«Мэтр Захариус»

Глава первая. ЗИМНЯЯ НОЧЬ

Город Женева находится на западном берегу озера того же названия. Река Рона, разделяющая город на два квартала, поделена в свою очередь островом. Подобное топографическое расположение встречается довольно часто в больших торговых и мануфактурных центрах. Первые обитатели оценили, конечно, необыкновенное удобство транспортирки товаров благодаря этому разветвлению, выгоду этих «самодвижущихся дорог», по выражению Паскаля.

В те времена, когда на этом острове, похожем на голландское военное судно, не возвышалось еще новых зданий, взор с удовольствием останавливался на многочисленных домишках, беспорядочно лепившихся друг над другом. Многие постройки, за неимением места на самом острове, помещались на сваях, разбросанных в беспорядке по водам Роны; воды ее, с почерневшими от времени постройками, представляли удивительное зрелище, напоминая клещи исполинского рака. Старые, пожелтевшие сети трепетали наподобие паутины, напоминая пожелтевшую листву старых дубовых стволов. И посреди этого леса свай протекала река, шумя и вздуваясь.

Одно из зданий острова поражало своей оригинальностью. Это был дом старого часовщика, мэтра Захариуса, проживавшего в нем с дочерью Жерандой, подмастерьем Обером Тюном и старой служанкой Схоластикой.

Удивительный человек был этот мэтр Захариус. Возраст его невозможно было определить. Ни один из старейших жителей не мог бы сказать, когда появился на свет этот старец с трясущейся головой и развеваюшимися по ветру белыми волосами. Человек этот, казалось, уже не жил больше, а лишь продолжал раскачиваться, как маятник часов его производства. Его сухое, безжизненное лицо напоминало мертвеца, приняв тот черноватый оттенок, который мы видим на картинах Леонардо да Винчи.

Жеранда занимала самую красивую комнату, из окна которой она мечтательно любовалась снеговыми вершинами Юры; спальня же и мастерская старика походили на погреб, и пол их находился у самой реки, опираясь прямо на сваи.

Мэтр Захариус уже с незапамятных времен выходил из своей комнаты лишь к обеду или когда ему приходилось заниматься проверкой часов в городе. Все остальное время он проводил за рассматриванием многочисленных часовых инструментов, изобретенных большей частью им самим.

Он был весьма искусный мастер, и произведения его высоко ценились во Франции и в Германии. Все женевские часовщики признавали его преимущество над собой, и он был гордостью всего города; о нем говорили:

— Ему принадлежит слава изобретения анкерного хода.

Действительно, благодаря изобретению Захариуса, изобретению, о котором мы еще будем говорить далее, и началось производство точных часов.

После долгой, кропотливой работы Захариус медленно укладывал все принадлежности на место, покрывал стеклом тонкие собранные части и, остановив колесо станка, открывал люк, проделанный в его комнате; наклонившись над ним, он проводил долгие часы, вдыхая с наслаждением испарения протекавшей у его ног Роны.

В один зимний вечер старая Схоластика подала ужин.

И она, и молодой подмастерье ужинали с хозяином. Несмотря на вкусную еду и красивую сервировку, мэтр Захариус ни до чего не дотронулся. Он едва отвечал на вопросы Жеранды, обеспокоенной мрачным настроением отца, а на болтовню Схоластики он обращал так же мало внимания, как на шум волн надоевшей ему Роны.

По окончании ужина старый часовщик встал из-за стола и, ни с кем не простившись не поцеловав даже свою дочь, направился, тяжело ступая, в свою комнату.

Жеранда, Обер и Схоластика несколько минут хранили молчание. Погода в этот вечер была мрачная; тяжелые тучи тянулись вдоль Альп, грозя разразиться в ливень; сильный, порывистый ветер завывал как-то особенно уныло, наполняя душу непонятной тревогой.

— Заметили ли вы, милая барышня, — начала наконец Схоластика, — что хозяин какой-то странный в эти дни? Пресвятая Дева! И как ему может хотеться есть, когда он за весь день не промолвил ни одного слова? Хотела бы я видеть того черта, который сумел бы заставить его говорить.

— У моего отца есть, наверное, какое-нибудь тайное горе, которое я никак не могу разгадать, — проговорила Жеранда, и тихая грусть разлилась по ее лицу.

— Прошу вас, не предавайтесь так унынию. Ведь вы знаете, что у мэтра Захариуса всегда бывали странности. Кто может разгадать мысли, волнующие его душу? У него, наверное, есть забота, которая завтра же и исчезнет, и тогда он сам пожалеет, что напрасно встревожил свою дочь.

Так говорил Обер, глядя в чудные глаза Жеранды. Обер был единственный подмастерье, который пользовался полным доверием мэтра Захариуса. Помогая ему во всех его работах, Обер полюбил Жеранду с той преданностью и самоотверженностью, которые не могут быть поколеблены никакими испытаниями.

Жеранде было восемнадцать лет. Нежный овал ее лица напоминал те наивные изображения мадонн, которые и теперь можно встретить на углах улиц некоторых бретонских деревень. Глаза ее выражали необыкновенную кротость. Вся она казалась олицетворением мечты поэта. Она никогда не носила материй ярких цветов, и скромное полотно, покрывавшее ее плечи, приобретало, казалось, аромат и сияние какой-то святости.

Аккуратно читая свои латинские молитвы, она в то же время прочла в сердце Обера Тюна всю силу зародившегося к ней чувства. А для него вся жизнь, все интересы сосредоточились в доме часовщика, и, окончив работу у отца, он все свободное время посвящал его дочери.

Старая Схоластика все отлично замечала, но ничего не говорила. Ее красноречие изливалось более на превратность судьбы и на мелкие дрязги обыденной жизни. Ей никто не противоречил и не прерывал ее. Впрочем, прервать ее не было ни малейшей возможности, как нельзя остановить музыкальную табакерку женевского изготовления, которая, будучи заведена, не остановится, пока не проиграет все свои мелодии.

Видя, что Жеранда погружена в мрачные думы, Схоластика достала маленькую свечку, которую зажгла, вставив в подсвечник, перед восковой фигурой Мадонны. По заведенному в доме порядку полагалось, прежде чем идти спать, преклонить колени перед Мадонной, покровительницей домашнего очага, испросив у нее благословения на сон грядущий. Но в этот вечер Жеранда продолжала молча сидеть на стуле.

— Что же это такое, милая барышня? — удивилась Схоластика, — ужин давно окончен, и пора, я думаю, и спать. Или вам хочется испортить себе глаза таким долгим бдением?.. То-то дело заснуть и увидеть радостные сны. Ведь в наш проклятый век радостей-то в жизни мало.

— Может быть, послать за доктором для отца? — спросила Жеранда.

— Доктора! — вскричала старая служанка. — Да разве мэтр Захариус придает значение всем их выдумкам да затеям. Он допускает лечение для часов, но вовсе не для тела.

— Но что же предпринять? — проговорила Жеранда. — Хотелось бы мне знать, что он теперь делает, работает или лег отдохнуть?

— Жеранда, — сказал нежно Обер, — у вашего отца нравственные тревоги и более ничего, уверяю вас.

— И вы знаете в чем дело, Обер?

— Кажется, знаю, Жеранда.

— Так расскажите же скорее! — воскликнула Схоластика, задув предусмотрительно свечу перед Мадонной.

— Вот уже несколько дней, Жеранда, — сказал молодой человек, — как происходят удивительные вещи. Представьте себе, что все часы, какие ваш отец сделал и продал за все годы своей жизни, вдруг разом остановились. Ему принесли массу часов; он их тщательно разобрал, и все части их оказались в полной исправности. Собрав их снова, он, несмотря на все свое искусство, никак не может добиться того, чтобы они шли.

— Тут дело не без черта! — заметила Схоластика.

— Что ты говоришь! — воскликнула Жеранда. — По-моему, это вполне естественно. Ничто, сделанное рукой человека, не может быть вечным.

