души были для него невыносимы.

Вот почему его так беспокоили сны, в которых он видел Анамари. Не прошло и дня, как они стали друзьями. Они беседовали на самые серьезные темы. Она рассказывала ему об индейцах Амазонии и о том, как получила педагогическое образование в Сан-Паулу. Она внимательно слушала, когда он рассказывал ей об истории, религии и эволюции и о всех теориях и идеях, которые перемешались у него в голове. Даже мать, которая всегда была занята младшими детьми и без конца что-то делала для церкви, никогда не уделяла ему столько внимания. Анамари так внимательно его слушала, как будто высказываемые им идеи имели для нее какое-то значение.

Однако ночью он увидел во сне нечто совсем из ряда вон выходящее. В этом сновидении он увидел ее голой и услышал, как некий голос называет ее «Девственной Америкой». Он понятия не имел, какое отношение имеет ее девственность к Америке. Впрочем, даже вещие сны порой были лишены всякого смысла. Но одно он знал точно: всякий раз, когда он видел Анамари голой, она тянулась к нему, и он испытывал такое страстное влечение, что несколько раз просыпался, содрогаясь от воображаемого удовольствия, словно библейский Онан, сын Иуды, который источал свое семя на землю и был за это предан смерти.

Всякий раз после того, как это случалось, Сэм еще долго лежал с открытыми глазами, содрогаясь от страха. И не потому, что он боялся кары Господней. Ведь Господь не поразил насмерть отца за прелюбодеяние, поэтому Сэму за его эротический сон уж тем более не грозила такая опасность. Его пугало то, что в этих снах он увидел, как сам становится таким же похотливым и порочным, как его отец. Он не желал испытывать никакого сексуального влечения к Анамари. Она была старой, тощей и грубой. Он просто боялся ее, но более всего он не хотел ее потому, что он не был похож на своего отца. Он никогда не вступил бы в половые сношения с женщиной, которая не была бы его женой.

Однако когда он пришел в деревню Агуалинда, он почувствовал огромное желание снова ее увидеть. И когда он нашел ее (деревушка была маленькой, и он сделал это довольно быстро), то не смог выбросить из головы красочные картины того, как она выглядела в этих снах, как она тянулась к нему, и как покачивались ее груди, и как прижимались к нему ее худые бедра. Он был готов ущипнуть себя до боли, чтобы забыть об этом влечении.

Это происходило потому, что он жил с отцом. Распутство этого старого ублюдка передавалось и ему, вот в чем дело. Поэтому он проводил вместе с отцом как можно меньше времени, возвращаясь домой только для того, чтобы переночевать.

Чем усерднее он работал, выполняя задания, которые ему давала Анамари, тем проще ему было заставить себя забыть сон, в котором она стояла над ним на четвереньках, слегка касаясь его тела своим. Пропалывай грядки, так, чтобы твоя спина горела от жгучей боли! Промой рану индейцу-охотнику и перебинтуй ее! Стерилизуй инструменты спиртом! Помимо всего прочего, не смей даже случайно касаться ее тела. Отодвинься от нее, когда она окажется рядом, отвернись, чтобы не чувствовать ее горячего дыхания, когда она прислоняется к твоему плечу. Немедленно начинай что-нибудь бодро рассказывать, как только наступит тишина, заполненная лишь жужжанием насекомых, и ты увидишь, как струйки пота медленно скатываются с ее шеи вниз, чтобы исчезнуть в ложбинке между ее грудей, там, где она завязала рубашку узлом, вместо того, чтобы ее застегнуть.

Как она могла быть девственницей, если так вела себя в его снах?

— Как ты думаешь, откуда приходят сны? — спросила она.

Он покраснел, хотя и знал, что она не умеет читать его мысли. А может, умеет?

— Я говорю о снах, — повторила она. — Как ты думаешь, почему мы видим сны, которые становятся явью?

Уже почти стемнело.

— Мне надо идти домой, — сказал он. Она не отпускала его руку. Когда она успела взять его за руку, и зачем ей это понадобилось?

— Мне снится один очень странный сон, — сказала она. — Я вижу во сне какую-то огромную змею, покрытую яркими зелеными и красными перьями.

— Не все сны становятся явью, — сказал он.

— Надеюсь, что это так, — сказала она, — потому что эта змея вышла из... в общем, я родила эту змею.

— Кетцаль, — сказал он.

— Что это значит?

— Божественный пернатый змей ацтеков. А может быть, майя. В общем мексиканцев. Мне надо идти домой.

— Но что это означает?

— Уже почти стемнело, — сказал он.

— Останься и поговори со мной! — потребовала она. — У меня есть комната, ты можешь в ней переночевать.

Но Сэм должен был возвращаться. Именно потому, что он терпеть не мог оставаться наедине с отцом, он осмелился отказаться от ее предложения. Он возбудился уже от того, что она пригласила его остаться на ночь. Он не мог позволить себе провести ночь в том же доме, что и она. В этом случае ему обязательно приснился бы такой сон, которого он бы уже не выдержал. Поэтому он простился с ней и пошел по лесной тропинке, которая вела домой. Всю дорогу он думал об Анамари. Казалось, что даже растения каким-то образом передают ее образ, поэтому теперь его желание стало даже сильнее, чем тогда, когда он стоял рядом с ней.

В густеющей темноте листья деревьев превращались из зеленых в черные. Удушливая тьма ночных джунглей не пугала его, казалось, она приглашает его сойти с тропы и нырнуть в тень, где насыщенные влагой лесные дебри могли бы помочь ему забыться и снять напряжение. Но он не сошел с тропы, а только ускорил шаг.

С чувством облегчения он, наконец, вошел в городок нефтяников. Громко работал генератор, но насекомые, роем кружившие в огромном световом пятне, заглушали его шум. Они отбрасывали тени, метавшиеся в какой-то демонической пляске. Он и его отец жили в большом однокомнатном доме, стоявшем на краю поселка. Домики, построенные нефтяной компанией, выглядели намного привлекательнее, чем хибары индейцев, построенные бразильским правительством.

Несколько человек окликнули его, приветствуя. Не замедляя шага, он помахал им рукой, а одному или двум из них даже что-то ответил. В паху он чувствовал напряжение, вызванное желанием, и лишь благодаря тому, что он находился в тени и шел очень быстро, никто ничего не заметил. Это было настоящее безумие: чем больше он прилагал усилий, чтобы успокоиться, тем чаще перед его внутренним взором возникали образы Анамари. Это уже походило на какую-то галлюцинацию. Его тело не желало расслабляться. Он буквально вбежал в дом.

Отец мыл свою тарелку. Когда он поднял глаза, Сэм уже проскочил мимо него.

— Я подогрею тебе ужин.

Сэм упал на кровать.

— Я не голоден.

— Почему ты пришел так поздно? — спросил отец.

— Мы заговорились.

— Ночью в джунглях небезопасно. Ты считаешь, что они никому не угрожают потому, что днем здесь ничего плохого не происходит. Но на самом деле здесь очень опасно.

— Да, конечно, папа. Я знаю, — Сэм встал и повернулся к отцу спиной, чтобы снять брюки. Это было настоящее безумие — он по-прежнему находился в возбужденном состоянии. Сэму не хотелось, чтобы отец это увидел.

Но безошибочное чутье дотошного родителя не подвело старого ублюдка, и он, должно быть, почувствовал, что Сэм что-то прячет. Когда Сэм оказался в чем мать родила, отец, словно никогда и не слышал о правилах хорошего тона, зашел спереди и посмотрел.

Сэм покраснел от стыда. Глаза отца превратились в узкие щелочки и смотрели на Сэма с холодной жестокостью. «Я надеюсь, что у меня никогда не будет такого взгляда, — подумал Сэм. — Я надеюсь, что на моем лице никогда не появится это мерзкое, подозрительное выражение. Я лучше умру, чем стану таким, как он».

— Ладно, надень пижаму, — сказал отец. — Что, я так и буду на это смотреть?

Сэм натянул трусы.

— Что там у вас происходит? — спросил отец.

— Ничего, — ответил Сэм.

— Должно быть, ты чем-то занимался весь день.

— Я же сказал тебе, что я ей помогал. Она работает в клинике и следит за огородом. У нее нет электричества, и поэтому приходится много работать.

— В свое время я много работал, Сэм, но в таком вот виде я никогда не приходил домой.

— Ну да, ты всегда по пути где-нибудь останавливался, чтобы расслабиться с какой-нибудь шлюхой.

Старый ублюдок, взмахнув рукой, ударил Сэма по лицу. Его обожгло жгучей болью. Все произошло настолько неожиданно, что Сэм не успел заставить себя не плакать, и слезы покатились по его щекам.

— Никогда в жизни я не спал со шлюхой, — заявил старый ублюдок.

— Только одна женщина из тех, с которыми ты спал, не была шлюхой, — сказал Сэм.

Отец снова ударил его, но на этот раз Сэм был готов к удару и стоически выдержал его, почти не вздрогнув.

— Была у меня одна связь, — сказал отец.

— Ты просто один раз попался, — сказал Сэм. — У тебя были десятки женщин.

Отец саркастически рассмеялся:

— Ты что, нанимал частного детектива? У меня была только одна связь.

Но Сэм знал, что он лукавит. Он несколько лет видел во сне всех этих женщин. Ему еще не было и двенадцати, когда он знал о сексе столько, что уже разбирался, что к чему. К тому времени он уже давно знал, что сны, которые он видит более одного раза, являются вещими. Поэтому когда он увидел во сне своего отца с одной из этих развеселых женщин, он проснулся и сохранил этот сон в памяти. Он мысленно прокручивал его от начала и до конца, вспоминая каждую мелочь, какую только мог припомнить. Название мотеля. Номер комнаты. Была полночь, но отец находился в Калифорнии, значит, все произошло на час раньше. Сэм встал с кровати, тихо прошел на кухню и набрал номер справочной службы. Такой мотель на самом деле существовал. Он записал телефонный номер. Затем на кухню вошла мать и поинтересовалась, что он делает.

— Это номер телефона мотеля «Сивью Мотор Инн», — ответил он.

— Набери его и попроси соединить с номером двадцать один двенадцать, а потом позови к телефону папу.

Мать посмотрела на него так, словно сейчас начнет кричать или рыдать или ударит его или отругает.

— Твой отец сейчас в «Хилтоне», — сказала она.

Но он выдержал ее взгляд и сказал:

— Неважно кто возьмет трубку, попроси к телефону папу.

Так она и сделала. Трубку взяла какая-то женщина, и мама попросила папу, назвав его по имени. И он оказался в этом номере.

— Хотела бы я знать, каким образом мы можем позволить себе оплачивать ночлег сразу в двух номерах, — холодно сказала мама. — Или вы с другом платите пополам? — потом она бросила трубку и разрыдалась.

Так она и проплакала всю ночь, укладывая все, что принадлежало старому ублюдку. К тому времени, когда спустя два дня папа вернулся домой, все его вещи уже лежали в кладовке. Приняв решение, мама действовала энергично. Папа вдруг обнаружил, что он разведен и отлучен от церкви, причем все это было сделано меньше чем за два месяца.

Мать никогда не спрашивала Сэма, как он узнал, где той ночью находился папа. Она даже не намекала, что хочет это узнать. Папа тоже никогда не спрашивал его, как маме удалось выяснить номер телефона. Иногда Сэма приводило в изумление то, что они не проявляют к этому никакого интереса. Наверное, они приняли это за удар судьбы. В течение какого-то времени все это оставалось тайной, но потом все раскрылось и какое имеет значение, почему? Но в одном Сэм был абсолютно уверен — женщина из мотеля «Сивью Мотор Инн» была вовсе не первой женщиной, с которой отец совершил прелюбодеяние, а этот мотель не был первым местом, где он предавался блуду. Папа уже много лет прелюбодействовал, и с его стороны было просто смешно это отрицать.

Но спорить с ним было бессмысленно, особенно когда он находился в таком состоянии, что ударил Сэма.

— Мне не нравится то, что ты проводишь так много времени с женщиной, которая намного старше тебя, — сказал отец.

— Она хоть как-то лечит этих людей, и ей нужна моя помощь. Я и дальше буду ей в этом помогать, — сказал Сэм.

— Не разговаривай со мной в таком тоне, малыш.

— Ты ничего в этом не понимаешь, так не суй нос не в свое дело.

Последовала еще одна пощечина.

— Тебе это надоест раньше, чем мне, Сэмми.

— Я обожаю, когда ты меня бьешь, папа. Это лишь подтверждает мое моральное превосходство.

Последовал еще один удар, но на этот раз такой сильный, что Сэм покачнулся и почувствовал во рту вкус крови.

— Какой силы будет следующий удар, папа? — спросил он. — Ты хочешь сбить меня с ног? Слегка попинать меня ногами? Показать мне, кто в доме хозяин?

— С тех пор как мы приехали сюда, ты все время напрашиваешься на то, чтобы получить трепку.

— Я напрашиваюсь на то, чтобы меня оставили в покое.

— Я знаю женщин, Сэм. У тебя не может быть ничего общего с женщиной в годах.

— Я помогаю ей мыть маленькую девочку, которая ходит под себя, отец. Я выношу нечистоты ведрами. Я стираю одежду и помогаю латать прохудившиеся крыши лачуг. Когда я делаю все это, мы разговариваем. Просто разговариваем и ничего больше. Не думаю, папа, что у тебя большой опыт в таких делах. Ты, наверное, вообще не разговариваешь с женщинами, которых знаешь, во всяком случае, после того, как стоимость услуг уже установлена.

Должен был последовать сильнейший удар, который сбил бы его с ног и в кровь разбил бы ему лицо. От этого удара у него должно было потемнеть в глазах. Но на этот раз старый ублюдок сдержался. Он не ударил Сэма. Он только стоял и смотрел на него, тяжело дыша. Его лицо побагровело, а глаза, превратившиеся в маленькие щелочки, смотрели с холодной жестокостью.

— Ты не такой праведник, как тебе кажется, — перешел на шепот старый ублюдок. — Ты испытываешь все те желания, за которые так презираешь меня.

— Я не презираю тебя за желания, — сказал Сэм.

— Ребята из бригады уже болтают о тебе и этой индейской стерве, Сэмми. Нравится тебе это или нет, но я твой отец, и мой долг тебя предостеречь. Эти индианки легкодоступны и могут наградить какой-нибудь заразой.

— Ребята из бригады, — повторил Сэм. — А что они знают об индейских женщинах? Все они либо простые работяги, либо идиоты.

— Надеюсь, Сэм, что ты когда-нибудь скажешь это в их присутствии. И еще я надеюсь, что меня там не будет и мне не придется вмешиваться в то, что они после этого начнут с тобой делать.

— Я бы никогда и близко не подошел к таким людям, как эти, если бы суд не предоставил тебе право на совместное опекунство. Развод по взаимному согласию сторон. Смех да и только.

Эти слова уязвили старого ублюдка больше, чем все остальное. Они настолько точно попали в цель, что он даже заткнулся. Отец вышел из дома и вернулся, уже когда Сэм давно заснул.

Он спал, и ему снился сон.

