«Дело лис-оборотней»

My Да и Мэн Да, готовясь к аудиенции у князя, пришли к Учителю справиться о сообразном поведении.

– Вы, Учитель, – сказал My Да, – непревзойденный знаток ритуала. Как, чтобы предстать перед князем наилучшим образом, следует дышать?

Учитель ответил:

– Так, как дышится.

My Да спросил:

– Не следует ли, чтобы казаться лучше и доказать свою почтительность, дышать чаще?

Учитель ответил:

– Этим ты докажешь только то, что ты прожорливый гордец, и князь тебя отринет.

Мэн Да спросил:

– Не следует ли, чтобы казаться лучше и доказать свою почтительность, дышать реже?

Учитель ответил:

– Этим ты докажешь только то, что ты трусливый скупец, и князь тебя отринет.

– Неужели для дыхания нет ритуала, с помощью которого можно было бы казаться лучше и наглядно выразить свою почтительность? – спросили оба.

Учитель ответил:

– Мелкий человек озабочен тем, чтобы казаться лучше, а благородный муж озабочен тем, чтобы становиться лучше. Не может быть дыхания лучшего, нежели естественное. Для дел, подобных дыханию, нет лучшего ритуала, нежели быть таким, каков ты есть на самом деле.(1)

Конфуций. "Лунь юй", глава 22 "Шао мао".

(2)

От: “Samilvel Dadlib” <dadlib@gov.tump.tmp>

Кому: “Багатур Лобо” <lobo@mail.aleksandria.ord>

Тема: Приветствия из-за океана

Время: Fri, 8 Sept 2000 22:11:06

Многоуважаемый господин Лобо, с тех пор как мы расстались с Вами, утекло уже много воды и прошло изрядное количество времени, но мы с господином князем регулярно вспоминаем о Вас, а также и о Вашем замечательном городе, Александрии Невской, где мы с восторгом побываем еще не раз, пусть только представится случай.

Их сиятельство выражают Вам свое глубочайшее почтение и просят передать, что редкое удовольствие от общения с Вами трудно забыть. Еще их сиятельство говорят об особом впечатлении, какое на них произвели ухоженные и благоустроенные ордусские помойки, и желают в самом ближайшем будущем построить нечто подобное в своем загородном имении и обязательно поселить рядом, в особом домике, специального смотрителя. Если опыт приживется, их сиятельство намерены ходатайствовать о повсеместном внедрении помоек нового образца в нашей стране. Юллиус также велел кланяться. У него уже почти совсем прошли хандра и переутомление, он снова полон жизни и сил и как ни в чем не бывало принимает самое живое, даже иногда чересчур живое участие в тутошней политической борьбе, принявшей в последнее время очень острые формы.

А так все хорошо. Надеюсь, что и у Вас, и у Вашего друга, и у Вашей милой девушки также все складывается неплохо и даже где-то отлично. Я, например, и представить себе не могу, чтобы оно было как-то иначе, а?

Однако я хочу обеспокоить Вас маленькой чисто дружеской просьбой. В последнее время у нас прошло несколько шумных судебных процессов, связанных с применением новомодного препарата “Fox Fascinations”. Препарат этот – ордусского происхождения, патент № 7698345672-00765 принадлежит Лекарственному дому Брылястова. В кратком письме не могу сказать Вам большего, но прошу, если это возможно, навести справки о данном препарате. Интерес у меня тут скорее личный, и мне крайне неловко затруднять Вас, но я очень на Вас надеюсь, господин Лобо.

Кстати, их сиятельство днями в беседе со мной выразили надежду, что Вы и Ваш друг сумеете выбрать пяток дней, свободных от государственных дел, да и посетите нас запросто в нашем захолустье. Что Вы об этом думаете, многоуважаемый господин Лобо?

Надеюсь на Вас и на Ваш скорый ответ, искренне Ваш Сэмивэл Дэдлиб(3), инспектор.

Р. S. Днями я направил в Ваш адрес маленький щичек сигар, которыми я имел случай Вас угостить. Кажется, они не вызвали у Вас отвращения. Не откажите принять.

WBR(4).

Багатур Лобо

Александрия Невская,

Разудалый Поселок,

11-й день девятого месяца, первица,

вечер

Серое осеннее небо навалилось на Александрию Невскую. Недвижимая пелена туч, вязкая и равнодушная, вот уж несколько дней осыпала город мелким, холодным дождиком, а тучи все не иссякали.

Баг подошел к окну. Отсюда, из отделанной мрамором сухой и светлой залы при входе в станцию подземных куайчэ(5) “Три богатыря”, унылый дождь казался нелепой картинкой на экране телевизора; стоит лишь переключить канал – и дождь исчезнет, уступив место черноокой и остроумной красавице Шипигусевой(6) или очередной серии “Записок о происках духов”, фильмы столько же зрелищной, сколько и познавательной.

За спиною Бага чуть слышно, мерно и надежно урчали самодвижущиеся лестницы.

Баг глянул на часы и перешел в ту половину залы, где курение было невозбранно: в его распоряжении было еще пять минут. Через пять минут большой колокол на Часовой башне отобьет семь часов. Через пять минут придется выходить под дождь. На половине для курящих было пустынно: двое преждерожденных с зонтиками-тростями в руках прохаживались неподалеку от лестниц, явно поджидая кого-то. Невидимый воздухосвежитель создавал мягкий, приятный ветерок.

Баг присел на мраморную лавку у окна, положил рядом длинный зонт, выудил из рукава халата пачку любимых “Чжунхуа” и щелчком выбил сигарету. Из поясного кошеля достал массивную серебряную зажигалку – памятный подарок заокеанского человекоохранителя Сэмивэла Дэдлиба, – провел пальцем по дну, где были выдавлены буквы “Zippo”, крутанул ребристое колесико, вызвав к жизни пламя, и прикурил.

В непосредственной близости от станции “Три богатыря” начинается обширный район, именуемый Разудалым Поселком, – хаотическое сплетение узких улочек, что и на востоке страны, в Ханбалыке, и в Александрии, на западе, называют хутунами(7). От станции “Три богатыря”, последней на линии, отходят три улицы: Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алеши Поповича. Довольно скоро, шагов(8) через четыреста, безымянные хутуны, образованные одноэтажными, лепящимися друг к другу постройками из камня, кирпича и, реже, из бревен, растворяют эти улицы в себе, и дальше уж идет затейливая мешанина домов и домишек, разобраться в коей под силу лишь местным жителям. С адресами здесь туго. Адресов в привычном смысле в Поселке попросту нет. Есть имена домов, и дома те обыкновенно получают название по имени хозяев: дом Чжана Семиглазого, дом Исаака Петровича, дом Вани Кривого, дом того Хурулдая, что три года назад свалился с крыши... Самые сведущие в географии Поселка – служащие здешних почтовых отделений да вэйбины(9), несущие в хутунах свою нелегкую службу; пожалуй, только они знают здешние места как свои пять пальцев и безошибочно могут найти дорогу к нужному дому.

Дома в Поселке возводятся в прямом соответствии с фантазиями и денежными возможностями хозяев, а поскольку в Разудалом живут люди, чьи капиталы оставляют желать лучшего, то и дома местные домами в полном смысле этого слова назвать нельзя. Скорее, это более или менее просторные строения, причем форма, размер и цвет их весьма разнообразны и нередко весьма несообразны. И всюду – заборы, непременные кирпичные заборы, хотя обитатели Поселка отличаются нравом скорее открытым и склонны к бесшабашному веселью да разудалым массовым гуляниям по праздничным дням – от чего, собственно, и пошло название района.

Большинство здешних жителей трудятся на расположенных неподалеку фабриках или же заняты в разнообразных местных кустарных производствах. Изделия поселковых мастеров можно приобрести буквально по всей необъятной Ордуси(10), особенно славятся искусно вытканные коврики с изображениями сцен из жизни благоверного князя Александра: “Благоверный князь Александр созерцает лебедей”, “Князь Александр вступает в единоборство со свирепым тигром”, “Волки алчут вразумления у великого князя”... В Разудалом обосновались простые и бесхитростные ордусяне, не ищущие иной жизни и справедливо полагающие истинным речение из двадцать второй главы “Бесед и суждений” Конфуция, понятое ими, увы, несколько прямолинейно: “Благородный муж, напрягая все силы, идет путем соблюдения гармонии, а благодарный народ, вторя ему, делает, как умеет, свое дело и, как умеет, радуется”.

Большинство. Но к сожалению – не все. Нити многих запутанных уголовных дел зачастую приводят именно сюда, в дальние хутуны, вотчину самых непритязательных слоев александрийского общества. Здесь процветают полулегальные заведения, где частенько устраиваются азартные игры в мацзян или в кости – не за интерес, но на деньги; здесь есть дворы, в которых можно купить вещи, к продаже не разрешенные или даже противуправным образом отрешенные от своих законных хозяев, и именно в лабиринтах хутунов частенько пытаются скрыться от справедливого вразумления человеконарушители; здесь на каждом углу в миниатюрных лавочках и харчевнях на три столика можно разжиться бутылкой-другой самого дешевого и самого крепкого эрготоу(11), любовно прозванного в народе “освежающим” за свою способность безотказно отшибать напрочь всякое разумение даже у видавшего виды человека.

Понятное дело, культуру насильно в человека не воткнешь; в Ордуси эту довольно грустную истину знали, наверное, лучше, чем где бы то ни было в мире. Культурность – прежде всего усилие, и ежели оно сызмальства не сделалось человеку свычным, даже внутренне потребным (оттого-то многочисленные подразделения Палаты церемоний и уделяют столько внимания детям, особенно детям тех, кто населяет хутуны), потом уж обычная леность людская служит ему почти неодолимым препятствием. На необъятных просторах империи встречается еще немало людей, которым по каким-то – лишь Будда знает каким – причинам так и не стало интересным ничто главное: ни светозарные высоты духа великих религий и вечный поиск смысла жизни земной, питающий истинное искусство; ни головокружительные бездны, на краю коих вечно пребывает настилающая над ними общепроходимые гати наука; ни хотя бы чистое, просторное, состоятельное и добродетельное житье, столь естественное для большинства ордусских подданных... Что греха таить: хутуны населены были в основном варварами – и не в обычном понимании этого слова, исстари обозначавшего людей иной, неордусской, культуры, а скорее в том его значении, которое столь же давно сделалось обычным в Европе: люди, почти чуждые всякой культуры, не ведающие ритуалов и возвышенных забот. Отсутствие подлинной воспитанности бросается здесь в глаза даже невнимательному наблюдателю. Человек с дорогим перстнем на пальце, одетый в прекрасный шелковый с узорочьем халат, может, например, в присутствии женщины произнести бранное слово или высморкаться прилюдно прямо в землю, после чего спокойно достать из рукава дорогой расшитый платок и утереть нос. Ежели человек повзрослел и заматерел в таком состоянии души, изменить его, как правило, уже нельзя. Разве что мудрое Небо вразумит так или иначе, смотря по вероисповеданию. Земным властям в эти духовные области путь заказан: насилие невместно, а увещевание – запоздало.

Каким бы ни уродился и ни стал человек – надо дать ему прожить жизнь так, как он хочет.

Конечно, если он при том не вредит окружающим.

Поэтому Баг не очень любил район хутунов и, как правило, оказывался здесь лишь по служебной надобности. Вот как сегодня.

Несмотря на противный, навевающий хандру дождик, Баг был исполнен легкого, пьянящего азарта, всегда сопутствовавшего близкому и удачному завершению очередного дела: к концу подходило расследование о целой сети – четыре заведения единовременно! – подпольных опиумокурилен, выявленных в Разудалом Поселке. Как было установлено в результате надлежащих деятельно-розыскных мероприятий, тягой к неумеренному употреблению психонарушительного дурмана александрийские хутуны были обязаны некоему Прасаду Лагашу. Сей предприимчивый подданный, в молодости получивший степень сюцая врачевания, вскоре расстался с постылой практикой: оказалось, что человекополезное лекарство прельщает его куда меньше, нежели человеконарушительное предпринимательство. Погостив в Катманду у Копралы, двоюродного брата по отцовской линии, Прасад своими глазами увидел, какой размах может приобрести опиумокурение и какие немалые деньги из этой вредной привычки можно извлечь. Копралы покровительственно похлопывал брата по плечу, рисовал на листке бумаги цифры и горячо обещал всяческую помощь.

Цифры манили. Прасад вернулся в Александрию вдохновленный открывшимися перспективами: в Разудалом Поселке он уже владел несколькими харчевнями и лавками, и если к прибылям от торговли спиртными напитками удастся добавить еще и доходы от опиумокурения, то можно будет подумать о расширении предпринимательства, о приобретении новой недвижимости и, иншалла, быть может, даже об установлении контроля над всеми харчевнями и лавками Разудалого Поселка. А там...

Очень скоро в принадлежащих Лагашу заведениях немногочисленные, но верные его служители оборудовали специальные закуты, где к услугам жителей и гостей хутунов выстроились удобные лежанки и курительные приборы: Прасад предлагал посетителям новое средство расслабить тело и очистить душу после трудовых будней. Посетители заинтересовались. Потом вошли во вкус.

Но... Прасад был жаден. В мечтах уж возомнив себя князем Разудалого, он захотел много и сразу. Наняв себе в помощь несколько дюжих молодцов, Прасад забыл о главном и устремился к низменному, взявшись силой внедрять опиум в харчевни, ему не принадлежавшие. Чем больше охвачено заведений, тем выше прибыток, так справедливо полагал Лагаш.

Обращаться к вэйбинам для решения возникающих разногласий было не в характере обитателей хутунов. И нечестный Прасад беззастенчиво этим воспользовался. Попытки здешних жителей совладать с Лагашем своими силами не увенчались успехом: аспид заранее подготовился к стычкам и оттого оказался сильнее. Окончательно распоясавшись, он снял со стены двуствольное ружье деда и прилюдно, прямо посреди переулка отпилил стволы, после чего стал ходить по хутунам с обрезом за пазухой и даже прозвище получил – Обрез-ага. Местные жители растерялись. Опиумокурильни расцвели в Поселке несообразно пышным цветом. Лагаш подсчитывал барыши.

Но великий Учитель в двадцать второй главе "Бесед и суждений" не зря сказал: “Я не знаю ни одного правления, которое было бы бесконечным”. И самовольно присвоенный Прасадом Небесный мандат местного значения уже уплыл из его рук, хотя Лагаш еще и не подозревал об этом. Вскоре несколько человек потеряли трудоспособность, интерес к жизни и самое здоровье вследствие чрезмерного употребления опиума на сон грядущий; а Ван Девятый попал в больницу. Улусное Ведомство Народного здоровья всесторонне изучило причину заболевания Вана, и вскоре Обрез-ага, сам того не ведая, попал в поле зрения Управления внешней охраны.

За седмицу стараниями Бага и взятого им в помощь старшего вэйбина Якова Чжана – Баг с симпатией наблюдал, как этот розовощекий и слегка еще по-детски наивный молодец постепенно превращается в сведущего и пытливого мастера сыскного дела, – расположение всех заведений, где курили опиум, было определено с наивозможной точностью; также были составлены подробные списки всех подданных, имевших отношение к распространению опасного для здоровья порока. Управление внешней охраны, со слов очевидцев, составило членосборный портрет человека, который, по всем вероятиям, являлся старшим заправилой, и так человеконарушитель был изобличен. Десять самых способных вэйбинов, переодевшись в гражданское платье, за трое суток непрестанного служебного бдения установили, где Обрез-ага бывает по своим противуправным делам, и нынче вечером, при стечении значительных сил Управления, одурманивание ордусских подданных опиумом решено было пресечь: по условленному сигналу вэйбины накрывают все нехорошие заведения, а Баг с Яковом Чжаном – задерживают заправилу и его ближников. Как стало известно, вечерние часы после обхода своих владений и взимания ежедневной неправедной дани Лагаш со своими ближниками коротал в несообразном веселии в харчевне “Кун и сыновья”.

Баг еще раз взглянул на часы и раздавил окурок в бронзовой пепельнице. Пора. Он легко поднялся с места и машинально потянулся поправить за поясом меч. Но меча не было на привычном месте: родовой клинок Бага канул в небытие, растворенный ядовитой слюной злоумного подданного Козюлькина(12), а новый меч прославленный ханбалыкский мастер Ганьцзян Мо-шу обещал отковать лишь через полтора года. Баг вздохнул, незаметно проверил скрытые плот ным халатом боевые ножи, подхватил зонт и пошел к выходу из залы – туда, где с едва слышным шорохом сеялся сквозь густеющие сумерки бесконечный дождь. Пора.

Четвертью часа позже, попрыгав через лужи, изрядно попетляв по переулкам, преодолев бесчисленное количество поворотов и, несмотря на зонт, все же промокнув, Баг вышел к цели – небольшой, шагов в двадцать, площади, главной достопримечательностью которой было широкое приземистое здание из красного кирпича: харчевня “Кун и сыновья”. Владелец харчевни действительно носил фамилию Кун и пытался возвести свой род к отдаленным потомкам Конфуция. Вотще: база данных Управления внешней охраны со всей очевидностью свидетельствовала о том, что он совершенно из других Кунов.

Окна харчевни уютно светились. Баг, отряхнув с халата капли, закрыл зонтик, толкнул дверь и вошел внутрь.

Вечерняя непогода собрала под крышей “Куна и сыновей” полтора десятка человек, занявших все свободные столики. Тусклым, но приятным светом светились свисавшие с низкого потолка фонари с кистями. К фонарям поднимались клубы табачного дыма. У самого входа, прямо на грязном, усеянном очистками от дынных семечек полу, примостился пожилой преждерожденный в поношенном халате, маленькой шапочке и в черных очках: слепой музыкант, пристроив на колене видавший виды эрху(13), извлекал из единственной струны меланхолические, заунывные звуки.

На Бага никто не обратил внимания: ну пришел еще один озябший преждерожденный в мокром халате, сейчас займет свободное место, закажет Куну лапши и эрготоу, выпьет и согреется. Мельком глянули – и вернулись к застолью и прерванным беседам.

В дальнем углу, по правую руку от пестрой занавески, скрывавшей проход в кухонное помещение, – где, надо думать, трудились сыновья Куна, – и рядом с небольшим телевизором, сидел вполоборота к Багу переодетый Яков Чжан, увлеченно тянувший пиво из высокой кружки. Покосившись на вошедшего Бага, Чжан еле заметно кивнул.

По левую руку от занавески, за самым большим и чистым столом, устроились двое в темно-синих халатах, могучего сложения и с невыразительными лицами; а между ними, спиной к стенке, восседал бритый налысо крепыш ростом поменьше. Обрез-ага. Негромко переговариваясь, троица налегала на жареный с креветками и кусочками курицы рис, обильно запивая его эрготоу. Тихо звякали то и дело сдвигаемые чарки, слышалось довольное кряканье.

Занавеска поднялась, и к Багу устремился пузатый ханец, явно уже встретивший шестидесятилетие. В негустой его шевелюре просматривались седые волоски, жидкая бородка тряслась от усердия, животик перетягивал некогда белый фартук – это и был Кун, хозяин заведения. Он приветственно улыбался и делал приглашающие жесты руками:

– Проходите, драгоценный преждерожденный, проходите! Чего изволите откушать?

– Лапши с креветками и эрготоу, – пожелал Баг, оглядывая давно нуждающиеся в покраске стены. – Ну и мерзкая же погода...

– О да, да, погода мерзейшая! – тут же согласился Кун и для убедительности всплеснул руками. – Устраивайтесь, где вам удобнее, драгоценный преждерожденный, а я мигом! – Он скрылся за занавеской и там тут же что-то зашипело и заскворчало.

Баг, лавируя между столиками, уверенно направился к столику Обрез-аги и, не тратя времени на приветствия, уселся на свободный табурет. Положил зонт на стол.

Ближники прервали процесс питания. Обрез-ага медленно поставил на стол очередную, только что осушенную чарку и поднял маленькие, блестящие глазки на незваного пришельца.

– Пересядь, – прогудел Багу один из ближников, приподнимаясь. – Пересядь отсюда. Ну.

В харчевне мгновенно установилась тишина. Даже слепец перестал терзать эрху. Баг опустил руку на зонт.

– Мишад дело говорит, – с интересом глядя на Бага, вполголоса заметил Обрез-ага. – Ты ошибся столиком, преждерожденный. – Другой ближник отложил палочки. Яков Чжан за его спиной ощутимо напрягся.

– Отчего же... – глядя прямо в глаза Обрез-аге и не обращая внимания на схватившего его за плечо ближника, так же негромко сказал Баг. – Вы ведь Прасад Лагаш, подданный?

– Э... – открыл было рот Обрез-ага, и тут в глазах его засветилось понимание. – А! – вскрикнул он громко. – А! Вэйтухай!(14) – И рванулся встать, но Баг коротким движением прижал его столешницей к стенке, одновременно ткнув зонтом в солнечное сплетение дюжего Мишада. С коротким стоном ближник, забыв о Баге, повалился обратно на свой табурет. Правого ближника уже цепко держал за вывернутую руку подскочивший Яков Чжан.

– Управление внешней охраны! – Баг продемонстрировал бессильно ерзающему Обрез-аге пайцзу, и тот злобно заскрипел зубами. – Подданный Лагаш, ваши человеконарушения потрясли Небо, вы задержаны и пойдете с нами. Еч Чжан, сигнал!

– Слушаюсь! – Яков Чжан выхватил из-за пазухи передатчик и нажал на кнопочку. Но то ли он, впервые удостоившись быть названным не единочаятелем, а просто ечем(15), ослабил от волнения хватку, то ли ближник, которого Чжан держал, перед лицом неминуемого водворения в узилище удвоил усилия в попытке освободиться – так или иначе, но громила вырвался и, потеряв равновесие, всем немалым весом обрушился на стол; ножки стола подломились, и посуда и бутылки полетели в Бага. Баг инстинктивно отпрыгнул вместе с табуретом назад, – Обрез-ага тут же извернулся, пал наземь и, прошмыгнув между ног старшего вэйбина, скрылся за пестрой занавеской.

– Держите этих! – крикнул Якову Баг, пинком направляя вскочившего с рычанием ближника к его бесчувственному собрату, и устремился следом за Обрез-агой в проем кухонной двери, где враз загремели сковороды и гулко ухнул об пол полный чего-то жидкого и горячего медный котел.

Промелькнули застывшие в удивлении Кун и молодец помоложе, в белом колпаке и с разделочным тесаком в руках; ноги еще одного служителя питания вяло шевелились, едва видные из-под груды осыпавшейся со стеллажа металлической посуды, – дальше узкий коридорчик, поворот – бу-у-у-ух! – глухо рявкнуло что-то за стеной, совсем рядом. “Обрез, обрез! – яростно подумал Баг. – С собой у него обрез, с собой...” Тут он вылетел в маленький дворик и, кувырнувшись вправо, схоронился за баком с мусором.

Вовремя. Раздалось очередное “бу-у-ух!”, и сверху на Бага посыпались осколки кирпича: Обрез-ага выпалил в стену над его головой.

– Управление внешней охраны! – раздался совсем рядом голос. – Остановитесь и положите оружие на землю! – Вэйбины, как и было задумано, окружили харчевню Куна со всех сторон.

В ответ невидимый Обрез-ага коротко лязгнул затвором.

“Ах ты, скорпион недодавленный...” Баг, вдыхая ароматы отходов, вытащил нож и чуть высунулся из-за бака. Вгляделся: нет, ни зги не видно. И дождь этот, как нарочно...

– Лагаш, выходи! – крикнул Баг и одновременно сместился за соседний бачок.

– Бу-у-ух! – было ему ответом, и в том месте, где честный человекоохранитель сидел мгновение назад, в стену, прошив бачок, впилась очередная пуля. Обрез-ага стрелял недурно, ой недурно.

– Лагаш, ты же сам себе подмышки бреешь!(16) Слышишь меня? – Баг снова сместился и плечом уперся в стену: дальше маневрировать было некуда.

Однако выстрела не последовало. “Что он там задумал? Или все же вразумился?..” В этот миг яркий луч света прорезал сумрак Дворика – это вэйбины подняли на палке над стеной мощный фонарь, и в его свете Баг отчетливо увидел Обрез-агу: тот, взобравшись на крышу, одной рукой держался за печную трубу, а другая его рука, с обрезом, сторожко выцеливала Бага за бачками. Глаза противников встретились, и Баг мгновенно рухнул на землю; новая пуля высекла искры там, где только что находилась его голова.

Обрез-ага громко и несообразно выругался, а Баг пружиной взвился над бачками, одновременно перехватывая нож для броска и – метнул... Нож коротко просвистел в воздухе и со всего маху врезался Лагашу тяжелой рукоятью в лоб.

Обрез-ага инстинктивно дернул пальцем и пальнул в небо, а затем рухнул вниз, с грохотом круша что-то, в темноте невидимое. Остро пахнуло какой-то гнилью.

Через стену перемахнул рослый вэйбин и отбросил деревянный засов с маленьких врат, тут же во дворике стало людно и светло: принесли много фонарей и принялись деятельно вязать бесчувственно лежавшего посеред всякой дряни Лагаша. Один вэйбин поднял обрез Прасада, поднес к свету и уважительно покачал головой: вещь!

Баг механически оглядел халат: испорчен. Полез в рукав за пачкой “Чжунхуа”. Вытянул сигарету. Рука дрожала.

“Он же запросто мог прервать мое нынешнее рождение... – мелькнула запоздалая и какая-то очень отстраненная мысль. – Если бы не фонарь, я бы не увидел скорпиона и скорпион попал бы в меня, а не в стену... Как это было бы несообразно – погибнуть из-за таких пустяков! Карма...”

– Докладываю, преждерожденный единочаятель Лобо... – Сконфуженный своей оплошностью Яков Чжан возник за плечом. – Те двое ближников задержаны, и ввиду их явной опасности для окружающих мы сейчас им канги(17) надеваем...

– Хорошо, – хмуро кивнул Баг, нарочито медленно закуривая. – Хорошо, – повторил он, жадно затягиваясь. Теперь, когда все было позади, когда прошли мгновения автоматически выполняемых бросков, прыжков и кувырков, мужественного человекоохранителя вдруг сотрясла мелкая дрожь. “Да что со мной?!” – возмутился Баг и могучим усилием очистил мысли, так что Яков ничего не заметил, когда ланчжун(18) обернулся к нему. – Хозяина харчевни, этого Куна, тоже доставьте в Управление для допроса. Выполняйте!

Яков Чжан беззвучно исчез.

“Старею? – думал Баг, глядя на деятельную суету вэйбинов: во врата въехала педальная повозка – дощатый помост в шаг длиной и два с половиной локтя шириной об одном рулевом колесе спереди и двух колесах сзади, единственное транспортное средство в Разудалом Поселке, – да и то в иных хутунах две такие не разъедутся; на помост уложили благоухающего подданного Лагаша. – Или просто мне пора в отпуск? Я ж три года в отпуске не был...” Да нет, дело было не в отпуске, а в том, что теперь он сделался не одинок. Теперь его любила женщина – и волновалась за него, и внезапное прекращение нынешней Баговой жизни доставило бы этой прекрасной женщине несказанную боль... От подобной мысли, все еще непривычной и отчасти чужой, на душе стало странно, тепло и покойно, и нестерпимо захотелось домой. “Карма, карма... – мысленно проворчал Баг. – То, что фонарь зажегся вовремя, – это ведь тоже карма. Стало быть, все случилось правильно, и мне не суждено пока отправиться на встречу с Яньло-ваном(19)...”.

Он вернулся в харчевню, полюбовался на выводимых из укромного закута вялых и расслабленных опиумокурилыциков, покачал головой, подобрал зонтик и пустился в обратный путь – под дождем, к станции подземных куайчэ.

Скоро Баг был уже у себя, на Проспекте Всеобъемлющего Спокойствия. Ах, как хотелось ему сейчас выпить бутылочку ледяного пива “Великая Ордусь” и блаженно вытянуть ноги на диване...

Когда Стася позвонит, он ей расскажет о сегодняшнем – весело, будто о забавном приключении, Стася тоже что-нибудь расскажет... Как было бы славно, если б она позвонила!

Ах да! Баг поспешно нашарил в рукаве телефонную трубку. Трубка была выключена, дабы, упаси Будда, звонок не раздался в харчевне у Куна или тем паче во время беседы с Обрез-агой.

Он не успел дойти до своей двери. На широкой площадке перед лифтом, по углам коей красовались живописные пальмы в горшках, Баг включил телефон, а двумя минутами позже – лифт возносил его на десятый этаж – телефон зазвонил.

– Вэй! Стасенька... – На душе у Бага мигом стало тепло и мягко, но лишь на миг.

– Баг... – Голос Стаей был тих, едва различим.

– Стасенька, что с тобой?

– Ой, Баг... – Теперь в голосе ее слышались слезы. – Почему ты не отвечаешь? Я звоню, звоню...

– Что случилось, Стасенька? Ты где? – Бага обдало ледяным дыханием несчастья.

– Случилось, Баг... Приезжай скорей, у нас беда. Катя умерла.

Апартаменты Адриана Ци,

11-й день девятого месяца,

поздний вечер

-Вот ведь как... – потерянно бормотал Адриан Ци, беспрерывно терзая длинный черный ус. – Вот как... Ушла наша девочка к Желтому источнику(20), нет ее больше...

Баг хранил молчание. Что тут скажешь? Срок жизни положен всем существам, каждый человек занесен в списки Яньло-вана, где точно указано, сколько лет, месяцев, дней, часов и минут суждено ему провести в мире живых, прежде чем неумолимые посланцы загробного мира придут на порог его дома и уведут темными, смутными путями во дворцы под горой Тайшань, где дело вновь прибывшего будет скрупулезно и всесторонне рассмотрено для определения обстоятельств следующего рождения. Там, в мире мертвых, на точных весах, не знающих сомнения и пристрастности, взвесят все прижизненные поступки умершего, и на одну чашу весов будут уложены деяния злые, дурные, душепагубные, а на другую – добрые, светлые, душеполезные. И вынесет судья справедливый приговор по делам его. Карма! Нечего говорить.

Сестра Стаси Антонина Гуан – приветливая, слегка медлительная, удивительно похожая на Стасю женщина (“можно просто Тоня”) и ее муж, Адриан Ци, обитали в большой и светлой квартире старого пятиэтажного дома, расположенного на углу Старопетроподворского проспекта и Малинкина моста, одного из нескольких десятков причудливых мостов, перекинутых через Окружной канал, неторопливо и мягко несущий свои прозрачные воды вокруг исторического центра Александрии Невской. Когда-то, века два назад, сия водная магистраль очерчивала пределы города; по ней к продуктовым пристаням кварталов ежедневно причаливали барки с прокормом для огромной столицы, неустанно подвозимым из хлебородных областей по бесконечным водным трактам улуса; от нее же, с внешней стороны, разбегались в разные стороны мощенные камнем сухие тракты. Ныне же полный прогулочных лодочек и яхточек канал, обсаженный по обоим берегам вековыми липами и тополями, стал любимым местом вечернего отдыха, и многочисленные здешние летние закусочные и кафе всегда были полны – с гранитных набережных Окружного открывался потрясающий вид на закат.

Пять дней назад Баг впервые побывал в доме семейства Гуан-Ци и был приятно согрет теплотой и уютом, какими умели напитать свое просторное жилище эти добрые и счастливые люди. Все вместе они неспешно пили чай в просторной столовой – только Антонина Гуан слегка беспокоилась: подходило ее время лечь в Дом разрешения от бремени имени Хуа То(21). Молодая женщина заметно нервничала, и муж ее, статный и высокий черноусый молодец Адриан – довольно известный в Александрии предприниматель, совладелец совместного с западными варварами предприятия по производству оправ для очков (многие модели с торговым знаком “Ци” гремели на выставках как в Ордуси, так и за ее пределами), – нескончаемо балагурил и шутил, со старательностью любящего подбадривая Антонину, хотя видно было, что он нервничает не менее, а то и более супруги.

Стася и Баг сидели рядом, иногда взглядывая друг на друга, и Адриан тоже посматривал на них с улыбкой – после того незабываемого вечера, когда Баг, расставшись с нихонским князем и его спутниками, провел вечер со Стасей, в их отношениях появилась вполне понятная определенность. Дело оставалось за малым. Брак был в Ордуси в значительной степени светским, и всяк сам сообразно своей вере и велениям своей души выбирал, какие освящающие таинства и ритуалы для него жизненно потребны. Стасе вот непременно хотелось, чтобы день счастья обстоятельно выбрал для них с Багом опытный гадатель(22) – а такое в одночасье не делается.

К вечеру пришла повозка от Хуа То, и Адриан с женой уехали, а Стася и Баг вышли на набережную и до полуночи гуляли – сначала любовались закатом последнего, быть может, погожего денька осени этого года, а потом долго сидели на лавочке и смотрели на быстротекучую воду. Баг, забыв о корыстном Обрез-аге, брать коего ему предстояло со дня на день, держал Стасю за руку, и они просто молчали...

Девочка, которой родители уже решили дать имя Екатерина, в положенное время огласила своды Дома разрешения от бремени громким и жизнеутверждающим криком – и широко открытым ртом заявила о своих правах на материнскую грудь. Роды прошли легко, ребенок получился сообразный – должного веса и роста; родители были счастливы.

А о третьем дне жизни девочка Екатерина покинула этот удивительный мир.

Лекари не смогли ответить, отчего она умерла. Лекари разводили руками и прятали глаза. И вот теперь Баг сидел за большим круглым столом на кухне, а по ту сторону окна заунывно скрипел и скулил осенний александрийский ветер, и блеклый дождь, мелкий и плотный, словно дым, струился по стеклу... Электрический свет, как подобает при большом горе, был погашен по всем комнатам, и лишь белая траурная свеча мерцала посреди стола... а рядом с Багом горбился бледный, потрясенный Адриан.

Перед мужчинами, как уж исстари в час горя заведено среди добрых ордусян, стояла наполовину опорожненная бутылка “Московской особой”, пузатая, увесистая, в полный шэн(23) объемом – эрготоу привез с собою Баг, справедливо полагая, что напиток может оказаться нелишним; так и получилось. Еще на столе были чарки, да пара блюдечек с почти нетронутой редькой под красным перцем и имбирем. Скупая закуска не шла в рот.

Шел только эрготоу.

Стася неотлучно сидела в спальне у сестры, лишь раз вышла – нацедить в стакан сердечных капель, и в ответ на вопрос вскинувшегося было Адриана “что? что?” только махнула рукой: ну что-что... Плохо, вот что.

“А если бы это со мной? – мучительно думал Баг, провожая подругу взглядом. – С мной и с нею?” Нет, все же сражаться с четырьмя опиявленными Игоревичами(24) – в полном мраке, на крыше высотного дома, над самой бездной – не в пример безмятежнее, чем отвечать за семью.

– Почему так, Баг? Почему? – терзая усы, твердил Адриан. Как и подобает настоящему выходцу из Цветущей Средины, Адриан поначалу не давал чувствам воли, но потом горе, сильно сдобренное эрготоу, заставило отступить от правильных церемоний, тем более что он явно уже считал Бага за будущего родственника. Баг не возражал. – Мы так ждали ее, нашу девочку... – Слеза скатилась по щеке Адриана, и он, стараясь незаметно смахнуть ее, потянулся к бутылке. Бутылка никак не давалась в трясущуюся руку. – И отчего?! – Эрготоу пролился на скатерть.

Баг не умел утешать. Он не знал, как это делается. Так сложилась жизнь, что самого его никто никогда не утешал, напротив, матушка Алтын-ханум в далеком детстве не раз стыдила его, когда маленький Баг вдруг плакал. “Мужчина не должен плакать”, – говорила матушка четырехлетнему Багу. Наверное, это правда.

Только вот, наверное, кто не умеет плакать – тот не умеет и утешать. Что лучше?

Баг молча перехватил бутылку у Адриана и наполнил чарки.

– Может быть... – выдохнул Адриан, проглотив огненную жидкость и заев ее жалким кусочком редьки, – может быть, это все из-за меня? Все работаю и работаю, Тоня целыми днями меня не видит, все одна да одна...

– Карма... – еле слышно произнес Баг и достал сигареты. – Можно?

– Да курите, конечно, что вы спрашиваете... – Ци махнул рукой, чуть не попав по бутылке. Он уж порядочно опьянел. У Бага тоже начинала пошаливать голова, а он как-никак человек к эрготоу привычный. – И мне дайте... Чего уж теперь...

Баг встал, распахнул окно: ночная промозглость, мешаясь с тихим шорохом дождя по листьям, с похоронной медлительностью наплыла в кухню и пропитала воздух. Пламя свечи болезненно забилось.

“Что за день такой сегодня...”

– Вот вы говорите – карма... – Адриан подпер голову рукой и пустил в стол густую струю дыма, курить он явно не умел. – А я так думаю, что это из-за меня...

“Богдан сказал когда-то: если у человека есть совесть, на ней всегда что-то лежит, – вспомнил Баг. – Чистой совестью могут похвастаться лишь те, у кого совести нету вовсе”. И вот теперь, опьянев, Адриан принялся лихорадочно вываливать на Бага все, что тяготило его совесть и, как ему казалось, делало его плохим. Худшим, нежели он кажется любимой супруге. Достойным несчастья. Вызвавшим несчастье.

– Доченька... – прошептал Адриан севшим голосом и умолк.

Шуршал по черным листьям невидимый дождь. Черное небо глядело в черную кухню. Тряско приседал и подпрыгивал, ломаясь то вправо, то влево, длинный язычок пламени над траурной свечой – и, повинуясь световым коленцам и прихотям, осунувшееся, изглоданное черными тенями лицо Адриана то пригасало во мраке, то слепяще выпрыгивало прямо на Бага.

– Она ведь маленькая совсем, что ей у Желтого источника делать? Я должен, должен был сходить в храм... – Адриан до дна опрокинул чарку и на некоторое время замолчал, глядя на свечу невидящим взором. Затянулся. – А все работа моя... – продолжал он, несильно хлопнув ладонью по столу. – Ни на что времени не остается... Выпьем, Баг.

– При чем тут работа? – пожал плечами ланчжун. Размеренный уклад ордусской жизни давно уж не предполагал изнурения тела и ума. Конечно, порой встречались преждерожденные, которые отдавались своим занятиям безотрывно, день и ночь, – но то были, как правило, люди творческие, ученые скажем. Что и говорить, иногда приостановление мучительного поиска истины даже и для того, чтобы наскоро поесть, кажется смерти подобным: раз – и смешались мысли, и с великим трудом нащупываемая в тумане истина снова упорхнула. Баг и сам был таков: мог ночи и дни напролет сидеть в засаде, выжидая появление очередного человеконарушителя, или без устали копаться в базах данных Управления в поисках зацепок для изобличения того или иного скорпиона. Но то ученые или он, Баг, стоящий на страже порядка и человеколюбия. А тут – оправы для очков...

К тому же Баг не обременен ни семьей, ни детьми, а семья, как известно, – основа государства. Пренебрегать семьей – немыслимо; все равно что собственными руками расшатывать основы мироздания.

Решительно непонятно.

– Да вот так... – Адриан махом проглотил очередную чарку и взглянул на Бага мутнеющим взором. – У нас же предприятие... теперь совместное с варварами... Я и подумать не мог, что так выйдет, когда трехлетний договор с ними заключал... Они же работают как ненормальные. Ну и мы... Я думал: надо соответствовать. Вот, думал, сколько им оправ-то надо, даже радовался, что всех-всех оправами обеспечим... А потом... Вы знаете, – Адриан кашлянул, – оказалось – это работа ради прибытка. Больше прибыток, больше, еще больше!.. Это для них главное. Сейчас договор закончится, и я уж снова его не возобновлю... Хватит! – Он потянулся к бутылке и едва не упал со стула. – Налейте мне, Баг, пожалуйста... последнюю... – Он тяжко, со всхлипом втянул воздух и, словно осененный внезапной догадкой, добавил с неким смутным упованием: – А может, и не последнюю.

“Всяк знает, что последняя чарка лишняя, – философски подумал Баг, – но никто не знает, какая чарка последняя...”.

– Никогда я так не работал... – заговорил Адриан. – Нет, я не против работы, я согласен трудиться, я это люблю и умею, но – ради чего?.. – Махнул рукой. – Все-все, еще две седмицы – и до свидания. Буду, как раньше, просто продавать им наши оправы. А то ведь до чего я дошел!.. – Придвинулся к Багу поближе. – Стыдно сказать... За день намаюсь, приду домой – никакой... В голове... поверите? Только поесть да спать... Понимаете?

– Понимаю, – кивнул Баг. Его тоже иногда хватало лишь на то, чтобы распить бутылку пива с Судьей Ди(25). Однажды Баг, к своему стыду, заснул прямо в кресле. Правда, кот был доволен: всю ночь он продрых на коленях у хозяина.

– Нет, не понимаете! – отмахнулся Адриан. – Вы ведь не женаты... Как вам понять? Вы... – Он осекся.

Баг пожал плечами и закурил очередную сигарету.

– Извините меня, Баг... я не со зла... Я не хотел вас обидеть. Просто голова идет кругом...

– Не надо извиняться, – Баг положил руку Адриану на плечо и дружески слегка сжал.

– Вы... очень хороший человек... – замотал головой Ци, – хороший... а я... я с этими варварами... – Адриан, держа чарку у рта, доверительно наклонился к Багу. – Совершенно перестал думать о главном, да и силы потерял. Надо бы с женой на отдых съездить, к морю или в горы, или, может, к лесному озеру... луной полюбоваться... а я... – Он в очередной раз махнул рукой в пьяной безнадежности. – И чэнхуану александрийскому(26) челобитную о дне рождения дочери не подал... И вы знаете... С год назад обнаружил, что и Великую радость жене без пилюль не всегда доставить могу... Пилюли стал принимать! И кому это надо? – Выпил.

– Пилюли? – механически спросил Баг, скупо закусывая. В каждой ордусской лекарственной лавке непременно имеется специальный отдел, в котором продаются самые разнообразные укрепляющие и тонизирующие средства, изготовленные из природных компонентов – от жэньшэня до яда змей, – призванные изгнать усталость, улучшить самочувствие в напряженные дни, облегчить состояние страдающих хроническими недугами, и многое другое, на все случаи жизни. Если страждущий все ж не обнаружит подходящего ему лекарства, то опытные знахари – как правило, покончившие с бродяжничеством даосы, – внимательно выслушав пульсы на руках, тут же приготовят необходимый состав.

– Ну да... Новые пилюли... Вот... – Он неуверенно поднялся и, пошатываясь, добрел до едва угадываемого во мраке буфета. – Брат посоветовал старший мой, Мандриан... – Раскрыл нижнюю дверцу. – Он всю жизнь до дела внутренних покоев был куда как горазд, а как сник – пилюли эти глотать принялся. С год уж тому назад. И так они его опять подняли... верите ли, он будто с цепи сорвался. Потом, правда, заболел с натуги... – Адриан долго на ощупь копался в буфете, добывая нечто, похоже, откуда-то из самой сокровенной потайной глуби. – Но это уж он сам виноват, так усердствовать – вольно ж светлое начало изнурять, а я же... я же не такой! – Добыл. Кинул на стол перед Багом небольшую яркую коробочку; та, ровно погремушка, коротко и сухо трыкнула. Сел и бессильно уронил на стол руки.

Баг в задумчивости затушил сигарету и взял коробочку.

“Лисьи чары” – гласила эффектная надпись, выполненная стилизованным под глаголицу древним почерком “чжуань”. Ниже мельче: “Новейшее средство для достижения Великой радости. Стопроцентная гарантия. Только естественные составляющие”.

Перечень составляющих.

Среди них были препараты, Багу знакомые, но были и совершенно неизвестные. Например, “лисья рыжинка”. Что это такое? Неясно. Впрочем, Баг никогда и не был великим знатоком лекарственных средств.

Сбоку указан способ приема: по две пилюли за полчаса перед чаемой Радостью, написано, что нет никаких побочных последствий и противупоказаний. Производитель – Лекарственный дом Брылястова.

Внутри обнаружились две упаковки по двенадцать пилюль в каждой – одна целая и одна начатая.

А размякший Адриан тем временем продолжал изливать душу – с каждой фразой все более невнятно.

– Я как название услыхал от брата – у меня сердце так и воспрянуло. У нас поверье есть в роду старинное... Будто, знаете, в годы под девизом правления “Глубочайшее возвышение”... ну, где-то пять веков назад... досточтимый предок Ци Мо-ба, тогда еще совсем юный студент... был так отчаянно беден, что не мог платить... ни за обучение, ни за певичек из веселых кварталов... Он, однако, был чрезвычайно талантлив и добродетелен... самый талантливый и добродетельный юноша в своей деревне он был... И вот... к нему явилась будто бы в виде очаровательной юницы местная лиса... и предложила себя как любовницу и наставницу. – Адриан помолчал, собираясь с мыслями. – А через каких-то два года досточтимый предок сдал первый экзамен, потом поехал в область, там тоже добился успеха... сразу получил должность начальника уезда и прославился... и лиса все это время жила с ним и помогала ему. С предка Ци Мо-ба и пошли известность и благосостояние нашего рода... Забавно, правда? – Адриан вдруг умолк и с трудом поднял взгляд на Бага. Запоздало спохватившись, уточнил: – Вы, простите, знаете, кто такие... лисы?

– Ляо Чжая читывал(27), – со сдержанным достоинством ответил Баг. Видимо, молодой даровитый предприниматель полагал, что в человекоохранительных органах работает народ, совсем уж чуждый высотам культуры. Это было как-то даже обидно – но грех обижаться на человека, когда он в таком состоянии. Между тем Баг зачитывался рассказами о лисах еще в том полном смутных и прекрасных волнений возрасте, когда мальчик превращается в юношу, – и, время от времени уставляясь в потолок юрты мечтательным взглядом, воображал себя на месте героев Ляо Чжая... Позже Баг открыл для себя и многотомный прославленный труд Пузатого А-цзы “О лисьем естестве”; великий ученый проделал непостижимую по объему работу, разыскав и сведя воедино все сведения об этом весьма значимом для культуры Цветущей Средины зверьке. Недавно вышло электронное переиздание труда Пузатого А-цзы на пяти дисках, с указателями, и Баг, помня свое детское увлечение, тут же его приобрел. Он навсегда усвоил, что в народной мифологии Цветущей Средины могущественная лисица-оборотень есть олицетворение предельно различных сторон женской натуры, каковая даже в реальной жизни ухитряется чуть ли не одновременно быть и самозабвенно, жертвенно верной – и ошеломляюще ненадежной и независимой; есть двуединое олицетворение всех мужских мечтаний и страхов, связанных с противуположным полом. Образ сей, утверждал маститый ученый, наложил отпечаток на многие стороны срединной культуры. Ну вроде как царевна-лягушка на культуру русских; именно многовековое воздействие этого образа – а может, и не только образа, в древности чего только не случалось, – привело к тому, что в подавляющем большинстве своем русские ни в каком виде не едят лягушек. Вдруг свою будущую жену съешь? Да еще – такую... Одним рукавом махнет – столы с яствами вылетают, другим – должности высокие... Никак нельзя лягушку есть!

Адриан некоторое время молча вглядывался в Бага, потом кивнул. Видимо, он удовлетворился коротким ответом человекоохранителя, но осознал это не сразу.

– Вот я и подумал тогда: досточтимому предку лиса помогла, и мне поможет... И ведь правда! Помогло! Я и принял-то всего несколько раз... Тут и Тоня затяжелела... И я подумал: что же это со мной происходит? Что я с собой делаю?!. А Тоне ничего не сказал, нет... Как об этом скажешь? Неловко... стыдно... Так Катюша и родилась... – Он шмыгнул носом. – Доченька... – И уронил голову на руки.

“Однако это мы с ним почти всю бутылку выпили! Адриан-то, похоже, заснул. Да и я от него недалеко ушел... А толку? Недаром Конфуций говорил... что же он говорил?.. говорил, что только низкий человек рисовым вином пытается помочь горю...”

Однако Адриан еще не заснул, лишь погрузился, выговорившись, в некое онемение и окаменение. Но когда в черной глубине коридора, ведшего в кухню из спальни супруги, послышались шаги, он судорожно встрепенулся и, схватив со стола коробочку с пилюлями, словно застигнутый на месте преступления мелкий воришка, задергался, ища, куда бы ее спрятать, а потом пихнул за пазуху.

В кухню вошла Стася.

Баг вопросительно поднял голову на подругу. У него слипались глаза. Казалось, задержание Обреза случилось по меньшей мере прошлым летом; поверить было невозможно, что минуло всего-то пять часов с тех пор, как честный человекоохранитель хоронился за мусорными бачками от гудящих, словно злые осы, пуль потерявшего человеческий облик опиумоторговца.

– Баг.., – Стася тронула его за плечо. Он осторожно накрыл ее ладонь своею. – Баг... Тоня заснула наконец, но я все равно с побуду нею рядом, в кресле подремлю. А ты иди...

Баг кивнул.

В распахнутом в ночь окне все так же шуршал по листьям дождь.

Апартаменты Багатура Лобо

12-й день девятого месяца, вторница,

утро

Утро вторницы наставало для Бага постепенно.

Сначала он ощутил себя большим плоским камнем, камнем, нагревшимся на солнце, камнем, лежащим под кактусом в пустыне. Камни не просыпаются и не засыпают, камни не испытывают желаний и страданий, камни просто лежат – лежат вечность, до тех пор, пока ветра тысячелетий не разотрут их в песчинки, и тогда эти песчинки сольются с теплым морем других, таких же мелких и безликих крупиц, когда-то бывших камнями...

Потом Баг понял, что он – не камень, он, ни много ни мало, пользующийся общим уважением ланчжун Управления внешней охраны. Но блаженная окаменелая истома никуда не делась. И по-прежнему на грудь давило жаркое солнце пустыни.

Баг открыл правый глаз.

Поперек груди развалился Судья Ди. Увидев, что хозяин стал подавать признаки жизни, кот моргнул и пристально уставился Багу в глаза. Во взгляде Судьи Ди явно читалось неодобрение.

Баг открыл левый глаз, вспомнил вчерашний вечер и полуночный разговор под эрготоу... “После таких-то откровений я просто обязан жениться”, – подумал Баг и шевельнулся.

И тут же некий злодей радостно и пронзительно всадил ему в правый глаз ржавый гвоздь, и Баг проснулся окончательно. Все же такое количество шестидесятипятиградусной жидкости даже для него оказалось чрезмерным.

Какая-то мысль не давала ему покоя ночью, смутно припомнил – вернее, смутно заподозрил Баг, и тут же сам себе удивился: какая уж тут мысль...

Однако предощущение понимания чего-то важного и явно имеющего отношение к трагедии в семье Стаси, чего-то, что он во сне почти уж понял, да забыл в тумане утреннего недуга, продолжало, будто котенок в наглухо закрытой корзинке, царапаться в темной глубине его мозга.

Стася...

“А ведь ей теперь траур носить! – наконец сообразил Баг. – Столь утонченная ханьская семья без этого никак не обойдется”. И хотя древняя система родственных трауров, исстари имевшая в Цветущей Средине силу закона, уж века два назад перестала быть обязательной и предписанные танским кодексом наказания за ее нарушение отошли в прошлое – многовековой обычай культурные люди Ордуси, особливо с ханьскими корнями, соблюдали неукоснительно. “Погоди-ка...” – принялся соображать и высчитывать Баг. Умершая Катя приходилась Стасе племянницей по женской линии. В древности траур носили только по племянницам по мужской линии, но в веке, кажется, шестнадцатом, под влиянием исконной русской культуры, к женщинам более уважительной и бережной, женские линии были тоже включены в этот круг, только траур предписывался уменьшенный на две степени относительно мужских. “Да-да, конечно... Была б нормальная голова – вмиг сообразил бы, а сейчас... три Яньло повсеместно! По незамужним дочерям братьев ханьцы носили траур цзи, он длится год. Значит, по незамужним дочерям сестер получается траур дагун, то есть пять месяцев... Гуаньинь милосердная!”

Это значило, что их свадьба со Стасей откладывалась по крайней мере на пять месяцев. Что там свадьба – покуда длится траур, любая радость невместна! Поступить иначе – немыслимо. Гармоничным соблюдением церемоний сильна Поднебесная.

Баг сам, своей волею, некогда относил по матушке Алтын-ханум полный трехлетний чжаньцуй с тяжелым посохом(28)... Потому что любил.

Охо-хо...

Но была еще какая-то мысль, не про траур. Ночная мысль, улетевшая вместе со сном. Что-то такое в квартире Гуанов-Ци... Что это было? Что?

Баг снял с груди Судью Ди, поднялся и, голый по пояс, направился на террасу. Следовало поторопиться изгнать из организма остатки продуктов распада эрготоу: должно было без опоздания прибыть в Храм Света Будды на утреннюю медитацию. И еще попросить братию поминать в своих молениях Екатерину Ци.

Охо-хо...

А после – Управление внешней охраны и коварный предприниматель Обрез-ага.

Хотя за первичный допрос последнего Баг был спокоен: Яков Чжан уже вполне возмужал для того, чтобы провести его без осечек.

Сырой воздух окатил обнаженную кожу словно миллиардом аккуратных зябких иголочек разом. За ночь дождь иссяк, но серые тучи нависали по-прежнему. Баг по привычке глянул на соседнюю террасу справа, но терраса уныло пустовала. Не было там ставшей Багу за летние месяцы привычной фигуры сюцая Елюя. Не было, и невесть когда он появится, и появится ли вообще...

Баг решительно ступил на мокрые плиты. Судья Ди двинулся было за ним, но потом, брезгливо тряхнув лапой – мокро! – убрался обратно в комнату, развалился на пороге и принялся лениво лизать живот.

Недалекий колокол на Часовой башне взялся отбивать время.

Храм Света Будды,

часом позже

Отрешившись от мирского и суетного, сбрив щетину и пожевав ароматной смолы, дабы отбить несообразный во храме дух гаоляновой самогонки, Баг предстал пред очи великого наставника Баоши-цзы. У врат Храма Света Будды его с поклоном встретил новый послушник по имени Шoy-цзи(29) – совсем мальчик, розовощекий, с просветленным взором, по-детски слегка нескладный и очень высокий.

Сидя на циновке напротив великого наставника и мысленно читая “Алмазную сутру”, Баг ощутил долгожданный покой, сердце его сделалось спокойным и уравновешенным, – казалось, Баг взмыл в необозримые выси, далеко-далеко, за пределы рождений и смертей, приблизился к безграничному блаженству так близко, что вот, протяни только руку и коснешься извечного и останешься с ним навсегда.

Время пролетело незаметно. Присутствовавшие на утренней медитации стали подниматься на ноги и проходить мимо Баоши-цзы, почтительно кланяясь ему. Великий наставник отвечал им исполненными благости кивками, а некоторых одаривал краткими речениями. Баг слегка помедлил, наслаждаясь последними мгновениями тихой благодати, и приблизился к наставнику в числе последних.

Баоши-цзы, шевельнув роскошной рыжей бородой, проницательно взглянул на него и произнес:

– Еще в древности было так, что люди, улучшая видимость, ухудшали сущность и стремились к внешнему, пренебрегая внутренним.

Затем он величаво кивнул почтительно стоявшему поодаль послушнику Да-бяню. Когда тот споро приблизился, Баоши-цзы повелел тотчас же принести лист бумаги, тушь и кисть, а когда требуемое было доставлено, великий наставник закрыл глаза на время, потребное, чтобы вскипятить четверть шэна воды, и потом, не отрывая кисти от листа, начертал гатху, которой и одарил Бага.

Баг почтительно принял тонкий желтый лист. Гатха гласила:

“Кто в этой жизни добрым был – в будущей станет божеством. Кто в этой жизни зло творил – в ад попадет или родится шелудивым псом. Безвинных тварей не убий, лечи недужных, старым помоги. Позор и слава, счастие и горе – всему мерилом лишь поступки наши”.(30)

– Ты и сам все это знаешь, сыне, – мягко улыбнулся великий наставник. Помедлил. – Ступай.

В очередной раз поразившись удивительной прозорливости великого наставника, способного, казалось, проникнуть в самые потаенные мысли и, найдя сообразные, исполненные смысла слова, направить, укрепить и рассеять сомнения, Баг низко поклонился Баоши-цзы, бережно сложил ароматный лист и убрал за пазуху. Великий наставник, лишь взглянув на Бага, своей гатхой сумел исчерпывающе ответить на невысказанный вопрос: отчего бывает так, что умирают маленькие невинные дети, всего несколько дней радовавшие своими криками этот прекрасный мир? Вопрос нелепый и даже неуместный, Баг и сам знал. Но чувства не могли с таким ответом смириться. Баоши-цзы одним росчерком кисти подтвердил: карма неумолима, и если дети умирают во младенчестве, значит, деяния предыдущих рождений настигли их, ибо таково положенное воздаяние, причины коего они создали сами и только сами. Ибо у кармы, как и у камня, нет чувств и сострадания, ей неведомо человеколюбие и проистекающее из него стремление простить.