— Но все же тут происходит что-то странное и подозрительное. Я сам старался найти причину остановки механизма, но ничего не мог понять и доходил до такого отчаяния, что инструменты у меня валились из рук.

— Да нечего тут особенно и трудиться, — заметила Схоластика. — Захотели тоже, чтобы такая маленькая вещица ходила и показывала время! Для этого существуют солнечные часы.

— Вы бы не говорили этого, Схоластика, — сказал молодой человек, — если бы знали, что солнечные часы выдуманы Каином.

— Боже милостивый! Неужели это правда?

— Как вы думаете, — спросила наивно Жеранда, — можно просить у Бога, чтобы он вернул жизнь часам моего отца?

— Без сомнения, можно, — отвечал молодой мастер.

— Еще что выдумали! — проворчала старая служанка. — Вот уж напрасные-то молитвы! Ну, да уж Бог их, наверное, простит.

Свеча была снова зажжена. Схоластика, Жеранда и Обер опустились на колени, и молодая девушка вознесла молитвы за душу своей матери, за страждущих и плененных, за добрых и злых и особенно за тайные печали своего отца.

Затем все трое встали с колен, успокоенные, надеясь на милость Божию.

Обер ушел в свою комнату, Жеранда села помечтать у окна, глядя на затухающие огни в городе, а Схоластика, заперев двери и приперев их толстым засовом, бросилась на постель. Она заснула, и ей приснилось, что она умирает от страха.

Погода в эту ночь была отвратительная. Ветер, вздымая громадные волны, обрушивался иногда с такой силой на старый дом, что он трещал и дрожал снизу доверху. Но Жеранда, казалось, ничего не замечала, погруженная в свои невеселые думы. После того, что она узнала от Обера Тюна, болезнь ее отца приняла какую-то фантастическую окраску и ей казалось, что это дорогое для нее существо превратилось в механизм, все части которого от ветхости грозили полной остановкой движения.

Вдруг от сильного порыва ветра задребезжали стекла в комнате молодой девушки. Испуганная, она порывисто вскочила с места в прислушалась. Не понимая, в чем дело, она подошла к окну и тихонько открыла его. Сильный ливень барабанил по крышам. Жеранда высунулась немного в окно, чтобы удержать рвавшуюся раму, но ей вдруг стало страшно. Ей показалось, что ветхий дом, трещавший по всем швам, наполовину затоплен этой клокочущей со всех сторон водой. Ей захотелось убежать из своей комнаты, когда она вдруг заметила свет, всходящий, очевидно, из мастерской отца, расположенной как раз под ее комнатой; до нее вдруг донеслись жалобные стоны. Она попробовала затворить окно, но не могла справиться с ветром, вырывавшим у нее из рук раму.

Жеранда чуть с ума не сошла от страха. Боже, что делается там, внизу, у ее отца? Она приоткрыла дверь, которая с шумом распахнулась от сквозняка. И очутившись в темной столовой, стала ощупью пробираться к лестнице, ведущей в комнату отца. Бледная, трепещущая, она спустилась вниз и остановилась на пороге мастерской.

Мэтр Захариус, бледный, растрепанный, стоял посреди комнаты. Он говорил, жестикулировал, ничего не слыша, ничего не замечая.

— Это смерть! Это смерть! — повторял он глухим голосом. — Могу ли я жить, когда все мое существо раздроблено и разнесено по свету! Я создатель всех этих часов! В каждые из них я вложил частичку моей души! Каждый раз, как какие-нибудь часы перестают ходить, я чувствую, что мое сердце слабеет; так как все они сверены и поставлены согласно его биению.

Говоря это, старик посмотрел на свой рабочий стол, на котором лежали все части, только что разобранных им часов. Взяв в руки барабан, он вынул из него пружину, которая, вопреки законам механики, оставалась недвижимой, словно связанная какой-то неведомой силой. Как ни старался старик растянуть ее руками, она не поддалась его усилиям. Выйдя из себя, он с ожесточением швырнул пружину через люк прямо в Рону.

Жеранда, испуганная, безмолвная, не могла двинуться с места. Она хотела подойти к отцу, но вдруг комната закачалась у нее перед глазами, и она чуть не упала, когда услышала вдруг нежный голос, говоривший ей:

— Жеранда, дорогая Жеранда! Ведь вы можете заболеть от холода и тревоги. Вернитесь, прошу вас, в вашу комнату!

— Обер! — прошептала молодая девушка. — Это вы, вы?

— Разве я мог не беспокоиться о вас? — ответил Обер.

От этих ласковых слов девушка почувствовала прилив бодрости. Она оперлась на руку молодого подмастерья.

— Мой отец очень болен, — сказала она. — Вы один можете облегчить его страдания. Он поражен тем, что его часы перестали ходить. Помогите ему их исправить, и он будет снова здоров. Скажите, Обер, ведь не может же быть, чтобы его жизнь действительно была связана с ходом сделанных им часов?

Обер ничего не ответил.

— Но ведь в таком случае его ремесло проклято небом! — проговорила, дрожа всем телом, Жеранда.

— Я ничего не знаю, Жеранда, — сказал молодой человек, стараясь согреть ее маленькие ручки в своих. — Идите в вашу комнату и согрейтесь скорее. Вам необходим отдых.

Жеранда медленно пошла к себе, но не могла сомкнуть глаз до самого утра, тогда как и мэтр Захариус простоял всю ночь у открытого люка, вглядываясь в волны протекавшей у его ног Роны.

Глава вторая. ТОРЖЕСТВО НАУКИ

Добросовестное отношение к своему делу женевских фабрикантов вошло в поговорку. Они честны и строги до мелочей. Поэтому вполне понятно, что должен был испытывать мэтр Захариус, когда ему стали со всех сторон возвращать сделанные им часы.

Часы эти все остановились вдруг и без всякой видимой причины. Все в них было в полной исправности, кроме пружин, которые почему-то потеряли всякую упругость. Старик пробовал их заменять другими, но напрасно, — они оставались мертвыми. Все это возбудило весьма невыгодные толки о мэтре Захариусе. Его удивительные изобретения в часовом мастерстве навлекали на него и раньше подозрения в колдовстве; теперь же подозрения уступили место прочному убеждению. Бедная Жеранда, до которой уже дошли тревожные слухи, стала все более и более бояться за своего отца.

Однако, после только что описанной тревожной ночи, мэтр Захариус принялся за работу с каким-то новым приливом энергии. С первыми лучами солнца к нему вернулась надежда, и когда Обер вошел утром в его мастерскую, старик ласково с ним поздоровался.

— Мне лучше, — сказал он. — Вчера у меня делалось что-то непонятное с головой, но сегодня солнце, разогнав тучи, вылечило и мою голову.

— Я тоже ненавистник ночи, хозяин! — ответил Обер.

— И ты прав, Обер! Когда ты станешь великим мастером, ты поймешь, что день тебе необходим также, как пища. Всякий выдающийся человек должен возбуждать зависть других.

— Вот и опять вас обуяла спесь!

— Спесь! Уничтожь сначала все мое прошлое, умали настоящее и рассей будущее, тогда и говори так… Ты не можешь понять, бедный юноша, каких чудес достигло мое искусство. Ты, очевидно, сам лишь инструмент в моих руках!

— Однако вы меня не раз хвалили за умение прилаживать наитончайшие части ваших часов!

— Да, нечего и говорить, Обер, ты прекрасный работник, и я тебя очень люблю; но когда ты работаешь, тебе часы кажутся лишь кусками золота, серебра, меди, ты не чувствуешь в них той жизни, какую ощущаю в них я. И ты бы не умер, если бы твои произведения перестали жить.

Сказав это, мэтр Захариус задумался.

— Как я счастлив видеть, дорогой учитель, — — сказал Обер, — что вы опять принялись за работу. Я уверен, что эти хрустальные часы будут вами окончены ко дню нашего цехового празднества.

