«Капитан «Полярной звезды». Повести, рассказы»

Капитан «Полярной звезды». Повести, рассказы (fb2) - Капитан «Полярной звезды». Повести, рассказы (пер. Евгений Васильевич Толкачев,Вадим Константинович Штенгель,Нина Александровна Дехтерева,Е Туева,Павел Алексеевич Гелева, ...) 1056K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Артур Конан Дойль

Артур Конан Дойль Капитан «Полярной звезды». Повести, рассказы

Артур Конан Дойл Маракотова бездна (перевод Е. Толкачёва)

Так как эти документы попали в мои руки для издания, то я должен предварительно напомнить читателю о трагическом исчезновении паровой яхты «Стратфорд», которая год назад вышла в море для океанографических исследований и изучения жизни морских бездн. Организовал экспедицию Маракот, доктор географических наук, знаменитый автор «Ложнокоралловых формаций» и «Морфологии пластинчатожаберных». Доктора Маракота сопровождал мистер Сайрес Хедли, бывший ассистент Зоологического института в Кембридже, перед отправлением в плавание работавший в Оксфорде сверхштатным приват-доцентом. Судно вел капитан Хови, опытный моряк. Команда состояла из двадцати трех человек, в их числе американец — механик с завода Мерибэнкс в Филадельфии.

Все они — и команда и пассажиры — исчезли без следа, и единственным воспоминанием о «Стратфорде» было донесение одного норвежского барка, который встретил корабль, вполне подходивший к приметам погибшего судна, и видел, как он пошел ко дну во время сильной бури осенью 1926 года. Позже, по соседству с местом, где разыгралась трагедия, был найден спасательный ялик с надписью «Стратфорд»; там же плавали решетки, сорванные с палубы, спасательный буек и части спардека. Все это вместе с отсутствием каких-либо сведений о корабле создавало полную уверенность в том, что никто и никогда не услышит больше ни о нем, ни о его команде. Еще больше подтвердила эту уверенность случайно перехваченная в то время странная радиограмма, не совсем понятная, но не оставляющая сомнений в трагической судьбе парохода. Текст радиограммы я приведу позже.

В свое время в подготовке экспедиции были отмечены некоторые особенности. Прежде всего, необычайная таинственность, которой окружил экспедицию профессор Маракот. Он был известен как ярый враг всякой гласности, враг газетной шумихи, и эта его черта особенно ярко проявилась в том, что он отказался давать интервью и не допустил представителей печати на судно, когда «Стратфорд» еще стоял в доке Альберта. За границей ходили слухи об установленных на корабле новых оригинальных приспособлениях, предназначенных для исследования жизни на больших глубинах, и эти слухи были подтверждены правлением завода «Хэнтер и Компания» в Вест-Хартлпуле, где конструировались и строились эти аппараты. Утверждали, что все днище корабля может отделяться, и это обстоятельство привлекло особое внимание страховой компании, которую с большим трудом удалось успокоить.

Вскоре обо всем этом забыли, но теперь, когда новое неожиданное обстоятельство заставило всех вспомнить о судьбе исчезнувшей экспедиции, это приобрело особый интерес.

Таковы обстоятельства, сопровождавшие отплытие «Стратфорда». В настоящее время существуют четыре документа, относящиеся к этой экспедиции.

Первый из них — письмо, написанное мистером Сайресом Хедли из Санта-Крус, столицы Больших Канарских островов, его другу сэру Джеймсу Толботу из Оксфордского Тринити-колледжа, которое было отправлено во время единственного известного нам после отплытия пребывания «Стратфорда» в гавани.

Второй — странный призыв по радио, о котором я упоминал. Третий — та часть судового дневника «Арабеллы Ноулз», где говорится о стеклянном шаре. Четвертый, и последний, — удивительное содержание шара, которое является либо злой и непонятной мистификацией, либо открывает новую главу человеческих достижений, важность и значение которых трудно преувеличить. Сделав эти оговорки, я привожу письмо мистера Хедли, любезно переданное в мое распоряжение сэром Джеймсом Толботом и до сего времени еще не опубликованное. Оно датировано 1 октября 1926 года.

* * *

«Посылаю вам это письмо, дорогой Толбот, из Санта-Крус, где мы остановились на отдых на несколько дней. На корабле почти все время я проводил с Биллом Сканлэном, главным механиком; он мой земляк, у него удивительно общительный характер, и, естественно, мы с ним сблизились. Но нынче утром я один: он отправился на берег, у него, как он выражается, «свидание с девчонкой». Разговаривает он именно так, как, по мнению англичанина, должны разговаривать настоящие американцы.

Вы встречали Маракота и знаете, какой он сухарь. Я вам, кажется, рассказывал, как он пригласил меня к себе работать. Он искал ассистента и обратился к старому Сомервилю из Зоологического института. Сомервиль послал ему мою премированную работу о морских крабах, и это решило дело. Разумеется, великолепно, когда можно работать по специальности, но я предпочел бы сотрудничать с кем угодно, только не с этой живой мумией Маракотом. Он так стремится к уединению, так поглощен своим делом, что в этом есть что-то нечеловеческое. «Самый черствый сухарь на свете», выразился про него Билл Сканлэн. И, однако, нельзя не преклоняться перед таким ученым. Для него ничего не существует, кроме его науки. Помню, как вы смеялись, когда я попросил его порекомендовать мне литературу для подготовки к плаванию, а он ответил, что в качестве серьезного пособия следует прочесть полное собрание его сочинений, а в качестве легкого чтения — геккелевские «Планктонные работы».

Я знаю его сейчас не ближе, чем тогда, в маленькой приемной с видом на Оксфорд-Хэй. Он ничего не говорит, и его худощавое, суровое лицо — лицо Савонаролы[1] или, вернее, Торквемады[2] — никогда не озаряется улыбкой. Длинный, тонкий, выдающийся вперед нос, близко посаженные, маленькие, серые, сверкающие глазки под нависшими клочковатыми бровями, тонкие губы, всегда плотна сжатые, щеки, провалившиеся от постоянного умственного напряжения и суровой жизни, — вся его внешность не располагает к сближению. Он витает всегда где-то на вершинах мысли, вне пределов, досягаемых обыкновенными смертными. Временами мне кажется, что он не вполне нормален. Например, этот его диковинный аппарат… Но буду рассказывать по порядку, а вы уж сами разберетесь.

Итак, о начале нашего плавания. «Стратфорд» — превосходная морская яхта, специально приспособленная для океанографических исследований. Она имеет тысячу двести тонн водоизмещения, просторные палубы и хорошо оборудованные трюмы, вмещающие всевозможные приспособления для измерения глубин, траления, драгирования и глубоководной ловли сетями: мощные паровые лебедки, ворота для траления, а также множество других специальных аппаратов, частью общеизвестных, частью новых; комфортабельные каюты и прекрасную лабораторию, оборудованную специально для наших исследований.

* * *

Еще до отплытия «Стратфорд» приобрел репутацию загадочного корабля, и вскоре я понял, что эти слухи имели под собой почву. Начало нашего плавания было в достаточной степени обыкновенно. Мы направились в Северное море, раза два забрасывали тралы, но так как там глубина редко превышает восемнадцать метров, а наш корабль оборудован специально для глубоководных работ, это, в сущности, было пустой тратой времени. Во всяком случае, кроме обычных видов рыб, идущих в пищу, каракатиц, слизняков и проб со дна морского, состоящих из аллювиальной глины, мы не вытащили ничего примечательного. Потом мы обогнули Шотландию, прошли вблизи островов Фаро и добрались до рифа Вивилль-Томсон, где добыча была несколько интереснее. Затем мы направились к югу, к конечному пункту нашего путешествия, расположенному между Африкой и Канарскими островами. Однажды безлунной ночью мы чуть не сели на мель, в остальном же плавание наше протекало без всяких событий.

В эти первые недели я пытался сойтись поближе с Маракотом, но это оказалось делом нелегким. Начать с того, что доктор — самый рассеянный и самоуглубленный человек на свете. Помните, как он дал мальчику-лифтеру пенни, полагая, что сел в трамвай. Полдня он проводит в размышлениях и, кажется, совсем не замечает, где он и что вокруг него происходит. Кроме того, он невероятно скрытен. Он целыми днями просиживает над бумагами и картами, но стоит мне войти в каюту, и он тут же их прячет. Я твердо уверен, что он что-то замыслил, но до тех пор, пока мы вынуждены проходить вблизи портов, не откроет нам свои планы. Таково мое впечатление, и вскоре я узнал, что Билл Сканлэн держится того же мнения.

— Слушайте, мистер Хедли, — сказал он как-то вечером, когда я сидел в лаборатории, исследуя результаты наших первых уловов, — как вы думаете, что на уме у нашего старика? Как, по-вашему, что он такое затевает?

— Полагаю, — ответил я, — что мы займемся тем же, чем занимался до нас «Челленджер» и добрая дюжина других океанографических экспедиций, откроем несколько новых разновидностей рыб, нанесем несколько новых данных на гидрометрические карты.

— Ничего подобного, — возразил Сканлэн. — Начинайте-ка гадать сначала. Ну, например, я-то здесь на что?

— Ну, на случай, если испортятся машины.

— Как бы не так! Какие там машины! Машина «Стратфорда» на попечении Мак-Ларена, шотландского механика. Нет, сэр, не для того мерибэнкские ребята посылали лучшего своего механика, чтобы он чинил эти дурацкие керосинки. Недаром же мне гонят полсотни долларов в неделю. Шагайте за мной, я вас просвещу на этот счет.

Он вытащил ключ, отпер дверь позади лаборатории и повел меня по двойной лестнице в отделение трюма, где было почти пусто; только четыре какие-то крупные машинные части поблескивали в массивных ящиках, упакованные в солому. Это были гладкие стальные плиты, снабженные по краям болтами и задвижками. Каждая плита была размером примерно в десять квадратных футов и толщиной дюйма полтора, с круглым отверстием в середине дюймов восемнадцати диаметром.

— Что это за чертовщина? — спросил я.

Забавная физиономия Билла Сканлэна — у него лицо не то опереточного комика, не то боксера — расплылась в улыбке.

— Это мой малютка, сэр, — заявил он. — Да, мистер Хедли, из-за него-то я здесь и нахожусь. К этой штуке есть еще такое же стальное дно. Оно вон в том ящике. Потом есть еще крышка вроде купола и большое кольцо то ли для каната, то ли для цепи. А теперь гляньте на днище яхты.

Я увидел квадратную деревянную платформу с винтами по углам. Это доказывало, что платформу можно сдвигать с места.

— Двойное дно, — подтвердил Сканлэн. — Вполне возможно, что наш хозяин спятил, а может, он соображает гораздо лучше, чем мы думаем, но, если только я его раскусил, он хочет соорудить нечто вроде водолазного колокола — окна вот здесь, запакованы отдельно — и спустить его вниз через дно яхты. Вот электрические прожекторы, и, я так думаю, он хочет осветить пространство вокруг стальной кабинки и через круглые амбразуры наблюдать, что кругом творится.

— Будь это так, проще было бы устроить на корабле прозрачное дно, сказал я.

— Это вы верно смекнули, — согласился Билл Сканлэн и поскреб затылок. Вот я и не могу никак сообразить, в чем тут дело. Знаю только, что меня отрядили к нему помогать собирать эту дурацкую штуку. Пока он ничего еще не говорил, я тоже молчу, но все принюхиваюсь, и, ежели он еще долго будет молчать, я и сам все узнаю.

Так я впервые соприкоснулся с нашей тайной. Погода сильно испортилась, но мы производили глубоководное траление юго-западнее мыса Юба, отмечая температуру и исследуя степень насыщенности морской воды солью. Глубоководное траление петерсоновским тралом — занятие увлекательное, он захватывает сразу три метра в ширину и загребает все, что встречает на пути; опускаясь на глубину в четверть мили, он приносит одни породы рыб, с глубины в полмили — совсем другие: в разных слоях океана, как на разных материках, свои обитатели. Иногда с самого дна мы вытаскивали полтонны чистой розоватой слизи, этого сырого материала будущей жизни. Иногда это бывал ил, распадавшийся под микроскопом на миллионы тончайших круглых и прямоугольных телец, разделенных между собой прослойками аморфной грязи. Я не стану перечислять вам всех этих бротулид и макрутид, асцидий и голотурий, полипов и иглокожих; могу лишь сказать, что дары океана неистощимы, и мы усердно их собирали. И все время я не мог избавиться от ощущения, что не за тем привез нас сюда Маракот, что в этом сухом, узком черепе египетской мумии скрываются другие планы. Мне казалось, что это лишь репетиция, проба людей и аппаратов, за которой начинается настоящее дело.

Дописав письмо до этого места, я отправился на берег пройтись, ибо завтра рано утром мы отплываем. Я оказался на пристани весьма кстати, потому что разыгрался серьезный скандал, причем в главных ролях выступали Маракот и Билл Сканлэн. Билл — известный задира, и, по его выражению, у него часто кулаки чешутся, но когда вокруг столпилось полдюжины испанцев, и все с ножами, положение моих спутников стало незавидным; было самое время вмешаться. Оказалось, что доктор нанял одно из тех странных сооружений, которые здесь называют пролетками, объехал пол-острова, обследуя его геологические особенности, но совершенно забыл, что не захватил с собой денег. Когда пришло время платить, он никак не мог объяснить туземцам, что у него нет при себе денег, и извозчик стал отнимать у него часы. Тут за него вступился Билл Сканлэн, и не миновать бы им обоим ножа, если бы я не уладил дела, дав доллар извозчику и пять долларов парню с подбитым глазом. Все сошло благополучно, и тут-то в Маракоте впервые обнаружились человеческие чувства. Когда мы добрались до яхты, он пригласил меня в свою маленькую каюту и поблагодарил за вмешательство.

— Да, кстати, мистер Хедли, — заметил он. — Насколько мне известно, вы не женаты?

— Нет, — ответил я.

— И на вашем попечении нет никого из близких?

— Нет.

— Прекрасно, — сказал он. — Я молчал пока о своих намерениях, у меня были причины держать их в тайне. Прежде всего я боялся, что меня могут опередить. Когда разглашаются научные идеи, их могут предвосхитить другие — как Амундсен осуществил идею Скотта. Если бы Скотт, как я, хранил свое намерение в тайне, то не Амундсен, а он первый достиг бы Южного полюса. Мой замысел так же смел и велик, потому я и молчал. Но сейчас мы подходим вплотную к его осуществлению, и никакой соперник не успеет опередить меня. Завтра мы поплывем к нашей настоящей цели.

— Какая же это цель? — спросил я.

Он весь подался вперед, и его аскетическое лицо зажглось энтузиазмом фанатика.

— Наша цель, — сказал он, — дно Атлантического океана!

Здесь я должен остановиться, ибо думаю, что у вас, как и у меня, захватило дыхание. Будь я писателем, тут бы я, наверно, и закончил свой рассказ. Но так как я всего лишь летописец, то могу добавить, что пробыл еще час в каюте Маракота и узнал много подробностей, которые успею передать вам, пока не отчалит последняя береговая шлюпка.

— Да, молодой человек! — сказал он. — Теперь вы можете писать что угодно. Когда ваше письмо достигнет Англии, мы уже нырнем.

Он усмехнулся. Он был не лишен некоторого суховатого юмора.

— Да, сэр, «нырнем». Это — самое подходящее слово в данном случае, и этот нырок войдет в историю науки. Я твердо убежден, что ходячее мнение об огромной давлении океана на больших глубинах лишено оснований. Совершенно ясно, что существуют другие факторы, нейтрализующие это действие, хотя пока я еще не сумею сказать, какие. Именно это одна из тех задач, которые мы должны решить. Как вы полагаете, каково давление воды на глубине одной мили?

Он сверкнул на меня глазами сквозь большие роговые очки.

— Не менее одной тонны на квадратный дюйм, — ответил я. — Это доказано.

— Задача пионера науки всегда состояла в том, чтобы опровергать то, что было доказано. Пошевелите-ка мозгами, молодой человек! Весь последний месяц вы вылавливали самые нежные глубоководные формы жизни — существа столь нежные, что вам еле-еле удавалось перенести их из сетки в банку, не повредив их чувствительных покровов. Что же, это подтверждает существование чрезвычайного давления?

— Давление уравновешивалось, — ответил я. — Оно одинаково изнутри и снаружи.

— Пустые слова! — крикнул Маракот, нетерпеливо дернув головой. — Вы вытаскивали круглых рыб, как, например, gastrostomus globulus. Разве их не расплющило бы в лепешку, если бы давление было таково, как вы полагаете? Или же посмотрите на наши глубинные тралы. Ведь они не сплющиваются даже на самых больших глубинах.

— Но опыт водолазов…

— Конечно, его следует учитывать. Они действительно замечают увеличение давления, испытывая его действие на самый, пожалуй, чувствительный орган тела — на внутреннее ухо.[3] Но, по моим предположениям, мы совершенно не будем подвергаться давлению. Нас опустят вниз в стальной клетке с толстыми хрустальными окнами для наблюдений. Если давление недостаточно сильно, чтобы вдавить внутрь четыре сантиметра закаленной двухромоникелевой стали, оно не повредит нам. Мы продолжим эксперимент братьев Вильямсон в Насау, с которым вы, наверно, знакомы. Если мой расчет ошибочен — ну что ж, вы говорите, от вас никто не зависит… Мы умрем во время великого опыта. Конечно, если вы предпочитаете уклониться, я могу отправиться один.

Мне показалось, что это самый безумный из всех мыслимых проектов, но вы знаете, как трудно отказаться от вызова. Я решил оттянуть время для решения.

— На какую глубину вы намерены опуститься, сэр? — спросил я.

Над его столом была приколота карта; он укрепил конец циркуля в точке к юго-западу от Канарских островов.

— В прошлом году я зондировал эти места, — сказал он. — Там есть очень глубокая впадина. Семь тысяч шестьсот двадцать метров. Я первый сообщил об этой впадине. Надеюсь, в будущем вы найдете ее на картах под названием «Маракотова бездна».

— Неужто вы собираетесь спуститься в эту бездну, сэр? — воскликнул я.

— Нет, нет, — с улыбкой ответил Маракот. — Ни наша спускная цепь, ни трубки для воздуха не достигают больше полумили! Но я хотел объяснить вам, что вокруг этой глубокой впадины, которая, несомненно, была образована вулканическими силами, находится приподнятый хребет или узкое плато, которое лежит на глубине трехсот фатомов.[4]

— Трехсот фатомов? Треть мили! — воскликнул я.

— Да, примерно треть мили. Я хочу, чтобы нас спустили в маленькой наблюдательной кабинке именно на это плато. Там мы сделаем все возможные наблюдения. С судном нас будет соединять разговорная трубка, и мы сможем передавать наши приказания. С этим не будет никаких затруднений. Когда захотим, чтобы нас подняли, достаточно будет лишь сказать в трубку.

— А воздух?

— Будет накачиваться к нам вниз.

— Но ведь там будет совершенно темно!

— Боюсь, что да. Опыты Фоля и Сарасэна на Женевском озере доказывают, что на такую глубину не проникают даже ультрафиолетовые лучи. Но какое это имеет значение? Мы будем снабжены мощным электрическим током от судовых машин, дополненным шестью двухвольтовыми сухими элементами Хэллесена, соединенными между собой, чтобы давать ток в двенадцать вольт. Вместе с сигнальной лампой Лукаса военного образца в качестве подвижного рефлектора нам этого вполне хватит. Что еще вас смущает?

— А если наши воздушные трубки запутаются?

— Не запутаются! А на всякий случай у нас есть сжатый воздух, которого нам хватит на сутки. Ну как, удовлетворяют вас мои пояснения? Согласны вы? — спросил Маракот.

Решение предстояло нелегкое. Мозг мой быстро работал, а воображение еще того быстрее. Я уже явственно представлял себе этот черный ящик, опущенный в первобытные глубины, чувствовал спертый воздух, видел, как гнутся стены камеры, как вода разрывает их в местах скрепления и проникает во все щели и трещины, которые все расширяются… Мне предстояло умереть медленной, ужасной смертью! Но я поднял взгляд: огненные глаза старика были устремлены на меня, и в них светилось воодушевление мученика науки. Энтузиазм такого рода заразителен, и если это — безумие, то по крайней мере благородное и бескорыстное. Пламя его перекинулось на меня, я вскочил и протянул ему руку.

— Доктор, я с вами до конца! — воскликнул я.

— Я так и знал, — ответил он. — Я вас выбирал не за ваши поверхностные научные знания, мой молодой друг, — улыбаясь, добавил он, — а также и не за ваше близкое знакомство с крабами. Есть другие качества, которые могут оказаться для нас куда важнее. Это верность и мужество.

Поймав меня таким образом на кусок сахару, он отпустил меня. И все мои планы на будущее рассыпались в прах. Ну, вот сейчас отвалит последняя береговая шлюпка! Спрашивают, нет ли писем на берег. Вы или никогда уже больше не услышите обо мне, мой дорогой Толбот, или получите письмо, стоящее того, чтобы его прочитать. Если от меня не будет вестей, можете зафрахтовать плавучий надгробный памятник и прикрепить его на якоре где-нибудь южнее Канарских островов, написав на нем:

«Здесь или где-либо поблизости покоится все, что оставили рыбы от моего друга Сайреса Дж. Хедли».

Второй документ — неразборчивая радиограмма, которую уловили разные суда, в том числе и почтовый пароход «Аройя». Она была принята в три часа дня 3 октября 1926 года, и это доказывает, что она была отправлена всего через два дня после отплытия «Стратфорда» с Больших. Канарских островов, что подтверждается и письмом Хедли. Это приблизительно совпадает с тем временем, когда норвежское судно видело гибнущую в циклоне яхту в двухстах милях к юго-западу от порта Санта-Крус.

Радиограмма гласила:

«Лежим на боку. Положение безнадежное. Только что потеряли Маракота, Хедли, Сканлэна.

Местоположение непонятно. Носовой платок Хедли на конце глубоководного лота. Господь да поможет нам…

Яхта «Стратфорд».

Это было то последнее непонятное сообщение, которое дошло со злополучного судна, и конец радиограммы был такой странный, что его сочли бредом радиотелеграфиста. Однако сама радиограмма, казалось, не оставляла сомнения относительно судьбы судна.

Объяснение этого случая, если это можно принять в качестве объяснения, следует искать в записках, найденных в стеклянном шаре, и прежде всего я нахожу нужным расширить появившийся в печати очень краткий отчет о находке этого шара. Я беру его дословно из вахтенного журнала «Арабеллы Ноулз», направлявшейся под командой Амоса Грина с грузом угля из Кардифа в Буэнос-Айрес.

«Среда, 5 января 1927 года. Широта 27°14, западная долгота 28°. Спокойная погода. Голубое небо с низкими перистыми облаками. Море как стекло. Во вторую склянку средней вахты первый помощник доложил, что заметил сверкающий предмет, который выпрыгнул из моря и затем упал обратно. Его первое впечатление было, что это какая-то неизвестная ему рыба, но, посмотрев в подзорную трубу, он увидел, что это серебряный шар, такой легкий, что он не плыл, а скорее лежал на поверхности воды. Меня вызвали, и я увидел шар величиной с футбольный мяч, ярко сверкавший почти в полумиле от нашего судна. Я застопорил машины и послал бот со вторым помощником, который подобрал шар и доставил его на борт.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что шар этот сделан из какого-то очень гибкого стекла и наполнен столь легким газом, что, когда его подбрасывали в воздух, он плавал, как детский воздушный шар. Он был почти прозрачен, и мы разглядели внутри него что-то вроде свертка бумаги. Сделан он был из такого упругого материала, что нам далеко не сразу удалось разбить его и добраться до бумаги. Молоток его не брал, и он разбился, только когда главный механик положил его в машину. К сожалению, он разлетелся в искрящуюся пыль, так что нам не удалось найти ни кусочка, чтобы установить, из чего же он был сделан. Однако бумага осталась цела, и, прочитав ее, мы заключили, что она имеет большое значение, и решили вручить ее британскому консулу, как только достигнем Ла-Платы. Вот уже тридцать пять лет я плаваю на судах, но с такой загадочной историей я столкнулся впервые; то же говорят все, кто находится сейчас на борту. Предоставляю разбираться в этом людям поумней меня».

Вот все, что мы знаем о том, откуда взялись записки Сайреса Дж. Хедли, которые мы сейчас приведем без малейших искажений.

* * *

«Кому я пишу? Смело могу сказать: всему миру, — но так как это адрес весьма неточный, то укажу определеннее: моему другу сэру Джеймсу Толботу из Оксфордского университета, хотя бы потому, что последнее мое письмо было адресовано ему, а это можно рассматривать как продолжение. Я готов к тому, что если даже шар увидит свет солнца и не будет проглочен акулой, есть лишь один шанс из тысячи, что среди бесконечных водных пространств он попадется на глаза человеку. Но все же попробовать стоит, да и Маракот тоже посылает шар, так что вполне возможно, что рассказ о наших удивительных приключениях станет известен миру. Поверят ли нам — это, я полагаю, уже другой вопрос, но когда люди увидят прозрачный шар, наполненный неведомым им газом, надеюсь, они поймут, что внутри находится нечто не совсем обыкновенное. Во всяком случае, вы, Толбот, не бросите мои заметки, не прочтя их.

Если кто-нибудь захочет узнать, как все это началось и что мы собирались сделать, он сможет найти все эти сведения в письме, которое я вам писал 1 октября прошлого года, в день нашего отплытия из Санта-Крус. Знай я наперед, что нам придется пережить, я бы прыгнул в последнюю отходящую лодку! А впрочем, наверно, даже зная, что нас ожидает, я все же принял бы предложение доктора Маракота и прошел бы через все до конца. Да, я даже уверен в этом: я все равно не отказался бы.

Итак, я начинаю рассказ с того дня, как мы отплыли из Санта-Крус. Едва мы вышли из гавани, старик Маракот преобразился. Наконец-то наступило время действовать, и вся его энергия, так долго лежавшая под спудом, вырвалась наружу. Уверяю вас, он сразу забрал всю власть на яхте, подчинив себе и заставив склониться перед своей волей все и всех. Сухой, рассеянный ворчун ученый внезапно исчез, уступив место воплощению мощной динамо-машины, пышущей энергией и потрескивающей от напора громадной скрытой силы. Его глаза сверкали из-за стекол очков, как прожекторы. Он, казалось, находился сразу везде и всюду, отмечая наше направление на карте, препираясь с капитаном, командуя Биллом Сканлэном, давая мне множество разных поручений, и при этом во всех его действиях была система, все они вели к одной цели. Он неожиданно обнаружил солидные познания в электричестве и механике и большую часть времени проводил у машины, которую Сканлэн методично собирал под его непосредственным наблюдением.

— Ну, мистер Хедли, дело идет на лад, — сказал Билл на второе утро. Пойдемте ко мне, взгляните на эту диковинную штуку. Доктор, оказывается, великолепный парень и механик первый сорт.

Ощущение у меня было не из приятных: мне казалось, что я осматриваю собственный гроб, но все же, должен признаться, выглядел он весьма впечатляюще. Стальной пол был накрепко приклепан к четырем стальным стенкам, и в каждой было по круглому окну-иллюминатору. В крыше находился небольшой входной трап, второй трап был в полу. Вся кабинка висела на тонком, но невероятно крепком стальном канате, который навертывался на барабан и разматывался или наматывался сильным двигателем, который обычно приводил в действие глубоководные тралы «Стратфорда». Насколько я понял, канат был длиной около полумили, и конец его был закреплен на железных тумбах на палубе. Резиновые трубки для подачи воздуха были такой же длины; с ними вместе тянулся телефонный провод и изолированный кабель, подающий электроэнергию от судовых динамо к нашим прожекторам; кроме них, в стальной каюте стояли на всякий случай запасные аккумуляторы.

К вечеру остановили машины. Барометр показывал низкое давление, и густые черные тучи, застилавшие горизонт, предупреждали о приближении непогоды. Вдали был виден барк под норвежским флагом, и мы рассмотрели, как он зарифлял паруса, готовясь к шторму. Но в ту минуту все было благополучно, и «Стратфорд» мягко покачивался на синих волнах океана, кое-где пенившихся белыми гребешками от пассатного ветра.

Билл Сканлэн заглянул ко мне в лабораторию в несколько более взволнованном состоянии, чем следовало при его спокойном темпераменте.

— Послушайте, мистер Хедли, — сказал он, — они спустили эту ловушку на самое дно трюма. Как по-вашему, неужто хозяин хочет в ней спускаться?

— Именно, Билл! И я с ним вместе.

— Так, так, значит, теперь двое свихнулись. Но я буду себя чувствовать последним негодяем, коли пущу вас одних.

— Да вам-то что там делать, Билл?

— Не меньше, чем вам, сэр! Да я весь пожелтею от зависти, если вы спуститесь без меня. Мерибэнкс послал меня сюда наблюдать за машиной, и если она спускается на дно моря, значит, и мое место на дне моря. Где эта стальная мышеловка, там и Билл Сканлэн, и мне совершенно безразлично, сошли все с ума или нет.

Спорить с ним было бесполезно. Итак, к нашему клубу самоубийц примкнул еще один, и мы стали ждать дальнейших распоряжений.

Вся ночь прошла в интенсивной работе, и утром мы спустились в трюм, готовые к погружению. Стальная кабинка была уже наполовину вставлена в вырез дна «Стратфорда», и мы один за другим спустились в нее через верхний трап, который закрыли за нами и завинтили наглухо, после того как капитан Хови с самой похоронной миной пожал нам руки на прощание. Потом кабинку спустили еще на несколько метров, закрыли герметическую камеру и впустили воду, чтобы испытать нашу каюту в воде. Кабинка выдержала испытание прекрасно, каждая часть оказалась точно пригнанной, и никакой течи не наблюдалось. Тогда раздвинулось днище трюма, и мы повисли в океане под самым килем корабля.

Кабинка действительно была очень удобная, и я восхищался продуманностью ее устройства. Электрическое освещение было пока выключено, субтропическое солнце, преломляясь в бутылочно-зеленой воде, бросало в иллюминаторы фантастический мягкий свет. Там и сям мелькали серебряные рыбки, как черточки на зеленом фоне. По стенам кабинки шли диваны, над ними помещался циферблат глубиномера, термометр и другие приборы. Под диванами стояли баллоны со сжатым воздухом на случай, если испортятся проводящие воздух трубки. Концы этих трубок уходили к потолку, а рядом с ними висел телефонный аппарат. Мы услышали траурный голос капитана.

— Вы определенно решили погружаться? — спросил он.

— У нас все в порядке, — нетерпеливо ответил профессор. — Опускайте медленно, и пусть кто-нибудь все время дежурит у приемника. Я буду сообщать о нашем положении. Когда мы достигнем дна, оставайтесь на месте, пока не получите распоряжений. Я не хочу давать слишком большую нагрузку канату, так что спускайте медленно, со скоростью двух-трех узлов в час. А теперь — вниз!

Последние слова он выкрикнул, как безумный. Это был величайший момент его жизни, плод взлелеянной им мечты. На одно мгновение меня пронзила мысль, что мы находимся во власти ловкого и хитрого маньяка. Билл Сканлэн, видимо, подумал то же; он посмотрел на меня с горестной усмешкой и дотронулся до своего лба. Но после этой единственной дикой вспышки Маракот тотчас же взял себя в руки. В самом деле, достаточно было взглянуть на порядок и предусмотрительность, которые проявлялись в каждой детали вокруг нас, чтобы отбросить опасения за его рассудок.

Теперь все наше внимание было поглощено удивительными новыми ощущениями. Кабинка медленно опускалась в океанические глубины. Светло-зеленая вода превратилась в темно-оливковую. Потом цвет ее сгустился, стал удивительно синим, и этот густо-синий постепенно перешел в темно-пурпурный. Мы опускались все ниже, ниже: тридцать метров, шестьдесят, девяносто… Трубки действовали превосходно. Мы дышали свободно и естественно, как на палубе. Стрелка глубиномера медленно двигалась по светящемуся циферблату. Сто двадцать, сто пятьдесят, сто восемьдесят метров…

— Как вы себя чувствуете? — прорычал тревожный голос сверху.

— Как нельзя лучше! — крикнул в ответ Маракот.

Но свет убывал. Теперь наступили тусклые, серые сумерки, которые быстро превратились в полный мрак.

— Остановитесь! — распорядился Маракот.

Мы перестали двигаться и повисли на глубине двухсот десяти метров ниже поверхности океана. Я услыхал щелканье выключателя, и нас залил золотой свет, который выходил сквозь боковые иллюминаторы и посылал длинные мерцающие лучи в окружающие нас водные пустыни. Прильнув лицами к толстому стеклу, каждый у своего иллюминатора, мы увидели зрелище, не виданное еще ни одним человеком.

До сего времени глубинная жизнь океана была известна только благодаря отдельным рыбам, которые были слишком медлительны, чтобы увернуться от неуклюжего трала, или слишком глупы, чтобы не угодить в невод. Теперь же мы видели удивительный подводный мир таким, каков он есть на самом деле. Океан оказался гораздо населеннее земли. Огромные морские пространства, расстилавшиеся перед нами, не уступали Бродвею в субботу вечером, Ломбард-стрит перед праздничным днем. Мы уже прошли те верхние слои, где рыбы либо бесцветны, либо обладают настоящей морской окраской: ультрамариновой сверху и серебряной снизу. Здесь были создания всевозможной окраски и формы, все, какие только может породить море. Нежные лептоцефалии проносились сквозь тоннель света, как ленточки из серебра. Медленно изгибалась змееобразная мурена — вьюн морских глубин; черный морской еж, в котором только и есть, что колючки да рот, глупо глазел на нас. Порой подплывала каракатица и смотрела на нас человечески-зловещими глазами, мелькала какая-нибудь цистома или глаукус, оживляя всю сцену, подобно цветку. Огромная лошадиная макрель свирепо налетала на иллюминатор, пока не появилась темная тень акулы, — и макрель исчезла в ее раскрывшейся пасти.

Доктор Маракот сидел с записной книжкой на коленях, заносил в нее свои наблюдения и безостановочно бормотал.

— Что это? Что это? — слышал я. — Да, да, «химера мирабилис» Майкла Сарса. Подумать только, а вон там лепидион, но, насколько я могу судить, новый вид. Заметьте этого макруруса, мистер Хедли: его окраска отличается от тех, которые попадаются нам в сеть.

Один лишь раз он был застигнут врасплох — когда длинный овальный предмет промелькнул с большой быстротой сверху мимо его окна и оставил позади себя вибрирующий след, тянувшийся, как нитка. Признаюсь, я был озадачен не меньше доктора. Загадку разрешил Билл Сканлэн.

— Сдается мне, этот простак Джон Свинни опустил свой лот рядом с нами. Решил, видно, напомнить нам, что мы не одни.

— Верно, верно! — сказал, улыбаясь, Маракот. — Новый род глубоководной фауны, мистер Хедли, — с проволочным хвостом и свинцом на носу… Но, конечно, им необходимо производить промеры, чтобы держаться над нашей подводной мелью. Все идет хорошо, капитан! — крикнул он. — Продолжайте спуск!

И мы опять пошли вниз. Маракот выключил электрический свет, и все снова погрузилось в полную темноту, светился лишь фосфоресцирующий циферблат глубиномера, который отмечал наше погружение. Мы чувствовали движение только по легкому покачиванию. И лишь движущаяся по циферблату стрелка с несомненностью показывала нам, в каком ужасающем, в каком непостижимом положении мы находимся. Теперь мы были на глубине трехсот метров, и воздух в кабинке становился спертым. Сканлэн открыл кран вытяжной трубки, и дышать стало легче. Когда стрелка показала четыреста пятьдесят метров, мы остановились и вновь осветили океанскую глубь. Какая-то большая темная масса прошла мимо нас, но мы не могли определить, была ли это меч-рыба, или глубоководная акула, или же какое-нибудь чудовище неизвестной породы. Доктор поспешно выключил свет.

— В этом наша главная опасность! — сказал Маракот. — В глубине водятся такие существа, которым так же легко уничтожить эту бронированную комнату, как носорогу — пчелиный улей.

— Может быть, это киты? — спросил Сканлэн.

— Киты могут забираться на большую глубину, — ответил ученый. — Об одном гренландском ките известно, что он утянул около мили каната перпендикулярно вниз. Но кит уходит так глубоко, только когда он ранен или сильно напуган. Это могла быть гигантская каракатица, они встречаются на любой глубине.

— Ну, каракатица небось слишком мягка. Ей нас не продолбить. Но смеяться-то будет каракатица, если она ухитрится все же сделать дыру в никелированной стали Мерибэнкса.

