«Жил-был кудесник»

Виталий Забирко

Жил-был кудесник

1

Вот уже два месяца, как я, вернувшись с работы домой, занимался "ничегонеделанием". Садился перед телевизором и впадал в тупое оцепенение. На экране мелькали кадры локальных войн на территории бывшего СССР, перемежавшиеся пёстрой рекламой недоступных подавляющему большинству населения товаров. Трупы детей и женщин, погибших от голода, холода, обстрела установками "град" и бомбовых ударов стратегической авиации (созданной в былые времена для защиты этих самых женщин и детей), соседствующие с IBM-совместимыми компьютерами и шоколадными батончиками "Mars", уже не вызывали у меня шока. Как, кажется, это не задевало сознание и не бередило душу ни у кого: ни в правительствах СНГ, ни в самых низах, среди тех же гибнущих неизвестно за что людей. Похоже, это действительно были те общечеловеческие ценности, к которым мы стремились на протяжении последних лет и которых, наконец, достигли, ведомые новыми (на самом деле теми же, но совершившими резкий политический overstag*) лидерами. Раздробленная на удельные княжества страна катилась не просто в пропасть, а в бездну, и остановить падение уже ничто не могло.

_____________________

*overstag (гол.) - морская команда в парусном флоте. Крутой поворот судна против линии ветра с одного галса на другой практически на 180о.

В своё время к "подталкиванию" страны в пропасть приложил руку и я. Нет, я не заседал в Верховных Советах и не принимал участия в митингах и забастовках. Я творил. За последние три года я написал восемь фантастических повестей и пару дюжин рассказов, в которых пытался проповедовать свою концепцию переустройства мира. Первое время мои творения шли нарасхват (как я теперь понимаю, интересовали в них обывателя отнюдь не концептуальные проповеди, а исключительно сцены мордобоев и постельных баталий, введённые мною в сюжеты для "оживляжа"). Появившиеся как грибы после дождя коммерческие издательства скупали мои произведения нарасхват. Но затем вздувшиеся безбожно цены заставили обнищавшего потребителя отвернуться от книжных прилавков к продовольственным, и коммерческие издательства быстро переориентировались на другие виды продукции. И моя писанина стала никому не нужна. Никому не нужна оказалась и моя научная деятельность в институте, поскольку последнюю разработку - экологически безвредной технологии производства ртутных соединений - так никто и не внедрил. Видно где-то посчитали, что солнечные батареи на основе красного оксида ртути сейчас государству не нужны, а от площицы лучшим препаратом является не серая ртутная мазь, а известное народное средство - керосин. Впрочем, меня это тоже не особенно волновало: внедрение технологии ртутных соединений никак бы не отразилось на моей зарплате. А её хватало ровно на буханку хлеба и бутылку кефира в день и полкило колбасы в месяц. Правда, колбаса предназначалась исключительно для кошки, черной красавицы со строптивым именем Шипуша, изредка ещё снисходившей до кефира, но от хлеба категорически воротившей нос. Выбросить же на улицу привередливое животное у меня рука не поднималась. Выросшая в квартире и видевшая улицу только из окна, кошка просто не выжила бы в нашем безумном мире при полном отсутствии объедков в мусорных баках.

Нужно было менять своё поле деятельности, но, пару раз наведавшись на биржу труда, я оставил надежду найти работу по специальности. Многочисленным совместным предприятиям, коммерческим структурам и им подобным организациям требовались исключительно грузчики. Зарабатывали грузчики относительно неплохо - во всяком случае, голодать нам с кошкой не пришлось бы, - но идти на такую работу я не хотел. И не мог. Не потому, что был хил - как раз здоровьем природа меня не обидела, - а потому, что переводить свои жизненные рельсы на чисто физиологическое существование мне не позволяло моё сознание. Какой-никакой интеллект у меня всё-таки был, а работа грузчика его напрочь отвергала. Или наоборот. Как моя кошка - хлеб. То есть, уходить в грузчики было для меня равносильно самоубийству. Что, кстати, гораздо проще сделал один из моих сослуживцев, выбросившись из окна. Но для столь радикального решения я был трусоват.

В этот вечер, купив после работы хлеб и кефир, я вернулся домой, накормил кошку, сменил ей песок в ящике и уселся перед телевизором. И тут понял, что больше так не могу. Тупое созерцание экрана ничем не отличалось от бездумных трудовых будней грузчика. Мозг требовал своё. Интеллект не хотел умирать ни на физических работах, ни у телевизора.

Я сел за пишущую машинку и вставил чистый лист бумаги. Кошка привычно взгромоздилась на мои колени и стала заглядывать мне в глаза. Понимала она меня, как никто. Не будь её, может, и я выбросился бы из окна.

Впервые я сел за пишущую машинку, не имея ничего за душой. Обычно сюжеты в моей голове появлялись как джинн из бутылки - готовыми и полностью сформировавшимися, - и на их схематический скелет оставалось лишь нарастить литературное мясо. Впрочем, всё это ложь и лукавство - литературное творчество сделало из меня неплохого аналитика, в достаточной степени разбирающегося не только в психике своих героев, но и в своей собственной. На самом деле я долго вынашивал в себе ту или иную идею, кружа в переносном смысле вокруг письменного стола порой несколько месяцев. И только затем сюжет действительно возникал спонтанно, со стремительностью кристаллизации переохлаждённых расплавов. Хотя иногда новый сюжет, а то и несколько, возникали в сознании во время написания очередного произведения. Но на сей раз я действительно был пуст. Одно желание теплилось во мне - создать что-то чистое и светлое, в противовес окружающей действительности.

Молодые авторы часто жалуются, что их герои где-то в середине произведения начинают жить своей жизнью и перестают слушаться своего создателя. По замыслу автора герой должен поступить вот так, а он (герой, то есть) хочет вот этак. И, мало того, так и поступает, словно водя рукой автора, вопреки его воле. Объясняется это прозаично: молодому автору не хватает элементарной практики литературного ремесла, ошибочно принимаемого многими за мастерство. Если герой не слушается автора, значит он (теперь уже автор) не сумел создать такую правдоподобную психологическую обстановку для героя, в которой бы герой чувствовал себя комфортно и поступал согласно замыслу. Когда я пытался это объяснять начинающим литераторам, то, зачастую, натыкался на глухую стену непонимания. Литераторы, как правило, чрезвычайно себялюбивы и амбициозны в своих заблуждениях. Они либо "переболевают" этой детской болезнью роста, либо, идя на поводу своих героев, переходят в разряд графоманов. Или - больших писателей, интуитивно следуя психологическим установкам созданных ими героев.

Слава большого писателя меня не прельщала (этим я, в отличие от большинства литераторов, давно переболел), но не писать я уже не мог. Каторжное литературное поприще наркотическим ядом въелось в сознание, и поэтому я и сидел сейчас за пишущей машинкой, как настоящий наркоман с пустым шприцем.

Я снял кошку с колен, посадил её на книжную полку над настольной лампой (откуда она, млея от восходящего от лампы тепла, имела обыкновение наблюдать за моими творческими муками) и тупо уставился в чистый лист бумаги. О чём же писать? Если уж "чистое и светлое" - то это только сказка. Сказочный мир с добрыми, бесхитростными, бескорыстными персонажами. Где зло - зримо и наказуемо, а доброта - бесконечна и всепобеждающа. И никаких людей, никакой политики.

И чёрт с ним, что я ещё не придумал сюжета, и, тем более, героев! Пойду по тропе графоманов и больших писателей, авось всё это и появится. А для начала создам МИР...

Лишь зарделась заря над лугом, как жужинья Тенка выбралась из гамака, натянутого под лопухом, и зябко расправила прозрачные крылья.

- Бр-р! - фыркнула она, плеснув себе в лицо росой.

- Привет! - перевесился через лист лопуха жужил Ситка. - Полетели в тумане купаться?

- Холодно... - жеманно поёжилась Тенка.

- И ничего подобного! - возмутился Ситка. - Солнце встаёт.

Он заёрзал на лопухе, и на землю обрушился росный водопад.

- Эй, молодёжь, - заворчал из гнезда под лопухом ласк Петун, - дайте поспать!

Жужинья Тенка прыснула в ладошку.

- Извините, дядюшка Петун, - смиренно проговорила она, - Ситка нечаянно...

- Знаю я это нечаянно, - продолжал бурчать ласк Петун. - Что ни утро, то нечаянно...

Каждый вечер ласк Петун бражничал до поздней ночи с другими ласками, распевая под звёздами фривольные песни и мешая отдыхать всей округе. Но сам поспать любил, дрых по утрам чуть ли не до полудня и очень обижался, если его будили.

Не удержавшись, жужинья Тенка хихикнула и вспорхнула. Солнце ещё не выглянуло из-за горизонта, но небосвод уже поблёк, одна за другой гасли звёзды, а по лугу, степенно скатываясь в низину, медленно плыли клубы тумана. Из травы выпархивали жужилы и небольшими стайками направлялись к озеру. Лишь первый луч солнца выстрелит из-за леса, как начнётся жужилье купание. С весёлым гиканьем, писком жужилы устремятся в холодную морось тумана, чтобы тут же с визгом вынырнуть из неё и окунуться в первые лучи солнца. А затем снова вниз, и снова вверх. И ещё, и ещё, и ещё... И тогда водяная пыль, слетающая с трепещущих крыльев жужил, расцветёт радугой, и наступит утро. И долина проснётся.

- Так полетели? - возбуждённо порхал вокруг Тенки жужил Ситка. Полетели купаться?

- Нет, - отрезала Тенка, - лети сам.

- А ты куда? - растерялся Ситка.

- Не твоё дело.

Жужинья Тенка развернулась и полетела к холму Государыни.

- Опять к Летописцу спешишь? - с обидой выкрикнул Ситка, заложил в воздухе крутой вираж и устремился за жужиньей. - Вот погоди, я всё матери расскажу!

- Отстань, липучка! - бросила на лету Тенка. - Можешь рассказывать, кому хочешь!

Она отчаянно замахала крыльями и резко увеличила скорость. Не жужилу Ситке тягаться с ней наперегонки.

- И расскажу! - безнадёжно отставая, прокричал вслед Ситка.

У подножья холма Тенка оглянулась и увидела, как Ситка, прекратив преследование, присоединился к стайке жужил, летящих к озеру. Жужинья Тенка перевела дух и теперь свободно, без напряжения, заскользила по воздуху над посыпанной песком тропинкой, взбирающейся на холм. Где-то на полпути к вершине она свернула в берёзовую рощицу, посреди которой высился островерхий бревенчатый терем с деревянным петухом на крыше, и влетела в открытое окно.

- Доброе утро, кроха, - встретил её широкой улыбкой Жилбыл Летописец. Он сидел за столом в неизменной опрятной полотняной рубахе до пят и ел из миски берёзовую кашу.

- Кашу будешь? - предложил он жужинье.

- Ещё чего! - буркнул малец ростом с палец Друзяка, сидевший на стремянке возле котелка с кашей. - Мы только на тебя готовим.

- Не жадничай, - урезонил мальца Жилбыл. - Так гостью не встречают. Он снял с головы обруч и положил его на стол. - Присаживайтесь, царевна.

Жужинья Тенка мягко спланировала вниз и аккуратно уселась на заушину обруча, широко распахнув прозрачные крылья.

- Здравствуйте, - ангельским голоском проговорила она.

Малец Друзяка недовольно засопел, перегнулся через край котелка и зачерпнул лепестком розы кашу. Держа лепесток на ладонях, он, балансируя на стремянке, спустился на стол и зашагал к жужинье.

- Угощайтесь, - неприветливо буркнул он, протягивая Тенке лепесток с кашей.

- Спасибо, - скромно поблагодарила она.

- Ложку дай гостье, - подсказал мальцу Жилбыл, усмехаясь сквозь рыжую бороду с высоты своего громадного роста.

Друзяка хмуро бросил на него недовольный взгляд.

- Если все жужилы будут сюда летать, то каши не напасёшься, пробурчал он, но ложку жужинье дал.

Ворчал Друзяка для порядка, такой уж у него характер. Еду для Летописца мальцы всегда готовили с избытком; после обеда спускали на тросах котелок со стола на пол, выкатывали его на тележке во двор, где кормили затем весь люд Светлой Страны. На пиршество слетались жужилы, летяги, стрекуны, приходили топотуны, ласки и всем хватало. Но мальцы всё равно при этом ворчали, ворчали...

- А кто радугу творить будет, если все жужилы спозаранку сюда прилетят кашу есть? - не унимаясь, бурчал себе под нос Друзяка.

- Вкусная каша, - похвалила Тенка.

- Другой не варим, - обиделся Друзяка, будто его оскорбили в лучших чувствах.

Краешек солнца наконец показался из-за леса, окрасил верхушку холма розовым светом и коснулся лучом деревянного петуха на маковке терема. Петух встрепенулся, захлопал крыльями и хрипло закричал.

- Пора, - сказал Жилбыл Летописец, отложил ложку и встал.

- Спасибо, Друзяка. Может, помочь? - предложил он мальцу, намекая на то, чтобы вынести котелок во двор.

- Иди уж, - замахал руками Друзяка. - Каждый должен заниматься своим делом.

Трое мальцов на полу уже подкатили тележку к столу.

- Твоя правда, - согласился Жилбыл.

Тенка вспорхнула с обруча, но, когда Летописец, пригладив длинные волосы, водрузил обруч на голову, вновь уселась на него.

- Идём, моя диадема, - усмехнулся Жилбыл и, спустившись по скрипучим деревянным ступеням во двор, зашагал по тропинке вначале вниз, а затем, достигнув луга, вокруг холма.

По восточному склону холма к его вершине змеилась узкая мраморная лестница с ажурными перилами по левую сторону и безобразным рваным шрамом спёкшейся земли по правую. За этим шрамом холма не было. Срастаясь с лестницей, там простиралось ровное плоское поле, сплошь поросшее седым ковылём. Просто удивительно, как могло сочетаться ровное горизонтальное поле со склоном холма, но так было. Когда-то, давным-давно, Великий Кудесник разделил Волшебную Страну на две: Светлую и Тёмную, а затем сшил их так, замкнув каждую саму на себя, чтобы они никогда более не соприкасались друг с другом.

"А вот так я отделю Зло от Добра, - подумал я. - Как ножницами - раз, и всё. И сошью страну по науке - с искривлением пространства".

Жилбыл взобрался по лестнице до половины холма и оглянулся. Тень всё ещё покрывала луг, над озером висело облако тумана, но над туманом уже играла трепещущая искрами жужильих крыльев широкая семицветная радуга. Звон крыльев жужил и весёлые восхищенные выкрики сливались в единый светлый тон, дарующий люду долины радость пробуждения нового дня.

- Красиво в моей стране, Летописец? - грустно спросила за спиной Жилбыла Государыня.

Летописец повернулся. Государыня как всегда возникла на лестнице тихо, незаметно и неожиданно. Она стояла ступеньками тремя выше, правым боком к Летописцу и смотрела на него скосив глаз. Вечно юная и вечно молодая в неизменной белой государевой пелерине.

Всё в Стране Света было неизменным. И белая пелерина Государыни, и полотняная рубаха Летописца, и жужилье купание, и радуга по утрам. И берёзовая каша мальцов, и вечерние песни ласков. И изуродованная лестница на холме, и ежеутренние встречи на ней Государыни и Летописца. И улыбка Государыни.

- Красиво, - привычно согласился Жилбыл и тут только увидел, что сегодня улыбки на лице Государыни нет.

- Что с тобой, матушка? - изумился он.

Государыня вздохнула.

- Неспокойно мне что-то, Летописец. Сердце болит...

Она подняла руку к груди, но, будто наткнувшись на невидимую стену, опустила её. Никогда не видел Жилбыл ни левой половины лица Государыни, ни её левой руки. Всегда она стояла к нему правым боком. Поговаривали, что Кудесник изуродовал Государыню столь же страшно, как и лестницу.

- Тысячи лет мы жили в счастье и спокойствии без него, - продолжала Государыня. - А сейчас он вспомнил о нас. Что-то случится.

- Кто - он? - опешил Жилбыл.

- Кудесник, - просто сказала Государыня.

Летописец смешался.

- Но ведь Кудесник хороший, - вставила своё слово жужинья Тенка.

- Нет, - горько возразила Государыня. - Кудесник не хороший. И не плохой. Он - Кудесник. Вершитель судеб.

- Он что-то замышляет?

- Не знаю, - вновь вздохнула Государыня. - И он сам не знает. Пока только наблюдает за нами.

"Началось, - подумал я. - Стоило только довериться героям, как все мои благие намерения пошли насмарку. Какой там к чёрту счастливый добрый мир, "погрязший" по самые уши в небесной чистоте! Не хотят они в нём жить. Пресно им, видите ли! Ишь, Кудесник объявился!"

Врал я, конечно, самому себе. Я действительно полностью отпустил авторские вожжи и абсолютно не представлял, что же должно случиться в Светлой Стране. Просто перенёс на героев своё раздражение от личных глупостей и ошибок, совершённых в ту пору, когда мне самому казалось, что мой настоящий мир, в котором жил, пресен, погряз в застое и потому требует перестройки. Впрочем, перестройки мой мир действительно требовал. Но не бомбовыми ударами по женщинам и детям...

Государыня посмотрела на Летописца и вымученно улыбнулась.

- Тенка, - спросила она, меняя тему, - ты опять сегодня радугу не делаешь?

Не было в её голосе строгости, ни кого она не наказывала и не ругала. Никогда. Разве что мягко журила.

- Нет, Государыня, - покраснела жужинья.

- Смотри, крылья поблёкнут, и ты летать не сможешь.

- Хорошо, Государыня...

- Не хорошо, а плохо, - грустно усмехнулась Государыня.

- Я буду делать радугу, - совсем смутившись, поправилась жужинья.

- А то кашей угощать не стану, - нарочито строго поддержал Государыню Жилбыл.

- Это вряд ли, - не приняла его поддержку Государыня. - Не в твоём характере...

Она замолчала, устремив куда-то вдаль задумчивый взгляд. Будто пытаясь высмотреть, прочитать в непонятном, недоступном Летописцу далеке судьбу своей страны.

- Государыня... - осторожно начал Летописец.

Но она лишь взмахнула рукой, останавливая его. Знала она, что он скажет. Знала, что думает и говорит в каждый миг бытия любой житель её страны. Не в утешении и поддержке нуждалась Государыня - этим она сама одаривала всех. А хотела Государыня знать, что задумал Кудесник. Чувствовала она его присутствие, но в мысли проникнуть не могла. И от неизвестности и неопределённости будущего страны сердце Государыни болело.

- Ладно уж, идите, - отпустила она Тенку и Жилбыла. - Тебя работа ждёт, Летописец. Будь аккуратен.

И она стала отдаляться, скользя над ступенями без единого движения. Лишь пелерина чуть колыхалась от слабого ветра.

Летописец поклонился удаляющейся Государыне и начал подниматься вслед за ней по лестнице. Но, странное дело, вершина холма, до которой быстро и легко добралась Государыня, к Летописцу не приближалась. По левую сторону лестницы за ажурными перилами проплывали вниз деревья и кустарник, а по правую струилось волнами колышущегося ковыля горизонтальное поле. Наконец слева, среди берёз и елей, показалась белоснежная мраморная беседка с медной, покрытой тёмно-зелёной патиной, крышей. Здесь склон холма был крутой, и беседка, заглублённая в холм, почти срасталась крышей со склоном.

Жилбыл остановился у калитки в ажурных перилах напротив беседки и посмотрел вверх. Государыня уже сидела на троне на вершине холма под половиной арки, обрезанной как раз посередине над шрамом спёкшейся земли. Трон был установлен правым боком к лестнице, и застывший профиль Государыни чётко выделялся на фоне кристально-голубого неба.

- Будь аккуратен, - вновь донеслись с вершины холма последние слова Государыни.

Жилбыл кивнул, открыл калитку и вошёл в беседку. В беседке было прохладно, уютно и светло, несмотря на то, что её правую сторону закрывал почти вертикальный склон холма, весь в переплетении корней росших выше берёз. Перед этой нерукотворной стеной стоял стол, а за ним, упираясь спинкой в корни, - стул. Здесь было рабочее место Летописца.

- Наконец-то, - донёсся откуда-то из-за корней дребезжащий недовольный возглас.

Корни над столом раздвинулись, на пол беседки посыпались сухие комочки земли, и из открывшейся в склоне холма тёмной норы выбрался волосатый семиногий Лет. Он поставил на стол чернильницу, налил в неё из бутыли чернила, воткнул перо и положил на столешницу стопку чистых листов. Делал всё это Лет одновременно, благо руконог у него хватало.

- Сколько живу, но такого безалаберного и необязательного Летописца вижу впервые... - ворчал он.

- Здравствуй, Лет! - нарочито громко сказал Жилбыл.

- Я-то здравствую, - сварливо отозвался Лет, - а вот ты, судя по тому, что опаздываешь, вряд ли...

- Да что это мне за наказание! - насмешливо возмутился Летописец. Дома мальцы ворчат, здесь - ты. Так и я скоро начну.

- Нас Государыня задержала, - вступилась за Жилбыла Тенка.

- А ты вообще молчи, - огрызнулся Лет. - Тебе здесь находиться не положено.

Он посмотрел на Тенку большими, безвекими, и потому казавшимися добрыми, жёлтыми глазами и неожиданно смущенно шмыгнул огромным, как груша, носом. Лет и на самом деле был добрым и ворчал больше от старости.

- Ладно уж, оставайся, только не мешай, - разрешил он и легко для своего вековечного возраста вскарабкался по колонне под крышу беседки.

- А ты садись и работай! - задребезжал он оттуда Летописцу, устроившись на перекрестье балок.

- Слушаюсь и повинуюсь! - съёрничал Жилбыл и сел за стол.

Отсюда, с этого места беседки, открывался вид на всю Светлую Страну. А заглянув в Волшебную Линзу, подвешенную на шнурах между мраморными колоннами, можно было приблизить любой уголок страны и рассмотреть его во всех деталях.

- Ну, так что тебе сегодня показать? - нетерпеливо заёрзал под крышей Лет, подёргивая за шнуры Линзу.

- Пока ничего. Пока я опишу то, что было утром, - сказал Летописец.

Он обмакнул перо в чернила и начал писать:

"Лишь зарделась заря над лугом, как жужинья Тенка выбралась из гамака, натянутого под лопухом, и зябко расправила прозрачные крылья..."

Пронзительный среди ночи телефонный звонок вырвал меня из Светлой Страны. Перепуганная кошка стрелой слетела с книжной полки и дала дёру на кухню за холодильник. Боялась она резких звуков, моего повышенного голоса и гостей. А за холодильником у неё было укромное место, где она отсиживалась, выслушивая нотации по поводу изодранных обоев, или дожидаясь ухода моих друзей.

Я бросил взгляд на часы. Половина третьего ночи. Чёрт, кому это не спится? Опять чей-нибудь отроческий дискант попросит к телефону Свету или Милу.

- Да? - раздражённо гаркнул в трубку.

- Извините, квартира Бескровного? - спросил женский голос.

- Да, - сменил я тон.

- Здравствуй, Валик. Это Таня.

"Гм..." - сказал я про себя и стал перебирать в уме знакомых мне Тань. Той, которая могла позвонить в третьем часу ночи, среди них не оказалось, и я благоразумно промолчал.

- Алло?

- Я слушаю.

- Ты меня не узнал? Я - Таня Рудчук.

Я чуть не выронил трубку. Вот уж кого не ждал! Двадцать лет... Или двадцать пять?! Я растерянно замычал в трубку.

- Что? - спросила она.

- Ты... - наконец с трудом выдавил я. - Ты откуда?

- С вокзала. Только что приехала.

И снова у меня перехватило горло. Но верить я себе не хотел.

- П-проездом? - понял я. - У тебя здесь пересадка?

- Нет, - просто сказала она. - Пока нас направили сюда. А потом - не знаю. Переночевать пустишь?

Здесь я совсем растерялся. Кто направил, зачем, кого - нас?

- А что... - глупо начал я, но затем, справившись с собой, выдавил: П-приезжай.

- Сейчас буду, - сказала она и повесила трубку.

С минуту я сидел абсолютно оторопевший. Татьяна... Сколько мне тогда лет было? Шестнадцать?.. Или семнадцать? Да нет, и шестнадцать, и семнадцать, и восемнадцать. Три года. Три года всё это длилось. А может, и все четыре...

И только тут я спохватился. Как же она доберётся ко мне в третьем часу ночи? Живу, как схимник, старыми реалиями, когда взять такси в это время на вокзале не составляло проблемы. Ни в материальном, ни в прочих смыслах. А сейчас, при практически полном отсутствии бензина, можно найти, и то с трудом, лишь лихого предпринимателя, дерущего за полтора километра от вокзала к моему дому не меньше моей месячной зарплаты. Впрочем, муж у неё, кажется, генерал... Хотя неизвестно, что зарабатывают генералы по нынешним временам, да и не попала ли должность её мужа под колёса конверсии... Нужно было сказать, чтобы подождала меня на вокзале. Что мне тут идти - десять-пятнадцать минут...

Татьяна была моей первой любовью. И это чувство было самым сокровенным в моей жизни. И самым светлым. И чистым. Вот о чём бы писать... Впрочем, когда-то пытался. Начинал... и бросал. Больно было от каждой строчки. Потом... Потом окунулся по самую макушку в жёсткую "прозу" жизни, и первая любовь стала для меня чем-то неприкасаемым. И я даже не пробовал что-либо написать - не мог позволить своему развращённому обыденностью сознанию обыгрывать самое прекрасное и светлое чувство в своей жизни, боясь, что от критического взора автора оно непременно потускнеет.

То, что она не выйдет за меня замуж, было ясно с самого начала. И безысходность этого непреложного факта наложила отпечаток на всю мою последующую жизнь. Женился я лет через пять после её свадьбы. Женился не по любви, а из жалости. Говорят, что падшие женщины становятся отличными женами и прекрасными матерями. Но так только говорят. В который раз я убедился, что душещипательным слезливым историям сентиментального толка грош цена. Только в мелодрамах потаскушки превращаются в добродетельных матрон - в жизни всё остается по-прежнему. В конце концов мы разошлись, и от нашей глупой семейной связи остался сын, которого я теперь не видел, и который, как я понимаю, воспитывался в откровенной ненависти ко мне. Слишком я его любил, чтобы "добродетельная матрона", в кою так и не превратилась моя жена, могла позволить мне встречаться с ним. А оббивать порог её дома, пытаясь встретиться с сыном, я себе запретил, прекрасно понимая, что именно этого и добивается моя бывшая жена. Наплевать ей на сына - главное, лишний раз унизить меня отказом. Но я боялся не унижений, а неизбежных при наших встречах скандалов, несомненно, и так уже отразившихся на психике мальчишки. Не мог я позволить себе делать из него неврастеника. Пусть уж воспитывается в ненависти ко мне. Перенесу и эту боль...