Анамари знала, что сейчас творится в голове у Сэма и, к собственному удивлению, обнаружила, что в глубине души она этому рада. Она никогда не испытывала той застенчивой любви, которая так свойственна подросткам. В его возрасте она была единственной девочкой-индианкой, которая училась в школах Сан-Паулу. К тому времени индейцы стали такой редкостью в европеизированных частях Бразилии, что она, наверное, казалась всем окружающим чем-то экзотическим. Но в те времена она еще всего боялась. Город был стерильно-чистым и весь состоял из бетона и раздражающе яркого света. Здесь не было и намека на мягкую красоту лугов и лесов национального парка «Зингу». Ее племя, куикуру было в гораздо большей степени европеизировано, нежели индейцы, жившие в джунглях, — она каждый день видела автомобили и научилась говорить по-португальски еще до того, как пошла в школу. Но город заставил ее тосковать по земле, а от ходьбы по булыжной мостовой у нее болели ноги. Она боялась всех этих упрямых, соперничающих друг с другом детей. Но хуже всего было то, что в городе она перестала видеть вещие сны. Лишенная возможности видеть эти сны, она уже с трудом понимала, что происходит вокруг и не могла разобраться в самой себе. Поэтому когда какой-нибудь мальчик испытывал к ней влечение, она этого даже не понимала и не задумываясь давала ему отпор. Но потом все это прошло. И вот теперь она снова вспомнила те далекие времена.

— Прошлой ночью мне снилась большая птица, которая летела на запад, удаляясь от материка. Ее правое крыло было в два раза больше левого. На краях ее крыльев я видела кровоточащие раны. Правое крыло пострадало гораздо больше, оно гноилось прямо в воздухе, а перья осыпались.

— Очень милый сон, — сказал Сэм. Потом, ради практики, перевел это на португальский. — Que sonho Undo.

— Но что это означает?

— А что случилось потом?

— Я летела на этой птице. Я была очень маленькой и держала в руках маленькую змею...

— Пернатого змея.

— Да. Я его отпустила, и он улетел и пожрал все то, что уже разложилось, и птица очистилась от скверны. Вот и все. У тебя пузырек воздуха в этом шприце. Вся штука в том, что нужно ввести внутрь дозу лекарства, а не воздуха. Так что означает этот сон?

— Ты думаешь, что я Иосиф? Или, быть может, Даниил?

— А что об этом скажет Сэм?

— На самом деле смысл твоего сна очень прост. Кусочек торта.

— Что?

— Кусочек торта. Маленький, как пирожок. Или как обсыпная булочка. Не хлебом единым будет жить человек. Я не могу думать ни о чем, кроме кондитерских изделий. Должно быть, я голоден.

— Объясни мне этот сон, или я воткну эту иглу тебе в глаз.

— Вот что мне нравится в индейцах, так это то, что даже мысленно вы всегда кого-нибудь истязаете.

Ударив его ногой, она сбила его с табуретки, на которой он сидел, прямо на утоптанный грязный пол. Перед его глазами мелькнул какой-то жук, испуганно уносившийся прочь. Сэм поднял руку, в которой сжимал оставшийся неповрежденным шприц. Он поднялся на ноги и отложил шприц в сторону.

— Птица, — сказал он, — это Северная и Южная Америка, которые похожи на крылья. Она летит на запад. Но правое крыло — больше.

Пальцем ноги он набросал на полу грубую карту.

— Они имели похожие очертания, — сказала она. — Очень даже может быть.

— А разложившиеся участки... Покажи-ка мне, где они были.

Пальцем ноги она ткнула карту в нескольких местах.

— Все ясно, — сказал он.

— Да, — согласилась она. — Как только представишь себе, что это карта. Все разложившиеся участки находятся на европеизированных землях. А непострадавшие участки находятся там, где еще живут индейцы.

— Индейцы или полуиндейцы, — сказал Сэм. — Все твои сны, Анамари, об одном и том же. Об исходе европейцев из Северной и Южной Америки. Будем смотреть правде в глаза. Ты индейский шовинист. Ты рожаешь ацтекское божество воскрешения, а потом отправляешь его уничтожать европейцев.

— Но почему я вижу этот сон?

— Потому что ты ненавидишь европейцев.

— Нет, — возразила она, — это неправда.

— Абсолютная правда.

— Но я и не думаю тебя ненавидеть.

— Потому что ты меня знаешь. Для тебя я больше не европеец, а просто человек. Но больше так не делай, а то растратишь весь свой фанатизм.

— Ты смеешься надо мной, Сэм.

Он отрицательно покачал головой.

— Нет, не смеюсь. Это вещие сны, Анамари. Они говорят тебе о твоем предназначении.

Она усмехнулась:

— Вот когда у меня родится пернатый змей, вот тогда я поверю, что этот сон вещий.

— И ты выгонишь европейцев из Америки.

— Нет, — возразила она. — Мне наплевать о чем говорит этот сон. Я не буду это делать. Кстати, а что ты скажешь насчет сна о цветущем сорняке?

— Маленький сорняк в саду чуть было не погиб, но ты его полила, и он стал расти и расти и становился все более и более красивым...

— Ты кое-что пропустил, — сказала она. — В самом конце этого сна все остальные цветы в саду изменились. Они захотели стать такими же, как этот цветущий сорняк, — ее рука опустилась ему на плечо. — Объясни мне этот сон.

От прикосновения ее руки его плечо окаменело.

— Черный цвет прекрасен, — сказал он.

— А это что значит?

— В Америке, я имею в виду США, потомки чернокожих рабов очень долго стыдились того, что они черные. Чем белее был цвет твоей кожи, тем лучше было твое социальное положение, и тем больше тебя уважали. Но когда чернокожие совершили в шестидесятых годах свою революцию...

— Ты не можешь помнить шестидесятые, малыш.

— Зато я отлично помню семидесятые. И потом, я ведь читаю книги. Черный цвет прекрасен — этот лозунг принес величайшие перемены, которые очень сильно изменили жизнь. Чем чернее, тем лучше, повторяли они снова и снова. Гордись своим черным цветом, не надо его стыдиться. И всего лишь за несколько лет они перевернули всю систему общественных отношений с ног на голову.

Она кивнула.

— Сорняк превратился в цветок.

— Ну, так вот. Во всей Латинской Америке индейцы имеют самый низкий общественный статус. Если желаешь, чтобы боливиец вонзил в тебя нож, назови его индейцем. Каждый по мере своих возможностей выдает себя за чистокровного испанца. Чистокровных индейцев вырезали. И это почти ни у кого не вызывает сожалений. Лишь в Мексике дело обстоит немного по-другому.

— Сэм, то, что ты рассказываешь мне о моих снах, явно не для средних умов, а я всего-навсего немолодая уже индианка, которая живет в джунглях. Сдается мне, ты хочешь сказать, что все индейцы Америки должны обрести чувство собственного достоинства? И это при том, что они являются беднейшими из бедных и самыми угнетенными из угнетенных?

— Им нужно сделать себе имя. Именно так поступил Бенджамин Франклин, когда назвал жителей английских колоний американцами. С тех пор они перестали быть ньюйоркцами или вирджинцами, а стали американцами. То же самое нужно сделать и с вами. Должны быть не латиноамериканцы и североамериканцы, а индейцы и европейцы. Somos todos indios. Мы все индейцы. Как думаешь, сработает это как лозунг?

— Еще бы. Это прямо-таки революционный лозунг.

— Nos somos os americanos. Vai fora, Europa! America p'ra americanos! Лозунги на любой вкус.

— Мне надо будет перевести их на испанский.

— Indios moram na India. Americanos moram na America. America nossa! Нет, лучше все же: Nossa America! Nuestra America! Что значит «Наша Америка».

— У тебя очень хорошо получаются лозунги.

Он вздрогнул, когда ее пальцы, пробежав по его плечу, скользнули вниз и прикоснулись к чувствительной коже груди. Она провела пальцем вокруг его соска и он затвердел и съежился как от холода.

— Что же ты замолчал? — она положила ладонь ему на живот, чуть выше резинки шорт и чуть ниже пупка. — Ты так и не рассказал мне о своих снах, — сказала она. — Но я знаю, что тебе снилось.

Он покраснел.

— Ты понял? Даже если ты не раскроешь рта, мне все расскажет твоя кожа. Я всю жизнь видела эти сны, и они все время меня тревожили, но теперь их значение объясняешь мне ты, белокожий толкователь снов. Ты говоришь мне, что я должна пойти к индейцам и сделать их гордыми и сильными. Сделать так, чтобы любой, в ком есть хоть капля индейской крови, называл бы себя индейцем, а европейцы стали бы лгать, заявляя, что их предками были коренные жители. И так продолжалось бы до тех пор, пока вся Америка не стала бы индейской. Ты говоришь мне, что я дам жизнь новому Кецалькоатлю[9], и он объединит и исцелит эту землю от ее недугов. Одного ты мне не сказал: кто будет отцом моего пернатого змея?

Он резко встал и с равнодушным видом пошел прочь. Повернувшись к ней спиной, он пошел к двери, и она не видела, как напряглась его плоть. Но она это знала.

— Мне пятнадцать лет, — наконец выдавил из себя Сэм.

— А я слишком стара. Но земля еще старше. Ей двадцать миллионов лет. Какое значение имеет четверть века, которая разделяет нас?

— Мне не следовало сюда приезжать.

— У тебя не было выбора, — сказала она. — Мой народ всегда знал о божественной сущности земли. Когда-то здесь была полная гармония. Все люди любили эту землю и ухаживали за ней. И земля была похожа на райский сад. Она их кормила. Она давала им маис и бананы. Они брали только то, что им было нужно для пропитания и не убивали животных ради развлечения, а людей из-за своей ненависти. Но потом инки отвернулись от земли и стали поклоняться золоту и сверкающему золотом солнцу. Ацтеки пропитали землю кровью человеческих жертвоприношений. Пуэбло вырубили леса Юты и Аризоны, превратив их в усеянные красными скалами пустыни. Ирокезы истязали своих врагов, наполнив леса их предсмертными воплями. Мы стали употреблять табак, коку, мескал[10] и кофе и забыли о сновидениях, которые посылала нам эта земля. И она нас отвергла. И земля призвала Колумба и стала так его обманывать и соблазнять, что он просто не смог устоять, верно? Чтобы нас наказать, земля призвала европейцев. Большинство из нас погибло от болезней, рабства и войн, а остальные, вместо того чтобы выдержать наказание до конца, пытались выдавать себя за европейцев. Но эта земля была нашей ревнивой возлюбленной и на некоторое время она возненавидела нас.

— Это какая-то смесь католицизма и индейских верований, — сказал он. — Но я не верю в индейских богов.

— Ты можешь назвать это не землей, а Богом или Христом, но от этого ничего не изменится, — сказала она. — Но теперь европейцы поступают еще хуже, чем некогда индейцы. Земля отравлена множеством ядов, и вы грозите уничтожить все живое своим оружием. Мы, индейцы, уже в достаточной степени наказаны, и теперь нам пора вернуть свою землю. Землю, которая ровно пять столетий назад избрала Колумба. Теперь мы с тобой видим наши сны, как это когда-то делал Колумб.

— Хорошая получилась история, — сказал Сэм, по-прежнему глядя на дверь. Ее слова были очень похожи на старинные пророчества Писания Мормона, в которых говорилось о том, что должно случиться с Америкой. Но они имели одно весьма опасное отличие. Получалось, что у европейцев больше нет никакой надежды на будущее, что они уже упустили свой шанс и что даже покаяние им не поможет. Они не смогут передать эту землю следующему поколению. Ее унаследует кто-то другой. На душе у Сэма стало тяжело, когда он понял, чего лишился белый человек, что он отбросил за ненадобностью и что разорвал в клочья и уничтожил.

— Но что мне теперь делать с этой моей историей? — спросила она. Он услышал, как за его спиной она подходит к нему все ближе и ближе. И вот он уже почти ощущал на своем плече ее дыхание. — Как мне все это исполнить?

«Самостоятельно. Или, во всяком случае, без меня».

— Расскажи это индейцам. Все эти границы можно пересечь во множестве различных мест. Ты говоришь по-португальски и испански, на языке араваков и карибов. Ты сможешь рассказать свою историю даже на языке кечуа. И, рассказывая ее, ты будешь курсировать между Бразилией, Колумбией, Боливией, Перу и Венесуэлой. Все они так связаны друг с другом. Ты будешь делать это до тех пор, пока каждый индеец не будет знать о тебе и не будет называть тебя именем, которое было дано тебе в моем сне.

— Назови мне мое имя.

— Девственная Америка. Понятно? Земля, или Бог, или что бы там ни было желает, чтобы ты была девственницей.

Она усмехнулась.

— Nossa senhora, — сказала она. — Неужели ты еще не понял? Я новая Дева-Мать. Земля хочет, чтобы я стала матерью. Все древние легенды о Священной Матери воплотятся во мне. Они будут называть меня девой, независимо от того, останусь ли я девственницей или нет. Как будут ненавидеть меня священники! С каким неистовством они будут пытаться убить моего сына! Но он будет жить и станет Кетцалькоатлем, и он возвратит Америку подлинным американцам. Вот в чем смысл моих снов. И твоих тоже.

— Я не буду этого делать, — сказал он, — ни ради сна, ни ради божества.

Он повернулся к ней лицом. Словно желая подавить восставшую плоть, он сжал рукой свою промежность.

— Мое тело не может мной управлять, — сказал он. — Никто не может мной управлять, кроме меня самого.

— Что ж, очень жаль, — сказала она бодро. — Это все потому, что ты ненавидишь своего отца. Забудь свою ненависть, и лучше люби меня.

Его лицо превратилось в маску страданий, а потом он повернулся к ней спиной и бросился наутек.

Сэм даже подумывал о том, чтобы кастрировать себя. С такими безумными мыслями он несся по джунглям. Он слышал, как бульдозеры расчищают место для взлетно-посадочной полосы, как стонут падающие деревья, кричат потревоженные птицы и ревут лишенные привычных мест обитания животные. Он бежал, окруженный густой зеленью джунглей, и чувствовал весь ужас, который испытывала измученная людьми земля. Этот ужас сводил его с ума. Буровая установка, подобно сердцу — насосу кровеносной системы, высасывала нефть из заросшей лесом почвы. Истощенная почва дрожала под его ногами. И когда он прибежал домой, то обрадовался тому, что наконец может оторвать ноги от земли и положить их на матрац и уткнуться лицом в подушку, едва переводя дыхание после бега по джунглям и время от времени всхлипывая.

Он спал, увлажняя подушку собственным потом, и слышал во сне голос земли, который нашептывал ему что-то вроде колыбельной. «Я не избрала тебя, — шептала ему земля. — Я могу говорить лишь с теми, кто слышит меня. И поскольку ты так устроен, что можешь слышать меня и понимать, я говорила с тобой и привела тебя сюда, чтобы ты спас меня, спас меня, спас меня. Ты знаешь, какую пустыню они из меня сделают? Они заключат меня в облако огненной пыли или накроют слоями льда. И в том, и в другом случае я погибну. Моя единственная цель в том, чтобы ростки жизни пробились сквозь мою почву и ощутили на себе тяжесть ступни живого существа, услышали пение птиц и какофонию звуков, издаваемых животными, рычание, мычание, щебетание, все, что они смогут услышать. Я прошу тебя только раз исполнить танец жизни, чтобы создать человека, мать которого научит его, как стать Кецалькоатлем и спасти меня, спасти меня, спасти меня».

Он слышал этот шепот и видел сон. В этом сне он встал и снова пошел в Агуалинду, но не по тропе, а прямо сквозь заросли джунглей. Путь оказался долгим, и пока он шел, листья деревьев касались его лица, пауки ползли по его телу, древесные ящерицы запутывались у него в волосах, обезьяны испражнялись на него, норовили ущипнуть и все время что-то тараторили, змеи обвивались вокруг его ног. Он переходил вброд ручьи, и рыбы ласково прикасались к его голым лодыжкам. И все они пели ему песню, которую могли бы петь священники на свадьбе короля. Он и сам не заметил, как во сне потерял всю свою одежду. Он вышел из джунглей на заходе солнца и абсолютно голый вошел в деревню Агуалинда. Все индейцы рассматривали его, выглядывая из дверей своих лачуг и при этом щелкали языками.