— Тела их, может быть, и мягки, — ответил профессор, — но клюв большой каракатицы способен продолбить насквозь железный брусок. Один удар этого клюва может просверлить иллюминаторные стекла толщиной в три сантиметра с такой легкостью, словно они сделаны из пергамента.

— Веселенькое дельце! — воскликнул Билл.

Наконец мы почувствовали, что остановились. Толчок был таким легким, что мы узнали об остановке, лишь включив свет и увидев вокруг кабинки покойно свернувшиеся кольца каната. Они представляли опасность для наших воздушных трубок, так как могли их запутать, и после приказа Маракота канат подтянули вверх. Циферблат отметил пятьсот сорок метров. Мы неподвижно лежали на вулканическом хребте на дне Атлантики.

* * *

В то время мы, вероятно, все чувствовали одно и то же. Не хотелось ни двигаться, ни наблюдать. Нам хотелось просто спокойно посидеть и постараться осмыслить происходящее — ведь мы находились в самом центре одного из величайших океанов мира. Но скоро странные видения вокруг кабинки привлекли нас снова к иллюминаторам.

Кабинка опустилась на густые заросли водорослей («Cutlepia multifidia», — определил их Маракот), желтые плети которых покачивались вокруг нас под давлением глубоководного течения, совсем как ветви деревьев под ветром. Они были не настолько длинны, чтобы закрыть окружающий вид, но огромные листья их цвета темного золота, колыхаясь, проплывали перед иллюминаторами. Под водорослями можно было различить темную вязкую массу грунта, так густо усеянную маленькими разноцветными существами голотуриями, осундиями, ежами и ехинодермами, как весной в Англии берега рек усеяны первоцветом и гиацинтами. Эти живые цветы морских глубин, то ярко-красные, то темно-пурпурные, то нежно-розовые, сплошь устилали угольно-черное дно. Там и сям из выступов подводных скал вырастали гигантские губки, изредка проносились рыбы, обитатели более верхних слоев воды, мелькая, как разноцветные искры, в лучах наших прожекторов.

Как зачарованные смотрели мы на это феерическое зрелище, когда по телефону донесся встревоженный голос:

— Ну, как вы себя чувствуете на дне? Все ли благополучно? Не оставайтесь слишком долго: барометр падает, и мне это не нравится. Достаточно вам воздуха? Нужно ли вам что-нибудь?

— Все в порядке, капитан! — весело откликнулся Маракот. — Мы не задержимся. Снабжаете вы нас всем чудесно. Комфортабельно, как в каюте. Распорядитесь потихоньку двигать нас вперед.

Мы вступили в область светящихся рыб и, потушив свет, в абсолютной темноте, где даже светочувствительная пластинка могла бы висеть часами и не запечатлеть ни единого ультрафиолетового лучика, с величайшим интересом наблюдали жизнь фосфоресцирующих обитателей океана. Как будто на фоне черного бархата, медленно проплыли блестящие искорки: казалось, это идет ночью большой пассажирский пароход, выбрасывающий потоки света через иллюминаторы. У некоторых чудищ были светящиеся зубы, пылавшие в полном мраке, у других — длинные золотистые усы, у третьих язычок пламени качался над головой. Повсюду, насколько хватал глаз, мерцали блестящие точки, и каждое животное спешило по своим делам, освещая себе путь, — ну точь-в-точь таксомоторы на Стрэнде в час театрального разъезда.

Потом мы снова зажгли свет, и доктор стал обозревать морское дно.

— Мы опустились на огромную глубину, и все же недостаточно глубоко, чтобы увидеть характерные породы низших слоев океана, — сказал он. — Но ничего не поделаешь. Может быть, в другой раз, с более длинным канатом…

— Типун вам на язык! — взвыл Билл. — Бросьте и думать об этом!

Маракот улыбнулся.

— Ну, вы скоро привыкнете к этим глубинам, Сканлэн. Ведь этот спуск не последний…

— Черт знает что! — возмутился Билл.

— Да, привыкнете, и это вам покажется не опаснее, чем спуститься в трюм «Стратфорда». Вы увидите, мистер Хедли, что дно здесь, насколько мы можем рассмотреть его сквозь плотный слой животных и губок, состоит из пемзы и черного базальта, а это указывает на вулканическое происхождение этого хребта. Пожалуй, это вполне подтверждает мое первоначальное предположение, и мы действительно находимся над вершиной древнего вулкана, а Маракотова бездна, — он произнес эти слова с явным удовольствием, — не что иное, как его внешний склон. Мне пришло в голову — и это будет весьма любопытно медленно двигать нашу кабинку до края бездны и посмотреть, какая там геологическая формация. Я надеюсь увидеть обрыв невероятной глубины, уходящий перпендикулярно вниз к самому дну океана.

Этот опыт казался мне опасным: кто знает, насколько крепок наш канат, выдержит ли он, если мы попадем в сильное подводное течение. Но когда дело шло о научных исследованиях, Маракот не думал об опасности. Я затаил дыхание, когда легкое содрогание стальной кабинки, раздвигавшей длинные плети колыхавшихся водорослей, показало, что канат натянут крепко и тащит нас за собой. Канат блестяще выдержал нашу тяжесть, и с постепенно возрастающей скоростью мы стали скользить по дну океана. Маракот с компасом в руке отдавал по телефону распоряжения переменить направление или подтянуть кабинку повыше, чтобы перескочить через подводные препятствия.

— Базальтовый хребет вряд ли больше двух километров в ширину, объяснил он. — По моим соображениям, пропасть расположена западнее того места, где мы опустились. А если так, то мы очень скоро доползем до нее.

Мы беспрепятственно скользили над вулканическим плато, поросшим золотыми водорослями и сверкавшим тысячами фантастических красок.

Вдруг доктор схватил трубку телефона.

— Стоп! — закричал он. — Мы на месте!

Внезапно нам открылась чудовищная пропасть. Жуткое место, такое увидишь разве что в ночном кошмаре! Блестящие черные грани базальта круто обрывались вниз, в неизвестное. По краю пропасти росли мохнатые водоросли, как растет папоротник на краю обрыва где-нибудь на поверхности земли; за этим колышущимся, точно живым, бордюром шла гладкая блестящая стена бездны. Мы не знали, сколь широка эта пропасть, ибо даже наши сильные прожекторы не могли одолеть мрака. Мы зажгли мощный сигнальный фонарь Лукаса и направили вниз сильный сноп параллельных лучей. Они падали в бездну все ниже и ниже, не встречая препятствий.

— Поистине поразительно! — воскликнул Маракот, и на его худом лице появилось радостное выражение. — Нечего и думать, что такую глубину можно найти еще где-нибудь. Существует пропасть Челленджера в восемь тысяч метров у Ландронских островов, есть открытая «Планетой» пропасть в десять тысяч метров близ Филиппин и ряд других, но, по всей вероятности, Маракотова бездна совершенно исключительна по крутизне спуска и представляет тем больший интерес, что она укрылась от наблюдений всех гидрографических экспедиций — а их было немало, — составлявших карту Атлантики. Едва ли можно сомневаться, что…

Он замер на полуслове, и на лице его застыло выражение любопытства и удивления. Мы с Биллом бросились к иллюминатору и окаменели при виде поразительного зрелища.

Какое-то крупное животное поднималось к нам из глубины по световому тоннелю. Оно было еще далеко и освещено слабо, и мы едва могли различить огромное черное тело, медленными хищными движениями поднимавшееся все выше и выше. Оно загребало каким-то непонятным образом и вот уже, тускло отсвечивая, появилось у края пропасти, и теперь, при ярком свете, мы смогли его рассмотреть. Это было существо, неизвестное науке, но в нем был ряд особенностей, известных каждому из нас. Это чудовище, слишком длинное для гигантского краба и слишком короткое для гигантского рака, больше всего походило на морского рака: две огромные клешни торчали у него по бокам, а пара тяжелых громадных усов вибрировала над черными, круглыми, злыми глазами навыкате. Панцирь светло-желтого цвета имел в окружности метра три, а в длину, не считая усов, чудовище было не меньше десяти метров!..

— Поразительно! — воскликнул Маракот, лихорадочно черкая в записной книжке. — Глаза на подвижных члениках, эластичные суставы — род crustaceae, вид неизвестен. Crustaceus Maracoti. Почему бы и не так, а?

— Черт с ним, с его именем! Ей-ей, оно лезет прямехонько на нас! закричал Билл. — Слушайте, док,[5] а не лучше ли нам выключить свет?

— Одну минутку! Только набросаю его очертания! — воскликнул натуралист. — Да, да, теперь тушите.

Он щелкнул выключателем, и мы снова очутились в непроглядной тьме, прорезаемой фосфоресцирующими точками, пролетавшими, как метеоры в безлунную ночь.

— В жизни не видал более мерзкой скотины, — проворчал Билл, вытирая пот со лба. — Чувствуешь себя, как наутро после попойки.

— Он и в самом деле страшен на вид, — заметил Маракот, — но, вероятно, еще страшнее иметь с ним дело и испытать силу его клешней. Однако в стальной кабинке мы в полной безопасности и можем наблюдать его в свое удовольствие…

Только что он произнес эти слова, как по внешней стенке кабинки точно киркой ударили. Потом царапанье, скрежет и новый удар…

— Слушайте, ему хочется к нам! — в ужасе закричал Билл. — Нет, право, надо было написать на дверях: «Вход посторонним воспрещается».

Он старался шутить, но дрожащий голос выдавал его волнение. Сознаюсь, что и у меня поджилки затряслись, когда я убедился, что чудовище ощупывает нашу кабинку, размышляя, что это за странная банка и найдется ли в ней съестное, если ее умеючи вскрыть.

— Он не может нам повредить, — сказал Маракот, но в голосе его не чувствовалось уверенности. — Пожалуй, лучше его стряхнуть.

И он крикнул в телефонную трубку капитану:

— Поднимите нас на десять — пятнадцать метров!

Через несколько минут мы поднялись над равниной из лавы и закачались в спокойной воде. Но дьявольский рак не отставал. Вскоре мы снова услышали царапанье и постукивание клешней, которыми он продолжал ощупывать кабинку. Было жутко сидеть в темноте и чувствовать смерть в двух шагах от себя. Выдержит ли стекло, если по нему стукнет огромная клешня? Этот безмолвный вопрос волновал каждого из нас.

* * *

Но вскоре выявилась новая страшная опасность. Постукивание перешло на крышу, и мы почувствовали легкое покачивание.

— Доктор! — крикнул я отчаянно. — Он задел за канат! Он оборвет его!

— Слушайте, док, дуем наверх! Довольно мы насмотрелись всего, Билл Сканлэн хочет домой к маме! Позвоните мальчику, пусть поднимает лифт…

— Но мы и половины не исследовали! — закаркал Маракот. — Мы только еще начали обследовать края пропасти. Измерим хотя бы ее ширину. Когда мы доберемся до противоположного края, я согласен вернуться на поверхность.

И он крикнул в трубку:

— Все в порядке, капитан! Двигайтесь со скоростью двух узлов, пока я не скажу «стоп».

Мы медленно двинулись над краем бездны. Раз темнота не спасла нас от нападения, мы включили свет. Одно окно было совершенно закрыто брюхом чудовища. Голова и огромные клешни работали на крыше, и удары по кабинке звучали, как погребальный колокол. Чудовище обладало невероятной силой. Никогда еще смертному не приходилось быть в таком положении: километры воды внизу — и злобное чудовище сверху! Качка усилилась. И вот мы почувствовали, что чудовище дергает канат! Трубка принесла испуганный крик капитана, а Маракот вскочил, в отчаянии всплеснув руками. Даже внутри кабинки мы слышали скрежет перетираемого каната, звон и свист рвущейся проволоки — и через мгновение мы уже падали в бездонную пропасть.

У меня до сих пор в ушах звенит дикий крик Маракота.

— Канат оборван! Мы пропали! Все погибло! — вопил он. Потом, схватив телефонную трубку, отчаянно крикнул: — Прощайте, капитан, прощайте все!

Это были наши последние слова, обращенные к людям на земле.

Падение наше не было стремительным, как вы, наверно, ожидаете. Несмотря на солидный вес, пустая внутри кабина создавала некоторое неустойчивое равновесие, и мы опускались в пропасть медленно и постепенно. Я слышал протяжный скрип, когда мы выскальзывали из страшных объятий чудовища, послужившего причиной нашей гибели, и затем, медленно вращаясь, широкими кругами, мы стали спускаться в бездонную пропасть. Прошло, наверное, не больше пяти минут, но нам они показались часом, когда телефонный провод натянулся и лопнул с тихим стоном, как струна. В ту же минуту лопнула и проводящая воздух трубка, и сквозь отверстие стала по каплям просачиваться соленая вода. Опытные, проворные руки Билла Сканлэна мигом перетянули конец резиновой трубки узлами, и вода перестала течь; а доктор отвинтил пробку, и из баллона с легким свистом стал выходить сжатый воздух. Затем лопнул электрический провод, и мгновенно потух свет, но доктор в темноте добрался до аккумуляторов, и на потолке вспыхнули лампочки.

— Света нам хватит на неделю, — проговорил он с кривой усмешкой. — Во всяком случае, мы умрем при свете…

Потом он с досадой покачал головой, и его аскетическое лицо озарилось доброй улыбкой.

— Мне, собственно, все равно. Я старик, довольно пожил, и моя роль в мире сыграна. Единственно, о чем я сожалею, — зачем я вовлек двух молодых людей в это опасное предприятие. Я должен был рисковать один.

Я просто и горячо пожал ему руку, не в силах произнести ни слова. Билл Сканлэн тоже молчал. Мы медленно опускались, измеряя скорость падения по теням рыб, поднимавшихся вверх мимо окон. Казалось, что это рыбы поднимаются вверх, а не мы опускаемся вниз. Кабинка сохраняла равновесие, хотя мне казалось, что мы каждую минуту можем перевалиться набок или перевернуться вверх дном. К счастью, наш вес был хорошо сбалансирован, и мы шли ко дну в стоячем положении. Случайно взглянув на глубиномер, я увидел, что мы опустились уже на глубину тысячи шестисот метров.

— Видите, все выходит так, как я предсказывал, — заметил Маракот с мрачным удовлетворением. — Не мешало бы вам ознакомиться с моим докладом Океанографическому обществу о соотношении давления и глубины. Как бы мне хотелось написать хоть несколько строк туда, наверх, чтобы пристыдить Бюлова из Гессена, который осмелился мне возражать.

— Черт подери! Будь у меня такая возможность, я бы не стал тратить ее на споры с этим тупоумным ослом! — воскликнул механик. — В Филадельфии живет одна крошка, когда она узнает, что больше уже не увидит Билла Сканлэна, ее прелестные глазки наполнятся слезами. Да, что и говорить, хорошенький мы выбрали путь к нашим предкам.

— Вам не следовало опускаться с нами, — сказал я, пожав ему руку.

— Я бы счел себя последней дрянью, если бы остался наверху, — ответил он. — Нет, это моя прямая обязанность, и я рад, что исполнил ее.

Мы помолчали.

— Долго ли еще? — спросил я доктора.

Он пожал плечами.

— У нас еще будет время осмотреть дно бездны, — ответил он тихо. Воздуха в баллоне хватит больше чем на полдня. Опасность в другом — в продуктах выдыхания. Они задушат нас. Если бы мы смогли выпускать углекислоту!

— Это, по-видимому, невозможно.

— У нас есть баллон кислорода. Я захватил его на всякий случай. Вдыхая его время от времени, мы как-нибудь продержимся еще… Взгляните на глубиномер: мы опустились уже больше чем на три километра.

— Да стоит ли бороться за жизнь? Чем скорее наступит конец, тем лучше, — заметил я.

— Это верно! — подтвердил Сканлэн. — Раз, два — и не копайся!

— И отказаться от поразительного зрелища, которого еще не видел ни один человек на свете? — возразил Маракот. — Это предательство по отношению к науке! Будем до конца записывать свои наблюдения, даже если им суждено погибнуть вместе с нами. Надо довести игру до конца.

— Да вы молодчага, док! — воскликнул Сканлэн. — Вы нам сто очков вперед дадите. Ладно, будем играть до последнего грошика!

Мы терпеливо уселись втроем на диван, крепко вцепившись в его ручки; кабинка, колыхаясь и поворачиваясь, опускалась, и рыбы мелькали вверх мимо иллюминаторов…

— Уже пять километров, — заметил Маракот. — Я выпущу немного кислорода, мистер Хедли. Становится очень душно. Забавно, — сухо усмехнулся он. Теперь-то эта бездна уж во всяком случае будет называться Бездной Маракота. Когда капитан Хови привезет эти новости, мои коллеги позаботятся, чтобы эта бездна стала не только моей могилой, но и памятником мне. Даже Бюлов из Гессена…

И он стал бормотать о каких-то своих ученых обидах.

Потом мы снова сидели в тишине и следили, как стрелка подползает к семи километрам. Один раз мы задели за что-то тяжелое и ударились с такой силой, что чуть не перевернулись набок. Может быть, это была крупная рыба, а может, выступ скалистой стены, вдоль которой мы низвергались вниз. Прежде нам казалось, что хребет находится на страшной глубине, теперь же, когда мы смотрели на него из этой ужасной пропасти, он, на наш взгляд, был чуть ли не на поверхности океана.

Мы все плыли, вращаясь и описывая круги, сквозь темно-зеленые водные пустыни. Циферблат глубиномера показывал семь тысяч шестьсот метров.

— Мы приближаемся к концу путешествия, — сказал Маракот. — Глубиномер Скотта в прошлом году показал восемь тысяч сто сорок пять метров в самом глубоком месте. Через несколько минут мы узнаем, что нас ждет. Может быть, кабинка разлетится от удара. Может быть…

В эту минуту мы «причалили».

Ни одна любящая мать не опускала с такой нежностью своего первенца на пуховую перинку, как мы опустились на дно Атлантического океана. Толстый эластичный слой мягкого ила, на который мы сели, сыграл роль идеального буфера и спас нас от гибели. Мы боялись шевельнуться на диване, и не напрасно, ибо кабина опустилась краем на выступ скалы, покрытый вязким, желатинистым илом, и на нем мы покачивались, с трудом сохраняя равновесие и ежеминутно рискуя перевернуться. Но через некоторое время кабина утвердилась и застыла неподвижно.

В это мгновение доктор Маракот, пристально смотревший в окно, удивленно вскрикнул и выключил свет.

Каково же было наше удивление, когда оказалось, что и без электричества мы все видим. Тусклый рассеянный свет вливался через иллюминаторы в кабинку, как холодное сияние морозного утра. Мы поспешили к окнам и, не прибегая к свету прожекторов, могли рассмотреть окружающее метров на триста во всех направлениях. Это было непостижимо, невероятно, и, однако, спорить с очевидностью не приходилось. Дно океана было освещено!

— А почему бы и не так? — воскликнул Маракот после минутного молчания. — Разве я не предвидел этой возможности? Из чего состоит этот ил? Разве это не продукт разложения биллионов микроскопических органических существ? И разве разложение не сопровождается фосфорическим свечением? Да где же и наблюдать такое свечение, как не здесь? Ах, какая досада, видеть такие изумительные вещи и не иметь возможности сообщить об этом миру!

— Но позвольте, — возразил я, — мы вытаскивали по полтонны ила и никогда не замечали подобного свечения!

— Ну да, очевидно, пока ил поднимали на поверхность, он терял способность фосфоресцировать. Да и что такое полтонны в сравнении с этими безграничными равнинами ила? И смотрите, смотрите, — вдруг возбужденно закричал он, — глубоководные существа пасутся на этом органическом ковре, как земные стада на лугу!

Стая крупных черных рыб, толстых и неповоротливых, проплыла над самым дном, то и дело поклевывая что-то. Потом появилось еще какое-то красное неуклюжее существо, вроде морской коровы; оно меланхолично жевало жвачку перед моим окном. Другие такие же животные паслись тут и там; иногда они поднимали головы и посматривали на странный предмет, так неожиданно появившийся среди них.

Я не мог не восхищаться Маракотом, который в этой мрачной обстановке, когда слышалось уже дыхание смерти, повиновался зову науки и лихорадочно записывал свои наблюдения. Не так педантично и углубленно, как он, я, однако, тоже наблюдал, и эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти. Дно океана состоит из красной глины, но здесь поверх нее лежал слой серой глубоководной слизи, образовавший волнистую равнину. Насколько хватал глаз, равнина не была ровной, ее пересекали странные круглые холмики, вроде того, на который мы сели, светившиеся всеми цветами радуги. Между холмиками плавали крупные стаи причудливых рыб, большей частью неизвестных науке; они были окрашены во все цвета с преобладанием черного и красного. Маракот рассматривал их со сдержанным волнением и делал заметки в записной книжке.

Воздух в кабинке стал очень тяжелым, и снова мы спаслись, вдохнув кислорода. Как ни странно, мы все чувствовали свирепый, прямо волчий голод и с жадностью набросились на консервированное мясо, хлеб с маслом и виски с водой, предусмотрительно захваченные Маракотом. Немного подкрепившись и освежившись, я поудобнее уселся у иллюминатора, и мне страстно захотелось в последний раз закурить, как вдруг я увидел нечто, поднявшее у меня в голове настоящий вихрь мыслей.

Я уже упомянул, что волнистая серая долина была вся испещрена маленькими холмиками. Один, более крупный, высился перед моим окном метрах в десяти. На нем был какой-то странный знак. Присмотревшись к другим холмикам, я с изумлением заметил, что знак этот опоясывает всю видимую мне часть холма. На пороге смерти не так-то легко поддаться постороннему впечатлению, но у меня замерло дыхание и сердце на миг остановилось, когда я догадался, что эти знаки не что иное, как фриз, и что фигуры эти, потерявшие от времени четкость очертаний, были когда-то, несомненно, высечены рукою человека! Маракот и Сканлэн подбежали к иллюминатору и с изумлением смотрели на эти следы вездесущей деятельности человека.

— Ей-ей, это резьба! — воскликнул Сканлэн. — Верьте слову, эта площадка была когда-то крышей зданий! Да и все эти холмики тоже были домами. Слушайте, хозяин, да ведь мы без пересадки приехали в настоящий город!

— Да, это древний город, — ответил Маракот. — Геологи утверждают, что некогда моря были материками, а на месте материков были моря, но я всегда отрицал теорию, что в столь недавние сравнительно времена, как четвертичный период, в Атлантике могли быть какие-нибудь серьезные катастрофы. Оказывается, рассказ Платона о египетской легенде[6] имеет под собой почву. А эти формации подтверждают теорию, что дно океана осело в результате весьма недавней вулканической деятельности.

— Эти холмики довольно правильно расположены, — заметил я. — Я начинаю думать, что это не отдельные дома, а купола и своего рода украшения крыши одного крупного здания.

— Пожалуй, вы правы, — подтвердил Сканлэн. — Вот смотрите, четыре крупных по краям и мелкие между ними, как по линейке. А интересно бы посмотреть все это сооружение. Да в него можно запихать весь завод Мерибэнкса, и еще место останется.

— Непрерывное осаждение морских отложений погребло его до самой кровли, — сказал Маракот. — Но, с другой стороны, здание совсем не разрушено. На большой глубине мы наблюдаем постоянную устойчивую температуру в тридцать два градуса по Фаренгейту,[7] и она препятствует процессу разрушения. Даже разложение глубоководных органических осадков, которые устилают дно океана и иногда освещают его, видимо, происходит очень медленно. Но послушайте, это же вовсе не фриз, а надписи!..

Он, без сомнения, был прав. Одни и те же знаки виднелись в разных местах. Конечно же, это были буквы какого-то древнего алфавита.

— Я изучал финикийские памятники письменности, и там встречаются очень похожие начертания, — продолжал он. — Ну, друзья мои, мы с вами увидели погребенный античный город и это поразительное открытие унесем с собой в могилу. Больше уже ничего не узнать: наша книга знаний прочитана. Я согласен с вами: чем скорее наступит конец, тем лучше!..

Жить нам теперь оставалось совсем недолго. Воздух был тяжелый, спертый. Он так был пропитан углекислотой, что живительная струя сжатого кислорода с трудом выходила из баллона. Встав на диван, можно еще было глотнуть чистого воздуха, но отравленная зона поднималась все выше и выше. Доктор Маракот безнадежно сложил руки и опустил голову на грудь. Сканлэн, отравленный углекислотой, вдруг сполз на пол. У меня кружилась голова, и грудь точно налилась свинцом. Я закрыл глаза и стал терять сознание. Потом снова открыл их, чтобы в последний раз увидеть то, что покидал навсегда, и тут же с хриплым криком изумления вскочил на ноги.

К иллюминатору прильнуло лицо человека.

Может, это привиделось мне в бреду? Я вцепился в плечо Маракота и затряс его изо всех сил. Доктор очнулся, выпрямился и, широко раскрыв глаза, безмолвно впился глазами в призрак. Раз и он его увидел, значит, это не галлюцинация. Лицо было длинное, узкое, смуглое, с острой бородкой клинышком, живые глаза быстро, пытливо осмотрели внутренность кабинки, и по выражению этих глаз я увидел, что наше положение ему понятно. Он был явно поражен. Электричество горело полным светом, и человеку снаружи наша кабинка представлялась камерой смерти, где один человек уже лежал без чувств, а двое других, с искаженными, страшными лицами умирающих, отравленных углекислотой, смотрели на него через иллюминатор. Мы оба хватались руками за горло: нам нечем было дышать. Человек снаружи махнул нам рукой и исчез.

— Он бросил нас! — воскликнул Маракот.

— Или пошел за помощью. Поднимем Сканлэна. На полу он умрет!

Мы втащили механика на диван и уложили его голову на подушки. Лицо у него посерело, он что-то бормотал в забытьи, но пульс еще прощупывался.

— Есть еще надежда! — прохрипел я.

— Но это сумасшествие! — крикнул Маракот. — Разве человек может жить на дне океана? Как он дышит? Это массовая галлюцинация! Мой молодой друг, мы сходим с ума.

И, взглянув на унылый, пустынный, серый ландшафт за окном, я подумал, что, наверно, Маракот прав. Потом мне почудилось движение за окном. Где-то вдали появились туманные тени. Вскоре они превратились в движущиеся фигуры. По дну океана к нам спешила толпа людей.

Через минуту они собрались перед окном и, размахивая руками и жестикулируя, о чем-то оживленно спорили. Среди толпы было несколько женщин. Один из мужчин, коренастый, большеголовый, с черной бородой, видимо, был предводителем. Он зорко осмотрел нашу стальную скорлупу и благодаря наклону кабины заметил, что в полу имеется трап. Послав куда-то одного из своих спутников, предводитель стал энергично жестикулировать, приказывая нам открыть трап изнутри.

— Почему бы и не открыть? — спросил я. — Не все ли равно, утонуть или задохнуться? У меня уже больше нет сил.

— Мы не должны утонуть, — ответил Маракот. — Вода, входящая снизу, встретит сопротивление воздуха и дальше определенной высоты не дойдет. Дайте Сканлэну глоток коньяку. Пусть сделает последнее усилие и выпьет.

Я влил коньяк в горло механика. Он судорожно глотнул и удивленно огляделся. Мы поставили беднягу на диван и, встав по обе стороны, держали его. Он все еще не совсем пришел в себя, но я в двух словах объяснил ему положение.

— Если вода дойдет до батарей, возможно отравление хлором, — сказал Маракот. — Надо дать кислороду вытекать свободно: чем больше будет давление, тем меньше войдет воды. Так. Теперь помогите мне поднять трап.

Мы налегли всей тяжестью и медленно отвалили круглую крышку в полу нашего прибежища, но мне казалось, мы совершаем самоубийство. Зеленоватая вода, шипя и сверкая под лучами ламп, потоками ворвалась в кабинку. Она быстро залила пол, дошла нам до колен, до груди и тут остановилась. Но давление воздуха было непереносимо. У меня кружилась голова и в ушах шумело. В такой атмосфере долго не проживешь. Только ухватившись за верхнюю сетку, мы удерживались от паления в воду.

Так, стоя, мы уже не могли смотреть в окна и не знали, какие меры подводные люди принимают для нашего освобождения. Казалось совершенно невероятным, что нам могут прийти на помощь, но у этих людей, и особенно у предводителя, был такой энергичный и обнадеживающий вид, что невольно появились надежды на спасение. Вдруг нам показалось, что он смотрит на нас через круглое отверстие внизу сквозь воду, а через мгновение он пролез через трап, поднялся на диван, встал рядом с нами — низенький, коренастый, плотный, не выше моего плеча. Его большие карие глаза осматривали нас, и в них светилось желание ободрить: казалось, он хотел сказать: «Бедняги, вы думаете, что все кончено, а я отлично знаю, как отсюда выбраться».

И только теперь я заметил одно очень странное обстоятельство. Человек этот, если только он и в самом деле принадлежал к одному с нами племени, носил прозрачный колпак, который обволакивал весь его торс и голову, оставляя свободными руки и ноги. Колпак был так удивительно прозрачен, что в воде его не было видно, но теперь на воздухе он блестел, как серебро, оставаясь в то же время идеально прозрачным. На плечах у человека были странные наплечники с отверстиями и завязками, плотно облегавшими грудь. Наплечники имели вид маленьких продолговатых ящичков с многочисленными дырочками и напоминали эполеты.

Когда наш новый друг присоединился к нам, в отверстии в полу появился еще какой-то человек, и протиснул в него нечто вроде большого стеклянного шара. За первым шаром последовал второй, третий, все они быстро поднялись вверх и поплыли по поверхности. Затем таким же путем были переданы шесть маленьких ящичков, и прикрепленными к ним завязками наш новый знакомый привязал нам по два ящичка на плечи — получилось совсем так, как у него. Внезапно я начал понимать, что в этом не было ничего сверхъестественного, ничего противоречащего законам природы: один из ящичков был, несомненно, оригинальным источником свежего воздуха, другой — поглотителем отработанных продуктов дыхания. Потом незнакомец натянул нам на головы прозрачные колпаки, охватив нам плечи и грудь эластичными завязками, не позволявшими воде проникнуть внутрь колпака. Дышать под колпаком было совсем легко, и я с радостью увидел, что у Маракота снова бодро заблестели глаза из-под очков, а широкая улыбка Билла Сканлэна убедила меня, что животворный кислород сделал свое дело и Билл окончательно оправился. Наш спаситель удовлетворенно оглядел нас, потом махнул рукой, приглашая следовать за ним через трап в полу на дно океана. Дюжина дружеских рук протянулась, чтобы помочь нам вылезти и направить наши первые неуверенные шаги по вязкому глубокому илу.

Даже теперь я не могу забыть этого чуда. Маракот, Сканлэн и я, здоровые и сильные по-прежнему, стояли на дне океана, на дне подводной пропасти в восемь километров глубиной! Куда девалось ужасающее давление, смущавшее умы стольких исследователей. Оно мешало нам не больше, чем хрупким рыбам, плававшим вокруг нас. Правда, наши головы и тела были надежно защищены тонкими прозрачными шарами, упругими, но крепкими, как броневая сталь, но руки и ноги, остававшиеся свободными, чувствовали лишь плотную среду воды, которую вскоре перестаешь замечать, — и ничего больше! Как хорошо было стоять всем вместе в группе бородатых людей и смотреть на только что покинутую нами тюрьму! Мы забыли выключить аккумуляторы, и кабина наша представляла фантастическое зрелище: из круглых окон вырывались желтые снопы электрического света, и, привлеченные им, к окнам устремились стада рыб. Но вот предводитель взял Маракота за руку, и мы двинулись за ним сквозь плотную водную среду, тяжело ступая по скользкому илу.

И тут произошла странная история, удивившая наших новых друзей ничуть не меньше, чем нас. Над нашими головами появился небольшой темный предмет, он быстро спускался к нам из темноты и лег на дно невдалеке от нас. Это был глубоководный лот со свинцовым грузом, спущенный со «Стратфорда» в пропасть, которая навсегда теперь будет связана с памятью о нашей экспедиции.

Мы поняли, что наверху разгадали сущность происшедшей трагедии, но никому и в голову не могло прийти, что лот опустился почти у самых наших ног. Лот неподвижно лежал на дне, но капитан, вероятно, не знал, что он достиг дна. Рядом со мной тянулся вверх тонкий проволочный канатик длиной в восемь километров, соединявший меня с нашим судном. Ах, если бы можно было написать записку и привязать к канатику! Абсурдная мысль… Но почему бы не послать наверх какой-нибудь знак, который покажет капитану, что мы все еще живы?

Верхняя часть моего тела, прикрытая прозрачным колпаком, была недосягаема, но руки оставались свободными, и в кармане брюк у меня, по счастью, оказался носовой платок. Я быстро выхватил его и привязал к лоту. В тот же миг сработал автоматический механизм, отделил свинцовый груз, и белый лоскут быстро понесся вверх, в тот мир, который я, наверно, никогда больше не увижу.

Наши новые знакомые внимательно и с большим интересом обследовали тридцатикилограммовый груз свинца, наконец подняли его и понесли с собой.

Мы прошли не более сотни метров, пробираясь среди холмиков, и остановились перед небольшой квадратной дверью с массивными колоннами по бокам и какой-то надписью на дверной перемычке. Дверь была открыта, и мы вошли в большое пустое помещение. Управляемая скрытым, четко работавшим механизмом тяжелая каменная дверь немедленно захлопнулась.

Под своими колпаками мы, разумеется, ничего не могли слышать, но, постояв несколько минут, убедились, что пришел в действие какой-то огромный насос, потому что уровень воды вокруг нас стал быстро понижаться. Меньше чем через четверть часа мы стояли на слегка сыром полу, выложенном каменными плитами, а наши новые друзья хлопотливо освобождали нас от ненужных теперь прозрачных колпаков. И вот мы уже стоим в теплой, хорошо освещенной комнате и жадно вдыхаем совершенно чистый воздух, а смуглые обитатели бездны, улыбаясь и болтая, толпятся вокруг нас, пожимают нам руки и дружески похлопывают по плечу. Они говорили на странном языке; мы не понимали ни слова, но улыбки на лицах и ласковые взгляды были понятны даже на глубине восьми километров под уровнем океана. Повесив прозрачные колпаки на многочисленные крючки по стенам комнаты, бородатые незнакомцы стали ласково подталкивать нас к внутренней двери, за которой открывался длинный покатый каменный коридор. Когда эта дверь автоматически захлопнулась за нами, ничто больше не напоминало нам о том невероятном обстоятельстве, что мы оказались невольными гостями неизвестного народа на дне Атлантического океана и навсегда оторваны от того мира, где родились и жили.

Теперь, когда страшное напряжение отпустило нас, мы вдруг почувствовали, как мы измучены. Даже Билл Сканлэн, этот неутомимый Геркулес, еле отдирал ноги от пола, а мы с Маракотом рады были, что можно повиснуть на руках проводников. И все же, несмотря на смертельную усталость, я внимательно глядел по сторонам и все замечал. Совершенно очевидно, что воздухом здание снабжала какая-то мощная машина, ибо он ритмически вырывался струями из маленьких круглых отверстий в стенах. Свет был рассеянный, флуоресцентный, того вида, который занимал умы европейских инженеров с тех пор, как научились обходиться без лампы и без нити накала. Свет исходил из длинных цилиндров прозрачного стекла, подвешенных к карнизам коридоров. Наконец мы вошли в обширную гостиную, всю устланную толстыми коврами и обставленную золочеными креслами и низкими диванчиками, при виде которых мне смутно вспомнились гробницы египетских фараонов. Провожатые наши разошлись, остался лишь глава отряда и два его помощника-спутника.

— Манд! — повторил он несколько раз, ударяя себя в грудь.

Потом стал указывать по очереди на нас и повторять наши имена: Маракот, Хедли и Сканлэн, — пока не научился выговаривать их вполне правильно. Потом он усадил нас и сделал знак одному из помощников, который тотчас вышел и скоро вернулся в сопровождении глубокого старика с седыми кудрями и длинной бородой, с забавной конической шапкой черного бархата на голове. Я забыл сказать, что все эти люди были одеты в цветные туники, достигавшие колен, и обуты в сандалии не то из рыбьей, не то из шагреневой кожи.

