«Планета семи масок»

Спокойным шагом вошел он в белые, сияющие перламутром ворота, и день внезапно сменился ночью, расцвеченной бесчисленными праздничными огнями. Легкий, почти неуловимый аромат витал в воздухе. Сбегающие вниз улочки рассекали ряды причудливых зданий, похожих на нагромождения скал, эти улочки чужого города манили его, хотелось окунуться в оживленную, хотя и не шумную толпу, вслушаться в приглушенный гул незнакомых голосов. Но он чуть было не обернулся, превозмогая искушение еще раз увидеть за своей спиной пустыню, протянувшуюся до самого горизонта.

Оттуда он пришел; он преодолел этот океан песка, а раньше ему пришлось преодолеть другую, еще более безжизненную и равнодушную пустыню — космос. Ибо он был одним из тех странно устроенных существ, что не чувствуют себя дома нигде во Вселенной, а меньше всего там, где родились — он был человеком. И сейчас его матово-бледное лицо походило цветом на тучи белого песка, что окутывают порой странный город, окруженный стеной с семью воротами. Много лет назад впервые услышал он о планете Семи Масок и проделал почти бесконечный путь, чтобы увидеть этот, не похожий ни на какой другой чудесный мир, где, как ему говорили, царит вечный праздник. Свой одинокий корабль он оставил в пустыне, далеко от города, зная, что хрупкие строения рухнули бы, не выдержав потоков энергии, рвущихся из двигателей. И потом день за днем шел он через пространства белого песка, потеряв счет расстояниям, когда не было вокруг ничего, кроме пустыни и медленных песчаных рек, что стекают со склонов далеких белых гор, возвышающихся на севере, и вливаются далеко на западе в огромную впадину иссохшего века назад океана.

Нетерпение, давно ставшее привычным, все гнало и гнало его вперед, и усталость и жажда не имели для него значения. Он много раз слышал, что планета Семи Масок — удивительный и загадочный мир, где не знают ни вражды, ни войн, ни мук, ни страданий, и где цивилизация навсегда застыла, достигнув всего, к чему стремилась. Правда, слишком далек был этот мир от Земли, и те, кто знал о нем, считали, что он давно и неизбежно клонится к закату. Но тем сильней было любопытство Стелло, который всю жизнь искал совершенства и знал, что отыскать его можно лишь там, где люди не стремятся, как мотыльки, на призрачный огонь, безжалостно опаляющий крылья, и где холодный блеск триумфов меркнет, уступая место спокойному и ясному сиянию праздничных огней в ночи; да и может ли закат быть столь долгим, спрашивал себя Стелло, может ли конец цивилизации тянуться до бесконечности — ведь невообразимо древние хроники говорили, что планета Семи Масок уже была такой задолго до того, как на Земле появились первые люди…

И вот, когда он шагнул в одну из семи арок, свод которой сверкал и переливался под солнечными лучами, словно драгоценная раковина из глубины океана — а прежде чем войти, медленно обошел город вокруг и любовался его удивительной стеной, мерцающей, подобно чешуе из блесток, и, зная ответ, все равно сосчитал ворота, но не смог понять начертанные на них загадочные знаки, — тогда что-то давно забытое за годы странствий по чужим и холодным мирам, что-то, о чем он и не думал больше, привыкнув созерцать лишь безучастные огоньки пульта управления и бесконечно сменяющие друг друга цифры на экране бортового компьютера, — что-то вдруг снова шевельнулось в нем.

Как будто подошвы его тяжелых башмаков, впервые коснулись булыжной мостовой древнего земного города, родного и незнакомого одновременно, как будто он впервые переступил порог чужого дома, хотя ему смутно помнилось, что именно в этом доме, в этом городе прошло его детство… И тогда он шагнул под арку со смешанным чувством любопытства, удивления, узнавания и тревоги.

В этой части города было безлюдно, лишь поблескивающие стены домов чуть трепетали, словно пламя на ветру, хотя не было вокруг ветра. Ему вспомнились другие дома, виденные им на других планетах — все они были основательные, прочные, надежные, эти же — сама хрупкость и эфемерность, словно стен этих и не было вовсе, а существовало лишь их отражение в его глазах.