Как ни ожидал звонка в дверь, но, когда он прозвучал, я всё равно вздрогнул. "Волнуешься, парень", - сказал я себе и посмотрел на часы. Быстро ей удалось найти машину. Ну, понятно, генеральские деньги...

Звонок тренькнул ещё раз.

- Иду! - крикнул я и поспешил к двери. Сознание глупо отметило, что нас пока ещё не довели до той степени социального благосостояния, когда за неуплату отключают электричество - иначе бы Татьяне пришлось стучать. Если бы меня не вышвырнули из квартиры из-за просроченных платежей.

Я открыл дверь и сразу узнал Татьяну. Время почти не коснулось её. Такая же по-девичьи стройная, разве что тёмно-серые глаза, в которые я когда-то так любил окунаться, поблёкли и приобрели стальной цвет, утратив загадочную глубину. Впрочем, может быть во всём виноват тусклый свет лампочки в коридоре. Рядом с Татьяной стояла бесформенная женщина с равнодушным пустым взглядом. Но её я отметил мельком, не отрывая глаз от Татьяны.

- Здравствуй, - сказал я пересохшим горлом.

- Здравствуй, Валентин, - также изменившимся голосом сказала Татьяна. В её глазах читалось, что время поработало надо мной гораздо усерднее, чем над ней. Брюшко, морщины на лице, седые космы поредевших волос...

- Это моя дочь, Елена, - кивнула Татьяна в сторону бесформенной женщины.

Дочь удостоила меня равнодушным неподвижным взглядом. Как таракана. Удивительно, до чего полнота старит. Можно подумать, что они с матерью ровесницы.

- Так что же мы стоим? - взял я инициативу в свои руки. - Заходите.

Елена пошла на меня танком, и я едва успел посторониться. Иначе, как мне показалось, она бы преодолела меня словно бруствер окопа.

Татьяна замялась.

- Заходи и ты, - усмехнулся я.

- Извини, там внизу такси... А водитель наших купонов не берёт.

- Понятно, - кивнул я. - Заходи, а я пойду расплачусь.

Во дворе стоял новенький пикап чистейших инородных кровей. Хозяева таких машин не подрабатывают по ночам. Видно, шофёр, тайком от хозяина, вёл свой бизнес.

- Сколько? - заглянул я в открытую дверцу.

- Две, - нагло буркнул шофёр.

Я протянул ему последнюю десятитысячную.

- Хватит с тебя, - столь же нагло отрезал я.

Шофёр поднёс купюру к приборной доске. Свет в салоне он предусмотрительно не зажигал.

- Но! - возмутился он. - Договаривались за двадцать!

- А ветровое стекло от жадности не лопнет? - вкрадчиво спросил я. Как я понимаю, машина-то не твоя?

- Но!.. - по-дурному взревел шофёр и полез под сидение за монтировкой.

- Парень, не шали, - тихо сказал я и засунул руку в пустой карман. Я разрешаю тебе сказать только спасибо.

- Мать твою... - зло выдохнул шофёр и рванул инопородный пикап с места в карьер. Подстегнуть "кобылу" своим "но" он забыл.

"Вот так вот, - с грустью подумал я. - Проходили мы в школе, что при капитализме homo homini lupus est*.

_____________________

*человек человеку волк (лат.)

Кажется, lupus из меня начинает получаться..."

Елена встретила меня угрюмым злым взглядом. И хотя сидела она на краешке стула, казалось бы, как подобает стеснительной гостье, тем не менее, вся её поза выражала основательность и монументальность. Подобно скифской бабе.

- А где вещи? - наконец услышал я её голос. Голос оказался под стать фигуре - глухой, низкий, неприятный.

- Вещи? - не понимая в чём дело, я недоумённо вскинул брови.

- Чемодан! - почти истерически взорвалась Елена. - Мы его оставили в машине в залог!

"Так почему не предупредили?" - чуть было не вырвалось у меня, но я сдержался и сконфуженно развёл руками. Чересчур много я возомнил о себе. Какой там из меня lupus! Так, щенок...

Татьяна, сидевшая, устало откинувшись на спинку софы, только вздохнула.

- Бог с ним, с чемоданом, дочка, - сказала она. - Счастье, что из Россиянска живыми выбрались...

К моему удивлению Елена промолчала. Но одарила меня настолько тяжёлым взглядом, что я почувствовал себя размазанным по стене. Манной кашей. Кажется, так как-то в сердцах назвала меня Татьяна в далёкие дни юности. Не размазнёй, а именно манной кашей.

- Соорудить что поесть? - спросил я, но тут же, прикусив язык, выругался про себя. В холодильнике кроме обветренного куска колбасы для кошки ничего не было. Я мог предложить разве что пачку вермишели, выкупленную по талону за прошлый квартал. Хранил я её как зеницу ока на чёрный день. Конечно, вермишель я бы сварил - но с чем её подать? Полагающуюся мне пачку маргарина, также выделяемую по талонам раз в квартал, я так и не смог приобрести. Что поделаешь - талоны не карточки, а Сизомордин не Сталин. Не расстреливают сейчас торгашей, если талоны не отовариваются.

- Спасибо, но есть не хочется, - сказала Татьяна. - Мы бы поспали. Трое суток в пути...

- Тогда - чаю, - безапелляционно заявил я. - С дороги надо чего-то горячего. Сейчас заварю. А вы пока располагайтесь. Софу раздвиньте. Постель - в шкафу.

- А он спать где будет? - недовольным фальцетом резко спросила у матери Елена, словно я в комнате отсутствовал.

- На кухне, - усмехнулся я в каменное лицо Елены. И добавил про себя: "Чтобы не смущать твою девичью скромность".

Естественно, чаю у меня не было. Но был липовый цвет, который я короткой июльской ночью нарвал в придорожной аллее возле своего дома. Другие спокойно обрывали цвет среди бела дня, но моей интеллигентской сущности следовать их примеру было стыдно. Стыдно было брать что-то без спроса, стыдно спекулировать, стыдно обманывать... Стыдно за всё наше общество, которое поголовно только этим и занималось. Я так не мог. Хотя и голодать тоже стыдился. Кто воспитал во мне эту уродливую по нашим временам честность: книги, родители, окружение, - я не знал и никогда над этим не задумывался. Знал лишь одно - когда мне станет стыдно за своё воспитание, я кончусь как личность.

Пока заваривался липовый цвет, я пошарил по навесным шкафам кухни. Полки шкафов ломились от рукописных черновиков (от руки я писал преимущественно на кухне - привычка, сохранившаяся со времён семейной жизни), и среди бумажного хлама с трудом отыскал две позапрошлогодние жестянки килек в томате и пол-литровую стеклянную банку домашнего варенья неизвестно из чего пятилетней давности. Прятал я их сам от себя непонятно зачем, поскольку такого запаса могло хватить лишь на один, но, наверное, очень чёрный день. Консервы я поставил в холодильник - гостям на завтрак, а варенье открыл и попробовал. То ли земляника, то ли малина, то ли смородина. За пять лет вкус у варенья исчез, но, слава богу, что закатанное металлической крышкой оно не испортилось. Главное - сладкое, так как мой талонный сахар постигла та же участь, что и маргарин.

Я нарезал остатки хлеба, поставил на стол варенье, налил в чашки липовый чай.

- Извольте-с чаевничать! - по-лакейски крикнул в коридор.

Первой в кухне появилась Елена. Пренебрежительно окинув взглядом убогий стол, она села и принялась равнодушно болтать ложкой в чашке.

- Липой пахнет... - мечтательно сказала Татьяна, появившись на кухне вслед за дочкой. - Совсем как в лесу.

На миг её лицо осветилось, усталость сошла с него, и я, наконец, увидел Татьяну такой, какой знал в юности. Словно кто сжал моё сердце.

Я не стал разубеждать Татьяну в её заблуждении относительно происхождения липового цвета и объяснять разницу между лесом и пришоссейной аллеей. В цветках "моей" липы было раза в три больше свинца, чем положено по санитарным нормам, а уж бензиновой гари столько, что радиоуглеродный анализ давал липе возраст около трёхсот миллионов лет. Одним словом, мой чай был из каменноугольного периода.

- Подсластить не желаете-с? - Я пододвинул к Елене банку варенья, увидев, как она сморщилась, отхлебнув из чашки.

- А сахару нет? - спросила она, недоверчиво косясь на банку.

- А как же, всенепременно! Двенадцати сортов, - развеселился я и, открыв ящик стола, стал выкладывать перед Еленой талоны на сахар. - Вы какой предпочитаете-с? Вот январский, февральский, март... Нет, этот сорт не для юных дам...

- Валентин, - улыбнувшись, остановила меня Татьяна. - Не пошли.

Я вздохнул.

- Вот, и пошалить не дают.

Елена зачерпнула варенья, размешала его в чашке, отхлебнула. И тут её глаза расширились, взгляд застыл, и она чуть не поперхнулась. Но не от чая.

Чёрной тенью из-за холодильника медленно и абсолютно бесшумно, как привидение, вытекала Шипуша. В полутьме, создаваемой слабой лампочкой бра над столом, её появление представлялось постороннему человеку поистине демоническим зрелищем. Раскормленная на моих былых гонорарах, она выросла большой кошкой; а страх перед незнакомыми людьми, распушивший длинную шерсть, делал её совсем громадной. Глаза её хищно горели; она стлалась по полу осторожно, будто собираясь напасть. Один я знал, что это вовсе не готовность к атаке, а своеобразная мимикрия, как осиная раскраска некоторых мух. При малейшем намёке на опасность Шипуша была готова стремглав шмыгнуть за холодильник.

- Ой, мама, - низким, почти мужичьим голосом выдавила из себя Елена.

Кошка замерла, совсем распластавшись по полу, и зашипела, оправдывая своё имя. Шипение тоже относилось к элементам её защиты.

- Шипуша, - тихо проговорил я, - это свои. Они тебя не обидят.

Нагнувшись, я погладил кошку. Кошки не собаки, слов не понимают, их нужно "уговаривать" лаской. Шипуша немного успокоилась, приподняла голову и посмотрела уже не столь перепуганным взглядом (ошибочно принимаемым моими друзьями за взгляд голодного хищника) на гостей. Затем осторожно подошла к ноге Татьяны и так же осторожно попыталась приластиться. Впервые я видел, как Шипуша с первого раза выказывает кому-то своё расположение.

- Брысь! - неожиданно взвизгнула Елена. Видно страх отпустил её позже, чем кошку.

Мохнатой тенью Шипуша влетела за холодильник. Только когти звякнули по металлу.

- Гадость какая... - процедила Елена, и плечи её брезгливо передёрнулись.

Я промолчал.

- Ты по-прежнему любишь кошек, - мягко, чтобы разрядить обстановку, сказала Татьяна.

- Да, - кивнул я. - В своих чувствах я стараюсь быть постоянным.

Я открыто посмотрел в глаза Татьяны и чуть было не утонул в них, как в юности.

- Так какими судьбами к нам? - хрипло спросил я, с трудом отведя взгляд. Хорошо бы сейчас чаю хлебнуть, чтобы прочистить горло, но руки я твёрдо держал на коленях. Не хотел показывать Елене, как они дрожат. Татьяне - другое дело.

- Какими... - тяжело вздохнула Татьяна. - Беженцы мы. Знаешь, наверное, что у нас в Россиянске творится...

Я знал. Резня. Горские народы вернулись к своему любимому занятию прошлого и позапрошлого веков. Свободе убивать. В сочетании с современным оружием это давало ошеломляющие результаты.

- А муж где?

- Там. - Голос Татьяны дрогнул. - Нас отправил с эшелоном, а сам...

Елена неожиданно оглушительно зевнула. Меня покоробило. Неужели ей всё равно, что там с отцом?

- Знаешь, что, - тихо произнесла Татьяна, - давай поговорим обо всём завтра. Мы слишком устали. Трое суток почти не спали.

- Конечно-конечно, - засуетился я, вставая из-за стола.

- Где у тебя можно умыться с дороги?

Я сконфуженно развёл руками.

- Извини, но воду дают только с семи утра.

- Плохо... Ну, да ладно, - махнула рукой Татьяна. - Нам уже не привыкать.

Я проводил их в комнату, взял будильник и, пожелав спокойной ночи, вернулся на кухню. Убрал со стола, завёл будильник и сел на табурет. До ухода на работу оставалось ещё четыре часа, но я прекрасно понимал, что сегодня ночью мне не уснуть. Тогда я встал, открыл навесной шкаф и, покопавшись в беспорядочно сваленных рукописях, извлёк из них голубую пластиковую папку. В ней хранилось всего несколько пожелтевших от времени листков. То, что когда-то изливалось из меня кровью и болью. Уж и не помню, когда я в последний раз открывал эту папку.

Я аккуратно перебрал на столе бумаги: рукописные наброски на тетрадных и блокнотных листках, а один даже на салфетке из кафе. Без начала и конца. Я тогда эти наброски так и писал. Сердцем. Наверное, понимал, что никогда не смогу облачить их в одежды произведения.

...Аллея в сквере была выложена маленькими, с ладонь, серыми плитками, аккуратно, как шоколад, разграфлёнными на ячейки. Моросил мелкий-мелкий, почти неощутимый дождь, который, конденсируясь на широких листьях каштанов аллеи, срывался за шиворот огромными холодными каплями. Странно, Они ходили по этой аллее всего раза три, но каждый раз, как по заказу, моросил дождь.

Кажется, Они тогда были в плащах... Да, конечно же, в плащах. И на Ней были Её любимые туфли: голубой замши, прошитой чёрными шнурами. Уезжая, Она оставила туфли в прихожей, словно собираясь вернуться. И они стояли там, брошенные, никому не нужные; пока однажды кто-то из гостей, уходя домой в ненастную погоду, не попросил их для своей жены - мол, она сейчас в новых французских и боится, что её туфли пострадают от воды. И Он разрешил. Но при этом на душе у Него было пусто и больно, будто Он отдал хрустальные золушкины башмачки.

Такую же пустоту и боль Он испытывал каждый раз, когда проходил по каштановой аллее. А в дождь Он там вообще не ходил...

"Да, - подумал я, - о её туфлях я совсем забыл. А вот аллею помню. Нет, уже не бередят душу воспоминания, когда я иду по этой аллее, но настроение непроизвольно настраивается на тихую ностальгическую грусть, хотя каштаны давно вырубили и на их месте посадили берёзы. А вот "ячеистая под шоколад" плитка осталась, но теперь никто не даст её насечкам такое сравнение. Исчез плиточный шоколад с прилавков..."

Я взял несколько блокнотных листочков.

...Состав подали на перрон за полчаса до отправления поезда, и Они чуть ли не первыми вошли в вагон. Зашли в купе, Он задвинул дверь, сели. В зеркале на двери отражалось ещё одно купе, и там тоже сидели двое. Он обнял Её и стал целовать. За ухом, в щёку, в подбородок. Едва касаясь губами, Он ощущал горьковатый привкус хвои. Духи Ему не нравились, впрочем, Ей тоже.

Поцеловать в губы Он Её не успел. Зеркальное купе резко, со стуком въехало в стену, и в дверном проёме возникла женщина с раскрасневшимся энергичным лицом. Не обращая на Них внимания, она поставила на сидение тяжёлую объёмистую сумку и что-то крикнула по коридору в конец вагона. Через мгновение к первой женщине присоединилась вторая, мальчик лет шести с автоматом, мальчик лет трёх с мизинцем в носу и ещё несколько чемоданов и сумок. Мальчишка с автоматом сразу забрался на верхнюю полку, и малыш тут же захотел к нему. Его подсадили, и он, усевшись рядом с братом, стал пускать ртом пузыри, вполне довольный собой. Женщины о чём-то посовещались и вышли, приказав обоим мальчишкам не свалиться.

Тогда Он повернулся к Ней и, наконец, поцеловал в губы.

- Не развращай несовершеннолетних, - прошептала Она.

Сверху, свесившись с полки, на Них долгим изучающим взглядом смотрел старший мальчишка.

- Я пойду, - сказал Он.

- Да, иди.

Он вышел на перрон и подошёл к окну Её купе. Окно было пыльным, и Ему вдруг захотелось написать на нём пальцем: "ЛЮБЛЮ".

Она постучала по стеклу с той стороны, махнула рукой - иди. Он улыбнулся, показал на часы - ещё двадцать минут. И именно в этот момент Он понял, что это ВСЁ.

Он протянул было руку, чтобы наконец-то написать признание, но вместо этого махнул ладонью, повернулся и пошёл прочь. Не оглядываясь, быстрым шагом вошёл в здание вокзала, вышел на площадь.

Было ясное прохладное утро. Двадцать седьмое мая.

Он глубоко вздохнул, но не почувствовал ни облегчения, ни боли. Ничего. Пустота.

...Больше Они никогда не встретились.

"И всё же встретились, - с грустью подумал я. - Спустя двадцать пять лет". Мой редакторский взгляд невольно отметил в тексте излишнюю долю мелодраматичности - то, от чего я сейчас категорическим образом избавлялся в своих повестях. Но, странно, сам текст меня задел. Быть может, потому, что всё так и было? Или память просто романтизирует мою юность?

...Был сырой, промозглый, осенний вечер, лил сплошной холодный дождь, и Он напился. Утром Он сходил на почту и дал телеграмму: "Я тебя люблю". А вечером напился.

Он сидел в каком-то подвальчике на высоком табурете за круглым маленьким столиком. Воздух в подвальчике представлял собой белесый липкий коктейль из табачного дыма, сырости, перегара и тяжеловесных нецензурных мужских разговоров. По цветному стеклу полуподвального окна узорчатыми струйками стекала вода; Он заворожёно смотрел на судорожно меняющиеся и вдруг замирающие узоры и пил. Пил за невесту, только за Неё, за Её счастье, за... За Её волосы, крашенные хной (Её любимый цвет - тогда, по крайней мере), зачёсанные назад и перехваченные резинкой; за Её открытый чистый лоб с махоньким лукавым шрамом; за вечный румянец чуть припухлых щёк. За Её серые хорошие глаза - чёрные и чужие, когда Она задумывалась.

Потом Он выбрался из подвальчика по осклизлым, грязным, стоптанным ступеням в чёрную городскую ночь и побрёл прямо по лужам посреди улицы, сгорбившись под проливным дождём. Пустой, ярко освещённый автобус сухим пристанищем ждал Его на перекрёстке, но Он прошёл мимо, и тогда шофер мягко тронул машину, с лязгом закрыв дверцы, и автобус, сияя пустыми окнами, медленно уплыл в дождливую тьму.

Домой Он пришёл как-то быстро, словно Его дом стоял рядом, за углом, а не чёрт знает где. Дверь в квартиру была распахнута настежь, но Он не обратил на это никакого внимания. Вошёл, постоял в коридоре, неуклюже раскорячившись между стенами и шумно дыша перегаром, затем пьяно икнул и ввалился в освещённый четырехугольник комнаты.

И отрезвел. Вода лилась с плаща на пол ручьями, растекаясь огромной холодной лужей.

- Ты... - прохрипел Он.

И Она в белом подвенечном платье - прямо со своей свадьбы - бросилась к Нему на грудь, уткнувшись в неё лицом. Что Она никогда - просто никогда! - не делала...

- Бог мой, ты мокрый, ты совсем мокрый, - прошептала Она, но, как Ему показалось, ещё сильнее прижалась к груди.

- Ты... - прохрипел Он и задохнулся, зарывшись лицом в Её волосы.

- Не обнимай так крепко...

Она застучала в Его спину кулачками.

- Эй, парень, - хмуро сказал бармен, тряся Его за плечо. - Мы закрываемся.

Он очнулся.

Был поздний промозглый осенний вечер. На улице лил сплошной холодный дождь. Он сидел в каком-то подвальчике на высоком табурете, край стола немилосердно давил в грудь. В помещении было пусто, неуютно и страшно грязно: столы завалены объедками, уставлены пустыми бутылками и пивными кружками; пол представлял собой мозаику из слякоти, занесённой с улицы, окурков и плевков.

Он выбрался по осклизлым стоптанным ступеням в ночь и в пьяном возбуждении побежал по лужам посреди улицы под проливным дождем. Пустой, ярко освещённый автобус, надеждой маячивший для Него на перекрёстке, перед самым носом насмешливо лязгнул дверьми и, шипя разбрызгиваемыми лужами, неторопливо ушёл в штрихованную дождём ночь.

Дом запропастился где-то в угольных ямах города, Он его долго искал, блуждая, как в лихорадке, по ставшими вдруг чужими, незнакомыми, улицам. Но всё же отыскал, вбежал в подъезд, стремглав поднялся на второй этаж и, тяжело дыша, упершись руками в стены, остановился перед дверью своей квартиры.

"У Неё есть ключ", - убеждал Он себя, глядя на закрытую дверь.

У Неё был ключ. Уезжая, Она забыла его отдать, а Он не стал напоминать. Всё надеялся...

Непослушными руками Он открыл дверь и вошёл. И, не включая свет, всё понял.

Вода лилась с плаща на пол ручьями, растекаясь огромной лужей. Пьяная дурь ударила в голову.

- Нет... - прохрипел Он и ничком упал на чистую не разобранную постель. Прямо в плаще, мокром и грязном.

И продолжал падать...

"Не так это было, - вздохнул я. - Не посылал ты ей телеграммы. Напился - это было. И ливень был. А вот сон был уже потом, дома, а не в пивной..."

Я собрал листки и сложил их в папку. Не нужно было их читать. Ни к чему это. Только разбередил душу.

Я снова спрятал папку под ворох рукописей и посмотрел на будильник. Часа три у меня ещё есть. Надо попытаться заснуть и поспать хоть чуть-чуть. Завтра будет трудный день.

Бросив на пол старое пальто, я выключил свет и улёгся. Вообще на такой случай у меня имелся надувной матрац, но он хранился в комнате, а будить гостей не хотелось. Ничего, как-нибудь и так...

Из-за холодильника, наконец, выбралась Шипуша, подошла ко мне, обнюхала, и, недовольно урча, стала устраиваться на ночлег возле моей груди. Ночь - её время.

Я погладил кошку.

- Не ревнуй, пожалуйста, - тихо сказал я ей. - Ты ведь моя единственная любимица...

2

- Ну, чего ты сидишь, чего не пишешь? - возмущался на стропилах беседки Лет. Он нервно топтался по перекладине руконогами; сверху сыпалась труха, а Волшебная Линза дёргалась на шнурах, показывая то один уголок Светлой Страны, то другой.

Жилбыл поднял голову и посмотрел в жёлтые глаза Лета.

- Почему Государыня сегодня грустит? - спросил он.

- Вот и пиши об этом! На то ты и Летописец! - раздражённо крикнул Лет.

- Но я не знаю - почему.

- А ты и не должен знать, - отрезал Лет. - Твоё дело описывать каждый день то, что ты видишь. Вот и пиши: "Сегодня Государыня была грустна..." Или - "грустила"? Ну, тебе виднее, как.

- А кому это нужно? - неожиданно спросил Жилбыл. Впервые он подумал об этом и задал вопрос.

- Как - кому? - опешил Лет, но тут же нашёлся. - Кому надо, тому и нужно! А кому нужна жужилья радуга? Ты так скоро спросишь, кому нужна Государыня!

- Я спрашиваю не о том, - досадливо поморщился Жилбыл. - Послушай, Лет, а Летопись вообще кто-нибудь читает?

Лет замер на стропилах. С минуту он молчал, затем неуверенно проговорил:

- Кто-то, наверное, когда-нибудь прочитает...

- Лет, ты ведь здесь с самого начала, - сказал Жилбыл. - Ты помнишь первого Летописца?

- Да, - буркнул Лет. - Ты на моей памяти семьдесят четвёртый.

- Так что, за всё это время никто и никогда не брал читать Летопись?

На этот раз Лет промолчал, сконфуженно спрятавшись за стропилами.

- Значит, никто... - вздохнул Жилбыл. - А мне можно?

- Что - можно?

Из-за балки появился один глаз Лета.

- Почитать.

- А зачем?

Теперь уже два глаза Лета насторожённо смотрели из-под крыши беседки на Жилбыла.

- Быть может, я узнаю причину, так расстроившую Государыню сегодня.

Жёлтые немигающие глаза Лета пыхнули неодобрением. Но сам он молчал.

- Что - нельзя? - спросил Жилбыл.

Лет отвёл взгляд и неуверенно затоптался на стропилах.

- Вообще-то запрета нет...

- Так дай мне Летопись!

Лет медленно спустился по колонне на пол беседки.

- Может, не надо? - просительно протянул он.

- Надо, - усмехнулся Жилбыл.

Тенка, сидевшая на обруче на голове, подхихикнула, и Жилбыл погрозил ей пальцем.

Лет тяжело вздохнул и полез в нору. Отсутствовал он долго, но, наконец, выбрался назад, держа в руколапах плоскую деревянную шкатулку со свисающими с неё обрывками пыльной паутины.

- Может, всё-таки не будешь читать? - снова жалостливо попросил он.

- Буду, - решительно сказал Жилбыл.

Лет горестно покачал головой и, смахнув паутину, протянул шкатулку Жилбылу.

- Бери. Только будь аккуратен.

Жилбыл вздрогнул. О том же предупреждала его Государыня. Многое знает она. И многое предвидит...

- Это вся Летопись? - изумился он, взяв шкатулку. На удивление, она оказалась практически невесомой.

- Вся. Шкатулка волшебная. Сколько в неё листов не клади, или сколько не возьми, будет одинаково.

Жилбыл поставил шкатулку на стол и открыл. Любопытная Тенка спорхнула с обруча и чуть ли не нырнула в шкатулку.

- Не мешай, - строго сказал Жилбыл, и жужинья послушно взлетела выше, зависнув в воздухе рядом с его головой.

В шкатулке мерцал белый туман, в котором плавала тоненькая стопка листов.

"Лишь зарделась заря над лугом, как жужинья Тенка..." - прочитал Жилбыл последнюю строчку на верхнем листе, и его брови недоумённо поползли вверх.

- Так это же я писал! - вновь изумился он.

- А кто же ещё, - язвительно буркнул Лет. - Ты не с той стороны открыл Летопись. Переверни её.

Жилбыл закрыл шкатулку и увидел, что резная вязь на крышке складывается в слова: "Конец Летописи". Он перевернул шкатулку. На другой стороне было вырезано: "Начало". С благоговейным трепетом он открыл крышку и увидел там выцветший от времени древний лист пергамента, исписанный мелкими витиеватыми письменами.