Почтенный незнакомец, очевидно, был врач. Он по очереди осмотрел нас, возлагая каждому руку на голову и закрывая глаза, — так он составлял впечатление о физическом состоянии пациента. Очевидно, обследование ни в какой степени его не удовлетворило, потому что он недовольно покачал головой и сказал несколько сердитых слов Манду. Манд сейчас же снова отрядил одного из помощников, тот принес поднос с кушаньями и кувшин вина и поставил их перед нами. Мы были слишком измучены, чтобы задумываться над тем, что это за еда, но, поевши, почувствовали себя лучше. После этого нас повели в другую комнату, где были приготовлены три постели, и я немедленно свалился на первую попавшуюся. Смутно помню, что подошел Билл Сканлэн и присел «на край моей постели.

— Послушайте, Хедли, — сказал он. — Этот глоток коньяка спас мне жизнь. Но где мы, собственно, находимся?

— Я знаю столько же, сколько вы.

— Что ж, — сказал он сонным голосом и пошел к своей постели. — Я готов отправиться на боковую. А выпивка у них ничего. Слава богу, Вольдштеду[8] сюда не добраться.

Больше я не услышал ничего, ибо погрузился в такой глубокий сон, какого не припомню, кажется, за всю жизнь.

* * *

Придя в себя, я сперва никак не мог понять, где нахожусь. События прошлого дня казались далеким кошмаром, и я никак не мог примириться с мыслью, что мне придется принимать их как факты. Я с удивлением оглядывал большую комнату без окон, стены, выкрашенные в спокойные цвета; увидел полосы мерцающего красноватого света у потолка и две другие постели, — с одной из них доносился тонкий, с присвистом храп Маракота, знакомый мне еще по «Стратфорду». Все это было слишком странно, чтобы можно было в это поверить, и, лишь потрогав одеяло, сотканное из сухих волокон неизвестного мне морского растения, я убедился, что все то невероятное, что приключилось с нами, не сон, а действительность. Я все еще никак не мог освоиться с этой мыслью, как вдруг раздался взрыв хохота, и Билл Сканлэн вскочил с постели.

— Доброе утро, Хедли! — крикнул он мне, не переставая смеяться.

— Вы сегодня в хорошем настроении, — ответил я несколько раздраженно. Не вижу особых причин для восторгов.

— Я тоже, как и вы, повесил было нос, когда проснулся, — ответил он. Потом мне пришла забавная штука в голову, и я расхохотался.

— А что за штука? Я бы тоже не прочь посмеяться.

— Да вот, Хедли, я подумал, как чертовски забавно было бы нам всем вчера прицепиться к этому самому лоту. Ведь в этих прозрачных колпаках мы бы прелесть как дышали. Старик Хови поглядел бы — а мы все и вылезаем из воды. Он бы решил, что выудил нас, это как пить дать. Вот бы здорово получилось!

Наш дружный хохот разбудил доктора Маракота, который сел на постели с тем же выражением удивления на лице, что за минуту до того было и у меня. Я позабыл о своих заботах, слушая сперва его отрывистые восклицания, потом выражение необузданной радости при виде столь обширного поля для новых исследований, затем горькие жалобы, что он не сможет поделиться своими замечательными наблюдениями с земными коллегами. Наконец, излив свои жалобы, доктор перешел к более насущным нуждам.

— Сейчас девять часов, — сказал он, посмотрев на часы.

Мы сверили по своим часам: девять. Только вот вопрос: дня или вечера?

— Надо нам завести календарь, — предложил Маракот. — Мы совершили спуск третьего октября. Сюда мы попали к вечеру того же дня. Вопрос: сколько времени мы проспали?

— Да не меньше месяца, черт возьми! — ответил Билл Сканлэн. — Ни разу я еще не спал так крепко с тех пор, как Микки Скотт уложил меня на шестом раунде, когда мы с ним боксировали на фабрике.

Мы вымылись и оделись, ибо все, что для этого требовалось, оказалось тут же, под рукой. Но дверь была заперта, и было очевидно, что мы пленники. Несмотря на видимое отсутствие вентиляции, воздух был удивительно чист, и мы вскоре обнаружили, что он вливается в комнату через небольшие отверстия в стенах. Отопление было, очевидно, центральное, потому что, хотя печки здесь не было, в комнате было тепло. Вдруг я заметил на стене кнопку и нажал ее. Это, как я и ожидал, был звонок, ибо дверь тотчас распахнулась и на пороге появился маленький смуглый человечек в желтой тунике. Он вопросительно смотрел на нас темными ласковыми глазами.

— Мы голодны, — сказал Маракот. — Дайте нам, пожалуйста, поесть.

Человечек покачал головой и улыбнулся. Ясно было, что он не понимает нас.

Сканлэн попытал счастья, изъяснив ему наши желания на крепком американском жаргоне, на что слуга ответил той же любезной, но непонимающей улыбкой. Когда же я открыл рот и выразительно пожевал палец, наш страж усиленно закивал и быстро исчез.

Через десять минут дверь снова распахнулась, и двое в желтых одеждах вкатили столик на колесах. Будь мы в Балтимор-отеле, нам бы не сервировали лучшего завтрака. Здесь были кофе, горячее молоко, булочки, какая-то восхитительная плоская рыба и мед. С полчаса мы были слишком заняты, чтобы обсуждать, что именно мы едим и откуда все это явилось. Когда все было съедено, снова вошли слуги, выкатили столик и тщательно заперли за собой дверь.

— Честное слово, я исщипал себя до синяков, — заявил Билл. — Спим мы или нет, позвольте вас спросить? Слышите, док, вы нас сюда притащили, и ваша святая обязанность — объяснить нам, у кого мы, собственно, в гостях.

Доктор покачал головой.

— Для меня это тоже сон, — сказал он, — но какой изумительный сон! Что бы можно было рассказать миру, сумей мы передать туда наш рассказ!

— Ясно одно, — заметил я, — что в легенде об Атлантиде была правда и часть погибшего народа спаслась каким-то нам пока неизвестным образом.

— Даже если они и спаслись, — ответил Билл Сканлэн, почесывая в затылке, — то черт меня побери, коли я понимаю, как они получают свежий воздух, воду и все такое! Может быть, когда придет этот бородатый чудак, он сможет нас просветить?

— Как же он это сделает, раз у нас нет общего языка?

— Пока подведем итоги собственным наблюдениям, — предложил Маракот. Одно для меня несомненно, — я понял это, когда ел за завтраком мед. Мед был явно синтетический, на земле мы только-только учимся делать такой. Но раз есть синтетический мед, почему бы не быть синтетическому кофе и муке? Молекулы элементов подобны кирпичам, и они повсюду вокруг нас. Надо только знать, как переместить или вынуть некоторые кирпичи, а иногда всего один кирпич, чтобы получить новое вещество. Сахар превращается в крахмал, а эфир — в алкоголь простой перестановкой кирпичей. От чего же зависит эта перестановка? От теплоты, от электрических влияний. Быть может, и от других причин, о которых мы не знаем. Некоторые вещества изменяются сами собой. Уран становится радием, радий превращается в свинец без всякого вмешательства с нашей стороны.

— Значит, вы полагаете, что у них очень развита химия?

— Совершенно уверен. Ведь к их услугам сколько угодно этих «кирпичей» — элементов. Кислород и водород добываются непосредственно из морской воды. Углерод и азот имеются в изобилии в составе водорослей, а кальций и фосфор — в отложениях на дне. С умом и знанием чего только не сделаешь!

Доктор еще продолжал свою лекцию по химии, когда дверь открылась и вошел Манд, дружески приветствуя нас. С ним вместе пришел старик, который осматривал нас накануне вечером. Очевидно, это был ученый, потому что он обратился к нам на разных языках по очереди, но ни одного из них мы не понимали. Тогда он пожал плечами и заговорил с Мандом, и тот дал знак двум своим слугам. Они внесли странный небольшой экран на двух подставках. Экран был похож на обыкновенный кинематографический, но покрыт каким-то составом, который блестел и переливался в лучах света. Экран приставили к одной из стен. Старик отмерил несколько шагов и провел черту на полу. Став на нее, он обернулся к Маракоту и прикоснулся ко лбу, указывая на экран.

— Спятил, — усмехнулся Билл. — Винтиков в голове не хватает.

Маракот покачал головой, показывая, что мы не понимаем, чего от нас ожидают. На лице старика выразилось замешательство. Потом, очевидно, приняв какое-то решение, он показал рукой на себя, повернулся к экрану и, сосредоточившись, устремил на него взгляд. Через мгновение на экране появилось его изображение. Потом он указал на нас, и вскоре мы заняли на экране его место. Но это были не совсем мы! Сканлэн имел вид опереточного китайца, Маракот похож был на труп, но, очевидно, такими мы казались старику.

— Это отражение его мыслей! — воскликнул я.

— Правильно, — подтвердил Маракот. — Это — удивительнейшее открытие, которое мы еще еле-еле нащупываем на земле.

— Вот уж никогда не думал, что увижу себя в кино, если только этот кругломордый китаец и вправду я, — сказал Сканлэн. — Сообщи мы все эти штуки редактору «Леджера», он бы нас обеспечил на всю жизнь. Да, уж мы б не остались внакладе, если б сумели передать это на землю.

— В том-то и дело, — возразил я. — Мы бы заставили весь мир разинуть рты от удивления, если бы только выбрались отсюда. Но что он там волнуется, этот старик?

— Он хочет, чтобы вы, док, проделали такую же штуку.

Маракот занял указанное ему место, и сосредоточившись, прекрасно воспроизвел картину. Мы увидели изображение Манда, потом «Стратфорда» в ту минуту, когда его покидали.

И Манд и старик-ученый радостно закивали головами при виде парохода, а Манд начал делать плавные жесты от нас к экрану.

— Просит рассказать им все! — воскликнул я. — Они хотят знать по картинкам, кто мы такие и как сюда попали.

Маракот кивнул Манду, показывая, что мы поняли, и начал было «рисовать» картинки нашего путешествия, но тут Манд прикоснулся к его руке и прервал рассказ. По его знаку слуги унесли экран, и атланты жестами пригласили нас следовать за ними.

Здание было огромное, и мы долго переходили из одного коридора в другой, пока наконец не пришли в большой зал с сиденьями, возвышавшимися амфитеатром, как в университетской аудитории. Сбоку стоял экран — такой же, какой мы только что видели, только побольше. Лицом к нему сидели люди; их было около тысячи человек, и при нашем входе раздался одобрительный шепот. Здесь были мужчины и женщины всех возрастов. Мужчины все бородатые, женщины постарше имели весьма почтенный вид, а девушки блистали красотой. Мы лишь мельком могли взглянуть на толпу. Нас усадили в первом ряду, а Маракота поставили на кафедру перед экраном. Потом огни угасли, и был дан сигнал к началу.

Маракот прекрасно восстанавливал в своем воображении сцены пережитого. Сперва мы увидели, как наш корабль выходит из устья Темзы, и ропот удовольствия прошел по рядам при виде настоящего современного города. Потом появилась карта, на которой был отмечен наш путь. Затем показалась стальная кабинка, и по оживлению в зале ясно было, что ее уже видели. Кабина опускалась все глубже и глубже. И вот появился чудовищный рак, погубивший нас.

— Маракс! Маракс! — закричали зрители при появлении чудовища. Ясно, что они знали и боялись его. Но вот чудовище стало перетирать канат, и раздались крики ужаса, перешедшие в вопль, когда канат оборвался и кабина полетела в бездну. Рассказывая целый месяц, мы не объяснили бы все так подробно, как за получасовую лекцию-демонстрацию.

Когда зажегся свет, вся аудитория собралась подле нас, проявляя знаки симпатии и удовольствия, похлопывая нас по плечу, всеми силами стараясь дать нам понять, что они нам рады. Нас по очереди представили некоторым старшинам. Но они отличались от всех остальных лишь знаниями и мудростью, иных различий между ними, казалось, не было, и одеты все были примерно одинаково. У мужчин были короткие, до колен, шафрановые туники с поясами; обуты они были в высокие сандалии из упругого чешуйчатого материала, вероятно, из кожи какого-то морского животного.

Женщины живописно драпировались в розовые, синие, зеленые одежды и были украшены нитками жемчуга и мелких перламутровых раковин. Многие были так прекрасны, что на земле невозможно было бы найти им равных. Там была одна… Но зачем вмешивать мои личные чувства в рассказ, представляющий общественный интерес? Скажу лишь, что Мона — единственная дочь Скарпы, одного из вождей народа, и что с самой первой нашей встречи я прочел в ее взоре симпатию и сердцем почуял, что и она поняла мое восхищение ее красотой. Пока больше ничего не буду говорить об этой прелестной девушке. Достаточно сказать, что новое, сильное чувство вошло в мою жизнь. Потом, когда я увидел, как непривычно оживленный Маракот жестикулирует перед одной приятной, любезной особой, а Сканлэн, окруженный группой смеющихся девушек, жестами выражает им свое восхищение, я понял, что и мои спутники нашли в нашем трагическом приключении приятную сторону. Если мы погибли для надводного мира, то нашли иной, где, по-видимому, жизнь обещает хоть как-то вознаградить нас за утраченное.

Позже Манд и другие наши новые друзья водили нас по различным помещениям бесконечного здания. Здание настолько вросло в дно океана, что проникнуть в него можно было лишь через крышу, и отсюда длинные коридоры лабиринтом спускались все ниже и ниже, пока не достигали глубины нескольких сот метров под уровнем входа.

Фундамент здания, покоившийся на первоначальном дне океана, сообщался с новыми коридорами и ходами, которые вели глубоко под землю. Нам показали аппараты, вырабатывающие воздух, и насосы, разгонявшие его по всему огромному зданию. Маракот с восхищением и уважением указал нам на маленькие реторты, где вырабатывались аргон, неон и прочие газы, роль которых для дыхания мы на земле только-только еще начинаем понимать. Чрезвычайно интересны были огромные дистилляторы для свежей воды и огромные электрические установки, но большая часть машин была так сложна, что мы не в силах были разобраться в их деталях. Могу только заявить, что видел собственными глазами и попробовал на вкус различные химические элементы в жидком и газообразном состояниях, которые вводились в аппараты и подвергались там обработке теплом, давлением и электричеством, и в результате машины производили муку, чай, кофе, вино и множество других продуктов питания.

При самом поверхностном осмотре здания, тех его частей, которые нам были открыты для осмотра, нас поразило одно обстоятельство. Нам стало совершенно очевидно, что затопление страны было предусмотрено ее обитателями задолго до катастрофы и они своевременно позаботились об организации защиты от неминуемой гибели. Совершенно понятно и в доказательствах не нуждается то обстоятельство, что подобные предосторожности не могли быть приняты после катастрофы, что все огромное здание с самого начала строилось с расчетом послужить в случае наводнения убежищем и постоянным жильем для народа. Огромные машины, вырабатывающие воздух, пищу, дистиллированную воду и другие необходимые продукты, были заблаговременно помещены в стенах здания и составляли его органическую, неотъемлемую часть. Были предусмотрены выходы с крыши, организованы мастерские, изготовлявшие прозрачные колпаки-скафандры; установлены колоссальные насосы для откачивания воды из специальных камер, сообщавшихся непосредственно с океаном. Все это было заготовлено с умом и дальновидностью удивительно культурного народа, который, как мы имели возможность убедиться, в свое время простирал свою руку к Египту и Южной Америке и, таким образом, оставил по себе память на земле даже после того, как сама чудесная Атлантида погибла под волнами. Что же до их потомков, то они, что вполне естественно, несколько выродились и застыли на одной точке прогресса, они сохранили знания предков, но у них не хватало энергии развить их, пополнить. Они располагали огромными возможностями, но, нам казалось, им не хватает инициативы и они мало что сделали, чтобы приумножить богатейшее наследие, доставшееся им от предков. Я уверен, что, если бы их огромные знания достались Маракоту, он сотворил бы великие дела. Что касается Сканлэна с его острым, живым умом прирожденного механика, то он им все время показывал разные диковинки, так же удивлявшие их, как их изобретения удивляли нас. Садясь в стальную кабинку перед спуском, он не забыл сунуть в карман свою любимую губную гармонику, и теперь она была непрерывным источником радости для наших подводных друзей. Они садились вокруг Билла и слушали его, как мы слушаем Моцарта, а он наигрывал им то веселые, то грустные песенки своей далекой родины.

Я уже упоминал, что не все здание было нам предоставлено для осмотра, и хочу несколько подробнее рассказать об этом. В здании был один запущенный на вид коридор, по которому постоянно сновали люди, но наши проводники тщательно его избегали. Естественно, это возбудило наше любопытство, и однажды вечером мы решили на свой страх и риск заглянуть туда. Мы тихонько выбрались из нашей комнаты и направились к неизвестной части здания, где, по счастью, почти никого не встретили.

Коридор привел нас к высокой двери-арке, которая, как мне показалось, была из чистого золота. Растворив дверь, мы очутились в большом зале, образующем четырехугольник площадью не меньше ста метров. Стены были разрисованы яркими красками и украшены изображениями и статуями уродливых существ со странными головными уборами, вроде тех, что носили в старину американские индейцы. В конце большого зала возвышалась огромная сидячая фигура со скрещенными, как у Будды, ногами, но лицо ее отнюдь не выражало нерушимое спокойствие, свойственное Будде. Наоборот, это было воплощение зла, идол с открытой пастью и свирепыми красными глазами, освещенными изнутри электрическими лампочками. На коленях идола был большой черный жертвенник — очаг, в котором, подойдя поближе, мы увидели кучи пепла.

— Молох! — сказал Маракот. — Молох, или Ваал, древний бог финикийцев.

— Черт возьми! — воскликнул я, вспомнив о Карфагене. — Неужели этот культурный народ совершает человеческие жертвоприношения?

— Послушайте, Хедли! — забеспокоился Сканлэн. — Надеюсь, они будут держать эту свою дурь про себя. Нам это уж вовсе ни к чему.

— Я думаю, они уже получили хороший урок, — ответил я. — Несчастье учит милосердию.

— Правильно, — поддержал Маракот, вглядываясь в пепел. — Это старый бог их предков, но формы культа, видно, обновились. Посмотрите на этот пепел. Это остатки сожженных хлебов, злаков и тому подобного. Но, возможно, было время, когда…

Наши размышления прервал сердитый голос, и, обернувшись, мы увидели нескольких людей в желтых одеждах и высоких шапках, вероятно, жрецов храма. По выражению их лиц я увидел, что мы весьма близки к тому, чтобы стать последними жертвами Ваала: один из жрецов угрожающе вытащил из-за пояса нож. Криками и грозными жестами они грубо вытеснили нас из храма.

— Черт подери! — возмутился Билл. — Я вот сейчас двину этого типа, если он еще раз до меня дотронется!

В первое мгновение я испугался, что Билл затеет в этом святилище скандал. Но нам удалось увести разъяренного механика, и мы все вернулись к себе в комнату, однако по выражению лиц Манда и других мы поняли, что поход наш получил огласку и все нас осуждают.

Зато в другое святилище нас пускали невозбранно, и там мы случайно нашли возможность, правда, весьма несовершенную, для общения с нашими хозяевами. Это была комната в нижней части храма без всяких украшений, только в одном углу стояла пожелтевшая от времени статуя слоновой кости, изображавшая женщину с копьем в руке и с совой на плече. Комнату охранял дряхлый старик, и, несмотря на то, что он был очень стар, мы поняли, что это представитель иной, более красивой и рослой расы, чем жрецы. Мы с Маракотом смотрели на статую, стараясь припомнить, где мы видели нечто похожее, когда старик обратился к нам.

— Теа, — сказал он, указывая на статую.

— Черт возьми! — воскликнул я. — Он говорит по-гречески.

— Теа Афина! — повторил старик.

Сомнений не было. Он говорил: «Богиня Афина».

Маракот, человек удивительно универсального ума и огромных знаний, начал задавать ему вопросы на классическом греческом языке, которые старик понимал лишь отчасти и отвечал на столь архаическом диалекте, что понять его было почти невозможно. И все же Маракоту удалось кое-что узнать, он нашел посредника, через которого можно будет хоть что-то передать атлантам.

В тот же вечер Маракот говорил нам возбужденно, тоном лектора, обращающегося к большой аудитории, и, как всегда, высоким, пронзительным голосом:

— Это — поразительное доказательство достоверности легенды. Легенда основывается на фактах, даже если последующие века постоянно их искажают. Вам известно или, скорее, неизвестно («Вот это верно сказано», — вставил Сканлэн), что во время катастрофы, разразившейся над несчастным островом, между древними греками и атлантами происходила кровопролитная война. Эти факты описаны Солоном со слов жрецов Сане. Мы можем допустить, что в ту эпоху у атлантов были греческие пленники, что некоторые из них были отданы для службы в храмы и принесли с собой свою религию. Насколько я мог понять, старик — наследник древних греческих жрецов, и, быть может, когда мы познакомимся с ним поближе, мы узнаем что-нибудь и об этом древнем народе.

— Что ж, я на стороне греков, — заявил Билл. — В конце концов уж если хочешь вылепить себе бога, так пусть лучше это будет красивая женщина, чем красноглазое чудовище с камином на коленях.

— Хорошо, что они не могут читать ваших мыслей, — сказал я. — Иначе вам, пожалуй, не миновать судьбы христианских мучеников.

— Ну, на этот счет будьте покойны, — возразил Билл. — Пока я им изображаю джаз-банд на гармонике, нас не тронут. Кто же тогда их будет забавлять?

Это был веселый парод, и мы вели чудесную жизнь, но бывали и бывают времена, когда сердце стремится в родные края, когда встают в воображении квадратные башни Оксфорда и старые вязы Гарварда. В первые дни нашей подводной жизни они мне казались такими же недостижимо далекими, как лунный ландшафт, и лишь теперь у меня появляется слабая, робкая надежда, что когда-нибудь я их все-таки увижу.

* * *

Через несколько дней нас, гостей или пленников — временами мы и в самом деле не знали, кем себя считать, — взяли в экспедицию на дно океана. С нами отправилось шестеро во главе с Мандом. Собрались мы все в той же входной камере, через которую проникли сюда впервые, и теперь могли более подробно осмотреть ее устройство. Это была большая квадратная комната не менее тридцати метров в длину и ширину; ее низкие стены и потолок были сплошь покрыты зеленой плесенью. По стенам комнаты виднелся длинный ряд крючков со знаками, которые, как нам объяснили, были цифрами, и на этих крючках висели прозрачные водолазные колпаки; каждый из них был снабжен парой наплечных батарей для дыхания. Пол был выстлан плитками из светлого известняка, выщербленного ногами многих поколений, и в углублениях его застаивалась вода. Комната была ярко освещена трубками, подвешенными к карнизу. Нас заключили в прозрачные колпаки и дали каждому по толстой остроконечной палке, вроде багра, из какого-то чрезвычайно легкого металла.

Потом по данному сигналу Манд велел нам ухватиться за перила, окружавшие комнату. Он сам подал нам пример, а за ним и другие атланты. Скоро выяснилась причина этой предосторожности. Как только открылась наружная дверь, воды океана ворвались в комнату с такой силой, что, не держись мы за перила, бушующий поток тотчас же свалил бы нас с ног. Вода быстро поднималась, и, когда она покрыла нас с головой, напор сразу ослабел. Манд первый двинулся к выходу, и через мгновение мы уже были на дне океана, оставив за спиной открытую дверь входной камеры.

Оглядываясь по сторонам в холодном, мерцающем свете, слабо озарявшем дно океана, мы могли свободно различать все на расстоянии полукилометра. Больше всего нас удивила яркая, светящаяся вдалеке точка, но что это было, мы пока не могли разобрать. К этой точке и направил нас наш предводитель, а мы гуськом шли за ним. Идти приходилось медленно из-за упругости водной среды, да и ноги глубоко вязли в мягком иле, покрывавшем дно океана; но вскоре мы ясно увидели, откуда льется загадочный свет, привлекший наше внимание. Это была наша стальная кабинка — последнее воспоминание о земной жизни! Она лежала боком на одном из куполов этого огромного здания, все еще ярко освещенная изнутри. Сжатый воздух сохранил от вторжения воды ту ее часть, где были электрические установки. Странное ощущение испытывали мы, рассматривая через иллюминатор знакомую внутренность нашей стальной кабины, наполненной водой, в которой скользили, как в аквариуме, несколько крупных рыб, напоминающих миног. Один за другим мы проникли в кабинку через открытый люк. Маракот хотел непременно спасти записную книжку, плававшую на поверхности воды, а мы со Сканлэном решили захватить кое-что из личного имущества. За нами влез и Манд с двумя спутниками и стал с интересом рассматривать глубиномер, термометр и другие приборы, прикрепленные к стенам. Кое-какие из них мы сняли и забрали с собой.

Ученым будет небезынтересно знать, что на самой большой глубине, куда только спускался человек, температура равна пяти градусам по Цельсию, то есть значительно выше, чем в верхних слоях океана. Объясняется это непрерывным химическим процессом разложения ила и возникающей в связи с этим теплотой.

Оказалось, что, помимо легкой прогулки по дну океана, наша экспедиция имела определенную цель. Мы добывали пищу. Я видел, как наши спутники вдруг ударяли острыми баграми, всякий раз пронзая большую коричневую плоскую рыбу, несколько похожую на камбалу. Этих рыб было множество, но они так сливались окраской с илом, что заметить их мог лишь опытный глаз. Вскоре у каждого из наших спутников было уже по две-три рыбины. Немного погодя мы со Сканлэном тоже наловчились бить рыбу и поймали по паре, но Маракот двигался точно во сне, весь поглощенный чудесами морского дна, и произносил длинные взволнованные речи, которые мы не могли услышать. Мы видели только, что губы его беспрерывно шевелятся. На первый взгляд дно океана показалось нам унылым и однообразным, но вскоре мы убедились, что серая равнина изборождена бесчисленными подводными течениями, пересекающими ее, как подводные реки. Эти течения прорывают каналы в мягком слое ила и образуют настоящие речные ложа. Дно каналов состоит из красной глины, которая образует фундамент всего дна океана, и сплошь устлано какими-то белыми предметами, которые я сперва принял за раковины, но при ближайшем рассмотрении они оказались костями китов, зубами акул и других морских чудовищ. Один из таких зубов, поднятый мною, имел пятнадцать дюймов длины. Какое счастье для нас, что чудовища, обладающие таким страшным оружием, живут преимущественно в верхних слоях океана! По мнению Маракота, этот зуб принадлежал гигантскому полулегендарному хищнику Орка-гладиатор. Находка лишний раз подтверждала нашумевшее в ученых кругах заявление Митчела Хиджеса о том, что у самых огромных акул, которых ему удавалось поймать, на теле имелись исполинских размеров раны, а значит, существуют еще более свирепые и сильные чудовища, чем они сами.

Одна странность особенно поражает наблюдателя дна океана. Это, как я уже упоминал, постоянный холодный свет, излучаемый огромными фосфоресцирующими массами разлагающихся органических веществ. Но выше темно, как ночью. Это создает иллюзию сумеречного зимнего дня, когда низко над землею тянутся огромные мрачные тучи. Из этой мглы медленно, но беспрестанно падает что-то легкое, белое, поблескивающее, будто хлопья снега. Это раковины морских улиток и других мелких морских животных, которые живут и умирают в восьмикилометровом слое воды, отделяющем нас от поверхности, и хотя многие во время падения растворяются и образуют известковые соли, которыми богат океан, другие, падая год за годом, образуют мягкий органический вековой слой, погребающий великий город, в верхней части которого мы теперь живем.

Со вздохом покинув стальную кабинку — последнее звено, связывающее нас с землей, — мы вышли в сумрак подводного мира и вскоре столкнулись с еще одной особенностью жизни на дне океана. Впереди замаячило смутное движущееся пятно, оказавшееся группой людей в прозрачных колпаках; люди эти тащили своего рода широкие сани, нагруженные углем. Это была тяжелая работа, и бедняги, вцепившись в веревки из рыбьей кожи, напрягали все свои силы. При каждой группе людей находился один главный, и мы с удивлением заметили, что рабочие и руководители принадлежат к совершенно разным расам. Рабочие были высокие белокурые люди с голубыми глазами и могучим телом. Руководители, как я уже описывал, — брюнеты с примесью негритянской крови, коренастые, приземистые. В ту минуту мы не могли разрешить свои сомнения, но похоже было, что одна раса из поколения в поколение была рабами другой, и Маракот полагал, что голубоглазые — потомки греческих пленников, чью богиню мы видели в храме.

До того, как мы подошли к рудникам, нам встретилось еще несколько групп, тащивших уголь. Здесь органический слой и песчаные напластования дна были сняты целиком, и обнаружилось широкое пространство, откуда начиналась шахта, где чередовались слои угля и глины, веками наращивавшиеся на дне Атлантического океана. Тут, на разных уровнях, мы видели группы людей за работой. Они отбивали пласты, грузили куски в корзины, поднимали их наверх. Рудник был настолько обширен, что мы не видели другого края этого огромного колодца, который пробивали в дне океана многочисленные поколения рабочих. Уголь, превращаемый в электрическую энергию, был основной движущей силой, приводившей в движение все машины Атлантиды. Кстати, любопытно отметить, что самое имя древнего города совершенно точно сохранилось легендами. Когда мы упомянули слово «Атлантида», Манд и другие наши спутники чрезвычайно удивились, что мы его знаем, а потом одобрительно закивали, показывая, что они нас поняли.

Миновав огромный колодец-шахту, или, вернее, уйдя от него вправо, мы подошли к цепи базальтовых скал с поверхностью столь же чистой и блестящей, как в день, когда земля извергала их из своих недр. Вершины скал уходили в темноту непроглядной ночи, а подошвы терялись в густой чаще водорослей, поднимавшихся на бугристых наслоениях окаменевших кораллов, строивших здесь свои колонии в отдаленнейшие доисторические времена. Некоторое время мы шли вдоль края этих густых подводных зарослей, причем наши провожатые изредка ударяли по ним палками, извлекая оттуда ради нашего удовольствия удивительных рыб и ракообразных; часть их бросали, часть отбирали для своего стола. Таким образом, мы прошли около двух километров, как вдруг я увидел, что Манд внезапно остановился и стал озираться, жестами выражая удивление и тревогу. Его выразительные движения и мимика подвижного лица вполне заменяли язык, потому что атланты мгновенно уяснили себе причину его беспокойства, и лишь тогда мы с испугом поняли, в чем дело. Доктор Маракот исчез!

Я отчетливо помню, что доктор был с нами, когда мы шли мимо угольной шахты, он дошел с нами до базальтовых утесов. Уйти вперед он, конечно же, не мог, так что оставалось искать его позади, вдоль линии подводных зарослей. Наши друзья были чрезвычайно встревожены исчезновением Маракота, а мы со Сканлэном, хорошо знакомые с эксцентричностью рассеянного ученого, были убеждены, что тревожиться тут не из-за чего и мы скоро найдем его: забыв все на свете, он, наверно, с головой ушел в изучение какой-нибудь диковинной морской зверюги. Мы повернулись и пошли обратно и, не сделав и сотни шагов, увидели Маракота.

Но он бежал, бежал со скоростью, которой я никак не ожидал от человека его возраста и привычек. И никуда не годный спортсмен побежит, если его подгоняет безудержный страх. Маракот бежал, спотыкаясь и увязая, широко раскинув руки, точно взывая о помощи. У него были все основания рваться из последних сил: три ужасных существа преследовали его по пятам. Это были тигровые крабы с чередующимися черными и желтыми полосами, каждый размером с ньюфаундленда. К счастью, они не могли быстро передвигаться по илу и как-то странно, боком, прыгали по мягкому дну океана со скоростью, немного превышающей ту, что развил испуганный беглец.

Но запаса сил у них было больше, они постепенно догоняли его, и, если бы не вмешались наши друзья, они через несколько минут схватили бы Маракота страшными клешнями. Все бросились навстречу крабам с острыми баграми наперевес, а Манд зажег мощный электрический фонарь, висевший у него на поясе, и пустил сноп света в глаза отвратительных чудовищ, которые поспешно свернули в заросли и пропали из виду. Доктор бессильно опустился на обломок кораллового рифа, и по его лицу было видно, что он совершенно измучен этим приключением. Позже он рассказывал нам, что проник в подводные джунгли, желая достать то, что показалось ему редким экземпляром глубоководной химеры,[9] и угодил в гнездо свирепых тигровых крабов, которые мгновенно бросились за ним в погоню. Только после продолжительного отдыха он смог двинуться дальше.

Миновав базальтовые утесы, мы наконец подошли к нашей цели. На серой равнине перед нами высились раскинутые в беспорядке пригорки, высокие холмики, выступы, говорившие о том, что под нею лежит большой древний город. Он был бы совершенно и навсегда погребен под слоем ила, как Геркуланум под лавой и Помпея под пеплом,[10] если бы подводные жители не прокопали в него вход. Входом служил длинный покатый коридор, переходивший в широкую улицу, по обе стороны которой тянулись ряды строений. Стены домов, построенные не столь прочно, как Храм Безопасности, были изборождены трещинами и частично разваливались, но внутренность домов большей частью осталась в том состоянии, в каком захватила их разразившаяся катастрофа, разве только в иных местах океанские волны похозяйничали в домах: где украсили их, а где изуродовали. Наши проводники не дали нам времени осмотреть эти первые дома и увлекали нас вперед, пока мы не добрались до здания, которое, очевидно, было большой центральной крепостью или дворцом, вокруг которого концентрическими кругами разрастался весь город.

Колонны, огромные скульптурные карнизы и фризы, площадки и лестницы этого здания превосходили все, что я когда-либо видел на земле. Больше всего здание походило на остатки храма Карнака в Луксоре в Египте, и удивительное дело — украшения и полустертые надписи в мелочах напоминали такие же украшения и надписи великих развалин близ Нила, а колонны, увенчанные огромными капителями в виде цветов лотоса, были точно такие же.

Как странно было идти по мозаичному мраморному полу огромных зал с большими статуями у стен и видеть крупных серебристых угрей, мелькавших над нашими головами, и стаи перепуганных рыб, без оглядки удиравших от снопа света, которым Манд освещал нам дорогу. Мы переходили из комнаты в комнату, подолгу задерживаясь в богато обставленных покоях, носивших все следы той непомерной роскоши, которая, по преданию, и навлекла на Атлантиду гнев богов.

Одна комната, сравнительно небольшая, была чудесно украшена перламутровой инкрустацией, которая еще до сих пор переливалась мягкими опаловыми бликами, когда луч света, играя, скользил по стенке. В углу, на возвышении, орнаментированное изысканной резьбой, стояло ложе из какого-то желтого металла, и комната эта казалась опочивальней королевы, но возле ложа теперь лежал уродливый черный моллюск, и его отвратительное тело вздымалось и опускалось в тихом пульсирующем ритме: казалось, будто в самом центре этого зловещего дворца бьется чье-то злобное сердце.

Я был рад, да и мои товарищи тоже, когда атланты вывели нас отсюда. На мгновение мы заглянули в большой разрушенный амфитеатр, дальше увидели набережную с маяком в конце и поняли, что город этот был в свое время морским портом. Скоро мы выбрались из этих мест, отмеченных недоброй печатью, и снова очутились на знакомой подводной равнине.

* * *

Но наши приключения еще не кончились: произошло еще одно, встревожившее нас не меньше, чем наших друзей-атлантов. Мы направлялись обратно, когда один из атлантов вдруг с беспокойством указал на что-то наверху. Мы взглянули туда, и перед нами предстало невиданное зрелище. Из черного слоя воды прямо на нас быстро опускалось что-то огромное, темное. Сперва нам показалось, что это бесформенная масса, но когда она спустилась пониже, мы увидели в слабом свете, что это труп огромной рыбы, он раздулся и лопнул, и за ним тянулись ее внутренности. Газы поддерживали его в верхних слоях океана, но в результате гниения, а быть может, тут постарались акулы, они покинули это мертвое тело, и оно устремилось на дно океана. Во время нашей прогулки мы натыкались не раз на гигантские скелеты, начисто обглоданные рыбами, но это чудовище, хоть оно и было выпотрошено, еще походило на то, каким было при жизни.

Атланты вцепились в нас, намереваясь оттащить с пути падающего тела, но, увидев, что оно нас минует, успокоились. Колпаки не позволяли нам различать звуки, но при падении этого тяжелого тела на дно, вероятно, последовал сильный удар; слой ила взлетел кверху, как взлетает тина в пруду, если бросить в нее камень.

Это был кит метров двадцати пяти в длину, и по оживленной и радостной жестикуляции подводных людей я заключил, что они сумеют найти хорошее употребление для его жира и спермацета.

Некоторое время спустя после встречи с мертвым китом мы, все трое, к нашей радости, снова очутились перед знакомой квадратной дверью с тяжелыми колоннами по бокам, ибо порядком устали от такого непривычного для нас путешествия, и вскоре уже стояли на сыроватом полу входной камеры сухие, невредимые, без прозрачных колпаков.

