«Эфемерида любви»

В большом городе, раскинувшемся под прозрачным сводом в кратере Шиллера, произошло чрезвычайное событие. Когда многочисленное его население, как всегда, направилось в свои столовые на обед, ни одна дверь не открылась, нигде не прозвучало из микрофонов привычное «Добро пожаловать! Приятного аппетита!». Такого еще не бывало с тех пор, как люди построили города на Луне. Неслыханно! Невероятно!

Каждый реагировал по-своему. Одни пожимали плечами, другие стучали в двери, полагая, что заело автоматические устройства, было немало и таких, которых это происшествие насмешило.

Но всем было интересно знать: по какой же все-таки причине город остался без обеда?

Вскоре по телевидению было объявлено: это случилось вследствие того, что дежурный кулинар коллега Никон так задумался, что забыл дать программу электронной машине «Аппетит», и вся система после завтрака замерла. Так и сказано было: «замечтался». Не стали сочинять, что, мол, заболел или допустил какой-то там недосмотр, а вот простонапросто замечтался, да и все тут.

Случай этот развеселил весь город. Долго еще после этого передавались по телевидению и по радио шуточные песни, стихи, даже целые поэмы; газеты печатали юморески, фельетоны, пародии, эпиграммы, шаржи; отдельными брошюрами выпущены были диссертации, научные изыскания и исследования; появились киножурналы и полнометражные фильмыкомедии; драматурги написали пьесы, режиссеры их поставили, а художники так поусердствовали, что пришлось срочно строить новый выставочный павильон. Ни один житель города — и это следует подчеркнуть: ни один! — не остался в стороне, а так или иначе откликнулся. Да и не удивительно, потому что, с одной стороны, каждый в свободное время занимался каким-либо видом искусства (а то и несколькими), а с другой — то, что случилось, нарушило отлично отработанный, десятилетиями действующий механизм жизни.

Никона без конца атаковали: пожалуйста, выступи на сцене, позируй художникам, проанализируй свои переживания научным работникам и тэ дэ и тэ пэ. Всем, видите ли, весело.

Одному только бедному Никону было не до смеха, не до шуток. Он ушел в себя и спрятался. На протяжении длинного лунного дня не появлялся в общественных местах, не прогуливался в скафандре за прозрачным сводом города, хотя все знали, что он любил побродить там в компании своих друзей. Больше того, он выключил в своей квартире видеофонные экраны, и никому неизвестно было, что он делает дома.

«Впал в прострацию, — подумал его друг, философ и астроном, которого за высокий лоб прозвали Сократом. — Частица Вселенной задумала самоизолироваться?» И решил проведать Никона.

Прославленный повар встретил своего друга с мрачной сдержанностью, по всей вероятности думая, что и этот тоже задумал какой-нибудь опус, но, убедившись, что Сократ заглянул просто так, оживился, хотя задумчивость все еще отражалась на его лице. Некоторое время они сидели за столиком молча. Потом разговорились.

— А ты знаешь, — сказал Никон, — только автор первой информации был близок к истине. Я таки замечтался. Меня охватили тогда воспоминания — воспоминания о ней, пойми меня…

Это самое «о ней» произнес Никон с нажимом, вкладывая в эти звуки и восхищение, и боль, и тоску…

Чего-чего, а такого Сократ не ожидал.

— Неужели ты, — с недоверием спросил он, — неужели ты влюбился?

Сам он, кажется, никогда не знал этого чувства и даже не очень верит, что оно и вообще-то существует в природе.

— А почему, собственно, я должен это скрывать? — улыбнулся Никон. — Ну влюбился, что ж в этом такого?

— А… какое содержание вкладываешь ты… в это понятие?