- "Жил-был Летописец"... - с трудом разобрал он первые слова.

В это время сгорающая от любопытства Тенка опустилась ниже и зацепилась крыльями за перо, торчащее из чернильницы.

- Ах! - только и успела испуганно вскрикнуть она, как чернильница опрокинулась, и чернила выплеснулись на Летопись.

Земля дрогнула, и небо над Светлой Страной потемнело. Белый туман в шкатулке погас, а рукопись, залитая чернилами, стала коробиться, как от огня, превращаясь в прах.

- Вот и доигрались... - зловеще сказал Лет чужим голосом. Его жёлтые глаза стали наливаться кровавым светом.

Под крышей беседки вдруг противно захлопали кожистые крылья, и на пол посыпались комочки сухого помёта. Беседка задрожала, по её мраморным колоннам пошли трещины. Шнуры Волшебной Линзы лопнули, и она с грохотом обрушилась на пол, брызнув в стороны бесчисленными осколками.

Жилбыл вскочил и стремительно выбежал из беседки. То, что он увидел, ошеломило его. Исчез безобразный шрам на лестнице, а с ним и ровное ковыльное поле. Лестница стала шире, но ступени с правой стороны были выщербленными, с огромными трещинами и выбоинами, а вместо перил торчали ржавые острые шипы. Холм восстановился, и теперь по правую сторону от лестницы был голый каменистый склон, за которым открывался вид на сумрачную долину с диким непролазным лесом и чёрными мёртвыми болотами, местами затянутыми слоистыми испарениями. Оттуда тянуло промозглой сыростью, гнилью и тлением.

- Государыня! - в ужасе закричал Жилбыл и вскинул взор к вершине холма. И увидел, как под восстановившейся аркой, увитой с левой стороны цветами, а с правой - сухой мёртвой лозой плюща, медленно, со скрипом, поворачивается трон, являя ему и всему миру левый лик Государыни. Лик злобной костлявой старухи с всклокоченными седыми космами, облачённой в грязные чёрные лохмотья.

- Мне страшно... - цепляясь за рубаху Летописца, билась крыльями Тенка.

Жилбыл прикрыл её ладонью, прижимая к сердцу. И только тут понял, что всё: и добавившаяся половина лестницы, и восстановившийся склон холма, и открывшаяся ему панорама дикого леса с гнилыми болотами, - то, что он до сих пор считал правой стороной, на самом деле для Государыни было левой...

Будильник затрещал крупнокалиберным пулемётом, и я, бросившись на стол, как на амбразуру, накрыл будильник телом. Краем глаза я всё же уловил, как Шипуша, с не уступающей моей реакции стремительностью, юркнула за холодильник.

Чёрт побери, ну и сон! Но почему именно Волшебная Страна? Согласно канонам психологии, должно было присниться что-то из блаженной юности... Да я вообще не думал, что усну!

Я поставил на плиту чайник, убрал в нишу пальто и направился в ванную комнату. Воду только начали подавать, и я, пережидая, пока кран раскашляется воздушными пробками, скопившимися за ночь в трубах, застыл перед зеркалом. Ну и вид у меня! Рубашка помята, седая борода всклокочена, как космы у левого лика Государыни, под глазами набрякшие сине-чёрные мешки. Хорошо бы сбрить бороду, но об этом можно только мечтать. Мыло у меня сохранилось ещё из старых запасов, но вот лезвия, как, впрочем, и зубная паста, кончились, и сейчас мне не по карману.

Почистив зубы мылом и умывшись, я всё-таки ножницами коротко подстриг бороду - уж больно непрезентабельный вид она имела, - кое-как разгладил мокрыми ладонями рубашку и вернулся на кухню. Вода в чайнике закипела, и я, разбавив её настоем липового цвета, выпил две чашки не очень приятного без сахара напитка. К варенью притронуться не решился, оставив его гостьям. Чем-то же их кормить надо? Поставив на стол рядом с банкой варенья пачку вермишели, я написал записку: "Сварите вермишель, а в холодильнике возьмите консервы".

Вот вроде бы и всё, что я мог им предложить. Пора на работу. Ах да, забыл о любимице. Я достал из холодильника колбасу, отрезал тоненький ломтик, мелко накрошил его на блюдце и поставил блюдце на пол у окна.

- Шипуша, кушать! - позвал я. Обычно слово "кушать" оказывало на кошку магическое действие, и она стремглав, где бы ни находилась, мчалась к блюдцу, стуча когтями по линолеуму. Но на сей раз кошка из-за холодильника не вышла. Обиделась.

- Тогда пока, - сказал я ей, оделся, осторожно, чтобы не хлопнула дверь, вышел из квартиры и пешком направился в институт. Раньше на работу ездил троллейбусом, но теперь общественный транспорт стал мне не по карману.

Осень в этом году грянула неожиданно и сразу, и намного раньше календарного срока. С дождём, холодом и ветром. Небывалые для конца августа в наших краях крепкие заморозки превратили не успевшие пожелтеть листья в зелёные тряпицы, и они висели на деревьях ослизлыми уродливыми сосульками. Шальной ветер раскачивал их, слепляя листья в тяжёлые бесформенные гроздья, а затем срывал эти гроздья, и они падали на асфальт с неприятным чмокающим звуком. Кучки тёмно-зелёной слизи противно, как слякоть, расползались под ногами, но никто листья не убирал.

Оскальзываясь на киселе из зелёных листьев, я шёл вдоль когда-то оживлённой, запруженной транспортом, центральной улицы. Сейчас по ней лишь изредка на бешеной скорости проносились легковые иномарки, да совсем уж редко проползал битком набитый людьми обшарпанный отечественный троллейбус.

У городского парка я свернул на дамбу и пошёл между прудами. Когда-то вдоль них, налезая друг на друга, ютились шахтёрские мазанки времен царизма, непонятно по какой причине называемого ныне просвещённым. Стоки нечистот со дворов мазанок настолько загадили пруды, что превратили их в зловонные болота. При социализме мазанки снесли, пруды почистили, вдоль берегов посадили парк, и через тридцать лет в прудах наконец появилась рыба, а в камышах даже стали гнездиться утки. Сейчас, похоже, оздоровлению центральной зоны города пришёл конец. Парк начал активно вырубаться якобы под застройку коттеджами для шахтёров, изъявивших будто бы во время последней забастовки желание вновь обосноваться на берегах прудов. По крайней мере так объяснял горсовет. То бишь, муниципалитет. Так я и поверил этой басне. Откуда шахтёру взять сумасшедшие деньги на строительство коттеджа, если в месяц он зарабатывает столько, сколько пронырливый спекулянт заколачивает за день, перепродав два-три ящика маргарина (того самого, который я так и не отоварил по талонам) в сопредельное независимое государство.

Впрочем, что мне сейчас до проблем воротил из муниципалитета? Мне бы поесть чего-нибудь, да гостей накормить... Что им та вермишель, да две банки консервов? И тут, уже подходя к институту, я внезапно подумал: а зачем я поставил консервы в холодильник? Это нелепое действие вызвало у меня улыбку, и на душе вдруг стало необычно хорошо. Как в юности. Как иногда мало нужно человеку для хорошего настроения.

Не заходя в лабораторию, я прямиком направился к директору. Как всегда с утра он проводил совещание, и я, немного поболтав с секретаршей, сел и тут же в приёмной написал заявление на недельный отпуск за свой счёт. Так что, когда директор освободился, я, как говорится, был во всеоружии.

- Можно? - спросил я от дверей, зайдя в кабинет.

Директор угрюмо кивнул, не поднимая головы и не отрывая взгляда от бумаг на столе. Свою фамилию Хмурый он оправдывал на все сто процентов. Его мрачное, синюшное то ли от какой-то болезни, то ли просто от душевной жёлчи лицо невольно наводило на мысль, что перед тобой либо отпетый человеконенавистник, либо отчаявшийся самоубийца - столько в его лице было открытой неприязни и отвращения к окружающему миру.

Я подошёл к столу и протянул директору заявление.

- Здравствуйте, - сказал я.

- Садись, - буркнул он вместо приветствия.

Я сел.

- Сдашь аннотацию за квартал, и можешь идти в свой отпуск, - прочитав заявление, тяжело обронил Хмурый, по-прежнему не поднимая на меня взгляда.

Я нормально реагирую, когда ко мне обращаются на "ты". То есть, когда собеседник общается со мной на равных, без проявлений высокомерия или уничижения. Кем бы ни был собеседник - бомжем, или министром. Моего же директора мне всегда хотелось одёрнуть. Корректно, с чувством собственного достоинства объяснить, что какой-никакой, а я всё-таки член Союза Писателей, что в табели о рангах несколько выше, чем его кандидатская степень. Но я никогда этого не делал. Внутренне морщился, но молчал. Мало того, знал, что никогда не скажу ничего подобного. Воспитание не позволяло, хоть и получил я его не в кадетском корпусе.

- До конца квартала ещё месяц, - спокойно возразил я. - Выйду из отпуска и напишу.

Хмурый наконец одарил меня тяжёлым взглядом. Ох, и не любил он, когда ему возражали.

- Пока я здесь директор, распоряжения отдаю я. А ты их должен выполнять.

И всё же я не выдержал.

- В таком случае я уйду в отпуск без вашего разрешения.

Болезненно тёмное лицо Хмурого совсем почернело.

- А я тебя уволю! - твёрдо пообещал он.

Странно, но эта фраза меня развеселила. Вести мою тему в институте никто бы не смог. А это означало, что тему с моим увольнением придётся закрыть. Откуда следовало существенное сокращение финансирования программ института Комитетом по науке, что, в свою очередь, вело к снижению фонда зарплаты, и, самое главное для директора, основательно уменьшало грабительские отчисления с тематик на накладные расходы, с которых кормилась администрация и которые сама же администрация и назначала.

Меня так и подмывало спросить: "А что, руководство моей темой вы возьмете на себя? Или повысите и без того непомерные отчисления на накладные расходы?" Но я не спросил.

- Договорились, - кивнул я. - Буду надеяться, что найду работу с зарплатой, позволяющей не только существовать, но и жить.

- Сядь! - с трудом сдерживая себя, прорычал директор. Понимал он прекрасно, кто от кого зависит, да и повышать накладные расходы было уже некуда - тогда бы нечего было платить непосредственным исполнителям. Но покуражиться Хмурый обожал. Все они такие - кто из грязи, да в князи...

И я, начав было вставать, сел. Действительно, будь проклято моё воспитание - нет, чтобы с достоинством удалиться!

Хмурый снова уткнулся в моё заявление и перечитал его.

- Что это значит: "в связи с личными обстоятельствами"? - мрачно изрёк он. - Фининспекция меня оштрафует.

И вот тут я уже сорвался. Я прекрасно понимал корявость этой фразы. Но не это интересовало Хмурого. И не в фининспекции было дело. Однако всему должен быть предел. Даже директорскому любопытству.

- А что, фининспекция по-прежнему требует, чтобы в больничных листках писали диагноз? Хорошо, давайте допишу: "По поводу лечения сифилиса".

Вот этого Хмурый от меня явно не ожидал. Будучи мягким человеком по своей сути (той самой "манной кашей" по определению Татьяны), я старался по мере сил не конфликтовать ни с кем. Поэтому и директору зачастую объяснял подноготную своих редких просьб. А тут, видишь ли, взбунтовался!

- Ладно, иди, - многообещающе буркнул Хмурый.

- Спасибо, - корректно поблагодарил я и направился к двери.

"За что!? - возмутилась моя гордость. - Он что - тебя облагодетельствовал? Это его обязанность!" "Так же, как и моя обязанность быть вежливым, - не очень уверенно возразил я сам себе. - Не моя вина, что в наше время элементарную вежливость почему-то принимают за подобострастие..." А когда те, к кому она обращена, понимают, что это действительно просто вежливость и ничего более, они становятся твоими врагами. Как сейчас. Хотя друзьями с Хмурым мы никогда не были - слишком разные у нас интересы. Ну и чёрт с ним! Как-то на одном из писательских семинаров мой старый приятель Юра Минский, дня три активно повращавшись среди литераторов, ошеломил меня неожиданной репликой: "Слушай, а ты знаешь, что у тебя здесь много врагов?" Ничего об этом и не подозревавший, я, естественно, опешил, но всё же нашёлся: "Это их проблемы. Не хватало мне из-за этого переживать. Я переживаю только за друзей".

Перед уходом из института я зашёл в свою лабораторию и дал сотрудникам задание на неделю. Чёрта с два, чтобы в моё отсутствие хоть кто-нибудь из них палец о палец ударил! Как однажды ответила одна лаборантка на моё замечание по поводу её опоздания: "Скажите спасибо, что за такую зарплату я сюда вообще прихожу!" И таки она была права. Но, определив фронт работ для сотрудников, я, по крайней мере, успокоил свою совесть. Остатки порядочности по отношению к научной работе у меня ещё сохранились.

Я вышел за проходную института и в нерешительности остановился. Хорошее настроение рассеялось как дым. Теперь предстояло совершить нечто противное моему естеству - пойти и просить с протянутой рукой. Раньше меценаты искали таланты, но теперь места поменялись, и все, кто имеет хоть какое-то отношение к культуре, в том числе и литераторы, сами ищут спонсоров. Впору мне, как Кикеро (в наше время почему-то называемого Цицироном), воскликнуть: "O tempora, o mores!"*

_______________

*О времена, о нравы! (лат.)

Но деваться мне из своего времени было некуда, поэтому я взял себя, фигурально говоря, за шиворот и поволок на поклон к Сашке Устинову. Страстному поклоннику фантастической литературы, с которым мы на этой почве когда-то сошлись на книжном рынке. Когда-то - это при социализме, когда мы с ним были практически равны в своих финансовых возможностях. Сейчас же Устинов стал крупным преуспевающим бизнесменом, из Сашки превратился в Александра Ивановича, но фантастику по-прежнему любил. И моя писанина ему нравилась. Как-то он даже предложил издать мою книгу за его счёт. Но тогда мои произведения ещё шли в издательствах нарасхват, и я отказался.

Офис Устинова я нашёл с трудом. Не был я у Сашки никогда: так, встречался пару раз на улице, да на книжном рынке, откуда и знал о его успехах в мире бизнеса. Собственно, офис - слишком презентабельное слово для трёх комнатушек в какой-то конторе, типа многочисленных социалистических "упрснабсбытов", в своё время намертво проросших в коммуникационную сеть города. Как канализация. Сейчас свою коммуникационную сущность конторы утратили, но, тем не менее, перестав заниматься "снабом" и "сбытом", жили безбедно, сдавая в наём часть помещений новым коммерческим структурам.

Потыкавшись по комнатушкам конторы, я выяснил, где находится кабинет Устинова, и открыл дверь.

Устинов восседал за столом и развлекал стоявшую перед ним миловидную женщину отборным матом. Как я понял из обрывка фразы, тирада касалась то ли его компаньонов, то ли нового закона о предпринимательской деятельности, то ли того и другого вместе.

- Можно? - спросил я.

- Ба! - увидев меня, взревел Устинов, оборвав тираду где-то посередине. - Валичек, привет! Заходи!

Он расплылся в улыбке, встал из-за стола и крепко пожал мне руку.

- Это писатель, - представил он меня миловидной женщине и вплёл в свою речь несколько непечатных идиоматических выражений, долженствующих означать превосходную степень. - Помнишь, я тебе о нём говорил.

"Вот оно - бремя славы!" - подумал я.

- Очень приятно, - корректно, низким голосом проговорила женщина.

- Здравствуйте, - сдержанно кивнул я, ожидая, что и из её уст сейчас польётся идиоматика. Но нет, похоже, здесь это было личной прерогативой Устинова.

- Садись! - радушно предложил Устинов, вновь водружая своё объёмное тело за стол.

Я сел в кресло напротив, и тут же провалился в него. Колени взлетели вверх, тело само собой откинулось на спинку кресла, и я ощутил себя в каком-то странном беспомощном положении, словно спеленатым в люльке-шезлонге.

- "Массаракш"! - рассмеялся я, безуспешно пытаясь сесть нормально. Под Стругацких работаешь?

- Не понял? - поднял брови Устинов.

- Твоё кресло похоже на устройство Прокурора из "Обитаемого острова", - пояснил я.

Устинов деланно улыбнулся. Не помнил он этого.

- Я пойду. Не буду вам мешать, - корректно проговорила миловидная женщина.

- Погоди, - остановил её Устинов. - Ты что будешь: кофе, пиво? обратился он ко мне.

Я замялся. Уж и не помню, когда я в последний раз пил эти, ставшие теперь для меня экзотическими, напитки.

- Лучше пива.

- Скажи там, пусть ему пива принесут. А мне - чай, - распорядился Устинов.

- А ты что, пива не пьёшь? - спросил я, когда двери за женщиной закрылись. В своё время Устинов зашибал крепко.

- Пиво иногда пью, а крепче - нет. На компьютер здорово действует, постучал он себя пальцем по лбу. - Нужно либо коммерцией заниматься, либо пить.

Что ж, он прав. Хотя, честно говоря, от него этого не ожидал.

Через минуту передо мной, как по мановению руки, появилась банка пива, а перед Устиновым - чашка чаю. Устинов помешал чай ложечкой, отхлебнул.

- Ну, выкладывай, по какому делу, - взял он быка за рога.

Я снова рассмеялся.

- Ты чего? - подозрительно спросил Устинов. Обидчив он был, как ребёнок.

- Анекдот вспомнил, - сказал я.

- Ну?

Я поёрзал в кресле, пытаясь устроиться поудобнее. Естественно, что из этого ничего не получилось.

- Значит, так, - сказал я. - Приезжает наш турист во Францию. Ещё в советские времена. В кармане у него, сам понимаешь, три франка, водят всю группу по Парижу толпой... Тяжко нашему туристу, а ведь у него мечта жизни сбылась - наконец-то он в Париже! И страшно ему хочется почувствовать себя настоящим парижанином, будто он всю жизнь здесь прожил. Короче, откололся он тихонько от группы и сел за столик под зонтиком в каком-то летнем кафе. Меню посмотрел - что там на три франка можно заказать? Только чай. Заказал чай. Сидит, ложечкой в чашке помешивает, на Париж смотрит.

И только он начинает себя истинным парижанином ощущать, как вдруг из-за соседнего столика к нему обращаются:

- Простите, вы русский?

- Да, - опешивает наш турист. - А как вы догадались?

- А вы, - говорят из-за соседнего столика, - когда чай перемешиваете, ложечкой в чашке звените.

Внял совету наш турист, размешал чай по-европейски, отхлебнул и снова попытался в образ парижанина войти.

Тут уже из-за другого столика к нему обращаются:

- Простите, вы русский?

- Да, - начинает уже сердиться наш турист. - А вы как догадались?

- А вы, когда чай пьёте, - отвечают ему, - ложечку из чашки не вынимаете.

Вынул ложку из чашки турист, на блюдечко положил, и снова чай отхлебнул. Пусть теперь кто-нибудь в нём европейца не признает!

- Извините, - обращается к нему на ухо официант. - Вы русский?

Вздрагивает наш турист и смотрит на официанта обалдевшими глазами.

- А почему вы так решили? - спрашивает.

- А вы, когда чай пьёте, глаз прищуриваете, будто у вас ложечка в чашке.

Устинов делано рассмеялся, вынул ложку из чашки и залпом опрокинул в себя чай.

- Вот-вот, - заметил я, откупоривая пиво. - Именно так, исконно по-русски, и поступил наш турист в конце истории.

- А я не собираюсь под Европу подделываться! - гаркнул Устинов. Пусть принимают меня, мать их..., таким, какой я есть. Знаешь, как они на цырлах вокруг меня скачут: продай то, продай это?

Я тактично опустил глаза и отхлебнул пива. Кураж у Устинова тоже был посконно русским, купеческим.

- Ладно, не тяни кота за ... ! Говори, что там у тебя? - распорядился Устинов. Что-что, а нахрапистость всегда была у него в крови. Благодаря ей он и стал преуспевающим бизнесменом. Время первичного накопления капитала есть время беспринципных и наглых, если я правильно понимаю политэкономию.

Чтобы скрыть замешательство, я опять приложился к банке с пивом. Прямые вопросы, касающиеся меня лично, вызывали у меня нечто вроде речевого ступора. Я начинал мямлить, говорил невразумительно, что, естественно, производило отнюдь не благоприятное впечатление. А мне сейчас край как необходимо было получить поддержку от Устинова. Не для себя (хотя просить нужно было именно так) - сам я предпочёл бы сдохнуть с голоду, чем унизиться до попрошайничества.

- Шурик, - собравшись с силами, начал я, - когда-то ты предлагал издать мою книгу за твой счет...

На большее меня не хватило. Я вновь замялся, вертя в руках пустую жестянку. Глаз на Устинова я поднять не мог - сгорел бы от стыда.

- Ну? - подстегнул он меня. Именно подстегнул, а не подбодрил. По-другому Устинов не умел. И не хотел.

- Как ты смотришь на это сейчас? - решил я уйти от прямой просьбы.

- Как бизнесмен, - мгновенно отреагировал он. - Сколько я буду с этого иметь?

Этого вопроса я и боялся. В нём была вся загвоздка. Похоже, я сейчас начал бы мямлить, и из этого ничего хорошего не получилось бы.

Выручила меня распахнувшаяся дверь. В кабинет колобком вкатился сияющий улыбкой толстячок в разноцветной куртке, обляпанной "лейбами" и исписанной призывами на английском языке покупать жевательную резинку, джинсах-галифе и кроссовках на толстенной подошве. Типичный сутенёр по западным меркам. А по нашим - ярчайший представитель нарождающихся деловых кругов.

- Привет, Сашок! - заорал он с порога и швырнул на стол огромный складной нож. - Получай заказ!

- Здоров, Женечка, ядрёна мать! - обрадовался Устинов. - Извини, бросил он мне и снова обратился к "сутенёру": - Привёз? Как там Италия, мать ... ?

- А нормально!

- Колёса себе пригнал?

- А как же! "Хонду". И знаешь, какой мне номер здесь на неё дали? "я - 1941 СС"!

Устинов расхохотался. Я индифферентно промолчал, как бедный родственник. Но толстячок уставился на меня таким требовательным взглядом, будто обязывал разделить с ним веселье.

Я кашлянул. Никакого снисхождения - толстячок Женечка по-прежнему таращился на меня, требуя, как истый сутенёр, соития с его радостью по поводу присвоения машине столь многозначительного номера.

- Н-да, - причмокнул я тогда и тоже представился: - А я - Валентин Бескровный. - Выдержал паузу и скромно добавил: - Писатель.

Улыбку с "сутенёра" как ветром сдуло. Больше он на меня не смотрел.

- Кстати, - сказал он Устинову, - я тебе ещё должен. Ты мне давал триста пятьдесят. Триста за нож, плюс шестнадцать... ну, ты помнишь за что... Итого с меня: тридцать четыре бакса.

Он достал объёмистое портмоне, отсчитал деньги и положил их на стол.

- Извини, спешу. Созвонимся!

И он выскочил из кабинета, так больше и не удостоив меня взглядом.

- Пока! - бросил ему в спину Устинов. Инцидента между мной и "сутенёром" он не заметил, с искренним, детским любопытством вертя в руках нож.

- Ты, прямо, как ребёнок, - заметил я, наблюдая за ним.

- Да, - неожиданно согласился Устинов. - Нравятся мне такие штучки!

Он нажал на кнопку, и из колодочки ножа выскочило огромное лезвие.

- У меня дома и "винчестер" есть. Знаешь, как у американских полицейских, с продольно передёргивающимся стволом?

Честно говоря, упоминание "винчестера" вызвало у меня в первый момент ассоциации с компьютером. Но у наших "деловых людей" несколько другие интересы и увлечения.

Дверь снова отворилась, и в неё вплыла давешняя миловидная женщина.

- Александр Иванович, вы просили деньги на карманные расходы, пропела она грассирующим голосом и положила на стол две пачки купюр. То ли у неё действительно была такая манера разговора, то ли просто "строила глазки" писателю. Вообще странно, как меняются люди, стоит им услышать, что ты писатель. Словно ты какой-то идол, недоступный в своей лучезарности. Впрочем, я и сам когда-то, на заре своего творческого пути, чуть ли не в рот заглядывал писателям. Теперь же - насмотрелся...

Устинов разорвал одну пачку, небрежно пролистал её, бросил на стол. Брови мои взлетели вверх. Это были наши родные "фантики" купюрами по пятьдесят тысяч.

- Хорошо, - буркнул он.

- Да, ещё одно, Александр Иванович, - елеем расплылась "милашка". - У нас сейчас налоговая инспекция, мы подбиваем счета, так что просьба на карманные расходы много не брать.

- Много - это сколько? - раздражённо бросил Устинов.

- Ну, не больше десяти миллионов в день.

- Ладно, - отмахнулся Устинов, и "милашка" ретировалась, одарив меня на прощание многозначительным взглядом. Если бы она знала, сколько я сейчас зарабатываю, я бы не удостоился никакого.

- Чёрт его знает, что делается, ... ! - взорвался Устинов. - Своими деньгами распоряжаться не могу!

Я откровенно рассмеялся.

- Ты чего? - подозрительно уставился он на меня.

- Для меня подобные деньги - нечто несусветное.

- Разве это деньги? - поморщился Устинов. Он достал портмоне, расстегнул его и извлёк толстую пачку зелёных купюр.

- Вот это деньги, - сказал он, протягивая мне одну купюру.

Я посмотрел. Купюра оказалась тысячедолларовым банкнотом. Который равнялся, уж и не знаю, скольким моим годовым зарплатам. Высоко у нас ценятся как научные работники, так и писатели...

- Неплохо живёшь, - кивнул я, возвращая банкнот.

- Не жалуюсь, - отрезал Устинов. - Ну, так как: продолжим разговор о твоей книге?

- Сейчас на книгах ты ничего не заработаешь, - собравшись с духом, решился я. - С твоей стороны это может быть разве что благотворительной акцией.

Устинов поскучнел.

- И сколько это мне будет стоить?

Я прокашлялся.

- Двадцатилистовая книга... то есть, страниц на пятьсот, - запинаясь, проговорил я, - тиражом, скажем, тысяч тридцать...

- Так сколько?

- Миллионов сто, - нырнул я с головой в омут.

Устинов, изобразив на лице задумчивость, постучал пальцами по столу.

- Нет, - твёрдо сказал он. - Я денег на ветер не бросаю. За сто миллионов я могу взять две "иномарки", перепродать их и заработать ещё столько же.

- Нет, так нет, - кивнул я. Честно говоря, ничего другого я и не ожидал. И всё же решился на последнее унижение: - Слушай, а "придворный" писатель тебе не нужен? В принципе, я теперь стал не очень переборчив...