Через несколько дней — нам трудно определять время точно, — после того как Маракот демонстрировал атлантам на экране «кинематографа мысли» все, что с нами произошло, нас пригласили на куда более пышную торжественную демонстрацию, где мы узнали историю этого удивительного народа.

Я не обольщаюсь, сеанс вовсе не был организован исключительно в нашу честь, скорее всего такие демонстрации нередко повторялись публично, чтобы народ не забывал о своем прошлом, и то, что нам показали, было лишь прелюдией к длинной религиозной церемонии. Но как бы там ни было, постараюсь описать то, чему мы были свидетелями.

Нас привели в тот же большой зал, где Маракот при помощи экрана рассказывал о наших приключениях. Здесь уже собрались все обитатели Храма Безопасности, и нам, как и в прошлый раз, отвели почетные места перед большим блестящим экраном. Атланты запели длинную торжественную песнь, скорее всего своего рода гимн. Потом дряхлый, седой старик, летописец или историк атлантов, встреченный аплодисментами, занял кафедру и стал проецировать на экран ряд картин, изображавших возвышение и падение его народа. Если бы только мне удалось передать вам их яркость и драматизм! Я и мои товарищи совершенно потеряли представление о времени и пространстве — так мы были увлечены этими картинами. А сзади нас, потрясенные до глубины души, люди вздыхали и проливали слезы над трагедией, рисовавшей разрушение их отечества и гибель их народа.

В первой серии изображений мы увидели древний материк во всем блеске славы — каким он сохранился в памяти народа, ибо воспоминание это народ передавал из поколения в поколение. Мы видели великую страну с птичьего полета — ее огромные владения, прекрасно возделанные и орошенные беспредельные поля, где росли культурные злаки; цветущие фруктовые сады, веселые ручьи, поросшие лесом холмы, спокойные озера и кое-где живописные горы. Повсюду селения, фермы, прекрасные дворцы. Потом мы перенеслись в столицу страны — удивительный, великолепный город на берегу моря; в гавани стояло множество галер, пристани были завалены товарами. Город защищали крепкие стены, высокие боевые башни и глубокие рвы — все колоссальных размеров. Дома вдоль улиц тянулись на много километров, а в центре города возвышался окруженный зубчатой стеной замок, такой огромный и внушительный, точно порождение каких-то фантастических снов. Потом мы увидели лица обитателей страны того золотого века: почтенных старцев, мужественных воинов, прекрасных, достойных женщин, веселых, крепких детей — цвет человечества.

Потом замелькали картины другого рода. Мы видели войны — беспрерывные войны, войны на суше и на море. Мы видели полудикие беззащитные племена, уничтожаемые огнем и мечом, их подминали под себя колесницы, топтала тяжелая конница. Мы видели сокровища, доставшиеся победителям, но чем богаче они становились, тем резче менялись лица на экране: они приобретали все более жесткие, животные черты. Из поколения в поколение все грубее становилось выражение лиц, все ниже и ниже опускалась культура. Мы наблюдали признаки сладострастия и беспутства, морального разложения; богатства росли, а духовная культура падала. Жестокие, извращенные состязания, стоившие жизни их участникам и привлекавшие тысячи зрителей, заняли место мужественных спортивных игр прошлого. Простая, здоровая жизнь отошла в область преданий. Мы видели беззаботные, легкомысленные толпы, бросавшиеся от одного увлечения к другому; они гонялись лишь за порочными наслаждениями, никогда не насыщаясь ими. Вырос, с одной стороны, класс эксплуататоров, сверхбогачей, стремившихся исключительно к чувственным наслаждениям, с другой стороны, обнищавшее до последней степени население, все назначение которого состояло в том, чтобы беспрекословно исполнять желания и капризы господ, как бы жестоки и отвратительны ни были эти желания.

Потом мы опять увидели совсем другие картины. Появились реформаторы, пытавшиеся указать заблудшим другие пути, вернуть их к прежним, забытым благородным целям. Мы видели, как эти печальные, исполненные серьезности люди увещевали ставших на путь порока, но те, кого они хотели спасти, высмеивали их, издевались над ними. Особенно враждебны реформаторам были жрецы Ваала, по милости которых бескорыстная религия духа выродилась во внешние ритуалы и церемонии. Но мужественные борцы не сдавались, они стремились спасти свой народ. Лица их принимали все более суровое, непреклонное выражение, словно перед их внутренним взором вставали грядущие беды. Лишь некоторые прислушивались к словам мудрецов, устрашась их пророчеств, большинство же отворачивалось со смехом и еще больше погрязало в пучине греха. И наступило время, когда реформаторы уже ничего больше не могли сделать и предоставили этот вырождающийся народ его собственной судьбе.

Потом мы увидели странную картину. Один реформатор, крепкий духом и телом, возглавил все реформистское движение. Он был богат и влиятелен и обладал поистине неистощимыми силами. Мы видели его словно бы в трансе, в общении с какими-то духами. Это он собрал всех величайших ученых страны, все знания — а они превосходили, затмевали все, что было известно нам сегодня, — и применил их для постройки убежища от грядущей катастрофы. Мы видели тысячи рабочих за постройкой — стены росли. А беспечные толпы смотрели, хохотали и удивлялись столь сложным и ненужным предосторожностям. Другие спорили с мудрецом и говорили, что если он чего-то боится, то не проще ли уехать в другую, более безопасную страну. А он отвечал (насколько мы могли понять), что здесь есть честные, простые люди, которых можно спасти в последнюю минуту, и для их-то спасения он и должен остаться в своем Храме Безопасности. Понемногу он собрал своих приверженцев и поселил их в Храме, потому что, хотя высшие силы предупредили его о катастрофе, он не знал точно ни дня, ни часа, когда она свершится.

Так что, когда Храм был готов и водонепроницаемые двери испытаны, он вместе со своей семьей, друзьями, приверженцами и слугами стал ждать страшного часа. И час настал. Это было ужасное зрелище даже на экране! А каким оно было на самом деле, и представить невозможно. Сперва мы увидели, как вдали из спокойной глади океана поднялась на огромную высоту страшная сверкающая гора воды. Потом она двинулась вперед, километр за километром двигалась по морю водяная стена, взметая на гребне клочья пены, стремясь вперед со все возрастающей яростью. Две щепки в потоках белоснежной пены на вершине волны оказались, когда волна подкатилась ближе, двумя разбитыми волной крупными галерами. Потом мы видели, как гигантская волна с силой ударила о берег и понеслась на город, и дома никли перед ее напором, как спелая рожь под порывами бури. Мы видели людей на крышах домов, глядящих на приближающуюся смерть. Лица их были искажены ужасом, глаза дико блестели, рты перекошены, они кусали руки и в неописуемом ужасе что-то кричали. Те самые люди, что насмехались над строителем Храма Безопасности, теперь взывали о пощаде, они бросались на колени и простирали руки, моля о спасении. У них не было времени добраться до убежища, построенного за городом, и тысячи беглецов бросились к центральной крепости, стоявшей на холме, и зубчатые стены ее потемнели от толпы беглецов.

* * *

И вдруг замок начал проваливаться. Все начало проваливаться. И через расселины вода хлынула в глубины земли, внутренний огонь превратил ее в пар, и произошел взрыв, разрушивший и исковеркавший предпочвенные слои древнего материка. Город погружался все глубже и глубже, и при виде этого ужасного зрелища и мы и все, кто сидел за нами, не могли удержаться от крика. Мол раскололся пополам и исчез. Гигантский маяк рухнул и исчез под волнами. Еще некоторое время виднелись крыши и купола высоких домов, точно острые скалистые рифы, но скоро и они скрылись под водой. Над поверхностью бушующего океана высилась лишь одна крепость — как чудовищной величины корабль. Потом и она стала медленно опускаться в бездну, и на вершине ее качался лес рук, простертых вверх. Страшная драма была окончена, море поглотило весь материк, весь без остатка, и на его поверхности не виднелось ни одного живого существа. В его бурлящих волнах то там, то тут всплывали трупы людей и животных, стулья, столы, одежда, головные уборы, тюки с товарами, и все это ныряло и носилось в пенистом водовороте. Потом воды успокоились, перед нами раскинулась необъятная водная гладь, блестящая, как ртуть, и мрачное солнце на горизонте скупо освещало могилу страны, судьба которой была отныне решена.

Рассказ был окончен. Нам не о чем было расспрашивать; догадка, логика и воображение восстановили все пробелы рассказа. Мы представили себе медленное, но неуклонное опускание Атлантиды в бездны океана среди вулканических конвульсий, воздвигнувших вокруг нее огромные подводные горы. Мы представили себе государство атлантов, погребенное на дне океана, разрушенный город, раскинувшийся вокруг Храма Безопасности, в котором укрылась горстка потрясенных людей. Мы поняли теперь, как сумели беглецы спастись от смерти, как использовали они разнообразные достижения науки, которыми снабдил их гениальный строитель Храма Безопасности, как он обучал их всем наукам и искусствам, как кучка в пятьдесят-шестьдесят спасшихся атлантов выросла теперь в значительное общество, которое должно было вгрызаться в недра земли, чтобы расширить свою «страну». Целая справочная библиотека не смогла бы рассказать все это проще и подробнее, чем серия картин-мыслей. Такова была участь древнего государства атлантов, таковы были причины, сокрушившие его. В отдаленном будущем, когда покрывающий дно ил превратится в мел, великий город, возможно, еще раз будет вынесен новым катаклизмом на поверхность земли, и геологи будущего, роясь в каменоломнях, найдут не отпечатки растений, не раковины, а остатки погибшей цивилизации и следы катастрофы, погубившей древний мир.

Одно лишь нам все еще не было ясно: сколько прошло времени с того дня, когда произошла трагедия? Доктор Маракот прибегнул к довольно несовершенному методу для определения даты. Среди множества помещений огромного здания Храма Безопасности была большая пещера, служившая местом погребения вождей атлантов. Здесь, как в Египте, мумифицировали трупы; и в нишах, по стенам, стояли бесчисленными рядами эти мрачные реликвии прошлого. Манд гордо указал на одну свободную нишу и дал нам понять, что она изготовлена специально для него.

— Если мы обратимся к европейским правителям, — объяснил нам Маракот профессорским тоном, — то найдем, что они сменялись приблизительно по пяти человек в столетие. Этими цифрами можно воспользоваться и в данном случае. Конечно, мы не можем гарантировать абсолютной точности, но приблизительный расчет получить нетрудно. Я сосчитал мумии — их четыреста.

— Значит, получается около восьми тысяч лет!..

— Правильно. И это в какой-то мере совпадает со сведениями Платона. Катастрофа, разумеется, произошла еще до зарождения египетской письменности, а она началась шесть-семь тысяч лет назад. Да, я думаю, мы имеем право сказать, что видели воспроизведенную на экране трагедию, случившуюся не менее восьмидесяти веков назад. Но, разумеется, создать ту культуру, следы которой мы находим здесь, тоже можно было лишь за многие тысячелетия. Таким образом, — закончил он, и я передаю его утверждение вам, — мы расширили горизонт достоверной истории человечества до таких пределов, каких не достигал еще ни один человек с самого начала истории!

Приблизительно через месяц после посещения погребенного города произошло нечто удивительное и неожиданное. В то время мы уже думали, что застрахованы от всяких неожиданностей и ничто больше не сможет нас удивить, но эта история превзошла все, что мы способны были вообразить.

Известие, что случилось что-то из ряда вон выходящее, принес Сканлэн. Надо сказать, что к тому времени мы чувствовали себя в огромном здании, почти как дома: мы прекрасно знали расположение комнат, присутствовали на концертах атлантов (их музыка очень своеобразна и сложна для нашего уха) и на театральных представлениях, где непонятные нам слова прекрасно пояснялись живыми, выразительными жестами, — короче говоря, мы стали членами их общины. Мы посещали отдельные семьи в их частных помещениях, и наша жизнь — моя, во всяком случае, — была согрета бесконечным гостеприимством этих славных людей, особенно одной милой девушки, чье имя я уже однажды упоминал. Мона, как я уже говорил, была дочерью одного из вождей, и в ее семье я нашел теплый и милый прием, который стирал все существовавшие между нами преграды. А когда дело доходит до самого нежнейшего из языков, я, право, почти не нахожу больших различий между древней Атлантидой и современной Америкой. То, что может нравиться массачусетской девушке из Броун-колледжа, я думаю, понравится и девушке, живущей под водой.

Но вернемся к той минуте, когда вернулся Сканлэн и сообщил, что произошло что-то важное.

— Один из них, — возбужденно рассказывал Билл, — сейчас ворвался сюда он был в океане — и до того вне себя, что забыл снять стеклянный колпак и несколько минут болтал без толку, пока не сообразил, что из-за колпака никто его не слышит. Потом что-то говорил, говорил, пока у него дыхание не перехватило, и все помчались за ним в выходную комнату. Вы как хотите, а я побегу за ними, потому что там, наверно, есть что посмотреть!

Выскочив в коридор, мы увидели, что атланты бегут к выходу, оживленно жестикулируя. Мы присоединились к ним и, наскоро надвинув колпаки, помчались по дну океана вслед за взволнованным вестником. Атланты бежали так быстро, что нам нелегко было следовать за ними, но у них были электрические фонарики, и мы, отстав, все же знали, куда нам направляться. Путь шел вдоль базальтовых утесов, пока мы не достигли места, откуда начинались уступы, полустертые от многолетнего хождения по ним. По этим уступам мы взобрались на вершину базальтовой скалы и очутились в местности, загроможденной обломками скал, сильно затруднявшими наше передвижение. Пробравшись кое-как через этот лабиринт, мы вышли на круглую равнину, залитую фосфорическим светом, и в самом ее центре лежало нечто, от чего у меня сразу занялся дух.

* * *

Наполовину зарывшись в мягкий ил, на боку лежал большой пароход. Труба его была сбита, грот-мачта тоже сломана почти у самого основания, но в остальном корабль был цел и так чист и нетронут, точно только что вышел из дока. Мы поспешили обойти его вокруг и очутились перед кормой. Вы можете себе представить, с каким чувством мы прочли его название: «СТРАТФОРД», ЛОНДОН.

Наш корабль последовал за нами в Маракотову бездну!

Когда первое потрясение прошло, все это не показалось нам таким уж загадочным. Мы вспомнили пасмурную погоду, зарифленные паруса видавшего виды норвежского барка и зловещее черное облако на горизонте. Ясно, что наверху внезапно разразился чудовищной силы циклон и «Стратфорд» потонул. Было совершенно очевидно, что команда яхты погибла, потому что все шлюпки, хотя и полуразбитые, висели на талях.[11] Да и какая шлюпка могла бы спастись в такой ураган?! Трагедия, несомненно, произошла через час-два после нашей катастрофы. Лот, который мы видели на дне, был, возможно, брошен за несколько минут до первого порыва циклона. По страшному капризу судьбы мы еще живы, а те, кто оплакивал нашу гибель, погибли.

Мы не знали, носило ли нашу яхту в верхних слоях океана или она уже довольно давно лежит здесь, где мы на нее наткнулись. Бедный капитан Хови, вернее, то, что от него осталось, все еще стоял на своем посту на капитанском мостике, крепко вцепившись в перила окоченевшими пальцами. Только он и трое кочегаров в машинном отделении утонули вместе с яхтой. Всех их, по нашим указаниям, вынули и погребли под слоем векового ила, украсив могилы подводными цветами. Я упоминаю об этой подробности в надежде, что она несколько смягчит тяжкое горе миссис Хови. Имена кочегаров нам неизвестны.

Пока мы выполняли этот скорбный долг, по яхте сновали атланты. Они накинулись на нее, как мыши на сыр. Их любопытство и возбуждение ясно доказывали, что «Стратфорд» — первый современный корабль, может быть, первый пароход, попавший в их бездну. Позже мы узнали, что кислородные аппараты внутри колпаков позволяли атлантам находиться под водой всего несколько часов без перезарядки, и поэтому они могли передвигаться лишь по сравнительно небольшой территории. Атланты сразу же принялись за дело, стали рыться в каютах «Стратфорда», снимать с него все, что им могло пригодиться; это паломничество за оборудованием яхты происходит непрерывно и еще не совсем закончено. Мы тоже были рады случаю проникнуть в свои старые каюты и унести оттуда всю одежду и книги, хотя бы частично уцелевшие при катастрофе.

Среди имущества, снятого нами со «Стратфорда», был и корабельный журнал, который велся капитаном до самого последнего момента. И странно было читать о собственной гибели и видеть гибель того, кто о ней писал.

Вот последняя запись корабельного журнала:

«З октября. Трое храбрых, но безумных искателей приключений, вопреки моей воле и совету, сегодня спустились в своем аппарате на дно океана, и произошло несчастье, которое я предвидел. Упокой, господи, их души. Они начали спуск в одиннадцать часов утра, и я, заметив надвигающийся шквал, долго колебался, прежде чем дать свое согласие. Жалею, что не послушался своего инстинкта, но это лишь отсрочило бы трагическую развязку. Я попрощался с ними, предчувствуя, что никогда больше их не увижу. Некоторое время все шло хорошо, и в одиннадцать сорок пять они достигли глубины пятисот сорока метров, где и обнаружили дно. Доктор Маракот давал мне по телефону ряд распоряжений, и все, казалось, шло отлично, как вдруг я услышал его взволнованный голос, и проволочный канат сильно заколебался. Через мгновение он лопнул. По-видимому, в эту минуту они находились над глубокой расселиной; перед этим доктор приказал яхте медленно двигаться вперед. Воздушные трубки еще некоторое время продолжали разматываться и спустились, по моим расчетам, еще на километр, а потом и они оборвались. Теперь больше нет надежды услышать о судьбе доктора Маракота, мистера Хедли и мистера Сканлэна.

Затем я должен отметить одно удивительное происшествие, значение которого я не имею времени расшифровать, так как надвигается шторм и надо торопиться с записями. Был брошен лот, который отметил глубину в семь тысяч шестьсот пятьдесят метров. Груз его, конечно, остался на дне, канатик мы вытащили, и — как это ни невероятно — над фарфоровой чашкой, берущей образцы, был привязан носовой платок мистера Хедли с его меткой. Команда поражена, и никто не понимает, как это могло произойти. В следующей записи я, быть может, сумею что-нибудь сообщить на этот счет. Мы прождали несколько часов в надежде, что на поверхность что-нибудь всплывет, и вытащили остаток каната, конец которого был точно перепилен. Теперь я должен прервать запись и заняться яхтой: никогда не видел такого грозного неба, барометр быстро падает».

Так получили мы последнюю весточку от наших погибших товарищей. Очевидно, тотчас же после этой записи налетел ураган и уничтожил пароход.

Мы оставались подле корабля, пока не почувствовали, что воздух внутри колпаков стал тяжелым, грудь стало давить; мы поняли, что пора возвращаться.

На обратном пути мы столкнулись с серьезной опасностью, которая, видно, постоянно подстерегает подводный народ, и поняли, почему за такой огромный промежуток времени численность атлантов выросла так незначительно. Включая и греческих рабов, их было четыре-пять тысяч человек, не больше.

Мы спустились со ступеней и шли вдоль подводных джунглей, растущих у подножия базальтовых утесов, когда Манд взволнованно указал вверх и замахал руками одному из атлантов, отделившемуся от группы и шедшему поодаль по открытому месту. В ту же минуту атланты бросились к большим валунам, увлекая нас за собой. Только забравшись под прикрытие валунов, мы узнали причину внезапной тревоги.

На некотором расстоянии от нас сверху быстро спускалась крупная, странного вида рыба. Формой она напоминала огромный плавучий пуховый матрац, мягкую, рыхлую перину. Нижняя часть рыбы была светлая, с нее свисала длинная красная бахрома, вибрация которой давала поступательное движение всему телу. По-видимому, у рыбы не было ни глаз, ни рта, но скоро мы заметили, что она обладает чрезвычайно развитым чутьем.

Атлант, оставшийся на открытом месте, со всех ног бросился к нам, но слишком поздно! Его лицо исказилось от ужаса, когда он увидел, что смерть неминуема. Страшное существо опустилось прямо на него, обволокло его со всех сторон, прижало ко дну, жадно пульсируя, точно раздавливая его тело о кораллы. Вся трагедия развернулась в нескольких шагах от нас, однако атланты, застигнутые врасплох, растерялись, и, казалось, потеряли всякую способность действовать. Тогда Сканлэн бросился вперед и, вспрыгнув на широкую спину чудовища, испещренную красными и коричневыми точками, вонзил острое металлическое копье в его мягкое тело.

Я последовал примеру Сканлэна, и, наконец, Маракот с атлантами атаковали чудовище, которое медленно заскользило прочь, оставляя за собою клейкий маслянистый след. Наша помощь подоспела слишком поздно: тяжесть колоссальной рыбы раздавила колпак атланта, и он захлебнулся. Это был день скорби — мы несли тело погибшего обратно в Храм Безопасности, но и день нашего триумфа, ибо быстрая сметка и энергия возвысили нас в глазах подводных людей. О страшной рыбе Маракот сказал, что это разновидность рыбы-покрывала, хорошо известной ихтиологам, но экземпляр такой величины, какого он и вообразить не мог.

Я упоминаю об этом существе лишь потому, что оно послужило причиной трагедии, но я могу и, может быть, начну писать целую книгу о той удивительной жизни на дне океана, которой был свидетелем. В глубине океана преобладают красный и черный цвета, растительность по преимуществу бледно-оливковая, и ее плети и листья столь упруги, что наши драги чрезвычайно редко вытаскивают их; на этом основании наука пришла к убеждению, что на дне океана ничто не растет. Многие глубоководные животные необычайно красивы, другие — уродливы и страшны, как видения кошмара, и гораздо опаснее всех земных тварей.

Я видел черного ската десяти метров длиной, с ужасным когтем на хвосте, один удар которого способен уложить на месте любое живое существо. Видел похожее на лягушку создание — у него зеленые глаза навыкате, прожорливый рот и сразу за ним огромный живот. Если у вас нет с собою электрического фонаря, чтобы ослепить это животное, встреча с ним смертельна. Видел слепого красного угря, который лежит среди камней и убивает жертву, выпуская сильнейший яд. Видел опаснейшее страшилище глубин — гигантского морского скорпиона и рыбу-черта, что прячется в подводных зарослях.

Однажды я удостоился чести видеть настоящего морского змея — существо, которое редко видели глаза человека, потому что оно живет на огромной глубине и на поверхности океана показывается лишь в тех случаях, когда его выталкивают из бездны какие-либо подводные конвульсии. Пара морских змеев проскользнула однажды мимо нас с Моной, укрывшихся в густых зарослях водорослей. Они были огромны, эти змеи, метров трех в ширину и около семидесяти метров в длину, черные сверху, серебристо-белые снизу, с огромными бахромчатыми плавниками на спине и крошечными, как у быка, глазками. Об этом и о многих других интересных созданиях вы найдете подробный отчет в бумагах доктора Маракота, если когда-нибудь они до вас дойдут.

Неделя за неделей тянулась наша новая жизнь. Существование наше было вполне приятно. Мы понемногу усваивали чуждый нам язык, так что уже могли говорить со своими друзьями. В подводном городе было бесконечно много разных областей для изучения и наблюдения, и вскоре Маракот настолько постиг древнюю химию, что гордо заявил, что может теперь перевернуть вверх дном всю современную науку, если только сумеет передать свои знания наверх. Кроме всего прочего, атланты давно научились разлагать атом, и хотя освобождающаяся при этом энергия значительно меньше, чем предполагали наши ученые, все же она настолько велика, что служит им неисчерпаемым источником энергии. Их знания в области энергетики и природы эфира также много обширнее наших, и то непостижимое для нас превращение мысли в живые образы, посредством которого мы рассказали им нашу историю, а они нам свою, — следствие открытого атлантами способа превращать колебания эфира в материальные формы.

И все же, несмотря на все их познания, им неведомо было многое из того, что давно открыто на земле. Доказать это подводным жителям выпало на долю Сканлэна. Вот уже несколько недель, как он пребывал в состоянии загадочного волнения, его распирала какая-то тайна, и он постоянно ухмылялся собственным мыслям. За это время мы видели его лишь изредка и случайно, он был отчаянно занят, и единственным его другом и поверенным был толстый, жизнерадостный атлант по имени Бербрикс, который работал в машинном отделении Храма Безопасности. Сканлэн и Бербрикс, беседы которых велись главным образом посредством жестикуляции и частых дружеских шлепков по спине, скоро стали закадычными друзьями и подолгу занимались чем-то наедине друг с другом. Однажды вечером Сканлэн пришел, весь сияя.

— Послушайте, доктор, — сказал он Маракоту. — Я обмозговал тут одну штуковину и хочу показать ее почтеннейшей публике. Они показали нам пару пустяков, и я полагаю, что пора утереть им нос. Давайте пригласим их завтра вечером на представление.

— Джаз или чарльстон? — спросил я.

— Какой там чарльстон! Погодите — увидите! Это замечательная штука, но больше я ни слова не скажу. Вот какое дело, Хедли. Мы ведь тоже всякое можем. Я тут кое-что придумал и хочу поделиться этим со всеми.

На следующий вечер все подводные жители собрались в музыкальном зале. На эстраде, сияя от гордости, стояли Сканлэн и Бербрикс. Один из них тронул кнопку, и тут, выражаясь языком Сканлэна, нас здорово ошарашило.

— Алло, алло, говорит Лондон! — раздался вдруг звонкий голос. Внимание, внимание. Слушайте метеорологический бюллетень.

Последовали стереотипные фразы о давлении и антициклоне.

— Новости дня. Сегодня состоялось открытие нового корпуса детской больницы в Хаммерсмите…

И так далее и так далее… Знакомые слова! Впервые за все это время мысленно мы перенеслись в Англию, которая мужественно трудилась изо дня в день, согнув свою крепкую спину под тяжестью военных долгов. Потом мы услышали иностранные новости, потом спортивные.

Надземный мир жил по-прежнему. Наши друзья-атланты с любопытством слушали, но ничего не понимали. Но, когда в перерыве гвардейский оркестр грянул марш из «Лоэнгрина», с трибун раздались крики восторга, и было забавно видеть, как слушатели ринулись к эстраде, заглядывали на экран, приподнимали занавес, ища чудесный источник музыки. Да, и мы приложили руку к чудесам подводной цивилизации!

— Нет, сэр, — говорил потом Сканлэн. — Передающую станцию я сам смастерить не сумел. У них нет подходящего материала, а у меня не хватает мозгов. Но дома, там, наверху, я сам состряпал двухламповый приемник, натянул антенну на крыше между веревками для просушки белья, научился им управлять и мог поймать любую станцию Штатов. Стыдно было бы, имея под рукой все их электрические штуки и стеклодувные мастерские, далеко опередившие наши, не смозговать машинку, улавливающую эфирные волны, а ведь волны проходят по воде не хуже, чем по воздуху. Старина Бербрикс чуть не спятил, когда мы в первый раз зацепили волну, но теперь попривык, и, я думаю, радио тут станет привычным, обиходным делом.

Среди открытий химиков Атлантиды имеется газ в девять раз легче водорода, которому Маракот дал название «левиген». Его опыты с этим газом навели нас на мысль послать на поверхность океана шары из эластичного стекла атлантов с сообщением о нашей судьбе.

— Я разъяснил Манду, в чем дело, — сказал Маракот. — Он отдал распоряжение в стеклодувную мастерскую, и через день-два шары будут готовы.

— Но как мы положим внутрь записки? — спросил я.

— В шаре обычно оставляют небольшое отверстие для наполнения газом. В него можно просунуть свернутый в трубочку листочек бумаги. Потом эти искусные стеклодувы запаяют шар. Я уверен, что, когда мы выпустим шары, они стрелой помчатся кверху.

— И будут годами блуждать, никем не замеченные.

— Возможно. Но шары будут отражать лучи солнца. А это рано или поздно привлечет внимание. Мы находимся под оживленным морским путем из Европы в Южную Америку. И я не вижу причин, почему бы хоть одному из шаров не дойти по назначению.

Вот каким образом, мой дорогой Толбот или вы, кто читает эти строки, дошел до вас мой рассказ. Но этим дело не кончилось. За этой мыслью появилась другая, еще более смелая. Ее родил изобретательный мозг механика-американца.

— Послушайте, друзья, — сказал он, когда мы сидели одни в своей комнате. — Здесь очень славно, и выпивка недурна, и закуска как быть должно, и бабенку я тут встретил такую, что в Филадельфии ей никто и в подметки не годится, — все же иной раз до зарезу хочется увидеть родную землю.

— Мы все об этом мечтаем, — возразил я, — но я положительно не вижу, как можно осуществить нашу мечту.

— А ну, погодите! Коли эти шары с газом могут унести от нас весточку, может, они и нас самих смогут утащить наверх. Да вы не думайте, что я дурака валяю. Я все это прикинул и высчитал. Взять да связать три-четыре шара вместе и устроить этакий лифт на одну персону. Понимаете? Потом мы надеваем наши колпаки и привязываемся к шарам. Третий звонок, занавес поднимается — мы улетаем. Что нас может задержать между дном и поверхностью?

— Акула, например…

— Подумаешь! Плевать я хотел на вашу акулу! Да мы так проскочим мимо всякой акулы, что она и не расчухает, в чем дело. Мы так разгонимся, что выскочим метров на двадцать над поверхностью. Верьте слову, если какой-нибудь дурень увидит, как мы выскочим из воды, он со страху сразу примется молитвы читать.

— Ну, предположим, достигли мы поверхности, а что будет потом?

— Да бросьте вы к черту ваше «потом». Надо попытать счастья или засесть здесь навеки. Я, во всяком случае, полечу.

— Я тоже очень хочу вернуться на землю, хотя бы для того, чтобы представить результаты своих наблюдений научным обществам, — отозвался Маракот. — Только мое влияние и личное присутствие дадут им возможность уяснить себе огромное богатство и значение моих наблюдений. Я готов принять участие в вашей попытке, Сканлэн.

Я меньше других стремился наверх, у меня были на то свои причины, о которых вы узнаете позже.

— Это безумие! — сказал я. — Если наверху нас никто не будет ждать, мы будем носиться по волнам и погибнем от голода и жажды.

— Ерунда, как это мы можем устроить, чтобы нас кто-нибудь ждал?

— Пожалуй, и с этим удастся справиться, — вмешался Маракот. — Мы можем сообщить довольно точно нашу широту и долготу…

— И там бросят лестницу? — не без иронии перебил я.

— Какая там еще лестница! Хозяин прав. Слушайте, мистер Хедли, вы напишите в своих бумажках, которые посылаете наверх, где мы находимся. Черт возьми! Да я прямо вижу сенсационные заголовки в газетах! Напишите, что мы находимся под двадцать седьмым градусом северной широты и двадцать восьмым градусом четырнадцатой минутой западной долготы или как там еще ну, словом, поставьте нужные цифры. Поняли? Потом еще напишите, что три самые знаменитые в истории персоны: великий деятель науки Маракот, восходящая звезда по части собирания жуков Хедли и Билл Сканлэн, механик первый сорт, гордость заводов Мерибэнкса — взывают о помощи со дна океана. Поняли?

— А что дальше?

— Ну, а тогда уже дело за ними. На такой призыв они уж не смогут не отозваться. Все равно, как я читал насчет Стенли, который спасал Ливингстона.[12] Уж это их забота — вытащить нас отсюда или подождать нас на поверхности, если мы ухитримся выпрыгнуть сами.

— Мы можем сами кое-что им предложить, — сказал Маракот. — Пусть спустят сюда глубоководный лот, а мы будем его поджидать. Когда же мы его увидим, мы привяжем к нему письмо и напишем, чтобы они были готовы нас встретить.

— Вот это здорово! — воскликнул Билл Сканлэн. — Лучше не придумаешь.

— А если некая леди пожелает разделить нашу участь, то четверо так же легко поднимутся, как и трое, — произнес Маракот, ехидно посмотрев на меня.

— И пятеро так же легко, как четверо, — прибавил Сканлэн. — Ну, как, вы теперь уразумели, мистер Хедли? Напишите все это, и через полгода мы снова будем гулять по набережной Темзы.

Сейчас мы выпустим два шара в воду, которая для нас все равно что для вас воздух. Шары помчатся вверх. Пропадут ли оба в пути? Все может быть! Или можно надеяться, что хоть один пробьется на поверхность? Поручаем их судьбу счастливому случаю. Если для нашего спасения ничего нельзя предпринять, то хотя бы дайте знать тем, кто нас оплакивает, что мы живы и счастливы. Если же представится случай прийти нам на помощь и для этого найдутся энергия и средства, мы дали вам достаточные указания, чтобы нас можно было спасти.

А пока прощайте, иди, может быть… до свидания?!»

На этом окончились записки, вынутые из стеклянного шара.

Предыдущая часть повествования излагает факты, известные ко дню сдачи рукописи в набор. Когда книга уже находилась в печати, подоспел совершенно неожиданный сенсационный эпилог. Я имею в виду спасение Маракота и его группы паровой яхтой «Марион», снаряженной для этого мистером Фавержером, и отчет, переданный с яхты по радио и услышанный радиостанцией на островах Кап-де-Верде, которая немедленно передала его дальше — в Европу и Америку. Отчет этот был составлен мистером Кей Осборном, сотрудником агентства Ассошиэйтед Пресс.

Оказалось, что немедленно, после того как в Европе стало известно о несчастье с экспедицией доктора Маракота, началась энергичная организация спасательной экспедиции. Мистер Фавержер великодушно предоставил для нужд экспедиции прекрасную паровую яхту и решил отправиться на ней сам. «Марион» отплыла из Шербурга в июне, захватила в Саутгемптоне мистера Кей Осборна и кинооператора и немедленно направилась к пункту, точно указанному в письме. На место она прибыла 1 июля.

Был спущен глубоководный лот на крепком проволочном канатике, и его медленно повели по дну океана. На конце лота, кроме свинцового груза, была привешена бутылка с письмом внутри. В этом сообщении говорилось:

«Ваш отчет стал известен миру, и мы прибыли спасти вас. Это же сообщение мы посылаем вам и по радио в надежде, что оно тоже дойдет до вас. Мы будем медленно двигаться над вашей пропастью. Вынув это письмо из бутылки, положите на его место ваши инструкции. Мы их выполним в точности».

Два дня медленно и безрезультатно крейсировала «Марион». На третий день спасательную экспедицию ожидал большой сюрприз. В нескольких метрах от корабля из воды выскочил небольшой блестящий шар. Это был стеклянный почтальон, описанный в документе Хедли. Когда шар не без труда был вскрыт, в нем оказалось письмо:

«Благодарим вас, дорогие друзья! Мы очень тронуты вашей добротой и энергией. Мы легко уловили ваши радиопризывы и имеем возможность отвечать вам с помощью шаров. Мы попытались поймать ваш лот, но течение относит его высоко наверх, и он скользит так быстро, а сопротивление среды так велико, что самый проворный из нас не может за ним угнаться. Мы предполагаем назначить свое отплытие отсюда на шесть часов утра завтра, в среду 5 июля, если не ошиблись в вычислениях. Мы отправимся поодиночке, так что замечания и указания, которые возникнут после появления первого из нас, можно сообщить по радио тем, кто отправится позже. Еще раз сердечно благодарим вас. Маракот, Хедли, Сканлэн».

Дальше рассказывает мистер Кей Осборн:

«Было прекрасное утро. Темно-сапфировое море было спокойно, как озеро, и небосвод не омрачался ни единой тучей. Еще до восхода солнца вся команда «Марион» была на ногах и с живейшим интересом ожидала событий. Когда время стало приближаться к шести часам, общее волнение достигло предела. На сигнальной мачте был помещен особый дозорный, и без пяти шесть мы услыхали его крик и увидели, что он указывает на что-то справа от корабля. Мы все столпились у правого борта, и мне удалось забраться на шлюпку, с которой все было прекрасно видно. Сквозь слой прозрачной воды я увидел нечто вроде серебристого пузыря, с большой скоростью поднимавшегося из глубины океана. Он вырвался на поверхность метрах в ста от яхты — красивый, блестящий шар около метра в диаметре, — высоко взлетел на воздух и поплыл по ветру, покачиваясь, как детский воздушный шарик. Это было волшебное зрелище, но оно заронило тревогу в наши сердца: под шаром болтался обрывок веревки, а значит, его груз остался где-то в глубинах океана.

Тотчас же была послана следующая радиограмма:

«Ваш шар вынырнул рядом с судном. Ни в нем, ни под ним ничего не было найдено. Тем не менее мы спускаем лодку, чтобы быть готовыми ко всему».