И снова возник перед ним вопрос, неотступно преследовавший его все долгие дни в пустыне под пылающим, но холодным светилом. Кто живет на планете Семи Масок? Люди? В библиотеках Земли он прочитал всю литературу, что смог найти. Но ни одна из этих толстых книг не смогла удовлетворить Стелло. Есть ведь и было всегда нечто такое, чего не описать словами и не передать самыми точными цифрами; а внешность — что ж? — всего лишь оболочка, маска, скрывающая истину…

Да, загадочное и древнее предание говорило, что обитатели этой планеты, над которой светят семь лун, всегда прячут лица под масками; а странный мир их, утверждали легенды, — вечный праздник, карнавал туманных символов или какой-то нескончаемый ритуал; но может статься, это и была сама их жизнь, и жить иначе они просто не могут, не перестав быть собой? Что если этим существам необходима преграда между их внутренним миром и всем тем, что за его пределами? Или же маски таят под собой угрозу, как порой под улыбкой скрывается жестокий оскал, или наоборот, их вечная безмятежность пугает, как все слишком неизменное и потому непостижимое?..

Семь масок, семь городских ворот, семь лун на небосклоне — и семь гласных в Древнем Языке, семь чистых поющих звуков, гулким эхом разносящихся по запутанному лабиринту таинственных слов, изначальных, как сам этот невообразимо старый мир… Семь масок, передающих семь чувств, семь состояний души — и незачем приходить в движение застывшим чертам лица, да и кто здесь помнит, что под масками остались когда-то лица? Городские ворота — для каждой из семи масок, и для каждых ворот — по луне. И, наверное, для каждой луны — по поющему звуку. На этом языке шептал ему холодный свет звезд в черноте и на нем же говорили стены сияющего города, неведомо когда возникшего посреди безжизненной пустыни, и маски его обитателей. Но как постичь истину, ускользающую из туманных образов этого древнейшего языка Вселенной?

От треугольного проема в мерцающей стене отделилась какая-то тень и скользнула к нему. Очертания фигуры скрывал наброшенный на плечи плащ, переливающийся всеми цветами радуги. Это мог быть и человек. Его маска выделялась багряным пятном на черном фоне высокого треугольного воротника. Незнакомец заговорил тихим низким голосом; Стелло услышал и понял слова Древнего Языка, — никто не знал, откуда он произошел, так глубоко уходили его корни, но на нем говорили в этой галактике все разумные существа, даже те, что не имели губ.

— Откуда вы? — спокойно, без любопытства, без раздражения спросила тень.

— С Земли, — ответил Стелло.

— И вы вошли в перламутровые ворота?..

Полы радужного плаща затрепетали — словно легкий вихрь взметнул их изнутри. Стелло сделал еще шаг; теперь он отчетливее видел пурпурную маску. Овал из гладкого блестящего металла и в центре, словно единственный глаз, сверкал голубой камень. Под ним прорезь, окруженная чеканным рисунком. Губы? Но таких не могло быть у человека: огромные, в пол-лица губы, чуть насмешливые, но насмешливые беззлобно, сжатые, но без суровости, словно хранят они последнее, окончательное Слово Истины — и никогда не откроют его, ибо оно непроизносимо.

— Вы вошли в перламутровые ворота, — повторил голос. — И на вас была белая маска. С Земли, говорите вы?

Стелло пожал плечами. Непонятный разговор начал его раздражать. Он вошел в перламутровые ворота просто потому, что возле них никого не было. Ему не хотелось пробираться сквозь перешептывающиеся группки, которые толпились вокруг остальных шести ворот. Лишь перламутровые были пусты.

— На мне нет никакой маски, — медленно выговаривая слова произнес Стелло.

Из неподвижных пурпурных губ вырвался едва различимый смешок.

— Что ж, пусть так, — ответил голос почти ласково. Его звуки почему-то напомнили Стелло о блестящих камешках, отшлифованных за сотни лет песками и ветром, таких прохладных и гладких на ощупь, и о чистых холодных кристаллах, что вечно скользят по дну высохшего океана. Да и сами слова Древнего Языка напоминали камешки, обкатанные за безвременье множеством голосов; они годились для выражения самых разных чувств — ярости и гордыни, нежности и ревности, но могли передать и вот это неизменное спокойствие древнего народа.

Незнакомец умолк, полы его плаща по-прежнему трепетали. «Чего он хочет от меня? — подумал Стелло. — Или я случайно нарушил какой-то закон этой планеты, неизвестный на Земле? И меня уже считают здесь преступником? Может быть, перламутровые ворота у них под запретом?»

— Вам, наверное, есть куда пойти, чужестранец? — снова заговорил его собеседник, повернувшись к улочке, убегающей вглубь города. — И, должно быть, хоть один друг найдется здесь у вас?

— Я слишком издалека, — уклончиво ответил Стелло. В нем уже закипал гнев. — Я проголодался, хочу пить и очень устал. У меня с собой кое-какие вещи, которые очень ценятся на моей планете. Я смогу здесь получить за них деньги?