- Нет, - вновь отрезал Устинов, но тут же смягчился. - Ты что, совсем на мели?

- Да.

- Не понимаю, - пожал он плечами. - Сейчас столько возможностей... Приложи минимум усилий - и греби деньги лопатой!

Я горько усмехнулся. Психология наших "деловых людей" была мне хорошо известна. И то, что другой психологии они не понимали и не принимали тоже.

- Знаешь, - сказал я, отнюдь не надеясь на понимание, а больше для самого себя, - у каждого в жизни есть своя стезя. У тебя - коммерсанта, у меня - писателя. Я надеюсь, что деньги для тебя не главное (каюсь, здесь я покривил душой, ибо был уверен в обратном). Главное, процесс их получения. Таким же главным для меня является писательский процесс. И я уже не в том возрасте, чтобы менять свои увлечения. Тем более что их в любом возрасте поменять практически невозможно.

Устинов задумчиво побарабанил пальцами по столу. Кажется, я таки что-то зацепил в его душе. Вероятно, он ещё не настолько закуклился в своём "коммерческом мирке", а, может, просто моя лесть о "стезе человеческой" бальзамом пролилась на его душу. Всё-таки одно существенное отличие между нашими и западными коммерсантами есть. Там никто не смущается говорить, что он делает деньги, только деньги и исключительно деньги. Наши же "деловые люди" постоянно ищут оправдания своим действиям среди высоких материй. Основательно въелся в наше сознание, где-то на уровне подкорки, коммунистический лозунг о том, что деньги - лишь средство достижения цели. А сама цель может быть только светлой и прекрасной, но никак уж не самими деньгами.

- Я бы, конечно, мог дать тебе... - раздумчиво протянул Устинов тоном, явно намекающим на то, что я, как писатель - по идее: человек высоких моральных принципов, - попрошайничать не буду.

Не знал он, что я уже доведен до крайности. И просил не для себя.

- Так дай, - глухо оборвал его я, не поднимая глаз. - Считай, что я пришёл к тебе с протянутой рукой.

Ничего не сказал Устинов. Не глядя, снял с разорванной пачки несколько "фантиков" и положил передо мной.

Я взял деньги, которые Устинов таковыми не считал, и встал.

- Спасибо, - кивнул я и попытался пошутить: - Будем полагать, что в моём лице ты спас от смерти отечественную фантастику.

Устинов только развёл руками.

- Счастливо, - попрощался я, не протягивая руки. Вряд ли бы он её пожал. Обманул я его в его ожиданиях.

- И тебе счастливо, - без улыбки сказал он.

И я вышел. И только тогда у меня пламенем стыда заполыхало лицо. Путь к Устинову на всю оставшуюся жизнь мне теперь был заказан. Не любят богатые нищих. Особенно наши - наших. Большинство из них изучало в своё время политэкономию - знают, за чей счёт богаты.

Я вышел на улицу, но, странное дело, несмотря на горящее лицо, стыда не испытывал. Наоборот, приподнятое настроение царило в душе. Наверное, то же самое испытывают рэкетиры, "сняв" мзду с клиента. Хотя по Марксу и Ленину я сейчас совершил почти что акт экспроприации.

И всё же не всё так просто было на душе, потому что буквально через несколько шагов в голове зашумело, а ноги стали ватными. Я с трудом доплёлся до ближайшей лавочки и рухнул на неё. Может, и не в душе было дело - всё-таки хлеб и кефир не столь калорийная пища, которая может позволить человеку эмоциональную перегрузку.

3

Ветвистая молния со страшным грохотом разорвала небо на чёрные лоскуты. Ливень низвергался сплошной стеной, а порывистый резкий ветер волнами бросал эту стену на Летописца, сбивал с ног, вколачивая воду в лёгкие. Кашляя, спотыкаясь и скользя по раскисшей почве, Жилбыл пытался подняться по тропинке на холм к своему дому. Гнулись и трещали ели, берёзы швыряли в лицо охапки мокрых тяжёлых листьев, стремительные дождевые ручьи с холма то и дело преграждали путь. Лес стонал, завывал, в нём кто-то хохотал, а с вершины холма неразборчивым речитативом что-то вещала своей стране преобразившаяся двуликая Государыня.

В очередной раз поскользнувшись на мокрой траве Жилбыл ухватился за куст, но его ветка оказалась толстенной змеёй, которая тут же, зашипев, укусила в ладонь. Дикая боль пронзила Летописца, он отшвырнул змею и повалился под громадную ель.

- Плохо, - сказал Лесовичок, спрятавшийся от ливня в стволе ели. Зелёный, сморщенный, он почти не отличался ото мха, покрывавшего дерево. Змеи Чёрной Государыни ядовиты. Высоси яд и сплюнь.

Превозмогая вдруг охватившую его слабость, Жилбыл припал губами к ранке на руке, отсосал кровь и сплюнул. Но это не помогло. Нахлынула дурнота, в глазах потемнело, и Жилбыл откинулся на спину.

- Дай сюда руку. - Лесовичок взял его ладонь прохладными, мокрыми от дождя пальцами и подул на рану. - Сейчас будет лучше. Приложим белый мох, обернём заячьим листом, а теперь обвяжем травой-липучкой...

Трава покрыла ладонь Жилбыла плотной зелёной рукавицей.

- Хорошо бы тебе корешок живолиста пожевать... - Лесовичок заглянул в глаза Летописца. - А, да ты сейчас его не найдёшь.

Он хлопнул в ладоши, сбоку от сосны зашевелился дёрн, и из него земляным червем стал выбираться розовый корень живолиста. Лесовичок, кряхтя, вылез из дерева и протянул к корешку руку. Но дотронуться до него не успел - из-за ели кто-то с гортанным злым хохотом по-богатырски дунул-плюнул на Лесовичка, и тот кубарем скатился в рытвину со стремительно несущейся с холма водой.

- Пожуй корень! - только и успел крикнуть Жилбылу Лесовичок, увлекаемый к подножию холма дождевым потоком. Но далеко его не унесло: с ближайших кустов к потоку свесилась бурая, вся в рыже-жёлтых прожилках, бесформенная груда плесени, выхватила Лесовичка из воды и втянула в себя.

- Корешок пожуй, - с утробным смешком передразнила она. - Сейчас мы тебя пожуём, вкусненький ты наш... - И заплямкала.

- Ах, ты... - попытался встать Жилбыл, опёрся на локти, но это было его последним движением перед тем, как он потерял сознание.

Очнулся Летописец от холода и страшной боли в голове. Гроза прекратилась, утих и ветер, но дождь продолжался, перейдя из ливня в нудную бесконечную морось. Сил пошевелиться не было, тело одеревенело, глаза застилал туман. Несмотря на дождь, влага в рот не попадала, и в горле застрял сухой жгучий ком. А перед глазами маячила капля, которая медленно скатывалась по непонятно каким образом очутившейся во рту веточке. Жилбыл инстинктивно прикрыл рот, сжав зубами веточку. Капля, наконец, соскользнула в гортань и оказала волшебное действие. В глазах прояснилось, и Жилбыл увидел, что никакая это не веточка, а корешок живолиста, который, повинуясь последнему приказу Лесовичка, пророс прямо ему в рот.

"Спасибо", - скорбно поблагодарил про себя Лесовичка Летописец и, через силу ворочая челюстями, принялся жевать твёрдый волокнистый корень.

Силы вернулись к нему через несколько минут. Впрочем, не те силы, что были у него перед укусом змеи. Остатки сил. Но, всё же, двигаться он мог. Он сел и посмотрел на руку. Ладонь опухла, посинела и почти не ощущалась. Он попробовал другой рукой зелёную повязку Лесовичка - не туго? Нет, нормально. Пошевелил распухшими, как сосиски, пальцами.

- Ху-ху, ожил! - сказала снизу бурая плесень, тяжёлым комом сорвалась с куста и покатилась вниз, треща на своём пути буреломом.

Жилбыл тяжело вздохнул, присыпал землёй остатки корня живолиста, затем с трудом встал и, пошатываясь, побрёл к терему.

Терем было не узнать. Выбитые окна, сорванные с петель ставни и двери щепой и битым стеклом устилали подворье. У крыльца валялась раздавленная бочка из-под дождевой воды, здесь же - погнутый, сплющенный котелок, в котором мальцы варили берёзовую кашу. На коньке крыши сидел огромный седой чёрт, взъерошенный и мокрый от дождя, держал за ноги деревянного петуха и, довольно хохоча, ощипывал перья. Петух истерично орал, бил крыльями, но это ещё больше веселило чёрта.

- Давай-давай, - подзадоривал он петуха, разжёвывая острыми жёлтыми зубами деревянные перья и сплёвывая труху на землю. - Громче! Мне нравится...

- Оставь петуха в покое... - сипло прохрипел чёрту Летописец. Голос подвёл его, и вместо требовательного крика получилась тихая жалобная просьба.

Но чёрт её услышал. Он свесился с крыши и заглянул в лицо Жилбыла красными недобрыми глазами.

- Покоя петуху просишь? - жёлчно переспросил он. - Так и быть - будет ему покой.

Он свернул петуху шею и швырнул его под ноги Летописцу.

- Вечный покой! - дико захохотал чёрт и сгинул.

Жилбыл присел перед горкой разбившегося в щепу деревянного петуха, потрогал её здоровой рукой, взял одно перо.

"Отпелся ты, Петька, - горько подумал он. - Прости..."

В сенях терема Жилбыл споткнулся о перевёрнутую лавку и чуть не упал.

- Ну, ты, гляди, куда ступаешь! - хрипло крикнули ему откуда-то из угла сеней.

В полутьме Летописец с трудом разглядел сидевшего на корточках у стены мальца Друзяку. Всегда аккуратный, в чистой и опрятной одежде сейчас Друзяка выглядел настоящим оборванцем. Портки и рубаха на нём были какие-то чужие, латанные-перелатанные, с огромными прорехами и грязные до невозможности; сам он был небрит, лицо и руки перепачканы сажей. А голову прикрывал необычный полосатый колпак.

- Здравствуй, Друзяка, - обрадовался неожиданной встрече Жилбыл. Давно он не видел знакомого лица.

- Кому Друзяка, а кому и нет, - привычно заворчал малец. - Может, тебе ещё и каши берёзовой подать?

- Неплохо бы, - усмехнулся Летописец.

- Раз просишь - будет тебе каша! - неожиданно без своего обычного ворчания согласился Друзяка. Он заложил два пальца в рот и оглушительно свистнул.

Откуда ни возьмись в сенях появилось десятка два таких же грязных и оборванных мальцов.

- Летописец каши хочет, - злорадно оповестил их Друзяка. Берё-озовой!

- Будет ему каша! - загалдели мальцы, налетели на Жилбыла, ухватили за руки-ноги и повалили лицом на пол.

- Эй, что вы делаете? - попробовал сопротивляться Летописец, но сил у него было мало, да и мальцы, похоже, знали, как удержать его прижатым к полу.

- Просил берёзовой каши? - спросил Друзяка. - Сейчас поддадим!

Мальцы задрали на Летописце рубаху, и в воздухе засвистели берёзовые прутья, жгучей болью впиваясь в голое тело. Ошеломлённый, ничего не понимающий Жилбыл только вскрикивал при каждом ударе.

- Хватит, - неожиданно сказал гнусавый, глухой голос. - Тащите его ко мне.

Удары прекратились, мальцы вновь схватили Жилбыла за руки-ноги и поволокли в горницу. Здесь они бросили Летописца на пол и, беспорядочно топоча стоптанными сапожками, рассыпались в стороны по тёмным углам. Будто их и не было.

Жилбыл со стоном приподнялся на руках и сел. Вытер мокрым рукавом лицо и лишь тогда увидел сидевшего перед ним на стуле Урода.

Урод был всем уродам урод. Гол, грязен, с круглым, как шар, волосатым туловищем, из которого тоненькими кривыми веточками торчали рахитично скрюченные ножки и ручки. Непомерно огромные кисти рук, переплетённые между собой узловатыми в суставах пальцами, покоились на брюхе, закрывая чуть ли не половину туловища, а такие же несуразно громадные стопы с длинными скрюченными пальцами Урод водрузил на стол. Коническая лысая голова Урода словно вросла в плечи, мясистый бесформенный нос свисал ниже подбородка, полностью закрывая рот, розовые хрящеватые уши торчали подобно крыльям летучей мыши.

- Пожаловал, - прогнусавил Урод, уставившись в Летописца белыми круглыми глазами из-под кустистых бровей. - Давно поджидаем...

- Кто ты? - сдавленно выдавил Жилбыл.

- Ха, ха, - раздельно произнёс Урод. - Я твой - Кошмар. Отныне и до скончания жизни.

Пальцы на ногах Урода шевелились, и из-за закрывающего рот мясистого носа, казалось, что это они произносят слова.

- Вижу, тебе по душе пришлась наша берёзовая каша, - продолжал Урод. - Ещё хочешь?

Жилбыл молчал. Диким и несусветным казался ему новый мир. Он просто не имел права на существование.

- Не хочешь? Жаль... Хорошо отбитое мясо Летописца вкусно необычайно...

В печи вдруг сам собой полыхнул огонь, откуда ни возьмись появился огромный чан с клокочущим крутым кипятком.

- Ох, и поужинаю я знатно! - причмокнул Урод. Пальцы на животе расцепились, и громадные ладони потянулись к Летописцу.

- Я тебе что сказала? - внезапно загрохотал в тереме треснутый старушечий голос. - Не тронь его. Он мне ещё нужен!

Словно кто ударил по рукам Урода. Он в страхе сжался на стуле.

- Прости, Государыня, не буду... - жалостливо проблеял он. - Уж больно аппетитен с виду твой Летописец...

Урод вдруг раздулся, покраснел от натуги и гаркнул на Жилбыла:

- Пошёл вон! И чтоб глаза мои тебя не видели, а то сварю! Здесь я теперь живу!

И тотчас из печи в лицо Летописцу пыхнул вихрь огня и сажи, подхватил его и выбросил сквозь стену на сложенную во дворе поленницу дров. Под дождь и ветер, но, право слово, здесь было гораздо лучше, чем в полутьме смрадной горницы.

От свежего воздуха голова у Жилбыла закружилась, и он обессилено закрыл глаза.

Мелкая холодная морось сеялась на запрокинутое лицо; и это было приятно, и глаз открывать не хотелось. Двигаться не хотелось тоже, но кто-то настойчиво и в тоже время осторожно теребил меня за рубашку у сердца.

"Жужинья Тенка прилетела", - подумал я и, улыбнувшись, аккуратно накрыл её ладонью. Но это была чья-то рука. В недоумении я открыл глаза и увидел над собой склонённое синюшное лицо бомжа.

- Тише, паря, тише, - свистящим шёпотом проговорил он, дыша мне в лицо смрадом горницы Урода.

Я мгновенно всё понял, крепко сжал ладонь бомжа и резко выпрямился на скамейке.

- Что-то ты, мужик, мне не нравишься... - процедил я.

- Ты чего? - перешёл в атаку бомж. - Я тебе помочь хотел! Гляжу, дуба даёшь...

Он дёрнулся, попытавшись вырвать руку, но я выбросил к его глазам два растопыренных пальца, и бомж сразу затих.

- Не рыпайся, глаза проткну! - зловеще пообещал я.

Кажется, бомж обделался. Во всяком случае, завоняло от него ещё сильнее. Тогда я удобнее перехватил его руку, завернул её, и бомж, охнув от боли, развернулся ко мне спиной.

- Стой так, - предупредил я и свободной рукой проверил свои карманы. Деньги были на месте. Не успел.

- Гуляй, мужик, - отпустил я бомжа, пнув ногой в зад. И он принялся улепётывать во все лопатки.

Но вонь с ним не ушла. Я посмотрел на ладонь, которой держал бомжа за руку. Вся ладонь была в грязных разводах, и смердело от руки немилосердно. Чёрт его знает, может, через полгода-год и я таким буду...

Я тщательно вымыл руки в луже, но от вони бомжа так и не избавился. Вероятно, он запачкал и мою куртку, а может, запах настолько въелся в обоняние, что действовал на меня чисто психологически. Знал я за своим чувством восприятия такие штучки. Теперь только посторонний человек мог определить, действительно ли от меня несёт отбросами, или это шуточки моего гипервпечатлительного обоняния.

Морщась от преследующей меня вони, я зашёл в магазин и купил буханку хлеба, два килограмма варёной отечественной колбасы и десяток яиц. Как ни манили меня пёстрыми наклейками иностранные сыры, сервелат, шоколад и консервы, на большее я не решился, так как от устиновской "мзды" у меня остались лишь три купюры. На полкило датской ветчины, или десять кэгэ нашей синюшной варёнки. Велика щедрость отечественных нуворишей! Четвертак мне бросил Устинов по советским временам. Впрочем, и на том спасибо - гостей кормить-то чем-то надо? Если разумно распределить, так недели на три хватит - ведь свою смехотворную зарплату я ухитрялся растягивать на месяц. А гости, кажется, у меня будут долго...

В овощном магазине я, стыдясь самого себя - чем гостей потчую?, приобрёл килограммов пять сморщенной, гнилой картошки по бросовым ценам. А что делать, если на базаре нормальный картофель стоит почти как датская ветчина? Хотел купить ещё и капусты, но борщ варить я не умел, поэтому махнул рукой и направился домой.

Тихонько открыв дверь квартиры, я бесшумно проскользнул в прихожую и, кажется, правильно сделал. Дверь в комнату была плотно закрыта, и в квартире стояла тишина. Отсыпаются мои гости... Сняв куртку и разувшись, я невольно отметил, что против обыкновения Шипуша у порога меня не встретила. Видно, сильно на неё подействовала ночная стрессовая ситуация. Впрочем, зайдя на кухню, я понял, что утром кошка заработала ещё одно нервное потрясение - вермишель и обе банки консервов исчезли, как исчез из холодильника и обветренный кусок колбасы. Я сунул купленную колбасу и яйца в холодильник, хлеб водрузил на стол, сумку с картошкой бросил под стол, а сам быстренько юркнул в ванную комнату, чтобы хоть как-то отмыться от вони бомжа.

И здесь уже я испытал нечто вроде шока. Женщины есть женщины - на леске над ванной были развешены выстиранные предметы их нижнего туалета. Со времён семейной жизни моя квартира не видела такого. Особенно поражал бюстгальтер Елены: вот уж, действительно, не обидел бог дочь Татьяны просто гамак какой-то! Стараясь не обращать на него внимания, я закрыл дверь, стащил с себя одежду и, сцепив зубы, стал обмываться холодной водой. А куда денешься, если горячую давали только по субботам, да и то всего на час.

Когда я уже заканчивал мыться, выбив-таки из ноздрей ледяной водой въедливый запах отбросов, из кухни до моего слуха донеслось тихое звяканье посуды.

"Татьяна", - с надеждой подумал я, одеваясь. Встречаться с Еленой почему-то не хотелось. То ли я действительно постарел и разучился находить общий язык с молодёжью, то ли мы с Еленой, как это говорят, "не сошлись характерами".

К счастью, на кухне действительно была Татьяна.

- Привет, - шёпотом сказала она.

- Привет, - так же шёпотом отозвался я. - Дочка спит?

- Да, - кивнула Татьяна, чистя картошку. - И где ты только такой дряни купил?

Я покраснел и развёл руками. Кажется, Татьяна поняла меня.

- Извини, - стушевалась она. - Я как-то не привыкла к такому. Даже сейчас у нас со снабжением было лучше, чем у всех. Сам понимаешь - армия...

- Я тоже к такому ещё не привык, - кивнул я. - Всего год назад на моём столе такой пищи не было.

- Тебе картошку пожарить? - спросила Татьяна.

- На чём? - хмыкнул я. - Масла у меня нет...

- Тогда поставь на плиту кастрюлю с водой. Надеюсь, хоть соль-то у тебя есть?

Я включил конфорку, налил в кастрюлю воды и поставил на огонь.

- Посолить?

Татьяна фыркнула.

- Послушай, у меня создаётся впечатление, что ты живёшь двойной жизнью. Сам обедаешь где-то в ресторане, а нас кормишь чёрт знает чем!

- Почему? - глупо спросил я.

- А что - правда? Потому, что картошку солят, когда вода закипит!

- Да? Не знал... - только и нашёлся, что сказать. Не объяснять же Татьяне, что последние полгода я ничего кроме хлеба и кефира не ел. А картошку не то что варить - чистить как забыл.

- Что, у тебя сейчас действительно так трудно с деньгами? - тихо спросила она.

- Именно сейчас нет, - как можно более беспечно сказал я и уселся на табурет. - Видишь, колбасу купил, яйца... Недели на две хватит, а там ещё что-нибудь придумаем.

Татьяна помыла начищенный картофель и высыпала его в кастрюлю.

- Слушай, - спросила она, - в городе есть где-нибудь обменный пункт? У нас осталось немного наших купонов...

- Нашла у кого спрашивать, - пожал я плечами. - Впрочем, вряд ли. Год назад ваши фантики ещё пользовались спросом, когда через границу все, кому не лень, возили товары. Сейчас даже проезд не окупается.

Татьяна села рядом и положила руки на стол.

- Ты уж извини, что мы к тебе так - как снег на голову... Надеюсь, долго стеснять не будем. Завтра пойдём в Центр по делам беженцев - у нас и направление есть, - где-нибудь устроимся.

- Насчёт работы - не знаю, а вот с жильём помогут вряд ли, разочаровал я её. - Но не переживай и не бери дурного в голову - не выгоню, - пошутил я. - Как-нибудь разместимся.

Я накрыл ладонью её руку и пожал. Хотел подбодрить, хотя сам не представлял, как мы будем выкручиваться. В Центр по делам беженцев я не верил.

Её рука под моей ладонью неожиданно оказалась холодной и каменной. Я поднял взгляд и увидел, что Татьяна напряглась. Глаза её смотрели в сторону и в никуда, а лицо медленно заливала краска. У меня ёкнуло сердце, и руки тоже стали холодными. Совсем как когда-то. Словно юность вернулась, и не было между нами двадцати пяти годов.

Дверь на кухню отворилась, и вплыла Елена, закутанная до пят в мой халат.

- Воркуете, - безразлично констатировала она и зевнула. Была она заспанной и нечёсаной. - Что у вас тут варится? - сунула она нос в кастрюлю.

Татьяна окончательно покраснела и высвободила свою ладонь из-под моей.

- Нам есть что вспомнить, дочка, - глухо проговорила она.

- Даже? - В равнодушных глаза Елены отразилось удивление. - А отец в курсе?

- Картошку есть будешь? - вместо ответа спросила Татьяна.

- Буду. А с чем?

- С хлебом и солью, - сказал я.

Елена поджала губы. Кажется, я был прав в своём первоначальном определении - на нюх она меня не переносила.

- Если будешь - иди умойся, - приказала Татьяна, и Елена молча ретировалась в ванную комнату.

Татьяна встала и, открыв сушильный шкаф, начала выставлять на стол тарелки.

- Сейчас мы поедим, - не глядя на меня, проговорила она, - а потом ты сходи, пожалуйста, и купи капусту, лук, свеклу и подсолнечное масло. Я борщ сварю.

Но я прекрасно понял, что не только это она хотела сказать.

- Лучше сходим вдвоём, - наперекор её желанию возразил я. - Как видишь по картошке, я не очень-то в овощах разбираюсь.

Я достал из кармана деньги и положил на стол.

- Это у тебя все?

- Пока да, - беспечно ответил я, ставя на огонь чайник. Елена была права - без масла варёной картошкой можно подавиться.

Татьяна нарезала колбасу, разложила по тарелкам сваренную картошку и позвала Елену.

И мы сели есть. Гости ели с трудом - сразу видно, что не по ним такая пища, зато я проглотил свою порцию с превеликим удовольствием. И осоловел, словно принял сто граммов.

Татьяна заметила моё состояние.

- Спасибо, - поблагодарила она, забирая деньги со стола. - Сейчас мы с Еленой сходим в магазин, а ты, уж будь добр, помой посуду.

"Вот так вот, - подумал я. - Впрочем, ведь ты другого и не ожидал..."

Проводив Татьяну с дочкой, я помыл посуду и притащил из комнаты на кухню надувной матрас. Кошка, почувствовав отсутствие гостей, выбралась из-за холодильника и неотступно ходила за мной, постоянно путаясь под ногами.

- Понял, - наконец сообразил я, вытащил из-под мойки ящик с мокрым песком, вынес его в коридор и вытряхнул в мусоропровод. Затем набрал из ведра на лоджии сухого.

Шипуша встретила мои действия одобрительным мурканьем. Что-что, а поесть, поспать и пос... она любила. И к последнему относилась весьма капризно. Словно философ, раз и навсегда усвоивший, что дважды в одну воду не войдёшь, она дважды на один и тот же песок не садилась. Говорят, что домашние животные перенимают у своих хозяев не только их привычки, но и психологию. Поэтому я, подтрунивая над собой и Шипушей, объяснял её "философский" подход к проблемам туалета не моей чистоплотностью, а заумными exercices exegesis*, которые частенько вводил в свои произведения.

___________

*exercices (фр.) exegesis (лат.) - упражнениями в объяснении и толковании литературных текстов.

Накормив кошку колбасой, я снова сменил ей песок и, не найдя другого занятия, сел за стол и стал ждать возвращения гостей. Но послеобеденная осоловелость куда-то подевалась, и уже через пять минут я не находил себе места. Не получалась у меня бездеятельность - настолько привык загружать голову работой, что бездумное ожидание выводило из себя. Тогда я прошёл в комнату и попытался воспользоваться привычным наркотиком - телевизором. Но и его хватило ровно на пять минут. По "ящику" шла реклама собачьих консервов, и мне сразу вспомнилось, как на моих глазах один уличный торговец-краснобай расхваливал сухой корм для собак "peddygree pal". Причём самым весомым аргументом было то, что эти сухарики чрезвычайно хороши с пивом!

Всё-таки остатки человеческого достоинства у меня ещё сохранились, потому как видеть, что к собакам в нашем "новообращённом мире" относятся лучше, чем к людям, я не мог. Не став переключать программы, боясь наткнуться ещё на что-либо подобное, я выключил "ящик", взял в комнате начатую рукопись и по старой привычке сел с ней за стол на кухне.

Земля дрожала. Дрожала странной, размеренной дрожью, будто кто-то вбивал в неё сваи. Но по мере того, как дрожь усиливалась, Жилбыл понял, что это чьи-то шаги. Кто-то несуразно огромный, как гора, шёл по лесу. Мимо Летописца промчалась, объятая ужасом, стая ласков, за нею, вывалив до земли язык и загнанно хрипя, пробежал топотун. Бежал он напролом через кусты и буераки, и пена из его пасти летела во все стороны.