Баг размышлял об этом по пути в Управление. Он продолжал думать над этим в кабинете. Тело выполняло рутинные и обязательные движения – Баг заварил жасминовый чай, позвонил Стасе и узнал, что предание огню тела умершей Кати, по совету гадателя, назначено на пятницу в Западном Павильоне памяти, потом открыл “Керулен”, присоединил к нему трубку и вышел в сеть... Особо важных новостей и писем не было, лишь памятный по Асланiву Олежень Фочикян ненавязчиво, но вполне определенно напоминал о том, что Баг в свое время пообещал дать ему интервью для “Асланiвсько-го вестника”, и даже выражал желание немедленно выехать в Александрию для этой цели; еще прислал письмо давнишний ханбалыкский знакомец Бага Кай Ли-пэн: из письма выходило, что дела у Кая обстоят благополучно, а Ханбалык в целом тоже находится на прежнем месте; прочее же терялось в цветистых выражениях и цитатах из классических сочинений, но Баг уяснил, что ежели ему случится побывать в срединной столице, то Кай будет рад его видеть, а также содействовать в выполнении необходимых мелких формальностей при посещении императорского дворцового комплекса, каковая честь, как знал Кай, не так давно была дарована Багу... “Нет бы написать прямо и понятно... Надо бы спросить Кая, а можно ли во дворец с котами...” – невесомо, словно клок тончайшего шелка на ветру, пролетело в голове. Но, читая письма, Баг не мог отделаться от ощущения, что вместе с гаоляновым сном исчезла какая-то другая, очень, очень важная мысль...

Пристроившись на краешке стола и прихлебывая дымящийся, обжигающий жасминовый чай, Баг чуть рассеянно смотрел сквозь односторонне прозрачную стену допросной клети и краем уха удовлетворенно прислушивался к звукам, несущимся из динамика внутреннего переговорного устройства: Яков Чжан работал с Обрезом.

– Сознайтесь, подданный, ведь вы заблужденец? – устало спрашивал Яков Чжан сидевшего перед ним мрачного Обреза-агу. Видно было, что этот вопрос он задает подследственному уже далеко не в первый раз. – Вы ведь заблужденец?

Потерявший весь свой хозяйский лоск Лагаш скорчился на привинченном к полу табурете в позе уныния: плечи опущены, руки свешиваются между колен.

– А чё я сделал-то? – гнусил он в ответ, мусоля халат на груди Якова Чжана бессмысленным, но исполненным нехорошего внутреннего огня взглядом. – Я ж во всем признался...

– Вот и сознайтесь, что вы – заблужденец! – велел ему в тысячный, наверное, раз Чжан. – Сознайтесь!

Заблуждения Обреза-аги не простирались особенно далеко: он просто хотел торговать опиумом. Желательно в масштабах всей Александрии, конечно. Но заблуждением себя отчего-то до сих пор не чувствовал.

– Сознайтесь!

– Ну а чё я еще сделал-то? – в который раз отперся Обрез-ага и отер выступивший пот противустояния.

– Сознайтесь!..

Баг был вполне спокоен за молодого сослуживца. Раньше или позже Яков Чжан добьется того, что Обрез произнесет столь потребное для дальнейшей с ним работы “да, я заблужденец”, – хотя произойдет сие почти наверняка не из-за искреннего понимания и раскаяния, снизошедшего на человеконарушителя в результате просветляющей беседы со старшим вэйбином, а просто от усталости и желания спать. Таким, как Лагаш, продуктам жизнедеятельности самых дальних хутунов Разудалого Поселка вразумление доступно не в форме душенаправительных бесед, но лишь в виде регулярных больших прутняков; еще Конфуций в двадцать второй главе “Бесед и суждений” особо подчеркивал, что в мире встречается столь кривое, испрямить каковое можно только наложив на него прямое и отрезав все, что торчит. Как раз тот случай...

А в голове у Бага неотвязно и мучительно, как утренняя головная боль, пульсировало одно и то же: что? что ускользнуло от него такое важное? Будто Багу был дан некий знак, но он по невнимательности или рассеянности пренебрег им, отмахнулся. Не заметил, не придал значения. И теперь мучился, ища ответ, который, казалось, был совсем где-то рядом.

В дверь кабинета постучали.

В сопровождении хмурого дежурного вэйбина вошел худощавый улыбчивый юноша без шапки и с порядочным прямоугольным пакетом в руках – служащий почтовой курьерской службы “Крылья”. Баг оттиснул личную печать на протянутом ему бланке квитанции, и пакет перешел в его безраздельное владение.

Оставшись один, Баг разорвал плотную бумагу: перед ним предстал большой деревянный ящик с плотной крышкой на двух металлических защелках. Ящик был битком набит множеством ящичков поменьше; на крышках их было выжжено Jean-Jack Lekler, а внутри, по двадцать штук в каждом, стройными рядами располагались проложенные плотными листками темной бумаги тонкие черные сигары – те самые, что одну за одной курил заокеанский человекоохранитель Дэдлиб во время исторической встречи в Управлении внешней охраны, в этом самом кабинете.

Из ящика шел приятный запах хорошего табака, и Баг растроганно улыбнулся: ну надо же! прислал целый ящик сигар, а я-то тогда только из вежливости к его сигаре прикладывался. Какой славный и достойный человек!

А ведь он в письме просил меня о чем-то – да только тут такое вдруг накрутилось... Про лекарство какое-то узнать... как его... “Fox Fascinations”. Как это будет по-нашему?

Лисье... нет, лисьи... чары...

Баг замер.

Вот оно!

Баг называл такие моменты озарением.

Когда пытаешься схватить за скользкий хвостик старательно уворачивающуюся мысль, вдруг что-то происходит, и – внезапно ловишь. И совершенно не связанные между собою вещи обретают неясную еще, но отчего-то вполне ощутимую связь. И возникает уверенность: здесь что-то есть.

Баг вспомнил, что за тревожный сон снился ему, когда он был теплым камнем в раскаленной пустыне: смерть Кати Ци – болезнь старшего брата Ци, любвеобильного Мандриана, – замученный работой Адриан Ци – родовое предание о лисице, которая вывела в люди Ци Мо-ба, – пилюли “Лисьи чары”. Что за пилюли такие?

Которые, получается, не одного Бага интересуют.

И вдобавок нынешняя гатха наставника о воздаянии. “Счастие и горе – всему мерилом лишь поступки наши”... Какой и чей поступок не дал жить маленькой Кате?

Богдан Рухович Оуянцев-Сю

Соловки,

11-й день девятого месяца, первица,

утро

Нечувствительно полетели, понемногу разгоняясь все пуще, исполненные молитв и трудов телесных дни. Вот и седмица, вот уж и десятидневье минули с той поры, как видавший виды, старенький – он подвизался на тракте сем еще с середины прошлого века – колесный пароход “Святой Савватий”, на коем все, однако ж, работало как часы и чистота царила поистине небесная, неторопливо пересек слюдяные, плоские водные пространства под серым, дымчатым северным небосводом и, аккуратно шлепая плицами по студеной глади, вошел в пролив меж суровыми берегами Большого Заяцкого и Соловецкого островов.

Пароходик был переполнен. Как быстро выяснил Богдан, так бывало всегда, а особенно осенью, в преддверии скорого закрытия водного пути шугой – коварною ледяною кашей, разводьями и промоинами вечно соблазняющей неопытных паломников пускаться на свой страх и риск в кажущийся коротким переход, обычно заканчивающийся на сброшенной со спасательного геликоптера веревочной лесенке где-нибудь в горловине Белого моря, а то и подле острова Моржовец, против Мезенской губы – туда неизменно выносило течениями лодки да яхты, стиснутые мелкими, но необоримыми льдинами, нескончаемо шипящими от трения друг о друга, точно разгневанные змеи.

Переход от Беломорска занял чуть более суток. Первые часа два после того, как заворчала машина и чуть скошенная труба с изображением княжьих барм и надписью “Северо-Западное пароходство” начала кашлять поначалу угольно-черным, а после сизым полупрозрачным дымом, почти неразличимым на фоне тяжких предвечерних туч, Богдан простоял на палубе близ кормы, провожая взглядом растворяющийся в дымке низкий берег с редкими огоньками; было еще достаточно светло. Потом берег утонул в дымке, застилавшей темную, тяжелую воду все гуще и гуще, дымка постепенно превратилась в пелену, и вскоре “Святой Савватий” как будто повис в сумеречной бездне, непроницаемой и мутной; вязко колышущаяся, совсем теперь почерневшая гладь студеного моря обрывалась в каких-нибудь двадцати – тридцати шагах от корабля, пропадая в медленно клубящихся волокнах и струях; плицы с трогательным усердием пенили эту гладь, но, казалось, пароходик стоит на месте – лишь, вторя дыханию вод, то медленно тянется вверх, то замирает на мгновение на пологом гребне, то столь же медленно оседает вниз.

Поначалу Богдан был не одинок на палубе – большинство едущих на острова паломников, трудников да обетников прощалось с материком так же, как и сановник; но вскоре, озябнув в промозглом тумане, почти все попрятались вниз, в каюты да буфеты, греться чаем. Оживленный гомон кругом постепенно затих, и, когда совсем смерклось, Богдан остался на палубе едва ли не один и долго еще стоял, бездумно и печально, со странным ускользающим чувством то ли освобождения, то ли умирания глядя на неустанно работающие колеса, в туман, на границу тумана и моря, откуда медленно выкатывались навстречу “Святому Савватию” покойные, тягучие волны. Он не вступил за эти два часа в разговор ни с кем, даже по пустякам. Ровно известный мосыковский архимандрит четырнадцатого века Иван Непейца, Богдан “сниде в келию молчания ради” и, как Сергий Радонежский, “божественную сладость молчания вкусих”(31).

Богдан ушел внутрь, лишь когда подошел час трапезования.

Столики в корабельной едальне были рассчитаны на четверых (это-то отсутствие общего стола и не давало возможности называть сие помещение трапезной), и уж теперь-то усталому душою минфа(32) пришлось познакомиться хотя бы с ближайшими соседями. Впрочем, это не доставило ему ни неприятных переживаний, ни излишних усилий; все внешнее скользило мимо, не касаясь сердца, примороженного вдруг упавшим на него чувством вины. Ибо нет для порядочного человека худшего переживания, нежели виновность перед близкими и любимыми: я не сумел, я не справился, я не сдюжил... Все остальное становится таким неважным, таким посторонним. Таким бесцветным и плоским...

Соседи оказались людьми очень разными – каковыми и оказываются обычно хорошие люди, – но равно приятными и милыми.

Юхан Вольдемарович Тумялис, высокий и худой, чуть сутулый, несколько нервный и чересчур оживленный для уроженца прибалтийских земель, которым, по всенародному убеждению, надлежит быть невозмутимыми и хладнокровными, – впрочем, вероятно, он возбудительно предвкушал чистые радости паломничества – служил химиком смоленского завода синтетического волокна. Увлеченность работой своей так и клокотала в нем, он никак не мог еще отрешиться от суетного – возможно, именно в разговоре он и пытался в преддверии подступающей святой тишины выплеснуть это суетное и избавиться от него наконец, очиститься для восприятия жизни иной и совсем на обычную не похожей; Юхан без конца рассказывал о мощностях недавно открытого смешанного казенно-частного предприятия; о том, что различные линии и потоки завода, на котором он играет и впредь намерен играть не последнюю роль, выпускают продукты разнообразнейшие: от шуб и парапланов до оптоволоконных кабелей и шнуров. К тому времени, как скудная и степенная трапеза завершилась, он, похоже, вполне преуспел в своем, быть может, не вполне осознанном стремлении; чело его стало покойней, речи – короче, наконец Юхан углубился в себя и, когда подошла очередь клюквенной воды, завершившей ужин, замолчал вовсе.

На Соловки он плыл впервые, и доселе бывать ему здесь, как Юхан поведал сам, не доводилось.

Напротив, Павло Степанович Заговников, крепкий крестьянин с Кубани, ездил сюда на богомолье, по его словам, уж не раз. Землицею владел он, судя по скупым негромким обмолвкам, немалою, работало на ней одиннадцать человек – все больше члены семьи Заговникова, и растил на ней, как понял Богдан, главным образом рис. Павло Степанович был по-крестьянски сдержан на речи, жилист и коренаст, обстоятелен, но, обратив внимание на его руки, Богдан мельком подумал, до чего же изменился ныне труд землепашеский: пальцы Заговникова были хоть и сильными, но тонкими и чистыми, словно бы и незнакомыми с землею. Машины, машины...

Третьим за их столиком оказался буддийский монах Бадма Царандоев, долгое время подвизавшийся в монастыре Сунъюэсы близ Шали, на Кавказе. Несколько лет назад, однако ж, душа его взалкала природных условий не в пример более суровых, нежели сверкающий теплый эдем вайнахских земель, и, когда на Соловках по окончании очередного земного воплощения Соловецкого дувэйна (Царандоев пару раз назвал эту должность на древний манер “кармадана”, и Богдану было, в общем-то, все равно, он не слишком разбирался в буддийской иерархии) освободилось место, соответствующее сану Бадмы, он испросил и после надлежащих церемоний получил от руководства долгожданный перевод на север.

Соловецкому буддийскому монастырю Чанцзяосы, то бишь Вечноистинного Учения, было уж поболе, двух веков. Не менее православных благоговеющие перед хладными, пронзительными красотами возвышенно-уединенных мест земных, духовные дети Будды не могли не заметить этих удивительных северных островов и не ощутить их близости к небесам. Тибета и прочих южных высокогорий на всех не напасешься, да и далеко они, страна-то большая; буддийские иерархи, после некоторых колебаний, обратились в митрополию с соответствующей просьбою, и она была – тоже не без колебаний, тогда подобное шло еще в новинку – удовлетворена в одна тысяча семьсот восемьдесят шестом году по христианскому летосчислению. Митрополия ходатайствовала перед Соловецкой общиной, и та, соборно поразмысливши, сочла делом боголюбивым и сообразным по-братски поделиться с иноверцами святой землею. Святая земля – она для всех святая, Господь ее для сомолитвенных усилий да душеспасительного труждения создал, а не для кого-то одного. В конце концов, известное знамение, данное еще на заре бытия Соловецкой обители, при Савватии и Германе, когда некие ангелы битьем и бранью выдворили с острова поселившихся здесь рыбака с женою, означало лишь запрет на светское, семейственное и обоеполое здесь укоренение; насчет приверженцев же учения принца Гаутамы в знамении никак не поминалось.

С той поры Чанцзяосы владел северной частью острова, достопамятной, той, где впервые святой Савватии – не пароход, а старец, первоначальник здешний, – ступил на сей светлый берег. Отошла сангхе и Секирная гора, близ коей ангелы жену рыбака прутняками вразумляли – самая возвышенная часть острова, прозванная с той поры буддистами Тибетом. В том тоже не усмотрела православная братия ни поношения, ни злоупотребления. Ежели, например, основателю Голгофо-Распятского скита на Анзерском острове иеросхимонаху Иову Богородица во сне явилась и повелела холм позади скита назвать Голгофою – что и было исполнено Иовом без промедления, то почему бы полноправным ордусянам буддийского закона не назвать холм подле монастыря своего в честь исконной святыни Тибетом? Пускай зовут и утешаются, Господь милостив.

Одно из главных достоинств благородного мужа, учил еще великий Конфуций, – уступчивость(33).

Теперь-то такое в порядке вещей. Мало ли христианских монастырей процвело ныне в Кунь-луне, на берегах Дунтинху, даже близ Лхасы... Один лишь православный Пантелеймоновский скит в отрогах знаменитого восьмитысячника Чогори чего стоит!

И что характерно, меж теми, кто в скиту том спасается, Чогори Фавором кличут...

Вот туда-то, в Чанцзяосы, и держал путь маленький и бесстрастный, так и не изживший легкого акцента и постоянно поправляющий круглые очочки на плоском носу симпатичный бритоголовый кармадана в простых желтых одеждах.

В ночь перехода Богдану не спалось. Не помогали никакие молитвы.

То несчастный Козюлькин снова плевался ярой ненавистью, и в том была отчасти вина Богдана: ведь именно Богдан, будучи рядом, не сумел, стало быть, Козюлькина успокоить, переубедить, объяснить – и Козюлькин истаял, пропал, и душу свою, верно, сгубил; а ведь не был он заматеревшим простым негодяем, нет, Козюлькин лелеял свои идеалы, только вот ни любви, ни сомнений да раскаянии, вечно рука об руку с истинной любовью идущих, он не ведал, а без них человек – не любимое творение Божие, а нечто вроде кирпича, невесть на кого и зачем падающего с крыши. То Жанна и Фирузе водили вокруг Богдана во тьме каюты душистые русалочьи хороводы, казалось, порою даже окликали по имени; даже аромат духов их будто долетал до Богдана легкими, на грани ощутительного, дуновениями – то духов одной, то духов другой... Искушение было мучительным и нескончаемым; блудные бесы, как то меж них и заведено, по мере приближения к святому месту удваивали и утраивали свои козни – и страшный грех уныния, рожденный обидой, виной и нежданно нагрянувшей мужской беспомощностью, столь ошеломившей Богдана в утро ухода Жанны, так и норовил пронзить сердце. В конце концов Богдан встал, оделся и вновь вышел на палубу.

“Святой Савватий” вкрадчиво проталкивал себя сквозь мглистую промозглую ночь. Плыли размытые огни на раздвигающих струи тумана мачтах, размеренно и глухо шлепали по студеной воде колеса, взбивая тускло высверкивающую из тьмы пену. “Отойди от меня, дух злобы, – бормотал Богдан, втягивая шею в воротник и стискивая в кулаки зябнущие пальцы. – Будь проклято лукавство всех твоих начинаний...” Не на что обижаться и некого винить. Жизнь. Честная и настоящая, без притворства, лицемерия и лжи. Невозможно быть вместе – стало быть, невозможно, и тогда уж не в силах человеческих сберечь единство.

Но горечь подступала к горлу.

Потому что вдруг все-таки сберечь его было возможно? И только он, беспомощный и недалекий, ухитрился сам, своим недомыслием и слабостью, разрушить то, ценней и невозвратней чего нет и не сыскать на свете?

Слабость моя. Слабость...

Все. Все. Все!

Богдан заснул лишь под утро, часа на два.

Прибытие он пережил, словно в бреду каком. В памяти осталось только смутное чувство светящегося, долгожданного покоя. Какими разными могут быть оттенки белого цвета и как благостно холодят они пораненную душу – ровно влажная повязка, наложенная на ушиб. Жемчужно-белое зеркало залива и жемчужно-белое, насыщенное мягким внутренним сиянием небо – не поймешь, что в чем отражается... Простор. Замерший, неподвижный – но живой. Только жизнь та – потаенная, настоящая, как истинной жизни и подобает; без поверхностной оживленности ложной и принужденной телесной суеты. А посреди, меж двумя дымчатыми зеркалами – будто повисшие в неподвижной, стылой пустоте – долгие гряды розовато-серых прибрежных валунов, низкие берега и временами накрывающая их темная, мрачноватая хвойная зелень, кое-где сдобренная разгорающимся сиянием берез и осин; неслышно наплывающая осень уже калила леса ранними ночными холодами, и словно бы из-под зеленых окислов или вековых илистых напластований выплавлялось благородное золото да порою – медь.

Еще запомнились главные врата монастыря на Соловецком, куда с Большого Заяцкого – именно там был главный порт архипелага, ибо на Заяцкие острова устав дозволял являться и паломницам женского племени, а вот дальше, на сердцевинные земли, ход им был спокон веку закрыт – паломников быстро доставили монастырские катера-подкидыши. Мощные, целиком сложенные из местных валунов стены – когда-то монастырь был и могучей крепостью, северной опорой державы – прерывались давно уж не запиравшимися створками, а над широким проемом грузно нависал потемневший от времени деревянный козырек, на коем искусно, древним полууставом было вырезано крупно: “Телесное тружение – Господу служение, обители – слава и украшение, бесам блудным – поношение!”

Запомнились, потому что именно здесь Богдан ощутил в душе первый намек на мир.

Архимандрит Киприан, пред очи коего предстал Богдан сразу по прибытии, ознакомился с письмом отца Кукши, подробно изложившим своему старинному другу подробности сердечного нестроения Богдана, и, войдя в положение сановника, благословил его утешаться на особицу. Обязательным посещением для единения с братией владыка постановил Богдану лишь позднюю литургию и общую обеденную трапезу. Келейные правила он дал Богдану весьма суровые – и утреннее, и дневное, и вечернее; и, разумеется, к исповеди повелел ходить к нему самому. Но, назидательно произнес затем Киприан, исстари на Соловках так повелось, что монаси не столько молитвою, сколько трудом телесным бремена жизни земной развязывают, оттого и теперь дела выше крыши, и, ежели чадо восхощет...

Чадо, разумеется, восхотело.

Оказалось, ныне и братия, и трудники да обетники совместно с буддийской общиной на одной большой стройке по горло заняты на Большом Заяцком – опять-таки на земле промежной меж материком и святыми островами, чтоб и женскому племени, на богомолье приехавшему, туда ход был, а еще чтобы жены, ждущие в тамошних странноприимных домах мужей, отъехавших на сердцевинные острова для коротких поклонении и молений, имели чем заняться с пользою для женского своего ума. Радением обеих общин и нескудной помощью богомольцев завершалось созидание большого планетария. Отец Киприан, до пострижения отслуживший пятнадцать лет в ракетно-космических войсках и имевший бы там, если б не устремился душою выше всякого космоса, карьеру изрядную, был человек увлекающийся. Богдан, узнав о жизненном пути Киприана, слегка удивился столь решительному перегибу судьбы, но, стоило ему тронуть эту тему, архимандрит, седобородый широкоплечий красавец шестидесяти лет, пытливо глянул на него из-под густых бровей и назидательно поднял крепкий палец: “Первую половину жизни я Родине послужил? Послужил. Расти духовно человецам надобно? Надобно. А что более Родины? Токмо един Господь Бог. Вот, теперь ему служу”. И, видно, проникнувшись к Богдану симпатией, добавил доверительно: “Первая моя утренняя молитва благодарственная – за то, что стрельбы наши при мне лишь учебными были. А вторая ведаешь какая? О том, чтоб все они и всегда токмо таковыми же и пребывали во веки веков, аминь”.

Архимандрит был убежден, что братии, дабы усердней славить Господа, душеполезно будет знать, сколь премудро и искусно тот обустроил в свое время тварную Вселенную. Самому отцу Киприану еще смолоду запали в душу слова заокеанского нобелевского лауреата Вайнберга: “Чем более постижимой представляется Вселенная, тем более она кажется бессмысленной”; но трактовал их служитель Господа по-своему: “Как глянешь на эту груду звезд да туманностей, на галактики, крутящиеся кто куда, так и спросишь себя невольно – да неужто весь этот невообразимый по размерам и поразительный по сложности механизм не имеет ни малейшего смысла? И сам себе тут же ответишь: да быть того не может! Я вижу небо Твое, сияющее звездами.О, как Ты богат, сколько у Тебя света! Лучами далеких светил смотрит на меня вечность, я так мал и ничтожен, но со мною Господь, Его любящая десница всюду хранит меня...” Шанцзо Хуньдургу, настоятель буддийского монастыря, эту идею горячо поддержал – и вот уж более года и рясофорная братия, свободная от иных послушаний, и молодые послушники, дожидающиеся пострижения, и заезжие трудники, и кармолюбивые праведники с здешнего Тибета трудились бок о бок. Именно на этом поприще пригласил и Богдана послужить Богу проницательный архимандрит. Богдан лишь истово закивал в ответ.

Словом, в первый же день отец Киприан и Богдан Рухович поговорили как следует, обстоятельно и по душам.

Обителью Богдану архимандрит назначил маленькую земляную пустыньку в нескольких ли(34) к северо-востоку от Соловецкого кремля – в стороне от наиболее прохожих троп, ведших либо к Тибету, либо к дамбе, на Муксалму перекинутой, – в пустынном лесу на самом берегу Долгой губы, неподалеку от Феоктистовой щели.

Со щелью этой, где искупал в свое время страшный грех свой здешний монах Феоктист, связано было одно из самых поучительных и трогательных преданий монастыря.

В середине пятнадцатого века, когда в Ордуси, после воссоединения ее с Цветущей Срединой, год от году все более многочисленными становились выходцы из срединных земель, Соловецкая община не приняла тогдашних стремительных перемен. Общину можно было понять. Твердые в вере православной и древних обычаях суровые отцы были возмущены тем, что творилось тогда в столице. По их разумению, мир рушился. В монастырском архиве сохранилась копия категоричной челобитной, которую, после долгих молитв и обсуждений, направили святые отцы князю в Александрию; архимандрит даже прочитал Богдану по памяти отрывок из нее. “Ты, великий государь, – взывали монахи, – опричь исстари приятных татаровей, такоже и протчих сродственных руським поганых, хань да уань узкоглазую к престолу приблизил и тем благочиние отеческое зело изрядно порушить изволил. Аще ты, наш помазанник Божий, не отринешь сих желточуждых жудзей и фодзей(35), вели, государь, на нас свой меч прислать царьской и от сего мятежного жития переселити нас на безмятежное и вечное житие”.

Князь, заинтересованный в привлечении опытного ханьского и юаньского служилого люда, да к тому же и связанный своим княжеским словом перед искавшими убежища в его улусе беглецами от кровавой усобицы, а затем, по воссоединении Цветущей Средины и Ордуси, – попросту рассматривавший “жудзей и фодзей” как хоть и новых, но вполне полноправных подданных, оказался в безвыходном положении. После длительной, все более нервной переписки, во время коей монастырь взялся такоже и по всем полунощным градам да весям рассылать письма о пагубах, от хань да уань грядущих, князю не осталось ничего иного, как и впрямь послать свой меч.

Кремль монастыря осадило изрядное вразумляющее войско. Времена стояли весьма крутые, но даже тогда воевода Иван Мещаринов не решился штурмовать священные стены – бывшие к тому же весьма крепкими. Два года монастырь пробыл в осаде, так до сих пор и называемой “Соловецким сидением”, – но старцы и ближники их и не думали сдаваться, а только, как сказал Богдану сделавшийся на этих подробностях весьма немногословным отец Киприан, со стен поносили княжьих людей донельзя нехорошими словами. Князь, со своей стороны, требовал от воеводы действовать решительно и прекратить смуту “вскоре”. Положение сделалось тупиковым и грозило лютой кровью, если бы не взвалил на себя труд и ответственность разрубить этот узел некий инок Феоктист. Ни с кем не советуясь, на свой страх и риск, темной снежной ночью за час до рассвета он вышел из кремля через ведший к пристани подземный ход, отрытый монахами более полувека тому, указал его княжьим стрельцам – и через полчаса штурмовой отряд воеводы уже выходил из подземелья на поверхность в самом сердце монастырских строений, меж Сушилом и Квасоваренной палатою.

Воевода не решился – а быть может, не захотел и по внутреннему своему убеждению – проливать кровь на святой Соловецкой земле. “Насчет крови – это отдельная история, – сказал тут отец Киприан, поглядел на часы и решительно тряхнул головой; беседа с Богданом длилась уж третий час, но между старцем и сановником сразу установились какие-то очень теплые, дружелюбные отношения, и оба получали равно большое удовольствие от этой первой беседы; оба уже твердо знали, что она никак не последняя. – Про кровь потом расскажу, сперва о Феоктисте закончу... тебе там жить, чадо, знай”.

Почти вся верхушка не поступившейся убеждениями общины была вывезена из Соловков и рассеяна малыми группами, а то и поодиночке, по отдаленным монастырям, скитам да затворам – на Новую Землю, на Никелеву гору норильскую, в Колымский край... мало ли в ту пору было в Ордуси диких пустошей и хлябей. Шел слух, что игумена упорного да трех ближников его по пути воеводины люди удавили тихохонько, чтоб не смели и далее в духоблуждание народ вводить... Доказать этот слух так и не удалось, но напрочь исключить вероятность сего события тоже никто не брался – у той эпохи свои были навыки человеколюбия, как к ним ныне ни относись. Феоктиста же хотели наградить поучительно, но крепкий духом инок от всех наград отказался и отрыл себе здесь же, на светлом острове, малую землянку, в коей ни стать, ни лечь в рост было невозможно, – и в ней провел, не проронив с той поры ни единого слова, наготы отнюдь не прикрывая ни летом комариным, ни зимою студеною, в жестоком покаянии весь остаток жизни, а было того остатка ни много ни мало двадцать семь лет.

“Ведал он, чаю, что братия не права, – задумчиво проговорил архимандрит. – Ведал, что правда на стороне новшеств... Но убедить никого не мог и даже не пытался. Свершил, что почел угодным Господу, да и кровь большую предотвратил... а совесть все равно грызла немилосердственно. Как ни крути – предательство, Иудин грех. Худшего не бывает. Вот и мучился, вот и утешал себя до скончания века своего постом и смирением, упражнялся в непрестанном богомыслии и созревал для вечности. Так-то жизнь нами, грешными, крутит, чадо. Хорошему человеку подчас трудней простить себя, нежели себя осудить. Осудить-то, бывает, сможешь, а вот простить... примириться с собою... А без примирения такого жить нельзя. Сколько людей сгинуло от того, что с собою не в ладу оказались! Свершил что-то не то, раскаяние гложет, боль – а изменить уж ничего нельзя, вот и не прощает себя человек. И тут мука его, вместо чтоб вознести, бесам сдает: либо в уныние смертное человек впадает, либо в разгул: раз уж я все равно плохой, стало быть, терять нечего, остается теперь здешних радостей нахватать поболе, а там – гори оно синим огнем... Тут без Бога, без покаяния верного – не обойтись. Не излечиться”.

“Понял, – сказал Богдан. – Учту, отче. – Помолчал. – А что кровь?”

Киприан улыбнулся в бороду.

“Дебря Соловецкая мирная, – сказал он с удовольствием и гордостью. – Святитель Зосима, основатель наш, вечный пост на нее наложил. Лет за семьдесят до соловецкого сидения то было, в самом первоначале... Повелел: убоины всем живым тварям никак не вкушать, а волков, что без горячей живой крови напитаться по-настоящему не могут, с острова выдворил. Так и сказал: „Вы, волки, твари Божий, во грехе рожденные и во грехе живущие, – идите туда, на матерую землю греховную, там живите, а тут место свято, его покиньте". И поседали волки на льдины с жалобным воем, и уплыли на матерую землю. С тех пор ни капли живой крови на светлом острове не пролилось, ни человечьей, ни даже скотской...”

“Правда?” – спросил Богдан.

“Конечно”, – удивленно поднял брови отец Киприан: мол, ты, Фома Неверящий, как смеешь сомневаться?

С того первого дня каждой беседы с Киприаном Богдан ждал с радостью упования. Старый ракетчик оказался прекрасным человеком и отменным собеседником. Отец Кукша знал, под чье крыло послать чадо свое.

Вот и нынче, восстав ото сна из поставленного прямо на земляном полу гроба, Богдан, предвкушая радости братского тружения на стройке, где к тому же предстояло сызнова увидеться с архимандритом, надел очки, повернулся лицом к малой искорке горящей пред иконою лампады и, ежась в полной студеной ночи землянке, приступил к утреннему правилу. Он взял себе за обычай завершать личные ритуалы до света, чтобы, подкрепившись на восходе последними осенними ягодами, до литургии бродить по острову и смотреть, впитывать великий покой, думать – примиряться с жизнью.

Великий Конфуций учил: “Кто добродетелен, тот не бывает одинок, у него непременно появляются соседи”(36).

“Вот и у Феоктиста, царствие ему Небесное, появился сосед, – думал Богдан, опускаясь на колени перед таинственно мерцающей во мраке иконою. – А у меня когда появится? И кто?”

Перед самым рассветом глухая ночная тишина, словно пелена плотная да бесцветная, прорвалась и лопнула; в пяти ли от Богдановой пустыньки, на свой лад прогоняя тьму, рассыпали, ликуя, сверкающий радужный перезвон православные колокола. А минутой позже издалека, с северного берега, с Тибета долетело мерное и медлительное рычание колоколов буддийских. И так ладно это у них вместе получалось, так радостно!

Это значило – восток посветлел. ...Одинокие прогулки по дремучим дебрям светлого острова были еще одним душецелебным наслаждением. В едва сочащемся сквозь кроны свете медленно занимающегося северного дня мир казался то ли подводным, то ли завороженным, то ли попросту сказочным... Редко кого встретишь, особенно в часы столь ранние; монастырь на самом-то деле – не то место, где много праздношатающихся. Когда тропки Богдана пересекали главные дороги острова, тогда – да, тогда доводилось с людьми сталкиваться и обмениваться сообразными приветствиями; но Богдан предпочитал молчать и потому выбирал тропы дикие и уединенные. Часто выходил на берег губы, усаживался на расцветший лишайником камень и долго глядел в дымчатую даль, размышляя невесть о чем – о жизни всей целиком, о чем же еще? О чем на покое ни задумайся, все получится – о жизни; потому как когда думаешь торопливо и лихорадочно о кратких делах насущных – тогда о просто жизни, о вечной и вечно изменяющейся душе своей и подумать недосуг... Вдали виднелись мелкие острова, едва ли не валуны большие, щедро кинутые рукою Создателя в прохладные светлые волны; смутными тенями угадывались на северо-востоке, за проливом Анзерская Салма, низкие берега попросторней. Чайки кричали печально, бакланы кряхтели... шипели волны на песке.

Покой.

Как это говорил отец Киприан?

Без примирения с собою раскаяние лишь бесам человека сдает...

Примирение чудилось вот-вот, за каждой мутно белеющей в сумеречном утреннем мерцании березою, за каждым безлюдным, безмолвным поворотом, за каждым крестом безымянным...

Покой. Ни души...

Странную пару, однако, Богдан встретил в то утро уже во второй раз, и опять – не близ главных дорог, а в самой глухомани. Совсем нежданно. Двое мужчин, постарше и помоложе, возникли вдруг впереди; неуловимо чем-то похожие, с неподвижными, как застывшими, словно из дерева вырезанными лицами – лишь глаза поблескивают в узких щелочках век. И одеты, в общем, одинаково – в поношенных долгополых теплых халатах и крепких грубых сапогах со слегка загнутыми вверх носами, в меховых шапках-треухах – третье ухо широкое, ниспадает на спину и колышется при ходьбе; степные такие шапки... Нелюдимые люди, но как-то неприветливо, отчужденно нелюдимые, без умиления. Словно озабоченные чем-то раз и навсегда. Исходило от них какое-то неуловимое напряжение. Точно и в первый раз, оба мрачновато, независимо кивнули Богдану и, ни слова не говоря, размеренным шагом протопали мимо. А старший еще и покосился так коротенько на Богдана – странно покосился. Оценивающе. Не будь дело на святых твердях Соловецких – Богдан решил бы, что подозрительно он покосился. Но в чем тут людей подозревать можно?

А действительно, в чем?

Когда шаги их затихли, Богдан не выдержал – обернулся. Уже не видать. Ровно вылупились из чащобы на минуту и в чащобу же сгинули вновь, без следа.

Богдан призадумался. К монастырям эти двое явственно не имели отношения. Разве что паломничают совсем наособицу...

Медленно он пошел вперед. Никогда Богдан не был да и не мыслил себя следопытом каким; но тут случай выдался особенный. Сделалось не до любования утешительного, взгляд прорезался пытливый и острый, точно во время деятельного расследования, взгляд так и рыскал кругом, цепко оглядывал травы и дерева. И вскоре внимательность Богдана была вознаграждена: на обочине тропы без всякой на то природной причины слегка шевелились, расправляясь, влажные хвоинки и палые листья.

Богдан вдругорядь оглянулся по сторонам.

Ни души.

Даже птицы молчали. Впрочем, осень...

Дебря Соловецкая, конечно, мирная, но – что, собственно, делать степнякам в дебре, если они здесь не молятся ни Христу, ни Будде? Табуны пасут?

Богдан покусал губу и решительно свернул с тропинки в чащу.

Хорошо, что почвы тут были не болотистые – гранит рядом, чуть копни; слой землицы таков, что лучше ее не тревожить, точно оберточная бумага, сойдет, и жди потом десятилетиями, когда восстановится. И вся суровая зелень, что мхи, что лиственный подлесок, что сосны вековые, из этого оберточного слоя только и произрастает. Глаза только поберечь от хлещущих веток – а так вполне проходимо. Вот мох, вот залежь палой хвои... вот выход гранитный шагов в пять, словно александрийской набережной изрядный кус каким-то чудом на светлый остров перенесся, вот...

Вот обезображенный, беспощадно распоротый трупик лисы. Беспомощно светят зубы широко разинутых мертвых челюстей, и рыжий мех весь испачкан кровью. А глаза – открытые, остекленевшие.

Богдан остановился, вдруг сбившись с дыхания. Машинально поправил очки.

Кто посмел осквернить святую твердь соловецкую пролитием крови?

И по всему видать, недавно.

Ночью, в темноте, сюда не проберешься.

Если только фонаря не иметь. С фонарем – почему бы не пробраться, если потребно.

Фонаря Богдан у степняков не приметил. Впрочем, под халатами широченными, плотными что угодно можно скрыть. Хоть светильник морской, что на маяки ставят.

А может, зверь лисичку задрал?

Невольно задержав дыхание от чисто животного отвращения к мертвечине, Богдан наклонился было – и тут же выпрямился опять. Какой там зверь. Ножом острейшим, какие у лекарей в ходу, живот резан, не иначе. И лапа изуродована.

Да и потом, звери здесь заклятые на кровь, отец Киприан же рассказывал. Нету на святом острове хищников.

Кроме людей?

Люди-то не заклятые, так надо понимать?

Богдан в полном ошеломлении стоял над трупом беспощадно изрезанного неким извергом зверька и не знал, что думать и что делать.

Первая кровь на острове за шесть веков...

Или не первая?!

11-й день девятого месяца, первица,

день

– Это тангуты, – сразу определил отец Киприан, когда Богдан осторожно тронул тему странных лесобродов в степных треухах. – Вэймин Кэ-ци и Вэймин Чжу-дэ. По-моему, отец и сын они. А может, братья, старший и младший... Живут в странноприимном доме на Малом Заяцком... уж давно живут. Несколько лет. На Малом-то житье дешевле, а при долгих сроках проживания для них, может, сие существенно. Катерок у них, на материк время от времени ездят по делам по своим... по тангутским каким-то. Да и на острова путь им невозбранен. С чего бы возбранять? Пусть святым воздухом напитываются... Отчего ты интересуешься ими, чадо?

– Просто необычные они какие-то, – уклончиво ответил Богдан. – Невесть что делают здесь.

– Это истинно так, – ответил отец Киприан, чуть кивнув, – но ведь и вреда они тоже никому не наносят, поэтому спрашивать их нарочно нам не след. Ведомо мне, что они чтут себя как последних тангутов в мировой истории. Я не силен в народоведении Центральной Азии, но помню, что тангутское государство, бывшее одно время весьма сильным и ужасным, даже грозившим какое-то время Цветущей Средине, было дочиста разгромлено беспощадным основателем монгольской державы Чингизом. Считалось, что ни единого тангута Господь не уберег. Но эти утверждают, что род их как-то уцелел, хотя и захирел без свежей крови за прошедшие века до невозможности, – а мешать свою кровь с иными народами они не хотят, берегут чистоту. Понять их можно, – отец Киприан огладил бороду, – поведи они себя иначе – растворились бы, исчезли. Вэймины же, напротив того, мечтают о возрождении государства своего в границах, предшествовавших Чингизову разгрому, хотя бы на правах если не улуса, то уезда. Мечтание предивное и, между нами, чадо, говоря, – предикое. Ведь, по их же собственным словам, их двое на весь мир осталось – какой уж тут уезд... Но челобитные князю они о том слали некое время тому назад исправно, и теперь дожидаются решительного ответа. Если александрийский князь поддержит сию мечту, дело, мол, сдвинется... а покамест, в ожидании тревожном, время тут проводят...

– Почему же они к Фотию обратились? – с некоторым сарказмом удивился Богдан. – Где Александрия и где их Хара-Хото былой? В Сибирский улус бы челом били или прямо в Ханбалык...

– О-о, – улыбнулся отец Киприан, – тут у них тонкий расчет психологический. Они так промеж себя положили, что, мол, Русь от монгольского нашествия изначального тоже пострадала изрядно: население проредилось едва не вполовину, границы княжеств тогдашних по земле, ровно лягушки ошпаренные, запрыгали... Потому считают, что тут их легче поймут. А уж ежели Фотий-князь мечтание их поддержит, тогда пусть сам, мол, в Ханбалык с ним выходит, его слово там весомей.

– Очередные отделенцы? – спросил Богдан с нескрываемой неприязнью. Отец Киприан искоса глянул на него внимательным и спокойным взглядом. Чуточку, как показалось Богдану, укоризненным.

Они неторопливо, чинно вышагивали посреди улицы, усаженной двумя рядами корявой от постоянных ветров – тут ее звали “танцующей” – березы; улица вела от монастырского пирса поперек поселка Большие Зайцы напрямки к достраиваемому планетарию. Место для душеполезного заведения отец Киприан избрал преизрядное: рядом с не так давно откопанным древнезнатцами спиральным неолитическим лабиринтом, о сути и назначении коего по сию пору спорили ученые в своих толстых журналах. Двум дивам рукотворным, с точки зрения архимандрита, место было только рядом. Тем более, по скромному мнению старого ракетчика, никак не могло быть случайным то, что древнее каменное нагромождение по форме и виду столь с галактикой схоже – а ведь схоже, просто-таки в глаза сходство бросается, стоит лишь сверху да издалека на какое-либо подобное нашему звездное колесо поглядеть, а потом – на круговид-но уложенное древними мечтателями мелкокаменье; впрочем, мнения сего отец Киприан никому не навязывал и даже высказывал вслух отнюдь не часто.

Наставал час тружения телесного, и к стройке стекались бескорыстные строители. От пролива уже гудели двигатели: невидимый за домами и березами большой водометный сампан, пройдя на всех парах вкруг святого острова, от Савватьевской северной пристани сюда, на Большой Заяцкий, причаливал к ежедневному своему пирсу: вез усердную к общей заботе кармолюбивую братию из Чанцзяосы.

– Нет, – спокойно ответствовал отец Киприан, – без Ордуси они себя не мыслят... – И немного тише добавил: – Что, сильно ожгли тебе душу в Асланiве, чадо?

Богдан чуть пожал плечами.

– Много где, – ответил он.

– Ведомо сердцу моему, – чуть помедлив, проговорил отец Киприан, – наш ты человек, не мирской. Через год ли, через десять, – а быть тебе средь монасей.

– Стезя моя светская, – спокойно ответил Богдан.

– Покамест – да, – спокойно согласился архимандрит. – И у меня была таковая же – ан вся вышла. Всей сутью своей ты людям помогать рвешься – а насилия не терпишь ни на волос. Но помощь мирская, так ли, иначе ли, всегда насилие. Вот в этом противуречии ты и запутаешься раньше или позже – ежели уж ныне не начал. Оно тебя сюда приведет, другого пути не будет. Путь у тебя один-единственный, мы лишь пришлецы и присельники на сей земле и подвизаемся на ней едино за истину да человеколюбие.

То, что отец Киприан поставил Богдана с собою в ряд, явилось приятной неожиданностью. Но Богдан был уверен, что лучше всех знает себе цену и что цена та – не слишком велика.

– Мне даже здесь порой кажется, что шумно и народу много, – признался Богдан. Архимандрит вновь помолчал.

– Что ж, и так бывает, – снова согласился он. – Первоначальник наш, преподобный Савватий, такоже изнывал. На Валаамском острове в монастыре ему и то суетно было. И лишь тогда возвеселилась пустыннолюбивая душа его, когда он узнал, что есть на дальнем севере, на море студеном, необитаемый Соловецкий остров. И ведь не отпускали его ни настоятель, ни братия, любили его крепко... но не смог он преодолеть тайного влечения – и не спросясь, без благословения, лишь Богу помолившись усердно, ночью тайно покинул монастырь достославный и пошел дальше искать пустыню по нраву(37). Вот как бывает. Куда же тебя, чадо, тогда забросит? – задумчиво, уж как бы и не к Богдану обращаясь, пробормотал Киприан.

Богдан ничего не ответил.

Про лису он не сказал пока отцу Киприану ни полслова. Впрочем, покамест они беседовали просто как друзья и единочаятели, отнюдь не как духовные отец и сын. А вот во время исповеди, пожалуй, надо будет беспременно...

Хотя что говорить? В чем проблема-то? Ну мертвая лисица... Неприятно, конечно, невместно – но уголовной составляющей нет как нет.

Уголовной нет.

Только вот кровь на заклятой от крови земле.

А было и еще что-то. Что-то странное, цеплявшее так легонечко... но не понять что. “Не успел сообразить, покуда один был, – теперь не соображу, покуда снова один не останусь”, – это Богдан, зная себя, понимал доподлинно.

Ладно.

Вот и стройка. Из створа той улицы, что вела к другому, западному пирсу пристани, во главе своей братии показался и уж оттуда, издалека, просиял в сторону отца Киприана приветливой улыбкою шанцзо Хуньдурту. В длинном, до самых пят желтом одеянии он словно плыл над месивом неряшливой, в строительном мусоре, земли. Отец Киприан широко воздел в стороны руки, от души готовясь к объятиям; ровно так же развел руки и идущий ему навстречу шанцзо. Точно они целую вечность не видались.

Обнялись по-братски.

– Здрав буди, Хуньдургу.

– Здравствуй, Киприан...

Настоятели соседствующих обителей дружили, дружили давно и крепко. И на стройке старались держаться вместе. Отрадно и трогательно было видеть, как сии пастыри, каждый в сообразном своей вере одеянии, споро и с удовольствием тягали туда-сюда взвизгивающую от натуги, кидающую то вправо, то влево фонтаны желтых пахучих опилок двуручную пилу или, стоя бок о бок, а то и согнувшись в три погибели, шпаклевали срубы внешних стен... а теперь вот, наравне с рядовыми труждающимися, на высоте без малого двух десятков шагов укладывали на внешнюю сторону главного смотрового купола звукоизолирующее покрытие из синтетического волокна. Никогда, ни полусловом не заговаривали они о вопросах веры и вели себя словно мирские закадычные друзья – да и понятно почему: что проку хулить убеждения друга, не раз и не два обдуманные, давно сделавшиеся стержнем личного бытия? Но время от времени Богдан ловил грустные, сочувственные взгляды, которые Киприан бросал на хуньдурту, когда был уверен, что тот не заметит, – и ровно такие же взгляды, коими ровно в тех же обстоятельствах печально одаривал Киприана обычно весьма улыбчивый шанцзо. Так и чувствовалось, что каждый сочувствует другому и мыслит про себя: “Охо-хо! Погубит он, бедняга, этим буддизмом свою бессмертную душу!”; “Oxo-xo! He вырваться ему со своим православием из мучительного круга перерождений!” И похоже было, что то сострадание, который каждый из них питал к весьма вероятной посмертной судьбе друга, здесь, в мире сем, нечувствительно заставляло их быть один с другим особенно внимательными, предупредительными и, сказать-то иначе затруднительно, нежными.

Здесь, на площади перед планетарием, уже приобретавшим вполне законченные черты, было много женщин. То подруги провожали обетников на работу, то истовые богомолки, неутомимо, как заведенные, крестясь и кланяясь, держали равнение на величаво проходящую мимо процессию... Мирские девчата – жены, а то дочки моряков и работников пристани да юные практикантки-древнезнатицы, копающие лабиринт под нечутким к их девичьим потребностям руководством сюцая археологии из Архангельска, унылого и сильно сутулого субъекта, видеть ничего не видящего, кроме обработанных камней, черепков и эрготоу, – поглядывали на иноков помоложе совершенно с иным интересом.

– Девы гуляют, словно облака(38), – сделав плавный жест широким рукавом в сторону держащегося поодаль женского племени, с мягкой улыбкой проговорил шанцзо Хуньдургу.

Отец Киприан усмехнулся в бороду.

– На Святой Руси похоже говорят, да иначе, – ответил он.

– Как? – заинтересовался буддийский настоятель.

– Девки гуляют – и мне весело!

От тройки молодых женщин, смиренно стоявших у входа в бревенчатую избу, в коей располагалась местная почта с телефоном и интернетным узлом, отделилась одна и стремглав бросилась наперерез отцу Киприану:

– Благословите, батюшка!

Вострый носик, милые конопушки... Длинное глухое платье, накидка без вычур, косынка, плотно покрывающая власы, – все честь по чести. Отец Киприан остановился и от души, несуетно осенил женщину неторопливым крестным знамением. Востроносая земно поклонилась и, приложившись к руке настоятеля, в полном восторге брызнула к подругам обратно, выбрасывая комья земли из-под каблучков:

– Ох и настяжала же я нынче благодати! У отца Феодора взяла, у отца Перепетуя взяла, теперь вот у самого отца Киприана взяла – а еще полдня впереди!

Шанцзо шагал, опустив глаза, изо всех сил стараясь не улыбнуться. Архимандрит с каменным лицом шел дальше. Но мгновение спустя все же обернулся в сторону Богдана – оказывается, после встречи с другом он не запамятовал о сановнике – и сказал негромко:

– Ведомо сердцу моему, о чем ты думаешь. Не гордись, чадо, не гордись. Вера в Господа – душе человечьей подмога великая, но одну душу на другую в человеке разом да вдруг не меняет. Ибо незачем это Господу. Ему всякая душа важна. От привычной пустой погони она не страхует, вера-то. И все же лучше пусть молодица за количеством благодати гонится, нежели за количеством суетных благ и удовольствий мира сего. А благодать – она все равно лишней не бывает...

Покосился на шанцзо, так и не согнавшего с тонких губ едва заметной улыбки, и сам усмехнулся. Чуть покрутил головой. Сказал:

– Хотя, конечно...

Помолчал немного.

– А пару седмиц, – продолжил он, совсем, видно, разоткровенничавшись, когда рядом остались только шанцзо Хуньдурту и Богдан, – еще забавнее было. Подлетает одна юница, из древнекопательниц, видать, и лихо так, с ужасом спрашивает: батюшка, а скажите, правда, что монахи не моются совсем?

– Ну и что ты ей ответил? – удержав улыбку, спросил шанцзо.

Отец Киприан с гордостью поглядел на него, потом на Богдана и величаво оправил бороду.

– Я сказал: моются, и даже весьма часто и тщательно. – Он сделал чуть театральную паузу; судя по всему, он был явно доволен остроумием своего ответа юнице. – Но некоторые – подвижничают!

И оба пастыря от души рассмеялись. Отец Киприан – громко, раскатисто, неудержимо. Шанцзо Хуньдурту – тихонько, мягко и как бы издалека.

Пришли. Тут уж каждый знал, что делать, – не первый, слава Богу, день труждались. Соседи Богдана по столику на пароходе тоже были здесь – за исключением маленького кармаданы, который, видать, сильно был занят, входя в курс здешних дел. Веселый прибалт Юхан, ногой поддав одну из упаковок со звукоизолирующим волокном, расставленных аккуратными рядами на дощатых подмостках возле подъемника, гордо глянул на Богдана и сказал:

– Наша!

Задумчивый, немногословный крестьянин Павло Заговников понимающе покивал и первым двинулся к приставной лестнице, по коей тем, кому выпало радовать Господа работою на куполе, надлежало взбираться к самому небу – волокнисто-серому, медленным слитным потоком текущему высоко над островами и морем.

– А вот скажите, преждерожденный Богдан, – лукаво глядя на минфа, произнес Юхан, – вот все же никогда я не поверю, чтобы такой работник, как вы, приехал сюда просто поспасаться, как мы. Признайтесь. Все равно ведь ваши подвиги всем известны – и с наперсным крестом, и в Асланiве... И напарник ваш, ланчжун Лобо, тоже, верно, где-то рядом. Признайтесь, мы никому не скажем: вы подозреваете, что тут готовится какое-то злодеяние?

Богдан, взявшийся уже за перекладину лестницы, чтобы тоже, вслед за Павло, взбираться наверх, на купол, вынужден был остановиться – хотя, видит Бог, именно сейчас он, напротив, постарался бы карабкаться со скоростью атакующего боевого верблюда, чтобы убежать от вот уж третий день в той или иной форме повторяемых вопросов доброго, но немного назойливого в своем простодушном чувстве юмора химика. Хотя, может, он и не только шутил. Так или иначе, бежать было невозможно: Павло завис двумя перекладинами выше, заняв всю лестницу, и отчего-то застрял, так что путь спасения оказался полностью перекрыт.

– Злодеяние уже произошло, – подал он голос сверху и, часто моргая, поглядел вниз, на Богдана. За перекладину он держался лишь левой рукою, а правой усиленно тер глаз. – Кто-то оставил упаковочную стружку на лесах, вот теперь мне что-то в глаз попало... нет, действительно, преждерожденный Богдан, верится с трудом, что человек такого ранга, как вы, приехал сюда без какой-то задней мысли.

Стало ясно, что стружка стружкой, глаз глазом, а он прекрасно слышал, о чем затеялся разговор тут внизу – и не утерпел поучаствовать. Может, и стружку для этого только выдумал. Человек тактичный, не захотел грубо и бесцеремонно встревать в чужую беседу, каковая и без того выглядела не совсем сообразной и чуточку отдавала пустым балагурством; а вот, под благовидным предлогом затормозив на лесенке, позволил себе.

– Каяться я приехал, каяться... – пробормотал Богдан.

– В чем? – искренне удивился Павло. И только потом, похоже, до него дошло, что вопрос несколько бестактен. – Ох, простите... – Он опять, будто вспомнив о своей травме, потер глаз костяшкой указательного пальца. – Я не хотел... Просто, знаете, мы на хуторе люди простые, откровенные... что на уме, то и на языке.

– А что в глазу, то где? – спросил снизу Юхан. Павло кривовато усмехнулся, по-прежнему не в силах двинуться наверх. – В глазу брата своего соринку видишь, а в своем – бревна не замечаешь...

– Ох замечаю, – сказал Павло. – Так как же будет, преждерожденный Богдан?

– Что? – устало спросил Богдан.

– Скажите нам раз и навсегда: вы тут не по долгу службы?

– Я тут по велению души, – сказал Богдан.

– Все! – радостно заключил Юхан. – Можем спать спокойно.

– И не подозревать друг друга в злоумышлении ограбить монастырскую ризницу, – добавил Павло и, видать, проморгавшись наконец, браво полез наверх; его штанины заполоскали на ветру, посреди заполненного клочковатыми облаками осеннего небосвода. Богдан двинулся за ним следом.

На полпути к верхотуре Богдан на миг остановился, благо нескладный и немного неловкий Юхан приотстал, и, поправив пальцем очки, с наслаждением оглянулся по сторонам.

Необъятный ветер, привольно катящийся над темно-серым, в барашках, морем и островами на высоте девяти шагов, веял в лицо мягко и властно, шумел в ушах, теребил волосы. Одноэтажные валунные и бревенчатые дома поселка здесь уже не застили горизонта – весь Большой Заяцкий, плоский, безлесный, щуплый, был как на ладони; а из-за широкого пролива, мягко светя куполами соборов, темнея протяжными стенами кремля и грозными, приземистыми его башнями, вставала гранитная, хвойная громада святой тверди Соловецкой. На площади перед планетарием по-прежнему толпился народ, созерцая богоугодное строительство и воодушевляясь примером братии, без сутолоки и спешки, но споро и складно распределявшейся по местам тружений. Сердце умилялось зрелищем работного разнообразия: кто в подрясниках серых, кто в желтом, кто в обычном светском – курточки непродуваемые, синие дерюжные порты с заклепками; вроде как туристы... Хорошо! Гармония!

Богдан уж хотел было продолжить подъем, как увидел возле крыльца почты давешнего тангута в треухе. Похоже, старшего. Пришлось снова поправить очки. Да, точно. Пожилой. По-прежнему мрачный.

И смотрел он оттуда, снизу, прямо на Богдана – пристально и недобро.

Во всяком случае, так Богдану показалось.

11-й день девятого месяца, первица,

вечер

Отец Киприан и Богдан, прогуливаясь вдвоем, медленно шествовали от Трапезной палаты по мощенной булыжником площади подле Успенской церкви. Томительно и неспешно смеркалось; монотонно текущие по небу облака пропитывались темной осенней угрюмостью, обещая близкие холода и, быть может, ранние снега.

Архимандрит от души приблизил к себе Богдана – быть может, уважая не высказанную прямо, но, вероятно, вполне понятную просьбу отца Кукши, а то и просто проникнувшись к сановнику доверием и симпатией человеческой; может статься, он впрямь уверовал, что дальний жизненный путь непременно приведет минфа в те или иные святые стены, и решил по мере сил этому поспособствовать.

Богдан той близости был только рад. Добрый, твердый и властный старец вызывал в нем лишь уважение.