Проснувшись в темноте, Сэм услышал тяжелое дыхание своего отца. Должно быть, он проспал всю вторую половину дня. Но какой сон! Он чувствовал себя как выжатый лимон.

Сэм шевельнулся, намереваясь встать и сходить в туалет. И только в этот момент до него дошло, что он в постели не один и что это совсем не его постель. Она заворочалась во сне и прижалась к нему, а он заорал от страха и гнева.

Этот крик ее разбудил.

— В чем дело? — спросила она.

— Это же только сон, — сказал он, скорее для того, чтобы убедить в этом самого себя. — Все это только сон.

— Ну да, — согласилась она. — Так оно и было, но только всю ночь, Сэм, мы с тобой видели один и тот же сон, — она усмехнулась. — Всю эту ночь.

Это случилось, когда он спал. Но все, что с ним произошло, не исчезло, как это обычно бывает с видениями, которые видишь во сне. Его память четко зафиксировала, как он снова и снова изливал в нее свое семя, как ее пальцы сжимали его тело. Он вновь ощутил на своей щеке ее горячее дыхание и услышал ее шепот, который снова и снова повторял одно и то же слово:

— Aceito, aceito-te, aceito.

Нет, это не было любовью. Когда он испытывал оргазм вместе с землей, которая им в этот момент управляла, Анамари не любила его, а лишь впускала в себя бремя, которое он в нее извергал. До этой ночи оба они были девственниками. Теперь же, превратившись в Девственную Америку, она стала даже чище, чем прежде, а его чистота была безнадежно растрачена и навсегда исчезла. Она вошла в эту немолодую женщину, которая преследовала его в сновидениях.

— Я тебя ненавижу, — сказал он. — Ты меня обокрала.

Он встал и принялся искать свою одежду, смущаясь того, что она на него смотрит.

— Никто не сможет тебя обвинить, — сказала она. — Нас обручила земля, она свела нас друг с другом. В этом нет никакого греха.

— Да, — сказал он.

— Это случилось только один раз, но теперь у меня есть все, что необходимо. Теперь я смогу начать.

— А со мной теперь все кончено.

— Я не хотела тебя обкрадывать, — сказала она. — Я не знала, что ты все это делаешь во сне.

— Я думал, что вижу сон, — сказал Сэм, — но я полюбил этот сон. Мне снилось, что я совершаю прелюбодеяние и что оно мне в радость.

Он произнес эти слова с болью в голосе.

— Где моя одежда?

— Ты пришел сюда без нее, — сказала она. — И это было первым признаком того, что ты меня хочешь.

В небе светила луна, и до рассвета было еще далеко.

— Я сделал то, чего ты хотела, — сказал он, — теперь я могу идти домой?

— Делай, что хочешь, — сказала она, — я все это заранее не планировала.

— Я знаю. Я ведь даже не разговаривал с тобой. Когда он упомянул слово дом, он вовсе не имел в виду лачугу, провонявшую пивом, в которой сейчас храпел его отец.

— Когда ты меня разбудил, мне как раз снился сон, — сказала она.

— Я не желаю этого слышать.

— Он уже появился, — сказала она, — этот мальчик внутри меня. Он замечательный мальчик. Но думаю, что ты никогда в жизни его не увидишь.

— Ты расскажешь ему обо мне?

Она усмехнулась:

— Рассказать Кецалькоатлю о том, что его отец европеец? Человек, который краснеет? Человек, который может обгореть на солнце? Ну нет, я не буду ему рассказывать. Я не буду этого делать, пока однажды он не станет жестоким и не пожелает наказать европейцев даже после того, как они будут побеждены. Тогда я скажу ему, что первым европейцем, которого нужно наказать, является он сам. Вот, возьми эту бумагу и напиши на ней свое имя, оставь отпечаток пальца и проставь дату.

— Я не знаю, какой сегодня день.

— Двенадцатое октября, — сказала она.

— Но сейчас еще август, — возразил он.

— Пиши двенадцатое октября, — настаивала она. — Я на твоих глазах создаю легенду.

— Но сегодня же двадцать четвертое августа, — пробормотал он, но все же проставил дату, которую она назвала.

— Вертолет прилетит сегодня утром, — сказала она.

— До свидания, — попрощался он, и направился к двери.

Но ее руки не дали ему уйти. Схватив Сэма за плечо, она притянула его к себе и обняла, но теперь это произошло уже наяву. В дверях дома их тела слились в объятии. Но теперь он был спокоен, так как уже полностью исчерпал себя. Ее тело лишилось власти над ним.

— Я тебя правда люблю, — пробормотала она. — Не Бог прислал мне тебя.

Внезапно Сэм почувствовал себя очень юным. Ему даже показалось, что он моложе своих пятнадцати лет. Он вырвался из ее объятий и быстро пошел прочь, оставляя за собой погруженную в сон деревню. Он не стал блуждать по джунглям, а пошел по освещенной луной тропе и довольно скоро вышел к лачуге отца. Когда Сэм вошел, старый ублюдок проснулся.

— Я знал, что это случится, — сказал отец.

Порывшись в своих вещах, Сэм отыскал нижнее белье и натянул его на себя.

— Не родился еще тот мужчина, который не расстегнет молнию, когда этого захочет женщина, — отец злорадно расхохотался. — Ты ничуть не лучше меня, малыш.

Подойдя к отцу, который сидел на своей кровати, Сэм представил себе как бьет его по лицу. Один удар, второй, третий.

— Ну давай, малыш, ударь меня. Но от этого ты не станешь снова девственником.

— Я не такой, как ты, — прошептал Сэм.

— Да неужели? Это что, ты дал себе такой обет или что-нибудь в этом роде? Как говаривал мой папа, неважно, кто выдавил зубную пасту, все равно ее больше нет.

— Должно быть, твой папа был таким же тупым ослом, как мой.

Сэм повернулся к шкафчику, которым они оба пользовались, и стал укладывать свою одежду и книги в большой чемодан.

— Сегодня же я улечу на вертушке. Мама вышлет мне деньги на проезд из Манауса домой.

— Ей не придется этого делать. Я выпишу тебе чек.

— Не нужны мне твои деньги. Мне нужен только мой паспорт.

— Он в верхнем ящике, — отец опять расхохотался. — Я-то, по крайней мере, всегда ходил дома в одежде.

Через несколько минут Сэм закончил свои сборы. Он поднял чемодан и направился к двери.

— Сынок, — сказал отец, и поскольку на этот раз его голос звучал тихо и серьезно, Сэм остановился. — Сынок, — повторил он, — что случилось, то случилось. И это вовсе не значит, что ты такой уж плохой или слабый. Просто это значит, что ничто человеческое тебе не чуждо, — он шумно задышал. Сэм уже давно не видел его в таком взволнованном состоянии. — Ты ни чуточки не похож на меня, сынок, — сказал он. — И это должно тебя радовать.

Спустя годы Сэм часто думал о том, что ему тогда следовало сказать отцу. Простить его, извиниться перед ним, или ответить ему своей привязанностью. Он должен был тогда хоть что-нибудь ему сказать. Но он ничего не сказал, а только вышел из дома и пошел к посадочной площадке, на которой стал ждать отлета. Отец и не пытался с ним попрощаться. Потом появился вертолет. Пилот вертушки посадил свою машину, выгрузил из нее то, что привез и ушел поболтать кое с кем из нефтяников. Должно быть, пилот поговорил и с отцом, потому что вернувшись на площадку, он отдал Сэму чек. Сумма с лихвой покрывала расходы на перелет домой, ночлег в хороших гостиницах во время пересадок и покупку новой одежды, взамен испачканной в джунглях одежды, которая была на нем. Этот чек оказался последней вещью, которую Сэм получил от отца. Перед тем как он вернулся домой из этой командировки, венесуэльцы приобрели на черном рынке стойкий и смертельно опасный штамм сифилиса, который мог передаваться случайным путем. Они пустили его в ход против Гайаны. Отец Сэма попал в первый миллион людей, которые от него погибли. Он умер так быстро, что даже не успел ничего написать.

Пейдж, Аризона

Государство Дезерет располагало всего лишь шестнадцатью вертолетами, в каждом из которых оно остро нуждалось для проведения землемерных съемок, опыления полей и оказания срочной медицинской помощи. Губернатор Сэм Монсон не хотел рисковать и крайне редко использовал их для выполнения правительственных заданий. Но на этот раз у него просто не было выбора. Ему было всего пятьдесят пять, и он находился втакой хорошей форме, что мог бы, наверное, совершить рискованный спуск в Глен Каньон и выбраться из него, совершив восхождение по противоположной стене этого глубокого ущелья. Но Карпентер в своем инвалидном кресле был не в состоянии это проделать. Но он имел право здесь находиться. Он имел право посмотреть, во что превратилась покрытая красными скалами пустыня Навахо.

Теперь все здесь, насколько хватало взгляда, было покрыто лиственными лесами.

Они стояли на утесе, где когда-то, еще до того как была взорвана плотина, находился старинный город Пейдж. Индейцы Навахо даже не пытались восстановить здесь лес. Это была их обычная практика. Они ничего не выращивали в тех местах, где находились старинные европейские города, оставляя их словно розовые шрамы на зеленом теле лесов. И все же навахо не были глупцами.

Они проникли в последний бастион европейской науки, которым оставался Университет Дезерета в Зарахемле, чтобы выяснить, какую пользу можно извлечь из проливных дождей, которые не приносили им ничего, кроме наводнений и эрозии. Именно Карпентер разработал для них план восстановления этих лесов, и именно благодаря его разработкам старые древние пустыни Юты превратились в богатейшие фермерские угодья Америки. Навахо заполнили свои леса бизонами, оленями и медведями. Мормоны стали собирать такие урожаи, что могли бы прокормить население, численность которого в пять раз превышала бы фактическую. Так уж устроены мозги европейцев: много никогда не бывает. Значит, надо сажать больше и выращивать больше — завтра это может понадобиться.

— Говорят, у него двести тысяч солдат, — сказал компьютерный голос Карпентера. Сэм слышал, что Карпентер умеет говорить и без компьютера, но не хочет этого делать. Он предпочитает синтезированный голос. — Они все могут находиться там, внизу, а мы их даже не заметим.

— Они находятся гораздо южнее и восточнее. Растянувшись от Феникса до Санта-Фе, они не представляют собой слишком большой угрозы для навахо.

— Как вы думаете, они будут закупать у нас продовольствие, или направят сюда армию, чтобы его забрать?

— Ни то и ни другое, — ответил Сэм. — Мы отдадим им излишки зерна как дар.

— Он правит всей Латинской Америкой, зачем ему нужны дары маленького обломка США, оставшегося в Скалистых горах?

— Мы отдадим зерно в качестве дара и будем признательны, если он примет его именно в таком качестве.

— А в каком еще качестве он может его принять?

— В качестве дани, налога или выкупа. Теперь это его земля, а не наша.

— Мы вдохнули в эту пустыню жизнь, Сэм. И поэтому она теперь наша.

— А вот и они.

Оба стали молча наблюдать за тем, как четыре лошади, медленно удаляясь от опушки леса, выходили на открытое пространство, где когда-то находилась заправочная станция. Животных, которые несли на своих спинах носилки, вели под узцы два человека. Но это были не индейцы, а американцы. Сэм уже давно привык называть американцами тех, кого раньше считал индейцами, а самого себя и свой народ он называл европейцами. Но в глубине души он так и не простил им того, что они лишили его национальной принадлежности, хотя очень хорошо помнил, с чего именно все это началось.

Через пятнадцать минут лошади с носилками приблизились к нему, но Сэм даже не шевельнулся. Он не проявлял ни малейшего признака спешки. Стремление тянуть время и никогда не спешить теперь стало отличительной особенностью поведения американцев. Пусть европейцы носят свои часы. Американцы сверяют время по солнцу и звездам.

Наконец носилки остановились. Сопровождающие открыли полог и помогли ей выйти. Она оказалась меньше ростом, чем прежде, лицо изрезала сеть морщин, а волосы отливали серебром.

Она ничем не показала, что знакома с ним, хотя и назвала его по имени. Американцы назвали ее Nuestra Senora. Наша Госпожа. Они ни разу не назвали ее сакрального имени: Девственная Америка.

Переговоры оказались весьма деликатными и в то же самое время не вызвали больших затруднений. Сэм имел полномочия говорить от имени Дезерета, а она, судя по всему, имела полномочия говорить от имени своего сына. Зерно в качестве дара было отвергнуто, но было принято в качестве налога с государства, включенного в состав федерации. Дезерету было разрешено иметь собственное правительство и были признаны границы между навахо и мормонами, установленные в ходе переговоров, состоявшихся одиннадцать лет назад.

Сэм пошел еще дальше. Он воздал хвалу Кецалькоатлю за то, что тот пришел умиротворить объятые хаосом земли, которые были превращены европейцами в руины. Он вручил ей карты, составленные его разведчиками, и показал, где находятся опорные пункты бандитов, опустошающих прерию, и где расположены пришедшие в негодность ядерные ракеты. Кроме того, он показал ей те немногочисленные места, где сформировались стабильные государственные образования. Он предложил, а она согласилась направить в распоряжение Кецалькоатля сотню опытных разведчиков, содержание которых возьмет на себя Дезерет, и пообещал, что когда будет выбрано место для Североамериканской столицы, Дезерет направит архитекторов, инженеров и строителей, которые обучат американских рабочих, и они смогут сами ее построить.

Она в свою очередь тоже проявила щедрость, предоставив всем гражданам Дезерета условный статус приемных американцев. Приняв во внимание, что пастбища недавно освоенных Новых Земель были покрыты еще столь тонким слоем почвы, что войска одним своим маршем могли уничтожить все результаты пятилетнего труда, она пообещала, что армии Кецалькоатля будут передвигаться через северо-западный «отросток» Техаса исключительно по дорогам. Карпентер напечатал два экземпляра соглашения — один на английском, а другой на испанском языке, а Сэм и Девственная Америка подписали оба документа.

Только после того, как официальная часть была закончена, старая женщина посмотрела Сэму в глаза и улыбнулась.

— Ты все еще еретик, Сэм?

— Нет, — ответил он. — Я вырос. А ты все еще девственница?

Она усмехнулась, и хотя теперь ее голос по-старчески дрожал, он все же напомнил ему тот смех, который он так часто слышал в деревушке Агуалинда. Его сердце взволнованно забилось, когда он вспомнил невинного мальчика, каким он тогда был, и ту девственницу, которую он тогда встретил. Он вспомнил, что тогда сорок два года казались ему таким преклонным возрастом.

— Да, я до сих пор девственница, — сказала она. — Господь подарил мне мое дитя. Господь послал мне ангела, чтобы вложить дитя в мое лоно. Я думала, что ты уже слышал эту историю.

— Я ее слышал, — подтвердил он.

Вплотную приблизившись к нему, она спросила шепотом:

— А сейчас ты видишь сны?

— Много снов. Но явью становятся лишь те из них которые я вижу при свете дня.

— Да, — вздохнула она, — я тоже не вижу вещих снов.