- Верлиока, Верлиока! - полной ужаса разноголосицей захлестнуло лес.

Жилбыл оцепенел, мгновенно поняв, что от надвигающейся беды бегством не спастись. Шаг Верлиоки был воистину семимильным, и кому суждено попасть под его ступню - тому не уйти. И точно - огромная скала опустилась с небес совсем рядом, как травинки смяв деревья, и глубоко, словно в болото, погрузилась в землю. Последний шаг Верлиоки сотряс почву с такой силой, что Жилбыл не удержался на ногах и упал на колени. И он не увидел, как из низких облаков стремительно опустилась громадная рука. Она схватила Летописца как блоху и вознесла в облака.

От сумасшедшей скорости и дикой боли от сдавливавших его каменными глыбами пальцев Верлиоки Жилбылу стало дурно. Но тут подъём прекратился, хватка пальцев чудовища ослабла, и холодная морось облака привела Летописца в чувство. Облачный туман был таким густым, что только по тёмному пятну в нём Жилбыл догадался, что Верлиока его разглядывает.

- Козявка! - раскатами грома прогрохотал голос Верлиоки, и вихрь его дыхания разметал в клочья туман, открыв взору Жилбыла лицо великана. Но было оно настолько громадным, что Летописец увидел лишь горящий красным огнём единственный глаз и безобразный утёс носа, поросший, как кустарником, дремучими спутанными волосами. В чаще волос деловито копошились какие-то белесые твари с огромными клешнями.

- И че-го Го-су-да-ры-ня с то-бой цац-ка-ет-ся?! - пророкотал Верлиока. - Раз-да-вить бы меж-ду паль-ца-ми, чтоб и мес-та мок-ро-го не ос-та-лось...

И снова захватило дух у Летописца - он пронёсся сквозь облако, увидел стремительно надвигающийся холм Государыни и от страха закрыл глаза. Но у самой вершины холма Верлиока задержал руку и разжал пальцы. И Жилбыл упал на четвереньки на верхнюю ступеньку лестницы.

- Так и стой! - чванливо заскрипел старушечий голос.

Летописец открыл глаза и поднял голову. И содрогнулся.

Сбылась его мечта - он наконец-то добрался до вершины холма Государыни. Но не так он себе представлял это. В унизительной позе побитой собаки он стоял на четвереньках перед троном, и у самого лица мерно раскачивался грязный стоптанный башмак Чёрной Государыни. Правая хрустальная туфелька Белой Государыни стыдливо пряталась под трон.

Жилбыл задрал голову и впервые увидел вблизи свою двуликую властительницу. Чёрный левый глаз старухи сверлил его холодным огнём, а голубой правый вечно юной принцессы был затуманен слезой.

- Почему не работаешь, червь?! - злобно прошамкала Государыня левой половиной рта, в то время как правая скорбно поджалась. - Иль думаешь, что Упырь тебя не сварил по доброте душевной?

Старуха захохотала, словно закаркала, и чёрные листья мёртвого плюща на левой половине арки металлически заскрежетали на ветру, а пожелтевшие листья вечнозелёной лозы на правой половине мелко затрепетали.

- Не знает Упырь доброты, и души у него нет! - прошипела старуха.

- Но... что я должен делать? - не понимая, выдавил Летописец.

Левый глаз прожёг его насквозь.

- Писать! - прошипела старуха и стала ронять из угла рта слова. Словно капли яда. - Историю. Моей. Страны. Так. Как. Я. Того. Желаю!

С огромным трудом Летописец оторвал взгляд от глаза старухи и перевёл его на лик Белой Государыни. В правой половине лица Государыни не было и кровинки. Застывший мрамор, а не лицо. И только живая слеза катилась по скорбному лику.

Жёлтый лист сорвался с лозы и медленно спланировал на землю. И это был ответ на немой вопрос Летописца. Осень пришла в страну вечной весны. Время скорби.

- Иди и пиши! - каркнула Чёрная Государыня и толкнула Летописца ногой.

И он покатился по ступеням...

"Что ж, неплохо, - подумал я, перечитав концовку. - А с жёлтым листом - вообще находка..."

Я представил, как бы отнеслись к моей рукописи на семинаре. Л. вероятно бы понравилось. Хотя она натура впечатлительная, ей нравится всё. Т. зарубил бы рукопись "на корню". Ему вообще, кроме своей писанины, ничего не нравится. Впрочем, окружающим его писанина тоже. А вот мнение В.(Л.) трудно предсказать. Писатель он от бога, чьё творчество я чрезвычайно ценю. И критик достаточно компетентный и жёсткий. Правда, иногда при разборе чужих произведений идёт на поводу у самого себя. Если уж начнёт на чьём-то творчестве создавать свою концепцию - держись! Не поздоровится и "мэтрам" от литературы, и настоящим гениям.

Одно время я буквально заглядывал критикам в рот, пытаясь извлечь для себя рациональное зерно. И извлекал его, отсеивая плевелы. И это было хорошей школой. Потом вырос из детских штанишек литературной учёбы и понял, что на том уровне, которого достиг, мне нужен только редактор - править несуразности. А судить мои концепции вправе уже только читатель. Ибо литература всегда была и есть исключительно вкусовщиной. Кому нравится поп, кому - попадья, а кому - попова дочка...

Я так заработался, что когда тренькнул звонок, только тогда увидел, что за окном уже ночь. Глянул на часы - полдесятого - и побежал к двери.

- Где это вас носило? - строго спросил Татьяну с дочкой, делая вид, что долго и с тревогой ждал их возвращения. На самом деле мне было ужасно стыдно за своё "выпадение" из действительности, в то время как любой нормальный человек на моём месте должен был места себе не находить, переживая столь длительное отсутствие гостей. А если бы?.. По вечерам в городе бывает "весело"... Сердце запоздало ёкнуло.

Елена молча обошла меня, будто столб, и скрылась в комнате. Словно видела меня насквозь.

- Извини, - сказала Татьяна, подавая мне тяжёлую сумку. - Мы заодно посетили Центр по делам беженцев. И не-без-ус-пеш-но! - почти радостно закончила она.

Мои брови взлетели вверх. Вот уж чего не ожидал, так это положительного результата от посещения подобного учреждения. Словоблудие государственных чиновников, льющееся с экрана телевизора, породило во мне стойкую уверенность, что все структуры нового управленческого аппарата создаются исключительно для обеспечения средствами к существованию только работников этих самых учреждений, а отнюдь не для решения тех вопросов, которые им положено решать. Как говорится, была бы проблема, а уж нагромоздить на неё гору бумаг по согласованию разночтений в протоколе утверждения постановления о необходимости принятия безотлагательных мероприятий к устранению разногласий при выработке предварительного текста соответствующей статьи предполагаемого законопроекта - дело элементарной бюрократической техники, возведенной новой властью до недосягаемо абсурдных высот.

И всё же, как вежливый хозяин, расспрашивать у порога о Центре по делам беженцев я Татьяну не стал.

- Наверное, проголодались? - спросил я, и тут же почувствовал, что сам-то уж точно голоден. Непривычно обильная пища сегодня в обед вызвала во мне "нездоровый" по нынешним временам аппетит. - Сейчас я картошки начищу.

- Не стоит, - удержала меня Татьяна. - Нас накормили бесплатным обедом.

- Чаю-то хоть на ночь выпьете? - предложил я и чуть было не добавил: "Меня ведь бесплатным обедом никто не кормил..." - но вовремя прикусил язык.

Но Татьяна всё поняла.

- Чаю - обязательно. И причём - настоящего. Нам дали недельный сухой паёк.

Это сообщение меня окончательно добило. Вот те на! Что ж это у нас за благотворительная организация объявилась, когда вся гуманитарная помощь Запада исчезает в госструктурах как в прорве, а те, кому помощь предназначена, видят её остатки в виде наклеек и пустых жестянок разве что в мусорных баках.

Заинтригованный, я последовал за Татьяной на кухню и помог разгружать сумки. Давно я не видел такого изобилия! И что странно - ничего из импортных продуктов, заполонивших сейчас прилавки магазинов, здесь не было. Только отечественные продукты, причём почему-то в упаковке доперестроечных времён, что вызвало у меня лёгкое недоумение. Откуда, например, взялась фольга на пачках вологодского масла, если единственный завод по её производству находился теперь в далёком, даже не сопредельном государстве Армении, и, кроме того, уже шесть лет не работал? Или как умудрились в Грузии во время гражданской войны не просто собрать чай, а его элитный сорт - "Букет Абхазии"? Причём, если в первом случае можно было предположить, что какой-то рачительный хозяин молокозавода ещё при социализме запасся фольгой впрок на всю оставшуюся жизнь, то запах чая полностью отвергал его "социалистическое" происхождение, несмотря на упаковку, где, естественно, даты выпуска не стояло, зато красовался советский ГОСТ от 1972 года. Вообще состав сухого пайка ввёл меня в молчаливый ступор - создавалось впечатление, что выдали его в спецраспределителе застойных времён и явно по ошибке. Многих консервов я просто не знал, хотя кое-что доводилось пробовать. Например, мне было известно, что в высоких синих банках с прозаической надписью "Завтрак туриста" находится вовсе не смесь перловой каши с непотрошёной килькой (как в плоских, для обыкновенных граждан), а обезжиренная тушёная говядина. Понятно, узнал я и баночки с чёрной и красной икрой, баночки с крабами, пакетики растворимого кофе в аэрофлотовской золотистой упаковке на одну порцию. Но вот "цедевиты" в таких же пакетиках, а также двух брикетов вяленого до черноты мяса (именно мяса, а не колбасы!) мне не то что пробовать, но и видеть не приходилось.

Заставив этими баночками, пакетиками, свёртками весь стол, Татьяна наконец извлекла со дна сумки купленные ранее небольшой качан капусты, свёклу, несколько морковок, пару луковиц и чекушку постного масла. Это последнее смотрелось рядом с деликатесами совковской эпохи как я рядом с Сашкой Устиновым. Весьма жалкое зрелище.

- Да... - только и пробормотал я. - Где уж нам уж...

- Борщ сегодня варить не будем, - опять поняла меня Татьяна. Поздно. Поужинаем, чем бог послал, - улыбнулась она.

Как ни странно, но Елена ужинать отказалась - словно их кормили в Центре ещё более шикарно. А может, просто устала - что мне, постившемуся вот уж который месяц, было абсолютно непонятно. Как там по народной мудрости: сытый голодного не понимает? Правда в моём случае всё было наоборот, но не зря же одно из правил арифметики гласит, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется.

Пока я заваривал чай, Татьяна приготовила бутерброды. Словно почувствовав, что Елена ужинать с нами не будет, из-за холодильника выбралась Шипуша. Учуяв соблазнительные запахи, она повела себя до неприличия нагло и беспардонно. Каким-то своим, не знаю уж каким именно, чувством она уловила, что к ломящемуся от яств столу я не имею никакого отношения, поэтому, не обращая на меня внимания, напрямую обратилась к Татьяне. Став на задние лапы во весь свой громадный рост, она передними уцепилась за край стола и, урча на всю кухню, стала требовательно, взмуркивая, смотреть в глаза Татьяны. При этом когти одной лапы намертво вцепились в столешницу, а вторая лапа, словно непроизвольно, пыталась смести на пол хоть что-нибудь.

- Стыдно, Шипуша, - с укоризной сказал я, но кошка моё замечание проигнорировала.

Татьяна положила на блюдечко несколько ложек густой сметаны, вскрыла банку "Завтрак туриста" и, безмерно удивившись её содержимому, половину вывалила на кошачью тарелку. И вот тут уж Шипуша повела себя совсем, если так можно сказать, нецензурно. Никогда мне не приходилось видеть кошек, жрущих (именно так!), как собаки: жадно, захлёбываясь, громко чавкая и давясь.

Глядя на Шипушу, я старался есть чинно и одновременно слушать рассказ Татьяны, но, честно, и то и другое получалось плохо. В этот раз я не осоловел, как днём после обеда, а опьянел. Не знаю, что здесь сказалось то ли деликатесы, то ли высококачественный чай, которого я (включая и самый низкосортный) не пил уже более года. Опьянел, словно русский солдат три столетия тому назад, когда в армии вместо водки стали выдавать чай. Тогда солдаты, чьи организмы генетически не знали тонина, хмелели от "горячего вина" на глазах.

Татьяна шёпотом, боясь потревожить дочку, но приподнято, с воодушевлением, рассказала мне о сегодняшнем посещении Центра по делам беженцев. Гастроном по моей подсказке они нашли быстро, но, естественно, ничего из овощей приобрести не смогли. Купили всё на стихийном рынке перед гастрономом, включая и постное масло. И тут на столбе увидели объявление Центра по делам беженцев с подробным указанием как к нему добраться. Они решили не откладывать дела в долгий ящик и сразу же направились туда. Добрались до Центра быстро, да и очереди там, на удивление, не было. А задержались из-за того, что пришлось проходить какие-то сложные медицинские тесты (я как-то слабо удивился - а это-то зачем?, - но вслух не спросил). Именно на основании этих тестов им выдали сухой паёк и пластиковые карточки на трудоустройство. Причём Татьяне почему-то карточку высшего класса, а Елене - третьего. И завтра им с утра нужно было снова идти в Центр, чтобы устраиваться на работу.

Татьяна достала из кармашка карточку и дала мне. Я тупо уставился на красный пластиковый квадрат с золочёными буквами: высший класс, фамилия, имя, отчество, возраст - а далее какая-то тарабарщина из непонятных символов, представляющих собой нечто среднее между греческими буквами и китайскими иероглифами.

Видимо заметив моё состояние, Татьяна быстро убрала со стола и, пожелав спокойной ночи, ушла в комнату.

А я, посидев ещё немного, с трудом согнал с себя осоловелость и принялся надувать матрас.

4

Нет, не снилась мне в эту ночь Волшебная Страна. Не спал я. Не мог. Желудок, раскисший от "кефирной диеты", не принял высококачественное разнообразие "сухого пайка" Татьяны, и я, стиснув зубы от дикой боли, чтобы даже не пикнуть, почти всю ночь промучился на унитазе. В редкие минуты просветления, когда боль чуть затихала, в моей голове начинал навязчиво прокручиваться эпизод из "Крестового похода детей" Курта Воннегута. Почти тоже самое, что и со мной, случилось с пленными американскими солдатами во время Второй мировой войны. Неделю немцы везли их в крытом вагоне без пищи - а в лагере, куда американцев в конце концов доставили, их ждали английские лётчики, по доброте душевной и с помощью Красного Креста накрывшие стол... И ни у меня, ни у американцев никаких лекарств не было. Но они могли хотя бы орать, а я даже воду из бачка старался спускать осторожно. Будь оно проклято моё воспитание!

Утро я встретил в сумеречном состоянии зомби. Серо-жёлтое лицо, застывший взгляд, полное отупение. Желудок, наконец, успокоился, но спать я себе позволить уже не мог - через час мои гости должны были проснуться и идти в Центр по делам беженцев устраиваться на работу. Представив лицо Елены, когда она появится на кухне и увидит на полу измученного поносом храпящего писателя, я спустил матрас, скатал его и умылся холодной водой.

Ледяная вода на некоторое время прочистила мозги, и я смог не только увидеть себя в зеркале, но и воспринять увиденное. Не помню, кто из мастеров кисти писал картину "Положение Христа во гроб", но натурщика он выбрал плохого. С меня надо было писать!

Я сел за стол и заставил себя перечитать концовку рукописи. Сваренные вкрутую второй бессонной ночью мозги слабо затрепыхались, в них со скрежетом сдвинулись шестерёнки, и я, впав в привычный писательский транс, увидел, что случилось в Волшебной Стране дальше.

- Пиши, - грозно сказал Лет, бросил перед Жилбылом пачку листов и водрузил на стол чернильницу.

Из добродушного, стеснительного хранителя рукописи Лет превратился в сурового надсмотрщика. И хотя внешне он почти не изменился, лишь глаза из янтарно-жёлтых стали кроваво-красными, но степенная размеренная походка, повелительный тон сухой речи и равнодушный уничижительный взгляд, приобретённые им при слиянии двух частей Волшебной Страны, преобразовали Лета в совершенно другое существо. Теперь он не заглядывал через плечо Жилбыла, стараясь подсмотреть, что тот пишет. Появились у Лета новые обязанности. Тюремщика. Неторопливо, со знанием дела, он плёл крепкую сеть паутины между колоннами беседки.

Жилбыл обмакнул в чернила перо и замер в нерешительности над чистым листом бумаги. Что писать он не знал. Склеенная лишь бы как Линза уродливо, с безобразным искажением, показывала сразу несколько уголков Волшебной Страны.

Где-то на болотах Тёмной половины трое вурдалаков пекли над костром нанизанную на вертел тушу топотуна. Старший из них, седой и плешивый, с обрюзгшим свиным рылом, угрюмо вращал вертел, а двое других, помоложе, но ничуть не краше, сидели по обе стороны от костра и, вперившись в тушу голодными глазами, пускали слюни.

Один из них монотонно бубнил:

- Гляди, не пережарь... Чтоб с кровью было...

Другой молчал, но его руки то и дело непроизвольно тянулись к туше. Старый вурдалак был начеку - бесстрастно, однако отнюдь не скупясь, он охаживал молодого дубиной по спине. Тот ёкал и отдёргивал руки.

С каждым поворотом туши всё повторялось.

- Чтоб с кровью...

- Ё-ок!

Шипение на углях слюны, вылетевшей от удара изо рта нетерпеливого вурдалака, скрип вертела по деревянным рогулькам.

- Смотри, не пережарь...

- Ё-о-ок!

Жилбыл перевёл взгляд на другой осколок Линзы. В некогда Светлой половине Волшебной Страны было не лучше. В невесть откуда появившейся посреди луга рытвине, скрючившись, сидел ласк Петун. Ещё совсем недавно упитанный, вальяжный, степенный, лоснящийся ухоженной шерстью, теперь он превратился в худого, грязного, в струпьях, насмерть перепуганного зверька. Затравленно кося глазами по сторонам, поминутно вздрагивая, он с лихорадочной быстротой подкапывал лапами корни пятилистника, выдёргивал их и тут же отправлял в рот. Просто так, с комьями земли и неочищенной горькой кожицей. И это ласк, который раньше три раза очистит корешок, пять раз промоет его в воде и десять раз осмотрит со всех сторон, прежде чем отправит в рот...

Летописец застонал от жалости и бессилия, рука его дрогнула, и на чистый лист бумаги упала клякса. Минуту Жилбыл смотрел на неё. Эх, если бы тогда Тенка... Он скрипнул зубами. Ладно, хочет Чёрная Государыня, чтобы он писал историю её страны, он будет писать.

Он снова обмакнул перо и начал:

"На шестом году работы семьдесят четвёртого Летописца в Страну вечной весны пришла осень. И принесла она боль и смерть..."

- Ты что пишешь? - проскрипел над ухом раздражённый голос Чёрной Государыни.

- Ты что пишешь? - голосом Светлой Государыни спросила Татьяна.

Я вздрогнул и очутился у себя на кухне. Естественно, как вошла Татьяна, я не слышал. Во время работы мой мозг полностью отключался от внешнего мира.

- Да так... - смутился я. - Повесть новую. Я ведь, если до тебя доходили слухи, ко всему прочему ещё и писатель.

Судя по выражению её лица, слухи до неё не докатились. Татьяну никогда не интересовала фантастика. Да и не такая уж я величина, чтобы обо мне ходили слухи. Я совсем стушевался и перевернул исписанный лист.

Татьяна и тут поняла меня и сделала вид, что мои писательские потуги ей известны.

- Так ты всю ночь работал? - спросила она, наконец обратив внимание на моё лицо.

Неопределённо пожав плечами, я стал собирать листы, освобождая стол. Врать даже в мелочах я ей не хотел, но и сознаваться в том, что на всю ночь оккупировал унитаз отнюдь не в писательских потугах - тоже.

- Уже пора в Центр? - перевёл я разговор на другую тему. - Сейчас чай заварю.

- Будь добр, - кивнула Татьяна. - Я разбужу дочку, мы умоемся, а потом что-нибудь сооружу на завтрак.

Я включил конфорку, поставил на плиту чайник и сел на табурет. Словно в полусне я слышал, как гости плескались в ванной комнате, а затем наблюдал, как Татьяна споро, на скорую руку готовила бутерброды.

Завтракать я отказался - вид бутербродов после ночных мук вызывал у меня стойкую антипатию. Но вот крепкого чаю выпил.

Гости мои спешили - как же, первый рабочий день, - поэтому разговоров мы практически не вели. И к лучшему. Меньше на меня обращали внимания, да и я со своими варёными мозгами вряд ли бы смог поддержать разговор. И был даже рад, когда они, попрощавшись, ушли.

Правда, тогда из-за холодильника на свет божий выбралась Шипуша и стала нагло требовать есть. Перед ней мне рисоваться было нечего - знали мы друг друга как облупленных, - поэтому я, не церемонясь, сгрёб ей в блюдце со стола остатки завтрака, поменял песок, а затем рухнул на прибранную тахту, даже не подумав раздеться. И провалился в сон.

Насколько я могу судить по рассказам других людей о своих снах - я выродок. Или что-то в этом роде. Обычно людям снятся сны о них самих, и именно в ипостаси своей собственной личности они и принимают участие в сновидениях. Со мной не так. Нет, мне тоже снятся сны от первого лица. Но, за редким исключением, я, как личность, со своим "я" во сне ничего общего не имею. Как правило, моё "эго" в сновидении - это абсолютно другой человек, зачастую даже отдалённо не напоминающий меня не только внешним обликом, но и внутренним миром.

В этот раз произошло вообще что-то из ряда вон выходящее, чего никогда прежде со мной не было. Я не только проник в свой сон как личность (изредка такое случалось и ранее), но и слился воедино с Жилбылом. Впрочем, слился - это не совсем верно. Произошло как бы "содвоение" сознаний: персонажа Жилбыла Летописца и писателя Валентина Бескровного - в одном теле. При этом, сосуществуя, проникая друг в друга, личности, тем не менее, не объединялись в единое целое.

- Ты что пишешь? - снова прошипела над ухом Чёрная Государыня.

Жилбыл испуганно оглянулся. Но ответил за него я:

- Что хочу, то и пишу.

Я раздражённо швырнул перо на стол и встал. И увидел, как сгорбилась, стушевалась, узнав в Жилбыле МЕНЯ, Чёрная Государыня. Лик же Светлой Государыни смотрел на меня с болью и страданием. Впервые со времени слияния двух некогда разрозненных половинок Волшебной Страны она возобладала в теле Государыни.

- Зачем ты это сделал, Кудесник? - тихо спросила она.

- Я сделал? - Я рассмеялся, но тут же жёстко отрезал: - Вы сами этого хотели.

И тут только понял, насколько близок наш мир миру Волшебной Страны. Мы тоже хотели перемен. И тогда наш "кудесник" такого натворил...

Я шагнул из беседки, и оплётшая колонны паутина, непреодолимая для Жилбыла, легко лопнула с сухим треском. Из-под ног испуганно шарахнулся Лет, но я на него не обратил внимания. Для меня он был букашкой - впрочем, как и всё живое в этом мире. Твёрдой поступью Повелителя я зашагал по ступенькам на вершину холма, а за мной бестелесной тенью следовала Государыня. Наконец-то единая в двух лицах, ибо в моём присутствии она была никем.

Бесконечную лестницу, по которой Летописец никогда не мог подняться до конца, я одолел в несколько шагов, словно лестничный пролёт в подъезде своего дома, - на то я и Кудесник. Но на вершине холма на трон не сел настоящему Повелителю показуха ни к чему. Лишь опёрся рукой о спинку трона и оглядел созданный мною мир. Бесстрастно, как и полагается Создателю.

Безобразный шрам рассекал холм и всю Волшебную Страну с востока на запад. По правую сторону раскинулись бесконечные непроходимые леса с редкими проплешинами гнилых болот Тёмной половины, а по левую - изумрудные луга с островками берёзовых рощ Светлой. И объединяло их небо со стремительно несущимися с севера на юг грозовыми облаками. Справа на горизонте у самого Ледяного моря клубился мглистый туман, формируя в своём киселе воинство Чёрной Государыни. В сполохах молний, раздирающих чернильные клубы, то и дело мелькали клыкастые морды вампиров, троллей, чешуя драконов, кожистые крылья нетопырей, белые саваны призраков. На противоположном горизонте у берегов Тёплого моря в молочной пелене и в мягких отблесках зарниц рождалась рать Белой Государыни: зеленоликие смешливые дриады, прекрасные феи со стрекозиными крылышками, лучезарные фениксы...

Я нахмурился, повёл бровями, и оба варева, что на севере, что на юге - чёрное и белое, - забурлили крутым кипятком, и лики воинств в них исчезли. Иноземных воинств я не хотел, а своих, славянских, к своему стыду, практически не знал. Точнее, некоторые имена мне были известны: навьё да заложные, водяницы и самодивы, скарбники и лешие, трясовицы, огнеи и хрипуши, карачуны, ворожцы - но что эта нечисть конкретно каждая из себя представляет, я не имел понятия. Подобно "кудеснику" из нашего мира, "кашу" я заварил чисто по наитию, совершенно не предвидя, какие силы проснутся и примут участие в этом бедламе.

Звонок в дверь вырвал меня из сна как зов Иерихонской трубы праведника из гроба. Было темно, словно в могиле. Ничего спросонья не соображая, я вскочил с тахты, шагнул в сторону надрывавшегося звонка, споткнулся обо что-то и врезался головой в шкаф. Наконец с трудом сообразил, что я не на Страшном Суде, и меня зовут не на Армагеддон, нашарил на стене выключатель, зажёг свет и поспешил к двери.

В коридоре стояла Елена. Одна. И вид у неё был такой, будто звонила в дверь с самого утра. Одарив свирепым взглядом, словно нерадивого привратника, Елена прошла практически сквозь меня в комнату и захлопнула за собой дверь.

Я зачем-то выглянул в коридор, тупо посмотрел на пустую лестничную площадку, но Татьяны не увидел. В голове царила сумятица - такое ощущение, словно работали оба полушария мозга, но мысли в них крутились в разную сторону, то и дело со скрежетом цепляясь друг за друга. Я посмотрел на часы. Начало девятого. Учила меня когда-то мать, что нельзя спать на заходе солнца. Ан, не в коня корм...

Я зашёл в ванную комнату и сунул голову под холодную воду. Это помогло, но незначительно. В голове прояснилось, перестало скрежетать, но ощущение вращения полушарий в разные стороны продолжалось. Появилась звенящая пустота, а ясности мыслей не прибавилось.