Луч света скользнул по пурпурной маске, и голубой камень сверкнул ослепительным пламенем. На мгновение Стелло показалось, что неподвижные губы чуть улыбаются.

— Мне известны ваши обычаи, чужестранец, — последовал ответ. — Но здесь они не в ходу. Деньги вам не понадобятся. Вы вошли в город Семи Ворот, так неужели вы вообще ничего не знаете? Для каждой луны — свои ворота, для каждых ворот — своя маска, а каждая маска о чем-то просит свою луну. Вы обретете здесь то, к чему стремитесь.

— Вы не могли бы проводить меня в город? — вздохнул Стелло. — Мне нужно где-нибудь остановиться… — Он говорил глухо, с трудом перекатывая языком истертые слова Древнего Языка.

Радужные краски плаща почему-то вдруг поблекли, потускнел и сиявший в центре маски голубой камень.

— Разве вы не видите, какого цвета на мне маска? — спросил незнакомец мягко и, как показалось Стелло, с легкой грустью в голосе.

— Простите… — пробормотал Стелло.

— Ничего, — спокойно сказал незнакомец. — Обратитесь к первому же встречному. Вам обязательно помогут и проводят, куда вы захотите. Мне очень жаль, что сам я не могу этого сделать. Но я ношу пурпурную маску.

— Прощайте, — ответил Стелло и направился к центру города.

— Постойте, — окликнула его тень. — С какой планеты, говорите, вы?..

— С Земли.

— С Земли… Что ж. Быть может, вы выбрали себе маску, не подумав. У вас есть еще время. Прощайте.

Стелло снова остался один. Он брел вперед, терзаемый сомнениями. Что имел в виду незнакомец, говоря о маске? Кажется, он благополучно миновал все острые углы… Но не забывай, говорил он себе, ты в чужом городе, в чужом мире, обитатели которого могут вкладывать в слова Древнего Языка совсем иной смысл, нежели ты, землянин, у них другой строй мыслей, другие обычаи, своя, неведомая тебе история, и ты ничего еще не знаешь о них, а они — о тебе. Не забывай, усмехнулся он, что имя твоей планеты — Земля — для них пустой звук, что их мир для тебя пока всего лишь красочное зрелище, а сами они видятся тебе пестрыми мотыльками, танцующими в лучах своих разноцветных лун, тогда как ты им представляешься варваром, дикарем, явившимся из своих джунглей на их покрытую песками планету… Да, может статься, у него нет совсем ничего общего с теми, кто живет в городе Семи Ворот. Он не был рожден подобно им за мерцающей стеной с семью разноцветными воротами, открывающимися прямо в бесконечную пустыню, где струятся реки песка, а далеко на западе едва виднеется в мареве горячего тумана высохшее море, — огромная впадина, полная тончайшей пыли, по которой вечно скользят, гонимые ветром, сверкающие на солнце кристаллы.

Что ж, он родился и вырос в другом мире — не столь совершенном и более суровом. Он сознавал, что мощь его корабля, его оружие и даже сила его кулаков неуместны здесь, что он — дикарь, варвар — чужд этому городу, словно угловатая каменная глыба, не знающая изящества мраморной статуэтки, стремительный горный поток, не ведающий, как прозрачны воды тихого озера. Да и кто он, собственно говоря, такой? Ничтожная песчинка, влекомая ветром, бродяга с Земли, нигде не находящий себе пристанища, вечный перекати-поле…

Но все эти годы такая жизнь нравилась ему. Хорошо было странствовать в сверкающей скорлупке с планеты на планету, бродить по незнакомым мирам, окруженным туманным ореолом будоражащих воображение легенд, легким взмахом руки приветствовать чужие города, безразлично-красивые или уродливые, нигде не задерживаясь надолго; хорошо было даже тогда, когда он застрял на Тарре, когда провел в тоскливом одиночестве под нависшим серым небом много дней, созерцая огромное болото, в которое превратился космопорт — да, даже тогда было здорово! А здесь — нет.

Здесь что-то стояло между ним и этим миром с его безмятежным спокойствием, что-то неуловимое, чему он не мог подобрать названия, мешало ему, тончайшей пеленой заволакивая глаза.

Он поднял голову и увидел в небе все семь лун — сияющую диадему из драгоценных камней, повисшую над планетой. Семь цветов — как семь чистейших нот, у каждой луны — своя, и каждая лила ясный, холодный свет на свои ворота: вот рубиновая луна, вот серебряная, золотая, изумрудная, перламутровая…

Перламутровая… Молочно-белый диск с радужным отливом, белое пятно в ночи, зловещее око, прикрытое до времени матовым веком.

