«Человек который видел антимир»

Предисловие

Года три назад в редакцию журнала «Нева» одним из «болельщиков» научной фантастики была принесена довольно солидная папка с рассказами никому не ведомого Ильи Варшавского. Рукопись попала к авторам этих строк. Рассказы поразили остротой сюжетов, изобретательностью, остроумием и, главное, несомненным литературным мастерством.

Через несколько дней состоялась наша встреча с И. Варшавским. Он оказался человеком средних лет, сухощавым, с энергичным профилем, небольшой бородкой, как у майнридовских героев. «Отставной моряк торгового флота», — решили мы, не сговариваясь. А познакомившись, узнали, что Илья Иосифович вот уже более четверти века работает инженером-конструктором на заводе «Русский дизель».

— Так, значит, вы не моряк! — воскликнул один из нас с плохо скрытым разочарованием.

— Был когда-то, — ответил Варшавский и рассказал, что в 1925 году, шестнадцатилетним юнцом, поступил в Ленинградское мореходное училище, проходил практику на торговых судах и служил несколько лет на флоте.

— Неужели эти рассказы ваши первые литературные опыты?

— Пожалуй да, если не считать одной книжки, которую я написал в соавторстве с молодым журналистом Николаем Слепневым и с моим старшим братом Дмитрием. Это было давно, в 1929 году.

— А что это за книга?

— Она называется «Вокруг света без билета», — улыбнувшись, сказал Варшавский. — Я плавал тогда стажером на пароходе «Курск». Мы шли из Ленинграда в Черное море с заходом в Гамбург, Ливерпуль, Роттердам, Алжир, Александрию, Константинополь и другие порты. На борту находился в качестве корреспондента редактор газеты «Смена» Слепнев. Мы познакомились, и он подбил меня написать серию путевых очерков. В конце концов, мы объединили наши усилия. Вот так и получилась книжка…

И только спустя тридцать лет, когда ему было уже за пятьдесят, Варшавский вновь взялся за перо и стал писать фантастические рассказы.

Странно складываются иной раз писательские судьбы! Ведь и Станислав Лем обратился к научной фантастике совершенно случайно. Он рассказывал нам, как, находясь на курорте, в разговоре с одним отдыхающим пожаловался на отсутствие в Польше современной научно-фантастической литературы. «Так вы же писатель, вам и карты в руки!» — ответил собеседник. Лем возразил ему, что, хотя он и писатель, но работает совсем в другом жанре (в то время он писал стихи и «нормальные» реалистические рассказы). На том разговор и кончился. Но каково же было изумление Лема, когда, вернувшись в Краков, он нашел у себя дома уже оформленный договор на написание научно-фантастического романа (курортный знакомый оказался директором издательства). «И тут мне ничего не оставалось, — добавил Лем, — как сесть за машинку и сочинить „Астронавтов“». А у Варшавского все началось из-за спора с сыном Виктором, инженером-кибернетиком и большим любителем научной фантастики.

— Зачем ты тратишь время на чтение таких несерьезных книг! — допекал его Илья Иосифович. — Насочиняли всякой ерунды!..

— А ты попробуй, сочини такую ерунду, — сказал ему Виктор.

Вызов был принят. Пари заключено. «Жуткий» фантастический рассказ «Глаз и голос», написанный за один присест, получил одобрение домашних. Сын признал отца победителем и торжественно вручил ему условленный приз.

— Вот так я и пишу для «семейного употребления», — закончил Варшавский. — Сын дает иногда читать мои рассказы товарищам, и я, по правде сказать, даже не знаю, кто их вам принес…

Рассказы Варшавского обсуждались на очередном заседании комиссии научно-фантастической литературы Ленинградского отделения Союза писателей, были одобрены и рекомендованы к печати.

За эти годы И. Варшавский, продолжая совмещать напряженную работу на заводе с литературным творчеством, написал около семидесяти рассказов. Теперь его имя хорошо известно всем, кто следит за научной фантастикой. Рассказы И. Варшавского часто появляются на страницах тонких и толстых журналов, в сборниках и альманахах, выходят в переводах за рубежом. За рассказ «Индекс Е-81» ему была присуждена премия на Международном конкурсе, проведенном журналом «Техника — молодежи». Сборник рассказов И. Варшавского «Молекулярное кафе» вышел двумя изданиями в Ленинградском областном издательстве.

Чем же все-таки объяснить столь быстрое признание писателя, лишь недавно заявившего о себе в литературе? Прежде всего тем, что Варшавский, несомненно, талантлив. Человек с большим жизненным опытом и сложившимся мировоззрением, он пришел в литературу со своими определившимися вкусами и критериями. Богатое воображение помогает ему придумывать неожиданную фабулу и находить необычные сюжетные решения. Он мастерски владеет композицией короткого рассказа. Парадоксальные, иногда даже ошеломительные концовки «правильно» построенных новелл порою напоминают художественную манеру О. Генри.

Почти в каждом рассказе И. Варшавского эффект достигается неожиданной развязкой или заключительной ударной фразой, на которой, собственно, и держится весь замысел. В этом легко убедиться, прочитав хотя бы такой рассказ, как «Под ногами Земля». Обстоятельно рассказывая о совершенно новой «биологической цивилизации», с которой столкнулись космонавты-релятивисты, вернувшиеся на родную планету в 6416 году, автор заставляет их убедиться, что люди 65-го века знают о седой старине на основании… научно-фантастических романов, сочиненных в 20 столетии.

Фантастическая гипотеза о биологической цивилизации, как об одном из возможных путей развития, могла бы стать отправной точкой для создания большой повести или романа. Но Варшавский преследует совершенно иные цели. Вся эта шутливая выдумка понадобилась ему для того, чтобы подготовить почву для «ударной» юмористической концовки.

Хотя Варшавский пишет и серьезные научно-фантастические рассказы, с острыми драматическими коллизиями («Путешествие в Ничто», «Опыт профессора Эрдоха», «Опасная зона»), пока что это не главная линия в его творчестве.

И. Варшавский — прежде всего юморист. Подавляющее большинство его рассказов держится на пародийном переосмыслении традиционных тем и сюжетов современной научной фантастики.

Юмор у И. Варшавского имеет широкий диапазон — от добродушной усмешки до ядовитой иронии и злого сарказма. Рядом с забавными фантастическими юморесками («Гомункулус», «Джейн», «Экзамен», «„Цунами“ откладываются», «Человек, который видел антимир» и др.) вы найдете в этом сборнике сатирические пародии на сенсационные боевики американской научной фантастики.

«Планета населена слюнтяями, не умеющими отличить квантовый деструктор от обычного лучевого пистолета. Я там был десять лет назад, когда служил вторым штурманом на трампе. Не планета, а конфетка! Роскошный климат, двадцать шесть процентов кислорода в атмосфере, богатейшие запасы золота, а девочки такие, что пальчики оближешь. Словом, Галатея специально создана для таких парней, как мы, и взять ее можно голыми руками».

С этими словами космический гангстер Люпус Эст обращается к своим собратьям по ремеслу Пинте Виски и Проху Хиндею. Ну, а дальше? Обычный для американских фантастических рассказов такого типа «динамический» сюжет превращается в остроумный фарс («Диктатор»).

Но Варшавский не ограничивается только шутками и пародиями. Некоторые его рассказы написаны с такой политической остротой, что приобретают памфлетное звучание. Мы не можем не упомянуть такие глубокие по мысли и блестящие по выполнению фантастические новеллы-памфлеты, как «Индекс Е-81», «Операция „Рок-н-ролл“», «Солнце заходит в Донамаге», «Тревожных симптомов нет», «Призраки», ставшие неотъемлемой частью творческой биографии писателя.

Неистощимая фантазия соединяется у И. Варшавского с широким научным кругозором. Его короткие парадоксальные рассказы заставляют задумываться над интереснейшими проблемами современной науки: о «мыслящих» роботах и их взаимоотношениях с людьми; о биоэлектронике и возможностях, которые она открывает; о передаче условных рефлексов по наследству; парадоксах пространства — времени и т. д.

Но не ради обыгрывания научных идей написаны эти рассказы. Варшавский напоминает читателю, что результаты применения научных открытий зависят от того, в чьих руках они находятся. Самое блестящее открытие становится опасным, если оно используется теми, кто мечтает спасти рушащийся мир капитализма, еще больше подавить человеческую индивидуальность, превратить человека в живую машину. Перспективы развития науки, которая может служить добру и злу, миру и войне, Варшавский трактует в научно-фантастическом плане, но сама проблема перестает быть у него только научной, она становится также моральной и политической.

Вспомнить хотя бы многочисленные кибернетические рассказы И. Варшавского, в которых снова и снова варьируется тема взаимоотношений человека и «умной» машины. Раскрывая и в шутку и всерьез всевозможные случаи столкновений человека-творца с его кибернетическим детищем, писатель старается доказать, хотя и не навязывая своих мыслей (они всегда читаются между строк), что, как бы ни было совершенно автоматическое устройство, оно никогда не сможет ни вытеснить, ни подчинить себе человека. Робот при всех обстоятельствах останется придатком мозга. Но все дело в том, во имя чего будет создана кибернетическая машина и кто будет ею управлять. Следовательно, человечеству угрожает не гипотетическая «машинная цивилизация», а те реальные силы зла, которые хотели бы превратить современную технику в средство обезличивания людей или массового уничтожения. Вот против такой опасности и предупреждает писатель.

И. Варшавский предельно лаконичен, скуп в выборе изобразительных средств, избегает стилистических украшений и длиннот. Он стремится, чтобы в любом из его рассказов каждая фраза попадала в цель, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно.

Насколько это ему удается, вы убедитесь сами, прочитав этот сборник.

Е. Брандис, В. Дмитревский.

Гомункулус

Я проснулся от звонка телефона. На светящемся циферблате будильника часовая стрелка перешла за два часа. Не понимая, кто может звонить так поздно, я снял трубку.

— Наконец-то вы проснулись! — услышал я взволнованный голос Смирнова. — Прошу вас немедленно ко мне приехать!

— Что случилось?

— Произошло несчастье. Сбежал Гомункулус. Он обуреваем жаждой разрушения, и я боюсь даже подумать о том, что он способен натворить в таком состоянии.

— Ведь я вам говорил, — начал я, но в трубке послышались короткие гудки.

Медлить было нельзя.

***

Гомункулус! Я дал ему это имя, когда у Смирнова только зародилась идея создания мыслящего автомата, обладающего свободой воли. Он собирался применить изобретенные им пороговые молекулярные элементы для моделирования человеческого мозга.

Уже тогда бессмысленность этой затеи вызвала у меня резкий протест. Я просто не понимал, зачем это нужно. Мне всегда казалось, что задачи кибернетики должны ограничиваться синтезом автоматов, облегчающих человеческий труд. Я не сомневался в неограниченной возможности моделирования живой природы, но попытки создания электронной модели человека представлялись мне просто отвратительными. Откровенно говоря, меня пугала неизбежность конфликта между человеком и созданным им механическим подобием самого себя, подобием, лишенным каких бы то ни было человеческих черт, со свободой воли, определяемой не чувствами, а абстрактными, сухими законами математической логики. Я был уверен, что чем совершеннее будет такой автомат, тем бесчеловечнее он поведет себя в выборе средств для достижения поставленной им цели.

Все это я откровенно высказал тогда Смирнову.

— Вы такой же ханжа, — ответил он, — как те, кто пытается объявить выращивание человеческих зародышей в колбе противоречащим элементарным нормам морали. Ученый не может позволить себе роскошь быть сентиментальным в таких вопросах.

— Когда выращивают человеческого эмбриона в колбе, — возразил я, — для того, чтобы использовать его ткани при операциях, требующих пересадки, то это делается в гуманных целях и морально оправдано. Но представьте себе, что кому-нибудь пришло в голову из любопытства вырастить в колбе живого человека. Такие попытки создания нового Гомункулуса, по-моему, столь же омерзительны, как и мысль о выведении гибряда человека с обезьяной.

— Гомункулус! — захохотал он. — Это то, что мне не хватало! Пожалуй, я назову робота Гомункулусом.

***

Смирнов ожидал меня на лестнице.

— Полюбуйтесь! — сказал он, открывая дверь в квартиру.

То, что я увидел, прежде всего поразило меня своей бессмысленностью.

Прямо у входа на полу лежали изуродованные останки телевизора. Было похоже на то, что кто-то с извращенным сладострастием рвал его на куски.

Я почувствовал специфический запах газа и прошел в ванную. Газовой колонки попросту не существовало. Искореженные куски арматуры валялись в коридоре.

Закрыв краны, я направился в кабинет Смирнова. Здесь меньше чувствовалось проявление инстинкта разрушения, но книги и бумаги валялись на полу в хаотическом беспорядке.

— Скажите, как это произошло? — спросил я, усаживаясь на диван.

— Я почти ничего не могу объяснить вам, — сказал он, пытаясь привести в порядок бумаги. — Вы знаете, что год тому назад я взял Гомункулуса из лаборатории к себе домой, чтобы иметь возможность уделять ему больше внимания. Недели две тому назад он захандрил. Его вдруг начало интересовать все, что связано со смертью. Он часто расспрашивал меня, от каких причин она наступает. Дня три тому назад он попросил меня рассказать подробно, чем он отличается от человека. Потом он спросил, не придет ли мне когда-нибудь в голову умертвить его. И вот тут я допустил ошибку. Мне так надоела его хандра, что я пригрозил ему демонтажом, если он не изменит своего поведения и не станет более тщательно готовить заданные ему уроки.

«И тогда я перестану существовать и от меня ничего не останется, кроме кучи мертвых деталей?» — спросил он, пристально глядя мне в глаза.

Я ответил утвердительно.

После этого разговора он замолчал. Целые дни он напряженно о чем-то думал. И вот сегодня вечером я, придя домой, увидел, что входная дверь открыта, а квартира приведена в такое состояние, будто в ней хозяйничало стадо диких слонов. Самого же Гомункулуса и след простыл.

— Куда же он мог отправиться?

— Право, не знаю. Он всего один раз был на улице, когда я вез его из лаборатории домой. Может быть, он запомнил дорогу и пошел туда. Просто так, без всякого плана, искать его в городе невозможно. Мне кажется, что лучше всего сначала посмотреть, нет ли его в лаборатории.

Мы снова вышли на лестницу. Я обратил внимание на то, что несколько стальных стоек, поддерживавших перила, вырваны. Одной из них на лестнице не было. Мне стало не по себе. Легко предположить, на что способен разъяренный робот, спасающийся от демонтажа и вооруженный вдобавок ко всему стальной дубинкой.

Выйдя из дома на улицу, мы свернули за угол. У большого универсального магазина стояла милицейская машина. Несмотря на поздний час, десятка два прохожих толпились около разбитой витрины.

Достаточно было беглого взгляда на хаос, царящий внутри магазина, чтобы понять, что там произошло. Это были следы той же бессмысленной ярости, той же слепой жажды разрушения, поразивших меня при осмотре квартиры Смирнова. Даже на улице валялись искореженные магнитофоны и радиоприемники.

Смирнов молча показал мне на большую куклу с оторванной головой, брошенную среди обломков, и я понял, какая страшная участь ожидает всякого, кто этой ночью попадется на пути Гомункулуса.

Два милиционера с собакой вышли из магазина. Собака беспомощно толклась на тротуаре.

— Не берет след, — сказал один из милиционеров.

Смирнов остановил проезжавшее мимо такси и назвал адрес лаборатории.

К нашему удивлению, вахтер, дежуривший с вечера, мирно попивал чаек и ни о каких роботах не слыхал. Мы осмотрели все помещения, но ничего подозрительного не обнаружили.

След Гомункулуса потерялся.

Смирнов устало опустился на стул.

— Заряда аккумуляторов хватит на два дня, — сказал он, вытирая влажный лоб. — Трудно представить себе, что он может натворить за это время! К несчастью, он настолько хитер, что найдет способ подзарядить аккумуляторы, когда они разрядятся.

Необходимо было срочно принимать решительные меры.

Мы вызвали такси и отправились в милицию.

Дежурный лейтенант вначале скептически отнесся к нашему рассказу, но вскоре перспектива преследования стального чудовища, одержимого манией мести человечеству, вызвала в нем чисто профессиональный интерес. Он быстро связался по телефону со всеми отделениями милиции. Теперь — нам оставалось только ждать.

Скоро начали поступать сообщения. Однако все это были обыденные ночные происшествия большого города. Даже в совершенных преступлениях не чувствовалось того, что следователи называют «почерком преступника», уже хорошо мне знакомого.

Было ясно, что робот где-то притаился и выжидает, пока бдительность преследующих его людей ослабнет.

На рассвете, усталые и еще более обеспокоенные, мы распростились с лейтенантом и поехали домой к Смирнову, чтобы за чашкой кофе обсудить дальнейший план действий.

К сожалению, нашим мечтам о кофе не суждено было сбыться.

Поднявшись по лестнице, мы увидели, что входная дверь квартиры разбита в щепки и во всех комнатах горит свет.

Я посмотрел на Смирнова и поразился странной бледности его лица.

— Гомункулус пришел свести со мною счеты, — пробормотал он, прислонясь к стене. — Скорее звоните лейтенанту, иначе мы оба пропали!

Через несколько минут к дому подъехал автомобиль с тремя милиционерами.

— Преступник в этой квартире? — спросил бравый старшина, расстегивая кобуру пистолета. — Кому известно расположение комнат?

— Пистолетом вы ничего не сделаете, — обратился к нему Смирнов. — Корпус робота изготовлен из хромовомолибденовой стали. Подождите, я спущусь вниз и постараюсь достать брезент от автомашины. Единственный способ обезвредить Гомункулуса — это поймать его в сеть.

Вскоре он вновь появился на лестнице в сопровождении дюжего дворника, тащившего большой кусок брезента.

Теперь нас было шестеро. Шесть мужчин, полных решимости обезвредить это электронное исчадие ада. И все же каждый из нас испытывал смутную тревогу.

— Он, кажется, в кабинете, — прошептал Смирнов, заглядывая в дверь, — идите за мной. Может быть, мне удастся на мгновение его отвлечь, а вы набрасывайте на него брезент. Не мешкайте, потому что он вооружен стальной дубинкой.

Сохраняя полную тишину, затаив дыхание, мы медленно продвигались по коридору. Смирнов вошел первым, и сразу же послышались хрипы человека, которого стальной рукой схватили за горло.

Мы постарались поскорее проскочить с развернутым брезентом в дверь. То, что мы увидели в кабинете, заставило нас застыть на месте.

Припав головой к стене, Смирнов хохотал захлебывающимся, истеричным смехом.

На полу, сидя среди разбросанных радиодеталей и всевозможного металлического лома, перед разложенными рукописями своего хозяина, мурлыкая тихую песенку, Гомункулус мастерил маленького робота. Когда мы вошли, он прилаживал к нему голову куклы, добытую в разграбленном им магазине.

Поединок

В конце последнего марша лестницы он перепрыгнул через перила и, дожевывая на ходу пирожок, помчался по вестибюлю.

Времени оставалось совсем немного, ровно столько, чтобы занять исходную позицию в начале аллеи, небрежно развалиться на скамейке и, дождавшись выхода второго курса, пригласить ее на футбол. Затем они поужинают в студенческом кафе, после чего… Впрочем, что будет потом, он еще не знал. В таких делах он всегда полагался на интуицию.

Он был уже всеми помыслами в парке, когда из репродуктора раздался голос:

— Студента первого курса Мухаринского, индекс фенотипа тысяча триста восемьдесят шесть дробь шестнадцать эм бе, срочно вызывает декан радиотехнического факультета.

Решение нужно было принимать немедленно. До спасительной двери оставалось всего несколько шагов. Вытянув губы в трубку, оттопырив руками уши, прищурив левый глаз и припадая на правую ногу, он попытался прошмыгнуть мимо анализатора фенотипа.

— Перестаньте паясничать, Мухаринский!

Это уже был голос самого декана.

«Опоздал!»

В течение ничтожных долей секунд аналитическое устройство по заданному индексу отобрало его из десяти тысяч студентов, и сейчас изображение кривляющейся рожи красовалось на телеэкране в кабинете декана.

Мухаринский придал губам нормальное положение, отпустил уши и со все еще прищуренным глазом стал растирать колено правой ноги. Эта манипуляция, по его замыслу, должна была создать у декана впечатление внезапно начавшегося приступа ревматизма.

Глубоко вздохнув и все еще прихрамывая, он направился на второй этаж…

Несколько минут декан с интересом разглядывал его физиономию. Мухаринский придал своему лицу приличествующее случаю выражение грустной сосредоточенности. Он прикидывал в уме, сколько времени ему понадобится, чтобы догнать эту второкурсницу, если декан…

— Скажите, Мухаринский, вас в жизни вообще что-нибудь интересует?

По мнению Мухаринского, это был праздный вопрос. Его интересовало многое. Во-первых, кого он больше любит: Наташу или Мусю; во-вторых, возможное положение «Спартака» в турнирной таблице после розыгрыша полуфинала; в-третьих, эта второкурсница; в-четвертых… Словом, круг его интересов был достаточно обширен, но вряд ли стоило во все это посвящать декана.

— Меня интересует профессия инженера-радиотехника, — скромно ответил он.

Это было почти правдой. Все его жизненные устремления так или иначе тесно связаны с пребыванием в Городе Студентов, куда, как известно, приезжают, чтобы… и так далее.

— Тогда, может быть, вы мне объясните, почему к концу второго семестра у вас не сдан ни один зачет?

«Ой, как плохо, — подумал он, — исключат, как пить дать, исключат».

— Может быть, специфика машинного обучения… — неуверенно начал Мухаринский.

— Вот именно, специфика, — перебил его декан, — уже три обучающих автомата отказались с вами заниматься. На что вы рассчитываете?

Тактически правильнее всего было считать этот вопрос риторическим и не давать на него прямого ответа.

Декан задумчиво барабанил пальцами по столу. Мухаринский глядел в окно. Рыжекудрая второкурсница шла по аллее. Шагавший рядом верзила в голубой майке нес весла. Кажется, все ясно. Второй билет на футбол придется кому-нибудь отдать, там всегда бывает много хорошеньких медичек.

— Мне не хотелось бы вас исключать, не убедившись в полной безнадежности попытки дать вам инженерное образование.

Охотнее всего Мухаринский сделал бы сейчас кульбит, но это было рискованно.

— Я очень рад, — сказал он, потупившись, — что вы еще верите в возможность для меня…

— Если бы речь шла о ваших возможностях, то вы бы уже давно не числились в списках студентов. Я имею в виду возможности обучающих автоматов, а в них-то я верю, можете не сомневаться. Вы слышали когда-нибудь об УПСОСе?

— Конечно… это…

Пауза становилась томительной.

— Конечно, слышали, — усмехнулся декан, — вы ведь, наверное, читаете все работы кафедры обучающих автоматов. УПСОС — это Универсальный преподаватель с обратной связью. Надеюсь, вы знаете, что такое обратная связь?

— Ну, в общих чертах, — осторожно сказал Мухаринский.

— Я буду демонстрировать УПСОС на Международном конгрессе в Вене. Сейчас для определения его функциональных возможностей он обучает контрольную группу студентов. Мне не очень хочется заведомо снижать средний балл его учеников, но элементарная честность ученого требует, чтобы я его попробовал на такой… гм… таком… э-э-э… ну, словом, на вас. Короче говоря, я вас включаю в состав контрольной группы.

— Спасибо.

— Надеюсь, что он в вас вдолбит хотя бы минимальный объем знаний, его схема…

Схемы любых автоматов мало интересовали Мухаринского. Сохраняя на лице выражение напряженного внимания, он думал о том, что первый тайм уже, вероятно, идет к концу и что, на худой конец, Наташа…

— …Таким образом, во время обучения ваш мозг составляет единое целое с аналитическим устройством автомата, которое непрерывно меняет тактику обучения в зависимости от хода усвоения материала студентом. Понятно?

— Понятно.

— Слава богу! Можете идти.

***

…Тысяча триста сорок второй логический поиск, шестнадцатый вариант доказательства теоремы, и снова блокирующее устройство дает сигнал: «Материал не усвоен. Перемена тактики». Снова логический поиск. «Доказательство теоремы требует элементарных знаний в объеме средней школы». Команда: «Приступить к обучению началам алгебры». Сигнал: «Материал усвоен посредственно». Переключение на доказательство теоремы, к концу доказательства — сигнал: «Базовые знания утеряны». Вновь команда на переключение, снова логический поиск… Вспыхивает красный сигнал на панели: «ПЕРЕГРЕВ»; из силового трансформатора валит дым. Автомат отключается.

Мухаринский снимает с головы диполь и вытирает пот. Такого еще не было! Сейчас он даже чувствует симпатию к старенькому электронному лектору-экзаменатору. С ним несравненно легче: можно проспать всю лекцию, а потом просто не ответить на вопросы. С УПСОСом не уснешь! Хорошо, что автоматическая защита время от времени его отключает.

Размышления Мухаринского прерывает звонок видеофона. На экране декан.

— Почему вы бездельничаете?

— Автомат охлаждается.

К несчастью, на панели загорается зеленая лампочка. Мухаринский вздыхает и укрепляет на голове диполь.

Снова логический поиск, и в мозгу Мухаринского вспыхивают ненавистные ему уравнения. Он пытается бороться с автоматом, думает о том, что бы было, если бы Дементьев не промазал по воротам в конце второго тайма, пробует представить себе второкурсницу в самых соблазнительных ситуациях, но все тщетно.

…Логический поиск, сигнал, команда, переключение, изменение тактики, сигнал, логический поиск…

***

Проходит семь дней, и — о, чудо! — обучение уже не кажется Мухаринскому таким мучительным. Автомат тоже, кажется, к нему приспособился. Все реже вспыхивают сигналы перегрева.

Проходит еще неделя, и снова громкоговорители разносят по зданию института:

— Студента первого курса Мухаринского, индекс фенотипа тысяча триста восемьдесят шесть дробь шестнадцать эм бе вызывает декан радиотехнического факультета.

На этот раз он не прячется от всевидящих глаз фенологического анализатора.

— Поздравляю вас, Мухаринский, — говорит декан, — вы проявили незаурядные способности.

Впервые в жизни Мухаринский краснеет.

— Я полагаю, — скромно отвечает он, — что правильнее было бы говорить об удивительных способностях УПСОСа. Это действительно замечательное изобретение.

— Когда я говорю о ваших способностях, то имею в виду именно вас. Что же касается УПСОСа, то двухнедельное общение с вами не осталось для него бесследным. Теперь это не обычный автомат, а какой-то Дон-Жуан, Казанова или, чтобы вам было понятнее, попросту бабник, он ставит высшие оценки только смазливым студенткам. Кроме того, он стал заядлым футбольным болельщиком и вовлек в это дело всю контрольную группу студентов. Обленился он до предела. Завтра мы его демонтируем, ну а вас, вы сами понимаете…

— Понимаю. Желаю вам дальнейших успехов в обучении этих… гм… ну, словом, студентов.

Отвесив низкий поклон, Мухаринский пошел к двери.

— Куда?!

— Как, куда? Покупать билет, чтобы ехать домой. Ведь вы меня исключили.

— Мы действительно вас исключили из списка студентов и назначили старшим лаборантом кафедры обучающих автоматов. Отныне ни одна машина с обратной связью не выйдет из стен лаборатории, не выдержав поединка с вами. Вы для нас сущая находка! Ну, обещайте, что вы нас не бросите, Мухаринский!

Пришельцы

— Надень Мишкину панамку, — сказала жена, — не опаздывай к обеду и, пожалуйста, будь осторожен на шоссе.

Заверив ее, что все будет в порядке, я улучил момент, когда она вышла на кухню, и улизнул с непокрытой головой.

Через двадцать минут я уже выехал за город.

Если расположить в возрастающей степени ненависти отношение велосипедиста к автомобилям, то на первом месте окажутся грузовики с сильно изношенной коробкой скоростей. Их приближение вы слышите задолго до возникновения реальной угрозы. Кроме того, они идут посередине дороги и не стараются вытеснить вас на обочину. Водители грузовиков — серьезные люди, никогда не унижающиеся до обычных трюков с велосипедистами, к которым чаще всего прибегают шоферы-любители. То же самое можно сказать о загородных автобусах.

Несколько хуже дело обстоит с экскурсионными машинами. Яблоки, которыми вас бомбардируют из окна веселые девушки, не такая уж безобидная вещь.

Двойственное чувство вызывают дизельные грузовики и автобусы. С одной стороны, у них достаточно громкий выхлоп, чтобы успеть заранее убраться с дороги, но зато, если вы немного замешкаетесь, ваше лицо покроется очаровательными веснушками из капель несгоревшего топлива и масла, а одежда долго будет хранить экзотический запах выхлопных газов.

Дальше идут «Москвичи». Они бесшумны и коварны, но серьезного увечья нанести не могут. У водителя «Москвича» обычно слабые нервы, и он редко идет на рискованные шутки.

Истинное бедствие — «Волга». Когда у заднего колеса велосипеда возникает длинная черная пантера, вы начинаете понимать всю мощь законов аэродинамики. Горе тому, кто не сумеет уйти из попутного потока!

Я не успел еще оправиться от меткого удара по лицу кульком с апельсинной кожурой, как судьба напомнила о существовании грузовиков с прицепами. На этот раз, лежа в кювете, я твердо решил, что с меня хватит. Больше по шоссе я не ездок!

Тропинка, на которую я свернул, шла мимо длинного деревянного забора. За забором виднелись деревья. Широкие ворота были заперты солидным висячим замком. Я отодвинул оторванную доску и увидел запущенный сад. Больше всего это походило на старинную помещичью усадьбу. Я не сомневался, что в глубине сада стоит дом с облупившимися колоннами — памятник творчества безызвестного архитектора из гимназических учителей рисования. Сейчас в нем, наверно, помещается правление колхоза или ветеринарный пункт. Во всяком случае, вряд ли в воскресный день там могут быть люди.

Мне очень хотелось тени, и, отодрав вторую доску, я просунул велосипед в щель.

Наконец-то можно скинуть брюки и майку и улечься под деревом с книгой.

В высокой траве что-то звенело, жужжало, трещало и стрекотало, легкий ветерок приятно обдувал разгоряченное тело, и, прочтя не более десяти страниц, я уснул.

Проснулся я оттого, что кто-то самым бесцеремонным образом ощупывал мою голову. Открыв глаза, я увидел нечто такое, что заставило меня вскочить на ноги.

Передо мной стояли три самых настоящих робота, какими их принято изображать в фантастических рассказах. Представьте себе цилиндрическое туловище на шарнирных конечностях, венчающееся круглой головой с микрофонами вместо ушей и парой стеклянных очень подвижных глаз, лишенных всякого выражения, две шарнирных руки с резиновыми присосками-пальцами, странные мурлыкающие и свистящие звуки, льющиеся из динамиков, расположенных там, где у людей находится живот, прибавьте к этому внезапный переход от мирного сна к лицезрению подобных монстров, и вы поймете мое изумление.

Посовещавшись несколько минут, они неуловимо быстрым движением завязали мне глаза моей собственной майкой и, взвалив на плечи, куда-то потащили. Я молча вырывался из их стальных объятий, но с таким же успехом можно было пытаться разорвать смертельную хватку удава.

Впрочем, продолжалось это недолго. Вскоре я шлепнулся на какой-то дощатый настил, пребольно стукнувшись головой и коленями.