Насухо вытерши голову, я причесался, но, к сожалению, сделать тоже самое с мыслями не смог. Может, и к лучшему, поскольку совершить то, что я сделал далее, никогда бы себе не позволил, находясь в нормальном, не заторможенном состоянии. Постучав в дверь и не дождавшись ответа, я, вопреки своей "гипервоспитанности", вошёл в комнату.

Елена сидела на тахте, рылась в сумке матери и встретила моё появление тем же свирепым взглядом, что и в прихожей.

- А где мама? - спросил я.

- Мама? - в голосе Елены проскользнула странная интонация, будто она появилась на свет из автоклава и о родителях не имеет ни малейшего представления. Впрочем, на это, вероятно, наложила отпечаток моя заторможенность, поскольку тон Елены сразу же изменился на ледяной.

- Мама. Осталась. На ночное. Дежурство. Работа. Такая. У неё.

Она отшвырнула сумку, встала и пошла на меня панцирным броненосцем. Нет, не южноамериканским насекомоядным, а такой это грозной боевой машиной - как на самураев в Приамурье в известной советской песне начала сороковых годов.

Я попятился, и Елена захлопнула дверь перед моим носом.

- И впредь не мешайте мне! - донеслось из комнаты. - Я устала и буду отдыхать.

Я потоптался перед дверью, тупо глядя на пол, но, так ничего и не придумав, поплёлся на кухню. Заварил чай, сделал несколько бутербродов и, как мог, сервировал стол. Затем вновь подошёл к двери в комнату, осторожно постучал и вежливо поинтересовался:

- Елена, вы ужинать будете?

Вместо ответа в комнате щёлкнул выключатель, и узенькая полоска света, пробивавшаяся в коридор из щели у пола, погасла.

Я вернулся на кухню, выпил чаю, съел пару бутербродов. Но это отнюдь не помогло. Голова, что называется, "не варила", поэтому ни о какой работе речи быть не могло. Спать тоже не хотелось - и так целый день продрых.

Похлопав себя по коленям, я позвал Шипушу. В последнее время, когда я практически не писал, мы часто коротали время на кухне: я - бездумно глядя в пустоту перед собой, а она - устроившись у меня на коленях и мурлыча. Но кошка из-за холодильника не отозвалась. И у меня почему-то появилось ощущение, что будь у неё там люстра или хотя бы бра, то я бы услышал щёлканье выключателя, и узкая полоска света из-за холодильника погасла бы.

Заметив на столе забытую Татьяной карточку, я взял её в руки и только тут увидел отпечатанный адрес Центра по делам беженцев: "Первая линия, 13".

"А почему бы и нет?" - неожиданно подумал я. Сунул карточку в карман, надел плащ и вышел из квартиры.

На улице было холодно и ветрено. Чем-чем, а ветрами, переходившими иногда в пыльные бури, наш край славился. Не случайно высившийся здесь некогда горный кряж, ровесник по геологическому возрасту Уральскому хребту, уже давно превратился в степь. Сейчас ветры, похоже, стремились и город сравнять с землёй, а наше правительство, полностью стреножившее своими софистическо-эмпирическими реформами промышленность, этому желанию сил природы усиленно способствовало.

Плохо, когда в политику приходят двоечники, составившие своё представление об экономике у мясного прилавка с фальшивыми разновесами. Всё равно что назначить заведующим в мою лабораторию продавца бакалейного отдела. "А ну-ка, ливани в эту бутылочку (колбу то есть) вот этого зелёного, как мятный ликёр... А теперь из этой стопки (мензурки) вот этого плесни, цвета 777-го портвейну... Ух ты, какой парок белесенький пошёл!.. А ты чо упал, чо ногами сучаешь?!.. Ну да ладно, отрицательный результат тоже результат. Теперича вот ты, в эту тарелку (выпарную чашу) порошочка серебристого сыпани, да поболе, не скупись... И вот этих кристалликов красных подмешай... Да на плитку ставь. Во, как рвануло! Ну, чо орёшь? Чо орёшь, спрашую?! Подумаешь, пальцы оторвало, да уши обуглились! Зато экскремент какой эпохальный!!!"

Каюсь, прочтение слова "эксперимент", как "экскремент" я содрал из известного телесериала шестидесятых годов. Наши новые политические "поводыри" разницу между этими словами знают, правда, не благодаря своей начитанности или образованности, а огромному штату референтов-толмачей. Но, к сожалению, сути дела это не меняет, ибо конечным продуктом во всех экспериментах наших реформаторов являются исключительно экскременты. Как это там у баснописца Крылова: "А вы, друзья, как ни садитесь..."

Я неплохо знал город, тем более его центральную улицу, вернувшую недавно своё первоначальное название: Первая линия (сто тридцать лет назад город начал строить заокеанский магнат, распланировав его по американскому образцу). Естественно, что дом под тринадцатым номером находился где-то в начале улицы, в восьми-десяти троллейбусных остановках от моего дома. Или в минутах двадцати езды, если бы троллейбусы в это время ходили.

Впрочем, до начала Первой линии было не далее, чем до моей работы, и я, поплотнее запахнув плащ, привычно зашагал в темноту. Вообще в это время на наши улицы лучше не выходить. Особенно женщинам. А мужчинам - не выезжать на "тойотах" и "мерседесах". За нуворишами у нас охота велась целенаправленно и планомерно как с автоматами, так и с базуками. Но я философски рассудил, что вроде бы ни под первую категорию риска, ни, тем более, под вторую моя персона не подходит. А шантрапа, ищущая непритязательных развлечений в виде мордобоя, с дылдой двухметрового роста связываться не станет. Ей бы похлипче кого, поскольку мордобой она предпочитает односторонний, и мазохистов в её среде, как правило, нет.

И таки я оказался прав. Никому я не был нужен.

Шантрапа в столь промозглую погоду по улицам не шлялась, а больше я, пеший, ни для кого интереса не представлял. Зато на Центральной площади я удостоился чести лицезреть лицензионную охоту на нуворишей. Визжа тормозами на поворотах, из проулка выскочил "мерседес", промчал до перекрёстка и резко свернул в переулок. За ним, как привязанный, стлался, полностью повторяя виражи "мерседеса", отечественный "москвич". И только они скрылись за поворотом, как загрохотала автоматная очередь. Кажется, на этот раз "дичи" удалось уйти, так как грохота разбившейся иномарки я не услышал. И я порадовался. Но не за "дичь", а за себя. Хорошо, что они начали стрелять в переулке - не хватало мне попасть под шальную пулю! Как иногда мало нужно человеку для счастья...

А вот с домом "13" мне не повезло. На Первой линии такого дома просто не оказалось. Были номер "11", номер "15", а между ними высилась недостроенная двенадцатиэтажка Дома политпросвещения. Во времена социализма возведение этого "объекта" почти в центре города разрекламировали чуть ли не как стройку века. Жизненно насущным представлялось это строительство бывшей политической власти. Нынешние же власти заканчивать здание не собирались. Деловые люди (они же и власть предержащие) предпочитали пускать деньги только в торговый оборот, а в производство и строительство предлагали вкладывать сбережения всему остальному населению, всучивая ему под этим видом ваучеры, сертификаты, акции и тому подобное. Но и эти суммы шли в оборот тех же чисто торговых сделок, всё туже закручивавших спираль инфляции вопреки теории меркантилизма, благополучно похороненной на Западе ещё в семнадцатом веке, но чисто эмпирически воскрешённой и успешно внедряемой в жизнь отечественными бизнесменами, которые не только о ней не слыхали, но и ничего не хотели знать.

Потоптавшись среди строительного мусора, я вдруг вспомнил, что старые постройки города, в противовес желанию заокеанского магната, отнюдь не стояли в одну линию. То есть, вначале так и было, но после Первой и Второй мировых войн архитекторы не раз и не два меняли планировку, в результате чего дома теперь стояли вразнобой, причём настолько, что номер "13" вполне мог оказаться по ту сторону замороженной "стройки века", чуть ли не на другой улице.

Проклиная отсутствие освещения, новые и старые власти, я поплёлся вокруг "недостроя", увязая в грязи и рискуя свалиться в какой-нибудь котлован. Если есть бог, то он меня миловал, ибо я обошёл долгострой без особых приключений. Но за ним никаких домов не было. Был пустырь с несколькими хилыми акациями, и был деревянный столб, с раскачивающейся тусклой лампочкой, невесть как уцелевшей в наше смутное время.

Я подошёл к столбу и достал из кармана Татьянину карточку. Может, спросонья неправильно прочитал адрес?

Нет, всё верно: "Первая линия, 13".

И в это время надо мной словно включили прожектор: золотое тиснение букв на карточке больно резануло по глазам, и я прищурился.

А когда глаза адаптировались, и я поднял голову, то не узнал вокруг ничего. Вместо деревянного столба стоял железобетонный, с ртутным лампионом. А окружали столб не хилые акации, а небольшой хорошо распланированный парк со стройными, ухоженными клёнами.

Я ошарашено оглянулся на недостроенную двенадцатиэтажку и застыл в полном изумлении. Дом светился окнами почти на всех этажах, ещё минуту назад неоштукатуренная кирпичная кладка стен, угольная в ночи, мягко отблёскивала глазурью облицовочной плитки, а сквозь листву клёнов проглядывал сияющий изнутри стеклянный вестибюль под бетонным козырьком.

"Кажется, начинается сдвиг по фазе..." - отрешённо подумал я и неожиданно ощутил, что полушария в голове перестали вращаться, и ясность мысли, наконец, восстановилась. "А может, сдвиг, наоборот, закончился, утешил себя. - Учила меня мать, что на закате солнца нельзя... Впрочем, эта мысль у меня сегодня уже проскальзывала". Парадокс, но, будучи писателем-фантастом, я не верил ни в летающие тарелки, ни в зелёных человечков, ни в бога, ни в чёрта.

А в сумасшествие верил. Надеясь, что у меня тихое помешательство, я осторожно приблизился к одному из клёнов и прикоснулся к нему рукой. Холодный и мокрый от осенней мороси, ствол дерева вовсе не был иллюзией. Что ж, будем считать, что помешательство не наступило, а наоборот, прошло ведь зачем-то ещё совсем недавно в моей голове крутились со скрипом полушария мозга? Не может быть, чтобы просто так.

На всякий случай прячась за деревьями (а вдруг диагноз ошибочен?), я осторожно приблизился к сияющему вестибюлю. Вывеска на дверях подтверждала, что здесь действительно располагается Центр по делам беженцев, но то, что я увидел в холле, скорее напоминало больницу или поликлинику. Слева, сразу у вестибюля, находился застеклённый матовым стеклом гардероб, а напротив входа, у стены, что-то вроде регистратуры - длинная стойка из светлого пластика, за которой точно по центру сидела миловидная девушка в белоснежном халате и высоком докторском колпаке. А по обе стороны от стойки в глубь здания уходили хорошо освещённые коридоры - точь-в-точь как в суперсовременных больницах из американских фильмов.

"Ничего себе Центр по делам беженцев!" - подумал я, но тут же понял, что не прав. Не все беженцы из горячих точек некогда огромной страны попадают сюда как мои гостьи - целыми и невредимыми. Кстати, и многим целым и невредимым нужна если не медицинская помощь, то, по крайней мере, курс психологической адаптации. Но, странное дело, эти рассуждения меня почему-то не успокоили. Сидел во мне и точил мозги червячок недоверчивости. Точить-то точил, но очень уж невразумительно. На уровне подкорки.

Мои размышления прервал шум мотора, и я непроизвольно отпрянул за ствол дерева. К крыльцу здания подкатила "тойота", и из неё выбралась полная женщина с большой тяжёлой сумкой. "Тойота" тут же отъехала, а женщина, волоча сумку впереди себя обеими руками, с трудом взобралась по ступенькам и вошла в холл.

И только когда у гардероба она сняла плащ и стала одевать выданный ей белоснежный халат, я узнал в ней Елену!

Одевшись, Елена издали показала девушке за стойкой свою карточку, рядом с гардеробом открылись двери лифта, и Елена, волоча сумку, вошла в него. Лифт, наверное, давно доставил её на нужный этаж, а я продолжал оторопело стоять в парке с открытым ртом. В голове никак не совмещались созданные мною две реальности: дочь Татьяны, по идее спящая сейчас на тахте в моей квартире, и она же, приехавшая в полночь в Центр по делам беженцев. Не мог я почему-то никак соединить эти реальности в одно целое причинно-следственными связями, и они существовали отдельно друг от друга, словно в мире было две Елены.

Наконец я стряхнул с себя наваждение и, выйдя из-за дерева, открыто направился к вестибюлю. А что я, собственно, прячусь и веду себя как доморощенный частный детектив? Я поднялся по ступенькам и решительно открыл стеклянную дверь.

Девушка за стойкой встретила меня приветливым взглядом, и я направился к ней.

- Добрый вечер, - сказала она, чуть опередив меня.

И хотя сам собирался начать разговор именно этой дежурной фразой, но, услышав её, тут же перестроился, и меня, что называется, "понесло".

- Вы в этом абсолютно уверены? - спросил я.

Брови девушки чуть приподнялись.

- В каком смысле? - ровным голосом поинтересовалась она.

- В обоих. Что полночь - это вечер, а если да, что он добрый?

Ничего не изменилось в лице девушки. Видимо, навидалась она психически неуравновешенных беженцев в достаточной мере.

- Извините, - по-прежнему ровным спокойным тоном проговорила она. - Я неправильно выразилась. Здравствуйте.

- Здравствуйте и вы тоже, - кивнул я, вложив в приветствие его первоначальный смысл.

Девушка скосила глаза на стойку перед собой, рукой сдвинула в сторону дисплей компьютера, висевший над столешницей на кронштейне, и сняла с открывшейся взгляду стопки каких-то бланков верхний.

- Беженец? - полуутвердительно спросила она, явно собираясь тут же всучить мне бланк, как я понял, опросного листа.

- Пока нет, - разочаровал я её, но сразу же обнадёжил: - Но если всё будет и дальше катиться в пропасть - то непременно им стану.

А вот такой реакции на свой ответ я не ожидал. Глаза девушки округлились в неподдельном изумлении, бланк выскользнул из пальцев.

- Каким же образом вы сюда попали? - с непонятной тревогой, граничащей с испугом, выдавила она.

Теперь настала очередь удивляться мне.

- Как - каким? Обыкновенным. Через дверь.

Наш нелепый разговор прервало появление молодого человека в белом халате. Он вышел из левого коридора, толкая перед собой тележку, гружённую штабелем небольших прозрачных коробочек, внутри которых подрагивали оранжевые, то ли светящиеся, то ли флюоресцирующие шарики, чем-то похожие на теннисные мячи. На ногах у молодого человека были белые бахилы, словно он работал в операционной. Спрашивается, а при чём тогда эти коробочки с мячиками? Впрочем, такие стерильные бахилы надевают не только в больницах во время операций, но и в лабораториях, ведущих ядерные исследования. Но какое всё это - как первое, так и второе - может иметь отношение к Центру по делам беженцев?

Молодой человек остановил тележку, кивнул нам и сказал:

- Это - в хранилище. Вызовите лифт.

- Одиннадцатый этаж? - уточнила девушка за стойкой.

- Двенадцатый, - поправил её парень и непонятно чему ухмыльнулся. Сегодняшний улов на долгосрочное хранение.

Девушка нажала на пульте перед собой кнопку, уже знакомые мне двери распахнулись, и парень, вкатив тележку в лифт, уехал.

Я невольно задержал взгляд на дверях. Что-то странное было с этими то ли шариками, то ли мячиками. Когда парень остановил тележку, они, вопреки законам физики, продолжали подрагивать.

- Значит, надо понимать, вы - местный? - спросила меня девушка.

Я обернулся. Девушка почему-то не смотрела на меня: низко склонив голову, она уставилась в пульт перед собой. Только сейчас я уловил в её голосе непередаваемый акцент правильной дикторской речи, как у телеведущих московского канала. Твёрдое "о", в нашем регионе произносимое, как нечто среднее между "о" и "а". И слово "что" у неё звучало как по писаному, а не как у нас - "што".

- Надо понимать, - согласился я. - Абориген, если угодно.

- Так что вы хотите в нашем Центре? - подняла она наконец глаза. От былой приветливости её взгляда не осталось и следа. Холодное равнодушие и даже более - неприятие сквозило из глаз. - Ищите работу? К сожалению, свободные рабочие места мы предоставляем только беженцам.

- Нет, я ищу не работу. Я ищу свою знакомую, которая с сегодняшнего дня... Простите, уже со вчерашнего утра работает у вас. Татьяну Рудчук.

Девушка перевела взгляд на невидимый мне экран, и, хотя я мог дать голову на отсечение, что она не притронулась ни к одной клавише, изображение на дисплее стало быстро меняться, что угадывалось по еле различимому мерцанию отблесков на пластиковой панели стойки.

- У нас такой нет, - спокойно возразила девушка, когда мерцание на стойке прекратилось.

- То есть как? - изумился я, но тут же нашёлся. - Тогда как быть с этим?

Я достал из кармана карточку и ткнул её чуть ли не в лицо девушки. И до того неприветливое, оно превратилось в камень.

- Дайте сюда, - ледяным тоном сказала она и попыталась выхватить у меня карточку.

Но я вовремя отдёрнул руку.

- Это не ваше! - отчеканила девушка.

- И не ваше, - возразил я.

- Это - собственность Центра по делам беженцев! - повысила она голос.

- А по-моему, это собственность беженки из Россиянска Татьяны Рудчук. Поэтому отдам я карточку только ей.

На меня почему-то нахлынуло абсолютное спокойствие. Чем выше поднимала тон девушка, тем больше я чувствовал себя королём положения.

Несколько мгновений девушка испепеляла меня взглядом.

- Хорошо, - неожиданно согласилась она и процедила сквозь зубы: Сейчас я её вызову...

И утопила клавишу на пульте.

Я чуть было сардонически не спросил: "Как же вы её вызовете, если она у вас не работает?" - но тут увидел, как из левого коридора появился крепкого вида парень в белом халате и направился к стойке. Я мельком глянул на него, но, краем глаза уловив движение справа от себя, оглянулся. Из правого коридора выходил точно такой же парень. Словно близнец первого. Не успел я ни удивиться их схожести, ни такой синхронности появления, ни, тем более, заподозрить что-либо неладное, как парень слева подскочил ко мне и заломил руку за спину.

- Что вы... - ошарашено выдавил я чисто по-интеллигентски, пытаясь оглянуться на него, и тут же ощутил, что и мою вторую руку точно также заламывают.

- Да что тут происходит?! - заорал я в лицо девушке, так как из-за заломленных рук мышцы шеи одеревенели и не позволяли голове повернуться ни к одному из парней.

Ничего она не ответила, но от ледяной улыбки, вдруг появившейся на её лице, меня бросило в жар. Было в этой улыбке что-то такое, что заставило меня позавидовать судьбам отечественных нуворишей, изрешечённых автоматными очередями рэкетиров. В медицинских Центрах, типа этого, иногда с людьми делают такое, что пуля в лоб кажется наградой. Вот тебе и король положения...

Вообще-то драться я не умею. Не приходилось как-то, вероятно, из-за моего мягкого и уступчивого характера. Но как это делается - знаю. На то и писатель. Проводились у нас на семинарах встречи с любопытнейшими личностями. "Самое главное, не обращать внимания на боль, - рассказывал нам обладатель чёрного пояса какого-то из экзотических восточных единоборств. Помните анекдот, когда сэнсэя спрашивают: "Что делать, когда противник наносит удар двумя пальцами в глаза?" А сэнсэй отвечает: "Дайте пальцам противника проникнуть как можно глубже в ваши глазные яблоки, а затем резким движением головы ломайте их!" И в этом анекдоте есть доля истины..." - поучал нас обладатель чёрного пояса, а затем показал, что нужно делать, когда тебе заламывают руки.

Конечно, гибкость у меня уже не та, что в молодости, но что-то от занятий спортом в студенческие годы ещё осталось. Не обращая внимания на треск в плечевых суставах, я резко прогнулся вперёд и, подпрыгнув, попытался достать пяткой голову крепыша справа от себя. И достал-таки. Причём так, что тот кубарем отлетел в сторону. Правда, не тот, что справа, а слева. Тут бы мне освободившейся рукой и вмазать крепышу справа, но она застряла в бесчувственном положении где-то между лопаток. И я просто изо всей силы боднул его головой в лицо. Нос парня хрустнул, как стеклянный, а я, почувствовав свободу, ринулся из вестибюля на улицу.

Очнулся я на каких-то задворках в полной темноте, когда понял, что никто за мной не гонится. И вот тут-то боль меня и скрутила - чуть волком не взвыл. Оказывается, бежал я с вывернутыми за спину руками и чем открыл стеклянные двери Центра - головой, плечом - не помнил. Но вроде не разбивал. Стоя в луже под моросящим дождём я кое-как со стоном и зубовным скрежетом освободил руки из-за спины. Боль в суставах была немилосердной, но, к счастью, вывихов не было - кто бы мне их вправил? А когда освободил руки, и боль отпустила, со мной произошло то, что никогда не случается с киногероями в боевиках. Голова закружилась, слабость охватила тело, я упал на четвереньки в грязь, и меня стало выворачивать наизнанку.

Добирался я домой задворками: боялся, что крепыши из Центра по делам беженцев легко разыщут меня на улицах на иномарке - ишь, Елену на "тойоте" привезли! Но всё обошлось.

К дому тоже подходил осторожно - вдруг Елена сообщила мой адрес? Но и здесь всё было спокойно. На всякий случай я, не торопясь и внимательно осматриваясь, прошёлся вокруг дома и нечаянно наступил на кошку. Она с диким мявом бросилась в кусты, перепугав меня похлеще, чем крепыши из Центра. И как её угораздило мне под ноги сунуться? Вот и верь после этого, что кошки видят ночью лучше, чем днём.

Вошёл я в квартиру осторожно, на цыпочках, - а вдруг обознался там, у Центра по делам беженцев, и Елена, как ни в чём не бывало, спит в комнате. Но нет, дверь в комнату была открыта, и я, включив в коридоре свет, убедился, что дочка Татьяны действительно уехала.

Тогда я поплёлся в ванную и, увидев себя в зеркале, в очередной раз ужаснулся. Так заляпаться грязью даже при всём желании просто невозможно. Лишний раз убедился, что всё, что совершается непроизвольно, получается более основательно, чем когда делаешь это же самое осмысленно. Если бы Елена оказалась дома, представляю себе её реакцию на моё появление в таком виде!

На то, чтобы раздеться, я потратил добрых полчаса - руки не слушались, каждое движение отдавалось дикой болью в плечах. К счастью, теперь я мог не сдерживаться, как прошлой ночью, и настонался вдоволь. Впрочем, не очень громко - дом у нас панельный, и звукоизоляция ни к чёрту. Что подумают соседи?

Естественно, воды в кране не было. Однако, наученный горьким опытом, что воды может не быть не только ночью, но и целую неделю, я загодя наполнял эмалированное ведро. Так что умыться я умылся. Хотя грязь оказалась супергрязью: какой-то жирной, с автомобильными маслами, - которая сдиралась с тела только пемзой вместе с кожей. Ещё одно подтверждение моей теории непреднамеренности действий: специально будешь искать такую - не найдёшь.

Понятно, что с распухшими в плечах руками я сумел привести себя в порядок лишь кое-как, да и вымотался при этом основательно. Сил хватило лишь на то, чтобы доплестись до тахты и аккуратно положить на неё своё тело. Хотя последнее я сделал напрасно. Боль, пронзившая меня, была ничуть не меньше, чем если бы я просто рухнул. Причём мучила она меня в любом положении: лежал ли я на спине, на животе, ни говоря уже на боку. Однако попыток встать, либо приподняться, чтобы, "перекантовав" себя (иначе о таких потугах в моём положении и не скажешь), попытаться уснуть или хотя бы забыться, прислонившись спиной к стене, я не предпринимал. Знал, будет ещё хуже.

5

Под утро, когда мне всё же удалось забыться в полудрёме, сон продолжился. Я вновь очутился в Волшебной стране в теле Летописца. И вновь моё сознание наложилось на его, и опять они не совместились. Правда, теперь телом управлял не я, а Жилбыл. При этом возникло странное, фантасмагорическое ощущение, возможное только во сне: я чувствовал, как болят мои руки в суставах, как они плетьми висят вдоль тела, и в то же время Жилбыл свободно ими двигал, будто тело было четырёхруким, но моя больная пара была невидима.

- Любуйся, Кудесник, на своё творение... - тихим треснутым голосом выговаривал мне Летописец.

Мы стояли на вершине холма Государыни, но самой её рядом не было. Не привыкла она быть на побегушках, привыкла властвовать единолично, а потому и не показывалась теперь на глаза Летописцу, опасаясь вновь увидеть в его лице меня. И все твари Чёрной Государыни обходили Жилбыла десятой дорогой.

С вершины открывался вид будто с высокой горы. Срезая половину холма, под нами стремительно неслись рваные облака, в просветы между которыми в сильно увеличенном виде, как в Волшебной Линзе, изредка проглядывали отдельные области Страны. Жутковатое зрелище. Бой, намечаемый мною между тёмными и светлыми силами, не состоялся. Какой к чёрту может быть бой, если мои светлые персонажи просто не умеют этого делать? Пожрать, поспать, песни погорланить - это да. А вот отстоять своё беззаботное времяпрепровождение кишка тонка. Точь-в-точь как наша интеллигенция: поорала в своё удовольствие, что, мол, хочет "свежего ветра перемен", а как он задул, да с посвистом, да ледяными порывами, так уже никто не то, что орать - пикнуть не смеет... Аналогично произошло и здесь: легко, без всякого сопротивления, Тёмная страна поглотила Светлую. В просветы облаков я видел, как толпа бесенят с весёлым гиканьем разносит вдребезги ажурные дворцы мурашей, а те с ужасом, но абсолютно безропотно взирают на вакханалию. Я видел, как несколько ведьм, поднимая мётлами столбы пыли, сгоняют ласков в загон будто скот; как нетопыри, скользя бреющим полётом над озером, десятками заглатывают перепуганных, мечущихся в воздухе жужил...

- Что произошло в твоей стране, Кудесник, и почему ты перенёс это на нас? - спросил Жилбыл, и я понял, что теперь мои мысли открыты для него точно так же, как когда-то его для меня.

Но я ничего не ответил.

- Придётся мне придти к вам и самому посмотреть, - твёрдо сказал Летописец.

Против воли я криво усмехнулся. Если бы да кабы...