– Хорошо работаем, споро, – говорил отец Киприан; Богдан почтительно внимал владыке. – Христа ради трудиться легко. С Божьей помощью на той седмице отделки главные завершим... Мыслю я, чадо, сени планетарные перед главным смотровым залом украсить всячески драгоценной утварью из Келарской палаты да ризницы; там за века множество красот рукодельных скопилось, недоступных люду. С Византии монастырю в свое время подарков было нескудно, да от веницейского дожа... всего и не упомнить. А тут будет случай и самим на оные полюбоваться, и людям пред очи предложить. Только, мыслю, многие из них в запустении, надо будет срочно реставраторов опытных призвать... Недавно в голову мысль пришла, еще не продумал в деталях. Честно сказать... – Он смущенно усмехнулся, огладил бороду и глянул на Богдана из-под клобука. – Честно сказать, я уж о торжествах открытия думаю. Есть некая торопливость и суетность в душе у меня, есть... грешен. Не терпится.

– Понимаю, – сказал Богдан.

– Что ж тебе, мирскому-то, не понять. Вы там вечно в суете обретаетесь...

– Ну уж не вечно, – почти обиделся Богдан. – Стараемся и мы душу не опустошать, отче. Разве что поневоле, если дело того требует – да и то... Тяжелее всего, – признал он, немного подумав, – в этом смысле тем живется, кто повседневным делом занят и роздыху никакого не имеет. Предпринимателям да им подобным.... Да особенно тем, кто в совместных с заморскими предпринимателями делах участвует.

– О тех бедолагах и о тяжкой доле их молюсь ежедневно, – сурово сказал отец Киприан. – Чтоб среди второстепенного своего производства не забывали о главном.

– Бог милостив, – кивнул Богдан. – Авось не попустит.

– Так вот что хочу сказать. – В голосе владыки Богдану почудилась некая нерешительность. – Есть мысль у меня заповедная... Для вящей торжественности и вящего единения желаю я на открытие пригласить старого, еще по летному училищу, друга... Дорожки наши разошлись вскоре – он по научной стезе подвизаться решил, я – по военной... но связи долго еще, лет с десяток, мы не теряли. Он-то вскорости знаменит стал, космонавт на всю Ордусь прославленный... Сейчас состарился, не у дел. Хочу я его позвать – торжественное слово сказать братии, послушникам и людям ближним. Как тебе такой план?

Богдан поразмыслил.

– План хороший, – сказал он искренне, – человеколюбивый. Да и повод друга старого повидать не самый плохой.

Настоятель крякнул.

– Остер ты умом, – сказал он, – не зря про тебя в газетах писано. Да, прав ты. Старые мы с ним оба стали... Может, больше и не будет случая повидаться. Кто знает, когда нам отшествовать из этой жизни Господь присудит? Ничего про него ныне не ведаю – а ведь в паре некогда летали: я ведущий, он ведомый... Потом он в отряд космонавтов подался, а я по стратегической линии пошел. Сперва противуракетные дежурства стратосферные, потом... – В голосе его прорезалось подспудное тепло, даже мечтательность некая. – Веселые времена были, пятидесятых-то конец.

– И на Марсе будут персики цвести? – улыбнулся Богдан.

Отец Киприан остановился, повернулся к Богдану лицом; остановился и Богдан. Глаза их встретились.

– И до грядущего подать рукой, – сказал владыка.

– Кто таков друг-то ваш, отче? – помолчав, спросил Богдан.

Владыка степенно двинулся дальше, и Богдан – за ним.

– Да ты знаешь, – ответил он. – Все его знают... Моего поколения, по крайней мере, все... да и твоего, мыслю, тоже. Джанибек Непроливайко.

В голове Богдана что-то сдвинулось мягко и вязко.

– Ага, – сказал он.

Смутное человеколюбивое мечтание, ровно алчущий вылупиться птенец, в первый раз пробующий клювиком прочность яйца, тюкнуло сердце Богдана.

А потом вновь: тук-тук-тук...

– Понятно, – сказал он с деланым равнодушием. – А вот что я, кстати, вспомнил, отче... насчет реставраторов.

– Ну?

– Летом мы с напарником одно дело вели, до хищения ценностей из патриаршей ризницы касательство имевшее... .

– Наслышан, чадо, наслышан. Крест Сысоя наперсный...

– Именно. Так вот, там довелось мне среди работников ризницы познакомиться с женщиной-реставратором, опыта и добросовестности необыкновенных. И, что существенно, дело она именно с церковными ценностями имеет. Давно.

– Так-так, – оживился отец Киприан.

– По скудному разумению моему, она вам как нельзя лучше подошла бы.

– Как звать?

– Бибигуль Хаимская.

– Справлюсь о таковой. Спасибо, чадо...

– Тут еще одно обстоятельство.

– Ну?

Богдан чуть помедлил, соображая, как сказать покороче.

– Одинокая она, с сынишкой одиннадцати лет. Не бедствует, конечно... но живет, сами понимаете, скудно, и лишний заработок никак не повредит ни ей, ни сыну. Да и мальчику, думаю, душеполезно было бы монастырь посетить, пообщаться с отцами неторопливо, обстоятельно...

Отец Киприан снова остановился и снова повернулся к Богдану. Заглянул ему в глаза, потом даже взял его за руку. Богдан твердо выдержал взгляд старца.

– Говори, как на духу, чадо, – тихо, но требовательно произнес отец Киприан. – Твой ребенок?

– Господи, помилуй, – ужаснулся Богдан. – Да с чего ж вы такое удумали, отче?

– Переживаешь за женщину изрядно, по голосу слышу. И за чадо. Ровно за свою женщину и за свое чадо... Хорошо, верю, не твой. Но что-то есть у тебя на уме, чего ты не глаголешь.

Богдан не ответил.

– Глаголь, – велел отец Киприан. Богдан досадливо поджал губы на мгновение, но выхода уже не было. Очень коротко, буквально несколькими фразами, он рассказал Киприану о том, что им с Багом случайно сделалось известно о личной жизни Бибигуль(39).

Когда он закончил, архимандрит долго молчал, по-прежнему держа его за руку. Усиливающийся ветер трепал его рясу, хлопал по клобуку. Кресты на куполах померкли и сделались темнее серого неба. Исподволь наползал ненастный вечер.

– Ах, человеци, человеци... – с сожалением покачал головой отец Киприан.

– Им тоже надо дать повидаться на закате жизни, – сказал Богдан убежденно и твердо. – Может, простят друг другу с Божьей помощью. Не говорю уж про мальчика. Разве же полезно для души его то, что он отца не уважает да и не знает совсем? Пусть увидятся все трое. Не приблизятся друг к другу, не захотят хоть словечком перемолвиться – так тому и быть. А может, и приблизятся... Богоугодно это, отче Киприане. Что хотите со мною делайте – богоугодно.

Отец Киприан строго глянул на Богдана:

– А ну как согрешат?

Перед мысленным взором Богдана, ровно наяву, возникла привычно безжизненная, подавленная Бибигуль. А все, что Богдан ведал о великом космопроходце, наводило на мысль, что и он живет не радостнее.

– Как согрешат – так и покаются, – сказал Богдан. – Только сейчас они в окамененном нечувствии пребывают, в смертном грехе уныния – а это и не жизнь вовсе. Они ж почитай что муж и жена, отче...

Крепкие пальцы отца Киприана на миг стиснулись на запястье Богдана сильно, как тиски, – и тут же разжались. Он поднял руку и с силой провел ладонью по лбу.

– Бибигуль – к сорока, Гречковичу – за пятьдесят, как я понимаю... мальчику двенадцатый... Пусть повидаются.

– Быть тебе среди нас, – тихо, напрочь утратив всякую величавость и уверенность, сказал отец Киприан. – Может, и рукоположения сподобишься...

– Стезя моя светская, – упрямо повторил Богдан.

Настоятель чуть качнул головою.

– Ты и сам еще не чувствуешь, как стезя твоя из человекоохранительной в человекоспасительную превращается, – проговорил он. – Узко тебе в человекоохранителях, узко... А человекоспасителем в миру быть стократ трудней... – Он тяжко вздохнул. – Хотя бывали случаи... Осекся. Размыслительно и немного печально обвел взглядом небо, облака, купола. Может, вспоминал эти самые случаи и примеривал на Богдана. А может, о чем ином думал. Еще раз глянул Богдану прямо в глаза.

– Ладно, чадо. Быть по сему. Пусть повидаются на открытии планетария, а там – как Господь рассудит.

11-й день девятого месяца, первица,

ночь

Выл ветер снаружи, и шумели сосны.

Богдан проснулся от странного и тревожного ощущения, что в пустыньке его кто-то есть. Открыл глаза, но тьма была – хоть глаз коли. И тишина ничем не нарушалась. Но... Запах. Тонкий, едва ощутимый запах благовоний... знакомый... до боли знакомый... Богдан рывком сел во гробе своем, таращась в чернильную тьму. Вроде кто-то вздохнул? Лампада погасла, сообразил Богдан. Руки его потянулись туда, где, как он помнил, он оставил спички.

– Не надо, Богдан, – просительно произнес тихий, едва слышный голос Жанны. Власы у минфа встали дыбом.

– От юности моея мнози борют мя страсти, – торопливо забормотал он, торопливо крестясь, – но Сам мя заступи и спаси, Спасе мой... Святым духом всяка душа живится и чистотою возвышается, светлеется тройческим единством священнотайне...

Коротко рассыпался тихий, серебристый смех.

– Богдан, любимый, я не искушение сатанинское, нет. Я просто безумно любящая тебя женщина. Твоя жена. Ну, дай руку, удостоверься.

В то же мгновение ее тонкие, прохладные пальчики взяли руку Богдана и потянули на себя. Ладонь оторопевшего минфа легла на невидимое во тьме хрупкое обнаженное плечо. Пальцы Богдана дрогнули, перехватило горло. Прохладная гладкая кожа звала.

– Жанна, – хрипло, ничего не в силах сообразить, выговорил Богдан, – здесь же холодно. Ты продрогла совсем...

– Нет. Я разделась минуту назад. Разделась...

Рука сама собой пошла вниз. Ключица, твердая и тонкая. Нежный, шелковистый подъем – грудь. Богдан отдернул руку.

– Как ты здесь, Жанна? Зачем?! Она не ответила и вновь потянула его ладонь к себе, на этот раз – к лицу. Горячие сухие губы прильнули к пальцам Богдана. К одному, к другому... она перецеловала их все. В темноте слышалось ее частое, страстное дыхание; этот звук оглушал, сводил с ума. Богдан, до хруста стиснув зубы, вдругорядь отдернул руку.

– Жанна, здесь нельзя...

– Всюду можно, где любовь, – раздалось из темноты.

– Как ты здесь оказалась?

– Переплыла... Я знаю, женщин сюда не пускают. Но я не могу без тебя, Богдан, не могу! Можешь меня убить. Но на одну ночь... как Фирузе тогда... ведь ей же ты не отказал, правда? Ведь ты добрый, Богдан, ты не можешь отказать... я уйду утром, исчезну, испарюсь, но... не гони меня сейчас. Я не смогу уйти... не смогу...

– Жанна, любимая, – едва не плача, выкрикнул он, – здесь нельзя!

– Ты любишь меня, правда? Все-таки любишь? Я так обидела тебя, а ты... Правда? Любишь, да? Скажи!

– Господи, Жанна...

Руки вновь сами собою потянулись в темноту. Туда, к ней. Последним усилием воли Богдан что было сил хрястнул обеими ладонями о бортик гроба. Боль полыхнула в глазах ослепительной вспышкой.

Полыхнула – и погасла. А дыхание невидимой женщины – осталось.

– Не хочешь? – печально и безнадежно донеслось из темноты.

– Жанна... – Он облизнул пересохшие губы. – Как мне объяснить тебе... Есть вещи, которые нельзя делать именно для того, чтобы не перестать любить. По-настоящему любить. По-человечески. Понимаешь?

– Понимаю. Вещь, которую нельзя делать, – прогнать меня сейчас в ночь, в холод, в пролив, где начинается шторм...

У Богдана слезы навернулись на глаза.

– Я не гоню тебя, родная, – сказал он. – Это совсем не то...

– Не гонишь, но хочешь, чтобы я ушла сама, – покорно сказала темнота; по голосу чувствовалось, что Жанна едва сдерживает слезы. – Хорошо, Богдан. Я послушная. Поцелуешь меня на прощание?

Богдан сглотнул. Он тоже готов был расплакаться. Он ничего не понимал – но чувствовал, что готов сделать, быть может, самый страшный и непоправимый шаг в своей жизни, самый жестокий и неправедный...

И не мог его не сделать.

– Да, – тихо сказал он.

Дыхание ее приблизилось. Тонкое обнаженное колено Жанны коснулось живота Богдана и тут же отпрянуло – словно она берегла его целомудрие. Господи, Жанна...

Он не видел, но почувствовал отчетливо, словно бы увидел, как из непроницаемой тьмы к его лицу вплотную придвинулось ее лицо. Знакомое каждой черточкой, родное... Он ощутил ее дыхание. И вот ее губы коснулись его губ, сначала едва-едва, мирно и нежно, словно они были детьми, впервые пробующими это странное взрослое единение лишь из любопытства – необъяснимого и волнующего... потом острый, словно звериный, язычок молодой женщины коротко плеснул Богдану в рот и отпрянул, потом плеснул сызнова...

И вот тогда плоть Богдана сошла с ума.

Каркнув что-то невразумительное, он опрокинул хрупкое, податливое и жадно ждущее тело прямо на стылый земляной пол. Богдану сейчас было все равно, и он, каких-то пять минут назад так волновавшийся о том, что жена может замерзнуть в зябкой землянке, повалил ее на спину, забыв обо всем, и сам грубо рухнул между ее с готовностью распахнутых коленей. Жанна ахнула, на миг выгнувшись упругой тонкой дугой.

– Вот ты! – закричала она, стискивая Богдана ногами и плотнее вдвигая, буквально вбивая в себя. – Вот!!!

В крике ее звучали торжество и исступленная радость.

Когда минфа вломился в нее в пятый раз – одной рукой сладострастно вцепившись ей в волосы и запрокидывая ей голову вверх, а другой терзая исцелованную и изгрызенную до невидимых в ночи синяков грудь – у нее уже не осталось сил кричать. Она лишь гортанно всхлипнула, счастливая, удовлетворенная, но безропотно и покорно дающая своему мужчине столько, сколько ему надо; ноги у нее, стоявшей на четвереньках, обессиленно подломились, и она мягко повалилась на бок вместе с Богданом; и долго еще в такт ему шептала, облизывая языком распухшие, пересохшие губы:

– Да... да, любимый... Наконец-то... Да... Когда безумие отступило, Богдан провалился в сон стремительно, будто его кто выключил. В душе была пустыня – то ли горькая после случившегося, то ли сладкая, не понять. Пока не понять. Где-то на самой грани яви он успел вспомнить – и это была первая человеческая мысль в его голове с того мгновения, как Жанна его поцеловала, – что срок их с Жанною брака еще не истек и, стало быть, все, что он тут проделывал в течение последних, верно, полутора часов, он проделывал с супругой, значит, в чистоте телесной... Но это было слабым утешением.

12-й день девятого месяца, вторница,

утро

Богдан проснулся едва живой. Словно на нем пахали всю ночь. С трудом разлепил глаза.

Он лежал во гробе. Как всегда.

Лампада покойно, мирно теплилась перед иконою.

Богдан с трудом сел. Оглянулся мутным со сна взглядом – никого. Никого.

Ничего не болело, но слабость была ужасающая. “Простыл вчера на куполе, что ли? – вяло подумал минфа. – Ветром прохватило, ветер весьма пронзительный днем разыгрался... Вот и снится невесть что, после вечернего-то разговора с архимандритом встречи супружеские на ум полезли, а по нездоровью – проистек из оных мыслей о встречах черный бред”.

В душе была пустыня.

Ни сладкая, ни горькая... Пресная.

С трудом великим приступил Богдан к утреннему правилу. Голова кружилась, и огонек лампадки то и дело уплывал куда-то в сторону. “Блудны бесы ночью ломят – в избу влезли и снуют: домового Ли хоронят, ведьму замуж выдают”, – студенисто всплыли в памяти чеканные строки великого Пу Си-цзина. “Да, – вяло подумал Богдан, механически повторяя слова молитвы, – наверное, это бесы. Искушения к тем наипаче подступают, кто наипаче очиститься восхотел...” Эта мысль оставила его странно равнодушным. Мол, подумаешь, ну – бесы...

Впрочем, поклоны он клал перед иконою истово и крестился от всего сердца.

Но даже читая кафизму, он не мог отделаться от чувства, что в его пустыньке все ж таки пахнет духами. Духами Жанны. Теми, которыми она надушилась тогда, поджидая Богдана, подготовив ему маленький праздник... в их последний вечер.

“Нет, конечно, сон, – окончательно решил Богдан. – По-настоящему это не мог быть я. Пять раз подряд... Не я”.

Когда он вышел на воздух, ему полегчало. Студеный рассветный ветер окатил чело, ввинтился от шеи под ворот. Богдан глубоко вздохнул, расправляя плечи. На юго-востоке, над островерхими темными соснами, рыжими прожилками разгорались всклокоченные края туч.

И тут он увидел у поворота дороги, шедшей в сторону перекинутой на остров Муксалма валунной дамбы, ту же странную пару в степных треухах. Тангуты подобно каменным изваяниям стояли в трех десятках шагов от пустыньки Богдана и смотрели в его сторону. На таком расстоянии выражение их лиц терялось, но Богдан готов был поклясться, что на них написаны настороженность и неприязнь. И подозрительность. Увидев, что Богдан их заметил, оба резко повернулись, не обменявшись ни словом, и быстро зашагали прочь, вскоре скрывшисьза приземистыми багряными кустарниками, росшимипообочине.

Эта странная встреча напомнила Богдану все, что было с тангутами связано. Словно наяву он опять увидел беспомощно оскаленные зубы мертвой лисички, ее вспоротый мягкий живот. Буквально винтом скрутило Богдана от негодования и ненависти к неизвестному живодеру. Какое зверство! И против кого? Не бурундук и не волк, не личинка какая-нибудь бессмысленная и не вонючая копошащаяся тварь, вроде хорька... нет. Лисичка! Милая, веселая, игривая... чистенькая рыженькая хитруля, Патрикеевна ласковая и своенравная... да это же самый милый, самый лучший зверек, какой лишь бывает на свете Божием! На лисичку поднять руку – это же все равно, что на человека! На женщину!

На девочку.

Сила собственного негодования и невесть откуда вдруг взявшегося лисолюбия на какое-то мгновение поразила самого Богдана. Но лишь на мгновение. Удивление тут же забылось – а негодование осталось. И едва ли не родительское умиление словно наяву ощутившейся мягкой рыжей шерсткой...

Найти убийцу.

Я должен найти убийцу!

Это намерение еще вчерашним утром промелькивало у него в голове – но уж очень неуместным казалось осквернять мирную святую твердь, затеяв тут частное расследование; будто Богдан жить без них, расследований этих, не может, будто он некий маньяк-работник, а не человек духовный...

Теперь сомнения пропали разом, словно их и не было.

Ведь лисичка же! Ровно девочка малая!

Но, наверное, именно потому, что Богдан нежданно-негаданно как человека, как самого себя ощутил лисью породу, одновременно с прорезавшимся странным сочувствием к милым зверькам к нему вдруг пришло понимание того, что за мысль его тревожила еще вчера.

Земля от крови заклята, так? Настолько, что даже волки ушли на материк, чтобы не драть зверушек...

Некий аспид кровь лисы пролил, заклятье ему нипочем. Стало быть, найти и обезвредить. Тут все понятно.

Но сами-то лисы?

Они что, манной кашей тут питаются? Еловыми шишками?

Лисы-то ведь – тоже хищники!

Баг и Богдан – порознь, но уже вместе

Александрия Невская,

Управление внешней охраны, кабинет Бага,

12-й день девятого месяца, вторница,

день

Получив посылку, Баг некоторое время молча стоял над ящиком и тупо пялился внутрь, переваривая внезапно вернувшуюся к нему ночную мысль.

“Лисьи чары”.

Баг вытащил один ящичек, раскрыл, достал сигару и понюхал. Пахло приятно.

Никогда еще Баг не опускался до частных расследований. Или не поднимался. Смотря как посмотреть. Как относиться к государственным учреждениям человекоохранения.

Могли появиться этические проблемы. Правда, вероятность их возникновения сильно уменьшало то обстоятельство, что расследовать было, в сущности, нечего. Частное, не частное – расследовать можно только преступление. В крайнем случае – преступный сговор, хотя бы он и не привел еще к совершению каких-то реальных и конкретных человеконарушений. Тогда выйдет предупреждение человеконарушения. Профилактика, как сказал бы тот же Дэдлиб.

Значит, получается, что это и не расследование вовсе. Заокеанский знакомец попросил навести справки. Это каждый подданный может сделать совершенно свободно. Что тут особенного?

“Что же... Будем считать, что не расследование, – решил Баг, раскуривая сигару. – Просто некое лицо, то есть я, решило поинтересоваться из личных соображений всем, что связано с новейшим средством для достижения Великой радости, называемым поэтично и целомудренно „Лисьи чары". Может, мне... э-э... надо. В конце концов, если я наткнусь на что-то подозрительное, вот тогда можно будет думать о том, чтобы начать настоящее расследование”.

Через полчаса Баг знал о новейшем средстве все, что мог узнать любой человек, располагающий “Керуленом” и выходом в сеть. Задумчиво глядя на мерцающий дисплей верного компьютера, он пускал дым к потолку и угрюмо взглядывал на строки последнего из полученных по сети сообщений.

Итак, “Лисьи чары” начали поступать на рынок полтора года назад. Сколько длилась их разработка в лабораториях Лекарственного дома Брылястова, с наскока узнать не удалось – это сведения специальные, для тех, кому, скажем, по казенной надобности надо. Междусобойные сведения. У варваров их называют конфиденциальными. Но научные испытания и проверки нового средства длились, как было с гордостью упомянуто в одном из рекламных разъяснений, “не год и не два”, за каковой срок не выявилось ни малейших противупоказаний и тревожащих признаков.

Всему этому не верить не было ни малейших оснований – неточности в рекламе наказывались в Ордуси очень строго, а за преднамеренное искажение фактов и их приукрашивание рекламодателям даже брили подмышки. Народ обманывать нельзя, и деловой мир это давно знал.

С четверть часа Баг внимательно читал подборки благодарных, хвалебных писем, приходивших на адрес Лекарственного дома. Многие были на иноземных наречиях – большую часть Баг не знал и был вынужден загрузить программу-переводчик “Мировой толмач”. Но и ордусских хватало – по-русски, по-ханьски, по-ютайски, на тюркских наречиях, то и дело мелькала арабица... Похоже, писали люди вполне искренне.

Показатели продаж впечатляли, но и оставляли чувство смутного недоумения. Спрос на “Лисьи чары” превышал предложение, причем превышал отчаянно. Сколько Баг разбирался в предпринимательстве, при таких условиях любой частный производитель расширял и расширял бы производство, но в данном случае этого не происходило. Объемы выпуска удивительного лекарства пребывали неизменными с самого момента его появления. Словно дом Брылястова нарочно, искусственно этот уровень поддерживал. Может, так оно и было – чтоб цены не снижать? Дороги были “Лисьи чары” фантастически: Баг, увидев цифру, только в затылке почесал.

“Стоит, – подумал он, – вкалывать и зарабатывать деньги, доводя себя до того, что жену порадовать не можешь, чтобы потом эти же деньги тратить на пилюли, предназначенные для того, чтобы радовать жену!” Как-то странно, право же. Несообразно.

Но именно цены неумолимо свидетельствовали о том, что, несколько увеличив выпуск, Брылястов не потерял бы ничего – напротив, только стал бы получать больше.

Затем Баг выяснил, что основной поток “Лисьих чар” идет за рубежи Ордуси. Там спрос куда больше. Иноземные покупатели обеспечивали чуть ли не восемьдесят три процента сбыта. Ай да иноземцы...

Состав пилюль в сети был растолкован куда подробнее и яснее, нежели на упаковке; да и читал Баг его теперь трезвыми глазами. Лекарственный дом не делал из него секрета – широкий жест уверенных в себе деловых людей. Специально оговаривалось, что подбор составляющих самый ординарный и весь секрет – в процессе изготовления пилюль, а вот он-то как раз и относится к особо междусобойным сведениям.

Почитав внимательно и повыкликав на экран в отдельные окна несколько врачебных и химических справочников, Баг только плечами пожал. Мудреных слов наподобие “липидов”, “гликозидов”, “бета-гидротриэтил-рутозидов” и прочих – Баг в юности серьезно подозревал, что научники их специально придумывают, чтобы сбивать с толку людей и быть им необходимыми, – он давно научился не бояться. В пилюлях не было ничего, кроме обычного, можно даже сказать, проверенного веками широкого набора общеукрепляющих и жизнеусилительных средств природного происхождения – как растительного, вроде лимонника, так и животного, вроде пантов. На Руси, Баг знал это еще от школьных приятелей, про такую подборку говорят “вали кулём – потом разберем”; все это, конечно, укрепляло организм, но совершенно не объясняло тот ошеломляющий эффект, который производили, судя по всему,“Лисьи чары”.

Когда Баг добрался до пресловутой “лисьей рыжинки”, то был даже разочарован: он рассчитывал наткнуться на нечто, может, даже с магическим уклоном, вроде паленой в полнолуние лисьей шерсти, но оказалось, что эта составляющая – единственное из входящих в состав “Лисьих чар” веществ, каковое также относится к области междусобойных сведений. Сообщалось, однако, что “лисья рыжинка” – естественное вещество животного происхождения, прошедшее все положенные государственные освидетельствования, значит, надлежащим казенным ведомствам вполне известное и хранимое в секрете от иных лекарственных производителей по согласованию с властями.

“Получается, – глядя на строчки перечня входящих в состав лекарства веществ, подумал Баг, – что все дело в процессе изготовления да в этой самой междусобойной „рыжинке". Положительно, в отделе жизнеусилительных средств Лекарственного дома Брылястова засел какой-то поэтически настроенный преждерожденный. Сплошные лисы – если рыжинка, то лисья, если чары – тоже лисьи”.

Однако надо было отдать должное поэту от лекарственных снадобий: он хорошо ориентировался в традициях и знал, как назвать лекарство. В легендах и рассказах жителей Цветущей Средины лиса издревле занимала особое, многозначительное место, и вера в ее огромные волшебные способности была распространена до чрезвычайности. Вечно молодая, не старящаяся, не тратящая времени на прическу и белила с румянами дева, она приходила по ночам к обладающему стойкой добродетелью юноше и делила с ним ложе; непревзойденная в искусстве тайных покоев, дева-лиса умела доставить юноше неземное наслаждение, могла всеми своими немалыми волшебными силами способствовать продвижению по службе своего любимого, не говоря уже о безбедном, сказочном существовании. Лиса даже рожала своему избраннику долгожданных детей...

Баг, не донеся сигару до пепельницы, замер.

Детей...

Новая мысль, крутанув хвостиком, помчалась было юркой мышкой, но трезвый Баг уже крепко вцепился в нее.

Застучал лихорадочно ящиками стола.

Коробка с дисками многотомного сочинения Пузатого А-цзы “О лисьем естестве” нашлась в правом нижнем.

“Ведь мне Адриан рассказывал их родовую легенду – о лисе, которая вывела род Ци в люди... Так... – думал Баг, торопливо закладывая справочный диск в дисковод, – если это было пять веков назад, значит, у А-цзы точно должно быть... Может, что-то есть и про "рыжинку"?”

Он ввел запрос.

“Керулен” почти неслышно пошуршал диском и выдал ответ: да, есть персонаж по имени Ци Мо-ба. Содержание рассказанного Адрианом Ци родового предания совпадало полностью; у Пузатого А-цзы предание содержало множество красочных деталей и занимательных подробностей.

Про “рыжинку” не было ничего.

Баг отодвинулся от “Керулена” и укоризненно посмотрел на открытый ящичек с сигарами.

Сигары оказались воистину достойными и хорошо помогали мыслительным процессам. Баг взял еще одну и заварил свежего чаю.

Лисы рожают детей.

Детей...

А что, если...

А что, если этот эпизод из истории рода Ци и смерть трехдневной Кати как-то, упаси Будда, связаны?!

Сигара чуть не выпала из пальцев потрясенного этой мыслью Бага.

А ведь если это так, то, может быть, и их со Стасей будущим детям угрожает какая-то опасность?

Лисы и дети.

“Лисьи чары” и дети.

Баг снова придвинулся к “Керулену” и ожесточенно зашуршал клавишами. Поисковая машина выдала отрицательный результат: в открытых базах данных связь между “Лисьими чарами” и учетом деторождении не прослеживалась.

“Значит, так. – Баг сделал пару глотков чаю, не замечая вкуса, а вкус был хороший, приятный был вкус. – Срочно нужно побеседовать с Адрианом... Расспросить его о том, как у рода Ци вообще с деторождением обстоят дела, нет ли чего подозрительного... Нет. Как его сейчас расспросишь! Совершенно неуместно... Стоп. Ведь есть же еще этот, как его? Боец любовного фронта. Надорвавшийся в сладких сражениях. Как же его? А! Мандриан. Он тоже Ци!”

Ну-ка...

Старший Ци оказался человеком по меньшей мере небезызвестным.

Будучи состоятелен от рождения – роду Ци вот уж два с половиной века принадлежали изрядные площади благодатных земель на полуострове Ямал, и теперь, сдавая их в долгую аренду газоразработчикам, Ци получали немалый и надежный доход, – Мандриан мог позволить себе заниматься тем, к чему лежала душа, не особенно заботясь о пропитании насущном и не думая о завтрашнем дне. Чем Мандриан Ци, в отличие от младшего брата, всю жизнь и занимался. С одной стороны, как следовало из неумеренно откровенных речей хмельного Адриана, Мандриан усердствовал по женской части, а с другой – и об этом не раз писали электронные версии газет – он долгие годы бессменно возглавлял общество в защиту многомужества. Даже тяжко занедужив, он остался его почетным председателем.

Ни в одном из уголовных уложений Ордуси нельзя было найти ни единой статьи ни против многоженства, ни против многомужества. Люди сами решали эти тонкие проблемы, исходя из велений своей веры и своей совести. Но если многоженство было довольно распространено, то случаи многомужества можно было перечесть буквально по пальцам и относились к ним ордусяне в большинстве своем как к забавным курьезам. В чем тут было дело – оставалось лишь гадать, но Мандриан Ци в свое время сделал целью жизни борьбу с этим предрассудком – и, хоть не слишком-то преуспел, известность снискал.

Баг раздраженно стряхнул пепел.

Значит, надо явиться к этому Мандриану, тряхнуть у него перед носом пайцзой, задать пару вопросов и...

Нет, нельзя.

Частное же, гм, расследование.

Баг затянулся в раздумье.

Самым логичным было бы прикинуться журналистом, пришедшим взять у Мандриана интервью. Тут-то разговорить Мандриана труда бы не составило.

Но – как-то... Неудобно. Как-то это... Гм.

К концу сигары Баг решил, что – ничего. Сами журналисты кем только порою не прикидываются, чтобы добраться до интересующего их человека.

Баг протянул было руку к телефону, и тут тихо свистнул сигнал внутреннего переговорного устройства и голос шилана(40) Алимагомедова произнес:

– Еч Баг. Ты на месте?

– Да, прер еч, – ответил Баг и зачем-то добавил: – Работаю... – Он немного смутился. Работает, ага, как же...

– Зайди ко мне, – сказал Алимагомедов.

Соловки,

12-й день девятого месяца, вторница,

первая половина дня

Впервые за время пребывания на светлом острове Богдан не поспел к исповеди и литургию отстоял с трудом великим.

Все было, как всегда: и сладкий, небесный запах ладана, и умилительное мерцание десятков свечей в беспредельном сумраке громадного сводчатого зала, и приглушенное, осторожное покашливание старцев, время от времени раздававшееся то тут, то там, и возносящее душу над грешной землею пение на хорах – то льющееся исподволь, ласкательно, ангельски, а то величаво и порой даже гневно низвергающееся словно бы с Божиих высот.

Но вот только ноги бессильно дрожали да кружилась голова.

И мысли – не собрать, не очистить, не отбросить...

“Что это было? – мучительно размышлял Богдан. – И зачем?”

Сонное наущение?

Прелесть бесовская?

Живая Жанна?

Последнюю мысль, как ни была она ему радостна, сладка и, что греха таить, по-мужски лестна, он отбросил тотчас же. Богдан дорого бы дал, чтобы вернуть возлюбленную младшую супругу, но всем сердцем понимал ее – и ее уход. Не может человек. Ну не может. О ледяные углы и грани этой невозможности раньше или позже изотрется до дыр и развалится в гнилую труху неприязни самое преданное, самое самозабвенное чувство. Любящий человек какие хочешь горы свернет, какие угодно бедствия претерпит, он может все – кроме одного-единственного: любить не так, как он любит.

Тогда, быть может, знамение?

Но что может значить подобное знамение – пленительное, утомительное и неизбывно грешное?

То, что Богдан виновен перед доброй иноземной юницею? Так он и без знамений это прекрасно понимал...

Скорее всего – сон.

А ну как нет?..

По окончании службы Богдан дождался, когда отец Киприан покинет алтарь, и подошел к нему.

– Благословите на разговор, отче, – проговорил минфа негромко. – Хотелось бы без отлагательств...

Архимандрит пристально глянул Богдану в лицо и слегка нахмурился.

– Лица на тебе нынче нету, чадо, – проговорил он недовольно и, как показалось Богдану, чуть встревоженно. – Стряслось что?

– Не тут, – попросил Богдан.

Киприан на миг поджал губы, давая понять, что не очень-то доволен такою настойчивостью.

– До тружения планетарного не терпит? – спросил он затем.

– Не ведаю, отче, – признался Богдан. – И к тому ж занедужил я, кажется. Боюсь, тружение мне нынче не по силам окажется.

В строгом взгляде архимандрита промелькнула неподдельная тревога.

– Идем, – коротко велел он и, круто повернувшись, пошел, метя пол длинными полами рясы, к выходу из зала. Богдан, сразу чуть задохнувшись от быстрой ходьбы, поспешил за Киприаном.

До самых покоев архимандрита они не возобновляли разговора. Утвердившись на излюбленном своем стуле с прямой высокой спинкою, владыка указал Богдану на кресло против своей особы и сложил руки на коленях.

– Ну, сказывай, – велел он.

Богдан, усевшись на краешек кресла – ему всегда неловко было сидеть на мягком и удобном, когда пастырь, словно изваяние, жесткий и распрямленный, восседает на стуле, – чуть помедлил и прямо спросил:

– Отче... Как у вас тут насчет блудных бесов?

Отец Киприан тоже немного помедлил; взгляд его стал задумчивым. Он тяжко вздохнул.

– Как, как... Подле святого места нечистые всегда суетятся выше меры. Что им мирские грешники? Те и сами к ним придут... Им праведных с пути сбить надо! – вздохнул вновь. – Ты мне скажи, какая напасть приступила? Богдан, поправив очки, вкратце рассказал. Когда он замолчал, Киприан с минуту задумчиво оглаживал бороду и глядел куда-то в пространство грустно и отрешенно. Потрескивала в кромешной тишине свеча.

– Сильно по молодице своей тоскуешь? – негромко спросил настоятель.

– Очень, – ответил Богдан.

– Сильно винишься перед нею?

– Сильно.

– И слабость телесную ныне чувствуешь?

– Ровно пахали на мне.

– Пахали, – с непонятной интонацией повторил отец Киприан. – От пахоты хоть хлеб...

Он встал и, немного сутулясь, неторопливо прошелся по гостиной келье. Взад, вперед. Отчетливо поскрипывали крашеные доски пола под его тяжелой поступью.

Остановился.

– Что постом да молитвою спасаться в подобных случаях надлежит, повторять тебе не стану – не вчера ты родился, сам все знаешь. – Он пытливо заглянул Богдану в глаза сверху вниз; Богдан выдержал взгляд. – Однако не страх Божий и не раскаяние я в очах твоих вижу, чадо, а некую суетную пытливость... Прав я?

– Да, – чуть улыбнулся Богдан. Киприан опять тяжело вздохнул и опять утвердился на своем стуле.

– Спрашивай, – сказал он.

– Часты ли такие случаи здесь?

– Как тебе сказать... – помедлив, ответил отец Киприан. – В житиях исстари описывались страшные борения. Особенно с теми это стрясается, кто подвижничает сверх обычной меры, наособицу спасается в пустыньках удаленных... До драк с бесами дело подчас доходило.

– Даже?

Владыка вдруг улыбнулся.

– Лупасят нашего брата порою так, что синяки да ссадины остаются. В волосья вцепляются, дерут до плешей... А кто – один Бог знает. Правда, на моем веку подобного не упомню... Но в книгах старых поминается частенько. А что до века моего... – запнулся. Помолчал. Богдан ждал терпеливо, затаив дыхание.

– Среди братии подобное редко, – задумчиво проговорил он. – Случается, конечно, как не случаться: враг не дремлет... А вот среди трудников – да. Наслышан. Да только, чадо, ничего тут удивительного нет. – Снова помолчал. – Ты, никак, диавола за хвост ловить собрался? Может, отпечатки пальцев у него брать станешь? Не благословляю. Суеты не потерплю.

Богдан тут же встал и склонился в поклоне.

– Простите мою гордыню, отче.

– Ступай.

Богдан повернулся и шагнул было к двери, но остановился. Обернулся. Оказалось, Киприан смотрит ему вслед.

– Что еще? – тяжело спросил он.

– Простите, отче, последний вопрос. Вы знаете, что на острове живут лисы?

Брови пастыря чуть дрогнули.

– Сам не видал... Говорят. И что?

– Вот что, – проговорил Богдан. – Дебря Соловецкая мирная, от крови светлый остров заклят. Это ваши слова, отче. Волки поседали на льдины и уплыли на матерую землю...

– Ничего сам не придумываю, только передаю, – перебил архимандрит.

– Лисы – хищники, – продолжал от двери Богдан, отметив про себя, что отец Киприан отнюдь не чужд речениям Конфуция. – Пусть мелкие. Мыши, лемминги, птица... Да любую сказку взять. Несет меня лиса за темные леса, ку-ка-ре-ку! Отсюда вопрос: чем лисы тут питаются?

На этот раз архимандрит молчал долго. За толстыми, старинными стенами едва слышно пел однотонную песнь летящий с арктических льдов ветер. Потрескивала свеча.

– Господь напитал – никто не видал, – ответил наконец пастырь, но в голосе его впервые за все время, проведенное на острове, Богдан не услышал уверенности. – Может, к святому месту потянувшись, они на травоядение перешли?

– Хотел бы я в этом удостовериться, – примирительно проговорил Богдан.

– Не веришь в сие? – строго спросил Киприан.

– Не верю, отче, – честно ответил Богдан. Отец Киприан огладил бороду.

– Честно сказать, я тоже... – пробормотал он. – Может, кормит кто?

– Кто и зачем? – быстро парировал минфа.

– Воротись, – велел архимандрит.

Богдан вновь подошел к стулу.

– Сядь.

Богдан сел.

– Что задумал? – строго спросил Киприан. – Поделись. Вижу, не остановить тебя. Сыскательство правды в крови твоей, а я не тот суровый наставник, что Дамаскина наставлял: талант у тебя к писанию, так вот смиряйся и пера в руки не бери... Потом-то все равно его дар церкви понадобился, и когда Иоанн на смерть одного из монасей, не утерпев, погребальную литию сложил – прекрасную литию, до сих пор поем, – наставник простил его... Да только после того простил, как Дамаскин епитимью исполнил – очистил все непотребные места в монастыре. Так что чисть. Но знать я все должен и обязан. Может, посоветую, может, направлю...

– Я об этом и мечтать не смел, отче, – с благодарностью склонил голову Богдан. – Однако поведать мне сейчас вам нечего. Ничего я покамест не задумал, в потемках бреду, да и оглушен ночными делами изрядно...

Киприан кивнул. Помолчали. Богдан пытался привести в порядок расслабленно извивающиеся, точно ком змеенышей, мысли; Киприан терпеливо ждал.

– Надеешься, что она к тебе ночью опять придет? – вдруг спросил он.

Богдан вздрогнул. Провел по лбу ладонью и, отводя глаза, ответил:

– Сам не ведаю...

– Смотри, – с прежней строгостью сказал архимандрит и погрозил ему крепким жилистым пальцем.

– И то смотрю, отче...

О том, что он устоял бы, что он уж почти устоял да нежный поцелуй супруги нежданно решил дело в иную сторону, Богдан так и не признался архимандриту. Не был он в том уверен настолько, чтобы в слова свою мысль облечь. Но для себя решил именно так считать покамест: поцелуй тот его каким-то недобрым чудом с ума свел. И, ежели повторится сие, главное – до поцелуя не допустить более.

Или, напротив, первым поскорей своими губами родных губ коснуться?

Ох,прости, Господи, грешен я, грешен...

– Вот что я хотел сказать, – наконец отверз уста Богдан. – Я же по острову брожу очень много, по самым чащам порой... размышляю, утешаюсь...

– Склонность к молитвенному хождению многим отцам свойственна, – одобрил Киприан. – На дивном острове Валаам исстари есть аллея, нарочито насаженная, зовется Аллея Одинокого монаха. Деревья в два ряда так стоят, что лишь одному пройти, и посажены частоколом столь плотным, чтоб, от одного к другому шагая, успеть только умную молитву произнесть.

– ...А нынче утром, – продолжил Богдан, дослушав, – нашел я в укромной дебре труп лисы, явно человеком убитой и искалеченной. Потрошеной. Тоже – с пролитием крови, отче.

Эта новость явно ошеломила бывалого ракетчика в архимандритовой рясе. У него даже рот приоткрылся на миг; впрочем, на миг только.

– Дела, – протянул Киприан совершенно по-мирски. И умолк. Богдан не нарушал молчания, он все рассказал. А благословения уйти – не получил пока.

– Как действовать думаешь, чадо?

Богдан пальцем поправил на носу очки.

– Лисичку малую порезать – не велик подвиг, но сперва ее поймать надо, а это вот человеку несноровистому да без снастей специальных затруднительно, – сказал он. – Голыми руками зверька не возьмешь. Думаю капканы поискать.

Владыка медленно покивал.

– Разумно... – пробормотал он. – Не дать ли тебе в помощь двух-трех послушников? Чтобы понадежней лес прочесать?

Словцо из прежней жизни добрый пастырь, сам того, верно, не заметив, произнес с явным удовольствием. Вкусно ему было сие словцо.

Богдан отрицательно покачал головой.

– Не хочу внимание привлекать. Я брожу и брожу, все уж привыкли... А вот если несколько человек со мной бродить примутся...

– Да, – согласился Киприан, – да. Хорошо, не встреваю боле, ты тут по сравнению со мной – патриарх византийский... Только уж ты сразу мне сообщай, ежели что. Как на исповеди, – улыбнулся настоятель.

– Всенепременно, отче. – И Богдан несколько раз кивнул.

Киприан вновь внимательно посмотрел на него.

– А лекарям покажись все же. Как будешь на Заяцком – так и покажись, они там ныне мирских пользуют. Коли не помогут, я тебе советую в Кемь съездить. Худо выглядишь ты, чадо, а там лекарь Михаиле Большков, в Кеми-то. Смотровая у него у него неподалеку от конторы Виссарионовой артели...

– Большков человек не без странностей, – продолжал тем временем отец Киприан, – но лекарь отменный. С мелкими, будничными хворями и наши лекаря справляются, а Большков все больше сложные случаи пользует. Как-никак, а сюцай он по лекарским наукам. Так что ежели наши не справятся, так ты к нему. Он тебя и осмотрит, пульсы пощупает... Непременно определить должно, отчего у тебя такой упадок сил жизненных случился. От естественных ли причин – пост слишком усердный, перетрудился после кабинетных своих дел... так ведь тоже может быть. Или... – Архимандрит запнулся и, не желая лишний раз призывать нечистого, уклончиво закончил: – Или от иных причин.

– Повинуюсь, отче, – сказал Богдан и замолчал в ожидании знака удалиться. Но Киприан еще несколько мгновений смотрел на него исподлобья, а потом всплеснул руками и громко сказал в сердцах:

– Ну что ты будешь делать! Как человек хороший да талантливый – вечно у него такие нестроения, что голова кругом идет!

“А ведь я еще не сказал ему, что вдруг лис полюбил”, – сообразил Богдан.

И о том, что тангуты присматриваются к нему как-то на диво странно и неприязненно, не помянул тоже.

Но возобновлять уже подошедший к исходу разговор было никак не сообразно.

Александрия Невская,

кабинет шилана Алимагомедова,

12-й день девятого месяца, вторница,

конец дня

– Знаю, знаю, – шилан Палаты наказаний Редедя Пересветович Алимагомедов пребывал в приподнятом настроении, – все уже знаю и поздравляю, еч, с прекрасным завершением операции в Разудалом Поселке. – Алимагомедов улыбался. Видеть его улыбку подчиненным выпадало редко; Баг и сам, быть может, всего с десяток раз удостоился лицезреть ее на лице вечно хмурого, невыспавшегося, отягощенного делами шилана.

– Да ты садись, садись! – Алимагомедов сделал широкий жест рукой, и Баг шагнул к одному из старинных резных стульев, выстроившихся по обе стороны необъятного стола начальника.

Стулья были не очень удобные, с прямой высокой спинкой, но Баг предпочитал их мягким креслам, также стоявшим в кабинете, – стулья не позволяли расслабиться и отвлечься от мыслей о главном, стулья своими резными завитушками, впивающимися кое-где в спину, напрочь отгоняли сон, ежели Баг оказывался у шилана в ночное время; а такое случалось частенько. Баг даже недавно завел пару похожих стульев у себя в кабинете. Не в точности таких, конечно, но – похожих.

– Ну что же... – Алимагомедов нажал кнопку управления громкой связью и распорядился принести из буфета чаю. – Я готов удовлетворить твою челобитную о предоставлении отпуска, Баг, но только начиная со следующей первицы... – Видя, что ланчжун собирается что-то сказать, быстро добавил: – Да, да, я все понимаю, сам бы давно должен был прутняками гнать тебя в отпуск, но только что от шаншу(41) пришло предписание мне завтра утром быть в Ханбалыке. Через час я вылетаю. В четверицу, на крайний случай – в пятницу я буду обратно и ты – свободен.

Баг кивнул головой. Он вовсе не собирался жаловаться на вновь откладываемый – пусть и на семь дён – отпуск; как раз наоборот, Баг хотел сказать, что теперь, после некоторых событий, произошедших буквально вчера, отпуск может подождать, в отпуске сейчас нет необходимости, даже, пожалуй, отпуск теперь вовсе и не нужен: подавая челобитную, он имел в виду отправиться куда-нибудь за пределы Александрии со Стасей вдвоем; теперь же между ними встал траур, и отпуск, столь желанный еще позавчера, ныне потерял всякий смысл.

Баг промолчал.

Внесли чай.

Опять чай... В животе у Бага и так уж плескался без малого чайник.

– Шаншу Фань Вэнь-гун собирает шиланов всех улусов, – доверительно поведал Алимагомедов, наливая ароматный дымящийся напиток Багу; “Золотой пуэр” – мгновенно определил честный человекоохранитель, – по случаю вступления в должность Чжу Цинь-гуя, императорского племянника... Ну ты помнишь, Баг, эту историю...

Баг помнил: некоторое время назад последовал милостивый указ учредить в Палате наказаний, коей было подведомственно Управление внешней охраны, должность юаньвайлана(42). Сначала это известие вызвало у служилого люда недоумение: к чему такое в ведомстве деятельном? Издавна должность юаньвайлана существовала в качестве скрытой формы почетного поощрения сановников, отличившихся на службе двору и покрывших себя на данном поприще почетом и славой; будучи по рангу и жалованью приравнен к соответствующим должностям, юаньвайлан не обладал никакой реальной властью, а весь штат его подчиненных обычно состоял из двух секретарей.

История знала примеры, когда юаньвайланами становились личные друзья высокопоставленных чиновников, а то и фавориты самого государя. Не желая давать в руки малоспособному, но высокородному юнцу или, к примеру, заслуженному, но престарелому сановнику рычаги реальной власти, но в то же время желая дать оному, скажем, юнцу присмотреться к тому, как осуществляют правильное управление умудренные опытом коллеги, или же отметить заслуги убеленного сединами, императорский двор еще во времена блистательного правления династии Тан стал включать в служебную табель различных ведомств места юаньвайланов; с тех пор так и повелось.

Но теперь, когда двор повелел создать в Палате наказаний штатную единицу юаньвайлана, это вызвало пересуды как в Ханбалыке, так и в улусах. Были даже такие, кто открыто выражал свое недоумение; основная же масса служилого люда мало-помалу пришла к выводу, что владыка таким образом готовит смену нынешнему шаншу, находящемуся уже в преклонных годах, и дает племяннику время приглядеться к работе огромного ведомства, разобраться изнутри, какие шестеренки за какие цепляются в этом отлаженно действующем механизме.

Баг, однако же, никогда не доверял слухам и старался держаться от них подальше; подковерные игры тех, кого Баг презрительно называл кабинетными черепахами, привлекали его гораздо меньше, нежели деятельно-розыскные мероприятия; служебный рост Багатура Лобо не интересовал.

Баг из вежливости пригубил чай.

– На эту седмицу вместо меня останется ланчжун Зыбов, – продолжал Редедя Пересветович. – А ты его подстрахуй. Я бы с радостью оставил тебя, но знаю, как ты терпеть не можешь кабинетной работы... Это ты зря, конечно. Думаешь, я всю жизнь за этим столом просидел? Улыбаешься? Вот-вот!.. Ты курить, поди, хочешь? – вдруг вкрадчиво спросил Алимагомедов и извлек из ящика стола чистейшую, только что из лавки, простую стеклянную пепельницу. Поставил перед Багом. – Кури, Баг, не стесняйся.

Положительно, странный выдался день! Одно удивительное событие сменяло другое: сначала шилан улыбнулся, а теперь сам предлагает курить в своем кабинете! Некурящий и не терпящий дыма Редедя! Разрешающий курить при нем только в чрезвычайных обстоятельствах! Ладно. Посмотрим.

Что-то будет...

Баг неторопливо, обыденно извлек из рукава кожаный футлярчик, десять минут назад раскопанный в недрах кабинетного стола, из футлярчика вынул тонкую черную сигару и медленно раскурил ее от заморской зажигалки “Zippo”. Выдохнул ароматный дым и посмотрел на Алимагомедова в упор.

– Ну? Говори уж, Пересветыч... Какую каверзу ты мне приготовил?

Алимагомедов хмыкнул. Покрутил головой.

– Ну... Словом, есть одна просьба. Дасюэши(43) Артемий Чжугэ, ну ты его знаешь – с законоведческого отделения Александрийского великого училища, сам у него учился...

– Да, – кивнул Баг. – Бородатый такой. Мы за глаза его звали Чжугэ Ляном(44).

– Ну вот, он обратился к нам по поводу группы нынешних студентов-первогодок, кои претендуют стать сюцаями законоведения...

– Ну и?..

– Артемий хочет, чтобы кто-нибудь из сотрудников Управления, желательно с большим деятельно-розыскным опытом, провел несколько занятий с будущими сюцаями, ответил на их вопросы. Спецкурс такой. Это у них каждый год. Но Артемий, между прочим, специально подчеркнул, что инициатива позвать именно тебя исходит от самих студентов. Наслышана молодежь о твоих подвигах... Обсуждалось у них на собрании группы несколько вероятных персон, да только твоя перевесила. Особенно, Артемий сказал, староста группы, девушка аж из Цветущей Средины за тебя ратовала... забыл, как ее... Письменную челобитную от студентов могу показать.

– Да не надо, – кисло ответил Баг. Понес сигару к пепельнице стряхнуть пепел, но, удрученный известием, промазал, и пепел с сигары упал прямо на сукно стола. Только этого ему еще не хватало – спецкурсы читать! “Да неужто Редедя решил, будто из меня уж песочек сыплется?”

– А я подумал, что ты, Баг, просто идеально подходишь для такого дела.

– Я?

– Ты. Ты молодой, быстро найдешь со студентами общий язык; ты у нас очень опытный, в поразительных событиях участие принимал – да они будут сидеть и слушать раскрывши рты! Словом, ты зайди на этой седмице к Артемию и договорись, ладно? Сам спецкурс еще не скоро... – В голосе Алимагомедова проступили просительные нотки. – Сделай, Баг. Они все равно не отвяжутся, а тут мы в точности их просьбу выполним, надо же благодарность к старым своим учителям иметь, связи учителя и ученика нерасторжимы. У тебя энергии хоть отбавляй, и времени свободного побольше, нежели у многих...

Баг сначала не понял, почему шилан вдруг пришел к такому неожиданному предположению, а потом сообразил: потому что Баг не женат.

– И тебе почетно, и молодежи пользительно!.. Покинув через четверть часа кабинет Алимагомедова и размышляя о коварстве шилана, Баг так и этак прикидывал, отчего то, что прежде им не замечалось и, во всяком случае, совершенно его не трогало, теперь стало задевать не на шутку. “Времени у меня, понимаете ли, свободного много! А... дела? А... а Судья Ди, в конце концов?”

Но в глубине души он понимал, что неприятно отнюдь не пренебрежение к его делам или тем паче к многотрудным обязанностям по отношению к хвостатому преждерожденному. Ранит его то, что он уже мог бы быть, или почти быть – женат. Но возникло препятствие. А препятствий Баг не терпел. И когда на них намекают – тоже. Он всегда пребывал в убеждении, что, как учил в двадцать второй главе “Лунь юя” великий Конфуций, нет таких крепостей, которые не мог бы взять благородный муж. И честный человекоохранитель, всегда добавлял Баг от себя. А тут-Препятствие есть, вот оно, а взять – нельзя. И обойти – нельзя. Даже думать о том нельзя. Надо смириться и ждать, покуда оно само не рассосется... Непривычно и странно. Карма.

Соловки,

12-й день девятого месяца, вторница,

вторая половина дня

Спознавшись в корабельной едальне “Святого Савватия”, Тумялис, Заговников и Богдан и на тружениях держались по возможности вместе; лишь четвертый их сосед по столику, Бадма Царандоев, на строительстве планетария не показывался, занятый сверхмерно своими новыми обязанностями здешнего нового дувэйна. Оттого-то известие, что Богдан занедужил, огорчило его сотрудников донельзя.

– И что ж это с вами такое приключилось вдруг, преждерожденный Богдан? – то ли с неподдельной тревогой, то ли с хорошо скрытой иронией вопрошал Юхан. – Не простыли ли? Не набили ли мозоль вчера?

Более скупой на проявления чувств Павло лишь посматривал на Богдана озабоченно и по возможности умерял любопытство и многословие Юхана.

– Ну будет вам, Юхан Вольдемарович, будет, – примирительно говорил он. – Мало ли что может случиться... Все городские тут проходят такой период, кто быстрей, кто дольше. Мне тут не впервой утешаться, я-то знаю...

– Нет, я понял! – вдруг воскликнул Юхан. – Преждерожденный Богдан, откройтесь по совести, мы никому не расскажем. Это ведь только предлог? Вам просто понадобилось свободное время для проведении неких деятельно-розыскных мероприятий. Вам просто не до планетария. Расследование вступило в решительную фазу. Ведь так? А? Ведь так? Все же я был прав! – Он удовлетворенно захохотал, поглубже пряча голову в непродуваемый капюшон и одной рукой стягивая туже его веревочку у горла. – Меня не проведешь, я же понимаю, для чего люди такого уровня могут ездить по глубинке, а для чего – нипочем не могут!

– Да что вы говорите такое, преждерожденный Юхан... – смущался Богдан, придерживая очки, так и норовящие от каждого удара волны в борт спрыгнуть с носа.

Заговников сочувственно молчал. Старенький сампанчик, тарахтя мотором, прыгал на крутобоких волнах, натужно выгребая против ветра от главной гавани светлого острова к монастырскому пирсу Больших Зайцев. Свирепый ветер катился над грозно почерневшей, всклокоченной водной ширью, охлестывая лица наждаками, закидывая пеной, сорванной с неистово пляшущих гребней. Позади светлели, медленно удаляясь и проваливаясь за пролив, монастырские громады, придавленные к земле низкими, стремительно текущими по небу тучами; впереди вставал плоский, продутый всеми ветрами промежный островок.

Сидевший рядом пожилой раскосый монах, родом якут – кажется, его звали отец Перепетуй, – повернулся к балагурящим знакомцам и, напрягая ослабевший с годами голос, чтобы перекрыть буйные голоса безрассудно впадающей в осень полунощной природы, почти прокричал:

– Правда, однако!

– Что правда? – разом отозвались Тумялис и Заговников.

– Что многие новички поначалу немощью необъяснимой болеют.

– Да-а? – удивился Юхан. – А я вот ничего пока...

– Погодь, погодь. И до тебя доберутся, однако.

– Кто? – поразился Юхан.

– Кто, кто... – со значением глянул на него отец Перепетуй. – Известно кто.

– Блазнится у вас тут, что ли? – громко и как-то очень легкомысленно спросил Юхан. Отец Перепетуй скривился и повернулся непосредственно к Богдану, решив, видимо, более не разговаривать со столь невоздержанным на язык человеком.