Вскоре после шести часов раздался новый сигнал дозорного, и через мгновение я снова увидел отливающий серебряным блеском шар, поднимавшийся из глубины, но гораздо медленнее, чем первый. Достигнув поверхности, он слегка поднялся на воздух и приподнял над водой привязанный к нему груз. То была большая пачка книг, бумаг и разнообразных мелких предметов, обернутых в непромокаемую рыбью кожу. Он был доставлен на борт, о его прибытии отправлена радиограмма, а мы с нетерпением стали ожидать следующего посланца.

Ждать пришлось недолго. Опять показался серебристый пузырь, опять он всколыхнул и прорвал гладь океана, но на этот раз поднялся в воздух очень высоко, увлекая за собой, к нашему удивлению, тонкую женскую фигуру. Она медленно опустилась на воду, а через мгновение уже была на борту яхты. Вокруг стеклянного шара, выше его экватора, было прикреплено кожаное кольцо, от которого свисали длинные ремни, привязанные к широкому кожаному поясу, охватывающему тонкую талию женщины. Выше пояса голова и плечи ее были заключены в оригинальный грушевидный стеклянный колпак, — я называю его стеклянным, но он был из того же легкого упругого материала, похожего на стекло, что и шары. Колпак был совершенно прозрачный, с легкими серебристыми прожилками.

* * *

Этот стеклянный колпак с помощью эластичных приспособлений так плотно прилегал к талии и плечам, что вода не могла в него проникнуть, и внутри находились неизвестные нам легкие аппараты, восстанавливавшие запас кислорода, которые уже были описаны мистером Хедли. С некоторым усилием мы сняли колпак и уложили атлантку на палубе. Девушка лежала в глубоком обмороке, но равномерное дыхание внушало надежду, что она скоро оправится от последствий стремительного полета и перемены давления, которая была не так велика благодаря тому, что плотность воздуха внутри колпака была несколько выше, чем в атмосфере, так что можно сказать, что она была примерно такой, как в пунктах, где имеют обыкновение делать передышку ныряльщики. По всей видимости, это была та женщина из Атлантиды, которую Хедли в первом письме называл Моной, и, если судить по ней, атланты действительно прекрасная раса, достойная снова появиться на земле. Она смугла, у нее прекрасные, правильные черты лица, длинные черные волосы и великолепные глаза лани, которые теперь с очаровательным любопытством глядят по сторонам. Морские ракушки и перламутр украшают ее кремовую тунику и блестят в темных волосах. Нельзя представить себе более прекрасной наяды из пучины океана — это само воплощение таинственного очарования моря. Мы видели, как в ее глазах постепенно появлялось сознательное выражение, потом она вскочила на ноги с грацией лани и побежала к борту яхты.

— Сайрес! Сайрес! — кричала она.

Мы уже по радио успокоили тех внизу. И теперь они быстро, один за другим, поднялись из глубины, подпрыгнув на десять-пятнадцать метров в воздух и снова спустившись на воду, откуда их тотчас извлекли. Все трое были без сознания, а у Сканлэна текла кровь из ушей и из носа, но уже через час все они были в силах подняться на ноги. Мне кажется, что первые движения каждого из них были удивительно характерны. Хохочущая группа увлекла Сканлэна в буфет, откуда и сейчас доносятся веселые возгласы, которые отнюдь не помогают сей радиопередаче. Доктор Маракот схватил пачку бумаг, вытащил тетрадь, исписанную, насколько я могу судить, алгебраическими формулами, и молча пошел в каюту. А Сайрес Хедли бросился к странной девушке и, по последним данным, имеет твердое намерение никогда от нее не отходить.

Таково положение дел, и мы надеемся, что наш радиопередатчик доставит этот отчет станции Кап-де-Верде. Подробности этого удивительного приключения будут сообщены дополнительно теми, кто вырвался из подводной Атлантиды…»

Артур Конан Дойл Тайна Клумбер-Холла (перевод В. Штенгеля)

Глава I О ТОМ, КАК СЕМЬЯ УЭСТОВ ПОКИНУЛА ЭДИНБУРГ

Я, Джон Фэзергил Уэст, студент юридического факультета университета Св. Андрея, попытаюсь на этих страницах изложить как можно кратко и по-деловому подробности происшедших событий. Я не ставлю перед собой цели добиться литературной славы. В равной степени я не стремлюсь путем литературных ухищрений или изменений последовательности фактов набросить покрывало таинственности на странные события, о которых я собираюсь писать. Мне хотелось бы только, чтобы те, которые знают что-либо о случившемся, могли, после ознакомления с моими записками, со спокойной совестью подтвердить факты; в записках нет ни единого пункта, в котором я хоть сколько-нибудь отклонился бы от истины.

Если я достигну этого, я буду вполне удовлетворен результатами моего первого и, по всей вероятности, последнего выступления на литературном поприще.

Сперва я думал излагать события в строгой последовательности, включая также и то, что было известно мне лично, но основывалось на вполне достоверных сведениях. Но затем, по совету друзей, я решил рассказать более доходчиво для читателей: использовать имеющиеся в моем распоряжении рукописи, добавляя к ним сведения, полученные непосредственно от тех, кто хорошо знал генерал-майора Дж. Б. Хэзерстона.

В соответствии с этим решением я и публикую эти показания Израиля Стэйкса, бывшего кучера в Клумбер-холле, а также Джона Истерлинга, доктора медицины из Эдинбурга, который в настоящее время практикует в Странраре (Вигтауншир). Ко всему этому я добавляю абсолютно точную выписку из дневника покойного Джона Бертье Хэзерстона о событиях, происшедших в долине Тул осенью 1841 года с описанием стычки в ущелье Тирада и смерти человека по имени Гхулао-шах.

На свою долю я беру только заполнение отдельных пробелов, которые есть в этих записях. Таким образом, я превращаюсь из автора повести в свод письменных показаний.

Мой отец Джон Хэстер Уэст был известным востоковедом и знатоком санскрита. Его имя до сих пор пользуется авторитетом. Он вслед за сэром Уильямом Джонсом привлек внимание публики к персидской литературе раннего периода, а его переводы Хафиза и Феридеддина Атара получили самые одобрительные отзывы барона фон Хаммер-Пургшталя из Вены и других выдающихся критиков континента. В одной из статей «Восточного Научного Журнала» за январь 1861 года моего отца называют «знаменитым, высокоэрудированным Хэнтером Уэстом из Эдинбурга». Это я прекрасно помню, так как отец с вполне понятной гордостью вырезал статью и приобщил ее к самым драгоценным реликвиям нашего семейного архива.

Отец имел звание солистера, или присяжного стряпчего, как этих адвокатов именуют в Шотландии, но его увлечение науками отнимало столько времени, что ему просто некогда было заниматься своими служебными обязанностями. В то время, когда клиенты безуспешно разыскивали его в конторе на Джордж-стрит, он либо скрывался в дебрях юридической библиотеки, либо был погружен в какие-нибудь заплесневелые рукописи Философского института, причем свод законов Ману, составленный за шестьсот лет до Рождества Христова, занимал его гораздо больше, чем сложные проблемы шотландской юриспруденции девятнадцатого века. Поэтому не приходится удивляться, что по мере роста научных познаний отца, его адвокатская практика уменьшалась, и в один прекрасный день он, достигнув вершины своей славы, оказался в бездне финансовых затруднений.

Вследствие того, что ни в одном из университетов Шотландии не было кафедры санскритского языка и научный багаж отца не находил никакого спроса, нам пришлось бы погрязнуть в благородной нищете, утешаясь афоризмами и поучениями Фирдоуси, Омара Хайяма и других любимых восточных поэтов, если бы вдруг не появилась щедрая и великодушная помощь со стороны единокровного брата отца — Уильяма Фаринтоша, лэрда[13] Бранксома в Витгауншире. Холостяк Уильям Фаринтош был владельцем земельного участка, размер которого совершенно не соответствовал его стоимости. Участок представлял собою самую унылую и бесплодную полосу земли из всех унылых и бесплодных земель графства. Но, с другой стороны, расходы Фаринтоша были также не очень велики. Лэрд получал арендную плату с разбросанных по его земле коттеджей и доход от продажи малорослых, но сильных лошадей, которых он разводил на торфяных участках, поросших вереском. Фаринтош умудрялся даже не только вести образ жизни, подобающий лэрду, но и откладывать значительные суммы денег в банк.

В дни сравнительного благополучия мы очень мало слышали о нашем родственнике, но сейчас, когда мы просто сели на мель, письмо Фаринтоша показалось нам прямо-таки гласом с неба, возвестившем твердую поддержку. У лэрда Бранксома серьезно разболелось легкое, поэтому доктор Истерлинг из Странрара настоятельно рекомендовал ему провести последние годы жизни в более мягком климате. Лэрд решил отправиться на юг Италии и просил нас пере селиться на время его отсутствия в Бранксом, а отца принять на себя обязанности управляющего имением. Предложенное отцу жалованье, как оказалось, с избытком покрывало все наши потребности.

Моя мать умерла несколько лет тому назад. У отца были только я и сестра Эстер. Понятно, что мы не долго колебались и приняли великодушное предложение лэрда. Отец отправился в Вигтаун в тот же вечер, а я и Эстер последовали за ним через несколько дней с двумя большими мешками, битком набитыми книгами и теми хозяйственными предметами, которые имело смысл перевозить.

Глава II О ЗАГАДОЧНОМ ПОЯВЛЕНИИ ХОЗЯИНА КЛУМБЕРА

По сравнению с домами зажиточных английских сквайров Бранксом мог считаться бедным жильем, но нам после душной квартирки, в которой мы так долго ютились, он показался королевским дворцом. Это был невысокий дом с красной черепичной крышей, множеством комнат с закоптелыми потолками и дубовыми панелями. Перед домом была небольшая лужайка, окаймленная малорослыми буками, искривленными ветрами. За домом раскинулась деревушка Бранксом-Бир из дюжины коттеджей, населенных суровыми рыбаками; эти рыбаки видели в лэрде своего покровителя. На западе вдаль уходила широкая песчаная отмель Ирландского моря, а во всех других направлениях, вплоть до самого горизонта, стелились длинные безлюдные волны торфяных полей, поросших вереском. Они казались серовато-зелеными вблизи и фиолетовыми в отдалении.

Каким унылым и пустынным был этот Вигтаунский берег! Можно было пройти много миль и не встретить ни одного живого существа, за исключением белых чаек, которые кричали пронзительными и печальными голосами. Очень пустынно было здесь и очень уныло! Лишь в одном месте из-за пихт и лиственниц выглядывала высокая белая башня Клумбер-холла, подобно надгробию какой-то гигантской могилы.

Это большое здание, расположенное примерно в миле от нашего дома, было построено богатым одиноким коммерсантом из Глазго, отличавшимся странными причудами. Но ко времени нашего приезда здание пустовало уже много лет. Стены его были исхлестаны, окна пусты. Необитаемый и покрытый плесенью Клумбер-холл служил только ориентиром для рыбаков. Они знали по опыту: если держаться линии, проходящей через белую башню Клумбера и трубу дома лэрда, они смогут провести судно мимо опасного рифа, похожего на спящее чудовище, высунувшее зазубренную спину, из воды не защищенной от ветра гавани.

В эту-то дикую местность и занесла судьба моего отца, сестру и меня. Но нас не пугало одиночество. После шума большого города и тяжелой борьбы за существование тишина этих мест, беспредельный простор и свежий воздух вносили успокоение в наши души. Во всяком случае, здесь не было болтливых соседей, сующих нос в чужие дела.

Лэрд оставил нам фаэтон и двух пони, на которых отец и я могли объезжать поместье и выполнять несложные обязанности, возлагаемые на управляющего, или «фактора», как их здесь называют. А наша кроткая Эстер хлопотала по хозяйству.

Но недолгой была наша безмятежная жизнь. Однажды в летнюю ночь произошел случай, явившийся провозвестником тех странных событий, для описания которых я и взялся за перо.

У меня вошло в привычку по вечерам выходить в море в ялике лэрда ловить мерлана на ужин. В тот памятный вечер моя сестра поехала со мной. Она сидела с книгой на корме, а я с удочкой на носу лодки.

Солнце скрылось за неровным ирландским берегом, но длинная гряда розовых облаков еще бросала отблеск на волны. Весь безбрежный океан был изборожден темно-красными прожилками. Поднявшись в лодке, я смотрел по сторонам и восторгался панорамой берега, глазурью моря и неба. Вдруг сестра с изумлением воскликнула:

— Посмотри-ка, Джон! Откуда появился свет в башне Клумбера?!

Я повернул голову в сторону высокой белой башни, выглядывавшей из-за деревьев, и ясно различил в одном из окон мерцание света. Огонек было исчез, но затем появился в окне следующего этажа. Там он померцал некоторое время, потом быстро двинулся мимо окон двух нижних этажей, пока деревья не заслонили его от нас. Было ясно, что кто-то, неся лампу или свечу, поднялся по ступеням башни наверх, а потом вернулся в основной корпус здания.

— Кто бы это мог быть? — воскликнул я, обращаясь скорее к самому себе, чем к Эстер. — Может быть, кто-нибудь из Бранксом-Бира захотел посмотреть башню?

Сестра покачала головой.

— Никто не осмелится ступить за порог этого дома, — сказала она. — Кроме того, ключи находятся у управляющего в Вигтауне. Если бы кто-нибудь и захотел посмотреть дом, он не смог бы попасть в него.

Представив себе массивные двери и тяжелые ставни, охраняющие нижний этаж Клумбера, я согласился с сестрой.

Это маленькое происшествие возбудило мое любопытство, и я направил лодку к берегу, намереваясь лично посмотреть, кто этот незнакомец, и узнать его намерения. Оставив сестру в Бранксоме и захватив с собою Сета Джемисона, военного моряка в прошлом, а ныне одного из самых толстых рыбаков, я пошел к ним через вересковую пустошь теперь уже во мраке.

— Незачем приближаться к этому дому вечером, — сказал мой спутник, явно замедляя шаги по мере того, как я объяснял ему цель нашего путешествия. — Ведь не зря владелец этого дома не подходит к нему ближе, чем на шотландскую милю.

— Однако, Сет, нашелся же человек, который не побоялся войти в этот дом, — сказал я.

Свет, который я заметил в море, сейчас продвигался взад и вперед в нижнем этаже. Я заметил и второй, более слабый свет, который следовал в нескольких шагах за первым. Очевидно, два человека, один с лампой, другой со свечой, производили осмотр здания.

— Пусть они бродят, — сказал угрюмо Сет Джемисон и остановился. — Какое нам дело, если злые духи или привидения захотели осмотреть Клумбер! Неблагоразумно впутываться в такую историю.

— Послушайте, друг! — рассердился я. — Ведь не думаете же вы, что дух приехал сюда в двуколке? Взгляните на фонари вон там, у ворот.

— Точно, это фонари двуколки! — воскликнул мой спутник менее мрачным голосом. — Возьмем-ка на них курс, мистер Уэст, и поглядим вблизи.

К этому времени ночь полностью вступила в свои права, если не считать единственной узенькой полоски света на западе. Спотыкаясь, мы добрели до Вигтаунской дороги, до входа в аллею Клумбера. Перед воротами стояла большая двуколка, лошадь паслась на тонкой кромке травы, окаймлявшей дорогу.

— Верно! — сказал Джемисон, разглядывая пустой экипаж. — Я знаю его. Он принадлежит мистеру Мак-Нейлю, фактору из Вигтауна, у которого ключ.

— Значит, мы сможем переговорить с ним, раз уже пришли сюда, — заключил я. — Мне кажется, они спускаются вниз.

Мы услышали хлопанье тяжелой двери, и через несколько минут к нам в темноте приблизились две фигуры: одна высокая и худая, другая — короткая и круглая. Они так оживленно разговаривали, что не заметили нас, пока не вышли из калитки.

— Добрый вечер, мистер Мак-Нейль, — сказал я, делая шаг вперед.

Мак-Нейль повернулся ко мне, и я убедился, что не обознался. Но его высокий собеседник отпрянул от меня в испуге.

— Что это, Мак-Нейль? — спросил он прерывающимся голосом. — Так-то вы держите свое обещание! Что это значит?

— Не волнуйтесь, генерал, не волнуйтесь, — сказал фактор успокаивающим тоном, каким говорят с испуганными детьми. — Этот молодой человек — мистер Фэзергил Уэст из Бранксома. Правда, я не понимаю, как он здесь оказался в такое время. Тем не менее, раз вы будете соседями, я считаю необходимым воспользоваться случаем и познакомить вас. Мистер Уэст, это генерал Хэзерстон, который собирается арендовать Клумбер-холл.

Я протянул руку высокому мужчине. Тот взял ее нерешительно.

— Я пришел, — пояснил я, — из-за того, что увидел свет в окнах Клумбер-холла и решил узнать, не случилось ли чего-нибудь. Очень рад, что так вышло, и это дало мне возможность познакомиться с генералом.

Разговаривая, я чувствовал, что новый жилец Клумбер-холла чрезвычайно напряжённо вглядывается в меня. Вдруг он протянул длинную дрожащую руку к лампе двуколки и направил луч света на мое лицо.

— Боже мой, Мак-Нейль! — воскликнул он дрожащим голосом. — Да ведь он совсем коричневый, как шоколад. Он не англичанин. Ведь вы не англичанин, не правда ли? — обратился он ко мне.

— Я прирожденный шотландец, — ответил я. Явный испуг моего нового знакомого вызвал у меня смех, который я сдерживал с трудом.

— Шотландец, а?.. — сказал он со вздохом облегчения. — Ну, это ничего. Простите меня, мистер… мистер Уэст. У меня дьявольски расшатана нервная система. Идемте, Мак-Нейль, мы должны быть в Вигтауне не позднее, чем через час. Спокойной ночи, господа, спокойной ночи.

Они оба возвратились на свои места, фактор щелкнул хлыстом, и высокая двуколка с грохотом покатила в темноту, образуя сверкающий желтый туннель.

— Что вы скажете о нашем новом соседе, Джемисон? — спросил я после продолжительного молчания.

— Действительно, мистер Уэст, он очень нервный. Может быть, у него совесть нечиста?

— Или, может быть, печень не в порядке, — ответил я. — Он выглядит плохо, наверное, сильно истрепал свой организм. Впрочем, становится прохладно, и нам обоим пора домой.

Я пожелал своему спутнику доброй ночи и направился к веселому яркому свету, падающему из окон нашей гостиной в Бранксоме.

Глава III О НАШЕМ ДАЛЬНЕЙШЕМ ЗНАКОМСТВЕ С ГЕНЕРАЛ-МАЙОРОМ ДЖ. Б. ХЭЗЕРСТОНОМ

Вполне понятно, что появление жильцов в Клумбер-холле вызвало большой переполох в нашей округе. Строились самые разнообразные предположения относительно новых обитателей холла и о причинах, побудивших их поселиться именно в этой части страны. Вскоре выяснилось, что, каковы бы ни были эти причины, наши новые соседи решили обосноваться у нас надолго: из Вигтауна прибыли группы водопроводчиков и столяров, с утра до ночи шли ремонтные работы.

Удивительно, как быстро были стерты со стен Клумбера следы ветров и непогоды! Весь большой квадратный дом вскоре выглядел как новый, будто его построили только вчера. Было ясно, что деньги не представляют ценности для генерала Хэзерстона и что он поселился у нас отнюдь не в целях экономии.

— Возможно, он увлекается какой-нибудь наукой, — высказал свое предположение отец, когда мы обсуждали этот вопрос за завтраком. — Может быть, он выбрал это уединенное место для завершения своего труда. Если это так, то я буду счастлив предоставить в его распоряжение свою библиотеку.

Эстер и я рассмеялись над высокопарностью, с которой отец говорил о двух мешках из-под картофеля, набитых книгами.

— Может быть, это верно, — сказал я, — но во время нашего короткого разговора генерал не произвел на меня впечатление человека от науки. Я думаю, он поселился здесь в лечебных целях, полный покой и чистый воздух восстановят его расшатанную нервную систему. Если бы вы видели, как он смотрел на меня и как дрожали его пальцы, вы согласились бы, что его нервная система безусловно нуждается в лечении.

— А есть ли у него жена и дети? — спросила сестра. — Бедняжки! Как им будет скучно! Ведь кроме нас, здесь, в окружности семи миль, нет ни одной семьи, где они могли бы отвести душу.

— Генерал Хэзерстон имеет большие боевые заслуги, — заметил отец.

— Откуда вы, папа, знаете об этом?

— Ах, мои дорогие, — улыбнулся отец. — Вы только что смеялись над моей, библиотекой, но иногда она, как вы увидите, — может оказаться очень полезной. — Говоря это он снял с полки книгу в красном переплете и перелистал страницы. — Вот списки офицеров Индийской армии, опубликованные три года тому назад, — объяснил он, — а вот как раз тот самый джентльмен, который нам нужен: «Хэзерстон Дж. Б., кавалер ордена Бани». — Подумать только: ордена Бани! — «Бывший полковник Индийской инфантерии 41 Бенгальского пехотного полка, ушедший в отставку в чине генерал-майора». А в следующем столбце говорится о его заслугах: «Захват Газни, оборона Джелалабада, Соб-раон в 1848 году, Индийское восстание, победа при Ауде. Пять раз отмечен в донесениях». Думаю, дорогие мои, мы имеем все основания гордиться таким соседом.

— Там не сказано, женат он или нет? — спросила Эстер.

— Нет, — ответил отец, с улыбкой покачав седой головой. — Этого эпизода нет в списке его героических подвигов.

Но все наши недоумения скоро рассеялись.

В день окончания ремонта и меблировки Клумбера мне пришлось съездить верхом в Вигтаун, и я встретил по дороге коляску, в которой генерал Хэзерстон с семьей направлялся в свой новый дом. Пожилая дама с утомленным и болезненным лицом сидела рядом с генералом, а напротив расположились молодой человек примерно моего возраста и девушка, по-видимому, двумя годами моложе.

Я приподнял шляпу и собирался проехать мимо, но генерал приказал кучеру остановиться и протянул мне руку.

При дневном свете я заметил, что строгое и суровое лицо генерала могло принимать любезное выражение.

— Как ваше здоровье, мистер Фэзергил Уэст? — спросил он. — Я должен извиниться перед вами, если был немного резким в тот вечер. Вы должны простить старого солдата, проведшего лучшие годы жизни в боевых походах. Все же вы не можете не согласиться, что ваша кожа немного смугла для шотландца.

— У нас в роду примесь испанской крови, — сказал я, удивляясь, что он снова возвращается к этой теме.

— Да, этим, конечно, все и объясняется, — заметил он. — Моя дорогая, — обратился он к своей жене, — разреши представить тебе мистера Фэзергила Уэста. А вот мой сын и дочь. Мы приехали сюда в поисках покоя, мистер Уэст, полнейшего покоя.

— Наш край самое подходящее место в этом отношении, — сказал я.

— О, вы так думаете? — ответил он. — Мне самому кажется, что это очень спокойное и уединенное место. Можно бродить по этим тропинкам ночью и не встретить ни души, а?

— Да, здесь в сумерках никого не встретишь.

— А вас здесь не беспокоят бродяги или нищие, не бывает ли бездельников-Цыган или вообще кого-нибудь из бродяг?

— Становится холодно, — сказала миссис Хэзерстон, запахиваясь плотнее в котиковую мантилью. — И, кроме того, мы ведь задерживаем мистера Уэста.

— Правильно, правильно, моя дорогая. Поехали дальше! До свидания, мистер Уэст.

Экипаж покатил в Клумбер-холлу, а я двинулся рысцой к маленькому городку графства.

Когда я проезжал по Хай-стрит, мистер Мак-Нейль выбежал из своей конторы, подавая мне рукою сигнал остановиться.

— Наши новые жильцы сегодня предприняли поездку, — сказал он. — Они выехали с самого утра.

— Я их встретил, — подтвердил я.

Взглянув на красную физиономию маленького фактора, я убедился, что он хватил добрую порцию виски. — Люблю иметь дела с настоящими джентльменами, — воскликнул он, разражаясь хохотом. — Они понимают меня, а я — их. «Какой цифрой мне это заполнить?» — спросил генерал, доставая из кармана чистый бланк чека и кладя его на стол. «Цифрой двести», — сказал я. Вы понимаете, мистер Уэст, что мне нужно было оставить немного и для самого себя за хлопоты и потраченное время.

— А я думал, что хозяин уже заплатил вам за это, — сказал я.

— Э, но ведь неплохо получить еще! Он заполнил чек и швырнул его мне, как старую почтовую марку. Вот как ведутся дела между честными людьми… Не зайдете ли ко мне, мистер Уэст, попробовать виски?

— Нет, спасибо, мне некогда, — сказал я.

— Верно, верно, дело прежде всего. По утрам не следует пить. Что касается меня самого, то я никогда не употребляю спиртного в первую половину дня, если не считать капельки перед завтраком для аппетита и, пожалуй, стаканчика-другого после завтрака, чтобы улучшить пищеварение. Что вы думаете о генерале, мистер Уэст?

— У меня нет данных для суждения, — ответил я. Мак-Нейль постучал указательным пальцем по лбу.

— Вот что я думаю о нем, — сказал он доверительным шепотом, наклонясь ко мне. — По-моему, он пропащий человек, совсем пропащий. Что вы сочли бы доказательством его ненормальности, мистер Уэст?

— Ну, конечно, выдачу вам чека, — сказал я.

— Ах, вы все шутите. Но между нами говоря, если человек интересуется, на каком расстоянии находятся ближайшие морские порты, и заходят ли туда корабли с Востока, и нет ли бродяг на дорогах, и не будет ли противоречить его арендному договору постройка высокой стены вокруг поместья, — что бы вы сказали на все это?

— Я, конечно, подумал бы, что это весьма эксцентричный человек, — сказал я.

— Если бы каждый получал по заслугам, то ваш друг оказался бы в доме, окруженном высокой стеной, и это не стоило бы ни гроша, — сказал фактор.

— Это где же? — сказал я, подлаживаясь к его тону.

— Ну, конечно, в сумасшедшем доме Вигтауна! — воскликнул человечек с хохотом. Я двинулся дальше, оставив его наслаждаться собственным остроумием.

Приезд новой семьи в Клумбер-холл нисколько не оживил нашу монотонную жизнь. Вместо того чтобы воспользоваться скромными удовольствиями нашей сельской природы или включиться (на что мы надеялись) в нашу деятельность по облегчению жизни бедных арендаторов и рыбаков, новые жильцы избегали всяких встреч и почти не выезжали за ворота усадьбы. Скоро мы убедились, что слова фактора об ограждении усадьбы имели основания: рабочие с самого раннего утра и до поздней ночи сооружали высокий деревянный забор вокруг всего поместья. Когда забор был готов и усажен шипами, парк Клумбера сделался неприступным для всех, за исключением разве только самых смелых верхолазов. Казалось, старый воин был так пропитан военными фантазиями, что, подобно моему дяде Толи, даже в мирное время воздвигал оборонительные сооружения.

Еще более странно было то, что генерал принялся создавать в доме большие запасы продовольствия, словно для предстоящей осады. Бегби — крупный бакалейщик Вигтауна — сказал мне в радостном удивлении, что генерал послал ему заказ на тысячу банок всевозможных мясных и овощных консервов.

Само собою разумеется, все эти необычные действия не могли пройти незамеченными. По всей округе, чуть ли не до самой границы с Англией, шли сплетни о новых обитателях Клумбер-холла, о причинах, заставивших их поселиться в наших краях. Предположение, которое могло возникнуть в сельских умах нашей округи (так думал и мистер Мак-Нейль) было единственное: старый генерал и его семья не в своем уме или же генерал совершил какое-то ужасное преступление и пытается скрыться.

Оба эти варианта казались правдоподобными. Но я считаю, что ни один из них не был близок к истине. Поведение генерала Хэзерстона во время нашего первого разговора, действительно, могло показаться подозрительным. Но впоследствии он проявил исключительную рассудительность и вежливость. Жена и дети генерала вели такую же уединенную жизнь, как и он, поэтому причина была не только в состоянии здоровья генерала. Что касается предположения о том, что генерал скрывается от правосудия, то эта версия была еще более неправдоподобной. Хотя Вигтауншир был пустынным местом, но в конце концов это не был такой медвежий угол, где мог бы скрыться столь известный человек, как генерал Хэзерстон. К тому же преступник, скрывающийся от полиции, не стал бы давать своими поступками пищу болтливым языкам, как это делал генерал.

Я был склонен верить тому, что объяснение загадки заключалось в почти болезненном стремлении генерала к одиночеству и уединению, и он нашел такое убежище именно в наших краях.

Вскоре мы увидели, как далеко завело их это стремление к покою и одиночеству.

Однажды утром отец вышел к столу с выражением твердой решимости на лице.

— Надень свое розовое платье, Эстер, — сказал он, — и ты, Джон, принарядись. Пополудни мы все трое поедем засвидетельствовать свое почтение миссис Хэзерстон и генералу.

— Визит в Клумбер! — воскликнула Эстер, захлопав в ладоши.

— Я не только фактор лэрда, — сказал с достоинством отец, — но и его родственник. В качестве такового, я убежден, что лэрд пожелал бы, чтобы я навестил наших новых соседей и предложил им свои услуги. Сейчас они чувствуют себя одинокими, не имеют друзей. Что говорит великий Фирдоуси? «Лучшим украшением человека являются его друзья»?

Моя сестра и я знали по опыту: если старик начинал подкреплять свои мысли цитатами персидских поэтов, его невозможно переубедить.

Таким образом, пополудни наши пони были запряжены в фаэтон и отец взгромоздился на сиденье в не слишком шикарном пальто, но с новыми перчатками в руке.

— Садитесь, дорогие мои, — воскликнул он, весело хлопая бичом. — Мы докажем генералу, что ему не придется краснеть за своих соседей.

Увы! За гордостью часто следует унижение. Нашим откормленным пони в сверкающей сбруе не суждено было произвести в этот день фурор в Клумбере.

Мы доехали до ворот, и я уже собирался выйти из экипажа и открыть их, как наше внимание привлек большой деревянный плакат, прикрепленный к одному из деревьев с таким расчетом, чтобы он всем бросался в глаза. На доске была намалевана печатными черными буквами следующая негостеприимная надпись:

ГЕНЕРАЛ И МИССИС ХЭЗЕРСТОН

НЕ ИМЕЮТ ЖЕЛАНИЯ РАСШИРЯТЬ КРУГ СВОИХ ЗНАКОМЫХ

Несколько минут мы с изумлением глядели на этот плакат. Затем Эстер и я, уяснив себе всю нелепость происшедшего, разразились хохотом. Но мой отец был глубоко оскорблен; стиснув зубы, он повернул пони обратно и покатил домой. Я никогда не видел его столь потрясенным.

Глава IV О МОЛОДОМ ЧЕЛОВЕКЕ С СЕДЫМИ ВОЛОСАМИ

Если у меня и было чувство личной обиды за унижение, то оно очень скоро прошло и стерлось из моей памяти.

Случилось так, что на следующий же день, после этого эпизода мне пришлось проходить мимо Клумбер-холла и я остановился посмотреть еще раз на неприятный плакат. Я глядел на него и удивлялся: что побудило наших соседей предпринять такие оскорбительные шаги? Вдруг я заметил нежное девичье личико, выглядывавшее сквозь прутья ворот, и белую ручку, которая настойчиво предлагала мне подойти. Приблизившись, я увидел, что это та самая девушка, которая ехала в коляске.

— Мистер Уэст, — быстро сказала она шепотом, озираясь по сторонам. Она говорила нервно и быстро. — Я хочу извиниться перед вами за унижение, которому вчера подверглись вы и ваша семья. Мой брат находился в саду и видел все, но ничего не мог1 поделать. Уверяю вас, мистер Уэст, что если это, — она указала на плакат, — принесло вам некоторую досаду, то мне и брату плакат причинил гораздо больше огорчений.

— Что вы, мисс Хэзерстон! — сказал я со смехом. — Британия свободная страна, и если кто-нибудь желает отвадить визитеров от своего дома, то почему бы ему так не сделать.

— Но это ужасно грубо, — прервала она, нетерпеливо топнув ножкой. — Подумать только, что и ваша сестра тоже подверглась такому несправедливому оскорблению! Я готова провялиться сквозь землю от стыда при одной мысли об этом.

— Пожалуйста, не тревожьтесь, — сказал я горячо; меня взволновало ее огорчение. — Я уверен, что ваш отец имел причины принять такие меры.

— О, Бог видит, что причины у него имеются, — ответила она с невыразимой грустью в голосе. — И все же, я думаю, что было бы более достойно мужчины встретить опасность лицом к лицу, чем скрываться от нее. Впрочем, ему лучше знать, и не нам судить его. Но кто там?! — воскликнула она, вглядываясь с беспокойством в темную аллею. — О, это мой брат Мордаунт. Мордаунт, — сказала она, когда молодой человек подошел к нам, — я просила извинения у мистера Уэста и от своего, и от твоего имени за то, что произошло вчера.

— Я очень рад, что могу лично сделать это, — сказал он вежливо. — У меня горячее желание повидать также вашу сестру и вашего отца и сказать им, как я огорчен случившимся… Мне кажется, тебе лучше уйти домой, малютка, — обратился он к сестре, — потому что приближается время завтрака. Нет, не уходите, мистер Уэст, мне нужно с вами поговорить, — сказал он мне.

Мисс Хэзерстон с улыбкой помахала мне рукой и пошла по аллее, а ее брат раскрыл калитку, вышел и снова запер ее снаружи.

— Если вы не возражаете, я пройдусь с вами по дороге. Не хотите ли манильскую сигару? — он вынул из кармана две сигары и дал одну мне. — Они неплохи. Я сделался знатоком сигар, когда был в Индии. Надеюсь, что я не помешал вашим делам?

— Нисколько, — ответил я. — Я очень рад вашему обществу.

— Раскрою вам один секрет, — сказал мой спутник, — сегодня я впервые вышел из имения с тех пор, как мы здесь поселились.

— А ваша сестра?

— Она не выходила никогда. Я ускользнул от отца и знаю, это ему очень не понравится. Он хочет, чтобы мы всегда держались вместе. Кое-кто, может быть, и назовет это капризом, но я знаю, что отец имеет достаточно оснований для своих поступков, хотя, возможно, в данном случае он слишком требователен.

— Вам, вероятно, очень тоскливо, — посочувствовал я. — Не могли бы вы время от времени выходить на прогулку со мной? Вон наш дом — Бранксом.

— Вы очень добры, — ответил он заинтересованно. — Я с удовольствием заходил бы к вам. За исключением нашего старого кучера и садовника Израиля Стэйкса, мне не с кем перекинуться словом.

— А ваша сестра, наверно, в еще большей степени чувствует одиночество? — спросил я. Мой новый знакомый слишком много думал о себе и очень мало о своей сестре.

— Да, бедняжка Габриель, несомненно, чувствует то же самое, — ответил он беспечно. — Но более неестественно держать взаперти мужчину в моем возрасте, чем девушку. Посмотрите на меня. В марте мне исполнится 23 года, но я Никогда не был ни в школе, ни в университете. Я так же невежествен, как любой из этих деревенских парней. Вам это кажется странным, и тем не менее, это так. Разве я не заслуживаю лучшей участи?

Говоря это, он остановился, повернулся лицом ко мне.

Я оглядел его лицо, освещенное солнцем. Он действительно был неподходящей птицей для этой клетки. Высокий, сильный, с волевым и смуглым лицом, с отточенными тонкими чертами, он будто сошел с полотен Мурильо или Веласкеса. В очертании его энергичного рта и всей гибкой и крепкой фигуры угадывалась скрытая энергия и сила.

— Можно учиться и другими путями, — сказал я сентенциозно. — Я не могу поверить, что вы провели всю свою жизнь в праздности и удовольствиях.

— Удовольствиях! — воскликнул он. — Удовольствиях! Взгляните-ка! — Он снял шляпу, и я увидел в его черных волосах седые пряди. — Не думаете ли вы, что это результат удовольствия? — с горьким смехом спросил он.

— Вы, очевидно, испытывали большое потрясение. Я знавал людей, таких же молодых, как вы, у которых были седые волосы.

— Бедняги! — пробормотал он. — Я жалею их.

— Если вам удастся зайти к нам в Бранксом, — сказал я, — может быть, вы возьмете с собой мисс Хэзерстон? Мой отец да и сестра будут очень рады ее видеть, а смена впечатлений принесет ей пользу.