Стелло опустил глаза и принялся разглядывать причудливые здания вокруг. Потом неуверенно двинулся вперед, и вдруг стены окружили его со всех сторон, нависли над ним, словно скалы, смыкаясь сводами над головой, стены ожили, трепетали, волнами набегали друг на друга, тянулись к нему, с хлюпаньем разлетались пенными брызгами — что же это за стены, — непрочные, как оболочка мыльного пузыря, что лопается от легчайшего дуновения?

Он бродил по аллеям, уже не понимая, окружают его деревья или башенки сказочных крепостей, но стоило поднять голову — и снова он видел сквозь призрачные своды семь неподвижных лун на темных небесах. В окнах мелькали поблескивающие маски, трепетали, словно листья на ветру, радужные плащи кружили невесомым хороводом, взбираясь по винтовым лесенкам, собираясь в стайки и вновь разлетаясь, заполняя стеклянный лабиринт города — мотыльки-однодневки, эфемерные, бескровные существа…

Бескровные! Вот оно, верное слово. Бескровна эта ночь. Бескровна планета, и небо, и семь лун на нем, и семь ворот в мерцающей стене, и семь хрустальных звонов гласных Древнего Языка, бескровен перламутр, словно застывшая окаменелая плоть, не подверженная тлену… Но ведь он, человек, безнадежно затерявшийся в этом мире — живой! В его висках бьется кровь, а мышцы послушно играют под теплой кожей! Он поднял руки и дотронулся до своего лица, когда-то обветренного и опаленного солнцами многих миров, но побледневшего за долгие месяцы у пультов и экранов корабля, провел ладонями по щекам, по подбородку, ощутил покалывание отросшей щетины, и, казалось, даже почувствовал, как эти короткие, почти незаметные волоски продолжают расти под его пальцами — значит, жизнь не замерла в нем!

А что прячут эти создания под масками и плащами? Нечто совершенное и потому холодное и отстраненное? Кто они? Фигурки, слепленные из песка и пыли, фигурки, в которые когда-то по ошибке вдохнули подобие жизни, — и готовые рассыпаться от случайного взгляда? Или вместо плоти у них поблескивающий металл и бесчисленное множество зубчатых колесиков и винтиков, заученно цепляющихся друг за друга?

А может, под маской скрывается лишь другая маска, а под ней — еще одна, и еще, и еще, до бесконечности, и никогда не добраться за ними до истинного лица? Кого они обманывают? Друг друга? Себя? Плутают в безвыходном лабиринте собственных душ? Возможно, маска здесь была когда-то просто украшением, но странным образом за века и тысячелетия стала частью их существа?

«Но ведь лицо может быть и безобразным, — подумал он. — И непроницаемым. А то, что кажется непонятным здесь, станет очевидным на далекой Земле… Лицо должно отражать чувства. Так может, и у масок свой язык?»

Чем дальше он углублялся в лабиринты улочек, приближаясь к центру города, но еще не зная, что ожидает его впереди, тем чаще ему встречались фигуры в переливающихся плащах и неизменных масках. Маски из золота и из серебра, опаловые и черные, как смоль. Попадались и пурпурные маски — всегда в одиночестве. Да, маски должны что-то означать — и, возможно, это всего лишь знаки, символы, соответствующие определенному социальному положению или касте. Может быть, те, что носят пурпур — неприкасаемые? Нет, не похоже, подумал Стелло, вздрогнув от свежего ветерка.

Вдруг перед ним раскинулась площадь — а он даже не заметил, когда успел выйти из очередной узкой улочки. Повсюду танцевали разноцветные огоньки. Но тут же ему стало ясно, что это огромная толпа — яркие отблески масок и радужные переливы плащей показались ему сначала праздничной иллюминацией. Площадь не была вымощена, просто покрыта песком, но Стелло никогда не видел такого песка — мельчайшие, почти неразличимые для глаза песчинки, хотя и не пыль. Казалось, чистая, мягкая скатерть покрывает площадь. Нет, скорее это было похоже на морское дно, если смотреть на него сквозь толщу воды — неподвижное, раскинувшееся на огромном пространстве и в то же время сжатое в эту странную площадь. Почему-то он чувствовал, что никому из живых не дано пересечь ее.

Он не стал и пытаться. Толпа вокруг казалась притихшей, словно задумавшейся о чем-то, но молчание не угнетало, — то была умиротворенная, спокойная тишина, нарушаемая лишь шелестом плащей, словно легкие волны с тихим плеском касались песчаного берега.