– Ты не тревожься, – проговорил он, – худого не будет, однако. Седмицу-другую поскрипишь, а коли переможешься, потом станешь лучше прежнего. Часто так, по первости-то, с новоначальными. Насмотрелся. Из мира кто первый раз в святое место приходит, тот сильно подвергается, однако. Есть люди, вполне хорошие и набожные, у коих во храме всегда сердце болит. Сопротивляется враг.

– Надо же, – качнул головой Павло Заговников.

– А с вами было такое, когда вы первый раз сюда приехали, преждерожденный Павло? – повернулся к нему Богдан.

Заговников задумчиво смотрел вдаль, в ярящееся море. Ветер молотил его по щеке стоящим дыбом воротником его куртки.

– Честно сказать, не помню, – наконец ответил Павло.

...Отсидев с четверть часа в чистых сенях избы, занимаемой монастырскими лекарями на Заяцком, сразу за пожилой местной преждерожденной в ватнике, с замотанной в шерстяной плат головою, в длинной выцветшей юбке и сношенных мужских сапогах, столичный сановник вошел в светлую горницу, где и был подвергнут короткому, но исчерпывающему осмотру. Пожилой, толстенький, даже пухлый лекарь в рясе и очках с толстенными стеклами подступил к Богдану и, иногда выстреливая в минфа короткими вопросами, принялся щупать, простукивать, слушать и заглядывать ему в глаза. Богдан ощутил себя куклой в ловких руках хворезнатца, а тот еще усугублял положение тем, что иногда маловразумительно бормотал что-то себе под нос: видимо, комментировал результаты осмотра разных частей организма сановника – пульс, цвет лица, цвет белков и радужек в глазах, пониженную напряженность мочки левого – того, что ближе к сердцу, – уха и многое иное.

Под конец Богдан был уложен на лавку и подвергнут тыканью на удивление жесткими пальцами в живот. После чего лекарь выпрямился, шумно вздохнул и пожал плечами.

– Шибко здоровым человеком вы никогда не были и никогда уже не сподобитесь быть, преждерожденный, – сообщил он Богдану, потирая ладони. – Но сказано святым апостолом Павлом: из человеков избираемый для человеков поставляется на служение Богу, чтобы приносить дары и жертвы за грехи, могущий снисходить невежествующим и заблуждающим, потому что – обратите внимание! – потому что и сам обложен немощью. Так что с этим у вас все в порядке. То есть я мог бы составить травяной сбор, такой... общеукрепляющий... Но, полагаю, хворь ваша внешняя.

– То есть? – полюбопытствовал Богдан.

Лекарь стащил с короткого носа очки, подышал на стекла и тщательно протер полой рясы. Водрузил на место.

– Затрудняюсь сказать, – развел он руками. – Такое впечатление, что утрудили вы себя сверх меры. Может, по прибытии на светлый остров плоть свою принялись смирять чрезмерно... Нет?

– Нет, – глядя в сторону, пробормотал Богдан.

– Словом, нет явных признаков хворей, которые могли бы давать такие, как вы описали, ощущения. Надобно бы вам лечь в лечебницу на большой земле, чтоб там просветили вас всякими научными приборами, взяли бы кровь на разбор. Богдан уныло кивнул.

– Куда уж – на материк! Сейчас это никак невозможно.

– Ну тогда... – Лекарь подошел к столу и, наклонясь, что-то стал быстро писать на длинном листке бумаги. Дописал, отложил перо и протянул бумагу Богдану. – Тогда вот с этим подойдите к аптеке, она в этой же избе, вход от курятника. Травы не нарушат ни вашего поста, ни вашего сосредоточения, и лишь помогут поскорее вам выправиться... – Он запнулся, мгновение помедлил и добавил: – Для того, для чего вы сами захотите... А теперь, когда выйдете в сени, кликните, пожалуйста, следующего.

...Со связкой приятно, как-то по-летнему пахнущих разнообразными травами бумажных пакетов и полотняных мешочков под мышкою, . Богдан шел по улочке Больших Зайцев, порою чуть покачиваясь от свирепых охлестов налетавшего то слева, то справа ветра. Улочка была пустынна – смеркалось: дело шло к вечеру, и в такую погоду все, кто мог, предпочитали не выходить из уюта и тепла своих скромных, но ухоженных жилищ. Толпы у площади тоже уже не было – она рассасывалась в считанные минуты после того, как начиналось тружение. Поприветствовав и проводив тружающихся, стяжав потребные благословения и вообще завершив на сей день все дела с братией, жители Больших Зайцев быстро расходились по домам, вполне сообразно не желая выглядеть праздными зеваками.

Богдан не того ждал от результатов осмотра. Собственно, поначалу он вовсе ничего не ждал, но увидев основательного, пожилого лекаря, через заботливые руки которого проходили десятки самых разных болящих, он невольно обнадежился и встревожился одновременно: а ну как лекарь подтвердит его опасения насчет блудных бесов?

Но лекарь не подтвердил. Лекарь посоветовал обследование более тщательное, научное.

Как сказал бы наверняка драг еч Баг тогда, тридцать три Яньло мне в глотку, что же это со мной?

Эх, как-то он там...

Жаль, что его тут нет. Вот с ним бы можно было все это обсудить до самых косточек и ядрышек. Он бы понял...

Не убоявшись непогоды, Богдан, отойдя шагов на полтораста от смотровой избы, присел у чьего-то штакетничка на лавку – передохнуть. Сердце било так, словно минфа бежал стошаговку. Слабость накатывала волна за волной. Он поглубже спрятал руки в карманы куртки, локтем прижимая к себе травные пакеты.

Низкое сизое небо летело, казалось, едва не цепляя виднеющийся вдали почти уж достроенный, весь в лесах, купол планетария; ветер драл и тряс ветви низких кустов краснотала, росших по обе стороны лавочки. Листья еще держались, но как им было сиро, как неуютно и страшно...

А вон напротив – странноприимный дом. Дальше все было точно по заказу. Богдан, даже если бы нарочно и заранее думал спрятаться, не отыскал бы себе лучшего укрытия, нежели скамейка, затерянная в густом, еще не утратившем листвы кустарнике. Он лишь инстинктивно втянул голову в плечи и поправил очки, увидев, как на крыльцо странноприимного дома вышел младший тангут и почтительно придержал дверь; следом за ним появился и старший. Как их... Вэймин Кэ-ци и Вэймин Чжу-дэ. Мгновение оба постояли на крылечке, оглядываясь (старший оправил шапку), потом спустились по ступеням на деревенский тротуар и, уж больше не оглядываясь, целеустремленно зашагали в сторону причалов.

Богдан провожал их взглядом, пока они не скрылись за домами.

“Отче сказал, у них свой катер...” – вспомнил он.

Сердце, успокоившееся было, сызнова пустилось вскачь.

Богдан медленно встал. Помедлил, набираясь духу.

“Даже если они поплывут куда-то, стук мотора я отсюда не услышу. Далеко. И ветер шумит”.

Надо было решаться. Эти двое были крайне подозрительны. Крайне.

Промысел Божий...

Жаль, Бага нет. Богдан очень скучал по нему – но тут еще и для дела...

“До каких же пор ты, драг еч, – строго и даже несколько неприязненно сказал себе Богдан, – будешь перекладывать все самое неприятное на друга?”

Он медленно, не вынимая рук из карманов, пошел к странноприимному дому.

Это было старое, крепкое трехэтажное здание серого кирпича под черепичной двускатной крышею, украшенной несколькими телеантеннами и тройкой могучих печных труб. Строили его, верно, еще в прошлом веке, и трубы в ту пору были насущной необходимостью, но, придавая строению законченный, сообразно величавый вид, вряд ли, однако, они сохранили свое значение по сей день...

Впрочем, какая разница. Не было для Богдана в том разницы.

Какие пустяки лезут в голову в решительные мгновения...

Пожилой служитель в наглухо застегнутом сером халате был на месте и, сильно ссутулившись, беззвучно шевеля губами, самозабвенно решал крестословицу. Лишь когда Богдан подошел к нему вплотную, он поднял голову.

– Чем могу? – спросил он.

– Добрый день, уважаемый, – проговорил Богдан.

– И вам поздорову, драгоценный преждерожденный... – выжидательно ответил служитель.

– Я был бы вам очень признателен, ежели бы вы сочли возможным проводить меня к преждерожденным Вэйминам. У меня есть до них дело.

На лице служителя отразилось искреннее сожаление.

– Так они ж, – ответил он, откладывая газету с крестословицею, – вот только вышли. Чуть-чуть вы разминулись.

– Могу я их подождать? – спросил Богдан, постаравшись тоже изобразить на лице огорчение.

– Так вотще, – покачал головой служитель. – В начале каждой седмицы они на матеру землю плавают. На день, много – на два. А в другое время как с утра выйдут – так до самого вечера и не возвращаются.

– Что за невезение! – сказал Богдан, внутренне ликуя. – Тогда, может быть, вы позволите мне оставить для них записку у вас?

Если бы служитель сказал “да”, Богдан честно написал бы: “Почему вы сегодня утром следили за мной?” Ничего лучше он не смог придумать, пока шел от скамейки. В конце концов, даже если отрешиться от всех второстепенных мелочей, уже само по себе поведение тангутов возле его пустыньки было несколько странным.

Но служитель ответил иначе:

– Да что мудрить. Вдруг я забуду или выйду куда... Вы сейчас идите прямо в ихний покой, положите грамотку вашу на видное место и вся недолга. У нас же тут никто не запирает.

Зная порядки странноприимных домов, именно на такой исход Богдан и рассчитывал.

– Благодарю вас, уважаемый. Будьте любезны в таком случае, сообщите мне номер их покоя.

– Двадцать семь. Второй этаж, налево. – И славный служитель, посчитав свой долг выполненным, вновь потянулся к газете.

Богдан поправил очки и пошел к лестнице.

У нужной двери он остановился и отер пот. Воздуху не хватало. И было очень муторно на душе. То, что он собирался сделать, никак не могло считаться сообразным деянием. Мало ли что ему покажется подозрительным – а вот нарушать безмятежную доверчивость богоспасаемого места и пользоваться ею в своих – даже не служебных, а просто своих! – целях было из рук вон отвратительно.

На миг у Богдана пропала вся решимость.

Но перед глазами у него, ровно наяву, проявились беспомощно и жутко оскаленные зубы замученной лисички – и более он не колебался.

Шатающиеся по дебре невесть зачем Вэймины были чрезвычайно, отчаянно подозрительны. Они вышли навстречу Богдану – прямо от мертвого тела с непонятной жестокостью искалеченного зверька, – и, хотя телесные повреждения явно были нанесены лисичке много ранее, по крайней мере вчера, – их скитания возле трупа наводили на размышления.

Богдан открыл дверь.

Только ничего не трогать руками. Это не обыск. Это я просто случайно зашел.

Чисто. Аккуратно. Прибрано и проветрено. Мебели совсем мало, только самое необходимое.

Небрежно брошенный на кресло маленький магнитофон.

Книги.

И тут сердце Богдана едва не выскочило из груди. Желваки вздулись от праведного негодования.

На подоконнике книги стояли стопами, и на самом верху одной красовалась большая, аглицкого издания книга по лисьей охоте. Они же там все на лис охотятся, вспомнил Богдан. В-варвары!!

Пожалуй, впервые в жизни Богдан вложил в это слово оскорбительный смысл.

Стараясь ни до чего не дотрагиваться, Богдан с трудом присел на корточки возле подоконника и стал просматривать корешки книг. Скажи мне, что ты читаешь, – и я скажу тебе, чего ты хочешь...

Не вспомнить сейчас, кто это сказал. Не до того.

Одна, две, три... нет, четыре книги на ханьском наречии. По изгнанию и заклинанию духов и бесов. Странно. Вэймины не производят впечатление магов-любителей.

Еще две книги о повадках лис. Натуралистические.

Одна – о приручении лис.

“Не понимаю, – подумал Богдан. – А впрочем... Охота и приручение. Это не так далеко одно от другого. Но – охота! Знание повадок – это же... приручать сподручней, но и капканы ставить – тоже сподручней!”

Не вставая с корточек, он, словно на шутейных соревнованиях в детстве, двумя смешными шажками переместился к другой стопе. Чуть не упал. В куртке было нестерпимо жарко, пот неприятно тек между лопатками, сердце начало ломить – но раздеваться, даже расстегиваться было некогда.

И тут словно вся тяжеленная стопа книг рухнула минфа на затылок. Забывшись, он даже хлопнул себя ладонью по лбу. Потом тихонько засмеялся.

Все начало вставать на свои места.

Потому что среди прочих книг на подоконнике лежал один из томов трактата “О лисьем естестве”.

Как же мог Богдан забыть это!

Наверное, только из-за потрясения. Все, что угодно, он мог предположить – от живой влюбленной жены до сатанинского искушения, но...

Лисы-оборотни!

А эти отвратительные Вэймины вообразили себя не иначе как благородными рыцарями борьбы с сонмищем оборотней – и теперь беззастенчиво и жестокосердно губят эти удивительные создания! Негодяи!!

Трудно было вот так сразу поверить и признать, что здесь, на светлом острове Соловецком, православном и кармолюбивом, невесть каким Божиим попущением завелись лисы-оборотни. В голове не укладывалось. Еще и потому, верно, не подумал о такой возможности Богдан. Но зато теперь все встало на свои места.

Во всяком случае, многое...

Уже минуты, наверное, две до слуха Богдана доносился внезапно возникший далекий, смутный, шум. Поначалу он не проникал в сознание увлеченного осмотром минфа. Но постепенно крики делались все громче, и наконец под самыми окнами странноприимного дома вдруг отчаянно заголосил женский голос.

Богдан вскочил. Машинально встав так сбоку окна, чтобы его не могли увидеть, осторожно взглянул наружу. Посреди улицы, мельтеша руками, бежала, чуть не теряя сапоги, та самая пожилая, замотанная в просторный шерстяной плат преждерожденная поселянка в ватнике – и с надрывом, со слезой кричала в голос:

– Убилися! Ой, Господи ж Боже ж!! Люди! Да где же ж вы, люди? Тама все поубивалися!!

Александрия Невская,

апартаменты Багатура Лобо,

12-й день девятого месяца, вторница,

вечер и ночь

Баг вернулся к себе домой около десяти вечера. Судья Ди вышел из темноты комнат и нехотя, с деланым равнодушием зевнул, старательно изображая, что приход друга радует его лишь постольку, поскольку на его, Судьи Ди, блюдце теперь наверняка появится освобожденная от упаковки очередная банка корюшки в собственном соку и в пиале зашипит пеной обычная вечерняя бутылка “Великой Ордуси”. Но Баг за протекшее время успел вполне разобраться в характере хвостатого преждерожденного и видел, что тот рад ему самому; просто, как и подобает мужчине и человекоохранителю, кот не афишировал своих истинных чувств и оставался всегда сдержан и, так сказать, немногословен.

Впрочем, и Баг по натуре своей не был расположен к буйным изъявлениям чувств – а уж особенно нынче. Кивнув коту, он автоматически исполнил все его нехитрые чаяния, открыл бутылку пива для себя и прошел в комнату.

Встреча с Мандрианом Ци оставила неприятный осадок.

Уловка удалась вполне. Давно не общавшийся с газетчиками Мандриан встретил его, можно было бы сказать, с распростертыми объятиями – если бы мог как следует поднять руки. Бывший красавец-сердцеед, а ныне полупарализованный после мозгового удара и иссохший от чрезмерных жизненных усилий калека, Мандриан в свое время, по-видимому, являл собой еще более впечатляющий образчик статной мужской породы, нежели его младший брат. При виде Бага он лишь оживленно поморгал с дивана и помахал левой рукой – очевидно, это стоило расценивать как знаки крайней приязни и приветливости. За Мандрианом ухаживала лишь приходящая платная прислужница – из числа немногочисленных участниц возглавляемого им общества; на склоне лет Мандриан остался по-человечески совершенно одиноким. "Достойный конец столь несообразной жизни", – холодно подумал Баг.

Впрочем, Мандриан, судя по его речам, не унывал. На все вопросы, которые ему принялся задавать Баг, он отвечал охотно.

– Вы записывайте, записывайте, драгоценный... М-да. Пленочка крутится, вы проверили? А вы проверьте! Еще проверьте. А много ее там у вас, пленочки-то? Хватит? Хорошо подготовились?

– Вполне, драгоценный преждерожденный, вполне... – отвечал Баг. Он действительно подготовился хорошо.

– Что ж вам сказать, молодой человек? Я чуть ли не с детства стремился к справедливости во всех ее проявлениях. М-да. А тут, понимаете ли, несправедливость просто вопиющая. Такая невозможная несправедливость! Почему, скажите, нам почти что всем можно иметь нескольких жен, а подругам нашим замечательным, верным, нежным, понимаете ли, – по нескольку мужей иметь нельзя? Несообразно! М-да. И ведь подлость какая: светский закон не запрещает, там про это вовсе ни словечка нету – так ведь сами не хотят. Не хотят! Вы обращали внимание? А почему? Потому что во всех основных религиях запрещено. Мужчинам разрешено, а женщинам – запрещено. М-да. И, стало быть, мы имеем тут в самой что ни на есть ярко выраженной, понимаете ли, форме устарелый предрассудок, который столь цивилизованной и просвещенной стране, как Ордусь, тянуть за собою в двадцать первый век просто-таки зазорно. Просто-таки зазорно. Я понятно излагаю? Вы понимать успеваете? А пленочка-то ваша, пленочка-то исправно крутится? Вы проверьте!

– Все в порядке, драгоценный преждерожденный, – смиренно отвечал Баг. “Ну и адова же работа у газетчиков, – раздраженно думал он тем временем про себя, – со всякими вот такими беседовать... Да еще взаимопонимание изображать, чтоб человек не замкнулся, не сбился с мысли...” – Расскажите мне, как продвигалась ваша яшмовая борьба? Много ли было у вас успехов?

– Успехов... – трескуче хихикнув, повторил Мандриан. Он-то как раз не собирался сбиваться с мысли. Паралич его рассудка совершенно не затронул. – Моя борьба! Борьба с вековыми предрассудками – дело трудное и рискованное, доложу я вам, драгоценный молодой человек... М-да. Прежде таких, как я, в Европе – на кострах, понимаете ли, сжигали. Правда! Джордано Бруно – слышали, может? Ну, дело-то громкое было...

– Нет, – пожал плечами честный человекоохранитель. – Ужас какой...

– Множественность обитаемых миров преждерожденный провозглашал. М-да. А они что? Сожгли живьем! Тут, конечно, можно сказать, что где космос, а где многомужество – но, обратите внимание, и тут и там: множественность. Множественность миров! Множественность мужей!

– Гх... – с трудом удержал рвущиеся на волю слова Баг. Мандриан и Бруно. Бруно и Мандриан. Борцы за множественность. Тьфу!

Впрочем, Мандриан, похоже, списал гыкание Бага на проявление восторга – и оживился пуще.

– Я все это до тонкости продумывал еще смолоду! До тонкости! У меня, скажем, жен было... м-да... уж не вспомню сколько. А уж помимо... – Мандриан, видимо углубившись в воспоминания, даже глаза прикрыл мечтательно; не удержавшись, он даже причмокнул синеватыми узкими губами. – И это хорошо, это приятно, это полезно. Инь и Ян, знаете ли! Знаете, да? Правда? М-да. Так и крутятся, так и обмениваются! Так, понимаете ли, и сливаются в гармонии! Но ведь ни одной женщины мне не удалось найти, у которой было б столько же мужей. Я так искал, не поверите! Ну? М-да... А это несправедливо! Пусть живут и радуются, правда?

Баг неопределенно пожал плечами, стараясь не раздавить в кулаке магнитофончик.

– Чем больше жен или мужей – тем больше радости, правда? С этим-то вы не станете спорить? Это же очевидно! Ну?

– Правда, – деревянным голосом согласился Баг. Он почти справился с собой: природа многообразна в своих проявлениях и существование каждого ее создания целесообразно. Даже такого.

– Предрассудки живучи... – вдруг опечалился Мандриан.

– Что вы имеете в виду, драгоценный преждерожденный? – ухватился за эту обмолвку Баг.

– Что, что... Известно что. Так называемые порядочные женщины, куда ни пойди, за редчайшими, просто-таки редчайшими, понимаете ли, исключениями оказывались однолюбками. М-да. Ну, во всяком случае, долголюбками. Множественность одновременных мужей, к моему искреннему изумлению, их совершенно не прельщала. Представляете? Они же, понимаете ли, непременно хотят зачем-то знать, от кого у них дети! А непорядочные... Во-первых, где их найдешь, а во-вторых, им брак и вовсе не нужен, они и так... гармонично сливаются... Вы понимаете? – Мандриан трескуче хихикнул снова. – Я за всю свою жизнь двух таких встречал. М-да. Ох, доложу я вам, драгоценный молодой человек... Ох одна из них была и штучка! – Он воодушевленно причмокнул. Потом как-то сразу остыл. – Но вторая – сущая карга...

“Пора с этим заканчивать”, – подумал Баг и попытался приблизить разговор к нужной теме:

– А вот вы, драгоценный преждерожденный, вы как-то пытались воздействовать... Хотя бы... это... личным примером?

– Ха! Еще бы не пытался! С молодости пытался! Всю жизнь пытался! – Мандриан возбужденно задергался под теплой накидкой. – Здоровье на том потерял! Когда стареть-то начал, принялся жизнеусилители глотать, то одни, то другие... Можно сказать, всех своих последовательниц... м-да. Личным, понимаете ли, примером. Конечно! А то! У вас пленочка там не остановилась, мне отсюда плохо видно...

– Крутится, драгоценный преждерожденный, крутится, – заверил стойкого убежденца терпеливый Баг.

– Последовательниц у меня негусто, – признался Мандриан. – Честно вам скажу: все больше старые девы, которым и одного-то мужа порадовать нечем, ни духовно, ни плотски... Трудно было их... личным примером. Как тут не приняться за жизнеусилители?

– Понимаю ваши трудности, – озабоченно выпятив нижнюю губу, закивал ланчжун. И правда: что еще оставалось делать несчастному борцу за множественность? Ну не луной же любоваться.

– А потом я с этой повстречался... со штучкой. М-да. Ну, тут уж больше она меня в оборот взяла, пришлось лекарства пригоршнями есть. А как же, я же – буквально все для главного! И тогда как раз только-только появилось новое, совершенно замечательное снадобье, “Лисьи чары” называется. Рекомендую, молодой человек, настоятельнейшим образом рекомендую. Мне-то вы можете довериться! То есть вы себя не узнаете. Дорогонько, конечно, что правда, то правда... Но эффект просто поразительный. Просто поразительный. Даже она у меня, помнится, пару раз пощады просила... – Мандриан причмокнул. – Пережди, говорит, не могу... Зато, – подвижник помрачнел, – прям на ней меня и шандарахнуло. Я все доказать ей тщился, что не пощажу. Ну и... м-да. Как сейчас помню ее лицо... а уж завизжала-то как, завизжала... А потом в две минуты собралась и... м-да. Хорошо хоть лекарей вызвала по телефону и дверь оставила отворенной... С тех пор я ее не видал. Да и, честно признаться, не горю желанием. Чего теперь...

– А может, она не виновата? Может, вы просто пилюль, извините, переели, драгоценный преждерожденный? – хмыкнул Баг. – Так бывает, наверное.

Борец с предрассудками поджал губы.

– Нет, – решительно ответил он. – И она ни в чем не виновата, и пилюли тут ни при чем. Просто жизненная сила, знаете ли, выработалась... Раз – и нету. Нету, – пробормотал Мандриан с непередаваемым сожалением. И для верности поискал глазами по одеялу. – Принимал я все по инструкции, не злоупотреблял. М-да.

– И как же вы теперь?

– А что? Руковожу по-прежнему теми, кто остался. Но, конечно, все больше по телефону, его мне Марфутка подносит... Прислужница, добрая душа. Статьи диктую, письма. “Как нам реорганизовать наш брак”, “Лучше больше – так лучше”, “Письмо к женам”... Не читали? Да что вы? Ну как же вы!.. Возьмите там, на столе, копии. Взяли? Ну и хорошо. Изучите внимательно. Самое важное я там подчеркнул. Вам польза будет, вы еще так молоды. М-да... Нет, быстро великие дела не делаются. Еще великий, понимаете ли, Конфуций учил: “Даже если к власти придет истинный правитель, человеколюбие сможет надежно утвердиться лишь при жизни следующего поколения”(45)...

“Хвала Будде! – обрадованно подумал Баг. – Сам тронул эту тему... Удачно!”

– Ну и как же у вас со следующим поколением, драгоценный преждерожденный? Есть ли кому передать факел? Наследники по крови и духу?

Впервые подвижник ответил не сразу. Некоторое время лежал с безрадостным лицом, как-то отрешенно глядя в потолок. Уголок рта у него стал нервно подергиваться.

– С этим у меня нехорошо, – тихо признался он наконец. – Не понимаю, в чем тут дело, но никто от меня не родил... даже последовательницы. Никто у меня не завелся...

На том Баг с превеликим облегчением и откланялся. А впавший в уныние борец с косностью женского мышления его не удерживал.

“Какие разные люди, – меланхолически размышлял честный человекоохранитель, неторопливо ведя свой цзипучэ сквозь мелкий нескончаемый дождь по мокрым вечерним улицам столицы. Стеклоочистители размеренно шаркали по ветровому стеклу, но там, куда они не доставали, оно было заткано плотным дымом осевшей мороси. Большинство повозок уж зажгли габариты, и яркие алые полосы прошивали сумерки, как метеоры; Баг, против обыкновения, не торопился, и его обгоняли все, кому не лень. – Да, какие разные эти братья... Может, оттого, что младший сам зарабатывает себе и своей семье на жизнь? Хотя и без того богат. Но одновременно они и очень похожи. Так увлеклись... что потеряли всякое чувство меры. Что один, что другой. Братья!”

Разговор этот, при всей его поучительности, для расследования, которое вел ныне Баг, дал крайне скудные сведения. Впрочем, как посмотреть; их можно было бы счесть и очень важными.

Во-первых, ясно, что тяжкий недуг Мандриана Ци подкрался к нему по сугубо естественным причинам. Какие-либо внешние – например, лекарство Брылястова, тут действительно ни при чем. Так жить – кто угодно в сорок лет пластом ляжет. А то и раньше.

И во-вторых, дети у Мандриана не рождались опять-таки по сугубо естественным причинам. Женщин, не желавших от Мандриана детей, можно было понять.

Но это совсем другая история. А тут – ничего.

Задумчиво покуривая очередную сигару Дэдлиба, Баг сидел в домашнем кабинете в любимом кресле перед рабочим столом, рассеянно поглядывал, как самозабвенно, свернувшись рыжим клубком, дрыхнет у включенного по случаю сырой погоды нагревателя сытый и разомлевший от пива Судья Ди, – и размышлял.

Итак, встреча с Мандрианом Ци ничего полезного не дала. Но один человек – это ведь просто один человек. Для двухмиллиардной Ордуси один человек – это... даже слова не подобрать.

Просто если этот один человек – близкий родственник, разговор уже совсем иной начинается. Но... Может, ерунда это все – что я себе в голову вбил?

Постоите, а отчего я, собственно, ограничился лишь одним родом Ци?

Ну-ка...

Баг вскочил с кресла – и, кляня себя за то, что так и не принес домой электронное издание книги, уже через полминуты снимал со стеллажа восьмой, целиком отданный указателям, том непревзойденного труда Пузатого А-цзы “О лисьем естестве”. Пришлось пошелестеть страницами.

Знаменитый ученый с обстоятельностью и дотошностью, свойственными всем великим ученым девятнадцатого по христианскому счету столетия, свел воедино – как они в те времена ухитрялись обрабатывать такое количество информации без “Керуленов”, Баг не мог понять и даже не пытался – все встречающиеся в традиционной литературе Цветущей Средины упоминания о благих и, наоборот, о неблагоприятных контактах людей с лисами-оборотнями. И по Пу Сун-лину, и по народным сказаниям, и по классическим романам и пьесам, и по дотанским чжигуай, “рассказам о необычайном”, и по танским новеллам чуаньци, и по сборникам бицзи, и даже по скудным и смутным упоминаниям в баоцзюанях(46)... это был самый большой в мире и, по всей видимости, абсолютно исчерпывающий свод.

Веер вариантов поведения лис-соблазнительниц по отношению к соблазненным Пузатый А-цзы со свойственной ему мудростью подразделял на две основные группы – в зависимости от отношения лисы к соблазненному. Коли лисица почему-либо испытывает к нему неприязнь (чаще всего из-за его корыстолюбия, неуважительного и чересчур потребительского отношения к той женщине, за которую он принимает лисицу, и пр.), то, не стесняясь, залюбливает мужчину до смерти, и тот, совершенно одурев от страсти и маниакально отдавая постоянной близости последние капли жизненной энергии, погибает от истощения. Коли же мужчина порядочен и добродетелен и лиса сама влюблена (это происходит, как правило, тогда, когда объектом применения ее особенных дарований является талантливый, воспитанный и благородный, но крайне бедный студент), тогда она, напротив, дарит избраннику небесное блаженство в соотношениях разумных, но вполне изрядных – мужчина с нею делается буквально неутомимым, и притом непоправимого вреда для его здоровья не происходит, либо лиса сама заботится о том, чтобы ее избранник вовремя восполнял выработанное светлое начало; в этом случае принявшая вид женщины лиса становится заботливой, верной подругой и хозяйкой, направляющей, вдохновляющей и организующей своего возлюбленного до тех пор, покуда он не встанет на ноги и сам не пойдет, куда следует.

Пузатый А-цзы насчитал в ханьской литературе семьсот двадцать шесть основных описаний контактов первого рода и семьсот двадцать семь описаний контактов рода второго. Не считая мелких отклонений, так или иначе укладывающихся в его схему. Из чего ученый, учитывая превышение положительных контактов над отрицательными на одну единицу, сделал вывод о том, что природа лисы изначально добра.

Впрочем, не эти далеко идущие умозаключения сейчас интересовали Бага. Ему пришло в голову, что даже самые фантастические литературные произведения далеко не всегда являются чистой фантазией, как это кажется на первый взгляд и как это принято думать среди непосвященных. Особенно это верно по отношению к ханьским древним источникам. Сохранилось же имя Ци Мо-ба...

Баг припал к “Керулену”.

Хвала Будде, архивы Подворной Палаты и Управления родословных в век компьютеризации не стали работать хуже, нежели, скажем, при династии Тан. А уж учет в Ведомстве Народного здоровья был вообще выше всяких похвал. И все сведения, которыми они располагали, были вполне открытыми, так что частное лицо, каковым являлся в данный момент Баг, безо всяких затруднений и угрызений совести могло работать с их документами в любой момент. Только выйди в сеть.

Ушла масса времени, и Баг в который раз обозвал себя скорпионом за то, что не догадался взять домой хотя бы справочный диск, где были уже набраны все имена, представленные в указателе трактата “О лисьем естестве”: достаточно было бы просто дать команду на поиск...

В конце концов выяснились любопытные вещи.

Пятеро из тех, кто фигурировал в старой литературе в качестве потерпевших от лис всяческие поношения и надругательства, были подлинными, реальными людьми. В настоящее время в Ордуси не проживало ни одного их потомка. Скорее всего, после тех древних травм их семьи так и не смогли оправиться и с течением времени растворились, сошли на нет.

Но зато в реальном мире старой Цветущей Средины отыскалось помимо Ци Мо-ба девять человек из тех, что были описаны в качестве выведенных в люди лисами-обольстительницами. В настоящее время в разных краях Ордуси – от Тайваня до Кольского полуострова, от Иерусалимского улуса до Колымского уезда – проживало семь тысяч триста восемьдесят два их потомка.

В течение последних полутора лет – то есть с момента, когда снадобье “Лисьи чары” стало поступать в продажу, – в двенадцати их семьях умирали новорожденные дети. Такие, как Катя. Или почти такие.

Баг ожесточенно раскурил сигару – толпа остатков их обглоданных горением тел уже громоздилась в пепельнице, – глядя на высветившуюся на дисплее колонку окончательных подсчетов, как на врага. Откинулся в кресле. Ну и что теперь делать с этой цифрой?

Настораживает она?

Да.

Значит что-то определенное?

Нет.

Доказывает что-либо?

Никоим образом.

В стоячем темном воздухе пустой громадной комнаты, освещенной лишь мерцанием дисплея, призрачно переливались, неспешно вили кольца и выворачивались наизнанку дымные питоны. Едва слышное журчание вентилятора “Керулена” лишь подчеркивало глухую тишину беспросветной осенней ночи.

“Интересно, – устало подумал Баг, – приходило ли в голову кому-то провести такую вот проверку при клинических испытаниях и проверках „Лисьих чар"? Впрочем, даже не интересно. Ясно, что нет. В здравом уме такое никому не могло прийти в голову. Никому”.

Если бы как-то узнать, пользовались ли в этих семьях новейшим средством для достижения Великой радости!

Никак не узнаешь. Частным порядком – никак. Никак.

Но ведь настораживает, триста тридцать три Яньло!!!

В душе своей Баг уже не сомневался; он чуял тайну.

Додумать Баг не успел.

Не в силах подняться, он уснул прямо в кресле.

Соловки,

12-й день девятого месяца, вторница,

поздний вечер

“Она меня спасла, – так до сих пор и не в силах полностью оправиться от очередного, самого страшного за этот день потрясения, в сотый, в тысячный раз думал Богдан, на ватных ногах бредя к своей пустыньке. Тропу он высвечивал себе фонариком: тьма царила египетская. – Она меня спасла. Этой слабостью моей... этой нежданной немощью... Если бы я работал там, где всегда...”

Нет, никто не погиб. Отчаянно кричавшая дама, как это часто бывает в первые минуты после несчастья, сильно преувеличивала. Неистовый ветер сыграл со строителями злую шутку: поднимаемый на тросе наверх очередной тюк искусственного волокна, предназначенного для внешней звукоизоляции купола, сильно качнуло порывом шторма, тяжелый тюк размашисто ударил в одну из опор лесов второго яруса, и та подломилась. Увечья разной степени тяжести получили четырнадцать человек.

Среди них – и Юхан, и Павло, и работавший рядом отец Перепетуй... Место Богдана все эти дни было там же, с ними. Они держались на стройке вместе.

Юхан сильно ушиб плечо, ударился лицом и, по всей видимости – чуть позже просвечивание это подтвердило, – сломал ребро. Однако в монастырскую больницу его положили не из-за ребра, а потому, что немедленно прервавшие прием и прибежавшие к месту катастрофы монастырские лекари сошлись на том, что у Юхана сотрясение мозга и ему по крайней мере три-четыре дня требуется провести в постели, под присмотром. Тумялис пробовал было упираться, но стоявший тут же отец Киприан сказал коротко: “Смирись”. Юхан смирился и прикусил язык.

Павло сломал ногу. Перелом был неопасный, простой, но кубанцу, разумеется, все равно наложили гипс и замкнули в больничном покое, рядышком с Юханом. Павло был буквально потрясен. Он даже за рукава хватал лекаря: “Когда снимете гипс? Когда я смогу ходить? Когда?! Ну когда?!” Его растерянность, его отчаяние были просто неописуемы, он едва не плакал, – а, оказавшись на койке, отвернулся к стене и умолк. Совсем умолк. Казалось, его постигла какая-то невообразимая, непоправимая катастрофа.

Всего в покоях больницы оказалось девятеро.

Почти наверняка среди них был бы и Богдан, если бы...

Совестливый минфа не ведал, как смотреть людям в глаза. Особенно сотрудникам своим, как на грех пострадавшим столь сильно. Он суетливо, бестолково пытался помочь, когда носилки с пострадавшими несли к сампану; его вежливо оттеснили, не дали в руки тяжесть. То, что он занедужил, было известно уже всем: об этом открыто говорили, пока сампан с ничего не подозревающими трудниками в середине дня резво скакал по волнам пролива. Богдан не заметил ни единого косого взгляда, ни одной укоризненной мины – но от этого ему не становилось легче.

Потом в голову минфа пришла новая мысль.

– Отче, – спросил он, подойдя к Киприану после того, как все, кто нуждался в постельном режиме, были размещены по покоям; размещением ведал сам неутомимый, посуровевший более обычного архимандрит. Тот хмуро обернулся к назойливому, незадачливому сановнику.

– Что еще тебе, чадо? Видишь, дел невпроворот?

– Один вопрос. Это был первый тюк, который поднимали нынче?

– Да. До того доканчивали обшивку оставшимся со вчера материалом.

– Крановщик когда пришел? За сколько до подъема?

– Не ведаю. Это надо не у меня спрашивать. А что?

– Мог он не знать, что меня нет на лесах, что я заболел?

Некоторое время отец Киприан молчал, с каждым мгновением хмурясь все больше. Он понял мысль Богдана не сразу; но когда понял, кустистые брови его грозно и неприязненно сошлись на переносице.

– Изыди, – повелительно сказал он. – Нет у меня здесь душегубцев и быть не может.

– Простите, отче Киприане, – тихо ответил Богдан и ушел.

Не было ему покоя. Нигде. Даже на светлом острове Соловецком – не было ни днем, ни... ни ночью.

В кромешной тьме, наполненной резким ветром и стонущим шумом деревьев, он добрел до своей пустыньки. Луч фонаря, сильный и могучий в помещениях, здесь, в вольном лесу, казался немощным, блеклым. Тьма вокруг скачущего по кореньям и пням пятна света выглядела еще более непроницаемой и тревожной, наполненной Бог знает какой страстью.

У входа в пустыньку Богдан остановился и, покряхтывая, ровно старик, сел на корточки. Уходя поутру, он натянул на уровне колен, поперек входа, пойманную в лесу паутинку. Старые, но безотказные штучки... Паутинка была порвана.

“Я у них лазал, а они тем временем – у меня, – понял Богдан. Странно, но эта мысль не взволновала его; после нынешних бурных событий то, что кто-то устроил у него обыск, уже казалось пустяком. – Может, конечно, и не они... Но скорее всего – они”. В душе минфа был уверен, что – они. Вэймины. Слишком уж все сходилось.

Он притворил незапирающуюся дверь поплотнее – но только чтоб ветер не так сильно задувал внутрь. Поразительно, но ему совсем не было ни страшно, ни даже беспокойно, когда он ложился спать. Жизнь катилась под откос. Не было Богдану покоя, не было света...

“Как завтра буду новым сотрудникам на стройке в глаза смотреть?..”

“Так что заходите, любезные. Кто бы вы ни были и чего бы ни хотели. Что бы вы ни сделали со мною – я с собою уже сделал стократ хуже”.

И тут он понял, что не ведает, о чем молиться на ночь.

То ли о том, чтобы Господь оградил его от наваждений ночных, нечистых?

То ли о том, чтобы она пришла?

Лиса...

Нет, не только от потрясений не вспомнилось Богдану то, что открылось лишь при посещении покоя Вэйминов. Как могло прийти ему в голову, что нежная и страстная Жанна, ее руки и губы, ее грудь, ее... что все это – не более чем лисичка? Зверек малый? Ну какому мужчине может взбрести подобное? Легче и проще – да и к себе уважительнее – на искушение сослаться.

Неисповедимы пути Твои, Господи...

Отчитав двести раз “Отче наш” во искупление вынужденного обмана честного служителя в странноприимном доме, Богдан, окончив вечернее правило, в конце концов просто возблагодарил Всевышнего за все, что Ему было угодно когда-либо в прошлом, и за все, что Ему еще будет угодно в грядущем. Слава Тебе, Господи, за все вовеки... “Впрочем, не моя воля, но Твоя пусть будет”.

В эту ночь Жанна не пришла.

И, просыпаясь перед рассветом с мыслью о том, что ночь уже миновала, и миновала, как и подобает в святом месте, Богдан, испытывая смешанное чувство облегчения и сожаления, почему-то вспомнил загадочную фразу Учителя, над коей вот уж два с лишним тысячелетия всяк на свой лад бьются исследователи и комментаторы: “О, как я ослабел! Давным-давно я не видел во сне Чжоу-гуна!”

Александрия Невская,

харчевня "Яшмовый феникс",

13-й день девятого месяца, средница,

около полудня

Баг вошел в харчевню “Яшмовый феникс” за полчаса до полудня.

“Яшмовый феникс” – харчевня по-своему известная. Располагается она на углу улицы Писаря Дмитрия и славного множеством золотоглавых соборов Литийного проспекта, чуть не в самом начале коего высится торжественный и прекрасный терем улусной Палаты церемоний; в кругах людей знающих Палату именуют коротко и веско “Литийный, четыре”, сообразно номеру дома. Выворачивая с моста, Баг в который раз прочел простые, берущие за душу слова поминальной литии, высеченные на спокон веку стоящей в начале проспекта стеле: “Вечная ваша память, достоблажении отцы и матери, братья и сестры наши, пожившие и скончавшиеся, приснопоминаемии. Бог да ублажит и упокоит их, а нас помилует и спасет, яко Благ и Человеколюбец”. При том, сколько внимания уделялось именно аппаратом Палаты церемоний отправлению обрядов, связанных с почитанием так или иначе ушедших из жизни предков, то, что стояла Палата именно здесь, на Литийном, подле благородной стелы, было весьма сообразным.

Но главная особенность харчевни “Яшмовый феникс” заключалась не в прекрасном соседстве, не в удобном месторасположении и даже не в том великом разнообразии всяческих выпечных изделий – здесь всегда подавали пирожки со всевозможной начинкой, от мяса до творога, ватрушки тридцати сортов и так далее и тому подобное, – но в том, что местечко это облюбовали писатели, каллиграфы, а также труженики средств всеобщего оповещения, то есть газет, журналов, радио и телевидения. Редакции ряда периодических изданий располагались неподалеку, в боковых крыльях Палаты церемоний: тут и “Александрийские ведомости”, и “Вечерняя Александрия”, и “Голос народа”, и “Северный мацзян” – крупнейшее и авторитетнейшее в империи специализированное издание, полностью посвященное этой древней игре, и еще десятка два газет и журналов, и даже главные редакции информационных и развлекательных программ улусного телевидения. Сотрудники всех этих уважаемых органов регулярно заглядывали – три минуты неспешной езды на повозке – в “Феникс” перекусить, а то и слегка взбодриться чарочкой чего-нибудь крепкого; некоторые же обитали в харчевне постоянно, едва что не жили. Здесь было принято отмечать выход новых книг, встречать те или иные праздники: Яблочный Спас, например, или древний день Двойной Семерки – седьмой день седьмого месяца, когда находящиеся в разных концах страны друзья, лишенные возможности встретиться лично, почитают своим обязательным долгом выпить один за другого и написать в честь дружбы несколько проникновенных рифмованных строк, – или даже собственные дни рождения, а то и просто справлять посиделки пестрыми, громко галдящими компаниями; харчевня вошла в повседневную жизнь всей журналистско-писательской братии...

Через все заведение тянутся, причудливо изгибаясь, две берущие начало у входа в кухню стойки, между которыми принимают и выполняют заказы улыбчивые прислужники в белых фартуках; по обеим сторонам стоят многочисленные высокие табуреты и равномерно, через каждый шаг-полтора, на стойках укреплены телефонные аппараты, а также лежат чистые листочки плотной бумаги и остро отточенные карандаши – чтобы посетители могли делать записи или звонить, не отрываясь от наслажденья пищею.

По стенам харчевни устроены специальные кабинки для тех посетителей, каковые желают уединения, – хотя в том гомоне, который во второй половине дня обычно царит в “Яшмовом фениксе”, кабинки эти помогают худо. Свободные проемы стен украшены газетными вырезками – все сплошь знаменитые статьи разного времени; вырезки забраны в застекленные рамы; а справа от выхода есть так называемый “шаг почета”: свободное пространство стены в шаг шириной, где по просьбе хозяина заведения, высокого и лысого Исаака Хац-Штуца, известного в прошлом журналиста, оставляют собственноручные подписи прославленные мастера пера.

Баг был равнодушен к настенному творчеству, как, впрочем, и к журналистике вообще; он часто сталкивался с тем, что информация, подаваемая в газетах, бывает так искажена или приукрашена, что, если попытаться применить ее при деятельно-розыскных мероприятиях, принесет один лишь вред. Баг пришел в “Яшмовый феникс”, дабы совместить, как говаривали древние, приятное с полезным: поесть и повидаться с одним преждерожденным. Преждерожденного звали Фелициан Александрович Гаврилкин и был он ведущим колумнистом в “Александрийских ведомостях”, но, впрочем, часто печатался и в других изданиях, используя в таких случаях псевдонимы “Отшельник Гав” или “Сунь У-кун, Царь обезьян”. Таланты Гаврилкина были отмечены “Нефритовой кистью”, почетной подвеской на пояс, кою преподнес журналисту князь Фотий.

Фелициан Гаврилкин был личностью примечательной во всех отношениях. Невысокий, скорее худой, с буйными кудрями, причудливо ниспадающими на лоб, он ни мгновения, казалось, не мог провести в покое: все члены его организма постоянно двигались, причем иногда совершенно независимо друг от друга. Фелициан вечно размахивал руками и с присущей молодости энергией все время порывался куда-то бежать: он был нужен в десяти местах, еще в стольких же местах его ждали и всюду он опаздывал. При этом умудрялся часами просиживать в “Яшмовом фениксе”, беспрестанно говоря по телефону с несколькими собеседниками одновременно, и половина его разговоров была посвящена тому, как страшно и непростительно он опаздывает.

Баг держал в уме эту манеру Отшельника Га-ва и потому, когда звонил ему вчера вечером и договаривался о встрече в “Фениксе” на десять часов утра, точно знал, что раньше двенадцати Фелициан там никак не появится. Отшельник Гав опаздывал не иначе как на два часа.

Баг все же пришел пораньше – чтобы иметь возможность спокойно поесть пирожков. Давненько он не ел жареных пирожков с мясом. Или беляшей.

Мысль связаться с Отшельником Гавом пришла ему на ум еще вчера на работе. Недавно Фелициан написал ряд довольно громких, язвительных статей с общим названием “Лекарства бессмертия” и разобрал некоторые из снадобий на составляющие. Он страшно любил тайные скандалы делового мира, сплетни и слухи, тщательно скрываемые недочеты – и уж если кому что-то и известно про “Лисьи чары” нерадостного, не соответствующего официальным восторгам, то непременно ему.

В то же время подобные разговоры по телефону не ведутся. Беда в том, что беседа с Отшельником могла закончиться ровно через минуту после начала – он вполне мог ответить: “Нет, ничего не знаю”, но с тем же успехом мог открыть рот и закрыть его лишь по истечении пресловутых, почти священных своих двух часов. Рисковать было нельзя; по телефону Отшельник, даже если что-то знает или хотя бы подозревает – не разговорится.

– Чего изволите? – остановился рядом с Багом любезный служитель с подносом в руках. – Сегодня прекрасные пирожки с семгой.

– Принесите... э... штучек пять. И чаю жасминового, – заказал Баг.

В “Яшмовом фениксе” в этот час было тихо и малолюдно; из знакомых Баг заметил лишь известного поэта Петромана Х. Дыльника, уныло сидевшего на табурете в дальнем углу и созерцавшего неотрывно чашку чаю на стойке перед собою; вид у него был какой-то потерянный: видно, муза покинула поэта.

Ничего, это временное явление: к часу дня начнет собираться проголодавшаяся братия и от сигаретного дыма будет не продохнуть; кто-нибудь заметит понурого Петромана, хлопнет по плечу, расскажет веселую историю, а то и просто предложит выпить вина и – глядишь, уже строчит Петроман что-то на клочке бумаги, а глаза безумные-безумные... Что и говорить: поэт.

– ...Да, я уже поворачиваю на Лигоуский... – раздался уверенный голос, и в дверях харчевни появился Отшельник Гав: в роскошном шелковом укороченном халате с кокетливой вышивкой – плавающие по зеркальной глади уточки-неразлучницы, – с зонтом в руке и с телефонной трубкой, плечом прижатой к уху. – Ой, тут затор, не знаю сколько простоим... Да, да, я буду непременно звонить. Ну что ты, мне так неловко, ты же знаешь, как я не терплю опаздывать! Пока-пока!

Баг мысленно ухмыльнулся. В голове Отшельника Гава сами собой скапливались и систематизировались самые разнообразные сведения и самые последние новости, и добрый и отзывчивый Фелициан никогда не мог отказать алчущим знаний и вопрошающим о них; так и получалось, что, застигнутый на бегу однимизбесчисленных своих знакомых, интересующимся, скажем, среднестатистическим ростом надоев коров Шицзячжуанского района, Отшельник Гав забывал про время и начинал обстоятельно отвечать, чертя на подвернувшейся под руку бумажке кривые взлетов и падений этих самых надоев, и – безнадежно опаздывал к месту следующей встречи. Фелициан Александрович из-за этого ужасно страдал, ибо и вправду не любил заставлять людей ждать, он неоднократно пытался избавиться от подобной напасти, но вотще: в очередной раз зацеплялся, как говорится, языком и – опаздывал снова. В конце концов ему удалось ввести время, которого ему так не хватало, в определенные рамки, равные двум часам. Правда, иногда случалось, что Отшельник Гав, измученный совестью, делал над собой чрезвычайное усилие и ему удавалось опоздать всего на час сорок – как сегодня, – но такие случаи были очень редки и являли собой для знающих Гаврилкина людей сюрприз скорее неприятный.

– Драгоценный преждерожденный Лобо! – Отшельник с веселой улыбкой склонился в немного утрированном поклоне, попутно потеряв телефонную трубку и неуловимым движением поймав ее у самого кафельного пола. – Я, кажется, немного опоздал?

– Что вы, преждерожденный Гаврилкин! Какие пустяки! – Баг сделал приглашающий жест в сторону соседней табуретки. – Вы даже пришли раньше.

– Действительно? – Отшельник с сомнением посмотрел на Бага, потом швырнул трубку на стойку и лихим прыжком устроился на табурете. Пристроил локоть на стойке. – Пирожки, пирожочки... – Блестящие глаза Отшельника живо обежали харчевню, не нашли ничего интересного и впились в прислужника, спешащего к ним с заказом Бага. – Что это вы кушаете? – Лицо Фелициана пришло в движение: он обонял ароматы пищи.

Прислужник ловко расположил перед Багом блюдо с распространявшими изумительный запах пирожками, простой пузатый глиняный чайник с чашкой и поклонился Отшельнику:

– Рад приветствовать вас, драгоценный преждерожденный Гаврилкин! Что для вас?

– Как всегда! – махнул рукой Фелициан, ожесточенно принюхиваясь к Баговым пирожкам. – И один вот такой! Нет, два! Нет, три!

Служитель отошел, Отшельник взмахнул руками, выронил из рукава диктофон, поймал и бросил на стойку рядом с телефонной трубкой. Трубка тут же зазвонила.

– Вэй! Вэй! – закричал Гаврилкин в трубку. – Вэй! Очень плохо слышно! Я все еще стою в заторе на Лигоуском. – И отключился. Потом безо всякого перерыва схватился за диктофон, нажал на кнопочку и поднес Багу. – Спасибо, драгоценный преждерожденный Лобо, что наконец-то согласились дать интервью для читателей газеты “Вечерняя Александрия”. У читателей накопилось множество вопросов...

Баг прикрыл диктофон ладонью.

– Нет? Разве нет? – картинно вытаращил глаза Отшельник, выключая диктофон. – А как же читатели? Они ждут, драгоценный преждерожденный! Они истомились ждать! Вы обещали, как я понял, рассказать о неких до сих пор не известных широкой публике деталях ваших последних удивительных расследований...

Вернулся служитель и поставил перед Гавом блюдо с какой-то диковинной ватрушкой, пирожками и огромный стакан с темной жидкостью, в которой плавали, глухо постукиваясь боками, крупные прозрачные кубики. “Чай со льдом”, – с отвращением подумал Баг. Что делать: в “Яшмовом фениксе” влияние так называемой цивилизации чувствовалось особенно сильно.

– Нет, – качнул головой Баг. – Нет еще. Но вот Олежень Фочикян...

– Олежень Фочикян, тридцати двух лет, неженат, любимая собака Аля черного цвета и неясной породы, одно из прозвищ “Олежень-незалежень”, недавно стал главным редактором “Асланiвского вестника”, известен своим свободомыслием и вкладом в разоблачение человеконарушительной группы Черного Абдуллы и движения так называемых незалежных дервишей в Аслашвском уезде... – тут же, не задумываясь, выдал Отшельник Гав. Схватил стакан и вовсю зазвенел льдом. – Позавчера приобрел билет на куайчэ в Александрию, приедет в следующую шестерицу. – На лице Фелициана живо отразилось недоумение. – Что с ним не так? – Отшельник сделал приличный глоток.

– Все так, – улыбнулся Баг, наливая чай. “Ну и шустрый же Фочикян! Уже и билет купил!” – А вы знаете, преждерожденный, зачем он едет в Александрию?

– Стыдно признаться, – Гаврилкин жизнерадостно вгрызся в ватрушку, – но не знаю.

– Интервью у меня брать едет. – Баг аккуратно откусил полпирожка с семгой. Прислужник был совершенно прав: изумительные пирожки!

– Не-е-е-ет... – Гаврилкин шлепнул ватрушку обратно на блюдо. Заулыбался, растерянно роняя крошки. – Да нет же! Это ведь шутка? Ну скажите, драгоценный преждерожденный, что это шутка? Я так люблю шутки! Знаете, как это – не пошутишь и не весело.

– Совершенно не шутка, – отвечал Баг. – Я ему давно обещал.

Вновь зазвонила трубка. Гаврилкин не обратил на нее никакого внимания, так он был огорчен.

– Это... это... – Отшельник Гав не находил слов. Руки его жили отдельной жизнью.

– Но делу можно помочь, – невозмутимо бросил Баг, берясь за следующий пирожок. – Я дам интервью вам обоим.

– Да! Да! – Фелициан воодушевленно схватил стакан и единым глотком выпил половину. Радостно захрустел льдом. – Это будет справедливо и сообразно! Я всегда знал, драгоценный преждерожденный Лобо, что вы не оставите наших читателей...

– А скажите-ка мне, преждерожденный Гаврилкин, – Отшельник с готовностью уставился на Бага, – вот вы писали статьи про лекарственные средства... – Отшельник усиленно закивал: было, помню. – А про снадобье “Лисьи чары” у вас ничего не написано. Это что за средство такое? Тонизирующее или, может, психоисправительное? Я что-то не пойму.

– А что такое? – Рука Отшельника опять потянулась к диктофону. – Почему “Лисьи чары” интересуют Управление внешней охраны?

– Нет-нет, – Баг поднес чашку к губам, – у меня совершенно частный интерес. Фелициан разочарованно вздохнул. Из вороха информации, которую одаренный журналист, постоянно прерываемый телефонными звонками – ожил даже ближайший аппарат на стойке, – вывалил на Бага, следовало, что “Лисьи чары” – не что иное, как новомодные пилюли, назначенные для тех, чья мужская сила пошла на убыль или даже стала утрачиваться. Пилюли выпускает Лекарственный дом Брылястова, и они пользуются бешеным успехом: между ватрушкой и пирожком Гаврилкин поведал, что в лекарственных лавках их еще не так просто и найдешь, и это при том, что цена на “Чары” немалая. Пилюли просто-таки волшебные, давясь пирожком, сказал Фелициан, все покупатели очень довольны, никто еще не жаловался, по себе знаю, я ведь когда те статьи писал, все снадобья лично перепробовал, от “Лювэй дихуан вань”(47) и до этих “Чар”, так вот – некоторые снадобья были полная дрянь и видимость одна, тьфу просто! хотя написано, что-де они и недужного старца поднимут с ложа страданий и позволят старцу этому провести остаток лет в здоровье и радостях жизни, а вот “Лисьи чары” – это да, мне хоть и не надо совершенно, ну вы понимаете, драгоценный преждерожденный, у меня все в порядке, я еще о-го-го! но когда я принимать стал – знаете, такое со мной сделалось! такое! На ночь надо принимать, так если примешь – всю ночь потом только о Великой радости и думаешь! Да что там думаешь! От меня тогда даже подружка сбежала: не выдержала. Жеребцом обозвала на третий день и сбежала. Так и сказала, знаете ли: жеребец ты, говорит. Конь. Когда обратно человеком станешь, тогда звони. И сбежала. Я ей совершенно спать не давал, поверите ли? То есть ни от каких других пилюль такого эффекта я не испытывал. Да и не только я...

Баг терпеливо слушал. Все это он в общих чертах уж знал – ну за исключением того, что от Фелициана сбежала из-за “Чар” подружка и как именно она его обозвала напоследок. Но прерывать журналиста было несообразно. Пусть говорит. Если хочешь, чтобы человек был с тобой искренним – веди разговор о нем самом.

– А вот не было ли каких-то сведений, скажем, противуположного свойства? – осторожно спросил Баг, когда в речи Гаврилкина возникла пауза: Гаврилкин питался.

Давясь то ли пирожком, то ли возмущением, Фелициан что было сил замотал головой.

– Ни разу не слышал! Знаете, это тот редкий случай, когда даже я не унюхал ни тени скандала!

Понятно. Баг приуныл.