Она полностью ушла в себя и была опечалена и расстроена. Сэм испытывал те же чувства. Потом, словно решив что-то для себя, он весь посветлел, улыбнулся и бодро заговорил:

— У меня уже есть внуки.

— И жена, которую ты любишь, — добавила она, невольно заражаясь его бодрым настроением. — У меня тоже есть внуки, — потом она снова стала задумчивой. — Но нет мужа. Лишь воспоминания об ангеле.

— Я увижу Кецалькоатля?

— Нет, — очень быстро возразила она. Решение уже давно было принято и не подлежало пересмотру. — Тебе же будет хуже, если ты встретишься с ним лицом к лицу. К тому же Кецалькоатль просит, чтобы на следующих выборах ты не выставлял свою кандидатуру.

— Я чем-то вызвал его недовольство? — спросил Сэм.

— Он просит об этом, следуя моему совету, — сказала она. — Будет лучше, если все на этой земле увидят его лицо, а твое останется в тени.

Сэм кивнул головой.

— Скажи мне, а он похож на ангела? — спросил он.

— Он прекрасен, — ответила она, — но не так чист.

Потом они обнялись и заплакали. Впрочем, это продолжалось всего лишь мгновение. А потом сопровождающие ее люди вновь подняли ее на носилки, а Сэм вместе с Карпентером вернулся к вертолету. Больше они уже не встретились.

Выйдя на пенсию, я как-то приехал навестить Сэма, горя желанием задать ему кучу вопросов, которые возникли у меня после его встречи с Девственной Америкой.

— Вы ведь знали друг друга, — настаивал я, — вы ведь встречались раньше.

Тогда он и рассказал мне всю эту историю.

Это было тридцать лет назад. Их обоих уже нет в живых, а я настолько стар, что мои пальцы бьют по клавишам с изяществом деревянных чурок. Но я пишу это, сидя в тени дерева, которое растет на гребне холма. Я смотрю на все эти леса и сады, поля, реки и дороги, на месте которых когда-то были лишь скалы, песок да полынь. Это как раз то, чего так хотела Америка. Ради этого мы прожили свои жизни. И даже если мы шли извилистой дорогой, часто сбиваясь с пути и получая удар за ударом, даже если мы едва дошли до цели, все равно нам стоило проделать весь этот путь, поскольку этим местом оказалась столь долгожданная и столь многообещающая земля.

Авторская ремарка

СИКАМОР-ХИЛЛ

Хотя я порой и прекращал писать малую прозу, но никогда не делал этого намеренно. Я даже не замечал, что перестал писать рассказы, пока кто-нибудь не указывал мне на это. Тогда я пытался найти объяснение.

Причина заключалась не в том, что я писал романы — некоторые из своих лучших коротких работ я написал уже после того, как закончил первые три книги.

Возможно я прекратил их писать потому, что научился писать романы. К тому моменту когда я закончил «Надежда Харта», «Хроники Вортинга» и рукопись «Святые» объемом в тысячу страниц, мне показалось, что моя большая проза обрела более естественный вид. Я уже привык к тому, что у меня есть возможность расширить и конкретизировать текст и даже немного его затянуть, а также ввести множество различных сцен.

Даже те немногие короткие рассказы, написанные мною за последние несколько лет, фактически представляли собой сюжеты, полностью раскрыть которые можно было только в объеме романа. Поэтому из них трудно было что-либо изъять. «Изменившийся человек и Король Слов» — последний мой рассказ, увидевший свет, потребовал огромных усилий, которые мне пришлось затратить, чтобы сократить его до нужного размера. Я вынужден был многое убрать, что изменило рассказ в худшую сторону. Перед этим я написал два рассказа, столь же слабых, как и те, от которых отказалось издательство Бена Бова еще в те времена, когда я начинал писать. Рассказ, который я написал осенью 1983 года, был первой главой романа. Редакторы обратили внимание на этот факт и не стали покупать у меня этот текст.

Думаете, меня это ничуть не обеспокоило? Ведь я был тем самым малым, который в период с 1977 года по 1981 опубликовал более сорока рассказов. Четырежды мои рассказы были представлены в номинациях премии «Хьюго» и дважды в номинациях премии «Небьюла», что обеспечило просто невероятный успех моему второму роману. В общем, вы меня знаете, я тот, кого Тед Уайт обвинил в недостойной саморекламе.

И вот теперь я больше не мог писать коротких рассказов.

Я даже думать о них не мог.

Теперь, казалось бы, не было серьезных причин для беспокойства. Во всяком случае, пока я продаю романы по сходной цене. Мои детишки не умрут от голода только потому, что мне нечего отправить Эду Ферману.

Теперь я даже не читал малую прозу. Я не читал ее с тех самых пор как написал свою статью, посвященную обзору малой прозы в журнале «Сайенс Фикшн Ревью». С тех пор я заглянул в журнал не более чем пару раз, и только для того, чтобы прочитать рассказ кого-нибудь из моих близких друзей. Не думаю, что я прочел больше трех научно-фантастических романов, которые сам я не писал с 1982 года.

Поэтому когда Марк Ван Нейм и Джон Кессель пригласили меня выступить на семинаре писателей в Сикамор-хилл, что близ города Роли, штат Северная Каролина, я сначала засомневался. Впрочем, к семинарам я относился положительно — в свое время мне нравилось преподавать в Кларионе, и вести курс по написанию НФ прозы в Университете Юты. И там я вел семинары и был в полном восторге от этой работы. В общем, я согласился и сказал, что они могут на меня рассчитывать.

А потом я понял, что семинары в Сикамор-хилл будут существенно отличаться от того, с чем я уже имел дело. В Сикамор-хилл мне предстояло подвергнуть риску собственные рассказы, выставив их на обсуждение.

А какие, собственно, рассказы я мог предложить?

Я выслал положенные тридцать пять долларов, отметил в календаре оставшиеся до выезда дни и ушел с головой в написание «Голоса тех, кого нет» и текста лекции «Первопроходцы космоса» для планетария Хансена в Солт-Лейк-Сити. Уже написав «Голос» до половины, я понял, что должен выбросить этот черновой набросок в корзину. Мной овладело дурное настроение, и я решил, что это не та книга, которую хотелось бы написать. Был уже ноябрь, и я приступил к рассказу для антологии лауреатов премии Кэмпбелла, которую составлял Джордж Мартин. Сроки предоставления текста уже давно истекли. «Вот этот рассказ я и возьму с собой в Сикамор-хилл», — подумал я.

Но это оказался вовсе не короткий рассказ. Закончив третью часть, я понял, что это будет даже не новелла. Если бы я раскрыл весь сюжет так, как это положено делать, то получился бы настоящий роман. Я опять столкнулся с той же проблемой. Хоть убейте, но я, как и прежде, не мог написать короткий рассказ!

Я сократил главы, уменьшил количество слов до 42 000 и выслал «Unwyrm» Джорджу. Он сказал мне, что может без труда определить, в каких местах пропущены главы и попросил внести изменения. Я внес изменения, отправил ему новую версию и вдруг понял, что написал половину романа и знал, какой должна быть вторая половина. Так почему бы мне не закончить этот роман? В общем, весь ноябрь и декабрь я занимался тем, что превращал рассказ «Unwyrm» в роман под названием «Wyrms». Я закончил его сразу после Рождества. Потом мне надо было написать новую версию текста лекции для планетария, а после этого я бросился писать статью о компьютерных играх для журнала «Аврал»! И вот наступил Новый год, а я так и не написал ни одного короткого рассказа. Но теперь я уже не мог отказаться от поездки в Сикамор-хилл.

В течение всего декабря я время от времени занимался тем, что обдумывал сюжеты рассказов, которые хотел бы написать. Местом действия я выбрал Юту, которую знал лучше, чем какое-либо другое место, а временем действия — будущее. Война с ограниченным применением ядерного оружия и масштабным использованием биологического привела к значительному сокращению населения и изменению климата, который стал холоднее. Но все же надежда на будущее оставалась. Большое Соленое озеро вышло из берегов, затопив наиболее густонаселенные районы Юты.

В центре моих рассказов оказались люди, которые уцелели после войны. Но не все, а те, которых я выбрал главными героями. Ими стали мормоны и те не мормоны, которые оказались среди них и были вынуждены приспосабливаться к этой необычайно светской религии. Впервые я погрузился в атмосферу мормонской среды еще в 1980 году, когда набросал сюжет пьесы о маленькой семье актеров, переезжавших из города в город и дававших представления на импровизированной сцене, в которую превращали кузов своего грузовика. Взамен они получали бензин, продукты и запчасти для машины.

Впрочем, если бы я попробовал сделать прозу из этих набросков к пьесе, то у меня наверняка получился бы роман, которым я не смог бы воспользоваться на семинаре.

Но все же у меня были и другие рассказы на эту тему, хотя их сюжеты были едва разработаны. Один из них был о группе людей, которые идут к полузатопленному Храму, расположенному в Солт-Лейк-Сити, чтобы достать легендарное золото, якобы спрятанное в нем мормонами. В другом действие разворачивалось в сельской общине, расположенной на краю пустыни. Это был рассказ о школьном учителе, который страдал от церебрального паралича и для голосового общения использовал компьютер.

Единственная беда заключалась в том, что по средам Грегг Кейзер заканчивал работу во второй половине дня, а сейчас как раз и была вторая половина дня. Мне надо было забрать его и вместе с ним ехать к Марку Ван Нейму, в доме которого я должен был вести семинар. В общем, писать рассказ было уже некогда. У меня оставалось время только на то, чтобы закончить пару других вещей. Это было совершенно необходимо сделать для того, чтобы в мое отсутствие семья не испытывала материальных затруднений.

Таким образом, я ехал в Сикамор-хилл, так ничего и не написав, не имея за душой ни единого рассказа. Впрочем, я мог бы дать им фрагмент из «Wyrms», но это было бы настоящим надувательством. Я-то знал, что это хороший роман, во всяком случае не хуже тех, что были созданы мною раньше. Но сумеют ли они оценить его по одному лишь фрагменту? Они, конечно, не захотят читать все триста страниц, но даже если бы и захотели, то уже не было времени делать восемь копий романа.

Итак, я упаковал компьютер, но не тот, каким я обычно пользуюсь, а тот, что имел достаточно небольшие размеры для того, чтобы его можно было переносить и в то же самое время обладал достаточной мощностью, чтобы на нем можно было работать с нормальным текстовым редактором. Все, что я успел бы написать во время семинара, я мог бы распечатать на компьютере Марка Ван Нейма, поэтому мне не надо было брать с собой принтер. Погрузив все необходимое в изъеденный ржавчиной «датцун» модели Б-250, выпуска 76-го года, я, оставив в распоряжении жены «рено», выехал за Греггом.

Было холодно и дождливо, но для Северной Каролины это обычная январская погода. Впрочем, недавно мы наслаждались исключением из этого правила. Три недели было почти по-летнему тепло, и я выходил на улицу в одной рубашке. Я не взял с собой ни пальто, ни даже свитера и уже начинал понимать, что сделал это не от большого ума.

Грегг взял с собой свой «осборн» и чемодан. Когда мы остановились, чтобы заправиться, я купил шесть литров малокалорийной кока-колы. Я уже мечтал о том, что если моей единственной едой станет кока-кола, то я, возможно, сброшу те лишние сорок пять футов, которые я набрал, просидев два последних года за письменным столом. Мы ехали по дорогам 1-85 и US-70, а потом я умудрился забыть номер дороги, на которую мы должны были свернуть. Въехав в Роли, мы немедленно остановились, так как я знал, что мы не должны были через него проезжать. Мы нашли таксофон, позвонили и выяснили, что находимся ближе к цели, чем я думал. В дождь и сумерки трудно найти дорогу к дому, который видел лишь при свете дня. К тому же мои мозги в тот момент не совсем нормально соображали.

Я слишком нервничал и поэтому ничего не замечал. В течение следующих нескольких дней мне надо было написать пару рассказов, а потом еще предстояло выслушать, как компания писателей заявит, что «Сонату без аккомпанемента» написал не я, а кто-то другой. Такая чушь могла прийти в голову только мне, а не тем писателям, которых давно печатали, и уж тем более не тем писателям, с которыми я был знаком и к которым относился с большим уважением. Джон Кессел сделал чудо и стал лауреатом премии «Небьюла», Грегг Фрост написал роман, принесший ему баснословные гонорары, Грегг Кейзер и Марк Ван Нейм неоднократно убеждали меня в том, что являются одаренными писателями и проницательными критиками. К тому же, с тех пор как был издан мой последний рассказ, каждый из участников этого семинара успел опубликовать по меньшей мере два произведения в малом жанре.

Ночь выдалась темная, сырая и очень холодная. Когда мы наконец приехали, все уже подкрепились спагетти. И хотя еще осталось некоторое количество пищи, я, сохраняя верность принятому решению уморить себя голодом, не притронулся к ней, а лишь выпил пол-литра коки. После этого меня потянуло в туалет. Температура там была такой, что я подумал, уж не отапливается ли он геотермальной энергией и что если это так, то земля, должно быть, остывает гораздо быстрее, нежели принято считать. Я снова поднялся наверх.

Там я обнаружил группу людей, которые сидели за столом, смеялись и наслаждались общением друг с другом. Грегг Кейзер, как всегда, моментально освоился и вступил в разговор. Он держался так, словно каждый день пил пиво с этими ребятами. Я же, как обычно, не имел ни малейшего представления о том, как освоиться в новой обстановке. Я уже давно отношусь с завистью к способности Грегга, не привлекая к себе внимания, незаметно и всего за несколько минут стать своим в любой компании. И всегда складывается такое впечатление, как будто он всю жизнь общался с этими людьми. Я быстро привыкаю к новой обстановке только в тех случаях, когда меня приглашают выступить. Дайте мне только слушателей, и независимо от того, будет ли их десять тысяч или всего десять, я уверен в том, что смогу заставить их слушать меня столько времени, сколько мне нужно. Я никогда в жизни не испытывал страха перед сценой. Но еще большее наслаждение я получаю от бесед, в которых главным предметом обсуждения является сама идея и в ходе которых можно проявить высокий полет мысли. Но я теряюсь, когда попадаю в компанию из десяти человек, многие из которых мне совершенно незнакомы, а манера их общения скорее напоминает вечеринку, где все подшучивают друг над другом и отсутствует тема для серьезного разговора, в который можно было бы вмешаться. Я не размениваюсь на пустую болтовню. В такой ситуации я всегда чувствую себя полным идиотом и, глядя осоловевшими глазами на лица остальных участников компании, я убеждаюсь в том, что они вполне согласны с моей самооценкой. В общем, я делал то, что обычно делаю в подобных случаях. Я отошел подальше от компании, сидевшей за столом, и занялся установкой компьютера. Потом я положил свои бутылки с кокой в холодильник и немного поболтал с женой Марка Раной.

Очень скоро все вошло в свое русло, и я наконец освоился. Мы все уже были достаточно долго знакомы, чтобы решить, чьи рассказы обсудим в ближайшие дни. Дело было в среду, и уже наступила ночь, а на следующий день нам предстояло обсудить всего два рассказа: один — Джима Келли, а второй — Грегга Фроста. Мы решили, что в каждый из четырех последующих дней выслушаем и обсудим по четыре рассказа. Поскольку сам я все еще не написал ни одного и оказался единственным, кто приехал не подготовившись, они назначили обсуждение моего первого рассказа на субботу. Я даже не смог сообщить им, какое у него будет название. Впрочем, все отнеслись к этому казусу очень тактично. Но я не сомневался в том, что, вежливо улыбаясь, они мысленно прикидывают, сколько лишних фунтов я приобрел за последнее время. «У этого парня столько лишней плоти, что из нее можно было бы создать четырех маленьких собачек или одного третьеклассника. А у него хватило наглости явиться сюда без единого рассказа».