Никон рассмеялся:

— Понятие! Эх ты, философ! Все у тебя понятия и категории…

Вздохнув, он нажал на одну из кнопок, спрятанных в орнаментированном венчике круглой доски стола. Зазвучала тихая музыка. На стенах возникла весенняя степь. Легкий туман поплыл над землей. Засеребрились озерца, зазвенели ручьи, дробя на искры солнечные лучи и радостно журча. Картины постепенно сменяли друг друга. И вот уже не ручьи и даже не река, а целое море зашумело — широкое, безбрежное, и солнце уже ушло в эту глубину и забилось в ней, как огромное горячее сердце. И сверкало оттуда, пробиваясь сквозь синюю толщу, а над морем появились крупные звезды. Но вот тяжелые темные тучи заволокли все. Налетел ветер, провозвестник бури, высоко, щемяще засвистело в траве, глухо застонало над волнами. Отчаянье, томленье, тоска.

Музыка неожиданно оборвалась.

Сократ сказал:

— Что ж, эффектно. Сам записал?

— Да.

— А я и не знал, что ты такой оригинальный композитор.

— Никакой я не композитор, — возразил Никон. — А просто влюбленный. — И ему вдруг стало и жаль чего-то, и обидно, а чего ему жаль, и на кого он обиделся, сам не знал.

— Но все-таки что же это значит? — Сократ посмотрел на своего товарища с детской наивностью. — Что значит «любить»?

Никон не знал, как отвечать. Ну как, например, объяснить дальтонику, что такое зеленый цвет?

Встал и заходил по комнате как тигр в клетке. Остановившись рядом с Сократом, прижал руки к груди.

— Ну как тебе сказать… Я ее так люблю, так люблю…

— Абстрактные понятия.

— Я готов ее на руках носить…

— Не думаю, что ей было бы это удобно.

— Целовал бы ее, целый день держал бы на руках и целовал бы, целовал, целовал…

— Глупости! — возразил Сократ. — Да что же в этом хорошего: прижимать губы к губам или губы к щеке?

Никон замахал руками:

— Да для меня счастье, просто счастье слышать ее голос, видеть, как она ходит! Радостно мне, что она есть на свете!

— Самовнушение, — спокойно констатировал Сократ. — Девушки все одинаково ходят — спортивная программа одна и та же для всех.

— Эх ты! — безнадежно махнул рукою Никон. — Это невозможно понять, это надо почувствовать!

— Я понимаю одно: инстинкт продолжения рода. А все эти красивости, «охи» и «ахи» ни к чему. В старину, как известно из литературы, из-за этой так называемой любви стрелялись, вешались, выжигали кислотою глаза, пробивали черепа, отравляли себя крепкими напитками, глотали дым, сходили с ума, шалели, дурели, чумели, балдели и забывались. Так это ведь были отсталые, можно сказать, дикие существа! Просыпался инстинкт продолжения рода и пробуждал многие другие животные инстинкты. Стыдись, Никон! Представляешь, до чего ты докатился? Влюбился!

Эта тирада, однако, не произвела на Никона никакого впечатления.

— А я, знаешь, выпил вот с досады крепкого вина, — задумчиво произнес он. — Такого вот, как откопали археологи на Кавказе.

— Вот-вот, видишь! — ужаснулся Сократ. — Ты опускаешься до уровня людей далекого прошлого! Какая у тебя может быть досада? Ты ведь утверждаешь, что это радость — влюбиться. Объект твоей любви тоже, естественно, влюблен?

— Да. Но в другого.

— Вот оно что. Цепная реакция! Но этому можно помочь.

— Как?! — с надеждой в голосе спросил Никон.

— А очень просто: забудь ее. Забудь, и все. Зачем о ней думать, если она думает о другом, а этот другой, по всей вероятности, еще о ком-то, а та в свою очередь…

— Неостроумно, — перебил Никон.

— Но согласись, ведь и тут своя, заведомо обозначенная орбита: увлечение, обожание, привычка и, наконец, равнодушие. Так не лучше ли ускорить эволюцию этого понятия и — забыть?

— Легко сказать. Забыть ее просто невозможно, постарайся понять — не-воз-мож-но! Я бы не то что на ракете — на крыльях полетел бы к ней на Землю. Она работает в Заповеднике природы на Украине.

Сократ усмехнулся и встал. Поднял серебристую штору, закрывавшую прозрачную стену, и некоторое время смотрел на город. Движущиеся ленты тротуаров несли в разных направлениях сотни, тысячи людей, прямолинейные и волнистые контуры зданий тянулись к горизонту, а сквозь гигантскую полусферу, защищавшую город от космического холода, струился ливень солнечных лучей.