– Хотя... – вдруг сказал Отшельник Гав без уверенности, и Баг тут же навострил уши. – Я этим совершенно не интересовался, это не наши, неордусские проблемы... Кому интересно про чужие скандалы читать? У варваров даже скандалы какие-то варварские, тьфу на них! Так вот там что-то такое... я слышал краем уха. Исключительно краем. Чуть ли не четыре пятых всего выпуска пилюль поступает за пределы Ордуси, там спрос больше, и потому Брылястов может цены заламывать еще выше, хотя и здесь, доложу я вам, они еще те! Но там – вообще небесные. Вы зарубежных фильм синематографических не смотрите? И правильно делаете, что время тратить на глупости! А мне вот иногда приходится по работе, чтобы в курсе новых веяний быть. – Гаврилкин допил наконец чай и замахал служителю, чтоб принес еще. – Так вот, характерная деталька: уж который год что ни фильма – а у них это важнейшее из искусств, – то обязательно заметят так или иначе, что у главного героя нефритовый, извините, стебель размером... ну... ну, в общем... – Фелициан развел руки в стороны, потом подумал и развел еще шире. – Не меньше. И, мол, постоянно готов к сражению. Вот где кони! Рысаки племенные! Как-нибудь так или этак, но обязательно эту мысль доведут до зрителя. Ну например, главной героине ее дети или младшие братья про главного героя расскажут, потому что подсмотрели: а мы видели в душе, у него нефритовый стебель – во какой! И что вы думаете: героиня в героя сразу влюбляется. А то другой герой, второстепенный, главному где-нибудь в бане скажет: эх, мне бы, мол, такой, как у тебя, а с моим стеблем жизни, мол, нету никакой... Или третьего дня смотрел фильму, правда старую: там одна медсестричка ходила за хворым в больничном покое, он в коме был, хворый этот, семь лет лежал и – ни гу-гу, а она за ним смотрела: причесывала, подмывала, все такое. Ну и разговаривала с ним, будто он в сознании. И вот однажды разговаривает как обычно, а потом простынку подняла, посмотрела на его стебель и говорит с чувством: давай, мол, приходи в себя, тебе есть ради чего жить. Радостно так говорит. И что вы думаете? Этот, в коме который, тотчас и очнулся! – Гаврилкин явно перестал смущаться темой, и его понесло. – То есть синематограф буквально вдалбливает и мужчинам, и женщинам, что нормальный нефритовый стебель, ну... для общения не пригоден. Мал и вял. И это же входит в подсознание! У всех зрителей – а там зрители все – раньше или позже возникает комплекс. И все думают, как увеличить стебель. Чтоб больше. Проблема! Что им остается? Жизнеусилители глотать, разумеется! А некоторые к лекарям ходят, те им куски кожи из других мест вырезают и к нефритовому стеблю пришпандоривают. – Гаврилкин выхватил у служителя новый стакан с чаем. – То есть сначала людям вывихивают мозги на этой почве, а потом компании, которые жизнеусилители производят, гребут деньги лопатой. Но Брылястов их всех сделал на их же поле! – Отшельник жизнерадостно захохотал. – “Чары” продаются лучше всех прочих снадобий. “Виагры” там жуткие, электростатические стеблеподъемники, что в кармашке трусов надо держать во время Великой радости... Тоже неплохо, правда? Великая радость в трусах. Ага! И теперь получается, что весь Голливуд много лет работал на Брылястова, на его “Чары”!

Баг с тем же терпением выслушал и это. Когда Фелициан в очередной раз погрузился в пирожок, он решил уточнить:

– Так и что же за скандалы?

– Да не знаю я, не помню, обычная их чушь какая-то... – отмахнулся журналист. – Какие-то судебные процессы были громкие, даже один президент показания давал. Да ерунда, это все наверняка подстроили их медицинские дома, у которых дела пошатнулись. Тамошние представители Брылястова – те, через которых поступают в продажу “Чары”, – выиграли все процессы... Нет, прер Лобо, с “Чарами” все чисто. И я... хоть предпочитаю никакими жизнеусилителями не пользоваться, особенно в этой области, – неловко как-то... перед женщинами неловко, вроде как не я их люблю, а брылястовская химия их любит. А тут я все-таки горжусь за свою страну. Просто-таки горжусь! Брылястов их на раз сделал! Знай наших!

И он вновь вогнал свои белоснежные крепкие зубы в пирожок.

– За мной интервью, – чуть подождав из вежливости, сказал честный человекоохранитель и откланялся. А Фелициан Александрович Гаврилкин со стаканом в одной руке и телефонной трубкой в другой остался еще постоять в заторе на Лигоуском проспекте.

Соловки,

13-й день девятого месяца, средница,

утро

Утром Богдан почувствовал себя значительно лучше и бодрее; крепкий сон во гробе освежил минфа и придал ему силы. Горячо помолившись о быстрейшем выздоровлении всех пострадавших, Богдан с первым подспудным мерцанием неторопливо наливающегося блеклым серым соком рассвета покинул пустыньку и устремился на поиски; теперь он знал, что искать. Терять время на ловлю и навязывание на вход новой паутинки он даже не стал; теперь неважно. Уже и так все понятно.

Если к нему приходили раз, то неважно, придут ли еще, нет ли. Важно то, что он под нефритовым кубком. К тому же, положа руку на сердце, Богдан решительно не мог представить себе, что за ним наблюдает кто-то еще, помимо Вэйминов. Не зря же они бродили вчера неподалеку. Нашли пустыньку, удалились на время, а затем, когда он ушел – причем было понятно, что ушел надолго, сначала в храм, затем на стройку; тангуты, не связанные с возведением планетария и с монастырскими делами, пожалуй, знать, что он занедужил, не могли, – проникли внутрь. Что они там искали?

Богдан не обнаружил ни пропаж, ни даже следов осмотра. Если бы не его предусмотрительность, он вообще не догадался бы, что в его пустыньке побывали гости.

Ветер несколько утих; измученный гул деревьев утишился, сменившись волнообразным встревоженным шелестом горящей всеми цветами увядания, понемногу начинающей облетать листвы. Небо поднялось и посветлело. Свинцовая, непроницаемая пелена туч, лихорадочно летевшая вчера над островом во второй половине дня, сменилась неторопливо текущими, высоко клубящимися облаками. На ходу славно думалось. Да, предположим, лисы. Как ни трудно с этим смириться... принять то, что родная, прелестная, покорная и неистовая женщина, которую он целовал вчера...

Да. Вот-вот. С поцелуя безумие началось, поцелуй тут не простую роль играет. Но не только ту роль, что не совладал с собою Богдан, не смирил вышедшую из берегов, ровно река в страшный паводок, плоть свою и страсть свою.

Братьев меньших он всегда любил и лелеял и умилялся их повадкам невинным, с повадками двух-трехлетних детишек сильно схожим. Но особой склонности именно к лисам – никогда за собой не замечал. Да и когда ему выпадало в последний раз видеть лисицу? А тут... Просто сердце все изнылось-изболелось. И впрямь словно бы детский трупик нашел; да не только трупик, а еще и неоспоримые следы надругательств на себе имеющий.

Неспроста.

Тоже поцелуй?

Возможно.

Дальше. Как раз вчера отец Перепетуй... да поможет ему святой Пантелеймон оправиться и подняться поскорее... обмолвился об очень интересных вещах.

Тою же слабостью телесной, что с Богданом вчера приключилась, почти все новенькие на острове поначалу страдают. Потом проходит. Пусть отец Перепетуй их на врага отнес... может, и так бывает, а в иных местах – и наверняка, Богдан не раз сам слыхивал... да только тут и теперь причина, прости Господи, иная. И ведь это только отец Перепетуй сказал: почти все... Богдан постарался вспомнить точно. Он сказал: “Часто так, по первости-то. Насмотрелся”. То есть можно предположить, что все впервые прибывающие на остров проходят через подобный искус.

Вот и ответ на тот вопрос, который первым поверг в недоумение Богдана и заставил заподозрить, что дело нечисто: чем лисы питаются? Жизненной силой новичков они питаются!

Стало быть, если предположить, что целью приходившей к нему прошлой ночью лисы... о, как она обнимала, стонала и звала... Господи, помилуй... было отнюдь не причинение ему, Богдану, вреда?..

Но к рясофорной братии, к тем, кто уж принял постриг и для кого лисий приход чреват грехом смертным, судя по всему, рыжие не являются? Господь оберегает?

Или сами лисички по какой-то причине так решили?

Дальше. Может быть, самое главное. Труп. Не просто убийство, но убийство с надругательством, с расчленением. По танскому кодексу – Пятое из Десяти зол, преступлений самых страшных, чудовищных и непрощаемых. Как там... “Хладнокровная жестокость и кощунственное изуверство, идущие наперекор правильному Пути, называются Бу дао – Извращением. Имеется в виду убийство в одной семье трех человек, ни один из которых не совершил наказуемого смертью преступления, а также расчленение людей...”. Правда, великий древний текст говорит лишь о людях – но кто сказал, что нельзя трактовать его расширительно? В комментариях ни о чем подобном не говорится, уж Богдан-то это знал доподлинно. Если существо по временам способно принимать вид человека – стало быть, в какой-то мере оно тоже человек? С правовой точки зрения вопрос был чрезвычайно интересным, но Богдан решил сейчас не сосредоточиваться на нем – позже. Есть вещи поважнее.

Итак – главное.

Поднялась бы у Богдана сейчас рука на лисичку?

Даже спрашивать нечего. Легче было бы себе эту руку топором отчекрыжить.

Судя, например, по одинаковым признакам немощи, а значит, и по тому, что любовному зову лисы противустоять никто не мог, у нас есть право предположить, что и остальные последствия прихода оборотня у всех также одинаковы – и таковы же, что и у Богдана. Значит, никто из проведших с лисой хоть одну-единственную ночь не смог бы потом совершить ее убийства.

Но кто-то совершил.

Значит, убийцей может быть лишь тот, кто не был целован лисою либо сумел по каким-то непонятным причинам противустоять ее необоримому воздействию.

К братии лисы, похоже, не ходят. Почему так – неважно сейчас, но примем это за данность. Однако совершенно исключено, чтобы кто-то из святых отцов стал убийцей. Даже если попробовать предположить – с огромной натяжкой, разумеется! – что монах, руководствуясь, например, неумеренной враждебностью к оборотням, убил лисичку... да не могло такого быть, не могло!.. то все равно он никогда не надругался бы над ее телом. И уж не бросил бы его валяться вот так...

Значит, есть кто-то, кто умеет противустоять лисьим чарам.

Если мы найдем того, кто умеет противустоять лисьим чарам, – мы найдем убийцу.

И наоборот.

Но что же это за свойство, что за дар такой? Противустоять чарам нежных лисичек... Сколько ни думал Богдан – не мог понять.

А потом он обнаружил лисий капкан.

Он набрел на капкан случайно – а может, высшие силы помогли. Возьми Богдан на шаг к западу или на шаг к востоку, отведи ветку мешавшего пройти куста не левой рукой, а правой – он нипочем не заметил бы страшно разинувшей стальную пасть хорошо припрятанной в дебре ловушки.

Несколько мгновений минфа, оторопев, стоял подле капкана. Значит, все правда.

От: “Багатур Лобо” <lobo@mail.ateksandria.ord>

Кому: “Samivel Dadlib” <dadlib@gov.tump.tmp>

Тема: Сразу две

Время: Wed, 13 Sept 2000 14:41:06

Глубокоуважаемый господин Дэдлиб!

В начале моего письма позвольте искрение и от всей души поблагодарить Вас за драгоценный подарок. Я очень тронут. Ваши яшмовые сигары выше всяких похвал. Не знаю, как бы я вчера и нынче утром работал без них. Вашей же яшмовой зажигалкой я пользуюсь беспрестанно. Она столь приятна на ощупь и столь безотказна, что мне так и кажется, будто ее сделали в Ордуси.

Час назад я отправил Вам, глубокоуважаемый господин Дэдлиб, посылку, в которой Вы найдете большую, объемом в полный шэн, бутылку чистейшего “Улянъе”, произведенного на императорских заводах непосредственно в Цветущей Средине, и коробку маринованных лапок каменной жабы, являющихся, по общему мнению, лучшей закуской к этому изысканному напитку. Прошу Вас не побрезговать моими скромными дарами, ибо я выбирал их, руководствуясь крайней к Вам симпатией.

Мы с Вами, глубокоуважаемый господин Дэдлиб, осведомлены лучше многих, что, переплетая доброе, нельзя полностью исключить и переплетение злого. Рабочее взаимодействие наших с Вами учреждений, как мы вместе отметили еще в восьмом месяце, становится все более насущным.

В связи с этим у меня возникла к Вам небольшая встречная просьба – отчасти сродни той, с коей Вы обратились ко мне некоторое время назад. Как я понял из Вашего драгоценного письма, в ряде сопредельных Ордуси стран возникли не так давно смутные сомнения относительно пользующегося у нас и у вас огромной популярностью жизнеусилительного средства, выпускаемого Лекарственным домом Брылястова. Я был бы крайне и вечно признателен Вам, если бы Вы сочли для себя возможным истратить некую толику Вашего драгоценного времени, подобрав наиболее характерные сведения о природе этих смутных сомнений и сообщив их мне, ничтожному. Быть может, подобные материалы, попади они в мои руки, помогли бы наиболее полно ответить и на Ваш вопрос.

За сим остаюсь искренне Ваш,

Багатур Лобо

Александрия Невская,

Управление внешней охраны,

кабинет Бага,

13-й день девятого месяца, средница,

вторая половина дня

Отправив письмо Дэдлибу, Баг облегченно вздохнул и откинулся на покрытую острыми завитушками спинку стула в полном изнеможении. Он был весьма доволен результатами своего эпистолярного творчества – не так часто Баг писал длинные письма незнакомым людям, письма, исполненные вежливости и всяких высокопарных оборотов. Конечно, в свое время в великом училище будущий ланчжун прослушал общий курс истории литературы, на практических занятиях какового им предлагали упражняться не только в стихах классических форм или в уже порядочно подзабытых ханьских сочинениях на темы, взятые из канонических книг, но и научали мудрости слагать сообразные случаю и поводу письма – однако с тех пор утекло столько времени и минуло столько разнообразных деятельно-розыскных мероприятий, что Багу казалось, будто он основательно забыл эту науку. Оказалось – не совсем. Ему от всей души хотелось написать славному заморскому человекоохранителю приятное и дружелюбное письмо – и, как Баг убедился, дважды перечитав созданный в мучениях текст, ему это, что тут скромничать, удалось. Особенно Баг гордился тонкой фразой про зажигалку; Дэдлибу наверняка будет очень лестно узнать, что она не уступает ордусским. Почти не уступает. Хорошая зажигалка.

С некоторым опозданием выполнив свое решение послать Дэдлибу ответный подарок – императорский “Улянъе” удалось сыскать лишь в огромных, самых дорогих в городе торговых рядах “Мосыкэ” у моста Александра Невского, что против главных врат патриаршего посада, – Баг, все еще в размышлениях, колебаниях и сомнениях, немного поездил и побродил по мокнущей под мелким нудным дождиком северной столице. Срочной работы в Управлении не было, а обязательного, формального его присутствия на рабочем месте никто никогда не требовал. Смешно было бы требовать.

Наступило время навестить отдел жизнеусилительных зелий. Пора. Пробовать повидаться с самим Брылястовым было покамест несообразно – человек такого полета вряд ли сам вдается в частности изготовления одного снадобья, пусть даже оно приносит баснословные доходы. А вот в жизнеусилительном отделе поговорить с научниками уместно... или, для начала, с начальником отдела – у него все это должно быть на контроле постоянно, это же, насколько Баг мог судить, сейчас главное достижение отдела, главная его разработка и главный козырь.

Но как? Под каким предлогом?

Обращаться за разрешением и полномочиями к шилану Алимагомедову было бы нелепо; даже если б Редедя Пересветович не отбыл воздухолетом в Ханбалык, он задал бы Багу все тот же закономерный вопрос: а где тут человеконарушение? И вполне разумно добавил бы: коли мы вот так, безо всякого повода, без сколь-либо убедительных доказательств будем вламываться в конторы предпринимателей и пугать деловой мир, во что мы превратимся? Да что мы – во что держава превратится? Не для того писаны тома уложений, чтобы поступать по своему хотению, на основании смутных, ничем не подкрепленных подозрений.

Суровый и далеко не всегда вежливый Пересветыч мог и пожестче сказать. Мол, что-то у тебя в голове, Баг, помутилось; и правда – поди-ка ты, Баг, в отпуск; и пока в мозгах не просветлеет, Баг, не возвращайся. Давно, ох давно тебе, Баг, в отпуск пора.

Не дал бы своего одобрения Алимагомедов.

И правильно сделал бы. И Баг бы на его месте не дал.

Тупик.

Честный человекоохранитель поднял взгляд: из-за домов вставали широкие, крытые красной глазурной черепицей крыши Храма Конфуция. По конькам расселись в затылок друг другу маленькие оскалившиеся львята и мокли под дождем. Ох, частенько им приходится мокнуть...

Баг вспомнил, как в такой же дождливый день – дождь, особенно безжалостный и хлесткий от порывов ветра, сек их тогда с Богданом немилосердно – они пришли в Храм в надежде найти решение сходной проблемы(48). И чем это решение кончилось: Богдан теперь на Соловках, ютится в деревянном гробе, наверное, в какой-нибудь холодной землянке.

Но тогда у них хоть уверенность была. Доказательств не было, но уверенность – была. А сейчас...

При дневном свете, под унылым, но таким вещественным дождем, среди проносящихся по магистралям повозок все ночные разыскания казались бессмысленной игрой ума. Вроде знаменитого варварского: сколько ангелов может поместиться на острие иглы? Или: все умершие люди хоть раз в жизни ели огурцы; следовательно, мы вправе предположить, что они умерли от отравления огурцами.

Но огурцы хоть реально существуют! А лисы-оборотни и их чары... Кто их видел? Да, у Пузатого А-цзы собрано громадное количество случаев встреч с лисами, но ведь это – всего лишь изящная словесность, которую добросовестный ученый прочесал вдоль и поперек.

Плоды художественного вымысла. Да, какое-то количество действующих в этих историях лиц восходит к вполне реальным людям, потомки которых в изобилии рассеяны по всей Поднебесной. Ну... и что?

Нет, к Тени Учителя обращаться бессмысленно. Все очевидно, все ясно. В “Беседах и суждениях” недаром сказано: “Благородный муж мечтает о том, чтобы не нарушать закон и потому не подвергаться наказаниям; низкий человек мечтает о том, чтобы, если он нарушит закон, его бы простили”. Или: “Почтительность, не оформленная правильными церемониями, порождает суетливость; осторожность, не оформленная правильными церемониями, порождает робость; смелость, не оформленная правильными церемониями, порождает смуту; прямота, не оформленная правильными церемониями, порождает грубость”. Вот что сказала бы Тень Учителя.

Незаметно Баг очутился на мосту Лошадницы Анечки. Уставился на серо-свинцовую угрюмую воду – по темной поверхности мелкой рябью, ровно невидимая тысяченожка, топтался дождь.

На Часовой башне начали отбивать два часа пополудни.

На работе Баг попытался отвлечься. Пролистал записи бесед с Обрезом-агой – недурственно. Яков Чжан постепенно становился специалистом своего дела. Вчера, оказывается, он все-таки дожал опиумоторговца: тот признался, что впал в заблуждение, и теперь работа с ним могла двигаться дальше. Закон есть закон. Если преступник, сколь бы ни были очевидны вещественные доказательства его вины, не признает себя заблужденцем, его нельзя вынуждать давать показания, его, в сущности, вообще невозможно о чем-либо настойчиво и назойливо спрашивать; Ордусь, хвала Будде, не Португалия какая-нибудь. Если человек, уверенный в своей правоте, не хочет разговаривать с тобой и тем более отвечать на твои вопросы – он в своем праве. Все показания, полученные прежде, чем обвиняемый признался в том, что заблудился на жизненном пути, могут быть опротестованы как полученные под противузаконным давлением. Такого человека, коли вина его доказана тремя и более непосредственными свидетелями его человеконарушения, можно осудить и подвергнуть вразумлению, но вызнавать у него что-то – нельзя.

Так что теперь все в порядке. Молодец Яков. Вскоре можно будет поручать ему самостоятельные дела. Ниточки от разговорившегося Обреза потянулись и в Рангун, и в Катманду... и к перевалочной базе гератской... и даже в Южную Америку. А некоторые иноземцы еще смеют легкомысленно утверждать, что Ордусь – мировая, мол, империя. Вот где, тридцать три Яньло, мировая империя!

И то правда – пришло время налаживать взаимодействие с иноземными человекоохранителями. Не от случая к случаю, как иногда в вопиющих положениях, после долгой предварительной дипломатической переписки делается, и не на дружеском уровне, как вот с Дэдлибом получилось, – а всерьез. Общие учреждения создавать, постоянные.

Закон есть закон...

Да, конечно.

Баг с треском захлопнул материалы дела.

Закон законом, а пора к Брылястову.

Соловки,

13-й день девятого месяца, средница,

первая половина дня

– Вот такие дела творятся, отче, – закончил свой рассказ Богдан.

Архимандрит, хмурясь, перебирал волоски своей широкой бороды. Потом поднялся и долго молчал, прохаживаясь по гостиному покою.

– За поспешное предположение, будто вчерашний случай несчастный нарочито подстроен был, чтобы со мною расправиться, винюсь и прощения прошу нижайше, – добавил Богдан негромко. – То гордыня меня обуяла... от потрясений, полагаю. Хотел бы кто меня убить – сделал бы это ночью, никто б и не услыхал. А труп в пролив бы кинул, скажем. Все знают, что живу уединенно, брожу невесть где... покалечился, упал в буреломе, поди сыщи... Нет, не из-за меня леса рухнули. Полагаю, впрямь несчастный случай. Простите, отче.

Киприан, не приостанавливая задумчивых хождений, кивнул молча и широко перекрестил Богдана.

– Бог простит, – все же произнес он потом. И опять умолк надолго.

Наконец остановился у оконца, к Богдану немного боком, и заложил руки за спину.

– Вэймины, конечно, люди сторонние, – раздумчиво произнес он, глядя в стену. – Живут наособицу, к нам не липнут, мы к ним тоже не вторгаемся... Странные-то они странные, да только так мыслю я, что всякий человек, на тебя и твоих ближних не похожий, обязательно кажется странным. Он – тебе, а ты – ему... Ни в чем предосудительном никогда их не замечали. Какие-то дела у них с Виссарионом Неистовых, что в Кеми живет и артель рыболовную держит. Тот человек тоже странный, но и опять-таки: что с того? Честный и добрый подданный со странным характером. Эка невидаль! Артель свою, судя по плодам ее, организовать сумел блистательно, пользу да прибыток великий приносит... А в чужие дела, покуда они вреда не чинят иным подданным, никому соваться невместно. Церкви – особливо. Да не думаю я, что сие Вэймины вершат, не думаю... Хотя тебя понимаю. Складно все против них легло.

– Я ведь тоже уверенности не имею, – пожал плечами Богдан. – Покамест это просто версия. Качнулся с носков на пятки.

– А вот что доверие служителя в странноприимном доме обманул – худо. – Архимандрит, недобро посверкивая глазами, огладил бороду. – Худо и нехорошо!

Богдан смиренно кивнул, внутренне готовясь к серьезной взбучке. Он понимал, что архимандрит сильно переживает случившееся в его гнезде нестроение; такие дела под носом творятся, а владыка от заезжего трудника о том впервой слышит. Было от чего прийти в дурное расположение духа – а под горячую руку, коль Богдан рядом случился, могло достаться как раз ему.

Ряса и клобук от слабостей человеческих не избавляют; преодолевать их помогают, верно, путь указывают, да, от одиночества спасают надежно... Но слабости человеческие – не отдельный отросток души, вроде аппендикса, а постриг – не его удаление.

Старый ракетчик, однако ж, совладал с собою. Еще помолчав, он тихо спросил:

– Что мыслишь дальше делать, Богдане?

– Кто капкан ставил – тот к нему придет, – отвечал Богдан. – Засада нужна круглосуточная. Но состава преступления нет. И сам я казенным порядком действовать не могу, и подмогу вызвать из столицы никаких формальных поводов не имею. Подумаешь, капкан в лесу. Один. В худшем случае, браконьерство мелкое, а то и просто хулиганство... Помощь мне от вас потребуется, владыка. Сам я при всем желании один в кустах сидеть сутками без продыху никак не сдюжу.

– Помогу, – кивнул архимандрит. – Молодые послушники у меня крепкие имеются.

– Не думаю, что это долго продлится.

– Да уж сколько надо! – вновь с некоторой сварливостью в голосе вскинулся Киприан и тут же осадил себя. Глянул на Богдана с какой-то даже искательностью. – Ты уж распутай нам все это, минфа, прекрати безобразие...

– Постараюсь, отче, – сказал Богдан. – С Божьей помощью.

Ступая как-то боком, нерешительно и неловко, архимандрит на пару шагов приблизился к Богдану.

– Прости меня, чадо. Что не благословил тебя на дело твое сразу. Недопонял я.

Богдан встал. Тепло и преданно, по-сыновьи, заглянул в печальные очи владыки, под его все еще сдвинутые от огорчения брови, и дрогнувшим от волнения голосом ответил:

– Господь простит, и я прощаю.

Отец Киприан вздохнул. Сказал совсем негромко:

– Зрю ныне: мирской ты человек и грешный и на любовь мирскую и грешную по слабости своей не ответить не можешь... а ровно про тебя сказано: сего же рвение к Богу тако бывает, яко огнь дыхает скважнею(49)... Ступай. Жди у врат, я тебе помощников пришлю.

Александрия Невская,

Лекарственный дом Брылястова,

отдел жизнеусилительных зелий,

13-й день девятого месяца, средница,

конец дня

Баг вышел из Управления и пешком, благо небо на время перестало исходить летучей сыростью, двинулся по Проспекту Всеобъемлющего Спокойствия. По дороге к Лекарственному дому Брылястова он решил провести еще один небольшой опыт, коли уж дом располагался неподалеку; когда Багу, разбирающемуся с ознакомительными и рекламными сведениями, попался на глаза его адрес, ланчжун про себя удивился, какой, в сущности, это маленький город – Александрия Невская. Странно, что он никогда не обращал на Лекарственный дом внимания прежде, живя буквально в двух шагах.

Впрочем, честный человекоохранитель и вспомнить не мог, когда в последний раз у него возникала нужда в лекарствах.

Первая на пути лекарственная лавка располагалась прямо напротив от Управления, на углу Лигоуского проспекта. Баг некоторое время созерцал длинные ряды нарядных коробочек, скляночек и брикетов травяных сборов, аккуратно упакованных в плотную бумагу, и пытался отыскать “Лисьи чары” самостоятельно; однако сколько ни всматривался – вотще. Тогда он обратился к убеленному сединами служителю за прилавком.

– Что вы! – затряс тот бородой. – Что вы, драгоценный преждерожденный! “Лисьи чары” – снадобье дорогое, наша лавка берет его только под заказ. Мы не можем позволить себе просто так держать столь дорогие пилюли. Да.

Примерно то же самое Баг услышал и в лекарственной лавке рядом с мостом Лошадницы Анечки; здесь, правда, ему предложили подать заказ и тогда уж через день он непременно сможет пилюли выкупить; об их поступлении сообщат по телефону.

Баг двинулся дальше. Незаметно он дошел до угла Проспекта Всеобъемлющего Спокойствия и улицы Больших Лошадей, где высился сам Лекарственный дом – высокое здание в европейском стиле позапрошлого века, напротив коего три года назад по указу князя Фотия был сооружен собирательный памятник улусному козачеству: бронзовая фигура бравого козака с шашкой наголо, стоящая на невысоком гранитном постаменте. В первом этаже дома разместилась “Лекарственная лавка дома Брылястова”, торговавшая исключительно брылястовскими товарами, и здесь “Лисьи чары” наконец нашлись; небольшие коробочки – именно такие, какие Баг видел в доме Адриана Ци, – выстроились на отдельной специальной стойке в почетном углу одного из торговых залов.

Баг вгляделся в цену.

Пятьсот шестьдесят лянов...

Еще дороже, чем на сайте Лекарственного дома.

Однако!

Теперь он со всей определенностью понял, почему лавки поменьше не могли себе позволить удовольствия выставить хотя бы одну упаковку “Лисьих чар” на своих прилавках: пилюли стоили целое состояние. Ну, может, не состояние – это у Бага от ошеломления получилась некая поэзия; но как приличная повозка, это точно.

– Простите... – обратился Баг к ближайшему служителю.

– Что будет угодно драгоценному преждерожденному? – услужливо улыбнулся тот.

– Вот эти “Лисьи чары”... – указал Баг зонтиком. – Их что же, покупают? Больно уж дорого.

– А как же! – закивал служитель. – Покупают. Просто волшебные пилюли. Ничто с ними не может сравниться. Совершенно. Последнее слово. Самая новая разработка.

– А вот побочные эффекты...

– Отсутствуют!

– Ну а там противупоказания...

– Не замечены!

– Желудок не расстраивается? Или печень...

– Обижаете, преждерожденный!

Баг якобы в раздумье провел ладонью по щеке.

– Как бы про них почитать что-нибудь... Я должен еще подумать.

– Не сомневайтесь! – заверил Бага служитель, протягивая пространный листок, заполненный красиво набранным текстом на основных ордусских наречиях. – Вот здесь все подробно описано. Гарантия жизнеусилительного отдела Лекарственного дома Брылястова, – прибавил он веско. Видимо, понимающий человек, заслышав такое, непременно должен был подумать: да, если уж жизнеусилительный отдел да к тому еще и Брылястова, тогда все, тогда – броня.

Конторы Лекарственного дома Брылястова располагались на втором и на третьем этажах того же здания. Выше тоже никто не жил; размещались тут исключительно деловые помещения различных частных и казенно-частных предприятий – либо отделения и представительства тех предприятий, каковые имели главные конторы свои в других городах. Об этом оповещали многочисленные таблички, рядами разместившиеся по обе стороны от входа в дом. В окрестностях Проспекта Всеобъемлющего Спокойствия подобное уже давно было не в новинку.

– Извините, но начальника отдела нет на месте, – сообщила Багу весьма миловидная преждерожденная лет двадцати с небольшим, явно склонная к невинному кокетству – хотя сейчас она была сама строгость и неприступность, – с роскошной прической, утыканной шпильками, и в лиловом халате. Она одиноко восседала в приемной, открывшейся за дверью с надписью “Лекарственный дом Брылястова. Отдел жизнеусилительных средств”, в красном углу под фикусом, за лаковым столиком перед раскрытым “Керуленом”. За спиною юной преждерожденной просматривался короткий коридор, из коего вели куда-то четыре светло-зеленые двери; привычно связанный у иноземцев с медициной белый цвет в Цветущей Средине исстари считался траурным и, хоть Александрия к Лондону или Риму куда ближе, чем к Ханбалыку, все же в лечебных и лекарственных учреждениях применение белого цвета выглядело бы совершенно несообразным. На дверях смутно виднелись какие-то надписи; самую крупную из них Баг, слегка прищурившись, разобрал: “Ким Семенович Кипятков”.

– А когда ж он будет, драгоценная преждерожденная? – широко улыбнулся девушке Баг. – Мне бы с ним перемолвиться...

– Ким Семенович в отпуске, – без намека на ответную улыбку, смерив Бага внимательным взглядом, отвечала она. – Ожидаем его через две седмицы. А у вас какое дело, драгоценный преждерожденный?

– Да у меня частное дело, видите ли, по поводу “Лисьих чар”...

– Отдел жалобиц выше этажом, налево, пятая дверь, – Девушка тонким пальчиком указала куда-то вдаль. – Если что-либо не так, драгоценный преждерожденный, вам следует пройти туда.

– Нет, все в порядке, я просто хотел знать... – Баг, старательно разыгрывая простачка, достал из-за пазухи листок, который вручил ему служитель в лекарственном зале, и ткнул в лист пальцем. – Уточнить... Вот “лисья рыжинка” – это что такое?

Красивое лицо девушки моментально окаменело.

– Таких справок мы не даем. Пройдите в отдел жалобиц, – отчеканила она и решительно закрыла “Керулен”. – Прошу вас уйти, драгоценный преждерожденный. Мой рабочий день заканчивается.

– Да отчего же вы не можете мне ответить? – Баг в притворном удивлении раскрыл глаза пошире. – “Чары” столько стоят, что я должен увериться: да, хорошая вещь!

– Всего вам самого наилучшего. – Девушка была непреклонна.

Ишь, какие мы неприступные! Как храним междусобойную информацию! Верно, есть что хранить?

Баг в задумчивости вышел из приемной, вынул из футлярчика очередную сигару – ах, спасибо Дэдлибу! сигар всюду полно, но Багу и в голову никогда не приходило их покупать, а теперь вот понравилось. Закурил. В прихожей никого не было, царила тишина – и деловая, и уютная одновременно. Чувствовалось, что люди в этом заведении не зря пампушки едят.

На одной из стен, напротив широкого, выходящего в небольшой, мирный садик окна, алела “Дщица почета”. Баг глубоко затянулся сигарным дымом и подошел ближе.

То, что среди пятерых сотрудников Лекарственного дома, удостоившихся сей почести, окажется и начальник отдела жизнеусилительных зелий, Бага отнюдь не удивило. Напротив, было бы странно, ежели б глава отдела, приносящего такие доходы, остался в тени.

“Так вот ты какой, Ким Семенович Кипятков, – думал Баг, пристально рассматривая цветное фото, украшенное в правом нижнем углу оттиском личной печати начальника. Неприметное, но довольно приятное лицо. Умные глаза. Чуть седые виски. Узкие, энергичные губы. – М-да... Себе на уме. Располагает. И в то же время... что-то неприятное. Буквально на... на телесном уровне. Или у меня уже предубеждение от всех этих волнений? Определенно, мне нужен отпуск...”

Отвернувшись от дщицы, чтобы не проявить неуважения к фотографическим портретам истовых тружеников, он в сторонку выдохнул сигарный дым и вновь обернулся к Кипяткову. Словесный портрет сам собой собрался в голове опытного человекоохранителя – словно бы из заранее приготовленных и всегда наличествующих под рукою деталек. Привычка.

Неторопливо Баг пошел вниз, по широкой мраморной лестнице. Как ни крути, а, судя по всему, на его вопросы ежели и мог ответить хоть кто-то на свете, то в первую голову сам Кипятков.

Отсутствующий.

Баг вышел на улицу и, глубоко задумавшись, некоторое время стоял прямо у входа. По проспекту спешили туда и сюда люди в мокрых, блестящих дождевиках; мелькали разноцветные зонтики; время от времени эти люди задевали и даже толкали Бага, всякий раз, впрочем, останавливаясь и церемонно, с сообразными поклонами, прося прощения; сейчас, в конце рабочего дня, на широких тротуарах было столько народу, что уберечь друг друга от невольных касаний было невозможно. Баг в задумчивости, немного рассеянно, кланялся в ответ и говорил: “Да что там, я даже не почувствовал” или что-нибудь в этом роде, хотя холодная мерзкая лягушка беспокойства, лежащая под сердцем, всякий раз порывалась ответить его устами более грубо: “Ничего, я привык”.

Потом он купил в ближайшей лавке маленькую прелестную орхидею в ажурной коробочке и стал неторопливо прохаживаться перед Лекарственным домом.

Соловки,

13-й день девятого месяца, средница,

вторая половина дня

Дело потребовало больше времени, чем отец положил поначалу, – послушники, намеченные им в помощь Богдану, были в тружениях, кто где. И, хотя минфа не терпелось вернуться к капкану, а сердце Богдана, стоило ему вспомнить неумолимо разинутые в механическом ожидании стальные челюсти, съеживалось от дурных предчувствий будто от прикосновений обжигающего льда, он решил, пока скликали нужных людей, навестить монастырскую больницу. Морально ему было это сделать тяжеленько – слишком уж Богдан совестился перед пострадавшими; именно потому он и решился не откладывать поход туда в долгий ящик.

К приходу минфа отнеслись так же, как и к приходам иных сотрудников; скучать уединенным в больничном покое не давали, навещали вовсю, пытаясь развеселить да развлечь – всяко помочь скоротать время увечной хвори.

Богдан привычно побалагурил с Тумялисом, по уже сложившейся привычке все продолжавшим пытать его насчет расследования (“Вот ведь накликал!”); потом попытался поговорить с Заговниковым, но тот, хоть и взял себя в руки, перестав сокрушаться так неистово и мучить лекарей вопросом “когда я встану?”, все равно был мрачен и отчужден. Казалось, его гнетут тяжкие думы, но какого они были свойства и содержания, Богдан так и не понял. И то сказать: приехал, называется, человек послужить Господу... Обидно, конечно.

Посидев с полчаса, Богдан поднялся, попрощался с каждым и пошел было к выходу, но у самой двери сызнова повернулся к сотрудникам и, долю мгновения поколебавшись, – не слишком ли как на театре окажется? – поклонился всем земно.

Тем временем подошли отряженные владыкою помощники; они смиренно ожидали Богдана у врат больничного покоя. Пятеро крепких, рослых преждерожденных окружили его и испросили наставлений. Одного Богдан с удивлением узнал – то оказался случайно памятный ему победитель трехлетней давности межулусных молодежных соревнований по мужским боевым единоборствам; Фирузе, когда хватало на то досуга, сама была не своя от спортивных телепередач такого рода, и Богдан, изредка присаживаясь с нею рядом, запомнил молодого крепыша Арсена, оказавшегося лучшим в выступлениях последователей древней русской школы “смертельной животухи”. А вот поди ж ты – теперь и он тут, и звать Арсением.

Из объяснений скупых на слова парней Богдан понял, что и остальные – бойцы хоть куда. Один в осназе служил, еще один – наставником по рукопашному бою в разведывательной школе, двое громилами прежде были в преступных сообществах... И вот все на светлом острове встретились.

Все вшестером они двинулись к чаще, в коей Богдану посчастливилось обнаружить ловушку. Путь был неблизкий, но мужчины почти не говорили меж собой, больше молчали: послушники – народ суровый и сдержанный, сами болтать не приучены, а уж первыми затевать трескотню с тем, кому они вверены, – и подавно. Богдан же волновался, спешил и ни о чем думать не мог, кроме как прийти поскорей.

Уговорились, дойдя до ловушки, разделиться; трое – старшим средь них, как человека, к начальствованию свычного, Богдан назначил бывшего наставника разведшколы – уйдут обратно, оставив в засаде Богдана с Арсением и осназовцем Борисом, и вернутся на смену после вечернего шестопсалмия. Дальше видно будет.

Богдан уверен был, что преступник должен часто обходить свои ловушки – в том, что ловушка не одна, он не сомневался – иначе весь этот злой умысел, в чем бы ни заключалась суть его, терял смысл: не ровен час, наткнется кто – вот как Богдан наткнулся; не ровен час, лисичка покалечится и кричать начнет жалобно, тогда уж почти наверняка кто-нибудь услышит и подойдет. Словом, нельзя злодею капканы оставлять без присмотра надолго. Никак нельзя.

Они спешили, но опоздали.

Шагов за тридцать до памятного места Богдану показалось, что сквозь налетающий привольными, размашистыми волнами шум листвы он слышит прерывистый то ли плач, то ли стон... словно ребенок хныкал – не взахлеб, как подчас рыдают дети лишь для того, чтоб разжалобить родителей и настоять на своем – но тихо, покорно и безнадежно, словно бы в одиночестве.

Спотыкаясь о корни и едва на падая, Богдан кинулся вперед.

Теперь он мог бы и не бежать: капкан уже сработал. Но ноги сами несли Богдана вперед, хотя волнами накатывала слабость. По лбу струился пот.

Небольшая молодая лисичка, угодившая в капкан передней лапою, завидев Богдана, перестала плакать и приподнялась, насколько смогла. Богдан, тяжко и прерывисто дыша, сразу замедлил шаги, чтобы не напугать несчастную, и его тут же догнали не проронившие ни слова послушники. Медленно, почти на цыпочках Богдан мелкими шагами приблизился вплотную.

– Девочка... – невнятно бормотал он. – Маленькая моя... Ты не бойся, мы тебя не тронем... мы освободить тебя идем...

Больше всего он боялся, что, завидев людей, лисичка примет их за убийц, начнет рваться в ловушке и лишь усугубит и душевные страдания свои, и раны.

Лиса вздернула уши, пышный хвост дрогнул. Потом опять неловко прилегла. Она словно поняла Богдана и осталась спокойной – лишь вздернула верхнюю губу, предостерегающе обнажив мелкие острые зубы, когда Богдан протянул к ней руку. Коротко, едва слышно заворчала, будто предупреждая: не тронь.

В глазах ее и впрямь стояли слезы.

Какое уж тут “не тронь”!

Вдвоем с Арсением Богдан разжал челюсти капкана и попытался взять лису на руки; она оказалась тяжелее, чем он думал. Поразительная покорность зверька сильно облегчала им дело. Лапа, похоже, не была переломлена – редкостно повезло! – но сильно кровоточила; лохмотья свирепо разодранной сталью плоти жутко свисали и болтались, как неживые. Богдан бестолково заметался с лисой на руках, пытаясь сообразить, чем можно немедленно, прямо тут же, промыть и перевязать рану; вотще. Но тут осназовец, поняв его без слов, достал из-за пазухи пакет первой помощи, извлек оттуда тюбик какой-то мази, одним движением с треском почал нетронутый моток стерильного бинта и споро принялся за дело. “Ну что я за My Да! – с тоской думал Богдан, держа лисичку и едва слышно бормоча ей что-то ласковое и успокоительное прямо в ухо. – Четыре часа волновался, а озаботиться приготовить бинт – даже в голову не пришло... Что проку от таких волнений тем, о ком ты волнуешься, минфа? Только себе сердце палишь, а помощи от тебя – с голубиное перышко...”

Лиса пристально, не мигая, глядела ему в глаза; в ее глубоких зрачках Богдану мерещились и боль, и понимание. Богдан отчетливо чувствовал, как часто бьется ее сердце и пульсируют жилы.

Он не мог отделаться от ощущения, что и впрямь держит на руках раненую девочку.

– Жить будет, – без тени иронии прогудел, возвышаясь над Богданом, похожий на памятник Борис. Это были первые слова, которые Богдан от него услышал.

– Поняла? – спросил Богдан лисицу и улыбнулся. У той что-то дрогнуло в глубине глаз, и Богдан подумал: и впрямь поняла.

– Пойдем ко мне теперь? – спросил он. – Отлежишься там...

Лиса заворчала, снова вздернув верхнюю губу, и слегка толкнулась из его рук.

– Не хочешь? – упавшим голосом спросил Богдан.

Лиса завозилась, заерзала задними лапами.

– Отпустить?

В глубине души он все время так и ждал, что лиса раньше или позже просто ответит ему человечьим голосом “да” или “нет”; но не дождался. Вместо этого лиса тихонько, совсем беззлобно тявкнула.

Наверное, это и было “да”.

– Как же ты хроменькая в лесу-то будешь одна?

Лиса отвернулась и стала смотреть в рыжую осеннюю чащу. Левое ухо у нее задрожало, а затем встало торчком. Похоже, душою она уже была в родных просторах.

– Понял... – пробормотал Богдан.

Он наклонился и осторожно поставил лисицу на землю. Та, подогнув перевязанную опытным Борисом переднюю лапу (иначе как “рукой” Богдан ее и назвать-то про себя не мог), постояла мгновение на остальных трех, привыкая, а потом повернулась к Богдану и коротко лизнула ему руку.

– Маленькая... – растроганно проговорил Богдан.

С неожиданной грацией, тем более поразительной после такого увечья, лисица на трех лапах поскакала к кустам. Мужчины молча смотрели ей вслед.

За полшага до того, как ветви кустарника скрыли бы ее, лиса обернулась, обвела спасителей спокойным взглядом – и была такова.

Пару минут все молчали.

– Если отпускать, то не стоило бинтовать-то, – заметил Борис. – Ну да ничего: я несильно затянул. Бинт сдерет, а лапу – залижет.

– Спасибо вам, Борис, – сказал Богдан тихо. – Я, видно, только переживать да языком болтать горазд...

– Не знаю, как насчет языка, – прогудел Борис, – а вот насчет переживать уметь – это дар редкий.

В течение следующей четверти часа Борис продумывал тонкости засады – подходы, точки обзора, маскировку, правила подачи сигналов Друг другу... “Только, если что, преждерожденный Богдан, ради Христа Господа, в драку не лезьте, – завершил обсуждение грядущего действия Борис. – Помешаете только. Нам убийц имать надо будет, а не за вами приглядывать, чтоб не повредились...”

Потом они рассредоточились треугольником вокруг ловушки, и, медленно продавливаемое сквозь день раскатистым северным ветром, под шум крон потекло пустое, студеное время.

О чем думал тогда Богдан, чем коротал напряженные часы ожидания – про то потом он не мог вспомнить. Но, когда напряжение первых минут – вот сейчас! вот! наверное, уже подходят! – схлынуло, ему стало так грустно, так одиноко вдруг, что... что об этом, наверное, никому и никогда нельзя будет рассказать. И уж во всяком случае, рассказать так, чтобы поняли. Ни Фирузе, ни Багу... Никому.

Понемногу темнело. Тучи, так и не дав солнцу блеснуть хоть на мгновение, вновь погрузнели, нависли ниже, и лес нахохлился; ели сделались черными. Время шло к семи пополудни, когда до Богдана долетел условный сигнал Арсения: “Идут те, кого мы ждем”.

Значит, все верно.

Тангуты.

Уныния как ни бывало. Отступила слабость: сердце, словно не оно вчера весь день болталось и екало где-то в ямке меж ключиц, гнало кровь по жилам мощно и ровно. Богдан прикусил губу, когда услышал треск ветвей, приближающийся шум шагов.

И тут же он ощутил недоумение.

Как-то не так они шли. Богдан совсем не считал себя специалистом по засадам, по скрытному проникновению и всяким там незаметным просачиваниям – но и он понимал, что преступники (лисонарушители?), приближающиеся к месту своего еще не вполне совершенного злодеяния, к своей ловушке, не должны беззаботно хрустеть сучьями, топать и вполголоса напевать “ах, конь, ты мой конь, хороши копыта...” Тангуты шли прямо на засаду, но... они как будто не знали, куда и зачем идут. Они просто, как еще совсем недавно и сам Богдан, бродили по лесу. И шли они сейчас не к капкану, а немного мимо него.

Богдан ощутил уверенность в этом за мгновение до того момента, как из кустов, в которых четырьмя часами раньше скрылась раненая лисичка, шумно раздвинув хлесткие ветви, полные потемневшей в сумерках листвы, показались Вэймины – и тут их песня оборвалась.

Они заметили капкан.

Именно – заметили. Шли они явно не к нему.

– Смотри, – проскрипел старший. Голос у него был хриплый, низкий, какой-то... наждачный, что ли. – Этот мы еще не видели.

Младший присел на корточки, осторожно потрогал землю вокруг капкана..

– Кровь, – глядя на пальцы, заметил он негромко и с отчетливой ненавистью в голосе. Поднялся, отряхивая руки. – И на земле кровь. Этот пожиратель падали и поймать, и забрать ее успел. Теперь режет где-то...

Старший разразился потоком каких-то неразборчивых – возможно, на незнакомом Богдану языке, – но явных и бесспорных ругательств.

– Когда? – пробормотал младший удрученно. – Мне сказали, он в больницу пошел...

И тут Богдан понял яснее ясного, что они говорят о нем.

Словно подброшенный пружиною, он в нарушение всех планов резко встал из укрытия, поправил тут же съехавшие на кончик носа очки и, понимая, что и Борис, и Арсений сейчас про себя энергично шепчут о нем что-нибудь весьма нелестное, звонко и повелительно крикнул:

– Подданные возле капкана! Нам пришла пора поговорить начистоту!

Александрия Невская,

харчевня "Алаверды",

13-й день девятого месяца, средница,

вечер

“Ай да драгоценный преждерожденный Лобо! – в некотором ошеломлении думал честный Ябан-ага. – С новой пришел! И какая молоденькая да миленькая! Кокетка... смеется-то как! И драгоценный преждерожденный Лобо тоже смеется. Будто они сто лет знакомы!”

Если бы добрый харчевник ведал, что в доме Стаси, с которой он привык видеть в “Алаверды” преждерожденного Лобо последний месяц, большое несчастье, он и совсем растерялся бы, не зная, что думать о несообразном и малодостойном благородного мужа поведении старинного приятеля и завсегдатая.

– А в детстве меня дразнили бабкой-ежкой, – доносились до Ябан-аги отдельные реплики. – Я та-ак обижалась, та-ак ревела!

– Отчего же столь очаровательную девушку так называли? – несколько картинно удивлялся его старинный приятель.

– Ну как же? – смеялась кокетка. – Потому что меня зовут Йо-ошка!

Впрочем, йог Гарудин совершенно не отреагировал на то, что Баг пришел в излюбленную харчевню с новой девой, и это Ябан-агу несколько успокаивало. А уж то, что Баг не представил юницу Гарудину, даже не показал ей эту многозначительную достопримечательность харчевни, свидетельствовало о том, что либо преждерожденный Лобо в глубине души несколько совестится своим легкомыслием – и это правильно; либо у них с этой болтушкой не намечается ничего серьезного – и это, при том что Стася своим уважительным и трепетным отношением к Багатуру Лобо очень нравилась почтенному харчевнику, – тоже правильно.

Словом, ничего страшного не происходило. Разве что странное. Но ведь еще в двадцать второй главе “Бесед и суждений” сказано, что благородный муж относится к странностям окружающих с уважением, ибо что одному странно, другому понятней понятного.

“В конце концов, может, им просто поговорить надо”, – решил для себя Ябан-ага, с обычным проворством обслуживая дорогих посетителей; размышления никак не отразились на его предупредительности и расторопности.

– О! – Йошка укоризненно погрозила Багу пальцем. – О! Вы же говорили, про Брылястова ни слова... Обма-а-анщик.

Баг простодушно рассмеялся и приглашающе поднял свою кружку с пивом. Укоризненно покачивая головой, Йошка взялась за свою. Кружки сошлись над столом с глухим звуком, какой всегда издает полное “Великой Ордуси” толстое стекло...

Баг едва успел докурить сигару, когда девушка – доверенная помощница пребывающего в отпуске начальника отдела жизнеусилительных зелий Кипяткова – уже в горчичного цвета теплом осеннем халате выпорхнула из подъезда и направилась было в сторону набережной речки Моикэ-хэ(50), как вдруг увидела на своем пути Бага и остановилась, нахмурившись. Баг, протягивая орхидею, шагнул девушке навстречу с выражением наибольшего восхищения, на которое был способен; он тренировался в лицедействе всю вторую половину сигары и вполне преуспел в открытой улыбке, которая в сочетании с простым и мужественным его обликом должна была, по мнению честного человекоохранителя, смягчить сердце девушки и позволить ему увлечь деловитую юную красавицу в харчевню “Алаверды” для доверительной беседы за кружкой пива.

Баг преуспел: Йошка – а девушку звали Йошка Гачева – не отмахнулась от него, как от назойливой мухи, или, упаси Будда, не ринулась прочь, выглядывая повозку такси, дабы немедленно покинуть чуждого правильных церемоний незнакомца; нет, она остановилась, старательно напустив на лицо высокомерную мину, и тут Баг, поражаясь сам себе, плавно и красиво заговорил.

Он в безупречно изысканных выражениях сообщил, что неземная красота девушки поразила его в самое сердце; что уж давно не встречал он таких удивительных женщин; что он приносит свои искренние, из самой глубины души идущие извинения за ту бестактную назойливость, которую проявил полчаса назад и видит только один способ загладить вину – пригласить Йошку на поздний обед или ранний ужин (это уж как она сама соблаговолит назвать) в располагающуюся через улицу очень пристойную харчевню...

В течение Багова монолога на юном личике Йошки отражались по восходящей самые разные чувства – от досады в начале и до приязненного интереса в конце; когда же Баг замолчал, склонив повинную голову, Йошка позволила увлечь себя в полумрак харчевни Ябан-аги.

Она оказалась из породы тех молодых женщин, которых в последнее время все больше и больше стало появляться в приемных александрийских предпринимателей: в меру деловые, самостоятельные, как правило – незамужние, преданные хозяину, которого на западный манер зачастую коротко, экономя минуты, называли “босс” (“ечами” тут и не пахло), эти дамы постепенно вытесняли привычных помощников мужского пола, каковые, удовлетворенно вздохнув от того, что высвобождается дополнительное время для настоящей работы, перебирались в отдельные покойные кабинеты; а в приемных перед кабинетами за столиками с компьютером и телефонами утверждались новые молодые, энергичные дамы.

В Александрии подобных девушек, подчеркивая их деловитость, некоторую чужеродность привычному укладу жизни и несхожесть с просто “барышнями” или “юницами”, именовали заимствованным из ханьского наречия словом “сяоцзе”(51). Йошка предпочитала зваться просто “секретаршей”. Сяоцзе стали своеобразной визитной карточкой конторы: они были первыми, кого видел входящий посетитель, и оттого все как на подбор были – или старались быть – красивы, преувеличенно изящны и профессионально улыбчивы. В обязанности сяоцзе входило обеспечение трудового покоя того, перед чьим кабинетом она сидит: прием звонков и сообщений, а также и посетителей, своевременное обеспечение “босса” горячим и должным образом заваренным чаем, ну и выполнение всяких мелких (и не очень мелких) поручений. Целая, если вдуматься, наука.

Они заняли маленький столик на двоих – в самом уединенном и темном углу харчевни, подальше от стойки и табурета с бронзовой табличкой “Багатур "Тайфэн" Лобо”. Баг сделал Ябан-аге еле заметный знак, и тот, поняв все, как надо, прикинулся, будто вовсе Бага не знает, ну просто в первый раз видит; понять-то он понял, но Багу показалось все же, что честный харчевник слегка обескуражен. Может, опасается, что сюда зайдет кто-либо из частых посетителей и узнает Бага, а Баг не успеет приложить палец к губам? Того же, что йог Гарудин приветственно дрогнул сомкнутыми веками, кроме Бага, не заметил никто.

Столик мгновенно был уставлен закусками; едва слышно в звуках несшейся из невидимых динамиков негромкой музыки – сегодня лезгинку играл целый оркестр ханьских народных инструментов – на кухне шипел на огне зеркальный карп на три с половиной цзиня(52), несколько минут назад величественно плававший в огромном аквариуме; очарованная уютом Йошка совершенно расслабилась и после первой кружки “Великой Ордуси” сделалась разговорчивой, если не сказать болтливой.

Йошка была типичной сяоцзе. В меру неглупая, на вкус Бага слишком обильно пользовавшая косметические средства, она несколько раз, сопровождая “босса” Кипяткова, побывала в Европе, где Лекарственный дом Брылястова вел торговые дела с западными партнерами, а как-то даже пересекла на воздухолете океан и принимала долгое участие в серьезных и едва не ставших нескончаемыми переговорах с тамошними лекарственными предприятиями: перспективные разработки отдела Кипяткова после шока, который произвели за океаном “Лисьи чары”, вызывали жгучий непроходящий интерес. Из этих поездок Йошка вывезла стойкое убеждение в том, что в Европе и особенно в Америке живут одни ненормальные; подчас обаятельные и, как говорится, эксцентричные, но все же такие, за которыми лучше наблюдать издали, – все время куда-то бегут, отбросив даже минимальные, приличные уважающему себя человеку церемонии. Привезла она оттуда и несколько словечек: то самое “босс”, а также “окей”, “бизнес” и особенно потрясшее – “секс”.

– Я даже не знаю, как это объяснить вам, – делая широкие глаза, рассказывала она Багу. – Дословно это “пол”. – Она чуть покраснела. – Ну, вы понимаете... мужской там, женский... Но если так переводить, по-нашему иногда может получиться что-нибудь вроде “давай займемся полом”. Поди пойми, что это женщина от любовного огня вконец сомлела и мужа зазывает или что мужчина рвется любимую приласкать... а то, наоборот, очень устал и зовет, чтобы она его приголубила. Услышь такое я – решила бы, что пора убирать квартиру!

Варварские отношения между мужчинами и женщинами, судя по всему, донельзя занимали чистую, юную, впечатлительную и весьма темпераментную Йошку. Например, на нее неизгладимое впечатление произвело ошеломительное и даже какое-то несообразное равенство с мужчинами, коим пользовались женщины за пределами Ордуси. Йошка была очень удивлена, когда увидела, как некая вполне субтильная, на взгляд молодой сяоцзе – даже пересушенная, американка, нагруженная сверх меры всякими сумками и баулами, покидала здание аэропорта Ла-Гуардиа: никому из окружающих даже в голову не пришло ей хоть чем-то помочь, да и сама женщина, похоже, совершенно на это не рассчитывала, а была счастлива своим положением – мило беседуя со своим идущим налегке спутником, она достигла стоянки повозок такси, загрузила в нее багаж, отерла пот с чела, вставила в зубы сигарету, задымила, хлопнула дверцей и была такова.

– А на переговорах кто-то из наших перед женщиной дверь открыл, вежливо так, с ниизким поклоном... А она не знала, что он наш. Ой, как она возмутилась! Кричать начала! Секшуал игзэ-экшн, кричит, секшуал игзэ-экшн! Представля-а-аете?! Ее увели, и больше мы ее не видали, наверное, в психисправительную лечебницу свезли. Нет, нет, я бы нипо-очем не согласилась жить там, у них, я бы не смогла, ну никак! – рассуждала Йошка, для убедительности время от времени делая в воздухе некие фигуры своими тонкими пальчиками. Баг подумал о том, как сообразно повел себя, когда при входе в “Алаверды” подставил девушке руку, на которую она благодарно оперлась, спускаясь на высоких каблучках по ступенькам в залу.

– И вообще, они так странно на эти темы разговаривают. Например, кто-то из супругов или там возлюбленных... а у них, предста-авляете, даже слова такого, по-моему, нет: возлюбленный. Говорят просто “лавер”. Это глагол плюс окончание “ер”. Печь булку – “бэйк”, а тот, кто булки печет: “бэйкер”. Тот, кто охотится – “хантер”, тот, кто повозкой рулит – “драйвер”, а тот, кто... – она покраснела не на шутку, – вот эти са-амые движения в постели совершает, тот “лавер”... Они так и говорят, будто плотники какие: мэйк лав... делай, мол, любовь. Так вот, лавер приходит, например, к своей ханни, и, если ну о-очень соскучился и сохнет без нее, сердечко все у него изнылось-изболелось и так уж ему невмоготу, что вот сейчас же надо обрести Великую радость, он просто говорит: гив ми. Это значит: дай мне. Представля-а-аете? Не чаю там, не кофею и даже не вина, а просто: дай, и все. И всем сразу понятно, о чем речь. А ханни, это вроде как медовенькая, там все так друг дружку зовут, ханни, значит, если располо-ожена, то ничего, в общем, не отвечает, а просто сразу раздевается. А если у нее в этот момент бизнесом голова забита или, например, она на тренажере ездит – они там за плотским-то здоровьем ну о-очень следят – и, словом, недосуг ей, нет у нее пятнадцати минут, чтобы ему гив, то она ему просто говорит: фак ю. Я вам это даже перевести не могу, это неприли-ично. У нас так даже в хуту-унах не ругаются. (“Много ты знаешь о том, как у нас в хутунах ругаются”, – хмыкнул про себя Баг.) А там, к примеру, встретились два приятеля, давно не виделись, обрадовались встрече – и шутят: фак да фак! Ужас ведь, верно? А если, скажем, супруги поссорились и один, муж ли, жена ли, усовестился или стосковался просто и приходит помириться, другой супруг ему мимоходом так отвеча-ает: аск май лойер. Это значит: спроси моего адвоката, как мы теперь с тобой жить будем. Самому мне, мол, в таких пустяках разбираться некогда. Секс, мол, да-а, тут я сама – или сам, а вот вся эта пу-утаница, которую цивилизация вокруг секса навертела – насчет нее шагай к лойеру и не мешай...

Баг слушал. Он не вполне разделял изумленное возмущение юной Йошки. То есть все это было довольно странно и не очень привлекательно, но Баг повидал в своей жизни достаточно, чтобы понимать: если много людей живет именно так, а не иначе, значит, это неспроста. Значит, жить так им нравится и иначе они просто не могут. Даже один человек очень отличается от другого; а уж про культуры и говорить нечего.

Тем временем увлекшаяся темой Йошка рассказала еще более потрясшую ее историю: как родители ссорились из-за ребенка. Во взглядах на воспитание не сошлись или что. “Даже не понять, о чем они кричали, представляете? О чем угодно, только не о ребенке. Это мое-о право! У тебя не-ет такого права! Ты не имеешь пра-ава лишать меня пра-ава! Как маньяки: право-право, право-право... Кончилось тем, что у ребенка истерика, а они лойерам своим названивают...”

Баг выслушал и это.

Они беседовали о том о сем, и Баг, одарив девушку парой нехитрых комплиментов, незаметно ввернул вопрос про Лекарственный дом Брылястова.

Посетовав на мужское любопытство, Йошка поиграла глазами, и Баг сделал вид, что окончательно пленен.

– Ну неужели же ваш... э-э-э... начальник, – глядя Йошке в глаза, спросил Баг, – неужели же он совершенно не ценит такую красоту, которую каждый день видит в своей приемной?

Йошка задумчиво помолчала мгновение. Баг с самым искренним, на которое был способен, недоумением смотрел на нее.

– Он так занят, – улыбнулась Йошка затем, и честный человекоохранитель почувствовал, что девушка удержала какие-то слова, чуть было сперва не сорвавшиеся с языка. – О, преждерожденный Кипятков, он – окей, он такой у-у-умный, такой значительный, ему про-осто ни до чего. Как с утра придет, сядет за стол, ухватится за телефон, так весь день со стула не поднимается. Я боссу чай приношу, а он на меня даже и не посмотрит: занят. Иногда я старую-то чашку приму у него, а там чай остывший, нетронутый. Не успевает он даже чаю попить, а вы говорите... – Она картинно закатила глаза. – О-о-очень много работы.

– И у вас, милая Йошка, тоже, наверное, нет и минутки свободно вздохнуть от дел?

– Да, целый день я кручусь как пчелка. То одно, то другое. И звонки, звонки, звонки-и-и... В последнее время очень много варвары звонят, из Европы. Наверное, мы с боссом туда скоро опять поедем. – Йошка состроила недовольную гримаску. – По первости-то было интересно, а теперь ску-у-учно. Не хочу ехать, а надо: как же босс без меня? Кто ему бумаги разберет и поднесет, кто чай заварит...

– Да, трудно вам, – сочувственно кивнул Баг. – Все без отдыха, все на службе. Вот ваш Кипятков-то уехал, а вы все сидите. Он отдыхает, а вы что же?

– А босс вернется, и я в отпуск пойду, – Йошка, внимательно оглядев кружку, сделала приличный глоток, стараясь не смазать помаду.

– Уедете куда-нибудь?

– Да, к маме поеду, в Улумуци. Там так хо-ро-о-ошо сейчас...

– А босс... – Баг постарался выговорить это слово непринужденно и естественно; кажется, получилось. – Он небось в Ханбалыке отдыхает, да? Или в Европу подался?

Появился Ябан-ага и торжественно установил на стол большое блюдо с карпом под соевым соусом.От карпа исходил небесный аромат.

– Ой, какая прелесть! – захлопала в ладоши Йошка. Ябан-ага удалился, пряча в поклоне довольную улыбку. – Нет, босс в Европу не ездит, – продолжала она, ловко отделяя палочками сочный кусок и согласно обычаю кладя его на тарелку Багу. – Босс проводит отпуск в укреплении здоровья.

– Это правильно! – Баг в свою очередь выщипнул из карпа приличный шмат и положил Йошке. – Такие люди мне нравятся: уехать ото всех и бегать, прыгать, подтягиваться, стрелять из лука, скакать верхом, с мечом упражняться... Вскоре чувствуешь себя совершенно другим человеком.

– Да не-е-ет же! – засмеялась Йошка, поднося палочки ко рту. – Босс не скачет. Они с приятелем каждый год в это время на три-четыре седмицы уезжают в Карельский уезд и там сплавляются на байдарках по рекам. Босс нарочно не берет с собой телефон, чтобы никто не мешал. Так и говорит, когда уезжает: исчеза-аю! И действительно исчезает. Где он сейчас – никому не ведомо. Отрешается от суеты каждодневных дел...О, безу-у-умно вкусно!

Карп и правда был великолепен. Ябан-ага, как всегда, превзошел себя.

Баг тут же положил девушке еще.

– Благодарю вас. – Йошка пригубила пиво. – Босс – он уже в летах и говорит, что только... – Она наморщила лобик, явно собираясь процитировать Кипяткова. – Только уедине-ение с близким другом на лоне де-евственно дикой природы позволяет ему полноценно отдохнуть, чтобы потом с новыми силами приступить... – Йошка запнулась. Взмахнула недовольно палочками. – Забыла. Словом – приступить.

Что-то тут было не то.

Баг рассмеялся.

– Нет, милая Йошка, вы как хотите, а я на его месте, – он сделал выразительное лицо, – проводил бы эти три седмицы не с другом, а с подругой, вот хоть с такой, как вы. Тем более – вы рядом.

Йошка отложила палочки и вынула из рукава веер. Несколько раз обмахнулась. Потом закрыла пол-лица ароматными сандаловыми пластинками, украшенными тонкой резьбой, и бросила на Бага пристальный взгляд.

“Вроде ведь не жарко в харчевне”, – подумал простодушный Баг.

– Нет, вы... не понимаете, – Йошка справилась с собой и, отложив веер, взялась за пивную кружку. – Тут осо-обое дело... – Она доверительно наклонилась через стол к Багу. Баг воспользовался моментов и тут же аккуратно накрыл ее ладошку своей. Йошка слегка вздрогнула, но руки не убрала; кажется, доверие ее было Багом окончательно завоевано. “Не зайти бы слишком далеко...” – Ладно уж. Дело в то-ом, скажу вам по секрету, что... босс... он мечет свои стрелы не в я-ашмовую вазу, а в медный та-аз... Ну, вы меня понима-аете? – Глаза Йошки блеснули.

“Фу, – огорченно подумал Баг. Вот почему лицо Кипяткова, при всей его обыденной приятности, показалось отталкивающим, понял он. – Фу, преждерожденный Кипятков. Как же это вы так, а?”

Он никогда не относился с предубеждением к тому, что один мужчина может любить другого и это чувство бывает взаимным; просто это казалось Багу не совсем естественным. Естественность наблюдается там, где голубь, возвышенно курлыкая, гарцует на узком подоконнике перед голубицей; где кот очумело орет, унюхав пленительный аромат дорогой его сердцу киски; где осел, забыв о том, чтобы вертеть водонаборный ворот, вовсю заигрывает с ослицей; где хайнаньский макак, распоясавшись, невообразимо козыряет собой, красивым, перед макакой; где конь восторженно ржет, завидев приятные его глазу линии тела кобылицы, – такова природа и властный зов жизни, желающей продлиться в бесконечность времен, навсегда. А в том, чтобы метать стрелы в медный таз, нет естественности – так, баловство одно...

Йошка выпрямилась и осторожно извлекла руку из-под Баговой. Баг сделал вид, что смущен. Он и правда испытывал некоторую неловкость: перед внутренним взором стояла печальная Стася в траурном черно-белом халате. Но охотничий инстинкт вел его дальше.

– Теперь вам ясно? Я для него что-то вроде полезной мебели, как стол или стул. Он, конечно, это тща-ательно скрывает, но я временами все же чувствую: ему даже прису-уствие женщин неприятно. – Йошка вздохнула и принялась ковырять карпа. – Это даже и хорошо в чем-то. Часто такие отношения могут помешать работе, серьезно помешать. Одна моя знакомая, тоже секретарь, даже вышла замуж за босса, но перед этим... У предприятия о-о-очень сильно упали доходы. Вот как.

– Ну... Наверное, вы правы, милая Йошка. – Баг отпил пива. – Гуаньинь милосердная с ним, с вашим боссом... Я все же вас вот о чем спрошу. Вы только не гневайтесь на меня... Эти “Лисьи чары”, которые вы, – он выделил “вы” интонацией, – производите, это хорошие пилюли или нет? Я что-то не пойму.

Йошка нахмурилась.

– Вы не подумайте, что пилюли нужны мне, нет, что вы! Я совершенно не нуждаюсь в жизнеусилении, – торопливо добавил Баг. – Но престарелый отец одного моего хорошего приятеля попросил сына выяснить... Такой деликатный вопрос, право же, неудобно... Они живут не в Александрии, и друг обратился ко мне. Я-то могу купить пилюли, но что они скажут, если “Чары” не так хороши, как про них пишут, – деньги-то немалые... Ну кто, кроме вас, может мне помочь? Никто!

Лесть издревле правит миром. На лесть падки многие, самые хорошие и чистые люди. Не один владыка стал жертвой беззастенчивой лести.

Йошка, похоже, не была исключением.

– Ох, право же, даже и не зна-аю... – протянула она. Потом махнула ручкой. – Ладно. Ради престарелого отца... Пилюли о-очень хорошие. Ну, вы понимаете... Я имею в виду по силе воздействия. Это что-то особенное. Правда, они действуют только на мужчин, но зато та-а-ак действуют!..

– Да что же в них такое?

– О-о-о! Это секрет нашего лекарственного дома. Технология! – внушительно выговорила она. – Мой босс лично занимается этими пилюлями.

– Да что вы? И как он время находит! Ведь ваш дом производит так много других лекарств.

– Я не могу вам всего сказать, вы же понимаете: секрет производителя. Но... – Йошка помолчала, глядя на Бага. Баг с смотрел на нее с открытой бесхитростной улыбкой. – Знаю только, что это мой босс, – она гордо приосанилась, – принес Брылястову рецепт “Лисьих чар” и тут же, – Йошка, понизив голос, наклонилась к Багу, – стал одним из пайщиков производства. Сам Брылястов ему постоянно звонит, они частенько стали сидеть вечерами в ресторанах на Проспекте...

Она улыбнулась, и вдруг улыбка ее показалась Багу доброй и понимающей улыбкой взрослой, умной женщины. Может быть, в чем-то даже более умной, чем он сам.

– Спасибо, – сказала Йошка, тепло глядя на человекоохранителя. – Я си-ильно подозреваю, что вам выполнить просьбу престарелого друга куда важнее, чем понравиться мне. Но вы сумели сделать и то и другое. И, если уж вы теперь знаете все, что знаю я, то есть просьба друга выполнена... причем вы постарались сделать это так прия-ятно и любезно... Вам уже незачем стараться нарочно дальше.

Тут уж пришел через Бага краснеть.

– Драгоценная Йошка... – начал он, не ведая, как продолжит, и прижав обе руки к груди; рукавами халата он едва не сбил на пол палочки для еды.

– Все-все, – прервала она. – Говорю вам как на духу. Насколько я понима-аю, секрет “Лисьих чар” знает только Кипятков. И где он сейчас, неизвестно, и не бу-удет его еще по меньшей мере две седмицы. Так и передайте вашему престарелому другу. Если Ким Семенович вдруг, например, исчезнет, боюсь, “Лисьим чарам” – конец.

Она смешливо наморщила нос и опять превратилась в юную, кокетливую и взбалмошную сяоцзе.

– Тепе-ерь, когда все знаете, вы, верно, и проводить меня не захотите?

– Напротив, драгоценная Йошка, – вскочил Баг. – Почту за честь.

Соловки,

13-й день девятого месяца, средница,

поздний вечер

– Мы никому не могли о том рассказать, – повесив голову, трудно ронял слова старший Вэймин. – Позор... позор рода.

Умолк. Надолго. В тишине гостиного покоя раздался шумный вздох младшего, и он, несообразно вклинившись в рассказ старшего, произнес:

– Какой уж там род... Двое нас осталось. Двое от целого народа.

Отец Киприан неторопливо расхаживал по покою – словно плавал взад-вперед над полом в своей длинной, до полу, рясе. Богдан, уставив руки локтями на подлокотники кресла, сидел сцепив пальцы и уложив на них подбородок.

Тангуты обосновались на стульях напротив.

– Да, – глухо проговорил Вэймин Кэ-ци. – Последние... Долго укрывалась горстка уцелевших после Чингизова побоища тангутов в глухих отрогах Адж-Богдо, близ колодца Бургастын-Ху-дук... на самой окраине страшной Джунгарской Гоби. Не было нам судьбы. Трое мужчин осталось, мы и старший брат наш, Вэймин Не-фу. Но однажды поздно вечером Не-фу вернулся домой из дальнего похода. Он был радостен, будто нашел в вековых песках новый колодец с чистой и сладкой водой. Даже коня сам не стал ставить в стойло... А в руках у него была большая крепкая клетка из прутьев горного кустарника ню... – Кэ-ци вновь умолк, отвернулся.

– А в клетке... – не выдержал паузы Чжу-дэ, но Кэ-ци строго глянул на него искоса, и молодой тангут умолк.

– А в клетке, – заговорил старший Вэймин, – была девятихвостая лиса. Надо вам знать, что это за удивительное существо. Никто не верил, что они бывают на самом деле. В древних книгах написано: девятихвостые лисы обитают в стране Цинцю и приносят счастье. И вот нашему старшему довелось добыть такую... Он никогда не рассказывал где. Пыль на копытах его коня, которые он доверил нам омыть по приезде, сказала нам, что это случилось где-то за горой Хатан-Хайрхан-Ула, возле озера Бур-Hyp. Взошла луна. И пока... – грубый голос Кэ-ци задрожал от внутренней боли, которую суровый тангут при всем своем желании так и не сумел вполне скрыть, – пока мы... чистили и мыли его коня, поили и кормили его после долгой дороги, старший наш брат уединился в юрте с девятихвостой лисой и... согрешил с ней.

Отец Килриан лишь крякнул. Половицы громко, словно бы тоже негодуя, скрипели под его медленными, вескими шагами.

– Он наутро сказал, что сделал это лишь раз. Хотел хоть так продлить род. Но потом... не мог остановиться. Способности девятихвостой лисы очень велики. И сил она выпивает очень много. И еще... мы потом поняли... наш старший изловил ее силой, и лиса так и не смогла простить унижения.

Кэ-ци прервал свой печальный рассказ. Видно было, что слова даются ему с великим трудом; на лбу набухли крупные капли пота, и он медленно отер их ладонью. Младший не сделал на этот раз ни малейшей попытки вставить хоть слово – сидел, понуро глядя в пол.

– У лисы родилось множество лисят. Но... один-единственный мальчик! – на миг потеряв власть над собой, горестно выкрикнул суровый тангут. – Остальные – девочки, и... и это все были лисы!

Богдан вздрогнул. “Какие беды, – подумал он. – Невидимые миру... беспросветные страшные беды... Куда смотрело Срединное управление этического надзора в Ханбалыке!”

– А старший брат вскоре умер от истощения жизненных сил. Лиса залюбила его. Не простила насилия, хоть он и стал отцом ее детей. Она, должно быть, сама не сознавала, что делает, чувства взяли верх. Но когда поняла, что от ее злобы скончался муж, досуха исчерпав светлую мужскую силу, она... – Кэ-ци тяжело помотал головой. – От стыда она пыталась покончить с собой, но у нее не хватило духу. Тогда, взяв детей, она бежала прочь. Мы искали ее по всей стране. Нашли тут, на другом краю. Она надеялась в глуши скрыться от нас... от братьев того, кого погубила. Может, думала, мы будем мстить... Святой отец, – глянул он исподлобья, – дозвольте мне глоток воды?

Отец Киприан, не прерывая своего скорбного хождения, сделал бровями знак младшему Вэймину: возьми вон там. Молодой тангут вскочил, бросился к бутыли.

Старший действительно сделал один-единственный глоток и отставил почти полный стакан. Закаленный бедами тангут привык обходиться малым.

– Мы искали ее долго, очень долго. А когда нашли, все уже было, как теперь. Единственный сын пленил лису и пользуется ее силой... она, как всякая женщина, не способна ни в чем отказать единственному отпрыску мужского пола. И дочери обосновались неподалеку от матери...

Архимандрит наконец не выдержал.

– Почему в нашем монастыре? – прервав хождение, процедил он. В негромком голосе его ржаво гремела гневная сталь.

Кэ-ци горестно качнул головой.

– Нам трудно сказать... Они хорошие девочки, но жить-то надо. Мы рассудили так, что здесь, где приезжие паломники разлучены с супругами и возлюбленными, лисам достается больше их силы. Да еще я думаю... они не хотели встревать между мужчинами и их женщинами там, на большой земле. Разбивать семьи, отнимать у женщин их законное семя...

– К монахам они не приходят, отче Киприане, – сказал Богдан. Киприан кинул на него быстрый, пытливый взгляд.

– Уверен? – коротко спросил он.

– Почти, – честно ответил Богдан. Отец Киприан помолчал. Потом возобновил хождение.

– Продолжайте, Вэймин Кэ-ци, – сказал он.

– Сын держит маму в клетке, – продолжил Кэ-ци. – Мы не знаем, где именно... Вот уж который год мы чуть не каждую седмицу ходим к нему на поклон. Умоляем освободить ее... она не заслужила вечного заключения, и так уже достаточно страдала! Мы не испытываем к тетушке зла. Но он смеется нам в лицо. Он нехороший мальчик. Он пользуется ею. А мы не можем применить силу. Он же племянник наш по лисьей линии... – Тангут запнулся, потом протянул руку к стакану, взял его; пальцы заметно дрожали. Сделал еще глоток. Отставил стакан. – А в прошлом году... нас отнесло ветром к Муксалмской дамбе, потому и оказались мы в неурочном месте... И с катера увидели в воде возле берега распотрошенное тело одной из племянниц. Это было как гром средь ясного неба. Словно Тенгри ударил посохом в здешний Тибет... Мы перебрались из Кеми сюда, поселились в странноприимном доме и взяли за правило обходить остров... простите, но про такое мы никому не могли рассказать... слишком, слишком стыдно. Если бы этот добрый человек не поймал нас у капкана и не припер к стенке, мы бы никогда...

– Что вы успели выяснить? – тихо перебил Богдан. – Кто и зачем совершает эти зверские убийства?

Странно прозвучало это определение применительно к человеку, который убивает зверей. Но никого из тех, кто находился сейчас в гостином покое, оно не покоробило. Богдан сказал верно.

Тангут отрицательно покачал головой.

– Почти ничего... Зачем, кто – это для нас загадка. Как и год назад... Прошлой осенью мы успели найти еще один столь же изувеченный труп. После убийства прекратились. То было в десятом месяце... Последние паломники, если не остаются на зиму, уплывают как раз в это время. Позже сюда не пробиться по ледяной шуге... В конце этого лета мы опять начали обходы. Пришел сампан. Через несколько дней мы нашли труп и поняли, что убийца вернулся. А через два дня – еще труп, и от трупа шел этот добрый человек. – Кэ-ци чуть шевельнул в сторону Богдана лежащей на коленях треухой шапкой, которую на протяжении всего рассказа тискал в руках. – И поселился он на отшибе, как раз на том краю острова, где живут наши девочки. Близ берега, где мы впервые увидели убитую племянницу. И все время бродил один... – Степняк чуть поднял голову и виновато глянул Богдану в глаза. – Простите, преждерожденный.

– А я думал на вас, – сказал Богдан. – Простите и вы меня, преждерожденные Кэ-ци и Чжу-дэ.

– Сегодня такой день, – уронил отец Киприан, – что все просят друг у друга прощения. – Он бросил взгляд на Богдана. – Вот что вы мне скажите... кто этот ваш мальчик?

Кэ-ци попытался ответить, но слова застряли у него в горле. Комкая шапку в крепких грубых ладонях, он поднял ее и уткнулся в нее лицом. Младший не нарушал молчания.

– Виссарион Неистовых... – вымолвил старший после долгой паузы.

Александрия Невская,

Александрийское великое училище,

14-й день девятого месяца, четверица,

начало дня

Частное расследование зашло в тупик.

Баг начал чувствовать это еще вчера, когда в расстроенных чувствах вернулся домой, рассеянно повозился, чтобы хоть немного успокоиться, со столь же рассеянным Судьей Ди – кот довольно вяло бил лапой со спрятанными когтями по протянутой руке, будто тоже думал о чем-то своем, – а потом позвонил наконец Стасе.

Разговор вышел долгим и грустным. Стася напомнила ему, что в пятницу, послезавтра, похороны; она не просила его прийти, но дала понять, что была бы рада опереться в такой час на его руку. Баг ничего не обещал – работа могла сыграть с ним любую шутку, и загадывать на два дня вперед он всегда считал сущей нелепицей, ибо, как говаривал Богдан, каждый день сам себя кормит; но сказал, что постарается быть.

Утром он окончательно понял, что зашел в тупик. Не на уровне ощущений понял, а всем своим существом.

Не умел он вести частные расследования. Может быть, оттого, что слишком привык ощущать у себя за спиной поддержку всей мощи человекоохранительных органов великой страны; даже не мощи, что ему мощь, он сам кому хочешь мощь покажет; не мощь – авторитет. Он не умел и, что греха таить, не хотел уметь притворяться, юлить, обманывать... Он хотел чувствовать себя в своем праве. Естественность во всем, и это – правильно.

Что с того, что он выяснил ключевую роль Кипяткова? Ее можно было предположить с самого начала; это же самое вероятное: больше всего о выпускаемом в отделе жизнеусилнтельных зелий лекарстве знает начальник этого самого жкзнеусилителыюго отдела. Очевидно же. Не надо быть хитроумным Янь-цзы(53), чтобы это предсказать, даже справки наводить незачем – ясно и так. И когда Баг вот так вот запросто себе в этом признался, его охватила такая тоска, что захотелось выпить эрготоу прямо с утра.

Что толку теперь ждать возвращения Кипяткова из отпуска? Все равно у него ничего нельзя спросить. С какой стати? Он ответит: вы кто такой? Ланчжун внешней охраны? А хоть бы и шаншу, ну и что? Зачем внешней охране междусобойные секреты изготовления “Лисьих чар”? У внешней охраны есть жалобы по поводу их действия? Внешняя охрана их принимала? Что, простите, у внешней охраны проблемы с нефритовыми стеблями? Ах, дело не в этом? Тогда, быть может, внешняя охрана сама хочет наладить выпуск нашего замечательного лекарства и сбить цену? Однако интересные настали времена: Управление внешней охраны начинает своими средствами лечить мужское бессилие! Прутняками, вероятно, смазанными нашим замечательным, прославленным зельем! Может, драгоценный ланчжун, вы для начала попробуете самые обычные прутняки? У вас получится!!

И все. Останется лишь скрипнуть зубами и поклониться, принеся сообразные извинения. И хорошо, если дом Брылястова не подаст на Управление исковую жалобицу.

Но даже если бы Багу неведомым чудом удалось убедить Алимагомедова предоставить ему хоть какие-то полномочия – хотя это абсолютно невероятно, – даже это ничего бы не дало. Потому что самое страшное и безнадежное – Баг не знает, о чем надо спрашивать Кипяткова!

Ну не о чем!

Какие, к Яньло-вану, лисы? Начитались Пу Сун-лина, понимаешь...

Психоисправительный дом по ланчжуну Лобо плачет, а ему ответственные мероприятия поручают, – вот что скажет Кипятков первому же встреченному им по выходе из кабинета Бага журналисту; и будет совершенно прав. Мы-де спасаем людей от неприятной и стыдной слабости, мы даем надежду тем, кто отчаялся иметь детей, мы обогащаем любимую Родину, справно платя огромные налоговые отчисления, – а заработавшийся ланчжунище толкует про каких-то лис да цитирует какого-то Пузатого!

Все, сказал себе Баг. Все, старина, все.

Конец.

Не получился из тебя Холэмусы(54).

Остынь.

Покури.

Тебе надо было съездить в великое училище договориться насчет чтения спецкурса? Вот и займись. Это тебе по уму. Расскажешь молодежи, как скакать по крышам и не падать.

Настроение было – хуже некуда.

Баг ободряюще махнул рукой Судье Ди – тот тоже скучал неимоверно: долгая непогода, почти постоянное одиночество и отвратительное душевное состояние хозяина, каковое вполне разумный и весьма проницательный хвостатый преждерожденный тонко чувствовал, – и вновь поплыл на своем цзипучэ по мокрым магистралям сквозь нескончаемый мелкий дождь.

Город утопал в жидких сумерках. У многих повозок горели фары. Под низким свинцовым небом, в сизой плотной дымке дождя, Нева-хэ по обе стороны от Теремного моста казалась черной и бездонной. Мрачная бездна. Как наша жизнь.

Баг старался ехать неторопливо и очень осторожно – это он-то, наездник столь лихой, что у еча Богдана то и дело захватывало дух...

И вот тут-то Баг опять почувствовал, насколько ему не хватает Богдана.

Казалось бы, многие, многие годы он работал до знакомства с минфа один, и с полным удовольствием работал; а вместе они провели лишь три дела, и встретились-то впервые меньше трех месяцев назад, и Богдан тогда Багу совсемнепонравился... А вот поди ж ты. Карма.

Богдан бы понял меня... Богдан бы мне поверил... и, может быть, что-нибудь присоветовал...

Баг плавно вывернул от Пусицзиньской площади по набережной влево, миновал терем Александрийского отделения Академии Ханьлиньюань и, подкатив к тротуару, остановил цзипучэ подле самого входа в величественное красное здание отделения законоведения. Он уж поставил ногу на тротуар и, собираясь выйти, приготовил зонт, как из распахнувшейся тяжелой, окованной блестящими медными накладками двери появилась группа молодых людей: они выпорхнули, весело смеясь чему-то, – хлопнула дверь – остановились, поспешно раскрывая зонтики и оживленно жестикулируя; видимо, обсуждали, кто куда идет... и...

Баг с замирающим сердцем узнал в одной из девушек принцессу Чжу Ли(55).

Узнал?

Баг не был уверен.

Невысокая, одетая в простой утепленный халат модного этой осенью горчичного цвета, девушка сжимала под мышкой несколько книг и была менее оживлена, чем ее приятели и приятельницы, скорее – задумчива; на лице девушки блуждала легкая улыбка, и когда остальные, наконец договорившись о чем-то, стали расходиться, она не спеша направилась к стоящей неподалеку, в веренице прочих, голубой повозке “Великая стена” уханьской сборки. Жители Цветущей Средины весьма любили эту марку за небольшие размеры, экономичность и поместительность, но в здешних краях она была довольно редкой...

Баг захлопнул дверь своей повозки и в страшном волнении откинулся на сидение, следя за девушкой через затемненное стекло.

Еч Чжу... Напарница Ли...

Она или нет?

Или нет?

Вот так, запросто...

Он видел принцессу не так уж много раз и, за исключением того поразительного вечера, когда она под видом юной мотоциклистки, в огромных черных очках и широкой черной куртке явилась перед ними с Богданом в полутемном зале харчевни Ябан-аги, – всегда, всегда она была облачена, как и подобает принцессе империи. А надо знать, что, когда человек облачен, как принцесса империи, набелен и нарумянен, как должно, – его, собственно, почти и не видно.

Впрочем...

Словно наяву перед Багом прорисовалась почти уже забытая тревожная и сладкая картина: ее ладошка с длинными радужными ногтями, прижатая к газовому шелку на высокой груди...

Нет. Не может быть.

Милостивая Гуаньинь, но как похожа...

Девушка кинула книги на заднее сиденье и грациозно нырнула в салон; в слитном рокоте дождя и мокром посвисте проносящихся мимо повозок мотор “Великой стены” беззвучно выплеснул едва заметное, призрачное облачко выхлопа – и повозка тронулась, набирая ход и неспешно выруливая на левую полосу, по набережной к заливу, в глубину Басилеева острова, где располагалось большинство студенческих общежитии.

Инстинктивно Баг потянулся к ключу зажигания, но тут же отдернул руку: да нет, не может того быть, принцесса сейчас в Ханбалыке – где и надлежит быть драгоценной преждерожденной ее положения: в самом сердце империи, в Запретном городе, в окружении предупредительных слуг и верных служанок.

Да если даже и представить себе такую невозможную вещь, что принцесса Чжу не там, а отчего-то здесь, в Александрии, то не среди студентов же ее искать? В Чжаодайсо, вот где ее место.

А если это не она – то как будет выглядеть, что Баг едет следом за незнакомой юницей и даже следит за ней? Понятно как.

Он сунулся в бардачок и судорожно выхватил из лежащего там футлярчика последнюю сигару. Мысли путались.

Пытаясь забыть принцессу, Баг совсем перестал заходить в чат Мэй-ли, где прежде бывал достаточно часто, подспудно ожидая, что хозяйка раньше или позже там все же появится; к слову сказать, в этом же чате он познакомился со Стасей... Ах, Стася... Да ведь Баг уже и думать перестал о принцессе! Верно сказано в двадцать второй главе “Бесед и суждений”: “Даже тысячеверстый скакун не может сравниться с фениксом”.

“Я, смиренный и ничтожный Лобо, жалок и сир... Мне ли мечтать о прекрасных нефритовых чертогах, где обитают невесомые небожительницы...”

Баг с остервенением курил.

Потом яростно затянулся напоследок, убил окурок в пепельнице и, расслабившись, прибег к привычному средству обретения душевного покоя: к комментариям на двадцать вторую главу “Лунь юя”. На сей раз, правда, это не были комментарии великого Чжу Си – Баг искал спокойствия, изнуряя себя более трудным и изощренным толкованием речений Конфуция, принадлежащем кисти также великого, но гораздо менее, чем Чжу Си, известного ученого-отшельника Алсы Маэртындзэна, уединенно жившего и творившего почти три века назад в предместье Хивы. Обладая поистине необычайной ученостью, Алсы посвятил изучению двадцать второй главы “Суждений и бесед” всю свою долгую жизнь; в результате появился комментарий, объемом в два раза превышающий любой из ныне известных – и местами сам требующий дополнительных пояснений, каковые и были добавлены в современные издания этого редкого текста.

Однако стоило Багу покинуть уютную кабину цзипучэ и выйти под дождь, как смятение – пусть и не такое уже сильное – вновь охватило его. Таким он и предстал перед своим старым учителем, почтенным Артемием Чжугэ: рассеянный, совершенно забывший о том, как собирался строить разговор. В результате, к радости дасюэ-ши, Баг и сам не заметил, как обязался в следующем месяце провести целых десять встреч с соискателями звания сюцаев законоведения. Мысли ланчжуна были заняты тем, как бы половчее выяснить у седовласого Артемия, есть ли среди его будущих слушательниц некая молодая преждерожденная, столь сильно напоминающая внешностью сиятельную принцессу Чжу; но случая так и не представилось. Да и как спросить?..

А потом, уже когда он, обменявшись с престарелым Артемием – Чжугэ Ляном сообразными церемониями прощания, покидал до боли знакомые по студенческим временам своды, ему вспомнились слова шилана: “Обсуждалось у них на соборе группы несколько вероятных персон, да только твоя перевесила. Особенно, Артемий сказал, староста группы, девушка аж из Цветущей Средины за тебя ратовала... забыл, как ее...”

Это его добило.

Неужели она?

Не может быть!

Почва ускользала из-под ног честного человекоохранителя. Все перепуталось, все расползалось под руками, чего ни коснись. Багу вдруг стало казаться, что он не знает, как дальше жить.

Это была совершенно новая для него мысль.

Соловки,

14-й день девятого месяца, четверица,

начало дня

Вчера, оставив после беседы обоих тангутов под присмотром строгого архимандрита и вверив ему их судьбу, Богдан с фонарем в руке бросился обратно к ловушке. Еще здесь почувствовав, что тангуты не виновны и произошло нелепое недоразумение, он, оставив Бориса в засаде, вместе с Арсением отвел несчастных Вэйминов для предложенного им разговора начистоту прямо к владыке – а затем, уяснив все, что мог, решил сызнова занять пост.

За то время, что Богдан провел в кремле монастыря, наставник разведшколы и предводительствуемые им бывшие громилы успели сменить Бориса и Арсения. Какое-то время минфа опасался, что в ночной темноте его могут принять за преступника, но он недооценил своих помощников. Будто из-под земли перед ним вырос рослый послушник и, едва ли не вытянувшись по стойке “смирно”, коротко сообщил, что за истекший период времени к ловушке никто не приходил. Потом, приняв более вольную позу, уже совсем не по-казенному предложил: “Шли бы вы отдыхать, преждерожденный Богдан. Мы, конечно, до света отдежурим – но вряд ли он ночью придет. Не станет он фонарем внимание привлекать. На рассвете ждать надо”.

Однако на рассвете к ловушке тоже никто не пришел. Богдан, не сомкнувший за ночь глаз – успокоиться не помогали никакие молитвы, – чуть начало светать, был уже у ловушки. Никого.

Потом сторожа еще раз сменились, и Богдан вдругорядь оказался в обществе Бориса и Арсения. Они, как и вчера, заняли свои места в засаде согласно замыслу осназовца, затаились, но шло время, и никто, никто, кроме самих сторожей, не нарушал лесной покой. Утро неслышно переплавлялось в день... засада не срабатывала.

Богдан буквально с ума сходил. “Ну не может преступник оставить капкан без присмотра столь надолго, не может, – в тысячный раз прикидывал он и в тысячный раз приходил к одним и тем же выводам. – Смысл теряется! С какой бы целью он ни совершал свои гнусности – оставлять пойманную лису сидеть в капкане более суток – либо выть, ежели осталась жива, либо разлагаться, если капкан прервал ее жизнь... бессмысленно. Совершенно бессмысленно. Он что-то почуял или...”.

У Богдана аж дух захватило.

Злоумышленник не приходит, потому что не может, не в состоянии прийти! Случилось нечто такое, что ему не позволяет проверить капкан. Он бы и хотел, да – никак!

И снова, как и вчера после появления тангутов, Богдан, нарушая все уговоры, встал, не скрываясь, и крикнул:

– Ечи, вы на всякий случай побудьте еще здесь, а мне надо немедленно в кремль!

Через час минфа уже носился по служебным помещениям – откуда только силы брались! – в поисках отца благочинного.

Богдан отыскал его в монастырской библиотеке, служившей одновременно хранилищем книг и всех старых бумаг, – и в этом тоже было редкое везение.

– Отец Агапий, – почтительно подошел к благочинному с трудом сдерживающий возбуждение сановник, – не могли бы вы уделить мне некую толику вашего драгоценного времени?

– Настоятель уж предупредил меня, преждерожденный Богдан, чтоб я, ежели понадобится, оказал вам всевозможное содействие, – ответствовал, подняв голову от бумаг, отец Агапий, низенький и уютный человек преклонных лет.

– Вот и славно. Мне нужен перечень всех богомольцев, паломников, обетников и трудников, кои посетили светлый остров в конце лета и осенью прошлого года.

Редкие брови благочинного отца взлетели вверх.

– Время потребуется, – покачал он головой.

– Что ж, – сказал Богдан.

К сожалению, компьютерного учета в монастыре не признавали.

Свой список Богдан легко и быстро составил сам; тут-то для него не было трудностей. И когда спустя минут сорок отец Агапий вышел к нему из архива с просторными листами – “Почерк мой мелок, зело уписист” – бумаги в руках, он был уже готов к работе с ними.

В списке, составленном отцом Агапием, значилось шестьсот двадцать пять фамилий. Эти люди трудились в монастыре в то время, когда тангуты обнаружили обезображенные тела своих племянниц, и уехали с острова последним перед ледоставом рейсом “Святого Савватия”, когда бесчинства с лисами прекратились.

В списке, который набросал Богдан, было всего лишь девять фамилий.

Это были люди, уложенные позавчера с травмами в монастырскую больницу.

В обоих списках повторялось только одно имя.

И тогда Богдан понял, почему так был ошеломлен приключившейся бедой, так страдал и маялся, так допрашивал врачей, когда же снимут гипс, крепкий крестьянин с Кубани Павло Заговников.

– Отец Агапий, – стараясь говорить спокойно и не выказывать волнения, спросил Богдан, – а электронная связь в монастыре есть?

Благочинный в ответ отрицательно покачал головой.

– Зачем она нам, – мягко сказал он. – Мы живем, не торопимся... К Господу все успеют, а больше и волноваться в жизни не о чем, и спешить некуда. В Больших Зайцах, на почте, есть.

Богдан благодарно кивнул.

Без помощи драг еча Бага и без тех сведений, которые мог дать только он, было теперь просто не обойтись.

Александрия Невская,

Управление внешней охраны, кабинет Бага,

14-й день девятого месяца, четверица,

первая половина дня

Утром Баг явился в Управление с самым решительным намерением выбросить из головы всю дурь, все грезы, всех принцесс, все частные расследования и вообще все, что не касается непосредственно его прямых служебных обязанностей и отношений с самыми близкими людьми – со Стасей, с Богданом, когда он вернется, с шиланом Алимагомедовым, когда он прилетит, с Судьей Ди, наконец... Он уже предвкушал, как возьмется за протоколы допросов, как начнет обдумывать, а затем и составлять план дальнейших деятельно-розыскных мероприятий против той паутины, за кончик которой им удалось ухватиться в Разудалом Поселке... тут все было правильно, сообразно, полномочно, светло и прозрачно: кто друг, кто – упорный заблужденец, умышляющий человеконарушение, и в чем тот заблужденец повинен... Это сражение не может быть проиграно, ибо дурманные зелья и Ордусь – две вещи несовместные!

И вот вам: ответное письмо от Дэдлиба.

Скоренько, однако.

Тон письма был чрезвычайно любезен. Весьма цветисто поблагодарив Бага за ответный дар, Дэдлиб заверял, что выполнить его просьбу – для него крайнее удовольствие, однако, не располагая достаточным количеством времени, он, разумеется, не может составить исчерпывающей подборки материалов, связанных с “Лисьими чарами”, и все же те материалы, которые он прикладывает к письму, дадут, по мнению заокеанского человекоохранителя, представление о ситуации в целом. Далее, видимо желая не оставлять никаких недомолвок, Дэдлиб сообщил Багу, что его интерес к пилюлям Лекарственного дома Брылястова носит исключительно частный характер: все дело в том, что “Лисьими чарами” безо всякой меры увлекся Юллиус Тальберг, и, поскольку эти пилюли обладают поистине фантастическими по силе воздействия свойствами, а бравый Юллиус к тому же запивает их “Бруно”, Дэдлиб и решил, пользуясь возможностью, постараться выяснить, не выйдет ли из всего этого чего-нибудь плохого. Искренне ваш и все такое.

Подборка присланных Дэдлибом материалов оказалась и впрямь невелика. Баг загрузил программу-переводчик “Мировой толмач” и углубился в изучение.

Так. Статья с результатами длинного и чрезвычайного нудного так называемого социологического опроса: как часто мужские представители различных социальных слоев имеют интимные контакты с женщинами? Неважно, с женами ли, с подругами ли, – просто с женщинами. Вообще.

Забавно, но оказалось, что чаще всего “занимались полом” безработные. С громадным отрывом от всех остальных.

На втором месте устойчиво держались служащие государственных предприятий. Зарабатывали они меньше служащих частных компаний, но жизнь у них была устойчивее, они более-менее, как одно время любили говорить в Ордуси, с уверенностью смотрели в завтрашний день – и результат был налицо. То есть на... ну да.

Ну и так далее. Туже всех приходилось живущим в полной роскоши вершителям судеб нации, каждодневно и каждочасно принимающим важные и зачастую рискованные решения, чреватые как миллионными триумфами, так и миллионными катастрофами; показатели Великой радости у них колебались от двух-трех до одного раза в месяц. Была даже удивительная графа “и реже”; что в ней творилось, Баг даже не стал смотреть.

Вторая подборка была посвящена росту производства и сбыта жизнеусилительных – опять-таки, если называть вещи тамошними именами, секшуал – препаратов за последние десять лет. Рост впечатлял. В отдельном документе приводились сходные данные по неким “электромассажерам вагинальным” – пять лет назад еще всего лишь двухскоростным, потом трехскоростным, а в последние годы многие фирмы начали осваивать выпуск семи – и даже девятискоростных агрегатов. Честный человекоохранитель не сразу понял, что это за станки такие имеются в виду, – а когда понял, неловко хмыкнул, покрутил головой и вцепился в сигару.

Отдельно была приложена большая статья весьма известного, как специально подчеркнул Дэдлиб, социолога Веба Вебмана; статья называлась “Его величество количество”. Дэдлиб даже выделил один абзац желтым цветом, и его переводом Баг покамест и ограничился.

“Мы работаем так, что работа становится нашим главным смыслом жизни, главным удовольствием, главным предметом гордости и тщеславия, главным оправданием нашего существования в наших же собственных глазах. Мы исступленно бодаемся прибылью и успехом, словно олени – рогами; мы бодаемся создаваемыми нами или подвластными нам количествами все равно чего – сделанных открытий и написанных книг, выпитых бокалов бурбона и уложенных в постель сексуальных партнеров, проданных танков и проданных презервативов. У нас нет более мирного канала для реализации животных инстинктов агрессии и соперничества; количественный, материальный критерий, в отличие от качественных, духовных, по поводу которых мы нескончаемо спорим уже много тысячелетий и которые все равно для каждого свои, дает, как нам кажется, возможность для объективной оценки того, кто преуспел, а кто потерпел неудачу. Но в итоге получается, что почти вся наша работа посвящена производству и распределению все большего количества вещей, половина из которых никому, по сути, не нужна, ибо старые вещи, практически ничем не уступающие новым, могли бы служить нам еще три, пять, семь лет; а другая половина предназначена для того, чтобы мы могли хоть как-то поддерживать нашу работоспособность, здоровье и возможность продолжать свой род в условиях столь напряженной работы. Мы истощаем себя, в поте лица нескончаемо производя то, что затем позволяет нам превозмогать истощение. И это называется процветанием! И мы, в очередной раз восхитившись этим процветанием, лицемерно плачем потом о губительно быстром расходовании природных ресурсов, экологическом кризисе и информационном хаосе! Закрадывается мысль, что промежуточная, вспомогательная и даже вынужденная фаза процесса жизни каким-то образом стала для нас основной и уверенно вытесняет теперь все остальные”.

“Подумаешь, открыл Америку, – подумал Баг, с трудом продравшись через хоть и переведенный, но все равно оставшийся каким-то варварским текст, и с недоумением пожал плечами. – Еще Учитель не велел возвеличивать листья и пренебрегать корнями...”

После этого вступления пошла собственно выжимка судебных дел.

Просмотрев два или три отчета, Баг уяснил, что в основном процессы были связаны с истощениями и посленадсадными немощами по типу Мандриановых. Суть, однако, заключалась в том, что чуть ли не все иски подавались мужьями в связи с обвинениями собственных жен в том, что те без их, мужей, ведома так или иначе подсыпают им, мужьям, в питье или пищу лошадиные дозы “Лисьих чар” и затем уж до полного удовлетворения используют их, мужей, в хвост и в гриву в качестве, хмыкнул про себя Баг, тех же, по сути, электромассажеров. Один из лойеров ввел прижившийся затем и даже ненадолго прославивший его юридический оборот “фемино-медикаментозное изнасилование”; правда, от него сразу после этого ушла, забрав детей, жена, а гневная толпа феминисток три раза поджигала его дом. “Благородный муж – не инструмент” – в сотый раз вспомнил Баг великое речение Учителя; тут как раз был обратный случай.

От подобных обвинений юристы представительств Брылястова отмахивались шутя. “А если кто-то подсыпал вам в кофе слабительное, – уверенно измывался над противниками один из них, – вы рассердитесь на фирму-изготовителя этого слабительного или на хулигана, который применил его не по назначению? А если жена ударит вас утюгом по голове – кто виноват: прекрасное предприятие "Тефаль" или ваша не в меру темпераментная супруга? А слышали вы когда-нибудь, чтобы за отравление стрихнином или цианидом сажали на электрический стул не отравителя, а того, кто изготовил, например, стрихнин против крыс или цианистый калий против ос?”

Часть дел была связана с врожденными и приобретенными в раннем возрасте детскими недугами, и Баг воспрянул было – но скоро понял, что речь тут совсем не о том: скорее всего, конкурирующие производители лекарств использовали самые нечестные и нечистые предлоги, чтобы опорочить действительно, похоже, прекрасные и безупречные пилюли. На брылястовскую панацею валили невесть откуда прилетевшую корь, долгий насморк, буйные газы, случайные падения из кроваток и неудержимый энурез... Прокатилась короткая кампания под лозунгом, согласно коему использование ордусского средства непатриотично и антинационально – не только для получения безудержного удовольствия, но и – главное! – для зачатия. “Мы не знаем, во что превратятся эти дети через десять, двадцать, тридцать лет! – гремел ярый патриот, сенатор и литератор Мак-Лимонти. – Все, что сделано за пределами нашей страны, ненадежно и вдобавок почти наверняка сделано с неприязнью к нам. А "Лисьи чары" сделаны не нами! Всех этих детей надо отобрать у родителей и поместить в одной резервации до тех пор, пока их характеры не разовьются и мы не сможем судить с полной определенностью, наши ли по духу эти дети, или же в их жилах бродит мрачный призрак тоталитарной, идеократической Ордуси”. Кампания эта, как затем было неопровержимо доказано, финансировалась крупнейшими местными фармацевтическими фирмами. Но в течение нескольких месяцев она попортила кровь многим людям: те были вынуждены ухитряться хоть мытьем, хоть катаньем доказывать, что их младенцы были зачаты не при помощи “Лисьих чар”.

Кульминации кампания достигла, когда пятимесячный младший сынишка президента, к ужасу домашних врачей, прихворнул устойчивым расстройством желудка и сведения об этом просочились в газеты. Сам президент вынужден был оправдываться сначала в соответствующей подкомиссии Сената, а потом, задержав ввиду важности дела свою плановую зарубежную поездку, и в Верховном Суде. При этом он имел неосторожность сказать, что ему вообще не нужны никакие жизнеусилители, – и его поймали на слове. Чтобы эти слова могли быть доказаны или опровергнуты, прямо в здании суда, в присутствии ряда экспертов, а также судебных фотографов и прессы, президенту были предъявлены несколько сделанных в спешном порядке цветных фотопортретов в полный рост – его супруги, а также некоторых молодых женщин ближайшего окружения; все позировали в обнаженном виде.

Когда президент увидел фотографию супруги, рука несчастного непроизвольно дернулась к левому нагрудному карману рубашки, где, как тут же выяснилось, он всегда носил при себе самые необходимые лекарства. На тот момент в кармашке были обнаружены, правда, лишь сердечные и желудочные средства. Сам же президент утверждал, что, завидев горячо любимую жену, он просто хотел положить руку на сердце и сказать: “О, как безгранично я ее ценю и уважаю!” – но не успел издать ни звука, ошеломленный немедленно последовавшими за его жестом вспышками фотоаппаратов.Когда же перед ним положили фото его референтки по делам социального обеспечения, молодой и довольно яркой брюнетки с большим, сочным ртом и излишне пышными формами, президента немедленно настигла Великая радость. “Вот видите? – торжествующе закричал он, поспешно сдергивая с себя безнадежно испорченные брюки и вздрагивая от каждой новой фотовспышки. – Видите?! А я ничего не принимал!” Пятна семени впоследствии были тщательнейшим образом исследованы поочередно тремя независимыми экспертными комиссиями, и признаков употребления президентом “Лисьих чар” ни одна из них не нашла. А президент, наскоро переодевшись, устремился к давно уже поджидавшему его воздухолету и полетел по странам ближнего зарубежья – в Мексику, Гватемалу, еще куда-то, – снова говорить о том, что именно возглавляемая им страна является лидером цивилизации, столпом прогресса и светочем истинной свободы, а потому нуждается в очередных таможенных льготах.

“Занятно они там живут, занятно”, – сумеречно размышлял Баг, катая дымящую сигару из угла в угол рта.

Но это все были уже отвлеченные размышления. Вся присланная информация, может, и интересная сама по себе (“Гаврилкину ее надо переправить, – подумал Баг мельком, – Гаврилкин пальчики оближет!”), опять же ничегошеньки не давала его заглохшему, не успев толком начаться, злосчастному частному расследованию.

Он уж хотел выключить “Керулен”, как тот, словно испугавшись, мелодично прозвенел и сказал: “Вам почта!”.

Письмо от Богдана.

Минфа писал: “Здравствуй, любезный мой драг еч Баг! Я страшно по тебе соскучился, но дело не в этом. У нас тут интересно и хорошо, и странные дела творятся, но дело и не в этом тоже. А вот в чем. Я без тебя вновь как без рук. И нет у меня ни малейшей возможности послать тебе, например, фотографию, или там отпечатки пальцев, человека, про которого я хочу тебя попросить выяснить, кто он и что. Может, у вас во внешней охране уже есть о нем сведения. Я попробую, памятуя твои уроки, набросать его словесный портрет и буду тут, прямо на нашей сельской почте (selpo) ждать твоего ответа. Значит, так...”

Стиснув зубы, Баг читал – и его понемногу начинала бить холодная, напряженная дрожь погони. Описание, возникшее сейчас на экране “Керулена”, как две капли воды было похоже на то, которое само собою шустро сцепилось в его голове вчера.

Вчера. Когда Баг смотрел на портрет начальника отдела жизнеусилительных зелий Кима Семеновича Кипяткова.

Жизненной растерянности как не бывало; короткое письмо друга одним ударом выбило ее из Бага, словно пыль из ковра.

От: “Багатур Лобо” <lobo@mail.aleksandria.ord>

Кому: “Богдан Оуянцев-Сю” <selpo@mail.solov.ord>

Тема: Без темы

Время: Четв, 14. 9. 2000, 13:57:40

Драг еч Богдан!

Нет, честное слово, тебя мне точно сейчас Гуаньинь послала. Я нынче в таком раздрае – словами не расскажешь. Но, как ты говоришь, дело не в этом. Дело в том, что я немедленно выезжаю в Кемь. Прямо сегодня. Сейчас. Все объясню при встрече. А там – что Будда пошлет.

Твой Баг”.

Баг и Богдан

Кемь,

14-й день девятого месяца, четверица,

конец дня

Уездный город Кемь – помимо Беломорска ближайший от Соловков крупный населенный пункт, куда ходят куайчэ из Александрии, – встретил Бага по-осеннему яркими лучами вдруг прорвавшегося сквозь узкие разрывы туч заходящего солнца. Города сообразно поделили свое назначение: Беломорск, расположенный в устье Великого канала, ведущего в Онегу – а там, по Свири и Ладоге, рукой подать до дивного острова Валаам, – издревле был перевалочным пунктом для неторопливо плывущих на Соловки по святым делам отцов и паломников, а Кемь стала административным, так сказать, светским центром. Отсюда на острова по нескольку раз на дню бегали весьма скоростные рейсовые сампаны.

Небольшой аккуратный вокзал с широкой крышей, церквушка, невысокая буддийская пагода, а неподалеку от платформы – маленькая кумирня тудишэня(56). Так по всей Ордуси: чем дальше от крупных городов, тем чаще встречаются эти простенькие сооружения высотою чуть более будки для крупной собаки – кумирни духов местности; и тем большим уважением и почтением они пользуются.

В повседневной жизни сельского человека без духа-покровителя никак нельзя. Вот и идут к такой кумирне: и стар, и млад, каждый со своими заботами, выкладывают просьбы, а то и просто выражают почтение – втыкают сандаловые, исходящие дымком палочки в небольшую бронзовую курильницу, жгут жертвенные деньги и челобитные, оставляют перед крашеной деревянной фигуркой нехитрые подношения. Будучи по делам службы недалеко от Баотоу, одного из ордусских центров сталеварения, Баг видел у кумирни тамошнего тудишэня стройные ряды крошечных бутылочек эрготоу – в одну шестую шэна объемом; местные жители верили, что пост тудишэня занял после смерти первопроходец баотоуского железознатства Данба Гупгаджалцан – или Лао Гун, как любовно называли его земляки, – при жизни славившийся пристрастием к этому горячительному напитку.

А забот у сельских жителей множество: от просьбы походатайствовать перед местным драконом о ниспослании дождя на исстрадавшиеся посевы – до моления о вспомоществовании в судьбе матушки, которая в последнее время стала часто хворать. Тудишэнь всех выслушает и поможет в меру сил и возможностей, ибо для того и поставлен: печься о покое и процветании земли и живущих на ней.

Вот и сейчас перед невысокой кумирней стояла на коленях укутанная в платок ветхая бабушка – причудливо изогнутая, выточенная из цельного сука дерева клюка ее покоилась рядом – и размеренно кланялась, прижимая ко лбу челобитную. Затем опустила бумагу в курильницу, и веселый огонь начал споро пожирать ее. Бабушка нашарила клюку, с трудом поднялась и медленно отправилась восвояси.

– Приехали, драгоценный преждерожденный! – заглянул в купе служитель куайчэ, высокий молодец в форменном халате и укороченной шапке со значком: золотой, стремительно несущийся паровоз на синем фоне. – Приехали! Кемь!

– Да-да... – Баг проводил взглядом ковыляющую прочь бабушку за окном и вернулся к действительности. Три часа дороги от Александрии до Кеми Баг попытался скоротать сном. Но спал он плохо: даже во сне перед ним настойчивым хороводом крутились всевозможные “Лисьи чары” вперемешку с заплаканной Стасей, неизвестной – но так похожей на принцессу Чжу! – девушкой на набережной и по-прежнему загадочной “рыжинкой”. Встав с тяжелой головой и неспокойным сердцем, Баг невнимательно проделал тайцзицюань – укороченный комплекс для путешествующих в малых замкнутых пространствах – и до самой станции отрешенно таращился в окно, почти не замечая по-северному неброских пейзажей, непрерывной чередой сменяющих друг друга.

Купив у ближайшего лоточника пяток ароматических палочек, Баг неторопливо приблизился к кумирне тудишэня, опустился перед ней на колени, возжег курения и доложил о своем прибытии. Хоть вера в тудишэней и пришла в северные земли из Цветущей Средины, однако ж прижилась вполне сообразно, никаким исконным верованиям отнюдь не мешая; теперь не только бабки-знахарки, но и любой местный житель имел возможность обратиться в небесную канцелярию, скажем, с жалобицею на сверх меры расшалившегося домового или овинника, забывшего свои прямые обязанности. Селяне тудишэней почитали.

Внутри кемский вокзал оказался такой же аккуратненький, как и снаружи. Посреди – ровные ряды простых деревянных лавок для ожидающих, лавки большею частию пустовали, а на одной, подложив под голову дорожный заплечный мешок, прикорнул какой-то преждерожденный дедок в стареньком бушлате и светящихся на коленях портах; три билетные кассы справа да буфет с чаем и ватрушками слева.

В толпе прочих прибывших Баг прошел вокзал насквозь и оказался на небольшой площади, от которой супротив вокзала брала начало широкая улица и – по бокам – два переулочка поменьше. Площадь опоясывал неширокий газон с аккуратно подстриженной травой. Одинаковые двухэтажные домики с серыми черепичными крышами радовали глаз хозяйственной ухоженностью.

Рядом со зданием вокзала торчал врытый в землю, потемневший от времени и непогоды деревянный столб, к которому были приколочены доски-указатели.

“Причал”, – гласила самая большая, направленная в сторону широкой улицы.

“То, что надо”, – удовлетворенно кивнул Баг, поправил на плече сумку с “Керуленом” и сигарами и двинулся через площадь – вослед своим более опытным попутчикам.

Город Кемь, вытянувшийся вдоль берега одноименной, впадающей в Кемскую губу реки, оказался совсем небольшим, и вскоре Баг уже стоял на гранитной набережной, с интересом оглядывая обширный морской вокзал, а также крытые резные мостки-галереи на вмурованных в дно стальных сваях, в трех местах причудливыми изгибами бежавшие с одного берега на другой. Сваи были воистину огромные; оно и понятно – в холода им надо было противостоять могучему натиску льда. Узкие и длинные мостки с резными перилами – два человека только-только разойдутся – соединяли между собой помещения более обширные, издали напоминавшие классические ханьские беседки: квадратные настилы шагов пять на пять, все на тех же сваях, под высокими крышами с загнутыми краями. В беседках виднелся народ; кое-где торчали длинные удилища.

“Красота! – подумал Баг. – Удобно для самосозерцания и любования луной. Почти как в степи”.

Из расписания движения водометных сампанов, вывешенного на одной из стен морского вокзала, следовало, что до отправления ближайшего в сторону Соловков остается часа два – сампан прибудет с Большого Заяцкого, приехавшие его покинут и тогда, забрав желающих, он повернет в обратный путь. Баг решил провести время с пользой и направился в расположенную неподалеку от вокзала харчевню “Пустынник Онуфрий”, широкое приземистое здание с просторными окнами, украшенными расписными наличниками.

В харчевне, где посетителей оказалось немного, он устроился за ближайшим к стойке небольшим столом и спросил у подбежавшего прислужника жареной рыбы с картошкой; служитель расплылся в улыбке и стремительно унесся на кухню.

В ожидании Баг закурил сигару.

– От... А знае кто, как у нашего Алешки о прошлом годе вышло... – донеслось до него. Баг оглянулся. Рядом, за столом побольше, степенно расположились пятеро бородатых мужчин – трое в синих, кое-где заплатанных ватниках и двое в поношенных халатах на вате; все как на подбор основательные, почти квадратные, они неторопливо уминали все ту же жареную рыбу, ломали заскорузлыми, грубыми пальцами хлеб и запивали трапезу чем-то из высоких глиняных кружек. Сразу было видно: почтенные селяне, не понаслышке знающие, как растет гаолян и откуда берется молоко. – Он мне сам сказывал, без омману!.. – Вытирая лопатообразной ладонью жирные губы, говорил один.

– Окстись, Емеля, сколь разов можно слушать, как лешак его по лесу водил, – отмахнулся другой и потянулся за очередной рыбиной. У Бага тихонько заурчало в животе. – Знамо дело, на то лесу хозяин даден, чтобы порядок соблюсти. А Алешка – известный дикуясник. Вот и привязывается к нему лихоманка по делам евонным.

– Алешка, он такой... – Емеля потянулизкармана ватника кисет с табаком. – Но тут дело нешутейное – про опояску дело! От...

– А что Алешка учудил с опояской? – заинтересовался третий, приложившись к кружке и утирая усы. – Сказывай.

– Учудил, как есть учудил! – Емеля любовно свернул себе потрясающую самокрутку и чиркнул огромной спичкой. – Алешка кажный год у бабки Степаниды наговор на скотину брал, пять лянов – и живи без хлопот. И шло, сталть, все у него справно: коровы пасутся, а сам Алешка ветер в штабеля закладывав по сторонам поплевыват. От... А заговор тот на опояске. Как вертаться зачнет, так поправит опояску, затянет туже – и коровы, что и не видать, где пасутся, как милые тут как тут. А по этому году... – Емеля со вкусом затянулся своею самокруткою, – Алешка передумал идти к бабке Степаниде. Восхотел пять лянов уберечь. Решил, сталть, и так сойдет.

Прислужник поставил перед Багом блюдо с ошеломляющей порцией изумительно пахнувшей жареной рыбы, жареную же картошку, посыпанную сверху укропом, – в отдельной тарелке, и еще в одной – груду соленых огурцов и маринованного чеснока. И убежал за чайником.

“Однако!” – устрашился принятых в Кеми норм питания Баг, но вслух ничего не сказал и вооружился палочками.

– От... – продолжал между тем за соседним столом Емеля. – Раз погнал, сталть, Алешка стадо на верхний луг, а сам приляг в тени да и засни. Сморило его. Просыпается: а коров и нету! Луг есть, деревья есть, а коров – нету! Куда бечь, что делать? Хватился Алешка за опояску и ну затягивать. Раз затянул – нейдут коровы. Малость пожди, другорядь тяни – нейдут. Он пуще тянет – ничего. Поди ж ты! Алешка, сталть, думат: видно, зря я деньгов-то пожадничал, новую опояску не взял, а эта вовсе негодна стала. А коров не иначе полевик попутал. От... Хвать Алешка моциклет да припусти к бабке Степаниде с поклоном, мол, прости дурня! С пол-ли проедь – глядь, а ему встречь коровы шуруют как шальные, что твои кони! От... Сталть, пока парень спал, животина далеко разбежись. А как зачал Алешка опояску теребить, коровы давай назад бечь. А он про то не знат, пуще опояску тягат. Скотина ровно ополоумевши была стала. От ить как быват!

– Ибо сказано: “Служите Господу Богу вашему, и Он благословит хлеб твой и воду твою!” – раздался тут звонкий голос.

Все, включая Бага, обернулись.

У дверей в харчевню уже некоторое время стоял, прислушиваясь к рассказу, невысокий преждерожденный в длинном буром халате на меху – видно было, что халат не первой новизны, но ухаживают за ним любовно, со всем тщанием. Да и великоват был халат тот своему владельцу – худому, Баговых лет мужчине, на лице коего, украшенном аккуратными, переходящими в бородку усами, неугасимым внутренним огнем горели большие карие глаза. Меж глаз брал начало внушительный нос удивительно правильной формы. Через плечо худого была перекинута объемистая сума.

– Долгих лет вам, Михаиле Юрьевич! – Неповоротливые с виду мужики резво вскочили из-за стола – грохнул неловко задетый табурет – и стали отвешивать низкие поклоны вошедшему. – Долгих лет!

Названный Михаиле Юрьевичем споро сорвал легкую шапку с копны русых волос и ответно поклонился им.

– Сидите, сидите! – Потом внимательно взглянул на Емелю. – Жена-то как, траву пьет?

– Пьет, Михаиле Юрьевич, а то как же.

– Ну смотри мне, – прищурился Михаиле. – Если обманываешь, велю клизмы травяные ставить. Сказано: “Сеющему правду – награда верная”. Да и здоровье – не шутка! – Сделал несколько легких шагов и оказался рядом с Багом. Пахнуло духмяным ароматом сушеных трав. Цепко глянул на него. Склонил голову в поклоне. Представился:

– Михаиле Большков, здешний лекарь, – Ловко сбросил к ногам суму. В суме зашуршало и на два голоса звякнуло.

– Багатур Лобо, странник, – в тон ему отвечал слегка опешивший Баг.

– Имеете интерес к тутошним красотам или же до святых мест добираетесь? – спросил Михайло, наклонившись и внимательно вглядываясь в лицо Бага.

– Да всего понемногу. – Баг слегка отодвинулся назад.

– Так. – Большков скользнул на ближайший табурет и ухватил Бага за левую руку. Баг мягко попробовал освободиться, но вотще: Большков вцепился крепко. Для такого субтильного человека хватка была поистине железной. – Сидите спокойно, не напрягайтесь! Сказано же: “Господь создал из земли врачевства, и благоразумный человек не будет пренебрегать ими”. Так. – Пальцы Михаилы, темные от постоянного взаимодействия с травами, забегали по Багову запястью, выискивая пульсы, легко надавливая и на некоторое время замирая. – Так! – В третий раз сказал он сосредоточенно. – Печенка шалит.

“Эрготоу...” – подумал Баг. Пальцы поменяли положение, снова замерли.

– И сердчишко что-то частит, – доложил лекарь. – Дайте другую руку.

“Принцесса...” – подумал Баг, покорно протягивая правую.

– Ну и общее переутомление.

“Жизнь...” – подумал Баг.

– А так все хорошо. Удивительно крепкий организм, – заключил Большков, пробежавшись одновременно по пульсам на обеих руках. – Рекомендую обезжиренный кумыс по шэну три раза в день в течение месяца, больше отдыхать... – Нахмурил лоб. – Может, есть смысл попробовать пиявиц, сиречь гируд, для общего оживления печенки.

Бага аж передернуло: “Опять пиявицы?!”

– Что? – пристально глянул Михаиле. – Не любите?

– Не люблю, – признался Баг с содроганием. Воспоминания о розовых пиявках были еще слишком свежи. – Терпеть не могу.

– Тогда травяной сбор попробуем, – легко отказался от пиявок лекарь. – Траву попьете пару месяцев, все как рукой снимет.

Прислужник поставил перед ним на стол высокий стакан с молоком. И плошку с халвой.

– Главное, драгоценный преждерожденный, это правильное и своевременное питание! – подняв палец, сообщил Михаиле и заложил в рот маленькую порцию халвы. – Вот вы посмотрите: ну что вы едите, а? Да, рыба полезна. В ней фосфор. И картошка организму не вредит. Но в таких количествах!.. – Он замотал головой. – Невообразимо! Эти дети лесов и полей, – лекарь кивнул на соседний притихший стол, – едят что попало и во множестве. Но сказано: “Здоровый сон бывает при умеренности желудка”! А они целый день лопают сало цзинями, – за соседним столом виновато потупились, – лечи их потом! – Михаиле погрозил соседям. Отпил молока. – Сказано же: “Не пресыщайся всякой сластью и не бросайся на всякие снеди; ибо от многоядения бывает болезнь, и пресыщение доводит до холеры, и от пресыщения многие умерли, а воздержанный прибавит себе жизни”, – значительно глядя на Емелю, произнес лекарь. Цитаты так и сыпались. Емеля попытался сделаться меньше. Вотще.

“Какой занятный человек, – думал Баг, наблюдая за разглагольствующим лекарем Большковым. – Как все же богата Ордусь вот такими, простыми и знающими людьми, всем сердцем прикипевшими к любимому делу!” На душе делалось все более покойно, смутные мысли и тревоги сами собой отходили на задний план, как будто между ними и Багом встал весь путь между Александрией и Кемью.

Михаиле Большков между тем от порицания многоядения перешел к превознесению прелестей родного края.

– А ведь какие наши места благодатные! Чего тут только нет! Травы какие! Для человека сведущего просто загляденье! – Лекарь живо подхватил с полу суму и вывалил из нее на стол груду приятно пахнущих, шелестящих мешочков. Ноздри его большого носа страстно затрепетали. – Только посмотрите: и плаун-баранец растет, и березка бородавчатая, и трифоль, – приговаривал он, любовно перекладывая мешочки с места на место, – и водяной перец, и спорыш, и мать-и-мачеха, одуванчиков вообще полно, и пижма, и сушеница топяная, и тысячелистник, и чернушка, и... – Михаиле извлек из сумы склянку с какой-то темной жидкостью. – И калган... – Закончил он задушевно, ласково поглаживая емкость. – Ну не лепота ли?

– Здорово, – согласился Баг, покончив наконец с половиной рыбы на блюде и убирая палочки. Взялся за чайник. В чашку потекла почти черная ароматная жидкость, – А вот про такую травку, или, может, корешок, или еще что – “лисья рыжинка”, не слышали ли вы, преждерожденный Большков?

– Рыжинка? – Лекарь нахмурил лоб. – Рыжинка... Лисья? – переспросил он. Баг кивнул.

Большков снова погрузился в суму. Долго там шуршал, сосредоточенно бормоча: “...приготовляющий лекарства делает из них смесь... рыжинка... рыжинка...” На свет появилась еще одна склянка, побольше, в ней копошились потревоженные пиявки. – Точно не хотите? – ткнул он пиявками в сторону Бага. – А то как по заказу есть свежие.

– Гм... Может, Емеля хочет? – с опаской спросил Баг. Михаиле заинтересованно обернулся, но лишь топот да стукнувшая дверь были ему ответом: грохоча сапожищами и подхватывая мешки, пятерка бородатых преждерожденных с неясными воплями вынеслась вихрем прочь, на улицу.

– Нет, про рыжинку лисью не слышал, – помотал русой головой лекарь. – Первый раз слышу про такое снадобье.

Да что ж за рыжинка такая?!

Приятно отяжелевший от обильной пищи Баг вышел из “Пустынника Онуфрия” и, коротая незначительное время, оставшееся до прибытия сампана, медленно двинулся через реку по узким мосткам – слева расстилалась богатая мелкими островками Кемская губа, а справа, на омываемом двумя протоками острове побольше, высился Собор Успения Пресвятой Богородицы. Баг замедлил шаги, любуясь строением. На ум пришли строки великого Су Ши...

– Красота!

Баг живо обернулся.

Недалеко от него стоял, опираясь на перила, незаметно подошедший преждерожденный, неясного возраста: низенький, явно склонный к столь порицаемому лекарем Большковым чревоугодию – круглое лицо его лоснилось в лучах солнца, зайчики прыгали по стеклам небольших круглых очочков; маленькие, слегка заплывшие глазки с большими мешками под ними смотрели, однако ж, внимательно и цепко; преждерожденный как-то приторно улыбнулся Багу, огладил длинную, по пояс, бороду и кивнул на собор.

– Красиво, говорю.

– Да, – согласился Баг, удивляясь простоте и открытости местных жителей: в Александрии обратиться вот так запросто, без надлежащего приветствия и серьезного повода, к человеку незнакомому было немыслимо – разве что к прислужникам в харчевнях да в лавках, да и то прибавив вначале непременное “простите, что беспокою вас”. Так на то они и прислужники. – Очень красиво.

– Хоть и новодел, а все равно сердце тает. – Нежданный собеседник размашисто перекрестился на ярко горевшие на солнце кресты. – Старый-то сгорел в начале восемнадцатого столетия, – пояснил он. Ткнул коротким пальцем в сторону собора. – Но стоял аккурат тут же.

Баг промолчал. Взглянул на часы.

– Из столиц к нам? – поинтересовался толстяк.

– Из Александрии, – коротко ответил Баг. “Вот ведь какой любопытный...”

– На острова?

– И не только.

– Путешествуете?

“Ну что пристал?!”

– Да.

– Могу показать сказочно красивые места, – оживился, блеснув очками, толстый. – Покажу, где ловят и заготавливают знаменитую беломорскую сельдь. У меня свой катер недалеко...

“Милостивая Гуаньинь, да это, похоже, самодеятельный местознатец, мечтающий получить с приезжих несколько лянов!”

– Нет, спасибо. – Баг повернул к берегу.

– Нигде такого больше не увидите! – устремился следом за ним толстяк. – Никто вам больше такого не покажет! – ухватил Бага за рукав.

“Экий хищник!”

В столь упорной навязчивости усталому Багу померещилось даже нечто подозрительное – словно, проведав, что Баг из самой Александрии, сей чуждый церемоний подданный загорелся идеей заполучить его во что бы то ни стало.

– Вот что, преждерожденный. – Баг решительно, одним движением высвободился. Строго, неприязненно посмотрел на приставалу. – Лов сельди меня не интересует. Всего наилучшего.

Толстый поспешно отступил.

– Ну ладно, ладно! – услышал издали Баг, ступая на гранитную набережную. – Но если что, спросите на Савватьевской дом Виссариона!

“Десять Яньло тебе повсеместно...” – гневно подумал Баг.

С трудом было проклюнувшееся приличное настроение оказалось подпорчено. Баг повернул к морскому вокзалу.

Из-за навязчивого лысого преждерожденного он немного запоздал: водометный сампан уже притерся боком к широкой ленте причала и немногочисленные прибывшие шли навстречу ланчжуну и берегу. Баг шагнул было к кассе купить билет, но тут взгляд его остановился на удивительно знакомой фигуре: фигура приближалась сбивчивой трусцой и вослед ей поспешали еще четверо – два высоких и могучих преждерожденных в монашеском одеянии и двое пониже, в знакомых, давно не попадавшихся на глаза ланчжуну степных шапках.

– Богдан!

Забыв про билет, Баг рванулся навстречу другу; в середине причала они сошлись. Богдан, не сумев сдержать бега, врезался с налету в широкую грудь ланчжуна; Баг заботливо подхватил его.

– Еч...

– Вот и ты...

– Рад тебя видеть.

– А я-то как рад...

“До чего он осунулся! Бледный, как придворная красавица! Что за мешки под глазами!” – думал Баг, вглядываясь в лицо сановника.

“Ну вот, теперь все будет хорошо... Теперь, когда он приехал...” – думал Богдан, улыбкой отвечая на взгляд.

Бежавшая следом за минфа четверка почтительно остановилась поодаль.

– Ты погано выглядишь, – разжав объятия, сообщил честный человекоохранитель Богдану, – совсем изнурил себя покаянием. Дрожишь весь и дышишь еле-еле, а ведь пробежал всего ничего. Нет, еч, вот вернешься домой, и я заставлю тебя заняться здоровьем. Душа – она, знаешь ли, в теле держится. Начнем с гимнастики, потом перейдем к копьям...

– Ладно, ладно, – согласно махнул рукой Богдан и отер обильный, несмотря на прохладу, пот со лба. – Обязательно пофехтуем. Потом, все – потом...

– Да ты посмотри, на что ты похож! Ровно явившаяся днем душа умершего! Какое “потом”...

– Баг! Баг! – остановил его минфа. – Подожди... Ты узнал о том, что я просил?

– Про Кипяткова?

– Какого Кипяткова?

– Ну ты же сам мне словесное описание послал...

– Ну?!

– Так это преждерожденный Кипятков Ким Семенович, начальник отдела жизнеусилительных средств Лекарственного дома Брылястова. У меня к нему куча вопросов. Только что он здесь-то делает? Йошка... – Баг осекся, потом хмыкнул и продолжал: – Его доверенная помощница сообщила, что Кипятков сейчас где-то на байдарках плавает.

– Так вот оно что... – На бледном лице Богдана отразилась деятельная работа мысли. – Ну конечно же! Теперь ясно. Стало быть, получается, лекарственных дел мастер Заговников убивает и калечит лис... – Он осекся и довольно немощно хлопнул себя по лбу, а потом поправил пальцем сразу соскочившие на кончик носа очки. – Господи! Да не просто лис, а – здешних лис!

– Заговников?! – Баг непонимающе уставился на Богдана. Интонация, с коей еч произнес “здешних”, его просто поразила. “Что же это за лисы тут? Особо крупных размеров? Со слона, что ли?”

– Ну здесь, на Соловках, этот... Кипятков назвался паломником Заговниковым. Крестьянином с Кубани. А на самом деле он здесь ставит ловушки на лис, а потом... – Богдана передернуло, – что-то вырезает из них.

– Вырезает?.. – Баг тоже начал понимать. – Так вот откуда берется “лисья рыжинка”!

Теперь уже настала очередь Богдана смотреть на друга с недоумением.

Присев на грубую каменную лавочку, каковые в изобилии были натыканы по сторонам причала, и нисколько не замечая текущего из гранита тяжкого холода, ечи наперебой принялись делиться сведениями и предположениями; Богдан рассказал Багу о поисках того, кто резал лис, умолчав, правда, о Жанне, а Баг – о своем неудачном частном расследовании, – также не обмолвившись ни про смерть Кати Ци, ни про принцессу-студентку. Потом Богдан спохватился, неловко вскочил и представил ланчжуну своих молчаливых спутников: тангутов, а также Бориса и Арсения. С последним Баг раскланялся подчеркнуто любезно: в свое время человекоохранителю повезло взять несколько уроков “смертельной животухи” и он не понаслышке знал, какое это трудное, изнуряющее бойца искусство. Чтобы достичь такого уровня постижения “животухи”, какого достиг Арсений, требовались годы упорных тренировок и недюжинное упрямство, а стойкие в достижении цели люди всегда вызывали у Бага безусловное уважение. Он и сам был таким.

Вэймины, почувствовав в Баге степняка, были, очевидно, обрадованы встрече, на лице младшего даже проступила скупая улыбка; старший лишь потеплел глазами: гнетущая его внутренняя забота не позволяла пока большего.

– ...И выходит, что этот самый Кипятков, прикидываясь Заговниковым, который год уж паломничает на островах, на самом деле охотясь на здешних лис, – разглагольствовал Богдан, методично вышагивая взад и вперед перед скамьей, на которой рядком сидели тангуты, Арсений, Борис и Баг. – Что-то у лис вырезает... наверное, то самое, чем лиса вырабатывает поцелуйное зелье, не зря ж именно после поцелуя, когда жидкости телесные начинают обмен, мужчины рассудок от страсти теряют... – Последние слова Богдана прозвучали как-то не в меру напряженно и уж слишком тихо, будто сам с собой разговаривал. Баг покосился на друга, но ничего не спросил.

– Негодяй... – процедил сквозь зубы Богдан. Он с трудом сдерживал удивительно сильную неприязнь, необъяснимым образом охватывавшую его всякий раз, когда мысль хоть о малейшем вреде, наносимом милым рыжим созданиям, приходила ему в голову.

– А из вырезанного, предположительно, и делает потом “лисью рыжинку” для “Чар”, – увлеченно подхватил Баг. Надо же, как все сразу прояснилось, стоило только им с ечем вновь сойтись вдвоем. – Это и есть междусобойный секрет жизнеусилительного отдела, которого, пожалуй, не ведает и сам Брылястов... Ишь ты – режет живых на пилюли...

Старший тангут скрипнул зубами; младший, сорвав шапку, уткнулся в нее лицом.

– Одного не понимаю, – вдруг негромко, задумчиво проговорил минфа. – Явно ведь Кипятков знал о свойствах здешних лис только после того, как одна из них к нему женщиной явилась и... поцеловала. Отчего ж поцелуй не подействовал на него надлежащим образом? Как он противостоит женским... то есть – лисьим... лисьим чарам?

На несколько мгновений воцарилось недоуменное молчание. Потом Баг хлопнул себя по колену.

– Что? – встрепенулся Богдан.

Баг поманил его пальцем. Богдан наклонился.

– У него необычайная любовная направленность... – шепотом поведал Баг.

Богдан медленно выпрямился; на лице его отобразилась лихорадочная умственная деятельность. Мгновение он пребывал в задумчивом оцепенении – а потом хлопнул себя ладонью по лбу.

И сразу поправил очки.

– Вот что, еч, – вклинился Баг. – Давай-ка поедем на острова и от души поговорим с этим самым Кипятковым-Заговниковым. Он ведь в больничном покое отдыхает?

– Да, надо положить этому конец, – решительно махнул рукой Богдан. – Идемте!

– Так уж сампан ушел, преждерожденный Богдан, – прогудел Борис. – Их тут два бегает... Через полтора часа следующий.

Жажда действия переполняла Богдана, ноне вплавь же добираться до Соловков. "А что... – мелькнула и исчезла шальная мысль, – да хоть бы и вплавь!"

– Не доплывешь, – проницательно усмехнулся Баг, глядя на друга, вперившего взор в исчезающий на горизонте силуэт сампана. – Да и как он сбежит, в гипсе-то?

– Никуда не денется, – подтвердил Арсений. – У больнички двое наших остались.

Не нашедший что возразить Богдан устало опустился на скамью.

– Ты что-нибудь ел сегодня, драг еч? – наклонился к нему Баг. – Может, рыбки жареной? Тут недалеко превосходная...

– Не время сейчас есть! – Воодушевленный новой мыслью, Богдан снова вскочил. – Время вершить справедливость!

14-й день девятого месяца, четверица,

несколько позже

Над закрытыми вратами в высоком заборе из толстых, потемневших от времени некрашеных досок кривовато висела широкая дщица, покрытая красным, местами облупившимся лаком. На ней изрядно выцветшими иероглифами значилось: “Персиковый источник”. Баг и Богдан со товарищи довольно долго добирались сюда, в самый дальний конец Савватьевской улицы, медвежий угол Кеми: буквально в десяти шагах отсюда в незлобиво плещущие о каменистый пологий берег студеные воды Кемской губы врезался дощатый длинный причал, по обе стороны коего были привязаны промысловые катера; причал скрывался за подходящим к самой воде забором.

– Тут, – ткнул темным пальцем в забор младший из тангутов. – Виссарионова артель.

– Сколько сюда ходили, – пробормотал старший. – Все без толку. Виссарион даже на порог не пустил. Плохой мальчик. Балованный...

– Только, еч, – Богдан положил руку на плечо уже собравшемуся от души стукнуть ногою во врата Багу, – ты это... Мы все же частные лица. Нельзя нам своевольничать. Если не пустит хозяин в дом, мы ничего не сможем с этим сделать.

Баг хмыкнул, но ногу опустил.

– Извини, еч, но у тебя от переживаний в голове помутилось. – Баг назидательно поднял вверх указательный палец. – То справедливость бежишь вершить, то вдруг робеешь... Значит, так: усматриваю человеконарушение. А именно: насильственное содержание в клетке живого существа, предположительно... – он обернулся к тангутам, поправился, – то есть, как стало достоверно известно со слов родственников – разумного и владеющего членораздельной речью, а значит – пользующегося всеми правами императорского подданного, коего человекоохранительные органы обязаны защищать. Действия же указанного Виссариона Неистовых уверенно классифицирую, согласно имеющих силу уголовных уложений, как противуправные. Налицо преступление, и мы обязаны положить ему конец. Кроме того, – Баг принялся загибать пальцы, – истязание животных, сокрытие от науки и общественности удивительного природного явления, утеснение в рабочую скотину вольного животного без согласия последнего, а равно и его родных... Да я тебе сейчас десяток статей накидаю!

– Кто бы сомневался, – пробормотал Богдан. – Чтоб ты да статей не накидал...

– Имеем право официально вторгнуться в пределы частного жилища без разрешения хозяев, – заключил Баг.

– Да, но... – Богдан разрывался между долгом честного, беспристрастно следующего букве закона минфа и щемящим чувством жалости к лисичкам. – Письменное повеление соответствующих органов...

Баг начал терять терпение:

– Ты что, землепашец? Может, дояр местный? Или столичный сановник этического надзора? Да ты и есть этот самый орган! Пиши повеление, тридцать три Яньло! – И честный человекоохранитель выхватил из сумки лист бумаги и отцепил от пояса письменные принадлежности.

– Но такого еще не случалось. В уложениях о таких случаях ничего не говорится...

– Вот и будет тебе прецедент, – хищно улыбнулся Баг. – Войдет в историю как “Прецедент Оуянцева”. Даже Цинь Ши-хуан – и тот поначалу был первым(57). Ладно, – он окинул взглядом собравшихся, – под мою ответственность, еч.

– Вот так, вот это – так! – с надеждой на лице закивал младший тангут, но тут же умолк под тяжелым взглядом старшего.

– Нет. Под нашу ответственность, Баг. – Богдан согласно махнул рукой. Будь что будет!

– Все правильно, преждерожденный Богдан, – успокаивающе прогудел Борис. – Невместно нам здесь такое.

И Богдан написал.

И Баг забарабанил во врата.

– Иду-иду! – донесся из глубины двора голос, послышались торопливые шаги, стукнул засов, створка врат отодвинулась с легким скрипом, и в открывшемся проеме показалось... лоснящееся лицо низенького приставалы, утром предлагавшего Багу свои услуги по части осмотра красот здешних мест.

– А! – расплылся приставала в приторной улыбке. Сверкнули очочки. – Вы все же решились взглянуть на сельдь, драгоценный преждерожденный! Вы не пожалеете, не пожалеете! Нигде такого больше не увидите! – Тут его взгляд упал на стоявших за спиной ланчжуна мрачных тангутов. – А эти – зачем? Эти пусть уходят! Прочь, прочь!!

– Покайся, Виссарион... – проскрипел Вэймин Кэ-ци, но совершенно не желавший каяться Неистовых, с лица которого мгновенно пропала вся приветливость, кинулся поспешно закрывать врата. Створка, однако, не шла: Борис прислонился ко вратам плечом, тесня Виссариона назад. Тот покраснел от натуги и некоторое время, елозя короткими ногами по земле, пытался противостоять мощному напору бывшего осназовца, а потом, видя, что проход становится все шире, внезапно отскочил назад – врата распахнулись, глухо стукнувшись о забор, – и с удивительной резвостью припустил назад, к стоявшему на отшибе большому срубу, сложенному из вековых деревьев.

– Управление внешней охраны! – крикнул ему вослед Баг. Мимо вихрем пронесся Арсений; мастер “смертельной животухи” опоздал на какое-то мгновение: с истинно лисьей стремительностью непостижимо юркий для своего сложения Виссарион уже успел вбежать в дом и захлопнуть за собой толстенную, окованную металлическими полосами дверь. Лязгнул засов. Арсений с налета обрушился на дверь и отскочил: выстроено было на совесть.

Взорам вошедших за забором открылось обширное пространство: ото врат к дому пролегала вытоптанная в начинающей желтеть траве тропинка, по левую руку высился длинный, ветхий на вид сарай – в окнах виднелись линялые мятые занавесочки и, кое-где, худосочные цветочки, – а по правую, там, где в губу уходил причал, громоздились бочки и ящики, и рядом с ними возилось несколько фигур в однообразных серых одеяниях.

Подойдя поближе, Богдан с ужасом увидел, что это отнюдь не форменные или рабочие халаты, нет – серый цвет не был изначально присущ одеждам изможденных людей, сосредоточенно колдующих над изрядным уловом первосортной сельди: дотла выгоревшая на солнце, просвистанная сырыми солеными ветрами, перенесшая, верно, много сотен стирок и сушек одежда попросту утратила всякий вид и цвет, там и сям видны были небрежные заплаты и свежие прорехи.

Завидев Богдана, высокий мужчина, трудившийся с краю, с отчетливым хрустом разогнулся и улыбнулся чистой, счастливой улыбкой; худое лицо его покрывала нездоровая бледность, лишь на скулах горели розовые, лихорадочные пятна. Отряхнул руки от чешуи и, сложив их церемонно перед грудью, поклонился.

– Добро пожаловать, драгоценный преждерожденный! – полным неподдельной радости голосом приветствовал он минфа. – Добро пожаловать в наш райский уголок! – И он весело засмеялся.

Прочие – такие же худые, если не сказать тощие, бледные, с лихорадочным румянцем мужчины – тоже оставили свою работу и наперебой стали приветствовать пришедших.

– Присоединяйтесь к нам, останьтесь в мире спокойного блаженства, – призывали они, кланяясь. – Будете с нами жить в роскоши и довольстве, – говорили они, показывая на полуразвалившийся сарай.

Богдан ошеломленно отступил.

– Что это, еч? – шепнул он подошедшему Багу.

– Не знаю, – внимательно вглядываясь в радостных людей в лохмотьях, отвечал ланчжун. – Не знаю, но ничем хорошим тут и не пахнет. Помнишь пиявок?

Богдан машинально, не будучи в состоянии отвести взор от ловцов сельди, кивнул.

– Очень похоже. – Баг задумчиво полез в сумку за сигарами. – Будто их опиявили.

– Лисье омрачение, – глухо пояснил Вэймин Кэ-ци. – Они думают, что живут в райском месте. Что одеты в шелковые одежды. Что едят жирную и вкусную пищу. А на самом деле... – Тангут, взглянув на сарай, сокрушенно покачал головой. – Велика сила нашей тетушки. Ох, велика...

– Вот оно что-о... – протянул Богдан. “А как он меня сюда зазывал-то... – вспомнил Баг. – Неужто хотел таким же сделать? Вон они у него какие все хилые – кожа да кости. И откуда силы берутся работать! Это он меня, значит, на подхват мыслил поставить... Еще бы, такого здоровяка, как я, приспособить к сетям или к разделке – это вам не цзинь бананов. Аспид!”

– А ты еще повеление писать робел! – в сердцах воскликнул он; Богдан покаянно сник. – Ну, где этот скорпион? – Баг оставил сигары в покое: потом! – Преждерожденный Арсений, что там с дверью? – крикнул он. Послушник Арсений развел руками: дверь стояла мертво.

– Вы сначала пройдите в хоромы, – простер руку в сторону дома высокий мужчина. – Поклонитесь Дарующему счастье наставнику, равному Небу, и он в щедрой милости своей примет вас в наши райские кущи. Он добрый!

Баг еще раз оглядел убогие райские кущи, ветшающие окрест, и решительным шагом пересек двор. Богдан с тангутами поспешали следом. Борис остался у врат.

– Ну что, – с вполне мирским интересом посмотрел на него Арсений, – в окно полезем?

– Полезу только я, – решил Баг. Повернулся к Богдану: – Оформлять Бориса и Арсения во временные вэйбины как-то... гм... несообразно, еч. Послушники же... Так что полезу я. – Несколько потерявшийся Богдан только кивал. Необычайная слабость охватила его. Холодный пот застилал взор, струился по спине. – Отомкну дверь, а уж тогда зайдем все. – Баг молниеносным движением извлек из-за пазухи тяжелый боевой нож, крутанул его в воздухе и обрушил рукоять на ближайшее стекло. С жалобным звоном посыпались осколки. Локтем высадил щерящиеся в раме острия и ужом скользнул внутрь.

Открыл.

Вошли.

Все.

Чего уж тут… Еще Учитель говорил: “Коли я поступил неверно, то пусть, пусть Небо отринет меня!”(58).

Дом оказался обширен и сумрачен: свет не горел нигде. Многочисленные комнаты поражали показной, вычурной роскошью обстановки: казалось, некий человек с воображением попугая натаскал сюда самые разные предметы мебели, отбирая их только по одному признаку – чтобы было подороже. В углу одной из комнат, больше похожей на склад, среди нагромождений самого разнообразного добра, высились пирамидами нераспакованные коробки с “Керуленами” последней модели; рядом, в огромном сундуке обнаружился целый клад чохов в связках – Баг даже присвистнул. Он мысленно прикинул, сколько же должен весить этот сундук: немало, ох немало! Раньше ланчжуну никогда не доводилось видеть столько монет одновременно, да и к чему это – бумажные ляны куда удобнее, и ни один здравомыслящий человек не станет таскать с собой более двух связок мелочи: тяжело, а уж хранить их дома в таких количествах... Вообще ни на что не похоже.

Виссарион Неистовых нашелся в громадном пахучем подвале, в особой комнатке, спрятавшейся за огромными, едва не до потолка, бочками с сельдью – те рядами уходили во мрак, и фонарик, который Баг запасливо вытащил наверху из ящика таких же, совершенно новых, высвечивал лишь ближайшие две-три. Хитроумный проход обнаружил Арсений: случайно натолкнулся на узкий лаз между бочками, почти у самой стены. Лаз, причудливо петляя, привел к довольно хлипкой двери, из-за которой пробивался свет.

Дверь Баг высадил одним ударом и застыл на пороге.

В дальнем углу небольшой, почти квадратной комнаты с низким потолком, пол которой был застелен роскошными коврами, обнаружился и сам равный Небу наставник: Виссарион Неистовых, широко расставив руки в стороны, закрывал собой нечто, похожее на вделанный в стенную нишу домашний алтарь.

– Не пущу!!! – взвыл дарующий счастье, когда дверь с грохотом пала, – Прочь!!!

Баг шагнул к нему, освобождая проход остальным. В комнатке сделалось тесно.

– Управление внешней охраны, подданный Неистовых, – представился честный человекоохранитель. – Ланчжун Багатур Лобо. – Он надеялся, что спросить у него пайцзу Виссариону в голову не придет: пайцзу Баг специально оставил в ящике стола своего кабинета, ведь расследование мыслилось исключительно частным. Но равному Небу наставнику, противному толстяку с заплывшими жиром глазами, было не до верительных грамот.

Эта жирная кошка в темной комнате сама знала, чье сушеное мясо сожрала.

– Прочь!!! Вам не дано!!! – брызгал он слюною на Бага. – Изыдите!!! – Подхватил с ковра огромный разделочный нож и замахнулся. – Она моя!! Только моя!!!

Баг отступил на четверть шага в сторонуи,когда чудовищное лезвие с шипением разрезало воздух в том месте, где он только что стоял, ткнул Неистовых пальцем в мягкий бок. Не сдержавший движения Виссарион, теряя тесак, растянулся на коврах прямо под ногами у Бориса, который тут же уселся на него сверху и деловито принялся вязать заранее припасенной веревкой. Виссарион дернулся и затих.

И тут все увидели, что же прикрывал собою толстяк.

В просторной нише, в окружении разнообразных амулетов – свисающих с гвоздиков или попросту наклеенных на стену – покоилась большая, сплетенная из прутьев клетка, и в клетке той лежало на боку удивительное существо: по виду – совершенно лиса, заросшая длинной, ослепительно белой шерстью, кое-где свалявшейся в неопрятные сосульки; от шерсти исходило мягкое, но вполне заметное сияние.

– Почтенная тетушка... – с дрожью в голосе вымолвил старший тангут, опускаясь на колени перед клеткой; младший пал рядом с ним, по щекам его катились слезы. – Зачем вы, почтенная тетушка... Мы так долго вас искали...

При звуке его голоса существо в клетке с трудом подняло голову и уставилось на тангутов. Богдан, не отрывавший от удивительной лисицы изумленного взгляда, был готов поклясться, что огромные темные ее очи тоже наполнились слезами, а мордочка сморщилась и губы дрогнули в... улыбке?! Богдан почувствовал, что все плывет перед глазами, и только огромное усилие воли помогло ему не упасть. А может, крепкие руки Бага поддержали; минфа не смог потом вспомнить.

Лисица между тем зашевелилась, с трудом поднялась на дрожащие лапы и просунула нос сквозь редкие прутья. Стало видно, что у нее не один хвост – несколько! Так сразу сосчитать их было затруднительно, но теперь Баг готов был поверить на слово, что их – и впрямь девять. Два нервно подергивались, один стоял торчком – видимо, от радости; остальные бессильно обвисли. Слезы текли по мордочке преждерожденного чуда природы и капали на распластанную по дну узилища шелковую подушку, на ложе заточения.

“Какая же она старая”, – содрогаясь от жалости, подумал Богдан.

– Теперь мы вместе, почтенная тетушка, – бормотал Вэймин Кэ-ци, – теперь мы снова вместе...

Вдруг будто кто-то невидимый подрубил передние лапы лисе, и она, чуть не ободрав нежный нос о жесткие прутья, склонилась... в поклоне!

Тангуты, стоя на коленях, дружно поклонились в ответ, а когда подняли головы – лиса без сил свалилась на бок, еле заметно шевеля многочисленными хвостами.

– Мы поможем тебе, почтенная тетушка, мы освободим тебя. – Старший тангут живо вскочил на ноги и принялся обрывать со стены амулеты; Вэймин Чжу-дэ сгребал бумажки и мешочки в кучу, и когда с этим было покончено, принялся ожесточенно их рвать в мелкие клочки; очень быстро в комнате не осталось ни одного целого амулета.

Лисица – должно быть в последнем усилии – вновь подняла голову и по комнате понеслось еле слышное, почти воздушное:

– Спасибо-о-о-о-о...

Вслед за этим исходящее от шерсти лисы сияние стало понемногу меркнуть и сама она начала таять, растворяться в воздухе, – несколько мгновений, и клетка опустела. Лиса исчезла.

И тут минфа почувствовал, как комната и все, находящиеся в ней, плывут прочь от него – дальше и дальше, кружась в безумном хороводе. Темнота обступила Богдана.

14-й день девятого месяца, четверица,

поздний вечер

– Ну-ну, драгоценный преждерожденный, – услышал Богдан незнакомый голос, – Пора прийти в себя. Пора! – Удивительно мерзкий, выворачивающий наизнанку запах ломанулся минфа в ноздри, и он открыл глаза. Прямо перед собой он увидел слегка опухшее лицо с удивительно правильным носом, на редкость красными глазами и неподдельно приветливой улыбкою. Лицо слегка качалось в мутном пространстве. “Наверное, я еще не очнулся”, – подумал Богдан и на пробу спросил:

– Где я?

И попытался подняться.

И увидел Бага.

– Еч...

– Не вставай. – Руки Бага, мягко, но твердо легли на плечи встрепенувшегося напарника, прижимая его к мягкому ложу. – Тебе сейчас нельзя вставать. Ты весь утыкан иголками. Тебе надо полежать часик, пока лекарь не закончит свое дело.

– Лекарь?

Вновь, оттеснив Бага, перед ним явился красноглазый.

– Здешний лекарь Михаиле Большков, к вашим услугам, драгоценный преждерожденный. Лежите, не вставая. У вас огромная потеря жизненной силы. С Божьей помощью, мы сейчас немного ее восстановим, но вам еще с пару седмиц придется принимать травы и являться ко мне на прием. Выпейте вот это. – И лекарь подсунул Богдану под нос огромную кружку, от которой исходил упоительный аромат трав.

Немного позже Баг расскажет Богдану, как тот, потеряв сознание, рухнул на пол рядом с Виссарионом. Сгорая от беспокойства, Арсений с Багом выволокли бесчувственного минфа из душного погреба на свежий воздух, но ни похлопывание по щекам, ни прысканье воды в лицо не принесли никаких результатов: Богдан не желал возвращаться к действительности. Потерявший обычную невозмутимость Баг совсем было растерялся, но вовремя появившийся из недр сруба Вэймин Кэ-ци поведал: здесь, в Кеми, обитает известный своими воистину небесными талантами молодой, но крайне знающий лекарь по имени Михайло Юрьевич Большков, и до сего дня не было еще такой хвори – от сердечной до желудочной, – каковую он не смог бы распознать и обуздать. “Так где же этот Большков, где?! Ведите!” – вскричал Баг и, подхватив на руки бессознательного сановника, ринулся вослед указывающему дорогу тангуту. У врат тело минфа перехватил Борис, считавший своим долгом следовать вместе с ними. Младшего тангута, сотрясавшегося в беззвучных рыданиях по ушедшей из мира тетушке-лисе, да Арсения, сидевшего рядом с уложенным возле поленницы Виссарионом – равный Небу наставник больше не брыкался, вел себя тихо, – в “Персиковом источнике” было более чем достаточно.

Лекарь Большков жил в некотором удалении от Кеми – как ни торопись, а даже самым быстрым шагом полчаса требовалось. В конце пути Богдан стал подавать признаки жизни: тихо простонал и шевельнул рукой; Баг обнадежился было, но тут тело минфа сотрясла крупная, с ног до головы, дрожь, и он снова затих. “Уже рядом, – махнул рукой Вэймин Кэ-ци. – Почти пришли”.

И они снова поспешили вперед, стараясь не потревожить и не растрясти сановника.

У последнего поворота тропинки, за которым, по словам тангута, их взорам наконец-то должно было открыться жилище кемского лекаря, Вэймин Кэ-ци чуть не налетел на чьи-то ноги, беззаботно торчащие из кустов. Ноги были обуты в крепкие, не новые, но ухоженные сапоги желтой кожи и при ближайшем рассмотрении оказались принадлежащими худощавому мужчине в немного великоватом буром халате на меху; удобно вытянувшись во весь рост, он лежал в кустах лицом вверх и, приоткрывши рот, еле слышно посапывал. Рядом громоздилась объемная чересплечная сума.

Чуткий нос Бага уже на подходе уловил могучие алкогольные пары, исходящие от спящего. Тот был пьян, как самый последний житель Разудалого Поселка.

“Этим займемся потом, а сейчас...” – забегали лихорадочные мысли, и тут Баг осознал, что лицо безмятежно пребывающего в несообразном отдохновении человека, одетого в, мягко говоря, великоватый ему халат, лицо, сладко запрокинутое и несколько преображенное неотмирным состоянием, представляется ему тем не менее весьма знакомым. Он покосился на тангута, как-то смущенно топтавшегося подле сапог лежащего, – тот посмотрел виновато. “Что? – бешено крикнул Баг, – что?!” Вэймин Кэ-ци хотел было ответить, но ланчжун остановил его жестом: он уже вспомнил краткий и странный лекосмотр в привокзальной харчевне “Пустынник Онуфрий”.

Лежащий перед ними худой преждерожденный и был хваленый лекарь Большков.

Гнев застлал глаза. Баг, почти утеряв контроль над собой, собрался пнуть ногой в бок нерадивого лекаря: беспечный пьяница, валяющийся в кустах вместо того, чтобы врачевать недуги, мерзкий скорпион, да я тебе сейчас собственноручно закачу таких огромных прутняков – вот кусты какие рядом, мигом наломаю потолще и посучковатей! ты в жизни больше не сядешь! Но тут тангут мягко тронул его за рукав. “Это бывает, – сказал он, – надо отнести его к жене. Она умеет разбудить”. – “Да толку от него, от такого!” – горячился Баг. “Лекарь Большков может врачевать в любом состоянии, – уважительно поведал крепкий, ровно кремень, Вэймин. – Надо только разбудить”.

Делать нечего, и они продолжили путь уже с двумя телами на руках – правда, лекарь Большков, когда Баг перебрасывал его через плечо, не приходя в себя, разразился грозным призывом: “А вот кто со мной биться?!”, но тут же затих, возобновил радостное сопение и лишь умильно заулыбался во сне.

Хутор Большкова выплыл из леса буквально через пять минут, являя взорам налаженное хозяйство загородного жилища: в обширном огороде рядами стояли парники, в одном, высоком, издалека через пленку угадывался обильно плодоносящий банан; рядом с крыльцом деловито топтались с кудахтаньем многочисленные куры; из крашенной зеленым будки при виде пришельцев вылезла, волоча за собой длинную цепочку, мелкая, вполне мирная псинка и без особой охоты обложила их невнятной собачьей руганью. Впрочем, при этом она приветливо и даже радостно рубила воздух хвостом. Отлаяв положенное, собачка подсеменила к Багу и стала обнюхивать свисающего с его плеча хозяина.

На стук в дверь из избы явилась молодая темноликая женщина (“Лизавета, жена”, – шепнул тангут) в просторном темном халате и рогатой кике: концы платка воинственно торчали вверх и вперед. Увидев самозабвенно посапывавшего Большкова, она укоризненно поджала узкие губы, а потом уронила грозно: “Почто принесли? Несите, где взяли!” Поклонившись, тангут объяснил ей причину их столь внезапного прихода, и, едва глянув на бледное лицо Богдана – его опустили на лавочку у избы, и Баг присел рядом, держа друга за руку, – Лизавета покачала головой, тяжело вздохнула, буркнула: “Ждите”, – и скрылась в избе.

На свет были извлечены воронка и глиняный кувшин, в коем плескалась некая жидкость без запаха. Борис, следуя немногословным указаниям темноликой хозяйки, уложил пьяного лекаря на траву, вставил ему в рот воронку и через нее принялся заливать в организм Большкова содержимое кувшина. “Держите”, – буркнула Лизавета Багу, и тот сел лекарю на ноги. Отставив опустошенный кувшин, Борис прижал к земле руки Михаилы.

Результат не заставил себя ждать особенно долго: с минуту Большков лежал спокойно, а потом ужасно задергался, пытаясь освободиться; простор давно склонившегося к вечеру дня прорезал громкий полупридушенный вопль. Куры в ужасе шарахнулись прочь и где-то за домом по ошибке заорал петух.

Дав мужу всласть и от души подергаться, Лизавета скомандовала: “Отпускайте!” Освобожденный лекарь вскочил на четвереньки и довольно живо совершил по лужайке перед домом почти правильный круг. При этом он неразборчиво мычал и как заведенный тряс головой; большое удовольствие, несомненно, от этого получала собачка, которая, звеня цепочкой, с радостным лаем следовала за Большковым по пятам.

Замкнув круг, Михаиле мученически выгнулся и его обильно стошнило на грядки с поздней капустой. Тут же к нему подскочила Лизавета: завладев ушами мужа, она принялась бешено растирать их, выкрикивая: “Пора пиявиц ставить! Пора пиявиц ставить!”. Кика грозно топорщилась.

Баг чувствовал себя посетителем психоисправительной лечебницы; похоже, сходное ощущение настигло и Арсения. Один Борис понимающе улыбался, глядя на происходящее.

И точно: предпринятые темноликой Лизаветой меры оказали поразительное действие: лекарь внезапно восстал на ноги и с бормотанием “да, да, да” нетвердыми шагами подошел к бочке с водой и окунулся туда по пояс. После чего, истекая водой, протер красные глаза и сказал виновато: “Прости, Лизонька, голубушка, опять с калганчиком переусердствовал. Где хворый?” Лизавета гневно покачала рогами платка и указала на распростертого на лавке бесчувственного Богдана.

Лекарь уже вполне твердо направился к болящему, но, не доходя до него какого-то шага, внезапно остановился, прикрыл глаза рукой и возвестил испуганно: “О! Силен злой дух! Силен!” – после чего ринулся к минфа и стал подвергать его тем процедурам, которые уже были знакомы Багу по харчевне “Пустынник Онуфрий”, то есть прощупал пульсы, где только мог, оттянул веко и долго рассматривал зрачки, а потом стал мять сановника в разных местах. Баг смотрел на лекаря с невольным восхищением; на глазах у честного человекоохранителя ордусская духовность вновь победила все препоны, вотще поставленные косной материей. Воистину, хотеть – значит мочь! Некоторое время воскресший Большков делал пассы руками в нескольких цунях(59) от тела Богдана; он то и дело надолго замирал над какой-то известной ему одному точкой и принимался за следующую. Потом обернулся к Багу, узнал его, приветливо поклонился и, перемежая слова уместными цитатами из Священного Писания, поведал, что сановник страдает крайним истощением жизненной энергии, вызванной внешними причинами; говоря проще, кто-то забрал часть его светлых мужских сил, нарушив тем самым гармонию Инь и Ян; это очень похоже, пространно принялся уточнять Большков, кивая самому себе, на лисье омрачение. “Вы поймите, – сказал Большков, – лиса-оборотень, вступив в сношения с мужчиной, высасывает его светлую силу независимо от того, хочет она того или нет, ибо такова ее природа. Все, что от нее зависит, – это либо, коль она злобствует, уморить мужика вконец, либо, коль она совсем даже не против, дать ему время очухаться...” Тут из избы появилась Лизавета и, придерживая дверь, распорядилась: “Заносите!” – “А! – улыбнулся Большков. – Добрая жена – счастливая доля, она дается в удел боящимся Господа!..”

...Но все это Баг расскажет Богдану потом, позже, а сейчас он смотрел на сановника с легкой улыбкой, в которой читалось облегчение, держал его голову и помогал пить отвар из трав.

– Что Виссарион? – слабым голосом спросил Богдан, когда с питьем было покончено и он откинулся на пуховую подушку. – Где он?

– Позвольте... – услышал он хриплый голос Вэймина Кэ-ци. Тангут тоже, как оказалось, был рядом: сидел на табуретке у стены. – Позвольте нам самим. Это наш мальчик. Плохой, но – наш. Вот нас двое да он – больше не осталось Вэйминов. – Тангут кашлянул. – Наша почтенная тетушка удостоилась стать небесной лисой. Теперь он уж не сможет противиться справедливости. Он раскается. Мы верим.

– Правда, еч, – проверяя иглы, вколотые в предплечья друга, молвил Баг, – пусть они сами с ним разбираются. Семья – дело святое. У них такое горе, – он вспомнил Стасю и тяжко вздохнул, – траур...

– Быть по сему, – вспомнив отца Киприана, согласно прикрыл веки минфа. – Быть по сему.

Вэймин Кэ-ци поднялся с табурета и отвесил Богдану низкий поклон, потом еще один, и еще.

– Что вы, не надо... – зашевелился смущенный Богдан.

Тангут приблизился и осторожно положил сановнику на грудь кожаный мешочек на тонком ремешке.

– Возьмите это, драгоценный преждерожденный, – сказал он, – возьмите и носите, не снимая. Вы ведь теперь тоже наш родственник. Охранит от вашего... недуга. – Он круто развернулся и быстро вышел; ошеломленный загадочным сообщением о новоявленном родстве Богдан, не верящий ни в какие амулеты, – какие могут быть амулеты, коли все в руках Господа нашего, – хотел было остановить тангута, но за тем уж захлопнулась дверь,

– Карма, – пробормотал Баг.

– Ну-те. – В комнате с банкой, полной гируд, появился лекарь Большков. – Постановка малых сих на соответственные места ослабленного организма будет, мыслю, весьма сообразной... Кстати, драгоценный преждерожденный Лобо, вы выяснили, что такое “лисья рыжинка”? Мне, как естествоиспытателю, это было бы очень интересно. Казалось, я знаю все снадобья, и вдруг...

Баг и Богдан переглянулись.

Богдан и Баг

Соловки,

15-й день девятого месяца, пятница,

позднее утро

Покуда Богдан под надзором Бага и темноликой немногословной Лизаветы принимал лечение иглами и травами в избе Большкова, сам несгибаемый лекарь, сопровождаемый старшим тангутом, в глухую полночь отправился в осиротевший “Персиковый источник”, дабы оказать посильную помощь тамошним обитателям.

Проницательный ум лекаря в конце концов определил причину резкого ухудшения состояния сановника. Престарелая, истомленная жизнью, снедаемая угрызениями совести тетушка-лисица, которую против воли удерживали в мире сем лишь многочисленные налепленные вокруг ее узилища охранительные амулеты, после того как Вэймины помогли ей освободиться, с облегчением устремилась в горние выси. Однако ж поддержание в Богдане надлежащего градуса любви к лисичкам происходило, по всей видимости, не без магического воздействия девятихвостой преждерожденной. Внезапное прерывание воздействия оказалось, как рассудил понимающий в таких делах Большков, чем-то вроде сильнейшего похмелья или, как он, пошевелив искательно пальцами, выразился, ломки.

Но, коли так, каково же теперь приходилось тем несчастным, что в течение многих месяцев, а то и лет, в полном довольстве трудились ни за грош в артели Виссариона, заготавливая ему сельдь и преумножая богатство равного Небу наставника! Есть люди, живущие под счастливой звездой, – а эти, как поэтично выразился знакомый с самыми разными сторонами жизни лекарь, столько лет тянули свое ярмо под счастливой иглой. Страшно было даже подумать, в каком они нынче могут быть состоянии. Работа предстояла изрядная. И подвижник врачевания, бормоча себе под нос цитаты из Писания, устремился к страждущим.

Вернувшись на рассвете – Богдан уже пришел в себя и они с Багом и младшим Вэймином лишь ожидали возвращения Большкова и Кэ-ци, чтобы, сообразно отблагодарив лекаря и его верную супругу, устремиться наконец в порт, – лекарь поведал страшные вещи. Из девятнадцати человек, беспробудно живших в артели, четверых он застал в бессознательном состоянии. Трое плакали навзрыд, сидя кто где, прямо на холодной, мокрой, пропахшей рассолом и рыбными отбросами земле “Персикового источника”. Остальные в полном ошеломлении бродили на подгибающихся ногах внутри огороженного глухим забором пространства артели и горестно, то и дело повторяясь, перечисляли друг другу пропажи того, что, как они были уверены, тут еще совсем недавно имелось. “И фонтан украли... – говорил один. – Хитрые какие воры, даже следа не осталось...” – “А у меня в покоях золотая статуя наставника стояла, а теперь – гнилушка какая-то валяется... И сами-то покои съежились, каморкой стали...” – вторил другой, кулаком размазывая по щекам слезы. “Заместо станков новейших – багор треснутый...” – “Воздух-то какой стал вонючий, замечаете, братья?” – “Как не заметить... И воздух поперли...” – “Годами, годами наживали свое добро трудами праведными – и вот в одночасье кто-то схитил!” – “Эк нажились на нас скорпионы...” – “А наставник-то где ж? Наставнику надо пожаловаться, наставник спасет, путь укажет...”

При всем желании и старании за одну ночь Большкову не удалось опамятовать всех. Он сумел лишь наскоро прочистить чакры тем, кто лежал в глубоком беспамятстве, да успокоительными травяными настоями унять стенания и рыдания наиболее несчастных. С рассветом лекарь вернулся к себе на хутор подкрепить силы обильным завтраком – и смягчившаяся Лизавета, снисходя к его подвигу, даже позволила ему для окончательного взбодрения выпить малую чарку благоносной калгановки, на сосуд с коей усталый лекарь во время завтрака то и дело взглядывал с вожделением во взоре, приговаривая, сколь она полезна для его истомленного желудка. После чарки глаза Большкова взблеснули было, и он, протягивая сызнова руку к сосуду, изрек: “Сказал же апостол Павел: Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов”, – в ответ на что Лизавета, поджав губы, тут же ответствовала: “Человек некий винопийца бяше, меры в питии хранити не знаше, темже многажды повнегда упися, в очию его всяка вещь двоися”(60), – и быстро убрала калгановку подальше. Большков только вздохнул.

В некотором расслаблении Богдан внимал рассказам лекаря, и сердце его сжималось от сострадания. “Какое нелепое несчастье! – думал он. – Какое несообразное! Ровно из далекого-далекого прошлого вдруг вынырнуло пузырем... и лопнуло, чуть прикоснулся хоть один нормальный, не омраченный подданный извне”. И все же оно, это мелкое остаточное несчастье горстки помраченных и заблудших людей казалось таким незначительным, таким мелким в сравнении с вечными, общими, всеобъемлющими проблемами... например, с проблемой чар... лисьих... ровно сам “Персиковый источник” по сравнению со всей бескрайней Ордусыо.

Конечно, добросовестного законника казус “Персикового источника” ставил в щекотливое положение. Собственно говоря, танским кодексом было предусмотрено наказание за всевозможное колдовство, и хотя соответствующая статья давным-давно уж не находила применения, она традиционно перепархивала из издания в издание этого основополагающего правового текста(61).

При желании ее можно было вменить виновному именно сейчас; действия Виссариона вполне истолковывались как магия с целью добиться безудержной любви своих трудников, а вдобавок – извлечения из той любви неправедного дохода. “Опять любовь... – думал Богдан. – О, сколь она многолика...” Ему отчаянно не хотелось привлекать Виссариона по этой статье. После короткой внутренней борьбы, внешне никак не проявившейся, он и впрямь решил дать старшим тангутам возможность разобраться с племянником по лисьей линии самим. Их так мало осталось в роду. Двое. Лишать их вновь обретенного младшего родственника и нарушать тем их траур по почившей тетушке было бы нечеловеколюбиво. “Учитель, когда ловил рыбу, удил, но не забрасывал сеть, а когда стрелял птиц, не бил тех, что сидят на земле”(62), – в который раз вспомнилось Богдану.

Шло к десяти утра, когда человекоохранители, сопровождаемые послушниками, отплыли наконец из Кеми на Соловки. Тангуты остались вразумлять Виссариона да помогать по мере сил Большкову.

...В больничный покой Богдан вошел один. Коротко поприветствовав недужных, он сразу прошел к койке мрачного Кипяткова, чуть поклонился ему и без обиняков перешел к делу.

– Преждерожденный Павло Степанович, – сказал минфа, назвав лисоубийцу тем именем, под коим он известен был на Соловках. – С вами хочет поговорить с глазу на глаз отец Киприан.

Тон Богдана был суховат – честный минфа не смог с собою совладать. Проистекавшая из частичного помрачения безрассудная любовь к лисьему племени исчезла в нем со смертью тетушки-лисы, но обычное, сообразное сострадание к убиенным никуда не делось.

Кипятков вздрогнул.

– Вы не возражаете? – спросил Богдан, глядя Кипяткову в глаза.

Тот помолчал, а потом, видно все поняв, тихо сказал:

– Нет...

И тогда дюжие Борис и Арсений, чутко дожидавшиеся за дверью, по знаку Богдана вошли в покой и взялись за ручки ложа Кипяткова с двух сторон. Играючи подняли и под любопытными и несколько удивленными взорами болящих понесли наружу. В одном из пустовавших покоев уже ждали архимандрит и Баг.

Некоторое время никто не решался начать разговор. Беспомощно распростертый на своем одре загипсованный Кипятков тоже молчал, лишь переводя взгляд с одного из присутствовавших на другого; настоятель, как у него водилось в минуты раздраженного напряжения, ходил из угла в угол, метя рясою пол; Баг присел на одну из незастеленных, по случаю отсутствия недужных, коек и время от времени оглаживал скрытый в рукаве халата футлярчик с сигарами, несколько маясь от желания закурить, но не решаясь сделать это в больнице да еще и в присутствии архимандрита; Богдан, прислонившись к подоконнику, полустоял-полусидел: стоять не было сил, сидеть не позволяло волнение.

– Почто осквернил светлый остров сей пролитием крови? – наконец спросил отец Киприан. Голос его был глухим и чуть хрипловатым от сдерживаемого гнева.

Сидящий в постели начальник отдела жизнеусилительных зелий мгновение словно бы не понимал вопроса. Потом его губы дрогнули – но он так и не нашелся что ответить. Лишь опустил глаза и понурился.

– Несообразно, подданный Кипятков, – очень ровно проговорил Баг.

Тот лишь вздрогнул, услышав свою настоящую фамилию.

Потом все же поднял голову и, пылая глазами, воззрился на владыку.

– Это же животные! – крикнул он. – Оборотни! Твари!!

– Все мы твари Господни, – сурово ответил отец Киприан, – ибо Он в неизреченной милости Своей всех нас сотворил. И коли Он сотворил лис этих таковыми, что они могут для плотской любви или справедливого воздания дурным подданным хоть на краткое время становиться людьми, – стало быть, хотел, чтобы мы относились к ним, хотя бы отчасти, как к людям.

– Расскажите, как все это случилось с вами, – попросил Богдан. – Беседа наша пока неформальная, и мы не будем требовать от вас признать себя заблуждением... Мы просто хотим понять. Там видно будет.

Кипятков чуть пожал плечами.

– Что тут рассказывать... Вы, я гляжу, сами все знаете. Пять лет назад я приплыл сюда впервые. Честно приплыл с коротким паломничеством, с целью сообразных молений... но под нынешним своим именем – Заговников. Так получилось. Когда я вырываюсь из столицы, от работы, то хочу, чтобы никто и никак не мог меня найти и обеспокоить... А родом я действительно с Кубани, там моя родня, это фамилия моей бабушки по женской линии – Заговникова... И на третью же ночь ко мне явилась... – Его передернуло от отвращения. – Я остался холоден к ее мерзким чарам, но... вернувшись в Александрию, ощутил, встретившись с любимым человеком, необычайный прилив сил. Это меня, как жизнезнатца, заинтересовало. Крайне заинтересовало. Не секрет, что некоторые наши подданные и множество людей за рубежами Ордуси испытывают затруднения относительно достижения Великой радости, и я, будучи лекарем и лекарственником, занятым в производстве жизнеусилителей, сразу понял, какие тут открываются горизонты. Помочь людям в таком деликатном и важном деле... Это же... это... На следующий год я приплыл сюда уже со специальной целью, снабдившись потребными научными снастями, и опять назвался Заговниковым, потому что ведь кто-то из отцов или постоянных паломников меня мог запомнить, да и в учетных листах монастыря осталась эта фамилия...

– Взять на время иное имя, если это не делается с тем, чтоб замести следы преступления, – деяние не наказуемое, – сказал Баг. – Не останавливайтесь на незначащих подробностях, подданный.

Кипятков перевел на него пристальный взгляд.

– Судя по речи, вы из Внешней охраны? – спросил он.

– Имею честь быть ланчжуном упомянутого Управления, – ответил Баг.

Кипятков чуть заметно покивал, потом повернулся к Богдану:

– А вы? Неужто и впрямь с самого начала?..

– Нет, – качнул головою Богдан. – Случайность.

– Я знал, что раньше или позже все может выплыть, потому и убивал за сезон не более четырех лисиц... кто-то да обратил бы внимание на мои ежегодные приезды, а спрятать трупы лисиц получалось не всегда – то мимо проходит кто-то, то... – Он не закончил и лишь вяло шевельнул в воздухе ладонью. – Но не думал, что так быстро.

– Почему вы не действовали сообразным порядком? – спросил Баг. – Ведь против ваших лекарственных целей вряд ли стали бы возражать казенные учреждения...

– Потому что монастырь, – с тихим отчаянием произнес Кипятков. – Заниматься здесь забоем животины мне не разрешили бы ни в коем случае. А выманить лис на большую землю не представлялось возможным... да и тайна, с помощью которой я надеялся обогатить Лекарственный дом Брылястова, почти наверняка выплыла бы наружу.

– Лекарственный дом – и себя, – с укоризной подал голос Богдан.

– Да, и себя! – с вызовом выкрикнул Кипятков. – Не вижу в том ничего зазорного! Лишь полный дуцзи(63) не использовал бы такой случай! Это же золотое дно!

Отец Киприан прервал свое мерное хождение.

– Сладчайший Григорий Палама учил: “И Исаак был богат, но чрез боголюбие, милосердие и странноприимство не токмо сам получил спасение, но сделался и местом спасаемых”, – проговорил он. – Не в золотом дне дело.

И вновь принялся мерить покой невидимыми под рясою шагами.

Некоторое время все молчали. Потом Баг сказал:

– Продолжайте, пожалуйста.

– Изысканиями я установил, что возбудительный состав производится в лисьих надпочечниках, а затем быстро поступает в кровь и через оную – в слюну, каковую лисица и впрыскивает затем при поцелуе, – заговорил Кипятков. – Я предположил, что вытяжка из надпочечников и должна послужить искомым лекарственным зельем... так и случилось. Лекарство прошло все положенные испытания! Единственное, чего я не сказал чиновникам, – это то, что годятся тут надпочечники совсем даже не любой лисы. Только лис-оборотней, обнаруженных мною здесь... на земле, между прочим, вашего светлого острова, владыка! Я же ваш остров от оборотней чистил попутно!

– Ну-ну, – сказал архимандрит. – Некоторые литераторы тоже повадились одно время Иудин грех в подвиг возводить. Мол, если бы не предательство, Христа Бога нашего не распяли б и Он бы не прославился, – так слава Иуде, вот истинный герой... Оставим это. Лучше уж оставим. Не то я, не ровен час, разгневаюсь...

– Оставим, – покорно кивнул Кипятков; перед перспективой такого поворота он сразу стушевался. – Но что мне светские власти могут вменить в вину, вот чего я не понимаю? Недозволенную охоту на лис? – Он издевательски оскалился, глянув на Бага.

Тот медленно поднялся с койки.

– Вас интересует лишь ваша формальная вина? – тихо, но с явной угрозой спросил он.

Богдан сделал другу успокаивающий жест рукою.

– Дело в том, что вы, подданный Кипятков, встретили удивительное чудо природы. А чудеса природы обязательно содержат в себе много непознанного. Коль скоро дающее могучий эффект и баснословную прибыль лекарство вы производили из чуда, у него, у этого лекарства, вполне могли быть – и действительно оказались – совершенно непредсказуемые последствия употребления. Но ни вы не озаботились этими размышлениями, ни казенным медикам не дали такой возможности, ибо не ввели их во все обстоятельства. Понимаете? Непредвиденные последствия. Вы их предвидеть, по всей видимости, не могли. И проверяльщики тем более. Но вы обязаны были задуматься о том, что странное явление вполне, и даже почти наверняка, может вызывать очень странные последствия, – и обязаны были быть куда осторожнее. Это с формально-правовой точки зрения. О морали я пока не говорю.

– Что за последствия? – с несколько высокомерным недоумением спросил Кипятков. – Я все проверял самым тщательным образом! Да и потом...

– Есть такая вещь – карма, – сказал Баг, подойдя к койке Кипяткова вплотную; Кипяткову пришлось задрать голову, чтобы смотреть ему в лицо. – Может, слышали?

– А с другой стороны, – вступил Богдан, – в Ордуси живет довольно много людей, которые являются потомками тех, кому когда-то, давным-давно, достичь славы или благосостояния бескорыстно и старательно помогли именно те самые лисы, коих вы сейчас с таким отвращением назвали тварями. Кто-то из этих потомков ведает о том, кто-то нет, кто-то хранит эти сведения как семейные предания... А все равно. Карма. По вашей милости эти люди, принимая ваше замечательное лекарство, сами того не ведая и полагая, будто знают, что принимают – все ведь на вкладыше написано, лисья, понимаете ли, рыжинка! – поедали части зверски умерщвленных вами же лис-оборотней, дальних потомков тех, коим обязаны своей нынешней жизнью и положением. И потом благодаря этому поеданию любили – и зачинали!

– Боже... – пробормотал в полной растерянности Кипятков; он начал понимать.

– Междусобойные сведения! – издевательски отчеканил рассвирепевший Баг. – Секрет производителя! Золотое дно! Одни на весь мир!! Вашими заботами за последние полтора года в Ордуси умерло двенадцать детей!

– Что? – едва слышно просипел Кипятков.

– Двенадцать новорожденных детей! Двенадцать! Воздаяние!!

Кипятков сгорбился и спрятал лицо в ладонях. Плечи его несколько раз крупно вздрогнули.

И вдруг Баг понял, что больше говорить нечего. И предъявить, с точки зрения формального права, Кипяткову действительно, в общем-то, нечего. Во всяком случае, соизмеримого с последствиями его деяний.

Разговор вдруг окончился.

“Не бил тех, что сидят на земле...” – как пульс, билось в голове Богдана.

Отец Киприан вновь прервал хождение.

– Что ж... – проговорил он. – Кажется, все. Вы узнали то, что вам, драгоценные человекоохранители, было потребно... Сей узнал то, что ему давно надлежало знать. А дальше – Господь рассудит. Буду молиться, вопрошать и думать. Светским властям тут, я мыслю, и впрямь не с руки...

Ни Баг, ни Богдан даже не попытались возразить. Переглянулись. Богдан неловко поднялся с подоконника, и ечи пошли к двери.

Но уже на пороге Богдан не утерпел, осененный новой мыслью.

– Послушайте, подданный Кипятков, – проговорил он, обернувшись. Лекарственник так и сидел, сгорбившись и спрятав лицо в ладони. – Послушайте. Я не понимаю. Вы сами сказали, что были уверены: раньше или позже вас вычислят. Вы же умный человек... И тем не менее раз за разом продолжали ездить сюда сами. Неужели не могли перепоручить кому-то? Я знаю, у вас есть... э... чрезвычайно близкий и преданный друг. Хотя бы с ним через раз... Это же вдвое продлило бы вероятный срок, в течение коего вы могли рассчитывать оставаться незамеченными. Не так ли?

Кипятков отнял ладони от лица и поднял на Богдана взгляд. Лицо было белым, а взгляд – безжизненным.

– Вы и это про меня уже успели выяснить... – проговорил он. – Да, у меня есть очень близкий и очень преданный друг. Вы женаты? – вдруг спросил он Богдана.

Тот растерялся:

– Да...

– Странно. Не завидую вашей жене. – Бледные губы Кипяткова на миг растянулись в слабой улыбке. – Вы послали бы ее вместо себя на трудное, неприятное и опасное дело?

Мгновение Богдан осознавал. Потом кровь бросилась ему в лицо.

– Простите, – тихо сказал минфа. – Я не подумал.

Баг мягко тронул его за локоть.

– Идем, еч...

Они ушли, и Кипятков остался в покое наедине с отцом Киприаном. О чем они говорили – никто никогда не узнал.

15-й день девятого месяца, пятница,

вторая половина дня

Проводив друга до его пустыньки, дабы тот после всех передряг и треволнений последних суток отдохнул там в уединении, Баг, раз уж судьба направила его в святые места, решил поклониться Соловецким святыням и пешим ходом двинулся на северо-запад, к Тибету и пагоде Чанцзяосы. Не мог он не посетить храма.

Обещал вернуться к вечеру: попрощаться. Сегодня же последним рейсовым сампаном ланчжун собирался возвращаться в Кемь и далее – к месту службы.

Оставшись в одинокой тиши, минфа с наслаждением улегся в гроб и смежил веки. Снаружи царила тишина; ветер, бушевавший над островами в последние дни, утих, и темные тучи повисли неподвижно, встав, ровно вкопанные в небо.

Уже в полусне Богдан вдруг вспомнил об амулете. Он уважительно взял амулет у тангута, понимая, что тот предложил свой дар от чистого сердца, и даже, чтобы не обижать честного Вэймина, повесил, как и следовало, на шею – хоть и не верил в подобные народные средства. Кожаный мешочек невесомо и удобно располагался сейчас в ложбинке на груди минфа и совсем не мешал.

“Он сказал, – Богдан принялся восстанавливать в памяти слова тангута, – что амулет охранит от недуга, но что имелось в виду? Увеличит силы? Но я ничего не чувствую. Не допустит до потери сил? Но каким образом?”

Потом ему пришло в голову, что это противулисий амулет.

Тангуты, большие доки в общении с оборотнями, могли придумать и такое.

“Не хочу ничего делать против них, – понял Богдан. – Некрасиво... Будь что будет. – Он чуть улыбнулся сам себе. – Если она захочет прийти – пусть приходит. Повидаемся...”

Он снял амулет и, приподнявшись во гробе, кинул его в дальний угол. Снова лег, сложил руки. В голове его сладко зашумело.

Он проснулся от запаха ее духов.

Открыл глаза.

В пустыньке было уж почти темно, и он едва смог различить тоненький, будто мерцающий во мраке, женский силуэт. Жанна стояла на коленях возле его ложа и в ожидании с улыбкой вглядывалась ему в лицо.

– Ты... – тихо сказал Богдан и тоже улыбнулся. Он понял: он ждал ее. – Вот и ты.

– Спасибо тебе за... доверие, – так же тихо ответила она. – Пока на тебе был амулет, я не могла войти. Не бойся, я не причиню тебе никакого вреда. Я пришла поблагодарить тебя... и через тебя – твоего друга за то, что вы сделали для мамы и для нас. – Легким, пролетающим движением ладони она поправила сбившуюся на лоб прядку светлых волос. – И попрощаться.

– Попрощаться? Почему?

– Я соблазнила тебя в святом месте, во время покаяния и, наверное, буду наказана. У нас не было иного выхода, но... все равно это плохой поступок. Я понимаю... К тудишэню прибыл с приказом от Небесного Владыки Святой Савватий, и тудишэнь велел мне собираться. Нынче ночью меня призывают держать ответ.

– Господи, Жанна...

– Нет-нет, не говори ничего. Все правильно.

Феоктистова щель, подумал Богдан. Вся наша жизнь – Феоктистова щель. Делаешь то, что должен, то, что нужно, – но это всегда имеет теневые стороны и следствия, никогда не бывает иначе... и за отброшенные твоими поступками тени всегда грядет расплата.

– Я очень благодарна тебе, – проговорила она. – Мы все благодарны.

– Тебе покаяние... – пробормотал Богдан. – Мне покаяние... Кипяткову... Виссариону тоже покаяние... Так, глядишь, и спасемся все вместе.

– Наверное, – согласилась она. Помолчала, потом лицо ее на миг сделалось ожесточенным. – Только Кипятков ваш – дурак. Со своими микроскопами и скальпелями... Злой и нетерпимый дурак. Мы слишком отвратительны были ему, вот он сразу и решил... резать. Чем убивать, мог бы договориться с нами.

– То есть?

– Если уж ему так нужно это его производство, попросил бы по-хорошему. Расставил бы по лесу какие-нибудь баночки, мы бы ходили мимо да поплевывали. – Она смешливо наморщила нос и на какое-то мгновение вдруг и впрямь стала похожа на лисичку. – Получилось бы то же самое, только лучше. Потому что без крови, без убийств. Дети бы не умирали...

– Господи, Жанна... – потрясенно пробормотал Богдан.

Она невесомо поднялась с колен.

– Я пошла, – сказала она, но в голосе ее Богдану отчетливо послышался вопрос.

– Подожди, – сказал он. – Пожалуйста. Вернись.

Она с готовностью встала на колени сызнова. Он, поколебавшись мгновение, поднял руку и положил ладонь на ее тонкое, прохладное плечо.

– Ты хочешь? – благоговейно спросила она.

– Да. А ты?

Она улыбнулась.

– Я лиса, – сказала она, – я не могу не хотеть.

– Только не целуй меня, – попросил Богдан. – Я хочу любить тебя сам. Уж как получится... Если ты не против.

– Я влюбленная лиса, – проговорила она. – А потому не могу не хотеть того, чего хочешь ты. Но ведь... тут нельзя, ты сам говорил...

– Семь бед, – сказал Богдан, – один ответ.

– А семь радостей? – серьезно спросила она.

– Только семь? – попытался спрятаться на неуклюжую шутку Богдан.

Она ответила по-прежнему очень серьезно.

– Пять тогда... а сейчас, да еще без поцелуя... ты больше двух раз никак не сможешь. Мы, лисы, знаем такие вещи наперед.

Богдан глубоко вздохнул.

– А семь радостей – ответ вся оставшаяся жизнь, – сказал он. Подумал немножко и добавил: – А может, и дальше.

– Только не клади меня в гроб, – попросила она. – Тогда ты меня на какой-то момент туда затащил... Я боюсь.

– Нет, конечно, – сказал он. Встал. – Подожди минутку, родная, я что-нибудь постелю. Земля очень холодная.

– Я люблю тебя, – ответила она.

Когда она ушла, он вернулся на свое грубое ложе, лег на спину и некоторое время бездумно и блаженно улыбался, слепо вглядываясь в окончательно сгустившуюся темноту; душу будто опустили в теплое молоко, медовое и розовое.

Потом сознание вновь неспешно затанцевало на грани сна, и он закрыл глаза. Гроб, казалось, плыл, чуть покачиваясь, на медлительных, зыбких волнах.

И тогда, уже в полудреме, Богдану в голову пришла удивительная мысль.

А была ли на самом деле обыкновенная Жанна?

Или это промысел Божий без малого три месяца назад привел молодую лисичку в Александрию с тем, чтобы потом произошло все, что произошло, – и в конце концов Богдан попал бы сюда, на Соловки, и спас ее и ее сестер? И с помощью Бага спас бы заблудшего Кипяткова? И всех детей, которые еще многие годы – пока не иссякли бы, изведенные на зелье “Лисьи чары”, все соловецкие лисы, – умирали бы и умирали... невесть от чего?

Богдан твердо знал, что сам он никогда не попытается отыскать ушедшую младшую супругу или хотя бы что-то проведать о ней стороной; и если она сама никак не напомнит о себе...

Если так случится, этот странный вопрос навсегда останется без ответа.

Так бывает в жизни: люди, казалось бы навсегда прикипевшие к сердцу, вдруг понемногу начинают опадать, осыпаться с него, будто осенние листья; они проваливаются в сумерки наступающих холодов, теряются под сугробами месяцев и лет – и ты, именно оттого, что умом все же чтишь их память и их право на уход, до смертного часа своего так и не знаешь, где они и что с ними...

Проснулся Богдан ровно за минуту до того, как снаружи раздались осторожные приближающиеся шаги, и приглушенный, бережный голос Бага спросил:

– Еч... Ты как?

– Заходи, – ответил Богдан громко. – Я не сплю.

И, чиркнув спичкой, зажег свечу.

Баг, чуть наклонившись, чтоб не удариться головой, вошел и остановился на пороге пустыньки, вглядываясь в Богдана. И явно остался удовлетворен осмотром.

– Ну вот! – сказал Баг. – Совсем другое лицо – куда мешки девались, бледность... Отдых да травы Большкова явно пошли тебе на пользу!

...Они сидели у самого входа снаружи, в темноте. Сидели и молчали. Баг курил. Тишина стояла такая, ровно ушей Бог людям вовсе и не придумывал никогда. Темными, едва различимыми призраками на фоне неба высились замершие в стылом безветрии деревья. Ночные тучи полопались, и сквозь разрывы с непостижимых высот твердо и хрупко падали долгие, ясные лучи звезд.

Как это говорил отец Киприан?

“Я вижу небо Твое, сияющее звездами. О, как Ты богат, сколько у Тебя света! Лучами далеких светил смотрит на меня вечность, я так мал и ничтожен, но со мною Господь, Его любящая десница всюду хранит меня...”

– Знаешь, еч, – вполголоса сказал Баг. – Я вот был сегодня в Чанцзяосы... поклонился, палочки возжег перед статуей Будды – и как-то на душе... Ладно. Ты понимаешь. Я одному лишь удивляюсь. Почему в древности чудеса случались гораздо чаще? А теперь... – Он глубоко затянулся и как-то безнадежно шевельнул рукой. – В Ордуси еще изредка что-то... похожее бывает... и то не скажешь наверняка. А вообще-то...

Он снова затянулся и потом уж не стал продолжать.

– Странно, – так же тихо ответил Богдан.

Что-то коротко прошуршало палыми листьями во тьме и снова сделалось тихо.

– Что странно? – спросил после паузы Баг.

– Странно, что я как раз об этом же думал. И, понимаешь, мне кажется, чудо – это всегда прорыв в... в совсем иное. Чего совсем не было, а потом вдруг стало. Я думаю, ни Христос, ни Будда, ни Аллах, ни Иегова, никто... никто даже не поймет тебя, если ты скажешь: дай мне то же самое, только в десять раз больше и в двадцать раз мощнее. А весь мир вот уж несколько веков только разами и занимается. У нас вразвалочку, у варваров – с неистовством... Какие уж тут чудеса.

– Ты, часом, не Веба Вебмана начитался? – недоверчиво спросил Баг.

– А кто это? – спросил Богдан.

От: “Багатур Лобо” <lobo@mail.aleksandria.ord>

Кому: “Samivel Dadlib” <dadlib@gov.tump.tmp>

Тема: “Лисьи чары”

Время: Wed, 17 Sept 2000 10:23:45

Глубокоуважаемый господин Дэдлиб! Внимательно изучив Ваши яшмовые материалы, а также и обстоятельства, связанные с производством и составом пилюль, именуемых у нас “Лисьи чары”, спешу Вас заверить, что никакой опасности для драгоценного здоровья преждерожденного Юллиуса данное средство само по себе не представляет. Просто следует не забывать о том, что в любом деле следует соблюдать умеренность – будь то каждодневный труд или каждодневная Великая радость. А еще лучше, по моему ничтожному мнению, следовать естественности и обходиться тем, что Небо дало нам при рождении, ибо лишь естественность во всем позволяет слиться в истинной гармонии с собой и с окружающим миром.

За сим остаюсь искренне Ваш,

Багатур Лобо

Эпилог

Баг, Богдан и другие хорошие люди

Соловки,

7-й день десятого месяца, вторница,

вечер

Планетарные сени перед главным просмотровым залом были переполнены. Еще с утра в них установили длинные, почти что от стены до стены, лавки для тех, кто захочет прийти на торжественное открытие детища архимандрита Киприана и шанцзо Хуньдурту; стены, потолок, даже окна были убраны торжественно, ярко и просто. Сейчас на лавках не осталось ни единого свободного пуня, да и вообще народу в сенях было – негде гранату упасть.

Богдан и снова выбравшийся сюда на денек Баг, старательно теснясь один к другому, дабы занимать поменьше места, сидели во втором ряду.

Богдан то и дело оглядывался назад, в середку пятого ряда. Там, тоже стиснутые с обеих сторон возбужденными, предвкушающими достойное завершение тружений паломниками и отцами – бородатыми в черных, бритоголовыми в желтых облачениях, – сидели, тихонько переговариваясь друг с другом, оживленные и радостные Бибигуль и ее сын. Бибигуль Хаимская, к радости Богдана, уже начала меняться; взгляд ее в первые же дни работы в монастыре несколько утратил безжизненность, она прекрасно показала себя в работе с драгоценным достоянием, и Хуньдурту самым официальным образом пригласил ее для той же работы в свою кармолюбивую обитель; ныне талант и прекрасные человеческие качества Бибигуль уже никто не подверг бы сомнению. Мальчика – сдержанного, чуть застенчивого, но держащегося с удивительным для его относительно малого возраста достоинством, отпустили к маме на седмицу, и братия приняла его с распростертыми объятиями.

Сталкиваясь с Богданом, а нынче и с Багом, Бибигуль здоровалась, правда, немного напряженно. Эта миловидная, незаметно стареющая женщина и не подозревала, что оказалась здесь только благодаря минфа и что ее ждет еще одна, совсем уж нечаянная встреча.

Баг же поглядывал в другую сторону. У восточной стены, подпирая ее своими степными треухами, не обнажая по привычке головы, стояли Вэймины. Собравшиеся в сенях люди по большей части были веселы и довольны; тангуты же были просто счастливы. Придя к планетарию едва ли не за час до начала церемонии, специально, чтобы повстречаться с Богданом и в особенности с Багом, коего они не видали с памятного дня пресекновения деятельности артели “Персиковый источник” – а к обоим человекоохранителям тангуты прониклись огромным уважением, – они после сообразных поклонов поведали, что их племянник, кажется, начал браться за ум. Перестал хныкать, перестал грозить, что покончит, дабы устыдить их за свершенное над ним насилие, с собою – прямо под дверями покоя Вэйминов в странноприимном доме, перестал в полном одиночестве и безделии часами пролеживать бока в своем доме, грязном и запущенном без рабского труда помраченных, перестал собирать вещи, чтобы морем бежать куда-нибудь, например в Свенску (“там меня оценят!”). Недавно тангуты заметили, как их племянник робко, пользуясь тем, что никто его вроде не видит и не заметит его неумелости, несколько минут кряду, будто примериваясь, трогал различные нелегкие предметы честного рыбацкого труда, так и оставшиеся подле пирса после того, как артель в один день и одну бедственную ночь прекратила свое существование. Перебирал в пальцах сопревшие сети, простукивал рассохшиеся бочки... Это зрелище привело обоих дядьев Виссариона в восторг, который не оставлял их до сих пор.

Доктор Большков тоже был здесь, и ему тоже было чем похвалиться. Позвякивая в суме предусмотрительно припасенной склянью с калгановкой, он поведал человекоохранителям, что его лечение помраченных артельщиков (“порой весьма необычного свойства, доложу я вам!”) за истекшие три седмицы дало весьма обнадеживающие плоды: не далее как три дня назад один из подуспокоившихся и подотъевшихся рыбарей вдруг замер на пути к Кемской общественной едальне (там бедняг по ходатайству Большкова кормили бесплатно – Ордусь не обеднеет, а людям надо же как-то прийти в себя), на минуту глубоко задумался, а потом сказал просветленно: “А может, воров-то никаких и не было, братья? Может, там у нас и воровать-то было нечего?” И, что особенно порадовало доктора, трое шедших с мыслителем вместе сотрудников отнюдь не кинулись его бить с криками “Святотатец!”, но тоже задумались и до самой едальни не проронили ни слова.

Не было лишь Кипяткова-Заговникова. На следующий день после памятных событий Богдан пришел к нему в больницу и передал слова Жанны. “Вы могли просто договориться, Павло Степанович...” – сказал Богдан, по-прежнему, чтобы не смущать ни иных больных, ни самого лисоубийцу, называя его тем именем, под которым он был в монастыре известен. “С кем? – желчно и как-то беспомощно вскинулся больной. – С этими вертихвостками?” – “Дети бы не умирали...” – сказал Богдан и рассказал, как можно было, по словам Жанны, поставить дело.

И тогда Кипятков, к изумлению окружающих, заплакал.

Едва сняли гипс, он покинул Соловки. Что с ним стало потом – Богдан не ведал; и только Баг, приехав нынче, рассказал ему, что тот уволился из отдела жизнеусилительных зелий и отправился в одинокое покаянное паломничество далеко-далеко, туда, где его никто не знает, – в Фаворский скит подле горищи Чогори. Судя по всему, Кипятков не собирался возвращаться в Александрию. Выпуск же снадобья “Лисьи чары” был внезапно прекращен, что буквально перевернуло с ног на голову мировой рынок жизнеусилительных средств; впрочем, не вполне вразумительный, но очень эмоциональный текст, появившийся на сайге Брылястовского дома, гласил, что научники Брылястова открыли способ сделать снадобье еще эффективнее и к тому же значительно дешевле, – потому, в заботе о кошельке потребителей, и прекращены временно поставки пилюль старого образца. Фармацевтический мир замер в напряженном, близком к паническому, ожидании.

На помост в красном углу сеней вышел отец Киприан, и шум быстро заглох. Архимандрит, довольно улыбаясь, огладил бороду.

– Возлюбленные чада мои! – начал он. – Сегодня мы собрались здесь, в этот замечательный день...

Впрочем, говорил он недолго. Повторил свою излюбленную мысль о том, что всем, и рясофорам, и мирянам, вне зависимости от вероисповедания, надлежит в наше время знать, как премудро и, в сущности, человеколюбиво обустроил Вседержитель Вселенную; не просто знать, что Он это сделал, а знать, как именно, дабы с тем большим пылом и осмысленностью возносить Ему хвалы впредь. Поблагодарил всех присутствующих и отсутствующих за их бескорыстный труд. А закончил так:

– А теперь, чада мои, поскольку шанцзо Хуньдурту, дабы не повторяться, от своего слова отказался и просто попросил меня поблагодарить вас всех и от его имени...

Сидящий в первом ряду шанцо покивал.

– ...Есть для нас еще подарок. Честь сказать напутственное слово и распахнуть перед нами врата просмотрового зала... по совету одного из присутствующих здесь достойнейших людей... предоставлена другому достойнейшему человеку, можно сказать, герою, и к тому же старому моему другу и единочаятелю. А он, в свою очередь, оказал нам честь и от сей чести не отказался.

Слегка смутившись оттого, что немного запутался в честях – впрочем, все поняли отца Киприана правильно, – архимандрит повернулся к боковому входу и глянул пригласительно.

В сени вошел звездопроходец Непроливайко.

Он не слишком изменился с тех времен, когда его фотографиями пестрели журналы и газеты. Лишь поредели и вовсе поседели волосы да немного обрюзгла фигура; да очи сделались тусклыми и словно бы тоже поседели. Как у Бибигуль.

Он приехал на Соловки один. Совсем утратившая, по слухам, былую красу супруга его, иссушенная несообразными страстями и нескончаемо лелеемыми обидами, бывшая звезда синематографа Зирка Мнишек безвылазно жила ныне в их Каракорумском имении и не захотела сопроводить мужа даже теперь, когда он с благодарностью откликнулся на зов старого еча и друга.

Богдан, не сводивший глаз с Бибигуль Хаимской, видел, как женщина вздрогнула, как заметался ее взгляд, ища пути к бегству. Вотще: лавка с обеих сторон была так полна, что ни малейшей возможности бегства не осталось. Тогда женщина съежилась, пытаясь стать как можно менее заметной, и опустила вспыхнувшее лицо.

Непроливайко кашлянул.Он тоже слегка смущался – видно, давно не выступал, сидя затворником в имении. Все же он был хорош; Богдан так и видел его перед пультом в рубке планетолета, с умопомрачительной скоростью несущегося в черной мертвой бездне вдогон металлсодержащему метеориту – молодого, решительного, уверенного, азартного, полного жизненных сил.

– Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, – глуховато и неторопливо начал Непроливайко, – наука гадала долго. А когда выяснила это доподлинно, оказалось, что это не так уж важно, и интересно лишь специалистам. Гораздо важнее понять...

И тут он заметил Бибигуль и мальчика.

Он потерял дар речи. Он потерял дыхание. Он побледнел.

Богдан и Баг видели, что Бибигуль, на миг вскинув на него взгляд исподлобья, тут же вновь спрятала глаза. Ее лицо пылало.

Мальчик смотрел на героя неотрывно.

– Гораздо важнее понять, – глухо и отрешенно продолжил Непроливайко, – для чего нам этот самый Марс. И тогда уже в каком-то смысле неважно, о Марсе ли, который даст нам новые знания, идет речь, или о новом заводе, который даст нам новые тонны стали или новые модели “Керуленов”, или... Что мы будем делать с этими знаниями и этими тоннами? Что те, в чьих руках окажутся эти знания и эти тонны, дадут с их помощью другим людям? Всем людям? И тогда… тогда уже встает самый главный вопрос, из которого все прочие вытекают: для чего нам мы сами? А получается так, что общего ответа нет. Каждый отвечает на него согласно своей вере...

Он запнулся, и стало ясно, что он опять потерял мысль. Его глаза, прикованные к Бибигуль, наполнились тоскою. Они стали живыми.

В зале царила гробовая тишина. Казалось, никто не дышал.

– Мне давно уже нельзя летать... – едва слышно проговорил звездопроходец. – Но как дорого бы я дал, чтобы хоть раз еще увидеть Марс... эту красоту... странную красную красоту... и показать ее тем, кого люблю.

Он замолчал и провел ладонью по лицу.

– Спасибо, – отрывисто сказал он и, рывком повернувшись, быстро вышел из сеней через ту же боковую дверь.

Рокочущая смутным восторженным рокотом толпа снова свела их вплотную уже в просмотровом зале. Бибигуль все же не убежала после того, как все повставали с мест, чтобы перейти в зал. Впоследствии Богдан узнал, что убежать не дал ей настоявший пойти в главный зал мальчик, горевший желанием увидеть все красоты небесного устройства.

А может, и не только этим желанием. Никто никогда этого не узнал.

Их внезапно вынесло друг на друга, и оба замерли, словно окаменев. Потом Бибигуль, ровно и в первый раз, дернулась было в сторону, чтобы уйти и покончить наконец с этими обжигающими встречами; но Непроливайко сделал шаг к ней – и она снова замерла, глядя на него испуганно и... и помраченно, завороженно, как, верно, трудники “Персикового источника” глядели на своего Дарующего счастье наставника, равного Небу.

А он, как помраченный, глядел на нее – и сделал еще шаг. Маленький-маленький.

И она шагнула ему навстречу.

...Нашпигованный хлесткой снежной крупой темный ветер, бивший с севера весь день, к вечеру затих. Богдан в расстегнутом тулупе, с непокрытою головою спустился с крыльца и, набрав полные пригоршни сверкающего в лучах фонарей снега, окунул в него горящее лицо.

Народ, оживленно переговариваясь, смеясь, даже кое-где напевая, расходился. Скрипел свежий снег и слева, и справа; и на запад, и на восток разбегались свежепротоптанные тропки и цепочки следов.

– Вот они, – тихо сказал Баг, тронув друга за плечо. Богдан обернулся; с его бровей, подтаивая, падали крупинки снега. Вынул из кармана минутой раньше аккуратно уложенные туда очки и торопливо пристроил их на носу.

Держа мальчика за руки с двух сторон, от главных врат планетария медленно спускались по дощатым ступеням робко счастливая Бибигуль и недоверчиво счастливый Непроливайко.

Мальчик сиял. Он старался держать себя в руках, он напускал на себя сдержанность и даже суровость – но он сиял, и это было заметно хоть с горы Тайшань, хоть с околоземной орбиты.

Перед Багом и Богданом троица остановилась. Мальчик, которому мама давно представила человекоохранителей как своих старых знакомых, уже не мог сдерживаться больше. Ему позарез надо было с кем-то поделиться.

– Это мой папа, – громко сообщил он.

– Как замечательно, – не сговариваясь, хором ответили ечи.

– Он великий космонавт, – сказал мальчик. С гордостью покосился на отца. – Я буду, как он. Великим космонавтом.

Глядя на него, в это нетрудно было поверить.

Мальчик аккуратно вынул одну свою руку из маминой ладони и назидательно выставил указательный палец в сторону отца.

– Но раз уж ты там живешь, денег нам все равно, пожалуйста, не присылай больше, – сказал он вежливо, но твердо. – Мы сами.

– Я понял, – дрогнувшим голосом ответил Непроливайко.

Освободившейся рукою Бибигуль несмело, чуть скованно погладила искрящееся от снежной пыли плечо звездопроходца. Тот повернулся к ней, и они понимающе переглянулись, разом будто помолодев на полтора десятка лет.

СПИСОК РЕКОМЕНДОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Алимов И. А.Китайский культ лисы и “Удивительная встреча в Западном Шу” Ли Сянь-миня // Петербургское Востоковедение. Вып. 3. СПб., 1993. С. 228-254.

Васубачдху.Учение о карме. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2000.

Островская Е.А.Тибетский буддизм. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2001 (в печати).

Ермакова Т. В., Островская Е. Л.Классический буддизм. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1999.

Категории буддийской культуры. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2000.

Китайская геомантия. Сост., вступ. статья, пер. с англ., комментарии и указатели М. Е. Ермакова. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1998.

Мартынов А. С.Конфуцианство. “Лунь юй”. В 2 тт. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2001.

Море значений, установленных святыми. Факсимиле ксилографа, изд. текста, предисл., пер. с тангутского, коммент. и прилож. Е. И. Кычанова. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1997.

Пу Сун-лин.Странные истории из Кабинета Неудачника. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2000.

Тон люй шу и.Уголовные установления Тан с разъяснениями. Цзюани 1 – 8/ Пер., введ. И коммент. В. М. Рыбакова. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1999; Цзюани 9 – 16 / Пер. и коммент. В. М. Рыбакова. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2001.

Торчинов Е.А.Даосизм. “Дао-Дэ цзин”. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1999.

Торчинов Е.А.Даосские практики. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2001.

Торчинов Е.А.Философия буддизма Махаяны. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2001 (в печати).

Примечания

1. Данный пассаж, как уже наверняка догадались постоянные читатели X. ван Зайчика, снова взят автором из легендарной XXII главы знаменитого “Лунь юя”. Он весьма труден для понимания и особенно – перевода. Прежде всего следует иметь в виду, что слово, которое здесь мы переводим как “дыхание” (ци), в китайском языке имеет куда более широкий спектр значений, чем в современном русском; хотя в исконном смысле русского “дыхания” присутствуют, пожалуй, все оттенки китайского ци: тут и вдохновение, тут и дыхание, скажем, степей или гор, тут и жизненная сила, даже темперамент.... Словом, для китайца дыхание есть процесс гармоничного, жизнеусилительного обмена сущностными субстанциями между человеком и окружающим его миром. Именно этот подход как нельзя лучше выражен фразой Учителя, которую мы переводим здесь “дышать как дышится”; в подлиннике она звучит как ци ци е и построена так же, как знаменитое высказывание Конфуция об отце и сыне (“Отец да отцовствует, сын да сыновствует...”). Расширительно эту фразу можно истолковать как “дыхание да продыхивает тебя ровно настолько, насколько твоему телу нужно”, “дыхание да выполняет свою исконную функцию наиполезнейшим образом”. Понятно, почему того, кто пытается вдохнуть больше ци, чем ему нужно, и выдохнуть больше, чем у него есть, Учитель называет прожорливым гордецом, а того, кто не решается ни вдохнуть столько, сколько ему требуется, ни выдохнуть то, что в нем накопилось, называет трусливым скупцом.

2. Дошедшие до нас списки “Лунь юя” (“Суждений и бесед”) насчитывают двадцать глав. Двадцать вторая глава, представлявшая собою, по свидетельству некоторых древних комментаторов, квинтэссенцию конфуцианской мудрости и написанная Учителем собственноручно за несколько месяцев до кончины, считалась утерянной еще во времена царствования Цинь Ши-хуанди (221 – 209 гг. до н. э.), во время его знаменитых гонений на конфуцианскую ученость и культуру. Однако мы не исключаем, что в руки столь пытливого исследователя и неистового коллекционера, каким был X. ван Зайчик, каким-то образом мог попасть текст драгоценной главы. Его домашняя библиотека до сих пор закрыта для посторонних, и лишь правнуки ученого посредством весьма длительных и утонченных процедур ежедневно оспаривают друг у друга честь стирать с ксилографов и свитков пыль – и не пускать к ним чужаков.

3. Впервые появившись в тексте “Дела жадного варвара”, Сэмивэл Дэдлиб, а также нихонский князь Като Тамура, он же – Люлю, и Юллиус Тальберг принимают особенно активное участие в событиях, описанных в "Деле о полку Игореве".

4. Сокр. от “with best regards”, т. е. “с наилучшими пожеланиями”.

5. Букв.: “скорый поезд”, здесь – поезд метро.

6. Известная ордусская тележурналистка, фигурировавшая в “Деле о полку Игореве”.

7. Издавна своими хутунами был известен Пекин, столица Китая. На окраинах этого огромного города хутуны можно увидеть до сих пор, хотя современные здания с каждым годом сокращают их количество и с течением времени, несомненно, сведут на нет столь яркую примету китайской городской жизни.

8. У X. ван Зайчика здесь сказано “бу” – дословно “шаг”. Китайский метрический бу равен в настоящее время 1,6 м.

9. Букв.: “охранники”. Низшие исполнительные чины Управления внешней охраны (Вайвэйюань), аналог полицейских.

10. Описанное X. ван Зайчиком государство в целом официально именовалось Цветущей Ордусью (по-китайски – Хуася Ордусы) и состояло из собственно китайских территорий, неофициально называвшихся Цветущей Срединой (Чжун-хуа), а также Внешней Ордуси, поделенной на семь улусов.

11. Крепкий самогон двойной очистки, производимый из гаоляна.

12. Эти события описаны в “Деле о полку Игореве”.

13. Струнный смычковый музыкальный инструмент.

14. Термин “вэйтухай”, который дословно переводится с китайского как “охраняющий землю и море”, употреблялся в Ордуси в качестве жаргонного обозначения работников человекоохранительных органов.

15. В “Деле жадного варвара” X. ван Зайчик прямо пишет о том, что ордусские офицеры силовых ведомств, ввиду специфики работы, зачастую “пренебрегали правильными церемониями” и, вместо того чтобы произносить полностью положенное обращение “единочаятель”, говорили коротко “еч”. Судя по всему, подобное обращение свидетельствовало также о степени взаимного уважения и доверия между должностными лицами; так, в “Деле жадного варвара” Багатур Лобо, обращаясь к Якову Чжану, нарочито употребляет полную форму – “единочаятель”, подчеркнутой уважительностью ненавязчиво демонстрируя, что, несмотря на его, Чжана, молодость, неискушенность и неопытность, он относится к нему как коллега к коллеге.

16. Высшая мера наказания, применявшаяся в Ордуси: бритье подмышек с последующим пожизненным заключением.

17. Традиционно – деревянные тяжелые составные (из двух частей) доски с отверстиями для шеи и рук. Будучи надеты и правильно закреплены, лишали преступника какой-либо возможности не только бежать или оказывать сопротивление, но даже есть. Что представляли собою и из чего изготавливались канги в Ордуси, переводчикам пока не известно, но вряд ли материалом по-прежнему служило тяжелое и ценное дерево. Насколько понятно из текстов X. ван Зайчика, канги применялись исключительно для транспортировки особо опасных, в первую очередь отличающихся физической силой правонарушителей.

18. Досл.: “молодец посредине”. Должность Багатура Лобо; приблизительно она соответствует начальнику отдела в министерстве.

19. Яньло-ван – владыка загробного мира в пантеоне богов китайского буддизма.

20. Китайское поэтическое наименование мира мертвых.

21. Легендарный великий врач китайской древности.

22. В традиционном Китае сроки даже куда менее важных событий, нежели бракосочетание, – например, начало какого-либо предприятия, или путешествия, или закладка нового дома, – всегда определялись гадателем. Считалось, что любое мало-мальски существенное дело надлежит начинать только в обещающий его удачу счастливый для соответствующего начинания день – и ни в коем случае нельзя начинать его в день несчастливый. В Китае в свои критические дни всяк старался сидеть дома, поглубже во внутренних покоях – и, честное слово, это было не худшим выходом из положения.

23. Традиционная китайская мера объема. Приблизительно равна нашему метрическому литру.

24. Здесь упоминается одни из эпизодов “Дела о полку Игореве”, когда Баг, проявив поразительное хладнокровие и виртуозное мастерство, одолел в рукопашном поединке четырех “зомби”.

25. Имеется в виду кот Багатура Лобо.

26. Адриан Ци имеет в виду бога-покровителя города (по-китайски он называется чзнхуаном). Чэнхуанами обычно становились после смерти вполне реальные люди, оказавшие данному городу некое крупное благодеяние, отстоявшие его от врага, или просто именитые и достойные горожане. По крайней мере так дело обстояло в старом Китае. Ван Зайчик нигде пока не упоминает об этом прямо, но по логике вещей чэнхуаном Александрии должен был бы быть сам святой благоверный князь Александр Невский.

27. Название фигурирующего в данном тексте лекарства повторяет название знаменитого сборника волшебных рассказов китайского писателя XVII в. Пу Сун-лина (Ляо Чжая) “Лисьи чары”. Во всех рассказах так или иначе варьируется тема лисы-оборотня – беспредельно темпераментной юной женщины неземной красоты, утонченной и донельзя искушенной в любви, противиться чарам которой не способен ни один мужчина. Надо отметить, что в китайском оригинале рассказов Пу Сун-лина какая-либо тематическая разбивка рассказов, разумеется, отсутствует; она появилась лишь в блестящих русских переводах академика В. М. Алексеева. Это обстоятельство еще раз подчеркивает необычайно глубокое и вдумчивое знание Хольмом ван Зайчиком русской культуры, в том числе – переводов классических китайских текстов.

28. Вновь, как это уже было однажды в “Деле незалежных дервишей” по аналогичному поводу, В. Рыбаков настоятельно просил не давать здесь никакого комментария. Растолковать в одной сноске, сколь бы пространной и занудной она ни сделалась, традиционную для Китая систему траура и траурных близостей родства совершенно невозможно. Просто перечтите вслух и вслушайтесь, как это звучит: трехлетний чжаньцуй с тяжелым посохом…

29. Букв.: “ручник”, “мобильный телефон”. Каков буддийский смысл данного имени – переводчики так и не смогли определить.

30. Как и во всех других таких случаях, переводчики оставляют гатхи Баоши-цзы в подстрочном переводе.

31. Здесь, а также далее X. ван Зайчик, демонстрируя поразительную для никогда не бывавшего в России человека эрудицию, с легкостью вводит в текст своего повествования цитаты из Полного собрания русских летописей, "Жития Сергия Радонежского" и иных подобных источников. Переводчики должны со стыдом признаться, что даже они, несмотря на все усилия, не смогли установить происхождения всех тех прямых и косвенных цитат, которые ван Зайчик использовал столь непринужденно и мастерски.

32. Название высшей юридической ученой степени Ордуси – “минфа” – переводится с китайского языка как “проникший в {смысл} законов”. Такая ученая степень существовала еще и древнем и средневековом Китае.

33. По-китайски это краеугольное для конфуцианской традиции свойство благородного характера называется жаи.

34. Китайская верста, немногим более полукилометра.

35. Приведенный X. ван Зайчиком отрывок великолепно демонстрирует, как даже в такую консервативную и жестко приверженную традиции среду, как соловецкое монашество, исподволь, неосознаваемо даже для самих монахов проникали понятия нового времени и меняли их мироощущение. Хань – древнее самоназвание китайцев. Уань (искаженное Юань) – название монгольской династии, правившей Китаем в 1271 – 1368 гг. и затем свергнутой национально-освободительным движением ханьцев; видимо, именно так называли себя китаизированные монголы, бежавшие от ужасов гражданской войны в Ордусь и нашедшие здесь приют и применение своим дарованиям и навыкам. Жудзи и фодзи – так, по всей видимости, поначалу встраивались в русский язык известные китайские термины жуцзяо и фоицзяо – т.е., соответственно, конфуцианство и буддизм.

36. “Лунь юй”, IV:25.

37. Здесь X. ван Зайчик почти дословно цитирует “Соловецкий Патерик”.

38. Шанцзо Хуньдурту цитирует здесь древнюю китайскую каноническую книгу од, гимнов и песен “Ши цзин”.

39. История непростых, а под конец просто-таки трагических отношений Бибигуль Хаимской и Джанибека Гречковича Непроливайко, отца сына Бибигуль, изложена X. ван Зайчиком в “Деле жадного варвара”.

40. Досл.: “молодец-помощник”. Вторая по важности должность в аппарате Палат (министерств) после шаншу. Обычно переводится как “заместитель министра”, “вице-директор” и т.д. Шилан Алимагомедов – непосредственный начальник Бага и глава Александрийского Управления внешней охраны.

41. Досл.: “Главнейший в работе с документами”. В традиционном китайском аппарате так назывались начальники Палат, то есть лица, аналогичные нашим главам министерств.

42. Досл.: “внештатный молодец”.

43. Досл.: “Великий ученый муж”, ученая должность; здесь, видимо, что-то вроде привычного нам декана.

44. Чжугэ Лян (181 – 234) – легендарный полководец и политик китайской древности.

45. “Лунь юн”, XIII: 12.

46. Здесь уже не только В.Рыбаков, но оба консультанта единодушно взмолились о том, чтобы никак не растолковывать в комментарии суть и признаки упомянутых жанров классической китайской литературы. Понять это невозможно – можно только запомнить. Но зачем это запоминать всуе?

47. “Пилюли шести вкусов иаперстяночные”. Общеукрепляющее средство, стимулирующее почечную активность и содержащее разваренный корень наперстянки, диоскорею японскую, древовидный пион и др.

48. Эти события описаны в повести “Дело жадного варвара”.

49. X. ван Зайчик вложил здесь в уста владыки Киприана выдержку из “Слова о житии и преставлении князя Дмитрия Ивановича, царя Руського”.

50. В подлиннике слово “Моикэ” выглядит как “гости в испачканных тушью одеждах”. Русскоязычный читатель может второпях решить (как, вероятно, решили в незапамятные времена сами александрийцы, отразив в русской версии названия речки стремление отстирать одеяния дорогих гостей), будто данный оборот несет в себе некий уничижительный смысл. Напротив. То, что гость пришел в испачканной тушью одежде, характеризует его самого и его приход с самой лучшей стороны: ведь для того, чтобы почтить кого-то визитом, человек явно оторвался от находящихся в самом разгаре литературных или каллиграфических трудов. Большую степень уважения и почтительности гостя по отношению к тому, кого он навестил, невозможно вообразить.

51. Досл.: “маленькая старшая сестра”. Переводится как “барышня”, “сестрица”, “молодая госпожа”; это же слово служит в современном китайском эквивалентом английскому “мисс”.

52. Традиционная китайская мера веса, один цзинь – около полукилограмма.

53. Янь-цзы или Янь-Ни (Янь Пни-чжун) – древнекитайский философ, жил на рубеже V – VI ш. до н.э. Карлик, отличавшийся крайней язвительностью, хитроумием и умением выпутываться из сложных ситуации. Служил советником князя Ци. Широко известна история о том, как князь послал его в княжество Чу. Тамошний князь, желал унизить Янь-цзы, а заодно и представляемое им Ци, повелел прорубить в городской стене рядом с воротами низкую дверь – входи, мол, низкорослый; Янь-цзы отказался войти, заметив, что через отверстие для собак входят только те, кто отправляется послом в собачье государство. Попав же на аудиенцию к князю, на провокационный вопрос о том, что, неужели же в Ци совсем никого не осталось, раз послали коротышку, Янь-цзы невозмутимо отвечал, что мудрых людей посылают в достойные государства, а в недостойные посылают глупых, и он, Янь-цзы, самый глупый в Ци. Князь Чу устыдился.

54. Так в Ордуси называют Шерлока Холмса, которого, как упоминается в “Деле незалежных дервишей”, Баг глубоко чтил. Если прочесть его имя, записанное иероглифами, согласно их смыслу, получится фраза, много говорящая сердцу любого оперативника: “Пылко радовать родное учреждение”.

55. Особа императорской крови, героиня повести “Дело жадного варвара”.

56. Дух-покровитель местности, разновидность уже упоминавшегося чэнхуана. В китайском религиозном синкретизме – главное исполнительное божество данной местности, потусторонний администратор, ответственный перед более высокими небесными инстанциями за порядок на вверенной территории, за всех здешних людей, зверей и духов; часто – посредник между людьми и другими, высшими божествами. Как правило, тудишэнем также становится вскоре после смерти тот или иной реальный человек, при жизни сделавший много хорошего для данных мест и тем снискавший неподдельную любовь народа.

57. Император, из раздробленных мелких княжеств создавший первое в истории Китая централизованное государство.

58. “Лунь юй”, VI:27.

59. Мера длины. Современный китайский цунь равен 3,3 см.

60. Хольм ван Зайчик почти дословно цитирует здесь начало известного стихотворения Симеона Полоцкого (1629 – 1680) “Пияцство”.

61. “Таи люй ту и”, ст. 264. Произведение магических действий с целью нанести вред здоровью или умертвить наказывалось почти как умысел обыкновенного убийства, а если соответствующий вред или смерть действительно возымели место – то как за нанесение данного вреда или за данное убийство, совершенные обычными средствами, то есть весьма сурово, вплоть до смертной казни. Магия, направленная на то, чтобы добиться безрассудной любви (правда, в древнем тексте говорится лишь о безрассудной любви родителей), наказывалась пожизненной высылкой из родных мест на 2000 ли.

62. “Лунь юй”, VII: 27.

63. Еще танским кодексом были выделены несколько групп инвалидности и, соответственно, недееспособности. Наиболее тяжкие инвалиды были сведены в группу дуцзи – безглазые, безногие, безрукие, умственно отсталые.

Оглавление

Багатур Лобо

Богдан Рухович Оуянцев-Сю

Баг и Богдан – порознь, но уже вместе

Баг и Богдан

Богдан и Баг

Эпилог

  Баг, Богдан и другие хорошие люди

СПИСОК РЕКОМЕНДОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