— Конечно, Обер! — вскричал старый часовщик. — И это будет для меня настоящее торжество. Благодаря изобретению Луи Бергема я с помощью алмаза смогу вырезать и отполировать этот хрусталь, крепкий, как камень.

В руках у мэтра Захариуса находились в это время мельчайшие части часов, удивительно тонкой работы, сделанные из такого же хрусталя, как и сами часы.

— Какое прекрасное зрелище должны представлять эти часы, когда сквозь прозрачную крышку можно будет любоваться их ходом, следить за их жизнью, видеть биение их сердца.

— Я уверен, — заметил подмастерье, — что они за весь год не отстанут ни на одну минуту.

— Еще бы! Ведь я вложил в них лучшую частицу своего бытия, а разве мое собственное сердце может изменить ритм?

Обер не решился взглянуть на старика.

— Говори со мной откровенно, — продолжал грустно старик. — Не принимал ли ты меня иногда за сумасшедшего? Не кажется ли другим, что я иногда предаюсь безумию? Да, наверное, это так. Я читал это иногда в глазах моей дочери и в твоих глазах. Ах, не быть понятым даже самыми близкими людьми — это ужасно. Но тебе, Обер, я докажу, что я прав! Не качай головой и не удивляйся. В тот день, когда ты меня, наконец, поймешь, ты удостоверишься, что я открыл тайну бытия, тайну связи души с телом.

Говоря это, старик имел необычайно торжественный вид. Он был весь воплощением гордости.

Действительно, ведь до него часовое мастерство оставалось почти в первобытном состоянии. С того дня, когда Платон за четыреста лет до Рождества Христова изобрел нечто вроде водяных часов, указывающих по ночам время довольно мелодичными звуками, напоминающими флейту, часовое мастерство мало ушло вперед. Внимание обращалось главным образом на внешнюю отделку, и в то время встречались золотые, серебряные и просто медные часы поразительной работы, но показывающие время весьма неудовлетворительно. Затем появились часы с разными мелодиями, с движущимися фигурами. Что же касается точного определения времени, то об этом никто не заботился, да и к чему? В то время ни физические, ни астрономические науки не основывались еще на точнейшем измерении; не было ни учреждений, приостанавливающих свою деятельность в условный, строго определенный час, ни поездов, отходящих по расписанию, минута в минуту. Вечером звонили, давая знать о времени отдыха, а по ночам выкликали часы, среди полнейшей тишины. Конечно, если измерять время по количеству исполненных дел, то жили меньше времени, чем теперь, но зато, пожалуй, жили лучше. Разум обогащался впечатлениями от продолжительного созерцания предметов искусства, созданных не наспех. Храмы строились в продолжение двух веков; художники писали не более двух картин за всю жизнь; поэты создавали лишь одно крупное произведение, — но все это были зато истинные произведения искусства, вполне заслуживающие бессмертия.

С постепенным развитием математических наук часовое мастерство также заметно усовершенствовалось, но все же недоставало главного — точного и надежного определения времени.

Вот в это время и был изобретен мэтром Захариусом анкерный ход, давший возможность установить математическую точность в ходе часов. Это изобретение совсем вскружило голову старому часовщику. Гордость, наполнившая его существо, поднимаясь, подобно ртути в термометре, достигла, наконец, высшей точки. В самомнении ему казалось, что он постиг тайну связи души с телом.

Видя, что Обер слушает его в этот день с большим вниманием, он сказал тоном человека, уверенного в своих словах.

— Знаешь ли ты, что такое жизнь, друг мой? Конечно нет! А между тем с точки зрения науки ты понял бы, какое тесное отношение существует между творением Бога и моим, так как при конструировании часов я основывался на тех же соображениях, что и Он.

— Хозяин, — возразил Обер, — как можете вы сравнивать все эти золотые, серебряные, медные колесики с душой, этим божественным духом, вложенным великим Творцом в наше тело, дающим ему жизнь и движение, подобно живительному ветерку, колеблющему цветы в поле? Неужели и в нас существуют невидимые колесики, заставляющие двигаться наши руки и ноги? Каков же должен быть механизм, порождающий мысли?

— Не в этом дело, — ответил старик мягко, но с упрямством ослепленного своей идеей человека, не замечающего, что стоит на краю пропасти. — Чтобы меня понять, ты должен вспомнить об изобретенном мною анкерном ходе. Заметив постоянную неправильность в ходе пружинных часов, я понял, что одного движения пружины недостаточно, что они должны быть подчинены посторонней, независимой силе. Тогда я подумал, что эту услугу мне может оказать маятник, если мне удастся урегулировать его колебания. Разве не великая это мысль: маятник, сам получающий движение от часов, является в то же время и их регулятором!

Обер кивнул в знак одобрения.

— А теперь, Обер, взгляни на самого себя! — продолжал с воодушевлением старый часовщик. — Неужели ты не понимаешь, что в нас заключены две различные силы: сила души и сила тела, то есть движение и его регулятор. Душа есть основа жизни: следовательно, она — движение. Зависит ли оно от гири, пружины или подчиняется нематериальному влиянию, но, во всяком случае, источник его находится в сердце. Но без тела это движение было бы неравномерно, неправильно, невозможно! Итак, тело регулирует душу и, подобно маятнику, подчинено правильному колебанию. Все это настолько верно, что человек заболевает, если пища, питье, сон, одним словом, все отправления тела не подчинены известной правильности! Так же как и в моих часах, душа возвращает телу его силу, утраченную колебаниями. Так что же является причиной этой тесной связи души с телом, если не движение, благодаря которому происходит это чудесное взаимодействие? Все это я отгадал, применил, и теперь жизнь не представляет для меня более тайны, так как она, в сущности, лишь замысловатый механизм!

Мэтр Захариус был великолепен в эту минуту мечтаний, переносивших его в таинственный, неведомый мир. Но Жеранда, стоявшая в дверях, все слышала. Она бросилась в объятия отца, который судорожно прижал ее к своей труди.

— Что с тобой, дочь моя? — спросил ее мэтр Захариус.

— Будь у меня здесь даже самая лучшая пружина, — сказала она, кладя руку на сердце, — я все же не могла бы вас любить сильнее.

Мэтр Захариус посмотрел пристально на дочь и ничего не ответил.

Вдруг он вскрикнул, схватился за сердце и упал в изнеможении в свое кожаное кресло.

— Отец, что с вами?

— Помогите! — закричал Обер. — Схоластика!

Но Схоластика не так скоро прибежала. Кто-то постучал в дверь, которую ей пришлось идти отворять. Когда она вернулась в мастерскую, то не успела открыть рот, как старый часовщик, пришедший уже в себя, сказал ей:

— Я догадываюсь, милая Схоластика, что ты опять несешь мне какие-нибудь проклятые часы, которые остановились!

— О Господи, ведь это правда! — сказала Схоластика, подавая Оберу часы.

— Мое сердце не может ошибаться! — сказал со вздохом старик.

Между тем Обер стал заводить принесенные часы, которые, однако, и после завода не шли.

Глава третья. СТРАННЫЙ ГОСТЬ

Бедная Жеранда готова была бы умереть вместе со своим отцом, если бы ее не привязывала к жизни мысль об Обере.

Старый часовщик таял на глазах. Все его способности притуплялись, сосредоточиваясь лишь на одной идее. По какому-то роковому сопоставлению мыслей он все сводил к одной и той же идее, и казалось, что земная жизнь уже покинула его, уступив место сверхъестественному существованию каких-то непонятных сил. Поэтому некоторые завистливые недоброжелатели распустили снова слухи о том, что старик занимается чертовщиной.