— Взгляни, Никон, вон там белеет, искрится горбатая крыша. Это Центр здоровья. Там исцеляют от всех болезней.

— Я здоров, зачем мне твой Центр?

— Нет, ты болен. Тяжело болен, дружище. Твои анализаторы дают неправильную картину действительности.

— Да не выдумывай глупостей, — Никон согнул руки в локтях, напрягся, и заиграли мышцы. — Здоровья мне не занимать! Ну а что касается анализаторов, то они точно засвидетельствовали: нет на свете прекраснее ее!

— Если хочешь Знать, у тебя психическое заболевание. И очень опасное.

— Как же оно называется?

— Бе Лю.

— Что за Бе Лю?

— Безнадежная любовь.

Никон рассмеялся, да так заразительно, что казалось, и стены сейчас захохочут вместе с ним.

— Бе Лю! Вот это придумал!

Он никак не мог успокоиться и взрывался все новыми приступами смеха.

А Сократ посматривал на него с сожалением. «Беспричинное возбуждение, — думал он, — то активизация, то падение тонуса. Полное психическое расстройство». Дождавшись, пока Никон успокоился, очень осторожно заметил:

— Если бы ты был в состоянии угомонить свои нервы, я доказал бы тебе, что, собственно, никакой любви в природе не существует.

— Даже безнадежной?

— Не иронизируй. Да, никакой любви. Одни только разговоры о ней, — спокойно и уверенно продолжал Сократ. — Понимаешь? Разговоры! Поскольку это чувство ни в какой степени не отображает самого объекта, а всего-навсего передает субъективное отношение к нему.

— Ну хватит, — Никон сел и вытер платком лицо. — Все-таки мне интересно: неужели ты никогда не был влюблен?

— Хочешь сказать, не балдел ли я? — поморщился Сократ. Нет, как говорили в старину, бог миловал. Но наблюдения показывают, что девяносто девять процентов юношей болеют этой болезнью, в том числе несколько процентов страдают Бе Лю.

В его ровном голосе с менторским оттенком было столько равнодушия и скрипа сухого дерева, что Никон перестал смеяться. «Что с ним случилось? — подумал он, глядя на товарища с сочувствием. — Неужели его интеллект окончательно задушил эмоции? Да какой же это человек? Робот!»

— Послушай… Если ты сам не чувствуешь… Как бы тебе объяснить… — Никон наморщил лоб и некоторое время молчал. — Нет, это объяснить невозможно… Потому что любовь — это таинственная, непостижимая штука! И у каждого она особенная, неповторимая…

— Так уж и неповторимая? Ты окончательно одурел. Не забывай, что мы живем в двадцать первом веке и возможности математической психологии намного расширились. Любовь, как всякое явление материального мира, — поскрипывал голос Сократа, — можно классифицировать и систематизировать, а с помощью координат можно установить движение этого понятия к последующим моментам времени, то есть можно составить эфемериду любви. Если угодно, для тебя я могу это сделать. С точностью до одного дня.

— Лунного или земного? — усмехнулся Никон.

— Земного, — совершенно серьезно ответил Сократ. — Учтя степень твоего эмоционального возбуждения, обстоятельства твоей жизни, твои наклонности, функцию времени и, наконец, воздействие лечения, — можно будет с точностью до двенадцати часов установить, когда именно твоя психика придет в норму. Хочешь?

— Ничего у тебя не получится, мудрый Сократ, хотя ты и знаток математической психологии.

— Получится, и, кроме того, еще раз настоятельно советую тебе обратиться в Центр здоровья.

— Чтобы меня подняли на смех?

— Наоборот, твое появление их очень порадует.

На прощанье Сократ сказал:

— Все будет хорошо. До встречи.