«Ты, параноик, — сказал я себе. — Возьми себя в руки».

«Ради всего святого, давай отсюда смоемся, — возразил я сам себе, — давай вернемся туда, где жена и дети совместными усилиями поддерживают иллюзию того, что я умудренный опытом человек».

Отложив написание рассказов на четверг и пятницу, я отправился на первый этаж.

Лежа в кровати, я понял, что в этом помещении мое тело является основным источником тепла. Внезапно я осознал, что в воздухе пахнет какой-то дрянью. Неужели это дорогуша Тила Браун, такая с виду невинная, но в то же время самодовольная кошечка Ван Неймов, которая сторонилась шумных компаний? Неужели это она? И действительно, я обнаружил в своем будуаре небольшую кучку кошачьего дерьма. Судя по всему, эта ночь приготовила еще немало сюрпризов.

Дома в Северной Каролине не рассчитаны на холода. Дело в том, что их стены пропускают воздух, что вызывает некоторый дискомфорт во время резких похолоданий. К утру я чувствовал себя так, словно провел ночь в бараке ГУЛАГа. Я буквально оцепенел от холода. После того как один за другим душ приняли десять человек, горячей воды осталось не слишком много. Я же так поздно лег спать, зачитавшись рассказами участников семинара, что при всем желании не смог бы первым попасть в душ.

В общем, когда в десять часов утра мы собрались в столовой, я чувствовал себя не самым лучшим образом. Джон Кессел зачитал нам правила ведения семинара. При этом он старался сохранить бесстрастное выражение лица, но надолго его не хватило. Правила оказались довольно простыми. Каждый по очереди высказывал свои соображения по поводу обсуждаемого рассказа, за исключением самого автора, который молча ждал, пока все закончится. После того как все выскажутся, автор мог ответить своим оппонентам, если, конечно, он будет в состоянии хоть что-то сказать.

Я говорю он, хотя на семинар было приглашено примерно одинаковое количество мужчин и женщин. Однако все писательницы по тем или иным причинам отклонили это приглашение. Так что у нас была чисто мужская компания. Затхлая атмосфера мужской раздевалки. Мне всегда намного больше нравилось женское общество, чем мужское. В мужских раздевалках мне вечно мерещится запах пота и старой мочи.

Я вздохнул с облегчением, убедившись в том, что футбольной командой здесь и не пахнет — каждый из нас обладал яркой индивидуальностью. Грегг Фрост, например, и в гробу не сможет сохранять бесстрастное выражение лица. Аллен Уолд носит прическу «конский хвост». Скотт Сандерс выглядит как профессор колледжа в компании первокурсников, которые поражают его своей молодостью. Джим Келли обладает блаженной учтивостью и чувственной внешностью молодого Питера О'Тула. У Стива Карпера такой вид, словно он ради собственного развлечения решает в уме сложные логарифмы, и когда ему попадается наиболее запутанный, то он едва сдерживает смех. В общем, здесь не было ничего такого, что можно обнаружить в обычной раздевалке — никто не зализывал раны и не распускал нюни. Никто не бурчал себе под нос: «Убью. Убью».

Но с теми ребятами, что имели наиболее грозный вид, я уже чувствовал себя вполне комфортно. Это был мечтательный и впечатлительный Джон Кессел, который отличался более чем удивительной сообразительностью, а также Марк Ван Нейм — единственный из присутствующих, кто обладал таким же ранимым сердцем, как и я, но которому всегда можно было доверить даже собственный мозг, позволив Ван Нейму провести на нем хирургическую операцию, причем с закрытыми глазами. И конечно Грегг Кейзер, с ним я познакомился, когда вел семинар в Университете Юты (уж не знаю, чему он мог у меня научиться). Всякий раз, когда я на него смотрел, у меня возникало смутное ощущение, что в ходе того семинара я наговорил много глупостей, но из доброты душевной Грегг никому о них не рассказывал. Лишь спустя годы я понял, что это впечатление было абсолютно верным.

Вот что я всегда терпеть не мог на семинарах, так это ситуации, когда критики соревнуются друг с другом в том, кто из них наиболее изящным образом выпотрошит свою жертву. После обсуждения первого рассказа стало ясно, что на этом семинаре такого не случится. Да, в комментариях критиков присутствовала доля юмора, но не было и намека на жестокость. У меня не было сомнений в том, что каждый из критиков высказывал свое мнение, учитывая то, какие чувства должен испытывать писатель, выслушивая его замечания.

Но никто не вступал в полемику. Если рассказ нам не нравился, мы так и говорили. И объясняли почему. Но главное, что все замечания имели разумные доводы. Я немного смущался когда кто-нибудь обращал внимание на то, что сам я не сумел заметить. Да, эти ребята умели читать. А я собирался показать им свой рассказ! Впрочем, в ходе первого обсуждения все же наблюдалось некоторое напряжение. Один из писателей сделал следующее замечание: «Вот здесь вы пишете, „ее глаза упали на бумагу, которую он держал“, и я подумал, что они на самом деле упали — „плюх! плюх!“». Я терпеть не могу такого рода критику. Во-первых, метафора глаза упали в значении пристально посмотреть абсолютно употребима. Во-вторых, никто никогда не замечает таких нюансов, если они вписываются в сюжетную ткань рассказа. Просто это признак того, что автор не видит иных способов привлечь внимание читателя и убедить его в достоверности происходящего. Сама по себе эта метафора существенного значения не имеет. Итак, я вступил в дискуссию и высказал свое мнение. Мне казалось, что я говорил достаточно вежливо. Однако впоследствии выяснилось, что я был бестактен, и в результате прервал одного из наиболее проницательных и опытных критиков. Я уж стал было представлять, как меня окончательно и бесповоротно выставляют вон. Но вместо этого критик, будучи настоящим джентльменом, окинул меня снисходительным взглядом и продолжил свои комментарии. Но этот инцидент возымел свое действие: больше на этом семинаре никто не делал критических замечаний в отношении языка, которым написан рассказ.

После обсуждения первого рассказа все участники семинара набросились на невероятных размеров кучу холодных котлет. Решив не нарушать свой аскетический образ жизни, я удалился на первый этаж. Там было слишком холодно, чтобы печатать, но я все же принялся за работу, время от времени умоляя вместе с мистером Скруджем[11] купить побольше угля. Но на самом деле компьютер выделял столько тепла, что мог бы растопить даже лед.

Когда я писал рассказ, случилось одно забавное происшествие. Я только что слушал критические замечания высокоинтеллектуальных и талантливых людей. Это было невероятно, но их комментарии пробудили во мне желание написать рассказ! А когда я стал его писать, то почувствовал, что делаю это совершенно непринужденно. С такой легкостью я уже давно не писал. Дело пошло быстро.

К двум часам дня я уже написал около третьей части текста. Я уже разработал чрезвычайно запутанное вступление, из которого читатель мог понять только то, что речь идет об учителе, разговаривавшим с помощью компьютера и страдавшим от церебрального паралича. Я был несколько обескуражен — мало того, что я ввел в рассказ небольшой экскурс в историю и дал характеристику общественной среды, мне еще зачем-то понадобилось включать в него лекцию этого учителя. Напряженность между ним и одним из его учеников перерастает в конфликтную ситуацию. Но лекция есть лекция, и неважно под каким соусом ты ее подашь, вот я и боялся, что она окажется скучной. Но как это сделать по-другому, я просто не знал и поэтому оставил все как есть.

Мы вернулись встоловую и начали обсуждать следующий рассказ. Это была красочная, вычурная и амбициозная работа, разукрашенная лекциями о Стоунхендже и описаниями упаднического общества которое размножается искусственным путем, занимается кровосмешением и употребляет наркотики. Такого рода произведения всегда заставляли меня задуматься о том, стоит ли мне продолжать читать в университетах лекции о современной литературе. Я хочу сказать, что написано все это было просто превосходно, но сюжет рассказа сводился к заурядному путешествию из пункта А в пункт Б. Он был похож на тот бред, что печатается в «Нью-Йоркере». Но у меня все же возникло подозрение, что я забраковал этот рассказ отчасти потому, что не испытываю никакого сочувствия к людям, которые принимают наркотики. В этом я столь же фанатично убежден, как и в том, что если не есть сладости, то и не пополнеешь, или в том, что мимо Венди надо проезжать не останавливаясь. Но люди, которые намеренно убивают собственный мозг, а потом выясняют, что его у них больше нет, не вызывают во мне никакого сочувствия. Отчасти поэтому я так возненавидел «Нейроманта» (но в то же самое время я и любил его, впрочем, двойственность восприятия всегда была моей сильной стороной, как критика).

Затем, когда уже другие стали комментировать этот рассказ, я стал находить в нем достоинства, которое прежде не замечал. Я также начал понимать, что они видят те же изъяны, что и я. Вот тогда я поверил, что они действительно хорошие критики. Члены семинара видели то, что на первый взгляд было незаметно, но тем не менее заставило писателя рассказать эту историю. Это открытие меня и обрадовало, и напугало. Закончив свой рассказ, я, конечно, не стал бы отдавать его на растерзание идиотам, но они таковыми не были, а значит, если бы он им не понравился, мне ничего не оставалось бы, как согласиться с ними. В тот вечер все отправились на ужин. Я специально захватил с собой лишь десять долларов, чтобы избежать искушения последовать их примеру. За все время семинара я так ни разу и не поужинал вместе с остальными. Я поступил так не потому, что мне нужно было закончить рассказ, и не потому, что у меня было мало денег, и уж конечно не потому, что я хотел сбросить лишний вес. Я поступил так потому, что все еще боялся оказаться в ситуации, когда придется обсуждать с ними какую-нибудь малозначительную тему.

Когда я сказал, что не размениваюсь на мелкие разговоры, я, конечно, покривил душой. Я без труда могу вступить в разговор с любой группой людей, разделяющих мои убеждения. Но это были другие люди. Эти парни были американцами, а не мормонами. Те из нас, кто вырос в мормонской среде и до сих пор остался ее активной частью, лишь формально являются членами американского общества. Мы можем прикидываться таковыми, но всегда говорим на другом языке. Мы чувствуем себя в своей тарелке, лишь когда идем в ногу с такими же, как мы, божьими избранниками. Если бы эта группа состояла из десяти мормонов, у меня не было бы никаких проблем. Мы обладали бы одинаковым жизненным опытом, говорили бы на одном языке и имели бы одинаковые интересы. Мы могли бы, подшучивая над укладом жизни мормонов, серьезно беседовать на темы, которые можно обсуждать лишь с теми, кто разделяет твои убеждения. Среди же этих людей мне было гораздо труднее преодолеть собственную скованность и вести себя непринужденно. Я доверял их критическим оценкам, но как только мы вышли бы за рамки обсуждения рассказов, они превратились бы в немормонов, и все бы закончилось ночными посиделками и разговорами ни о чем, в ходе которых я чувствовал бы себя все менее и менее комфортно. Я знал это из собственного опыта. Поэтому я был просто счастлив, что мне не надо следовать за ними.

И вот я остался у себя и закончил рассказ «На краю пустыни». Учитель выдал шайку спекулянтов и расхитителей. Их сыновья оставили его умирать в овраге на краю пустыни, который неизбежно должен был затопить уже начинавшийся ливень. Он отчаянно пытался преодолеть те несколько футов, которые отделяли его от верхней кромки оврага, когда люди из труппы бродячих актеров (которые позже стали героями длинного рассказа) спасли его. К этому мне уже было нечего добавить. К тому времени когда я подошел к концу, я почувствовал, что изрядно вымотался, но все же был доволен. Я написал короткий рассказ. Его объем был явно меньше 7500 слов, хотя я из него ничего не выбрасывал. Но самое главное заключалось в том, что я написал его до конца.

В то же самое время я был обеспокоен. Этот рассказ, подумал я, судя по всему, получился. Мне не будет за него стыдно. Но второй рассказ — он целиком отражает те размышления о причастности и непричастности к той или иной общности, которые в тот вечер заставили меня воздержаться от ужина в кругу критиков. Фактически в основе этого рассказа лежали товарищеские взаимоотношения и обособленность людей одного и того же вероисповедания и культуры. Я стал подумывать о том, что мне сейчас не стоит пытаться его написать. У меня не было уверенности в том, что я с ним справлюсь, а в случае неудачи я бы очень сильно расстроился, так как образами, вызвавшими осмеяние и непонимание, стали бы образы тех людей, которые разделяют мои собственные убеждения.

Едва ли кто-нибудь кроме меня испытывал здесь столь тревожные сомнения. Я заметил, что кое-кто проявляет некоторую нервозность, но большинство присутствующих, казалось, чувствовали себя вполне нормально.

У нас появился новый участник — Тим Салливан решил приехать к нам из Вашингтона и прибыл на семинар в последнюю минуту. Его приезд стал приятной неожиданностью, хотя бы потому, что по сравнению с Тимом даже Грегг Фрост выглядел слишком сурово. Теперь на всех обсуждениях эти двое сидели рядом. Номера, которые нам время от времени показывал комический дуэт Грегг & Тим, помогли нам избежать чрезмерно серьезного отношения к литературе, за что мы были им весьма благодарны.

В то утро обсуждался рассказ Стива Карпера, в нем космический вакуум рассматривался как некая субстанция, которая может проникать в материальные вещи и превращать их в обсидиан. Это была какая-то странная и пугающая идея. Я прочел ранний вариант рассказа, написанного Греггом Кейзером о человеке, попавшем в концлагерь инопланетян, который является полной копией Парижа, за исключением того, что в нем отсутствует население. Это один из лучших рассказов Грегга. Аллен Уолд представил забавную пародию на рассказы о вампирах, но в ней было одно предложение, в котором говорилось о «свинцовых тучах, опорожняющих свой груз». Как и в прошлый раз, это вызвало у некоторых критиков, в том числе и у меня, идиосинкразию и заставило нас начать шумную и веселую дискуссию. Еще до того как началось обсуждение, кое-кто уже отпускал шуточки по поводу того, каким образом и чем именно опорожняются тучи.

Но настоящим шедевром оказался рассказ «Вознесение», написанный Скоттом Сандерсом. Смешной, волнующий и безупречный с чисто литературной стороны, он до самого конца держит читателя в напряжении. Каждый из нас сожалел о том, что сам не написал такой текст. Мы даже говорили о том, что он без всякого труда продаст этот рассказ. «Если, конечно, не предложит Эллен Датлоу, — вставил я, — которая забракует его по причине неправильной пунктуации».

В тот вечер все пошли ужинать и смотреть фильм. Меня соблазняли присоединиться к остальным, но это был фильм старины Хичкока, один из тех, что недавно восстановили, а у меня в тот момент не возникло желания напрягать мозги. Я пошел к себе и некоторое время трудился над началом «Работы по спасению имущества», но в основном читал рассказы, которые были назначены на субботнее обсуждение. Потом я сел в машину и поехал в Роли, где посмотрел «Опасного Джонни». Этот невероятно глупый фильм оказался именно тем, в чем я тогда нуждался.

Увы, когда я вернулся, то обнаружил, что дома все еще никого нет. Дверь была заперта, и я не смог попасть внутрь. Когда я уезжал, Джим Келли и Джон Кессел еще были в доме и беседовали по телефону с Джимом Френкелем из «Блю Джей» об их совместном романе. Но судя по всему, они уже закончили переговоры и уехали, чтобы присоединиться к остальным.