Когда обнаружилось, что все часы, сделанные мэтром Захариусом, пришли вдруг в полное расстройство, женевские часовщики страшно заволновались. Что могла означать эта внезапная остановка механизмов и почему это так влияло на жизнь старого часовщика? Это была одна из тех тайн, к которой нельзя относиться без трепета. Во всех слоях общества, начиная с простых приказчиков и кончая знатными господами, не было ни одного, которому бы не пришлось быть свидетелем этого удивительного факта. Многие старались повидать мэтра Захариуса, но безуспешно. Он серьезно заболел, и это заставляло его дочь отказывать в приеме всем, приходившим к нему с жалобами и упреками.

Ни лекарства, ни врачи не могли облегчить болезни, причина которой оставалась тайной. По временам сердце старика почти переставало биться, затем вдруг начинало учащенно и неправильно работать.

В то время существовал обычай подвергать произведения мастеров общественной оценке. Главные мастера старались превзойти друг друга новизной и совершенством работ; они отнеслись к положению мэтра Захариуса с большим сожалением, но лишенным искренности. Они лишь жалели его, потому что не боялись более его соперничества. Им нелегко было забыть тот выдающийся успех, которым пользовался старый часовщик, выставляя свои великолепные часы с движущимися фигурками и с необыкновенным боем, вызывающие общее восхищение и продавшиеся за высокую цену во Франции, Швейцарии и Германии.

Благодаря, однако, нежным заботам Жеранды и Обера здоровье мэтра Захариуса, казалось, немного окрепло, и мысли, неотступно преследовавшие его до тех пор, стали его менее беспокоить. Как только он настолько оправился, что мог выходить, Жеранда стала уводить его из дома, куда не переставали приходить недовольные покупатели. Обер оставался в то время в мастерской, тщетно стараясь исправить все эти часы, упорно отказывавшиеся слушаться. Бедный малый положительно ничего не понимал и не раз хватался в отчаянии за голову, боясь сойти с ума.

Жеранда старалась как можно более разнообразить прогулки. Поддерживая мэтра Захариуса под руку, она часто вела его к св. Антонию, откуда открывался чудный вид на озеро. В ясные утренние часы можно было различить острые вершины Буета, возвышавшиеся на горизонте. Жеранда напоминала отцу названия всех этих местностей, давно забытых больным стариком, припоминавшим их теперь с чисто детской радостью. Мэтр Захариус шел, опираясь на свою дочь, и обе эти головы, седая и белокурая, сливались в общем сиянии яркого солнца.

Тогда же старик впервые заметил, что был не один на свете. Он стар и хил, а его дочь молода и прекрасна, и мысль, что в случае его смерти она останется одинокой и без поддержки, заставила его наконец задуматься. Многие молодые подмастерья пробовали уже ухаживать за Жерандой, но ни один не мог проникнуть в уединенное жилище старого часовщика. Неудивительно поэтому, что старик в минуту просветления невольно остановил выбор на Обере Тюне. Придя к этой мысли, он заметил, что молодые люди имели много общего и что даже биение их сердец было вполне «синхронно», что он однажды и высказал Схоластике.

Старая служанка пришла в восторг от этого определения, которого она, впрочем, не поняла и поклялась святой, имя которой носила, что через четверть часа эта новость будет известна всему городу. Мэтру Захариусу с трудом удалось ее успокоить и взять с нее слово сохранить все это в тайне, чего она, конечно, не исполнила.

Поэтому все вскоре стали говорить о будущей помолвке Жеравды с Обером как о деле решенном, хотя сами молодые люди об этом еще ничего не знали. Но во время подобных разговоров случалось часто слышать чей-то насмешливый голос, настойчиво повторявший:

— Жеранда не выйдет замуж за Обера!

Если разговаривавшие в это время оборачивались, то они замечали маленького, совершенно незнакомого им старичка.

Сколько было лет этому странному человеку? Никто не был в состоянии определить его возраст. Можно было только догадываться, что он существовал чуть ли не с незапамятных времен. Его широкая плоская голова уходила в плечи, которые по ширине равнялись высоте всего его туловища, не превышавшего и трех футов. Эта фигура прекрасно годилась бы для стенных часов, так как на его лице удобно было изобразить циферблат, а маятник мог бы прекрасно раскачиваться у него на груди. Его нос превосходно сошел бы за часовую стрелку, так как был удивительно тонок и остр; его редкие зубы напоминали зубцы колес и неприятно скрипели во рту, а сердце напоминало своим биением тиканье часов. Старик этот, у которого и руки вращались тоже наподобие стрелок на циферблате, ходил скачками и никогда не оборачивался. Если бы последовать за ним, то можно было бы убедиться, что он проходил ровно версту в час, делая при этом почти правильный круг.

Это удивительное существо стало только очень недавно бродить или, вернее, обходить город; однако уже было заметно, что он ежедневно в момент прохождения солнца через меридиан останавливался перед собором св. Петра и уходил, когда пробивало двенадцать. За исключением этого времени, его можно было всегда встретить там, где разговор касался мэтра Захариуса, и все немало удивлялись, не понимая, какое он мог иметь отношение к старому часовщику. К тому же все заметили, что во время прогулок мэтра Захариуса с Жерандой старик не мог оторвать от них глаз. Однажды Жеранда, заметив устремленный на нее насмешливый взгляд старичка, вся задрожала и прижалась к отцу.

— Что с тобой, Жеранда? — спросил мэтр Захариус.

— Я сама не знаю, — ответила молодая девушка.

— Ты на себя не похожа, дитя мое! — сказал старый часовщик. — Ведь так и ты заболеешь! Ну что же, — прибавил он с грустной улыбкой, — мне придется за тобой ухаживать, и я постараюсь исполнить это как можно лучше.

— Нет, отец, это пройдет. Я озябла… и потом я думаю, что это от…

— Отчего, Жеранда?

— От присутствия этого человека, который нас постоянно преследует, — ответила она вполголоса.

Мэтр Захариус оглянулся и взглянул на старика.

— А он верно ходит, — сказал он с довольным видом, — ведь теперь ровно четыре часа. Не бойся, дочь моя, это не человек, это часы!

Жеранда посмотрела с ужасом на отца. Каким образом мэтр Захариус мог узнать время по лицу этого странного создания?

— Кстати, — продолжал старый часовщик, не обращая более внимания на происшедшее, — я что-то уже несколько дней не вижу Обера.

— Он не покидал нас, — ответила Жеранда, мысли которой приняли вдруг более приятное для нее направление.

— Чем же в таком случае он занят?

— Он работает, отец.

— А! — вскричал старик, — он старается починить мои часы, не так ли? Но это ему не удастся, потому что их нужно не исправить, а воскресить!

Жеранда промолчала.

— Надо будет узнать, не принесли ли мне опять одни из этих проклятых часов, на которые черт наслал какую-то эпидемию!

После этих слов мэтр Захариус впал в задумчивость, не покидавшую его до самых дверей его дома, а когда Жеранда ушла в свою комнату, он в первый раз после выздоровления спустился в мастерскую.

В ту минуту, когда он входил в комнату, одни из многочисленных часов, висевших на стене, пробили пять. Обыкновенно все часы били одновременно, и это удивительное согласие наполняло радостью душу старика, но в этот день все часы били одни за другими и в продолжение четверти часа надрывали слух своим беспорядочным боем. Мэтр Захариус страдал невыносимо; он не мог устоять на месте, переходил от одних часов к другим и отбивал такт, точно дирижер оркестра, музыканты которого вдруг сбились со счета.

Когда замолк последний звук, дверь мастерской отворилась, и мэтр Захариус задрожал, увидя вошедшего старичка, который сказал, пристально всматриваясь в него:

— Могу я несколько минут поговорить с вами?

— Кто вы? — спросил резко часовщик.

— Ваш собрат. Мне поручено регулировать солнце.

— А! Так это вы регулируете солнце? Ну, так я вас не поздравляю. Ваше солнце неправильно ходит, и мы должны из-за него передвигать все время часы то вперед, то назад.