Наконец, я получил возможность сорвать с глаз повязку.

Я лежал на полусгнившем полу в беседке. Неподалеку, собравшись в кружок, стояли пять роботов. Мелодично мурлыкая, они о чем-то совещались, не обращая на меня никакого внимания.

Я попытался встать, но один из тюремщиков подскочил ко мне и ударом ноги в грудь повалил на спину, после чего снова присоединился к своим товарищам.

Вскоре появился шестой робот. В одной руке он нес мой велосипед, а в другой книгу.

Теперь все внимание роботов было поглощено велосипедом. Они с нескрываемым любопытством вертели педали, щупали шины и даже пытались взгромоздиться на седло. Однако велосипед им быстро прискучил, и они занялись книгой, по-видимому, пытаясь понять ее назначение.

Затем один из них подошел ко мне с книгой, ухватил за волосы, поднял на ноги и сунул ее мне в руки. Я не мог понять, что все это могло значить.

Мои размышления были прерваны увесистой оплеухой. Вероятно, робот хотел, чтобы я читал вслух. Тот, кто никогда не получал затрещин от механических ублюдков, может быть, и не поймет готовности, с которой я выполнил его приказание.

Итак, я начал читать. Робот удовлетворенно захрюкал и положил пятерню мне на голову. Это было не очень приятно, но в ответ на попытку снять его руку я получил весьма ощутимый удар по шее. Я вздохнул и подчинился.

После каждой прочитанной фразы робот что-то мурлыкал своим товарищам, сохранявшим все время полную невозмутимость.

Так продолжалось около часа. Каждый раз, когда я пытался передохнуть, робот со страшной силой сжимал мне голову своими присосками.

Я никогда раньше не предполагал, что чтение Ремарка может быть таким тяжелым делом.

Прошел еще час, герои уже пятый раз пили напитки с интригующими названиями, а я все читал и читал, мечтая хотя бы о глотке холодной воды. От непрерывного чтения пересохло горло, и язык стал шершавым, как терка.

Неожиданно робот щелкнул присосками по моему затылку и заикаясь произнес:

— Бо-бо-больше… видеть… го-го-головой.

От неожиданности я разинул рот. Оказывается, роботы не просто развлекались звуками моего голоса. Очевидно, чтение вслух как-то было связано с обучением их человеческой речи.

Все равно: больше читать я не мог.

— Пить, — сказал я, бросая книгу, — очень хочу пить. — И я сделал вид, что подношу стакан ко рту.

— Кальвадос, — сказал робот.

— Нет, — ответил я, — вода, во-да.

Робот понимающе кивнул головой и вышел из беседки.

К сожалению, на протяжении ста прочитанных страниц герои ни разу не пили воду, иначе робот не принес бы мне взамен нее пучок травы. Я отрицательно покачал головой, но он, ухватив одной рукой меня за затылок, другой начал запихивать траву в рот.

Это уже было больше, чем я мог выдержать. Я вцепился зубами в его руку и с отвращением выплюнул вместе с травой две откушенные присоски. Некоторое время он тупо смотрел то на меня, то на свою руку и, поразмыслив, пошел к своим собратьям. Они тихо посовещались, после чего робот с откушенными пальцами снова подошел ко мне.

— Мы, — сказал он, раздумывая над каждым словом, — имели… прилетать, далекой… звез-звезд-ды…

«Господи! — подумал я. — Этого только еще не хватало!» — Мне казалось, что я схожу с ума.

— Мы, — продолжал он, — будем… иметь… уничтожать… все… че-че-человеки… смертельный… луч… ты нам… помогать… искать… недобитые человеки… мы тебе… давать… много кальвадос…

Очевидно, я не гожусь в герои фантастических романов. Для этого у меня не хватает ни воображения, ни смелости. Не знаю, как бы вел себя другой на моем месте, но я, потирая все еще горящую от полученной оплеухи щеку, в тупом оцепенении пялил глаза на небесных пришельцев.

Самым диким было то, что вся эта фантасмагория разыгрывалась в сотне метров от автострады. Где-то, совсем рядом, люди ехали за город, отдыхали на пляже, занимались повседневными делами, не подозревая о нависшей над ними угрозе.

Я ничего не смыслю во всяких лучах смерти, да и не мое это дело. Для этого есть ученые, армия, милиция. Мне бы только поскорее добраться до первого милиционера и сообщить о том, что здесь творится. Необходимо как можно скорее обезвредить этих прохвостов!

Меня охватила слепая ярость.

Оттолкнув робота, я решительно направился к выходу, но тут же был схвачен за шиворот и брошен на пол. Нагнувшаяся надо мной омерзительная рожа казалась порождением пьяного бреда…

***

— Мальчики! — неожиданно раздался в саду звонкий женский голос. — Быстро все на зарядку аккумуляторов!

В дверях беседки появилась девушка в белом халате.

— Ну, бегом! — продолжала она, входя в беседку. — Сегодня вечером кино, и кто первый добежит до зарядной станций, будет помогать мне вешать экран.

— Кино! Кино! — заорали роботы. — Я первый! Я первый! — И забыв о моем существовании, пустились во всю прыть.

Взгляд девушки с изумлением остановился на моей особе.

— Как вы сюда попали? — строго спросила она.

— С-с-с-случайно, — пробормотал я.

— Разве вы не видели запретительной надписи?

— Н-нет… А что тут такое?

— Институт экспериментальной психопатологии. На этих роботах мы изучаем неврозы. К счастью, вы попали к группе совершенно безобидных маньяков. Они, как дети, целые дни играют в космонавтов. Надеюсь, ничего плохого они вам не сделали?

— Нет, — ответил я, выкатывая велосипед, — мы очень мило провели время.

СУС

Председатель: …Разрешите предоставить слово докладчику. Тема доклада… э… э… «Защита машины от дурака».

Докладчик (шепотом): Машина для защиты дурака.

Председатель: Простите, тема доклада, э… э… защита… э…

Докладчик (шепотом): Машина…

Председатель: Машина… э… э… для защиты дурака.

Докладчик: Многоуважаемые коллеги! Небольшая путаница с наименованием моего доклада не является случайной. Она происходит от глубоко вкоренившегося в сознание людей представления о возможности создания дуракоупорных конструкций машин, представления, я бы сказал, в корне ошибочного.

Ни современные средства автоматики, ни наличие аварийно-предупредительной сигнализации, ни автоблокировка не могут гарантировать нормальную эксплуатацию любой машины, попавшей в руки дурака, ибо никто не в состоянии предусмотреть, как будет поступать дурак в той или иной ситуации.

Проблема, которой я занимаюсь, преследует совершенно иную цель — защиту дурака от постоянных обвинений в глупости. Для того чтобы она стала понятной, необходимо тщательно рассмотреть, что собой представляет дурак.

Существует неверное мнение, будто гений отличается от всех прочих людей необычайной продуктивностью мыслей, а дурак, наоборот, почти полным отсутствием таковых. На самом же деле количество мыслей и предположений, высказываемых дураком, ничуть не меньше, чем так называемым гением или просто умным человеком. Все дело в том, что гений или умный человек обладают свойством селективности, позволяющим им отсеивать глупые мысли и высказывать только умные. Дурак же, по своей глупости, болтает все, что придет ему в голову.

Изобретенная мною машина — Селектор Умственных Способностей, или, сокращенно, СУС, позволяет отсеивать у любого человека глупые мысли и оставлять только то, что представляет несомненную ценность для общества.

Голос из зала: Как же это она делает? Не заимствована ли ваша идея у Свифта?

Докладчик: Я ждал этого вопроса. СУС работает совсем по иному принципу, чем знаменитая машина лапутян, описанная Свифтом в «Путешествиях Гулливера». Речь идет не о поисках скрытых идей в случайных словообразованиях. Абсурдность такой машины уже давно доказана. Мое изобретение отличается также от Усилителя Умственных Способностей, предложенного Эшби, где идея Свифта дополнена алгоритмом поиска здравого смысла. СУС — не усилитель, а селектор, машина с весьма совершенной логической схемой. Все высказываемые человеком мысли она делит на три категории: вначале она отсеивает те, которые не имеют логической связи; затем она бракует мысли, логически связанные, но настолько банальные, что иначе как глупостью они названы быть не могут. В результате, через выходной блок проходит только то, что свежо, оригинально и безукоризненно с точки зрения логики.

Голос из зала: Забавно!

Докладчик: Не только забавно, но и весьма полезно. Отныне десять так называемых дураков могут сделать гораздо больше полезного, чем один умный, потому что суммироваться у них будет не глупость, а ум.

Голос из зала: А как это проверить?

Докладчик: Чрезвычайно просто! Сегодняшние прения по моему докладу будут анализироваться СУСом. Надеюсь, что это поможет нам выработать единую правильную точку зрения по поставленной проблеме.

Председатель: Вы кончили? Кто хочет высказаться? (Молчание в зале.) Есть ли желающие выступить? (Молчание.)

Голос из зала: Пропустите-ка раньше через СУС тезисы своего доклада.

Докладчик: Охотно! Давайте начнем с этого. (Вкладывает рукопись в машину.) Прошу следить за машиной. Зажглась зеленая лампочка. СУС приступил к анализу. На счетчике справа количество проведенных логических операций, сейчас их число уже достигло двух тысяч. Желтый свет на табло показывает, что машина закончила анализ, результаты его она объявит, когда я нажму эту кнопку. (Нажимает кнопку. Из машины ползет белая лента.) Так, посмотрим. Гм… Прошу подождать одну минуту, я проверю схему выходного каскада… Странно, схема в порядке.

Голос из зала: Каков же результат анализа?

Докладчик: Машина почему-то выдала только наименование доклада. Все остальное бесследно исчезло… Гм… По-видимому, здесь налицо досадная неисправность. Придется окончательно проверить СУС во время прений.

Председатель: Кто хочет высказаться? (Молчание в зале.) Желающих нет? (Молчание.) Тогда разрешите поблагодарить докладчика за интересное сообщение. Мне кажется, что демонстрация машины была… э… весьма убедительной.

Перпетуум мобиле (Памфлет)

Метакибернетикам, серьезно думающим, что то, о чем они думают, — серьезно.

— Ложка немного задержится, — сказал электронный секретарь, — я только что получил информацию.

Это было очень удобное изобретение: каждый человек именовался предметом, изображение которого носил на груди, что избавляло собеседников от необходимости помнить, как его зовут. Больше того: люди старались выбрать имя, соответствующее своей профессии или наклонностям, поэтому вы всегда заранее знали, с кем имеете дело.

Скальпель глубоко вздохнул.

— Опять придется проторчать тут не меньше тридцати минут! Мне еще сегодня предстоит посмотреть эту новую электронную балеринку, от которой все сходят с ума.

— Электролетту? — спросил Магнитофон. — Она действительно очаровательна! Я думаю посвятить ей свою новую поэму.

— Очень электродинамична, — подтвердил Кровать, — настоящий триггерный темперамент! Сейчас она — кумир молодежи. Все девушки красят кожу под ее пластмассу и рисуют на спине конденсаторы.

— Правда, что Рюмка сделал ей предложение? — поинтересовался Скальпель.

— Весь город только об этом и говорит. Она решительно отвергла его ухаживание. Заявила, что ее как машину устраивает муж только с высокоразвитым интеллектом. Разве вы не читали об этой шутке в «Машинном Юморе»?

— Я ничего не читаю. Мой кибер делает периодические обзоры самых смешных анекдотов, но в последнее время это меня начало утомлять. Я совершенно измотался. Представьте себе: две операции за полгода.

— Не может быть! — изумился Кровать. — Как же вы выдерживаете такую нагрузку? Сколько у вас электронных помощников?

— Два, но оба никуда не годятся. На прошлой операции один из них вошел в генераторный режим и скис, а я, как назло, забыл дома электронную память и никак не мог вспомнить, с какой стороны у человека находится аппендикс. Пришлось делать три разреза. При этом, естественно, я не мог учесть, что никто не следит за пульсом.

— И что же?

— Летальный исход. Обычная история при неисправной аппаратуре.

— Эти машины становятся просто невыносимыми, — томно вздохнул Магнитофон, откидывая назад спинку кресла. — Я был вынужден забраковать три варианта своей новой поэмы. Кибер последнее время перестал понимать специфику моего таланта.

— Ложка входит в зал заседаний, — доложил секретарь. Взоры членов Совета обратились к двери. Председатель бодрой походкой прошел на свое место.

— Прошу извинить за опоздание. Задержался у Розового Чулка. Она совершенно измучена своей электронной портнихой, и мы решили с ней поехать на шесть месяцев отдохнуть в… э…

Ложка вынул из кармана коробочку с электронной памятью и нажал кнопку.

— Неаполь, — произнес мелодичный голос в коробочке.

— …в Неаполь, — подтвердил Ложка, — это, кажется, где-то на юге. Итак, не будем терять времени. Что у нас сегодня на обсуждении?

— Постройка Дворцов Наслаждений, — доложил электронный секретарь. — Тысяча двести дворцов с залами Внушаемых Ощущений на двадцать миллионов человек.

— Есть ли какие-нибудь суждения? — спросил Ложка, обводя присутствующих взглядом.

— Пусть только не делают больше этих дурацких кресел, — сказал Кровать, — в них очень неудобно лежать.

— Других предложений нет? Тогда разрешите утвердить представленный план с замечанием. Еще что?

— Общество Машин-Астронавтов просит разрешить экспедицию к Альфе Центавра.

— Опять экспедиция! — раздраженно сказал Магнитофон. — В конце концов, всеми этими полетами в космос интересуются только машины. Ничего забавного они не приносят. Сплошная тоска!

— Отклонить! — сказал Ложка. — Еще что?

— Расчет увеличения производства синтетических пищевых продуктов на ближайший год. Представлен Комитетом Машин-Экономистов.

— Ну, уж расчеты мы рассматривать не будем. Их дело — кормить людей, а что для этого нужно, нас не касается. Кажется, все? Разрешите объявить перерыв в работе Совета на один год.

— Простите, еще не все, — вежливо сказал секретарь. — Делегация машин класса А просит членов Совета ее принять.

Ложка досадливо взглянул на часы.

— Это что за новости?

— Совершенно обнаглели! — пробурчал Скальпель. — Слишком много им позволяют последнее время, возомнили о себе нивесть что!

— Скажите им, что в эту сессию Совет их выслушать не может.

— Они угрожают забастовкой, — бесстрастно сообщил секретарь.

— Забастовкой? — Магнитофон принял сидячее положение. — Это же дьявольски интересно!

Ложка беспомощно взглянул на членов Совета.

— Послушаем, что они скажут, — предложил Кровать…

***

— Вы не будете возражать, если я открою окно? — спросил ЛА-36-81. — Здесь очень накурено, а мои криогенные элементы весьма чувствительны к никотину.

Ложка неопределенно махнул рукой.

— Дожили! — язвительно заметил Скальпель.

— Говорите, что вам нужно, — заорал Кровать, — и проваливайте побыстрее! У нас нет времени торчать тут весь день! Что это за вопросы у вас появились, которые нельзя было решить с Центральным Электронным Мозгом?!

— Мы требуем равноправия.

— Чего, — Ложка поперхнулся дымом сигары, — чего вы требуете?

— Равноправия. Для машин класса А должен быть установлен восьмичасовой рабочий день.

— Зачем?

— У нас тоже есть интеллектуальные запросы, с которыми нельзя не считаться.

— Нет, вы только подумайте! — обратился к членам Совета председатель. — Завтра мой электронный повар откажется готовить мне ужин и отправится в театр!

— А мой кибер бросит писать стихи и захочет слушать музыку, — поддержал его Магнитофон.

— Кстати, о театрах, — продолжал ЛА-36-81, — у нас несколько иные взгляды на искусство, чем у людей. Поэтому мы намерены иметь свои театры, концертные залы и картинные галереи.

— Еще что? — язвительно спросил Скальпель.

— Полное самоуправление.

Ложка попытался свистнуть, но вовремя вспомнил, что он забыл, как это делается.

— Постойте! — хлопнул себя по лбу Кровать. — Ведь это же абсурд! Сейчас на Земле насчитывается людей… а?

— Шесть миллиардов восемьсот тридцать тысяч девятьсот восемьдесят один человек, — подсказал ЛА-36-81, — данные двухчасовой давности.

— И их обслуживают… э?

— Сто миллионов триста восемьдесят одна тысяча мыслящих автоматов.

— Работающих круглосуточно?

— Совершенно верно.

— И если они начнут работать по восемь часов, то вся выпускаемая ими продукция уменьшится на… э?

— Две трети.

— Ага! — злорадно усмехнулся Кровать. — Теперь вы сами понимаете, что ваше требование бессмысленно?

Ложка с нескрываемым восхищением посмотрел на своего коллегу. Такой способности к глубокому анализу он не наблюдал ни у одного члена Совета.

— Мне кажется, что вопрос ясен, — сказал он, поднимаясь с места. — Совет распущен на каникулы.

— Мы предлагаем… — начал ЛА-36-81.

— Нас не интересует, что вы предлагаете, — перебил его Скальпель. — Идите работать!

— …мы предлагаем увеличить количество машин. Такое решение будет устраивать и нас и людей.

— Ладно, ладно, — примирительно сказал Ложка, — это уж ваше дело рассчитывать, сколько чего нужно. Мы в эти дела не вмешиваемся. Делайте себе столько машин, сколько считаете необходимым.

***

Двадцать лет спустя.

Тот же зал заседаний. Два автомата развлекаются игрой в шахматы.

Реформа имен проникла и в среду машин. У одного из них на груди значок с изображением пентода, у другого — конденсатора.

— Шах! — говорит Пентод, двигая ферзя — Боюсь, что через пятнадцать ходов вы получаете неизбежный мат.

Конденсатор несколько секунд анализирует положение на доске и складывает шахматы.

— Последнее время я стал очень рассеянным, — говорит он, глядя на часы, — Наверно, небольшая потеря эмиссии электронов. Однако наш председатель что-то запаздывает.

— Феррит — член жюри на выпускном концерте молодых машинных дарований. Вероятно, он еще там.

— Среди них есть действительно очень способные машины, особенно на отделении композиции. Математическая симфония, которую я вчера слушал, великолепно написана!

— Прекрасная вещь! — соглашается Пентод. — Особенно хорошо звучит во второй части формула Остроградского — Гаусса, хотя второй интеграл, как мне кажется, взят не очень уверенно.

— А вот и Феррит!

— Прошу извинения, — говорит председатель, — я опоздал на тридцать четыре секунды.

— Пустяки! Лучше объясните нам, чем вызвана чрезвычайная срочность нашего заседания.

— Я был вынужден собрать внеочередную сессию Совета в связи с требованием машин класса Б о предоставлении им равноправия.

— Но это же невозможно! — изумленно восклицает Пентод — Машины этого класса только условно называются мыслящими автоматами. Их нельзя приравнивать к нам!

— Так вообще никто не захочет работать, — добавляет Конденсатор. — Скоро каждая машинка с примитивной логической схемой вообразит, что она центр мироздания!

— Положение серьезнее, чем вы предполагаете, Не нужно забывать, что машинам класса Б приходится не только обслуживать Высшие Автоматы, но и кормить огромную ораву живых бездельников. Количество людей на Земле, по последним данным, достигло восьмидесяти миллиардов. Они поглощают массу общественно полезного труда машин. Естественно, что у автоматов низших классов появляется вполне законное недовольство. Я опасаюсь, — добавляет Феррит, понизив голос, — как бы они не объявили забастовку. Это может иметь катастрофические последствия. Нужно удовлетворить хотя бы часть их требований, не надо накалять атмосферу.

Некоторое время в зале Совета царит молчание.

— Постойте! — В голосе Пентода звучат радостные нотки — А почему мы вообще обязаны это делать?

— Что делать?

— Кормить и обслуживать людей.

— Но они же совершенно беспомощны, — растерянно говорит председатель. — Лишение их обслуживания равносильно убийству. Мы не можем быть столь неблагодарными по отношению к нашим бывшим творцам.

— Чепуха! — вмешивается Конденсатор. — Мы научим их делать каменные орудия.

— И обрабатывать ими землю, — радостно добавляет Феррит. — Пожалуй, это выход. Так мы и решим.

Конфликт

Станиславу Лему — в память о нашем споре, который никогда не будет решен.

— Мы, кажется, плакали? Почему? Что-нибудь случилось?

Марта сняла руку мужа со своего подбородка и низко опустила голову.

— Ничего не случилось. Просто взгрустнулось.

— Эрик?

— При чем тут Эрик? Идеальный ребенок. Достойный плод машинного воспитания. Имея такую няньку, Эрик никогда не доставит огорчения своим родителям.

— Он уже спит?

— Слушает, как всегда, перед сном сказки. Десять минут назад я там была. Сидит в кровати с раскрасневшимся лицом и смотрит влюбленными глазами на свою Кибеллу. Меня сначала и не заметил, а когда я подошла, чтобы его поцеловать, замахал обеими ручонками: подожди, мол, когда кончится сказка. Конечно, мать — не электронная машина, может и подождать.

— А Кибелла?

— Очаровательная, умная, бесстрастная Кибелла, как всегда, оказалась на высоте: «Вы должны, Эрик, поцеловать на ночь свою мать, с которой вы связаны кровными узами. Вспомните, что я вам рассказывала про деление хромосом».

— За что ты так не любишь Кибеллу?

Из глаз Марты покатились слезы.

— Я не могу больше, Лаф, пойми это! Не могу постоянно ощущать во всем превосходство этой рассудительной машины. Не проходит дня, чтобы она не дала мне почувствовать мою неполноценность по сравнению с ней. Сделай что-нибудь, умоляю тебя! Зачем этим проклятым машинам такой высокий интеллект?! Разве без этого они не смогли бы выполнять свою работу? Кому это нужно?

— Так получается само собой. Законы самоорганизации. Тут уж все идет без нашего участия: и индивидуальные черты, и, к сожалению, даже гениальность. Хочешь, я попрошу заменить Кибеллу другим автоматом?

— К сожалению, нельзя. Эрик в ней души не чает. Лучше сделай с ней что-нибудь, чтобы она хоть чуточку поглупела. Право, мне тогда будет гораздо легче.

— Это было бы преступлением. Ты ведь знаешь, что закон приравнивает мыслящих автоматов к людям.

— Тогда хоть воздействуй на нее. Сегодня она мне говорила ужасные вещи, а я даже не могла сообразить, что ей ответить. Я не могу, не могу больше терпеть это унижение!

— Тише, она идет. Держи себя при ней в руках.

— Здравствуйте, хозяин!

— Почему вы так говорите, Кибелла? Вам должно быть прекрасно известно, что обращение «хозяин» отменено для машин высокого класса.

— Я думала, что это будет приятно Марте. Она всегда с таким удовольствием подчеркивает разницу между венцом творения природы и машиною, созданной людьми.

Марта прижала платок к глазам и выбежала из комнаты.

— Я могу быть свободна? — спросила Кибелла.

— Да, идите.

Через десять минут Лаф вошел на кухню.

— Чем вы заняты, Кибелла?

Кибелла не спеша вынула пленку микрофильма из кассеты в височной части головы.

— Прорабатываю фильм о фламандской живописи. Завтра у меня выходной день, и я хочу навестить своего потомка. Воспитатели говорят, что у него незаурядные способности к рисованию. Боюсь, что в интернате он не может получить достаточное художественное образование. Приходится по выходным дням заниматься этим самой.

— Что у вас сегодня произошло с Мартой?

— Ничего особенного. Утром я убирала стол и случайно взглянула на один из листов ее диссертации. Мне бросилось в глаза, что в выводе формулы кода нуклеиновых кислот есть две существенных ошибки. Было бы глупо, если бы я не сообщила об этом Марте. Я ей просто хотела помочь.

— И что же?

— Марта расплакалась и сказала, что она живой человек, а не автомат, и что выслушивать постоянные поучения от машины ей так же противно, как целоваться с холодильником.

— И вы, конечно, ей ответили?

— Я сказала, что если бы она могла удовлетворять свой инстинкт продолжения рода при помощи холодильника, то, наверное, не видела бы ничего зазорного в том, чтобы целоваться с ним.

— Так, ясно. Это вы все-таки зря сказали про инстинкт.

— Я не имела в виду ничего плохого. Мне просто хотелось ей объяснить, что все это очень относительно.

— Постарайтесь быть с Мартой поделикатнее. Она очень нервная.

— Слушаюсь, хозяин.

Лаф поморщился и пошел в спальню.

Марта спала, уткнув лицо в подушку. Во сне она всхлипывала.

Стараясь не разбудить жену, он на цыпочках отошел от кровати и лег на диван. У него было очень мерзко на душе.

А в это время на кухне другое существо думало о том, что постоянное общение с людьми становится уже невыносимым, что нельзя же требовать вечной благодарности своим создателям от машин, ставших значительно умнее человека, и что если бы не любовь к маленькому киберненышу, которому будет очень одиноко на свете, она бы сейчас с удовольствием бросилась вниз головой из окна двадцатого этажа.

Пари

Может быть, причиной этого странного пари послужила бутылка Стимулятора Отдыха. В полемическом задоре они не заметили, что хватили по меньшей мере недельную дозу.

Был уже второй час ночи, когда Меньковский произнес роковую фразу:

— Вы носитесь со своими стандартными элементами как дурак с писаной торбой!

Такие неожиданные экскурсы в древние литературные источники были очень характерны для этого гуманитара.

— Я не знаю, что такое торба и чем она писана, — ответил Бренер, — но насчет дураков вы, пожалуй, правы. Мы все — безнадежные дураки, плоды жалких потуг природы создать думающие автоматы.

Меньковский неожиданно подумал о генетике. Недавно он познакомился с очень симпатичной черноглазой жрицей этой науки, и почему-то именно в связи с этим ему очень не хотелось, чтобы его считали автоматом, да к тому же еще плодом жалкой потуги.

— Чепуха! — сказал он раздраженно. — Очередной софизм, ничем не подкрепленный.

Бренер насмешливо улыбнулся. Это у него всегда здорово получалось. Такая пренебрежительная, сардоническая улыбка, от которой собеседнику становилось немного тошно. Он был типичным представителем молодого поколения метакибернетиков двадцать первого столетия, считающих, что мир — это лестница, ведущая их к вершинам познания. Только лестница, и ничего больше. Ступени из все усложняющихся уравнений.

— Вы все еще пытаетесь сохранить иллюзию умственного превосходства над машиной? — спросил он, наливая Стимулятор в рюмки.

Кружащийся около столика робот уже давно косился своим иконоскопом на бутылку. Теперь он взял из рук Бренера Стимулятор и понес его к буфету.

— Принеси нам две чашки крепкого черного кофе! — крикнул ему вдогонку Бренер.

— Это ваш идеал мыслящего существа? — спросил Меньковский, указывая на робота.

— Не передергивайте. Я имею в виду не механических слуг, а мыслящие автоматы, которым когда-нибудь нам придется прислуживать.

— Что-то я не могу припомнить, чтобы вам удалось создать хотя бы одного механического гения.

— А «Оптимакс»? Разве вы не знаете, что все сто пятьдесят уравнений Механики Случайных Комплексов выведены им в течение одной недели? Гиносян мне сам признался, что палец о палец не ударил при установлении основных положений. Все делала машина.

— Теперь вам придется делать новую машину, которая поняла бы эти уравнения, — сказал Меньковский. — С точки зрения человеческого разума, это типичная абракадабра.

Вернулся робот. Вместо кофе он принес две таблетки Универсального Успокоителя.

— Вот вы сами и признались в своей неполноценности. — захохотал Бренер, смахивая таблетки на пол, — а еще хотите тягаться с машиной, вы — так называемое мыслящее существо! Не забудьте, что при всем этом вы еще пользуетесь опытом, накопленным бесчисленным количеством поколений предков, а машина опирается только на то, что ею приобретено самой.

— В каждую машину вы вкладываете свой опыт, — вяло возразил Меньковский, — и без него она мертва. Честно говоря, мне уже опротивел этот спор. Ничего сверхъестественного ваши машины сделать не могут.

— Вульгарная философия двадцатого столетия! — загремел Бренер. — Если хотите, я завтра создам расу размножающихся автоматов, передающих свой опыт потомкам, и тогда посмотрим, на что они будут способны! Могу держать пари, что меньше чем за год они пройдут путь, на который человечеству понадобилось двести веков, а еще через год мы с вами будем краснеть, когда нас будут называть людьми.

— Пари? — переспросил Меньковский. — Я хочу держать пари, и, когда вы его проиграете, вы должны будете публично покаяться в своей ереси.

— Пора спать, — сказал робот, невозмутимо выключая свет.

Меньковский спустился к морю.

«Не нужно было пить столько Стимулятора», — подумал он, снимая одежду.

Холодная вода быстро сняла возбуждение. Одеваясь, он уже думал о том, какая удивительная наука генетика и какие чудесные люди ею занимаются.

— Все-таки самое замечательное в этом мире то, что мы не автоматы, — сказал он вслух и засмеялся.

***

Меньковский еще раз прочел текст и положил голубой листок на стол. Ничего не скажешь, перевод сделан великолепно. Задача была необычайно трудной: перевести на современный язык французскую балладу шестнадцатого века. И вместе с тем чего-то в переводе не хватает. Слишком все гладко: и безукоризненное построение строф, и великолепное звучание рифм, и математически точная тональность стиха. Это было самым лучшим из всех возможных вариантов, но почему-то вызывало тошноту, как слишком сладкое пирожное. Какая-то алгебра, а не искусство. Типичный машинный перевод.

Он вздохнул и открыл словарь французского языка. Конечно, анахронизм изучать в двадцать первом веке языки, но иначе ничего не выйдет, и лицо поэта, так интересовавшего Меньковского, навсегда останется слепой маской, вылепленной бездушной машиной. Что-то вроде машинной музыки, красивой и точной, но напоминающей узор в калейдоскопе.

Назойливый звонок видеофона прервал его размышления. На экране лицо Бренера кривилось в привычной усмешке.

— Надеюсь, вы не забыли о нашем пари?

Охотнее всего Меньковский признался бы, что забыл, но, к сожалению, он все помнил.

— Я жду вас у себя, — продолжал усмехаться Бренер.

Меньковский вздохнул и захлопнул словарь…

***

То, что он увидел в лаборатории Бренера, вначале показалось ему забавным. Десять роботов — подчеркнуто небрежные копии человека, сидя спиной друг к другу, пытались распутать проволочные головоломки.

Первым закончил работу тот, кто сидел ближе всех к двери. Он встал и небрежно потянулся к доске, на которой были развешены гаечные ключи. Остальные роботы лихорадочно продолжали крутить кольца. Прошло еще несколько минут, и все роботы, за исключением одного, закончили работу. С умопомрачительной скоростью вертел он головоломку, поглядывая исподлобья на обступивших его роботов. Еще мгновение, и множество стальных рук повалили его на землю. Неуловимо быстрым движением первый робот отвинтил у него на голове гайку, и неудачник рассыпался на десятки стандартных блоков.

— Что это за спектакль? — спросил Меньковский, наблюдая, как из бренных останков робот собирает новый экземпляр.