Вдруг одна из фигур отделилась от остальных. Вздулась парусом алая накидка, прыжок — и будто огненно-красный цветок распустился на самой середине песчаной площади. Стелло услышал рядом одобрительный шепоток — по крайней мере, так ему показалось — всего несколько коротких, едва различимых слов на Древнем Языке. И в тот же миг что-то полыхнуло перед его глазами. Взметнулся огненный вихрь — и зазвучала незнакомая музыка, заплясали разноцветные огни. Ему пришло в голову, что песок отражает свет — иначе откуда бы им взяться? Но вскоре до него дошло, что огни эти рождались и жили сами по себе, как и звуки, казалось, возникавшие в воздухе над площадью, хотя там не было ничего, похожего на музыкальный инструмент.

Существо в алой накидке, несомненно, было из этого города — Стелло ясно видел маску из серебра, узкую, блестящую, совершенно гладкую, и все же говорившую о чем-то, потому что, даже не понимая немого языка масок, он ощутил незнакомое волнение, какого не вызывало в нем раньше ни одно великое творение искусства на Земле, да и на всех других планетах, ни одно живое существо, не вызывало ничто и никогда. По телу его пробежала дрожь — но не от страха и не от холода, хотя ветер, бьющий в толпу, становился все сильнее, а от ощущения полного одиночества, затерянности, чуждости этому миру, и он снова подумал: «Я ведь дикарь, варвар, каким звездным ветром и зачем занесло меня в этот совершенный мир?..»

Кто-то коснулся его руки, но он не смог обернуться.

Песок казался исключительно плотным: ни малейшего облачка пыли не клубилось у ног танцующего. Да, подумал Стелло, наверное он танцует, но какое же это бледное, невыразительное слово! Ведь танец никогда не был любимым искусством землян… Он скорее назвал бы это зрелище «звездной игрой», хотя и такое сочетание ему самому показалось неподходящим даже в коротких, выразительных словах Древнего Языка. Это было что-то, чего не опишешь никакими словами, не нарисуешь кистью, не вылепишь из самой податливой глины, это была непостижимая тайна, на краткий миг приоткрыла она свой покров, отдавшись звездной игре, и через такое же мгновение снова исчезнет в песках…

Стелло подался вперед, силуэты в плащах расступились, пропуская его, и он шагнул на площадь, оставляя в песке четкие, глубокие следы и не замечая этого: взгляд его был прикован к туманному, непрестанно менявшему очертания алому пятну. Под развевающейся накидкой Стелло надеялся все же разглядеть силуэт — человеческий или иной. Он смотрел и смотрел, но все было тщетно. Ему виделся лишь язык пламени, легкая кисть, танцующая на полотне древних песков, нанося на него тончайшие мазки.

Мазки складывались в картину. Движения превращались в слова. Стелло понял это, подняв глаза и вновь увидев семь лун в туманном небе, по которому проносились отблески мерцающих на песке огней. Это был язык движений, жестов, движения сливались в песню, в поэму, — в заклинание, быть может. И все вокруг замерли в ожидании. Чего они ждали? Что подмигнет одна из их лун, или захлопнутся ворота, или упадет маска, или прямо из песка выбросит темные ветви чудовищное дерево, какое только и может вырасти в этом бескровном, безжизненном, кристаллическом мире, на планете песков и разноцветных негреющих огней?

И вдруг он увидел и понял, что говорит ему танец, увидел струение прозрачной воды, ручеек, водопад, широкую полноводную реку и наконец — океан. Потом он ощутил холод, океан затянуло ледяной коркой, вода застыла в оцепенении, похожем на смерть — никогда уже не пробежит волна по ее безжизненной зеркально-гладкой поверхности…

Ибо движения танца замирали, погружаясь в неподвижность. «Неподвижность — это и есть смерть», — подумал Стелло. И тут он снова увидел серебряную маску — в тот миг, когда ему показалось, что серебристая оболочка отделилась от лица, словно шелуха, и упала с легким шорохом — так на Земле облетают с деревьев осенние листья. Но серебристый лист, не долетев до песка, словно растаял в воздухе, оставив лишь мерцающие блики, которые тоже погасли, не успев опуститься, и вдруг по песку разлился бледный молочно-белый свет. На танцующем была перламутровая маска.

Стелло вздрогнул. Так значит у них и вправду множество масок, одна под другой? Нет лица, одни только личины? И их сбрасывают, как листья, а под ними вырастают новые?

И снова кто-то коснулся его руки.