Из облаков вынырнула белесая точка и, мельтеша, неровно дёргаясь из стороны в сторону, стала подниматься к нам на холм. Недоумевая, что бы это могло быть, я вгляделся, но лишь когда до нас осталось метров пять, я узнал жужинью Тенку. Трудно было её узнать - ещё совсем недавно блестящие, радужные крылья поблекли, став почти матовыми, а их края, словно вычерченные под лекало, обтрепались лохмотьями. Из последних сил она рванулась к Летописцу, но на плечо сесть не смогла, промахнулась и, ударившись ему в грудь, вцепилась в хламиду.

- Помоги мне... Спаси... - прерывисто прошептала Тенка.

Сердце Летописца застучало больно и гулко, в такт судорожному дыханию жужиньи. Он хотел прикрыть обессилившее тело ладонью, чтобы как-то защитить, но оказалось, что руки наши наконец-то совместились, и теперь он мог ими двигать только вместе со мной.

А я не мог. Не мог ничем помочь. Стоял, точно паралитик. Не был я в этом мире уже Кудесником, а так - сторонним наблюдателем, лишённым действия. Ничего у меня не получалось. Злясь на себя, на свою беспомощность, я принялся нагнетать в себя ярость, но лишь когда полностью превратился в сплошной клубок ненависти к самому себе, только тогда рука чуть двинулась вверх...

Жуткая боль рванула плечо, и я очнулся. Весь в холодном поту, с бешено прыгающим, неровно, словно на ухабах, сердцем. Превозмогая боль, я положил ладонь на грудь в область сердца, и она затрепыхалась под его ударами.

"Вот так зарабатывают инфаркты", - безразлично пронеслось в голове.

Подождав, пока сердце немного утихомирится, я, кряхтя как столетний дед, встал и побрёл в ванную комнату. То, что я увидел в зеркале, заставило меня отшатнуться. Куда там вчерашнее сравнение с натурщиком распятого Христа! Вчерашний я был по сравнению со мной сегодняшним просто красавчиком. Даже давешний бомж со своей вонью рядом со мной выглядел аристократом. Мылся я вчера в угаре после драки и, естественно, как следует этого сделать не смог. Мало того, там, где я прошёлся пемзой, краснела опухшая кожа, и грязно-красная пятнистость по всему телу производила отталкивающее впечатление, будто я заразился какой-то экзотической и явно инфекционной болезнью.

К счастью, воду уже дали. Я нагрел тазик и уже в этот раз вымылся не торопясь и основательно. От горячей воды и медленных движений боль в плечевых суставах постепенно притупилась и хоть совсем не ушла, но теперь я чувствовал себя достаточно сносно.

Осмотр одежды, разбросанной на полу в коридоре, произвёл тягостное впечатление. В таком замызганном виде её не принял бы и старьевщик. Рубашку, конечно, можно было попытаться отстирать, а вот костюм и плащ, похоже, пропали безвозвратно. Развесив одежду на лоджии для просушки потом решу, что делать, - я напялил на себя свитер, старенькие джинсы и поплёлся на кухню.

Открыв холодильник, я застыл в ступоре. Холодильник был девственно пуст. Исчезли не только деликатесы татьяниного сухого пайка, но даже постное масло и кошачья колбаса.

"Бедная Шипуша, - подумал я, - чем же тебя теперь кормить?"

И тут страшное предчувствие закралось в душу. Соскучившись одна в пустой квартире, кошка постоянно тёрлась у моих ног, а ночью забиралась ко мне в постель. Запоздало пришло понимание, что этой ночью я спал один и с утра её не видел.

- Шипуша! - с замиранием сердца позвал я, но обычного в таком случае взмуркивания, переводимого мною как "Чего надо?", не услышал.

Первым делом я заглянул за холодильник, а затем полчаса тщательнейшим образом обследовал всю квартиру, в то же время сердцем понимая тщетность своих усилий. Шипуши нигде не было. Неожиданно я вспомнил, как вчера ночью, возвращаясь домой, наступил во дворе на кошку. Тогда я ещё удивился - что это за кошка, которая в темноте ни черта не видит? Теперь я понял, кто это был...

Выбежав во двор, я битый час обшаривал все кусты, зовя свою любимицу. Но так и не нашёл.

В угнетённом состоянии я вернулся домой. Уже давно заметил, что если случается какая-либо неприятность, то она никогда не бывает в единственном числе. Сломался будильник - значит, через день-два выйдет из строя телевизор или магнитофон. Метко отмечено житейской мудростью: беда идёт и за собой бедёнка ведёт. Вчера утром ушёл и не вернулся любимый мною человек. А вечером пропало дорогое сердцу существо...

Бесцельно послонявшись по квартире, я зашёл на кухню и поставил на плиту чайник. Как ни крути, а жизнь продолжалась. Хотя как её проживать, я не знал. И не потому, что в доме не было ни крошки, а в кармане - ни копейки. Как вообще жить в этом мире?

Я сел на табурет и ногами зацепил за что-то под столом. Нагнулся и увидел сетку с остатками сморщенной картошки. Странно, но увиденное не добавило мне и толики оптимизма жизни. Только почему-то подумалось, что положи я картошку в холодильник, она бы исчезла вместе с деликатесами.

Подсчитав количество картофелин и прикинув, когда нам могут выдать уже три месяца не выплачиваемую зарплату, я взял две картофелины и очистил их с филигранной скрупулёзностью, достойной мастера резьбы по мамонтовой кости. Сварил, как учила Татьяна, съел, а затем выпил и юшку. Видел бы меня сейчас кто из бывших друзей, ещё пять лет назад восторгавшихся моим хлебосольством. Теперь друзей у меня не осталось. Многие из них влачат такое же нищее существование, и мы, по интеллигентской своей натуре, стыдимся друг друга. А некоторые... Я вспомнил встречу с Устиновым, и меня передёрнуло. Мечта каждого пишущего - быть независимым от быта и заниматься исключительно литературой. Где-то там, на "диком" Западе, такого можно добиться. А у нас, когда гонорара не хватит даже на верёвку с мылом, чтобы повеситься, остаётся надеяться только на меценатов. Но они не спешат помогать. Самому же просить - спасибо, позавчера попробовал. Навек зарёкся...

Я взял в руки тоненькую стопочку исписанных листков и попытался привести в порядок то, что написал и что появилось за два дня в голове, но ничего не получилось. Работа не шла. Как ни пытался заглушить в себе тревогу о судьбе Татьяны в этом странном Центре по делам беженцев, мне это не удавалось. Не верил я Елене, что с её матерью всё в порядке. Насмотрелся американских фильмов, где в подобных клиниках абсолютно здоровых людей разрезают на запчасти. Нет, конечно, это тоже казалось мне чушью, но в одном я был уверен точно: не могла Татьяна просто так уйти - обязательно бы позвонила.

Я швырнул листки на стол и встал. Пока лично не удостоверюсь, что с Татьяной всё нормально, не успокоюсь. Что там я себе говорил с час назад о смысле жизни в этом поганом мире? Вот смысл и появился.

Другое дело, когда всё выясню...

Под утро ударили заморозки. Они в мгновение ока высушили асфальт, лишь кое-где оставив сырые проплешины. Впервые за последнюю неделю небо очистилось, и солнце заливало улицы холодным, по-осеннему мертвенным светом, что особо подчёркивал вид голых деревьев, необычно рано и не по своей воле сбросивших листву.

Я сидел на лавочке в небольшом скверике напротив высотного здания Центра по делам беженцев и ломал голову, как туда проникнуть. Парадный вход исключался. Мне и так неимоверно повезло, что вырвался оттуда ночью, а теперь же, да ещё с больными руками, нагло идти напролом было равносильно самоубийству. Впрочем, насчёт убийства я, пожалуй, преувеличил. Как не обесценилась сейчас жизнь в республиках одиозного СНГ, вряд ли кто на мою личную специально и целенаправленно покусился бы. Скорее всего, в Центре у меня просто отобрали бы карточку, а самого вышибли пинком в зад.

В очередной раз я достал из кармана карточку и стал её рассматривать. Но теперь я изучал не надписи, а её фактуру. Карточка была плотной, не сгибалась, и тяжелее, чем положено пластику. Похоже, в неё был впрессован металл. Значит, моя догадка верна - это магнитный ключ от дверей, и именно поэтому карточку хотели отобрать. Никогда до этого я не держал в руках магнитный ключ, но в своём предположении был уверен на все сто.

Я опустил карточку в карман и снова стал наблюдать за зданием Центра. Теперь у меня появилась более конкретная цель - определить, где находится "чёрный" вход. Не могло его не быть у столь солидного заведения. Конечно, проще всего было обойти здание и посмотреть, но, хотя все окна Центра были зашторены белыми портьерами, я не мог поручиться, что оттуда не заметят любопытствующего прохожего.

Высока всё-таки суггестия достоверности американских фильмов - даже на моё сознание, вроде бы трезво мыслящего человека, склонного к глубокому самоанализу, она накладывала органически совместимую кальку псевдореальности, трудно поддающуюся идентификации, а потому, помимо моей воли, смещающую восприятие действительности. Иначе, почему мне подумалось, что из окон Центра кто-то обязательно должен наблюдать за любопытствующими прохожими? В голливудских фильмах ужасов, кишащих параноиками, такое в порядке вещей, и, мало того, в это верится.

У нас же эти самые прохожие шли по тротуару мимо Центра по делам беженцев, большинство из них тащило за собой, или толкало впереди себя коляски, гружённые ящиками, объёмистыми сумками, тяжеленными мешками, и высотное здание их абсолютно не интересовало. Зато свой "колясочный бизнес": купи здесь, продай там - они считали вершиной демократических свобод и ногами бы затоптали любого, кто попытался бы их в этом переубедить. Точно также они поступили бы в семидесятых годах с тем, кто попытался бы спрогнозировать, как через двадцать лет они будут заниматься подобным бизнесом, иметь с него миллионы в месяц, но этих денег, возможно, не будет хватать и на хлеб. Примеров такого поведения толпы, ведомой высокопоставленными поводырями, в истории пруд пруди. Это, скорее, правило, поскольку, как ни крути, человек - животное, в огромной степени склонное к общественному поведению. Не напрасно в христианской религии есть слово "паства", почти дословно переводимое как "послушное, управляемое стадо". Из того же лексикона и "агнцы божьи". Что же касается политических поводырей, так резко переменивших курс в восьмидесятых годах, то мне в своё время казалось, что в Ленгли таки удалось получить положительные результаты от нашумевшей некогда программы по модификации общественного поведения, которые затем были успешно опробованы на руководителях бывшего СССР. Впрочем, несколько позже, уяснив для себя интеллектуальный уровень наших политических поводырей, я понял, насколько глубоко заблуждался.

Помимо воли я отвлёкся от наблюдения за зданием Центра и с любопытством разглядывал прохожих. Будучи чрезвычайно рассеянным, я обычно шёл по улице углублённый в свои мысли и не обращал ни на кого внимания. Сейчас же, сидя на скамейке в непривычной для себя роли наблюдателя, я не только разглядывал прохожих, но и невольно стал сравнивать их с теми, кто ходил по этим улицам десять-двадцать лет назад. Сравнение было отнюдь не в пользу сегодняшних. И дело даже не в одежде, хотя она тоже претерпела изменение не в лучшую сторону, не в её фасоне и покрое, а в отношении к ней: мятая, грязная, обтрёпанная. Дело было в самих людях, в выражении их лиц. Печать озабоченности днём сегодняшним и завтрашним безрадостным клеймом лежала на них.

Я попытался найти среди прохожих хоть одного без сумки или коляски и, странное дело, нашёл! Высокого рыжего парня с бородой и в нелепой хламиде до пят. В отличие от всех он шёл не спеша, с любопытством оглядываясь по сторонам. Копна рыжих волос горела на солнце пожаром осенней листвы, создавая своеобразный ореол. Я улыбнулся своим мыслям и покачал головой. Парень был похож на моего персонажа - Жилбыла Летописца. Вполне возможно, что я и раньше встречал его на улице, но, по рассеянности, не замечал, хотя, естественно, что в подсознании его образ запечатлелся. И потом уже этот образ я извлёк на свет божий, будто мною лично придуманный, и сделал его своим персонажем. Так сказать, на основе ассоциативных подкорковых связей... В жизни же этот парень в хламиде, вероятно, был последователем какой-либо буддистской секты - чего-чего, а их сейчас, в духовной пустоте, развелось неимоверное количество.

Тщедушный старичок с коляской чуть было не столкнулся с ним, съехал с тротуара на бетонную дорожку, ведущую к зданию Центра, и выматерился. Я хмыкнул, да так и застыл с кривой усмешкой на лице. Коляска по самые колёса провалилась в бетон. Старичок засуетился вокруг неё, с трудом вытащил на тротуар, и я увидел, что колёса сплошь покрыты грязью. Нет, явно что-то не то творилось с этим странным Центром по делам беженцев. Ведь и я вчера ночью бродил вокруг "недостроя" чуть ли не по уши в грязи. Похоже, не напрасно никто не обращал внимания на новое здание. Видел его, вероятно, один лишь я.

Странно, но фантасмагоричность ситуации почти никак не отразилась на моей психике. Не стал я ни протирать глаза, ни щипать себя. После ночного происшествия, когда "недострой" в одно мгновение превратился в добротное современное здание, моё сознание было готово к чему-либо подобному. Лишь сердце неприятно заныло от понимания, что это правда. Как-то мы с К., пишущим интеллектуальные новеллы, поспорили о боге. Поскольку он - человек верующий, а я - прагматичный атеист, и оба мы ко всему прочему интеллигенты, спора, как такового, не получилось. Ибо доказать, есть ли бог, или его нет, не орудуя при этом кулаками, невозможно. Получился долгий содержательный разговор, точку в котором поставил К. "Вот когда ты умрёшь, - сказал он, - тогда поймёшь, что бог всё-таки есть". И если действительно будет так, то сердце моё также болезненно сожмётся. Конечно при условии, что в "загробном мире" сердце у меня будет...

Я встал. Следуя элементарной логике: если здание настолько ирреально, что существует лишь для избранных с карточкой Центра в кармане, - моё сидение на лавочке в качестве "частного детектива" было глупым. Вычислить меня могли в любой момент - уж это мне, зубы съевшему на научной фантастике, было ясно, как дважды два. Впрочем, что пассивное наблюдение, что активная разведка в таком случае равнозначны. Поэтому я предпочёл последнее и неторопливо пошёл вокруг здания Центра, стараясь всё-таки не переступать черту из реальности в ирреальность. Не успел я сделать и нескольких шагов, как из-за угла здания вынырнула чёрная "тойота", мягко прокатила по бетонной дорожке и вырулила на улицу. Проходя границу в реальный мир, она превратилась в замызганный отечественный пикапчик, каким, вероятно, его и видели прохожие с самого начала - едущим по грязи от заброшенной стройки.

Я невольно поёжился, представив, что там, в Центре, могут ещё делать, но от своего не отступил. Обойдя по переулку несуществующий для всех кленовый скверик, я увидел, что дорожка переходит в пандус, ведущий в подземный гараж под зданием, а в цоколе над гаражом обнаружил наконец дверь "чёрного" хода, выходящую на небольшую бетонную площадку с металлической лестницей с перилами.

Дверь открылась, и из неё вышла стройная женщина в строгом деловом костюме явно от парижского кутюрье. Как и каждый нормальный мужчина я с трудом отличаю блузку от блейзера, но вот качество одежды улавливаю мгновенно. Женщина спустилась на бетонную дорожку и, уверенно цокая каблучками, направилась к тротуару. Странно, что в таком костюме она не воспользовалась иномаркой.

Заинтригованный, я повернул назад и пошёл за женщиной, по периметру огибая сквер. Близко знакомиться с ней я не хотел - хватит с меня вчерашнего "близкого" контакта с персоналом Центра, да и не с моим свиным рылом, тем более в стареньких куртке и джинсах, знакомиться на улице с такой расфуфыренной дамой, - но вот проследить, что она собирается делать в городе, не мешало.

Вышли мы на тротуар практически одновременно. Она - с бетонной дорожки, а я - с параллельного переулка. С одеждой женщины ничего не произошло, и это меня немного удивило. А вот прохожих, что расфуфыренная дама месит грязь модельными туфельками от стройки, - нисколько. Может, они её просто не видели? Женщина на мгновение замешкалась, и я, надеясь, что она пойдёт по улице к центру города, зашагал в её сторону. Но она неожиданно повернулась и пошла мне навстречу. Старательно кося глаза в сторону, я неторопливо шёл, и лишь когда между нами осталось шагов пять, посмотрел ей в лицо.

Сердце ёкнуло, и мой рот непроизвольно растянулся до ушей. И она ответила мне не менее открытой улыбкой.

- Фу-х! - облегчённо выдавил я. - Здравствуй, Татьяна...

Татьяна неожиданно споткнулась на ровном месте, чуть не сломав каблук, и, удерживая равновесие, нелепо взмахнула руками. Улыбка исчезла с лица, она недоумённо оглянулась.

- П-простите, вы - мне?! - с непонятным испугом спросила она.

Я застыл. Недоумение и испуг были неподдельными.

- Тат... - попытался выдавить я, но, наткнувшись на её холодный пристальный взгляд, осёкся. У женщины были лицо Татьяны, её фигура, наконец, её глаза! Но никогда глаза Татьяны не имели такого выражения!

Не успел я прийти в себя, чтобы хоть что-то сказать, как к обочине, прошуршав шинами по асфальту, подкатила давешняя "тойота". Та самая, которая минут пять назад трансформировалась в отечественный пикапчик.

- Извините, но вы ошиблись, - холодно сказала женщина и села в машину. И "тойота" тут же отъехала, унося от меня Татьяну - в этом я был уверен абсолютно! - но почему-то такую вот, не узнающую меня, не признающую, не желающую признавать!.. И говорящую почему-то с тем же твёрдым столичным акцентом, что и медсестра вчера ночью...

Не помню, сколько я там простоял, потерянно глядя вслед уехавшей "тойоте". Всё. Вот теперь мы простились навсегда. Так непонятно, а потому глупо, но окончательно и бесповоротно.

"Вот ты и выяснил, что хотел, - вяло подумал я. - И опять потерял смысл жизни..."

Даже не оглянувшись на здание Центра по делам беженцев, я поплёлся домой.

Я вошёл в квартиру и услышал, как на кухне кто-то размешивал чай в чашке. Ложка звякала по фаянсу, и этот простой, будничный звук был для меня сродни грому среди ясного неба. Я застыл у порога и боялся пошевелиться. Один раз я уже обманулся в этой квартире в своих ожиданиях. Двадцать пять лет тому назад.

Ложечка продолжала монотонно стучать.

И тогда я решился. Сердце обмерло в надежде, я сделал шаг... И остолбенел.

За кухонным столом сидел тот самый рыжебородый парень в хламиде и, размешивая чай, читал мою рукопись. При моём появлении он поднял голову и спокойно посмотрел мне в глаза.

- Здравствуй, Кудесник, - проговорил он. - Я обещал тебе прийти. Я пришёл.

Сердце моё оборвалось. Его место заняла пустота. Не было мне никакого дела до сумасбродной ситуации, когда автора посещает собственный персонаж. Бездонная тоска заполонила душу. Все рукописи бы сжёг, руки бы по локти обрубил, чтобы никогда не писать, - лишь бы за столом оказалась Она.

Летописец что-то сказал, но я не услышал. Лишь апатично отметил, как шевельнулись его губы.

"Так, наверное, сходят с ума", - безразлично констатировало сознание. По всем канонам сюжета мне полагалось при такой встрече грохнуться в обморок или заорать благим матом. Я не сделал ни того, ни другого. Вообще ничего. Впал в полную отрешённость.

Зато тело самостоятельно переместилось из коридора на кухню, село за стол, а глаза бездумно вперились в Летописца.

Жилбыл продолжал говорить, беззвучно шевеля губами. Нет, не обвинял он автора в его грехах, не укорял в безволии сюжета, не упрашивал изменить ход событий в повести. Знал он, что именно в этом произведении не автор строил сюжет, а сами персонажи.

Я не слышал его, не понимал, не хотел воспринимать, но холод его слов и тревожное обещание чего-то, звучавшее в них, пробились-таки сквозь панцирь моей апатии. Заизолированное сознание мелкими игольчатыми уколами с трудом проткнуло броню безразличия, и я, разлепив непослушные, одеревеневшие губы, спросил:

- Так чего ты хочешь?

Жилбыл оборвал беззвучную речь на полуслове и внимательно посмотрел мне в глаза. И тогда я, неверующий до мозга костей, увидел в его взгляде то, что истинные верующие, наверное, видят в Христе на иконах. Впрочем, может быть, я и не прав. Страдание и муку за весь род людской старались передать иконописцы. В глазах же Жилбыла было безграничное, всеобъемлющее понимание Создателя-Творца.

- Ничего я от тебя не хочу, - донеслось ко мне сквозь шум в ушах. Словно эховые радиоволны далёкой станции пробились через эфир на динамик приёмника. - Я прочитал тебя. Твою повесть и ТВОЮ ЖИЗНЬ. Ты выдохся. И не только как писатель. Ты уже ничего не сможешь ни придумать в своей повести, ни объяснить, что же происходит с самим тобой в реальном мире. Ты перестал быть Кудесником, ибо ему на роду написано всю свою жизнь целиком и без остатка сжигать в творчестве. А ты не смог. Поэтому ты сейчас и не можешь понять, откуда, почему и зачем появился в твоём мире Центр по делам беженцев, хотя был близок к разгадке, когда писал о слиянии Светлой и Тёмной сторон Волшебной Страны. Но тогда ты ещё мог творить... Теперь же ты очутился в моей шкуре и будешь поступать не так, как хочешь, а так, как за тебя решат. Прощай.

Летописец встал.

- Это тебе, - сказал он, положил что-то поверх моей рукописи и ушёл.

Как и куда - я не понял. Не было сил посмотреть вслед. Но звука захлопываемой входной двери не услышал.

Я сидел, тупо уставившись на его подарок. Это была мёртвая бабочка с обтрёпанными полупрозрачными крыльями. Но как ни старался рассмотреть её тельце, у меня ничего не получалось. Что-то случилось с глазами. Не фокусировалась в них бабочка, расплывалась смутным пятном, словно у меня вдруг спонтанно проявилась дальнозоркость. И в то же время текст своей рукописи я видел отчётливо.

А затем всё исчезло. Булавочные проколы в панцире апатии, сквозь которые сознание на минимально возможном пределе ещё как-то пыталось контактировать с окружающим миром через тело, затянулись, и я впал в небытие. Очевидно, мои персонажи должны испытывать нечто подобное, когда в повествовании между главами появляется временной промежуток.

Впервые с того времени, как Урод выгнал его из дома, Жилбыл подошёл к терему. Казалось, прошло столетие, и терем приобрёл вид древней, заброшенной избы. Ставни сорваны, окна выбиты, резные наличники покоробились, дощатая крыша зияла прорехами, стены почернели, местами их покрывала зелёная плесень.

Твёрдой поступью хозяина Летописец ступил на крыльцо и вошёл в сени. Словно крысы зашебаршились по углам - с такой прытью мальцы разбежались из-под ног. Жилбыл поднялся по скрипучей лестнице в светлицу и остановился на пороге.

Со времени его последнего посещения здесь ничего не изменилось. В печи полыхал огонь, в котле бурлил крутой кипяток, а на стуле в той же позе, водрузив скрюченные ноги на стол, восседал Урод. Только удушливого смрада стало больше, несмотря на выбитые окна и гуляющий по светлице сквозняк.

- Пришёл-таки, - удовлетворённо зарокотал Урод. - Я тебе не Государыня и цацкаться с тобой не буду. Да и голоден я. - Бельма его глаз пыхнули огнём, и он гаркнул: - А ну, полезай в котёл!

Жилбыл шагнул вперёд, протянул к Уроду руку, но на мгновение замешкался. Голого и лысого Урода, ухватить, чтобы выбросить в окно, было не за что.

Урод воспользовался замешательством Летописца, раздул щёки, напыжился и что было силы дунул-плюнул на Жилбыла. Но ничего ровным счётом не произошло. Кончилась магия Кудесника, и даже плевок не попал на хламиду Летописца.

Брезгливо поморщившись, Жилбыл смял в ладони хрящеватые уши Урода и рывком вздёрнул его в воздух, как зайца. На удивление, в массивном с виду Уроде весу не было никакого.

Урод дико заверещал, дрыгая ногами и руками.

- Не ори, - спокойно сказал Летописец. - Здесь мой дом.

Урод умолк и безвольно повис в руке Жилбыла.

- Пожалей, мил человек, не губи, - внезапно писклявым голосом взмолился он. - Я для тебя что хош сделаю. Хош, терем твой восстановлю?

Сами собой возникли рамы с целыми стёклами, окна задёрнулись белоснежными занавесками, расшитыми красными петухами, с пола исчезли грязь, пыль, щепа, а на укрывшемся холщовой скатертью столе возник расписной горшок с исходящей паром берёзовой кашей.

- Ничего мне от тебя не надо, - покачал головой Летописец. Горшок с кашей исчез, в разбитые окна ворвался ветер. - Кроме одного: сгинь!

И Упырь исчез из его руки, будто его и не было.

Жилбыл обвёл взглядом загаженную светлицу, вздохнул и принялся за уборку. Всё теперь предстояло делать самому, ни на кого не надеясь, но и ни от кого не завися.

Три дня потратил Летописец на уборку и ремонт терема. Строгал, пилил, прибивал, выносил мусор, мыл, скоблил. Никогда до этого он не держал в руках никакого инструмента, кроме пера, и не всё у него получалось. Он натрудил кровавые мозоли, но, несмотря ни на что, был доволен.

Когда на второй день Жилбыл перекрывал крышу, к нему на стропила взобрался малец Друзяка. Грязный, небритый, в замызганной рубахе и стоптанных сапогах, он долго стоял на коньке крыши и наблюдал, как Летописец неумело подгоняет доски, а затем прибивает их деревянными гвоздями. Потом Друзяка стащил с себя шапку, униженно помял в руках и робко предложил:

- Может, тебе помочь?

Ничего не ответил ему Летописец. Даже не посмотрел в его сторону.

Друзяка постоял ещё немного, переминаясь с ноги на ногу, а затем, так и не надев шапки, спустился с крыши.

Но после этого Жилбыл заметил, что лестница в светлицу перестала скрипеть, кто-то подправил неумело сбитое им крыльцо, выскоблил до жёлтого блеска стол и лавки, законопатил щели в окнах. И снова ничего не сказал Летописец. Не поблагодарил, но и не выругал мальцов. Ничьей помощи он принимать не собирался, однако терем был не только его домом, а и домом мальцов, и жить нужно было в согласии.