Я хотел было еще какое-то время посидеть в машине, не выключая двигателя, но потом передумал и нарушая все данные самому себе обещания, поехал в «Бургер Кинг», где отправил в желудок такое количество еды, на какое он едва ли был рассчитан. Я потратил на это все деньги, которые взял с собой на семинар, но к тому времени я уже действительно проголодался. Помимо прочего, я захватил с собой блокнот, и совершенно неожиданно мне в голову пришло именно то, чего мне как раз не хватало для «Голоса тех, кого нет». Теперь я знал, каким должно быть начало этой вещи. Дело в том, что вся основная часть повествования, которая мне самому очень понравилась, терялась на фоне никуда негодной вступительной части. Но теперь все было в порядке. Вдыхая аромат «чизбургера делюкс», благодаря которому я получал максимум кайфа при минимуме калорий, я написал практически всю первую главу. Кто сказал, что мормоны не умеют веселиться?

Теперь у меня не оставалось никаких сомнений. Неважно, что будет дальше, главное то, что я не зря поехал на этот семинар. Я написал рассказ в течение каких-то пяти часов, и, как мне показалось, вполне перспективный рассказ. А теперь я еще и разделался с романом, который уже почти три года портил мне кровь.

В субботу я был последним. Второй рассказ Грегга Кейзера представлял собой мощное произведение в стиле фэнтези. В нем речь шла о девушке, которая, проливая собственную кровь в море, заклинает ветер наполнить парус корабля. Марк Ван Нейм представил рассказ о психоаналитике. Эта женщина, специалист по сновидениям, пытается приоткрыть отвратительные тайны, скрываемые от нее маленькой девочкой, которая находится в почти бессознательном состоянии. Джон Кессел представил кусок из своего первого сольного романа, который был настолько прекрасно написан, что, вспомнив, какой халтурой оказался мой первый роман, я позавидовал ему черной завистью. Даже этот набросок производил блестящее впечатление — все мы сказали ему, что он просто обязан попытаться опубликовать это в таком виде как есть. Автор сам задавал нам вопросы — следует ли мне это оставить или не выходит ли сюжет из-под моего контроля? Конечно, были и кое-какие проблемы, ведь он представил нам лишь первый набросок, но ни у кого не вызывало сомнений то, что дебют Кессела в качестве романиста будет иметь ошеломляющий успех.

Я пытался дать разумную оценку их работам, но, по правде говоря, с большим трудом заставлял себя отвлечься от размышлений о собственном рассказе. Я все время пытался разглядеть, какие пометки сделал Скотт Сандерс на моем рассказе, который лежал на самом верху сложенной перед ним стопки бумажных листов. При этом я старался сделать это так, чтобы никто не заметил моего интереса.

Когда дело дошло до моей работы, к ней отнеслись очень благосклонно. Но мне тогда впервые пришла в голову мысль, что они, наверное, считают чем-то вроде трюка тот факт, что мне удалось всего за несколько часов и прямо в ходе семинара написать целый рассказ. На самом деле я всегда пишу быстро — когда знаю, что писать. Но я не смог бы придумать и написать рассказ за пять часов. Мне нужно обдумать его, потом на некоторое время забыть о нем, потом снова вспомнить, и так неделями, месяцами, а то и годами. Но когда он готов, то все остальное происходит очень быстро. Они не понимали, насколько помог мне этот семинар — когда я сюда приехал, мой рассказ еще не был готов, но к тому моменту, когда я начал его писать, я находился в обстановке, где все было сосредоточено на том, как нужно писать рассказы, я слышал разумные комментарии и читал талантливые работы других писателей, все это оказало на меня глубокое влияние. И дело было не в том, что семинар заставил меня вспомнить, как надо писать рассказы. «На краю пустыни» не был похож на то, что было написано мною раньше. Большинство моих прежних рассказов, если бы я стал писать их сейчас, превратились бы в романы. А «На краю пустыни» должен был стать именно рассказом. Он не был случайностью, он был закономерностью и не мог не появиться.

В тот вечер мы пошли ужинать к Джону Кесселу и Сью Холл, где собирались доверху набить желудки печеной картошкой. Отбросив всякий стыд, я съел две картофелины в честь того, что к моему великому облегчению «На краю пустыни» благополучно прошел освидетельствование.

Мы удержались от нападок на работу Скотта Сандерса, а буквально на следующий день пришел февральский номер «Азимова» с рассказом, который мы только вчера обсуждали. Мы не сомневались в том, что он скоро будет опубликован, и вот пожалуйста! Это было какое-то чудо. «Азимов» уже воплотил в жизнь наше пророчество. И не только это пророчество. Но когда Сандерса засыпали вопросами, он сказал, что не удивится, если другой его рассказ, тот, что мы собирались обсудить следующим утром, тоже продан, причем покупателем является та самая грозная Эллен Датлоу. Он был застенчив и клялся, что наша критика действительно оказалась полезной, но до сих пор рассматривал рассказы как промежуточные работы. Кроме того, они были единственными двумя НФ рассказами, которые Сандерс написал за последние годы. Большинство его рассказов представляли собой традиционную прозу. Это так его радовало, что все мы решили его простить, или по крайней мере сделать вид, что простили. По правде говоря, критические замечания, которые он высказывал в отношении рассказов других авторов, были столь проницательны и полезны, что нам следовало бы заплатить ему за то, что он приехал, причем даже в том случае, если бы он вообще не привез с собой ни одного рассказа. Впрочем, тот факт, что его рассказы уже куплены, несколько омрачил ту непринужденную атмосферу, в которой проходили обсуждения представленных работ. Единственным утешением было то, что свой второй рассказ он продал издательству «Омни», и поэтому не было никакой уверенности в том, что эту работу опубликуют.

В тот вечер я чувствовал себя неплохо, так как знал, что мой первый рассказ сочли вполне приемлемым. Я понял, что причиной моего неуклюжего поведения была та неопределенность, которую я испытывал в отношении написания коротких рассказов. Теперь я больше не испытывал желания скрываться от всех на первом этаже. Прочитав работы, которые были представлены к следующему обсуждению, я прямо в халате поднялся наверх. Там я увидел, что все сидят за столами и слушают Марка Ван Нейма, который читает отрывки из статьи Джо Боба, посвященной обзору фильмов. Его язвительная сатира была просто восхитительна, и мы смеялись до упаду.

Однако в воскресенье все мое воодушевление куда-то испарилось. Все, что я говорил, казалось мне ужасной глупостью. Позднее, уже по трезвом размышлении, я пришел к выводу, что мои комментарии и в самом деле были глупыми. К счастью, я вовремя это заметил и теперь чаще молчал, предоставив заниматься критикой тем людям, которые еще могли высказывать здравые суждения. Мы объяснили Скотту Сандерсу, почему его рассказ нуждается в серьезной переработке и что она не будет сделана до тех пор, пока художественный отдел «Омни» не решит, что нужно убрать тридцать строк, которые не вмещаются в формат страниц. (На самом деле мне очень понравился его рассказ, но разве я мог сказать ему об этом? Как я мог это сделать, когда он уже потратил несчастные две тысячи долларов?)

Стив Карпер представил комический рассказ, который был написан как серия статей в разных журналах. Работа Тима Салливана «Я был юным динозавром» начиналась с того, что один парень, переехав собаку, забрал истекающее кровью животное к себе домой и на ночь положил ее в кровать. Проснувшись, он обнаружил рядом с собой тело сдохшей ночью собаки — этот рассказ прямо-таки в моем стиле. Бедняга Грег Фрост совершил роковую ошибку, назвав свой комический рассказ-мистерию «Убидис». Услышав это название, каждый из нас стал напевать: «Уби-ду-би-ду», изо всех сил подражая голосу Фрэнка Синатры. Грег создал наиболее привлекательную парочку инопланетян из всех, что мне попадались в научной фантастике. Эти два маленьких меховых шарика постоянно спаривались, причем самым непотребным способом.

В тот вечер я закончил рассказ «Экспедиция по спасению имущества Храма», и мы вместе с Греггом Кейзером поехали обратно в Гринсборо. На следующий день ему нужно было выходить на работу, поэтому он отказался от участия в последнем дне семинара. Скотт Сандерс и Стив Карпер также уехали еще до окончания семинара, так как у них в понедельник были неотложные дела.

Проезжая через Дарем, я умудрился повернуть не туда, куда нужно. Вообще-то я никогда не сбиваюсь с пути, когда в машине нет Грегга. В результате еще одной ошибки мы оказались на полпути от Чапел-хилл. Я не такой безголовый, как это может показаться, но попробуйте сами поездить по дорогам Северной Каролины. Дорожные указатели здесь вечно ставят уже после поворота, о котором они должны предупреждать. Полосы движения резко меняют свое направление, и внезапно оказывается, что ты едешь совсем в другую сторону. Дорожная служба ставит указатели с номерами автодорог лишь там, где сочтет это нужным. Это местный способ показать нам, презренным мешочникам-янки, что мы не так уж умны, как нам кажется.

Но все же мы добрались до дома. Мои детишки уже спали, а Кристина еще нет, но я оказался для нее плохой компанией. В течение целого часа я занимался распечаткой своего рассказа на принтере и ксерокопированием. Только после этого мы наконец смогли поговорить. Нечаянно разбудив детей, я сообщил им о своем возвращении. Проснувшись, Эмили еще находилась под впечатлением кошмара, которые постоянно снились ей, пока меня не было дома. Чарли вел себя как ни в чем не бывало и, похоже, был рад видеть меня. Мне было приятно осознавать, что моя настоящая жизнь здесь, а не на семинаре. Мне было трудно поверить, что я отсутствовал всего четыре дня. Я приобрел такой опыт, что моя отлучка казалась гораздо более продолжительной.

Ранним солнечным утром я снова отправился в Сикамор-хилл. Джим Келли лишь ночью закончил рассказ, и я еще не получил свой экземпляр. Я должен был успеть прочитать его работу до того, как в одиннадцать часов начнется ее обсуждение. Приехав на место, я тотчас раздал всем экземпляры своего рассказа, а затем принялся за чтение «Крысы», написанной Джимом. Уже через пять минут чтения я был от него просто без ума. «Крыса» оказалась одним из самых замечательных рассказов, которые мне когда-либо приходилось читать. Вторую половину этого произведения Джим написал, воспользовавшись компьютером Марка, и таким образом его рассказ оказался еще одним произведением, частично написанным в Сикамор-хилл. В нем речь шла о крысе, которая тайно проносила наркотики. Она проглотила несколько ампул, а потом изо всех сил пыталась очистить от них свой желудок, чтобы спокойно вернуться в свое обиталище, что было весьма затруднительно сделать. Не так-то просто создать достоверный образ крысы как главного героя рассказа, посвященного проблемам, связанным со сбытом наркотиков в больших городах. Но Джим блестяще справился с этой задачей. Вы сами в этом убедитесь, когда рассказ будет опубликован.

Рассказ Аллена Уолда был признан еще недостаточно зрелой работой — за всю свою жизнь он написал не слишком много коротких рассказов, а все его опубликованные тексты были романами. Вспомнив о своих ранних пьесах, я подумал, что по сравнению с ними рассказ Аллена выглядит гораздо лучше.

«Работы по спасению имущества» был принят критиками весьма благосклонно. Больше всего я боялся, что они забракуют его из-за обилия религиозных элементов. Но эту деталь вообще оставили без внимания. Несмотря на то, что очень немногие из критиков имели серьезные религиозные убеждения, ощущение близости к святыне, которым пронизан весь этот рассказ, несомненно, произвело должное впечатление.

Тогда я понял, что вся эта атмосфера (страна мормонов, погрузившаяся в пучину вод, и уцелевшие люди, которые пытаются сохранить цивилизацию) весьма жизнеспособна, а главное, что я сам как писатель тоже жизнеспособен. Впервые за несколько лет мне удалось написать два коротких рассказа. Мне стало так хорошо, словно я сбросил все лишние сорок пять фунтов, не отказываясь от той еды, которая была мне по вкусу.

Вторую половину дня мы провели, устраняя следы беспорядка, устроенного в доме Марка. В результате того, что нам было лень поднимать ноги, ворс на еще довольно новом ковре скатался в шарики. Казалось, что по нему пробежала тысяча кошек. Мы все пропылесосили и вынесли свои кровати в гараж, после чего стали готовиться к вечеринке в честь местных почитателей литературы, которая была намечена на этот вечер. Она должна была стать официальным завершением семинара в Сикамор-хилл. Вечеринка была как вечеринка — я решил, что мне надо обязательно найти кого-нибудь, с кем можно поговорить на животрепещущие темы. Но я до сих пор еще не отошел от веселого возбуждения семинара, и посторонние люди вполне могли подумать, что я нахожусь под кайфом. Но я был не в себе ровно настолько, насколько это позволено мормону. Вечеринка удалась на славу, и все веселились от души.

А потом я поехал домой.

В течение нескольких последующих дней я вносил в свои работы те исправления, которые были предложены на семинаре. Затем я отправил рассказы своему агенту. Обычно я сам посылал их в журналы, но в отношении по крайней мере одного из них я решил, что он вполне заслуживает того, чтобы вынести его за рамки журналов специфической направленности и что надо поручить продажу моей внежанровой прозы Барбаре Бова. Кроме того, я хотел показать и Бену и Барбаре, что снова пишу рассказы. Я настолько обезумел от радости, что даже сделал еще несколько копий и отправил их декану колледжа в Юте, который следил за моим творчеством, критику одного весьма серьезного мормонского журнала, который только что написал глубокомысленную статью о научной фантастике и некоторым другим людям. Я понятия не имел о том, что они обо мне подумают, когда ни с того ни с сего получат этот рассказ. Мне было не до того, я праздновал победу.

Фактически меня не особенно волновало, кто именно купит мои рассказы (хотя я был очень заинтересован в том, чтобы их кто-нибудь купил). Оценка, которую им дали на семинаре, значила для меня гораздо больше, чем любая другая проверка. Эти пять дней заставили меня поверить в компетентность критиков и понять, что их положительный отзыв стоит многого. Я не хочу впадать в слезливую сентиментальность, но за эти несколько дней они смогли разложить все по полочкам — отдельно мое умение писать и отдельно мою уверенность в том, что я умею писать. Мы не стали закадычными друзьями и нам не приходило в голову продать свои дома, чтобы поселиться поближе друг к другу (хотя если подумать, то, может быть, и стоило бы поселиться поближе к горячей ванне Марка).

Просто каждый из нас в нужный момент отдал другим какую-то часть своего таланта, получив взамен частицы их дарований. Во всяком случае, мне так кажется. Во мне до сих пор горит огонь творческой энергии, которую я получил на том семинаре. Я знаю, что через некоторое время снова приду в норму, но, может быть, тогда начнется второй ежегодный семинар писателей в Сикамор-хилл. В любом случае я уже не буду той параноидальной развалиной, которая приехала на семинар. Впрочем, если это является необходимым условием для получения тех результатов, которых я добился, что же, я готов снова принять этот облик.

Прошло почти четыре года с тех пор, как я написал отчет о первом семинаре писателей в Сикамор-хилл, а через несколько недель я отправляюсь уже на четвертый. Много воды утекло с тех пор. Спустя несколько месяцев после первого семинара мы с Греггом Кейзером поехали в Нью-Йорк, чтобы принять участие в номинациях премий «Небьюла». Там Грегг прочитал новую вступительную часть моей книги «Голос тех, кого нет», с которой вновь возникли осложнения. Он сделал настолько глубокий анализ моей работы, что убедил меня начать ее заново. И эта версия, к счастью, оказалось последней. Я посвятил эту книгу ему, потому что без его помощи ничего хорошего из нее не получилось бы.