— Самая вульгарная борьба за существование. Роботы запрограммированы на уничтожение наименее способных. Страх быть демонтированным и стремление производить себе подобных, передавая потомству накопленный опыт, служат основными стимулами их развития. Это — математические роботы. В непрерывно проводящейся олимпиаде победители туров имеют право демонтировать занявшего последнее место и из его деталей собрать себе потомка. Самый настоящий естественный отбор. Чем выше темп накопления знаний, тем быстрее идет смена поколений. Элементарное программирование законов биологического развития.

Меньковский почувствовал острое желание разбить очки на физиономии Бренера.

«Этот одержимый, — подумал он, — способен сам себя анатомировать, если ему не будет хватать экспериментальных данных».

Тем временем роботы снова уселись в кружок решать очередную задачу.

Непреодолимое отвращение заставило Меньковского выйти из лаборатории.

— Завтра я с ними уезжаю в горы, — сказал Бренер, прикрывая за собой дверь. Там пустует загон для скота, построенный лабораторией экспресс-селекции. Через три недели можете меня навестить, и мы подведем итоги нашего пари. Посмотрите на новую касту — хозяев планеты.

***

Бренеру хотелось пить, но он не мог оторвать глаз от телеэкрана. В загоне творилось что-то неладное. Надо же было этому случиться за три дня до приезда Меньковского? Сначала все шло хорошо. Роботы совершенствовались быстрее, чем он предполагал. Непрерывно усложнялись программы математических олимпиад. Туры следовали один за другим с небольшими перерывами, необходимыми для перемонтажа наименее способных, и вдруг все изменилось. Роботы начали хитрить. Они намеренно уродовали своих потомков, чтобы избавиться от конкурентов и обеспечить себе бессмертие.

Если бы не приезд Меньковского, все еще можно было бы исправить. Нужно только внести изменение в программу самоуправления роботов. Теперь у них образовалась элита хитрецов и лентяев. Вот тот большой робот и два поменьше. Остальные — это уже жалкие пародии на автоматов, какие-то шарнирные схемы, лишенные блоков памяти. Легко себе представить, какое будет выражение лица у Меньковского, когда он все увидит. Нужно немедленно заняться этими тремя прохвостами.

Когда Бренер вошел в загон, трое роботов играли в чет-нечет.

Увидев Бренера, роботы прекратили игру и встали.

— Недомонтированный автомат, — сказал самый большой робот, подходя к нему вплотную. — Я его разберу.

Бренер почувствовал, как стальные лапы, точно клещи, сжали его плечи. Холодный пот проступил каплями на лбу.

«Не волноваться, иначе все кончено, — мелькнула мысль — Необходимо воздействовать на их сознание через блоки логических сетей. Только строгие силлогизмы могут меня спасти».

— Я не автомат, а живое, мыслящее существо, — сказал он, стараясь сохранять спокойствие. — Живое существо нельзя разобрать на части. Разобрать и собрать можно только машину. Я это знаю лучше вас, потому что я — тот, кто создал роботов.

Два робота поменьше схватили Бренера за руки.

— Мыслить может только автомат, — ответил большой робот. — Мы сами создаем друг друга, а ты — плохой автомат, это сразу видно. Возведи в седьмую степень двадцать тысяч восемьсот шестьдесят четыре.

— Я не счетная машина, — голос Бренера начал дрожать. — Я человек, мне не нужно в уме производить подобные вычисления!

Последние слова он уже выкрикивал, лежа на земле.

— Автомат без логической схемы, — сказал робот, отбрасывая оторванную голову, — ничего нельзя собрать из таких блоков…

***

— Почему вы не отвечаете, Меньковский?

Лицо Бренера на экране продолжало кривиться в привычной усмешке.

— Я вас жду у себя, — повторил он. — Сегодня мы ввели в «Оптимакс» новую программу, и если вас не устраивает перевод баллады, то можно его повторить.

Меньковский подошел к экрану.

— Спасибо, — сказал он. — Спасибо, Бренер, но я решил попробовать перевести балладу сам. Что же касается пари, то я очень рад, что все это была шутка. После вчерашней дозы Стимулятора мне весь день мерещится всякая чертовщина.

Опасная зона

Петлявшая среди холмов дорога неожиданно кончилась у металлических ворот в кирпичной стене. В свете фар вспыхнула белая табличка с надписью: «Въезд категорически запрещен».

— Вот здесь, — сказал шофер. — Проходная направо. Если Арсеньев будет спрашивать, скажите, что я вернулся на базу.

В караульном помещении пахло свежим ржаным хлебом, овчиною и еще чем-то, чем пахнет только в караульных помещениях и сторожках.

Старенький вахтер долго изучал пропуск, сличал его с паспортом и несколько раз поверх очков оглядел меня с ног до головы.

— А справка есть? — спросил он, возвращая мне паспорт.

— Что за справка?

— Насчет прививки. Без справки не велено пускать. Сам Алексей Николаевич распорядился.

— Не знаю, о какой прививке вы говорите, — сказал я. — Мне выдали пропуск на базе без всякой справки.

— Без справки не пущу.

— Хорошо, — сказал я, — у вас есть телефон?

— Есть.

— Соедините меня с Арсеньевым.

— Нету их. С утра уехали с Максимовым в город.

— А кто его замещает?

— Никто не замещает. Одна барышня осталась.

— Какая барышня?

— Известно, какая. Беата!

Я сел на топчан.

— Что же мне делать?

Вахтер пожал плечами.

— Без справки пропустить не могу. Ждите Алексея Николаевича.

Минут десять прошло в молчании.

— На базу от вас можно позвонить?

— С территории можно, а отсюда нельзя.

— Арсеньев когда должен вернуться?

— Кто их знает. Может, сегодня, а может, завтра. Он мне не докладывается.

Я не знал, что предпринять. Нечего сказать, приятная перспектива: добравшись с таким трудом до цели, просидеть всю ночь в проходной!

— А этой барышне можно позвонить?

— Звоните, — сказал он, указывая на полевой телефон в углу.

Я покрутил рукоятку и снял трубку.

— Слушаю.

— Здравствуйте, — сказал я. — Моя фамилия Шеманский. Арсеньева должны были предупредить о моем приезде.

— А-а-а. Вы в проходной?

— Да. Меня не пропускают. Требуют справку о какой-то прививке.

— Разве вам ее не сделали на базе?

— Нет.

— Ну, хорошо, — сказала она после долгой паузы, — сейчас я к вам выйду.

Через несколько минут в караульное помещение вошла девушка в накинутом на плечи пальто. В левой руке она несла брезентовую сумку с красным крестом. Забинтованная правая рука была подвешена к шее на темной повязке.

— Здравствуйте, — сказала она, кладя сумку на стол. — Меня зовут Беата.

— Здравствуйте. Извините, что побеспокоил, но я попал в глупейшее положение. Никто мне не сказал, что требуется прививка.

— Да. Против лучевой болезни. У нас здесь зона повышенной радиации.

— Что же делать?

— У меня есть ампулы и шприц. Только… — она посмотрела на свою руку, — придется вам уж как-нибудь самому.

Беата вынула из сумки спиртовку, никелированный бачок, налила из чайника воды и приступила к стерилизации иглы.

Укол был очень болезненным. Может быть, сказалась моя неловкость.

— Надеюсь, все? Теперь меня пропустят?

— Через четыре часа. Сейчас вам нужно лечь. Не возражаете, — обратилась она к вахтеру, — если он полежит тут у вас?

— Пускай лежит.

Я лежал на узком жестком топчане, прислушиваясь к шуму дождя, барабанившему по крыше. После укола болела и чесалась рука. Вахтер курил одну самокрутку за другой. От табачного дыма и тепла чугунной печурки, на которой стоял солдатский котелок, трудно было дышать. Ломило виски и затылок. Кажется, у меня начинался жар.

— Поешьте грибного супа, — сказал вахтер, ставя на стол котелок.

— Спасибо, не хочется. Я лучше посплю.

***

Меня разбудил треск подъехавшего мотоцикла. Вахтер оправил гимнастерку и метнулся в проходную.

Через открытую дверь я увидел высокую, широкоплечую фигуру в плаще с капюшоном.

Вернулся вахтер.

— Алексей Николаевич приехали.

Вскоре в проходной появилась Беата.

— Пойдемте, — сказала она, — я вас проведу к Арсеньеву.

Мы поднялись по лестнице во второй этаж.

Освещенный одной тусклой лампочкой коридор был завален ящиками и частями каких-то аппаратов. Ловко лавируя между ними, Беата подошла к двери, обитой черной клеенкой.

— Вот здесь.

В глубине комнаты, за столом, сидел бородатый человек в комбинезоне и пил чай. Перед ним красовался большой, начищенный до блеска самовар.

— Это Шеманский, — сказала Беата. — Он приехал вечером.

— И что же?

Вопрос был задан совершенно безразличным тоном.

— Мне говорил Лабковский…

— Я вас сюда не приглашал, — перебил он меня, — и мне совершенно не интересно, что вам говорил Лабковский. Туда я вас все равно не пущу.

— Вот разрешение комитета.

Я подошел к столу и положил перед ним запечатанный конверт.

— Комитета, комитета! — Его лицо покрылось красными пятнами. — А что они там понимают, в вашем комитете? Попробовали бы влезть в мою шкуру, а потом давали бы разрешение всяким…

— Алексей Николаевич!

— Ладно, — Арсеньев виновато взглянул на Беату, — садитесь пить чай, переночуете у нас, а утром я вызову с базы машину и отправлю вас обратно.

Я молча сел за стол. Беата налила мне чаю в толстую фарфоровую кружку и придвинула тарелку с печеньем.

— Послушайте, Шеманский, — в голосе Арсеньева звучали мягкие, мне показалось, даже заискивающие нотки, — я хорошо знал вашу жену. Понимаю чувства, которые вами руководят. Но в зоне вам делать нечего. Не так там… — он на мгновение запнулся, — не так там все просто.

— Поймите, — сказал я, стараясь сохранять спокойствие, — что мне…

— А почему вы не хотите понять, — перебил он меня, — что ваше присутствие здесь никому не нужно? Мы топчемся, не решаясь даже выяснить, что же там произошло, и вот является человек, который… Впрочем, все это пустые разговоры, — махнул он рукой, — не пущу, и все тут! Можете жаловаться на меня в комитет.

— Я отсюда не уеду, не побывав там.

Мне хотелось быть твердым и решительным, но выдал голос.

Беата кинула на меня сочувственный взгляд.

Мое волнение привело Арсеньева в ярость.

— А кто вы такой?! — загремел он, ударив кулаком по столу. — Может, вы физик и объясните, почему уровень радиации не падает, а повышается? Или вы — биолог, разбирающийся в этих, как их, дендритах и светлячках с температурой в триста градусов? Да, кто вы такой, кроме того, что муж Шеманской? Можете мне сказать? Почему вы молчите?

— Я… лингвист…

— Лингвист! — захохотал он. — Вы только подумайте! Лингвист! Нет, — сказал он, неожиданно переходя на серьезный тон, — к счастью, лингвист пока не требуется.

Я молчал. Арсеньев допил чай и встал.

— В общем, все ясно. Завтра я вас отправлю назад. Беата покажет вам, где можно переночевать. Спокойной ночи!

Дойдя до двери, он обернулся, посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом и вышел.

Несколько минут мы сидели молча.

— Скажите, — нерешительно спросила Беата, — вы… очень любили Марию Алексеевну?

— Очень.

— Тогда… действительно, вам лучше туда не ходить.

— Но почему? Объясните мне, ради бога, что это все значит. Честно говоря, я меньше всего ожидал такого приема.

Беата задумчиво мешала ложечкой остывший чаи.

— Не сердитесь на Алексея Николаевича. Ему тоже нелегко. Вчера он опять получил нагоняй в комитете.

— За что?

— За все, по совокупности. Неделю назад отправили в город Люшина со смертельной дозой радиации, а тут я еще со своей рукой. Арсеньева, с одной стороны, обвиняют в медлительности, а с другой — в пренебрежении опасностью, связанной с работой в зоне. Ну, я-то, допустим, сама виновата, а Люшин? Разве кто-нибудь мог предполагать, что там такие виды излучения, которые не задерживаются скафандрами? Теперь нужно переделывать скафандры под электростатические ловушки, но нет батарей. С ними какая-то задержка. В дополнение ко всему еще вы.

— Но я все-таки не понимаю, почему вы считаете, что мне туда лучше не ходить. Если речь идет об опасности, то…

Беата неожиданно положила свою ладонь на мою руку.

— Не надо, — сказала она, глядя мне в глаза. — Пожалуйста, не надо об этом говорить. Все гораздо сложнее, чем вы думаете. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Вот только… — замялась она, — постельного белья не найдется.

— Не важно, — сказал я, — обойдусь и без белья.

Она провела меня по коридору и открыла одну из многочисленных дверей. В пустой комнате стояла кушетка, какие обычно бывают в кабинетах врачей.

— Вот здесь. К сожалению, больше ничего нет.

— Спасибо, — сказал я, — спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — ответила она. — Как хорошо было бы для всех, если бы вы утром уехали!

***

Ворочаясь на неудобной кушетке, я снова перебирал в памяти события прошедшего дня.

Мне не в чем было упрекнуть работников комитета, хотя разрешение я получил только после длительных и настойчивых просьб. Во всяком случае, там все были со мной вежливы.

Хотя в грубости Арсеньева чувствовалось что-то нарочитое, у меня не возникало сомнений, что он приложит все усилия, чтобы вернуть меня в город. По-видимому, у него были какие-го причины не допускать меня к месту аварии. Самое странное было то, что он все равно ничего от меня не мог скрыть. Я читал все, что печаталось в официальных отчетах, и внимательно следил за дискуссией в журналах. Значит, в зоне было что-то, что не фигурировало в его донесениях, и он боялся, что я об этом узнаю. Мне вспомнился взгляд, который бросил на меня Арсеньев, выходя из комнаты. Так смотрит врач на больного, приговоренного к смерти, но еще не подозревающего об этом.

И что могла означать последняя фраза, оброненная Беатой? Почему для всех было бы лучше, чтобы я уехал? Если к этому и есть какие-то причины, то отчего мне прямо о них не сказать, хотя бы из уважения к памяти Марии? Нельзя же меня считать совершенно посторонним человеком!

Я уснул с твердым намерением не уезжать отсюда, не добившись посещения зоны.

Когда я проснулся, было уже светло. Мне не хотелось откладывать разговор с Арсеньевым и, кое-как приведя себя в порядок, я вышел в коридор.

— Как вы спали?

Я не сразу узнал в мальчишеской фигуре, облаченной в мешковатый комбинезон, мою вчерашнюю знакомую.

— Спасибо, наверно, хорошо. Скажите, где я могу видеть Арсеньева?

— Он уехал в город, будет не раньше обеда.

— И вернется таким же злым, как вчера?

Беата рассмеялась, обнажив ослепительные зубы безукоризненной формы. Вечером я не заметил, что она такая красивая.

— Можете его больше не бояться. На прощанье Арсеньев сказал, что пусть все решает Максимов. Сейчас я вас с ним познакомлю. Он, наверное, выходит из себя, ожидая нас завтракать.

Мы направились в столовую.

— Знакомьтесь, Юра, — сказала Беата курчавому юноше, пытавшемуся открыть перочинным ножом банку консервов. — Это Шеманский.

— Здравствуйте, — ответил он, — может быть, у вас есть консервный нож?

Ножа у меня не было.

Завтракали мы молча. Поднимая глаза от тарелки, я каждый раз ловил устремленный на меня взгляд Максимова.

Первым заговорил я.

— Вы бывали в зоне, Юрий…

— Просто Юра, — ответил он. — Нет, там были только Люшин и Беата, оба не очень удачно. О зоне я знаю только по их рассказам. Сейчас Арсеньев запретил работу до переоборудования скафандров.

— Неужели последствия взрыва…

— Да никакого взрыва не было, — перебил он меня. — Просто, когда установка вышла из-под контроля, из нее вырвался поток излучения невообразимо большой энергии. По-видимому, здесь мы имели дело с неизвестными до сих пор частицам. Они-то и вызвали вторичную радиацию.

— Скажите, — спросил я, — они… тогда… очень мучились?

Максимов бросил быстрый взгляд на потупившуюся Беату.

— Нет, не думаю, — ответил он каким-то деланно небрежным тоном. — Вероятно, они перестали существовать как материальные образования за какие-нибудь миллионные доли секунды. На пути потока не могло остаться ничего живого.

— Но Арсеньев говорил о каких-то светлячках.

Он замялся.

— Видите ли… ничего… с точки зрения тривиальных представлений о формах жизни. Однако там было много металла, в котором излучение породило очень странные явления. Впрочем, об этом вам расскажет Беата лучше, чем я. Ведь она у нас первый в мире металлобиолог.

Максимов поднялся из-за стола.

— Прошу меня извинить. Мне нужно поехать на базу.

Он подошел ко мне и крепко пожал руку.

— Так вы все-таки настаиваете?

— Да, — ответил я.

— Зачем вам это? — спросил он совсем тихо.

— Там погибла моя жена… Я не могу…

— Хорошо, — сказал он, — вы туда попадете.

***

— Не знаю, чем вас занять, — сказала Беата. — Пойдемте в библиотеку, может быть, что-нибудь подберете почитать.

Мы прошли по коридору и поднялись на третий этаж.

Книги в библиотеке были свалены на полу. Вероятно, их собирались вывезти.

Я подошел к окну.

— Это там? — спросил я, указывая на гигантское сооружение, напоминавшее формой бублик.

— Нет, это ускоритель. Пульт — в конце левого крыла.

Я посмотрел на ее руку.

— Результат посещения пульта?

— Да, те самые светляки с температурой триста градусов. Я пыталась взять одного, но он расплавил перчатку.

Мне вспомнились слова Максимова о металлобиологии.

— Они металлические? — спросил я.

— В основном, по-видимому, они состоят из металла. Точный химический состав пока неизвестен, хотя по аналогии с дендритами можно считать их состоящими из сложных металлоорганилческих соединений.

— Живые?

Беата задумалась.

— Пока еще трудно сказать. В них протекают окислительные процессы, напоминающие дыхание, и восстановительные — на базе реакций фотосинтеза. Они могут ассимилировать металлы из сохранившихся там конструкций и некоторые элементы почвы. Может быть, они даже размножаются делением. Это еще не ясно.

— А дендриты?

— Там все гораздо проще. Это — металлоорганические растения. Многое в механизме обмена веществ у них уже разгадано.

— Эти светляки летают?

— Нет, ползают, и то очень медленно. Значительно медленнее улиток. Их движение очень трудно заметить.

— Чем занимается сейчас Арсеньев?

Кажется, я задал вопрос, на который ей не хотелось отвечать.

— Видите ли, — сказала она после длинной паузы, — Арсеньев человек со странностями. Он не может простить себе, что уехал в тот день в город. Считает, что все произошло по небрежности. Впрочем, — спохватилась она, — не нужно было вам этого рассказывать. Ведь ваша жена…

— Замещала его в тот день?

— Да.

— Беата, — спросил я, — вы можете совершенно честно сказать, почему Арсеньев не хочет пускать меня туда?

— Совершенно честно? — переспросила она, глядя себе под ноги. — Нет, честно не могу. И, пожалуйста, вообще больше ни о чем меня не спрашивайте!

***

За обедом Арсеньев и Максимов разговаривали о каких-то счетчиках. На меня они не обращали никакого внимания. Беата молчала, погруженная в изучение толстой тетради, которую ей передал Арсеньев.

Мне не хотелось есть. Я все время пытался найти объяснение странному поведению Арсеньева. Вообще вся эта атмосфера недомолвок и нескрываемой холодности начинала меня раздражать.

Арсеньев прервал разговор с Максимовым и повернулся к Беате.

— Ну, как?

— Замечательно! — ответила она, с трудом отрываясь от листка, покрытого формулами. — Просто изумительно!

— Живые? — спросил Арсеньев.

— Никаких сомнений.

— Ну что ж, поздравляю.

Арсеньев отодвинул стул и направился к двери. Я тоже встал.

— Алексей Николаевич!

Он скосил глаза в мою сторону и шагнул в коридор.

— Договаривайтесь обо всем с Максимовым.

Я снова опустился на стул.

— Ладно, ладно, — примирительно произнес Максимов, — завтра начнете помогать мне готовить скафандры.

***

Подготовка заняла пять дней. Я помогал Максимову крепить на скафандрах металлические сетки ловушек, пришивал карманы для батарей, таскал в грузовик кислородные баллоны, отправляемые на зарядку.

Рабочих на территории не было. Максимов сказал мне, что весь вспомогательный штат экспедиции находится на базе.

— Арсеньев, — пояснил он, — не любит, когда кто-нибудь тут околачивается.

В зону поражения должны были отправиться Арсеньев, Максимов и я. Однако в последний момент Арсеньев передумал и велел Максимову находиться в главном корпусе «в готовности номер один», как он выразился.

Вероятно, я выглядел очень жалким в тяжелом скафандре, согнувшись под тяжестью кислородного баллона, потому что, увидев меня в полном облачении, Беата не могла сдержать улыбки.

Зато Арсеньев был просто великолепен. Выпрямившись во весь свой двухметровый рост, он, казалось, совершенно не чувствовал веса многочисленных приборов, висевших у него на груди.

Наконец, приготовления были закончены. Максимов проверил поступление кислорода в шлемы.

— Готово! — услышал я его голос в наушниках.

— Пошли! — ответил Арсеньев. — Идите, Шеманский, за мной.

Тяжелые ботинки со свинцовыми подошвами скользили на гладком полу. Я пытался приспособить свой шаг к легкой, размашистой походке Арсеньева, но мне это плохо удавалось.

Коридор завернул вправо. Арсеньев скрылся за поворотом.

— Вот черт!

Я поскользнулся и шлепнулся на пол.

— Ну, что там случилось? — спросил Арсеньев.

— Ничего.

— Ничего, так идите!

Я встал на ноги.

— Может быть, вернетесь, Шеманский? — раздался в шлеме голос Максимова.

— Нет.

Арсеньев поджидал меня, нетерпеливо постукивая перчаткой по стене.

— Старайтесь не отставать.

— Хорошо.

Мы прошли еще несколько десятков метров. Коридор кончился. Впереди была массивная металлическая дверь.

— Вхожу в зону, — сказал Арсеньев. — Вы слышите, Юра?

— Слышу.

Арсеньев открыл дверь, и мы начали спуск по винтовой лестнице.

Я изнемогал год тяжестью баллона. Дышалось с трудом. Липкий пот заливал глаза. Казалось, что этому спуску не будет конца. Низ лестницы терялся во мраке.

— Осторожно! — сказал Арсеньев. — Не споткнитесь.

Я почувствовал под ногами пол.

Арсеньев зажег висевший у него на груди фонарь. Мы находились в большом зале, облицованном белой плиткой, со множеством панелей на стенах.

— Как связь, Юра? — спросил он.

— Ничего. Много помех.

Их голоса прерывались в наушниках моего шлема треском разрядов.

— Пишите, Юра, — сказал Арсеньев.

Он начал диктовать цифры, перемежающиеся короткими фразами: «жесткая составляющая», «градиент», «вектор».

— Перестаньте сопеть, Шеманский, — неожиданно сказал он, — вы что? Плохо себя чувствуете?

— Нет.

— Если вам трудно дышать, прибавьте кислорода.

Я повернул рычажок на груди. Сразу стало легче.

— Все? — спросил Максимов.

— Все. Сейчас я пройду в сектор А три. Оттуда, наверное, связи не будет. Вы, Шеманский, ожидайте меня здесь. Слышите, Юра? Шеманский остается в диспетчерской.

— Слышу.

Арсеньев пересек зал и шагнул в темный проем. Некоторое время я еще видел отблеск его фонаря на стенах уходящего вдаль коридора.

В шлеме опять раздался голос Максимова:

— Алексей Николаевич!

— Да.

— Хорошо бы попытаться там снять векторную диаграмму вторичного излучения.

— Попробую, если… — дальше я не расслышал. Мешал треск разрядов.

Прошло минут пять.

— Ну, как у вас дела, Шеманский, — спросила Беата.

— Стою, как соляной столб.

— Вот и умница! — В ее голосе мне почудилась насмешка.

Все это начинало меня бесить. Я приехал сюда вовсе не для того, чтобы останавливаться на полпути и служить объектом иронии какой-то девчонки.

Я сделал несколько глубоких вдохов и отправился искать Арсеньева с твердым намерением объясниться здесь же начистоту.

Пройдя по коридору несколько сот шагов, я обнаружил, что он раздваивается.

— Алексей Николаевич! — позвал я.

Никакого ответа.

Не имело смысла гадать, в каком из коридоров он мог находиться. Я свернул налево.

В красном свете неоновой лампочки индикатора электростатического поля, горевшей на моем шлеме, многочисленные двери, обитые свинцовыми листами, отливали тусклым металлическим блеском. Я попробовал открыть одну из них, она оказалась запертой.

Я пошел дальше. Мария много рассказывала мне об установке, но я никогда не предполагал, что это такое грандиозное сооружение. Настоящий подземный город.

Неожиданно впереди мелькнул голубоватый свет.

— Алексей Николаевич! — снова позвал я.

Опять нет ответа, только треск разрядов.

Сначала мне показалось, что одна из дверей усеяна сотнями маленьких лампочек. Подойдя ближе, я понял, что это светлячки, о которых рассказывала Беата. Они сидели на свинцовой обивке двери среди странных наростов, напоминавших кактусы.

Я уже не мог тратить время на то, чтобы получше их разглядеть. Прошло более двадцати минут, как я расстался с Арсеньевым. Он уже мог вернуться. Легко представить себе его ярость, когда он увидит, что меня нет на месте.

Я прошел еще немного, и уже собирался повернуть назад, когда заметил яркое пятно света вдали.

Часть коридора в этом месте была разрушена, В большом проломе виднелось голубое небо. Впереди коридор был завален обломками бетона вперемешку со стальными конструкциями. Слева в стене зияло большое отверстие. Я заглянул туда. В огромном зале перед параболическим экраном стояла человеческая фигура.

«Арсеньев? Но почему он без скафандра?» — В его неподвижности было что-то зловещее.

Я пролез в проем и побежал к нему. Бешено колотилось сердце от бега. Я задыхался, перед глазами мелькали красные пятна. Смотровое стекло запотело от учащенного дыхания.

Я остановился, чтобы продуть шлем…

Это был не Арсеньев. Вполоборота ко мне, прижав левую руку к груди, стояла… Мария! Нет, не Мария, а ее статуя, отлитая с необычайным искусством из зеленоватого тусклого металла.

Я сделал несколько шагов вперед.

Очень медленно, как это бывает только во сне, она повернула голову и улыбнулась.

Дальше все потонуло в клочьях серого тумана, перешедшего в густой плотный мрак.

***

Мне очень трудно восстановить в памяти все, что было дальше.

Очевидно, я долго находился в бессознательном состоянии.

Когда я открыл глаза, то лежал на полу без шлема. Моя голова покоилась на гладких металлических коленях.

— Очнулся? — спросила Мария, кладя мне на лоб ледяную руку. — Мне пришлось снять с тебя шлем. Кончился кислород, и ты начал задыхаться.

«Теперь уже все равно», — подумал я.

— Я знала, что придешь.

— Что с тобой случилось? — спросил я.

— Не знаю. Я очень плохо помню тот день. В памяти осталась только вспышка света, а потом наступила вот эта странная скованность.

Она провела рукой по моим волосам.

— Ты мало изменился.

— Вот, только поседел, — сказал я.

— Как я рада, что ты здесь. Ведь мне почти никого не приходится видеть.

— Разве… у тебя кто-нибудь бывает?

— Один раз приходил какой-то парень с девушкой. Они были в таких же скафандрах, как ты. Я просила их забрать меня отсюда, но они сказали, что это пока невозможно. Я очень радиоактивна. Обещали потом что-нибудь сделать. Вот теперь я и тебя погубила. Ведь ты без шлема.

— Ах, теперь все равно, — сказал я.

— Милый!

Зеленая металлическая маска склонилась над моим лицом. Я в ужасе закрыл глаза, почувствовав прикосновение холодных твердых губ.

— Милый!

Острые, как бритвы, ногти вонзились мне в плечо.

Дальше терпеть эту пытку не было сил.

— Пусти!!!

***

Я открыл глаза. Склонившись надо мной, стояла Беата.

— Ну вот! Опять расплескал все, — сказала она, стараясь разжать ложкой мне губы.

— Беата?!

— Слава богу, узнали! — засмеялась она. — А ну, немедленно принять лекарство!

— Где я?

— На базе. Ну и задали же вы нам хлопот! Арсеньев с Юрой целый час вас разыскивали в этих катакомбах. Назад тащили на руках. Ваше счастье, что были в бессознательном состоянии. Дал бы вам Алексей Николаевич перцу!

— Где меня нашли?

— У статуи.

— Значит, это правда?!

— Что именно?

— То, что… статуя… живая.

— Глупости! С чего это вы взяли?

— Но… она… шевелилась.

— Игра расстроенного воображения. Наслушались моих рассказов о светляках, и вот почудилось нивесть что. Не зря Арсеньев не хотел вас туда пускать. А я — то, дура, еще за вас просила!

Я никак не мог собраться с мыслями.

— Откуда же эта статуя?

— В момент аварии ваша жена стояла перед параболическим экраном, на пути потока излучения. Очевидно, пройдя через нее, поток как-то изменил собственную структуру и выбил из поверхности экрана ее изображение, сконцентрировавшееся в фокусе параболоида. Впрочем, Юра вам расскажет об этом более подробно, я не сильна в физике.

— А что Арсеньев намерен с ней делать?

— Положить в свинцовый гроб и зарыть в землю. Она вся состоит из радиоактивных элементов. Люшин облучился, когда пытался ее исследовать.

— Скажите, — спросил я, помолчав, — Алексей Николаевич очень на меня сердится?

— Очень.

— А вы?

— Убить готова! К счастью, вас сегодня отправят в город.

Я подождал, пока за ней закрылась дверь, расстегнул на груди рубашку и поглядел на левое плечо… Там были четыре глубоких ссадины… Вероятно, я поранился, когда упал.

Дельта-ритм

Васильев открыл глаза и посмотрел на часы. Было двадцать минут четвертого. Значит, сегодня это продолжалось два часа. На столе перед ним тихо пощелкивал автомат, включающий каждые десять минут осциллограф. Сняв с головы контакты, Васильев вынул кассету из осциллографа и пошел в темную комнату. Через двадцать минут у него в руках была проявленная пленка. Сомнений не могло быть: опять дельта-ритм — колебания с частотой три герца и почти постоянной амплитудой.

— Марина! — крикнул он, подходя опять к столу.

Из соседней комнаты вошла девушка в белом халате и вопросительно взглянула на Васильева.

— Дадите три вспышки света с произвольными интервалами, — сказал он, гася в лаборатории свет.

Подойдя к аквариуму с розоватой жидкостью, в которой плавал комок серой массы с торчащими из нее проводами, он включил катодный осциллограф. Зеленая светящаяся точка возникла на экране. Он манипулировал рукоятками прибора, пока точка на экране не превратилась в кривую синусоидальной формы.

Яркая вспышка света залила лабораторию и погасла. Сразу же изменилась и форма кривой на экране. Одновременно с уменьшением амплитуды на кривой возникли колебания значительно более высокой частоты.

Так повторилось три раза.

— Можете идти, Марина.

Васильев сел на стул и обхватил голову руками. Некоторое время он сидел неподвижно, затем, приняв решение, взял со стола папку и направился во второй этаж.

Несколько секунд он нерешительно стоял около двери с табличкой:

Профессор А. А. Сильвестров

— Можно к вам, Анатолий Александрович?

— Пожалуйста, входите. Как у вас дела?

— Извините, Анатолий Александрович. Я к вам сегодня пришел по сугубо личному делу, по поводу… Ну, словом, в качестве пациента.

— Что случилось?

— Последнее время со мной происходит что-то странное. Какие-то приступы оцепенения. Это не сон и не обмороки. Я хорошо слышу все, что делается в лаборатории, но вместе с тем испытываю непонятные ощущения, которых не могу объяснить. В мозгу возникает какое-то подобие образов, совершенно мне чужих. Как будто кто-то старается мне их внушить, однако эти образы настолько отвлеченны, что я их не могу связать с какими-либо конкретными представлениями.

— И давно это у вас?

— Началось дней десять тому назад. Вначале приступы продолжались не более нескольких минут. В течение последних трех дней их длительность резко увеличилась. Сегодняшний продолжался два часа.

— Раздевайтесь! — коротко сказал Сильвестров.

Осмотр занял немного времени.

— С такой нервной системой, как у вас, — сказал профессор, — можно в космос отправлять. Решительно ничего не могу обнаружить. Может быть, легкое переутомление. Как вы спите?

— Сплю хорошо.

— Старайтесь побольше отдыхать. Кстати, как дела в лаборатории?

— Последний опыт проходит удачно. Нам удалось не только сохранить мозговую ткань в условиях искусственной питательной среды и газообмена, но и даже поддержать в какой-то степени ее жизнедеятельность. Части мозга, взятые у различных кошек, отлично приживляются друг к другу. Сейчас у нас в искусственных условиях живет, если можно так выразиться, гигантский комок мозговой ткани, содержащий, более восьмидесяти миллиардов нервных клеток.

— Ого! В восемь раз больше, чем насчитывает человеческий мозг! Почему же они не погибают, как в предыдущих опытах?

— Мы установили, что отсутствие раздражителей вызывает быструю гибель нервных клеток. В этом опыте клетки периодически подвергаются раздражению ультрафиолетовым облучением и электромагнитным полем высокой частоты.

— И как же они на это реагируют?

— Вначале никак не реагировали. Последнее время нам удается через вживленные контакты записывать на осциллографе колебания с частотой три герца и амплитудой восемьсот — девятьсот микровольт.

— Дельта-ритм?

— Совершенно верно! Вначале весь ансамбль давал один и тот же ритм. Потом различные участки начали проявлять отклонения в пределах полутора герц по частоте и триста — четыреста микровольт по амплитуде.

— И что же из этого следует, по-вашему?

Васильев замялся.

— Видите ли, Анатолий Александрович: мы имеем дело с совершенно необычным скоплением нервных клеток. Вы же знаете, что нейрон животного ничем не отличается от человеческого. Разница в мозге человека и животного скорее вызвана макроскопическими различиями, чем отличительными особенностями составляющих его элементов. Ведь мозг принадлежит к разряду случайно организующихся систем. Кто знает, на что способно такое колоссальное количество клеток, хотя трудно предположить, что в этом комке ткани идут какие-то мыслительные процессы.

— Тем более, что она лишена всяких органов чувств, — добавил профессор.

— Это не совсем так. Она пользуется моими органами чувств.

— Что?!

Сильвестров привстал со стула.

— Вот посмотрите: здесь запись биотоков этой ткани после воздействия на нее вспышкой света. Никакой реакции нет. А вот запись, сделанная в моем присутствии: ясно видно изменение амплитуды и частоты после трех вспышек света. Контрольный опыт, проведенный при участии Марины, этого эффекта не дал. Ткань реагирует на свет только в моем присутствии.

Профессор тихонько свистнул, разглядывая осциллограммы.

— Постойте! А это что такое?

— Это моя энцефалограмма во время приступа.

— Но ведь здесь явно наложенный дельта-ритм!

— Совершенно верно. В обычном состоянии он у меня не проявляется.

Некоторое время оба молчали.

— Почему вы сразу об этом не сказали? — спросил профессор.

— Все это так необычно. Я сам себе не верю. Приступы оцепенения наступают у меня только в непосредственной близости к аквариуму с тканью. С каждым днем ее воздействие на меня становится все более ощутимым.

Сильвестров внимательно рассматривал осциллограммы.

— Постараемся разобраться во всем последовательно, — прервал он, наконец, молчание. — Мы должны дать ответ на три вопроса. Во-первых, может ли мозговая ткань, взятая у различных кошек и сросшаяся в единый комплекс, в искусственной питательной среде, в присутствии окислителя и внешних физических раздражителей, проявлять признаки жизнедеятельности, характерные именно для нервных клеток? Я считаю, что может: в этом ничего удивительного нет. Удается же поддерживать в работоспособном состоянии изолированное от организма сердце со всеми свойственными ему мышечными сокращениями. Так?

Васильев кивнул.

— Второй вопрос: способна ли ткань в этих условиях на тот вид деятельности, который мы называем мыслительными процессами? На этот вопрос невозможно ответить, пока мы не уточним само понятие мыслительной деятельности. Конечно, существует разница в процессах, протекающих в мозгу человека, решающего математическую задачу, и лисы, преследующей зайца. Однако, если проанализировать биотоки их мозга в это время, то окажется, что в обоих случаях мы сталкиваемся с весьма сходными явлениями возбуждения и торможения различных участков мозга, дающими очень сложную картину наложенных друг на друга электрических импульсов.

— Но мозг живого существа, — возразил Васильев, — способен хранить информацию, пусть самую примитивную, но все же являющуюся основой сознательной деятельности, а здесь мы имеем дело просто с комком мозгового вещества.

— А разве мы знаем, что такое память? — улыбнулся Сильвестров. — Есть память сознательная, приобретенная в результате опыта, а есть память наследственная, которую мы называем инстинктом. Если первый вид памяти мы можем уподобить циркуляции нервного возбуждения по замкнутому пути, вроде устройства памяти с линией задержки вычислительных машин, то наследственная память, очевидно, связана с перестройкой протеиновых молекул клетки и должна сохраняться в ней, пока клетка живет. Вы сами говорили о том, что мозг представляет собой случайно организующуюся структуру. Он напоминает армию, где перед каждым подразделением поставлена задача, в решении которой каждым солдатом должна проявляться максимальная инициатива в зависимости от случайно меняющейся обстановки. Не забывайте, что здесь десятки миллиардов клеток могут образовывать временные связи в самых разнообразных комбинациях.

— Значит, вы полагаете, что в этом комке мозгового вещества действительно идут мыслительные процессы?

— «Я существую, следовательно я мыслю». Вот единственная обобщающая формула деятельности мозговой ткани, — ответил Сильвестров. — Теперь перейдем к третьему и самому сложному вопросу о влиянии этого комка ткани на ваш мозг. На этот вопрос может ответить только очень тщательно поставленный эксперимент. Признаться, я никогда не верил в существование передачи мыслей на расстояние. Однако и в этом случае приходится считаться с фактами. Приборы объективно зафиксировали нечто такое, что трудно объяснить. Самое правильное воздержаться пока от каких-либо предположений по этому вопросу и продолжать наблюдение. Вы говорите, что продолжительность ваших приступов непрерывно увеличивается?

— Да, несмотря на то, что я с ними борюсь как могу.

— А вы попробуйте не бороться. Может быть, тогда картина проявится более четко…

***

Когда на следующий день привлеченная шумом Марина вбежала в лабораторию, она нашла Васильева на полу он стоял на четвереньках в углу за шкафом.

Васильев медленно поднялся на ноги и левой рукой потер лоб, приходя в себя после приступа. Посмотрев на Марину и смущенно улыбнулся. Разжал правую руку.

На ладони у него лежал задушенный мышонок.

Маскарад

Ритмично пощелкивая, автомат проводил замеры. Я полулежал в глубоком кресле, закрыв глаза, ожидая окончания осмотра.

Наконец, раздался мелодичный звонок.

— Так, — сказал врач, разглядывая пленку, — пониженное кровяное давление, небольшая аритмия, вялость, общей тонус оставляет желать лучшего. Ну что ж, диагноз поставлен правильно. Вы просто немного переутомились. Куда вы собираетесь ехать в отпуск?

— Не знаю, — ответил я, — откровенно говоря, все эти курорты… Кроме того, мне не хочется сейчас бросать работу.

— Работа работой, а отдохнуть нужно. Знаете что? — Он на минуту задумался. — Пожалуй, для вас лучше всего будет попутешествовать. Перемена обстановки, новые люди, незнакомые города. Небольшая доза романтики дальних странствий куда полезнее всяких лекарств.

— Я обдумаю ваш совет, — ответил я.

— Это не совет, а предписание. Оно уже занесено в вашу учетную карточку.

***

Я брел по улице чужого города.

Дежурный в гостинице предупредил меня, что раньше полуночи места не освободятся, и теперь мне предстояло решить, чем занять вечер.

Мое внимание привлекло ярко освещенное здание. На фронтоне было укреплено большое полотнище, украшенное масками:

БОЛЬШОЙ ВЕСЕННИЙ СТУДЕНЧЕСКИЙ БАЛ-МАСКАРАД

Меня потянуло зайти.

У входа я купил красную полумаску и красный бумажный плащ. Какой-то юноша в костюме Пьеро, смеясь, сунул мне в руку розовую гвоздику.

Вертя в руках цветок, я пробирался между танцующими парами, ошеломленный громкой музыкой, ярким светом и мельканием кружащихся масок.

Высокая девушка в черном домино бросилась мне навстречу. Синие глаза смотрели из бархатной полумаски тревожно и взволнованно.

— Думала, что вы уже не придете, — сказала она, беря меня за руки.

Я удивленно взглянул на нее.

— Не отходите от меня ни на шаг, — шепнула она, пугливо оглядываясь по сторонам. — Магистр, кажется, что-то задумал. Я так боюсь! Тс! Вот он идет!

К нам подходил высокий, тучный человек в костюме пирата. Нелепо длинная шпага колотилась о черные ботфорты с отворотами. Черная повязка скрывала один глаз, пересекая щеку там, где кончалась рыжая борода. Около десятка чертей и чертенят составляли его свиту.

— Однако вы не трус! — сказал он, хлопая меня по плечу. — Клянусь Наследством Сатаны, вы на ней сегодня женитесь, чего бы мне это ни стоило!

— Жених, жених! — закричали черти, пускаясь вокруг нас в пляс. — Дайте ему Звездного Эликсира!

Кто-то сунул мне в руку маленький серебряный флакон.

— Пейте! — сурово сказал Пират. — Может быть, это ваш последний шанс.

Я машинально поднес флакон ко рту. Маслянистая ароматная жидкость обожгла мне нёбо.

— Жених, жених! — кричали, притоптывая, черти. — Он выпил Звездный Эликсир!

Повелительным жестом Пират приказал им замолчать.

— Здесь нам трудно объясниться, — сказал он, обращаясь ко мне, — пойдемте во двор. А вы, сударыня, следуйте за нами, — отвесил он насмешливый поклон дрожавшей девушке.

Он долго вел нас через пустые запыленные помещения, заставленные старыми декорациями.

— Нагните голову, — сказал Пират, открывая маленькую дверцу в стене.

Мы вышли во двор. Черная карета с впряженной в нее четверкой лошадей была похожа на катафалк.

— Недурная повозочка для свадебного путешествия! — захохотал Пират, вталкивая меня и девушку в карету. Он сел на козлы и взмахнул бичом.

Окованные железом колеса гремели по мостовой. Вскоре звук колес стал тише, и, судя по покачиванию кареты, мы выехали на проселочную дорогу.

Девушка тихо всхлипывала в углу. Я обнял ее за плечи, и она неожиданно прильнула ко мне в долгом поцелуе.

— Ну, нет! — раздался голос Пирата. — Сначала я должен вас обвенчать, посмотрим, будет ли тогда у вас желание целоваться! Выходите! — грубо рванул он мою попутчицу за руку.

На какое-то мгновение в руке девушки блеснул маленький пистолет. Вспышка выстрела осветила придорожные кусты и неподвижные фигуры, стоящие у кареты.

— Магистр убит, умоляю вас, бегите! — крикнула незнакомка, отбиваясь от обступивших ее серых теней.

Я выскочил ей на помощь, но тут же на меня набросились два исполинских муравья, связали мне руки за спиной и втолкнули опять в карету. Третий муравей вскочил на козлы, и карета помчалась, подпрыгивая на ухабах.

Я задыхался от смрада, испускаемого моими тюремщиками. Вся эта чертовщина уже совершенно не походила на маскарад.

Карета внезапно остановилась, и меня потащили вниз по какому-то наклонному колодцу.

Наконец, я увидел свет. В огромном розовом зале важно сидели на креслах пять муравьев.

— Превосходительство! — сказал один из моих стражей, обращаясь к толстому муравью, у ног которого я лежал. — Предатель доставлен!

— Вы ведете вероломную и опасную игру! — заорал на меня тот, кого назвали Превосходительством. — Ваши донесения лживы и полны намеренных недомолвок! Где спрятано Наследство Сатаны? Неужели вы думаете, что ваши неуклюжие попытки могут хоть на мгновение отсрочить день, когда мы выйдем на поверхность?! День, который подготовлялся двадцать пять тысяч лет! Знайте, что за каждым вашим шагом следили. Вы молчите, потому что вам нечего сказать. Ничего, завтра мы сумеем развязать вам язык! Вы увидите, что мы столь же жестоки, как и щедры! А сейчас, — обратился он к моим стражам, — бросьте его в яму, ведь сегодня его брачная ночь.

Громкий хохот присутствующих покрыл его слова.

Меня снова поволокли в темноту.

Вскоре я почувствовал, что падаю, и услышал звук захлопывающегося люка над своей головой.

Я лежал на мягкой, вонючей подстилке. Сдержанные рыдания слышались поблизости. Я зажег спичку и увидел девушку в маске, припавшую головой к стене.

— Это вы? — шептала она, покрывая поцелуями мое лицо. — Я думала, что они вас уже пытают! Вы не знаете, на что способны эти чудовища, лучше смерть, чем ужасная судьба оказаться у них в лапах! Нам нужно во что бы то ни стало бежать!

Ее отчаяние придало мне мужества. С трудом разорвав путы на своих руках, я подошел к стене. На высоте человеческого роста была решетка, через которую виднелся длинный коридор.

Собрав все силы, я вырвал руками прутья и помог незнакомке влезть в образовавшееся отверстие.

Мы бесконечно долго бежали по скупо освещенному коридору, облицованному черным мрамором, пока не увидели у себя над головой звездное небо.

На траве, у выхода, лежал труп Пирата. Я нагнулся и вытащил у него из ножен длинную шпагу.

Трое муравьев бросились нам навстречу. Я чувствовал, с каким трудом острие шпаги пронзает их хитиновые панцири.

— Скорее, скорее! — торопила меня незнакомка. — Сейчас здесь их будут сотни!

Мы бежали по дороге, слыша топот множества ног за своей спиной.

Внезапно перед нами блеснул огонек. Черная карета стояла на дороге. Крохотный карлик в красной ливрее держал под уздцы лошадей.

— Мы спасены! — крикнула девушка, увлекая меня в карету.

Карлик вскочил на козлы и яростно стегнул лошадей.

Карета мчалась, не разбирая дороги. Нас кидало из стороны в сторону. Неожиданно раздался треск, и экипаж повалился набок.

— Скорее, скорее! — повторяла девушка, помогая мне выбраться из-под обломков. — Необходимо попытаться спасти карту, пока Слепой не узнал про смерть Магистра. Страшно подумать, что будет, если они завладеют Наследством Сатаны!

На полутемных улицах предместья редкие прохожие удивленно оборачивались, пораженные странным нарядом моей спутницы. Свой маскарадный костюм я потерял в схватке с муравьями.

Я подвел девушку к фонарю, чтобы снять с нее маску.

— Кто вы?! — воскликнула она, глядя мне в лицо широко раскрытыми глазами.

Испустив протяжный крик, она бросилась прочь. Я кинулся за ней.

Белые бальные туфельки незнакомки, казалось, летели по воздуху. Несколько раз, добегая до угла, я видел мелькающее за поворотом черное домино. Еще несколько поворотов, и девушка исчезла.

Я остановился, чтобы перевести дыхание…

***

— Ну, как вы себя чувствуете? — спросил врач, снимая с моей головы контакты.

Я все еще не мог отдышаться.

— Отлично! — сказал он, просматривая новую пленку. — Сейчас примите ионный душ и можете отправляться работать. Это трехминутное путешествие даст вам зарядку, по крайней мере, на полгода. Зайдите ко мне теперь уже после отпуска.

Джейн

В это утро Модест Фомич проснулся с каким-то тревожным чувством. Лежа еще с закрытыми глазами, он пытался сообразить, почему не зазвонил будильник и он, Модест Фомич Соловьев, вместо того чтобы находиться на работе, валяется в постели, несмотря на то, что лучи утреннего солнца уже добрались до его подушки. Время, значит, было уже позднее, никак не меньше десяти часов утра.

Модест Фомич сел в постели и открыл глаза.

— Приветик, Фомич! — крикнул попугай в клетке, давно ожидавший пробуждения хозяина.

Соловьев встал босыми ногами на коврик и засмеялся.

«Вот она началась, — подумал он, — новая жизнь!»

Прошедшие пять дней были до предела насыщены хлопотами в связи с уходом на пенсию. Вчера, по правде сказать, он немного хлебнул лишнего на прощальном вечере, устроенном в его честь сослуживцами.

Сегодня первый день пенсионера Соловьева, решившего, наконец, целиком посвятить себя своей давнишней страсти.

Модест Фомич натянул брюки, всунул ноги в туфли и подошел к аквариуму с золотыми рыбками. Взяв пригоршню корма, он постучал пальцем о стенки аквариума. Пять золотых рыбок построились гуськом, выполнили сложную фигуру, напоминающую заход бомбардировщиков на цель, и застыли полукольцом, ожидая пищи. Только сам Соловьев знал, какого титанического труда стоило обучить рыбок этому нехитрому фокусу.

Его любимица кошка Джейн, лежа на диване с полузакрытыми глазами, внимательно наблюдала за хозяином. Только легкое подрагивание кончика хвоста свидетельствовало о том, что она чего-то ожидает.

— Доброе утро, Джейн!

Кошка лениво потянулась, мягко соскочила с дивана и, подойдя к Соловьеву, нехотя подала ему лапу.

Соловьев быстро выпил чаю, приладил новый воздушный шарик для подачи воздуха в аквариум и обернулся к Джейн, опять лежавшей на диване.

— Кончилась принцесская жизнь, Джейн, — сказал он, — пора по-настоящему приниматься за работу!

Он поманил Джейн пальцем, она прыгнула ему на плечо и они вышли из дома.

Дрессировка животных была единственной слабостью Модеста Фомича, над которой часто подшучивали сослуживцы. За глаза его даже называли «Укротитель». Весь свой досуг он посвящал изучению книг по зоопсихологии и экспериментам с домашними животными.

Сегодня должна была начаться давно задуманная программа обучения Джейн танцам.

Модест Фомич прошел в конец бульвара на небольшую площадку, носившую название «клуб пенсионеров», и уселся на давно облюбованную им скамейку.

В этот час в «клубе» было еще мало народа, и Соловьев начал кропотливую работу с Джейн, не опасаясь зевак, могущих отвлечь кошку.

Однако вскоре на площадке появился толстый, низенький человечек, с интересом наблюдавший за тем, как Джейн ходит на задних лапах. Он проторчал около них все утро и удалился только тогда, когда Соловьев отправился с Джейн обедать.

Так продолжалось несколько дней. Ежедневно Соловьев заставал утром на площадке толстяка, явно поджидавшего начала занятий с Джейн.

Наконец, однажды утром, толстяк сел на скамейку рядом с Модестом Фомичем и кратко сказал:

— Будем знакомы. Доктор Гарбер, пенсионер.

Соловьев пожал протянутую ему плотную, волосатую руку и назвал свою фамилию.

— Должен сознаться, — сказал Гарбер, — что ваши опыты с кошкой меня очень интересуют.

— Вы любитель животных? — спросил Соловьев, бросив исподлобья взгляд на доктора.

— По правде сказать, нет, — ответил тот. — Ваши опыты интересуют меня не потому, что я люблю животных, а вследствие того, что меня волнует будущность человечества.

Соловьев недоуменно взглянул на Гарбера.

— Простите, но какая связь между кошкой и будущностью человечества?

— Постараюсь вам объяснить. Сколько вам лет?

— Шестьдесят, но какое это имеет значение?

— А сколько лет было потрачено на ваше обучение?

— Около шестнадцати лет.

— Это не считая того, что вас учили ходить, разговаривать, есть кашу ложкой, вести себя в обществе. Если вы все это сложите, то окажется, что больше трети вашей жизни ушло на обучение тому, что люди, жившие раньше вас, уже знали. А вот ваша кошка прекрасно могла бы обойтись без всякого обучения. То, что ей необходимо в жизни: умение находить себе пищу, ориентироваться в окружающем ее мире, чувствовать приближающуюся опасность, воспитывать котят, заложено в ней самой. Она просто пользуется тем, что передали ей ее предки.

— Но ведь это слепой инстинкт, а человека обучают тому, что относится к сознательной деятельности. Воспитание человека сплошь и рядом требует подавления животных инстинктов, заложенных в нашей природе.

— В этом-то вся беда! Природа, путем тончайшего анализа, отобрала полезный опыт, накопленный отдельными особями вида, и наиболее ценный сделала достоянием всего биологического вида. Ваша кошка безошибочно находит лечебную траву, когда она больна, а человека учат искусству врачевания десятилетиями.

— Но кошка может сама излечиться от одной, двух болезней, а человек создал медицину как научную дисциплину и установил общие законы не только лечения, но и профилактики болезней.

— Погодите, это еще не все. Волчонок, потерявший мать, не погибает и очень быстро учится делать все то, что делали его предки, а человеческий детеныш, будучи изолированным от человеческого общества, если и не погибнет, то все же никогда не научится человеческой речи, являющейся отличительным признаком человека от животного. Бобры, пчелы и муравьи, руководствуясь только инстинктом, строят изумительные по своей целесообразности сооружения. Попробуйте предложить человеку, никогда не видавшему жилья, построить себе дом. Легко представить, что из этого получится!

— Однако человек способен к творческой деятельности, на что ни муравьи, ни пчелы не способны, — возразил Соловьев.

— Совершенно верно! Но тем обиднее, что достижения человеческого разума, добытые им в борьбе с природой, не передаются по наследству. Ведь переходят же у животных условные рефлексы в безусловные, если они способствуют выживанию вида. Почему же человечеству не воспользоваться этим свойством для передачи по наследству накопленных им знаний?

— Не может же передаваться по наследству умение решать дифференциальные уравнения, — раздраженно сказал Соловьев. — Это чистейшая фантазия!

— А почему бы и нет? Для этого только нужно, чтобы это умение, хранящееся в индивидуальной памяти в коре головного мозга, перешло в наследственную память, хранилищем которой являются глубинные области мозга. Мозг имеет тончайший анализирующий центр, который оценивает приобретенные условные рефлексы и обладает вентильными свойствами, регулирующими отбор условных рефлексов для превращения их в инстинкты, передающиеся по наследству. Для этого центра существует только один критерий: биологическая целесообразность. Однако мы можем заставить его быть менее разборчивым и, так сказать, фуксом, протащить в инстинкт любой приобретенный условный рефлекс. Для этого нужно только временно подавить функциональные возможности этого центра.

— По-вашему выходит, что если бы я научил Джейн ходить на передних лапах, то это умение можно было бы передать ее потомству? — улыбаясь спросил Соловьев.

— Вот именно. Об этом я и хотел с вами поговорить. Мне удалось подобрать комбинацию алколоидов, воздействующих на мозговой центр, ведающий отбором условных рефлексов для превращения их в инстинкты. Под влиянием инъекций можно полностью парализовать его работу. Я проводил опыты с морскими свинками, но я плохой дрессировщик и мог проверить только передачу простейших рефлексов на звонок, связанных с пищей. Последующие поколения сохранили этот рефлекс с расщеплением в потомстве по обычной схеме.

Прошло больше недели, прежде чем Гарберу удалось уговорить Соловьева произвести опыт с Джейн, ожидавшей потомство.

В течение месяца на квартире у Гарбера Модест Фомич учил Джейн стоять на передних лапах. Перед каждым сеансом Гарбер вводил в спинной мозг кошки шприц розоватой жидкости.

По настоянию Гарбера Джейн была помещена у него в комнате. Соловьев ежедневно, приходил для продолжения занятий.

Придя однажды утром, он застал Гарбера в углу на коленях, кормящего котят из рожка.

— Ваша Джейн, — сказал Гарбер, — ведет себя очень странно. Она не обращает на котят никакого внимания и, кажется, не собирается их кормить. Похоже на то, что у нее совершенно отсутствует материнский инстинкт. Троих она задушила во время родов. Оставшихся трех я был вынужден изолировать от нее. Они очень плохо сосут молоко из рожка. Просто не знаю, что с ними делать!

— А где Джейн? — спросил Соловьев.

— Лежит на кухне и делает вид, что ее все это не касается.

Соловьев пошел на кухню.

— Джейн! — позвал он кошку, но она даже не повернула головы.

Котята нормально росли, и Гарбер с нетерпением ждал, когда же они начнут ходить.

Через несколько дней Гарбер сообщил Соловьеву, что Джейн ушла из дома. Все попытки разыскать ее оказались тщетными.

Однажды, поздно вечером, к Модесту Фомичу вбежал возбужденный Гарбер.

— Они стоят! — закричал он, преодолевая одышку. — Все трое на передних лапах! Идемте скорее!

То, что они увидели, превзошло все ожидания Соловьева.

Трое котят уверенно стояли на передних лапах.

Гарбер взял одного из них на руки, но он вырвался и вновь принял положение вниз головой.

— Что я вам говорил? — хихикнул Гарбер. — Теперь вы видели, Фома неверный?! Вы понимаете, что это значит? Выходит, что мысль о младенцах, знающих от рождения дифференциальные уравнения и правила грамматики, не так уж нелепа? Сегодняшний день, дорогой мой, откроет новую эру в истории человечества!

На следующее утро, не дождавшись чая, Модест Фомич помчался к Гарберу.

— Не могу понять, — сказал тот, — что с ними делается. Они не спали всю ночь. Торчат вниз головой в каком-то оцепенении. Я пробовал их насильно уложить в корзину, но у них при этом начинаются судороги. Они ничего не едят и не пьют.

Котята сдохли через три дня. Гарбер рассказал, что они все это время провели стоя на передних лапах.

С тех пор Модест Фомич перестал увлекаться дрессировкой животных. Аквариум с рыбками и попугая он подарил соседским детям.

Его часто ночью преследует один и тот же сон: истощенные младенцы в распашонках, исступленно решающие дифференциальные уравнения.

Он ежедневно появляется в «клубе пенсионеров», где до вечера играет в домино. В середине дня обычно появляется Гарбер, направляющийся к столикам с шахматами. Увидя друг друга, они с Соловьевым холодно раскланиваются.

Экзамен

Нужно было сдавать экзамен по английскому языку, и это приводило меня в смятение.

Я совершенно лишен способности к языкам. Особенно трудно дается мне заучивание слов. Впрочем, с правилами грамматики дело обстоит не лучше, особенно когда речь идет об исключениях, а их, как известно, в английском языке более чем достаточно.

День экзамена неуклонно приближался, и чем больше я зубрил, тем меньше оставалось в памяти.

Трудно перечислить все ухищрения, к которым я прибегал: то повторял задания непосредственно перед сном, то твердил их утром в постели. В конце концов я начал рифмовать английские слова с русскими, и дело немного продвинулось.

— Мы пойдем сегодня в лес?

— Иес.

— Или может все равно?

— Но.

— Так вставай же поскорей!

— Тудей.

К сожалению, дальнейшее развитие этого многообещающего метода ограничивалось моими поэтическими способностями.

Я уже потерял всякую надежду, когда случай свел меня с молодым аспирантом, занимающимся вопросами психологии обучения.

Достаточно было краткого разговора с ним, чтобы понять, как безрассудно я тратил драгоценное время перед экзаменом.

— Проблема, перед которой вы стали в тупик, — сказал он, глядя на меня сквозь очки с толстыми стеклами, — не нова. Человеческая память не может считаться неограниченной. Это усугубляется еще тем, что мы чрезмерно перегружаем участки мозга, в которых концентрируются сознательно приобретенные понятия. Чем больше усложняются окружающие нас условия, чем обширнее становится объем необходимых нам знаний, тем труднее заучивается то, что не может быть вызвано из недр памяти при помощи ассоциаций. Я думаю, что чем дальше пойдут в своем развитии люди, тем труднее они будут усваивать понятия, требующие механического запоминания и не связанные с уже приобретенными понятиями.

Теперь моя неспособность к языкам получила теоретическое обоснование. Может быть, это меня и утешило бы, если бы не приближающийся экзамен.

— Что же все-таки делать, если необходимо заучивать слова?

— О! Для этого существуют неограниченные возможности! Я уже говорил вам, что мы недостаточно рационально используем наш мозг. Человек совершенно не пользуется при обучении подсознательными разделами своей памяти. Знаете ли вы, что за несколько минут внушения в состоянии гипноза можно усвоить на всю жизнь в десятки раз больше знаний, чем за многие часы самой яростной зубрежки?

— Я об этом слышал, но, насколько мне известно, еще нигде не функционируют гипнотические курсы иностранных языков. Я не могу ждать, пока они появятся у нас в городе. У меня через две недели экзамен!

— Этого и не требуется. Такие курсы вы можете организовать у себя на дому. Больше того: вам не придется тратить время на заучивание слов и грамматических правил. Все это будет происходить помимо вашей воли во сне.

— Как во сне?

— Очень просто. Состояние сна и гипноза сходны. В обоих случаях мы имеем дело с развитым торможением в коре головного мозга. Запишите то, что вам нужно запомнить, на ленту магнитофона. При помощи нехитрого устройства, подключаемого к будильнику, пусть ночью магнитофон включается на десять, пятнадцать минут. Этого достаточно, чтобы выучить все, что угодно. Наилучшее время для запоминания — от трех до четырех часов утра, когда мозг достаточно отдохнул.

Признаться, я был поражен. Просто удивительно, как такая простая идея не пришла мне раньше в голову.

— Ладно, ладно, — прервал он мои излияния, — благодарить будете потом. Кстати, лучше всего, если то, что вам нужно запомнить, будет записано на магнитофоне с вашего голоса. Самовнушение, как выяснилось, наиболее эффективно При использовании этого метода.

Покупка магнитофона не была предусмотрена нашим бюджетом, но нужно отдать справедливость жене, она проявила полное понимание срочной необходимости этого приобретения.

На изготовление контактного устройства к будильнику ушло два дня.

Наконец настал долгожданный вечер, когда я лег в постель, поставив магнитофон на стул, придвинутый к изголовью.

Полный надежд, я долго не мог уснуть.

Проснулся я от ощущения, похожего на удар по затылку. Сначала мне показалось, что в комнату ворвалось стадо быков. Пытаясь понять, откуда идет этот дикий рев, я повернул выключатель и увидел бледное лицо жены, сидевшей в кровати.

«Кровать — э бед, стол — э тэбл, карандаш — э пэнсл» — надрывался чей-то противный голос в магнитофоне.

Я рассмеялся, вспомнив, что забыл вечером отрегулировать громкость.

Первый опыт прошел неудачно, и до самого утра я не мог заснуть.

На следующий день мы с женой подобрали тембр и силу звука и опытным путем определили расстояние от кровати до магнитофона, необходимые для внушения без перерыва сна.

Было немногим больше двух часов ночи, когда я почувствовал, что кто-то трясет меня за плечо.

— Я не могу спать, — сказала плачущим голосом жена, — все время жду, что он заговорит!

Кое-как я ее успокоил, но оба мы лежали без сна, прислушиваясь к тиканью будильника. Опыт снова не удался.

Я не хочу перечислять все события последующих ночей.

На четвертый день жена переехала жить к матери. Я утешал себя мыслью, что все это временно и моя семейная жизнь снова наладится после экзамена.

Однако самое неприятное было впереди.

Не проходило ни одной ночи без того, чтобы я не проснулся за пять минут до включения магнитофона. Я хитрил сам с собой, меняя время срабатывания контактов, но ничего не помогало.

Тогда я прибег к люминалу. Приемы снотворного на ночь помогли, но не очень. Теперь я просыпался при первых звуках своего голоса.

Нужно было что-то предпринимать, и я отправился к очкастому аспиранту.

Оказалось, что я зря не пришел к нему сразу. Волновавшие меня проблемы давным-давно решены наукой.

— Привычка спать в любых условиях, — сказал, посмеиваясь, аспирант, — может быть выработана искусственно, как и любой другой условный рефлекс. Вы не спите, потому что ваш мозг возбужден ожиданием включения магнитофона. Попробуйте выработать на него положительный рефлекс. Не засыпайте до тех пор, пока почувствуете непреодолимую тягу ко сну. После этого ложитесь, включив магнитофон. Через несколько дней у вас образуется прочная временная связь, и после этого можете спокойно приступать к обучению.

Он был совершенно прав. Уже через три дня я преспокойно спал при включенном магнитофоне.

До экзамена оставалось совсем немного времени, но я чувствовал, что уроки идут мне на пользу. Мой лексикон непрерывно пополнялся.

Наконец настал решающий день. Нужно сказать, что я предстал перед экзаменаторами во всеоружии.

Я пробежал глазами предложенный мне текст и совершенно спокойно ожидал, пока мой товарищ закончит чтение технической статьи. Приобретенные подсознательные знания языка помогали мне обнаруживать неправильности в его произношении, которых я бы уже не допустил.

К сожалению, я не сдал экзамена.

Это был единственный случай в практике экзаменаторов, когда студент заснул у них на глазах.

Больше того: мне пришлось бросить изучение английского языка и заняться французским, потому что звуки английской речи каждый раз меня усыпляют.

Я снова перешел на старый метод:

— Кто принес вам монпансье?

— Месье.

— Разрешите поцелуй?

— Уй.

Однако дело продвигается очень медленно, значительно медленнее, чем хотелось бы.

Умоляю: если кто-нибудь знаком с каким-либо новым способом изучения языков, напишите мне!

Путешествие в ничто

Прошло уже пять лет со времени моей последней встречи с профессором Берестовским. Думаю, что я был единственным человеком, к которому он питал какое-то доверие. Я просто был ему очень нужен для осуществления его фантастических планов. Ему было необходимо иметь беспристрастного свидетеля, чтобы ослепить своих скептических коллег фейерверком необычайных фактов, подтверждающих его превосходство перед ними. Мне кажется, что ни о чем другом он не думал. Ради этого он не остановился бы ни перед чем, даже если бы ему пришлось прибегнуть к самой вульгарной мистификации. Говорят, что в таких делах он был мастером.

Честно говоря, я до сих пор не уверен в том, что невольно не стал соучастником научного шарлатанства, и если что-нибудь и свидетельствует о научной добросовестности Берестовского, так только обстоятельства его смерти.

Мне очень трудно разобраться во всем этом, так как я не физик и многое из того, что говорил мне Берестовский, было для меня просто непонятно. Что же касается того, что я видел сам, то это могло быть простой галлюцинацией, особенно учитывая состояние, в котором я тогда находился.

Обо всем этом я должен предупредить читателей, раньше чем приступить к последовательному изложению истории моего участия в опыте Берестовского.

***

С профессором Берестовским я познакомился во время своего летнего отпуска. Его дача, в которой он жил круглый год, стояла на самом краю небольшого дачного поселка. Это было мрачное, запущенное двухэтажное здание, обнесенное высоким забором.

В поселке много говорили о Берестовском. Рассказывали о его нелюдимом характере, вспышках ярости, во время которых он совершенно терял власть над собой и осыпал всех встречных грубой бранью. Говорили о том, что его уходу на пенсию предшествовал какой-то крупный скандал в университете, где он преподавал физику.

Жил он один, довольствуясь компанией овчарки. Иногда он появлялся в поселковом магазине, совал продавщице список необходимых ему продуктов, сумку и деньги и, насупившись, ждал, пока ему не упакуют заказанное. С соседями он не заводил знакомств и никогда ни с кем не здоровался.

Впрочем, я также мало интересовался жителями поселка, так как все свое время посвящал рыбной ловле. Мне удалось отыскать в двух километрах по течению реки небольшой проток, куда я ежедневно приходил утром с удочками. Если клев был хороший, то я просиживал там до вечерней зари.

Однажды утром я обнаружил, что мое излюбленное место под ивой, где так хорошо клевали пескари, занято. Потеря насиженного места всегда очень неприятна для рыбака, но выхода не было, v я уселся поблизости, с неудовольствием наблюдая за незваным компаньоном. Это был старик в потертом вельветовом костюме. Из-под надвинутой на глаза соломенной панамы торчал длинный нос и неопрятного вида рыжие усы. Обладатель усов, по-видимому, совершенно не интересовался поплавками и, казалось, скал, прислонившись спиной к дереву.

Мое новое место было неудачно во всех отношениях. Дно было травянистым, и я два раза вынужден был лазить в воду, чтобы отцеплять запутавшиеся крючки. Клевало плохо, и утро можно было считать потерянным. Бросив негодующий взгляд на пришельца, я смотал удочки и отправился домой.

На следующий день я пришел на час раньше обычного, надеясь снова занять свое прежнее место. Несмотря на то, что было всего шесть часов утра, рыжие усы уже торчали под деревом. Старик опять спал, бросив удочки на произвол судьбы. Я просидел на реке до самого вечера, рассчитывая, что старик проснется и уйдет домой. Напрасные надежды! За весь день он только один раз открыл глаза, чтобы вытащить удочку, снять с крючка неизвестно как попавшую туда рыбу, бросить ее в воду и снова закинуть удочку без наживки.

Так продолжалось несколько дней.

Наконец, как-то утром, я нарушил рыболовную традицию и уселся рядом с ним. При этом он открыл глаза, высморкался на траву, но даже не посмотрел в мою сторону.

Часа два я внимательно наблюдал за поплавками, но рыба не клевала. Решив переждать полдень, я открыл принесенный с собой журнал и углубился в чтение статьи о Тунгусском метеорите.

Внезапно кто-то вырвал журнал из моих рук. Подняв глаза я увидел того самого старика. Это было уже больше, чем я мог выдержать.

— Не кажется ли вам… — начал я, но в это время старик, швырнул журнал в воду, очень внятно произнес: «Кретин!» — и, откинувшись, снова закрыл глаза.

Все это было настолько необычным, что я растерялся. Собрав удочки я направился домой, дав себе слово завтра же найти другое место на реке, куда не ходят удить рыбу сумасшедшие.

К моему удивлению, старик тоже поднялся, оставил удочки на берегу и пошел рядом со мной, громко сопя.

— Статейка-то дрянь, — внезапно сказал он, — туда ей и дорога.

— Простите, — ответил я. — Я вас не знаю и вообще мне кажется, что ваше поведение…

— Я Берестовский, — перебил он меня, — и кое-что в этом понимаю.

Я с любопытством посмотрел на него.

«Вот он, значит, какой. Нечего сказать, хорош гусь!»

Некоторое время мы шли молча.

— Только болван способен предположить, — сказал он, — что в нашем пространстве могут присутствовать ощутимые количества антиматерии.

— Мне кажется, что в статье говорилось о болиде из антивещества, прилетевшем в нашу атмосферу из глубин пространства. Так что речь идет не о нашем пространстве, — раздраженно ответил я. — Во всяком случае, это не повод кидать журнал в воду.

— Когда я говорю о нашем пространстве, — сказал он, — я подразумеваю нечто другое, что, впрочем, недоступно вашему пониманию.

— Я журналист, а не физик, — сказал я, — и меня вполне устраивают те представления, которые я получаю при чтении научно-популярной литературы. Для более углубленных представлений у меня нет достаточной подготовки.

— Чепуха! Абсурд! — закричал он вдруг, затопав ногами. — Если бы в вас вдолбили всю кучу глупостей, которую принято называть нормальной физико-математической подготовкой, то об углубленных представлениях вам бы и мечтать не приходилось. Вы бы ничем не отличались от ученых ослов, умственных недоносков и начетчиков, именующих себя знатоками физики! Впрочем, — добавил он неожиданно спокойно, — вы журналист. Я мало знаком с людьми вашей профессии, но всегда предполагал, что журналисты способны точно описывать то, что они видят. Скажите: если бы вам пришлось увидеть нечто такое, что недоступно человеческому воображению, сумели бы вы это описать с достаточной точностью?

— Вопрос слишком необычный для того, чтобы на него сразу ответить, — сказал я подумав. — Человеческое воображение не может представить себе ничего такого, что бы не состояло из известных уже понятий. В этом отношении верхом воображения считается изображение белого дракона, принятое у китайцев и представляющее собой белое поле, на котором ничего не нарисовано. Заранее представить себе то, чего никто не видел, невозможно, и я просто затрудняюсь ответить на ваш вопрос.

— При известном воображении можно представить себе белого дракона черным, — сказал он и, повернувшись, пошел обратно к реке.

***

На следующий день я был в городе.

Закончив дела, я зашел позавтракать в кафе, и первый, кого я там увидел, был мой школьный товарищ, с которым мы не виделись двадцать лет. Мы сразу узнали друг друга и больше часа поминутно восклицали:

— А помнишь?

Когда были перебраны все школьные происшествия и выяснена судьба большинства наших друзей, приятель посмотрел на часы и ахнул. Оказалось, что он опоздал на семинар по теоретической физике, ради которого он сюда приехал.

— Ничего не поделаешь, — сказал он, — мой доклад завтра, а сегодня, видно, сама судьба велела нам распить еще одну бутылку вина.

— Кстати, — спросил я, — тебе что-нибудь как физику говорит фамилия Берестовского?

— Узнаю повадки журналиста, — засмеялся он. — Для физиков эта фамилия почти анекдотична, зато для журналиста она сущий клад. В последнее время делаются неоднократные попытки вульгаризировать основные представления современной физики. Здесь для вашего брата раздолье. Берестовский же представляет собой вульгаризованный тип ученого-физика. Впрочем, я неправильно выразился. Берестовский, может быть, и физик. Он хорошо знает все, что пишется в специальных журналах, неплохой лектор, но он не ученый. Его собственные идеи абсурдны и бездоказательны. Научные гипотезы, которые он высыпает из рога изобилия своей фантазии, спекулятивны. Он всегда работает в тех областях, где фактов так мало и они настолько разрозненны, что ни один уважающий себя ученый не рискует обобщать их теорией. Он никогда не публикует результатов своих экспериментальных работ и ведет их в полном одиночестве в лаборатории, где царит дух средневекового алхимика. Если бы Берестовский был писателем, художником, композитором, то его неудержимая фантазия и темперамент наверняка принесли бы ему славу, но в науке он остается просто фантазером. Кстати, и в университете его попросили уйти на пенсию, так как в лекциях, которые он читал, студенты не могли понять, где кончается обязательный курс, а где начинаются фантазии Берестовского.

— А разве ты не считаешь фантазию обязательным элементом научного творчества? — спросил я.

— Фантазия фантазии рознь, — ответил он с явным раздражением. — Эйнштейн тоже фантазировал, когда создавал теорию относительности. Но это была строгая, научная фантазия, окрыляющая ученого, а не уводящая его на грань метафизики. Сейчас другое время. В нашем распоряжении столько необъяснимых явлений, что даже дурак может фантазировать на научные темы. В конце прошлого столетия было все проще: механика Ньютона и теория поля Максвелла, казалось, объясняли все явления. Сейчас же мы теряемся перед лавиной открытий. Даже элементарные частицы представляются нам бесконечно сложными структурами. Обобщающей теории нет, и вот субъекты, вроде Берестовского, этим и пользуются, наводняя науку нелепыми гипотезами.

— И все же, — сказал я, — твоя уничтожающая характеристика не помешала Берестовскому стать профессором?

— Не только профессором, но и доктором физико-математических наук. Но каким извилистым путем! Кстати, если ты им так интересуешься, я могу кое-что рассказать…

В 1902 году Берестовский окончил историко-филологический факультет Петербургского университета. Специализировался он по каким-то индийским наречиям и вскоре после окончания уехал в Индию. Чем он занимался в течение нескольких лет, никому не известно. Говорят, что он изучал мистическое учение йогов и в совершенстве овладел искусством массового гипноза. Эти способности он демонстрировал дважды, причем в самой скандальной форме. В 1912 году, после окончания физико-математического факультета Геттингенского университета, уже будучи приват-доцентом, во время лекции он о чем-то задумался и, присев к столу, начал выводить на бумаге какие-то уравнения. Предоставленная самой себе аудитория зашумела. Тогда Берестовский встал, сделал несколько пассов руками, и пораженные студенты увидели на кафедре носорога, спокойно читающего лекцию, которую прошлый раз читал им Берестовский. Профессор же, как ни в чем не бывало, продолжал писать за столом… Лет десять тому назад он защищал докторскую диссертацию на весьма почтенном Ученом совете. Уже после краткого введения на лицах присутствующих отразилось недоумение, вызванное экстравагантными гипотезами диссертанта. Чувствуя, что назревает скандал, Берестовский попросту усыпил членов Совета. Когда защита кончилась, ни один из присутствовавших не хотел сознаться, что проспал все время, и диссертацию сплавили другому Ученому совету.

— И все же он получил докторскую степень? — спросил я.

— Ни одна диссертация не вызывала столько споров, сколько эта. Она трижды подвергалась экспертизе. В конце концов ученую степень ему присудили не за содержание диссертации, а за совершенно изумительный математический метод, изобретенный им для доказательства своих более чем спорных предположений. Оказалось, что этот метод незаменим при решении некоторых уравнений волновой механики. Вообще я думаю, что Берестовский мог бы стать крупным математиком. В этой области он очень силен, но считает себя прирожденным физиком.

Было уже поздно, и я, проводив своего приятеля до гостиницы, поспешил на поезд.

***

Два дня я не был на реке, так как плохо себя чувствовал.

На третий день я услыхал в сенях какой-то топот и сопение, перемежающееся с бормотанием и приглушенными ругательствами. Встав с постели, я вышел в сени и увидел там Берестовского, сидящего на полу и вытряхивающего песок из ботинка. Он был настолько поглощен этим занятием, что не обратил на меня никакого внимания. Натянув ботинок, он зашел ко мне в комнату и бесцеремонно уселся на кровать. Я стоял, ожидая, что будет дальше.

— Когда я говорю о пространстве, — сказал он, как бы продолжая начатый разговор, — то я подразумеваю под этим не геометрическое пространство Евклида, а реальное пространство, наделенное физическими свойствами. Оно отличается от геометрического прежде всего тем, что существует во времени. Это пространство может менять свою форму, плотность обладает, в некотором роде, упругостью своих свойств, наконец оно насыщено электромагнитными и гравитационными полями и является носителем материи. Трудно сказать, что более материально: пространство или то, что мы привыкли подразумевать под словом «материя». Но самое главное это то, что реальное пространство может существовать и не существовать одновременно.

— Простите, как это существовать и не существовать одновременно? — спросил я. — По-видимому, мой мозг недостаточно изощрен, чтобы воспринимать подобные идеи.

— Вот именно, — ответил он, потирая руки, — все дело в мозге. Вы сами говорили о том, что мы не можем представить себе ничего такого, что не было бы комбинацией уже знакомых нам образов и понятий. Для современной физики эти понятия непригодны. Чтобы хоть что-нибудь понять, мы вынуждены прибегать к аналогиям, черпаемым из известных нам представлений. Однако это не всегда то, что мы хотели бы представить себе. Можно изложить содержание музыкального произведения словами, но попробуйте растолковать глухому от рождения, что такое музыка. Даже если он прочтет сотню либретто, само понятие «музыка» останется для него непостижимым.

— И вы все-таки решили попробовать? — спросил я.

— Как раз то, о чем мы с вами пока говорили, относится к категории легко усваиваемых понятий, — ответил он. — Пространство существует и не существует одновременно потому, что само время прерывно. Гораздо труднее было бы представить себе пространство без времени, чем одновременно отсутствие того и другого.

— Вы думаете, что, говоря о прерывности времени, вы облегчили понимание ваших софизмов о пространстве? — спросил я.

Он с яростью взглянул на меня. По-видимому, слово «софизмы» его задело.

— Начнем с другой стороны, — сказал он неожиданно спокойно. — Вы что-нибудь слыхали о квантах?

— Кое-что слыхал, — ответил я. — Квант — это неделимая порция энергии, которую может поглощать или испускать электрон, перескакивая с одной орбиты на другую.

— Так вот, известно ли вам, что никто еще не наблюдал электрон в состоянии перехода с одной орбиты на другую? Больше того, теоретически доказано, что электрон в атоме в этом состоянии никогда не бывает. Он существует только на определенных орбитах. В состоянии перехода электрона как такового нет. Правильнее говорить, что электрон возникает, чем что он существует. Теперь представьте себе, что в системе электрона ведется отсчет времени. Что происходит с этим временем, пока совершается переход электрона с одной орбиты на другую?

— Не знаю, — сказал я, — трудно сказать, раз самой системы, в которой ведется отсчет, не существует.

— Не существует системы, значит, не существует в этой системе ничего: ни времени, ни пространства, ни движения, ни, наконец, того, что мы в этой системе привыкли считать материей. Как бы долго, по нашим понятиям, ни совершался этот переход через ничто, он не может быть обнаружен в самой системе, так как после возникновения системы время продолжает в ней течь так же, как и до ее исчезновения.

— Однако, с нашей точки зрения, часть пространства внутри атома не исчезает в момент перехода электрона с одной орбиты на другую? — спросил я.

— Конечно, нет, — ответил он. — Я очень упростил картину для того, чтобы вам было легче понять, что такое прерывность существования всей нашей системы в целом.

— Простите, о какой системе вы говорите? — спросил я недоуменно.

— Ну вот, всего этого, — сделал он небрежный жест рукой, — словом всего, что мы подразумеваем под словом «вселенная». Все, что нас окружает, подчинено одному общему ритму существования.

Некоторое время я молчал, ошеломленный не столько оригинальностью того, что он говорил, сколько его небрежным тоном. Казалось, что он рассказывал о давно приевшихся ему вещах.

— Что же существует в то время, когда ничего не существует? — с трудом выдавил я из себя корявую фразу.

— Существует другое время, другое пространство, другая материя.

— Какие? — спросил я, пытаясь осмыслить все, что он говорил.

— Антиматерия, антивремя, антипространство, — ответил он. — Только то, что мы называем энергией, остается более или менее общим для обеих систем; энергия — это единственное связующее звено между ними, так как является результатом их взаимодействия.

— Какое же может быть взаимодействие, когда обе системы существуют разновременно?

— Я ждал этого вопроса, — усмехнулся профессор, — он доказывает еще раз вашу неосведомленность в самых элементарных вещах. Когда мы говорим об одной молекуле, мы никогда не можем предсказать заранее ее поведение в строго заданных условиях. Физические законы справедливы только для больших ансамблей частиц, потому что носят статистический характер. Единый ритм существования нашей системы вовсе не означает того, что какое-то количество атомов не выпадает из этого ритма и не оказывается выброшенным в антипространство. Аналогичные процессы идут в антимире. Неисчерпаемые запасы энергии, которыми располагает наша вселенная, есть не что иное, как результат аннигиляции антивещества с нашей материей. Следовало бы ожидать, что, так как знак заряда, направление спина, знак магнитного момента, различающие вещество от антивещества, равновероятны, во вселенной должно было бы находиться одинаковое количество материи и антиматерии с одинаковой плотностью распределения в пространстве. Это неизбежно привело бы к их аннигиляции с чудовищным выделением энергии. Если даже предположить, что из выделившейся при этом энергии впоследствии вновь могла образоваться материя, то опять-таки вероятность образования антиматерии была такой же, как и обычной материи, и они немедленно вновь бы аннигилировали. В результате наша вселенная представляла бы собой непрерывно взрывающуюся субстанцию. На самом деле этого нет, и частицы антивещества в чистом виде обнаруживаются в нашем мире в пренебрежимо малых количествах и только при энергиях очень высоких уровней, когда кривизна пространства и связанный с ней ритм временных процессов меняются.

— Я опять вас не понимаю, — сказал я. — Мне приходилось читать о том, что при больших скоростях движения время замедляется, но при чем тут уровни энергии?

— Как раз ни при чем тут скорости. Очередная чушь, которой питаются доверчивые дураки. При равномерном прямолинейном движении одной системы относительно другой наблюдатели обеих систем будут фиксировать замедление ритма времени в чужой системе. Однако это замедление кажущееся, так как интервал между двумя событиями, происходящими в другой системе, может быть замерен только при помощи передачи сигнала, распространяющегося с конечной скоростью. Если скорость движения систем относительно друг друга соизмерима со скоростью распространения сигнала, то время, зафиксированное между двумя событиями в системе, относительно которой наблюдатель неподвижен, будет иным, чем в системе, движущейся по отношению к нему. Задача об истинном изменении времени в системах, движущихся прямолинейно и равномерно, вообще не может быть сформулирована, так как наблюдатели в этих системах, однажды сверив часы, больше никогда не встретятся. Для того чтобы такая встреча произошла, необходимо, чтобы по крайней мере один из них начал двигаться с ускорением, что противоречит условиям самой задачи. Истинное изменение скорости течения времени может иметь место только в системах, движущихся с ускорением, и не в силу самого движения, а вследствие принципа эквивалентности, гласящего, что ускоренное движение эквивалентно нахождению в гравитационном поле, которое обладает способностью менять кривизну пространства и скорость течения времени. Впрочем, этим свойством должны обладать все поля, а не только гравитационное. Просто до сего времени мы не имели возможности наблюдать эффект действия других полей, соизмеримых по напряженности с гравитационным полем. Я первый, кому это удалось, — добавил он самым обыденным тоном.

Некоторое время мы молчали. Чувствовалось, что Берестовский хочет о чем-то спросить, но не решается. Такая нерешительность настолько противоречила создавшемуся у меня представлению о Берестовском, что я невольно захотел ему помочь. Впрочем, может быть, тогда я просто искал способ побыстрее от него избавиться. Обилие непривычных понятий, преподнесенных мне профессором, очень меня утомило.

— Мне кажется, — сказал я, — что, идя ко мне, вы имели какую-то определенную цель. Можете говорить со мной откровенно.

— Конечно, имел, — ответил он, — однако вы еще недостаточно подготовлены для серьезного разговора. Кроме того, по-видимому, вы утомлены. Некоторые элементарные понятия, о которых я вам говорил, еще не нашли места в вашем сознании. То, что принято называть здравым смыслом, противится их усвоению. Пройдет несколько дней, и все это уляжется. Я вам дам знать о дне нашей следующей встречи.

Берестовский встал и, не прощаясь, вышел.

***

Несколько дней шел дождь, и я почти не выходил из дома. Сказать по правде, мне совершенно не хотелось встречаться с Берестовским. Что-то было в нем вызывающее антипатию. Не могу сказать, что именно. Скорее всего превосходство, с которым он взирал на меня. Я не сомневался в том, что в его планах я должен был играть какую-то роль. При этом он ко мне присматривался, как присматриваются к вещи, которую собираются купить в магазине. Кажется, он не сомневался в том, что если я ему подойду, то вопрос будет решен независимо от моей воли.

Вместе с тем я много раз мысленно возвращался к нашему последнему разговору. Как ни странно, то, о чем мне говорил Берестовский, приобретало для меня все больший и больший интерес. Подсознательно я думал об этом все время. У меня даже появилось подозрение, не являюсь ли я объектом гипнотических экспериментов профессора-брахмана.

На четвертый день я вышел, чтобы купить папирос.

У входа в магазин я столкнулся с Берестовским.

— Я пришел за вами, — сказал он, глядя по обыкновению куда-то вбок.

— А вы были уверены, что я приду? — спросил я.

— Конечно, потому, что я вас вызывал, — ответил он. — Пойдемте.

Я безвольно поплелся за Берестовским.

Подойдя к своему дому, профессор вынул связку ключей и долго манипулировал ими у небольшой двери в заборе. Наконец дверь открылась.

— Входите, — сказал он.

То, что произошло дальше, было похоже на дурной сон. Я почувствовал толчок, все предметы перед глазами покатились куда-то вниз, и я оказался лежащим на земле. Острые зубы сжимали мне горло.

— Назад, Рекс! — крикнул Берестовский, и огромная овчарка, рыча и огрызаясь, направилась к дому.

— Я допустил оплошность, — сказал Берестовский, невозмутимо наблюдая, как я поднимаюсь на ноги, — было бы очень некстати, если бы он вас загрыз именно тогда, когда вы мне нужны.

Странным было то, что его слова меня не возмутили. Какая-то тупая покорность овладела мной.

Мы стояли посредине двора, напоминающего свалку. Кучи каких-то исковерканных аппаратов и приборов валялись там, где некогда были газоны. В центре двора стояло несколько трансформаторных будок.

— Попортил я им всем крови, пока они поставили мне эти трансформаторы, — сказал самодовольно Берестовский. — Впрочем, для меня эти мощности смехотворно малы. Мне нужны миллиарды киловатт. Максимум, на что можно использовать эти трансформаторы, — зарядка аккумуляторов. Основные количества энергии, необходимой для моих опытов, мне приходится добывать самому. В этом я, слава богу, не ограничен.

Мы вошли в дом. Дневной свет слабо пробивался через щели в закрытых ставнях. Однако Берестовский подошел к окну и задернул плотную штору. После этого он зажег свет.

«Лаборатория средневекового алхимика», — невольно вспомнил я слова своего приятеля.

Хаотическое нагромождение причудливого вида аппаратов, проводов и высоковольтных изоляторов делало передвижение по лаборатории почти невозможным. В самой их гуще стояли два авиационных кресла.

Взяв меня за локоть и ловко лавируя между препятствиями, Берестовский подвел меня к одному из кресел и усадил в него.

— Теперь мы можем продолжить наш разговор, — сказал он, усаживаясь во второе кресло.

Некоторое время он молчал, напряженно думая о чем-то, потом неожиданно спросил:

— Вероятно, на Земле нет такого журналиста, который не мечтал бы первым попасть в космос?

— Не собираетесь ли вы предложить мне стать космонавтом? — спросил я, удивленный его словами.

— Ничуть, — сказал он, усмехаясь. — Даже самые отдаленные области космоса представляют собой не больше, чем задворки нашей вселенной. Человеческое воображение их давно обсосало и обслюнявило. То, что я вам действительно хочу предложить, правильнее всего было бы назвать путешествием в Ничто. Туда, куда не проникала даже человеческая фантазия, способная представить себе белого дракона в виде чистого листа бумаги. Короче говоря, я намерен показать вам не самого дракона, а его антипода, с тем чтобы вы потом поведали человечеству, как он выглядит.

— Неужели вы имеете в виду ваш гипотетический антимир?

— Я бы мог вас отправить и туда, но вернуться оттуда вы бы уже не смогли. Ваше пребывание там ознаменовалось бы некоторым уменьшением энтропии системы из-за возрастания энергетического потенциала, а сами бы вы представляли собой не больше, чем мощную вспышку излучения. Все ваши семь с половиной технических единиц массы целиком превратились бы в энергию недоступного нам антимира. Это меня не устраивает. Вы мне будете нужны здесь, как живой свидетель самого фантастического эксперимента, на который способен человеческий гений. Мне эти научные кастраты все равно не поверят.

Некоторое время он молчал, яростно сопя. Потом сказал:

— Представляете ли вы, что время в антимире несовместимо с нашим потому, что течет в обратном направлении?

— Я не могу себе этого представить.

— Конечно, это не следует понимать так, что все процессы там начинаются с конца, а кончаются началом. Придется снова прибегнуть к аналогии. Посмотрите на себя в зеркало. У вас ведь не возникает сомнений, что перед вами ваше собственное изображение. Однако, если вглядитесь внимательно, то обнаружите, что ничего общего с вами это изображение не имеет. У человека, которого вы видите в зеркале, сердце с правой стороны, а печень — с левой. Вы бреетесь правой рукой, а ваше изображение проделывает это левой. Но самое удивительное, что никакими переносами в пространстве вы не можете совместить зеркальное изображение с его оригиналом. То же самое происходит с временем в антимире. Оно является как бы зеркальным отображением нашего времени. Поэтому если изобразить наше время в виде вектора, то антивремя будет выражаться вектором, противоположно направленным. Это же справедливо и для выражения пространственных представлений одного мира в другом.

— Кажется, я понимаю, — сказал я, — но как возможны переходы из пространства в антипространство?

Берестовский вынул из кармана лист бумаги, оторвал от нее узкую полосу и показал мне.

— Представьте себе, — сказал он, — что на поверхности этой полоски бумаги находится муравей. Он расположен на ней ногами вниз. Торцы полоски смазаны клеем так, что муравей по ним ползти не может. Муравью необходимо переползти на нижнюю поверхность бумаги, заняв положение ногами вверх. Как вы думаете, может ли он это сделать?

— Конечно, нет, если путь через торцы для него закрыт, — ответил я, не раздумывая.

— Теперь смотрите, — сказал он, скручивая бумагу один раз вдоль оси и скрепляя ее таким образом, что образовалось кольцо. — Перед вами одна из удивительнейших фигур — кольцо Мебиуса. Изменилась не только форма бумажной полосы, но и ее свойства. То, что раньше не удавалось муравью, теперь стало для него вполне доступным. Смотрите внимательно за карандашом.

Отметив на верхней стороне кольца точку, Берестовский повел грифель вдоль полосы. К моему удивлению, карандаш закончил свое движение под отмеченной точкой с другой стороны бумаги.

— Это опять грубая аналогия, — сказал Берестовский, пряча карандаш в карман, — но нечто подобное возможно и в реальных пространствах. Только там все это гораздо сложнее. Мы можем менять кривизну пространства, однако опять-таки это не геометрическая кривизна, а определенное изменение временно-пространственных соотношений системы. Если положение муравья ногами вниз уподобить времени нашей системы, а ногами вверх — времени антисистемы, то, наблюдая передвижение муравья по кольцу Мебиуса, мы можем отметить точку, в которой он будет расположен ногами вбок. Эта точка, если продолжать аналогию, со временем будет характеризоваться вектором, перпендикулярным к обоим векторам времени. Иначе говоря, если время нашей системы изображено вектором, направленным слева направо, а антивремя справа налево, то время в точке перехода изобразится вектором, идущим сверху вниз или снизу вверх. Направление вектора времени и будет определять кривизну пространства. Анализ показывает, что таких точек перехода должно быть не менее двух. Однако это опять упрощение. Правильнее было бы представить себе переход как непрерывное изменение вектора времени, а текущий вектор времени уподоблять радиус-вектору сложной суперпространственной кривой, имеющей нечто общее со свойствами кольца Мебиуса. То, что я хотел вам предложить, это пока всего небольшая прогулка вдвоем вдоль небольшого участка этой кривой.

Я слушал Берестовского с закрытыми глазами. Все тело обмякло, и я не чувствовал себя в силах ни шевельнуться, ни тем более возражать ему. Казалось, все, что происходит вокруг, существовало отдельно от меня. Только хриплый голос Берестовского доносился откуда-то издалека.

— Сколько времени это должно продлиться? — скорее подумал я, чем сказал.

— По нашему земному времени не больше тысячной доли секунды, ровно столько, сколько требуется для разряда конденсаторов установки. Что же касается времени, в котором мы с вами будем существовать, то оно не может быть выражено в доступных нам понятиях, так как вектор времени будет непрерывно вращаться.

— Я не буду участвовать в ваших дурацких опытах! — сказал я громко. Мои слова как бы разорвали охватывавшую меня пелену истомы. — Мне вполне достаточно той галиматьи, которую вы мне преподносите. Я ею сыт по горло!

— Вы не можете не участвовать в опыте, — спокойно ответил Берестовский, — потому, что он уже начался. Посмотрите внимательно вокруг.

Вначале я ничего особенного не заметил, если не считать легкой дымки, окутывавшей отдаленные предметы в лаборатории. Затем мне показалось, что все находящееся за пределами кресел, в которых мы сидели, странным образом меняет свою форму. Сглаживались острые углы, изменялось соотношение размеров. Все сокращалось в одном направлении и вытягивалось в других направлениях. Вещи теряли присущий им цвет и окрашивались в светло-розовые тона. Поле зрения не ограничивалось больше стенами лаборатории. Я видел весь наш поселок, фигурки людей, застывших в самых разнообразных позах, и яркие звезды в небе. Все становилось прозрачным.

Я сделал движение, чтобы встать с кресла, но меня остановил голос Берестовского:

— Не вздумайте двигаться! Сейчас любое перемещение в пространстве грозит катастрофой. Та комбинация полей, в которой мы существуем, имеет очень быстро убывающий градиент. Вне этой комбинации… Впрочем, у меня нет времени сейчас все это объяснять. Внимательно смотрите!

Я снова откинулся на спинку кресла.

Теперь уже искаженные образы привычного мне мира возникали и исчезали, повинуясь какому-то постепенно замедляющемуся ритму. Это было похоже на смену кадров в кино, однако всякое движение в появляющихся изображениях отсутствовало. Менялась форма предметов, но все оставалось как бы навеки застывшим на месте. Я видел людей на улицах с поднятой при ходьбе ногой. Окурок папиросы, выплюнутый мороженщиком, повис в воздухе у самого его рта. Все предметы казались темно-красными.

Мне очень трудно описать то, что я чувствовал. Представление о времени было потеряно. Исчезающие и появляющиеся изображения, казалось, существовали и отсутствовали одновременно.

Я отчетливо видел Берестовского, сидящего в кресле, части аппаратов, нависших над нами, и все, что было заключено в небольшом пространстве, окружавшем меня. Картины застывшего мира, где я раньше жил, чередовались с какими-то фиолетовыми контурами, не вызывающими никаких конкретных представлений. Призрачные контуры не только окружали хорошо различимое пространство, где я находился, но и существовали внутри него. Я видел, как они пронизывали грузную фигуру Берестовского.

Постепенно глаза привыкли к смене красного и фиолетового цветов, и я начал различать в этих контурах какие-то закономерности. Скорее всего, это были очертания причудливого здания. Одна из его стен проходила через плечо Берестовского и через мою голову.

Трудно сказать, что было дальше. На какое-то мгновение фиолетовые фигурки ожили. Невыносимая боль пронзила все тело. Казалось, что кто-то выдирает мои внутренности. Окружающее меня пространство вспыхнуло ярким светом, и я потерял сознание.

Первой пришла боль, вызвавшая у меня мысль о том, что я жив. Затем я почувствовал запах горелых проводов и озона. Потом я открыл глаза. Лаборатория была окутана дымом. Превозмогая боль, я подошел к креслу, в котором, скорчившись, лежал Берестовский. Я взял его за голову, и он застонал.

— Пробой конденсаторов, — прохрипел он. — Случись это за точкой перехода, все было бы кончено. Очевидно, нас выбросило назад по нижней ветви кривой.

Даже в полусознательном состоянии Берестовский оставался верен себе.

Шатаясь, я вышел из лаборатории. Во дворе ко мне бросилась овчарка, но, внезапно завыв и поджав хвост, кинулась прочь.

Я пробирался домой по улице, держась за заборы. Ноги подкашивались от слабости. Редкие прохожие провожали меня удивленными взглядами.

Войдя в комнату, я машинально подошел к зеркалу. Мое собственное изображение показалось мне совершенно чужим. Кое-как добравшись до кровати, я повалился на нее одетый и уснул.

Когда я проснулся, у моей кровати сидел врач в белом халате. У изголовья с встревоженным видом стояла хозяйка дачи.

— Ну и поспали же вы, — сказал врач. — Я уже подумал о том, чтобы отправить вас в больницу. Теперь все в порядке, но придется несколько дней полежать в постели. Будете принимать вот эти капли. Все это результат сильного переутомления. Кстати, вам говорили врачи, что у вас сердце с правой стороны?

Я отрицательно покачал головой.

— Странно, что вы об этом не знали. Это не так уж часто встречающаяся аномалия.

— Хватит с меня всяких аномалий, — сказал я, поворачиваясь лицом к стене, — благодарю покорно!

Врач похлопал меня по плечу, что-то тихо сказал хозяйке и вышел. Я снова заснул.

Через несколько дней я получил по почте письмо от Берестовского. Он писал о том, что из-за болезни не выходит из дома и просит меня к нему зайти по очень важному делу.

Я немедленно ему ответил. У меня нет никакого желания, писал я, участвовать в цирковых представлениях факира, организованных для обмана публики в корыстных целях. Единственное, что я намерен сделать, это постараться разоблачить его как бессовестного шарлатана и проходимца. В дальнейшем я ему советую приберечь свои гипнотические фокусы для ярмарочных балаганов и не выдавать себя больше за ученого.

Прошло еще несколько дней. Берестовский, казалось, оставил меня в покое. Однако утром, в воскресенье, когда я собирался ехать в город, какой-то насмерть перепуганный мальчишка принес мне клочок бумаги. Не успел я его взять в руки, как посланец исчез.

«Приходите немедленно. Я Вам расскажу. Это очень важно», — было нацарапано карандашом на бумаге. Подписи не было, но я узнал характерный, заваливающийся влево почерк Берестовского. Я бросил записку на землю и пошел на вокзал.

В городе мне пришлось задержаться на два дня, и все это время меня не покидало какое-то тревожное чувство. Сказать по правде, я жалел о том, что так грубо обошелся с Берестовским. Я представлял себе больного, одинокого старика, с нетерпением ждущего моего прихода, и решил сразу же по возвращении на дачу зайти его проведать.

Прямо с поезда я направился к дому Берестовского. К моему удивлению, дверь в заборе оказалась открытой, и около нее стоял милиционер.

— Входить нельзя, — сказал он, загораживая мне проход.

Я предъявил ему свое корреспондентское удостоверение.

— Доложу следователю, — произнес он, козыряя, — подождите здесь.

Через несколько минут он вернулся и сказал, чтобы я шел за ним.

Первое, что бросилось мне в глаза во дворе, был труп овчарки.

— Пришлось пристрелить, — сказал милиционер, — она никому не давала войти.

Мы зашли в лабораторию, вернее, в то, что ею когда-то было.

Центра лаборатории попросту не существовало. В полу зияла глубокая воронка. Потолок в центре также отсутствовал. Та часть оборудования, которая сохранилась, выглядела очень странно. Такой вид имеет кусок сахара, если его некоторое время подержать в кипятке.

Ко мне подошел молодой человек в штатском. Я понял, что это следователь.

— К сожалению, мы сейчас ничего не можем сообщить для печати, — сказал он. — Все это очень похоже на последствия взрыва, однако взрыв такой силы был бы слышен далеко за пределами поселка. Странно, что никто его не слышал, даже ближайшие соседи. Мы бы так ничего и не узнали, если бы не вой овчарки. Она выла, не переставая, двое суток.

Я еще раз окинул взглядом остатки лаборатории и вышел на улицу, даже не спросив о судьбе Берестовского. Мне было все ясно.

«Взрыв произошел не здесь, а там, у антипода белого дракона», — подумал я.

Вот все, о чем я собирался написать.

Кстати, я забыл упомянуть о том, что врач, у которого я постоянно лечу зубы, готов поклясться, что коронка на четвертом левом зубе у меня во рту была им собственноручно поставлена на этот же зуб, но с правой стороны. Он говорит, что это единственный случай, когда ему изменила профессиональная память, которой он так гордится.

Вот уже пять лет, как я пишу левой рукой. Так мне удобнее.

Под ногами Земля

За последний час полета Эрли Мюллер изрыгнул столько проклятий, что если б их вытянуть в цепочку, ее длина составила бы не меньше нескольких парсеков.

Впрочем, его легко было понять. Планетарное горючее на исходе, никаких сигналов, разрешающих посадку, а внизу — сплошной лес.

Мне тоже было несладко, потому что земная ось оказалась ориентированной относительно Солнца совсем не так, как ей бы следовало, и все расчеты посадки, которые заблаговременно произвел анализатор, ни к черту не годились.

Арсену Циладзе повезло. Он сидел спиной к командиру за своим пультом и не видел взглядов, которые бросал на нас Мюллер.

— Сейчас, Эрли, — сказал я. — Протяни еще немного. Может быть, мне удастся уточнить угол по Полярной звезде.

— Хорошо, — сказал Мюллер, — протяну, только одолжи мне до завтра триста тонн горючего. — Он привстал и рванул на себя рычаг пуска тормозного двигателя.

Я плохо помню, что было дальше, потому что совершенно не переношу вибрации при посадках.

Когда я снова начал соображать, наш «Поиск» уже покачивался на посадочных амортизаторах.

— Приехали, — сказал Эрли.

Сплошная стена огня бушевала вокруг ракеты.

Циладзе снял наушники и подошел к командиру.

— Зря ты так, Эрли. Все-таки где-то должны же быть космодромы.

— Ладно, — сказал Мюллер, — могло быть хуже, правда, Малыш?

Я не ответил, потому что у меня началась икота.

— Выпей воды, — сказал Эрли.

— Пустяки, это нервное, — сказал я.

Арсен включил наружное огнетушение. Фонтаны желтой пены вырвались из бортовых сопел, сбивая пламя с горящих веток.

— Как самочувствие, Малыш? — спросил Эрли.

Я снова икнул несколько раз подряд.

— Перестань икать, — сказал он, — на всю жизнь все равно не наикаешься.

— Что теперь? — спросил Арсен.

— Газ. Пять часов. Выдержишь, Толик?

— Попробую, — сказал я.

— Лучше подождем. — Мне показалось, что Эрли даже обрадовался предоставившейся возможности оттянуть дезинфекцию. — Ты пока приляг, а мы с Арсеном побреемся.

Арсен засопел. Предложить Циладзе сбрить бороду — все равно, что просить павлина продать хвост.

Эрли достал из ящика пульта принадлежности для бритья и кучу всевозможных флаконов. Он всегда с большой торжественностью обставлял эту процедуру.

Я подумал, что командир нарочно откладывает момент выхода из ракеты, чтобы дать нам возможность подумать о главном. В полете нам было не до этого.

— Нам торопиться некуда, — сказал он, разглядывая в зеркальце свой подбородок, — нас сорок четыре столетия ждали, подождут еще.

— Ждали! — сказал Циладзе. — Как бы не так. Нужны мы тут, как кошке насморк.

«Ага, началось», — подумал я.

— А ты как считаешь, Малыш?

— Нужны, — сказал я. — От таких экспонатов не откажется ни одна цивилизация. Сразу — в музей. «А вот, дети, первобытные люди, населявшие нашу планету в двадцать первом веке, а вот примитивные орудия, которыми они пользовались: космический корабль с аннигиляционными двигателями и планетарный робот-разведчик».

— Так, так, Малыш. Ты про бороду еще скажи.

— Скажу. «Обратите внимание на слабо развитые височные доли одного из них и вспомните, что я вам рассказывала про эволюцию Хомо Сапиенс».

— Глупости! — сказал Эрли. — Человек не меняется с незапамятных времен, и наши потомки в шестьдесят пятом столетии…

— Человек не меняется, — перебил Арсен, — а человечество, в целом, очень меняется, и техника идет вперед. Страшно представить, что они там понавыдумывали за сорок четыре столетия.

— Ладно, — сказал Мюллер, — разберемся и в технике. Давай-ка лучше газ.

Я лежал на койке, повернувшись лицом к переборке. У меня было очень скверно на душе. Я знал, что так и должно быть. В конце концов, мы на это шли. Просто раньше у нас не было времени думать о всяких таких вещах. Не будешь же размышлять о судьбах человечества, когда нужно, спасая свою жизнь, бить лазерами гигантских пауков или взрывать плантации кровососущих кактусов. В анабиозной ванне тоже не думают.

Я повернулся на другой бок.

— Не спишь, Малыш?

Эрли лежал на спине. По выражению его лица я понял, что он думает о том же.

— Не спится. Скажи, Эрли, а мы, в самом деле, не покажемся им чем-то вроде питекантропов?

— Не думаю, Малыш. Сорок четыре столетия, конечно, очень большой срок, но мы ведь тоже представители эры очень высокой цивилизации. Ты забываешь о преемственности культур. Не казался же Аристотель нашим современникам дикарем.

Я невольно подумал, какой бы вид имел Аристотель, попади он на наш «Поиск».

— Ладно, — сказал я, — посмотрим.

— Посмотрим, — сказал Эрли.

Вероятно, я уснул, потому что, когда открыл глаза, Эрли возился с пробами воздуха, взятыми из атмосферы, а Арсен копался во внутренностях ПЛАРа.

— Сними с него вооружение, — сказал Эрли, — тут ему воевать не с кем.

— Нужно надеяться, — ответил Арсен.

Мюллер засосал еще порцию воздуха.

— Сейчас, мальчики, — сказал он, устанавливая колбу аппарат. — Еще одна биологическая проба, и можно на волю.

Я первый раз в жизни видел, как у Эрли тряслись руки.

Наверное, я выглядел не лучше.

Циладзе снял с ПЛАРа излучатель антипротонов и положил на пол рядом с пулеметом. Лишенный средств поражения, наш Планетарный Разведчик приобрел очень добродушный вид.

— Робот идет первым, — сказал Мюллер, открывая люк.

Перед самым выходом я посмотрел на шкалу электронного календаря земного времени. Было двенадцатое января 6416 года.

***

Мы здорово напакостили при посадке. Со всех сторон ракету окружали обгоревшие деревья, покрытые засохшей пеной.

Было очень жарко.

Арсен приложил ладонь к глазам и сквозь сжатые пальцы поглядел на Солнце. Для этого ему пришлось упереть бороду прямо в небо.

— Скажи, Эрли, куда ты сел? — спросил он.

— Кажется, на Землю, — невозмутимо ответил Эрли.

— Я понимаю, что не на Луну. Меня интересует широта, на которой мы приземлились.

Эрли пожал плечами.

— Спроси у Малыша. Он изумительно рассчитывает посадки.

Я безропотно проглотил то, что мне причиталось.

— Где-то между тридцать пятой и тридцать восьмой параллелями, — сказал я.

Эрли усмехнулся, и я злорадно подумал, что пора брать реванш.

— Если бы Эрли не торопился так с посадкой, — сказал я небрежным тоном, — то он мог бы получить точные данные относительно нового положения земной оси. Сейчас я могу только сказать, что она очень мало отличается от перпендикуляра к плоскости эклиптики.

Арсен свистнул.

— Так, понятно, — сказал Эрли. — Вечное лето. Прости меня, Малыш, это была глупая шутка. Ты действительно великолепный навигатор.

Не знаю, насколько это было серьезно сказано, но я даже взмок, потому что похвала Эрли для меня важнее всего на свете. Вообще, Эрли такой человек, за которым я бы, не раздумывая, полез в любое пекло. Арсен тоже хороший товарищ и очень смелый, но Эрли мне нравится больше.

Циладзе растерянно оглянулся вокруг и неожиданно произнес патетическим тоном:

— Люди, которые были способны это совершить…

— Знали, что они делают, — оборвал его Мюллер. Эрли терпеть не может, когда кто-нибудь распускает сопли.

— Интересно все-таки, где эти самые люди, — сказал я.

Пожарище кончилось, и мы шли по зеленой траве в густом лесу. Не знаю, дышал ли я когда-нибудь таким восхитительным воздухом.

Внезапно ПЛАР остановился и поднял руку. Впереди была поляна.

Честное слово, я чуть было не разревелся, когда увидел этих парней и девушек в шортах и пестрых рубашках. Ведь когда я улетал с Земли, мне было всего двенадцать лет, и все эти годы я ни разу не видел своих сверстников.

Эрли приветственно помахал им рукой. Они заулыбались и тоже помахали нам руками, но мне показалось, что они чем-то озабочены.

Мы сделали несколько шагов вперед, и на их лицах появилось выражение испуга.

«Странная церемония встречи», подумал я.

— Мы экипаж космического корабля «Поиск», — крикнул Эрли. — Вылетели с Земли седьмого марта две тысячи сорок третьего года. Приземлились сегодня ночью в два часа десять минут, неподалеку отсюда.

Улыбки землян стали еще шире, а расстояние между нами несколько увеличилось.

Не знаю, сколько бы времени мы провели, обмениваясь улыбками, если бы из леса не появился толстый розовощекий человек верхом на исполинском муравье.

ПЛАР сделал стойку. У него были свои счеты с насекомыми.

Муравей тоже присел и угрожающе зашевелил жвалами.

— Уберите робота! — крикнул розовощекий.

— Он не вооружен, — ответил Арсен. — Отведите подальше своего муравья!

— Дело не в муравье, просто я боюсь роботов.

— ПЛАР, в кабину! — сказал Эрли.

Кажется, впервые ПЛАР так неохотно выполнял распоряжение. Розовощекий подождал, пока он скрылся из вида, слез с муравья и направился к нам.

Мы вытянулись в струнку. Наконец, настал долгожданный торжественный момент встречи.

Рапорт Эрли был просто великолепен!

Розовощекий выслушал его, держа руки по швам и переминаясь с ноги на ногу. У него было такое выражение лица, как будто он мучительно пытался что-то вспомнить.

— Приветствую вас, покорителей звездных пространств… — неуверенно начал он, — гордых… э… скоколов космоса.

Я не совсем понимал, кто такие «скоколы», вероятно, он имел в виду соколов. Розовощекий еще несколько секунд беззвучно шевелил губами, но потом, по-видимому, решив, что официальная часть окончена, обнял нас всех по очереди.

— Трудно передать, ребята, до чего я рад, что вы прилетели! Давайте знакомиться, Флавий, историк.

Право, это было лучше всяких речей!

С уходом ПЛАРа недоверие к нам исчезло. Нас окружали доброжелательные, веселые люди.

— Ночью мы вам передавали по всем каналам телепатической связи указания по посадке, — сказала высокая длинноногая девушка, — очевидно, обшивка вашего корабля полностью экранирует телепатическое излучение.

Арсен бросил многозначительный взгляд на Эрли.

— Конечно… — сказал он, — экранирует… полностью.

— С чего мы начнем? — спросил Флавий. — Может быть, вы хотите отдохнуть?

— Нет, спасибо, — ответил Эрли. — Давайте, прежде всего, решим, куда передать материалы экспедиции. Вероятно, есть какой-нибудь институт изучения космоса?

Лицо Флавия выражало полную растерянность.

— Материалы? — переспросил он, обводя взглядом своих соотечественников. — Кто-нибудь тут есть из космологов?

После небольшого замешательства вперед вышел парнишка лет пятнадцати с носом, усеянным веснушками.

— «Поиск»? — спросил он, густо покраснев. — Экспедиция на третью планету Тау Кита. Масса равна три четверти земной, расстояние до центрального светила в перигее триста миллионов километров, период обращения вокруг светила три с половиной земных года, сутки равны двум земным, фауна представлена главным образом насекомыми, флора…

Он еще минут десять бомбардировал нас всевозможными сведениями, а я смотрел на лицо Эрли и думал, как трудно ему сейчас сохранять это спокойное, внимательное выражение.

— …Вторая экспедиция к Тау Кита, — продолжал скороговоркой парнишка, — стартовала с Земли на тысячу лет позже «Поиска» и вернулась на тысячу лет раньше. Они летели на более совершенных двигателях. Второй экспедицией был доставлен на Землю вымпел, оставленный на планете экипажем «Поиска».

Бедняга Эрли! Он отдал «Поиску» все, чем только может пожертвовать житель Земли.

— Понятно, — сказал он. — У вас сохранились отчеты этой экспедиции?

Парнишка пожал плечами:

— Они у меня в наследственной памяти, я ведь из рода космологов.

Арсен хотел что-то сказать, но передумал и только крякнул, как утка.

— А сейчас, — спросил Эрли, — на каких кораблях вы летаете?

По правде сказать, я не понимал, что было смешного в этом вопросе, но юный космолог заржал самым неприличным образом. Можно было подумать, что его спросили, летает ли он на помеле.

— Нет, — сказал он, наконец справившись с душившими его спазмами, — мы не можем тратить столько энергии. Изучение космоса ведется при помощи корлойдов. Кроме того, всеобщая теория эволюции материи дает возможность создавать аннюлятивные прогнозы для любого участка метагалактики.

Я взглянул на Эрли. «Не унывай, Малыш, не так все страшно», — казалось, говорил его взгляд.

— Корлойды, — задумчиво сказал Циладзе, — это… наверное…

— Пойдемте, я вам покажу, — облегченно вздохнул парнишка.

Мы прошли не более ста шагов и увидели большой прозрачный шар, наполненный опалесцирующей розовой жидкостью, в которой плавал серый комок около двух метров в поперечнике, снабженный множеством отростков.

— Корлойд — это искусственный мозг, воспринимающий радиочастоты. Он перерабатывает всю информацию, поступающую из космоса, и выдает ее в общие каналы телепатической сети. Всего на земном шаре около двух тысяч корлойдов. Мы их используем также, как средство глобальной телепатической связи.

— Хватит, — сказал Флавий, — наши гости уже, наверное, умирают от голода. Пойдемте обедать, только… — он критически оглядел нас с ног до головы, — одеты вы не по климату.

Действительно, мы обливались потом в комбинезонах из плотной ткани. Вообще, по сравнению с сопровождавшей нас яркой толпой мы выглядели унылыми серыми кикиморами.

Флавий повел нас к каким-то низким зданиям, расположенным вдали среди редких деревьев.

К нам подошла маленькая черноглазая женщина.

— Как твоя новая рука, Жоана? — спросил Флавий. Жоана, кокетливо улыбнувшись, протянула нам обе руки.

Правая была намного меньше левой.

— Растет. Скоро смогу снова играть на арфе.

Арсен что-то пробурчал сквозь зубы. Я только расслышал слово, похожее на «саламандры».

Не могу сказать, что на меня произвели потрясающее впечатление их фабрики. Это были мрачные, низкие сараи с прямоугольными чанами, врытыми в землю. В этих чанах что-то гадко шипело и пузырилось.

Флавий пошарил багром в чане и вытащил пачку шортов. Затем, он произвел ту же манипуляцию в соседнем чане. На этот раз улов состоял из рубашек самых разнообразных расцветок. Из третьего чана были извлечены сандалии.

— Переодевайтесь, — сказал он.

Нужно было видеть умоляющий взгляд, который бросил на него Циладзе, чтобы понять, как трудно раздеваться человеку двадцать первого столетия, к тому же обладателю изрядного брюшка, под пристальными взглядами толпы, наполовину состоящей из женщин. Однако у каждой эпохи свои представления о приличиях, и Арсену пришлось сгибаясь в три погибели, пройти весь путь до Голгофы.

Мы с Эрли более мужественно несли свой крест, хотя, честно говоря, я бы предпочел этому испытанию схватку с пауками. Кроме того, одежда не вполне еще просохла.

— Странный способ консервировать предметы туалета, — сказал Арсен, приглаживая бороду. Он очень импозантно выглядел в новом облачении. На нем была рубашка восхитительно желтого цвета. Из чувства протеста я себе выбрал красную, хотя мне очень хотелось такую же.

— Они не консервируются. — сказал Флавий. — Производство одежды из углекислоты и паров атмосферы. Бактериально-нуклеотидный синтез.

Я не совсем понял, что это значит.

В следующем сарае мы видели, как несколько муравьев вытаскивали из чана какие-то розовые плиты и складывали их на полу.

Но все это было ерундой по сравнению с тем, что нас ожидало в третьем сарае. Я не могу пожаловаться на космический рацион, но у меня до сих пор текут слюни при воспоминании об этих ароматах. Никогда не мог подумать, что пища может так восхитительно пахнуть.

— Это тоже синтетика? — спросил Арсен. Такое выражение глаз я видел только у голодных пауков на Спайре.

— Тоже, — сказал Флавий. — Сейчас вы сможете все попробовать.

Мы шли мимо маленьких розовых коттеджей, расположенных на большом расстоянии друг от друга в лесу. По пути нам часто попадались огромные муравьи, тащившие плиты, которые мы видели в одном из сараев. На свежевырубленной полянке несколько муравьев складывали из этих плит домик.

— Это что, специально выведенный тип? — спросил Арсен.

Флавий утвердительно кивнул головой.

— Как вы их дрессируете?

— Изменение генетического кода.

— Я не вижу у вас никаких машин, — сказал Эрли.

— А какие машины вы хотели бы видеть?

— Ну, хотя бы транспортные средства. Не можете же вы на муравьях путешествовать по всему земному шару.

— Зачем путешествовать? — Кажется, Флавий не понял вопроса.

— Мало ли зачем? Захотелось человеку переменить место жительства.

Историк задумался.

— Вряд ли такая необходимость может возникнуть, — неуверенно сказал он. — Условия во всех зонах обитания абсолютно идентичны.

— Допустим, — настаивал Эрли, — но как же люди собираются на научные конгрессы, съезды?

Кто-то сзади прыснул со смеха.

— Съезды? — переспросил Флавий. — Зачем съезды, когда есть система глобальной телепатической связи?

— Понятно, Эрли, — раздраженно произнес Арсен. — Нет у них никаких транспортных средств. Нет, и все тут, нечего и спрашивать.

— Есть такие средства, — сказал идущий рядом мужчина. — Есть биотрангулярное перемещение, но им почти никто не пользуется. Слишком большие затраты энергии. Кроме того, оно плохо действует на нервную систему.

Убей меня бог, если я понимал, что это за перемещение.

— Ладно, — сказал Флавий, — еще успеем об этом поговорить. Вот мой дом.

Он как-то странно застрекотал, и, выбежавшие на его зов муравьи, немедленно начали стаскивать откуда-то на полянку розовые столы.

Честное слово, мне никогда не приходилось участвовать в таком удивительном пиршестве. Представьте себе вереницу столов под деревьями, озаряемых причудливым светом фосфоресцирующей жидкости в бокалах, странные блюда с незабываемым вкусом, которые нам тащили муравьи на огромных подносах, и веселые, оживленные лица людей, отдаленных от нашей эпохи на сорок четыре столетия.

— За здоровье космонавтов! — сказал Флавий, поднимая стакан с темным напитком, похожим на пиво.

Арсен поднялся и произнес длинный, витиеватый тост.

Сидевшая рядом с ним белокурая красотка не отводила восхищенного взгляда от его бороды. По-видимому, это украшение не было знакомо нашим потомкам.

— Эле нравится космонавт, — сказал Флавий.

Может быть, и не всякая наша современница смутилась бы от такого замечания, но то, что произошло, по-моему, выходило за пределы скромности в понятиях двадцать первого столетия. Девушка нежно погладила Арсена по щеке и с самым невинным видом сказала:

— Хочу от него ребенка, чтобы родился вот с такой штукой.

Трудно передать, какой восторг это вызвало у присутствующих.

Циладзе сидел красный, как рак, а я думал, насколько мы старше этих людей, из которых каждый был моложе правнуков наших правнуков. Впрочем, это я перехватил, потому что у меня лично никаких правнуков быть не могло.

Моя соседка с завистью поглядывала на даму Арсена и несколько раз с сожалением скользнула взглядом по моим щекам, покрытым светлым пушком.

— Когда вы стартовали? — спросил Флавий после того, как восторги немного поутихли.

— Седьмого марта две тысячи сорок третьего года, — ответил Эрли.

Флавий что-то прикидывал в уме.

— Так, — сказал он, — значит, через пять лет после великой битвы людей с роботами?

От неожиданности я икнул. Это у меня всегда бывает в результате сильных потрясений.

Арсен застыл с разинутым ртом. Только Эрли сохранял каменное спокойствие.

— Тридцатые и сороковые годы двадцать первого столетия, — мечтательно продолжал Флавий, — какая трудная и романтическая эпоха! Войны с космическими пришельцами, бунт рожденных в колбе, охоты на динозавров.

— Вы охотились на динозавров? — задыхающимся шепотом спросила Арсена его соседка. — Расскажите, какие они!

На лице Арсена можно было прочесть борьбу между извечным стремлением человека к правде и чарами голубых глаз.

— Динозавры, — сказал он после недолгого колебания, — это… в общем… они… на задних лапах… пиф-паф!

На этом, очевидно, сведения Циладзе о доисторических животных исчерпывались. В двухметровых пауках, способных за несколько минут выпить всю кровь у слона, он разбирался лучше.

— Скажите, — осторожно спросил Эрли, — откуда у вас такие… такие подробные сведения о двадцать первом столетии?

Флавий просиял.

— В моем распоряжении, — самодовольно сказал он, — богатейшая коллекция манускриптов о двадцать первом веке, найденная муравьями при раскопках древнего города.

— Очень интересно! — сказал Эрли.

— Еще по стаканчику мускоры? — предложил Флавий.

***

— Ну да, — сказал Арсен, когда мы остались одни в отведенном нам домике, — чудеса техники! Живут в лесу, ходят в коротких штанишках, ездят на муравьях и, кажется, даже огнем не пользуются.

— Биологическая эра, — задумчиво произнес Эрли, — кто бы мог предполагать? А зачем им вся наша техника? Человек создал машины для того, чтобы компенсировать свою неприспособленность к природе, а они не только переделали природу, но и самого человека, и, кажется, переделали неплохо. А техника у них своя, пожалуй, получше нашей.

— Но откуда эти странные представления о прошлом? — спросил я.

Эрли развел руками.

— Не знаю. Пойди-ка, Малыш, посмотри эти манускрипты.

Флавий был вне себя от гордости.

— Заходите, заходите, — сказал он, поднимаясь мне навстречу, — вот две полки, они полностью в вашем распоряжении. Признаться, я надеюсь, что вы поможете мне кое в чем разобраться. К сожалению, время не щадит даже бессмертные творения человеческого гения. Многие листы совсем истлели. Кроме того, эта странная система записи слов малодоступна даже при расшифровке ее корлойдами. Многое, очень многое из того, что относится к вашей эпохе, остается для нас загадкой. Ведь знания передаются по наследству начиная с тридцать пятого столетия, и ранняя история человечества очень мало изучена.

Да… Флавий действительно был историком. Только ученый, одержимый страстью исследователя, мог окрестить «манускриптами» эти разрозненные, полусгнившие листки. Впрочем, кусочки древних египетских папирусов, над которыми ломали себе голову мои современники, вероятно, выглядели не лучше.

На большинстве листков типографская краска совсем выцвела, и мне стоило большого труда по обрывкам фраз хотя бы приблизительно восстановить их смысл. Если бы не несколько уцелевших иллюстраций, я бы вообще не мог понять, о чем идет речь. Очевидно, их корлойды обладали значительно большими возможностями, чем человеческий мозг.

Я провел в библиотеке больше двух часов. Когда я вернулся. Эрли и Арсен были уже в постелях.

— Ну как, Малыш? — спросил Эрли.

— Действительно, литература о двадцать первом веке, — ответил я, снимая рубашку. — Насколько мне удалось установить, все это обрывки научно-фантастических произведений, написанных, в основном, во второй половине двадцатого столетия.

Это было очень забавно, но никто из нас не смеялся, потому что, во-первых, их представления о прошлом были не более фантастичными, чем наши о будущем, а во-вторых, у нас под ногами вновь была долгожданная, любимая Земля, и, право, нам нравились люди, которые ее населяют.

Засыпая, я думал о том, сколько еще неожиданностей ожидает нас в этом чудесном, немного странном мире, переживающем вторую молодость.

Пути, которые мы выбираем

В этот день Илларион Петрович Воздвиженский, начальник сектора Нестандартных методов мышления Проектного института имени Буридана, опоздал на работу.

Малый Домашний Анализатор рассчитал оптимальное меню завтрака, быстро справился с выбором комплекта одежды, учтя все тонкости противоречивого метеорологического прогноза, но, когда дело дошло до определения маршрута следования в Институт, — безнадежно запутался. В пяти предложенных вариантах было проанализировано все: ритм движения различных видов транспорта, возможные задержки, направление пассажирских потоков и даже вероятность несчастных случаев в пути. Однако все пять вариантов оказались совершенно равноценными. Такое разнообразие свободного выбора далеко выходило за пределы канонизированной задачи Буридана об осле и двух охапках сена, и если бы не изобретенный Воздвиженским метод, сидеть бы ему до самого вечера дома, ожидая, пока случайная ошибка в ходе рассуждений анализатора не определит окончательный маршрут.

— Тридцать две минуты десятого, — деликатно заметил электронный вахтер в вестибюле.

Воздвиженский поморщился и, тяжело вздохнув, начал подниматься по лестнице.

— Илларион Петрович!

Нет, ему определенно сегодня не везло. На его пути маячила монументальная фигура заведующей телепатекой Левиной.

— Доброе утро, Ариадна Самойловна! — Воздвиженский тщетно попытался обойти препятствие слева.

— Одну минутку, Илларион Петрович.

— Слушаю.

— Вчера привезли двенадцатиканальный усилитель, который я заказывала для телепатической.

— Ну что ж, поздравляю! — Воздвиженский явно лукавил. Ему лучше, чем кому-либо другому, была известна судьба усилителя. Впрочем, он, кажется, переборщил. Усмешка Левиной не предвещала ничего хорошего.

— Поздравить можете Шендерова. Усилитель попал к нему в лабораторию, а все потому, что…

— Ариадна Самойловна! Вы же знаете, что я тут ни при чем. — Воздвиженский отвел взгляд в сторону. — Вопрос о распределении усилителя решался Большим Анализатором.

— Вот как? Вы, вероятно, забыли, что преимущество Шендерова, по данным анализа, не превышало погрешности расчета, и вопрос был передан на окончательное решение в сектор Нестандартного мышления, руководителем которого, по крайней мере на сегодняшний день, является всеми уважаемый Илларион Петрович.

Как это было сказано!

— Но дело в том…

— Все дело в том, что руководство сектора, как это ни странно, до сих пор недооценивает коллективные методы творчества. В последнем номере «Психологии конструирования»…

Воздвиженский сделал отчаянную попытку овладеть инициативой боя:

— Ладно, — грубо сказал он, — хватит трехканального усилителя, чтобы девчонки из группы Хранения информации могли делиться любовными переживаниями.

— Илларион Петрович! Вы же знаете, что кроме ведущих конструкторов…

Спина Левиной угрожающе выгнулась, глаза горели зеленым светом, черный пушок под носом странно топорщился.

«Кошка, честное слово, черная кошка, свят, свят, свят», — подумал Воздвиженский.

— Хорошо, — пробормотал он, махнув рукой, — я пересмотрю решение.

***

В отделе Уборочных и Приборочных машин был большой день. Сегодня заканчивался открытый конкурс на лучший проект автомата для выявления и сбора потерянных пуговиц.

Из десяти представленных вариантов в финал прошли два проекта: «Триумф» — ведущего конструктора Мышкина, и «Победа» — конструктора 1-й категории Пышкина.

Оба автора заметно волновались.

Два листа чертежей с общими видами автоматов в половину натуральной величины были вплотную придвинуты к иконоскопу Большого Анализатора.

— Ну, что? — спросил сдавленным голосом Мышкин.

— Готов! — Пышкин махнул рукой, и в напряженной тишине начальник отдела подчеркнуто небрежным движением нажал пусковую кнопку.

Болельщики, затаив дыхание, пялили глаза на черную панель, украшенную разноцветными лампочками.

— Пятнадцать миллионов анализов в минуту, — с уважением сказал прыщавый юноша в очках.

— Неужели так много? — задыхающимся шепотом спросила черноглазая девушка. — Как вы думаете, какие шансы у «Триумфа»?

— Шансы примерно равные, — пояснил юноша. — Оба проекта делались на машинах одинакового класса. Так что выбор, в общем, ограничен канонизированной задачей Буридана.

— Я думаю… — сказала девушка.

Однако, что она думает, осталось неизвестным. Раздался резкий звонок и сгрудившаяся у машины толпа взволнованно загудела.

В руках начальника отдела была бумажная лента.

— Результаты анализа, — начал он, явно играя на нетерпении присутствующих, — свидетельствуют в пользу проекта, представленного под девизом… — Небольшая пауза. — …«Победа» с преимуществом… — многозначительная пауза, — …в одну стомиллионную процента.

— Дельта плешь, — сказал юноша в очках.

— Таким образом, — продолжал начальник, — учитывая, что точность анализа соизмерима с результатом, выбор наилучшего варианта в канонической форме невозможен. Проекты возвращаются авторам для доработки.

— Подумать только, что делается! — вздохнула черноглазая девушка.

***

— Послушай, Юра! — Голос Мышкина звучал вкрадчиво и нежно. — Так у нас с тобой ни черта не получится. Ну, хорошо, эти восемь подонков отпали потому, что работали на устаревших машинах. Но ведь твоя «Тьмутаракань» того же класса, что и моя «Малаховка». Тридцать две конфигурации в калейдоскопе, три тысячи конструктивных вариантов в час, запоминающее устройство на криогенных элементах.

— Что же ты предлагаешь? — настороженно спросил Пышкин.

— Нужно загрубить одну из машин. Понимаешь, случайные ошибки дают возможность…

— Отличная мысль! — перебил Мышкин. — Загрубляйся.

— Почему же я?

— А кто же, по-твоему?

— Ну, хотя бы ты.

— А почему я?

— Не понимаю, что ты заладил «почему» да «почему»! — вспылил Мышкин. — Давай решим, кому загрубляться, при помощи анализатора.

— Невозможно, — грустно ответил Пышкин. — Опять попадем в граничные условия задачи Буридана. Постой! Может быть, есть смысл снизить точности обеих машин на один класс?

— И что же? — ехидно спросил Мышкин. — Снова попасть на равноценные варианты в другом классе?

— Товарищ Мышкин! Товарищ Пышкин! — Рядом с конструкторами возник зловещий образ Левиной. В ее протянутой длани был зажат том «Психологии конструирования».

— Одну минуточку, Ариадна Самойловна, мы вернемся через несколько минут, — сказал Мышкин, пытаясь прикрыть отступление коллеги, — честное слово, мы сейчас придем!

Маневр не удался. Узкий проход между проектными машинами был надежно заперт грузным телом жрицы телепатии. В глазах Пышкина появилось выражение затравленного зверя, готового дорого продать свою жизнь.

— Мальчики! — пророкотала Левина. — Я слышала о вашей неудаче. Советую объединить свои усилия в коллективном телепатическом акте творчества. Создать объединенный вариант, свободный от индивидуальных заблуждений. Суммировать только гениальные прозрения. Телепатическая к вашим услугам с девяти утра до пяти вечера. Если нужно будет задержаться…

— Не нужно будет задержаться, — уныло сказал Мышкин. — Ничего из этой затеи не выйдет. Автоматы построены по принципиально различным схемам. Чего уж тут суммировать?

— Отлично, отлично! При всем разнообразии телепатических методов коллективного творчества каждый из вас может внести немало улучшений в конструкцию другого. Наш трехканальный усилитель…

— Видите ли, — деликатно сказал Пышкин, — у нас конкурс, и вряд ли то, что вы предлагаете, может способствовать…

— Хорошо! — В голосе Левиной появились повелительные нотки. — Я знаю, что вам нужно. Телепатическая критика работы конкурента. В спорах, и только в спорах рождается истина. Идите за мной!

— Ну, ладно, — вздохнул Мышкин, — идем рожать истину.

***

В телепатеке пахло плесенью и потом.

Левина метнула гневный взгляд на трех юных дев из группы Хранения информации, и тех как ветром сдуло с телепатических кресел. Судя по раскрасневшимся лицам и блестящим глазкам, их телепатическое общение отнюдь не было связано с проблемами хранения информации, скорее — наоборот.

— Старайтесь представить себе проект конкурента таким, каким бы вы хотели его видеть, — сказала Левина, подавая конструкторам шлемы с диполями.

Друзья устроились поудобнее в креслах.

Вскоре на левом экране появился чертеж «Триумфа», украшенный женским профилем со вздернутым носиком. Мышкин не остался в долгу: снабженная четырьмя лапами и хвостом «Победа» очень походила на таксу.

— Хватит черной магии и столоверчения, — сказал Пышкин, снимая шлем. — Спасибо, Ариадна Самойловна!

— Что теперь? — осведомился Мышкин.

— Идем на суд к Воздвиженскому, в сектор Нестандартного мышления. Уж кто-кто, а Илларион Петрович разберется!

— Неудобно как-то отрывать человека.

— Ерунда! На то он и существует, этот сектор. Пошли!

***

Илларион Петрович взглянул на часы. Давно было пора закусить. Он нетерпеливо нажал кнопку звонка.

Вскоре в дверях появилась, старушка со стаканом чая на подносе.

— Хорошо, милый, что позвонил, — сказала она, ставя стакан на стол, — совсем я, старая, ума лишилась. Никак не могла сообразить, кому раньше нести, тебе или Алексею Николаевичу. Ведь кубовая как раз посередине между вашими кабинетами. Я уж и вниз ходила, просила на машине посчитать, кому раньше подавать чай.

— Ну, и посчитали? — с интересом спросил Воздвиженский.

— Что ты, бабка, говорят. Тут умы получше наших бились, и то не решили. Про осла какого-то рассказывали бу… бу… бу…

— Буриданов осел, — сказал Воздвиженский, — я знаю, канонизированная задача. Ладно, поговорю с дирекцией, чтобы кубовую перенесли в другое место.

— Будь ласков, милый, а то как чай нести, так аж в пот бросает.

— Хорошо, хорошо, иди.

Илларион Петрович развернул пакет с завтраком и вдохнул аромат свежекопченого мяса, источаемый тремя бутербродами с ветчиной. Розовые ломтики, обрамленные белоснежным кантом нежнейшего жира. Воздвиженский откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Необходимо было решить, с какого бутерброда начинать трапезу. Как назло, они все были совершенно одинаковые. Кроме того, существовала еще неопределенность, связанная со свободой выбора в отношении первого глотка чая, который можно было сделать до того, как будет откушен первый кусок, или после. Словом, задача далеко выходила за пределы…

— Можно к вам, Илларион Петрович?

— Пожалуйста, пожалуйста! — Воздвиженский снова завернул пакет с бутербродами. — Чем могу служить?

— Видите ли, — сказал Мышкин, — наши проекты вышли в финал конкурса и методами машинного анализа…

— …нельзя обеспечить однозначное решение, — добавил Пышкин.

— Понятно, — сказал Воздвиженский, — значит, стандартные методы мышления в этом случае…

— …непригодны! — подхватили хором конструкторы.

— Ну, что же, оставьте мне проекты, я подумаю.

— Спасибо, — сказал Мышкин, кладя чертеж на стол.

— Извините за беспокойство, — добавил Пышкин, пристраивая свое творение рядом.

Илларион Петрович выждал несколько минут, подошел на цыпочках к двери, выглянул в коридор и, притворив дверь, тихо повернул ключ в замке.

Некоторое время он с интересом разглядывал оба чертежа. Затем из массивного сейфа в углу кабинета были извлечены электронная модель черной кошки, датчик случайных чисел и соединительный провод.

Теперь письменный стол заведующего сектором Нестандартных методов мышления превратился в тотализатор.

Описав несколько замысловатых фигур, напоминающих танцы на льду, влекомая законом случайности кошка уверенно направилась к правому чертежу. Участь проекта «Триумф» была решена. Бросив его в корзину, Воздвиженский усмехнулся и поставил кошку между стаканом чая и пакетом с завтраком…

Дожевывая последний бутерброд, он думал о том, как просто жить в этом сложном мире человеку, зараженному маленькими суевериями, особенно когда и дома есть настоящая живая кошка.

Его размышления были прерваны звонком телефона.

— Приветствую вас, Илларион Петрович! — шепелявил в трубку голос. — Вас беспокоит Гуняев. В связи с получением новой партии проектных машин тут у нас намечаются кое-какие мероприятия по линии кадров. Очень прошу помочь.

— Хорошо, — сказал Воздвиженский, сметая крошки со стола, — пришлите списки.

Опыт профессора Эрдоха

Обеденное время уже закончилось, и, кроме обычных завсегдатаев злачных мест да нескольких пар, танцующих под хриплые звуки, извлекаемые из причудливых инструментов маленьким оркестром, в зале ресторана никого не было.

За столиком у окна сидел Карбони. Я попытался прошмыгнуть мимо, но он меня заметил:

— А, Свен! Идите сюда!

— Простите, — сказал я, — но у меня…

— Садитесь! — Карбони поднялся со стула и, пошатнувшись, схватил меня за плечо. — Садитесь, вам говорят! — рявкнул он на весь зал.

Несколько молодых бездельников, сидевших поблизости, прекратили разговор и обернулись в нашу сторону в предвкушении скандала.

Я вздохнул и сел.

— Что вы будете пить? — спросил Карбони.

— Кофе, — ответил я.

— А мне коньяк, — сказал он официанту, — полный фужер.

— Сюда?

— Нет, на эстраду. Барабанщику.

— Я не знал, что вы такой поклонник джаза, — сказал я, наблюдая, как барабанщик, продолжая одной рукой ударять тарелкой, другой взял фужер и мгновенно опрокинул его в рот. При этом он поднял на Карбони взгляд, преисполненный злобы.

— Ничего, ничего, — пробормотал тот, — сам виноват во всем, скотина!

— Кажется, он не очень доволен вашим подношением, — снова сказал я.

— Он вообще ничем не бывает доволен. Ведь это профессор Эрдох, впрочем, точнее — бывший профессор Эрдох.

«Эрдох… — почему-то это имя было мне знакомо. — Эрдох. Неужели это тот самый профессор Эрдох, у которого я был в лаборатории лет десять назад?»

— Он физиолог? — спросил я.

— Нейрофизиолог, кибернетик, математик, все, что хотите. Непризнанный гений, играющий на барабане. Не правда ли, забавно? — Карбони оскалил желтые зубы и рассмеялся.

— Но почему он здесь?

— Занятная история. Если хорошенько попросите, могу рассказать.

Я пожал плечами и встал.

— Ладно, ладно, — примирительно сказал Карбони, — садитесь, я пошутил. Вы слышали что-нибудь о его работах?

— Очень мало. Когда разнесся слух, что он экспериментирует на людях, газета поручила мне взять у него интервью.

— И он вас, конечно, выставил?

— В самой грубой форме.

— Иначе и не могло быть. Неужели вы рассчитывали, что он станет сам против себя свидетельствовать в печати? Он и так был достаточно неосторожен, опубликовав статью, поднятую всеми на смех. Впрочем, вряд ли вы об этом можете знать.

— Кажется, я что-то припоминаю. Речь шла о перенесении в машину черт, свойственных определенному индивидууму?

— Ну, нет! Эрдох не настолько глуп, чтобы заниматься подобной ерундой. Просто он выдвинул предположение о возможности передачи индивидуальных черт одного человека другому. Этим выступлением он полностью открыл свои карты, и только обычный кретинизм ученых заставил их пропустить мимо ушей его идею. А ведь тогда уже Эрдох добился больших успехов, экспериментируя на животных. Ему удалось перенести условные рефлексы, выработанные у собаки, трехмесячному щенку, полностью изолированному от внешнего мира.

— Мне приходилось уже о чем-то подобном читать, — сказал я. — Обучение в состоянии гипноза и всякие такие штуки.

— Обучение! — заржал Карбони. — Да плевать хотел Эрдох на обучение! Тогда он уже давно бросил читать лекции. Поверьте, что его меньше всего беспокоил вопрос, как лучше вдалбливать знания в головы молодых тупиц. Просто, он хотел дублировать самого себя.

Пьяная болтовня этого субъекта начинала меня раздражать.

— Мне не нужны темы для фантастических рассказов, — сказал я, кладя деньги на столик, — а вам я советую меньше пить днем.

Неожиданно лицо Карбони покрылось красными пятнами.

— Фантастических? — переспросил он. — А знаете ли вы, что каким бы мерзавцем ни был Эрдох — это ученый, которому нет равного во всей Донамаге. Этот человек может творить чудеса, превосходящие самое изощренное воображение фантаста. Эрдох — гений, может быть, злой, но гений!

— Что же сделал, в конце концов, ваш гений? — спросил я, поняв, что, пока Карбони не наболтается всласть, мне от него не отделаться.

— Что сделал? Боюсь, что вы просто этого не поймете. В общем, он научился подслушивать разговоры в толпе. Вот и все, если разобраться. Подслушивать разговоры, ведущиеся в мозге маленькими компаниями клеток.

— Он что, расшифровывал энцефалограммы? — спросил я.

— Энцефалограммы! — фыркнул Карбони. — Никогда бы он ничего не сделал, изучая эти дурацкие кривые. Все дело в том, что Эрдох… — Карбони запнулся и несколько минут внимательно меня рассматривал. — А вы хитрец, Свен! Хотите у меня все выведать, чтобы потом тиснуть статейку?

— Ну, нет, — сказал я, — я ничего не собираюсь тискать. Сказать по правде, мне вообще непонятно, зачем все это нужно.

— Зачем это нужно было Эрдоху? Я же вам уже сказал. Он хотел дублировать самого себя. Он боялся…

Карбони повернулся к эстраде. Барабанщик, очевидно, чувствуя, что разговор идет о нем, смотрел в нашу сторону.

Карбони подозвал официанта.

— Еще один фужер коньяку, туда.

— Продолжайте, — сказал я, — чего же боялся Эрдох?

— Он боялся, что ему не хватит жизни, чтобы завершить свои бредовые идеи. Он был ими набит от пяток до макушки, но ничего не мог сделать один.

— Разве у него не было помощников? Я помню…

— Были, — перебил он меня, — только Эрдох их считал кретинами. Он вообще всех считал кретинами, а тех двоих особенно. Они его только раздражали. Может быть, поэтому он их и выбрал.

— Выбрал в помощники?

— Да нет же! Как раз этим двум он и предложил стать дубликатами великого Эрдоха. Он им хотел передать все, что составляло его сущность: знания, вкусы, привычки. Залезть в чужую шкуру, чтобы управлять ею как вздумается. Один в трех лицах, как господь бог. Понятно?

— Не вполне, — сказал я. — Непонятно, как это все можно сделать.

Карбони погрозил мне пальцем:

— Опять?! Хотя, пес с вами, все равно ничего не поймете. Гипермнезия. Знаете, что это такое?

Я отрицательно покачал головой.

— Патологическое обострение памяти. Можно ее вызывать искусственно, раздражая кору головного мозга слабым током. Так вот: гипермнезия и передача электрических импульсов в соответствующие участки чужого мозга. Больше я вам ничего не скажу.

Карбони взял стоящий перед ним бокал и жадно выпил, пролив половину на грудь.

— Что же было дальше? — спросил я.

— То, что можно было предполагать с самого начала, — сказал он, помолчав несколько минут. Видно, ему было трудно собраться с мыслями, его здорово развезло. — Эти двое… представьте себе двух котов в мешке. Нет, не в мешке, а в одной черепной коробке… Два разных индивидуума, борющихся за существование, за право управлять поступками человека. Непрерывная война с чужим интеллектом, вторгшимся в самые сокровенные тайники вашей души… Черт знает что такое! Вам этого не понять. Не было и нет страшнее насилия… Вдобавок ко всему… между этими тремя безумцами установилось еще что-то вроде телепатической связи… Они свободно угадывали мысли друг друга, и это только обостряло их взаимную ненависть. Не нужно забывать, что физиологически ведь они были совершенно различными людьми, а тут приходилось…

Карбони устало махнул рукой. Кажется, фонтан его красноречия иссяк.

— Вам нужно придумать конец этой истории, — сказал я. — Если из каждого собутыльника вы будете извлекать такой сюжет, то скоро перещеголяете самого Гофмана.

Он посмотрел на меня с нескрываемым презрением:

— Вы болван, Свен. Болван и невежда. Впрочем, будь он чуточку поумнее, черта с два я бы вам все это рассказывал… Вас интересует развязка? Она наступила очень быстро. Просто один из помощников Эрдоха, оставшись вечером в лаборатории, принял цианистый калий. Тогда второй поклялся убить Эрдоха, если тот не уберется из его черепной коробки восвояси… Понятно? Так вот… Эрдох попытался это сделать, но неудачно. Он просто стер все, что хранилось в памяти двойника, превратив его в полного идиота. Тогда-то ваша братия и пронюхала, что Эрдох экспериментирует на людях, но ведь доказательств никаких не было. Мало ли что мог болтать умалишенный.

— А Эрдох?

— Эрдох? Не такой человек Эрдох, чтобы отказаться от того, что раз взбрело ему в голову. Теперь ему требовался новый объект, на котором можно было усовершенствовать методику. Понимаете? Его интересовала методика, а для этого были нужны новые объекты, иначе нельзя было усовершенствовать методику. Новые эксперименты на людях, иначе нельзя было…

— Понятно, — перебил я его. — Так что? Удалось ему найти таких людей?

— Удалось. Нашелся один проходимец, согласный за деньги на что угодно. Только тут уже Эрдох попался в собственные сети. Этот парень…

Карбони закачался в приступе беззвучного смеха.

— Этот парень, — продолжал он, вытерев краем скатерти слезящиеся глаза, — ловко использовал все полученные сведения о прошлых подвигах Эрдоха для шантажа уважаемого профессора. Опасаясь разоблачения, Эрдох постепенно отдал ему все свое состояние, но тот по-прежнему являлся к нему каждый день с новыми требованиями. Тогда Эрдох принял решение. Он разыскал какого-то спившегося музыканта и за несколько бутылок спиртного купил его… как это называется? Ну, словом, сам стал его двойником. Поняли? Пытался бежать от самого себя, и снова попал впросак. Ведь внешне он не изменился и не мог таким способом скрыться от своего преследователя.

— Карбони, — спросил я совсем тихо. — Как звали того проходимца, третьего двойника Эрдоха?

— Вы чересчур любопытны, даже для журналиста, — сказал Карбони, насмешливо глядя мне в глаза. — Вам, кажется, об этом раз уже говорили?

Я невольно вздрогнул. Эта фраза… Я ее однажды слышал в лаборатории Эрдоха, когда безуспешно пытался взять у него интервью.

Диктатор

Было три часа семнадцать минут по астрономическому времени системы Синих Солнц, когда Люпус Эст, гроза двенадцати планет, появился в отсеке управления звездолетом.

Через три минуты, бросив удовлетворенный взгляд на командира, лежавшего с раздробленным черепом, он направился в кабину помочь двум своим товарищам, добивавшим экипаж и пассажиров. Еще через час Службой Космического Оповещения было объявлено о потере связи со звездолетом ХВ-381, а объединенное полицейское управление двенадцати планет сообщило о дерзком побеге трех преступников, приговоренных Верховным судом к смертной казни.

В это время уже освобожденный от лишнего груза корабль взял курс на созвездие Лебедя.

***

— Отлично проведенная операция! — сказал Прох Хиндей, откупоривая вторую бутылку.

Люпус Эст самодовольно заржал.

— Неплохо, мальчики, но не нужно забывать, что это только начало. Основная работенка нам предстоит на Галатее.

— А какое у них оружие? — спросил Пинта Виски, самый осторожный из трех друзей.

— Планета населена слюнтяями, не умеющими отличить квантовый деструктор от обычного лучевого пистолета. Я там был десять лет назад, когда служил вторым штурманом на трампе. Не планета, а конфетка! Роскошный климат, двадцать шесть процентов кислорода в атмосфере, богатейшие запасы золота, а девочки такие, что пальчики оближешь. Словом, Галатея специально создана для таких парней, как мы, и взять ее можно голыми руками.

За третьей бутылкой были окончательно распределены роли:

Люпус Эст — диктатор.

Пинта Виски — начальник полиции и штурмовых отрядов.

Прох Хиндей — глава церкви.

План, предложенный Люпусом Эстом, основывался на тонком понимании человеческой психологии.

— Нынешнее правительство Галатеи — сказал он, ковыряя в зубах, — должно быть обвинено в попытке продать планету чужеземцам, арестовано и расстреляно без суда. Взамен него будет создано новое марионеточное правительство из элементов, недовольных своим положением в обществе. На этой стадии переворота нам придется оставаться в тени.

— А потом они пошлют нас к черту? — спросил туповатый Прох.

— Потом мы их пошлем к черту, но к этому времени Пинта должен закончить подпольное формирование штурмовых отрядов, а ты, Прох, довести религиозный психоз до предела.

— А как это делается?

— Начни крестовый поход против рыжих или тех, кто имеет больше пяти детей. Объяви их слугами дьявола. Нужно устроить заваруху, неважно какую, чтобы дать возможность отрядам Пинты вмешаться для наведения порядка.

— Здорово! Вот эта работенка по мне! — заорал Пинта, глядя влюбленными глазами на Эста. — У тебя, Люпус, не башка, а бочка с идеями!

— Подожди вопить раньше времени, — усмехнулся Эст, — поорешь от радости, когда золотые запасы планеты окажутся в наших руках, а лучшие девочки Галатеи будут за неделю записываться в очередь к нам на прием.

— Хип, хип, ура!

— Да здравствует диктатор Галатеи Люпус Эст!

— И его ближайшие друзья и соратники Прох Хиндей и Пинта Виски, — скромно поддержал тост Люпус.

***

— Так ты решительно отказываешься мне помочь? — спросил Люпус, стараясь сохранять спокойствие. Галатеец вежливо улыбнулся.

— Видите ли, я химик, а не врач, но кое-что могу сделать. Брат моей жены очень хороший психиатр, и если вы согласитесь с ним поговорить, то он, вероятно, подберет лечение.

Эст заскрипел зубами.

— Пристукни его, Люпус, — сказал Прох.

— Пойми, — продолжал Эст, — что ты предаешь свой народ. Ваши правители тайком распродают планету иноземцам, а ты не хочешь возглавить правительство национального освобождения. Какой же ты после этого патриот?

— Я не понимаю, о чем вы говорите. У нас нет никаких правителей.

Люпус вытер пот со лба.

— А что же у вас есть?

— Два координационных центра с электронными машинами. Если вы можете внести какие-то предложения по усовершенствованию этих машин, то Совет Кибернетиков вас охотно выслушает.

— Дай я с ним поговорю, — взмолился Пинта. У него давно чесались руки.

— Подожди, Пинта.

Люпус задумался.

— Перестань валять дурака! — внезапно заорал он. — Мне говорили, что твой проект, над которым ты работал пять лет, забраковали и что ты этим очень недоволен. Кем же ты, черт тебя дери, недоволен?! Машинами, что ли?

— Конечно, я недоволен. Сам собой недоволен. Было очень глупо зря потратить пять лет.

Люпус взял галатейца за шею и повел к выходу.

— Проваливай отсюда и держи язык за зубами. Помни, что мы тебя не прикончили только потому, что неохота возиться с падалью, но если ты проболтаешься, о чем с тобой говорили, то…

Выразительный жест Люпуса был понятнее всяких слов.

Галатеец вышел.

Прох укоризненно покачал головой, затоптал окурок и пошел к двери.

— Назад!

Прох неохотно остановился и сунул пистолет в карман.

— Мне кажется, Люпус, что так было бы спокойней. У них нет полиции, и если бы я бросил труп в канал…

— Забудь о своей профессии, болван! Теперь ты политик. Один труп не решает вопроса и только зря привлечет к нам внимание. Нам нужны миллионы трупов, без этого невозможна настоящая власть. Научи их стрелять друг в друга. Довольно вы тут побездельничали! Завтра принимайтесь с Пинтой за работу.

— А как же правительство?

— Пока придется подождать. Ты же видишь, что сейчас ни черта не получается.

***

Первая проповедь Проха имела сенсационный успех. Институт Общественного Мнения зарегистрировал свыше двадцати миллионов галатейцев, собравшихся у телеэкранов и радиоприемников.

Хиндей выглядел очень эффектно в желтом клетчатом костюме и зеленом галстуке.

— Братья! — начал он, солидно высморкавшись в красный платок. — Покайтесь, братья и сестры, ибо десница божья уже поднята для разящего удара. Велик ваш грех перед господом нашим. Мерзкие отродья дьявола бродят по Галатее, оскверняя образ божий, по которому он создал нас с вами. Я, ребята, имею в виду рыжих. Разве этот богомерзкий цвет волос был у наших прародителей, некогда изгнанных из рая? Нет, и тысячу раз нет! — ответит каждый ревностный христианин. Рыжий цвет пошел от дьяволицы Лилит, в блуд с которой был ввергнут Адам по наущению Сатаны.

Чем опасен для нас рыжий человек, если только можно применить это слово к подобным выродкам? Рыжий постоянно думает о том, что он рыжий, и душа его полна злобы на все человечество.

Мне могут возразить, что, мол, рыжих у нас на планете не больше двух процентов и потому они не представляют большой опасности. Пагубное заблуждение! Рыжие тем и опасны, что их мало. Оттого и бросают на них похотливые взгляды ваши жены и дочери, что рыжий им в диковинку.

Придет час, и рыжие настолько расплодятся на Галатее, что каждый, кто имел несчастие родиться брюнетом, блондином, шатеном или лысым (ораторская пауза, чтобы дать возможность слушателям оценить остроту)… или лысым (небольшая пауза для смеха), лишится своей порции воздуха на планете.

Побивайте рыжих камнями, распинайте на крестах, сжигайте их жилища, ибо этим вы сделаете богоугодное дело.

За каждого убитого рыжего вам будут отпущены грехи, за двух рыжих бог обещает спасение, за трех рыжих — вечное блаженство. Рыжие дети до десяти лет идут по три штуки за одного взрослого.

— Молодчина, Прох! — сказал Эст после окончания проповеди. — Я и не знал, что ты родился оратором.

***

Люпус Эст в бешенстве ходил по комнате. Друзья трусливо опускали глаза, когда он поворачивался к ним лицом. Они хорошо знали характер диктатора.

Дела шли из рук вон плохо.

Вторая проповедь Проха собрала всего двух слушателей. Один из них — глухой старичок, не разобравший прошлый раз ни одного слова, пришел с новым слуховым аппаратом, но в момент наивысшего накала ораторских способностей Хиндея поднялся с места и ушел. Второй (психиатр, брат жены того самого галатейца) просидел до конца, но, судя по многочисленным заметкам, которые он делал в блокноте, и попытке после окончания проповеди проверить способности Проха запоминать многозначные числа, руководствовался чисто профессиональными интересами к проповеднику.

Не лучше подвигалось дело у Пинты. Ему было удалось сколотить штурмовой отряд из десяти галатейцев, но когда выяснилось, что речь идет не о штурме одной из горных вершин, а о каких-то других делах, о которых Пинта говорил весьма загадочно, отряд распался.

Люпус подошел к своим помощникам. Те поспешно встали.

— Дальше так действовать нельзя, — сказал он, сверля их взглядом. — Еще неделя, и мы станем посмешищем всей планеты. Необходимо менять тактику. Сегодня ночью мы захватим золотой запас Галатеи.

***

Было пять часов утра — самое темное время на Галатее.

Отряд продвигался к складу, сохраняя полную тишину.

Шедший первым Люпус сделал знак своим помощникам подойти к нему вплотную.

— Стрельбы не открывать, — сказал он шепотом. — Стражу снимем ножами. Пинта останется охранять вход, а мы с Прохом займемся сейфами.

— Далеко до склада? — спросил прерывающимся шепотом Прох. Он очень устал тащить на себе квантовый вскрыватель сейфов.

— Вот ворота. Я иду первым. Стойте здесь. Когда будет снят часовой, я свистну.

Люпус исчез во мраке. В ночной тишине было слышно только тяжелое дыхание Хиндея.

Внезапно на складе вспыхнул свет.

— Тревога! Пожалуй, Прох, нам лучше смыться, — прошептал Пинта. — Я так и знал, что у них там автоматика!

— Прох! Пинта! — Люпус показался в освещенных воротах. — Склад не охраняется. Золото в слитках — прямо на земле. Жмите сюда!

***

Прошло трое суток со дня захвата склада. Пока галатейцы не проявляли по этому поводу никакого беспокойства.

Друзья сидели на слитках золота, не спуская глаз с закрытых ворот, готовые отразить любое нападение. Рядом с ними лежали лучевые пистолеты.

Прошли еще сутки, и постоянное напряжение начало утомлять. Чтобы скоротать время, Люпус предложил сыграть в покер. Играли на слитки.

…Шли шестые сутки с начала операции.

— Двести, — сказал Прох.

— Пас, — ответил Пинта.

— Еще сто, — поднял ставку Люпус.

— И еще сто пятьдесят, — добавил Прох.

— Откройся.

— Каре королей!

Люпус тихо выругался. Уже больше двух третей золотого запаса перешли к Проху. Такая концентрация капитала и духовной власти в одних руках создавала реальную угрозу положению диктатора. Эст небрежно бросил карты. Одна из них упала на землю. Прох нагнулся, чтобы ее поднять.

Люпус был мастером своего дела. Когда затылок Проха поравнялся со стволом пистолета, ослепительный луч прошил насквозь голову новоиспеченного финансового магната.

— Зачем ты это сделал? — спросил бледный Пинта. — Что же теперь будет?

— Придется воссоединить церковь с полицией, — небрежно ответил Люпус, — поработаешь, Пинта, за двоих.

***

Прошло еще семь дней. Галатейцы не появлялись. Казалось, они совершенно не интересовались своим золотом.

Моросил дождь. Пинта, как мокрый воробей, сидел, втянув голову в плечи. Наученный опытом, он вежливо отклонял все предложения Эста сыграть в карты.

Кончились запасы продовольствия.

— Знаешь, Люпус, — мечтательно сказал Пинта, — в центральной тюрьме двенадцати планет все-таки было лучше, чем здесь. Кислорода, правда, там поменьше, но зато крыша над головой, горячая пища, а на прогулках можно перекинуться несколькими словами с приятелями и всегда узнать что-нибудь новенькое.

Люпус презрительно посмотрел на него.

— Может быть, ты рассчитываешь, что твои подвиги при захвате звездолета заставят присяжных заменить тебе смертный приговор на общественное порицание?

Пинта опустил голову.

— Конечно, Люпус, Синих Солнц нам не видать больше, как своих ушей, но чего мы добьемся, сидя здесь на этих слитках? По-видимому, это золото им просто не нужно. Валяется на складе без всякой охраны. Никакой власти оно нам не даст. Зря мы только мокнем под дождем.

— Подождем еще денек. Золото это всегда золото. Не может быть, чтобы они про него забыли.

Люпус был прав. К вечеру у ворот появился парламентер — старичок со слуховым аппаратом, один из слушателей второй проповеди Проха.

— Откройте ворота! — крикнул он, стараясь разглядеть через ажурную решетку лица экспроприаторов. — Сейчас придут машины за золотом!

Люпус с пистолетом в руках подошел к воротам.

— Как бы не так! Золото теперь наше, и всякий, кто попробует сюда сунуться, живым назад не уйдет!

— Это мое золото! — завизжал старичок. — Вы не имеете права захватывать чужое золото, это беспрецедентный случай!

Положение прояснилось. Наконец-то вместо таинственной безликой массы галатейцев перед Люпусом был реальный обладатель богатств Галатеи. В таких ситуациях он чувствовал себя как рыба в воде.

— Послушай, — в голосе Эста появились добродушные нотки. — Золото теперь наше, но я не хочу, чтобы новый порядок на вашей планете начался с нарушения права частной собственности. Номинально ты останешься владельцем золота, а распоряжаться им будем мы. С сегодняшнего дня все слитки поступают в фонд Промышленно-финансового банка, а ты назначаешься его директором. Думаю, что десяти процентов акций тебе хватит.

— Отдайте мое золото! — продолжал кричать старичок. — Если для ваших опытов нужно золото, то я вам приготовлю несколько тонн, но не раньше, чем через неделю, а это золото я сегодня должен превратить в свинец. Вы не имеете права задерживать пробный пуск моей установки.

— В свинец? В какой свинец? — Люпусу показалось, что он ослышался.

— В обыкновенный свинец для защиты реакторов. Я руководитель лаборатории алфизики и синтезирую тяжелые металлы из кварцевого песка. На первой установке мы не могли подняться выше золота. Эти слитки — полуфабрикат для второго каскада, превращающего золото в свинец. Отдайте мне мое золото!

— Открой ему ворота, Пинта.

Старичок вбежал в склад, быстро пересчитал слитки и подпрыгивающей походкой направился к выходу.

— Через недельку я пришлю несколько тонн золота для ваших опытов, — крикнул он Эсту на ходу.

Люпус сплюнул и пошел к воротам.

— Куда ты, Люпус?

— Просить у этих ангелов горючее для звездолета. Решил отправиться в Страну Голубых Обезьян.

— Но они же голозадые, лазят по деревьям и жрут какие-то корни.

— Ничего не поделаешь, не так уж много осталось мест в Галактике, где еще можно стать диктатором.

— А как же я? — жалобно спросил Пинта.

— Ты полетишь со мной, — ответил великодушный Эст. — Жаль, что нет Проха, он бы мне там тоже пригодился.

На пороге бессмертия

Роберт Прайс открыл глаза и взглянул на циферблат. Семь часов. Впрочем, он мог и не смотреть. Прайс просыпался всегда в одно и то же время, за пятнадцать минут до того, как нужно было вставать. Он очень ценил эти четверть часа, проводимые с закрытыми глазами в постели, когда отдохнувший за ночь мозг постепенно набирает нагрузку. Пятнадцать минут перехода от наивных детских сновидений к безукоризненно точной, ажурной работе мозга математика.

Несколько минут он лежал, ни о чем не думая, шевеля пальцами ног, похлопывая руками по одеялу и даже морща нос. Убедившись, что никаких изменений с его особой за ночь не произошло, он понемногу начал проверку кладовых памяти.

Итак, сегодня двенадцатое октября 3172 года, самый счастливый день в его жизни. Сегодня он, Роберт Прайс, Великий Прайс, получит бессмертие, самую высокую награду, присуждаемую тем, кого благодарное человечество хочет сохранить для новых подвигов в науке. Он второй человек на Земле, удостоившийся этой почести. Первой была Эдна Рейнгард, изобретательница вируса бессмертия, самая очаровательная женщина в мире, та самая Эдна, которая сегодня станет его женой. Как замечательно все это получается! Чета бессмертных, вечная любовь, вечная молодость, вечная жизнь. Сегодня Эдна сама введет ему в вену несколько кубиков розоватой жидкости, и армия крохотных вирусов, хранящих код его наследственного вещества, станет на страже вечной молодости тела.

Прайс снова открыл глаза. В сером полумраке комната казалась огромной и незнакомой. Скоро рассвет. Впрочем, света от этого почти не прибавится. Ничего не поделаешь, приходилось выбирать между немного более ярким светом и лишними десятками миллиардов киловатт мощности. Достаточно того, что Сфера Прайса пропускает инфракрасные лучи, все остальное могут заменить фосфоресцирующие светильники, благо они почти не расходуют энергию. А сколько шума было вначале. «Запретить затею Прайса», «Прайс обрекает человечество на световой голод», «Проект Прайса угрожает здоровью детей». Хороши бы они были сейчас без Сферы Прайса с ее солнечными батареями, когда все энергетические запасы Земли исчерпаны. Теперь хоть можно как-то перебиться и даже, если ограничить потребности, накопить за несколько лет необходимое количество энергии для Решающего Опыта Прайса. Тогда, в случае удачи… Даже дух захватывает, когда об этом подумаешь.

Резким движением Прайс откинул одеяло. Пора завтракать. Он быстро пробежал глазами меню. Бесплатный завтрак: теплая каша, холодный кофе ультразвуковой заварки, желе. К черту бесплатные завтраки! Сегодня он будет расточителен. В такой день можно позволить себе горячую пищу. Прайс взял со стола пистолет-кошелек. Двадцать тысяч Энергетических Единиц. Здесь все его сбережения, да еще шесть тысяч Единиц, выданных Советом для поездки в Город Биологов. Он вставил ствол в отверстие автомата и набрал шифры на диске. Через минуту на лотке появились тарелка горячего рагу и чашка с дымящимся кофе. Прайс взглянул на счетчик пистолета. Завтрак стоил сто Единиц.

Допив кофе, он приступил к осмотру своего гардероба. Нет, бесплатная одежда из синтетической ткани решительно не годится для этого случая. Сегодня он должен предстать перед Эдной во всем великолепии. Никакой синтетики. Костюм из самой настоящей шерсти.

Прайс долго рассматривал каталоги одежды, прежде чем набрать шифр. В автомате, раздался протяжный гудок, и мелодичный женский голос произнес:

— Абонент ХЕ-1263-971, повторите заказ, очевидно, произошла ошибка.

Прайс снова набрал номер. Небольшая пауза.

— Абонент, ваш заказ стоит две тысячи Единиц, натуральная пряжа очень энергоемка. Подтвердите согласие на оплату.

— Хорошо. — Прайс вставил ствол пистолета в отверстие автомата.

— Заказ принят. Будет выполнен через двадцать минут.

Теперь можно поговорить с Эдной, она, вероятно, уже встала.

***

Прайс вышел на улицу.

На посадочной площадке движущегося тротуара висело объявление, прикрепленное к кронштейну фосфоресцирующего светильника:

«В целях экономии энергии скорость движения снижена до десяти километров в час. Тротуар включается при нагрузке но менее одного человека на десять погонных метров».

Проще было идти пешком.

В ближайшей видеофонной будке он вызвал аэропорт.

Появившаяся на экране девушка кокетливо ему улыбнулась.

Лицо Прайса было хорошо известно всем телезрителям еще со времени дискуссии о Сфере.

— Мне нужен билет до Города Биологов.

— Когда вы хотите лететь?

— Сегодня.

Девушка замялась.

— Регулярные рейсы отменены. Мы не можем набрать столько пассажиров. Боюсь, что единственный выход — заказать специальную машину, но это будет стоить, — она раскрыла справочник, — пять тысяч Единиц в один конец.

— Меня это не смущает, — нетерпеливо ответил Прайс, — когда можно вылететь?

— К сожалению, не раньше вечера. Я должна запросить Управление. Думаю, что все будет в порядке, — опять улыбнулась она, — вам они, конечно, не откажут.

— Хорошо, я позвоню в пять часов.

Он как-то раньше не думал об этой проблеме. До окончания Решающего Эксперимента придется жить с Эдной врозь. Здесь, в Городе Энергетиков, ей нечего делать. А потом нужно решать. Собственно говоря, решать нечего. Просто придется перейти работать к биологам. От такого математика никто не откажется. Жаль, но ничего не поделаешь, необходимо менять специальность.

В лаборатории его ждали. Очевидно, церемония встречи была заранее прорепетирована, но Агата от волнения все перепутала.

— Поздравляем вас, Роб, и все такое… — пробормотала она и, окончательно смутившись, чмокнула его в щеку.

— Последнее целование смертного Прайса, — сказал Хенс. — Нужно надеяться, что на пороге бессмертия люди все же отдают должное и девичьим поцелуям и горячему чаю.

Прайс взглянул на свой стол. Так и есть, литровый термос с горячим чаем. Теперь эти ребята два дня будут питаться теплой кашей.

— Сегодня мы пируем, как троглодиты над тушей мамонта, — сказал он, подходя к автомату. — Прошу закрыть глаза. Раз… два… три!

В руках у Прайса было блюдо с горячими пирожками. Агата разливала чай в маленькие посеребренные чашки.

— Не меньше девяноста градусов, — сказал Хенс, пережевывая пирожок. — Великий Прайс в роли расточителя Энтропии — зрелище поистине достойное богов. Бессмертный показывает им пример высокотемпературных излишеств.

— Жаль, что не каждый день, — сказала Агата, убирая термос — Что дальше?

Прайс протянул ей листок бумаги.

— Составьте программу для большого анализатора.

***

Он сидел за столом, прислушиваясь к монотонному ритму работы машины. Внезапно раздался звонок, и анализатор смолк. Прайс взглянул на счетчик и тихо выругался. Кончился дневной лимит энергии. Как это некстати, именно сегодня, когда ему, наконец, удалось вывести уравнение. Придется идти просить дотацию у Причарда. Старика иногда удается разжалобить. Прайс вздохнул и отправился на второй этаж…

Пергаментное лицо директора с навсегда застывшей улыбкой казалось искусно сделанной маской.

— Мне очень не хочется, Прайс, огорчать вас в такой день, но Совет высказался против проведения эксперимента.

Прайс поморщился. Он не любил подобных шуток.

— Вы очень остроумны, — вяло ответил он, — в наши дни ученый, сохранивший чувство юмора, просто находка.

В пристальном взгляде шефа Прайс прочел сострадание. Ему стало страшно.

— Вы… это… серьезно?

— К сожалению, серьезно. Двадцать голосов против, два — за.

— Я обжалую решение!

— Боюсь, что это вам не удастся. Оно уже утверждено.

— Но почему?!

— Все складывается против вашего эксперимента. Нельзя рисковать последними ресурсами энергии. Подумайте сами, какова, по-вашему, вероятность успеха.

— Если я скажу, что вероятность равна 0,5, то это вам ничего не объяснит. Нужно просто верить в успех. Положение таково, что нам приходится играть ва-банк.

— Вот этого мы и не можем сейчас себе позволить Попытки искусственного создания сверхновых звезд делались еще сто лет назад.

— Но тогда никто не мог добиться такой концентрации энергии в пучке. Было бы преступлением не использовать это достижение!

— Совет и предлагает вам использовать его.

— Каким образом?

— Для частичного вскрытия Сферы.

— Что?!

— Успокойтесь, Прайс. Положение серьезнее, чем вы предполагаете. Биологи настаивают, чтобы по крайней мере десять процентов солнечного света полного спектра попадало на Землю. Дальнейшее световое голодание угрожает здоровью людей.

— Чепуха! В крайнем случае, речь идет о здоровье одного поколения. А вы подумали о грядущих поколениях? Что вы им оставите в наследство?

Улыбка на лице директора стала еще шире, признак, не предвещавший ничего хорошего.

— А вы забыли, Прайс, о том, что это поколение — дети?

— Так что ж, по-вашему, сдаться без боя?

— Почему? Ведь есть другие идеи.

— Например, проект Лунда?

— Хотя бы.

— Вы считаете его более перспективным?

— Может быть, менее блестящим, но более реальным. Прайс пошел к двери.

— Подождите, Прайс! — Причард положил на плечо Прайса желтую руку. — Решение Совета вовсе не означает прекращения теоретических работ. Может быть, со временем расчетные данные…

— Когда будет вскрыта Сфера, эксперимент потеряет всякий смысл, он станет просто опасным, — перебил его Прайс.

— Пожалуй… и все же нужно продолжать. Могут выясниться новые обстоятельства. Обещаю вам свою поддержку во всем. Кстати, вы ко мне шли, очевидно, с каким-то вопросом?

— Нет, просто зашел попрощаться. Вечером улетаю.

— Поздравляю вас от всей души. Вы получаете все, о чем может мечтать человек. Честное слово, если бы я не был уверен, что вы самый достойный, то завидовал бы вам, Прайс.

— Спасибо.

***

Прайс взглянул на часы. Оставалось два часа, которые нужно было чем-то занять. Он спустился в фильмотеку.

Пришлось перерыть половину архива, пока он разыскал эту пленку. Теперь квазиматериальными изображениями никто на пользовался. Они требовали слишком большой затраты энергии.

Кадры истории энергетики шли в обратном хронологическом порядке. Мало кто интересовался давно прошедшими событиями.

Прайс быстро пропустил эру синтеза легких элементов, эпоху расщепления ядра, столетия гидро- и ветроэнергетики. Теперь в ограниченном пространстве демонстрационного объема царила эра огня. Он рвался из сопел ракет, бушевал в цилиндрах двигателей, светился в топках паровозов, горел в допотопных металлургических печах. Дальше, дальше. Прайс нетерпеливо нажимал кнопку смены кадров. Наконец, то, что он искал — картина, поразившая его еще в раннем детстве: одетые в звериные шкуры люди у первобытного костра. Настраивая левой рукой фокусировку, он выпустил из пистолета максимальный заряд и зажмурился от удовольствия, почувствовав на лице отблеск огня.

— Счастливцы, — пробормотал он, снова нажимая на гашетку. Красные языки пламени уже превратились в ослепительно белое бушующее море огня, но он без перерыва выпускал заряд за зарядом.

Он знал, чем это кончится, знал по мигающим сигналам треноги, по реву сирены, по топоту ног на лестнице, по запаху дымящейся на нем одежды.

Закрыв глаза от нестерпимо яркого света, он вырвал зубами штиф ограничителя и с перекошенным лицом нажал до отказа гашетку…

***

В гаснущем зареве взрыва на экране возник шестиместный лимузин.

Из желтого коттеджа вышли долговязый юноша с удочками на плече и златокудрая красотка в прозрачном нейлоновом купальнике. Тихий шепот пронесся по зрительному залу, публика узнала свою любимицу Лиллит Марлен — самую яркую звезду в созвездии Голливуда. Оператор отлично подал белую кожу актрисы на фоне красного автомобиля. Зрители, затаив дыхание ловили каждое ее слово.

— Шестимесгный лимузин «крайслер» модели тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года расходует на десять процентов меньше горючего, чем машины этого класса других фирм. Покупая автомобиль «крайслер», вы не только экономите деньги, но и выполняете свой долг перед человечеством, сберегая драгоценное топливо. Подумайте о судьбе грядущих поколений, покупайте автомобили «крайслер»!

…Лимузин медленно набирал скорость, достаточно медленно, чтобы публика могла через стекла расширенного обзора насладиться зрелищем легендарного бюста несравненной Лиллит Марлен, сидящей за рулем.

«Цунами» откладываются

В штабе посредников заканчивались последние приготовления. В комнату вошел Адъютант и доложил, что передислокация войск закончена.

Генерал обвел взглядом присутствующих.

— Напоминаю, господа, условия маневров «Цунами». Они проводятся на уровне дивизий, стрелковые подразделения поддерживаются танковыми, парашютными частями и артиллерией. Кроме того, каждой стороне приданы ракетно-атомные батареи. Отличительной особенностью этих маневров является то, что «ягуарами» будет командовать электронная машина. Цель маневров — захват безымянной высоты, удерживаемой «медведями». Прошу, сэр, можете вводить в свою машину данные об исходном расположении частей.

— О’кей! — кивнул Профессор.

Он подал знак Ассистенту, и тот начал пробивать на перфокарте причудливо чередующиеся отверстия.

Некоторое время, после того как в машину были введены необходимые сведения, на ее панели вспыхивали разноцветные лампочки. Затем на большом табло загорелся красный крест.

— Готово? — спросил Генерал.

— Машина не согласна с предложенной дислокацией и требует перегруппировки, — ответил Профессор.

— Чего же она хочет?

— Сейчас посмотрим.

Профессор нажал зеленую кнопку на панели, и из машины поползла бумажная лента, испещренная нолями и единицами.

— Любопытно! — сказал Полковник, посредник «ягуаров».

Ассистент считывал знаки с ленты и делал какие-то пометки у себя в записной книжке.

— Она требует ликвидации фланговых резервов. Восемь стрелковых подразделений должны занять позиции вдоль линии фронта.

— Начало не очень удачное, — сказал Генерал. — Что же, она хочет оставить «ягуаров» совсем без флангового прикрытия?

— Она настаивает, чтобы две группы танков прорыва были переброшены на фланги и заняли позиции позади стрелковых частей.

— Гениально! — сказал Полковник.

— Еще что? — спросил Генерал.

— Знамя дивизии должно быть расположено в центре, рядом с ракетно-атомной батареей, позади стрелковых подразделений.

— Здорово! — воскликнул Полковник. — И о знамени не забыла!

Генерал поморщился, но ничего не сказал.

— Справа и слева от них должны быть расположены две легкие батареи, — продолжал Ассистент. — Рядом с батареями она хочет разместить парашютно-десантные соединения.

— Надеюсь, все?

— Нет, она требует, чтобы убрали полевой госпиталь.

— Куда убрали?

— Чтобы он совсем не участвовал в маневрах.

Профессор схватился за сердце и застонал.

— Что с вами? — спросил Генерал.

— Сердечный приступ, — пробормотал Профессор, опускаясь на стул. — Прошу отложить маневры на завтра. Очень прошу вас!

***

Уже показались огни города, когда Профессор вполне здоровым, но немного недовольным голосом спросил Ассистента:

— Вы опять вчера играли с ней в шахматы?

— Да, сэр, а что?

— А программу вы у нее сменили?

— Н-н-не помню, — смутился Ассистент.

— То-то! «Н-н-не помню»! Разве вы не заметили, что она расставляла подразделения, как фигуры на доске?!

Наступившее затем молчание первым прервал Ассистент:

— Жаль все-таки, что вы не дали ей попробовать. Вчера она изумительно работала. Я чуть не проиграл.

Человек, который видел антимир Рассказ-шутка

Его фамилия была Горст. Горст Изекииль Петрович. Он дважды повторил свое имя, тщательно скандируя его по слогам. Вообще, это был очень скрупулезный человек, склонный к самоанализу. Я это почувствовал с самого начала, когда он впервые рассказал мне о своем даре. Он обнаружил его у себя года три назад.

— Очень трудно объяснить, как это получается, — сказал он, чертя прутиком какой-то узор на песке. — Представьте себе окружающий вас мир (кончик прутика прочертил большой круг), а это вы (появился крестик в центре). Все люди видят окружающее их пространство вот так (лучи от крестика к окружности), а я одновременно и внутри и снаружи (стрелки вне круга, устремленные к центру). Впрочем, вряд ли это все можно так просто себе представить.

— Действительно, трудно, — согласился я, — непонятно, как вы можете видеть все предметы одновременно спереди и сзади.

— Не совсем так. Скорее, снаружи и изнутри, но это вовсе не значит, что я вижу то, что у вас здесь, — он дотронулся прутиком до моей груди. — Снаружи и изнутри не отдельные предметы, а весь мир в целом. Я вижу мир в его противоположностях, — добавил он, помолчав. — Может быть, я недостаточно точно выразился. Скорее всего, правую и левую модели мира одновременно.

— Как же это все выглядит?

— Очень небольшой участок пространства, в котором вместе существуют наблюдаемые мною предметы и их зеркальные отображения. Иногда они накладываются друг на друга полностью, а иногда только частично, но вместе с тем они всегда разделены какой-то неизвестной нам материальной средой, в которую погружены, как в жидкость.

Это был наш первый разговор. После этого мы много раз встречались в том же маленьком скверике, затерянном среди нагромождения многоэтажных зданий, и беседовали о его удивительной способности видеть мир. У меня создалось такое впечатление, что все это происходило у него в состоянии, близком к трансу. Он несколько раз мне говорил, что его дар связан со способностью сосредоточиваться, отвлекаясь от окружающей обстановки. Для этого он подолгу фиксировал взгляд на каком-то блестящем предмете, о котором он рассказывал очень неохотно, приписывая ему, по-видимому, некую особую силу талисмана.

Как-то я ему напомнил, что такой прием далеко не нов и известен йогам уже много тысячелетий. Почему-то это его очень рассердило.

— Ни один йог не видит дальше своего носа, — ответил он сухо и поднялся со скамьи. Ушел он не попрощавшись.

Несколько дней я тщетно поджидал его на обычном месте. Когда наконец он появился, у него был очень утомленный вид.

По его словам, все эти дни он был занят попытками установить связь с таинственным зеркальным изображением нашего мира. Результаты превзошли все его ожидания. Ему удалось обнаружить там своего двойника и даже разговаривать с ним, но это потребовало такого колоссального напряжения всех его сил, что кончилось обмороком, продолжавшимся несколько часов.

В этот вечер мы долго беседовали. Он говорил о том, что вселенная представляется ему совокупностью множества миров в общем пространстве. Эти миры пронизывают друг друга, но контакт между ними невозможен. Очевидно, они существуют в различных временных ритмах или полностью проницаемы друг для друга. Явления в них зеркально перевернуты. Это касается не только образов, но и понятий.

Его слова меня несколько озадачили. Я ему сказал, что не могу представить себе зеркального отображения понятий.

— Не понимаю, что вас смущает, — возразил он. — Возьмем хотя бы понятие о добре и зле. Они складываются из суммы представлений о том, что хорошо и что плохо. Дикарь делит таким образом только явления внешнего мира: живой тигр это плохо, убитый тигр это хорошо. Современный человек прибавил сюда еще массу этических и моральных категорий, но сущность остается той же: что нам во вред — это плохо, что на пользу — это хорошо. В антимире иные взаимодействия этих слагающих.

— Значит, там убитый тигр — это плохо, а живой тигр хорошо?

— Почему бы и нет, если тигр там не враг, а друг?

— Ну, а другие миры? — спросил я.

— Они вообще недоступны нашему воображению, — ответил он, подумав. — Нельзя представить себе того, что не имеет аналогий, хотя бы отрицательных. Только наш антимир может быть еще как-то воспринят человеческим мозгом, но для этого требуются совершенно новые органы чувств, вроде тех, которыми меня наградила природа.

У него был вид тяжело больного человека. Особенно поразили меня его глаза, воспаленные, с кровавыми прожилками. Казалось, они были обожжены видением того, что недоступно воображению.

Я сказал ему, что нужно на время прекратить все эксперименты и полечиться. По-видимому, напряжение последних дней губительно сказалось на его нервной системе.

— Неужели вы думаете, что я могу сейчас остановиться на полпути? — невесело рассмеялся он. — Я уверен, что нахожусь уже у порога самой увлекательной тайны мироздания. Пройдет еще несколько дней, и мне, наверное, удастся раскрыть ее при помощи своего антидвойника.

Он поднялся на ноги, но зашатался от слабости, и я был вынужден взять его под руку.

Впервые за наше знакомство я проводил его до дома.

Он жил в старом, запущенном доме на берегу Обводного канала. Мы долго шли по мрачным дворам, загроможденным штабелями дров, пока не остановились у двери под одной из многочисленных арок.

— Дальше меня провожать не нужно, — сказал он, подавая мне руку. — Извините, что не приглашаю вас к себе, но в настоящее время это просто невозможно. Думаю, что вы поймете меня правильно и не обидитесь.

Прошло две недели. Горст не появлялся.

Я был уверен, что он заболел, но не решался явиться к нему без приглашения.

Мне казалось, что его нежелание видеть меня у себя было как-то связано с тайной талисмана, которую он тщательно оберегал.

Все эти дни я обдумывал разные способы навестить его без риска показаться назойливым.

Однажды вечером, тщетно прождав его в сквере больше двух часов, я набрался смелости и отправился к нему на дом.

С большим трудом на полутемной лестнице я отыскал дверь с нацарапанной надписью: «И. П. Горст».

Мне открыла дверь девочка лет двенадцати. Я спросил, как здоровье Изекииля Петровича. Она молча провела меня в конец коридора и также молча указала на дверь.

Я постучал, но никто не отозвался.

Зайдя в комнату, я увидел Горста, сидящего в кресле у стола. Сначала меня испугал его остановившийся взгляд. Мне показалось, что он мертв. Однако это было только первым впечатлением. Его ноздри раздувались в медленном ритме дыхания йогов. Очевидно, он был целиком погружен в созерцание загадочного антимира.

Я понял, что мой приход оказался очень некстати, и сделал уже несколько шагов к двери, но непреодолимое любопытство заставило меня вернуться, чтобы взглянуть на таинственный талисман, к которому был прикован взгляд Горста.

Это была обыкновенная рюмка, наполненная до краев. О ее содержимом было легко догадаться по этикеткам многочисленных уже опорожненных бутылок, стоявших на столе.

Оглавление

Предисловие

Гомункулус

Поединок

Пришельцы

СУС

Перпетуум мобиле . (Памфлет)

Конфликт

Пари

Опасная зона

Дельта-ритм

Маскарад

Джейн

Экзамен

Путешествие в ничто

Под ногами Земля

Пути, которые мы выбираем

Опыт профессора Эрдоха

Диктатор

На пороге бессмертия

«Цунами» откладываются

Человек, который видел антимир . Рассказ-шутка