Утром четвёртого дня Жилбыл пошёл на холм Государыни. Спокойной размеренной поступью он шагал по лестнице и знал, что теперь для него её бесконечность кончилась. Он дойдёт до вершины без напряжения и усталости. И ещё знал, что не встретится там с Государыней. Не только там, на вершине, но и вообще нигде и никогда. Ибо теперь он сам стал Государем - хозяином собственной жизни - и больше не позволит никому ни помыкать собой, ни управлять.

И всё же на середине лестницы у беседки он запнулся. Здесь в прошлой своей жизни он провёл лучшие свои дни. Грусть по безвозвратно ушедшему счастливому времени уколола сердце, он остановился и долго смотрел на беседку. А затем вошёл.

Пыль и запустение встретили его. Летописец смахнул со стула осколки Волшебной Линзы и сел. Вспомнилось, каким лучезарным и прекрасным видел он мир в Линзе. С каким упоением он описывал его, отмечая мельчайшие подробности. А затем вспомнил жужинью Тенку - бесхитростное и бескорыстное существо, беззаветно любившее его. И стало ему горько и грустно, и боль утраты сдавила сердце.

Сзади послышался шорох раздвигаемых корней, на пол беседки посыпались комья земли, и к столу, выбравшись из норы, грузно топая, подошёл Лет. Он вытер стол, положил кипу листов, поставил чернильницу и воткнул в неё перо. Всё это он делал молча, но на насупленном лице явственно проступало недовольство долгим отсутствием Летописца.

- Я не буду писать, - сказал Жилбыл.

- Что?! - начальственным тоном гаркнул Лет, и глаза его налились кровавым светом.

- Я сказал, что никогда больше не буду писать Летопись, - спокойно повторил Жилбыл.

Лет грозно ощетинился, напыжился, готовясь взорваться яростным криком... Но внезапно моргнул, тело его вдруг съёжилось, а когда веки поднялись, то Жилбыл увидел перед собой глаза прежнего Лета - жёлтые, добрые и грустные.

- Никогда? - потерянно переспросил он.

- Никогда.

Лет шмыгнул носом, глаза заблестели от навернувшихся слёз. Он отвернулся, неуверенной походкой отошёл к краю беседки, и тут плечи у него затряслись.

- Никому... - сквозь всхлипывания донеслось до Летописца. - Никому я не нужен...

Очерствевшее после смерти Тенки сердце Жилбыла, не простившего ни Кудесника, ни Государыню, ни мальцов, неожиданно дрогнуло. И тогда он понял, чем будет заниматься всю оставшуюся жизнь.

- Я никогда не буду писать Летопись, - сказал он в спину Лета. - А писать буду. Но не здесь.

Лет замер. Затем неуверенно обернулся.

- Правда?

- Правда.

- А где ты будешь писать?

- У себя в тереме.

- Тебе... принести бумагу и чернила?

- Если тебе не трудно.

- Я сейчас... сейчас... - засуетился Лет, дрожащими от нетерпения руконогами собирая со стола письменные принадлежности. - Идём!

Жилбыл покачал головой.

- Иди сам. Я приду позже. Мне нужно подняться на холм.

- А ты... - Глаза Лета вдруг подёрнулись недоверчивой поволокой. - Не обманываешь меня?

Жилбыл только улыбнулся. И тогда окрылённый Лет, зажав в трёх руконогах бумагу, чернильницу и перо, стремглав выскочил из беседки и шаром покатился вниз по ступеням.

- Я буду жда-ать! - удаляющимся эхом донеслось до Летописца.

Жилбыл встал со стула и зашагал по лестнице вверх.

Вынырнул я в реальность поздним вечером. Я стоял в кленовом сквере у здания Центра по делам беженцев и смотрел на его светящиеся окна. Надо же, сегодня вечером в целях экономии для всего города отключили электроэнергию, а эта двенадцатиэтажка иллюминировала новогодней ёлкой!

Что делал дома после ухода Летописца, я не помнил. И как добрался сюда - тоже. Раньше "выпадение из реальности" со мной происходило лишь во время творческих мук, и вот сейчас, впервые, это случилось не за письменным столом. Кажется, в медицине это называется первыми признаками старческого маразма.

Я опять провёл параллель между собой и своими персонажами. Аналогия налицо. Так и хотелось поверить в существование бога, который сидит где-то там, на облачке, и скрупулёзно выписывает историю человечества. Судя по алогичности поведения рода людского, писатель из него был никудышный.

Здесь я снова слукавил. Человеку свойственно оценивать окружающий мир сквозь призму личных знаний и увлечений. Вот и я попытался проанализировать своё "выпадание из реальности" с точки зрения профессионального писателя. Точно также один мой знакомый физик выводил знак равенства между внутриядерными процессами и сексуальным актом.

В руке у меня был полиэтиленовый пакет, я открыл его и посмотрел, что там находится. Белый лабораторный халат. Действительно, всё, что происходило сегодня со мной, напоминало временной промежуток между главами. Как и когда я прихватил с собой халат, я не помнил, но вот зачем - знал. И знал, зачем здесь нахожусь. Как и любой пишущий, будь то графоман или настоящий писатель, я всю свою жизнь работал "на-после-смерти". Авось, хоть тогда оценят. Теперь же мне предстояло совершить нечто и в жизни. Все мы, пишущие, на словах интеллектуалы и супермены - не напрасно читатели отождествляют героев с автором, особенно, если произведение написано от первого лица. На самом деле автор пытается оживить хотя бы на бумаге свои грёзы: кем он хотел быть, но кем ему никогда не стать. Сейчас же мне предстояло сделать нечто противоположное: стать суперменом не на бумаге, а в жизни.

Я глубоко вздохнул и зашагал к "чёрному" входу в здание Центра по делам беженцев.

Дверь, естественно, оказалась запертой. Будь я Шварценнегером, выбил бы её пинком ноги или залпом из базуки. Но чего не дано, того не дано - мой вчерашний ночной "подвиг" был из разряда счастливых случаев с вероятностью единицы в шестом знаке после запятой.

Доставая из кармана карточку Татьяны, я заметил, что у меня дрожат руки. Тоже мне, супермен! Если моя догадка неверна, то придётся возвращаться домой несолоно хлебавши. Я сунул карточку в дверную щель и провёл сверху вниз - видел, как это делается в американских фильмах. Замок щёлкнул, и дверь приоткрылась.

Предательски заныло сердце. Подсознательно хотелось, чтобы замок не сработал, и я вернулся домой. Но что я тогда буду делать со своей совестью?

И я шагнул в дверь.

Попал я в небольшой хорошо освещённый зал, уставленный рядами белых металлических шкафов. Похоже на раздевалку, где сейчас, к моему счастью, никого не было. На дверцах большинства шкафов были наклеены таблички с непонятными письменами, как на карточке Татьяны. В дверцах же редких шкафов без табличек торчали ключи.

"Надо понимать, что эти шкафы свободны, - сообразил я. - Вот и хорошо. Не напяливать же халат поверх куртки".

Открыв один из шкафов, я увидел в нём белоснежный халат, докторскую шапочку и такие же белые бахилы. Знал бы заранее, не тащил с собой лабораторный халат, отнюдь не первой свежести, к тому же местами словно молью побитый - прожжённый кислотами. Я снял куртку, повесил её в шкаф, надел халат (естественно, не свой), напялил на голову шапочку и глянул на себя в зеркало на внутренней стороне дверцы. Нормально, хотя с видом работника Центра не совсем вязалась борода - хорошо ещё, что подстриг её два дня назад. Будь она как у Летописца - рыжая, да лопатой, - никто бы здесь не принял меня за своего. А так, может, и сойдёт.

В некоторое смущение меня ввели бахилы. Я в нерешительности застыл над ними, пытаясь припомнить, были ли они на обуви персонала Центра. На Елене, когда она надела халат, бахил точно не было, ног же "регистраторши" за стойкой в вестибюле я не видел. А вот были ли они на тех двоих, что заламывали мне руки? Вроде бы тоже нет... Зато они точно были на парне, толкавшем тележку со штабелем прозрачных коробочек с прыгающими оранжевыми мячиками. Помню, я тогда сильно этому удивился.

"Была не была!" - решил я. Да и рассусоливать здесь особо не стоило не ровён час, кто-нибудь войдёт. Переложив карточку Татьяны в нагрудный карман халата, я нагнулся, чтобы затянуть завязки на бахилах, и карточка, выскользнув из кармана, ударилась уголком о паркетный пол и отлетела от меня метра на три.

И в тот же момент погас свет. Я так и застыл в согбенном состоянии. Вот так номер! Сейчас меня возьмут, как говорится, тёпленьким...

Но вокруг было тихо. Я выпрямился и весь обратился в слух. Тишина была, что называется, мёртвой. А потом я вдруг почувствовал, что воздух здесь сырой и холодный, и это показалось мне весьма странным - когда вошёл с улицы, в помещении было тепло и сухо. Машинально, по давно забытой привычке, пошарил по карманам и неожиданно в джинсах обнаружил коробок спичек. Повезло, что в последний раз надевал джинсы, когда ещё курил...

Старые спички не хотели зажигаться, и только третья или четвёртая, прошипев, всё-таки вспыхнула. Я оглянулся вокруг и обомлел. Очутился я совсем в другой комнате - ни одного шкафа, мало того, здесь явно велись строительные работы: неоштукатуренные стены горбатились неровной кладкой красного кирпича, а пол был усеян щепками, кусками ржавой арматуры и бетона. Точно как в компьютерной игре: герой идёт себе спокойненько по роскошному залу дворца и вдруг - бряк! - проваливается в мрачное подземелье. Спичка догорела, обожгла пальцы, и я, чертыхнувшись, зажёг новую. Теперь я разглядел, что на месте входной двери зияет пустой проём.

Значит, наваждение кончилось. Я понял, что стою в цоколе "недостроя века" нашего города. Наверное, в самом деле стоило обратиться к психиатру: то мне мерещится суперсовременное здание Центра по делам беженцев, внутри оказывающееся то ли больницей, то ли ядерной лабораторией, то меня на дому посещает собственный персонаж... Глядишь, скоро и инопланетяне пожалуют. Может, и приезд Татьяны из того же ряда?

Я зажёг следующую спичку и, освещая пол, чтобы не спотыкаться об обломки кирпичей и куски окаменевшего раствора, двинулся к выходу. И тут увидел под ногами небольшой красный прямоугольник с золотым тиснением букв.

В этот раз спичка обожгла пальцы основательно. Я замахал рукой, затем схватился за мочку уха. Ну-ну. Сумасшествие продолжается. Больше не зажигая спичек, я присел и пошарил руками по полу перед собой. Но лишь только пальцы коснулись карточки, как вспыхнул свет, и я вновь очутился в раздевалке с рядами белых металлических шкафов.

Что ж, игру принимаю. Сходить с ума - так на полную катушку. Кто там сейчас управляет мною на компьютере?

Спокойная уверенность заполнила душу. А что мне, собственно, терять в этом мире, кроме рассудка? Пора трезво оценить свою жизнь и своё творчество: и то и другое практически в прошлом. Единственное, за что я ещё цеплялся - это память о Татьяне. Не знаю, насколько реальным был её приезд ко мне спустя двадцать пять лет, но я сделаю всё, чтобы её найти. Даже в этом ирреальном мире.

Я завязал тесёмки бахил, сунул в карман карточку и, найдя следующую дверь, вышел в коридор Центра по делам беженцев.

Ожидая попасть в пустой, бесконечный, белый коридор, я был немного удивлён. Коридор на самом деле оказался белым и длинным, но люди здесь были. Все, как и я, в халатах, шапочках, некоторые в бахилах. Они входили в одни двери, выходили из других, бросали друг другу реплики, на ходу рассматривали какие-то диаграммы на бумажных рулонах... Одним словом, здесь царила нормальная деловая обстановка то ли больницы, то ли научного учреждения. Если бы только не поздний вечер.

На меня никто не обращал внимания, и я, оправившись от изумления, пошёл по коридору уверенным деловым шагом, подражая сотрудникам Центра. Будто знал, куда идти и что делать. По пути я мельком заглядывал в стеклянные двери и видел, что почти в каждой комнате находится кровать с лежащим на ней человеком, опутанном проводами и трубками, ведущим к разнообразным приборам и датчикам. Всё было как в американском медицинском центре высшего класса: палата на одного человека, обилие медицинской аппаратуры... Но у нас-то, при нашей нищете - откуда?!..

Дойдя до конца коридора, я обнаружил шахту лифта и рядом с ней лестничный марш. Не став рисковать - судя по тому, что видел вчера, лифт управлялся не из кабины, а с пульта "регистраторши", - я поднялся по лестнице на второй этаж и прошёлся по его коридору. Здесь были такие же палаты, как и на первом этаже. На третьем этаже, поняв бесполезность праздного хождения, я уже более внимательно вглядывался в лица лежащих пациентов и персонала, пытаясь найти Татьяну, но её среди них не было.

На четвёртом этаже я чуть было нос к носу не столкнулся с Еленой. Она выскочила из лифта - вся какая-то возбуждённая, не в себе - и, вихрем промчавшись по коридору, влетела в одну из комнат, сильно хлопнув дверью. Настолько сильно, что дверь снова приоткрылась.

Вовремя посторонившись, чтобы не столкнуться, я спокойным шагом последовал за Еленой и, обнаружив у стены каталку, стал у неё, делая вид, что поправляю простыню. А сам краем глаза заглянул в комнату.

Впервые я увидел не палату, а кабинет. За столом, вполоборота ко мне, сидел пожилой мужчина с непроницаемым лицом, естественно, в халате и шапочке, сбоку, на подоконнике, пристроился ещё один врач помоложе, который с кислой миной смотрел на Елену, сидевшую напротив пожилого, что-то возбуждённо ему доказывая.

- Как вы можете... - срывающимся голосом лепетала Елена. - Вы же обещали... В моём контракте записано, что оболочку матери вы предоставите мне... Я её только что встретила, поздоровалась... А она... Смотрит на меня стеклянными глазами... Не она... Вы отдали оболочку другому...

- Успокойтесь, - сказал пожилой, и молодой при этом поморщился. - Да, такой пункт есть в вашем контракте. Но там не сказано, что оболочка Татьяны Рудчук будет предоставлена только вам и исключительно вам. Это во-первых. А во-вторых, учитывая сложившиеся обстоятельства с вашим знакомым, у которого вы остановились, вам сейчас лучше не появляться в городе.

- Но... Но я съехала с его квартиры! - почти истерично выпалила Елена.

- Кстати, хорошо, что вы зашли, - продолжил пожилой, будто не услышал её реплики. Он открыл ящик стола, достал лист бумаги и жёлтую карточку. Вам выдаётся новый пропуск. Распишитесь.

Елена размашисто расписалась.

- А старый сдайте.

Машинально Елена отдала старую карточку и взяла новую.

- И что мне это даёт? - вдруг недоверчиво спросила она.

Её собеседник спрятал старый пропуск в стол и сказал:

- По новому пропуску вы не сможете выйти из здания Центра.

- Что?.. - возмущённо задохнулась Елена. - Да вы что здесь... Меня... Арестовали?!..

- Зачем столько эмоций, - мягко проговорил пожилой. - Это для вашего же блага.

- Да я... Да я... - начала вставать Елена, но тут сидевший на подоконнике врач стремглав подскочил к ней сзади и приложил к затылку какой-то чёрный диск. Елена обмякла и упала лицом на стол.

Меня будто парализовало. Бешено заколотилось сердце, тело сковал столбняк. Убили?! Я не мог сделать ни одного движения, а только стоял и во все глаза смотрел на сидящее на стуле тело Елены, лицом на столе с раскинутыми по столешнице руками.

- Зачем? - недоумённо спросил пожилой.

- Тебе что, ещё одного трупа девицы, выбросившейся из окна заброшенной стройки захотелось? - ядовито отрезал молодой.

Волосы на голове у меня зашевелились. Полгода назад местная пресса дала информацию о трупе девушки, которая то ли выбросилась, то ли была выброшена предположительно с седьмого-восьмого этажа "стройки века". Следственные органы просили помощи у населения в определении личности девушки. Ну и, естественно, расследование результатов не дало.

- На сколько ты её? - равнодушно спросил пожилой "врач".

- На пятнадцать минут.

У меня отлегло от сердца. Кажется, жива...

- И что ты предлагаешь?

- Как всегда.

Пожилой достал из стола карточку Елены, посмотрел.

- Но у неё третий класс!

- Мог бы и не смотреть, - жёлчно хмыкнул молодой. - И так по телесам видно. Ничего, оболочку пока подключим к искусственному питанию, а сознание модифицируем на досуге. А через недельку восстановим в прежнем виде - вряд ли на третий класс кто позарится - и определим в подсобный персонал.

- Хорошо, - согласился пожилой. - Зови санитара.

Молодой "врач" выглянул в коридор, увидел меня и кивнул.

- Как раз кстати. Завози каталку.

Как сомнамбула я ввёз каталку в кабинет и помог уложить на неё тело Елены. Тело было мягким, податливым, и я, подхватывая его под мышки, почувствовал биение сердца. Жива...

В сопровождении обоих "врачей" я доставил Елену в зал, напоминающий операционную, и перенёс тело на стол. Сердце опять тревожно забилось, и я стал украдкой оглядываться по сторонам, в поисках чего-нибудь потяжелей. Ничего подходящего не увидел, кроме уложенного на тележку штабеля уже знакомых мне прозрачных коробочек со светящимися, подрагивающими шариками. В крайнем случае сойдёт и это - пусть только кто-то из вас возьмёт в руки скальпель!

Но никаких хирургических инструментов они в руки не взяли. Молодой "врач" подтянул висевшую на кронштейне над столом хромированную полусферу к самому лицу Елены и нажал на ней красную клавишу. Призрачный фиолетовый свет залил лицо Елены, она глубоко, вымученно вздохнула и задышала ровно и спокойно. Призрачный свет погас, в полусфере что-то щёлкнуло, открылось прямоугольное окошко, и оттуда выдвинулся прозрачный коробок с оранжевым, дрожащим мячиком-шариком.

Пожилой взял коробок, посмотрел на еле заметную тарабарскую надпись на его грани, кивнул и поставил коробок в штабель.

- Комплект, - сказал он и обернулся ко мне. - Отвезёте его, затем вернётесь и доставите оболочку в сто шестнадцатую палату.

- Куда отвести? - спросил я и понял, что сморозил глупость. Думать нужно, прежде чем открывать рот!

Пожилой "врач" недоумённо воззрился на меня, но тут же спохватился.

- Ах, да... Надо бы вообще на одиннадцатый, но там сейчас занято... Доставьте в долгосрочное хранилище, потом разберёмся.

С трудом сдерживаясь, чтобы не побежать, я неспешно выкатил тележку в коридор, подвёз её к лифту, вызвал кабину. Ах, Елена, Елена, мать продала... Дверь лифта закрылась за мной, и здесь я к своему ужасу обнаружил, что кнопок в кабине нет. Мысли лихорадочно заметались, и я, скорее интуитивно, подсознанием вспомнив, как пользовался вчера лифтом "медбрат", толкавший такую же тележку, громко сказал:

- В хранилище. На двенадцатый.

Кабина послушно поползла вверх.

Кажется, я начинал кое-что понимать. Голова заработала на удивление чётко и ясно. Нет, на вопрос: кто и почему создал в нашем городе этот странный Центр по делам беженцев - я ответить не мог. Слишком скудны исходные данные. Но вот чем в Центре занимались - мне стало ясно. Только дураку после услышанного и увиденного мною будет непонятно, что такое оболочка, и что находится в маленьких прозрачных контейнерах. По-научному говоря, в Центре производили изолирование сознания от тела. Верующий бы сказал: извлечение души... При этом работали исключительно с беженцами кто будет искать незнакомого человека в чужом городе? Как использовались тела, я более-менее представлял - встретил сегодня утром не Татьяну, а лишь её оболочку с чужим сознанием. А вот что делают с изолированным сознанием, мне станет окончательно ясно с минуты на минуту, хотя невесёлые догадки в этом направлении были. Хранилище. Всё по аналогии с нашей страной. Тела государству нужны, чтобы посылать их на гражданские войны. А твой интеллект никого не интересует. Хоть закопай его, хоть выброси.

Кабина лифта остановилась, двери открылись, и я вкатил тележку в огромный зал, уставленный ровными рядами стеллажей до потолка, на полках которых пылились десятки, сотни, тысячи экранированных людских душ, никому не нужных. Святая святых для нормального человека и долговременное хранилище, а точнее, свалка отбросов для основателей Центра. И где-то среди этого сонма подрагивающих, светящихся, замкнутых в контейнеры людских индивидуальных вселенных находилась и душа Татьяны...

Я оставил тележку у лифта, подошёл к ближайшему стеллажу, взял один контейнер, посмотрел на надпись. Непонятные значки напоминали надпись на карточке Татьяны. Я достал карточку и сравнил. Похоже, очень похоже, но не то. Взял следующий контейнер и опять сравнил - не то.

Меня охватило лихорадочное возбуждение. Бросился к следующему стеллажу - не то; к следующему - не то, не то, не то!!!

Минут через пятнадцать пришло отрезвление. Так я могу искать целые месяцы, если не годы. Требовался какой-то порядок. Я задумался. Душу у Татьяны "отняли", надо понимать, вчера. Значит, скорее всего, она находится где-то возле входа - уж слишком много пыли на дальних стеллажах. Я вернулся к лифту и подошёл к самому крайнему, полупустому стеллажу. Теперь я не стал брать в руки прозрачные контейнеры, а просто поднёс к ним карточку и стал сравнивать надписи по порядку. И вдруг краем глаза заметил, как на соседней полке один из оранжевых сгустков подпрыгнул, завибрировал, и засветился ярче остальных.

Я протянул дрожащую руку, осторожно взял этот контейнер и поднёс его к карточке. Оранжевый сгусток неподвижно завис посередине контейнера и засветился ровным сильным светом. Тарабарская надпись на контейнере полностью совпала с такой же на карточке.

Здравствуй, Татьяна...

Сколько времени я провёл так, в горестном созерцании души любимого человека, не помню. Впал в транс. Вывело меня из сомнамбулического состояния шипение открывающихся дверей лифта. Кто-то поднялся в хранилище вслед за мной.

Всполошённым зайцем метнулся я в глубь зала, пытаясь спрятаться за стеллажами и в то же время понимая, что их ровные ряды - убежище ненадёжное. Но, добежав до стены, я увидел балконную дверь. Не раздумывая, открыл её, выскользнул на балкон и, притворив за собой дверь, оставил небольшую щель. Прижав контейнер к сердцу, совсем как Летописец мёртвое тельце жужиньи, я прильнул ухом к щели.

- Я тебе говорю, он только что был здесь! - бубнил чей-то голос. Вот и тележка с капсулами стоит.

"Значит не контейнер, как я его окрестил, а капсула, - совсем некстати рефлекторно вывел я аналитическое заключение. - Ну правильно, капсулирование сознания более точное определение..."

- А почему он тогда не разложил капсулы? - возражал другой голос.

- Да потому, что не наш он. Не наш, я тебе говорю! Я потом подумал откуда у нашего борода? Ищи!

Некоторое время в зале слышались только шаги.

- Да нет его здесь, - наконец сказал второй голос.

- Сам вижу, - буркнул первый. - А ты на балконе смотрел?

Сердце моё упало.

- Нет.

- Проверь!

"Что делать? Что делать?! - лихорадочно пульсировало в голове. - Это конец. Счастливого случая, как вчера, не предвидится..." Машинально глянув на зажатую в руке капсулу, я увидел карточку Татьяны. Вот, что делать! - и со всего размаху швырнул карточку с балкона.

Я ещё успел увидеть, как она, мельтеша в воздухе, подобно бабочке, пролетела мимо освещённого окна нижнего этажа, и тут же всё погрузилось в темень. Откуда-то налетел ледяной шквальный ветер, сыпанул в лицо моросью и сорвал с головы докторскую шапочку. Инстинктивно я схватился за перила, холодные и ржавые, и понял, что стою на последнем этаже заброшенной стройки в центре города.

Боясь, что вместе с карточкой и шапочкой сгинуло всё, что принадлежало Центру по делам беженцев, я медленно перевёл взгляд себе на грудь. В руке, мёртвой хваткой прижатой к сердцу, билась, пульсировала, светилась и жила обнажённая душа самого дорогого мне человека. Там, внизу подо мной, раскинулся город, полностью обесточенный, укрытый мраком, а потому мёртвый, наполненный лишь оболочками людей. Ничего живого, включая и меня, не было в городе, кроме этой лучащейся тёплым светом души.

Я глянул с балкона вниз и ничего не увидел. Мрак. Беспредельный и беспросветный мрак бездны, зовущей к себе. И тогда я понял, что ничего в этом мире не сделал. Попытался написать одну светлую повесть и ту не довёл до конца, потому что не знал, не мог даже представить, что будет делать Летописец на вершине холма, какими глазами будет смотреть на разорённую мною страну. Такими же, как я на свою?

Судорожно прижимая к сердцу всё, что у меня осталось в жизни, я наклонился над перилами. Бездна манила.

Летописец ошибся, предполагая, что никогда больше не увидит Государыню. Но это была не его ошибка - последняя мысль Кудесника гаснущим огоньком трепыхнулась в Волшебной Стране и исчезла навсегда.

Государыня сидела на своём троне на вершине холма. Та, перед кем Летописец преклонялся, кого обожал, и та, которая наводила ужас, пред которой он унижался. Но пред ним сидела уже не грозная и прекрасная Государыня, а усталая, растерянная женщина, чья разноликость теперь не казалась диссонансом. Впервые Летописец без страха или восхищения посмотрел ей в глаза, и впервые она, а не он, отвела взгляд. Поняла Государыня, что стала никому не нужна в Волшебной Стане, а потому, так ничего и не сказав, медленно растаяла в воздухе. И ничто не откликнулось на её исчезновение в душе Летописца.

Боги приходят и уходят, а люди остаются. Только так, а не наоборот.

Летописец повернулся и окинул взглядом Волшебную Страну, которую он когда-то считал родной, но оказавшуюся надуманной страной Кудесника. Он не испытывал тоски по былому, было лишь немного грустно, словно закончилось детство. Летописец знал, что именно это чувство он испытает, взобравшись на холм. Для этого он и шёл на вершину, чтобы больше никогда сюда не подниматься. Всё вокруг было чужим, и его прошлое тоже. С чем он и прощался без горести и уныния. Впереди его ждала с в о я жизнь и с в о я работа. Больше он никогда не будет писать по чужой указке. Он будет писать с в о ё .

А начнёт он так:

Вот уже два месяца, как я, вернувшись домой, занимался "ничегонеделанием".

Но напишет совсем по-иному.