— Трудно будет ускользнуть нам вместе, — ответил он. — Но, если подвернется случай, я приведу ее с собой. Это можно будет сделать как-нибудь пополудни, так как отец в это время всегда отдыхает.

Мы подошли к извилистой тропинке, которая начиналась у шоссе и вела к дому лэрда. Мой спутник остановился.

— Мне нужно идти домой, — сказал он, — иначе меня спохватятся. Я вам очень благодарен. Габриель тоже будет тронута вашим любезным приглашением.

Он пожал мне руку и отправился было, но повернулся и снова догнал меня.

— Мне только что подумалось, что для вас мы — большая загадка, что вы рассматриваете Клумбер, как частную психиатрическую лечебницу. Не смею порицать вас за это. Было бы недружески с моей стороны не удовлетворить вашего любопытства, но я обещал отцу молчать. Если бы даже я и рассказал вам все, что знаю, вы просто не поняли бы меня. Я хотел бы только, чтобы вы поверили, что отец так же здоров, как вы или я, но у него есть причины вести такой образ жизни. Могу еще добавить: его стремление к уединению не является результатом каких-нибудь недостойных или бесчестных поступков, а вызвано только инстинктом самосохранения.

— Значит, ему грозит опасность? — воскликнул я.

— Да, он постоянно в опасности.

— Но почему же он не обратился за защитой к властям? Если он кого-нибудь опасается, ему стоит только назвать это лицо, и тому будет предложено не нарушать мира.

— Дорогой Уэст, — сказал молодой Хэзерстон, — подстерегающую отца опасность невозможно предотвратить вмешательством людей.

— Вы же не станете утверждать, что она сверхъестественна, — сказал я недоверчиво.

— Вряд ли, — ответил он нерешительно. — Ну, вот, — продолжал он, — я сказал гораздо больше того, что имел право сказать, но я знаю, вы не злоупотребите моим доверием. До свидания!

Он отправился домой и скоро исчез за поворот дороги.

Сперва обитатели Клумбера показались мне просто эксцентричными людьми, но после беседы с Мордаунтом Хэзерстеном я понял, что нечто темное и зловещее лежит в основе поступков генерала. И чем больше я размышлял над этим, тем меньше понимал своих соседей.

Мрачный Клумбер-холл и катастрофа, нависшая над его обитателями, — все это в сильнейшей степени действовало на мое воображение. До поздней ночи я угрюмый сидел у огня, перебирая в уме все, что слышал, и вспоминая различные эпизоды, которые могли бы дать мне ключ к тайне.

Глава V О ТЕНИ КЛУМБЕРА, УПАВШЕЙ НА НАС ЧЕТВЕРЫХ

Надеюсь, что мои читатели не сочтут меня любопытным человеком, сующим нос в чужие дела, если я скажу, что последующие дни и недели мои мысли все более и более возвращались к генералу Хэзерстону и окружавшей его тайне. Напрасно я старался тяжелым трудом и делами лэрда направить мысли в другое русло. Что бы я ни делал на суше или на воде, я ловил себя на том, что ломаю голову над тайной Клумбера. Наконец я почувствовал, что не способен заниматься чем бы то ни было, пока не найду разгадку. Я не мог проходить мимо пятифунтового забора или мимо больших железных ворот с массивным замком, чтобы не попытаться отгадать, какая тайна скрывается за этой преградой. Несмотря на все мои размышления и наблюдения, я не мог прийти ни к какому выводу, который хотя бы на минуту можно было принять за отправную точку.

Однажды вечером моя сестра навестила больного крестьянина, потом выполнила еще какой-то акт милосердия, за что ее так любили по всей округе.

— Джон, — сказала она, вернувшись домой, — видел ты Клумбер-холл в ночное время?

— Нет, — ответил я, откладывая в сторону книгу, которую читал. — Нет, ни разу с того вечера, когда генерал и Мак-Нейль производили осмотр дома.

— Так бери шляпу, Джон, и пойдем со мной.

По ее поведению я понял, что она чем-то взволнована и напугана.

— Бог с тобой! — воскликнул я. — В чем дело? Неужели старый Клумбер-холл горит? У тебя такой мрачный вид, что можно подумать, будто погиб весь Вигтаун.

— Нет, пока еще не все плохо, — сказала она, улыбнувшись. — Пойдем же, Джон. Мне очень хочется, чтобы ты это видел.

Я всегда воздерживался от каких-либо разговоров, которые могли бы встревожить мою сестру. Поэтому она не знала какой интерес вызывают во мне наши соседи. Я взял шляпу и последовал за ней в темноту. Мы шли по узкой тропинке. Она привела нас к небольшой возвышенности, с которой был виден как на ладони холл.

— Погляди-ка, — сказала сестра, останавливаясь.

Клумбер лежал внизу в море света. В нижнем этаже ставни скрывали огни, но наверху, начиная от широких окон второго этажа вплоть до узких щелей на вершине башни, не было ни одного отверстия, которое не излучало бы поток света. Свет был ослепителен. Было ясно, что в Клумбер-холле горит множество ламп. Причем все эти ярко освещенные комнаты были, по-видимому, нежилыми, а в некоторых из них, насколько мы могли видеть, не было даже мебели.

Минуту я стоял изумленный перед странным зрелищем, потом услыхал за собой всхлипывание.

— Что с тобой, Эстер? — спросил я, обернувшись к сестре.

— Я так боюсь! О, Джон, уведи меня домой, я так боюсь! — Она уцепилась за мою руку и принялась дергать ее.

— Полно, дорогая, — сказал я. — Тут нет ничего страшного. Что тебя так расстроило?

— Я боюсь их, Джон, я боюсь Хэзерстонов. Почему они так освещают свой дом каждую ночь? И почему старик убегает, как заяц, при одном только приближении постороннего? Здесь что-то неладно, Джон…

Я как мог успокоил ее и отвел домой. Перед сном я заставил ее выпить горячего глинтвейна. В разговоре я всячески избегал Хэзерстонов, боясь еще больше взволновать сестру, и она тоже не говорила о них. Однако из ее слов я мог понять, что она в течение некоторого времени наблюдала за нашими соседями, и что странные явления очень подействовали ей на нервы. Ночная иллюминация холла сама по себе не могла бы привести сестру в такое состояние. Только целая серия загадочных происшествий способна была оставить тягостное впечатление в ее душе.

Таковы были в то время мои предположения. Сейчас я знаю, что был прав и что моя сестра имела даже больше оснований, чем я, догадываться о чем-то таинственном и страшном, тяготеющим над обитателями Клумбера. Наш интерес к Клумберу возник вначале из простого любопытства, но вскоре события приняли такой оборот, что мы оказались прочно связанными с судьбой семьи Хэзерстонов. Мордаунт, воспользовавшись моим приглашением, иногда приводил и свою сестру. Мы бродили вчетвером по вересковой пустоши или в ясную погоду отправлялись в нашем маленьком ялике в плавание под парусами и добирались до Ирландского моря. Во время этих экскурсий брат и сестра радовались, как дети. Им доставляло огромное удовольствие убегать из своей крепости и проводить хотя бы несколько часов со своими друзьями.

Когда четверо молодых существ сходятся вместе для приятных и запретных свидании, результат может быть только один: знакомство перерастает в дружбу, дружба — в любовь. Вот я пишу эти строки, а Габриель сидит возле меня и соглашается со мной. Достаточно сказать, что в течение нескольких недель после нашей первой встречи Мордаунт Хэзерстон покорил сердце моей дорогой сестры, а Габриель дала мне торжественное обещание, которое не сможет разрушить даже смерть.

Я только потому говорю так кратко о двойных узах, возникших между нашими семьями, что не хочу, чтобы эта повесть превратилась в любовную историю. Кроме того, я боюсь утерять нить фактов, которые я записываю, они тесно связаны с генералом Хэзерстоном и только косвенно затрагивают мои личные переживания.

В общем, визиты в Бранксом делались все чаще и чаще. Наши друзья проводили с нами иногда целый день, если дела отзывали генерала в Вигтаун или если подагра приковывала его к постели. Что касается нашего доброго отца, то он был всегда готов встречать нас шутками и цитатами из восточных поэм, подходящими к данному случаю. От него у нас не было секретов, и он уже считал всех четверых своими детьми.

Во время приступов особенно мрачного или беспокойного настроения у генерала Габриель и Мордаунт неделями не могли уйти из дому. Генерал стоял на страже в аллее (какой это был мрачный и молчаливый часовой!) или ходил взад и вперед по подъездной дороге, ожидая, что кто-то совершит попытку проникнуть в его уединение.

Иногда, приходя вечером мимо Клумбера, я замечал темную, зловещую фигуру, бесшумно блуждающую в тени деревьев, суровое костлявое, темное лицо генерала, подозрительно глядевшего на меня из-за прутьев забора. Я часто жалел старика, видя его странные нервные движения, его осторожные взгляды исподтишка и подергивающееся лицо. Кто бы мог поверить, что этот пугливый старик был когда-то лихим офицером!..

И все же, несмотря на бдительность старого воина, мы ухитрились поддерживать связь с нашими друзьями. Позади холла мы нашли место, где забор был сделан так небрежно, что без особого труда можно было вынуть два бруска. Широкая щель давала нам возможность встречаться. Конечно, эти встречи были очень короткими: генерал блуждал по всему саду, и ни одна часть владений не была застрахована от его внезапных налетов.

Как живо представляется мне одна из этих коротких встреч! Она кажется мне светлой, мирной и такой непохожей на бурные загадочные события, которые закончились страшной катастрофой.

Я припоминаю, что шел я тогда по полю, трава была влажной от утреннего дождя, а воздух напоен запахом свежевспаханной земли. Габриель ждала меня под боярышником по ту сторону щели. Мы стояли рука об руку, любуясь простором поросших вереском полей, широкой голубой каймой пены. Далеко на северо-западе солнце сияло над остроконечной вершиной горы Сросток. С того места, где мы стояли, был виден дым пароходов, снующих по оживленному водному пути на Белфаст.

— Как чудесно! — воскликнула Габриель, пожимая мою руку. — Ах, Джон, почему мы не можем поплыть туда по этим волнам и оставить все наши горести на берегу!

— Какие же это горести, которые ты хотела бы оставить на берегу, Габриель? — спросил я. — Разве я не могу разделить их с тобой?

— У меня нет секретов от тебя, Джон, — ответила она. — Главное наше горе, как ты, конечно, знаешь, — странное поведение отца. Разве не печально для всех нас, что человек, сыгравший такую большую роль в жизни, должен метаться из одного глухого угла страны в другой, должен защищаться запорами, ограждениями, как вор, скрывающийся от правосудия.

— Но почему же он так делает, Габриель? — спросил я.

— Не знаю, — ответила она искренне. — Мне известно только, что над его головой висит какая-то опасность и что эту опасность он навлек на себя во время пребывания в Индии. В чем она заключается, я знаю не больше тебя.

— Но твой брат знает, — заметил я. — Однажды он говорил со мной. Он считает опасность совершенно реальной.

— Да, он знает, да и мать тоже, — призналась девушка, — но они все скрывают от меня. Сейчас отец в агонии страха, но скоро наступит пятое октября, и он успокоится.

— Откуда ты это знаешь?

— По опыту. К пятому октября его страх достигает апогея. В течение многих лет он привык запирать Мордаунта и меня в наших комнатах, поэтому мы не имеем никакого представления о происходящем. Но мы видим, что ему становится гораздо легче после этой даты. Он чувствует себя сравнительно спокойно, пока снова не приблизится этот день.

— Значит, остается ждать около десяти дней, — заметил я, потому что был конец сентября. — Между прочим, дорогая, почему это у вас освещают все комнаты по ночам?

— Ты заметил? Причина: все тот же страх отца. Он не выносит темноты. Большую часть ночи он бродит по дому и осматривает все с чердака до погребов. У него поставлены мощные лампы в каждой комнате, коридорах и даже пустых незаселенных помещениях. Он велит слугам зажигать все эти лампы в сумерки.

— Удивляюсь, как вы умудряетесь нанимать слуг, — сказал я, смеясь, — Девушки нашей округи очень суеверны.

—. Кухарка и обе горничные из Лондона и уже привыкли к нашему образу жизни. Мы платим им очень большое жалованье за все неудобства, которые они испытывают. Кучер Израиль Стэйкс единственный уроженец этой местности; он, кажется, флегматичный и честный человек, которого не так-то легко запугать.

— Бедняжка! — воскликнул я, глядя на стройную, изящную фигурку Габриель. — Такая обстановка совсем неподходящая для тебя. Почему ты не позволяешь мне честно пойти к генералу и попросить у него твоей руки? Самое худшее — он просто откажет.

Она повернулась ко мне испуганная и бледная.

— Ради бога, дорогой, — воскликнула она с волнением, — не вздумай делать этого. Он ночью увезет меня с братом в какое-нибудь глухое место, и мы никогда не увидим и не услышим о вас. Кроме того, он ни за что не простит нам вот эти встречи за порогом дома.

— Неужели он такой бессердечный человек? — удивился я. — Я заметил как-то доброжелательное выражение на его суровом лице.

— Он может быть нежнейшим отцом, — заявила Габриель. — Но когда ему противятся или противоречат, он ужасен. Ты никогда не видел его в таком состоянии и, надеюсь, никогда не увидишь. Как раз эта сила воли и нетерпимость к противоречиям и сделала его таким блестящим офицером. Уверяю тебя, многие а Индии помнят его. Солдаты боялись его, но готовы были идти за ним в огонь и в воду.

.— А бывали у него и тогда нервные приступы?

— Случалось, но ничего похожего по силе. Он, кажется, думает, что опасность становится с каждым годом все более близкой. О, Джон, как страшно жить, когда над головой висит меч! Самое ужасное в том, что я не имею понятия, откуда будет нанесен удар.

— Дорогая Габриель, — сказал я, беря ее за руку и привлекая к себе, — посмотри на прекрасное поле и широкое голубое море. Здесь все полно тишины и красоты. В этих домиках с красными черепичными крышами, выглядывающими из зелени, живут простые, богобоязненные люди, которые тяжко трудятся на своих полях и не чувствуют ни к кому вражды. В семи милях от нас лежит большой город, в десяти расположен гарнизон. Телеграммой можно в любое время вызвать оттуда отряд солдат. Так вот, дорогая, спрашивается, что может угрожать вам с такими средствами защиты? Ты говоришь, что опасность не связана со здоровьем отца?

— Нет, я в этом уверен. Правда, доктор Истерлинг из Странрара навещал его один или два раза, но тогда было только небольшое недомогание. Уверяю тебя, опасность грозит не с этой стороны.

— В таком случае, я уверяю тебя, что опасности вообще не существует. Странная мания или галлюцинация — ничем иным этого не объяснить.

— Разве галлюцинации моего отца повинны в том, что брат поседел, а мать превратилась в тень?

— Бесспорно, — ответил я, — продолжительная тревога, раздражительный характер отца могут оказать плохое влияние на впечатлительных людей.

— Нет, нет! — запротестовала Габриель, печально качая головой. — Я тоже видела взволнованного отца, испытывала его раздражительность, но это не произвело на меня сильного действия. Различие состоит в том, что они знают ужасную тайну, а я — нет.

— Дорогая моя, — сказал я нравоучительно, — дни фамильных призраков миновали. Теперь привидения не появляются. Поэтому мы можем выкинуть все это из головы. И что же остается? Вся тайна заключается в том, что жара Индии оказалась слишком сильной для рассудка твоего отца.

Не знаю, что Габриель ответила бы мне, потому что в этот момент она вздрогнула, оглянулась, и я увидел, как черты ее лица застыли. Из-за дерева нас разглядывало человеческое лицо, каждая черточка которого была искажена ненавистью. Поняв, что его обнаружили, человек вышел из своего убежища и подошел к нам. Это был сам генерал. Его борода ощетинилась от ярости, а глубоко ввалившиеся глаза сверкали из-под набухших век зловещим блеском.

Глава VI О ТОМ, КАК МЕНЯ ЗАВЕРБОВАЛИ В ГАРНИЗОН КЛУМБЕРА

— Домой! — крикнул он своей дочери хриплым и грубым голосом, становясь между нами и повелительно показывая ей в сторону дома.

Он дождался, пока Габриель, бросив на меня испуганный взгляд, пролезла через щель, и повернулся ко мне с таким кровожадным выражением лица, что я отступил на два шага и крепче сжал в руке свою дубовую трость.

— Вы… вы… — бессвязно заговорил он. Генерал прижимал к горлу дрожащую руку, как будто ярость душила его. — Вы осмелились вторгнуться в мои владения… Вы думаете, что я построил этот забор для того, чтобы все местные бродяги околачивались около него? О Вы были очень близки к смерти, мой дорогой… Вы никогда не будете ближе к ней, пока не наступит ваш час. Глядите! — он вытащил из-за пазухи короткий толстый пистолет. — Если бы вы прошли через эту щель и сделали бы хоть шаг по моей земле, я застрелил бы вас. Мне не нужны бродяги. Я знаю, как обращаться с такой публикой, какого бы цвета ни были их физиономии — черные или белые…

— Сэр, — сказал я. — У меня не было дурных намерений, когда шел сюда, и не понимаю, чем заслужил эту невероятную вспышку. Разрешите мне, однако, заметить, что вы все еще целитесь в меня из пистолета, а так как ваша рука дрожит, то более, чем вероятно, пистолет выстрелит. Если вы не опустите дуло пистолета, я буду вынужден в целях самозащиты ударить вас по руке палкой.

— Какой же черт принес вас сюда?! — спросил он более сдержанным тоном, пряча за пазуху свое оружие. — Неужели нельзя жить без того, чтобы вы совали свой нос в чужие дела! Разве у вас нет своих дел, а? А моя дочь? Как вы вообще с ней познакомились? И что вам от нее нужно? Вы не случайно оказались здесь?

— Нет, — сказал я смело, — я здесь не случайно. Я имел возможность не раз видеть вашу дочь и оценить ее высокие достоинства. Мы с ней помолвлены, и я пришел сюда с намерением повидать ее.

Вместо того чтобы прийти в ярость, как я этого ожидал, генерал испустил длинный свист изумления, а затем облокотился на ограду и тихо засмеялся.

— Английские терьеры любят выслеживать червей, — сказал он, наконец. — Когда мы привезли их в Индию, они выбегали в джунгли и начинали нюхать то, что они считали червями. Но черви оказались ядовитыми змеями и бедные собачонки перестали играть. Я думаю, что вы окажетесь в таком же положении, если не будете осторожны.

— Полагаю, вы не посмеете клеветать на собственную дочь, — сказал я, вспыхнув от негодования.

— О, с Габриель все в порядке, — ответил он беспечно. — Но я не посоветовал бы молодому человеку породниться с нашей семьей. А теперь скажите, как это случилось, что меня не поставили в известность о вашей милой договоренности?

— Мы боялись, сэр, что вы разлучите нас, — сказал я, чувствуя, что полная откровенность в данном случае будет самым правильным ходом. — Возможно, мы ошибались. Прежде чем вы придете к какому-либо решению, я умоляю вас вспомнить, что счастье нас обоих поставлено на карту. В вашей власти разлучить нас физически, но души наши едины навеки…

— Дорогой мой, — сказал генерал дружелюбным тоном, — вы сами не знаете, что просите. Между вами и любым из Хэзерстонов лежит бездна, через которую невозможно перекинуть мост.

Все следы гнева исчезли с лица генерала и уступили место высокомерному и насмешливому выражению. Моя фамильная гордость вспыхнула при этих словах.

— Бездна может оказаться не столь большой, как вы думаете, — сказал я холодно. — Мы не бродяги, хотя и живем в этом глухом углу. Я благородного происхождения по отцу, а мать происходит из рода Бучэн. Я должен заверить вас, что нет столь огромного неравенства между нами, как вы, по-видимому, думаете.

— Вы не понимаете меня, — ответил генерал. — Это мы не сможем приблизиться к вам. Имеются причины, по которым моей дочери придется жить и умереть одинокой. Жениться на ней не в ваших интересах.

— Но, позвольте, сэр, — настаивал я, — мне лучше судить о своих собственных интересах и выгодах. Если вы видите причину только в этом, то все делается совершенно просто, ибо, заверяю вас, единственная цель моя добиться, чтобы девушка, которую я люблю, стала моей женой. Если то, что вы сказали — ваше единственное возражение против брака, вы, конечно, сможете дать согласие, ибо любое испытание или опасность, которую я смогу навлечь на себя, женившись на Габриель, не имеет для меня абсолютно никакого значения.

— Молодой упрямец! — воскликнул старый генерал, улыбаясь. — Легко презирать опасность, когда не знаешь, в чем она состоит-.

— Что же это за опасность? — спросил я. — На землю не существует опасности, которая могла бы разлучить меня с Габриель. Скажите мне, в чем дело, и испытайте меня, — попросил я горячо.

— Нет, нет, этого никогда не будет, — ответил он со вздохом, а затем произнес задумчиво, будто размышляя вслух: — У него много мужества, он взрослый… Можно было бы воспользоваться его помощью…

Он продолжал бормотать с безучастным видом, словно забыл о моем присутствии.

— Так вот, Уэст, — сказал он через некоторое время, — простите, что сейчас я говорил с вами немного резко. Это уже второй раз мне приходится извиняться перед вами по тому же поводу. Больше этого не повторится. Я, может быть, чрезмерно придирчив в своем стремлении к полному одиночеству, но у меня имеются основательные причины для этого. Правильно или нет, но я вбил себе в голову, что когда-нибудь будет организован налет на мою усадьбу. Если случится что-либо подобное, смогу ли я рассчитывать на вашу помощь?

— Разумеется.

— Так вот, как только вы получите сообщение, например «Приходите» или даже просто «Клумбер», то знайте, что это призыв о помощи, и поспешите сюда немедленно, даже в глухую ночь.

— Безусловно, я это сделаю, — ответил я. — Но могу я спросить вас, каков характер опасности, угрожающей вам?

— Не будет никакой пользы от того, что вы будете это знать. Вряд ли кто поймет суть опасности. Сейчас я с вами распрощаюсь, так как пробыл здесь слишком долго. Знайте, я теперь рассматриваю вас, как солдата Клумберовского гарнизона.

— Еще один вопрос, — сказал я поспешно, потому что он уже повертывался ко мне спиной. — Надеюсь, вы не будете сердиться на вашу дочь за все, что я сказал вам. Только ради меня она сохраняла это в тайне от вас.

— Хорошо, — сказал он. — Я не такой уж деспот в своей семье, каким вы меня, очевидно, считаете. Что касается женитьбы, то я дружески советую вам бросить эту затею, но если это невозможно, я вынужден настаивать, чтобы в настоящий момент этот вопрос остался открытым. Нельзя предсказать, какие неожиданные события смогут произойти. Прощайте!

Он направился к саду и вскоре скрылся в густых зарослях.

Так закончился наш необычный разговор, во время которого этот удивительный человек вначале целился в меня из пистолета, а потом почти признал возможным для меня сделаться его зятем. Я не знал, горевать мне или радоваться: с одной стороны, он, вероятно, усилит наблюдение за дочерью, чтобы воспрепятствовать нашим встречам, а с другой стороны, я получил согласие повторить свое предложение в будущем. А в общем, я пришел к заключению, что, хотя и случайно, но все же улучшил свои позиции.

Но опасность — эта призрачная опасность, которая как будто постоянно увеличивается и угрожает Клумберу днем и ночью! Как я ни ломал голову, не мог придумать никакого объяснения. Один факт поражал меня, и отец, и сын, не сговорившись друг с другом, уверяли, что если бы рассказать мне, в чем заключается опасность, я вряд ли что-либо понял. Каким странным и причудливым должен быть страх, который нельзя выразить понятными словами!

Прежде чем уснуть, я в темноте поднял руку и поклялся, что никакая сила, человеческая или дьявольская, не поколеблет моей любви к этой девушке, чистое сердце которой я был счастлив завоевать.

Глава VII О КАПРАЛЕ РУФУСЕ СМИТЕ И ЕГО ПОЯВЛЕНИИ В КЛУМБЕРЕ

Свое повествование я умышленно излагаю просто, без всяких прикрас из опасения, что меня обвинят в стремлении добиться такого-то литературного эффекта. Я рассказываю эту историю в таком виде, в каком она происходила. Читатель поймет, что драматические события, свидетелем которых я оказался, целиком захватили меня. Я уже не мог отдаваться скучным занятиям агента, интересоваться хозяйственными заботами того или иного арендатора, парусными лодками рыбаков. Мой разум был захвачен цепью загадочных происшествий, тщетными попытками объяснить их. Куда бы я ни направлялся, я всюду видел перед собой квадратную белую башню, возвышающуюся над деревьями, и под сенью этой башни я угадывал несчастную семью, трепетавшую в ожидании — чего? Этот вопрос стоял непреодолимым барьером в потоке моих мыслей.

Если рассматривать судьбу Хэзерстонов даже как отвлеченную проблему, то и тогда она притягивала к себе своей зловещей таинственностью. Но она была непосредственно связана с девушкой, которую я любил больше всего на свете; естественно, я не мог думать ни о чем другом, пока передо мной стоял проклятый вопрос.

Отец получил письмо из Неаполя от лэрда с сообщением, что перемена климата пошла ему в пользу и он в ближайшее время не намеревается возвращаться в Шотландию. Это очень устраивало нас всех. Отец считал условия для научных работ в Бранксоме превосходными, ему было бы крайне тяжело вернуться к шуму и сутолоке большого города. Что касается сестры и меня, то, как я уже говорил, мы имели еще больше оснований полюбить вересковые пустоши Вигтауншира.

Несмотря на мою беседу с генералом или, может быть, именно вследствие ее, я, по крайней мере, дважды в день ходил к Клумбер-холлу посмотреть, все ли там благополучно. Генерал, начавший разговор с резкого протеста против моей навязчивости, в конце концов выразил мне некоторое доверие и даже просил моей помощи. Поэтому я полагал, что наши отношения с генералом улучшились, и мое появление не будет для него таким неприятным, как прежде. И, действительно, через несколько дней я снова увидел генерала, который блуждал по своим владениям. Обращение его было корректным, хотя в разговоре он и не вспоминав о нашей последней встрече.

Мне казалось, что генерал был по-прежнему взволнован. По временам он вздрагивал, украдкой испуганно озирался по сторонам. Я от души надеялся, что слова его дочери сбудутся: после пятого октября настанет затишье. Видя сверкающие глаза и дрожащие руки генерала, я понял, что человек не может жить продолжительное время в состоянии такого нервного напряжения.

Осмотрев забор, я убедился, что все доски его тщательно закреплены, заделана и наша лазейка. Сколько я ни бродил вокруг поместья, я не нашел ни одного местечка, где можно было бы сделать проход. Только кое-где сквозь немногочисленные щели забора я проглядывал Клумбер-холл. Однажды я заметил в окне первого этажа сурового мужчину средних лет. Может быть, это был кучер Израиль Стэйкс. Но нигде не было и признака Габриель или Мордаунта, что очень тревожило меня. Я был уверен, что, если, их не держат взаперти, они ухитрились бы дать весточку моей сестре или мне. Мои опасения все усиливались по мере того, как шли дни, а о друзьях не было ни слуху ни духу.

Однажды утром — это было второго октября — я направился к Клумберу, надеясь узнать хоть что-нибудь о своей любимой. Вдруг я заметил человека, сидевшего на камне у обочины дороги.

Приблизившись; я увидел незнакомца; по его пыльной и грязной одежде можно было определить, что он пришел издалека. На его коленях лежал большой ломоть хлеба, в руке он держал складной нож. Но человек, видимо, уже позавтракал, так как отряхивал крошки с колен и, заметив меня, поднялся. Высокий рост незнакомца и суровый взгляд внушали робость, и я счел за лучшее держаться противоположной стороны дороги. Нужда может довести человека до отчаяния, и золотая цепочка, сверкавшая на моем жилете, могла ввести его в искушение, тем более, что вокруг было совершенно безлюдно. Мои опасения, казалось, подтверждались: он вышел на середину дороги и преградил мне путь. — Ну, дружище, — сказал я с напускным спокойствием, хотя на самом деле внутренне сжался, — чего вам от меня нужно? — Обветренное лицо незнакомца было словно вырезано из красного дерева. От рта до уха тянулся глубокий шрам, что отнюдь не украшало внешность бродяги. В волосах сверкала седина, меховая шапка была надета набекрень, что придавало ему ухарский и какой-то полувоенный вид. В общем, он производил впечатление одного из опасных бродяг, которых мне когда-либо доводилось встречать.

Вместо ответа незнакомец некоторое время молча разглядывал меня мрачными желтоватыми глазами и затем со звоном сложил нож.

— Вы не судья? — спросил он. — Впрочем, вы слишком молоды для этого. Меня забрали сперва в Пэслее, затем в Вигтауне. Но пусть только кто-нибудь посмеет теперь коснуться меня. Он надолго запомнит капрала Руфуса Смита. В этой проклятой стране не дают человеку работу и еще сажают за решетку за то, что у него нет средств к существованию.

— Мне очень грустно видеть старого воина в таком состоянии, — сказал я. — В каких частях вы служили?

— В конной батарее, в королевской конной артиллерии. Чтоб ей пусто было, этой военной службе! Сейчас мне около шестидесяти лет, а я получаю нищенскую пенсию в тридцать восемь фунтов и десять шиллингов. Этого не хватает даже для хорошей выпивки и табака.

— По-моему, тридцать восемь фунтов и десять шиллингов в год — довольно изрядное подспорье на старости лет, — заметил я.

— Ах, вы так думаете?! — воскликнул он насмешливо, приближая ко мне обветренное лицо. — Сколько, по-вашему, может стоить этот шрам, нанесенный индийской саблей? А нога, в которой все суставы гремят, как игральные кости в мешке, потому что ее отдавил лафет, во что ее оценить, а? А печень, как губка, а малярия, которая трясет меня, как только подует восточный ветер, — какова рыночная цена всего этого? Согласились бы вы приобрести это за сорок фунтов в год, скажите-ка?

— Мы все в этом крае небогатые люди, — сказал я. — У нас вы считались бы богачом.

— Значит, здешние люди — болваны и не имеют представления о жизни, — сказал он, вытаскивая из кармана черную трубку и набивая ее табаком. — Я знаю, что значит хорошая жизнь, и, черт возьми, покуда у меня в кармане водится хотя/ бы шиллинг, я использую его как следует. Я сражался за родину, и Мне заплатили за это чертовски мало. Я решил обратиться к русским, научу их, как пробраться через Гималаи, так, чтобы их не смогли остановить ни афганцы, ни англичане. Сколько мне заплатили бы в Петербурге за этот секрет, как вы думаете, а?

Мне стыдно слышать такие разговоры от старого солдата, даже в шутку, — сказал я сурово.

— В шутку! — воскликнул он, сопровождая мои слова взрывом проклятий. — Я давно сделал бы так, если бы русские заинтересовались. Скобелев был лучшим из них, да его прикончили. Впрочем, все это неважно. Вот что я хочу спросить вас, не слыхали ли вы здесь о человеке по имени Хэзерстон, бывшем полковнике сорок первого Бенгальского полка? Мне говорили в Вигтауне, что он живет где-то здесь.

— Он живет вон там, в большом доме, — сказал я, показывая на башню Клумбера. — Пройдите немного и вы увидите ворота. Впрочем, имейте в виду, генерал не особенно любит гостей.

Последние слова не достигли ушей капрала Руфуса Смита: как только я показал ему ворота, он поспешно заковылял к ним.

Мне никогда не доводилось видеть такого способа передвижения. Смит становился на землю правой ногой, только сделав с десяток прыжков на левой. При этом он действовал левой ногой столь усердно, что подвигался с удивительной быстротой.

Я был так поражен, что остался стоять на месте, глядя вслед неуклюжей фигуре Смита. Вдруг мне пришла в голову что встреча такого грубого человека с вспыльчивым генералом может вызвать самые серьезные последствия, я погнался за Смитом, скакавшим по дороге, подобно огромной неловкой птице, и догнал его у самых ворот поместья, где Смит остановился и, держась за железную всматривался в темную подъездную аллею.

— Старый хитрый шакал, — произнес он, оглядываясь меня и кивая в сторону Клумбера. — Старый пес! Так это бунгало вон там за деревьями?

— Да, это его дом, — ответил я. — Но я посоветовал бы вам придерживаться общепринятых выражений, если вы собираетесь говорить с генералом. Он не потерпит грубостей.

— Вы правы. Он всегда был тертым калачом. Взгляните, не он ли это подходит к нам по аллее?

Я посмотрел через решетку и убедился, что это действительно генерал. Он спешил к нам, быть может, заметив нас, или привлеченный нашими голосами. Приближаясь, он по временам останавливался, вглядываясь в нашу сторону сквозь темные тени деревьев.

— Производит разведку, — прошептал мой спутник с грубым хихиканьем. — Он боится, и я знаю, чего он боится. Не хочет попасть в капкан, старый черт. Держу пари, что он готов удрать.

Потом вдруг, поднявшись на цыпочки и размахивая рукой, просунутой через прутья решетки, он заорал изо всей мочи:

— Подойдите, мой доблестный командир, подойдите! Путь свободен, врагов нет!

Это фамильярное обращение придало мужества генералу. Он двинулся к нам, но по цвету его лица я понял, что его гнев достиг апогея.

— Как! Это вы, Уэст?! — воскликнул он, увидев меня. — Что вам надо и зачем вы привели этого человека?

— Я не приводил его, сэр, — ответил я, возмутившись, что на меня возлагается ответственность за появление бродяги, имеющего такой гнусный вид. — Я встретил его на шоссе, он искал вас.

— Что же вам нужно от меня? — спросил сурово генерал, обращаясь к моему спутнику.

— Простите, сэр, — неожиданно смиренно сказал бывший капрал, дотрагиваясь рукою до своей шапки. — Я старый артиллерист королевской службы, сэр, и, прослышав о вас в Индии, подумал, что вы, быть может, наймете меня конюхом, садовником или дадите мне любое-другое вакантное место, которое может оказаться.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь, мой друг, — ответил генерал.

— В таком случае вы, может быть, дадите мне чего-нибудь на дорогу, сэр, — сказал бродяга раболепно. — Не захотите ли вы, чтобы ваш старый соратник погиб из-за нескольких рупий? Я был в бригаде Сэйла в горных походах, сэр, и участвовал во взятии Кабула.

Генерал бросил на посетителя проницательный взгляд, но не проронил ни слова.

— Я был вместе с вами в Газни, когда падали стены во время землетрясения, вместе с вами мы увидали сорок тысяч афганцев на расстоянии пушечного выстрела. Расспросите меня, и вы убедитесь, что я не лгу. В молодости мы прошли вместе через все испытания, а сейчас, когда состарились, вы живете в этом дворце, а я брожу по дорогам. Разве это справедливо?

— Вы наглый мошенник, — сказал генерал. — Настоящий солдат не просит милостыню. Я не дам вам ни копейки.

— Еще одно только слово, сэр, — воскликнул бродяга, видя, что генерал поворачивается к нему спиной. — Я был в ущелье Терада.

Старый генерал порывисто повернулся, как будто услышал выстрел.

— Что вы хотите этим сказать? — пробормотал он дрожащим голосом.

— Я был в ущелье Терада, сэр, и я знал человека по имени Гхулаб-шах. — Эти слова он произнес вполголоса, со злобной улыбкой. Впечатление этих слов на генерала было потрясающим. Он отпрянул от решетки желтое лицо его приобрело серовато-синий оттенок.

— Гхулаб-шах! Кто же вы такой, если знали Гхулаб-шаха?

— Вглядитесь хорошенько, — сказал бродяга, — ваше зрение слабее, чем сорок лет тому назад.

Генерал долго и пристально глядел на старого бродягу, стоящего перед ним. Вдруг его глаза сверкнули.

— Боже мой! — воскликнул он. — Ведь это капрал Руфус Смит!

— Наконец-то! — сказал Смит, усмехаясь. — Я хотел определить, сколько понадобится времени, чтобы вы узнали меня. А теперь — откройте-ка калитку, ведь неудобно говорить через решетку. Это слишком напоминает десятиминутное посещение заключенного в тюрьме.

Генерал, лицо которого все еще хранило признаки волнения, поднял засов нервными дрожащими пальцами. Мне показалось, что генерал, опознав Руфуса Смита, почувствовал некоторое облегчение. И все же было видно, что он не особенно рад появлению капрала.

— Так это вы, капрал? — сказал он, распахивая калитку. — Я часто думал, живы вы или нет, но никогда не ожидал, что увижу вас снова. Что вы делали все эти долгие годы?