Рассказ «На краю пустыни», первый из написанных мной в Сикамор-хилл, был продан Эду Ферману из журнала «Magazine of Fantasy and Science Fiction». Но от «Работы по спасению имущества» Эд отказался. В конце концов его взял Гарднер Дозуа, и с тех пор у меня вошло в привычку отправлять каждый свой новый рассказ в журнал «Isaac Asimov's Science Fiction Magazine», что я и делал в течение нескольких лет. С тех пор я написал довольно много рассказов, хотя многие из тех, что появились в «Азимове», представляли собой отдельные куски из моей работы в стиле фэнтези «The Tales of Alvin Maker», другие, например «Dogwalker», «Америка», были независимыми вещами. Два более старых рассказа из тех, что не были опубликованы, получили новое рождение. Я их переделал, и рассказ «Saving Grace» появился в «Крике в ночи», а «Око за око», после того как от него отказался Стэн Шмидт из «Аналога», был опубликован в «Азимове».

Рассказ «Америка» с самого начала вызывал массу затруднений. Я начинал его писать как насыщенную сексуальной энергией историю об уже немолодой женщине, полюбившей мальчика. Я не мог об этом писать, пока не понял, что эта женщина индианка, которая видит сон о новом рождении Кецалькоатля. Но как только я начал, мне вдруг стало ясно, что этот мальчик должен быть ребенком мормонов и что ему с большим трудом удается сдерживать сексуальное желание и оставаться в рамках допустимых Церковью приличий. Я чувствую себя не в своей тарелке, когда пишу о сексе, особенно когда для понимания рассказа важно, чтобы читатель получил хоть какое-то представление о том, что испытывают герои произведения. В данном случае этого требовал сам рассказ, и мне пришлось немало потрудиться, чтобы сделать со вкусом и в то же время достоверно. Приблизившись к эпилогу, я к своему великому удивлению понял, что всю эту историю должен рассказать не кто иной, как Карпентер — парализованный школьный учитель из рассказа «На краю пустыни». Я вернулся назад и внес небольшие изменения, которые должны были сгладить некоторые расхождения в изложении исторических событий будущего, описанных в рассказах «На краю пустыни» и «Работы по спасению имущества».

Тематически «Америка» не является повествованием о какой-то группе людей, как все остальные рассказы этого сборника, которые можно отнести к научной фантастике.

«Америка» бесспорно относится к жанру фэнтези. Я вообще сомневался в том, стоит ли его включать в данный сборник. Книга и без этого рассказа получалась достаточно длинной. В конце концов я решил, что мифические основы и ощущение того, что все потери и страдания не напрасны, крайне необходимы для понимания других рассказов. Несмотря на то, что с точки зрения хронологии «Америка» (за исключением эпилога) должна была открывать сборник, я поместил ее в самый конец книги, так как эта история должна была заставить читателя по-иному отнестись ко всем предшествующим.

Рассказ «На запад» был написан в ответ на просьбу Бетси Митчелл из издательства «Baen Books». Она хотела получить от меня новеллу и вставить ее в четвертый том своей серии «Alien Stars». Идея заключалась в том, чтобы я написал рассказ о солдате-наемнике. Но когда я попытался разработать сюжет для ее сборника, я понял, что все «за» и «против» войны и военных, которые я когда-либо хотел высказать, уже изложены в моем романе «Игра Эндера». Теперь я не испытывал ни малейшего желания писать рассказы на эту тему.

Но я уже давно обдумывал сюжет первого рассказа, который должен был войти в сборник «Мормонское море». Я хотел написать о смешанной в расовом отношении группе мормонов, которые покидают восточные районы США и совершают трудный переход по гибнущей в хаосе Америке, чтобы в конце концов найти спасение в Скалистых горах. Это должно было стать своего рода эхом перехода, который в 19-м столетии совершили группы мормонов, катившие на запад свои ручные тележки. И снова они должны были столкнуться с такими же убийствами, жестокостями и гонениями, какие в 40-е годы 19-го столетия вышвырнули Божьих избранников из Соединенных Штатов. Для нас, мормонов, этот эпизод является наиболее яркой частью нашего эпоса. Я решил, что два героя рассказа, которые получат имена Дивер и Тиг, найдут в прерии ребенка, будущего героя рассказа «Отдел спасения имущества». И все же это еще не был рассказ, а всего лишь среда, ситуация и несколько эпизодов. Они никак не складывались в единое целое.

Когда я обдумывал эту историю в контексте темы «солдат-наемник», меня вдруг осенило: а что, если продолжить тему одиночки, подумал я, героя, который станет неотъемлемой частью всех остальных рассказов? Почему бы мне не заставить эту компанию беженцев-мормонов «нанять» человека, который бродит по лесам, в качестве проводника, вожака и защитника, одним словом, сделать его их солдатом-наемником?

Моей первой мыслью было сделать этим наемником индейца-чероки. Но когда я попробовал написать, у меня ничего не получилось. Потом я совершенно случайно наткнулся в «Харпере» на душераздирающий очерк о семье, которая годами держала под замком в чулане двух своих маленьких детей. Автор очерка прекрасно знал свое дело и сумел показать эту трагедию во всем ее масштабе, уделив внимание не только ее непосредственным жертвам, но и матери, которая спровоцировала преступление. Но в этой ужасной истории была одна личность, которой он все же не уделил достаточного внимания: старший сын, приносивший жертвам еду и уносивший их испражнения. Этот ребенок держал в своей руке ключ от тюрьмы, которым ее запирал. Именно он случайно или намеренно позволил своему брату бежать из чулана. И хотя эта история никоим образом не была связана с моим рассказом о переходе на запад, я понял, что мой «солдат-наемник» должен стать тем ребенком, который держал ключ. Именно он был в равной степени и жертвой, и мучителем. Именно он будет жаждать прощения и искупления. И здесь ему могла бы помочь община уцелевших мормонов.

И сразу же переход на запад отошел с первого плана рассказа на второй. Исчезли все задуманные мной эпизоды, в которых они проходили через пустые руины Чаттану-нги, находили защиту у военного правительства Нэшвилла, и лишь благодаря мольбам чернокожих участников группы сумели выбраться из Мемфиса, которым правили чернокожие. Рассказ стал другим, но изменился он в лучшую сторону. Я написал его в виде одного длинного чернового наброска. Бетси Митчелл сделала глубокие и полезные замечания, и, после того как я его переработал, появился рассказ, с которого начинается эта книга.

И наконец, «Фургон бродячих комедиантов». Именно этот текст связывает все остальные, но именно его было труднее всего писать. Прототипами героев рассказа стали люди, с которыми я встречался, еще будучи студентом Университета Брайама Янга, и те, с кем я в последующие года создавал малобюджетный театр мормонской общины. Внутренняя энергия людей театра, те нежные чувства, которые я испытывал к своим тогдашним друзьям, мои воспоминания об энтузиазме, волнении, замкнутости и надменности, которые я испытывал, когда был в театре — все это стало одной из причин появления этого рассказа, который представляет собой историю о театральной общине, о ее сплоченности, усиленной тем обстоятельством, что актерами являются члены семьи. Эта община противостоит не менее крепкой, но враждебно настроенной общине мормонов, живущих на краю пустыни.

Впервые сюжет обрел форму еще в 1980 году. Мой давнишний друг и коллега Роберт Стоддард приехал ко мне в Орем, штат Юта, чтобы вместе со мной подготовить новые версии нашей музыкальной драмы «Stone Tables», которую мы собирались поставить в Университете Брайама Янга, а также нашу музыкальную комедию «Father, Mother, Mother and Mom» для постановки в театре Сандаис-Саммер. Тогда мы обсудили идею постановки этого рассказа как музыкальной комедии. Именно тогда и появилась главная сюжетная линия: семья бродячих актеров, разрываемая внутренним конфликтом, подбирает на дороге незнакомца, который исцеляет семью и остается в ней навсегда. В этой версии рассказа предполагалось, что незнакомец будет действовать словно ангел, а может быть даже и будет ангелом. Данный вариант должен был стать отголоском мормонского фольклора о посланниках Божьих, которых можно встретить на дороге. Кроме того, нам очень хотелось написать сатирическое пятнадцатиминутное представление. Оно должно было стать своего рода комментарием к самовосхваляющим представлениям, так любимым мормонами.

Прошли годы, и на эту тему были написаны другие рассказы. Роберт женился и пустил корни в Лос-Анджелесе. Мы практически не поддерживаем друг с другом связь, разве что изредка через моего кузена и дорогого друга Марка Парка, замечательного пианиста, который тоже переехал в Лос-Анджелес. Но теперь ни Марк, ни Роберт не занимаются музыкой, разве что делают это для собственного удовольствия. Но я до сих пор ценю воспоминания о нашей с Робертом совместной работе над музыкальными шоу. Потом я работал и с другими сочинителями и даже написал много сольных произведений, но я уже никогда не получал того удовольствия, которое испытывал в те часы, когда, стоя у пианино, перекладывал свои стихи на его музыку. Каждый из нас служил для другого взыскательной аудиторией. У меня тогда еще не было достаточного опыта в этом деле, и думаю, что у него тоже, но мы помогли друг другу обрести его и делали это с радостью. Я не только хотел сделать из «Фургона бродячих комедиантов» пьесу, я хотел, чтобы в этом рассказе присутствовала та атмосфера, которая была во время нашего с Робертом совместного творчества, когда в результате общей работы возникало что-то прекрасное.

В ноябре 1986 года я подписал с Алексом Берманом из «Phantasia Press» контракт на выпуск книги. Зимой того года я написал рассказы «На запад» и «Америка». Чтобы выполнить условия контракта, мне оставалось лишь написать «Фургон бродячих комедиантов».

Но я не мог его написать. У меня получались не люди, а только их «типажи». Я даже понимал, какой должна быть динамика развития семьи, но сами образы у меня не получались. Затем я понял, что человеком, которого они подобрали на дороге, должен быть Дивер Тиг — это помогло. Но из опыта написания «Голоса тех, кого нет» я знал, что создание достоверного образа семьи является невероятно сложной художественной задачей. И поскольку этот рассказ лично для меня имел очень большое значение, я отложил его написание. Я отступил.

Ирония судьбы заключалась в том, что после подписания контракта о книге, в которую должен был войти «Фургон бродячих комедиантов», меня попросили написать новый сценарий для религиозной мистерии Мормонской Церкви Куморских холмов — древнейшей, лучшей и наиболее известной церковной мистерии. Это был признак большого доверия. Всю зиму 1987 года я работал только над этим сценарием, и в результате появилась пьеса, которую мне не было стыдно показать. Теперь я стал гораздо лучше понимать предназначение мистерий и то, каким образом они удовлетворяют духовные потребности религиозной общины. Если бы я не написал сценарий настоящей мистерии «America's Witness for Christ», я не смог бы написать «Glory of America» — крошечную мистерию, которая вошла в рассказ «Фургон бродячих комедиантов».

Но написать этот рассказ я смог только после того, как в августе 1987 года в третий раз посетил Сикамор-хилл (и снова явился туда без единого текста!). Тогда я написал пять тысяч слов для другого рассказа, но он получался настолько негодным, что я решил во что бы то ни стало написать то, что давно должен был написать. Я провел пару длинных, ужасных ночей, строча этот рассказ, приводя его в более или менее нормальный вид. У меня получился черновой набросок, который я, приехав домой, распечатал, а затем снял с него ксерокопии и отдал их критикам из Сикамор-хилл. В нем было 18 000 слов — целая новелла, но все же они его прочли.

С годами семинар в Сикамор-хилл становится только лучше. Критические замечания, высказываемые на нем, отличаются глубиной и чрезвычайно полезны. В первой версии этого рассказа Дивер Тиг, получив открытую поддержку со стороны Скарлетт, грубо изгоняет Олли из семьи. Критикам в Сикамор-хилл этот эпизод показался просто чудовищным, и он на самом деле был таковым. Я позволил сюжетной линии управлять героями, хотя должно быть как раз наоборот. Благодаря семинару я получил четкое представление о том, каким образом нужно переработать текст. Фактически они объяснили мне, каким должен быть этот рассказ. И снова я почувствовал, что приобрел на семинаре гораздо больше, чем мог отдать. Отнюдь не случайно три из пяти рассказов, вошедших в данную книгу, были написаны в ходе работы этого мощного форума.

И все же я не стал немедленно переделывать «Фургон бродячих комедиантов». Усилия, затраченные на то, чтобы написать черновой вариант, были столь энергичными и так меня измотали, что перспектива снова заняться этим рассказом приводила меня в уныние. Прямо из Сикамор-хилл я поехал в Аппалачский Государственный Университет, где в Ватауга-колледже должен был в течение целого семестра читать междисциплинарный курс лекций. Я поселился в Буне, штат Северная Каролина, а на выходные ездил домой. Это была чудесная работа, которая в очередной раз убедила меня в том, что от преподавательского труда я получаю большее удовольствие, нежели от писательского ремесла. Если бы только я мог найти такую кафедру английской литературы, которая была бы в состоянии преодолеть предубеждение к научной фантастике и позволила бы мне преподавать все, что я пожелаю: от антропологической теории до современной истории, от романтической литературы на среднеанглийском языке до научной фантастики, от драматургии Шекспира до теории игр и гипертекста! Иначе говоря, я понял, что мне не суждено работать преподавателем на тех условиях, о которых я так мечтаю. Впрочем, коллеги из Ватауга-колледжа сделали практически все, чтобы этот семестр был мне только в радость.

За все это время я ничего не написал. А когда семестр закончился, мне нужно было срочно заканчивать другие работы. Я должен был написать несколько текстов к видео-анимации для Живого Священного Писания. Кроме того, надо было переработать и закончить «Подмастерья Элвина», а вечерами я должен был вести курс писательского мастерства в Гринсборо. В общем, я заключил слишком много соглашений. Алекс Берман проявлял ко мне снисхождение, но и он время от времени задавал вопрос, получит ли он хоть когда-нибудь от меня книгу, которую я должен написать согласно контракту.

Я испытывал огромный соблазн включить в сборник рассказ «Фургон бродячих комедиантов», не внося в него никаких изменений, то есть в том виде, в каком он был, когда я написал первый черновой вариант. Он и в таком виде выглядел вполне профессионально и его бы наверняка опубликовали. К тому же у меня не было ни времени, ни желания к нему возвращаться и вносить в него такие изменения, которые превратили бы его в такой рассказ, который меня бы вполне устроил. И все же я не мог отдать книгу, в которой сомневался. Поэтому я решил повременить, а следовательно, повременить пришлось и Алексу.

Только в июне 1988 года, когда я уже неделю преподавал в Кларион-Уэст, я наконец ощутил в себе силы и желание вернуться к «Фургону бродячих комедиантов». Я захватил с собой все критические замечания, полученные в Сикамор-хилл. Студенты Кларион-Уэст оказались настолько эмоциональными, что я позаимствовал у них дух творческой неуспокоенности и в один прекрасный день заперся в своей комнате, где в течение четырех часов перерабатывал этот рассказ. В тот день мне не удалось его закончить, но зато мне удалось взять хороший старт. Вернувшись домой, я смог всего за несколько, закончить новый черновой вариант. В ходе работы объем увеличился с 18 000 слов до 30 000, но я понял, что двигаюсь в правильном направлении.