— Вы, черт возьми правы! — вскричал уродец. — Мое солнце не всегда показывает полдень одновременно с вашими часами; но настанет день, когда люди поймут, что это происходит от неправильного движения Земли; тогда они откроют способ определять среднее солнечное время, исправив все эти неправильности.

— Доживу ли я до этого времени! — вскричал с оживившимся взором старый часовщик.

— Конечно, доживете, — засмеялся старичок. — Разве вы думаете, что можете умереть?

— Увы! Я болен, хвораю…

— Кстати, поговорим об этом. Клянусь Вельзевулом, это имеет отношение к тому, что мне от вас нужно.

Сказав это, старый человек вскочил без церемонии на кожаное кресло и скрестил ноги, как те скелеты, которых художники изображают на погребальных рисунках. Затем он продолжал с иронией:

— Скажите, пожалуйста, мэтр Захариус, что случилось в вашем милом городе? Все говорят, что ваше здоровье ослабло и что часы ваши нуждаются также в лечении.

— Так вы думаете, что между ними и моим существованием есть близкая связь? — вскричал мэтр Захариус.

— Мне кажется, они страдают не только недостатками, но и пороками. Если поведение их не отличается безупречностью, то они по справедливости должны страдать. Я того мнения, что им не мешало бы немножко исправиться.

— Что вы называете недостатком? — спросил мэтр Захариус, весь вспыхнув от саркастического тона своего собеседника. — Разве они не вправе гордиться своим происхождением ?

— Ну, не очень-то! — ответил старичок, — Они носят знаменитое имя, выставленное на их циферблате и распространены среди знатных господ, все это так; но с некоторых пор они портятся, и вы ничего не можете сделать, так как не можете вернуть им жизнь.

— Это потому, что у меня лихорадка, которая передается и им! — ответил старый часовщик, у которого по всему телу выступил холодный пот.

— Значит, они должны умереть вместе с вами, если вы решительно не можете придать ни малейшей упругости их пружинам.

— Умереть! Нет! нет! Я — первый часовщик в мире, сумевший с помощью всех этих колесиков урегулировать движение наиточнейшим образом! И чтобы я после этого не имел над ними власти? В каком ужасном беспорядке жили люди, пока не явился я, великий гений, распределивший время на правильные промежутки! И неужели же вы, человек ли вы или черт, никогда не подумали о величии и бессмертии моего искусства, в котором участвуют все науки? Нет, нет, я, мэтр Захариус, умереть не могу! Я установил верный счет времени! Оно исчезло бы с вечностью, из которой я сумел его извлечь, и погибло бы безвозвратно! Нет, я так же бессмертен, как сам Творец мира, подчиненного Его законам! Я сравнялся с Ним и разделил с Ним Его могущество! Если Бог создал вечность, то мэтр Захариус создал время!

Старый часовщик походил в эту минуту на падшего ангела, восставшего против Создателя. Маленький старикашка подбодрял его взглядом и точно внушал ему все эти нечестивые мысли.

— Хорошо сказано! — сказал он. — Вельзевул и тот имел менее прав, чем вы, сравнивать себя с Богом. Ваша слава не должна погибнуть! Я ваш: покорный слуга, потому и хочу дать вам возможность укротить все эти упрямые часы.

— Но каким образом? — вскричал мэтр Захариус.

— Вы узнаете это через день после вашего согласия на мой брак с вашей дочерью.

— С моей Жерандой?

— Да, с нею!

— Сердце моей дочери несвободно, — ответил мэтр Захариус, которого, по-видимому, нисколько не удивило и не рассердило предложение старикашки.

— Она, конечно, не уступает по красоте лучшим вашим часам, но, может так же, как и они, вдруг остановиться…

— Дочь моя, Жеранда!.. Нет! Нет!

— В таком случае продолжайте возиться с вашими часами. Заводите их, исправляйте! Готовьте брак дочери с вашим подмастерьем, благословите их. Но помните, что часы ваши больше никогда не будут ходить и что прекрасная Жеранда никогда не будет женой Обера!

Прокричав это, старикашка повернулся и ушел; однако мэтр Захариус успел услышать, как в его груди пробило шесть раз.

Глава четвертая. ЦЕРКОВЬ СВ. ПЕТРА

Однако мэтр Захариус заметно слабел. В то же время, охваченный каким-то сверхъестественным рвением, он усиленно предался работе, от которой Жеранда его уже ничем не могла отвлечь.

Его гордость еще усилилась после кризиса, вызванного посещением старикашки, и он решил побороть силой своего гения то проклятое влияние, которое тяготело над ним и над его произведениями. Он посетил сначала все городские часы, вверенные его попечению, и убедился, что все части их были в полной исправности. Он ничего не пропустил, осмотрев все со вниманием врача, выслушивающего больного. И ничто не подало повод ожидать полной остановки всех этих часов.

Жеранда и Обер часто сопровождали старого часовщика. Ему бы следовало быть довольным, видя, с какой заботой они всюду следуют за ним, и, конечно, он не так беспокоился бы о смерти, если бы сознавал, что его существование должно было продолжаться этими двумя дорогими для него людьми, если понял бы, что в детях всегда остается частица жизни их отца.

Старый часовщик, вернувшись домой, принимался за работу с лихорадочной усидчивостью. Убежденный в неудаче, он все же продолжал разбирать и собирать часы, которые ему беспрестанно присылали для исправления.

Обер, в свою очередь, тоже напрягал свой ум, стараясь найти причину неудачи.

— Хозяин, — говорил он, — ведь причиной здесь может быть только ветхость пружин и колес.

— Тебе, верно, доставляет удовольствие меня мучить? — отвечал сердито мэтр Захариус. — Что эти часы сделаны ребенком, что ли? Разве не сам я делал все эти пружины, придав им удивительную прочность и гибкость. Они смазаны самыми лучшими маслами, и тебе остается лишь признать, что здесь замешан сам дьявол.

А в это время недовольные покупатели продолжали осаждать мэтра Захариуса, который не успевал всем отвечать.

— Эти часы отстают, и я ничего не могу с ними поделать! — говорил один.

— А мои совсем не ходят! — говорил другой.

— Если правда, что ваше здоровье влияет на ваши часы, — говорило большинство недовольных, — то постарайтесь скорее выздороветь!

Старик с растерянным видом качал головой и грустно отвечал:

— Подождите теплого времени, друзья мои! Надо, чтобы вернулось солнце, пролило жизнь в усталое тело.

— Благодарю покорно! Неужели ваши часы будут больны каждую зиму! — вскричал самый вспыльчивый посетитель. — Не забывайте, что ваше имя красуется на всех циферблатах, и оно, черт возьми, не приносит вам теперь много чести!

Старик, вконец пристыженный упреками, стал возвращать деньги за некоторые испорченные часы. Когда эта новость облетела город, целые толпы направились к дому мэтра Захариуса, раздавшего скоро все свое состояние; но зато честь его была спасена. Жеранда вполне сочувствовала отцу, не печалясь нисколько, что была разорена. Вскоре Оберу пришлось предложить старику свои сбережения.

— Что будет с моей дочерью? — вздыхал иногда старый часовщик, охваченный вдруг отеческой любовью.

Обер не решался ему сказать, что он верил в свои силы и что преданность его Жеранде безгранична, узнав о том, мэтр Захариус назвал бы его своим зятем и тем опроверг бы недавно им слышанные слова:

«Жеранда не будет женою Обера».

Тем не менее, продолжая поступать таким образом, старик окончательно разорился. Вскоре старинные вазы перешли в чужие руки; великолепные ореховые панно, украшавшие стены, последовали за ними; несколько редких картин фламандской школы перестали услаждать взор Жеранды, и, наконец, все, даже до последнего дорогого инструмента, созданного его гением, пошло на удовлетворение требований недовольных покупателей.