— Вы тоже будете танцевать, чужестранец? — услышал он тихий и удивительно нежный голос.

— Нет, — ответил Стелло, и его собственный голос прозвучал хрипло и тускло. Он резко обернулся.

На него смотрела маска из золота, ничем не украшенная, гладкая и блестящая, подобная какому-то сказочному камню, познавшему долгие ласки воды и ветра.

Плащ затрепетал, казалось, он сейчас взлетит. До Стелло донесся странный звук — словно маска подавила рыдание.

— О, не танцуйте, чужестранец, не надо. Не теперь. Еще не время. Одумайтесь. Ваша маска…

— Нет у меня никакой маски! — вырвалось у Стелло, но он вовремя прикусил губу, чтобы не выдать голосом поднимавшийся в нем гнев.

«Они что, сговорились тут все? — мелькнуло у него. — Насмехаясь, сбивают меня с толку? И почему, в конце концов, тот, что танцевал, не встает? Почему лежит так неподвижно? И отчего это вдруг стало так тихо?» Он не решался взглянуть вниз, на свою руку, по-прежнему ощущая легкое прикосновение: пола плаща легла на его запястье.

Стелло отвел наконец глаза от золотой маски и увидел, как брызнул луч из луны, бледный луч из матово-белой перламутровой луны — или это ему только почудилось? — но нет, луч пошарил по песку, тишина и неподвижность стали уже невыносимыми, словно в немыслимой глубины морской бездне, и… что это?.. не может быть! — алая накидка и белая маска высыхали, съеживались, уходили в песок, как вода… Стелло на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, увидел лишь голую песчаную площадку.

Ему стало страшно. Правая рука привычным жестом скользнула к бедру — он забыл, что пришел в город без оружия. Да и будь у него пистолет — что бы это изменило? Он пытался постичь смысл увиденного. Был ли это какой-то обряд? Жертвоприношение? Неужели существо в алой накидке погибло у него на глазах?..

— Вы не могли бы проводить меня? — обернулся он к золотой маске. Голос снова стал глухим, пересохшие губы плохо повиновались ему. — Я нездешний, не знаю ваших обычаев. Я прибыл издалека. Мне хочется есть и пить. Я здесь один. Но народ мой силен, и повсюду, куда ни направите взгляд, во всех мирах с радостью принимают землян. Моя планета молода, но могущественна, и мы умеем помнить добро!..

…Истертые, как разменные монеты, слова Древнего Языка, принятые в подобных случаях, вдруг наполнились для него новым смыслом. Он повторял их сотни раз, в других обстоятельствах, на других планетах, но сейчас они показались ему незнакомыми, будто впервые слетели с его губ и никто никогда не произносил их до него.

Он ожидал любого ответа, но не того, что услышал. Золотая маска склонилась к нему, и словно легкий ветерок донес до него слова:

— Разве вы не видите, какого цвета на мне маска?

Стелло вздрогнул. Голос был такой нежный и так походил на голос женщины…

— Зачем вам куда-то идти, чужестранец? Наши луны здесь, и маски тоже. Сбросьте же вашу маску, пока не поздно!

Стелло вдруг нестерпимо захотелось расхохотаться.

— Не знаю, что значат для вас ваши маски, — сказал он, — но это — мое лицо. В этой маске я родился, в ней и умру. И весь мой народ…

— Вы не шутите, чужестранец? — в голосе зазвучало недоверие и почти неуловимая нотка грусти — или ему показалось?

— Уйдем отсюда, — попросил Стелло. — Пожалуйста. Не знаю почему, но это место мне неприятно.

— Что ж, идемте.

Они пошли вдвоем по тихим пустынным улочкам, и свет становился то золотистым, то молочно-белым — словно две луны спорили за право светить им.

— Простите меня, если я вас чем-то обидел, — неуверенно начал Стелло, — но я действительно ничего не знаю о вашей планете. Не умею читать по маскам. Я даже не знаю, что это — признак касты, просто маскарадный костюм, или ваши настоящие лица?

— Вы не шутите, чужестранец? — повторил голос. — Вы, должно быть, и вправду издалека. Ваш народ еще очень молод, ведь правда? Насколько я знаю, эти маски старше нас самих, даже старше Древнего Языка, на котором вы так забавно говорите.