Никон не очень-то спешил в Центр здоровья. Встал на свободную ленту тротуара, и она медленно понесла его мимо жилых кварталов, через зеленые парки с запахами земного леса. Все это видел он множество раз, но сейчас, казалось, видит как бы впервые. Знал, что мраморные корпуса вовсе не мраморные, а пластиковые, что деревья — синтетические и «сажали» их здесь художники и химики, — все это Никон хорошо знал, но воспринимал как настоящее земное. Весь их город синтетический, и это только подтверждает могущество современной науки. Да-да, она сотворила невероятное: создала новую природу на Луне! Но человек… чувства… Неужели Сократ прав?

Центр здоровья — большой квартал, где вокруг огромного главного корпуса расположены многочисленные павильоны. Это не только медицинское учреждение, в котором, кстати, по преимуществу занимаются профилактикой, но и научно-исследовательский институт. Раньше Никон не бывал здесь никогда и теперь с интересом рассматривал все. Идя по широкой пальмовой аллее, думал о своем друге-аскете, и возникало в его душе чувство протеста. «Эфемерида любви»! Что это тебе — небесное тело, которое движется по заранее вычисленной орбите? Нет уж, дудки! Небо моей души, пожалуй, и выше, сложнее того, что над нашими головами. И любовь сверкает в душе негасимым солнцем! Написать, написать симфонию Солнца…

В главном корпусе встретили Никона изящные, веселые, может быть, даже слишком веселые аспирантки. Он, бедный, и не догадывался, что это его появление вызвало такое оживление. Хитроглазые девушки сразу узнали в нем «мечтателя» и с трудом сдерживали смех.

В регистрационном зале подошла к нему походкой балерины приветливая аспирантка и так сверкнула голубизной красивых глаз, что Никон даже зажмурился. Зажмурился и сразу же подумал об «объекте своего чувства», как сказал бы Сократ. Всех девушек он автоматически сравнивал с нею, и это сравнение было конечно же не в их пользу. Она — это солнце, звезда, это песня, музыка, она — это весь мир! Такой она вошла в его сердце.

— Простите, пожалуйста, — начал Никон, не находя нужных слов и с надеждой глядя на прекрасную аспирантку, — но я пришел… как бы вам сказать… по совету своего товарища…

Чарующая улыбка успокоила его:

— Я знаю, он консультировался с нами.

— Сократ?

— Пусть будет по-вашему, Сократ — это мудрый человек.

— Вы имеете в виду великого эллина или моего товарища?

— А это уже секрет, догадайтесь!

Аспирантка грациозно подошла к одному из стеллажей, инкрустированному под дуб, и взяла маленькую катушечку.

— Прошу вас, посмотрите, — она вставила катушечку в черную коробочку и нажала кнопку. Крышка коробочки засветилась, и Никон увидел Сократа.

— Он прошел у нас курс так называемого эмоционального лечения.

— Какие там эмоции! — удивился Никон. — Он совершенно не понимает… не испытывал таких, например, эмоций, как… не знаю, как вам точнее сказать…

Аспирантка снова не удержалась и усмехнулась:

— Я догадываюсь, о чем вы… Но ведь раньше он очень страдал от безнадежной любви.

— Кто? Этот сухарь? Эта логическая конструкция? — И Никон расхохотался. — Да вы шутите, конечно, шутите!

— Вам не верится? Что ж, это, пожалуй, самая высокая оценка нашего лечения. Ознакомьтесь с историей болезни и курсом лечения, и вы убедитесь в этом. Подумайте. Взвесьте.

И она ушла.

Никон сел к аппарату. На белом экране появлялись то графики эмоций, то цифры, соответствующие количеству полученных Сократом биомагнитных импульсов, то сложные показатели ориентации памяти, которых без специальной подготовки и не поймешь, то его лицо, сперва изможденное и измученное, а затем все более спокойное. Теперь Никон уже не смеялся. Получалось, что все это серьезно.