Только Схоластика не могла примириться с новыми обстоятельствами; но, несмотря на все ее усилия, ей не удавалось удержать навязчивых посетителей, продолжавших уносить из дома разные дорогие предметы, отдаваемые мэтром Захариусом. Тогда болтовне ее уже не было удержу, и она старалась всеми силами опровергнуть слухи о колдовстве своего хозяина. Сама же она, вполне убежденная в их правдивости, шептала бесконечные молитвы.

Все отлично заметили, что старый часовщик уже давно забросил религию. Прежде он всегда сопровождал свою дочь в церковь, находя, по-видимому, в молитве духовное наслаждение.

Это отчуждение от благочестивых обязанностей в соединении со странностями его жизни навлекло на него еще более серьезные обвинения в колдовстве. Поэтому Жеранда, задавшаяся целью возвратить отца Богу и людям, решила прибегнуть к религии. Она надеялась, что благодаря ей его измученная душа обретет покой; но догматы веры и покорности натолкнулись бы в душе мэтра Захариуса на непреодолимую гордость, гордость науки, приписывающей себе могущество, игнорируя источник, давший начало всему в мире.

Когда Жеранда заговорила об этом с отцом, то влияние ее оказалось настолько сильным, что мастер тотчас же согласился пойти с ней в воскресенье в собор. Жерандой овладел такой восторг, точно само небо разверзлось перед нею. Схоластика обрадовалась тоже, так как теперь она имела неопровержимое доказательство ложности распускаемых о ее хозяине слухов. Она доказывала это соседкам, друзьям, врагам и всем, кто только мог ее слышать.

— А все же мы вам не верим, — отвечали ей. — Мэтр Захариус был всегда в дружбе с чертом!

— Вы, значит, не придаете значения тем часам в церкви, по которым звонят, призывая к молитве?

— Да, но в то же время он изобрел такие машины, которые сами передвигаются и исполняют работу живого человека.

— Разве сыны дьявола могли бы изобрести такие железные часы, как те, что находятся в Андернаттском замке? По своей дороговизне они не могли быть приобретены нашим городом. Каждый час на них появляется мудрое изречение, следуя которому человек, без сомнения, попадает в рай. Разве это может быть сделано чертом?

Это замечательное произведение искусства, за которое мэтра Захариуса превозносили некогда до небес, приписывалось, однако, тоже влиянию колдовства. Однако посещение стариком церкви св. Петра должно было все же заставить умолкнуть злые языки.

Мэтр Захариус, забыв, вероятно, о своем обещании, вернулся в мастерскую. Разуверившись в возможности возвратить к жизни все эти часы, он задумал делать новые. Он забросил починку в принялся доделывать начатые им ранее хрустальные часы, которые были действительно удивительным произведением искусства; но как он ни старался, какие предосторожности ни принимал, употребляя тончайшие инструменты, наилучшие рубины и алмазы, — часы треснули и развалились, как только он начал их заводить.

Старик скрыл этот случай от всех, даже от дочери; но с этой минуты жизнь его стала угасать. Это были уже последние раскачивания маятника, становившиеся все медленнее и медленнее. Казалось, закон тяжести, влияя непосредственно на старика, увлекал его непреодолимо в могилу.

Наконец наступило столь горячо ожидаемое Жерандой воскресенье. Погода была прекрасная, воздух теплый и живительный. Женевские жители наполняли улицы, радуясь возвращению весны. Жеранда под руку со стариком направилась к церкви св. Петра, а Схоластика шла сзади, неся молитвенники. Все смотрели на них с любопытством. Старый часовщик шел послушно, как ребенок, или, вернее, как слепой. Прихожане были видимо поражены, когда увидели его входящим в церковь, и многие даже отшатнулись от него.

Обедня уже началась. Жеранда пошла на свое обычное место и встала на колени в глубоком умилении. Мэтр Захариус остановился рядом с ней.

Служба шла с величавой торжественностью, отвечавшей непоколебимой вере того времени, но старик не верил. Он не просил у Неба милосердия во время скорбных возгласов, не восхвалял небесное величие во время пения «Gloria in excelsis»; чтение Евангелия не отвлекало его от повседневных дум, и он забыл даже присоединиться к общему чтению «Credo». Гордый старик стоял неподвижно, немой и бесчувственный, как статуя; даже в торжественную минуту, когда зазвонил колокольчик, возвещая великое таинство пресуществления, он не наклонил головы и посмотрел в упор на святую жертву, высоко поднятую священником над головами верующих.

Жеранда взглянула на отца, и горькие слезы потекли из ее глаз.

В это время церковные часы пробили половину одиннадцатого. Мэтр Захариус быстро обернулся, взглянув на это еще живое свое произведение. Ему показалось, что часы смотрели пристально на него, что цифры на них горели, точно раскаленные, и что стрелки распространяли электрический свет.

Обедня отошла. По принятому обычаю «Angelus» должен был быть отслужен ровно в двенадцать часов, и все молящиеся не уходили, ожидая, чтобы часы пробили полдень. Через несколько минут молитва должна была вознестись к Пресвятой Деве.

Но вдруг раздался резкий звук. Мэтр Захариус вскрикнул…

Минутная стрелка, дойдя до двенадцати, вдруг остановилась, и часы не пробили…

Жеранда бросилась к отцу, упавшему навзничь; его уже выносили из церкви.

— Это конец! — говорила Жеранда, рыдая.

Мэтра Захариуса принесли домой и уложили в постель в бесчувственном состоянии. Жизнь, казалось, еще витала над его телом, как дымок не совсем погасшей лампы.

Когда он пришел в себя, он увидел наклонившихся над ним Обера с Жерандой. В эту торжественную минуту будущее раскрылось перед ним. Он увидел свою дочь одинокой, без поддержки.

— Сын мой, — сказал он Оберу, — я отдаю тебе мою дочь. — И он поднял руку, благословляя молодых людей у своего ложа смерти.

Но в ту же минуту мэтр Захариус приподнялся. Ему вспомнились слова маленького старичка.

— Я не хочу умирать! — закричал он с озлоблением. — Я не могу умереть! Я, мэтр Захариус, не имею права умереть!.. Книги мои… счета!..

И, прокричав это, он вскочил с постели и бросился к книге, в которой были записаны имена покупщиков и предметы, им проданные.

— Вот, вот!.. — сказал он, — эти железные часы, проданные Питтоначио. Это единственные, которые мне еще не были возвращены. Они существуют! Они ходят! Я разыщу их, буду так ухаживать за ними, что смерть не коснется их!

И он упал без чувств.

Обер в Жеранда, встав на колени около старика, стали молча молиться.

Глава пятая. ЧАС СМЕРТИ

Прошло несколько дней, и мэтр Захариус, этот полумертвый старик, под влиянием сильнейшего возбуждения, встал с постели и вернулся к жизни. Он был весь проникнут гордостью. Но Жеранда не ошиблась. Тело и душа ее отца погибли навеки.

Старик принялся собирать последние оставшиеся деньги, нисколько не заботясь о ближних. Он выказывал поразительную энергию, все время двигаясь, обшаривая все углы и бормоча какие-то непонятные слова.

Однажды утром Жеранда, сойдя в мастерскую, не нашла там своего отца.

Она прождала его целый день, но он не вернулся, Жеранда выплакала все свои слезы, но так в не дождалась отца.

Обер, искавший его по всему городу, пришел к заключению, что старик их покинул.

— Разыщем отца! — вскричала Жеранда, когда молодой человек сообщил ей свое предположение.

— Но где может он быть? — удивлялся Обер.

Вдруг у него мелькнула догадка. Он вспомнил последние, сказанные мэтром Захариусом слова. Старик только и жил мыслью о тех железных часах, которые ему не были возвращены. Наверное, мэтр Захариус отправился их искать.

Обер сообщил свою догадку Жеранде.

— Поищем в книге, — сказала она.