— Я учился ему на Земле, — сказал Стелло. — Мне пришлось говорить на нем повсюду — от Альтаира до Веги, я объяснялся на нем с приятелями-пилотами, ругался во всех космопортах галактики, употреблял эти слова в давно забытых значениях, я мешал их как хотел с сотней других языков. Быть может, вас это удивляет, но мой народ вообще тяготеет к разнообразию, и мы, рожденные на Земле, хоть и молоды, но уже давно странствуем по дорогам космоса, нас заносит в такие дали, куда рискнет отправиться не всякий, — и везде мы хотим быть не рабами, но повелителями, и повсюду стремимся к могуществу и власти… Но хватит, не стоит об этом, что для вас слава какого-то далекого мира?

Плащ снова затрепетал.

— Я не понимаю вас, чужестранец. В ваших речах столько горечи. Забудьте все… Вы на планете Семи Лун, в городе Семи Ворот, здесь живет народ Семи Масок. Но возможно ли, что все ваши собратья с самого рождения носят белые маски?

— Поверьте, так оно и есть, — кивнул Стелло. — Вам это не нравится? Или белый цвет означает для вас что-то недоброе?

Ему вдруг пришло в голову, что и на Земле существуют разные расы, есть люди с золотисто-желтой кожей, с кожей, черной как смоль; давным-давно на Земле Стелло заметил, что они все чем-то неуловимо отличаются от него, что в них чуть больше веселья, или, скорее, меньше грусти. Но к старости, вспомнил он, их кожа постепенно светлеет, становится сероватой или матово-бледной, и какой бы ярко-желтой, какой бы угольно-черной она ни была в юности — к старости они становятся похожи на белых.

Но об этом он предпочел промолчать.

— Нет, нет, — поспешно произнес голос, отвечая на его вопрос. — Не думайте так. Я вижу, вы совсем ничего не знаете. Но почему, почему тогда вы выбрали перламутровую маску?

У Стелло вновь вырвался смешок.

— Ее выбрали за меня до моего рождения.

— Разве так бывает? — голос стал задумчивым. — Возможно ли, чтобы целый народ предпочел смерть? Не потому ли все вы так неистовы в сражениях, не потому ли очертя голову бросаетесь из одной бездны в другую?

— Я вас не понимаю.

— Что же тут непонятного? Неужели до вас еще не дошло? Или это танец так поразил вас, что вы потеряли рассудок? Разве вы не слышите, что шепчет вам ветер? «Сбрось свое лицо… Сбрось свое лицо…»

Стелло содрогнулся. Что такое говорит ему маска? Его лицо! Как оно, оказывается, много для него значит. Как удобно спрятаться за этим живым покровом. На нем мог быть написан страх или радость, боль или восторг, но никогда, даже в кошмарном сне, не пришла бы ему мысль лишиться лица. А что же это за существа без лиц, целый народ, добровольно сбросивший маски из плоти и прячущий пустоту за этими — бескровными — масками, что за загадочные создания, которых больше ничто, даже собственная кожа, не отделяет друг от друга?

Теперь он ощутил настоящий ужас. Поднес руки к лицу и коснулся живого, теплого лба, щек, упруго прогнувшихся под его пальцами. Ладони скользнули вдоль носа вниз, к губам, к подбородку.

«Лицо… — подумал он. — Мое лицо. Маска… Нет!»

— Не знаю, — произнес он наконец. — Наверное, есть какая-то великая тайна, — может быть, для того, чтобы разгадать ее, я и явился сюда. Но я совсем запутался. Я чувствую, что должна быть какая-то связь между лунами, воротами и масками, но нить эта слишком тонка, и я не могу ее найти.

Маска негромко рассмеялась. Мелодичный смех походил на звук флейты.

— Хочется вам верить, но не знаю, что и думать. Мой путь лежал через золотые ворота, я ношу золотую маску, танец мой был обращен к золотой луне, и вот она послала мне странного спутника…

— Простите меня, — пробормотал Стелло.

— Вам не за что просить прощения. Но скажите, неужели эта маска вам так дорога?

Стелло помедлил с ответом.

— Не знаю. Я не понимаю вас, — выдавил он наконец.

— Вы не знаете, почему носите ее? Не задумывались об этом?

В голосе было искреннее удивление. И грусть.