— Что я делал? — переспросил капрал хриплым голосом. — Я большей частью был пьян. Как только у меня появлялись деньги, я тут же пропивал их. Я чувствовал себя спокойным, если напивался. Когда я совсем прожился, то отправился бродить по белу свету, отчасти, чтобы подработать на водку, а отчасти, чтобы разыскать вас.

— Извините, что мы беседуем па личные темы, Уэст, — сказал генерал, обращаясь ко мне, так как в эту минуту я сделал движение уйти. — Не уходите. Вы кое-что уже знаете об этом и, может быть, скоро будете вместе с нами в центре событий.

Капрал Руфус Смит повернулся ко мне в крайнем изумлении.

— В центре событий вместе с нами? — повторил он. — Как он влип в это дело?

— Добровольно, добровольно, — поспешно пояснил генерал тихим голосом. — Это наш сосед и он предложил нам свою помощь, если она понадобится.

Это объяснение, пожалуй, еще более усилило изумление бродяги.

— Хорошо, но ведь это не так просто! — воскликнул он, разглядывая меня с восхищением. — Никогда не слыхал чего-либо подобного.

— Ну, а теперь, капрал Руфус Смит, — сказал генерал, — раз вы меня нашли, скажите, чего вы хотите?

— Мне все нужно. Нужна крыша над головой, одежда, пища, а прежде всего — водка.

— Хорошо. Я приму вас и сделаю все, что могу — медленно сказал генерал. — Но я требую дисциплины: не забывайте, я генерал, а вы капрал, я хозяин, а вы подчиненный. Не заставляйте меня напоминать вам об этом.

Бродяга выпрямился во весь рост и отдал честь по-военному ладонью вперед.

— Я возьму вас на работу садовником, уволив одного парня. Что касается водки, то вам будет установлен паек и ни капли больше. Здесь в холле у нас не пьют запоем.

— А вы сами, сэр, разве не принимаете опиума или спиртного, или еще чего-нибудь? — спросил капрал Руфус Смит.

— Ничего, — твердо ответил генерал.

— Ну, могу сказать, — что у вас больше самообладания, чем у меня. Неудивительно, что вы получили крест во время восстания сипаев. А если бы я, слыша каждую ночь эти звуки, не прибегал к спиртному, я сошел бы с ума.

Генерал Хэзерстон предостерегающе поднял руку, как бы опасаясь, что его собеседник может сказать лишнее.

— Благодарю вас, мистер Уэст, — сказал он, — за то, что вы показали ему мой дом. Я не могу допустить, чтобы мой боевой товарищ, какое бы скромное положение он ни занимал, попал в беду. Если я не сразу откликнулся на его просьбу, то только потому, что не был уверен, действительно ли он тот, за которого себя выдает. А теперь, капрал, идите в холл. Через минуту я последую за вами.

— Бедняга! — сказал генерал, глядя вслед пришельцу, ковылявшему по аллее странной походкой, описанной мною выше. — Он попал ногой под орудие, у него сломана кость, но упрямец не позволил врачам ампутировать ногу. Я помню его лихим молодым солдатом в Афганистане. Мы были связаны друг с другом одним странным обстоятельством, о котором я когда-нибудь расскажу вам. Естественно, я питаю к нему симпатию и окажу ему помощь. Говорил ли он что-нибудь обо мне до моего прихода?

— Ничего, — ответил я.

— О, — произнес генерал беззаботным тоном, но явно с чувством облегчения. — Я имел в виду, что он мог вспомнить старые времена. Ну, а теперь мне нужно пойти позаботиться о нем, а то слуги перепугаются: он не очень-то красив с виду. До свидания!

Махнув мне на прощанье рукой, старик повернулся и поспешил к дому по подъездной аллее. А я продолжал прогулку вокруг высокого темного забора, заглядывая во все щели между досками, но нигде не находя следов Мордаунта и его сестры.

Я довел свое повествование до появления капрала Руфуса Смита. Это оказалось началом конца. Полагаю, что пришло время передать повествование лицам, имевшим возможность лично узнать о том, что происходило в стенах Клумбера, пока я наблюдал за ним извне.

Кучер Израиль Стэйкс не умеет ни читать, ни писать, но пресвиториальный священник церкви в Стоней — мистер Мэтью Кларк записал его показания. Последние подтверждены крестиком, который поставил Стэйкс вместо подписи. Добрейший священник, мне кажется, слегка отшлифовал повествование Стэйкса. Я весьма сожалею об этом, так как оно могло бы оказаться более интересным, хотя, быть может, и менее понятным, будь оно передано дословно. И все же эта запись сохранила черты индивидуальности Израиля Стэйкса и, можно считать, она точно отражает то, что видел и слышал Стэйкс за время своей службы у генерала Хэзерстона.

Глава VIII ОТЧЕТ ИЗРАИЛЯ СТЭЙКСА (записанный и заверенный преподобным Мэтью Кларком, пресвитерианским священником церкви в Стоней Вигтауншира)

Мистер Фэзергил Уэст и священник велели мне рассказать все, что я знаю о Хэзерстоне и его доме, и предупредили, что не следует распространяться о себе самом, мол, читателям будет неинтересно знать о моих собственных делах. Не думаю, чтобы это было так, потому что фамилия Стэйксов очень известна и пользуется большим уважением по обеим сторонам границы с Англией. Кроме того, в Нитсдэле и Аннандэле имеется немало людей, которым было бы очень интересно познакомиться с делами, приключившимися с сыном Артура Стэйкса из Эклефечена.

Но я должен делать, кfк велят. Я только надеюсь, что мистер Уэст не забудет меня, когда придется попросить у него какой-нибудь милости.[14]

Я не могу писать, потому что отец посылал меня гонять ворон, вместо того чтобы отправить в школу. Но зато он воспитал меня в правилах и обычаях истинной церкви, за что я славлю господа.

В прошлом мае исполнился ровно год с того дня, как фактор мистер Мак-Нейль подошел ко мне на улице и спросил, не хочу ли я поступить на работу кучером или садовником. Случилось так, что в то время я как раз сам подыскивал себе какую-нибудь работенку. Но я, конечно, и виду не подал, что нуждаюсь в заработке.

— Хотите — беритесь за работу, не хотите — не нужно, — сказал он раздраженно. — Только это неплохая должность, многие были бы не прочь заполучить ее. Если решите, зайдите ко мне в контору завтра в два часа, тогда вы сможете сами задать вопросы хозяину.

С тем я от него и ушел. Он скрытный и прижимистый человек. Только вряд ли это поможет ему в грядущей жизни, хотя в этой жизни он отложил немало денег. Когда наступит день суда, многие факторы окажутся по левую руку от престола, и я не удивлюсь, если и мистер Мак-Нейль будет среди них.

Ладно! На следующий день я отправился в контору и застал там фактора и высокого тощего человека с седыми волосами и коричневым лицом, морщинистым, как грецкий орех. Он пристально поглядел на меня, — а его глаза сверкали, как угли, — и затем сказал вот что:

— Насколько я знаю, вы родились в этих краях?

— Да, — сказал я. — И никогда не выезжал отсюда. — Никогда не выезжали из Шотландии? — спрашивает он.

— Честно говоря, дважды был в Карлайле, — сказал я, так как люблю правду. Да, кроме того, я знал, что фактору известно об этом: я покупал там по его поручению два бычка и нетель для фермы Дремлея.

— Мистер Мак-Нейль говорил мне, — сказал генерал Хэзерстон (потому что это был он и никто другой), — будто вы не умеете писать.

— Нет, — сказал я.

— И читать?

— Нет, — сказал я.

— Мне кажется, — тут он обратился к фактору, — что этот человек вполне подойдет мне. В наше время слуги испорчены чрезмерным просвещением, — сказал он. — Не сомневаюсь, Стэйкс, что я буду вами доволен. Вы будете получать три фунта в месяц и харчи. Но я сохраню за собою право уволить вас в любое время, предупредив за 24 часа. Устраивает вас это?

— Это не то, что на последней работе, — сказал я с недовольным видом. И эти слова были правдивы, ибо старый фермер Скотт платил мне только один фунт в месяц.

— Ну-ну, — сказал генерал, — может быть, я потом и прибавлю. А сейчас вот вам шиллинг в задаток; мистер Мак-Нейль сказал мне, что здесь так принято. Жду вас в Клумбере в понедельник.

Когда настал понедельник, я отправился в Клумбер. Это был пребольшущий дом с сотней окон; в него можно было бы упрятать половину прихода. А что касается садоводства, то там и сада-то не было; а лошадь неделями не выводили из конюшни. Но я был достаточно загружен: надо было укреплять забор, то да се, чистить ножи, наводить глянец на ботинки и тому подобные дела, которые больше подходят старухе, чем мужчине.

Кроме меня на кухне было еще двое: кухарка Элиза и горничная Мэри. Они прожили всю жизнь в Лондоне и совсем не знали света. Мне не о чем было с ними говорить, потому что это были совсем Простые женщины. Они едва понимали настоящий английский язык, а о своих душах заботились не больше, чем жабы в болоте. Когда кухарка сказала мне как-то, что не очень-то ценит Джона Нокса и не даст и шести пенсов за проповедь мистера Дональда Мак-Сноу об истинной церкви, я почувствовал, что мне следует предоставить их высшему судье.

В семье хозяина было четверо: генерал, миледи, Мордаунт и Габриэль, и я вскоре понял, что в семье не всё было ладно. Миледи была тощая и белая, как приведение. Я не сразу заметил, что она плачет и горюет сама с собой. Я видел, как она бродит по парку и, думая, что ее никто не видит, ломает руки, как ненормальная.

Молодой джентельмен и его сестра тоже имели какое-то горе. А больше всех тревожился генерал. Молодые хозяева иногда приободрялись, а генерал был всегда одинаковый. Лицо у него было суровое и грустное, как у преступника, который чувствует веревку на шее.

Я как-то спросил на кухне, не знают ли они, чего не хватает нашим хозяевам, но кухарка мне сказала, что не ее дело вмешиваться в хозяйские дела, ее дело работать да получать жалованье. Это было совсем глупая женщина. Она не смогла дать мне ответ на простой вопрос, а сама любила болтать без умолку.

Ну, так вот. Проходили недели и месяцы, а дела в холле шли все хуже и хуже. Генерал становился все более нервным, а его леди с каждым днем все печальнее. Но между ними не было ссор. Когда они завтракали, я имел обычай обходить дом кругом и подрезать кусты роз под самыми окнами, так что невольно слышал большую часть их разговоров.

Генерал говорил, что он не боится смерти или какой-нибудь явной опасности, но что у него отнимают все мужество неизвестность и ожидание. Тогда миледи утешала его, говоря, что, может быть, дело не так уж плохо, как он думает, что это может случится в самом конце их жизни. Но он и слушать не хотел.

Что касается молодых господ, то я знаю, что они не всегда сидели в имении; как только им представлялся случай, уходили к мистеру Фэзергилу Уэсту в Бранксом. Генерал был слишком занят своими тревогами и ничего не знал, а я считал, что в мои обязанности кучера и садовника не входит докладывать ему об этом. Он и сам должен был бы знать, что если запретить девушке или леди делать то или другое, то это самый верный способ добиться, чтобы они это делали. Господь увидел это в райских кущах, а разница между людьми в раю и в Вигтауне не так уж велика.

Тут есть еще одно дело, о котором я еще не говорил, но которое надо обязательно отметить.

Генерал не жил в одной комнате с леди. Он спал один в комнате в самом дальнем конце дома. Эта комната всегда была у него на запоре, и он никому не разрешал входить в нее. Он сам стелил себе постель, сам убирал комнату и стирал пыль.

По ночам генерал бродил по дому, а в каждой комнате и всюду по углам висели зажженные лампы, так что у нас нигде не было темноты даже ночью.

Нередко из своей комнаты на чердаке я слышал его шаги в коридоре с полуночи до петухов. Жутко было лежать и слушать, как он бродит, и думать — то ли он сумасшедший, то ли набрался в Индии языческой идольской премудрости и теперь совесть грызет его, как червь. Мне следовало бы спросить, не полегчает ли ему, если он поговорит с преподобным Дональдом Мак-Сноу, но я побоялся. Генерал не такой человек, чтобы можно было с ним об этом разговаривать.

Однажды, когда я работал на газоне, генерал подошел и спросил меня:

— Приходилось ли вам когда-нибудь стрелять из пистолета?

— Боже сохрани! — воскликнул я. — Я в жизни никогда не держал в руках такой штуки.

— Ну и не берите его, — сказал он. — У каждого свое оружие. Надеюсь, что вы сможете защищаться ножом для прививки деревьев?

— Конечно, не хуже любого другого парня, — сказал я.

— Наш дом находится в пустынном месте, к нам могут забраться грабители. Нужно быть готовым к этому. Я, вы, мой сын Мордаунт и мистер Фэзергил Уэст из Бранксома, который явится по моему зову, все мы вместе сможем ли встретить врага как следует, как вы думаете?

— Точно, сэр, — сказал я. — Конечно, пировать веселее, чем воевать, но если вы прибавите мне еще фунт в месяц, я не уклонюсь от участия наравне со всеми другими.

— Не будем спорить об этом, — сказал генерал и дал согласие прибавить мне двенадцать фунтов в год. Он согласился на это с такой легкостью, как будто это были камешки. Я не хочу сказать ничего плохого, но я тогда невольно подумал, что деньги, которые тратят с такой легкостью, добыты, вероятно, не совсем честным путем.

По природе я человек не любопытный и не люблю совать нос в чужие дела, но тут я был поставлен в тупик: почему это генерал бродит по ночам, что не дает ему спать?

Так вот однажды, когда я убирал коридор, я заметил в углу недалеко от двери генеральской комнаты большую груду занавесей, старых ковров и тому подобных вещей. Внезапная мысль осенила меня, и я сказал себе:

— Израиль, дружок, — так я сказал, — почему бы тебе не спрятаться здесь сегодня ночью и не последить за стариком, когда он будет думать, что его никто не видит?

Чем больше я об этом думал, тем проще мне казалось это дело, и я решил сегодня же осуществить свою мысль.

Когда настала, ночь, я сказал женщинам, что у меня болят зубы и я рано пойду спать. Я подождал немного у себя, а затем, когда кругом стихло, снял сапоги, быстро спустился по лестнице, добрался до кучи старых ковров и улегся там. Сверху я закрылся большим рваным ковром и притаился, как мышь. Генерал прошел мимо меня, направляясь в свою комнату.

Боже мой! За деньги Объединенного банка в Дамфрисе не согласился бы я снова пережить эти часы. Как только я вспомню, что было, мороз пробегает по коже.

Как страшно лежать в тишине, ожидая чего-то и не слыша ни звука, за исключением тиканья старых часов где-то в конце коридора. Сперва я хотел выглянуть в коридор. Но вдруг мне показалось, что кто-то приближается ко мне. На лбу у меня выступил холодный пот, сердце забилось быстрее. Больше всего боялся я, что пыль от занавесей и ковров забьется в мои легкие, и я не удержусь от кашля. О, господи! Удивляюсь, что я не поседел от всего, что пришлось пережить. Я не согласился бы снова пройти через это, даже если бы меня назначили лорд-мэром Глазго!

Так вот. Было два часа утра или немного больше, и я уже подумал, что не увижу ничего особенного, хотя я и не тужил об этом, как вдруг до моих ушей донесся ясный и четкий звук. Меня просили описать этот звук, но это не так-то просто. Я никогда не слышал ничего, что было бы похоже на него. Он был пронзительный, звонкий, как если бы слегка ударить о край бокала, только звук был гораздо сильнее, тоньше и, кроме того, напоминал что-то похожее на плеск, подобно звуку от капли, падающей в бочку с водой. В страхе я уселся среди ковров, как заяц в листьях, и весь превратился в слух. Но вокруг было тихо, за исключением отдаленного тиканья часов.

Но вот звук повторился: ясный, пронзительный и резкий. Генерал тоже услышал его; до меня донесся его стон, стон человека, которого внезапно разбудили. Он соскочил с кровати (я слышал шорох), оделся, затем послышались его шаги — он ходил по комнате взад и вперед.

Боже мой! Я тут же снова скрылся в коврах, взвалив один из них себе на голову. Так лежал я, дрожа всем телом и вознося к небу все молитвы, какие знал. В то же время я внимательно глядел на дверь генерала сквозь складки ковров. Дверь медленно отворилась. В комнате горел свет, и мне удалось только мельком разглядеть то, что я принял за ряд сабель, стоящих вдоль стены. Генерал вышел из комнаты и захлопнул дверь. Он был в халате, с красной ермолкой на голове и в туфлях без каблуков с загнутыми кверху носами. На мгновение я предположил, что старик бродит во сне, но когда он приблизился ко мне, я заметил, что его глаза блестят, а лицо подергивается, как у чрезвычайно взволнованного человека. По совести говоря, меня и сейчас берет дрожь, когда я вспоминаю высокую фигуру генерала и его желтое лицо. Он тяжело пошел по длинному пустому коридору.

Я лежал, затаил дыхание, наблюдая за своим хозяином. Когда он подошел ко мне, сердце замерло в моей груди, потому что раздался громкий и четкий звук на расстоянии какого-нибудь ярда от меня — звонкий, резкий. Не могу сказать, откуда он доносился, что вызвало его. Может быть, это звонил сам генерал, но его руки были опущены, когда он проходил мимо меня. Звук шел откуда-то с его стороны, но, как мне показалось, сверху, над головой генерала. Звук был такой тонкий, высокий, неопределенный, что невозможно было сказать, где он возникал.

Генерал поднял голову, но продолжал свой путь и вскоре скрылся из виду. Я, тут же выкарабкался из убежища и пустился бегом в свою комнату.

Я никому ничего не сказал о виденном, но решил не оставаться больше в Клумбер-холле. Четыре фунта в месяц — это, конечно, неплохое жалованье, но оно не может вознаградить за потерю покоя, а может быть, и за гибель души, потому что когда бродит кругом нечистая сила, невозможно предвидеть, что от этого получится. Хотя провидение сильнее дьявола, все же лучше не рисковать. Мне стало ясно, что над генералом и его домом тяготеет какое-то проклятие и, возможно, оно заслужено им. Но ведь не должно же оно пасть на главу праведного пресвитерианца, который всегда ходил по узкой стезе добродетели! Особенно жаль мне было мисс Габриель; она была такая красивая, славная девушка. Но я чувствовал, что прежде всего обязан позаботиться о себе и что я должен, подобно Лоту, отряхнуть с ног своих прах нечестивых городов долины.

Ужасный звук все еще стоял в моих ушах, и я не мог оставаться один в коридорах из опасения снова услышать его. Я только выжидал подходящего случая, чтобы заявить генералу об уходе и направить свои стопы туда, где я мог бы видеть добрых христиан и церковь вблизи моего жилища.

Но получилось так, что не я сказал это слово, его сказал генерал.

Однажды, в начале октября, я вышел из конюшни, задав овса лошади. Вдруг я заметил здоровенного детину, приближающегося по подъездной дороге большими прыжками на одной ноге. У меня мелькнула мысль, что, может быть, это один из тех мошенников, о которых говорил генерал. Недолго думая, я схватил палку, чтобы огреть ею бродягу по голове. Но он заметил меня, догадался о моих намерениях и, вытащив из кармана длинный нож, потребовал с самыми ужасными богохульствами, чтобы я остановился, а не то он меня зарежет.

Боже мой! От одних его слов волосы поднялись у меня дыбом. Поражаюсь, как гром не убил его на месте!

Так мы стояли друг против друга — он с ножом, а я с палкой. Тут и подошел к нам сам генерал. К моему великому удивлению, он заговорил с бродягой так, будто дружил с ним многие годы.

— Спрячьте нож, капрал, — сказал он. — Страх помутил ваш рассудок.

— Гром и молния! — воскликнул тот. — Он начисто вышиб бы мозги из моей головы палкой, Не будь у меня ножа. Вам не следует держать у себя таких дикарей.

Хозяин нахмурился. Он не был в восторге ох слов бродяги. Затем повернулся ко мне.

— С завтрашнего дня вы уволены, Израиль, — сказал он. — Вы неплохо справлялись со своей работой, и я не имею к вам претензий. Но обстоятельства изменились, и я вынужден освободить вас.

— Слушаю, сэр, — сказал я.

— Можете уйти из г дому сегодня вечером, — добавил он. — Вы получите месячное жалованье в виде компенсации.

С этими словами он вошел в дом в сопровождении человека, которого назвал капралом, и с того дня я ни разу не видел никого из них. Деньги были переданы мне в конверте.

Сказав несколько прощальных слов кухарке и горничной и посоветовав им почаще обращаться к богу и думать о сокровище, более ценном, чем все богатства мира, я навеки отряхнул прах Клумбера с ног своих.

Мистер Фэзергил Уэст говорил, что от меня не требуется суждений о том, что произошло в дальнейшем, и что я должен ограничиться только изложением того, что видел сам. Разумеется, у него есть на это причины и, возможно, очень основательные, но я должен заявить, что не удивляюсь случившемуся потом. Этого именно я и ожидал, о чем и сказал преподобному Дональду Мак-Сноу.

Я рассказал вам все — и ничего не могу ни прибавить, ни исключить. Я очень благодарен мистеру Мэтью Кларку за то, что он записал все это, и если кто-нибудь пожелает услышать от меня еще что-либо, то я хорошо известен и уважаем в Эклефечене, и мистер Ман-Нейль, фактор в Вигтауне, сможет сказать, как меня разыскать.

Глава IX РАССКАЗ ДЖОНА ИСТЕРЛИНГА, ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ В ЭДИНБУРГЕ

Приведя выдержки из отчета Израиля Стэйкса, я включаю в свое повествование краткую запись доктора Истерлинга, практикующего ныне в Странраре. Хотя доктор был в Клумбере один-единственный раз за все время пребывания там генерала Хэзерстона, некоторые обстоятельства, связанные с этим посещением, делают записи очень интересными, особенно если рассматривать их как добавление к уже изложенным мною фактам.

При всей своей обширной практике доктор смог уделить время для кратких записей воспоминаний о посещении Клумбера. Мне остается только привести их без изменений.

Мне было очень приятно вручить мистеру Фэзергилу Уэсту отчет о моем единственном посещении Клумбер-холла. Эти записи связаны не только с моим глубоким уважением к этому джентельмену, с самого его появления в Бранксоме. Я глубоко убежден, что факты, касающиеся генерала Хэзерстона, носят такой специфический характер, что совершенно необходимо довести их до сведения широкой публики в самом точном изложении.

В — начале сентября прошлого года я получил записку от миссис Хэзерстон из Клумбер-холла с приглашением посетить ее супруга, здоровье которого, по ее мнению, было за последнее время в весьма неудовлетворительном состоянии.

Мне приходилось слышать кое-что о Хэзерстонах и о их странном затворничестве. Поэтому я был рад возможности познакомиться с этой семьей поближе и в этих целях немедленно отправился в Клумбер.

Я знавал этот холл еще в прежние времена, когда его владельцем был мистер Мак-Витти и поэтому, подъезжая к воротам поместья, был изумлен происшедшими переменами. Ворота, так гостеприимно распахивавшиеся в прежние времена, были теперь заперты на засов; высокий деревянный забор, утыканный гвоздями, окружал все поместье. Подъездная дорога была усыпана листьями и давно не подметалась. Хозяйство в целом имело грустный вид запустения и распада.

Мне пришлось дважды постучать в дверь, прежде чем отворила горничная, которая провела меня через темный вестибюль в небольшую комнату. В этой комнате сидела пожилая изможденная леди, назвавшая себя миссис Хэзерстон. Бледное лицо ее, седые волосы, печальные тусклые глаза, и поблекшее шелковое платье — все как нельзя лучше соответствовало окружающей унылой обстановке.

— Мы все в большом волнении, доктор, — сказала она спокойным и изысканным тоном. — Мой муж в течение продолжительного времени испытывал различные тревоги и беспокойства, его нервная система была в очень тяжелом состоянии. Мы приехали сюда, надеясь, что покой и бодрящий воздух окажут на мужа благотворное влияние. К сожалению, ему стало значительно хуже. Сегодня утром у него появилась сильная лихорадка и бред. Дети и я так испугались, что я сразу же пригласила вас. Будьте любезны последовать за мной, я проведу вас в спальню генерала.

Многочисленными коридорами она повела меня в комнату больного, расположенную в самом конце здания. Эта комната, очень скудно меблированная, без ковров, показалась мне чрезвычайно унылой. В ней были Только узкая и низкая кровать, походный стул и простой деревянный стол с разбросанными на нем бумагами и книгами. На середине стола лежал какой-то предмет неопределенной формы, закрытый полотняной простыней.

Повсюду на стенах была развешана очень ценная и разнообразная коллекция оружия, главным образом сабли, некоторые из которых, несомненно, были образцами современного вооружения британской армии. В числе других видов оружия были кривые восточные сабли, индийские мечи, палаши, секиры. Некоторые из них отличались богатой отделкой, инкрустацией на ножнах, эфесами, сверкающими драгоценными камнями. Бросался в глаза резкий контраст очень скромной обстановки и богатства, блиставшего на стенах.

Впрочем, у меня не было времени разглядывать коллекцию генерала, потому что он лежал в постели и явно нуждался в моей помощи.

Голова генерала была повернута от нас вполоборота, он тяжело дышал и, очевидно, не подозревал о нашем присутствии. Блестящие широко открытые глаза и яркий, румянец свидетельствовали о сильнейшей лихорадке.

Я подошел к постели и, склонившись над генералом, взял его за руку, чтобы прощупать пульс. Внезапно он вскочил, сел в постели и нанес мне яростный удар. Никогда мне не доводилось видеть такого пароксизма ужаса, с которым он глядел на меня.

— Собака! — закричал он. — Пусти, пусти, говорят тебе. Руки прочь! Или тебе мало, что вся моя жизнь разбита? Когда же это кончится? Сколько мне еще мучиться?

— Тише, дорогой мой, тише, — проговорила его жена, успокоительно проводя прохладной рукой по его горячему лбу. — Это доктор Истерлинг из Странрара. Он не причинит тебе зла, напротив, окажет помощь.

Генерал в изнеможении откинулся на подушку и по изменившемуся выражению лица я увидел, что ему стало легче и что он понимает речь окружающих.

Я поставил генералу термометр и стал считать пульс. Он достигал 120 ударов в минуту, термометр показывал сорок градусов. По всей вероятности, это была перемежающаяся лихорадка, которой иногда страдают люди, проведшие большую часть жизни в тропиках.

— Опасности нет никакой, — заметил я. — С помощью хинина и мышьяка мы скоро ликвидируем этот приступ и полностью восстановим ваше здоровье.

— Никакой опасности, а? — сказал генерал. — Для меня никогда не бывает никакой опасности. Меня невозможно убить. Сейчас у меня в голове совершенно прояснилось, поэтому, Мэри, оставь нас вдвоем с доктором.

Миссис Хэзерстон вышла из комнаты, как мне показалось, довольно неохотно, а я сел у постели больного, чтобы выслушать все, что он пожелает мне сообщить.

— Мне хотелось бы, доктор, чтобы вы обследовали мою печень, — сказал генерал, когда дверь закрылась. — У меня был абсцесс, и наш полковой врач Броди уверял, будто готов держать пари, что этот абсцесс сведет меня в могилу. Когда я уехал из Индии, боли полностью прекратились. Вот, где был абсцесс, как раз у этого ребра.

— Я Чувствую это место, — сказал я после тщательного осмотра. — Но рад заверить вас, что абсцесс полностью абсорбировался или заизвестковался, как нередко бывает с абсцессами: Сейчас вам можно совершенно не опасаться, что он причинит вам беспокойство.

Казалось, генерал вовсе не был в восторге от такого сообщения.

— Так всегда бывает со мною, — угрюмо сказал он. — Если бы все это произошло с кем-нибудь другим, он, конечно, подвергался бы в какой-то мере опасности, а я, как вы сказали, вне опасности. Посмотрите-ка, — он обнажил грудь и показал мне зарубцевавшуюся рану в области сердца. — Сюда попала пуля горца. Вы, конечно, думаете, что этой раны достаточно, чтобы отправить человека на тот свет. Что же получилось? Пуля скользнула по ребру и вышла из спины, даже не задев плевры. Слыхали вы что-нибудь подобное?

— Вы родились под счастливой звездой, — улыбнулся я.

— Ну, это зависит от точки зрения, — сказал генерал, качая головой. — Смерть мне не страшна, если она придет в привычной для меня форме. Но, признаюсь, что ожидание странной, необычной смерти очень страшно и действует на нервы.

— Вы имеете в виду, — сказал я, удивленный его словами, — что предпочли бы естественную смерть насильственной?

— Нет, не совсем так, — ответил он. — Я слишком хорошо знаю и холодное, и огнестрельное оружие, чтобы бояться его. Что вы знаете, доктор, об одиллических силах?

— Ничего, — ответил я. Все время я зорко следил за генералом, чтобы узнать, не возвращается ли к нему бред. Но его рассуждения были вполне разумны, лихорадочный румянец исчез.

— Вы, ученые Запада, во многом отстаете от жизни, — заметил генерал. — Во всем, что касается материальной сущности вещей и что способствует поддержке тела, вы достигли замечательных успехов. Но что касается скрытых сил природы и скрытой мощи человеческого духа, то в этом отношении вы, ученые люди Запада, отстали на сотни лет от самого ничтожного индийского кули. Бесчисленные поколений предков, потреблявших в пищу мясо и стремившихся к материальному благосостоянию и комфорту, содействовали, преобладанию в нас животных инстинктов над духом. Тело, которое должно было бы быть только орудием нашей души, сейчас превратилось в тюрьму для души, которая в ней заключена, и к тому же, в тюрьму все более и более разрушающуюся. На Востоке душа и тело не так слиты друг с другом, как у нас; там гораздо меньше страданий при разлучении их в момент смерти.

— Однако такая их структура как будто не приносит им особенной пользы, — недоверчиво заметил я.

— Только пользу высшего познания, — ответил генерал. — Если бы вы поехали в Лидию, то, возможно, первое, чем вы заинтересовались ради развлечения — это явление природы, которое называют фокусом с деревом манго. Вы, конечно, слышали или читали об этом. Человек сажает семя манго и делает над ним пассы, пока оно не пустит побег и не принесет листья и плоды — и все это в течение получаса. На самом деле это не фокусы, это — сила. Такие люди знают о природных процессах больше, чем ваши Тиндали и Гексли; они могут ускорять и замедлять действия сил природы загадочными способами, о которых мы не имеем ни малейшего понятия. Эти фокусники низших каст являются только дилетантами. Но люди, вступившие на более высокую ступень, настолько выше на своими познаниями, насколько мы выше готтентотов или патагонцев.

— Вы говорите так, будто хорошо изучили их, — заметил я.

— Да, на свою беду, — ответил он. — Я встретился с ними при таких обстоятельствах при которых, надеюсь, не встретится никакой другой бедняга. Но, право, вам следовало бы знать хоть что-нибудь об одиллических силах; они имели бы большое значение в вашей профессии. Почитайте книгу Рейхенбаха «Исследование магнетизма и жизненной силы», книгу Грегори «Письма о животном магнетизме». Эти книги вместе с двадцатью семью афоризмами Месмера и трудами доктора Юстинуса Кернера из Вейнсберга значительно расширили бы ваш кругозор.

Я не особенно обрадовался этому перечню: у меня было что читать по моей профессии. Поэтому, ничего не ответив, я поднялся, чтобы откланяться. Перед уходом я еще раз прощупал пульс генерала и убедился, что лихорадка исчезла окончательно — правда, совершенно внезапно и необъяснимо. Впрочем, это бывает при малярии.

Я повернулся к генералу, чтобы поздравить его с выздоровлением и одновременно протянул руку, чтобы взять со стола перчатки, но поднял не только их, но и захватил кусок полотна, закрывавшего какой-то предмет в — середине стола.

Я даже не заметил бы своего поступка, если бы не увидел гневного взгляда больного и не услышал его нетерпеливого восклицания. Я тут же повернулся и положил полотно на прежнее место. Все это произошло так быстро, что я не мог бы сказать, что было под полотном; сохранилось только впечатление, будто это было что-то, похожее на свадебный пирог.

— Ничего, доктор. — сказал добродушно генерал, поняв, что этот инцидент был чисто случайным. — Не вижу причин, почему бы вам не посмотреть на это. — Он протянул руку и снял полотно.

То что я прими л за свадебный пирог, было на самом деле изумительно выполненным макетом величественной цепи гор, снеговые вершины которых немного походили на минареты.

— Это Гималаи или, вернее, их Суринамский отрог, — заметил генерал. — Здесь показаны главные проходы между Индией и Афганистаном. Это превосходный макет. Местность эта имеет для меня особый интерес: это арена моей первой кампании. Вот ущелье напротив Калабага и долины Тул, где я сражался летом 1841 года, защищая транспортные колонны и держал в страхе афридов. Клянусь честью, дела там было много!

— А это? — спросил я, указывая на кроваво-красное пятно, помеченное на одной из сторон ущелья. Это, вероятно, поле боя, где вы сражались?

— Да, там у нас была стычка, — ответил он, наклоняясь и разглядывая красное пятно. — Здесь нас атаковали.

В тот же момент он, как подстреленный, откинулся на подушку. На лице его появилось то же выражение ужаса, которое, я заметил, когда входил в комнату. Одновременно где-то в воздухе, как будто непосредственно над изголовьем генерала возник острый, звонкий металлический звук. Никогда — ни до этого момента, ни впоследствии мне не доводилось слышать какой-либо звук, похожий на этот.

Я с изумлением осмотрелся, недоумевая, откуда он донесся, но не заметил ничего, что могло бы его вызвать.

— Ничего, доктор, — сказал мертвенно-бледный генерал с принужденной улыбкой. — Это мой личный гонг. Может быть, вам лучше спуститься вниз и прописать мне рецепт в столовой?

Ему, очевидно, не терпелось отделаться от меня, поэтому я был вынужден откланяться, хотя с удовольствием побыл бы там еще немного, чтобы выяснит!) причину таинственного звука.

Я уехал домой с твердым намерением снова навестить своего интересного пациента и постараться вытянуть из него какие-нибудь подробности о его прошлом и о его положении в настоящее время. Но меня ожидало разочарование. В тот же вечер я получил записку от самого генерала. При ней был, приложен весьма приличный гонорар за мой визит, а в записке сообщалось, что мое посещение оказало столь хорошие результаты, что генерал чувствует себя гораздо лучше И не считает возможным беспокоить меня повторным посещением Клумбер-холла.

Это было единственное письмо, полученное мною от генерала.

Люди, интересовавшиеся всем этим, а также мои соседи не раз спрашивали меня, не произвел ли на меня генерал впечатления душевнобольного. На этот вопрос я без колебаний даю отрицательный ответ. Все его замечания свидетельствовали о том, что он много читал и размышлял. И все же я заметил во время нашей единственной беседы, что у него слабые рефлексы, его arcus senilis явно обозначен. Я нашел также, что у него начало склероза артерий, то есть признаки того, что его организм в неудовлетворительном состоянии и что можно опасаться внезапного кризиса.

Глава X О ПИСЬМЕ ИЗ КЛУМБЕР-ХОЛЛА

Приведя эти показания посторонних свидетелей, относящиеся к моему рассказу, я сейчас продолжу отчет о своих личных наблюдениях. Я довел свое повествование, как читатель, несомненно, помнит, до появления у нас странного бродяги, назвавшегося капралом Руфусом Смитом. Это произошло в самом начале октября. Сличая даты, я обнаружил, что визит доктора Истерлинга в Клумбер предшествовал прибытию капрала примерно на три недели или даже больше.

Все это время я ужасно волновался. С того самого дня, как генерал узнал из разговора со мной о наших взаимоотношениях с его детьми, я ни разу не видел ни Габриель, ни ее брата и не сомневался, что по отношению к ним применялись какие-то мены ограничения. Мысль о том, что именно мы явились виновниками этого, была очень тягостна и для меня, и для моей сестры.

Однако вскоре наша тревога уменьшилась: через два дня после моего последнего разговора с генералом мы получили письмо от Мордаунта Хэзерстона. Оно было принесено сыном одного из рыбаков. Мальчишка сообщил, что письмо вручила ему на подъездной аллее какая-то пожилая женщина. По моим предположениям, это была кухарка Клумбер-холла.

«Дорогие друзья! — было написано в этом письме. — Вы, наверно, очень беспокоитесь, не имея от нас никаких известий. Мысль об этом очень удручает нас. Мы вынуждены все время сидеть дома. Но это принуждение — морального, а не физического порядка.