Он думал все-таки о ней, вспоминал встречи, разговоры там, на далекой Земле, окруженной голубым ореолом. Это было нечто сказочное, прекрасное, прозрачное и одурманивающее… Они ходили с нею по высоким травам, пугали диких птиц, любовались красотой угасающего Солнца. А лыжные прогулки по скрипучему снегу Антарктиды? А полеты в спутнике? И в глазах ее сияло предчувствие счастья. Так неужели все это — только электронная цепочка, застрявшая в памяти? И что же — если стереть эти отпечатки, все образы исчезнут, словно их и не было? Никон вздрогнул. Убить образ самого дорогого человека? И ради чего? Чтобы, как говорится, прийти в норму? Эх, сократовский у тебя лоб, дружище, но… Когда же о н а обдала меня холодом, я хотя и делал вид, что спокоен, но едва сдерживался, чтобы не закричать от отчаянья. А с каким ледяным пренебрежением отвергла она мое приглашение прилететь сюда, на Луну… Но и Сократ тоже хорош: не сказал ни слова о том, что и у него все это было… А та встреча с черноволосым юношей: как она ему улыбнулась! Это была капля, переполнившая чашу. Скверное это чувство — ревность, а ведь жжет оно, рвет на части, мучает…

Никон вздохнул, осмотрелся и решительно встал. Черт побери, так ведь можно сойти с ума!

Гулко шагая, вышел из зала.

— Когда начнем? — спросила, идя ему навстречу, красивая аспирантка.

— А никогда! — весело воскликнул Никон.

— Почему же? — округлились ее глаза.

— А вы сами разве не влюблялись? — шагнул к ней Никон, и девушка покраснела. — Нет? Так вот, когда влюбитесь, тогда поймете! Если бы Сократ откровенно рассказал мне о себе, я бы к вам не пришел… То есть я хочу сказать: не осмелился бы отнимать у вас драгоценное время. Так что это его вина.

— Нет, — сказала аспирантка, — он, может быть, вам и рассказал бы. Если бы мог. Но ведь в его памяти не осталось информации не только о безнадежной любви, но и о курсе лечения. Он, словно в старинной легенде, испил напитка забвения. Так что и вы не бойтесь: жалеть просто не сможете.

— Премного благодарен! Пусть уж я буду таким, как есть, «замечтавшимся».

— А больше не оставите нас без обеда? — девушка игриво наклонила голову.

— Во имя развития нашего искусства можно будет и еще разок…

— Смотрите, а то не все еще сказали о вас сатирики! погрозила пальцем аспирантка. И такая милая улыбка озарила ее лицо, что Никон, даже возвратись домой, все еще эту улыбку вспоминал.

Хорошее, необъяснимо радостное настроение охватило его. Даже синтетическая обстановка жилища теперь казалась ему привлекательной. Он вышагивал по комнате бодро и весело, словно предчувствуя что-то светлое, окрыляющее.

И когда неожиданно зазвенел звонок, Никон со смутной надеждой бросился открывать.

Пришел Сократ… Но разочарование овладело Никоном лишь на какое-то мгновенье, а затем он снова просиял:

— Ну что — составил эфемериду любви?

— Составил. — Сократ был немного удивлен легкомысленной веселостью друга и продолжал с нарочитой серьезностью: — Защитные силы твоего организма еще не вступили в активную стадию, но вскоре это произойдет. В конечном счете психика сводится к химизму, выделению определенных веществ в кровь. Вот график…

Но он не успел продемонстрировать свои психологические схемы: раздался сигнал видеофона — обычный, такой, как всегда, — нежный, мелодичный сигнал. Но Никону он почемуто показался волшебным, словно душа его внезапно обрела сверхъестественное чутье. Он торопливо включил экраны. И вот затрепетала перед глазами шелковая голубизна — сперва по стенам, потом по потолку. Словно из морской пучины постепенно проступило, вынырнуло радостное девичье лицо. Оно смотрело отовсюду, и взгляды выразительных глаз сходились на лице Никона.

— Любимый мой, — шевельнулись ее губы, — неужели ты не догадался, что я только испытывала тебя?

— Я… я… — растерянно бормотал Никон.

— Расскажу все, когда встретимся. Я ведь сейчас на ракете. Встречай «Тайфун»!

Экраны погасли. Ошеломленный Сократ выронил клочок бумаги, на котором выведена была эфемерида любви.

— «Тайфун»! «Тайфун»! — встряхнул его за плечи Никон. — С Земли летит «Тайфун»!