Они спустились в мастерскую. Раскрытая книга лежала на столе. Все часы, сделанные когда-то старым часовщиком и отданные ему потом обратно, были зачеркнуты, — все, кроме одних.

«Проданы господину Питтоначио железные часы, с боем и движущимися фигурами, в его замок в Лидерватте».

Это и были те часы с изречениями, которые так восхваляла Схоластика.

— Вероятно, отец там! — вскричала Жеранда.

— Поспешим туда, — ответил Обер, — мы, может быть, еще спасем его!..

— Если не для этой жизни, то хоть для будущей, — прошептала Жеранда.

— С Богом, Жеранда! Замок Андернатта находится на расстоянии каких-нибудь двадцати часов от Женевы. Идемте же.

В тот же вечер молодые люди, в сопровождении Схоластики, шли пешком по дороге вдоль озера. Они сделали ночью пять лье, не останавливаясь ни в Бессинже, ни в Эрмансе, где возвышается знаменитый Майорский замок. Они с большим трудом перешли вброд Транзский поток. Всюду они расспрашивали о мэтре Захариусе и убедились вскоре, что напали на его след.

На следующее утро они достигли Эвиана, откуда взору открывается пространство на двенадцать лье. Но молодые люди не обратили внимания на красивый ландшафт.

Они продвигались вперед, влекомые сверхъестественной энергией. Обер, опираясь на палку, поддерживал то Жеранду, то старую Схоластику. Все трое вслух выражали свои надежды и опасения, продолжая идти по этой чудной дороге, окаймляющей озеро и сливающейся вдали с высотами Шале. Вскоре они дошли до Бувере, в том месте, где Рона впадает в Женевское озеро.

За этим городом они покинули берег и вступили в гористую местность, немало затруднявшую их путь. Вионназ, Шессе, Коломбей, — эти полузаброшенные деревеньки — остались вскоре позади. У них начинали дрожать колени и болеть ноги от острых камней, покрывавших почву, точно гранитные кустарники. Нигде ни малейшего следа мэтра Захариуса.

Однако надо же было его найти, и молодые люди не отдыхали ни в уединенных хижинах, ни в замке Монтей, принадлежащем Маргарите Савойской. Наконец, уже под вечер, изнемогая от усталости, они добрались до пустыни Сикстинской Божьей Матери, возвышающейся на шестьсот футов над Роной и лежащей у самого основания Дан-дю-Миди.

Отшельник встретил их, когда уже наступала ночь. Они изнемогали от усталости и поневоле должны были отдохнуть у него. Он не мог ничего сообщить им о мэтре Захариусе. Едва ли можно было ожидать, что он остался жить среди этой безмолвной пустыни. Ночь была темная, в горах свирепствовал ветер, и лавины с шумом сходили с горных вершин.

Молодые люди, сидя у огня, рассказывали отшельнику свою печальную повесть. Их верхняя одежда сохла в углу; собака пустынника протяжно лаяла, и ее заунывный вой смешивался с ревом бури.

— Гордость, — сказал пустынник, — погубила ангела, созданного для добра. Ей, этой основе всех пороков, нельзя предоставлять никаких рассуждений, потому что гордец по самой природе своей отказывается их выслушивать… Нам остается только молиться за вашего отца!

Все четверо опустились на колени, но в это время послышался тревожный лай собаки и кто-то постучал в дверь.

— Откройте же, именем черта!

Дверь уступила под натиском, и на пороге показался растрепанный, полуодетый, обезумевший человек.

— Отец! — вскричала Жеранда.

Это был мэтр Захариус.

— Где я? — проговорил он. — В вечности!.. Время остановилось… Часы более не бьют… Стрелки не двигаются!

— Отец! — закричала Жеранда таким отчаянным голосом, что старик немного пришел в себя.

— Ты здесь, Жеранда! — вскричал он, — и ты, Обер!.. Ах, дорогие мои, вы пришли венчаться в нашу старую церковь!

— Отец, вернитесь домой, — сказала Жеранда, взяв его под руку, — пойдемте вместе с нами.

Старик вырвал руку и бросился к дверям, из которых валил снег.

— Не покидайте ваших детей! — вскричал Обер.

— Зачем, — ответил грустно старик, — мне возвращаться в те места, которые уже давно покинуты моей жизнью и где часть меня уже похоронена навеки!

— Ваша душа не умерла! — сказал строго отшельник.

— Моя душа!.. Нет… В ней все колеса исправны!.. Я чувствую, что она бьется правильно…

— Ваша душа не материальна! Ваша душа бессмертна! — продолжал настойчиво пустынник.

— Да, так же, как и моя слава!.. Но она находится в Андернаттском замке, и я хочу ее видеть.

Пустынник осенил себя крестным знамением. Схоластика была чуть жива. Обер поддерживал Жеранду.

— В Андернаттском замке живет человек, на котором тяготит проклятие. Он не признает креста на моей пустыни.

— Не ходи, отец!

— Я хочу найти свою душу, она принадлежит мне!

— Держите, удержите его! — закричала Жерапда. Но старик уже успел выйти и устремился в темноту, громко повторяя:

— Ко мне, ко мне, моя душа!..

Жеранда, Обер в Схоластика бросились за ним. Им пришлось проходить по невозможным тропинкам, по которым мэтр Захариус несся как вихрь, гонимый непонятной силой. Снег кружился над ними, и белые хлопья мешались с пеной стремительных потоков. Проходя мимо часовни, Жеранда, Обер и Схоластика поспешно перекрестились, но мэтр Захариус даже не приподнял шляпы.

Наконец показалась вдали деревня Эвионаз. Самое черствое сердце умилилось бы при виде этого селения, затерянного среди полного безлюдия. Старик прошел мимо. Он повернул налево и вошел в самую глубь ущелий Дан-дю-Миди, верхушки которых исчезают в небесной выси.

Вскоре он очутился перед развалинами старыми и мрачными, как сами скалы, служащие им основанием.

— Там, там!.. — закричал он, бросившись еще стремительнее вперед.

Андернаттский замок был в то время лишь руиной. Толстая полуразвалившаяся башня, возвышавшаяся над замком, грозила своим падением. Эти громадные глыбы камня наводили ужас. За ними чудились мрачные залы с разрушенными потолками и шипящими в углах змеями.

Узкие, низенькие ворота с небольшим перед ними рвом, заваленным обломками, вели в замок. Кто входил в них? Неизвестно. Вероятно, какой-нибудь марграф, полувельможа-полуразбойник обитал в стенах этого замка. За ним последовали бандиты, фальшивомонетчики и другие. Легенда говорила, что в темные ночи на склоне гор, поддерживающих эти развалины, сатана справлял свой бешеный шабаш.

Мэтр Захариус нисколько не испугался их мрачного вида. Он добрался до ворот и решительно вошел во двор. Пройдя его беспрепятственно, он вступил в длинный коридор, под своды которого не проникал даже дневной свет. Никто не вышел к нему навстречу. Жеранда, Обер и Схоластика не отставали от него ни на шат.

Мэтр Захариус, которым руководила, казалось, какая-то неведомая сила, шел вперед уверенный шагом. Он дошел наконец до железной двери, которая распахнулась под его ударами. Испуганные летучие мыши закружились над его головой.

Перед ним была громадная зала, сохранившаяся лучше других. Стены были украшены лепной работой с изображениями каких-то страшных фигур, точно двигавшихся в полумраке. Длинные узкие окна, похожие на бойницы, дребезжали под натиском ветра.

Дойдя до середины зала, мэтр Захариус вдруг радостно вскрикнул.

На железной подставке, приставленной к стене, стояли те часы, в которых заключалась теперь вся его жизнь. Это бесподобное произведение искусства изображало старую римскую церковь с тяжелой колокольней, в которой находились все необходимые колокола для обедни, вечерни, всенощной и остальных служб. Над дверями церкви, отворявшимися в часы службы, была вырезана розетка с выпуклыми кругом, цифрами и стрелками посередине.

Между дверями и розеткой появлялись, как и рассказывала Схоластика, в медной рамке, поучения на каждую минуту жизни. Мэтр Захариус распределил когда-то эти поучения с истинно христианским рвением; часы молитвы, работы, отдыха сменялись в строгом порядке и должны были обязательно спасти от грехов того, кто неукоснительно следовал бы им.

Мэтр Захариус, обезумевший от радости, хотел схватить часы, как вдруг услышал за собой злобный смех.

Он оглянулся и увидел женевского старичка.

— Вы здесь! — вскричал он.

Жеранде стало страшно, она прижалась к жениху.

— Здравствуйте, мэтр Захариус, — сказал уродец.

— Кто вы такой?

— Я Питтоначио и весь к вашим услугам! Вы привели мне вашу дочь! Вы, значит, не забыли моих слов: «Жеранда не будет женой Обера!»

Молодой подмастерье бросился к Питтоначио, который ускользнул от него как тень.

— Остановись, Обер! — закричал мэтр Захариус.

— Покойной ночи! — проговорил Питтоначио исчезая.

— Отец, — закричала Жеранда — уйдем из этого проклятого места!

По мэтра Захариуса уже не было в зале, он бросился вдогонку за Питтоначио. Схоластика, Жеранда и Обер остались, пораженные ужасом, в громадном зале. Молодая девушка опустилась в каменное кресло; верная служанка, встав около нее на колени, начала молиться, Обер, стоя, охранял свою вевесту. Бледный свет прокрадывался в темноту, и всюду царствовала жуткая тишина, прерываемая лишь звуками маленьких насекомых, точущих дерево и напоминающих своим равномерным стуком бой «часов смерти».

Под утро все трое отправились на поиски по бесконечным полуразрушенным лестницам.

Два часа они скитались по развалинам, никого не встретив и слыша лишь далекое эхо, повторявшее их тревожный зов. То они спускались в подземелье, то поднимались до самой вершины диких гор.

Наконец они очутились снова в том зале, где провели эту тревожную ночь. В ней кто-то был. Мэтр Захариус и Питтоначио разговаривали, один стоя, выпрямившись во весь рост, другой примостившись на мраморном столике.

Мэтр Захариус, увидя дочь, взял ее за руку и подвел к Питтоначио, говоря:

— Вот твой повелитель и господин, дочь моя Жеранда. Вот твой супруг!

Жеранда задрожала.

— Никогда! — вскричал Обер, — она моя невеста!

— Никогда! — повторила, как слабое эхо, Жеранда.

Питтоначио засмеялся.

— Вы, значит, желаете моей смерти! — закричал старый часовщик. — Вот там, в этих часах, последних, которые еще сохранились, заключена моя жизнь, а этот человек сказал мне: «Когда я получу твою дочь, я отдам тебе эти часы». И ведь он не хочет их больше заводить! Он может их сломать и погубить меня! О, Жеранда, ты, верно, меня больше не любишь.

— Отец мой, — прошептала Жеранда, приходя в себя.

— Если бы ты знала, как я страдал вдали от этих часов, от которых зависит мое существование! — продолжал старик. — Я боялся, что за ними плохо смотрят, что они могут испортиться! Но теперь я уже сам буду за ними ухаживать, я поддержу их драгоценное здоровье, потому что, я — знаменитый женевский часовщик, не должен умереть! Взгляни, как уверенно передвигаются эти стрелки. Вот сейчас пробьет пять. Слушай хорошенько и обрати внимание на поучение, которое сейчас появится!

В это время часы пробили пять раз, тоскливо отозвавшись в душе Жеранды, и надпись красными буквами появилась перед ее испуганным взором:

«Надо вкушать плоды от древа знания».

Обер и Жеранда взглянули с ужасом друг на друга. Это были уже не те слова, которые набожный часовщик вложил в них когда-то! Очевидно, что их коснулся дьявол. Но мэтр Захариус ничего не заметил и продолжал говорить:

— Слышишь, Жеранда? Я еще жив, жив! Послушай мое дыхание!.. Видишь, как кровь течет по жилам!.. Нет, ты не допустишь, чтобы я умер, и согласишься быть женой этого человека, чтобы я мог сделаться бессмертным и таким же всемогущим, как Бог!

При этих нечестивых словах Схоластика перекрестилась, а Питтоначио испустил крик торжества.

— Ты будешь счастлива с ним, Жеранда. Ведь он — Время! Твое существование будет распределено с точнейшей правильностью. Наконец, Жеранда, я дал тебе жизнь, верни и ты мне мою!

— Жеранда, ведь я жених твой! — прошептал Обер.

— Но он мне отец! — ответила совсем обессилевшая Жеранда.

— Возьми ее, Питтоначио! — сказал мэтр Захариус и исполни обещанное!

— Вот вам ключ от часов, — ответил противный старикашка.

Мэтр Захариус схватил длинный ключ, похожий на ужа,и, подбежав к часам, начал заводить их с лихорадочной поспешностью. Треск завода бил по нервам. Старый часовщик вертел ключ без конца, и казалось, что это вращательное движение происходило независимо от его воли. Наконец он упал в изнеможении.

— Теперь они заведены на сто лет! — сказал он.

Обер выбежал как сумасшедший из зала. После долгих поисков он наконец нашел выход из этих проклятых развалин и побежал к деревне. Он разыскал пустынь и рассказал все случившееся отшельнику, который, видя его отчаяние, решился идти с ним в Андернаттский замок.

В эти минуты Жеранда уже не плакала. У нее более не было слез.

Мэтр Захариус не уходил из зала, подходя каждую минуту к часам в прислушиваясь, верно ли они ходят.

Однако пробило уже десять часов, и, к ужасу Схоластики, появилась следующая надпись:

«Человек может сделаться равным Богу». Но старик не только не поражался нечестивым поучениям, но повторял их с наслаждением, торжествуя в своей гордости. Все это время радостный Питтоначио не отходил от него.

Брачный договор должен был быть подписан в полночь. Жеранда, полуживая, ничего не видела и не сознавала. Тишина прерывалась лишь возгласами старика и смехом Питтоначио.

Пробило одиннадцать.. Мэтр Захариус вздрогнул и прочел:

«Человек должен быть рабом науки и жертвовать для нее семьей и родителями».

— Да, — вскричал он, — в этом мире наука есть все!

Стрелки железных часов передвигались, шипя, как змеи, и маятник стучал громко и отчетливо.

Мэтр Захариус больше не мог говорить. Он упал на пол, хрипел, и из его стесненной груди вырывались лишь отрывочные слова:

— Жизнь!.. Нака!..

В это время отшельник и Обер вошли незаметно в зал. Мэтр Захариус лежал, распростертый на полу. Жеранда, чуть живая, молилась около него…

Вдруг раздался сухой треск, предшествующий бою часов.

Мэтр Захариус приподнялся.

— Полночь! — вскричал он.

Отшельник протянул руку к часам… и они не пробили.

Мэтр Захариус так отчаянно закричал, что вопль его был, наверное, услышан в аду и в эту же минуту появились слова:

«Кто захочет быть равным Богу, будет проклят навеки»!

Старые часы лопнули со страшным грохотом, и пружина, выскочив из них, понеслась, извиваясь по всему залу. Старик вскочил и побежал за ней, стараясь ее схватить.

— Моя душа!.. Моя душа!.. — кричал он в ужасе. Пружина подпрыгивала, отскакивала во все стороны, не даваясь в руки.

Наконец Питтоначио схватил ее и, произнеся страшное проклятие, провалился вместе с нею. Мэтр Захариус упал навзничь. Он был мертв.

Тело часовщика было погребено среди Андернаттских высот. Затем Жеранда и Обер возвратились в Женеву и в продолжение долгих лет, дарованных им Богом, старались усердной молитвой спасти душу их несчастного отца и учителя.

Оглавление