Следующую неделю я провел в Огайо, и многие из моих студентов, принимавших участие в семинаре писателей, который проходил в Антиоке, оказались настолько благосклонны ко мне, что, отказавшись уходить на обеденный перерыв, прослушали мой новый черновой вариант и высказали свои критические замечания. Их комментарии оказали мне существенную помощь в окончательной доводке рассказа. Я прервал перепечатывание вступительной части рассказа, и стал вносить изменения с целью сделать его менее интроспективной. Но рассказ все еще не полностью меня удовлетворял. Тогда я решил показать те перемены, которые происходят в семье, но для этого нужно было сначала показать, что из себя представляла эта семья. Такая задача, естественно, потребовала времени, а количество страниц увеличилось. И вот я наконец понял, что рассказ готов. Главный рассказ этого сборника оказался самым трудным и был закончен самым последним.

Еще когда объем «Фургона бродячих комедиантов» составлял всего лишь 18 000 слов, я пообещал Гарднеру Дозуа, что он будет первым, кто увидит эту работу. Когда рассказ был наконец закончен, я отправил ему экземпляр, не сомневаясь в том, что рукопись объемом в 30 000 слов не имеет ни малейшей надежды быть опубликованной в «Азимове». Но, к моему удивлению, Гарднер принял ее, и это несмотря на то, что, по его собственным подсчетам, объем рассказа составил 36 000 слов. Но все равно он мог появиться на страницах «Азимова» лишь спустя шесть месяцев после того, как эта книга будет выпущена издательством «Phantasia Press». В общем, либо Дозуа человек слишком широких взглядов, либо он просто ненормальный, но в любом случае я благодарен ему за то, что он предложит мою работу своим читателям.

Но я еще не закончил с «Фургоном бродячих комедиантов». Несмотря на всю проделанную работу, повествование, которое вы прочитали на этих страницах, еще не конец. Ведь рассказ был задуман как пьеса с музыкальным сопровождением, и я буду полностью удовлетворен лишь тогда, когда увижу, как актеры играют роли, а грузовик семьи Аалей вращается на поворотной сцене. Я хочу увидеть, как Кэти играет Бетси Росс, Тули играет Ройала Ааля, а Дивер находит свое место в семье актеров. Возможно, этого никогда не случится, но я все же посылаю Роберту Стоддарду законченную рукопись «Фургона бродячих комедиантов».

Теперь, Роберт, все в твоих руках.

Орсон Скотт Кард

Гринсборо

Июль 1988

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В марте 1982 года я прочитал статью о сессии международной конференции, посвященной фантастике в искусстве, в которой я доказывал, что научная фантастика и доктрина мормонов придерживаются весьма противоположных взглядов на будущее. В силу того, что они по-разному видят будущее и понимают, каким оно должно быть, писателю трудно совместить эти два различных подхода. Окончательная версия этой статьи была опубликована в журнале «Dialogue: A Journal of Mormon Thought» осенью 1984 года. Ссылаясь на ранние романы Орсона Скотта Карда, я приводил их в качестве примера того, что писатель может довольно близко подойти к совмещению этих двух взглядов, но все же я высказывал сомнения относительно того, что ему когда-либо удастся их совместить.

Затем кое-что заставило меня изменить свое мнение.

В январе 1985 года я получил от Карда письмо. Это было для меня полной неожиданностью. Мы никогда не встречались и никогда не переписывались, и вдруг ни с того ни с сего ко мне приходит из Северной Каролины толстый пакет с письмом, ответом на мою статью (позже опубликованном как статья Карда «НФ и Религия» в летнем, 1985 года, номере «Диалога») и машинописной копией одного короткого рассказа.

Письмо доставило мне удовольствие, ответ дал повод к новым размышлениям, ну а рассказ...

Для меня, читателя научной фантастики и мормона, рассказ «Работы по спасению имущества» стал и настоящим откровением, и большим потрясением.

Годом позже этот рассказ появился в февральском, за 1986 год, номере журнала «Isaac Asimov's Science Fiction Magazine». Я купил журнал и, сгорая от нетерпения раскрыл его. Всегда испытываешь некоторое волнение, когда видишь, как рукописный вариант рассказа превращается в отпечатанный типографским способом текст. Мне даже показалось, что рассказ теперь выглядит еще более законченным.

А вот и то, что мне надо. Храм Соленого озера, наполовину затопленный водами возродившегося озера Бонневилл. Один из главных догматов мормонского фольклора говорит о том, что Храм будет стоять до Второго Пришествия, а рассказ и подтверждал, и опровергал этот догмат. Да, Храм стоял, но в нем никого не было. Он превратился в пустую скорлупу, которая свидетельствовала о гибели веры.

Но на самом деле это было не так. И в этом-то и была вся прелесть рассказа. Храм превратился во внешний символ внутренней истины. В мире, который омывали воды Мормонского моря, внешние признаки религиозности вполне могли отмереть, но внутреннее стремление верить было столь же мощным, как прежде. В Храме действительно было погребено сокровище, но это сокровище было доступно лишь пониманию немногих.

В последующем письме Кард заметил, что он никогда не имел четкого представления о той стороне своего рассказа, которая «поставила под угрозу существование великого множества суждений о будущем долины Соленого озера». Этот рассказ, продолжал он, был задуман как художественное произведение, а не как пророчество. Самое главное понять, что писатель-фантаст не обязательно должен верить, что в будущем все будет именно так, как он это представляет, но он обязан верить в то, что будущее взаимосвязано с основополагающими идеями рассказа, который должен быть написан. В статье «К вопросу о написании рассказов» Кард утверждает следующее: «Мое призвание не хуже и не лучше, чем призвания других, с той разницей, что я кланяюсь не перед вышестоящими, а перед тем светом, который я благодаря своему призванию могу увидеть. Я буду озарять этим светом каждый темный угол до тех пор, пока не увижу, что кто-нибудь светит ярче, чем я».

Существовало две причины того, почему «На краю пустыни» и «Работы по спасению имущества», написанные всего за несколько дней, стали потрясающими рассказами. Во-первых, они были первыми рассказами Карда, созданными за последние несколько лет. В начале своей карьеры он написал большое количество малой прозы, но это были, как он справедливо заметил в статье «Сикамор-хилл»: «Работы объемом с новеллу, которые с большим трудом удалось сократить». Опубликовав в период между 1977 и 1981 годами более сорока рассказов, Кард пишет свой последний научно-фантастический рассказ «Изменившийся человек и Король Слов». Эта работа появляется в печати в 1982 году. Те две работы, которые он написал в начале 1985 года, когда принимал участие в семинаре писателей в Сикамор-хилл, оказались и по форме, и по содержанию короткими рассказами.

Во-вторых, это были короткие рассказы о мормонах. «В центре моих рассказов те люди, которым удалось выжить, — писал он. — И не какие-то люди вообще, а те, кто разделяет мои убеждения. Мормоны и не мормоны, которые живут в мормонской среде и вынуждены приспосабливаться к этой на удивление светской религии». В течение некоторого времени он обдумывал сюжетные линии рассказов, которые в конечном итоге появились под названиями «Работы по спасению имущества» и «На краю пустыни» («Magazine of Fantasy and Science Fiction», октябрьский номер 1985 года), а тот рассказ, что впервые был опубликован именно в этом сборнике назывался «Фургон бродячих комедиантов». Эти рассказы, как и та более масштабная история, частью которой является каждый из них, представляют собой уникальный сплав научной фантастики и мормонской доктрины. Автор показывает и обособленность религиозной общины и то, как она вынуждена приспосабливаться к окружающей реальности, чтобы в ней выжить.

После семинара в Сикамор-хилл Кард дал собственную оценку этому явлению, написав, что он «тогда понял, что вся эта среда — страна мормонов, затопленная наводнением, и уцелевшие, которые с большим трудом пытаются сохранить цивилизацию, — все это было жизнеспособно, и что самое главное, жизнеспособным был и я сам. Впервые за несколько лет, я написал два приличных коротких рассказа».

И если согласиться с тем, что «На краю пустыни» и «Работы по спасению имущества» появились именно в результате семинара, то они безусловно стали главным достижением этого форума. Оба рассказа получили высокую оценку. «На краю пустыни» принес Карду победу в номинациях «Хьюго» и «Небьюла» и был опубликован в сборнике Гарднера Дозуа «The Year's Best Science Fiction», выпущенном в 1986 году. Что касается рассказа «Работы по спасению имущества», то он появился в антологии «Небьюла» за 1986 год, которая была издана под редакцией Джорджа Зебровски.

Но кроме этих двух рассказов появилось и еще кое-что. В январе 1987 года «Азимов» публикует третий рассказ из серии «Мормонское море» — «Америка». В нем Кард раскрывает себя с новой и совершенно неожиданной стороны. Если в первых рассказах автор уделяет главное внимание мормонской среде и религиозным убеждениям людей, то здесь он экстраполируется от основных догматов церкви. Писание Мормона является sine qua поп[12] доктрины мормонства, а ее основополагающим условием является осуществление пророчества, которое гласит: Америка — это новая Земля Обетованная, и тот, кто ею владеет, должен быть праведным и достойным. Но в мире «Людей на краю пустыни», европеизированные американцы отреклись от этого обещания. Логичным и неизбежным следствием этого является то, что они лишились своих прав на эту землю. В «Америке» показано строгое и буквальное осуществление пророчества. Сама земля находит среди индейцев нового спасителя. Этот рассказ вполне можно отнести к жанру научной фантастики, он имеет понятный и динамичный сюжет и исследует возможные варианты будущего. Но даже в еще большей степени он оказался удачным как произведение мормонской научной фантастики, так как одним из главных вопросов, на которые этот рассказ должен дать ответ, является вопрос: что значит быть мормоном? Может ли он в своем стремлении познать более глубокие истины, переступить через жесткие рамки морали?

Наибольшего успеха в этом отношении Кард добивается именно в рассказе «Америка», который входит в сборник «Люди на краю пустыни». Впрочем, это ему удавалось и в большинстве работ, написанных после публикации его посвященного мормонам исторического романа «Святые» (Тоr, 1988 «A Woman of Destiny», Berkley, 1984). В своих более ранних работах он старательно избегает специфических ссылок на собственные убеждения и религиозный опыт, хотя в таких романах, как «Измена» и «Хроники Вортинга», можно найти множество намеков и стилистических связей. Даже «Игра Эндера» и «Голос тех, кого нет», которые вполне законно были признаны главными достижениями и получили самые высокие награды, какими только сообщество писателей-фантастов может наградить своего собрата по перу, даже в этих романах он сознательно избегает каких-либо ссылок на собственные религиозные убеждения. Хотя на Церковь он ссылается в обоих произведениях. Что касается стиля и символики, то они не оставляют никаких сомнений в том, что оба романа написаны мормоном.

Однако в рассказах «Работы по спасению имущества» и «На краю пустыни» Кард стал более открыто вводить свое мировоззрение в ткань прозы. Его серия об Элвине Мейкере, которая начинается с «Седьмого сына», продолжает эту тенденцию. На основе мормонской общины Кард создает фантастический мир, в котором таинство причастия превратили в развлечение. Во втором произведении этой серии, «Возвращении домой», он на основе исторических событий, изложенных в Писании Мормона, создает научно-фантастическую прозу, причем не искажая истины Писания, он в тоже время вносит в него всю художественную насыщенность фантастики. Все с большим и большим мастерством Кард смешивает то, что принято называть свойственной только Америке литературной формой, то есть фантастику, с тем, что называют единственной туземной американской религией. В результате он создает совершенно новый и перспективный жанр, основанный на умозрительных теориях и экстраполяциях.

В этом отношении сборник «Люди на краю пустыни», пожалуй, представляет наибольший интерес, поскольку является ранним проявлением этого комбинированного подхода. Все произведения этой книги одинаково понятны и читателю научной фантастики, и читателю-мормону.

Читатель-мормон, которому незнакомы традиции научной фантастики, возможно, сначала и не поймет, что предшествовало событиям, излагаемым во вступительной части рассказа «На запад», зато читатели научной фантастики мгновенно определят по обстановке, что действие разворачивается уже после ядерной катастрофы. Упоминая о факте обмена атомными ударами (но не раскрывая ни причин вызвавших катастрофу, ни ее масштабы), Кард без труда связывает свой рассказ с произведениями одного из направлений традиционной фантастики. Лишь позже читатели, может быть, поймут, что эта маленькая группа уцелевших на самом деле состоит из «недобитых мормонов».

С другой стороны, у читателя-немормона могут возникнуть трудности в отношении различных церковных терминов и ссылок на Лехи и Лиахона или в отношении отрывков из песен, которые поют дети. Но читатели-мормоны вспомнят значения этих терминов и, что еще важнее, узнают эти песни. Мы сразу поймем, что это рассказ о наших собратьях, о нашей истории и о нашем эпосе... неважно, что он замаскирован под историю о вымышленных событиях, которые происходят в придуманном будущем. В рассказе «На запад» есть сцены страданий, но он не о страданиях. Этот жизнеутверждающий рассказ показывает как даже в отчаянной борьбе за выживание люди приходят к вере. Это рассказ об изгнании, похожем на исход мормонов в девятнадцатом веке, и о смерти, которая в конечном счете сама подтверждает, что есть вещи поважнее смерти.

Но герои сборника «Люди на краю пустыни» отнюдь не идеальны. Не все мормоны святые и не все они являются мудрецами. В рассказе «На запад» христианские Божьи избранники несут бремя вины за неправедные поступки. В рассказе «Америка» тяжесть этого бремени делят все, и в том числе мормоны, оказавшиеся между наковальней ошибок прошлого и молотом неотвратимого осуществления собственных пророчеств.

Что, если? Вот главный вопрос, который является сущностью и научной, и религиозной фантастики. Именно на него громогласно отвечает книга «Люди на краю пустыни», обращаясь к обеим группам своих читателей. Ее рассказы предостерегают людей от безрассудства, и в то же самое время говорят о ценности человеческой жизни. Они размышляют о возможном будущем и в то же самое время заставляют нас пересмотреть свое отношение к прошлому и настоящему.

Майкл Коллинз

ПРИМЕЧАНИЯ

1 

От Матфея 7:1.

(обратно)

2

От Иоанна 8:7.

(обратно)

3

Здесь игра слов: rain [rein] (англ.) — дождь и сокращение Raine [rein] от женского имени Lorraine.

(обратно)

4

Детройт — «столица» автомобилестроения США.

(обратно)

5

Marshal (англ.) — маршал, высший воинский чин, Royal (англ.) — королевский, царственный.

(обратно)

6

Scarlet (англ.) — алый, огненно-красный.

(обратно)

7

NBC (National Broadcasting Company)

(обратно)

8

Национальный гимн США.

(обратно)

9

Кецалькоатль — Пернатый змей.

(обратно)

10

Мескал — кактус, растущий на юге Техаса и на севере Мексики, из которого индейцы получали наркотическое вещество — мескалин.]

(обратно)

11

Скрудж — герой «Рождественских сказок» Диккенса — олицетворение скряги и брюзги.]

(обратно)

12

Sine qua non — непременное условие (лат.).

(обратно)

Оглавление

НА ЗАПАД

РАБОТЫ ПО СПАСЕНИЮ ИМУЩЕСТВА

НА КРАЮ ПУСТЫНИ

ФУРГОН БРОДЯЧИХ КОМЕДИАНТОВ

АМЕРИКА

  Агуалинда, Амазония

  Пейдж, Аризона

Авторская ремарка

ПОСЛЕСЛОВИЕ . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте