«В созвездии трапеции»

"Надо было взять такси, — с досадой думает Ирина Михайловна, озябшим пальцем протирая прозрачный кружок в оледеневшем окне троллейбуса. — Совсем замерзну, пока доеду…"

Время позднее — за полночь. В троллейбусе малолюдно всего пять-шесть человек. Сквозь замерзшие окна ничего не видно, а водитель не считает нужным объявлять остановки.

В протертом кружочке мелькает свет уличных фонарей. Ирина Михайловна всматривается в него, почти касаясь лбом толстой наледи на стекле. В столь поздний час на улицах уже выключена часть освещения и густые тени затушевывают приметы хорошо знакомых зданий. Да и прозрачный кружочек то и дело затягивается сизой пленкой изморози. Его почти непрерывно приходится протирать стынущими пальцами.

Лишь после Каляевской Ирина Михайловна начинает ориентироваться безошибочно. Теперь скоро площадь Маяковского, а там и Кудринская.

В скверном настроении возвращается домой режиссер цирка Ирина Михайловна Нестерова. Не очень приятный был у нее сегодня разговор с директором и главным режиссером. Они все торопят с программой к открытию нового здания цирка. Времени хотя еще и много, однако нужно ведь не только придумать программу, но и отрепетировать ее. И не какую-нибудь, а нечто грандиозное, небывалое. В ее ушах и сейчас еще звучат патетические слова директора:

— Первого мая мы дадим представление не просто в новом здании цирка, а в самом лучшем в мире здании цирка! В нем мы должны показать не только новое, но и принципиально новое!

Ирина Михайловна и сама все это отлично понимает. Она уже была в новом здании и восхищалась почти всем, что там увидела. Особенно же четырьмя манежами, три из которых расположены под землей.

И снова мрачные мысли о новом репертуаре. Главный режиссер высказал пока лишь самые общие соображения о нем:

— Новая наша программа должна быть на уровне века. На уровне современной науки и техники. Короче говоря — она должна быть космической…

"Хорошо ему говорить о космическом — в его распоряжении весь цирк, — уныло думает Ирина Михайловна, всматриваясь в протертый глазок в наледи окна. — Воздушных гимнастов на различных механических конструкциях, полеты их с батутов и резиновых амортизаторов можно, конечно, подать как вторжение в космос. А у меня клоуны… У них что космического? Куда устремлю я своих коверных?.."

И усмехается невольно:

"Дрессированные животные тоже, конечно, не очень космическая фактура!.. Но Анатолий Георгиевич как-нибудь справится со всем этим. Наверно, придумает что-нибудь. И я бы придумала, если бы у меня были такие клоуны, как Виталий Лазаренко или мой отец, знаменитый «Балага», будь он хотя бы лет на десять помоложе…".

Ирина Михайловна знает, конечно, что и для клоунов придумают что-то, если не главный режиссер, то кто-нибудь из пишущих для цирка сценарии новых программ, но ей очень досадно на себя за свою беспомощность…

Но вот и Кудринская. Нужно выходить. Ото, какой свирепый мороз! Настоящая космическая стужа. Хорошо хоть, что идти недалеко.

Ирина Михайловна торопливо перебегает широкое Садовое кольцо и заворачивает за угол. Ее дом — третий от угла. Поскорее бы миновать двор, яростно продуваемый сквозным ветром.

Поднимаясь на третий этаж, Ирина Михайловна ищет в сумочке ключ от квартиры. Осторожно открыв дверь, на цыпочках входит в коридор и нащупывает на стене выключатель.

Повесив шубку и переобувшись, она идет на кухню. Сквозь стеклянную дверь соседней комнаты не видно света — отец ее, Михаил Богданович, и сын Илья спят, конечно.

Мягко щелкает клавиш выключателя, и на кухне вспыхивает свет. Сразу же бросается в глаза тарелка, покрытая салфеткой. Рядом стакан и коробка с помадкой — любимыми конфетами Ирины Михайловны.

"Это папа, конечно", — тепло думает она об отце. С тех пор, как он ушел на пенсию, в доме стала чувствоваться его заботливая рука.

Ирина Михайловна зажигает газовую плиту и осторожно ставит на нее чайник. Усевшись за стол, не без любопытства приподнимает салфетку.

Ну да, это приготовленные папой бутерброды. Но что это еще? Что за странная фигурка? Похожа чем-то на Буратино…

Ирина Михайловна берет ее в руки и вдруг слышит отчетливо произнесенные тоненьким «цыплячьим» голосом слова:

— Добрый вечер, Ирина Михайловна! Позвольте представиться — Гомункулус. Создание великого алхимика нашего времени Балаги и его внука физикуса Ильи.

"Конечно же это проделки Илюши и папы", — догадывается Ирина Михайловна. Ее, однако, не смешит эта выдумка, а лишь вызывает чувство досады.

"Зачем они устроили мне этот цирк на дому?.." — с огорчением думает она, откладывая в сторону маленького человечка, и уже без прежнего аппетита принимается за бутерброды.

Человечек, однако, оказывается упрямым.

— Ай-яй-яй! — укоризненным голоском произносит он. — Не ожидал я этого от вас, Ирина Михайловна. Я понимаю, вы устали и хотите есть, ну так и ешьте себе на здоровье. Я ведь вам не мешаю. Прошу лишь вашего внимания, ибо мне нужно сообщить вам нечто очень важное: мой повелитель, знаменитый коверный клоун Балага, решил снова вернуться на арену.

Ирина Михайловна уже не может больше спокойно слушать этого маленького наглеца. Она снова берет его в руки и внимательно осматривает со всех сторон в надежде найти какой-нибудь проводок, с помощью которого ее отец или сын Илья ведут этот разговор. И хотя никаких проводов Ирина Михайловна не находит, она снимает туфли и в одних чулках на цыпочках подходит к комнате проказников, намереваясь застать их врасплох. Энергично распахнув дверь, она зажигает свет, но никого возле дверей и за столом не обнаруживает. Дед и внук лежат в своих постелях, безмятежно похрапывая. Ирица Михайловна почти не сомневается, однако, что они лишь притворяются спящими, но окликнуть их не решается.

— Они спят, Ирина Михайловна, — снова произносит человечек, как только она возвращается на кухню. — А я уполномочен ими вести с вами этот разговор. Вы ведь будете, наверно, пить чай? Ну, а я тем временем изложу планы вашего папаши. Почтенный Михаил Богданович Балаганов действительно решил вернуться на арену цирка. Чихал он на свой пенсионный возраст. Придется, конечно, отказаться от акробатики и, может быть, даже от реприз. Но он теперь будет мимом, подобно Марселю Марсо в его Бип-пантомиме.

— Ну вот что — хватит! — сердито хлопает ладонью по столу Ирина Михайловна. — Это уже не остроумно!

И она бесцеремонно хватает Гомункулуса, собираясь швырнуть его в кухонный шкаф.

— Умоляю вас, погодите минутку, — пищит человечек. — Еще буквально два слова…

— Нет! — неумолимо прерывает его Ирина Михайловна и бросает в темный ящик шкафа. — Поговорю об этом завтра с твоим повелителем.

Ей уже не хочется есть. Она торопливо убирает все со стола и уходит в свою комнату. Ее муж, доктор физико-математических наук, Андрей Петрович Нестеров, спит на диване. Но едва Ирина Михайловна зажигает ночничок, как он открывает глаза.

— Ты уже пришла, Ира? — сонно спрашивает он и смотрит на часы. — Почему так поздно? Да и вид какой-то расстроенный.

— Спасибо за спектакль, — сердито говорит Ирина Михайловна.

— За какой спектакль? — удивляется Андрей Петрович.

— За домашний. Не сомневаюсь, что без твоего участия тут не обошлось. Все было на уровне современной кибернетики.

— Да что ты в самом деле! Я понятия не имею, о чем ты говоришь…

Голос Андрея Петровича звучит искренне, и Ирина Михайловна решает объяснить, в чем дело.

— Ай, проказники! — смеется Андрей Петрович. — Ловко придумали, а ты зря злишься. Это, конечно, Илюша — он блестящий экспериментатор. Вся техника — его рук дело. Ну, а остальное — результат фантазии и артистического таланта твоего отца. И, знаешь, я думаю, это не только шутка. Дед в самом деле снова хочет в цирк. Такие, как он, не уходят на пенсию.

— Но ведь годы, — вздыхает Ирина Михайловна. — Он же буффонадный клоун, а врачи запретили ему не только сальто-мортале, но и более простые акробатические трюки.

— Стало быть, Гомункулус сказал правду — коверный клоун Балага действительно решил стать мимом. Наверное, в наше отсутствие он уже репетирует свою новую программу, вживается в новый образ. Да и что гадать — завтра, он сам посвятит тебя в свои планы.

А в это время дед с внуком шепчутся в соседней комнате:

— Не переборщили ли мы? — спрашивает Илья, — Мне кажется, мама рассердилась…

— Да, может быть, — соглашается Михаил Богданович. — Но зато она подготовлена теперь к моему решению и мне завтра легче будет с нею разговаривать. К тому же она сможет оценить и возможности моего будущего партнера — Гомункулуса.

В квартире Нестеровых Михаил Богданович встает раньше всех. Затем уже Ирина Михайловна. Андрей Петрович с Ильей позволяют себе поспать еще часок.

Спит ли еще Илья, Андрею Петровичу не известно. Сам он просыпается почти тотчас же, как только поднимается его жена. Он, правда, не произносит ни слова и даже не открывает глаз, догадываясь, что она хочет, видимо, поговорить с отцом наедине. А потом, когда Ирина уходит на кухню, он напряженно прислушивается, пытаясь уловить хоть одно слово из негромкого ее разговора с Михаилом Богдановичем. Но, так и не услышав ничего, снова засыпает.

В девять часов его будит Илья:

— Вставай, папа, наш дом уже пуст.

— Как пуст? А Михаил Богданович?

— Дед тоже ушел куда-то. Оставил записку, чтобы завтракали без него.

— Жаль, — вздыхает Андрей Петрович. — Хотелось узнать, чем кончился его разговор с твоей матерью.

Илья смеется:

— В наш век магнитных записей мы и так все узнаем…

— Как тебе не стыдно, Илья! — хмурясь, перебивает его отец.

— И ты мог подумать обо мне такое? — укоризненно качает головой Илья. — На вот, прочти.

"Зная, каким любопытством будешь ты томиться, специально для тебя зафиксировал все на магнитной пленке. Вернусь только к вечеру. Идем с Гомункулусом к главрежу. Проинформируй обо всем папу.

Твой дед — "Великий алхимик и начинающий мим".

— Ну что ж, включай тогда, — машет рукой Андрей Петрович.

Пока нагреваются лампы магнитофона, отец с сыном молча смотрят друг на друга, пытаясь угадать — с согласия ли Ирины Михайловны пошел Михаил Богданович в цирк или вопреки ее желанию?

Но вот Илья нажимает наконец кнопку воспроизведения записи, и Андрей Петрович слышит спокойный голос жены:

"Здравствуй, папа! Спасибо тебе за вчерашний спектакль".

"Ну и что ты скажешь о моем решении?"

"А ты серьезно?"

"Серьезнее, чем ты думаешь. Мне надоело быть домработницей".

"Только поэтому?"

"Это, конечно, не главное. Не могу я без цирка…"

"Но что ты теперь будешь там делать? Не те ведь годы…"

"Ты же слышала от Гомункулуса — мы с ним покажем пантомиму — "В лаборатории средневекового алхимика".

"А ты веришь в успех?"

"Не сомневаюсь".

"А я сомневаюсь… Сомневаюсь, что ты будешь иметь такой же успех, как прежде. Ведь ты был знаменит. Во всяком случае, тебя проводили на пенсию почти как народного артиста. А теперь…"

"Что теперь? Теперь я, может быть, буду еще знаменитее, ибо чувствую, что нашел то, чего не хватало раньше, — настоящую маску. Ведь я работал все эти дни… Целый год! Вы все уходили, а я тут работал. Сначала просто над техникой мима. Репетировал стильные упражнения по грамматике Этьена Декру, по которой учился Марсель Марсо. Осваивал ходьбу против ветра, передвижение под водой, перетягивание каната. Этьен Декру утверждает, что актер может своим телом выразить любые чувства. Лицо для него не играет никакой роли. Оно лишь маска. Только тело в состоянии выразить такие чувства, как голод, жажду, любовь, счастье и даже смерть".

"И ты поверил в это?"

"Я проверил это. Вот смотри, я изображу тебе передачу новостей по радио. Покажу человека, который включил утром радио и услышал интересные новости".

Некоторое время слышится лишь легкое шипение магнитной ленты и постукивание чайной ложки о стенки стакана. Потом щелчок, будто кто-то включил радиоприемник. А спустя еще несколько секунд тихий смех Ирины Михайловны и возбужденный голос Михаила Богдановича:

"Ну что? Поняла ты, что услышал человек, включивший радио? Не догадалась разве, что передавали сообщение о новом полете в космос?"

"Да, папа, поняла! И признаюсь — не ожидала…"

"Не ожидала! Плохо ты знаешь своего отца. Я вырос в цирке. Вся жизнь моя прошла на его манеже. Я и родился, наверно, где-нибудь под тентом ярмарочного балагана. Ты ведь знаешь, что я подкидыш… Помнишь, рассказывал, как меня подкинули коверному клоуну «Бульбе», положив в его чемодан? Он и вышел с этим чемоданом на манеж во время представления, не подозревая, что в нем живой ребенок. А потом так обыграл свою находку, что хохот зрителей чуть не сорвал ветхий брезент с ярмарочного балагана".

И опять пауза, заполненная шипением магнитной ленты. Затем снова голос Михаила Богдановича:

"Подкинула меня Богдану Балаганову циркачка, имя которой ему не было известно. Наверно, и она родилась в цирке, и кто знает, сколько поколений циркачей в нашем роду? И, веришь, я горжусь этим! Обидно только, что ты не стала цирковой артисткой".

"Ты же знаешь, папа, почему…"

"Да что теперь говорить об этом!.. Но ты хоть понимаешь, что не могу я без цирка? Что возвращаюсь не для того, чтобы посрамить свое имя, а твердо веря в успех? Я ведь не только открыл в себе мима, но и приготовил свой номер. Подсказал его мне Илья. Он и сконструировал Гомункулуса. Он ведь очень талантлив, наш Илюша!"

И тут вдруг раздаются всхлипывания Ирины Михайловны, а затем ее дрожащий от волнения голос:

"Да, да, он талантлив! Вы все талантливы: он, ты и даже мой муж. Одна только я бездарность и неудачница!.. Ничего из меня не получилось, не получается и режиссера. Ничего не могу придумать такого, что вдохновило бы моих клоунов…"

— Может быть, выключить, папа? — робко спрашивает Илья, заметив, как волнуется отец. У него и у самого щемит сердце.

Но отец лишь отрицательно качает головой и старается не смотреть в глаза сыну. Ему нестерпимо жалко Ирину. Да и за Михаила Богдановича очень тревожно. В его годы пробовать себя в новом жанре более чем рискованно…

А из магнитофона все еще раздается его возбужденный голос:

"Ты молода, Ирина. У тебя все впереди. Да и не одна ты теперь будешь. Сообща мы непременно придумаем новую программу для всей нашей клоунской братии. А теперь давай-ка позавтракаем и пойдем вместе в цирк…"

Некоторое время отец с сыном сидят молча. Каждый по-своему переживает и оценивает услышанное.

— Пожалуй, это к лучшему, что они наконец объяснились, замечает наконец Андрей Петрович. — Я верю в твоего деда он умный и энергичный человек, и если действительно "нашел себя" в жанре мима — все будет хорошо. Маме тоже станет легче — он и ей поможет в ее режиссерской работе.

— Но признайся, ты все-таки не очень в этом уверен? пристально глядя в глаза отца, допытывается Илья. — Я дедушку имею в виду, его успех…

— Откровенно говоря — да, не очень, — неохотно признается Андрей Петрович. — Публика помнит его, как талантливого буффонадного клоуна и не известно, как еще примет в совершенно новом для него жанре.

— Почему же в совершенно новом? Я хорошо помню дедушку, когда он еще выступал. В его номерах были и мимические сцены.

— Эпизодики, а теперь на этом нужно построить целый номер. Ты видел хоть, как это у него получается?

— Нет, он этого никому не показывал. Проделывал все наедине с зеркалом. Но я знал, что он репетирует новый номер. Он не скрывал этого от меня, просил только держать в тайне. Иногда советовался даже. Тогда-то я и подсказал ему идею кибернетического партнера — робота в образе фантастического Гомункулуса. А потом и сконструировал ему его. Кибернетический партнер, помоему, вполне в духе времени. Дед ведь очень начитанный, он сразу понял всю новизну такого партнера. Он, правда, хотел сначала работать в образе Мефистофеля, властвующего над душой Гомункулуса. Но я посоветовал ему воплотиться в образ средневекового алхимика, творящего с помощью Гомункулуса чудеса.

Илья говорит все это увлеченно, почти зримо представляя себе все многообразие возможностей подсказанной деду идеи. А Андрей Петрович будто впервые замечает теперь хорошо сложенную фигуру сына, широкие плечи, крепкие руки, безукоризненную точность движений. Почти не глядя, берет он со стола чайную посуду, ловко споласкивает ее под краном и с каким-то удивительным изяществом вытирает полотенцем.

"Наверное, сказывается в этом унаследованная им сноровка и навыки многих поколений цирковых актеров, — невольно думает Андрей Петрович. — Кем была его прабабушка? Наездницей, которой приходилось сохранять равновесие на бешено мчащемся коне, или эквилибристкой на проволоке?"

Нервы, мускулы, вестибулярный аппарат — все должно быть безукоризненным у людей этой профессии, ибо не только успех, но и сама их жизнь зависит от этого совершенства.

И так из поколения в поколение. Дед Ильи был ведь универсалом. Владел всеми жанрами циркового искусства. Мать тоже была воздушной гимнасткой и работала бы на трапеции до сих пор, если бы не сорвалась однажды во время исполнения сложнейшего апфеля — спада на качающейся трапеции со спины на носки. Упала она хотя и в сетку, но так неудачно, что врачи не разрешили ей больше работать гимнасткой… Тогда отец ее, знаменитый коверный Балага (имя это образовал он из усечения своей фамилии — Балаганов), стал обучать Ирину клоунаде. Года два была она его партнершей, а потом ее послали на курсы режиссеров. И вот с тех пор испытывает неудовлетворенность.

А Илья? У него от цирка только спортивная фигура да ловкие руки, столь необходимые физику-экспериментатору. Любые, самые замысловатые приборы, иной раз почти ювелирной тонкости, изготовлял он, будучи еще студентом. Есть у него и упорство в достижении цели, столь свойственное многим цирковым артистам. Андрею Петровичу известно это не только по своему тестю и жене, но и по судьбам их друзей. Многим из них приходилось преодолевать боязнь высоты, падать, ломать кости ног, бедер, подолгу лежать в больницах и начинать все сначала. Позавидуешь такой непоколебимости!

— Вот и дедушка и мама называли меня только что талантливым, — прерывает размышления Андрея Петровича Илья, — а ты, папа? Не разделяешь их мнения или считаешь, что хвалить меня не педагогично? Я имею в виду мой эксперимент, вызвавший антигравитационный эффект.

Отец долго молчит, нервно постукивая пальцами по столу. Илья терпеливо ждет, убирая посуду в кухонный шкаф.

— Уж очень загадочен этот эффект, — задумчиво произносит наконец Андрей Петрович. — Подобен чуду, а я не верю в чудеса.

— Ну, так давай вместе разбираться, искать объяснения, живо поворачивается к нему Илья. — А то ведь и сам ничего не предпринимаешь, и мне не даешь возможности начать серьезное изучение открытого мною явления.

— Напрасно ты так думаешь, Илюша, — укоризненно качает головой Андрей Петрович. — Я уже не первый день занимаюсь теоретическим обоснованием твоего эффекта.

— Но почему же только сам? У тебя ведь нет для этого даже достаточного времени…

— Не торопись, Илюша. Я не хочу, чтобы над нами смеялись. Вспомни ту шумиху, которая была поднята чуть ли не во всем мире вокруг аппарата американского изобретателя Нормана Дина. Не только французский журнал «Сьянсэви», но и некоторые ученые мужи утверждали тогда, будто Дин обосновал новый принцип механики, позволяющий построить летательный аппарат без использования отдачи реактивной струи.

— Но ведь не все и не все отрицали тогда в аппарате Дина. Многие считали, что достигнутый им эффект не противоречит ни одному из законов Ньютона, а лишь уточняет их. А что ты скажешь о наших изобретателях "безопорных движителей"?

— О инженерах Толчине и Зайцеве?

— Да. О инерцоидах Толчина и универсальном импульсном движителе Зайцева.

— Я не считаю себя достаточно компетентным в вопросах механики. Мне известно, однако, что Комитетом по делам изобретений и открытий заявки на безопорные движители не принимаются к рассмотрению, так же как и на злополучные перпетуум-мобиле.

— А вот доктор физико-математических наук Протодьяконов сказал недавно об инерцоидах Толчина, что они заставляют задуматься о верности некоторых положений механики. И добавил: "Я бы не поверил, что эти опыты осуществимы, если бы не видел их собственными глазами…"

— Я не читал его высказываний, — хмуро говорит Андрей Петрович, — не сомневаюсь, однако, что эксперимент Толчина не был достаточно «чистым». Боюсь, что желаемое принимается тут за достигнутое и превратно толкуются побочные эффекты.

— Но должно же быть как-то истолковано «поведение» механизмов Толчина и Зайцева и объяснено с точки зрения современной механики? А этого никто пока не сделал с достаточной убедительностью. Да и только ли это? Разве мало еще неясного? Это ведь в конце прошлого века, когда все казалось таким простым и доступным, лорд Кельвин мог заявить, что здание физики уже построено. Его смущали лишь два небольших облачка на ясном горизонте науки. Одним таким облачком был опыт Майкельсона, не имевший в ту пору объяснения, вторым — катастрофическое расхождение между существовавшей тогда теорией и опытными данными, полученными при изучении теплового равновесия между нагретым телом и окружающей средой. А потом, как ты знаешь, из первого опыта родилась теория относительности, а из второго — квантовая механика.

— Напрасно ты утешаешь себя этими примерами, Илюша, снова укоризненно покачивает головой Андрей Петрович. — К тому же они были бы уместны лишь в споре с невежественным в истории науки человеком.

— Прости, папа, — смущается Илья, — я не хотел тебя обидеть. Но и ты пойми мое состояние… Пока не решу этой загадки, не смогу ничего больше делать. Вот уже вторую неделю я не в состоянии притронуться к своей диссертаций. А то, что полученному мною эффекту нет пока объяснения, меня не расхолаживает. Ведь этот эффект — "Его величество Факт", как сам ты любишь выражаться.

— А я не уверен пока, что это действительно "Его величество Факт", — упрямо качает головой Андрей Петрович. — Я не только старше тебя, но и опытней и знаю, как невероятно трудно в наше время открыть что-нибудь принципиально новое. И смущает меня не то, что ты открыл это случайно, — в науке такое бывало. Случай нередко даже помогал многим открытиям. Он помог Беккерелю обнаружить радиоактивность, а Рентгену лучи, названные впоследствии его именем. Нас, однако, должно волновать сейчас не это. Нам необходимо точно знать — действительно ли перед нами "Его величество Факт", нет ли тут какой-нибудь ошибки?

— Ну, так поручи кому-нибудь повторить мой эксперимент! — восклицает Илья.

— Если бы ты не был моим сыном, а я не был бы директором научно-исследовательского института, так бы я и поступил. Но ведь то, что ты мой сын, а я директор института, — уж это-то бесспорный факт. И именно поэтому я не могу официально поручить кому-либо повторение твоего эксперимента. Не делай, пожалуйста, удивленного лица, наберись лучше терпения и выслушай меня до конца.

Андрей Петрович встает и продолжает разговор, прохаживаясь по кухне:

— Я ведь говорил уже, что пытался теоретически объяснить полученный тобою эффект, и чем больше размышлял об этом, тем больше убеждался, что в таких масштабах эксперимента он вообще не может быть обоснован с достаточной основательностью. Нужно, следовательно, ставить его фундаментально. А для этого необходима целая экспериментальная группа опытных научных работников, а главное — мощная энергетическая база. Вот и посуди теперь сам: могу ли я при отсутствии твердой уверенности, что твой эффект повторится, пойти на такой риск сейчас, когда все мои сотрудники заняты выполнением срочных заданий Академии наук?

— Но что же тогда делать?

— Спокойно продолжать работу над диссертацией и терпеливо ждать более подходящего времени для проверки твоего антигравитационного эффекта.

— Нет, папа, — не глядя на отца, упрямо произносит Илья. — Спокойно работать над диссертацией я больше не могу. А если ты боишься подорвать свой авторитет возможной неудачей при повторении моего опыта, я осуществлю его в необходимых масштабах где-нибудь еще… И у меня найдутся хотя и не такие опытные, как твои, но зато более заинтересованные в успехе моего эксперимента люди.

Михаил Богданович возвращается домой в первом часу. Он не садится в троллейбус, а идет пешком — мороз сегодня не такой жестокий, как вчера. В цирке ему было очень жарко (наверное, от волнения), и теперь хочется немного остыть, собраться с мыслями. То, что главный режиссер раскритиковал пантомиму "Средневековый алхимик" не очень огорчает его. Может быть, и в самом деле все это старовато.

"И зачем вам этот алхимик? — огорченно сказал ему главный режиссер. — Нафталинчиком от него попахивает. Жаль только вашего труда. Чувствуется, что поработали вы над этим образом — немало. Очень выразительным получился. Только ведь это совсем не то, что нам сейчас нужно. Для современной клоунады скорее бы подошел образ чудака профессора, этакого рассеянного ученого, типа жюль-верновского Паганеля. И знаете, это мысль! Манеж всегда слишком уж был перенаселен людьми без определенных профессий — простаками, плутами и неудачниками. А образ профессора — это уже в духе времени. Вот и давайте подвергнем вашего средневекового алхимика скоростной эволюции, превратив его в современного доктора каких-нибудь наук".

"Да, пожалуй, — робко согласился с главным режиссером Михаил Богданович. — Образ алхимика действительно не очень удачен, — а сам я, как мим? Вот же что для меня сейчас самое главное, Анатолий Георгиевич?"

"Ну, что вы спрашиваете, дорогой мой? — широко развел руки главный режиссер. — Разве вы пришли бы ко мне, не почувствовав в себе мима? Теперь можно лишь удивляться, что я сам не открыл его в вас раньше. Это ведь у вас не вдруг. Вы всегда были отличным мимом. Но вы тогда были молоды и обладали еще и талантом превосходного акробата, столь необходимым настоящему буффонадному клоуну. Вот это-то и заслонило от меня все ваши прочие способности. А теперь, когда уже не попрыгаешь, не крутнешь сальто-мортале, не взберешься так же ловко, как прежде, на трапецию или на батут, мы сосредоточимся на искусстве пантомимы и разовьем то, что многие годы дремало в вас. Пишите заявление и давайте работать! Будем готовить программу к открытию нового здания цирка. Раньше я вас не выпущу. Класс вашей работы должен быть не ниже, а выше того, в котором вы кончили было свою карьеру на цирковой арене".

Вспоминая теперь этот недавний разговор с главным режиссером, Михаил Богданович счастливо улыбается, не обращая внимания на прохожих. Он будто помолодел лет на десять. Идет пружинящей походкой, ощущая удивительную легкость во всем теле… Кажется даже, что если хорошенько разогнаться, можно и теперь сделать двойное сальто-мортале с пируэтом, какое делал когда-то в дни молодости, удивляя лучших мастеров акробатики. Многие из них не раз приглашали его в свои труппы, но он оставался верен клоунаде, ибо считал, что настоящий клоун должен владеть всеми цирковыми жанрами. И он действительно мог бы работать в любой труппе акробатов-прыгунов, если бы только захотел.»

По ходу сюжета клоунских антре приходилось ему совершать и полеты с трапеции на трапецию не хуже любого вольтижера-профессионала. Наверно, он бы и сейчас смог сделать многое, но с тех пор, как у него начало пошаливать сердце, врачи запретили ему эти трюки, а без них он не представлял себе буффонадной клоунады. Вот и пришлось уйти на пенсию…

А теперь он будто заново родился. Не все, значит, потеряно. Он еще покажет себя! Расшевелит и Ирину. Похоже, что она совсем пала духом. Не ладится у нее с режиссурой клоунады. Надо, значит, чем-то подбодрить ее, подсказаяъ что-то.

Михаил Богданович ходит теперь в цирк ежедневно. Вместе с главным режиссером и Ириной они вот уже который день продумывают новую программу клоунады. У них есть несколько сценариев, написанных профессиональными литераторами, хорошо знающими цирк, но все это кажется им не тем, чего ждут от них зрители. Да и сами они остро ощущают необходимость чего-то совершенно небывалого. Ведь новое здание цирка представляется им не только новым помещением, но и новым этапом в развитии того искусства, которому Михаил Богданович с Анатолием Георгиевичем отдали почти всю свою жизнь.

Михаил Богданович размышляет теперь об этом и днем и ночью. Иногда ему начинает казаться, что он придумал наконец то, что нужно, и он спешит поделиться своим замыслом с Ириной. Но еще прежде, чем успевает она раскрыть рот, он и сам сознает, что все это не то. И снова начинаются мучительные раздумья, надежды, сомненья…

Совершенствуя искусство мима, Михаил Богданович читает все, что написано о мастерах этого жанра. Большое впечатление производит на него книга о "великом паяце" Франции Гаспаре Дебюро, на могиле которого написано: "Здесь покоится человек, который все сказал, хотя никогда не говорил". Не упускает он ни одного случая еще раз посмотреть фильмы с участием Чарли Чаплина, но более всего увлекается игрой Марселя Марсо.

Михаилу Богдановичу посчастливилось увидеть его в Париже во время гастролей во Франции с группой артистов советского цирка. Потом он видел его и в Москве, и не раз, но первая встреча с Марсо буквально потрясла его. Ему казалось тогда невероятным, что мимический актер один, без партнеров, на совершенно пустой сцене, в одном и том же костюме и гриме может держать публику в неослабеваемом напряжении целый вечер. Почти не было и музыки. Но искусство Марселя Марсо было таково, что пустая сцена как бы заполнялась и людьми, и предметами.

Теперь и сам Михаил Богданович живет в этом безмолвном мире жестов и телодвижений, удивляясь тому, что не видел раньше всего богатства его изобразительных средств: жест руки, поворот туловища, наклон головы способны ведь убедительнее всяких слов передать ощущение высоты, глубину пространства, форму и вес предметов.

Теперь Михаил Богданович и понял и освоил многое, но достигнутым все еще не удовлетворен…

Дома тоже не все благополучно в последнее время. Беспокоят его взаимоотношения Ильи с отцом. Михаил Богданович не знает, что именно между ними произошло, но догадывается, что не все ладно. Хотел как-то спросить Ирину, потом подумал: а может быть, она не только не знает ничего, но и не догадывается даже об их разладе? И не стал ее тревожить. А когда совсем уже стало невмочь от беспокойства за внука и зятя, решился поговорить с Ильей напрямик.

— Что у тебя такое с отцом, Илья? Поссорились вы, что ли?

— Как же поссорились, если разговариваем, — удивляется Илья.

— А ты со мной не хитри, — хмурится дед. — Разговаривать-то вы разговариваете, да не так, как прежде.

— Да что вы, сговорились, что ли? — злится Илья. — Вчера мама, а сегодня ты учиняешь мне допрос.

— Ну, вот видишь! Мама тоже, значит, заметила. Стало быть, не случайны наши подозрения. Давай-ка, выкладывай все начистоту.

Илья угрюмо молчит. Притворяться, что ничего не произошло, теперь уже нет смысла, но и рассказывать всего не хочется. Да и поймет ли дед всю сложность его отношений с отцом?

А дед, догадавшись, видимо, о его сомнениях, произносит почти равнодушно:

— Я тебя не неволю, однако. Не хочешь — не надо. Я ведь и не пойму, наверно, из-за чего у вас мог произойти раздор. Разве серый цирковой клоун может понять, а тем более рассудить столь ученых мужей?

— Ну что ты говоришь такое, дедушка! — бросается к Михаилу Богдановичу Илья. — Просто не хочется голову тебе морочить нашими спорами на чисто научные темы.

— Спорами ли только? Я ведь знаю, когда вы схватываетесь между собой из-за ваших лептонов и нуклонов. Тоже иной раз не разговариваете по целым дням, но это все не то. Теперь у вас посерьезнее что-то… Однако повторяю: не хочешь — не говори.

Илья бережно сажает деда на диван. Садится с ним рядом. Произносит с тяжелым вздохом:

— Ладно уж… Слушай и не обижайся, что я не рассказал всего этого сам. Просто не хотелось тебя расстраивать. Знаю ведь, как близко ты принимаешь все к сердцу. А насчет того, что ты "серый клоун" и ничего в высоких материях не смыслишь, — этого ты никогда мне больше не говори. Хотел бы я, чтобы все наши клоуны были такими же «серыми», как ты.

— А они и не могут быть серыми, — смеется Михаил Богданович. — Они либо рыжие, либо белые.

— Знаю, знаю! — смеется и Илья. — Когда в доме столько циркачей, будешь знать все эти тонкости.

И, снова став серьезным, даже нахмурившись почему-то, он продолжает:

— Ну, а разлад у нас с отцом вот почему: конструировал я одно устройство для обнаружения гравитационных волн, а оно неожиданно дало почти противоположный эффект — стало порождать нечто вроде антигравитации. Понятно ли тебе, о чем я говорю? Не обижайся только, пожалуйста, что спрашиваю об этом.

— Будешь теперь извиняться всякий раз, — усмехается Михаил Богданович. — Я же понимаю, что разговор у нас серьезный, и все, чего не пойму, о том сам спрошу. О гравитации я читал кое-что в научно-популярных журналах. Кажется, это не очень изученная область?

— Да, тумана тут хватает, — угрюмо кивает Илья. — Никаких эффектов, связанных с реальным существованием воли тяготения, никто еще не наблюдал. Однако они были предсказаны более сорока лет назад. И теоретически мы кое-что уже знаем о них, а вот обнаружить пока не можем. Но ведь и электромагнитные волны теоретически были предсказаны Максвеллом почти за два десятилетия до того, как Генрих Герц экспериментально доказал их существование. И лишь еще через семь лет наш Попов нашел путь практического их применения…

— Это ты мне не рассказывай, об этом я и сам кое-что знаю, — перебивает Илью Михаил Богданович, которому не терпится узнать поскорее, в чем же суть устройства, сконструированного внуком.

— А ты не перебивай. Мне ведь не так просто объяснить тебе сущность моего открытия. Знаешь, в чем трудность обнаружения гравитационных волн? А в том, что в формулу определения их энергии входит, как коэффициент, очень малая величина — так называемая гравитационная константа.

Слегка задетый замечанием деда, будто он говорит ему прописные истины, Илья нарочно употребляет теперь такие выражения, как "гравитационная константа", без пояснения ее значения.

— Вследствие этого эффект, вызванный действием волн тяготения, неуловимо ничтожен, — продолжает он. — А для того, чтобы он возрос, необходимо увеличить до космических масштабов массы колеблющихся тел и частоты их колебаний. И тут опять тысячи препятствий. Массы звезд, например, хотя и достаточно велики, но зато малы частоты их колебаний. А такие тела, как атомы и ядерные частицы, хотя и колеблются с достаточными частотами, но ведь массы их ничтожны.

— Ну и как же ты выкарабкался из этих противоречий?

— А я не стал выкарабкиваться. Пошел иным путем. Решил исходить из того, что гравитационные волны при всей ничтожности их мощности излучались многие миллиарды лет. Их порождали и порождают колебания любого материального тела, и общее количество их все возрастает. В нашей Метагалактике таких волн должно накопиться довольно много. За время ее существования происходили ведь и вспышки сверхновых звезд, и многие другие грандиозные космические катастрофы, порождающие особенно большое излучение гравитационной энергии.

— Но ведь эта энергия рассеяна, наверно, на огромном пространстве? — замечает Михаил Богданович.

— Да, на огромном, но не на бесконечном, — соглашается Илья. — Во всяком случае, в пределах Метагалактики. К тому же эта энергия или соответствующая ей масса, как полагают некоторые ученые, равняется всей обычной материи, из которой состоят звезды, планеты, астероиды и межзвездный газ нашей Метагалактики.

— Ого! — восклицает Михаил Богданович, пораженный таким неожиданным для него соотношением. — Тогда, значит, она всюду?

— Да, всюду. А раз так, ее ниоткуда не нужно добывать, а следует лишь научиться генерировать. Вот я и попытался сконструировать такой генератор. Получилось, правда, не совсем то, на что я рассчитывал, но все-таки явление гравитационное, или вернее, антигравитационное. Я ведь рассчитывал, что измерительные приборы в моей установке под воздействием гравитационных волн покажут увеличение веса, а они зарегистрировали уменьшение его. Следовательно, действуют на них силы не гравитации, а антигравитации.

— Значит, ты сделал великое открытие, Илюша! Из-за чего же тогда разлад с отцом?

— Ах, дедушка, не так-то все это просто! — вздыхает Илья. — Дело ведь в том, что пока все это лишь мои предположения…

— Но ты же не вслепую, не наугад? Ты же именно в этой области и экспериментировал?

— Да, это так. Однако расхождения между результатами моего эксперимента и существующей теорией гравитации столь велики, что даже у меня возникает сомнение — антигравитация ли это? Дело ведь в том, что многие крупные ученые вообще отрицают существование гравитационных волн. Но и те, кто их признает, усомнятся, конечно, в полученных мною результатах, пока я не повторю этого эксперимента в большем масштабе и не обосную его теоретически.

— Вот тут-то и должен помочь тебе отец! — возбужденно восклицает Михаил Богданович, энергично хлопая ладонью по столу. — Разве он отказывает тебе в этом?

— В том-то и дело… — уныло кивает головой Илья. — И если говорить по совести, в какой-то мере я его понимаю. Очень уж невероятен результат моего эксперимента. Похоже даже на шарлатанство…

— Да ты что?! — хватает Михаил Богданович внука за руку. — Неужели и Андрей Петрович так думает?

— Сам-то он, этого не думает, но то, что именно так о результатах моего эксперимента могут подумать другие, вполне допускает. А повторить сейчас мой опыт в необходимых масштабах он не может. Для этого пришлось бы приостановить другие исследования, запланированные Академией наук. К тому же я ему не посторонний, а родной сын. Поставь он мой эксперимент в ущерб другим, представляешь, что начнут говорить о нем в институте?

— Да плевать ему на эти разговоры ради такого дела! возмущается Михаил Богданович. — Вот уж не ожидал я этого от Андрея Петровича…

— Я бы тоже, может быть, на это плюнул, — соглашается Илья. — А он не может. Да и не очень, пожалуй, уверен, что мне действительно удалось открыть новое явление природы. А в его положении без такой уверенности нельзя идти на риск. И я очень тебя прошу, не рассказывай ты ему об этом нашем разговоре. Да и маму не расстраивай…

— Ах, Илюша, — вздыхает Михаил Богданович, — плохо ты свою маму знаешь. Она, наверно, давно уже догадалась, что между вами что-то произошло. Сам же говорил, что спрашивала тебя об этом.

Илья угрюмо молчит некоторое время, потом вдруг решает:

— Ну, тогда мне нужно помириться с отцом и успокоить ее. У мамы и своих неприятностей хватает. Похоже, что не ладится у нее что-то…

— Да, не нашла она себя. Отличная была гимнастка, а вот режиссера из нее не получается. Ну, а ты как же? Неужели будешь терпеливо ждать, когда проверку твоего эксперимента запланируют в отцовском институте?

— А я и не жду. Мы сами кое-что сооружаем в лаборатории университета, в котором я учился когда-то. И знаешь, кто мне в этом помогает? Лева Энглин!

С клоунами у Ирины Михайловны действительно дело не ладится. Она умеет ценить находки тех, кто их ищет, негодует на тех, кто не брезгует штампами, однако сама ничего оригинального подсказать своим подопечным не может. Но труднее всего, оказывается, связать их разрозненные номера хотя бы в какое-нибудь подобие единого действия. И хотя главный режиссер иногда ее хвалит, сама она относится к себе более строго. Да и Анатолий Георгиевич делает это, видимо, из чисто педагогических соображений, дабы подбодрить ее, не дать окончательно потерять веру в себя.

В последнее время Ирина Михайловна стала даже подумывать об уходе из цирка, хотя по-прежнему искренне любила его и с удовольствием вспоминала те годы, когда работала вольтижеркой в группе воздушных гимнастов. Она и сейчас с восхищением и почти с нескрываемой завистью наблюдает репетиции Зарницыных. Особенно нравится ей красавица Маша. Таких совершенных пропорций Ирина Михайловна не видела еще ни у одной гимнастки. Ей кажется даже, что столь совершенное существо может создать только художник, поставивший своей целью изобразить идеальное человеческое тело, предназначенное для парения в воздухе.

Очень артистичны и Машины братья, Сергей и Алеша. Но в них не ощущается такой грации и непосредственности, как у Маши. Да и работают они хотя и очень точно, но без души, без той радости, которую сама она испытывала всякий раз, совершая под куполом цирка пассажи и пируэты, в которых законы физики сливались с законами пластики.

А какого труда стоила ей непринужденность и свобода движений в воздухе! Сколько неудач и страхов пришлось преодолеть! Лишь для того, чтобы научиться падать в сетку, ушел почти год, ибо это было сложно и небезопасно. Упав на бок, можно сломать руку, падение на живот грозило переломом позвоночника. Повредить позвоночник легко и в том случае, если после сальто-мортале упадешь на голову. Даже падение на ноги, при отсутствии необходимого опыта, может оказаться плачевным. Безопаснее всего падать на спину, но научиться этому не так-то просто.

Ее учитель, старый цирковой артист, говорил ей в те трудные годы учебы: "Падая, береги не только свои кости. Главное — помни все время, что на тебя смотрят сотни глаз и ты должна радовать их красотой и ловкостью своего тела. Никогда не забывай об этом и старайся не плюхаться в сетку, подобно мешку с овсом".

Она никогда не забудет своего требовательного учителя. Это он научил ее математически точному расчету взаимодействия с партнерами, позволяющему после заднего сальто-мортале прийти в руки ловитору. Много труда понадобилось ей, чтобы постичь все эти тонкости и научиться летать так же свободно, как и ходить по земле, не думая, что нужно для этого делать.

"Тренируйся до тех пор, пока воздух не станет для тебя таким же привычным и надежным, как земля", — постоянно поучал Ирину ее наставник.

Наблюдая теперь за репетициями Зарницыных, Ирина Михайловна все чаще замечает, что лишь Маша проводит их с увлечением. А братья работают неохотно, будто отбывают повинность.

Вот и сейчас с огорчением всматривается Ирина в их лениво раскачивающиеся красивые тела, и ей без слов понятен укоризненный взгляд их сестры.

Увлеченная наблюдением за работой Зарницыных, Ирина Михайловна не замечает, как подходит к ней главный режиссер.

— А что, если бы вам, Ирина Михайловна, — весело говорит Анатолий Георгиевич, — заняться режиссурой воздушных гимнастов? Вижу, они вам больше по душе, чем клоуны.

— Вы это серьезно?

— Настолько серьезно, что даже с директором это согласовал, — улыбается главный режиссер.

— Тогда, если можно, для начала одних только Зарницыных? — умоляюще смотрит на Анатолия Георгиевича Ирина Михайловна.

— Сегодня же займитесь именно Зарницыными. Что-то они мне не нравятся.

— Спасибо, Анатолий Георгиевич! Они меня тоже беспокоят.

Радостная выходит Ирина Михайловна с манежа в фойе, привычно оглядываясь по сторонам.

Все для нее будто преобразилось теперь в этом огромном и не очень уютном в дневную пору здании. Тот, кто видел цирк лишь по вечерам, когда он залит ярким светом и заполнен людьми, тому днем, при слабом освещении, все тут покажется будничным и неуютным. Но сама Ирина Михайловна никогда не ощущала этого. Цирк для нее всегда был почти храмом.

Даже в те утренние часы, когда ареной завладевали сначала хищники, а потом лошади, она любила ходить по округлым коридорам-фойе, прислушиваясь к глухому щелканью шамбарьера дрессировщика, грозному рычанию зверей, ржанию коней. А когда после репетиции кто-нибудь из униформистов степенно прогуливал по фойе разгоряченных лошадей, Ирина Михайловна любила потрепать конские гривы, с удовольствием вдыхая острый запах пота взмыленных животных.

Вечерами же, во время представлений, ей доставляло большое удовольствие наблюдать за публикой, такой многообразной, какой не бывает, наверно, ни в одном театре. И у Ирины Михайловны всегда замирало сердце, когда вся эта масса людей, заполняющих огромную во- гнутую чашу зрительного зала, единодушно ахала вдруг, пораженная ловкостью, а иногда и невероятностью совершенного трюка.

И именно это долгое импульсивное "ах-х!..", а не бурные аплодисменты, почти всегда потрясало ее до слез. Восклицание это вырывалось против их воли даже у самых сдержанных зрителей, умеющих владеть собой, скрывающих или стесняющихся публичного проявления своих чувств. Она замечала также, что звучало это «ах» не всегда и не часто. Ирина Михайловна видела работу многих отличных иллюзионистов, оснащенных совершеннейшей аппаратурой. На них смотрели, разинув рот, пожимали плечами, разводили руками и всегда награждали бурными аплодисментами. Может быть, кто-то даже и ахал… Но причиной такого единодушного, неудержимого «ах» всегда было совершенство человеческого тела, его почти фантастические возможности.

Хотя у Ирины Михайловны и не ладилась работа с клоунами, она должна была признать, что такой же успех имели иногда и их остроумные трюки.

Раздумывая теперь над всем этим, она проходит несколько раз по фойе и уже собирается вернуться на манеж, как вдруг сталкивается с Машей Зарницыной.

— Вот вы-то мне как раз и нужны! — обрадованно восклицает Ирина Михайловна. — Надеюсь, вы никуда не торопитесь? Ну, тогда давайте потолкуем. Скажите мне, Маша, что такое происходит с вашими братьями? Они считают, что все уже постигли, или просто ленятся? Я это не из праздного любопытства спрашиваю — меня только что назначили вашим режиссером.

— Я очень этому рада, Ирина Михайловна! — крепко пожимает руку своему новому режиссеру Маша. — Вашей работой на трапеции я, еще будучи девчонкой, восхищалась… и даже завидовала. Честное слово!

— Ах, Маша, не надо об этом! Все это, к сожалению, в прошлом…

— Я знаю, вы сорвались… — взволнованно и торопливо продолжает Маша, — но ведь можно же снова…

— Нет, Маша, для меня это исключено, — грустно улыбаясь, перебивает ее Ирина Михайловна. — Да теперь и поздно уже, не те годы…

Ирине Михайловне неприятен этот разговор, и она хочет прервать его, но, посмотрев в восторженные глаза девушки, видимо действительно помнившей ее выступления в группе воздушных гимнастов, решает поговорить с ней откровеннее, расположить ее к себе.

— Надеюсь, вы понимаете. Маша, как нелегко мне было выслушать приговор врачей… Да и сейчас… Может быть, не нужно было их слушать, а последовать примеру Раисы Немчинской. Она, как вы знаете, упала во время репетиции. В результате осколочный перелом локтевого сустава и три перелома таза. А потом восемь месяцев больницы и вполне обоснованные сомнения врачей в возможности возвращения ее к прежней профессии. И все-таки она вернулась в цирк и стала одной из лучших воздушных гимнасток. А я не смогла… Не хватило силы воли. Никогда себе этого не прощу…

— Но в цирк вы все-таки вернулись, а вот мои мальчики хотят уйти…

— Быть этого не может! Они же отличные артисты, с чего это вдруг взбрела им в голову такая мысль? Да они просто шутят.

— Нет, не шутят, — печально качает головой Маша. — Это серьезно. Они и мне этого пока еще не говорили, но я знаю уйдут… Из-за меня только и работают пока, понимают, что без них развалится наш номер. А я без цирка просто не могу… Это они хорошо знают, потому и не решаются сказать мне о своем уходе.

— Ну что вы так разволновались, Машенька? — кладет руку на плечо девушки Ирина Михайловна. — Они же очень любят вас. И потом, зачем им уходить? Они хорошие гимнасты, а другой профессии не имеют.

— Они хотят учиться, — немного успокоившись, объясняет Маша. — Давно уже готовятся к этому. Как только я засну, сразу же за учебники и все шепчутся, проверяя знания друга друга. А я не сплю, притворяюсь только, почти все их, разговоры слышу. В университет они хотят, и непременно на физико-математический.

— Господи, — вздыхает Ирина Михайловна, — просто с ума все мальчишки посходили из-за этой физики! Но ничего, пусть еще попробуют сначала сдать — знаете, какие конкурсы на эти факультеты?

— Они сдадут, — убежденно произносит Маша. — Я их знаю. Ах, если бы они с таким же рвением готовили наш новый номер, как готовятся к экзаменам в университет!

— Не печальтесь, Машенька, мы непременно что-нибудь придумаем, — ласково успокаивает ее Ирина Михайловна. — Постараемся чем-нибудь отвлечь их от физики.

— Ох, едва ли! Вы еще не знаете, что такое физика.

— Я-то не знаю! — смеется Ирина Михайловна. — Да у меня муж доктор физико-математических и сын почти кандидат тех же наук. Мало того — отец готовит новый номер с кибернетическим партнером.

Илья вот уже несколько дней ищет подходящего момента, чтобы с глазу на глаз поговорить с отцом, а когда наконец собирается начать такой разговор, неожиданно приходит дед с каким-то долговязым рыжеволосым парнем.

— Андрей Петрович, Илюша, познакомьтесь, пожалуйста. Это наш цирковой художник Юрий Елецкий.

Парень смущенно протягивает огромную руку и басит, заметно окая:

— Какой там художник — просто маляр. Малюю примитивные цирковые плакаты.

— Ну ладно, Юра, нечего кокетничать, — сердится на него Михаил Богданович. — Вы же знаете, что талантливы, ну и не напрашивайтесь на комплименты.

Елецкий краснеет и все больше теряется перед незнакомыми людьми, которых он считает к тому же знаменитыми физиками.

— Не слушайте вы, пожалуйста, Михаила Богдановича, наговаривает он на меня. Какой я талант? Митро Холло уверяет, что от моей живописи разит нафталином, а сам я — гибрид заурядного средневекового живописца с современным фотографом.

Андрей Петрович удивленно переглядывается с Ильей, ничего не понимая, а Михаил Богданович поясняет:

— К нам ходит творить абстрактную живопись еще один художник — Митрофан Холопов, подписывающий свои шедевры — Митро Холло. А славится этот Холло среди молодых художников не столько мастерством, сколько теоретическим обоснованием абстракционизма в живописи. Я-то лично просто авантюристом его считаю, а вот он, — сердито кивает Михаил Богданович на Елецкого, — робеет перед ним, стесняется почему-то своей реалистической манеры.

— Зачем же робеть? — возражает Юрий. — Робеть мы перед ним не робеем, но в споре он нас сильнее, потому что мы его Репиным, а он нас Эйнштейном.

Андрей Петрович, все еще не понимая, с какой целью привел Михаил Богданович этого парня, ссылается на неотложные дела и уходит в свой кабинет. А заинтригованный Илья с любопытством присматривается к Елецкому.

— А мы вот что давайте сделаем — чаю выпьем, — неожиданно предлагает он. — Или вы что-нибудь более крепкое предпочитаете? — вскидывает он глаза на молодого художника.

— Да нет, зачем же более крепкое, — смущенно басит художник. — Чай — это самое подходящее для меня. Я волжанин, люблю чай.

— Ну так мы тогда это в один миг! Ты займи чем-нибудь гостя, дедушка, а я все сейчас организую.

И он уходит на кухню, а Михаил Богданович продолжает, слегка повысив голос, чтобы его мог слышать Илья.

— Этот Митро Холло в споре с молодыми художниками, отстаивающими реализм, буквально за пояс их затыкает. Их аргументация Репиным да Суриковым и в самом деле выглядит какой-то очень уж старомодной в сравнении с его теориями, оснащенными псевдонаучной терминологией.

— Зачем же псевдо, — снова возражает Елецкий. — Терминология самая настоящая, действительно научная. Я, собственно, зачем и пришел к вам, Илья Андреевич, — обращается он к Илье, вернувшемуся из кухни, — чтобы вы помогли нам разобраться, какое отношение к живописи имеет теория относительности Эйнштейна. Митрофан Холопов в каком-то подвале дискуссию устраивает по этому вопросу. Там будут главным образом те, кто именует себя ультраабстракционистами. От нас же, реалистов, только Антон Мушкин да я. Соотношение примерно два к десяти. Я бы и не пошел, но Антон отчаянный спорщик — ни за что не хочет от этой встречи отказываться. Он ведь не столько художник, сколько искусствовед.

— Я знаю этого паренька, — замечает Михаил Богданович, расставляя на столе чайную посуду. — Очень тщедушный на вид, но чертовски азартный. Лезет в драку, невзирая на численное превосходство противника. Абстракционисты эти к нам в цирк в последнее время повадились. Узрели там какую-то динамическую натуру, позволяющую им манипулировать со временем… Как это они называют, Юра?

— Вводить время внутрь пространственного изображения, уточняет Елецкий, доставая записную книжку. — Разрешите, я вам процитирую, как они это трактуют? Специально записал на всякий случай.

Он торопливо листает страницы и, найдя нужную, читает:

— "Практика изображения в одной картине двух различных аспектов одного и того же объекта, объединение, например, профиля и полного фаса в портрете, или изображения того, что видит один глаз, смотря прямо, а другой — сбоку, означает введение времени внутрь пространственного изображения". Видите, как это у них закручено? Антон Мушкин утверждает, правда, будто вся эта премудрость позаимствована Холоповым из статьи английского историка искусств Арнольда Хаузера.

— А Холопов ни за что не хочет признаться, — добавляет Михаил Богданович, — что спекулирует чужими идеями, а Антона Мушкина с его сторонниками прямотаки заплевал. Надо же еще, чтобы фамилия у него была такая — Мушкин. Они его иначе, как Букашкин, и не называют. В общем, Илюша, должен ты им, Юре и Антону, помочь — пойти на эту дискуссию и разоблачить спекуляцию наших доморощенных абстракционистов теорией относительности Эйнштейна.

— Но ведь я не специалист по эстетике, — смущенно пожимает плечами Илья. — Может быть, вы кого-нибудь другого?..

— А им и не нужен специалист по эстетике, — прерывает внука Михаил Богданович. — По этой части Антон Мушкин и сам с ним справится. Но в физике они его сильней. Этот Митро Холло на физико-математическом учился и вот щеголяет теперь сногсшибательной научной терминологией. Дурит людям головы теорией относительности.

Илья хотя и очень сочувствует Юрию и Антону, но не сразу соглашается принять их предложение.

— Следует, пожалуй, раскрыть тебе один секрет, объясняющий особый накал их споров, — продолжает Михаил Богданович неожиданно интимным тоном. — Вы только не обижайтесь на меня за это, Юра. Это я для пользы дела, — обращается он к Елецкому.

Молодой художник краснеет и делает Михаилу Богдановичу какие-то знаки, но старый клоун даже не смотрит на него.

— Главная-то причина тут в Маше, в замечательной нашей гимнастке и милейшей девушке. И дело, конечно, не в том, что именно ее рисуют вторгшиеся к нам абстракционисты "методом введения времени внутрь пространственного изображения", просто все они влюблены в нее. В том числе и Митрофан Холопов с Юрой Елецким. Более того тебе скажу — серьезнее всех влюблен в нее Юра.

— Ну, что вы, право, Михаил "Богданович!.. — смущенно улыбается совершенно пунцовый художник.

— Помолчите, Юра! — сердито машет на него Михаил Богданович. — Для того, чтобы выиграть бой в берлоге этого Холло, Илье нужно знать все. Дискуссия эта затеяна ими специально ведь для Маши, а Юрий с Антоном приглашены туда лишь для посрамления. Неужели вы не понимаете этого?

Потом он поворачивается к внуку и спрашивает:

— Ну так как же, Илья, готов ты помочь им одержать победу?

Илья протягивает руку Юрию и произносит всего лишь одно слово:

— Когда?

— Завтра вечером.

— Бросаю все дела и сегодня же начинаю готовиться к этой баталии!

Ирина Михайловна возвращается домой в заметно приподнятом настроении.

— Что это вид у тебя сегодня такой веселый? — удивляется Михаил Богданович.

— А потому, что от клоунов твоих наконец-то избавилась, смеется Ирина. — Буду теперь заниматься с воздушными гимнастами. Как тебе нравятся Зарницыны?

— Талантливые, но без огонька. Чего-то у них не хватает. Если бы не Маша, не иметь бы им успеха.

— Согласна с тобой. Зато Маша просто прелесть! Из нее со временем большая артистка выйдет.

— Это о какой Маше вы говорите? — с любопытством спрашивает Илья. — Не о той ли самой?..

— О той, — подтверждает Михаил Богданович. — Ты очень давно в цирке не был, а тебе непременно надо на нее посмотреть.

— А вот завтра и посмотрю.

— Не знаю, как она будет выглядеть там, в подземелье, — с сомнением покачивает головой Михаил Богданович. — Ее в цирке, в воздушном полете нужно увидеть.

— О чем это вы? — удивленно смотрит на них ничего. не понимающая Ирина Михайловна.

— О завтрашней баталии в берлоге абстракционистов, — смеется Михаил Богданович. — Живописцы во главе с Митрофаном Холоповым будут там кисти ломать в честь нашей Маши.

— Ox этот Митро Холло! — вздыхает Ирина Михайловна. — А противником его будет опять один бесстрашный Антон Мушкин?

— На сей раз еще и твой сын Илья.

Подвал Холло оказывается почти на самой окраине Москвы. Михаил Богданович с Ильей едут туда сначала на метро, затем на троллейбусе и, наконец, на трамвае. Дорогой старый клоун внушает внуку:

— Ты там у них не очень-то стесняйся в выражениях. Я совершенно убежден, что это не столько бездарности, сколько авантюристы. А Юра Елецкий просто феноменально талантлив. Видел бы ты, как он Машу рисует! Не только на нее не глядя, но и на бумагу даже. Буквально с закрытыми глазами. И ведь что досадно — стесняется он этого удивительного своего мастерства. Неловко ему, видишь ли, перед этими мазилами-абстракционистами за свое умение рисовать нормальные человеческие тела и лица. Просто чудовищно!

Михаил Богданович в ярости. В переполненном трамвае на него уже с опаской начинают поглядывать окружающие, а Илья то и дело толкает его в бок:

— Хватит тебе, дед! Ну, что ты так разошелся!.. Я ведь и сам понимаю, как важно развенчать этих абстракционистов. Жаль только, что я лишь физику знаю, а надо бы еще и живопись.

— Какую живопись? Да они вообще никакой живописи не признают. Не смей и заикаться там об этом. Все дело только испортишь. На смех они тебя поднимут, сочтут за дикаря. Их надо бить только теорией относительности, квантовой механикой и еще какими-нибудь новейшими теориями. Всех этих премудростей многие из них наверняка не понимают, но уважают. И не потому, что это последнее слово науки, а потому, что модно.

Они выходят из трамвая почти на конечной остановке и долго расспрашивают у какого-то старичка, как пройти на нужную им улицу. Потом идут кривыми переулками, то и дело сбиваясь с пути. А вокруг сплошная тьма. Лишь кое-где сквозь толстые наледи на окнах сочится тусклый, ничего не освещающий свет. Под редкими уличными фонарями лежат бесформенные грязножелтые пятна, лениво перекатываясь с боку на бок в такт покачиванию фонарей.

— Картинка в типично абстрактном стиле, — усмехается Михаил Богданович.

— Ты еще способен шутить, дед, — мрачно отзывается Илья, — а мне все время кажется, что нас вотвот огреют чем-нибудь весьма материальным по голове.

— От этих ультрановых представителей живописи и ваяния всего можно ожидать, — охотно соглашается с ним Михаил Богданович и вдруг резко шарахается в сторону — перед ними вырастает какая-то высоченная фигура.

— Да вы не бойтесь, это я — Юрий Елецкий, — слышат они знакомый голос. — Специально поджидаю вас тут, чтобы проводить.

— Ну и напугали же вы меня! — смеется Михаил Богданович. — Я уж и голову в плечи вобрал, ожидая удара. А как там эти гангстеры кисти — собрались уже?

— Все в сборе.

— А Маша?

— И Маша.

— Да как же она решилась прийти сюда, в эту преисподнюю? — удивляется Илья.

— Она храбрая, — не без гордости за Машу произносит Юрий. — К тому же она с братьями.

— Как, и братья ее тоже тут? — удивляется теперь уже Михаил Богданович.

— Они еще больше Маши сегодняшней дискуссией заинтересованы.

— С чего это вдруг?

— Влюблены в физику.

— Этого только не хватало! — всплескивает руками Михаил Богданович. — Они же отличные гимнасты — зачем им физика? Не эти ли «ультра» им головы вскружили?

— Нет, тут дело серьезное, — убежденно заявляет Елецкий. — Вы сами знаете, что они все время что-нибудь изобретают. Но для того, чтобы изобретать, нужно иметь представление о физике. Вот и увлеклись ею. Ломают сейчас голову над тем, чтобы избавиться от лонжей и предохранительных сеток.

— Любопытно, как же они собираются это сделать? — спрашивает Илья.

— С помощью какой-то системы мощных электромагнитов. Пойдемте, однако, пора уже. Это здесь вот, за углом. Осторожнее только — тут сам черт может голову сломать.

— И чего их занесло в такую дыру? — спрашивает Юрия Михаил Богданович, спотыкаясь обо что-то. — Не было разве какого-нибудь подвала поближе?

— Не знаю. Может быть, и не было, только они могли и нарочно подобрать именно этот. Вот сюда, пожалуйста. Вниз по ступенькам.

— В самом деле, значит, подвал, — ворчит Михаил Богданович. — Я думал, он у них условный.

— Подвал-то как раз безусловный, условное все остальное. Дайте-ка руку, Михаил Богданович, я помогу вам спуститься.

— Да вы за кого меня принимаете, Юра? Забыли разве, что я старый клоун-акробат. А эти «ультра» могли бы тут хоть какую-нибудь паршивую лампочку повесить…

К удивлению Елецкого, Илья спускается по шатким ступенькам раньше всех и широко распахивает двери перед дедом.

В помещении, похожем на предбанник, полумрак, но из внутренней, неплотно прикрытой двери лучится яркий свет. Слышатся оживленные голоса.

— Ну, слава те господи! — облегченно вздыхая, шутливо крестится Михаил Богданович. — Преисподняя, кажись, позади.

Они входят в просторное, хорошо освещенное помещение; Стены его увешаны какими-то, напоминающими образцы модных обоев, картинами. Но Илье не это бросается в глаза, а единственная девушка в светло-сером платье, видимо специально посаженная в центре подвала. Илья сразу же догадывается, что это Маша, но он не замечает в ней ничего особенного, даже красоты ее, о которой столько наслышался. Поражает его лишь ее взгляд, устремленный на братьев. В нем настороженность и тревога.

А в том, что стройные молодые люди, сидящие на подоконнике, ее братья, у Ильи не возникает никаких сомнений. Без труда узнает он в невысоком худощавом и очень бледном парне Антона Мушкина. Все остальные расположились на полу полукольцом вокруг Маши. В комнате, кроме ее кресла, вообще нет больше ничего, на чем можно было бы сидеть.

Почти все абстракционисты бородаты. Многие острижены под машинку. Вихраст только один Митро Холло, здоровенный чернобородый детина. На нем клетчатая байковая рубаха с расстегнутым воротом, узкие брюки, типа «техасских».

"Мог бы одеться и пооригинальнее", — невольно усмехаясь, думает о нем Илья. Он не ожидал от главаря этих «ультра» такой дешевки.

— Ну что ж, синьоры, — развязно произносит вожак местных абстракционистов, поднимаясь с пола, — начнем, пожалуй. Кворум у нас полный. Больше даже, чем предполагалось. Сто один процент.

Никто ни с кем не здоровается, никто никого не знакомит, только Маша легонько кивает Михаилу Богдановичу, бросив украдкой любопытный взгляд на Илью. Вся остальная братия Митро Холло продолжает сидеть на поду.

— Ну-с, кто хочет слова? Вот вы, например, мсье Букашкин? — обращается Холло к Мушкину. — Почему бы вам не попробовать покритиковать нас с позиции дряхлеющего реализма.

— А что, собственно, критиковать? — с деланным равнодушием спрашивает Антон. — Что-то я не вижу перед собой произведений искусства.

И он демонстративно осматривает стены, делая вид, что не замечает развешанных на них картин.

— Протрите-ка глаза, детка!.. — басит кто-то с пола.

— Спокойствие, господа, — жестом священнослужителя простирает руки Холло. — Разве вы не понимаете, что это всего лишь примитивный полемический прием? Товарищ Букашкин отлично видит, что перед ним портрет прелестной гимнастки, сработанный в стиле абстрактного восприятия вещества и пространства.

— Вы, конечно, не случайно назвали эту мазню портретами гимнастки, а не портретами Маши, — усмехается Антон. — Ибо Маша — это нечто конкретное, и настолько конкретное, что вы просто не в состоянии его изобразить из-за отсутствия элементарного мастерства. А гимнастка — это, по-вашему, уже абстракция. Тут вы в своей стихии, ибо любой штрих на любом фоне можете объявить "пространством, непрерывностью и временем", как это сделал художник Паризо, изобразивший на желтом фоне коричневые палочки.

Опять кто-то из бородачей подает грубую реплику, но Холло грозно шипит на него. Он совершенно уверен в своей победе над Мушкиным и не торопится расправляться с ним.

— Я умышленно привожу вам примеры «живописи», сработанной в вашей излюбленной манере, в духе пространственно-временного континуума, — с завидным хладнокровием продолжает развивать свою мысль Антон.

— Ну и что же? — нагло таращит глаза Холло. — Что вы хотите этим сказать? Да ничего, видимо, кроме собственного невежества. Вы ведь все еще мыслите категориями прошлого века и смотрите на мир глазами человека, знакомого лишь с геометрией Эвклида, и понятия, наверно, не имеете о геометрии Лобачевского — Римана.

Илью так и подмывает вступить в бой, но он сдерживает себя, давая возможность парировать первые удары Холло Антону, которого он уже уопел оценить как достойного своего соратника. По всему чувствуется, что бой будет жарким, нужно, значит, беречь силы.

— Мы уже знакомы с вашей манерой спекулировать отдельными положениями теории относительности, — спокойно возражает своему оппоненту Антон. — Вам кажется, будто Эйнштейн опрокидывает все прежние представления о времени и пространстве. И этого вам достаточно, чтобы попытаться расправиться с реалистическим искусством, изображающим события в определенный момент времени и в реальном пространстве.

— А вы не занимайтесь демагогией! — выкрикивает кто-то из «ультра». — Что же, по-вашему, теория относительности ничем не отличается от механики Ньютона? Не отрицает ее разве?

— Да учились ли вы хоть в средней-то школе? — не выдержав, восклицает старший брат Маши, Сергей Зарницын. — Должны знать тогда, что теория относительности Эйнштейна вовсе не отрицает физики Ньютона. Она лишь исследует более сложные явления.

— Подкрепи же и ты его чем-нибудь, — толкает внука локтем в бок Михаил Богданович.

Но прежде, чем Илья успевает раскрыть рот, в бой вступает второй брат Маши, Алеша:

— И вообще — читал ли кто-нибудь из вас Эйнштейна?

— А сами-то вы читали? — хихикает какой-то бородач. — Неужто хватило силенок?

— Представьте себе-кое-что читал… И потому знаю, что теория относительности не разрушает прежней физики, но позволяет глубже вникнуть в суть…

— Вот и мы за то же! — прерывает его Холло. — За оценку старых понятий с более современных позиций. Старые понятия не учитывали ведь вращения Земли и изменения в связи с этим течения времени.

— А каковы же, однако, эти изменения? — нарушает наконец молчание Илья.

— Какие бы ни были, но они есть, — неопределенно отвечает Холло.

— А надо бы знать, какие именно, — вставляет замечание и Михаил Богданович.

Все «ультра», как по команде, поворачиваются к своему идеологу, а он угрюмо молчит.

— Ведь вы, Холопов, на физико-математическом учились когда-то, могли бы и знать, — укоризненно качает головой Михаил Богданович,

— Да он это знает, конечно, — понимающе усмехается Антон Мушкин. — Ему просто невыгодно называть цифры.

— А цифры таковы, — спокойно продолжает Илья. — Земля наша, как вам должно быть известно, вращается вокруг своей оси со скоростью ноль целых четыреста шестьдесят три тысячных километра в секунду. А по орбите вокруг Солнца движется она со скоростью тридцати километров в секунду. И даже скорость обращения Солнца со всеми ее планетами вокруг центра Галактики не превышает двухсот сорока километров в секунду. Ну, а течение времени, как вам должно быть известно, начинает заметно сказываться лишь при скоростях, близких к тремстам тысячам километров в секунду.

Бородачи смущенно ежатся, но Митро Холло все еще не теряет надежды одержать победу.

— Ну, а то, что по Эйнштейну пространство искривлено, спрашивает он, — вы тоже будете отрицать?

— И не собираюсь, — спокойно покачивает головой Илья. Установленная Эйнштейном связь между тяготением и геометрией мира подтверждена ведь экспериментально.

— Из этого не следует, однако, что вы имеете право уродовать человеческие тела и корежить натюрморты! — выкрикивает Антон Мушкин.

— Почему же, если факт искривления пространства подт&ержден экспериментально? — усмехается заметно воспрянувший духом Митро Холло. — В наше время только метафизики изображают пространство прямыми линиями.

— А вы знаете, каково реальное искривление этих прямых линий в природе? — спрашивает Илья. — В настоящее время совершенно точно установлено, что световые лучи, испускаемые звездами, проходя мимо Солнца, искривляются лишь на ноль целых восемьдесят семь сотых угловой секунды. К тому же эта кривизна сказывается только при длине луча, равной примерно ста пятидесяти миллионам километрам. А каковы размеры вашей натуры?

Кое-кто из «ультра» смущенно хихикает. Они заметно обескуражены и уже без прежнего почтения поглядывают на своего вдохновителя.

— В стане врагов явное смятение, — шепчет Илье Михаил Богданович. — Пора наносить им решающий удар.

— Давайте поговорим теперь начистоту, товарищ Холопов, как физик с физиком. Разве же вы не понимаете, что для того, чтобы иметь основание применять в живописи эйнштейновскую трактовку пространства-времени, нужно, чтобы натура живописца либо сам живописец двигались со скоростью света?

— А это явный абсурд, — запальчиво восклицает Сергей Зарницын.

— Но, допустим, однако, возможность такого движения художника к его натуре или наоборот — натуры к художнику, спокойно продолжает свое рассуждение Илья. — Что же тогда произойдет? А произойдет то, что и объект произведения и его творец, сокращаясь в направлении своего движения, просто перестанут существовать друг для друга как протяженные тела. И будет все это в строгом соответствии с законами той самой теории относительности, на которую вы так опрометчиво ссылаетесь.

Теперь смеются уже все абстракционисты. Растерянно улыбается и сам Холло.

Маша плохо спит эту ночь. Ей снятся изуродованные человеческие тела, скомканные пространства, чудовищные галактики, излучающие диковинно искривленные лучи. Лишь изредка мелькают нормальные человеческие лица и среди них строгий профиль Ильи Нестерова. У абстракционистов она видела Илью впервые, и он запомнился ей. И, как ни странно, во сне она разглядела его лучше, чем тогда в подвале. Он очень похож на свою мать, Ирину Михайловну. Такой же энергичный профиль и красивые глаза. А густые брови — это у него, видимо, от деда, Михаила Богдановича.

Проснувшись, Маша думает, что уже утро, но из-под дверей комнаты братьев сочится электрический свет, — значит, еще ночь и они сидят за своими книгами или шепчутся, обмениваясь впечатлениями от схватки с абстракционистами.

Надо бы пойти, заставить их лечь спать, но у нее нет сил подняться с дивана. Она чувствует себя такой усталой, будто весь день провела на изнурительной репетиции. Да и просыпается она только на несколько мгновений и тут же снова засыпает. Лишь пробудившись в третий раз и снова увидев свет под дверью братьев, она поднимается наконец и идет к ним, полагая, что они давно уже спят, забыв выключить электричество.

Она бесшумно открывает дверь, чтобы не разбудить их, и видит братьев сидящими за столом в пижамах и с такими перепуганными лицами, будто она застала их на месте преступления.

— Ну, куда это годится, мальчишки! — строго говорит Маша. — Уж утро скоро!

— Что ты, Маша, какое утро — всего час ночи и мы как раз собирались лечь.

Она недоверчиво смотрит на часы и укоризненно качает головой.

— Не час, а второй час. И впереди, сами знаете, какой день. Но раз уж вы не спите, давайте поговорим серьезно.

Маша хмурится и неестественно долго завязывает пояс халата. Братья угрюмо молчат.

— Я ведь все знаю, — продолжает она наконец, садясь между ними и положив им руки на плечи. — Особенно почувствовала это на дискуссии с абстракционистами. Но и раньше знала, чем вы бредите, что у вас на уме. Надо, значит, решать, как нам быть дальше. А так больше нельзя…

— О чем ты, Маша? — робко спрашивает Алеша.

— Вы же сами знаете, о чем. И не будем больше притворяться друг перед другом. Раз вы не можете без вашей физики, надо бросать цирк и поступать в университет.

— Да что ты, Маша!.. — восклицают оба брата разом.

Но она закрывает им рты ладонями своих еще теплых после постели рук.

— Только не оправдывайтесь, ради бога, и не жалейте меня. Ужасно не люблю этого. Я же хорошо знаю, о чем вы сейчас думаете. Вспоминаете, наверное, как мы остались без матери, отца-то вы вообще не помните, — как я заменила вам ее, как… ну, да, в общем, я все понимаю и незачем все это…

— Ты прости нас, Маша, — виновато произносит старший брат. — Нам действительно давно нужно было поговорить. Мы как раз только что снова все взвешивали, и ты сама должна, понять, как все это нам нелегко.

— Да что тут нелегкого-то? — деланно смеется Маша, прекрасно понимая, как им в самом деле нелегко.

— Ты сама же предложила поговорить серьезно. Вот и давай… Зачем, ты думаешь, мы на физико-математический? Помнишь, как всегда увлекались мы изобретательством?

— Еще бы! — усмехается Маша. — С тех пор еще помню, когда вы мальчишками были. Только я думала, что вы этим уже переболели.

— А усовершенствование нашей аппаратуры?

— Ну, это другое дело. Это уже серьезно. Но ничего не получилось ведь пока.

— А почему? — взволнованно хватает Машу за руку Алеша. Задумали очень серьезно, а знаний для этого… Ну, в общем, ты сама должна понимать.

— Так зачем же вы тогда на физико-математический? — удивляется Маша. — Вам бы в какой-нибудь технический, на конструкторское отделение.

— Ну что ты равняешь технический с физико-математическим! — почти с негодованием восклицает Алеша. — Разве в технике возможно такое, как в физике? Техника лишь опирается на науку, а физика двигает ее вперед, совершает в ней революцию. Да и мы не собираемся только усовершенствованием цирковой аппаратуры заниматься.

— Ну, тогда как знаете… — уныло произносит Маша.

— Но ты не думай, что мы тебя бросим, — пытается утешить ее Алеша. — Мы пока только на заочный…

— Нет, мальчики, я с вами все равно уже больше не смогу, раз у вас все мысли за пределами цирка, — печально качает головой Маша.

— Объясни, почему? — хмурится Сергей.

— Я же объяснила: потому, что вы уже не со мной. Потому, что работаете без души, как автоматы. И ждете не дождетесь, когда кончится репетиция, чтобы засесть за учебники. А в цирке надо репетировать и репетировать, шлифовать и шлифовать каждое свое движение. Ирина Михайловна мне вчера сказала, что воздушным гимнастам нужно тренироваться до тех пор, пока воздух не станет для них таким же надежным, как и земля. А это значит, что тренироваться надо все время, каждый свободный час, каждую минуту. Но ведь вы так уже не сможете… И не делайте, пожалуйста, протестующих жестов! Привычные прежде слова: "Внимание! Время! Пошел! Швунг! Сальто!", — наверное, звучат теперь для вас, как удары бича…

— Ну что ты, Маша! — делает протестующий жест Алеша. — Мы по-прежнему любим…

— Ничего вы больше здесь не любите! — уже не сдерживая досады, вырывает у него руку Маша. — Но я вас не виню, давайте только договоримся, что работать со мной вы будете лишь до осени, а потом уйдете в университет. А я тем временем подготовлю новый номер. Мне обещает помочь в этом Ирина Михайловна. А теперь идемте спать

И она уходит, притворяясь совершенно спокойной, а потом плачет всю ночь, спрятав голову под подушку.

А на другой день братья Зарницыны репетируют свой номер с таким рвением, что Ирина Михайловна только диву дается. Улучив подходящий момент, она Спрашивает у Маши:

— Что это с ними?

— Состоялся откровенный разговор сегодня ночью…

— И вы переубедили их? Они не уйдут от нас?

— Уйти-то уйдут, пожалуй, но до ухода будут стараться заслужить мою и вашу похвалу.

— Значит, сольный номер нужно все-таки готовить?

— Да, придется…

А в обеденный перерыв, воспользовавшись отсутствием Маши, Михаил Богданович уводит братьев из столовой на улицу и долго прогуливается с ними по бульвару.

— Вот что я вам скажу, ребята, — взяв их под руки, говорит он. — Зря вы задумали это бегство. Не обижайтесь на меня, старого циркача, но я расцениваю это как дезертирство.

— Да откуда вы взяли, Михаил Богданович, что мы собираемся сбежать? — притворно удивляются братья. — Кто вам это сказал?

— Стоит только посмотреть, как вы стали работать в последнее время, чтобы и самому обо всем догадаться. И нашли, когда сбегать! Да ведь сейчас только и начнется настоящая-то работа! В новое здание скоро будем перебираться. Но нам нужно не только новое здание. Все должно быть новым!

— А что же можно придумать нового? — без особого энтузиазма спрашивает Сергей Зарницын, догадавшись, что Михаил Богданович завел этот разговор для того только, чтобы отговорить их от ухода из цирка.

— Да черт знает что! — возбужденно восклицает старый клоун. — Надо только использовать кибернетику, современную оптику, стереоскопический звук. Я, например, уже готовлю номер с кибернетическим партнером. По части оптики можно тоже придумать что-нибудь вроде "Латерны магики" и панорамного кино. А у вас, воздушных гимнастов, что за хозяйство? Почти во всех новых аттракционах главенствует металл. Механическая аппаратура буквально заслоняет живого человека, превращает его в свой придаток.

— Но ведь вы же знаете, Михаил Богданович, что мы давно уже думаем над удлинением нашего полета, — пытается оправдываться Алеша. — Пока, правда, придумали только новую систему крепления ловиторок и трапеций.

— Но пытались и с электромагнитами экспериментировать, торопливо добавляет Сергей. — Пробовали с их помощью избавиться от лишней аппаратуры и даже уменьшить собственный вес. Не легкое это дело, однако. Да и знаний не хватает…

— А почему же вы не обратились за помощью к сведущим людям? — удивляется Михаил Богданович.

— Обращались, — вздыхает Алеша. — Говорят, что это нереально. А по-моему, их просто не взволновала наша идея. Подумаешь, проблема — удлинить полет цирковых гимнастов! Но нас это не остановит. Мы добьемся, чтобы не только нашу, но и другую громоздкую цирковую аппаратуру сделать как можно проще. А то ведь иной раз из-за нее зрители просто не в состоянии оценить нашего исполнительского мастерства.

— Бывает и наоборот, — усмехается Сергей. — Чересчур сложная и внешне очень эффектная аппаратура служит прикрытием профессиональной слабости некоторых исполнителей.

— Конечно же! — обрадованно восклицает Михаил Богданович, довольный, что ему удалось наконец расшевелить братьев. Вот и надо в новом здании цирка повести борьбу с такой аппаратурой, свести ее к минимуму, чтобы иметь возможность демонстрировать главное — силу, ловкость, смелость и совершенство человеческого тела. Я бы повел борьбу и с предохранительными лонжами, даже в тех случаях, когда воздушные гимнасты работают без сеток.

— Но ведь не разрешат же, — с сомнением покачивает головой Алеша.

— Разрешат, если найти другие предохранительные средства. А то ведь эти тросики на поясах гимнастов, как ты их ни маскируй, все равно заметны. И хоть они на крайний случай, а впечатление создается такое, будто мы все время на помочах или на ниточках, как марионетки. Совсем будто бы исключен элемент риска. Недаром ведь большой знаток цирка Анатолий Васильевич Луначарский называл нас "специалистами отваги".

— А ведь это здорово сказано: "специалисты отваги"! — невольно восклицает, Алеша. — Но как же, однако, сделать так, чтобы избавиться от сеток и лонжей? Как совершать прыжки без подкидных досок, полеты без трапеций?

— Надо думать, — таинственно улыбается Михаил Богданович. — Посоветоваться с учеными, попросить их помочь нам использовать те законы механики и физики, которые позволили бы сделать пространство над манежем упругим, пружинящим, как трамплин или батут.

— Легко сказать, — пожимает плечами Сергей. — В природе такого пространства пока не существует.

— Значит, нужно создать его искусственно. И если не упругое, то такое, в котором отсутствовало бы земное притяжение. И это в общем-то вполне реально. Более того вам скажу — такое пространство уже существует.

Пораженные услышанным, братья невольно останавливаются. Пристально всматриваются в лицо Михаила Богдановича. Пытаются угадать — шутит он или говорит серьезно?

— Что, не верится? — хитро щурясь, спрашивает старый клоун. — Даже не представляете себе, на какой основе можно создать такое пространство? А еще мечтаете физиками стать! Ну, да ладно, не буду вас томить, открою секрет — такое пространство создал мой внук Илья, с которым я познакомил вас у абстракционистов. Он сконструировал аппарат, вызывающий явление антигравитации. Представляете, что это такое? Не очень? Я тоже не очень это представляю. Мало того, сам экспериментатор лишь предполагает, что это антигравитация. Но факт или, как любит говорить мой зять, "Его величество Факт" налицо. Аппарат моего внука действительно рождает какую-то энергию, которая существенно уменьшает вес материальных тел. Поняли вы что-нибудь из того, что я вам наговорил?

Братья смущенно улыбаются.

— Ужасно все это интересно! — восторженно произносит наконец Алеша. — Однако очень уж невероятно.

— Невероятно, но факт! — смеется Михаил Богданович. — И вот мелькнула у меня идея, ребята, создать такое антигравитационное пространство у нас над манежем! Пусть оно уменьшило бы вес гимнастов хотя бы вдвое. И тогда…

— О! — нетерпеливо перебивает Михаила Богдановича Алеша. — Тогда с помощью одной только подкидной доски можно будет взлететь под самый купол безо всяких иных приспособлений!

— И не только это! — горячо подхватывает идею брата Сергей. — Потеряв часть веса, полет наших тел замедлится ведь, будет более плавным, а мускульная сила останется прежней. Это даст нам возможность при перелете с трапеции на трапецию или с подкидной доски на трапецию делать гораздо больше трюков. И даже какие-нибудь совершенно иные, физически не осуществимые в нормальном поле тяготения.

— А проблема лонжей? — лукаво подмигивает братьям Зарницыным Михаил Богданович, радуясь их энтузиазму. — Она отпадает сама собой. С потерей веса замедлится и скорость падения, и оно уже не будет грозить увечьем натренированному гимнасту. Во всяком случае, к этому легко будет приспособиться.

— Да ведь это же даст нам прямо-таки сказочные возможности! Вот когда покажем мы все совершенство человеческого тела, освобожденного от аппаратуры и паутины лонжей! — захлебывается от восторга Алеша.

Они стоят посреди бульвара, оживленно жестикулируя. На них начинают обращать внимание прохожие. Заметив это, Михаил Богданович берет Зарницыных под руки и увлекает в сторону Самотечной площади.

— Вы даже представить себе не можете, ребята, как я рад, что это вас захватило, — откровенно признается старый клоун. — И вы поймете, конечно, как нелегко мне вылить теперь на ваши разгоряченные головы ушат холодной воды.

Братья снова, как по команде, останавливаются и оторопело смотрят на Михаила Богдановича.

— Да, да, ребята, — грустно подтверждает он. — Мне действительно нужно это сделать, ибо все, что я вам рассказал, в значительной мере моя фантазия… Нет, это не вранье! Мой внук Илья Нестеров на самом деле открыл такое удивительное явление! Но дальше пойдет очень много всяческих «но». Антигравитационное пространство действительно существует, но лишь в условиях лабораторного опыта. Илья допускает, что можно построить и большую установку, но не имеет пока такой возможности. Его отец, директор научно-исследовательского института, мог бы поставить этот эксперимент в необходимом масштабе, но и он вынужден пока по ряду обстоятельств повременить с этим. В общем, таких «но» еще немало.

— Зачем же вы тогда рассказали нам все это, Михаил Богданович? — укоризненно произносит Алеша Зарницын. — Душу только растравили…

— А к тому рассказал, друг мой Алеша, что есть и еще одно «но». В академических условиях поставить этот эксперимент пока действительно невозможно, но…

Тут Михаил Богданович делает паузу и обнадеживающе улыбается.

— Да не томите вы нас!.. — нетерпеливо дергает его за рукав пальто Сергей Зарницын.

— Но есть возможность осуществить его у нас в цирке. Да, да, я не шучу! В новом помещении мы будем располагать значительно большими материальными и энергетическими возможностями. К тому же у нас там будет наконец свое конструкторское бюро и даже экспериментальная база. Надо только заинтересовать дирекцию и Илью.

— Как, и Илью тоже? — удивляется Алеша. — А сам он разве не заинтересован в этом?

— Да, и Илью тоже. Он ведь не знает еще о моем замысле использовать его антигравитационный эффект у нас в цирке и неизвестно, как еще к этому отнесется. Вот тут-то и нужна мне ваша помощь.

— Наша помощь?

— Да, именно ваша помощь. От вас зависит, чтобы он загорелся желанием поставить свой эксперимент у нас. Понял чтобы, что это даст цирку. А для этого вы должны, во-первых, показать ему класс своей работы на манеже. Во-вторых, тщательно продумать, какие трюки смогли бы осуществить в пониженном поле тяготения. Нарисовать ему контуры, так сказать, той сказки, той феерии, которую смогли бы вы осуществить на манеже в условиях невесомости.

— Может быть, тогда и Юру Елецкого к этому привлечь? спрашивает Алеша.

— А что-это идея! Непременно нужно его привлечь. Пусть он набросает эскизы ваших замыслов. Пригласите и Антона Мушкина, чтобы он проконсультировал все это с эстетических, так сказать, позиций. Возьмем Илью в обработку и мы с Ириной Михайловной.

— Приводите же его к нам поскорее! — с чувством хлопает Михаила Богдановича по плечу Сергей Зарницын, забыв о его почтенном возрасте.

— Я приведу его завтра. Но приведу не просто в цирк, а на ваше представление, и вы должны будете показать ему, на что вы способны.

Еще в тот вечер, когда Михаил Богданович с Ильей вернулись с дискуссии, затеянной Митро Холло, дед спросил внука:

— Ну, как тебе понравилась Маша?

Конечно, он при этом не ожидал от внука восторженного отзыва. В обстановке горячей схватки с абстракционистами вряд ли Маша могла привлечь его внимание.

Мало того, она вообще была очень смущена всем происходящим невидимо, даже жалела, что. пришла на эту дискуссию. Сидя на единственном кресле посредине огромного подвала в живописном полукольце бородачей-абстракционистов, она невольно сжалась как-то, изо всех сил стараясь ничем не привлекать к себе внимания.

Да и вообще все тогда было не в ее пользу. И платье на ней было серенькое, и кресло нескладное, неудобное для нее, и свет, рассчитанный на эффектное освещение картин абстракционистов, падал как-то так, что уродовал и лицо ее, и фигуру. К тому же она молчала не только во время дискуссии, но и потом, по дороге домой, подавленная чем-то.

И все-таки Михаил Богданович был не только удивлен, но и почти ошеломлен ответом внука.

— А я все голову себе ломаю: чем могло пленить вас это существо, — пожимая плечами, произнес Илья. — Серенькая, невзрачная и, прости меня, дедушка, какая-то пришибленная…

— Ну, знаешь ли! — не на шутку разозлился Михаил Богданович. — Прежде, чем говорить такое, ты бы ее в цирке посмотрел. Да знаешь ли ты, что даже мы, старые циркачи, повидавшие на своем веку не одну диву… Э, да что с тобой говорить!

Раздражение Михаила Богдановича было столь велико и так непонятно Илье, что он растерялся.

— Прости, дедушка, я ведь не хотел никого обидеть и, может быть, действительно не рассмотрел вашу Машу. Но и ты меня удивляешь. Говоришь о ней так, будто тебе двадцать лет, а она твоя возлюбленная…

— Эх, черт побери, — неожиданно рассмеялся Михаил Богданович, — если бы мне было хотя бы сорок! Но прости и ты меня за пылкость, не соответствующую возрасту. А Машей я не только восхищаюсь, но и жалею ее. У этой девушки трагедия. Я ведь, кажется, говорил тебе, что ее братцы собираются уйти из цирка и поступают в университет?

— Ну и правильно сделают. Таким толковым ребятам ни к чему болтаться на трапециях.

— "Болтаться"! — снова возмущенно восклицает Михаил Богданович. — Да ты посмотрел бы на их работу! Они прирожденные воздушные гимнасты, а физика — это для них не известно еще что. Мало разве молодых людей, мечтающих произвести переворот в науке? Но большинству из них приходится, однако, довольствоваться скромной должностью младшего научного сотрудника при каком-нибудь институте или лаборатории. А в цирке Зарницыны — известные артисты.

Илья и не рад уже, что так растравил деда, а тот все не унимается.

— Да и не в них дело — Машу жалко. Они уйдут, а с кем она останется? Номер-то их групповой. Они его два года в училище циркового искусства готовили, да и потом еще долго шлифовали. Представляешь, каково ей будет после их ухода? А ведь она их, можно сказать, в люди вывела. После смерти матери всю заботу о них на себя взяла, хотя и сама-то всего лишь на год старше Сергея. Зная их увлечение спортом, она пошла вместе с ними в училище циркового искусства, еще и не подозревая о собственном таланте и считая себя самой заурядной физкультурницей. А без нее не известно еще, как бы сложилась их судьба. Могли бы и босяками стать…

— Хватит тебе об этом, дед! Успокойся ты, пожалуйста. Если хочешь, я готов не только перед тобой, но и перед Машей извиниться.

— Извиняться не надо, лучше слово дай, что пойдешь в цирк и посмотришь работу Зарницыных.

— Даю тебе такое слово!

— А когда?

— Да хоть завтра… Нет, завтра занят. Но послезавтра обязательно.

А когда наступает это «послезавтра», Михаил Богданович еще с утра напоминает внуку о его обещании.

— Я и сам помню, — без особого энтузиазма отзывается Илья. — Если ничем особенным не буду занят, непременно пойду.

— То есть как это "если"?.. — восклицает Михаил Богданович. — Никаких «если»! Дал слово — сдержи его! Я уже и билеты заказал, чтобы ты видел Зарницыных с самых удобных мест партера, а на с приставных стульев в проходе, на которых не раз сидел по моим контрамаркам. А вернее, давно уже не сидел, ибо и не помнишь, наверно, когда в последний раз был в цирке.

Вечером Илья действительно должен был пойти к кому-то из своих друзей по очень важному делу, но он решил не огорчать деда.

Они сидят в цирке в третьем ряду партера, почти против главного выхода на манеж. Вместе с ними и Юра Елецкий с Антоном Мушкиным.

— А они что, специально тут из-за меня? — шепотом спрашивает Илья деда.

— Ну что ты! Они тут вообще каждый день.

До начала представления еще много времени, и Илья с любопытством оглядывается по сторонам, наблюдая, как огромная вогнутая чаша зрительного зала медленно заполняется зрителями. В детстве он очень любил цирк, но в последнее время ходил уже реже, хотя по-прежнему получал удовольствие от посещения его не меньшее, чем в детстве.

Пока Илья рассматривает публику, Юра Елецкий, немного заикаясь от смущения и «окая» более обычного, говорит ему:

— Мне очень хотелось бы, Илья Андреевич, чтобы вы зашли как-нибудь ко мне и посмотрели мои альбомы. Я ведь рисую только цирк. Его жанровые сценки. Удивительная жизнь течет тут, на манеже. И не только во время представлений…

— У него действительно только цирковые сюжеты, — подтверждает слова Елецкого Антон Мушкин. — Вы увидите в его альбомах двух-трех клоунов и нескольких наездников, а все остальное — Зарницыны в невероятнейших позах и в таких фантастических полетах, которых они никогда еще не совершали и, наверно, не совершат.

— Напрасно ты так думаешь, — резко поворачивается к нему Юрий. — Они все смогут!

— А я в этом не уверен.

— Почему же?

— Да потому, что, во-первых, братья Маши собираются покинуть цирк. А во-вторых, для осуществления твоих замыслов нужно совершить чудо — ослабить силу притяжения земли. А этого, кажется, никому еще не удавалось сделать.

— Ну, а если бы удалось?..

— О, если бы! — перебивая Юрия, восторженно восклицает Антон. — Такие феноменальные трюки, как тройное сальто-мортале с пируэтом, были бы тогда для них сущим пустяком. А пока можно по пальцам одной руки сосчитать тех, кто в состоянии его сделать.

Илья вопросительно смотрит на деда, полагая, что художник шутит.

— Да, это верно, Илюша, — подтверждает Михаил Богданович. — Те немногие, кто делает сейчас тройное сальто, вынуждены выкручивать его очень высоко. Сильным швунгом они выбрасываются выше аппарата, на котором работают, чтобы иметь такой запас пространства и времени, который позволил бы после третьего сальто прийти к ловитору. А ты представляешь, каким пластичным к красивым мог бы быть этот трюк в пониженном поле тяготения? Э, да что говорить об этом!..

Цирк заполнен теперь почти полностью. Торопливо спешат к своим местам лишь опоздавшие зрители. А еще через несколько мгновений вспыхивают прожекторы, забивая арену осязаемо плотными потоками света. Гремит оркестр. Под звуки его марша на манеж для участия в прологе выходят участники представления.

Илья ищет глазами Зарницыных, но никак не может найти их в пестрой толпе. Начинается к тому же мелькание различных цветов в «юпитерах», неузнаваемо меняющее не только лица артистов, но и их фигуры.

А тут еще дед шепчет недовольно:

— Эти прологи стали уже штампом. Пора придумать что-нибудь новое.

К счастью, ничем не примечательный парад участников представления кончается довольно скоро. А Илья, так и не обнаруживший Зарницыных, наклоняется к уху деда:

— А что, Зарницыных не было разве?

— Были, но хорошо, что ты их не заметил. Их надо видеть только в воздухе, на трапециях. Я вообще не позволил бы им ходить по земле. Они ведь птицы, и ходить по земле для них почти противоестественно.

Хотя выступление Зарницыных лишь в конце первого отделения, Илья без особого нетерпения и не без интереса смотрит работу партерных акробатов и упражнения на першах. Забавляют его остроумные антрэ и репризы коверных, смешат клоуны-буфф.

А Михаил Богданович, Елецкий и Мушкин ждут лишь выхода Зарницыных. Юра даже сидеть не может спокойно и так ерзает на своем месте, что Антон начинает толкать его в спину. Не терпится и Михаилу Богдановичу. Он, правда, сидит спокойно, но все, что видит на манеже, кажется ему ужасно банальным. А тело его ноет так, будто вспомнило все те бесчисленные падения и ушибы, которые получило за несколько десятков лет работына манеже.

Но вот гаснет свет, и Михаил Богданович вообще перестает ощущать свое тело. Мгновенно замирает и Юрий с Антоном. Глухо рокочет оркестр. Все вокруг напряженно, настороженно. Почти в абсолютной тьме вспыхивает наконец лучик прожектора. Высоко-высоко, почти под самым куполом, выхватывает он из темноты ослепительно белую фигуру девушки. Несколько мгновений она стоит неподвижно, кажется даже, что парит в воздухе. Раскачавшись затем на трапеции, она плавно летит в тем. ноту, сопровождаемая все тем же лучиком, освещающим лишь ее фигуру. И когда полет ее начинает захватывать дух, ибо кажется, будто она миновала уже пределы воздушного пространства над манежем, из темноты неожиданно появляется плавно несущаяся ей навстречу такая же белая фкгура юноши, висящего головой вниз.

А когда руки их встречаются, вспыхивает яркий свет, и все видят, что юношу держит еще один гимнаст, зацепившийся ногами за качающуюся ловиторку.

Цирк разражается шумными аплодисментами.

— Ну, узнаешь ты их теперь? — счастливо улыбаясь, толкает внука в бок Михаил Богданович.

Освещенная ярким светом, Маша кажется Илье совсем другой, не похожей на ту, которую видел он у абстракционистов. С нескрываемым восхищением рассматривает он теперь ее стройное, сильное тело, гордо поднятую голову. Его поражает удивительная точность всех ее движений. И никакой игры и позы. Все естественно и непринужденно, будто и не требуется для этого ни малейших усилий и ежедневных тренировок.

Илья хорошо знает от деда и матери, как важно быть артистичным гимнасту. Особенно воздушному, обозреваемому со всех сторон и не имеющему возможности скрыть от публики ни малейшего изъяна своей фигуры или осанки. Известно ему и то, каких усилий стоит режиссерам придать гимнастам артистичность или, как они говорят, пластическую выразительность. Но он почти не сомневается теперь, что у Маши все это врожденное. Такой непосредственности, такому чувству ритма, как у нее, не научишься ни в каком училище, с этим нужно родиться.

А Михаил Богданович погружен в свои мысли. Хорошо зная всю сложность групповых полетов, требующую необычайно острого чувства взаимодействия с партнером, он с удовольствием отмечает теперь ту, не хватавшую раньше Зарницыным, слаженность в работе, при которой только и возможен переход от гимнастического упражнения к художественному зрелищу.

"Значит, я пронял их вчера, — радостно думает Михаил Богданович, — расшевелил, задел за живое…"

— Ты посмотри на старшего, Илюша, — шепчет он внуку. — На Сергея. Он у них ловитор. И если тебе кажется, что он не такой хороший гимнаст, как Маша или Алеша, то ты ошибаешься. Он, правда, почти не летает, но на нем, как и вообще на хорошем ловиторе, держится вся воздушная группа. Это ведь на его обязанности — исправлять все ошибки полетчиков-вольтижеров. Если они рано уходят с трапеции, ему нужно чуть-чуть задержаться. Если опаздывают — надо поторопиться, чтобы оказаться рядом в нужный момент.

Илья и сам видит, как точен и ловок Сергей. И ему понятно, что это именно он создает в номере Зарницыных атмосферу той уверенности, которая позволяет им чувствовать себя в воздухе так. непринужденно. Брат и сестра, конечно, не только привыкли к нему, но и безгранично ему доверяют. И делает он все легко, изящно, почти интуитивно. Но для того, чтобы чувствовать себя так уверенно и, пожалуй, даже уютно, ему приходится, конечно, не один час ежедневно тренироваться, повиснув на подколенниках в жесткой конструкции ловиторки.

А Илья все смотрит на Машу и думает: "Видит она нас оттуда, почти из поднебесья, или не видит?.."

Будто угадав его мысли, Антон шепчет:

— Уверен, что она не только нас не замечает, но и вообще никого из зрителей. Для нее даже купола цирка, пожалуй, не существует. А видит она, наверно, только поверхность планеты, как птица, которая взлетела особенно высоко.

— И вы говорите, что Зарницыны стали бы еще совершеннее, — поворачивается Илья к Антону, — если бы работали в ослабленном поле тяготения?

— Они стали бы настоящими птицами, — убежденно заявляет Антон.

Хотя Илья уверен, что отец не очень задумывается над его экспериментом, на самом деле Андрей Петрович размышляет теперь об этом постоянно. Мало того: он даже пытается производить кое-какие расчеты. Но все пока безуспешно. Обнаруженный Ильей эффект он все еще не решается считать антигравитационным, ибо ничего бесспорного не известно пока и о самой гравитации. По утверждению теории относительности Эйнштейна, всякое ускоренно движущееся. тело испускает гравитационные волны. И Илья прав, предполагая, что мир вокруг нас заполнен ими. Из этого, однако, вовсе не следует, что современная техника в состоянии их обнаружить.

Весьма вероятно, что у них просто нет приборов, способных принять или преобразовать гравитационные колебания в механические или электромагнитные. Экспериментируя в этой области, Илья мог, конечно, не только обнаружить, но и воспроизвести гравитационные волны. И, как это ни сложно, в принципе все же вероятно. И не это смущает теперь Андрея Петровича. Тревожит его потенциал полученного эффекта, противоречащий воем математическим расчетам.

Силы гравитации, воспроизведенные любым искусственным генератором, должны быть ничтожными, так же как и явления антигравитации. Во всяком случае, они не могут заметно сказываться на весе земных тел. Закон притяжения и отталкивания между заряженными частицами подобен ведь закону всемирного тяготения.

Механизм этих электрических взаимодействий изучен теперь достаточно хорошо. Считается, что осуществляется он в результате обмена фотонами. Скорость этого обмена чрезвычайно велика, ибо каждый протон испускает и принимает один фотон в миллионную долю миллисекунды.

Андрею Петровичу известно также, что существует гипотеза, по которой допускается существование частиц, которыми обмениваются и массы физических тел. Частицы эти названы гравитонами. Из математических расчетов следует, что каждый протон и каждый нейтрон испускают по одному гравитону через такое количество лет, цифру которого Андрей Петрович затруднился бы произнести. Ее можно лишь написать, ибо "она составляет единицу с пятьюдесятью тремя нулями. Это во много раз превосходит возраст нашего участка Вселенной, равный примерно десяти миллиардам лет, или единице с десятью нолями. Естественно, что взаимодействие между массами тел при таком соотношении совершенно ничтожно.

Илья еще очень молодой физик, но и он, конечно, хорошо знает все это, однако упрямо верит, что получил именно антигравитационный эффект. Похоже даже, что он просто загипнотизирован самим фактом возникновения этого эффекта и не хочет видеть вопиющего противоречия его гипотезы с существующей теорией гравитации…

Но чем больше думает об этом Андрей Петрович, тем чаще возникают у него сомнения. А что, если антигравитация, впервые полученная в лабораторном эксперименте, проявляется силынее, чем гравитация? Что, если в эксперименте Ильи происходит аннигиляция гравитонов и антигравитоиов, подобная аннигиляции частиц и античастиц, вызывающей выделение колоссальной энергии?

Эта мысль не дает ему теперь покоя. Он решается даже посоветоваться со своим шефом, академиком Аркатовым, и едет к нему.

Внимательно выслушай Андрея Петровича, академик довольно долго не произносит ни слова. Лишь походив некоторое время по своему просторному кабинету, он заключает наконец:

— Все это, дорогой мой доктор, чертовски любопытно! Может быть, даже это и не аннигиляция гравитонов и антигравитонов, а какое-то другое, совершенно неизвестное нам явление. Во всяком случае, этим следует заняться и непременно повторить эксперимент на более совершенной установке.

Походив еще немного, он добавляет:

— А что касается кажущейся случайности такого открытия, то вспомните-ка Дэвиосона и Джермера. Они ведь работали инженерами-исследователями в одной из американских промышленных лабораторий и занимались главным образом разработкой способов технического применения электроники. Однако именно они совepшeннo неожиданно, нисколько не стремясь к этому, обнаружили явление дифракции электронов на кристаллах. И лишь впоследствии, ознакомившись с идеями волновой механики, поняли весь фундаментальный смысл своего открытия.

Андрей Петрович пытается произнести что-то, но академик Аркатов решительно перебивает его:

— А с другой стороны, известны ведь и такие факты, когда многие открытия либо не были сделаны, либо запоздали лишь потому, что у тех, кто мог их сделать, существовали закоснелые тенденции. Способствовали этому и предвзятые идеи, мешавшие им представить создавшуюся ситуацию в истинном свете. Так, Ампер, как вам, конечно, известно, упустил возможность открыть электромагнитную индукцию, а несколько лет спустя открытие это прославило Фарадея. И кто знает, уважаемый Андрей Петрович, — лукаво усмехается Аркатов, — может быть, и нам представляется счастливая возможность сделать великое открытие. Я сегодня же посоветуюсь с членами президиума Академии наук и думаю, что нам разрешат заняться экспериментом вашего сьгна тотчас же, прекратив на время испытание аппарата Грибова и Логинова. Полагаю даже, что мне удастся заинтересовать этой проблемой кого-нибудь из вице-президентов Академии.

И вот Андрей Петрович терпеливо ждет теперь звонка или официального письменного распоряжения академика Аркатова, но, чтобы не обнадеживать Илью раньше времени, ничего не говорит ему об этом. А время идет. Проходит неделя, начинается другая, а академик будто забыл о своем обещании. Что же делать? Напомнить ему об этом или подождать еще немного?

И Андрей Петрович решает ждать, ибо чем больше он думает об эксперименте сына, тем больше сомнения одолевают его.

А Михаил Богданович развивает в это время самую энергичную деятельность. Он приглашает к себе Юрия Елецкого и Антона Мушкина и дает им задание:

— Вот что, ребята, прекращайте-ка все ваши баталии с абстракционистами и беритесь за дело. Нужно возможно быстрее набросать эскизы воздушных трюков в условиях пониженной весомости. И не только группы Зарницыных, но и других воздушных гимнастов.

— А как с Ильей Андреевичем? — спрашивает Антон. — Решился он уже на установку своей аппаратуры в цирке?

— Почти, — неопределенно отвечает Михаил Богданович. — Во всяком случае, это теперь не главный объект нашей атаки. В настоящий момент наша цель номер один — главный режиссер.

Анатолий Георгиевич листает альбом Юрия Елецкого уже в третий раз, но пока не произносит еще ни слова. Михаил Богданович, Юрий Елецкий и Антон Мушкин, затаив дыхание, ждут его приговора. Юрий вообще не очень верит в поддержку главного режиссера. Антон, однако, надеется убедить его своими комментариями к эскизам Юры. А Михаил Богданович, лучше их знающий характер Анатолия Георгиевича и почти не сомневавшийся в его поддержке, не на шутку встревожен теперь столь долгим молчанием главного режиссера.

"Не пора ли пускать в ход дополнительную аргументацию?" лихорадочно думает он, хорошо понимая, что без поддержки главного режиссера вся их затея обречена на провал.

— М-да, — неопределенно произносит наконец Анатолий Георгиевич. — Любопытно, любопытно… Ну, а сам автор этого, как вы его называете?..

— Антигравитационного эффекта, — подсказывает Михаил Богданович.

— Как он-то смотрит на вашу затею? Согласен ли? Не очень ведь солидно это — проверять столь серьезный эксперимент не в научно-исследовательском институте, а в цирке. Кажется, не было еще такого в истории не только отечественной, но и мировой науки.

— Я же вам рассказывал уже, Анатолий Георгиевич, как сложилась у него ситуация… — заметно волнуясь, говорит Михаил Богданович.

— Ну да, я это понимаю. Согласитесь, Однако, что цирк не совсем подходящее место для научного эксперимента.

— Смотря для какого. Для этого — вполне подходящее.

— Допустим, — соглашается главный режиссер. — Предположим даже, что нам удастся убедить дирекцию и начать подготовку к осуществлению этого, эксперимента. Будут, следовательно, затрачены средства, и не малые. А Академия наук тоже решит вдруг ускорить проверку эксперимента Ильи Нестерова. Прекратит работы над чьим-нибудь другим исследованием или же изыщет дополнительные, средства. Как тогда отнесется к этому ваш внук? Не махнет ли на нас рукой?

— Я достаточно хорошо знаю Илью и ручаюсь за него, вставая с дивана, торжественно заверяет Михаил Богданович. Он не позволит себе такого предательства. В крайнем случае, сможем вести свой эксперимент параллельно, и от этого только выиграем и мы, и научно-исследовательский институт.

— А в настоящий момент он, значит, окончательно решил осуществить это у нас?

— Да, Анатолий Георгиевич, — твердо заявляет Михаил Богданович, хотя у него и нет еще полной уверенности в этом: Илью тоже ведь можно будет окончательно уговорить лишь в том случае, если сообщить, что дирекция цирка согласна на осуществление его эксперимента.

— Ну хорошо, — протягивает руку Михаилу Богдаэовичу главный режиссер. — Будем тогда действовать сообща!

Давно уже за полночь, а директор цирка все еще не спит. Сейчас, когда рядом с ним нет ни главного режиссера, ни Ирины Михайловны с Михаилом Богдановичем, все кажется ему не таким уж радужным. Сказка, которую они так красочно нарисовали, представляется ему теперь почти безрассудством и уж во всяком случае делом невероятно хлопотливым, а может быть, и вовсе неосуществимым. Надо еще посчитать, какими будут затраты на осуществление этого замысла. Может ведь оказаться, что не хватит на него бюджета всего цирка.

Ну, а вообще-то очень заманчиво, конечно! И приятно, что идеей этой так все загорелись и видят в ней поистине сказочные возможности…

Директор долго еще ворочается с боку на бок, то улыбаясь зрелищу, которое не только его режиссеры, но и сам он легко себе представляет, то сокрушенно вздыхая при одной только мысли о завтрашнем разговоре об этом в Союзгосцирке.

Более же всего досадует он на себя за то, что так легкомысленно дал свое согласие Анатолию Георгиевичу и Ирине Михайловне. Он, правда, не сказал этого прямо, но по всему тому, что произнес, а главное, по тому, как блаженно улыбался (теперь ему кажется почему-то, что улыбался он именно блаженно), они поняли, конечно, что он не только согласился со всеми фаятастическими их проектами, но и поверил в их осущестримость.

Не спят в эту ночь и Ирина Михайловна, ибо ей вовсе не кажется, что директор цирка дал согласие на осуществление эксперимента Ильи. Напротив, он был, как ей теперь представляется, слишком осторожен и уж конечно никак не проникся тем энтузиазмом, которым были полны все остальные.

Более же всего радовались замыслу отца братья Маши. Их будто подменили. Потому-то так счастлива и Маша.

О Маше Ирина Михайловна всегда думает с особенной теплотой, радуясь ее успехам и не завидуя ничему. В Маше ей вообще нравится все, даже то, что почти все мужчины влюблены в нее. И она не кичится этим, не задирает головы, не мнит себя бог знает кем, как некоторые красивые актрисы.

Ирина Михайловна и сама красивая женщина. По собственному опыту она знает, как нелегко казаться равнодушной к поклонению. Потому-то умение Маши быть со всеми ровной, без малейшей тени какого-либо кокетства, просто поражает ее. Даже к Митрофану Холопову, которого Маша терпеть не может, относится она почти так же, как и к другим.

И снова тревога за Илью вызывает невольный вздох Ирины Михайловны. Осуществится ли его замысел?..

Беспокоят ее в связи с этим какие-то не очень понятные ей и, видимо, скрываемые от нее отношения Ильи с отцом. Они, правда, разговаривают, как всегда, даже подшучивают друг над другом, но что-то все-таки существует между ними такое, чего не было раньше. Может быть, это потому, что Андрей не добивается повторения эксперимента Ильи на более мощной установке?

Ей известно, конечно, что сейчас, в конце года, когда научно-исследовательский институт, возглавляемый Андреем Петровичем, использовал почти весь свой бюджет, начать сложную работу над экспериментом Ильи не такто просто. Да и не только от Андрея Петровича все это зависит. Однако он мог бы все-таки что-нибудь предпринять…

И тут возникает самый тревожный для нее вопрос: а что, если Андрей не верит в возможность повторения эксперимента сына? Что, если он ставит под сомнение даже тот успех, который достигнут Ильей на его лабораторной установке?

Андрей Петрович встает сегодня очень рано. У него много дел в институте. К тому же он собирается побывать все-таки у академика Аркатова и напомнить ему о его обещании. Илья еще спит, и он не решается будить его. Да и о чем, собственно, говорить с ним сейчас, не зная, сможет ли Аркатов помочь ему чем-нибудь. Нет, лучше, пожалуй, отложить этот разговор с Ильей до вечера…

К академику Андрей Петрович попадает только во второй половине дня. Аркатов, как всегда, любезен и без напоминания, сам заводит разговор об эксперименте Ильи.

— Я все помню, дорогой мой доктор Нестеров. Собирался даже позвонить вам сам. Не сделал этого раньше лишь потому, что нечем было вас порадовать. Да и теперь мало что изменилось к лучшему. Сами знаете, что значит конец года… Но я докладывал об эксперименте вашего сына вице-президенту, и он очень этим заинтересовался. Не сомневаюсь, что с января (а до этого не так уж далеко) мы получим все необходимое, чтобы начать самое серьезное изучение его антигравитационного эффекта.

В Союзгосцирке, вопреки опасениям директора цирка, не очень удивились предложенному им фантастическому проекту. А не очень удивились потому, что Анатолий Георгиевич уже побывал здесь и в частной беседе изобразил их замысел самыми яркими красками.

И вот сейчас, когда директор цирка, терзаемый еще большими сомнениями, чем ночью, и уже почти не верящий в успех дела, завершает свой доклад, его не засыпают вопросами и даже, кажется, не смотрят на него, как на сумасшедшего. Ободренный этим, он уже со значительно большим энтузиазмом заключает:

— Мы ведь очень любим говорить на конференциях и совещаниях, что надо смелее использовать в наших аттракционах все новые и даже новейшие достижения науки и техники. Вот и давайте попробуем осуществить антигравитационный эффект Ильи Нестерова. И если нам удастся создать на его основе цирковой аттракцион, то этим самым мы опередим даже Академию наук по внедрению науки в практику.

Ответственный товарищ, которому поручено окончательно решить вопрос об эксперименте Нестерова на цирковом манеже, добродушно улыбается:

— Это, конечно, очень хорошо, что новейшее научное открытие на сей раз попало в цирк раньше, чем в Академию наук, но я лично полагаю, что без консультации с академиками затевать это технически очень замысловатое предприятие неразумно. Нужно, следовательно, связаться с кем-нибудь из Академии и посоветоваться.

Директор цирка, прекрасно понимающий всю сложность задуманного эксперимента и свою личную ответственность за это, охотно соглашается с таким резонным, на его взгляд, предложением. Однако, прежде чем связаться с Академией наук, он решает посоветоваться об этом со своим главным режиссером.

— Боюсь, что это может погубить все дело, — выслушав директора, с сомнением качает головой Анатолий Георгиевич. Непонятно, почему? Я ведь говорил уже вам, что Илья Нестеров потому и соглашается повторить свой эксперимент у нас, что…

— А, да-да! — восклицает директор. — Вы мне рассказывали. Академия наук вроде не торопится пока… Так тогда, может быть, вообще все это не очень серьезно?

— Ну, что вы! Напротив — настолько серьезно, что я боюсь, как бы Академия наук, узнав о намерении Ильи…

— Все ясно тогда! Нужно, значит, действовать незамедлительно. Они и в самом деле могут приостановить все другие эксперименты и срочно заняться антигравитационным эффектом Нестерова.

— Конечно же! И тогда уж Нестерову будет не до нас. А если мы начнем сооружать его установку, то потом не страшно, если даже они *и спохватятся. Илья Нестеров человек слова, он нас не подведет. Да и Михаил Богданович головой за него ручается.

Ирина Михайловна долго не может понять, что хотят от нее Илья и Михаил Богданович. Они почему-то просят ее ничего не говорить пока Андрею Петровичу о их замысле.

— Но почему все это втайне от отца? — недоуменно спрашивает она Илью. — Ведь он обращался в Академию наук и там обещали выделить средства…

— А когда? Лишь в будущем году, а я просто не в силах ждать.

— А если тебя постигнет в цирке неудача? Кто знает, как тогда отнесутся к этому в Академии наук…

— Потому-то и не следует ставить их в известность о нашем замысле, — заговорщически шепчет Михаил Богданович.

— И вовсе не потому! — протестующе машет рукой Илья. Просто не хочется расстраивать папу раньше времени. Я ведь не сомневаюсь, что ему не понравится наше решение осуществить мой эксперимент в цирке.

— А ты осилишь все это один? — тревожно смотрит в глаза сыну Ирина Михайловна.

— Я не один. Со мной будет Лева Энглин. С завтрашнего дня мы с ним числимся в отпуске. Вот и займемся модернизацией вашего цирка.

— Поможет им и Виктор Захарович Миронов, — успокаивает Дочь Михаил Богданович. — Ты должна знать его, Ира. Он всегда конструировал для нас самую сложную аппаратуру. А теперь вообще будет заведовать нашим, конструкторским бюро. Добились мы наконец такого бюро для нового здания цирка!

— А что вы скажете Андрею Петровичу? Как объяснить ему, где Илья будет проводить свой отпуск?

— Я скажу ему, что уйду в туристический поход, — небрежно машет рукой Илья.

— А я должна буду поддерживать эту выдумку?

— Ты сделаешь это для блага нашего родного цирка, Ирина! — смеется Михаил Богданович.

На следующий день Илья с Михаилом Богдановичем и Анатолием Георгиевичем едут в новое здание цирка.

— Я очень доволен Виктором Захаровичем Мироновым — заведующим нашим конструкторским бюро, — оживленно говорит Анатолий Георгиевич. — Он уже и штат себе подобрал. Решил даже кибернетика пригласить. Конечно, крупного ученого к нам не заманишь. Тут нужен энтузиаст, и, знаете, он нашел такого. Молодого кандидата наук, Васю Милешкина, который согласился работать у нас по совместительству. Я еще не очень уверен, что его должность нам утвердят, но совершенно убежден, что он будет работать у нас даже бесплатно. Во всяком случае, он приходит теперь в наше конструкторское бюро почти ежедневно, даже не будучи зачисленным пока ни в какие штаты.

— И серьезный специалист? — спрашивает Илья, хорошо знающий, что в науке (а чаще около науки) есть немало чудаковатых и не очень серьезных молодых людей, ухитряющихся каким-то образом защитить кандидатские диссертации и совершенно не способных к научной работе.

— Виктор Захарович уверяет, что очень толковый. Считает даже просто счастьем, что ему попался такой человек. Да вы сами с ним сегодня познакомитесь. Нам вообще очень повезло с составом конструкторского бюро. Во-первых, это не просто профессионалы-конструкторы, которым не важно, что конструировать, лишь бы конструкции были по их инженерной специальности. Это люди, отлично понимающие, что они будут конструировать аппараты для людей, рискующих жизнью.

Увлекшись, Анатолий Георгиевич не замечает, что они уже прибыли на «Университетскую» и, если бы не Михаил Богданович, проехали бы ее.

— Не могу я о хороших людях говорить равнодушно, — смущенно оправдывается он. — Без таких людей нельзя создать ничего нового. А для маленького коллектива Миронова характерно еще и то, что они уже переселялись в новое здание, не ожидая окончательной его отделки. Вот уже вторую неделю работают в холодном помещении, обогреваясь лишьэлектрическими каминами и горячим чаем.

— А когда предстоит официальная сдача всего помещения цирка? — спрашивает Илья.

— К первому апреля.

— Ох, это первое апреля, да еще для строителей! — смеется Михаил Богданович.

— Это крайний срок. А позже никак нельзя — первого мая мы уже должны показывать новую программу.

Они выходят из метро и идут дальше пешком.

— Да, вот еще о чем хотел предупредить вас, — неожиданно останавливается Анатолий Георгиевич. — О вашей идее, Илья Андреевич, никто из них ничего еще не знает. И давайте сообщим им ее не сразу…

— А как бы подведем их самих к мысли о желательности ее осуществления у нас в цирке, — горячо подхватывает Михаил Богданович, сразу же догадавшись о тактическом ходе главного режиссера.

— Вот именно, — энергично кивает головой в огромной меховой шапке Анатолий Георгиевич. — А то как бы их не ошарашить сразу необычайностью нашего почти фантастического замысла. Дадим лучше им самим пофантазировать и как бы самостоятельно дойти до подобной идеи. Если не возражаете, то давайте договоримся, как нам лучше это осуществить.

— Вы главный режиссер, Анатолий Георгиевич, — замечает Михаил Богданович, — вы и инсценируйте все это, а мы будем прилежно и по возможности даже талантливо вам подыгрывать.

— Договорились! — довольно улыбается главный режиссер.

Инженера Миронова они находят на манеже, загроможденном разнообразными строительными механизмами.

— А, Виктор Захарович! — радостно восклицает Анатолий Георгиевич, протягивая ему руку. — Очень рад, что застал вас здесь! А мы вот пришли посмотреть, как идут дела у строителей. Это со мной Михаил Богданович, которого вам, наверно, доводилось видеть на цирковой арене.

— Ну еще бы! — весело отзывается Миронов, пожимая руку Михаила Богдановича. — Кто же не знает знаменитого Балагу?

— А это, — кивает Анатолий Георгиевич на Илью, — его внук, Илья Андреевич, цирковой болельщик, так сказать.

— А мы все болельщики, — смеется Миронов. — Пошли бы к вам разве на такую скудную зарплату. Позвать вам кого-нибудь из строителей или вы и моими объяснениями удовлетворитесь?

— Нет, нет, зачем нам строители! — протестующе машет руками Анатолий Георгиевич. — Мы с вашей помощью и сами во всем разберемся. Да нас, собственно, больше интересуют не столько строительные дела, сколько непосредственно ваши, конструкторские. Что новенького могли бы вы нам предложить, чтобы наш советский цирк, лучший в мире по своим артистическим силам, был бы лучшим и по техническому оснащению? Стал чтобы на уровень с веком космических полетов, электроники и кибернетики. Чтобы три часа, проведенные в нем, были бы подобны сказке, рассказанной взросльвм детям современным Андерсеном или Павлом Бажовым.

Илья до этого почти не был знаком с Анатолием Георгиевичем. Слышал только много хвалебных, а иногда и просто восторженных отзывов о нем от матери и деда.

"Да, этот человек с огоньком, — думает теперь о нем Илья, с любопытством всматриваясь в его рослую, крупноголовую фигуру. — Такой может увлечь своим замыслом, заставить поверить в него. По всему чувствуется, что человек он с размахом. С таким приятно будет поработать…"

Без особой охоты дав согласие на воспроизведение своего эксперимента на цирковой арене, Илья все эти дни испытывал какое-то чувство недовольства собой. Он, пожалуй, не согласился бы на это, если бы не обида на отца. Ему казалось, что Андрей Петрович ничего не предпринимает, чтобы поставить его эксперимент в своем научно-исследовательском институте.

Более же всего смущала Илью неясность обстановки. Не совсем понятно было даже, зачем, собственно, цирку его эксперимент? И вот теперь, слушая Анатолия Георгиевича, он уже по-другому смотрит на все это. Постепенно складывается уверенность, что за воспроизведение его идеи берутся серьезные люди. Не сомневается он теперь и в том, что используют они ее не для эффектного циркового аттракциона, а для воплощения какого-то большого поэтического замысла.

Нравится ему и инженер Миронов, коренастый, крутолобый и с такой копной густых волос, что ему, наверно, ни в какой мороз не нужна шапка.

— Конечно, мы постараемся конструировать для цирка не только новую, но и принципиально новую аппаратуру, — горячо говорит Виктор Захарович, выразительно жестикулируя. — Но я лично не только в этом вижу свою задачу. Нужно еще помочь артистам разобраться в механике их собственного тела, чтобы полнее использовать его резервы.

— Да, конечно же, — горячо одобряет его главный режиссер. — Но главное для нас все-таки — введение новой, техники и вообще всего нового, что только может быть использовано для демонстрации ловкости, смелости, изобретательности и многих других качеств гимнастов. Хотелось бы также, чтобы какая-нибудь новая аппаратура помогла им освободиться от некоторых, так сказать, законов природы. Или, если хотите, смягчила бы их.

— Ну, знаете ли!.. — беспомощно разводит руками Виктор Захарович.

— А мне думается, вы зря пасуете. Смягчить кое-что, по-моему, можно?

— Что же, например?

— Ну хотя бы силу притяжения.

— Можно и вообще от нее избавиться, — усмехается Миронов. — Для этого нужно только поместить гимнастов либо в гравитрон — аппарат, создающий искусственную невесомость, либо в самолет, снижающийся по параболической кривой.

— Такой эксперимент в цирке не поставишь, а вот частично освободить гимнастов от их веса было бы очень желательно. Представляете себе, какие прыжки и полеты могли бы они совершать?

— Да, заманчиво, конечно, — соглашается Виктор Захарович. — При той же затрате мускульной силы они смогли бы тогда буквально парить в воздухе. И не беспомощно, как при полной невесомости, а в строгом ритме, сохраняя структурность, так сказать, своих движений. Но как достичь такого эффекта? Силы гравитации, к сожалению, пока не управляемы и даже не экранируемы. А ведь неплохо было бы прикрыться от поля тяготения Земли каким-нибудь специально подобранным экраном, ослабляющим его действие.

— Этаким кейворитом? — усмехается Анатолий Георгиевич, вспомнив роман Уэллса "Первые люди на Луне". — А о силах антигравитации вы не думали, Виктор Захарович?

— Нет, не думал. Мои скромные познания ограничены механикой Ньютона. А тут необходима теория относительности Эйнштейна. Я вообще не слышал пока ни об одном эксперименте, в котором эти волны были бы зарегистрированы. Читал, правда, где-то, будто американский физик Вебер пытался воздействовать на пьезокристаллы переменным электрическим полем, с тем чтобы вызвать в них механические натяжения. По его расчетам, они могли бы стать источником излучения гравитационных волн. Но из этого, насколько мне известно, ничего не получилось.

— Ну, у него, может быть, и не получилось, — соглашается Анатолий Георгиевич. — А вот у одного нашего молодого ученого получается кое-что.

— Что-то я не слышал об этом ничего, — сомнительно покачивает головой Виктор Захарович.

— Об этом нет пока никаких публикаций и вообще официальных сообщений. Однако кое-чего в этой области он действительно добился.

— И позвольте представить вам этого молодого ученого, торжественно произносит Михаил Богданович, кладя руку на плечо Ильи. — Это мой внук, Илья Андреевич Нестеров! Прошу любить и жаловать. А о том, чего ему удалось достигнуть, он сам вам расскажет.

Уже вторую неделю в новом здании цирка идут работы по осуществлению эксперимента Ильи. Ирина Михайловна не очень понимает, что именно там делается, но ей известно, что Илья занят теперь только этим. Похоже даже, что дела у него идут успешно.

Успокаивает ее и то обстоятельство, что Андрей Петрович знает о решении сына продолжить свои опыты в цирке. Попытка Ильи сделать вид, что он ушел с туристами, не удалась. Совершенно исчезнуть из дома оказалось невозможным, ибо ему понадобилось множество вещей, которые находились либо в его комнате, либо в институте отца. Предвидеть все это заранее он, конечно, не мог, так как необходимость в них возникала лишь по мере того, как шла работа над повторением его эксперимента.

Первых два дня ему приносил кое-что из дома Михаил Богданович (сам Илья обосновался у Левы Энглина). Но почти всегда оказывалось, что дед доставлял ему либо не совсем то, что было нужно, либо вообще не находил необходимого. А когда на третий день Илье понадобилась измерительная аппаратура, имевшаяся лишь в институте Андрея Петровича, ему пришлось выйти из «подполья» и во всем признаться отцу.

Андрей Петрович и сам, конечно, догадывался кое о чем, и признание сына не было для него неожиданностью. Выслушав Илью, он долго молчал, потом произнес почти равнодушно:

— Тебе известно мое отношение к этому эксперименту, но ты теперь вполне самостоятельный ученый и сам отвечаешь за свои действия.

— А что ты имеешь в виду под ответственностью? — спросил Илья, соблюдавший во время этого разговора несвойственное ему спокойствие.

— Не уголовную, конечно, — хмуро усмехнулся отец. — У серьезного ученого должны быть и иные виды ответственности.

— Ты, наверно, имеешь в виду необходимость теоретического обоснования моего эксперимента? Этим я действительно не смогу заниматься в цирке, но ведь и в твоем научно-исследовательском институте тоже нет пока такой возможности. А сидеть без дела я больше не могу. Явление антигравитации в моем эксперименте устойчиво, а аппаратура не слишком сложна, вот я и решил повторить его в условиях цирка и не вижу в этом ничего зазорного. Кстати, цирковые артисты и сами пытались предпринять кое-что в этом направлении. У воздушных гимнастов Зарницыных, например, родилась идея уменьшения своего веса с помощью электромагнитов…

— Я тоже не вижу ничего зазорного в том, что ты хочешь помочь циркачам, — холодно произнес Андрей Петрович. — И не собираюсь тебе это запрещать. Но и помогать тебе без ведома Академии наук не имею права. Да и не в этом только дело. Я вообще считаю несвоевременным практическое применение твоего эффекта где бы то ни было. Впереди ведь десятки проверок и уточнений этого явления, а ты…

— Но где же все это? — нетерпеливо прервал Андрея Петровича Илья: — Где они, эти проверки и уточнения? Не известно даже, когда еще это будет: через месяц или через год. А к воспроизведению моего эксперимента в цирке я и не собираюсь тебя привлекать. Это моя личная инициатива. И даже, пожалуй, не столько моя, сколько самого цирка. А от тебя я прошу лишь одного: помоги мне измерительной аппаратурой и кое-какими не очень дефицитными материалами.

Андрей Петрович, не отвечая, долго прохаживался по своему кабияету, потом произнес примирительно:

— Ладно, кое-чем помогу.

У Ирины Михайловны свои заботы: подготовка нового номера Зарницыных. Кое-что они уже придумали, но ведь это работа почти вслепую, до тех пор, пока не станут реальными те новые условия, в которых придется им совершать своя полеты. Не известно даже, как приноровятся Зарницыны к состоянию полудевесомости. Быстро освоятся с ними или придется переучиваться, заново овладевая силами инерции, играющими столь важную роль в воздушном полете? К тому же не известно ведь еще, какова будет потеря их веса.

И все-таки Ирина Михайловна уже готовит новый номер Зарницыных. У нее нет пока точного его рисунка, а лишь эскиз, ориентировочный контур, основой которого служат многочисленные наброски Елецкого и Мушкина. Буйная фантазия Юрия обуздана в них свойственным Антону чувством изящества и пластики. И лишь это придает им некоторую реальность.

— Ах, Юра, Юра! — вздыхает, глядя на его альбомы, Маша. Вы надеетесь, что мы и вправду станем настоящими птицами.

— Но ведь это же не чертежи ваших полетов, Машенька, защищает Елецкого Мушкин. — Это темы, идеи ваших полетов, а они не могут быть бескрылыми. Крылышки подрежет им потом то поле тяготения, в котором вам придется работать. А пока можно и помечтать.

Но Машу радует уже и то, что фантастические рисунки эти по душе ее братьям. Кажется даже, что они всерьез верят в возможность осуществления всех замыслов художника с помощью аятигравитационного эффекта Ильи Нестерова.

— Тут во всяком случае нам все ясно, — кивает на рисунки Юрия Алеша. — А вот если бы пришлось совершать полеты по абстрактным эскизам Митро Холло? Его фантазия разыгралась бы, конечно, не в жалких границах воздушного пространства под куполом цирка, а в необозримых просторах Галактики.

— Ну вот что, дорогие мои, — решительно вмешивается в их разговор Ирина Михайловна, — давайте-ка спускаться на землю! Полюбовались рисуночками Юры и хватит. Прикидывайте теперь, что из них осуществимо. А еще лучше было бы, если бы вы и сами что-нибудь придумали…

— А разве мы ничего не придумали? — обижается Алеша. — Да у Юры почти половина набросков создана по нашей подсказке. Он лишь немного преувеличил тут все. Мы с Сережей смыслим ведь кое-что в физике и механике, вот и подсказали ему траектории будущих наших полетов из расчета частичной невесомости. Вы же не станете упрекать нас, Ирина Михайловна, в том, что мы мечтаем внушить нашим, зрителям чувство несокрушимой веры в могущество человеческого тела, в неограниченные его возможности?

Ирина Михайловна и сама любит цирк за то, что формирует он совершенство человеческого тела, воспитывает силу воли и мужество. Всякий раз, проходя мимо клеток-вольеров с хищными зверями, такими покорными на манеже, она почти осязаемо ощущает тот невероятный труд, который был затрачен на их дрессировку.

И всегда при этом возникают перед ее глазами не прославленные укротители львов и тигров, а бывшая балерина театра оперетты, Маргарита Назарова, покоряющая своих хищников главным образом терпением, лаской и доверием. А ведь Ирина Михайловна знает, какая это смелая и даже, пожалуй, отчаянная женщина. Будучи еще совсем юной, она, не умея плавать, решалась прыгать с вышек. Всякий раз потом ее приходилось вылавливать из воды, чтобы она не утонула. А однажды, не умея управлять мотоциклом и зная только, как включить мотор, она промчалась по вертикальной стенке…

И эта же самая женщина могла много дней подряд по нескольку часов неподвижно сидеть у клеток с дикими тиграми, приучая их к себе. А нужно это было для того, чтобы звери, не опасаясь ее, спали. Если зверь закроет глаза и заснет в присутствии человека, значит, он доверился ему, поверил, что этот человек не причинит ему зла.

А сколько самообладания потребовалось от Маргариты потом, когда один из тигров вонзил вдруг в нее когти или когда капризный Пурш схватил ее за руку клыками? И всем, чего добилась Назарова в дрессировке хищников, обязана она только своему бесстрашию, терпению и любви к животным.

А у Михаила Богдановича дело не ладится. То ли он слишком много времени уделял эксперименту внука, то ли не очень глубоко продумал свою пантомиму, только не дается она ему-не получается так, как хотелось бы. Да сейчас личный номер Михаила Богдановича и не имеет уже особенного значения, хотя его можно было бы включить в любую программу, как вообще всякий хороший номер.

Мелькает даже мысль: "А не показать ли пример другим и отказаться от своей пантомимы? Нужно ведь придумать что-то более отвечающее общему замыслу новой программы…"

В самом общем виде у главного режиссера есть уже какой-то план. Он замыслил грандиозную пантомиму "Завоевание космоса" — с опытами в лабораториях, атомными взрывами, полетами в космических ракетах и освоением иных планет. Нашелся и писатель, взявшийся сочинить сценарий на эту тему. Первый вариант сценария он успел уже набросать и прочел его Анатолию Георгиевичу. А когда спросил главного режиссера о его мнении, тот только руками развел.

— Это, дорогой мой, явно не для нас, — добавил он потом, чувствуя, что автор не привык к языку жестов и нуждается в более ясной точке зрения. — Это для хорошо оснащенной и не стесненной в средствах киностудии. И не менее, как на три серии.

— Я могу и поджать…

— Нет, все равно не осилим.

— А жаль, — сокрушенно вздохнул автор. — Такой бы был аттракцион! У меня для его оформления и художник уже имеется.

— Митро Холло? — насторожился Михаил Богданович.

— Да, он. Как это вы догадались?..

— Космос — это его стихия, — ответил за Михаила Богдановича главный режиссер. — И все-таки это нам не подходит даже с таким художником, как Митро Холло.

Анатолий Георгиевич хотя и вел эту беседу в ироническом тоне, однако сама идея космического представления казалась ему очень заманчивой, и он долго не хотел с нею расставаться. Но вот сегодня приходит к нему Михаил Богданович и поражает новым предложением:

— А что, Анатолий Георгиевич, если мы поручим это дело Елецкому и Мушкину?

— Надеюсь, вы не сценарий имеете в виду? — переспрашивает его главный режиссер, не допуская и мысли о том, что такое серьезное дело можно доверить подобным фантазерам.

— Как раз именно сценарий.

— Ну, знаете ли!..

— Напрасно вы такого мнения о них, — укоризненно качает головой Михаил Богданович. — Они очень толковые ребята.

— Не спорю с вами по этому поводу — вполне возможно, что они действительно очень толковые. Добавлю даже от себя Елецкий бесспорно талантлив как художник. Но ведь вы рекомендуете их мне как литераторов! Или я не так вас понял?

— Именно так, Анатолий Георгиевич. Мушкин и есть литератор. Вернее, он искусствовед. Очень интересно мыслящий, широко образованный человек. Автор нескольких статей по эстетике. Вместе с Юрой Елецким они уже набросали что-то… А цирк они не только любят, но и хорошо чувствуют его специфику. Почему бы вам не посмотреть, что там у них получается?

— Посмотреть можно, пожалуй, — не очень охотно соглашается Анатолий Георгиевич. — Только ведь едва ли…

— А вы не настраивайте себя так скептически раньше времени, — советует Михаил Богданович. — Поинтересуйтесь сначала их замыслом. Может быть, он вам еще и понравится.

Познакомиться с замыслом Елецкого и Мушкина решено на квартире у Юрия, чтобы не тащить в цирк всех его альбомов с эскизами. Кроме этих альбомов предполагается также показать только что законченный Елецким большой портрет Маши. Юрий, правда, считает, что он не совсем еще готов, но Антон убедил его, прежде чем завершить работу над портретом, послушать мнение о нем не только Маши и ее братьев, но и Анатолия Георгиевича с Михаилом Богдановичем. Он считает даже, что необходимо показать его еще и Ирине Михайловне.

Зарницыны приезжают первыми. Их встречают Юрий с Антоном. Тетка Юрия, у которой он живет, уехала в Куйбышев навестить свою сестру, и ее квартира теперь в полном их распоряжении.

— Будем ждать Анатолия Георгиевича с Михаилом Богдановичем, — спрашивает Антон, — или посмотрим портрет без них?

— Неизвестно, когда они еще приедут. Давайте посмотрим, предлагает Маша, которой не терпится взглянуть на свое изображение.

— В таком случае позвольте мне сначала прокомментировать манеру, в которой работает Юрий, — лекторским тоном начинает Антон.

— Но ведь мы уже видели многие его работы, — замечает Сергей Зарницын, — и о манере Юры имеем достаточное представление.

— Да, вы видели кое-что, но это были главным образом наброски карандашом и тушью. Акварельные эскизы тоже не идут в счет. А сегодня мы вам покажем станковую живопись.

— А почему Юра сам нам не объяснит все это? — спрашивает Маша. — И потом, нужно ли вообще объяснять? Попробуем и сами как-нибудь разобраться.

— В самом деле, Юра, — присоединяется к сестре Алеша, зачем все это?

Огромный Юра Елецкий смущенно переминается с ноги на ногу.

— Антон, конечно, шутит, как всегда, — молвит он наконец. — Но кое-что все-таки нужно, пожалуй, объяснить… Без этого картина моя может показаться вам слишком уж старомодной…

— Ему, видите ли, неловко, что Маша на его портрете получилась очень уж похожей на себя, — зло произносит Антон.

Этот маленький, щуплый человек сразу как-то преображается, глаза его становятся колючими, короткие волосы кажутся ставшими дыбом. Даже такие противники Мушкина, как Митро Холло, боятся его в подобном состоянии. И хотя Холло презрительно произносит: "Ну, опять наш Букашкин ощетинился", однако боя не только не принимает, но и спешит поскорее ретироваться.

И вот Антон Мушкин в воинственной позе стоит посредине комнаты, расставив ноги и яростно сверкая глазами.

— Я-то вам о другом хотел… Но теперь все выложу, что думаю об этом типе, — рычит он. — Пусть знают твои друзья, Юрий, особенно Маша, что я ненавижу тебя за твое неуважение к собственному таланту. Ты же подлинный реалист, умеющий видеть окружающее глазами нашего современника. А современник этот утратил лишь несколько наивную потребность воспринимать тщательно проработанную деталь, но не потерял способности ощущать реальную красоту мира.

Демонстративно отвернувшись от Юрия, Антон говорит теперь, обращаясь только у Зарницыным:

— А к современникам моим я отношу всех, у кого своя голова на плечах, а не тех, которые слепо преклоняются перед модой.

Выпалив все это, Антон сразу скисает и снова становится маленьким, щупленьким, невзрачным.

— Ну что вы, Антоша, рассердились так, — ласково кладет ему руку на плечо Маша. — Мы ведь не из таких…

— А я и не о вас совсем. Я злюсь лишь на этого вот верзилу, робеющего перед поклонниками Митро Холло, — кивает он на Елецкого.

— Кстати, где он теперь, этот Холло? Что-то давно его не было в цирке, — спрашивает Маша.

— За него не беспокойтесь, он не пропадет, — хмурится Мушкин. — Устроился в киностудии. Там снимают сейчас какой-то сатирический фильм об абстракционистах, так он подрядился стряпать образцы абстрактной живописи. Представляете, какие идейные позиции у этого субъекта?..

— Ну, а портрет Маши покажут нам наконец? — нетерпеливо перебивает его Сергей, начавший уже уставать от говорливости Мушкина. К тому же ему неприятно видеть, как робеет и теряется при Маше Юра Елецкий.

— Да-да, давно уже пора! — поддерживает брата Алеша, хотя, в отличие от Сергея, ему приятно Юрино благоговение перед их сестрой.

А Маше все это просто любопытно. Она ведь не особенно верит, что Юра так уж сильно в нее влюблен. Нравится ей и друг его Антон Мушкин своей отчаянной храбростью в спорах с любыми противниками.

— Ну что ж, — со вздохом произносит Юра и распахивает наконец дверь в свою маленькую комнатку, в которой находится портрет Маши, — тогда прошу!

Тут все заполнено картинами разных размеров в рамках и без рамок. Одни висят, другие стоят на полу, прислоненные к стенам. Всюду альбомы и папки с набросками, коробки с красками, банки с кистями, карандаши, резинки, лезвия безопасных бритв и множество других предметов, необходимых Юрию для работы.

— Ну и порядочек тут у вас! — невольно восклицает Маша.

— Видели бы вы, что тут раньше было, — смеется Антон Мушкин. — А это уже после того, как мы с Юрой специально к вашему приходу генеральную уборку произвели.

— Да вы бы у тети вашей часть картин разместили, — советует Маша. — Повернуться ведь негде.

— Не знаете вы моей тети… — сокрушенно вздыхает Юрий.

А Мушкин поясняет:

— Она у него воспитана в традициях идиллической живописи первой половины девятнадцатого века и Юру считает чуть ли не ультраабстракционистом. А он-то сокрушается, что слишком реалистичен. Ну, давай, показывай портрет, Юрий.

Елецкий шагает к мольберту, стоящему у стены против окна, и решительным движением стаскивает с него что-то похожее на скатерть.

Все видят теперь большую картину, на которой крупным планом изображена Маша. И ничего больше. Лишь по смутным очертаниям какой-то аппаратуры и лонжам чувствуется, что Маша находится на трапеции под куполом цирка, в котором погашен свет. И она стремительно несется через черную пропасть пространства, отделяющего ее от партнера.

Это ощущение движения передано с такой экспрессией, что некоторое время просто не видишь ничего, кроме напряженного тела гимнастки. Лишь потом, будто совершив вместе с нею стремительный кач на трапеции, переводишь наконец взгляд на ее лицо. Оно обращено кудато в сторону невидимого партнера, а скорее всего, лишь на его руки, несущиеся ей навстречу где-то уже за пределами картины.

Лицо Маши напряженно и сосредоточенно, так же как и все тело.

Некоторое время гости Елецкого стоят молча, и Юрий, видимо не очень довольный своей работой, тщетно пытается угадать по выражению их лиц, какое впечатление она на них произвела.

— Нет, это совсем не такой портрет, каким я его себе представлял, — задумчиво произносит наконец Алеша. — Да, конечно, тут изображена моя сестра, но я вижу не ее, а прежде всего полет. Настоящий воздушный полет в настоящем цирке!

— Я так и напрягся весь, инстинктивно входя в ритм Машиного кача, чтобы вовремя поймать ее, как только она оторвется от трапеции, — взволнованно добавляет Сергей.

А Маша, видимо неожиданно даже для самой себя, порывисто оборачивается к Юрию, обнимает его и звонко целует в щеку.

— О господи! Что вы с ним делаете, Маша! — комически восклицает Антон Мушкин, бросаясь к Елецкому и поддерживая его так, будто тот вот-вот грохнется наземь. — Далеко ли в такой ситуации до инфаркта?

Неизвестно, что сказал бы и сделал после этого совершенно ошалевший от счастья Юрий, если бы не звонок. Мгновенно сообразив, что это для него лучший выход из положения, Елецкий стремительно бросается к дверям. А спустя несколько секунд из прихожей слышится баритон Михаила Богдановича:

— Ну конечно же мы опоздали!

Маша, с любопытством выглянув из Юриной комнаты, видит кроме Анатолия Георгиевича еще и Михаила Богдановича с Ириной Михайловной. И ей очень хочется, чтобы с ними был еще и Илья.

— А Илью Андреевича что же вы не пригласили? — будто угадав ее мысли, спрашивает Алеша.

— Где там! — машет рукой Михаил Богданович. — Он теперь дни и ночи торчит на манеже нового здания цирка. Аппаратуру свою устанавливает.

Потом они тоже проходят в комнату Юры и молча смотрят на его картину. Ирина Михайловна восхищенно восклицает:

— Просто удивительно, Юра, как вы смогли передать столь зримое ощущение полета! Вы же никогда не были не только на трапеции, но и на отходном мостике.

— А ему и не надо быть ни на каком мостике, — убежденно говорит Антон Мушкин. — Он всегда там, где Маша, значит, и под куполом цирка тоже.

— Да, это очень серьезная работа, — задумчиво кивает головой Анатолий Георгиевич. — Очень!..

Михаил Богданович молча жмет Юрину руку.

— Теперь он совсем онемеет, — смеется Антон. — А нам нужно о многом поговорить. Готовы ли вы выслушать нашу идею о цирковой премьере, Анатолий Георгиевич?

— Специально за этим и приехали, — отвечает за Анатолия Георгиевича Михаил Богданович. — Кто же из вас изложит нам ее? Юра, значит, временно выбывает из строя?

— Нет, Юра не выбывает, — решительно заявляет Мушкин. Он не имеет права выбыть. Это в общем-то его идея, ему ее и докладывать.

— Тогда прошу к столу, — смущенно улыбаясь, произносит Елецкий. — Я вам чаю сейчас…

— К черту чай! — перебивает его Антон. — Если идея будет одобрена, организуем что-нибудь посерьезнее. Прошу всех сесть. Тебе слово, Юрий.

Зарницыны устраиваются на диване, остальные садятся за стол. Юрий, заметно нервничая, прохаживается по комнате.

— Конечно, я не такой уж большой знаток цирка… — не очень уверенно начинает он.

Но его снова перебивает, нетерпеливый Антон:

— О том, какой ты знаток, будет видно из последующего. Не трать зря время на это.

— А вы не сбивайте его, — хмурится Маша.

Юрий благодарно ей улыбается и сразу становится спокойнее.

— Ну, в общем идея такова: создать представление под девизом "В созвездии Трапеции". Такого созвездия, кажется, нет на небе…

— Ну и что ж, что нет? — перебивает его Мушкин. — Зато оно появилось под куполом цирка с тех пор, как возникло цирковое искусство. Не случайно ведь фигура гимнаста на трапеции стала символом многих цирков мира.

— Так вот, — продолжает Юрий, — под этим названием и хотели бы мы показать отдельные этапы развития цирка вплоть до наших дней… А так же и его будущее. Пожалуй, даже главным образом его ближайшее будущее.

Прервав свою речь, он торопливо перебирает альбомы, разложенные на столе. А Анатолий Георгиевич, прослушав это вступление, уже почти не верит в успех замысла молодых художников. Он представляется ему унылым обозрением, лишенным сюжета и стройности.

— Я набросал тут кое-что, — протягивает ему один из альбомов Елецкий. — На первом эскизе странствующий балаган с убогим осликом, шарманщик и два юных гимнаста. За их выступлением внимательно наблюдает антрепренер. Ему явно нравится их работа. Он берет их в труппу большого цирка.

— А вот и большой цирк, — перевертывает Юрий следующую страницу альбома. — Тут укротители, наездники, клоуны, акробаты. Все это в быстром темпе должно мелькать на манеже. А по куполу круговая кинопанорама, изображающая публику тех лет… Переверните еще одну страничку, там есть наброски всего этого. А потом типичный для буржуазных цирков смертный номер.

Юрий торопливо листает свой альбом и снова протягивает его Анатолию Георгиевичу.

— Этот смертный номер, — продолжает он, — исполняют уже знакомые нам бродячие гимнасты. Они работают под куполом цирка без сетки. В стереофонических динамиках должна звучать при этом музыка, похожая на реквием… Труднейшие номера! Может быть, тройное сальто-мортале или два с половиной с пируэтом, исполнявшееся когда-то мексиканскими гимнастами Кадонас в кинофильме «Варьете». А потом падение, катастрофа… Рев толпы в динамиках… Полицейские свистки…

Теперь Анатолий Георгиевич уже представляет себе, какое захватывающее повествование могут составить эти разрозненные сценки. Какими звуковыми и световыми эффектами можно их оформить, какими деталями обогатить.

— А потом пламя революции, — не вытерпев, продолжает за Елецкого Антон Мушкин. — Фрагменты из цирковых пантомим тех лет: "За красный Петроград", «Махновщина», воссоздание образов знаменитых цирковых артистов: Дуровых, Лазаренко, Труцци, Эйжена, Бим-Бомов… И не обязательно все на манеже. Многое можно снять на пленку и демонстрировать на куполе цирка. Осуществление антигравитационного эффекта Ильи Андреевича даст нам возможность освободить его от значительной части подвесной аппаратуры и превратить в огромный экран. А сочетать действие на манеже с демонстрацией кинопленки можно по принципу чехословацкой "Латерны магики".

Все это время Анатолий Георгиевич, сосредоточенно листавший альбом Елецкого и казавшийся равнодушным ко всему тому, что говорили молодые энтузиасты, встает вдруг с дивана и решительно произносит:

— Стоп! Вы меня убедили! И даже не столько вашими речами, сколько рисунками Юры. Тут есть за что ухватиться. Особенно в разделе "Цирк будущего". В нем есть, однако, очень уязвимое звено — зависимость всего аттракциона от осуществления эффекта антигравитации. А что, если он почему-либо не осуществится?

Анатолий Георгиевич вопросительно смотрит на Елецкого и Мушкина, будто от них зависит осуществление этого эффекта.

Отвечает ему Маша:

— Он осуществится, Анатолий Георгиевич!

Маша произносит это с такой убежденностью, что не только главный режиссер, но и братья ее невольно улыбаются.

— Ну что же, если так, то я буду только рад этому, — заключает Анатолий Георгиевич.

Накануне Нового года у Ирины Михайловны возникает идея пригласить к себе Анатолия Георгиевича, Зарницыных, Елецкого и Мушкина. Ни Андрей Петрович, ни Илья ничего не имеют против этого. А Михаил Богданович просто в восторге от такого замысла.

— Прямо-таки гениальная идея! — радостно восклицает он.

…И вот Зарницыны с Юрием и Антоном прямо из цирка спешат теперь к дому Нестеровых. Анатолий Георгиевич обещает прийти попозже, ему нужно хоть часок провести вместе с теми актерами, которые встречают Новый год в цирке.

— А знаете, страшновато как-то идти к этим физикам, — поеживаясь в своем демисезонном пальтишке, признается Мушкин.

— Ну, если уж вам страшно, каково же нам? — смеется Маша. Ей, однако, очень хочется побывать в доме Ирины Михайловны.

Дверь им открывает Илья. Он выглядит весьма элегантно. Здоровается, как со старыми друзьями. Долго держит руку Маши и шутит:

— Вы непременно должны свести с ума всех моих друзей-физиков. Особенно Леву Энглина.

— А вот этого я как раз и не умею, — смущенно улыбается Маша.

— Потому-то и покорите их всех, — обнимает ее подошедшая к ним Ирина Михайловна. Опытным женским глазом она мгновенно оценивает Машин туалет и с удовольствием отмечает ее хороший вкус. — Идите же, я познакомлю вас с моим мужем.

Худощавый, подтянутый, моложавый, с умным строгим лицом, Андрей Петрович совсем такой, каким и представляла себе Маша большого ученого.

— Илья с Ириной Михайловной мне о вас много говорили, а вы, оказывается, еще прекраснее, — произносит Андрей Петрович без улыбки, и Маша не может понять, шутит он или говорит серьезно.

И она, тоже не улыбаясь, отвечает ему:

— А я хочу вам честно признаться — нет для меня более неприятного разговора, чем…

— Ну-ну, голубушка! — торопливо подбегает к ней Михаил Богданович. — Не надо быть такой серьезной. Идемте-ка лучше к физикам, — может быть, в вашем присутствии они переменят тему разговора. Я тут с ними уже полчаса, и они все время развлекали меня рассказами о "соотношении неопределенностей" и "сохранении странности". И вы думаете, что я слышал тут о ком-нибудь еще, кроме Дирака, де Бройля, Юкавы, Гейзенберга и Шридингера? Даже Эйнштейн их уже не интересует.

Смущенно улыбаясь, Маша протягивает по очереди руку трем приятелям Ильи и двум друзьям Андрея Петровича с их женами.

— Ты должен их простить, дедушка, — защищает своих гостей Илья. — Они ведь к нам прямо с научной дискуссии.

— А теперь мы постараемся начисто забыть все науки, смеется кто-то из друзей Ильи, — и целиком переключимся на…

— Стоп! — властно хлопает ладонью по столу Ирина Михайловна. — Переключать вас буду я. Разве вы забыли, что мы собрались для того, чтобы встретить Новый год? Прошу всех в связи с этим посмотреть на часы. Видите — уже без пятнадцати двенадцать. А ну-ка быстренько к столу!

Все шумно идут в соседнюю комнату, и Ирина Михайловна усаживает Илью рядом с Машей. Братьев ее она устраивает по соседству с девушками, помогавшими ей накрывать на стол. (Позже выясняется, что они тоже физики.)

Громко звучат куранты в динамике радиоприемника, хлопают пробки откупориваемого шампанского, звенят бокалы. И уже нет и речи ни о каких элементарных частицах и знаменитых физиках. Все состязаются в остроумии, и Маше приятно видеть, что братья ее имеют успех. Они смешат чем-то своих соседок и произносят остроумные тосты. А сама она — центр общего внимания.

Один только Лева Энглин, сидящий слева от Маши, ведет себя так, будто и не замечает своей соседки. Даже чокается с нею лишь тогда, когда она сама протягивает к нему свой фужер. И конечно же он не догадывается предложить ей какую-нибудь закуску. Да и сам забывает закусить. Ему всякий раз напоминает об этом Ирина Михайловна. Обращает она его внимание и на то, что рядом с ним сидит такая очаровательная девушка, как Маша, и что надо бы ему поухаживать за нею.

— Что ты хочешь от этого бесчувственного человека, мама? — смеется Илья. — Интерес к Маше он может проявить лишь в том случае, если она сама проявит интерес к математической логике, которой он сейчас так увлечен. Но если бы Маша проявила такой интерес, я бы ей не позавидовал.

— Почему же? — спрашивает заинтригованная Маша.

— Да вы бы услышали от него такое, что и нам, физикам, не всегда понятно. Об "аксиомах исчисления строгой импликации Аккермана", например. И такую терминологию, как "конъюнкция в антецеденте" или "дизъюнкция в консеквенте".

— А что же тут непонятного? — удивленно пожимает плечами Лева. — Это ведь термины обычной логики, которую связывает с математикой именно то обстоятельство, что математические доказательства носят строго логический характер.

— Математика, следовательно, обязана своей точностью логике? — включается в разговор еще один физик.

— Да, конечно, — энергично кивает головой Лева, не замечая, что Ирина Михайловна протянула ему тарелку с закуской.

— Почему же тогда специалисты по математической логике утверждают, что логику можно сделать точной наукой только с помощью математических методов? Замкнутый круг какой-то получается.

— Вы, кажется, доберетесь скоро и до парадоксов Зенона, смеется Илья. — Вспомните такие его "трудные вопросы", как «Дихотомия» и «Ахиллес».

— Ты назвал лишь две его апории, — кричит кто-то с противоположного конца стола, — а их было четыре. Вспомни-ка еще «Стрелу» и "Стадий"!.

— Позвольте, почему же тогда только четыре? — стучит ножом по тарелке уже кто-то из степенных коллег Нестерова-старшего. — До нас дошло девять апорий Зенона, а, по утверждению историков философии, было их сорок пять.

— Но что же это у нас такое? — встает Андрей Петрович. Встреча Нового года или научный симпозиум? Однако, если уж речь зашла о Зеноне Элеиском, сформулировавшем свои парадоксы еще в пятом веке до нашей эры, то тут ничего нельзя утверждать с достаточной достоверностью. Они ведь дошли до нас в основном благодаря Аристотелю, критиковавшему их в своей «Физике» через сто лет после их появления.

— А может быть, даже обязаны мы этим не столько Аристотелю, сколько комментариям Симпликия к «Физике» Аристотеля, написанным уже почти через тысячу лет после Зенона, — усмехаясь, добавляет еще один доктор физико-математических наук.

— И это называется, он навел порядок? — сокрушенно качает головой Ирина Михайловна, бросая на Андрея Петровича укоризненный взгляд. — Подлил только масла в огонь. Теперь их ничем не остановишь.

А Маше нравится этот необычный за новогодним столом научный спор. Она хоть и впервые слышит имя древнегреческого ученого Зенона и никакого представления не имеет о его "трудных вопросах", но ей ясно, что тут собрались люди, всецело поглощенные наукой. И она почти не сомневается, что нет для них ничего более интересного, чем этот спор, даже на новогодней встрече. Приятно ей и то, что братья ее, видимо, с еще большим удовольствием, чем она, прислушиваются к их разговору.

А гостей Нестеровых уже действительно ничем нельзя отвлечь от столь привычного для них научного спора. А когда разговор переходит на более современные проблемы науки, Ирине Михайловне кажется уже совершенно невероятным переключить их беседу на другие темы. Отчаявшись сделать это, она подходит к Маше и шепчет ей на ухо:

— Вся надежда на вас, Машенька. Стукните-ка кулаком по столу и напомните им о Новом годе.

— Но ведь это же интересно!..

— Может быть, если слушать это не часто, а у нас такое почти каждый день. И потом, разве это тот разговор, который должен происходить на встрече Нового года? Это же просто одержимые какие-то! Они даже на вас перестали обращать внимание.

— Вот и хорошо! — смеется Маша.

— Да что же тут хорошего?..

Но тут вдруг раздается звонок, и Ирина Михайловна поспешно уходит открывать дверь.

— Наконец-то! — слышится ее радостный возглас, и Маша догадывается, что это пришел Анатолий Георгиевич.

Ирина Михайловна торжественно представляет его своим гостям и усаживает рядом с собой.

И тут только Маша замечает, что нет Юры. Да и Антон Мушкин тоже, кажется, собирается улизнуть. Воспользовавшись тем, что Илья вышел из-за стола, чтобы поздороваться с Анатолием Георгиевичем, Маша устремляется вслед за Мушкиным.

— Вы куда же это, Антоша? — цепко хватает она его за руку.

— Вы бы лучше Юру об этом спросили, когда он уходил, хмуро отзывается Мушкин.

— Так он ушел, значит?..

— Ну да. А вы, конечно, этого и не заметили. Счастливо вам оставаться и веселиться тут, а я попробую догнать его, если только он не очень далеко ушел.

— Но как же так, Антоша… — беспомощно разводит руками Маша. — Почему он вдруг ушел?

— Ах, Маша, Маша! — вздыхает Мушкин. — Неужели вы сами не догадываетесь? Ну, я пошел. Его нельзя оставлять одного в таком состоянии…

— Ну и я тогда с вами! — решительно произносит Маша. Раз он из-за меня, то я должна…

— Нет, дорогая моя Машенька, — ласково кладет ей руку на плечо Михаил Богданович, — вы должны остаться. Представляете, что произойдет, если вы уйдете? Жаль, конечно, что Юра сбежал, но тут уж ничего не поделаешь…

— Я тоже протестую против вашего ухода, — раздается вдруг не очень твердый голос Левы Энглина — сказалось-таки пренебрежительное отношение его к закуске.

— А как же это вы обнаружили, что я ушла из-за стола? усмехается Маша. — Вы ведь не замечали меня, даже когда я рядом с вами сидела.

— Да ведь я просто робел. Потому и выпил, кажется, немного больше, чем надо… Но вы не уходите, пожалуйста. Очень вас об этом прошу. А то я…

Он не договаривает, так как появляется Илья, и они вдвоем уводят Машу к столу.

— Извините меня, Антоша, — виновато кивает она Мушкину.

Михаил Богданович не задерживает Антона, он понимает, что тот не может оставить своего друга одного.

— Очень жаль, Антоша, что вы уходите, — говорит он на прощанье, крепко пожимая ему руку. — Пожалуй, вам действительно нужно догнать Юру.

— Вы не думайте только, что он что-нибудь такое может сделать…

— А я и не думаю этого. Я его хорошо знаю. И отпускаю вас только потому, что понимаю, как ему будет тяжело в эту ночь одному. Но скажите ему все-таки, что обидел он меня. Или лучше ничего не говорите. Я потом сам ему это скажу.

А Юра в это время, ссутулясь, идет по широкой улице Садового кольца, не замечая ни снега, ни редких пешеходов, спешащих куда-то с чемоданчиками и свертками под мышкой. Хотя он и выпил у Нестеровых несколько рюмок коньяку, но чувствует себя совершенно трезвым. Он даже не ощущает никакой обиды ни на кого и вообще, кажется, не думает ни о чем. Просто идет куда-то без определенной цели…

Сквозь морозные узоры на стеклах причудливо светятся окна домов. "А ведь это все картины… Не завершенные картины, задуманные каким-то сумасшедшим художником, — рассеянно думает Юрий. — Все нереально, как у абстракционистов, но в красках художник этот понимает толк…"

И вдруг кто-то сзади берет его за локоть. Но Юрий не оборачивается даже.

— Ты куда это? — слышит он очень знакомый голос. — Тебе же совсем в другую сторону.

Ну конечно же это Антон.

— А я вовсе не домой, — не поворачиваясь к нему, произносит Юрий.

— А куда же?

— Так просто…

— Ну, знаешь ли! — решительно дергает его за руку Антон. — Это уж черт знает что! Обиделся, значит, приревновал? И не стыдно тебе за эти зоологические чувства? Эх, Юра, Юра, первобытный ты человечище! Ведь я за тебя там у них сквозь землю готов был провалиться…

А Юрия будто и не касается все это. Он идет, попрежнему понурив голову, и, кажется, не слышит даже, что говорит ему Мушкин.

— И ведь абсолютно никакого повода для ревности Маша тебе не подала, — продолжает Антон, — а ты…

Он еще долго поносит Юру, называя разными обидными именами и сравнивая с приходящими ему на память литературными персонажами ревнивцев. Видя, однако, что его не пронять, Антон меняет тактику.

— Да ты что — спишь, что ли, на ходу? — встряхивает он своего друга. — Флегматик несчастный! Да я бы на твоем месте, если хочешь знать, скорее бы кулаком по столу там у них стукнул, чем так вот…

— А по какому поводу? — оживляется вдруг Юра. — Не было для этого повода. Сам ты только что говорил… Да если бы и был? Разве Маша в любви мне клялась когда-нибудь? Или хотя бы понять дала, что я для нее что-нибудь представляю? Так чего же ты тогда требуешь от меня, чтобы я там у них кулаком по столу стучал? Этого только еще и не хватало! Просто мне вдруг очень грустно стало, и я решил незаметно уйти, чтобы никому не портить настроение.

А на другой день, как только Маша Зарницына приходит в цирк, она сразу же начинает спрашивать у всех, не видели ли они Юру Елецкого.

— Вроде был тут недавно, — неопределенно отвечает кто-то из униформистов.

Она ищет его по всему зданию цирка и не находит. Не видно нигде и Антона Мушкина. Машины братья, хорошо понимающие ее состояние, пытаются помочь ей найти Юру, но и им это не удается. Они хотя и не говорят ей ничего, но по мрачным взглядам их она догадывается, что осуждают ее за что-то. Ей очень хочется спросить их: за что же? Но она не решается произнести вслух этих слов, хотя и сама не вполне отдает себе отчет, в чем же именно она провинилась. И все-таки какое-то подсознательное чувство вины перед Юрой не покидает ее…

Обнаруживает она Елецкого лишь на другой день в старом здании цирка. Он выполняет там какую-то не очень срочную, а может быть, и вовсе ненужную работу, уединившись в одной из комнат верхнего этажа. Когда Маша входит, он даже не поворачивается в ее сторону, хотя всем своим существом ощущает ее присутствие. Некоторое время она молча стоит за его спиной, а он бессмысленно водит кистью по загрунтованному белой краской холсту.

— И вам не стыдно?.. — чуть слышно произносит наконец Маша.

— Да, очень, — все еще не оборачиваясь, покорно молвит Юра.

Маша и не ожидала, конечно, никаких упреков, так как достаточно хорошо знала его, но такая покорность совсем обезоруживает ее. И все, что она хотела сказать ему, кажется ей уже не нужным теперь.

А Юра вдруг оборачивается и говорит так возбужденно, как, пожалуй, никогда еще с нею не говорил:

— Я, конечно, настоящий кретин! Не знаю даже, как еще себя назвать… И очень хорошо, что вы меня нашли, сам я просто не смог бы показаться вам на глаза…

К концу января сценарий циркового представления, написанный Елецким, Мушкиным и Анатолием Георгиевичем, утверждается наконец и принимается к постановке.

В новом здании цирка уже готовы теперь все четыре манежа. Один из них, как и обычно, находится наверху, в центре зрительного зала, а три — в нижнем помещении. Специальными механизмами они тоже поднимаются вверх, меняясь местами. Собственно, это даже не манежи, а площадки, приспособленные для ледяных ревю, водяных пантомим и конных номеров.

Главный режиссер решает начать репетиции новой программы на нескольких манежах одновременно. До премьеры времени мало, конечно, но Анатолий Георгиевич объездил многие цирки и пригласил для участия в новой программе тех артистов, номера которых подходили по сценарию. Их нужно было лишь несколько видоизменить в соответствии с сюжетом задуманной постановки.

У Анатолия Георгиевича нет теперь ни одной свободной минуты. Нужно ведь побывать и на съемках отдельных фрагментов представления, которые будут демонстрироваться на куполе цирка. Необходимо прослушать и музыку. Ее пишет молодой, очень талантливый композитор. Много времени отнимает и художественно-производственный комбинат, готовящий костюмы по эскизам Юрия Елецкого.

И вот именно в это столь напряженное время является к нему в кабинет Митрофан Холопов, развязный и наглый, как всегда.

— Над новыми ревю мозгуете, Анатолий Георгиевич?

— Да, замышляем кое-что, — нехотя отвечает ему главный режиссер.

— Xодят слухи, будто нечто космическое?

— Куда нам до космоса, — притворно вздыхает Анатолий Георгиевич.

— А Зарницыны? Одна Маша чего стоит! Но и их нужно уметь подать. Тем более что космос — это, как я понимаю, у вас условность.

— Как сказать, — неопределенно произносит Анатолий Георгиевич.

— А я бы сказал: как подать, — самоуверенно усмехается Холопов. — И я бы мог помочь вам в этом. Меня сейчас один очень известный кинорежиссер обхаживает, но я бы с большей охотой…

— Нет, нет, спасибо! — поспешно прерывает его Анатолий Георгиевич. — Мы уж как-нибудь и сами.

— Смотрите, чтобы потом не пожалеть. На киностудии тоже ведь готовится съемка кинокартины из цирковой жизни. Им сейчас очень нужны циркачи, и я могу переманить к ним Зарницыных.

— Не думаю, что вам удастся это, — пренебрежительно машет рукой Анатолий Георгиевич.

— А уж я постараюсь, — почти угрожающе заявляет Холопов. — Не знаю, как Маша, а братья ее не очень-то дорожат вашим цирком. А без них и Маше грош цена.

— Ну, знаете ли, Холопов!..

— Ага, не нравится? Я так и знал, что это вам не понравится. Ну, так знайте же, что я не пожалею сил, чтобы переманить Зарницыных в кино. Сегодня же сделает им предложение кинорежиссер Лаврецкий, авторитет которого, надеюсь, вам известен.

В Маше Анатолий Георгиевич никогда не сомневался. Он знал, что она не мыслит своего существования вне цирка, но братья ее действительно ведь собираются в университет. Их, пожалуй, не трудно будет переманить… Все это не на шутку беспокоит теперь главного режиссера цирка, и он решает поделиться своими тревогами с Михаилом Богдановичем.

— Вот уж не думал, что вы примете всерьез слова этого трепача, — смеется старый клоун. — Да Зарницыны спят и видят теперь этот полет в пространство с пониженной гравитацией.

— Но ведь от Холопова всего можно ожидать.

— Да, этот тип постарается, конечно, при случае подложить нам свинью. Он действительно околачивается теперь на киностудии. За Зарницыных, однако, я ручаюсь. Их он ничем не возьмет. Так что за главный номер нашей премьеры можете быть спокойны.

Но именно этот-то главный номер премьеры — "Космический полет Зарницыных", олицетворяющий цирк будущего, — и заботит теперь Анатолия Георгиевича более всего. Он целиком ведь зависит от осуществления антигравитационного эффекта Ильи Нестерова.

Казалось бы, что нет пока повода к беспокойству, — работа по монтажу аппарата завершена строго по графику, и вот уже второй день ведется его испытание. Эффект антигравитации хотя еще и не достигнут, но похоже, что все идет нормально. Во всяком случае, никто из группы Ильи Нестерова не выражает ни малейших признаков волнения. И все-таки Анатолия Георгиевича что-то тревожит…

Это чувство почти не покидает его все последние дни. Особенно ему не по себе сегодня на репетиции Зарницыных. Понаблюдав некоторое время за их полетами, он подходит к Ирине Михайловне.

— Не хотелось мне вас расстраивать, — негромко говорит он, — но похоже, что и вы обеспокоены не менее моего…

— Не буду скрывать от вас, Анатолий Георгиевич, боюсь я, как бы Илью не постигла неудача… — не поворачиваясь к нему, отзывается Ирина Михайловна. — Уже не первый день с тревогой думаю об этом. Все может быть, Анатолий Георгиевич… Во всяком случае, нужно быть готовыми к этому.

— Но ведь их новый номер не осуществится тогда, — кивает главный режиссер на мелькающие в воздухе тела Зарницыных. И какой номер!

Ирина Михайловна лишь вздыхает в ответ.

— А может быть, придумаем что-нибудь?

— Что же тут можно придумать? — разводит руками Ирина Михайловна. — Тогда вообще многое окажется неосуществимым. А то, что удастся сохранить, непременно нужно будет страховать. Снова, значит, предохранительная сетка и лонжи, от которых мы так мечтаем избавиться.

Они молчат некоторое время, погруженные в р. аздумье, потом Анатолий Георгиевич решает:

— Будем все-таки спасать, что возможно. Готовьтесь к этому, Ирина Михайловна.

А с воспроизведением антигравитационного эффекта и в самом деле не ладится что-то. Найдены, правда, отдельные недостатки в монтаже и изготовлении некоторых деталей аппаратуры. На устранение обнаруженных погрешностей уходит около недели. Но и после этого никакого антигравитационного эффекта в установке Ильи Нестерова не возникает…

Надо бы посоветоваться с отцом, но Андрей Петрович все еще считает затею Ильи с постановкой его эксперимента в цирке не очень серьезной. Дав сыну измерительную аппаратуру и кое-какие материалы, он ничего больше не предпринимает, чтобы помочь ему. Даже встречаясь с ним дома вечерами, не спрашивает, как идут у него дела.

А Илья сидит теперь с заведующим цирковым конструкторским бюро и угрюмо перелистывает чертежи своей установки. Виктор Захарович Миронов хотя и сочувствует ему, но ничем не может помочь. Ему кажется, что в аппаратуре Нестерова выверены все мельчайшие его детали и что с технической точки зрения замысел Ильи воплощен в почти идеальную конструкцию.

Очень хочется Миронову утешить чем-нибудь молодого ученого, но чем?..

— Давайте-ка отложим все это до завтра, — предлагает он наконец, так и не придумав ничего более утешительного. — А завтра на свежую голову…

Но тут в дверях конструкторского бюро появляется Лева Энглин, отсутствовавший весь день.

— Что приуныли, друзья? — весело спрашивает он. — Не понимаете, в чем у вас загвоздка? Дайте-ка сюда схему установки, я покажу вам, где в ней ошибка.

Илья резко поворачивается к Энглину. Смотрит на него с явным недоверием.

— Я не шучу, Илья, — повторяет Лева. — Это всерьез. Я обнаружил довольно грубую ошибку. Она в этих вот блоках, стучит он указательным пальцем по схеме, разостланной на барьере манежа. — Их нужно переделать. Необходимо изменить и сечение пьезокристаллов. Вот тут все у меня подсчитано, протягивает он Илье несколько листов бумаги, густо исписанных цифрами и символами технических обозначений.

Склонившись над схемой, Илья придирчиво сверяет свои расчеты с поправками Энглина. А Лева, стоя за его спиной, неторопливо продолжает:

— Сам-то я, откровенно говоря, и не обнаружил бы, пожалуй, этих ошибок. Да вот спасибо Аркатову — это он указал мне на них…

— Какой Аркатов? — порывисто оборачивается к Энглину Илья.

— Академик Аркатов, какой же еще.

— Ты решился, значит, обратиться к нему лично?..

— А почему же не решиться? — простодушно пожимает плечами Энглин. — Вернее — как было не решиться, если почтенного академика Аркатова встретил я в нашем институте в обществе твоего отца? Мало того — Андрей Петрович лично демонстрировал Аркатову твою антигравитационную установку.

Все в самом дело было так, как сообщил Илье Лева Энглин. Неведомо, каким образом, но Аркатову стало известно, что Илья Нестеров собирается повторить свой эксперимент на цирковой арене. Новость эта, однако, не очень удивила его. Во всяком случае, после разговора с Андреем Петровичем, которому академик тотчас же позвонил, уточняя дошедшие до него слухи, он сказал своему секретарю:

— А знаете, на месте Нестерова-младшего я, пожалуй, поступил бы точно так же.

В тот же день он без всякого предупреждения заехал в научно-исследовательский институт и попросил Андрея Петровича продемонстрировать ему эксперимент Ильи.

— А этот эффект частичной потери веса достаточно ли устойчив? — озабоченно спросил он Нестерова.

— Полагаю, что достаточно.

— А зона его действия? Каковы ее границы?

— Строго ограниченные.

— Вы понимаете, почему я задаю вам эти вопросы?

— Да, Виталий Николаевич. Вы боитесь…

— Я ничего не боюсь, дорогой мой Андрей Петрович! — перебил его Аркатов. — Я не из тех ученых мужей, которые… Ну, да вы меня понимаете. Так что пусть Илья Андреевич продолжает свою работу в цирке, раз уж начал. Конечно, цирк не совсем подходящее для этого место, но ведь мы вообще не предоставляем ему никакой возможности для повторения его эксперимента в необходимом масштабе. И вы думаете, ему удастся это?

— Думаю, что удастся, но не это сейчас самое главное. Главное — это изучение достигнутого им эффекта, теоретическое обоснование его, а разве цирк подходящее место для этого?

— Я уже сказал вам, что не совсем, — рассмеялся Аркатов. — Но вы его не расхолаживайте. Пусть завершает установку. Это и нам сможет потом пригодиться. В таком масштабе, как в цирке, его эксперимент у вас в институте ведь не поставишь. Каков размер цирковой арены, знаете? Ай-яй-яй! А еще в семье цирковых артистов живете! Любой мальчишка это знает. Тринадцать метров диаметр их манежа, дорогой мой доктор физикоматематических наук! Такой же он и в цирках всего мира. Это у них, если хотите, своя "мировая постоянная", подобно таким нашим константам, как "постоянная Планка" или скорость света.

— Но ведь для изучения эффекта антигравитации совсем не обязательны такие масштабы, все еще упрямился Аядрей Петрович.

— Как знать, как знать, — задумчиво покачал головой академик. — Нужно ведь думать не только о теоретическом обосновании этого эффекта, но и о практическом применении его. И притом не только в цирке. Я уже имел разговор с вице-президентом. Думаю, что не сегодня-завтра вы получите официальное распоряжение заняться изучением эксперимента вашего сына со всею серьезностью, какой он бесспорно заслуживает. Но, повторяю, в цирке пусть все идет своим чередом. Помогите им даже, чем сможете.

Сообщение Левы Энглина побуждает Илью к энергичной деятельности. Еще раз пробежав глазами его расчеты, он с лихорадочной поспешностью начинает набрасывать эскизы каких-то новых деталей своего аппарата.

— А я на вашем месте не стал бы так торопиться, — кладет ему руку на плечо инженер Миронов. — Если не возражаете, займемся завтра вместе.

Илья крепко жмет ему руку.

Затаив дыхание, все напряженно смотрят на измерительные приборы, установленные в центре манежа. Их стрелки все еще неподвижны.

Илья Нестеров приглушенным голосом командует:

— Переключите реостат еще на два деления, Виктор Захарович! Еще на одно!

А стрелки по-прежнему недвижны, будто припаяны к нулевым делениям шкал.

— Вы все уже выжали? — спрашивает Илья у Миронова, вытирая мокрый лоб.

— Остались последние два деления, Илья Андреевич.

— Включайте тогда до отказа!

И тут на одном из приборов стрелка вздрагивает вдруг. Вздрагивает, но дальше не идет…

— Ну, что ты скажешь, Лева? — порывисто оборачивается Илья к Энглину. — Видел ты, как она дрогнула?

— Да, видел, — взволнованно отзывается Энглин. — И уже почти не сомневаюсь в успехе. Нужно только снова все пересчитать. В чем-то, наверное, есть еще неточность. Догадываюсь даже, в чем. Выключайте установку, Виктор Захарович.

И они снова все пересчитывают и выверяют, но никаких ошибок уже не находят.

— Может быть, отложим до завтра? — спрашивает Миронов, взглянув на часы.

— Все, конечно, чертовски устали, но я все-таки останусь и поработаю еще немного, — упрямо говорит Илья. — Тебе, Лева, тоже пора отдохнуть.

Миронов вопросительно смотрит на Энглина. А Лева, сделав вид, что не расслышал слов Ильи, снимает пиджак и засучивает рукава рубашки.

— Давайте-ка попробуем включить полную мощность сразу, обращается он к Миронову.

— Ну вот что тогда, — останавливает его Виктор Захарович. — Устроим пятнадцатиминутный перерыв и поужинаем. У меня, кстати, есть для этого кое-что. Сейчас схожу к себе в бюро и принесу…

— Зачем же ходить? — весело восклицает неизвестно откуда появившийся Михаил Богданович. В руках у него чемоданчик. Он кладет его на барьер манежа и торжественно открывает крышку. — Вот, пожалуйста, угощайтесь! На всех хватит.

— Ты у нас, дед, просто маг и волшебник! — потирает руки Илья. — Перекусить действительно давно уже не мешает.

А спустя несколько минут все снова занимают свои места у пультов управления и измерительных приборов, ожидая команды Нестерова.

— Включайте, Виктор Захарович! — распоряжается Илья.

И опять робко вздрагивает стрелка гравиметра. Двинувшись чуть-чуть вверх по дуге шкалы, она снова беспомощно опадает к нулевому делению.

Раздосадованный Илья собирается уже подать команду, чтобы выключили установку, но тут находившийся все это время на манеже Михаил Богданович разбегается вдруг и, высоко подпрыгнув, легко делает двойное сальто-мортале.

— Видимо, заело стрелки в ваших приборах! — радостно кричит он и бросается обнимать внука. — Поздравляю тебя с победой, Илюшка! И всех вас тоже, дорогие мои!..

Репетиции Зарницыных в ослабленном поле тяготения решено начать спустя два дня. К этому времени уточняется степень понижения гравитации в зоне манежа и стабильность этого явления. Определяются точные ее границы. Вводятся кое-какие усовершенствования и упрощения в конструкцию аппаратуры.

На первую репетицию Зарницыных в зоне ослабленного поля тяготения приходит не только вся местная администрация, но и почти все начальство Союзгосцирка.

— Что же это такое?! — в ужасе восклицает главный режиссер. — Как же можно в таких условиях репетировать? Они ведь не совершили еще ни одного полета в зоне невесомости… И вообще не известно пока, что у них может получиться, а вокруг уже обстановка ажиотажа. Нет, так нельзя! Так я просто не смогу начать репетицию…

— А ведь Анатолий Георгиевич прав, — соглашается управляющий Союзгосцирка. — Надо дать им освоить новый номер в спокойной обстановке.

И вот теперь на манеже только Зарницыны, Анатолий Георгиевич, Ирина Михайловна да несколько униформистов. У пульта управления Илья и Виктор Захарович. В директорской ложе Михаил Богданович, Юрий, Антон и дежурный врач, приглашенный на всякий случай главным режиссером.

Манеж ярко освещен. Зарницыны легкими, изящными прыжками вскакивают на предохранительную сетку.

— А может быть, начнем сразу без нее? — спрашивает Ирину Михайловну Алеша Зарницын. — Не лучше ли с первой же репетиции приучить себя к мысли, что никакой страховки уже не существует.

— Нет, Алеша, этого я не смогу вам позволить, — решительно возражает Ирина Михайловна. — Пока вы не освоитесь с новыми условиями полета — будете работать с предохранительной сеткой. Мало того, пристегните-ка покрепче еще и пояса с лонжами. Кто знает, какова будет инерция ваших полетов. Можете улететь и за пределы манежа.

Алеша собирается что-то возразить, но Маша останавливает его:

— Зачем же спорить с разумным предложением, Алеша? Все и так знают, какие мы храбрые, — добавляет она, весело рассмеявшись.

Легкий толчок о пружинящую сетку, и Маша взлетает на мостик. Ее примеру следуют и братья. Алеша при этом отталкивается с такой силой, что перелетает через мостик и снова опускается в сетку.

— Ну что, — смеется довольная Маша, — будешь ты теперь протестовать против сетки?

— Пожалуй, ловиторку и трапеции следует развесить подальше друг от друга, — кричит снизу Ирина Михайловна. — А пока будьте осторожны и не слишком напрягайте мышцы. Нужно сначала привыкнуть, приноровиться к новым условиям.

Когда Сергей, совершив несколько пробных полетов, повисает вниз головой в своей качающейся ловиторке, Ирина Михайловна советует Маше:

— Попробуйте пока только одно заднее сальто в руки Сереже. И со слабого швунга.

Маша непривычно осторожно берется за гриф трапеции и совершает плавный кач. Затем энергичным броском отрывается от нее, набирает высоту и грациозно разворачивается в заднем сальто-мортале. Обычно в это время сильные руки брата всегда оказывались возле нее, но сейчас он уже ушел в противоположную сторону, и Маша плавно летит в сетку…

Через полчаса устраивают перерыв. Усаживаются на барьере манежа и возбужденно обсуждают неудачи.

— Такое впечатление, будто всему нужно учиться заново, обескураженНо произносит Алеша.

— Почему же заново? — вскидывает на него удивленные глаза Маша. — Просто нужно привыкнуть и освоиться с новыми условиями полета…

— А я считаю, что нужно послушаться совета Ирины Михайловны и увеличить расстояние между моей ловиторкой и трапециями, — прерывая сестру, убежденно заявляет Сергей. — Зачем нам переучиваться и изменять тот темп, к которому мы давно привыкли? Многие наши движения отработаны ведь почти до автоматизма. А это достигнуто ежедневными тренировками в течение нескольких лет. Зачем же нам начинать теперь все сначала?

— Конечно, это ни к чему, ребята! — поддерживает Сергея Михаил Богданович. — Просто нужно, чтобы вы пролетали большее расстояние. А для этого действительно необходимо пошире развесить вашу аппаратуру. Это даст вам возможность делать больше фигур в каждом трюке.

Вокруг гимнастов собираются теперь все присутствующие на их репетиции. Каждый считает своим долгом дать им совет. Молчит только Илья Нестеров. Некоторое время он сосредоточенно чертит что-то на бумаге, потом протягивает ее Сергею Зарницыну:

— Я вполне согласен с вами, Сережа. И вот прикинул даже целесообразное размещение ваших трапеций в соответствии с условиями ослабленного гравитационного поля.

— Виктор Захарович, — обращается к заведующему конструкторским бюро главный режиссер, — когда бы вы смогли перевесить аппаратуру Зарницыных?

— К завтрашнему утру все будет готово, Анатолий Георгиевич.

А в Академии наук тем временем окончательно решается вопрос об изучении "эффекта Нестерова-младшего" в научно-исследовательском институте Андрея Петровича. Илья пропадает там теперь буквально дни и ночи.

— А как же твоя цирковая установка? — спрашивает его отец.

— Она уже создана и запущена, — беспечно отвечает Илья. А эксплуатация ее — дело не хитрое. К тому же ведает ею опытный инженер, заведующий цирковым конструкторским бюро.

— А я на твоем месте не был бы так спокоен, — задумчиво покачивает головой Андрей Петрович. — Пока мы не разработаем физическую теорию обнаруженного тобой эффекта, ни в чем нельзя быть окончательно уверенным.

— А не припомнишь ли ты, папа, когда был сконструирован первый электрический двигатель? — спрашивает Андрея Петровича Илья. — В тысяча восемьсот двадцать первом году, кажется?

— В тысяча восемьсот двадцать первом году Фарадеем был создан лишь прибор для преобразования электрической энергии в механическую, — уточняет Андрей Петрович. — А датой создания первого электрического двигателя, пригодного для практических целей, следует считать тысяча восемьсот тридцать восьмой год. Конструктором его был русский ученый Якоби.

— Ну хорошо, — охотно соглашается Илья, — пусть будет тысяча восемьсот тридцать восьмой. А что было тогда известно об электричестве? Вспомни-ка наивные теории того времени о невесомых электрических жидкостях — флюидах и эфире. Лишь спустя несколько десятилетий после создания первого электрического двигателя Максвелл дал наконец математическое оформление тогдашних воззрений на электричество. А ведь практически уже существовали электромагниты, телеграф, гальванопластика, электродвигатели и генераторы тока. В сороковых годах девятнадцатого века появляются и осветительные электрические приборы.

— К чему ты это? — удивляется Андрей Петрович.

— А ты не понимаешь? Да все к тому же, что теория не всегда успевает за практикой. А что касается физической теории электричества, то она, как тебе известно, и сейчас еще не завершена. А ведь с тех пор, кроме Максвелла, Герца и Лоренца, немало потрудились над нею и Эйнштейн, и многие современные ученые. Нет, следовательно, ничего невероятного и в том, что моим эффектом уже сейчас пользуются цирковые артисты, не ожидая, когда появится его математический аппарат.

— Ну, а эти воздушные гимнасты имеют хоть какиенибудь предохранительные средства на случай, если их подведет твой антигравитационный эффект? — допытывается Андрей Петрович. Чем ведь черт не шутит…

— Ты об этом не беспокойся, папа. На них предохранительные лонжи, а внизу — сетка и униформисты.

Митрофан Холопов выбрал не очень подходящее время для разговора со своим шефом — режиссером экспериментальной киностудии Аркадием Марковичем Лаврецким. Режиссер сегодня явно не в духе, У него не ладится что-то со съемкой сатирического фильма об абстракционистах. Он показывал вчера отснятые куски кинокритику, с мнением которого очень считается художественный совет, и тот не порадовал его похвалой.

— В общем ничего, вполне приемлемо, — снисходительно заявил критик. — Но если судить вас по большому счету, а вас именно так и следует судить, ибо вы мастер и от вас ждут не просто хорошей, а принципиально новой ленты, то это… Как бы вам сказать? Ну, в общем не совсем то. Не очень оригинально.

Кинокритик говорил все это, улыбаясь и ни на чем не акцентируя, но Лаврецкому было ясно, что показанные куски фильма не понравились ему, и это надолго испортило Аркадию Марковичу настроение.

А тут еще этот Холопов стоит над душой и клянчит что-то. Лаврецкий почти не слушает Митрофана, у него полно своих забот, однако присутствие Холопова невольно заставляет его вспомнить единственную искреннюю похвалу кинокритика:

— А вот рисуночки абстракционистов получились у вас подлинными. И это вы правильно сделали. Это создало убедительность, достоверность высмеиваемой вами живописи.

"А что, — думает теперь Лаврецкий, — если я и абстракциониста покажу настоящего, живого, в натуральном виде, так сказать?.."

— Слушай-ка, старик, — обращается он к Холопову, — ты играл когда-нибудь на сцене?

Холопов мнется.

— Видите ли…

— Вот и хорошо! Значит, не испорчен и будешь непосредствен. Завтра же пересниму все эпизоды, в которых снимался бездарный Парашкин. Его роль, роль художника-абстракциониста, сыграешь ты!

— Но как же так, Аркадий Маркович?..

— А вот так! Да тебе и играть ничего не надо — будешь самим собой. И как я раньше этого не сообразил?

— Ну, если вы так считаете…

— Я в этом убежден. И все об этом!

— А как же с циркачами?..

— С какими циркачами?..

— Я же вам уже полчаса о них…

— А, не морочь ты мне голову, старик! За каким мне чертом твои циркачи?

— А принятый вами сценарий о цирке?

— Это еще когда будет.

— Но ведь великолепный сценарий. Потрясающий фильм может получиться. И об этом уже надо думать.

Лаврецкий досадливо машет рукой:

— Успеется.

— А вы все-таки прочли бы этот сценарий еще раз. По нему грандиозную ленту можно отгрохать! Настоящий большой цирк на широком экране! Такой, какого нигде еще нет и не может быть, потому что в цирках занимаются этим люди без фантазии, без размаха. В кино тоже ничего монументального еще не создано. А ведь средствами современной кибернетики и оптики такое можно сотворить!..

— Хорошо говоришь, — с любопытством взирает на Холопова Лаврецкий. — Не ожидал от тебя такого вдохновения. Ты ведь, кажется, еще и физик?

— Бывший студент физико-математического, Я и к цирку имею отношение. А главное — хорошо знаю тех, кто нам нужен для такого фильма. Есть, например, такой художник — Елецкий, никому пока не известный, но талантище! Нет, нет, не абстракционист, а самый настоящий реалист. И пишет только цирк. И мыслит, и видит все только его образами. Чертовски самобытен!

— Да ты что о нем так?.. Приятель он твой, что ли?

— Напротив — почти враг.

— Ну и ну!.. — удивленно покачивает лысеющей головой Лаврецкий. — Вот уж не ожидал от тебя такого великодушия.

— Плохо вы еще меня знаете, Аркадий Маркович. Для пользы дела я готов на все. А нам не только Елецкий пригодится. В цирке выступают сейчас потрясающие воздушные гимнасты — Зарницыны. Форменные птицы! Особенно Маша. Сегодня же организую билеты — посмотрите сами.

— Ты меня заинтересовал, старик, — произносит Лаврецкий, задумчиво поглаживая свою лысину. — Очень заманчиво все это… Нужно будет перечитать сценарий еще раз. Как-нибудь и в цирк сходим. Прежде, однако, нужно разделаться с абстракционистами. Черт меня дернул взяться за этот фильм!

— А с Елецким можно мне начать переговоры? — робко спрашивает Холопов. — Есть еще приятель у него — Мушкин, искусствовед и потрясающий эрудит! Один из лучших знатоков цирка. Вы только разрешите, я вам таких людей привлеку, с помощью которых отгрохаем мы феноменальяейший суперфильм о большом советском цирке. Американцам даже и присниться такой не сможет.

— Ну ладно, хватит тебе хвастаться! Приведи лучше кого-нибудь из них, а сам готовься к съемкам.

Лева Энглин и минуты не может посидеть спокойно. Даже читая, он непрерывно ходит по комнате. Зато Илья Нестеров способен часами сидеть на одном и том же месте и непременно что-нибудь делать. А когда читает, все время шевелит пальцами, комкает бумагу или теребит кончик своего галстука. Лева искренне завидует его работящим, ловким, искусным рукам прирожденного экспериментатора.

Он никогда не забудет, как Илья паял однажды квадратную рамку из четырех тончайших оловянных проволочек-паутинок. Леве было известно, что операция эта лишь внешне казалась нехитрой. Проволочки ведь спаивались только при строго определенной температуре. Малейшее повышение ее расплавляло их почти целиком, понижение вообще не плавило. Нельзя было добиться успеха и в том случае, если дрожали руки, а ведь они дрожат постоянно. Ну и конечно же нельзя было при этом разговаривать, кашлять, вздыхать, менять позу. Сказывалась на этой почти хирургической операции даже частота биения собственного сердца.

Мало того — испортить все дело могло самое незначительное изменение напряжения электрической сети, нагревающей паяльник.

Две недели ушло у Ильи на эту операцию. В те дни он приходил в лабораторию рано утром, брал в руки паяльник и несколько минут ерзал на своем сиденье, отыскивая самую удобную позу. А на поиски наиболее оптимального режима пайки ему пришлось затратить еще несколько дней. И всякий раз, уходя домой, клал он на свой стол лист картона с изображением черепа со скрещенными костями. Это означало, что касаться его стола строжайше запрещено.

На все это время он исключил из своего рациона не только спиртные напитки, но и кофе. А чего стоило ему, лучшему игроку институтской волейбольной команды, отказаться от посещения спортивной площадки не только во время обеденных перерывов, но и по вечерам?

Восхищала Энглина и изобретательность Ильи во время эксперимента. Как бы не был обеспечен любой физический опыт воем необходимым, всегда ведь оказывается, что экспериментатору чего-то не хватает. Наблюдая за тем, как остроумно выходил Илья из самых затруднительных положений, Лева почти всегда вспоминал слова одного из героев романа о физиках Митчела Уилсона:

"Если экспериментатор не может поставить любой опыт с помощью обрывка веревки, нескольких палочек, резиновой полоски и собственной слюны, он не стоит даже бумаги, на которой пишет".

Но и Илья Нестеров также остро завидует Леве Энглину. Его поразительной памяти, начитанности, знанию в подлинниках почти всех основных произведений Эйнштейна, Бора, Борна, Планка, Гейзенберга, де Бройля и Дирака. При надобности он может вспомнить буквально слово в слово высказывание любого из них по любому конкретному поводу. О советских ученых и говорить не приходится. Он не пропустил не только ни одной книги, но и ни одной статьи Ландау, Тамма, Берга, Фока, Колмогорова, Соболева, Амбарцумяна.

Сегодня у них заходит вдруг спор о физиках — экспериментаторах и теоретиках, и Лева не упускает случая продемонстрировать свою эрудицию.

— Ты послушай лучше, — убеждает он Илью, цепко хватая его за пуговицу пиджака, — что в свое время говорил об этом Макс Борн: "Естественно, — заявил он, — что человек должен рассматривать работу своих рук или своего мозга как полезную и важную. Поэтому никто не будет возражать ревностному экспериментатору, хвастающемуся своими инструментами и до некоторой степени смотрящему свысока на «бумажно-чернильную» физику, своего друга-теоретика, который в свою очередь гордится своими возвышенными идеями и презирает грязные пальцы друга".

— А ты, теоретик, презираешь разве мои грязные пальцы? очень серьезно спрашивает Леву Илья.

— Я завидую твоим пальцам, — искренне признается Лева. А Макс Борн сказал это иронически…

— Спасибо, что объяснил! — шутливо восклицает Илья. — А то я подумал, что он это всерьез. Давай тогда протянем друг другу руки: я — выпачканную копотью и машинным маслом, ты забрызганную чернилами.

Весело посмеиваясь, они долго трясут друг другу руки.

— В моем союзе с тобой ты можешь не сомневаться, — замечает при этом Лева Энглин. — Я не только теоретик, но с твоей помощью немного и экспериментатор. Во всяком случае, пока мы оба главным образом экспериментируем и очень еще далеки даже от намека на какую-либо теорию, объясняющую достигнутый тобой эффект.

— И ты представить себе не можешь, Лева, как это меня удручает, — вздыхает Илья.

— А ты не робей! — ободряюще похлопывает его по плечу Лева. — Мы ведь идем с тобой не по гладкой дорожке, а по целине. И это путь всех тех, кто думает открыть что-либо новое. Луи де Бройль сказал как-то, что только люди, не занимающиеся наукой, полагают, будто ученые делают все свои выводы на основе неоспоримых фактов и безупречных рассуждений и, следовательно, уверенно шагают вперед. Однако состояние современной науки, так же как и история наук в прошлом, доказывает, что дело обстоит совершенно не так. Положение, в котором находимся мы с тобой, Илюша, лишний раз подтверждает справедливость его слов. И, знаешь, я люблю это хождение по целине в трудных поисках верного пути.

Говоря это, Лева, по неизменной своей привычке неутомимо шагает по своей длинной комнате, уставленной множеством книжных полок. И хотя это иногда действует Илье на нервы, сегодня он почти не замечает Левиной непоседливости. Он и сам встает несколько раз и подходит то к окну, то к одной из полок, завидуя обилию собранных Левой книг по физике, математике, астрофизике и другим наукам.

А Лева продолжает приподнято:

— Ты прости меня, старик, за пристрастие к цитированию уважаемых мною ученых, но именно сейчас я никак не могу отказать себе в удовольствии привести слова того же де Бройля: "Научное исследование, — заявил он в своей статье о роли любопытства и интуиции в научном исследовании, — хотя оно почти всегда направляется разумом, тем не менее представляет собой увлекательное приключение". Ну, скажи, разве же это не так?

— Этот де Бройль, хоть он и потомок французских королей Людовиков, просто молодчина! — восторженно восклицает Илья.

— Еще бы! — смеется Лева Энглин. — Ведь он, черт побери, не только изрек эти романтические слова, но еще и выдвинул гипотезу о волновых свойствах вещества, составившую основу современной квантовой механики. Самое же удивительное, друг мой Илюша, это то, что в последние дни я думаю не только о теоретическом обосновании твоего эффекта, но и о той прелестной циркачке, которая была у вас на встрече Нового года.

— Так ты, значит, разглядел ее все-таки?! — всплескивает руками Илья. — А я-то думал…

— Таких не разглядывают, такие сами бросаются в глаза, перебивает его Лева.

— Значит, физика физикой… — усмехается Илья. Но Лева снова перебивает его:

— И даже математика математикой, а люди остаются. людьми, и ничто человеческое им не чуждо. А у тебя с нею?.. Ах, да! Прости, пожалуйста, совсем забыл о твоей Гале. Где она, кстати?

— Ты же знаешь — она геофизик и сейчас в экспедиции.

— Зимой?

— У них какие-то специальные исследования в зимних условиях.

— Ну, а как ты думаешь, если я попробую? — робко спрашивает Лева.

— Что попробуешь? — удивленно поднимает брови Илья, хотя он сразу же догадывается, что Лева имеет в виду.

— Поухаживать за циркачкой?

— Не советую, — сухо замечает Илья. — Во-первых, она не циркачка или, вернее, не то, что имеется в виду под этим несколько пренебрежительным словом. Ты же знаешь мою маму, она ведь тоже циркачка…

— Прости, пожалуйста, — испуганно восклицает Лева, — я совсем не хотел оскорбить твою маму.

— Ну так не надо оскорблять и Машу. Эта девушка заслуживает всяческого уважения. Говорю тебе это к тому, что легкой победы тут быть не может. А во-вторых, в нее влюблен еще один человек, для которого и его жизнь, и его работа — все в этой Маше. Да ты его видел, он был у нас на встрече Нового года. Это Юра Елецкий. Он художник и рисует только Машу, и, какую бы другую женщину ни изображал, все равно она будет похожа на Машу. Но он настоящий художник, о котором скоро заговорят знатоки живописи. Понял ты теперь, в какую ситуацию собираешься вторгаться? Да и зачем тебе это, когда ты весь в физике да математике! И потом, — добавляет Илья уже со смехом, — кто же будет осмысливать мой эффект с теоретических позиций, если ты увлечешься этой девушкой?

— Да, черт побери! — сокрушенно вздыхает Лева. — И на то, и на это меня явно не хватит.

Репетиции в цирке идут теперь без особых осложнений. Как только увеличиваются дистанции между ловиторкой и трапециями, сразу же вырабатывается темп, необходимый для прихода гимнастов в руки друг другу. Теперь вольтижеры выполняют все свои трюки, не нуждаясь в слишком большом наборе высоты. Они вполне успевают совершить их за время плавного и гораздо более продолжительного полета через воздушное пространство над манежем. Больше времени получается теперь и у ловитора. Пока к нему летят его партнеры, он успевает обдумать и рассчитать, в какой момент и в каком темпе идти ему на сближение с ними.

— А не пора ли нам распрощаться с сеткой и лонжами? предлагает Алеша Зарницын на десятый день репетиции.

— Еще через четыре дня, — обещает Ирина Михайловна. — Как раз две недели будет.

— Ну, если уж для ровного счета только! — смеются Зарницыны.

Через две недели сетку и лонжи действительно снимают. С непривычки работать над «голым» манежем не очень приятно, хотя вероятность падения почти исключена. Движения гимнастов теперь очень плавные, а «трасса» полетов значительно длиннее. Это дает вольтижерам вполне достаточное время для того, чтобы ориентироваться в воздухе с безукоризненной точностью.

— У меня такое ощущение, Ирина Михайловна, — говорит своему режиссеру Маша Зарницына, — будто не мы стали легче, а воздух сделался плотнее. Стал держать нас, почти как вода. А без сетки, к которой мы за многие годы чисто психологически привыкли, лишь первое время было немножко страшновато. Но теперь я лично чувствую себя в гораздо большей безопасности, чем с сеткой и лонжами.

Это Маша говорит утром, до начала репетиции. А спустя полчаса, после того, как взбирается на отходной мостик и с безукоризненной точностью проделывает все фигуры своего трюка, она приходит в точку встречи с Сергеем на несколько мгновений раньше его и, не поймав руки брата, летит в зрительный зал… Полет ее хотя и плавный, но совершается с такой высоты, что тяжелый ушиб о кресла кажется неизбежным.

Ирина Михайловна и униформисты бросаются к ней навстречу, но и им и Маше ясно, что не успеть. И здруг из полутьмы зрительного зала, опрокидывая и сокрушая все на своем пути, устремляется ей навстречу неизвестно откуда появившийся Юрий Елецкий. Он подхватывает ее своими сильными руками, но, не удержав равновесия, падает вместе с нею в проходе между креслами.

Теперь возле них уже и Ирина Михайловна, и униформисты. Успевают стремительно соскользнуть по канату на манеж и Машины братья.

— Господи, как же это вы так? — испуганно восклицает Ирина Михайловна, склоняясь над Машей. — Что же это такое случилось с вами?.. Не разбились?..

Но всем и без этого ясно, что Маша не разбилась. Она снова уже на ногах. Улыбаясь, благодарно жмет руку Юрию:

— Если бы не он, непременно сломала бы себе что-нибудь…

— И откуда вы взялись, Юра? — удивляется Ирина Михайловна. — Просто чудеса какие-то творятся сегодня.

— Раз Маше грозила беда, — убежденно говорит за Елецкого Мушкин, — Юра не мог не «взяться»…

— Ну ладно, хватит вам разводить мистику, — сердится Ирина Михайловна. — Как оказались вы тут на самом-то деле?

— Да ведь очень просто, Ирина Михайловна. Мы как раз в этот самый момент вошли с Антоном в зрительный зал, — объясняет Юрий. — Ну и увидели, что Маша падает…

— Увидели! — перебивает его Мушкин. — Я лично ничего не увидел. Я только услышал, как затрещала какая-то лестница, которую Юра опрокинул, устремляясь к Маше.

Долго еще не утихает шум удивленных, восторженных и благодарных голосов, а Ирина Михайловна, уже успокоившаяся за Машу, тревожится теперь о другом. Как же работать Зарницыным дальше?

— Но ведь это же явная случайность! — уверяет ее Маша.

— Правильно, случайность, — соглашается Ирина Михайловна. — А где гарантия, что она не повторится?

— Опять, значит, сеточку расстелем? — морщится, как от реальной физической боли, Алеша.

— А что было бы с Машей, если бы Юра не подоспел? А разве вы, Алеша, не можете сорваться? Я тоже не за сетку, это вам известно, но тогда нужно придумать что-то другое…

— И чего вы голову ломаете над этим? — удивленно пожимает плечами Маша. — Проще простого решается вопрос. Юра показал нам его решение. Нужно поставить пассировщиков с четырех сторон манежа. Мы ведь срываемся с большой высоты, и падение наше происходит довольно плавно. За это время можно подоспеть в любую точку манежа.

— А если мимо? В зрительный зал, как Маша только что?

— Ну, это я сама виновата, — смущенно улыбается Маша. Нужно было затормозить полет задним сальто. Да и вряд ли вообще случится такое еще раз. Просто нужно быть немножко повнимательнее.

— Ну что ж, — соглашается наконец Ирина Михайловна после некоторого раздумья. — Давайте ограничимся пока лишь этой мерой предосторожности — поставим у барьера манежа униформистов.

Кроме своей лаборатории в научно-исследовательском институте, Лева Энглин и Илья Нестеров встречаются почти ежедневно на квартире Левы. И разговор у них теперь об одном и том же — в чем суть достигнутого Ильей эффекта? У Левы множество гипотез, но все они таковы, что Илья почти умоляет его никому о них больше не рассказывать, на что неунывающий Лева отвечает словами Циолковского:

— "Если мы не будем свободно высказывать новые мысли, то и наука не будет идти вперед".

А сегодня они собрались у Ильи. Поужинали в компании с Михаилом Богдановичем, сидят теперь в кабинете Андрея Петровича, не торопясь высказывают друг другу свои мысли.

— Ты знаешь, что говорят о нас в институте? — спрашивает Леву Илья.

— Догадываюсь, — усмехается Лева. — С точки зрения тех скудных познаний, которыми располагает современная наука о гравитации, наше предположение, что в твоем эффекте действуют гравитационные или антигравитационные силы, конечно, кажется им невероятным. Но ведь еще совсем недавно невероятным казалась и идея гиперболоида инженера Гарина из фантастического романа Алексея Толстого. Опровергал ее даже такой крупный авторитет в области оптики, как профессор Слюсарев. А у нас теперь квантовые генераторы света — лазеры. Устройство их, конечно, иное, но в принципе самого явления много общего с гиперболоидом инженера Гарина.

Замолчав, Лева пристально всматривается в хмурое лицо своего друга.

— Не нравишься ты мне в последнее время, Илья, — недовольно произносит он. — Похоже, что стал сдавать…

— И ничего похожего! — злится Илья. — Просто устал немного. Я ведь целыми днями в сплошных контратаках. И с отцом, и со всеми нашими… Ты же знаешь. Но могу я позволить себе высказать хоть тебе-то свои сомнения?

— А сомнения, значит, уже завелись?

— Они, по-моему, просто необходимы. Это только самовлюбленные дураки ни в чем не сомневаются.

— Ах, это, стало быть, творческие сомнения! Ну, таких-то и у меня хоть отбавляй. Такие побуждают к поискам, не дают успокаиваться.

Лева берет с полки какую-то книгу и, машинально перелистывая ее, продолжает:

— В последнее время я много думаю о гравитационных волнах. То, что они являются физической реальностью, следует из общей теории относительности Эйнштейна. А раз это так, то любое тело, излучающее гравитационные волны, должно терять часть своей энергии, а следовательно, и массы.

— Гравитация носит, значит, энтропийный характер! — сразу вдруг оживляется Илья. — Есть тут, стало быть; что-то общее с энтропией термодинамических явлений. Ты знаешь что-нибудь о работах Константина Эдуардовича Циолковского в области, общей термодинамики? Или тебя, специалиста по ядерной физике, вопросы термодинамики не волнуют?

— Почему же? — обижается Лева. — Мне хорошо известны его высказывания против энтропийных постулатов Томсона — Клаузиуса, утверждавших непрерывное обесценивание энергии в природе и неизбежность "тепловой смерти" Вселенной. Циолковский же считал, что все явления в природе обратимы и что с той же закономерностью, с которой тепло переходит от более горячих к менее горячим телам, оно должно течь и в обратном направлении.

Илья, прищурившись, смотрит на Энглина. Понял ли Лева, к чему завел он разговор об этой гипотезе Циолковского?

— И я догадываюсь, почему ты вспомнил об этой убежденности Константина Эдуардовича в обратимости всех явлений в природе, — угадав его мысли, продолжает Лева. — Это ты для подтверждения своей идеи о возможности концентрации гравитационных волн, рассеянных во Вселенной подобно теплу? Прямой аналогии тут, конечно, быть не может, но если удастся с помощью какого-нибудь генератора «принудить» тепло течь от менее нагретых к более нагретым телам, то не исключена вероятность концентрации и гравитационной энергии. Весьма возможно даже, что именно этот процесс осуществляется в твоей установке. Я, однако, должен напомнить тебе, что Циолковскому не удалось поставить ни одного эксперимента, в котором тепло текло бы от менее нагретых к более нагретым телам.

— Дело ведь не только в эксперименте. Для нас с тобой важнее сейчас теоретическое обоснование возможности такого эксперимента. А это у Циолковского есть. Читал ты его "Второе начало термодинамики", изданное еще в тысяча девятьсот четырнадцатом году в Калуге? Не читал. А жаль. Непременно прочти. Я с величайшим трудом раздобыл один экземпляр этой книги.

Покопавшись в книжном шкафу, Илья достает небольшой томик в выцветшем от времени переплете и торопливо перелистывает, его в местах многочисленных закладок.

— Вот послушай-ка, что пишет Циолковский по поводу оговорок, имеющихся в постулате Клаузиуса. "Слова постулата "сама собой", — замечает Константин Эдуардович, имея в виду теплоту, которая, по утверждению Клаузиуса, не может сама собой перейти от холодных тел к теплым, — делают его не совсем ясным. Что значит "сама собой"? Может быть, теплота от холодного тела к нагретому может переходить особенным, неизвестным действием природы? Человеческой силой, умом, искусством? Не чудом же? Выходит, что сама собой теплота не переходит, но не сама собой переходит. Стало быть, и Клаузиус признает какие-то условия, при которых совершается этот обратный переход.

Томсон тоже думает, что вообще теплота не переходит от менее нагретого тела к более нагретому, но… этот переход может (хоть иногда) совершаться…

Итак, сами ученые не устанавливают новый закон, потому что в противном случае они бы сказали: теплота никогда не может переходить от более холодного тела к более теплому. А раз теплота то переходит, то не переходит, то и закона никакого нет, а есть наблюдение, часто повторяющееся, но как будто нарушаемое, по словам самих же ученых.

Не виноваты ли их последователи, принимая постулаты за законы и начала?"

Илья закрывает книгу и вопросительно смотрит на Леву:

— Не худо ведь сказано?

— Вопросы круговорота энергии во Вселенной всегда волновали умы не только ученых, но и философов, — глубокомысленно замечает Лева. — Еще Энгельс говорил…

— А ты знаешь, — перебивает его Илья, — что Циолковский познакомился с основными трудами Энгельса лишь в конце своей жизни? И он совершенно самостоятельно пришел к тем же самым выводам, что и Энгельс. "Излученная в мировое пространство теплота должна иметь возможность каким-то путем снова сосредоточиться и начать активно функционировать…" — писал Энгельс в "Диалектике природы", опубликованной у нас лишь в тысяча девятьсот двадцать пятом году. А в "Кинетической теории света" Циолковского, напечатанной в тысяча девятьсот девятнадцатом году в Калуге, мы читаем почти то же: "Получается вечный круговорот материи, вечно возникающая юность Вселенной".

Илья торопливо цитирует все это по своей записной книжке, исписанной множеством цифр и формул.

— Э, да я вижу, ты тоже становишься теоретиком! — восклицает Лева Энглин, заглядывая в его записи.

— Что поделаешь, — вздыхает Илья. — В споре с такими догматиками, как Серегин, приходится вооружаться и цифрами и цитатами. Ожесточенная схватка была у меня с ним вчера.

— Ну, а что ты хотел от Серегина? — смеется Лева. — Он хоть и доктор наук и даже один из заместителей твоего отца, но гибкостью ума не блещет. Таких людей ничему не учит история физики. А ее уроки свидетельствуют, что самые большие ошибки естествоиспытателей происходили от попыток раз и навсегда установить абсолютные границы познания.

— А как, кстати, обстоят дела с твоей докторской диссертацией, Лева?

— Не до этого теперь! — досадливо машет рукой Энглин. Пока не изложим твой эффект языком безукоризненных математических формул, ни о какой диссертации не может быть и речи.

— Смотри только, чтобы я не оказался потом…

— Не бойся, не окажешься, — усмехаясь, перебивает его Лева. — Я ведь не сомневаюсь в нашей победе. А теоретическое обоснование твоего эффекта, может быть, и будет тогда отличной темой для моей диссертации.

Уж за полночь, а у Машиных братьев все еще виден свет под дверью, хотя и не слышно их голосов. Но они не спят, конечно…

Поняли ли они, в чем было дело? Догадались ли, почему сорвалась Маша? Сергей, пожалуй, должен был догадаться… А может быть, все-таки не догадался? Может быть, это вообще такая исключительная случайность, которая и не повторится больше никогда? Тогда незачем их тревожить, раз они не знают ничего…

Но почему они не спят? О чем шепчутся?

Затаив дыхание, Маша прислушивается. Да, конечно, они шепчутся. Она не разбирает слов, но слышит их приглушенные голоса. Секреты это у них или они не хотят разбудитьее, полагая, что она спит?

И потом, зачем им свет? Значит, они что-то делают там при свете. Может быть, чертят что-то. Но что? Схему нового трюка? Но почему без нее? Они никогда ведь не делали этого втайне от нее…

Маша уже не может лежать спокойно. Она встает и идет к их комнате. У самой двери останавливается на мгновение и совершенно отчетливо слышит слово «опасность». Не раздумывая более, она решительно распахивает дверь.

Ну да, они действительно сидят за столом и так сосредоточенно чертят что-то, что даже не слышат, как она входит.

— Что это за совещание у вас, мальчики? — негромко говорит Маша, и они испуганно оборачиваются в ее сторону. Опять какие-то тайны от меня?

— Ну что ты, Маша! — обиженно восклицает Алеша. — Какие могут быть тайны от тебя?

— А хотите, я скажу вам какие?

— Да нет у нас никаких тайн, — поддерживает брата Сергей. — Просто мелькнул замысел нового трюка, вот и набрасываем его схему.

— А почему со мной не захотели посоветоваться?

— Думали, что спишь…

— Нет, мальчики, меня вы не проведете. И я вам скажу, о чем вы тут шептались. О причине моего падения, правда? Не случайно ведь это…

Братья молчат, но по их лицам Маша уже безошибочно знает, что угадала, и продолжает:

— Да, мое падение не было случайным. Оно произошло потому, что я вдруг потяжелела. Вернее, ко мне вернулся на какое-то мгновение прежний вес, и я полетела к Сереже с большей скоростью, чем прежде. А это значит… это значит, что гравитационное поле над манежем не постоянно.

— Да, Маша, именно это нас и встревожило, — с невольным вздохом признается Алеша. — Со мной тоже ведь случилось такое… Когда я возвращался на мостик, то чуть не перемахнул через него.

— Ну и что же нам делать теперь? — растерянно спрашивает Маша. — Если сказать об этом Илье Андреевичу, они сразу же начнут поиски неисправности и надолго выключат всю аппаратуру…

— Да и не в аппарате, наверно, тут дело, — перебивает ее Сергей. — В нем, может быть, и нет никаких неисправностей. Главное, по-моему, в том, что ученые просто сами еще не знают природы того явления, которое называют антигравитационным эффектом. А нестабильность этого эффекта их непременно насторожит. И конечно же они немедленно запретят нам репетиции, пока не разберутся, в чем дело.

— Но что же делать, мальчики? — снова вопрошает Маша.

— Не сообщать им ничего!.. — резко поворачивается к сестре Алеша. — Никому! Ни Илье Андреевичу, ни Ирине Михайловне. Об этом должны знать только мы. Ты понимаешь меня?..

Нет, Маша его не понимает, хотя и догадывается, что братья ее уже придумали что-то.

— Погоди, Алеша, — отстраняет брата Сергей. — Дай я ей объясню. Ты ведь знаешь, Маша, что мы смыслим немного в физике? Вот и подсчитали, что может произойти в результате временного восстановления нормальной гравитации. Для этого не требуется знаний теории относительности и квантовой механики, достаточно и обычной механики в пределах курса средней школы. Видишь, сколько мы бумаги перемарали? Это все наброски твоих и Алешиных положений в воздухе, при которых особенно опасно неожиданное повышение гравитации.

Маша внимательно всматривается в рисунки, недоумевая, почему такими опасными положениями считают они моменты отрыва от трапеции и от рук ловитора.

— Неужели не понятно? — удивляется Алеша. — Ведь именно в эти моменты мы с тобой делаем рывки, от которых зависит инерция наших полетов. И очень важно при этом, какой вес имеют наши тела. Об этом все время нужно теперь помнить и быть начеку. Особенно Сереже, чтобы при любых обстоятельствах вовремя прийти в точку встречи.

— В Сереже-то я нисколько не сомневаюсь, — обнимает брата Маша. — Он никогда не потеряет головы. Всегда сумеет каким-то шестым чувством обнаружить неточность нашего полета и молниеносно сообразить, как прийти к нам на помощь. Ну, а как быть в том случае, когда летишь с большей инерцией, чем необходимо, не к Сереже, а на отходный мостик?

— Поверь нам, Маша, — прижимает руку к сердцу Алеша, — мы продумали все случайности и учли все опасные моменты, и если ты не побоишься…

— Я не побоюсь!.. — нетерпеливо перебивает его Маша.

— Мы и не сомневались в тебе, — счастливо улыбается Алеша. — А беспокоила нас все это время вовсе не опасность падения. Напротив, отсутствие опасности…

Маша поднимает на него удивленные глаза. Опять какая-то загадка?

— Известны ли тебе, Маша, слова Луначарского о цирковых артистах! — вступает в разговор Сергей. — Их привел нам как-то Михаил Богданович. "Специалистами отваги" назвал нас Луначарский, а цирк — "школой смелости". И нам с Алешей казалось все время, что этой-то отваги и смелости как раз не хватает в нашем новом номере. Малейший элемент риска был вроде исключен…

— О, теперь-то наконец я поняла вас! — гневно восклицает Маша. — Смертного номера захотели, значит? Ну, знаете ли, не ожидала я от вас этого! Будем, значит, возрождать худшие стороны буржуазного цирка? Играть на нервах зрителей?

— Напрасно ты так о нас… — обижается Алеша. — Мы ведь…

— Ну ладно! Не будем больше об этом, — тяжело вздыхает Маша. — А план ваш я принимаю.

После встречи Нового года Илья видел Машу всего два или три раза, да и то во время ее репетиции. Даже поговорить не удавалось. Лишь кивал ей снизу, когда она была на трапеции.

И вдруг ему представляется такой почти невероятный случай: он застает Машу у себя дома, да еще одну, без братьев. Ее затащила к себе Ирина Михайловна по каким-то чисто дамским делам, потому-то и пришла она без Сергея и Алеши.

— Как я рад, Машенька, что наконец-то встретил вас на земле, да еще и одну, без братьев! — радостно восклицает Илья, задерживая руку гимнастки в своей руке. — Вы ведь всегда либо под куполом цирка, либо в сопровождении своих телохранителей, а мне так хочется поговорить с вами без свидетелей.

— Вот бы никогда не подумала, что у вас может возникнуть такое желание! — смеется Маша.

— Почему же? — удивляется Илья.

— Сама не знаю, — уже без улыбки произносит Маша.

В ее отношении к Илье произошла за эти дни какая-то странная, непонятная ей самой перемена. Тогда, на встрече Нового года, ей было очень хорошо рядом с ним. Даже расстроивший ее уход Юры ненадолго омрачил ее настроение. Илья Очень деликатно ухаживал за ней и явно хотел понравиться, произвести хорошее впечатление своей воспитанностью и даже, как показалось Маше, каким-то рыцарством. Это понравилось ей тогда, но потом, на другой или, может быть, на третий день, она задумалась над этим и что-то встревожило ее. Чем-то неестественным, похожим на какую-то игру, представилось вдруг ей поведение Ильи. И она потеряла к нему прежний интерес…

А Илья смотрит теперь ей в глаза и видит уже не ту Машу-птицу, которая всегда казалась ему парящей не под куполом цирка, а где-то почти в космическом пространстве. И не ту веселую девочку под новогодней елкой, а совсем другое, настороженное, недоверчивое, наглухо замкнувшееся в себе существо.

— Послушайте-ка, Маша, — говорит он ей вдруг, совершенно неожиданно даже для самого себя, — а не пошли бы вы сейчас со мной на просмотр нового фильма о физиках? Киностудия устраивает его специально для нас, ученых, чтобы мы оценили, как им удалось воплотить нас в кинематографические образы?

— Почему бы вам действительно не пойти? — присоединяется к просьбе сына Ирина Михайловна.

— А моим братьям тоже можно? — не очень уверенно спрашивает Маша. — Им будет это, гораздо интереснее, чем мне. Они ведь по-прежнему увлекаются физикой.

— Это, видите ли, вряд ли удастся… — мнется Илья. — У меня всего два билета. Да и то потому только, что мой приятель, Лева Энглин, неожиданно заболел. Но если вы без братьев не можете…

— Почему же не могу? — невольно повышает голос Маша, и на щеках ее проступает легкий румянец. — Вы, наверное, думаете, что я без них…

— Ну что вы, Машенька! — обнимает ее за плечи Ирина Михайловна. — Никто ничего подобного не думает. Вы пойдете, значит? Переодевайся тогда поскорее, Илюша!

А Илья, прикрыв поплотнее дверь кабинета Андрея Петровича, спешит к телефону. Торопливо набрав номер квартиры Энглина и услышав голос Левы, он возбужденно шепчет:

— Ты не пойдешь сегодня в кино, Лева. Потом тебе все объясню… Да, да, это не только свинство с моей стороны, но, может быть, и хуже того. Завтра, когда я отчитаюсь перед тобой, можешь не только отругать меня, но и побить. А теперь извини — у меня нет больше времени.

…В зрительном зале Дома ученых Илья встречает много знакомых. Тут и сотрудники его по институту, и приятели отца, часто бывающие у них дома. Все они с любопытством посматривают на его спутницу. Илья самодовольно улыбается, вежливо раскланиваясь с ними. Он очень доволен впечатлением, которое производит Маша не только на них, но и на остальную публику. А она держится так непринужденно, будто не в первый раз тут.

Это, однако, одна лишь игра. На самом-то деле она очень смущена этим почти не скрываемым любопытством друзей и знакомых Ильи. Ей даже начинает казаться, что завтра они будут подшучивать над ним, а он начнет сочинять какие-нибудь небылицы. Может быть, даже хвалиться своим успехом у нее…

Самодовольная улыбка Ильи тоже не выражает истинного душевного состояния его. Он смущен не менее Маши и не без тревоги думает о том моменте, когда погаснет свет.

И вот свет гаснет… Илья ощущает рядом со своей рукой на подлокотнике кресла теплую полуобнаженную руку Маши и почти ничего не понимает из того, что происходит на экране. Он напряженно решает вопрос: можно ли взять Машину руку в свою или этого не следует делать?..

Конечно, Илья не впервые с девушкой в кино. Мало того, он никогда не ломал голову над такими вопросами. С Галей он даже поцеловался в первый же день их знакомства. Правда, и он и она обратили это в шутку, сделали вид, что дурачатся и что все это ничего для них не значит, тогда как на самом-то деле они сразу же понравились друг другу и им очень захотелось поцеловаться. Потом они встречались почти каждый день, но Галя уже не разрешала ему целовать ее, хотя им по-прежнему очень этого хотелось.

Но тут был какой-то совсем иной случай. Что-то делало руку Ильи, лежащую рядом с рукой Маши, невероятно тяжелой. Казалось, что нужно затратить невероятные усилия, чтобы приподнять ее. И Илья так и не решился на это. Он лишь сблизил свое плечо с плечом Маши, да и то сделал это так, будто в прежнем положении ему было плохо видно происходящее на экране.

Зато сама Маша кажется ему интересующейся лишь сюжетом кинофильма. На самом же деле она с волнением ожидает, что Илья непременно попытается пожать ей руку или, может быть, даже обнять. Но время идет, а Илья лишь прислоняется плечом к ее плечу, да и то, видимо, совершенно случайно. Все его внимание, конечно, поглощено фильмом. Еще бы! На экране сплошная физика: атомные реакторы, синхрофазотроны, яростные споры о тайнах микромира…

Лишь выходя из зала, Илья берет Машу под руку, а в гардеробе очень галантно подает ей шубку.

— Ну, как понравился вам фильм из жизни вашего брата физика? — спрашивает его Маша.

— Я не в восторге, — притворно морщится Илья. — Скучновато все это и явно для нефизиков. Уж очень элементарно… Да и герои списаны явно не с нас.

— А мне казалось, что вы смотрели с большим интересом.

— Я всегда смотрю очень добросовестно, — усмехается Илья.

Когда они выходят наконец из Дома ученых, им сразу же попадается такси.

— Нам чертовски повезло! — радуется Илья. — Я завезу сначала вас, а потом уж к себе.

— Зачем же!.. — протестует Маша. — Я доберусь и сама.

— А такси? Разве я поймаю второе так скоро?

— Ну тогда поедемте.

Он садится рядом с Машей и просит ее сказать шоферу, как лучше проехать к ее дому.

Не предпринимает Илья никаких «активных» действий и в такси, полагая, что своей сдержанностью произведет на Машу гораздо лучшее впечатление. Зато говорит, не умолкая. И почему-то все время о Леве Энглине.

— Вы знаете, Машенька, какой он удивительный человек? Истинный физик! Все происходящее воспринимает только с ее позиции и даже мыслит только ее категориями. У него есть и фото- и киноаппараты. И он неплохо снимает. Но фотоснимки называет он стабильным, а кинокадры нестабильным отражением действительности. Это по аналогии с химическими элементами природы. А в театрах реакция зрительного зала делится у него на сильные и слабые взаимодействия. Это тоже терминология мира элементарных частиц ядерной физики.

У дома Маши Илья распахивает перед нею дверцу такси и помогает выйти из машины. А прощаясь, снимает шляпу и целует ей руку, хотя раньше ни разу еще этого не делал и даже читал в каких-то правилах хорошего тона, что девушкам руки не целуют.

— Надеюсь, мы посмотрим вместе еще не один кинофильм? — с надеждой спрашивает он, не выпуская Машиной руки.

— Если только вы будете приглашать меня на что-нибудь более интересное, — смеется Маша. — Но вы поторапливайтесь, а то счетчик такси нащелкает вам астрономическую цифру.

Братья встречают ее мрачным молчанием.

— А вы знаете, мальчики, где и с кем я была? — весело спрашивает она, сбрасывая с плеч свою шубку.

Братья по-прежнему хранят молчание, и теперь ей даже кажется, что они смотрят на нее осуждающе.

— В чем дело, мальчики? — настораживается она.

— А в том, — произносит наконец Алеша, — что Юра тяжело болен. И все из-за тебя!..

— Как из-за меня? — пугается Маша.

— А так. Он повредил себе что-то, когда бросился тебя спасать. А ты не поинтересовалась даже, почему весь день сегодня его не было в цирке. Мы с Сережей, как только узнали, что он болен, хотели сразу же навестить. Но как же можно было пойти к нему без тебя? И вот человек этот, спасший тебе жизнь, лежит теперь и, может быть, даже умирает, а ты в это время…

— Едем тогда к нему сейчас же! — бросается Маша к вешалке.

— Ну, что ты ее пугаешь, Алеша? — сердится на младшего брата Сергей. — Во-первых, никто пока не умирает, а во-вторых, с Юрой Антон. И потом, поздно уже сегодня.

…Маша долго не может заснуть и все думает о Юре. Ей теперь кажется почти преступным, что еще совсем недавно она сидела в кино рядом с очень галантным физиком Нестеровым-младшим и чуть ли не злилась на него за то, что он так и не обнял ее.

А Юры действительно не было видно сегодня весь день. Он, конечно, мог серьезно повредить себе что-нибудь, но и вида не подать, что ему плохо. А теперь он лежит в квартире тетки один — она, кажется, не вернулась еще из поездки. Может быть, ушел и Антон… Хотя едва ли… Если Юре действительно плохо, Антон ни за что не оставит его одного.

"Он ведь не то, что я… — укоряет себя Маша. — А что, если встать, потихоньку прокрасться к двери и все-таки поехать к нему? Сейчас всего двенадцать… Но нет, братья спят очень чутко, непременно услышат и не пустят ни за что…"

К Юре Зарницыны приходят на другой день сразу же после репетиции. Их освободили теперь ото всех выступлений, и вечера в полном их распоряжении.

Дверь им открывает Антон.

— Наконец-то заговорила совесть! — мрачно произносит он, помогая Маше раздеться.

— Так ведь не знали же, что Юра болен, — оправдывается Алеша.

— Раз не было его вчера целый день, не трудно было догадаться, что с ним что-то случилось, — все еще ворчит Антон.

— Мы же все время в новом здании. А у Юры и в старом помещении могли быть дела…

— Нет у нас оправданий, конечно, — прерывает брата Маша. — Виноваты. Однако вы, Антоша, могли бы и сообщить нам, что Юра заболел.

— Не велел он мне этого, — понижает голос Антон. — Сами знаете, какой у него характер. Но хватит об этом! Все разделись? Тогда пошли.

— А что с ним? — спрашивает Маша.

— Ушибы, — шепотом сообщает Антон. — Недели две, а то и больше придется теперь лежать.

— Ого, целая делегация! — смеется Юрий, пытаясь подняться с дивана. — Решили, наверно, что я совсем уже отдаю концы?

— Не смей подниматься, Юрий! — рычит на него Мушкин. Лежи спокойно. Это твои друзья пришли, а не похоронная комиссия, так что веди себя прилично.

— Как вам не стыдно, Юра, не сообщить нам, что заболели, — укоризненно качает головой Маша.

— Да какая это болезнь! — пренебрежительно машет рукой Елецкий. — Это не столько врачи, сколько Антон меня уложил. А у вас серьезные репетиции, что же я буду беспокоить вас по пустякам? Да и ненадолго этот санаторий — полежу денек-другой и снова к вам в цирк.

Маша садится рядом с диваном и осторожно берет его большую руку.

— Это ведь вы из-за меня что-то себе повредили… Никогда не прощу себе, что так поздно узнала о вашей болезни.

— Ну да что вы, право, — смущается Юрий. — Наверно, Антон наговорил вам каких-нибудь страстей? Но это ему так не пройдет! Уж я-то уложу его основательнее, чем он меня…

— Но это когда выздоровеешь, — деловито уточняет Антон. А как вы насчет чая? — обращается он к Зарницыным. — Юра тоже бы тогда за компанию с вами.

— Чаю действительно не худо бы, — охотно соглашается Сергей. — Помоги Антону организовать это, Маша. А мы тут пока побеседуем с Юрой.

Он садится на место Маши и берет со столика, стоящего возле Юриного дивана, целую стопку книг.

— Похоже, что Антон вместо лекарств художественной литературой вас лечит? — усмехается Сергей, с любопытством перелистывая одну из книг.

— Да, порекомендовал вот прочесть все это. Он ведь думает, что я пролежу тут не менее года.

— И все поэзия, — замечает подсевший к Сергею Алеша. Блока я и сам всегда с удовольствием читаю. А вот о Петрарке только слышал.

— Да где вам, физикам, читать Петрарку! — усмехается вернувшийся с кухни Антон. — Вы больше Винером увлекаетесь. А между прочим, у Юры с Петраркой много общего, хотя Юра об этом и не подозревал до тех пор, пока я не дал ему почитать великого итальянского поэта.

— Может быть, тогда и нам объясните, что же у них общего? — просит Маша.

— А общее у них то, — с неестественной для него грустью произносит Антон, — что Франческо Петрарка почти все свои лирические стихотворения посвятил прекрасной и очень гордой даме — мадонне Лауре. А Юра Елецкий обрек себя на то, чтобы всю жизнь рисовать только Машу Зарницыну.

— Ну, знаешь ли, Антон!.. — скрежещет зубами Юрий, снова делая попытку подняться.

— Ну, ну, только без буйства! — смеется Маша, осторожно укладывая его на диван.

Маше очень приятно тут с так неправдоподобно влюбленным в нее Юрой, с остроумным, все знающим Антоном, с братьями, которых любит она больше всего на свете. Сидеть бы так весь вечер за чаем, болтать о разных пустяках, слушать то иронические, то гневные Антоновы тирады, но ведь надо и домой…

И вдруг резкий звонок! Антон настороженно смотрит то на дверь, то на Юрия.

— Открывай, чего ждешь? — кивает ему Елецкий.

— Так ведь Митрофан, наверное…

— Ах, черт бы его побрал!

— Я его сейчас с лестницы спущу! — воинственно засучивает рукава Антон.

— Ладно, в другой раз! — примирительно машет рукой Юрий. — Впусти.

А Митрофан Холопов, ибо это действительно он, стоит за дверью, все нажимает и нажимает кнопку звонка.

— Ты что! — набрасывается на него Антон. — Не знаешь разве, что Юра болен? Чего раззвонился?

— А вы чего не впускаете? И по телефону к вам нельзя дозвониться.

— А нам не о чем с тобой…

— Чего не о чем? Не знаете ведь еще…

— И знать не хотим.

— Ну ладно, — осторожно отстраняет Антона Холопов, — не петушись. Дай с Юрой поговорить. О, да тут весь цирк. Привет вам, космонавты! Рад вас видеть! Помогите мне этих донкихотов уговорить. Не хотят на киностудию идти. Отличную работу им предлагаю. Кстати, могу и вас…

— Нет, спасибо, — торопливо перебивает его Маша. — Нам и в цирке неплохо.

— Что значит — неплохо? Да вы понимаете хоть разницу между цирком и кино? Кино — это многомиллионная аудитория, мировая известность…

— А ты знаешь, Митрофан, — спокойно прерывает Холопова Юрий, — Антон собирался ведь с лестницы тебя спустить, и я уже жалею, что отсоветовал ему сделать это.

Кажется почти невероятным, что маленький, щуплый Мушкин смог бы справиться с этим бородатым верзилой, однако не только Зарницыны, но, видно, и сам Холопов не сомневается, что он сделал бы это.

— Я с вами, как с интеллигентными людьми, — обиженно произносит Митрофан Холопов, медленно направляясь к двери, — а вы хамите. Хорошо, я уйду, но вы еще пожалеете, что отвергли мои предложения…

— Катись! — кричит ему вдогонку Антон Мушкин.

Илья звонит Маше спустя два дня после того, как они были в Доме ученых.

— Здравствуйте, Машенька! — весело кричит он в телефонную трубку. — Ужасно соскучился по вас. Вы и представить себе не можете, как хочется повидаться с вами…

— Нет, нет! — слишком уж поспешно, как кажется Илье, перебивает его Маша. — Вы извините и не обижайтесь на меня, пожалуйста, но я не могу. Серьезно болен Юра. Спасая меня, он сильно ушибся и теперь лежит в постели. Вам рассказывала Ирина Михайловна, как я сорвалась с трапеции? Если бы не он, я бы, наверно… А теперь он лежит в постели, и я считаю своим долгом…

— Ну, извините тогда, — теперь уже Илья перебивает Машу. — Я вас понимаю. Передайте, пожалуйста, Юре привет от меня.

Конечно, все это совершенно естественно и всякая другая девушка поступила бы так же, как и Маша, и все-таки Илья не может подавить в себе чувство горечи. Могла бы она объявить ему об этом и не таким категорическим тоном.

"Буду теперь холоден с нею, — решает он. — И никаких приглашений она от меня больше не услышит. Черт меня дернул, однако, похвастаться перед Левой, что сегодня я снова иду с ней в кино!.."

Ирина Михайловна давно уже заметила, что Илья явно охладел к своей цирковой антигравитационной установке. Вот пошла уже вторая неделя с тех пор, как был он возле нее в последний раз.

Ей, правда, известно, что он теперь с утра до ночи в институте отца. Даже вечерами его трудно застать дома. И по воскресеньям пропадает он где-то. Раз только вся их семья обедала вместе. Но Илью и за обедом нельзя было ни о чем спросить — он все время ожесточенно спорил с отцом.

Это был их обычный спор о научных проблемах, смысл которых Ирине Михайловне был не совсем ясен. На этот раз, однако, спорили они уже не как противники, а как единомышленники, и не по принциЬиальным, а лишь по каким-то частным вопросам. И уже одно это радовало Ирину Михайловну.

Лишь после обеда ей удалось наконец спросить сына:

— А как же с цирком, Илюша? Ведь там твоя установка. Разве она не интересует тебя больше?

— Это пройденный этап, мама.

— То есть как это пройденный?

— Аппаратура моя работает там исправно, а физическую суть явления изучаем мы теперь в институте на новой установке. В общем, делаем в институте то, что сделать в цирке просто невозможно.

— Выходит, что цирк и не нужен был вовсе?.. — разочарованно произнесла Ирина Михайловна.

— Почему же? Очень даже был нужен! Он дал возможность повторить мой эксперимент, многое уточнить и значительно упростить мою новую лабораторную установку. Действует она у нас теперь безупречно.

Работа антигравитационной установки действительно кажется Илье почти идеальной. Однако на другой день после этого разговора с матерью, возвратившись с совещания в Академии наук, он сразу же замечает на подвижном, не умеющем ничего скрывать лице Левы Энглина явные следы тревоги.

— Что случилось, Лева? — предчувствуя недоброе, поспешно спрашивает он Энглина, находившегося весь день возле антигравитационной установки.

— А почему ты решил, что должно что-то случиться?

— Я это не решил — это начертано на твоей физиономии.

— Но в общем-то ничего, пожалуй, и не случилось, — смущенно пожимает плечами Лева. — Показалось только…

— Что показалось? — наседает на него Илья.

— Это было какое-то мгновение… Доли секунды…

— Да что же, в конце-то концов?! — уже выходит из себя Илья. — Что за манера такая — выматывать нервы!

Лева пугливо озирается по сторонам, будто опасаясь, что его может кто-нибудь услышать, а нетерпеливый Илья хватает его за отвороты лабораторного халата.

— Ты что, хочешь, чтобы сюда собрался весь институт? сердито шипит на него Лева. — Не устраивай здесь, пожалуйста, демонстрацию приемов самбо, не привлекай к нам излишнего внимания. Это сейчас ни к чему…

— Но что же все-таки тебе показалось, черт побери?.

— Показалось, что потенциал гравитационного поля в зоне действия твоей установки нестабилен… На какую-то долю секунды гравитация в этой зоне восстанавливается до нормы. А ты понимаешь, чем грозит это Зарницыным?

Пораженный Илья стоит несколько мгновений, не произнося ни слова. Он слишком хорошо представляет себе, как это может сказаться на полетах воздушных гимнастов. Ему даже начинает казаться, что с ними уже случилось что-то…

— Что же делать, Лева? — растерянно спрашивает он. — Надо немедленно прекратить репетиции Зарницыных.

— А ты понимаешь, что это будет значить для них? Не только их номер, но и вся цирковая премьера полетит к черту. И потом, мне ведь это могло только показаться…

— Когда это произошло?

— Утром, как только ты ушел. С тех пор я не свожу глаз с приборов, и ни один из них не регистрирует никаких отклонений от заданного режима. Стал даже записывать их показания на магнитную и фотографическую пленку. Вот просмотри сам эти записи. Наверно, мне это только показалось…

— На всякий случай Зарницыных нужно все-таки предупредить, чтобы они были поосторожнее.

— Зачем? Чтобы вселить в них чувство неуверенности? Они ведь давно уже работают в поле пониженной гравитации, и ничего с ними не случилось. Их установка других масштабов, и вполне может быть, что на ней не проявляется нестабильность.

Не отвечая, Илья долго ходит вдоль пульта с измерительной аппаратурой. Он передвигается очень медленно, едва переставляя ноги. Лева тоже не произносит больше ни слова. Слышно только, как мягко срабатывают реле приборов, регистрирующих работу антигравитационной установки.

— Ну, а как быть с нашими? — спрашивает наконец Илья.

— С какими "нашими"? — не понимает его Лева.

— С отцом и сотрудниками института. Сообщить им о нестабильности антигравитационного эффекта?

— Ты так говоришь, будто это уже подлинный факт. А я в этом совсем не уверен и уже жалею, что рассказал тебе об этом. Зачем нам поднимать панику? Теперь все показания измерительных приборов твоей установки записываются на пленку, и если… Ты слушаешь меня, Илья?

А Илья снова начинает нервно ходить по лаборатории, низко опустив голову.

— Да, Лева, я слушаю тебя. Может быть, ты и прав. Отцу мне тоже не очень хочется сообщать об этом, но Зарницыных нужно все-таки как-то предупредить. Они слишком многим рискуют… Сегодня же я поговорю об этом с мамой.

— Как идут дела у Зарницыных, мама? — спрашивает он вечером у Ирины Михайловны, как только она возвращается из цирка. — Все у них в порядке? Не было никаких осложнений в их полетах?

— Все благополучно пока. Во всяком случае, никто из них ни на что не жаловался. А ты почему спрашиваешь?

Что-то в тоне сына и особенно в выражении его глаз не нравится Ирине Михайловне, настораживает ее. Похоже, что не из праздного любопытства задал он этот вопрос.

— Прав, пожалуй, Лева, — задумчиво произносит Илья, будто рассуждая с самим собой. — Может быть, и в самом деле на большой установке это не сказывается…

— Что не сказывается, Илюша? О чем ты?

— Видишь ли, мама, нам с Левой показалось, что поле пониженной гравитации не очень стабильно… — с трудом подбирая слова, произносит Илья.

— А что это значит? — невольно дрогнувшим голосом спрашивает Ирина Михайловна.

— Ты только не пугайся, пожалуйста, — успокаивает ее Илья. — Мы с Левой предполагаем, что поле пониженной гравитации, создаваемое моим аппаратом, не очень устойчиво, не постоянно. Периодически, а вернее, спорадически, то есть от случая к случаю, возможно возвращение его к норме.

— Ты не говори мне всех этих туманных слов, Илюша. Меня интересует сейчас только одно: чем это грозит Зарницыным?

— Может быть, и ничем. Может быть, на цирковой установке гравитационное поле достаточно стабильно. И потом, нестабильность длится всего лишь доли секунды. Мы сами только сегодня обнаружили это… А у вас в цирке либо все вполне нормально, либо практически не ощутимо. В противном случае Зарницыны давно бы уже почувствовали это. Но ты все же поговори с ними.

— А ты бы сам…

— Да, обязательно! Но завтра я чертовски занят. А послезавтра заеду к ним непременно!

На осторожный зопрос Ирины Михайловны Зарницыны отвечают очень бодро:

— Ну, что вы, Ирина Михайловна, какая там нестабильность! Аппаратура вашего сына работает, как часы.

"Уж слишком весело что-то… — настораживается Ирина Михайловна. — Значит, хитрят, хотят что-то скрыть, успокоить…"

— А почему Маша сорвалась в тот раз? — спрашивает она, не сводя строгих глаз с Сергея Зарницына.

— Так мы тогда осваивались только, — поспешно отвечает за брата Алеша. — Я тоже ведь то недолетал, то перелетал. С непривычки это…

— Я не у вас, Алеша, я у Сережи спрашиваю, — хмурится Ирина Михайловна. — Вы же — серьезный человек, Сережа, и физику знаете, должны, значит, понимать, чем все это может для вас кончиться. И не только сами пострадаете, но еще и меня, а особенно Илью подведете.

— Ну что вы, право, Ирина Михайловна, — укоризненно качает головой Сергей Зарницын. — Говорим же вам, что ничего такого не замечаем пока…

Но Ирина Михайловна все более убеждается, что они хитрят. И не по интонациям их голоса и выражению лица, а потому, что молчит Маша. Знает ведь, что ей поверят, если она подтвердит все это, но молчит. Значит, братья ее не говорят правды.

Конечно, Ирина Михайловна догадывается, почему они хитрят. А ей разве безразлична судьба не только их номера, но и всей цирковой премьеры?

— Ну что ж, я попробую вам поверить, — меняет она тактику. — Но Илья все равно придет к нам завтра со своей измерительной аппаратурой и, если окажется, что вы меня обманули, я буду очень огорчена.

— Ну вот что, мальчики! — отстраняя братьев, решительно произносит тогда Маша. — Не будем больше хитрить! Давайте-ка расскажем все. Но вы не думайте, Ирина Михайловна, что я контрольной аппаратуры Ильи Андреевича испугалась, — просто противно притворяться, будто мы ничего не замечаем. А приборы его, может быть, даже и не обнаружат тут ничего. Но если обнаружат, то в таких размерах, которые не обязательно ведь должны быть ощутимыми для нас.

— Однако вы все-таки ощутили это?

— Да, но совершенно случайно, — оживленно восклицает Алеша. — И это была просто счастливая случайность. Благодаря ей мы теперь знаем, что искусственное гравитационное поле иногда бывает нестабильно, и потому мы все время настороже. Придумали даже кое-что, чтобы гасить лишнюю инерцию. И вот репетируем уже который день безо всяких происшествий.

— Действительно, все теперь учтено, — подтверждает Маша. — Уж поверьте мне, Ирина Михайловна! Вы же знаете, как я вас уважаю, разве стану причинять вам неприятности? А если сообщить об этом дирекции, непременно найдутся перестраховщики, которые запретят нам репетиции.

— А ведь у нас премьера на носу! — горячо поддерживает Машу Сергей.

— Но что же вы предлагаете?

— Ничего. Пусть будет, как было.

— Значит, нужно сделать вид, что вы мне ничего не рассказывали и я будто бы ничего не знаю?

— Нет, зачем же? Вы сообщите Илье Андреевичу, что нестабильность антигравитационного поля мы заметили, но сумели к этому приспособиться. Оно ведь так и есть на самом деле. Зачем же тогда поднимать переполох в дирекции цирка? А пока мы будем репетировать наш номер, Илья Андреевич успеет установить причину нестабильности этого поля.

Илья с нетерпением ждет прихода матери. Он даже из института ушел пораньше. Ходит теперь по квартире из угла в угол, то и дело поглядывая в окно. Но вот наконец и Ирина Михайловна.

— Ну как, мама? — бросается он к ней навстречу.

— А ты чего так нервничаешь? Сам же говорил, что это им ничем не грозит.

— Я не могу не нервничать, потому что мы ничего точно не знаем… Ну, а у них-то как же? Почувствовали они нестабильность антигравитации?

Ирина Михайловна с особенным вниманием присматривалась сегодня к работе Зарницыных, но так ничего и не заметила. У них все было очень слаженно и безукоризненно четко. Да и страховка, предусмотренная ими на всякий случай, казалась безупречной.

Конечно, они очень отважны, но и благоразумны тоже. Особенно Маша. Пока за них можно не бояться, ну, а если нестабильность вдруг возрастет?…

— А не может эта нестабильность увеличиться? — спрашивает она сына.

— Почему ты все расспрашиваешь меня, а сама не ответила еще на мой вопрос? — настораживается Илья. — У них, значит, что-то неладно?..

— Все ладно пока, — успокаивает его Ирина Михайловна. Они заметили неустойчивость антигравитационного поля, но нашли надежный способ страховки. А не может она возрасти?

— Не думаю, не думаю… — не очень уверенно говорит Илья. — Нет к тому никаких оснований. Все наше внимание сосредоточено теперь на поисках причины этой нестабильности. И я не сомневаюсь, что мы скоро ее обнаружим.

К Юре Елецкому Маша заходит теперь почти каждый день. Это становится для нее настоящей потребностью. С ним ей хорошо. Она рассказывает ему обо всем, что происходит в цирке, а он молча слушает и все рисует. То одни ее глаза, то прическу, то только шею и подбородок.

Сегодня она к нему совсем ненадолго. Успевает лишь сообщить новости. Очень хочется рассказать и о своих тревогах, но Юру не следует волновать. А тревожиться есть из-за чего. Опять сорвалась она сегодня… Хорошо еще, что в отсутствие Ирины Михайловны.

Сегодня, однако, она даже рада своему падению. Оно уже не было таким неожиданным, как в тот раз. Задним сальто Маша затормозила свой полет и сумела остаться в зоне манежа. Расчет ее братьев оправдался, значит. Гравитационное поле действительно восстанавливается до нормы лишь на мгновение, а затем снова ослабевает, уменьшая вес гимнастов. Это делает падение более плавным, нужно только не улетать за пределы манежа.

От Юры Маша, как всегда, идет пешком до метро. Но едва она отходит метров сто от его дома, как кто-то берет ее сзади за локоть. Маша испуганно оборачивается и видит самодовольно улыбающуюся физиономию Холопова.

— Наконец-то я встретил вас одну, Машенька! — обрадованно восклицает он. — Очень нужно с вами поговорить. А там, — кивает он на дом Елецкого, — все равно разговор этот не смог бы состояться.

Брезгливо отстранив его руку. Маша холодно произносит:

— Я очень спешу. Поговорим лучше как-нибудь в другой раз.

— Я не отниму у вас много времени. Мы по пути будем разговаривать. Вы ведь в метро? Вот и отлично. Я же понимаю, что эти типы настроили вас против меня…

— Ах, никто меня против вас не настраивал! — сердится Маша. — Я и сама во всем разбираюсь.

— Ну хорошо, хорошо, не будем ссориться. Я не собираюсь вам в любви объясняться. У меня к вам деловое предложение. У нас на студии идет сейчас подготовка фильма из цирковой жизни, а у меня с режиссером отличные отношения, и я мог бы…

— Нет, спасибо! — не дает ему договорить Маша. — Для кино я недостаточно фотогенична.

— Не торопитесь отказываться, Машенька! — снова пытается схватить ее за локоть Холопов. — Это будет грандиозный фильм. Похлеще александровского «Цирка». А вам могут дать роль главной героини, знаменитой воздушной гимнастки. И мальчиков ваших тоже можно будет пристроить…

— Да не надо нас никуда пристраивать! И что за забота такая то о Юре с Антоном, а теперь уже и о нас?

— А что же в этом удивительного? Почему не помочь старым друзьям? Я ведь совершенно бескорыстно…

— С каких это пор стали мы вашими друзьями? И потом, зачем нам все это? Мы вполне довольны нашей работой в цирке. Особенно новым номером, который готовим…

— Еще бы не быть вам довольными! — усмехается Холопов. Последнее слово современной науки и техники. Ультрасовременно и абсолютно безопасно.

— А почему вы думаете, что так уж безопасно?

— Да потому, что вы работаете без сетки и лонжей. У вас же теперь балет в воздухе, а не цирковой номер. В балете к тому же гораздо больше риска. Споткнуться можно и ногу вывихнуть, а у вас…

— Не болтайте, чего не знаете! — раздраженно перебивает его Маша.

— А что, разве гравитационное поле над манежем не очень устойчиво?

— Во всяком случае, не так уж все безопасно, как вам кажется…

— И, несмотря на это, вам разрешают работать без страховки?

Поняв, что невольно проговорилась, Маша изо всех сил старается теперь исправить свою ошибку.

— А к чему, собственно, завели вы этот разговор о риске? За риск разве ценятся артисты цирка? Так называемые "смертные номера" именно тем и отвратительны, что они убивают у зрителя способность воспринимать артистичность нашей работы. Зрители замирают ведь от страха за нас и только о том и думают: сорвемся мы или не сорвемся? Где уж там оценить мастерство и изящество артистов в таком состоянии!

— Да вы просто идеалистка, Машенька! — усмехается Холопов. — Цирковой зритель, поверьте мне, всегда жаждет крови. А в том фильме, о котором я вам говорю, будут такие цирковые номера, созерцание которых заставит их просто визжать от страха.

— Вот и ищите себе цирковых ремесленников, а настоящие артисты не пойдут к вам на такие роли. А вот, кстати, и метро! Спасибо вам за то, что вы меня проводили, дальше я и сама доберусь.

Холопов пытается последовать за ней, но Маша решительно протягивает ему руку и просит оставить ее в покое.

С тех пор проходит около недели, а Маша все еще не может простить себе, что разоткровенничалась с Холоповым. Ее не покидает опасение, что он, зная физику, мог догадаться о нестабильности гравитационного поля над манежем и сообщить об этом Анатолию Георгиевичу. И всякий раз теперь, когда главный режиссер приходит на репетицию, Маша буквально дрожит от страха. Лишь в начале следующей недели она успокаивается немного. Выходит, что Холопов либо не придал значения ее словам, либо не такой уж плохой, как она о нем думает.

Маша, однако, напрасно успокоилась. Холопов не пропустил мимо ушей ее обмолвку. Он сообразил, что поле с пониженной гравитацией над манежем не очень устойчиво. Видимо, именно это и имела в виду Маша, когда заявила, что их работа без страховки не так-то уж безопасна. Надеясь уточнить свою догадку, Холопов раза два уже наведывался в цирк, пытаясь разузнать что-нибудь у униформистов. Но они и сами ничего не знали, а падению Маши не придавали большого значения. Считали его обычным явлением в период репетиции нового номера.

"Значит, о нестабильности гравитационного поля знают только Зарницыны, — решает Холопов. — И держат это в секрете. Но ничего, я им покажу… Всем! И не сейчас, а поближе к премьере… Сейчас они всполошатся, конечно, но найдут, пожалуй, какой-нибудь выходу них есть еще время для этого. А вот в день премьеры!.."

В первых числах апреля начинает бурно таять снег. Почти все дни радостно сияет солнце, рождая шумные ручьи и звонкую капель. А ночью снова все прихватывает морозцем, и тогда весело хрустят под ногами тонкие пленки льда, обрастают хрусталем сосулек кромли крыш и подоконников.

Администрация цирка не рада, однако, этим столь явным признакам весны. Директор, главный режиссер и даже артисты с невольным трепетом переворачивают теперь каждый новый листок календаря. До премьеры остается менее месяца, а переезд из старого здания в новое только начался. Правда, кое-что было сделано еще в марте, но нужно ведь не только перевезти, но и разумно разместить все сложное цирковое хозяйство.

Не готовы еще и многие номера. Не все успели снять на пленку, не отрегулировали панорамную киноаппаратуру, не закончили репетиции оркестра. Словом, незавершенного гораздо больше пока, чем завершенного.

У Михаила Богдановича тоже не все ладится с его клоунами. Да и свой номер требует еще отработки.

Окончательно поправившийся Юрий Елецкий с Антоном Мушкиным тоже теперь целыми днями в цирке. На их ответственности декорации, костюмы, эскизы грима. Много хлопот доставляют им светящиеся краски и система освещения манежа. Хорошо еще, что у заведующего конструкторским бюро, Виктора Захаровича Миронова, неплохой художественный вкус, и он не только не мешает им, но и подсказывает многое.

За Зарницыных Ирина Михайловна теперь не беспокоится. Да и номер их почти готов. Пусть только отшлифуют то, что сами считают нужным, в чем не очень еще уверены.

У них действительно все идет вполне благополучно, если не считать того, что неожиданно срывается и летит через манеж в первый ряд зрительного зала Алеша. У него, правда, получается это столь изящно, а униформисты подхватывают его так удачно, что со стороны можно подумать, будто все это сделано им нарочно. К счастью, при этом никого, кроме униформистов, не оказывается, а им Алеша объясняет, простодушно улыбаясь:

— Надо же было проверить вашу готовность к страховке. Вижу теперь, что на вас вполне можно положиться. Если и в самом деле придется сорваться, то уже не страшно. Только в следующий раз пассируйте меня не втроем, а вдвоем. Этого будет вполне достаточно. Третьему приходится ведь бежать с противоположного конца манежа, и это не может не броситься в глаза. А надо, чтобы зрители и не подозревали даже, что кто-нибудь из нас сорвался. Пусть думают, что полет из-под купола на манеж — всего лишь один из элементов нашего трюка.

А потом, уже по дороге домой, он сообщает Сергею и Маше:

— Опять зашалило гравитационное поле. Мне показалось даже, что период восстановления его стал немного больше. Инерция моего тела настолько возросла, что я чуть было не улетел в середину зрительного зала, если бы не сделал несколько тормозных движений. А там никакие униформисты не успели бы меня подхватить…

— Пожалуй, в самом деле гравитационное поле стало восстанавливаться на большее время, — соглашается с ним Сергей. Я и сам почувствовал, что ты шел ко мне быстрее, чем обычно, но никак не смог успеть в точку нашей встречи. Это становится опасным… Может быть, посоветоваться с Ириной Михайловной?

— Сейчас уже поздно, — задумчиво произносит Маша. — Сейчас этим можно лишь сорвать весь номер, да, пожалуй, и всю премьеру.

— Нужно в таком случае быть еще осторожнее, — озабоченно заключает Сергей. — Будем надеяться, что период восстановления нормальной гравитации удлинился случайно.

Происходит это ровно за неделю до премьеры, а вдень премьеры Машу вызывает к телефону Митрофан Холопов. Маша сначала не хочет говорить с ним, но потом решает, что лучше все-таки не обострять отношений.

— Приветствую вас, Машенька! — развязно кричит Холопов в телефонную трубку. — Совсем, значит, обо мне забыли? А напрасно. Я лично не только думал о вас все это время, но и предпринимал кое-что.

— Что же именно? — стараясь казаться заинтригованной, спрашивает Маша, а сама не в силах унять тревоги.

"Этот негодяй все теперь может нам испортить!" — напряженно думает она, чувствуя, как начинает потеть рука, сжимающаятелефонную трубку.

— Я уже окончательно договорился о вас с режиссером, весело сообщает ей Холопов. — Он согласен взять и ваших братьев. В общем — полный порядок! Вас уже ждут на студии для пробных съемок. Хорошо бы прямо сегодня.

— Но как же так! — восклицает Маша, забыв о своем намерении не ссориться с Холоповым. Наглая самоуверенность этого типа просто бесит ее. — Кто дал вам право договариваться за меня? Или вы полагаете, что главное — это согласие режиссера, а я буду век благодарна вам?

— Да вы просто не совсем нормальная, Машенька! — пытается шутить Холопов. — Любая другая девушка просто с ума бы сошла от счастья, а вы…

— Пусть другие и сходят, а я делать этого не собираюсь, зло говорит Маша. — Тем более с вашей помощью.

И она раздраженно бросает трубку на рычажки телефонного аппарата.

"А что он, в конце концов, может сделать нам теперь? успокаивает она себя. — Кто ему поверит, если он и поднимет тревогу?.."

Но ей так и не удается успокоиться. Предчувствие, неизбежной беды не оставляет ее весь день.

Ровно в семь часов в цирке гаснет свет. Зрительный зал замирает в ожидании какого-то чуда. Приглушенно звучит примитивная мелодия шарманки. Ее имитирует оркестр. На гигантском экране купола цирка — панорама старинного русского городка. По одной из его улиц лениво шагает шарманщик с маленьким осликом, на спине которого навьючен скудный, скарбСледом за ним понуро бредут юноша и девушка в рваных трико.

Улица, постепенно расширяясь, ведет их к многолюдной ярмарочной площади.

На экране теперь провинциальная ярмарка. Шум многочисленной толпы, крикливые голоса продавцов, смех, песни, залихватские трели гармошки. И снова все заглушает шарманка…

На неосвещенный манеж падает первое тусклое пятно света. Постепенно светлея, оно как бы прорисовывает фигуру того самого шарманщика, которого мы только что видели на экране. Рядом с ним ослик и юные гимнасты. Они снимают с ослика дырявый, выгоревший на солнце коврик и без особого рвения расстилают его в центре манежа. Начинается нехитрое акробатическое представление. Шарманка лениво выводит тягучую, унылую мелодию…

Но вот появляется хорошо одетый мужчина, в котором легко угадывается антрепренер. Энергично жестикулируя, он говорит что-то шарманщику, кивая на гимнастов. Шарманщик делает знак молодым людям. Унылая мелодия сменяется старинным вальсом. И акробаты сразу же преображаются. Они увлеченно делают передние и задние сальто-мортале, флик-фляки, рондады и фордершпрунги. На лице антрепренера появляется довольная улыбка. Он показывает шарманщику пачку денег. Они хлопают друг друга по рукам, и новый хозяин уводит молодых гимнастов.

Снова гаснет свет. Торжественно и старомодно звучит оркестр. На куполе цирка возникает изображение какогото губернского города. На центральной площади его большая афиша:

ЦИРК МОДЕРН

ЕДИНСТВЕННЫЙ И НЕПОВТОРИМЫЙ

СМЕРТНЫЙ АТТРАКЦИОН

СЮИСАЙД-АЭРОС

"КТО ОН? ГЕНИЙ ИЛИ БЕЗУМЕЦ?"

На экранах теперь внутренняя панорама цирка с точкой съемки из центра манежа. Партер, амфитеатр, ложи. В ложах генералы. В партере офицеры, чиновники и купечество. Пышно одетые дамы.

Стереофонический шум многоголосой аудитории.

Вспыхивают несколько прожекторов, освещая манеж. Зрительный зал подлинного цирка все ещев темноте. Создается впечатление, что представление будет идти не для него, а для той публики, что на экранах. Из динамиков слышатся их приглушенные голоса.

На манеж выходит человек во фраке. Торжественно объявляет:

— Сюисайд-Аэрос!

И те, кто на экранах, мгновенно замирают. Видны лишь их настороженные лица, предвкушающие захватывающее зрелище.

В оркестре зловеще звучит "Танго смерти".

Прожектора торопливо покидают ковер манежа и устремляются вверх. Там под самым куполом на крошечном мостике стоит человек в черном трико. Лицо его ярко освещено, и зрители узнают в нем юношу, который выступал на ярмарке. От его мостика к манежу идут наклоненные скаты-желоба, обрываясь и образуя в нескольких местах пустое пространство.

Гимнаст-самоубийца" подает сигнал белым платком, и музыка сразу же смолкает. Сюисайд-Аэрос, будто прощаясь с кем-то, целует платок и бросает его на манеж. Один из прожекторов сопровождает его падение.

У самой арены луч выхватывает из темноты фигуру уже знакомой нам девушки, спутницы бродячего гимнаста. Девушка ловит платок и прячет его у себя на груди…

Гимнаст-самоубийца, на черном трико которого отчетливо виден теперь нарисованный светящейся краской скелет, нарочито медленно приближается к обрывистому скату. То нагибаясь, то снова выпрямляясь, он, кажется, никак не может решиться на этот роковой прыжок. И вдруг с какой-то театральной отчаянностью бросается в покатый желоб.

Затаившая дыхание публика на экране и в зрительном зале громко ахает… А гимнаст с вытянутыми вперед руками стремительно несется по страшному тракту, сопровождаемый жутким завыванием оркестра. Кажется, что еще несколько мгновений, и он разобьется насмерть… Но у самого манежа он делает изящный пирует и благополучно опускается на ноги;

К нему бросается девушка. Порывисто целует его и возвращает платок.

Гул аплодисментов зрительного зала сливается с ревом публики на экране. А на манеж уже выскакивают «белые» и «рыжие» клоуны в старомодных костюмах, музыкальные эксцентрики, дрессированные собачки. Их сменяют умопомрачительные «шари-вари» акробатов. А следом за ними мчатся лихие наездники в форме гусаров.

И все это в самом бешеном темпе одновременно мелькает на манеже и на экранах купола цирка.

Затем постепенно все меркнет, погружается во мглу. На экранах теперь темное, грозовое, зловещее небо. Сквозь гул оркестра все громче слышатся раскаты грома. Ослепительные молнии полосуют кинематографический небосвод.

Из тьмы на куполе цирка медленно проступает силуэт «Авроры». Он все светлеет, становится четче, обретает плоть. Его орудия приходят в движение.

Могучий залп и такой ощутимый шум полета снарядов, что в зрительном зале все невольно пригибают головы.

А на экранах уже идет штурм Зимнего. Солдаты распахивают ажурные дворцовые ворота. В грохоте оркестра различимы теперь мелодии «Марсельезы» и «Интернационала». Бешено мечутся багровые лучи прожекторов. В их свете мелькают панически бегущие фигуры офицеров, чиновников, купцов…

Сквозь музыку слышится все нарастающий стереофонический цокот множества копыт. А по огромному экрану купола цирка несется сплошная лавина красной конницы. С развевающимися знаменами врываются и на манеж всадники в буденовках. Грозно сверкают в багровых лучах прожекторов обнаженные клинки.

Бег коней по манежу все нарастает: уже немыслимо сосчитать, сколько их здесь. Они мчатся с такой бешеной скоростью, в таком неудержимом порыве, что, кажется, составляют одно целое с той конницей, которой заполнен теперь весь экран купола цирка.

Никто уже не может сидеть спокойно. Пожилые зрители, пережившие революцию и гражданскую войну, вскакивают со своих мест. Кто-то, уловив в грохочущем оркестре мелодии маршей и песен тех лет, пытается петь. Бывшие фронтовики до боли в пальцах стискивают подлокотники своих кресел.

А еще через мгновение — музыка, цокот копыт, гул канонады, все утопает в таких аплодисментах, каких, наверно, не слышали стены ни одного цирка в мире.

Но вот постепенно все стихает. Гаснут прожектора и манеж снова погружается в темноту. Темно и на экранах, а в динамиках уже слышатся звуки гармошек, приглушенное пение. Чей-то звонкий голосок задорно затягивает «Яблочко».

Потом в разных местах экранов вспыхивают огоньки костров. С каждым мгновением они разгораются все ярче. В их отблесках уже можно разглядеть усталые лица бойцов, расположившихся на отдых.

А в самом центре манежа сначала чуть тлеет, затем все ярче разгорается большой костер. Вокруг него лежат люди в буденовках и кубанках, в накинутых на плечи шинелях и бурках, в кожанках и бушлатах, перекрещенных пулеметными лентами. Где-то вдалеке, за кулисами, заливается гармонь. Слышится приглушенное пение партизанской песни…

Но вот лучи прожекторов начинают поворачиваться в сторону главного выхода на манеж. Они выхватывают из темноты хорошо знакомые всем фигуры героев фильма "Красные дьяволята". Лежащие у костра улыбаются им, аплодируют, жестами просят о чем-то.

"Красные дьяволята" некоторое время смущенно переминаются с ноги на ногу, потом сбрасывают с себя шинели и принимаются жонглировать револьверами, маузерами, саблями и гранатами-"лимонками"…

Юрий Елецкий весь день был занят в цирке и с трудом выбрал время, чтобы заехать домой переодеться. Тетка его, страстная любительница цирка, давно уже ушла, а он задержался немного, провозившись с галстуком и новым костюмом, который надевал впервые. А когда собирается выйти из дома, раздается звонок, и в комнату буквально вваливается Митрофан Холопов.

— Я знаю, ты спешишь, — с трудом переводя дыхание, торопливо говорит он, — но я к тебе по чрезвычайно важному делу…

— Потом, Митрофан! — пытается выпроводить его Юрий. — Ты же сам должен понимать…

— Я все понимаю, но ведь дело касается Маши.

— Маши?..

— Да, Маши. Ей грозит большая, может быть, смертельная опасность.

У Юрия выступают бисерные крупинки пота на лбу. Он невольно отступает назад, пропуская Холопова в комнату.

— Да говори ты толком — в чем дело? — хватает он его за отвороты макинтоша.

— А ты, пожалуйста, успокойся…

— Ну говори же! — встряхивает его Юрий.

— Тебе они, Зарницыны, ничего разве не рассказывали? Не делились своими опасениями?

— Да что ты меня расспрашиваешь? Я от тебя жду, ответа: что с Машей?

— Значит, они и тебе не сообщили ничего… — будто про себя бормочет Холопов. — От всех, значит, скрывали…

— Что скрывали?! Бредишь ты, что ли?

— Скрывали, что гравитационное поле над манежем нестабильно! — выпаливает наконец Холопов. — Понимаешь ты, что это такое? Все еще не ясно тебе, что их жизнь в опасности?

— Да откуда ты знаешь об этом? — снова хватается за отворот митрофановского макинтоша Елецкий. — Если они никому не сообщили, тебе-то кто рассказал?

— Маша и рассказала. Вернее, проговорилась… Она ведь. действительно срывалась уже, ты же сам знаешь. Упал один раз и Алексей. Это я от униформистов узнал. А может быть, таких случаев было и больше — они же скрывают это ото всех.

— Но зачем, черт побери?

— Как — зачем? Опасаются, конечно, что их аттракцион могут отменить…

Не дослушав Холопова, Юрий бросается к телефону.

— А ты сиди! — оборачивается он к Митрофану. — Я тебя отсюда никуда не выпущу, пока не проверю, правду ли ты сказал.

Не довольствуясь этим заявлением, Юрий торопливо подходит к двери и запирает ее, а ключ кладет к себе в карман.

Потом он поспешно набирает номер телефона администратора цирка. Ему долго никто не отвечает. Он смотрит на часы. Уже восьмой час, значит, премьера началась, и администратор не смог, конечно, отказать себе в удовольствии посмотреть первое представление.

— Ты только не Ирине Михайловне, — советует ему Холопов. — Она, видно, заодно с ними…

"Что ж делать? — нервничает Юрий. — Вряд ли удастся сейчас к кому-нибудь дозвониться".

Но тут он вспоминает телефон вахтера служебного входа уж он-то не имеет права никуда отлучиться. Ну да, так и есть, вахтер на месте. Юрий умоляет его срочно разыскать где-нибудь Машу Зарницыну и попросить ее позвонить ему домой, по чрезвычайно важному делу.

Пока ищут Машу, Юрий нервно постукивает пальцами по корпусу телефонного аппарата, стараясь не смотреть в сторону Холопова. А он недовольно ворчит:

— Не с Машей нужно об этом, а с Анатолием Георгиевичем или директором цирка…

— Ладно, помалкивай!

Но вот наконец звонок Маши.

— Что случилось, Юра? — испуганно спрашивает она.

— Пока ничего… Нужно только уточнить кое-что. У меня тут Холопов…

— Ах, Холопов! Ну тогда все ясно…

— И это правда. Маша?

Она молчит некоторое время, потом отвечает:

— Правда… Но совсем не опасно. Мы обнаружили это уже давно, и с нами ничего пока не случилось.

— Но ведь вы же срывались несколько раз.

— Да, срывались, но только потому, что сначала это было неожиданно для нас. А теперь мы настороже. Вы не знаете, говорил Холопов еще с кем-нибудь, кроме вас?

— Кажется, лишь со мной пока…

— Ну, тогда постарайтесь, чтобы он не сообщил об этом никому больше.

— Я постараюсь, Маша.

Пока Елецкий разговаривает, Холопов внимательно прислушивается к его словам, стараясь угадать, что отвечает ему Маша.

— Маша удивлялась, наверно, почему я сообщил об этом тебе, а не Анатолию Георгиевичу? — спрашивает он. Юрий не удостаивает его ответом.

— А тебе разве не интересно, почему я этого не сделал?

Елецкий все еще молчит, хотя ему действительно интересно знать, почему Холопов рассказал это ему, а не главному режиссеру.

— А не сделал я этого потому, — не дождавшись вопроса Елецкого, продолжает Холопов, — что уверен — никто из них не встревожится так за судьбу Маши, как ты. Их она может уговорить, будто это не опасно, как Ирину Михайловну, наверно. Но ведь тебе-то она дороже, чем им. Как же ты можешь спокойно сидеть здесь, да еще не позволяешь мне предотвратить несчастье?

— Не провоцируй меня, Митрофан, и лучше уж помолчи, бросает на него грозный взгляд Юрий, а сам думает с тревогой: "А что, если и в самом деле произойдет несчастье?.."

— Пока еще не поздно, предприми что-нибудь, Юрий, — теперь уже почти грозит ему Холопов. — Учти, если с ними случится беда, тебе придется за это отвечать.

— Заткнись!

А время все бежит. Пожалуй, кончилось уже первое отделение и скоро начнется второе, в котором выступают Зарницыны. Что же делать, что предпринять? Может быть, запереть тут Холопова и помчаться в цирк, чтобы быть там поближе к Маше?

Юрий уже собирается осуществить свой замысел, как вдруг раздается звонок у двери. Кто бы это мог быть? Неужели тетя ушла из цирка? Никогда еще не случалось с ней такого…

А звонок дребезжит не переставая. Нужно открывать. Юрий торопливо поворачивает ключ и распахивает дверь. Перед ним стоит Антон Мушкин.

— Тут еще Холопов? — выкрикивает он.

— Тут. А ты откуда?

— Из цирка. Маша послала к тебе на помощь.

— Ну вот и хорошо! — радуется Елецкий. — Ты и покараулишь его тут, а я — в цирк! Надо успеть до начала второго отделения.

Антон не уверен, справится ли один с Холоповым, но хорошо понимает, что в такой момент Юрий не может не быть рядом с Машей.

К началу второго отделения Елецкий хотя и успевает, но не видит всего выступления Михаила Богдановича — ему приходится потратить немало времени на розыски Маши. Поговорить с ней ему так и не удалось, однако, — она в это время переодевалась, готовясь к выходу на манеж. Разговаривал он лишь с Алешей, которому сообщил, что им можно не опасаться отмены их номера. А уж Алеша потом сам успокаивал брата и сестру:

— Пока Холопов под охраной Антона, нам не грозят никакие его козни.

— Да разве в состоянии он удержать такого верзилу, как Холопов? — усомнилась Маша, представив себе маленького, щуплого Антона рядом с атлетически сложенным, рослым Митрофаном.

— Справится, — убежденно кивнул головой Алеша. — Холопов ведь трус, а у Антона сердце Д'Артаньяна. Ничего бы я так не хотел, как иметь такого преданного друга! Ведь он для Юры готов на любой подвиг. А почему? Да потому, что Юра человек, достойный такой дружбы, и чертовски досадно, что кое-кто из нас этого не понимает….

— Кто же именно? — удивился Сергей.

— А вот наша сестра, например, — кивнул Алеша на Машу.

— Напрасно ты так думаешь, Алеша, — укоризненно взглянула на него Маша. — Я понимаю это не хуже вас с Сережей.

А Елецкий в это время с трудом находит место в одном из проходов первого ряда партера.

На манеже все еще Михаил Богданович. Он уже продемонстрировал пантомиму «Алхимик», в которой вызвал к жизни Гомункулуса. Подверг он его и последующей трансформации, превратив в более совершенное и уже явно кибернетическое существо, именуемое в цирковой афише «Кибером».

Михаил Богданович тоже теперь уже не коверный клоун Балага, а мим «Косинус». На нем лабораторный халат, покрытый белой светящейся краской, на лице пластическая маска, тоже светящаяся, и очки в массивной оправе.

Кибер — головастый лысый человек в светло-голубом светящемся комбинезоне, — очень внимательно следит за каждым движением Косинуса, понимающе кивает и записывает что-то в большой блокнот.

Манеж погружен в темноту. Светятся только эти две фигуры, да тоненькие, покрытые люминесцирующей краской ниточки, схематически изображающие какие-то измерительные приборы и электронно-счетную машину. Все это прикреплено к барьеру вокруг манежа. Косинус с Кибером находятся внутри этой своеобразной лаборатории.

Косинус, кажется, нашел наконец решение какой-то очень важной для него проблемы. Кибер всматривается в него еще пристальнее и вдруг начинает быстро чертить по воздуху, как по грифельной доске, каким-то светящимся кусочком, похожим на мел.

Пространство над манежем покрывается светящимися многозначными цифрами, знаками интегралов, корнями всех степеней, опрокинутыми восьмерками, символизирующими бесконечность. Появляется и знаменитая формула связи массы и энергии — Альберта Эйнштейна.

Кибер торжественно выводит ее крупными буквами:

Е=М-С2.

Косинус радостно улыбается. Он доволен. А Кибер все чертит и чертит. В воздухе висят теперь не только формулы и цифры, но и геометрические фигуры. Среди них особенно выделяется чертеж, похожий на схематическое изображение атомной бомбы.

Косинус хмурится. Делает протестующий жест.

Повинуясь ему, Кибер «стирает» все, кроме схемы бомбы. Косинус в ярости; Он готов наброситься на Кибера, но тот с лихорадочной поспешностью вычерчивает атомную бомбу все рельефнее. А когда. Косинус замахивается на Кибера, на экранах под оглушительный грохот оркестра вспыхивает изображение взрыва атомной бомбы — гигантский, судорожно извивающийся гриб.

Косинус гневными жестами упрекает Кибера, дает ему понять, что он сошел с ума. Кибер, оправдываясь, широко разводит руки, и атомный гриб, совершив обратную эволюцию, исчезает…

В оркестре начинает звучать спокойная, широкая мелодия. Кибер снова — весь внимание. Косинус простирает руки к небу, машет ими, как птица, готовая взлететь. Кибер снова чертит формулу Эйнштейна и рядом — схему космической ракеты.

Косинус счастлив. Он блаженно улыбается. А на экранах появляется изображение звездного неба с ярко светящейся, быстро движущейся точкой. Характерные позывные не оставляют сомнения, что это искусственный спутник Земли.

Косинус, Кибер и вся их призрачная лаборатория исчезают с манежа. Снова все погружается во тьму. Потом вспыхивают прожектора, и в их свете видно, как униформисты, облаченные в скафандры космонавтов, выкатывают большую платформу с ракетообразным снарядом. В центре манежа его поднимают в вертикальное положение. Платформу увозят, а к ракете стелют ковровую дорожку.

Оркестр исполняет торжественный марш, и из главного выхода на манеж появляются Зарницыны. На них легкие светлые трико с прозрачными пластмассовыми шлемами, создающими впечатление костюмов космонавтов.

Постепенно меркнет свет. Униформисты во главе с инженером Мироновым, тоже облаченным в костюм космонавта, завинчивают крышку входного люка ракеты, крепят какие-то тросы и соединяют контакты электропроводки на корпусе космического снаряда.

По команде Миронова его помощники стремительно убегают в укрытие. А сам Миронов по лесенке торопливо взбирается на площадку над главным входом. Там установлен пульт управления полетом ракеты.

На манеже теперь совсем темно, слегка люминесцирует лишь корпус ракеты. Два скрещенных прожектора освещают пульт управления с его разноцветными табло и множеством мигающих кнопок на панелях. Миронов нажимает одну из них, и в огромных овалах осциллографов начинают бешено метаться зигзаги ослепительно ярких линий.

Щелкает еще одна кнопка, и темп их вибрации усиливается. А в оркестре рождается все нарастающая, тревожная мелодия. Снова звучно щелкает кнопка, и из-под опор, поддерживающих космическую ракету, вырывается такой мощный ураган фейерверков, что создается впечатление, будто это именно он сотрясает ракету, а затем медленно поднимает ее к куполу цирка.

Бешеное мелькание прожекторов и грохот оркестра усиливают это впечатление. А ракета уходит все выше в ночное небо, мерцающее разноцветными искорками звезд. Незаметно длязрителей она переходит в кинематографическое изображение ее на экране и несется уже по настоящему небу, волоча за собой гигантский шлейф из пламени и газов.

На экране уже не привычные нам звезды и созвездия, а гигантские спирали галактик. Ракета парит теперь в этом космическом пространстве. Медленно проплывает она под сплюснутым диском туманности Андромеды и повисает над центром манежа. Это снова реальная ракета Зарницыных.

Она висит некоторое время неподвижно, а над нею на огромном экране купола цирка медленно смещаются Большое Магелланово облако, туманности Андромеды и Ориона, широкая лента Млечного Пути, густо усыпанная звездами всех классов.

Постепенно внутренняя поверхность ракеты светлеет, пока не становится совершенно прозрачной. И тогда зрители видят ее экипаж, сидящий в глубоких наклонных креслах. Космонавты явно взволнованы. По их жестам можно понять, что в ракете обнаружилась какая-то неисправность.

Сергей Зарницын первым поднимается из своего кресла и открывает двойной люк ракеты. Потом он отталкивает от ее корпуса какой-то предмет и, прыгнув вслед за ним, повисает вниз головой на расстоянии нескольких метров от ракеты. Вслед за ним выпрыгивает Маша. Сделав грациозное тройное сальто-мортале, она приходит в руки к брату и, раскачавшись, взлетает высоко вверх…

Полеты Зарницыных в искусственном гравитационном поле создают полную иллюзию парения в состоянии, невесомости. Завороженные зрители награждают гимнастов бурными аплодисментами. А Маша с Алешей, подбрасываемые вверх сильными руками Сергея, то становятся на корпус ракеты, держась за невидимые зрителям тросы, то перелетают через ракету, цепляясь за скобы, укрепленные по бортам и в нижней ее части. Кажется, будто они тщательно обследуют ракету и исправляют какие-то повреждения ее наружных приборов.

Полеты их почти вдвое превышают теперь те расстояния, которые они же еще совсем недавно преодолевали в старом здании цирка. Это позволяет гимнастам продемонстрировать не только изящество своих трюков, но и совершенство человеческого тела, подлинную красоту его.

А Юрий Елецкий не замечает ни виртуозности их работы, ни красоты. Ему все кажется, что Маша или Алеша непременно должны сорваться. Он сидит напружинясь, ежеминутно готовый к прыжку. От напряжения у него начинают болеть мускулы ног и рук. А когда кто-то в темноте осторожно дотрагивается до его плеча, он так вздрагивает, что на него начинают коситься соседи.

— Это я, Антон, — слышит он шепот Мушкина. — Чего ты испугался так?

— А Холопов?.. — хватает его за руку Юрий. — Ты оставил его одного?

— А что он теперь может сделать? Я позвонил дежурному администратору и узнал, что Зарницыны уже выступают. Ну и отпустил этого кретина. Мне ведь тоже интересно посмотреть, как тут у них…

— Ну ладно, сиди тогда тихо и не мешай мне наблюдать за ними. Пока все идет гладко, но мало ли что может произойти…

А Зарницыны уже кончают свои полеты и возвращаются в ракету. Она снова становится непрозрачной, медленно поднимается вверх и постепенно растворяется во тьме под самым куполом цирка.

Только теперь Юрий Елецкий расслабляет мышцы и облегченно вздыхает…

Все это время Ирина Михайловна волнуется, пожалуй, больше остальных. Что, если гравитационное поле восстановится вдруг? Тогда они просто не смогут работать. А еще хуже, если поле это начнет лихорадить… Лихорадит, однако, пока одну только Ирину Михайловну.

Но вот ракета с Зарницыными поднимается наконец под самый купол, и Ирина Михайловна облегченно вздыхает.

Bсе, что будет дальше, уже не тревожит ее. Она собирается даже зайти в кабинет главного администратора, чтобы позвонить по телефону. Но тут кто-то берет ее за локоть. Она испуганно оборачивается и видит тускло освещенное отсветами прожекторов лицо Миронова.

— Непонятное что-то творится с антигравитационной установкой… — взволнованно шепчет он ей на ухо.

Ирина Михайловна торопливо выходит в фойе, увлекая за собой Миронова. На ходу спрашивает:

— Что с нею? Испортилась? Перестала работать?..

— Нет, нет. Она работает, но ее измерительные приборы не регистрируют понижения гравитации.

— Может быть, неисправны?

— Все три? Такого не может быть!

— Значит, что-то серьезное? Этого только нам не хватало!..

— Илья Андреевич здесь, кажется? — перебивает ее Миронов, кивая в сторону зрительного зала.

— Да, Илья в цирке. Вы думаете, он сможет чем-нибудь помочь?

— Я хотел бы с ним посоветоваться.

— Хорошо, попробую вызвать его сюда.

И Ирина, Михайловна спешит в зрительный зал. Он в полумраке. Освещен лишь самый центр манежа. Зрители едва различимы, но Ирина Михайловна помнит, где сидят Илья с Андреем Петровичем. Хорошо еще, что их места почти у самого прохода. Она осторожно пробирается к ним и наклоняется к уху сына:

— Срочно нужно с тобою посоветоваться, Илюша. Скажи отцу, чтобы не беспокоился…

— А что такое, мама?

— Идем, идем, там все объясню.

Она поспешно уводит его в фойе. Взволнованно шепчет:

— Опять что-то неладное с твоим аппаратом, Илюша. Виктор Захарович все тебе сейчас объяснит.

Нетерпеливо ожидавший их Миронов торопливо сообщает Илье о показаниях измерительных приборов. Илья задает отрывистые вопросы, кажущиеся Ирине Михайловне лишенными смысла, но Виктор Захарович понимает его с полуслова.

— Идемте посмотрим, что там такое, — решает Илья. — А они что, — обернувшись к Ирине Михайловне, кивает он в сторону манежа, — должны еще работать в пониженном поле тяготения?

— Да, должны…

— Нужно немедленно отменить!

— Но как? Они ведь там, под куполом. И никакой связи с ними… Кончится водяная пантомима, и они должны будут продолжать свой номер.

— Нет, нет!.. — нервничает Илья. — Это надо запретить! Даже если для этого придется прекратить представление…

— Зачем же прекращать? — раздается вдруг спокойный голос Михаила Богдановича. Они и не заметили даже, как он подошел. — Я не все слышал, но уже догадываюсь, в чем дело. Обстановка драматическая, конечно, но прерывать представление все-таки нельзя.

— Но нет ведь другого выхода, — беспомощно разводит руками Илья.

— Я попробую к ним пробраться, — говорит Михаил Богданович.

— Пробраться? — удивляется Ирина Михайловна. — Ты шутишь, папа?

— Я был бы плохим клоуном, если бы не понимал, что сейчас не до шуток.

— Но как же пробраться? — недоумевает Илья. — На глазах у всех? И зачем? А нельзя разве подать им какой-нибудь сигнал?

— О сигнализации нужно было договориться заранее. Без этого они ничего не поймут, — сомнительно качает головой Михаил Богданович. — Да и вряд ли они вообще видят нас сквозь искусственный туман, в котором находится их ракета. Нет, нужно к ним пробраться. Другого выхода я не вижу…

— А я снова спрашиваю тебя — как? — нервничает Ирина Михайловна.

— По крыше. А там через люк. Я ведь не только клоун, но еще и акробат.

— Но ведь ты…

— Ты хочешь сказать, что я стар? — перебивает Ирину Михаил Богданович. — Когда ты не только акробат, но еще и хороший акробат — старость не помеха. Да и не такой уж я старик. Другого выхода к тому же нет, а время дорого. Сколько его: пятнадцать-двадцать минут?

— Не больше.

— Ну, так не будем их терять! Я тут все знаю. Готовил один трюк и был не только под куполом, но и на крыше. Не сомневаюсь, что без труда доберусь до Зарницыных и предупрежу их.

И он торопливо уходит, опасаясь, видимо, что дочь и внук могут его не пустить. А они несколько мгновений стоят совершенно растерянные, не зная даже, что предпринять…

С помощью пожарных лестниц Михаил Богданович взбирается на купол цирка. Раза два только останавливается на несколько секунд, чтобы перевести дух, тревожно прислушиваясь к участившимся ударам сердца.

Отвык он от высоты. Мелькание автомобильных фар внизу вызывает у него легкое головокружение. Никогда раньше не было с ним этого…

Но вот и люк, ведущий внутрь здания. Сквозь его дверцу виднеется решетка колосников, к которым крепится цирковая аппаратура. Просунув голову в отверстие люка, Михаил Богданович заглядывает вниз. Там почти сплошной голубоватый мрак. Лишь в нескольких местах сквозь хлопья искусственного тумана просачиваются разноцветные пятна освещенного прожекторами манежа.

Но где же "космический корабль" Зарницыных? Его нигде не видно…

Нащупав брусья колосников, Михаил Богданович ложится на них и медленно ползет к их центру. Глаза его постепенно привыкают к полумраку, и он начинает различать метрах в пяти от решетки темную массу ракеты. А вот и трос, которым она прикреплена к колосникам.

Но как же подать отсюда сигнал Зарницыным?..

Чертовски громко звучит музыка, особенно здесь, под куполом. Голосом ее не перекричишь. К тому же Зарницыны находятся в закрытом цилиндре ракеты и едва ли что-нибудь услышат.

А что, если постучать по тросу? Но чем?.. У Михаила Богдановича ничего нет. Он не успел ни переодеться, ни разгримироваться, сбросил только люминесцирующий халат. На нем теперь лишь черное трико.

Старый клоун пробует все-таки стучать по тросу руками. Но трос покрыт упругой пластмассовой оболочкой и почти не реагирует на удары.

А время идет. По характеру музыки Михаил Богданович догадывается, что ракету Зарницыных начнут скоро выводить из зоны искусственного тумана.

Нужно немедленно на что-то решаться!..

И Михаил Богданович решает спуститься на ракету по удерживающему ее тросу. Не очень уверенно берется он за пластмассовую поверхность и чувствует, что диаметр троса слишком велик, чтобы достаточно прочно обхватить его пальцами. Да и в руках старого клоуна нет уже прежней силы. Тревожит и сердце — оно все еще не успокоилось после подъема по пожарным лестницам…

А трос между тем начинает медленно раскачиваться из стороны в сторону; и Михаил Богданович теперь только вспоминает, что ракета должна ведь прийти во вращательное движение. Надо бы остаться на колосниках, но он уже повис на тросе, чувствуя, что не удержится на нем, если не успеет добраться до корпуса ракеты прежде, чем наберет она предельную скорость…

Ирина Михайловна сама не своя все это время, тревожась за отца. Как он там? Добрался ли до Зарницыных, сумел ли предупредить? Они ведь могут и не услышать его. К тому же все время грохочет музыка.

Привлечь к себе внимание иным путем ему, видимо, тоже нелегко — купол цирка все время затемнен. Нужно же как-то скрывать от зрителей ракету Зарницыных, создавая впечатление полета ее в "галактическом пространстве". Для этого используется специально изобретенный Мироновым искусственный туман. Сквозь его голубоватую пелену ничего пока не видно.

— Вы только не волнуйтесь так, — участливо шепчет Ирине Михайловне главный режиссер. — Михаил Богданович человек опытный, он найдет способ связаться с ними.

Манеж теперь покрыт ковром, напоминающим лужайку с полевыми цветами. На нем собралась группа людей, оживленно беседующих о чем-то. Прикладывая руки к глазам, они пристально вглядываются вверх, в цирковое «небо». Прожектора направлены на них так, что освещают лишь не отражающий светаковер да их фигуры. То, что находится под куполом, скрыто от зрителей облаками искусственного цветного тумана.

Тревожное, приглушенное звучание оркестра усиливает напряжение. В его мелодии все чаще слышатся звуки, напоминающие сигналы искусственных спутников Земли. Ритм музыки все нарастает. Достигнув крайнего предела, она обрывается вдруг. И тогда в стереофонических динамиках возникает мощный шум стремительно падающего тела…

Туман над куполом становится теперь багровым. Люди, стоявшие на манеже, расступаются к барьеру. Прожектора, сузив свои лучи, устремляют их в центр багрового облака. Но прежде чем показывается из него массивное тело ракеты, Ирина Михайловна обращает внимание на то, что артисты, находящиеся на манеже, с трудом держатся на ногах. Их будто пошатывает какая-то сила. И, не сообразив еще, в чем тут дело, она с ужасом видит, как из облака вылетает, плавно вращаясь в воздухе, худощавая фигура Михаила Богдановича в черном трико. И почти тотчас же появляется кажущаяся докрасна раскаленной ракета Зарницыных.

Ирина Михайловна делает порывистое движение, устремляясь к манежу, но Анатолий Георгиевич удерживает ее за руку.

— Разве вы не видите, как он падает? Падать так можно только в пониженном поле тяготения. А страховать его есть кому — полный манеж людей.

Теперь и Зарницыны выпрыгивают из люка и в изящных сальто-мортале распластываются в воздухе. Но Ирина Михайловна не видит уже ничего. Совершенно обессиленная, она медленно опускается на барьер манежа…

А зрительный зал сотрясается от грохота аплодисментов. Никого ничто не удивляет. Все готовы поверить в любые чудеса. И разве есть что-нибудь невероятное в том, что с циркового неба вместе с «космонавтами» свалился вдруг еще и клоун Косинус? Напротив, без этого в представлении чего-то недоставало бы, что-то не было бы завершено.

— Ну и переволновалась же ты, мама! — сочувственно произносит подошедший к Ирине Михайловне Илья. — Но теперь все в порядке. Опасения наши позади.

— Тревога Миронова была, значит, ложной? — хмурится Ирина Михайловна, подталкивая Илью к выходу из зрительного зала.

— Почему же? У него были для этого основания. В антигравитационной установке отключился один блок. Вот почему над манежем на некоторое время восстановилась нормальная гравитация…

— Но на какое? Не на доли же секунды, как прежде. Так нельзя больше рисковать! Я не о своих нервах… Я о риске, которому мы подвергали Зарницыных.

— А что же ты предлагаешь — отказаться от их номера? Но ведь без него грош цена всей вашей премьере! Ты слышишь, что творится в зрительном зале?

Они теперь в кабинете главного администратора, но и сюда доносится шум аплодисментов. Чтобы усилить его, Илья порывисто распахивает закрытую Ириной Михайловной дверь.

— Было разве когда-нибудь такое?

— Но как же все-таки быть с нестабильностью гравитационного поля? — не успокаивается Ирина Михайловна.

— Непременно докопаемся до ее причины, — уверяет ее Илья.

— Но когда же, однако, докопаетесь? За это время Зарницыны разбиться или покалечиться могут.

— Мы уже догадываемся, в чем там дело. Еще два-три дня, и все станет ясным. А Зарницыны пусть поработают пока с предохранительными лонжами.

— Да они ненавидят их, эти лонжи!.. — восклицает Ирина Михайловна.

Но тут ее прерывает спокойный голос Миронова:

— Не волнуйтесь так, Ирина Михайловна. Я им такие лонжи сконструирую, что они не только чувствовать, но и видеть их не будут.

Виктор Захарович, оказывается, уже несколько минут стоял у дверей кабинета главного администратора и слышал почти весь разговор Ирины Михайловны с сыном.

— Спасибо вам за поддержку, Виктор Захарович! — протягивает ему руку Илья. — А гравитационную установку не следует выключать. Как же можно лишать цирк такого аттракциона? А уж мы с Энглиным постараемся ликвидировать ее нестабильность в самое ближайшее время.

В зрительном зале включен теперь полный свет. Никто не объявляет, что представление окончено, всем и без того все ясно. Но никто не уходит. Не смолкая звучат аплодисменты. Вызывают Зарницыных, Михаила Богдановича, главного режиссера, Ирину Михайловну… А когда наконец публика начинает понемногу расходиться, Антон толкает Юрия в бок:

— Пойдем и мы поздравим Зарницыных.

— А может быть, не стоит сейчас? Там и без нас полно их поклонников…

— Ну, знаешь ли!.. — не находит слов от возмущения Антон.

Схватив Юрия за руку, он буквально силком тащит его за кулисы. А там счастливых Зарницыных окружила целая толпа.

— Ну вот, я же говорил… — мрачно произносит Юрий.

Но Антон, не выпуская его руки, упрямо протискивается к Маше.

— Вот, насильно его притащил, — кивает он на Юрия. — Хотел улизнуть.

— Ах, Юра, Юра! — укоризненно качает головой Маша. — Знали бы вы только, как я счастлива!

— А Михаил Богданович где же? — вспоминает о старом клоуне Алеша Зарницын. — Он ведь так рисковал из-за нас…

— Хотя, к сожалению, ничем не смог бы нам помочь, если бы антигравитация не восстановилась, — вздыхает Сергей. — Погиб бы только сам…

— Да, он мог бы и погибнуть, — соглашается с ним Алеша, а нас бы все-таки спас.

— Каким же образом?

— Михаил Богданович сорвался раньше, чем мы выпрыгнули из ракеты. А по тому, как он падал, не трудно было сообразить, в каком гравитационном поле совершается его падение.

— Да, ты прав, — соглашается Сергей. — Мы, конечно, не стали бы выпрыгивать из ракеты, если бы Михаил Богданович падал в нормальном поле тяготения. Непременно нужно его найти и поблагодарить! Вы не видели его, Семен Семенович? — обращается он к дежурному администратору.

— Ирина Михайловна уже уехала с ним домой, — сообщает администратор.

А Маша все еще держит руку Юрия.

— Особенно же счастлива я потому, что у меня такой друг, как вы, Юра, — говорит она теперь уже ему одному.