«Это женщина!», — вдруг решил Стелло. Прежде им двигало только любопытство, но теперь пришло что-то другое. Он побывал на множестве планет, общался с самыми удивительными существами и нигде не отказывал себе в удовольствиях, задерживался на десятках миров, чтобы познать женщин каждого из них, если только близость с земным человеком ничем не грозила им — встречались ведь и такие бесплотные создания из дальних уголков Вселенной, для которых подобное приключение могло оказаться гибельным. Женщины с планет Альтаира были красивы, несмотря на непривычный холод, исходивший от их влажной, полупрозрачной кожи. Тех, что обитали на планетах Алголя, едва ли вообще можно было назвать женщинами, однако Стелло не пренебрег и ими, — и каждый раз, держа очередную из них в объятиях, он спрашивал себя: а есть ли абсолютная, высшая красота, красота для всех миров и на все времена, способная вызвать благоговейный трепет у любого разумного существа, или же красота — это лишь изменчивые образы, запечатленные в наших глазах, в нашем мозгу? И не находил ответа, несмотря на рассуждения философов и выкладки психологов, ибо красота, думал он, — это всегда случайность, она рождается случайно, и мы открываем ее волею случая, а случай не может быть абсолютным, абсолютно лишь его порождение, но как можно утверждать, будто что-то предрешено заранее, если не тебе дано писать Великую Книгу Судеб?

«Неужели это женщина?» — думал Стелло. Голос волновал его, а плащ и маска все сильнее влекли к себе. Есть ли там, под складками плаща, плечи, которые он мог бы обнять, есть ли под маской губы, которые он бы поцеловал, раздвигая их своим языком? Впрочем, что значат для него губы, плечи, тело? Зачем срывать покровы, если сама тайна волнует его куда сильней, чем ее разгадка?

— Семь лун глядят на нас, — продолжал голос, — семь лун дают нам все, о чем мы просим их, по древнему закону, начертанному на воротах города и запечатленному в звуках Древнего Языка. Нужно только носить маску и танцевать танец для своей луны.

— Понимаю, — задумчиво произнес Стелло, чувствуя, как тяжелеет пола плаща на его руке.

…Женщина? Или, по крайней мере, существо женского пола? Как определить это, какими словами выразить, в чем она — женственность? Всегда, на всех планетах он сталкивался с этой загадкой, и каждый раз приходилось разгадывать ее по-новому. Но здесь была не только загадка. Тупик. Вопрос без ответа.

— Каждая маска — это просьба, — услышал он. — Пурпурная маска просит одиночества и покоя. Изумрудная — знания. Золотая — любви. А перламутровая…

Голос произносил слова медленно, раздельно, словно учитель давал маленькому ребенку первый в его жизни урок. Да так оно на самом деле и было.

— Замолчи! — испуганно крикнул Стелло. Он начинал постигать. Но может ли он освободиться от своей маски, стать таким, как они, может ли оказаться по ту сторону, приблизиться, наконец, к этой тени, приподнять непроницаемую маску и прочесть недосказанные слова на незнакомом лице?

— Сбрось ее!.. — шептал ему голос. — Сбрось, пока еще есть время!

«Как объяснить ей?» — думал Стелло, слыша в голосе щемящую боль и неподдельное страдание.

Семь лун по-прежнему светили в темном небе, легкие башенки сказочных дворцов подрагивали в мерцании огней. Они пошли дальше. Впереди была крохотная площадь, в центре которой шелестел фонтан, словно цветок из колышущихся водяных струй, пульсирующий, трепещущий, как свет уже погасшей звезды.

— Какое странное древнее проклятье тяготеет над тобой? — спрашивал голос. — Сбрось маску. Сбрось ее.

Стелло покачал головой. Ему вдруг показалось, что бледная перламутровая луна растет, приближается, заслоняет собой все небо. Она склонилась над ним, и он разглядел на бледном лике тонкие, хищные губы, готовые схватить и пожрать его; он кинулся бежать по пустынным улицам, но ноги не слушались, и бледный перламутровый свет затопил все, не давая вздохнуть, — но подняв глаза к небу, он вновь увидел там неподвижную луну.

Странное спокойствие разлилось в нем, но плащ вдруг тревожно заколыхался.

— Нет, — выдохнул голос. — Нет! — и сейчас прозвучало в нем такое отчаянье, что Стелло понял, почему этот голос с самого начала показался ему женским.

Он закрыл глаза. Под сомкнутыми веками все еще плясали в темноте капли воды, окрашенные цветами семи лун. Он услышал тихое шуршание шелка и ощутил прикосновение плаща. И чего-то еще.

Быть может, рук.

Они легли на его лицо.

— Так надо, — тихо и ласково произнес голос и повторил: — Так надо.

Руки легко касались его, словно что-то искали, и вдруг он вскрикнул, а это что-то отделилось от его лица, скользнуло по щекам, по носу, по лбу и глазам и упало с легким шорохом и хрустнуло, словно наступили ногой на сухой лист; и тогда он вновь ощутил ночную прохладу.

Он знал, что фонтан окружен небольшим бассейном и что в тихую веду у его края можно посмотреться, как в зеркало.

Но еще не решался открыть глаза.