Бедный отец, который с каждым днем становится все беспокойнее, упросил нас дать слово не выходить из дому, пока не минует пятое октября. Он, со своей стороны, сказал, что после этой даты, следовательно, меньше, чем через неделю, мы будем свободны, как ветер, и сможем идти, куда захотим. Значит, нужно подождать совсем немного. Габриель уже говорила вам, что пятого октября страх отца достигает апогея. Но зато потом он совершенно успокаивается. В этом году отец имеет, очевидно, больше оснований, чем обычно, ожидать какого-то несчастья. Никогда еще не принимались такие продуманные меры предосторожности и никогда еще отец не обнаруживал такого глубокого упадка мужества. Кто мог бы подумать, глядя на сгорбленную спину отца и на его дрожащие руки, что это тот самый человек, который когда-то в упор убивал тигров в джунглях Тераи, смеясь над менее смелыми охотниками, которые предпочитали во время охоты занимать безопасную позицию на спине слона под балдахином. Вы ведь знаете, что отец был награжден крестом Виктории за бои на улицах Дели. А сейчас он дрожит от ужаса и прислушивается к каждому шороху, живя в самом, казалось бы, тихом и мирном уголке. Как это ужасно, Уэст! Но вспомните, что я уже говорил вам: это не фантастическая опасность, существующая только в воображении отца. Нет, эту опасность мы имеем все основания считать совершенно реальной. Однако она носит такой характер, что не может быть ни предотвращена, ни даже выражена понятными словами. Если все кончится благополучно, мы увидимся с вами в Бранксоме шестого числа.

Любящий вас обоих Мордаунт».

Это письмо очень успокоило нас, так как мы убедились, что наши друзья не подвергаются никакому физическому принуждению. Но нас сводило с ума сознание, что мы совершенно бессильны перед опасностью, которая угрожает тем, кто для нас дороже всего на свете.

Каждый день мы неоднократно задавали друг другу вопрос об этом, но чем больше мы думали, тем безнадежнее казалось нам положение. Тщетно мы напрягали все наши умственные способности, сопоставляли слова, слышанные нами от обитателей Клумбера, слова, которые хотя бы косвенно были связаны с предметом наших размышлений.

Наконец измученные бесплодными разговорами, мы решили не думать об этом, успокаивая себя тем, что через несколько дней запреты будут сняты, и мы сможем узнать все непосредственно от наших друзей. Но мы понимали, что оставшиеся дни покажутся нам долгими и тоскливыми. Так бы оно и было, если бы не произошло новое непредвиденное событие, которое отвлекло наши мысли от собственных переживаний и дало нам новый повод для размышлений.

Глава XI ОБ АВАРИИ ТРЕХМАЧТОВОГО СУДНА «БЕЛИНДА»

Утро третьего октября было полно добрых предзнаменований. Солнце светило ярко. На небе не было видно ни единого облачка. Правда, на рассвете дул легкий ветерок и несколько белых облачков пронеслись по небу, подобно растрепанным перьям огромной птицы. К середине же дня ветер окончательно стих, воздух стал неподвижным и душным. Для октября такая жара была необычной. Солнце сияло вовсю, мерцающая дымка, лежащая над вересковыми полями, скрывала Ирландское море и противоположный берег Канала. Длинные тяжелые маслянистые волны медленно вздымались и опускались, набегая на берег, ударяясь о скалы с глухим монотонным шумом. Неискушенному человеку эта тишина ни о чем не говорила. Но люди, умевшие разбираться в причудах природы, чувствовали во всем смутную угрозу — в воздухе, в небе и в море.

После полудня мы с сестрой медленно прогуливались по длинной песчаной отмели, которая вдается в Ирландское море и граничит с одной стороны с живописной бухтой Лус, а с другой — с узким и мрачным заливом Киркмэйден, на берегу которого и расположен Бранксом. Было очень жарко, далеко идти не хотелось, поэтому мы с сестрой уселись на песчаный холмик, поросший полузасохшими пучками травы. Такие холмики тянутся вдоль всей береговой линии и образуют естественную преграду от вторжений океана.

Но вскоре наш покой был нарушен тяжелыми шагами, и перед нами предстал Демисон, старый военный моряк, о котором я уже говорил. Он нес на спине круглую сеть для ловли креветок. Увидев нас, он подошел и обычным грубовато-доброжелательным тоном выразил надежду, что мы не обидимся, если он пришлет нам в Бранксом блюдо креветок к завтраку.

— Я надеюсь на хороший улов перед бурей, — заметил он.

— Значит, вы думаете, что надвигается буря? — спросил я.

— Ну как же, даже не моряк может подтвердить это, — ответил он, засовывая за щеку большую порцию табака. — Окрестности Клумбера белы от чаек. А летят они к берегу из боязни того, что ветер вырвет у них все перья. Вот такой же был день, когда мы с Чарли Нэпиром были под Кронштадтом. Тогда буря загнала нас близехонько к пушкам крепости, несмотря на все наши двигатели и гребные винты.

— Бывали когда-нибудь кораблекрушения в этих краях? — спросил я.

— Боже мой! Да это самое подходящее место для кораблекрушений! — воскликнул он. — В испанскую войну вот в этой самой бухте пошли ко Дну со всей командой два первоклассных судна короля Филиппа. Если бы эти воды или бухта Лус, вот там у мыса, могли говорить, им было бы о чем рассказать. Когда настанет день суда, вся вода здесь буквально закипит от массы людей, которые поднимутся со дна.

— Надеюсь, что за время нашего пребывания здесь не произойдет кораблекрушения, — с жаром произнесла Эстер.

Старик покачал седой головой, недоверчиво всматриваясь в туманный горизонт.

— Если ветер подует с запада, — сказал он, — некоторые из этих парусников почувствуют себя плоховато, особенно если буря настигнет их в Северном Канале. А вон видите, там трехмачтовое судно? Смею уверить вас, что его капитан очень хотел бы оказаться сейчас в безопасности в Клайде.

— Оно будто не движется! — заметил я, глядя на судно. Его черный корпус и блестящие паруса медленно опускались и поднимались в такт биению гигантского пульса моря. — Может быть, вы ошибаетесь, Джемисон, и бури не будет?

Старый моряк усмехнулся с видом бывалого человека и зашагал дальше. А мы с сестрой медленно двинулись к дому, с трудом бредя по жаре.

Я поднялся в кабинет отца узнать, нет ли каких-нибудь распоряжений от лэрда. Отец все это время был так занят новым научным трудом о литературе Востока, что вся хозяйственная деятельность, связанная с имением, было возложена на меня. Квадратный стол был настолько загроможден книгами и бумагами, что от двери совершенно не было видно отца, если не считать пучка седых волос.

— Сын мой, — сказал он. — Как жаль, что ты не знаешь санскритского языка. Когда я был в твоем возрасте, я не только мог изъясняться на этом благородном языке, но знал также тамуликский, лохитикский, гангский, таикский и малайский диалекты: ведь они происходят от туранской ветви языков.

— Очень сожалею, сэр, — ответил я, — что не унаследовал ваших удивительных полиглотских талантов.

— Я приступаю к большому научному труду, — пояснил он. — Если бы эта работа продолжалась в нашей семье из поколения в поколение, вплоть до полного ее окончания, имя Уэстов стало бы бессмертным. Это не что иное, как английский перевод Буддийской Дхармы с предисловием, проливающим свет на положение браминизма перед приходом Сакья-Муни. При самом напряженном труде я, может быть, смогу до своей смерти написать часть этого предисловия.

— А сколько лет продлится вся эта работа до полного ее завершения? — спросил я.

— Сокращенное издание, находящееся в Пекинской Императорской Библиотеке, — сказал отец, потирая руки, — состоит из трехсот двадцати пяти томов средним весом по пять фунтов. Кроме того, предисловие, которое должно охватить Ригведу, Самаведу, Яджурведу и Атхарваведу вместе с Брахманас вряд ли уместится менее чем в десяти томах. Если выпускать по Одному тому в год, можно надеяться на окончание этого труда примерно в две тысячи двести пятидесятом году, двенадцатое поколение нашей семьи завершит эту работу, а тринадцатое может заняться составлением алфавитного индекса.

— А во время этой работы на какие средства будут жить _наши потомки? — с улыбкой спросил я.

— Вот ты всегда такой! — воскликнул отец с досадой. — Ты абсолютно непрактичный человек. Вместо того, чтобы целиком отдаться моей благородной работе, ты выдвигаешь всякие абсурдные возражения. Чем будут жить наши потомки, работая над Джармой, — это совершенно несущественная деталь. А теперь сходи к Фергусу Мак-Дональду и позаботься о его соломенной крыше, А Вилли Фуллертон пишет, что заболела его корова. По дороге зайди к нему и разузнай, в чем там дело.

Я отправился выполнять эти поручения, но перед уходом бросил взгляд на барометр. Ртутный столбик упал совершенно невероятно, до 28 дюймов. Очевидно, старый моряк не ошибался.

Когда я возвращался вечером по вересковым полям, ветер дул резкими злыми порывами, на западе у горизонта громоздились мрачные тучи. Они растягивали свои длинные рваные щупальца до самого зенита. На темном фоне облаков зловеще и угрожающе выделялись два грязных зеленовато-желтых пятна, поверхность моря, прежде имевшая цвет блестящей ртути, теперь напоминала матовое стекло. С океана доносился низкий, стонущий звук, как будто предупреждая о приближающейся беде.

Далеко в Канале я увидел единственный пароход, он пыхтел и торопился изо всех сил в Белфастский залив, а дальше было видно большое трехмачтовое судно, которое я заметил утром. Оно все еще лавировало, держа курс на север.

В девять часов вечера подул сильный ветер, в десять он усилился до шторма, а в полночь свирепствовала самая ужасная буря, какую я здесь когда-либо видел.

Некоторое время я сидел в нашей маленькой гостиной с дубовыми панелями и прислушивался к шуму и вою ветра, к грохоту гравия и гальки, когда они били в окна. Зловещий оркестр природы играл свою симфонию, старую, как мир. В ней был огромный диапазон звуков — от низкого гула грохочущей волны до тонкого визга летящей гальки и жалобных криков испуганных чаек. Я на мгновение открыл забранное решеткой окно: в него с ревом ворвался ветер с дождем, неся морские водоросли. Пришлось тут же закрыть окно, напирая на него плечом изо всех сил.

Отец и сестра разошлись по своим комнатам, а я не мог уснуть — слишком был возбужден. Я сидел и курил у тлеющего камина. «Что происходит сейчас в Клумбере? — думал я. — Как чувствует себя в такую бурю Габриель и какое впечатление производит буря на старика, бродящего по ночам вокруг дома? Может быть, он приветствует эти грозные силы природы? Ведь они такие же Мрачные и жуткие, как и его беспокойные мысли. Только два дня осталось до даты, названной генералом. Рассматривает ли он эту бурю как нечто, связанное с его загадочным и грозным роком?»

Обо всем этом и многом другом размышлял я, сидя у тлеющих углей, пока они постепенно не погасли. Прохладный ночной воздух напомнил мне, что пора спать.

Но проспал я не более двух часов. Сев в постели, я увидел в неясном свете отца. Он, полуодетый, стоял у моей кровати, и дергал меня за плечо.

— Вставай, Джон, вставай!. — кричал он. — Большое судно прибило к берегу в бухте. Несчастные моряки, наверно, все пойдут ко дну. Вставай, дружок, посмотрим, чем можно им помочь.

Отец был, казалось, вне себя от возбуждения и нетерпения. Я соскочил с кровати. Пока я возился с одеждой, сквозь вой ветра и грохот волн, разбивающихся о скалы, до меня донесся глухой звук пушечного выстрела.

— А вот опять! — воскликнул отец. — Это их сигнальная пушка, бедняги! Джемисон и рыбаки уже на берегу. Надень клеенчатый плащ и пробковую шапку. Скорее, скорее, каждая секунда может стоить человеческой жизни!

Мы оба выбежали из дома и бросились к берегу в сопровождении десятка обитателей Бранксома.

Буря не только не ослабла, но, кажется, еще более усилилась: ветер ревел вокруг нас дьявольски. Нам пришлось с силой пробиваться вперед; песок и гравий били нам в лицо. При тусклом свете мы видели только стремительно летящие облака и отблеск белых бурунов: все остальное было покрыто полным мраком.

Мы стояли по щиколотку в гальке и водорослях, заслоняя глаза руками и стараясь разглядеть хоть что-нибудь в этой чернильной мгле. Когда я прислушивался, мне казалось, что я улавливаю голоса людей, крики о помощи, но среди дикого шума бури трудно было понять что-либо.

Вдруг перед нами мелькнул Свет, и тут же берег моря и широкая бухта осветились ярким сигнальным огнем. В том месте, откуда шли лучи, в самой середине ужасного утеса Гензель лежало судно, наклоненное под таким углом, что вся палуба была видна как на ладони. Я сразу узнал его: это было то самое трехмачтовое судно, которое я видел сегодня утром в Канале. Флаг Соединенного Королевства, свисавший с верхней части обломанной бизань-мачты, указывал на его национальность.

При ярком свете были ясно видны каждая перекладина, каждый деревянный брус, трос, спутанные части такелажа. Позади обреченного корабля выступали из мрака длинные ряды высоких волн, бесконечных и неустанных, с пенистыми гребнями, как только волна достигала широкого круга искусственного света, она, казалось, еще больше набирала силы, спешила вперед еще стремительнее и бросалась на свою жертву с потрясающим ревом и грохотом.

Мы ясно видели десять или двенадцать испуганных моряков, цепляющихся за ванты. Они повернули к нам бледные лица, с мольбой протягивая руки. Бедняги, вероятно, воспряли духом при виде нас; было очевидно, что их лодки были либо смыты, либо получили такие повреждения, что сделались непригодными к использованию.

Однако моряки, цеплявшиеся за снасти, не были единственными на борту. На разбитой корме стояли три человека, которые принадлежали как будто к другому миру в сравнении с перепуганными существами, молящими о помощи.

Облокотясь на разрушенный край борта, они так спокойно и равнодушно беседовали, как будто не боялись смертельной опасности, грозившей им.

Когда сигнальный огонь осветил их, мы с берега успели заметить, что эти невозмутимые незнакомцы носили красные фески и что лица с крупными чертами были смуглы и свидетельствовали о их восточном происхождении.

Впрочем, у нас не было времени все это подробно рассматривать. Корабль быстро разрушался, надо было немедленно принять какие-то меры, чтобы спасти несчастных промокших людей, умолявших о помощи.

Ближайшая спасательная лодка находилась в бухте Лус за десять миль, но здесь была наша собственная лодка, широкая и достаточно вместительная, а также много отважных рыбаков, чтобы образовать ее команду.

Я и пять рыбаков сели на весла, другие оттолкнули лодку в воду, и мы стали пробиваться сквозь яростные волны, кипевшие вокруг нас, останавливались перед стремительными большими валами, но все же неуклонно сокращали расстояние между кораблем и нами.

Но, казалось, наши усилия будут напрасными.

Когда мы поднялись на большую волну, я увидел гигантский вал, возвышающийся над всеми волнами и идущий за ними, как пастух за своим стадом. Этот вал обрушился на судно, склонив свой огромный зеленый свод над рухнувшей палубой.

С треском корабль раскололся надвое в том месте, где страшный зазубренный хребет рифа Гензель впился в его киль. Задняя часть корабля с поломанной бизанью и тремя восточными пришельцами погрузилась в воду и исчезла, а передняя часть беспомощно качалась в непрочном равновесии на скале.

Вопль ужаса донесся с разбитого судна и был повторен эхом с берега: Но передняя часть судна чудом держалась на воде. Мы достигли бушприта и спасли всю команду.

Однако, прежде чем нам удалось пройти половину пути до берега, другой гигантский вал разбил и смел со скалы бак и загасил сигнальный огонь, скрыв от нас заключительный эпизод трагедии.

Наши друзья на берегу приветствовали нас криками радости, горячо поздравляли спасенных моряков с избавлением от смерти и всячески старались успокоить и ободрить их. Было спасено тринадцать человек, и все они были продрогшие и перепуганные. Только капитан, закаленный, крепкий человек, не терял бодрости. Некоторых матросов распределили по домам рыбаков, но большая часть направилась к нам в Бранксом, где мы обеспечили их сухой одеждой, питанием и пивом возле кухонного очага.

Капитан по имени Медоуз втиснул в мой костюм свое громоздкое тело и спустился к нам в гостиную, приготовил себе порцию грога и рассказал отцу и мне о случившемся:

— Если бы не вы, сэр, и не ваши отважные друзья, — сказал он, улыбаясь мне, — мы сейчас уже давно превратились бы в призраков. Что касается «Белинды», то эта старая протекающая лохань была неплохо застрахована, так что ни ее владельцам, ни мне не приходится горевать.

— Боюсь, — грустно заметил отец, — что мы никогда больше не увидим ваших пассажиров. Я оставил на берегу людей, на случай, если волна выбросит их, но, думаю, что это бесполезно. Я видел, как они пошли ко дну, когда корабль раскололся.

— Кто они были? — спросил я. — Никогда не поверил бы, что люди могут быть такими спокойными пред лицом смерти.

— Кто они такие или, вернее, кем они были, — задумчиво спросил капитан, пуская клубы дыма из трубки, — ответить не так-то просто. Мы вышли из Карачи и взяли их пассажирами до Глазго. Младшего звали Рам-Сингх, и я имел дело только с ним. Все они были тихими, безобидными людьми. Я никогда не спрашивал их о профессии, но, думаю, что они были парскими купцами из Хайдерабада, и коммерческие дела потребовали их поездки в Европу. Никак не могу понять, почему вся команда и даже мой помощник боялись их. Ему-то следовало быть поумнее.

— Боялись их? — удивленно воскликнул я.

— Да. Моряки думали, что они опасные товарищи по плаванию. Не сомневаюсь, если вы сейчас пойдете на кухню, то услышите, как матросы высказывают убеждение: именно наши пассажиры были причиной катастрофы.

Едва капитан произнес эти слова, дверь гостиной отворилась и вошел его помощник — высокий рыжебородый человек. Ему достался полный комплект одежды какого-то добросердечного рыбака, и он, в удобной фуфайке и хорошо смазанных сапогах, были типичным моряком. Поблагодарив нас за гостеприимство, он подвинул свой стул к камину и начал греть у огня большие загорелые руки.

— Ну-ка, скажите, капитан, — обратился он к Мэдоузу, — не прав ли я был, предупреждая о плачевных результатах пребывания черномазых на борту «Белинды»?

Капитан искренне расхохотался, откинувшись на спинку стула.

— Ну вот, что я вам говорил? — воскликнул он, обращаясь к нам.

— Все могло бы кончиться очень печально для всех нас, — сказал помощник с раздражением. — Я потерял новый костюм и чуть не расстался с жизнью.

— Должен ли я вас понять, — спросил я, — что вы приписываете гибель судна только своим несчастным пассажирам?

Помощник капитана широко раскрыл глаза и спросил удивленно:

— Почему несчастным, сэр?

— Потому что они, очевидно, утонули, — ответил я. Он недоверчиво фыркнул, продолжая греть руки.

— Такие люди никогда не тонут, — сказал он, помолчав. — Их отец, дьявол, заботится о них. Разве вы не видели, что в тот самый момент, когда были смыты бизань-мачта и часть квартердека, они преспокойно стояли на корме и скручивали сигареты. Для меня этого достаточно. Простительно, если в это не верят сухопутные люди, но капитан, который плавает с детства, должен знать, что кошка и священник — самый опасный груз на судне. А если это относится к христианскому священнику, то, думаю, что языческий жрец в пятьдесят раз опаснее. Я человек твердой веры, черт возьми!

Мы с отцом невольно рассмеялись по поводу его весьма неблагочестивого восклицания, которым он подтверждал свою веру. Но помощник был, очевидно, настроен чрезвычайно серьезно и продолжал отстаивать свои убеждения.

— Еще в Карачи, как только они появились, я предупреждал вас, — укоризненно сказал он капитану. — В мою вахту на корабле было три буддистских матроса и, как вы думаете, что они сделали, когда на борту появились эти типы? Они повалились на брюхо и стали тереть палубу носами. Они не сделали бы этого даже перед адмиралом королевского флота. Им было прекрасно известно, что представляют собой эти гости. Я сразу почувствовал: дело неладно. Потом в вашем присутствии, капитан, я спросил наших матросов, зачем они это проделали, и они сказали, что эти пассажиры — святые люди. Вы сами слышали.

— Ну что ж, в этом нет ничего плохого, Хоукинс, — ответил капитан Медоуз.

— Вы видели, капитан Мэдоуз, как они себя вели во время плавания? Они читали книги, написанные не на бумаге, а на дереве. Они всю ночь сидели прямехонько и все вместе что-то бормотали на квартердеке. А кроме того, для чего им была нужна морская карта и зачем они каждый день отмечали на ней курс корабля?

— Они не делали этого, — сказал капитан.

— Нет, делали, и если я не доложил вам об этом раньше, то только потому, что вы всегда смеялись надо мной. Они имели собственные мореходные инструменты, правда, я не знаю, когда они работали с ними, но ежедневно в полдень они знали широту и долготу, отмечая положение корабля на карте, приколотой к столу в их каюте. И я, и буфетчик видели их за этим делом.

— Не знаю, что вы хотите этим доказать, — заметил капитан, — хотя согласен, что это довольно странно.

— Я расскажу вам еще об одной странности, — выразительно прищурил глаза помощник капитана. — Вам известно название этой бухты, где мы потерпели аварию?

— Я слышал от наших любезных хозяев, что мы на берегу Вигтауншира, — ответил капитан, — но я не знаю названия бухты.

Помощник наклонился с мрачным лицом.

— Это — бухта Киркмэйдена, — сказал он.

Если он рассчитывал удивить капитана Мэдоуза, то ему это прекрасно удалось, потому что капитан от изумления буквально лишился дара речи.

— Это на самом деле изумительно, — сказал он, обращаясь к нам через несколько минут. — Наши пассажиры еще в начале путешествия расспрашивали нас, существует ли бухта с таким названием. Хоукинс и я говорили, что понятия не имеем о такой бухте, ведь здесь на карте она включена в бухту Лус. То, что буря загнала нас именно сюда, и что как раз здесь мы потерпели аварию, является невероятным совпадением.

— Слишком невероятным, чтобы быть совпадением, — проворчал помощник. — Еще до бури я заметил, как они показывали на берег за правым бортом. Они прекрасно знали, где эта бухта, до которой они добирались.

— А вы что думаете об этом, Хоукинс? — встревоженно спросил капитан. — Каково ваше мнение?

— Я думаю, — ответил помощник, — что этим трем мошенникам так же легко было вызвать бурю, как мне выпить этот грог. Очевидно, у них были свои причины появиться в этой проклятой (я не хотел обидеть вас, джентльмены), проклятой бухте, и они избрали кратчайший путь, вызвав бурю. Такова моя версия, хотя я совершенно не понимаю, зачем понадобилась трем буддистским жрецам именно бухта Киркмэйден.

Мой отец поднял брови в знак сомнения, которое законы гостеприимства не позволяли ему высказать.

— Полагаю, джентльмены, — сказал он, — что вы оба крайне нуждаетесь в отдыхе после таких ужасных, переживаний. Если вы последуете за мной, я провожу вас в вашу комнату.

Со старомодной учтивостью он проводил их в лучшую запасную спальню лэрда, а затем, вернувшись ко мне в гостиную, сказал, что надо бы сходить на берег и узнать, не случилось ли еще чего-нибудь.

Когда мы во второй раз шли к месту кораблекрушения, на востоке уже забрезжил первый слабый свет. Буря стихла, но море было еще очень неспокойно. Внутри волнореза были видны бурлящие волны пены, как будто свирепый океан скрежетал зубами от ярости.

На берегу повсюду трудились рыбаки и арендаторы, не покладая рук, выуживали доски и бочонки, принесенные волнами. Трупы погибших никто из работавших не видел. Это объяснялось, по их словам, тем, что(на сушу могли попасть только плавучие предметы. Подводное течение было здесь стремительным, все, находящееся под водой, относилось в море.

На вопрос, могли ли пассажиры как-нибудь добраться до берега, эти опытные моряки отвечали отрицательно, не допуская даже такой мысли. Если бы индусы и не потонули, волны безусловно разбили бы их о скалы.

— Мы сделали все, что было в наших силах, — грустно сказал отец на обратном пути. — Суждения помощника капитана, очевидно, объяснялись внезапностью катастрофы. Ты слышал, как он рассуждал о буддистских жрецах, вызвавших бурю?

— Да, — ответил я.

— Очень больно слышать такие речи. Как ты думаешь, не согласится ли он, если я посоветую ему поставить по небольшому горчичнику под каждое ухо? Это спасает от прилива крови к мозгу. Или, может быть, разбудить его и дать одну или две какие-нибудь таблетки?

Думаю, сказал я, зевая, — что лучше его не будить. Ложитесь и сами. Если понадобится, вы сможете полечить его завтра утром.

Добравшись до своей спальни, я бросился на кровать и погрузился в сон без сновидений.

Глава XII О ТРЕХ ЧУЖЕСТРАНЦАХ НА БЕРЕГУ МОРЯ

Было уже одиннадцать или двенадцать часов дня, когда я проснулся. В золотых лучах солнца ужасные события прошедшей ночи вспоминались мне каким-то кошмарным сном. Трудно было поверить, что легкий ветерок, нежно шепчущий сейчас в листьях плюща вокруг окон, был порождением той же стихии, что и буря, сотрясающая дом несколько часов тому назад. Казалось, природа раскаивается в своей кратковременной вспышке и хочет вознаградить потрясенный мир теплом и сиянием солнца. Хор птиц в саду наполнял воздух радостными трелями.

Внизу я увидел дотерпевших бедствие моряков. После отдыха они выглядели превосходно. Меня встретили словами радости и благодарности. Было решено всех их отправить в Вигтаун, откуда они смогут выехать вечерним поездом в Глазго. Отец дал указание обеспечить каждого на дорогу сэндвичами и крутыми яйцами.

Капитан Мэдоуз от имени владельца судна горячо поблагодарил нас за доброе отношение к морякам и предложил команде трижды прокричать «ура» в нашу честь, что и было выполнено от всего сердца. После завтрака капитан с помощником и я отправились к морю, чтобы взглянуть еще раз на место кораблекрушения.

Обширная бухта все еще была неспокойна; волны с рокотом разбивались о скалы. Однако ничто не напоминало той дикой пляски, свидетелями которой мы были на рассвете. Длинные изумрудные волны с небольшими гребнями пены катились медленно и величаво, разбиваясь о скалы в монотонном ритме, напоминающем дыхание усталого чудовища.

На расстоянии одного кабельтова от берега мы увидели грот-мачту разбитого судна, плавающую по волнам и то скрывающуюся между их гребнями, то подымающуюся ввысь, подобно гигантскому копью. Обломки помельче усеивали поверхность моря; всюду на песке виднелись ящики и бочки, выловленные крестьянами и уложенные подальше от воды.

Две ширококрылые чайки то парили в воздухе, то проносились у места кораблекрушения низко, почти касаясь воды, будто высматривая что-то под волнами. По временам мы слышали их хриплые крики.

— «Белинда» было старое судно, давало сильную течь, и все же мне очень больно глядеть на его останки, ведь я им так долго командовал. Впрочем, его все равно скоро пришлось бы сломать и продать на дрова.

— Как здесь все тихо и спокойно, — заметил я. — Кто мог бы поверить, что как раз здесь погибли ночью три человека…

— Бедняги! — с чувством сказал капитан. — Надеюсь, мистер Уэст, если их выловят после нашего отъезда, вы достойно предадите их земле.

Только что я собрался ответить ему, как помощник капитана разразился громким хохотом, хлопая себя по бедрам.

— Если вы хотите их похоронить, то держите ухо востро, пока они не удрали отсюда. Помните, что я вам говорил сегодня ночью? Взгляните-ка на тот холм и скажите, прав я был или нет.

На некотором расстоянии от нас виднелась высокая песчаная дюна. На вершине ее стоял человек, привлекший внимание помощника капитана. Взглянув на него, Мэдоуз в изумлении всплеснул руками:

— Клянусь спасением души, — воскликнул он, — это Рам-Сингх собственной персоной! Поглядим-ка на него поближе.

С этими словами он помчался вдоль берега, сопровождаемый помощником и мною, а также двумя рыбаками, в свою очередь заметившими чужестранца.

Последний, увидев нас, спустился со своего наблюдательного пункта и спокойно направился нам навстречу. Голова его была опущена на грудь, как у человека, погруженного в размышления.

Мне невольно бросилось в глаза различие между нашими порывистыми и возбужденными движениями и величавым достоинством этого уроженца Востока.

Впечатление не изменилось и тогда, когда он поднял на нас темные глаза, пристальные и задумчивые, и склонил голову в изящном общем поклоне. Мы были похожи на кучку школьников в присутствии учителя. Широкий гладкий лоб незнакомца, его ясный и проницательный взгляд, крепко сжатые выразительные губы, резко очерченное решительное лицо — все это придавало ему внушительный и благородный вид.

Я никогда не видел человека, на лице которого было бы написано такое невозмутимое спокойствие и в то же время такое сознание своей скрытой силы.

Он был одет в коричневый бархатный пиджак, широкие темные брюки, рубашку с низко вырезанным воротом, открывавшим мускулистую коричневую шею. На его голове была красная феска.

Когда мы приблизились к нему, я с удивлением увидел, что на одежде незнакомца не сохранилось следов борьбы ее владельца с волнами.

— Вижу, что купание не причинило вам ни малейшего вреда, — сказал он приятным мелодичным голосом, переводя взгляд с капитана на помощника. — Надеюсь, ваших бедных-матросов обеспечили хорошим ночлегом?

— Нас всех спасли, — ответил капитан. — Мы очень боялись, что вы погибли, — вы и оба ваших друга. Я только что говорил с мистером Уэстом о ваших похоронах.

Незнакомец с улыбкой взглянул на меня.

— Мы не доставим таких хлопот мистеру Уэсту, — сказал он. — Мы все трое благополучно добрались до берега и нашли пристанище в хижине на расстоянии мили отсюда. Это очень уединенное место, но у нас имеется все необходимое.

— Сегодня пополудни мы все отправляемся в Глазго, — сказал капитан. — Буду очень рад, если вы поедете с нами. Без провожатых вам будет трудно.

— Очень благодарны вам за заботу, — ответил Рам-Сингх, — но мы не воспользуемся вашим любезным приглашением. Раз уж природа занесла нас сюда, мы побудем здесь еще немного.

— Как угодно, — пожал плечами капитан. — Сомневаюсь, чтобы вы нашли в этой глуши что-нибудь интересное.

— Может быть, и не так, — улыбнулся Рам-Сингх. — Вспомните строки Мильтона: «Разум сам создает себе среду и может сделать в себе самом ад из рая и рай из ада». Мне кажется, мы хорошо проведем здесь несколько дней. И вы не правы, считая это место таким глухим. Я не ошибусь, если скажу, что отец этого молодого человека — мистер Джон Хэнтер Уэст. Его имя известно и пользуется большим уважением у браминов в Индии.

— Мой отец действительно известный ученый, знаток санскрита, — ответил я с изумлением.

— Присутствие такого человека, — медленно сказал чужестранец, — превращает пустыню в город. Великий ум, даже если он только один, является большим показателем цивилизации, чем несчетные мили кирпичных или цементных построек. Возможно, ваш отец не обладает столь глубокими познаниями, как сэр Уильям Джонс или универсальностью барона фон Хаммер-Пургшталя, но он соединяет в себе многие достоинства их обоих. Все же можете сказать ему от моего имени, что он ошибается, проводя аналогию между корнями самоедских и тамуликских слов.

— Если вы решили оказать честь нашей местности своим пребыванием, хотя бы на короткое время, — сказал я, — вы очень обидите моего отца, не остановившись у него. Он представитель лэрда, а по шотландским обычаям лэрды имеют привилегию принимать у себя всех почетных иностранцев, посещающих нашу округу.

Гостеприимство побудило меня сделать такое приглашение, хотя помощник капитана дергал меня за рукав, предупреждая, что визит чужестранца может оказаться очень нежелательным. Но мистер Хоукинс опасался напрасно: Рам-Сингх отрицательно покачал головой.

— Я и мои друзья очень признательны вам, — сказал он, — но у нас имеются причины оставаться там, где мы сейчас обитаем. Хижина, в которой мы живем, находится в очень уединенной местности, она полуразрушена, но мы, люди Востока, приучены обходиться без большей части тех предметов, которые считаются необходимыми в Европе. Мы твердо верим в мудрую истину, что богатство человека заключается не в том, что он имеет, а в том, без чего он может обойтись. Один добрый рыбак поставляет нам хлеб и овощи, у нас чистая сухая солома для ложа — что еще требуется человеку?

— Но вы, вероятно, мерзнете по ночам, тем более, что вы приехали из тропиков, — заметил капитан.

— Может быть, нашим телам и бывает иногда холодно, но мы не замечаем этого. Мы прожили много лет на вершинах Гималаев, на границах вечных снегов, поэтому такое неудобство не имеет для нас значения.

— Но позвольте мне, — сказал я, — прислать вам хотя бы рыбы и мяса.

— Мы не христиане, — ответил он. — Мы буддисты высшей ступени и не признаем за человеком права убивать быков или рыб для поддержания своего тела. Не он вложил в них жизнь и, конечно, не имеет дозволения всевышнего отнимать ее без крайней необходимости. Поэтому мы не смогли бы воспользоваться вашими дарами, если бы вы их прислали.

— Но, сэр, — возражал я, — если в этом изменчивом и негостеприимном климате вы станете отказываться от питательной пищи, ваша жизнеспособность ослабнет — вы умрете.

— Ну, значит, мы умрем, — сказал он с улыбкой. — А теперь, капитан Мэдоуз, я прощаюсь с вами, благодарю вас за вашу доброту во время путешествия. Вам, — сказал он Хоукинсу, — я также желаю всего хорошего. Не пройдет и года, как вы будете командовать собственным кораблем. Надеюсь, мистер Уэст, что мы еще увидимся с вами до отъезда. До свидания. — Он приподнял феску, склонив прекрасную голову С величавой любезностью, которая так хорошо характеризовала все его движения, и пошел в том направлении, откуда появился.

— Поздравляю вас, мистер Хоукинс, — сказал капитан помощнику по дороге домой. — Через год вы будете командовать собственным кораблем.

— Вряд ли, — ответил помощник, улыбаясь. — Неизвестно, как еще обернется дело. Мистер Уэст, какого вы мнения о чужеземце?

— Очень интересный человек, — сказал я. — Какая красивая голова и как он хорошо держится. Ведь ему не больше; тридцати лет?

— Сорока, — сказал помощник.

— Нет, шестидесяти, ни больше, ни меньше, — заметил капитан Мэдоуз. — Я слышал, как он говорил о первой Афганской войне. В то время он был взрослым, а это было сорок лет тому назад.

— Чудеса! — воскликнул я. — У него такая же гладкая кожа и такие же ясные глаза, как у меня. Он, конечно, главный из трех жрецов?

— Младший! — сказал капитан с загадочным видом. — Поэтому-то он и вел все переговоры от их имени. А их умы слишком возвышенны, чтобы снисходить до пустых разговоров.

— Это самые удивительные обломки крушения, когда-либо выброшенные морем на этот берег, — заметил я. — Мой отец чрезвычайно заинтересуется ими.

— А я думаю, чем меньше вы будете иметь с ними дела, тем будет лучше для вас, — сказал помощник капитана. — Если мне придется командовать собственным кораблем, то обещаю вам никогда не принимать на борт такого товара. Ну, а теперь мы уже на борту, якорь поднят — прощайте!

Экипаж с двумя продольными сиденьями только что заполнился отъезжающими. Оба первых места на скамьях были оставлены для капитана и его помощника. С прощальными криками славные моряки покатили по дороге, а отец, Эстер и я, стоя на лужайке, махали им руками, пока они не скрылись за деревьями Клумбера по дороге к вигтаунской железнодорожной станции.

С этого момента корабль и его команда исчезают С наших страниц, оставив в качестве единственного сувенира кучки обломков на берегу, которым предстояло лежать там до прибытия агента Ллойда.

Глава XIII О ТОМ, КАК Я УВИДЕЛ ТО, ЧТО ВИДЕЛИ ТОЛЬКО НЕМНОГИЕ

Вечером за обедом я рассказал отцу о трех буддистских жрецах; как я и ожидал, он чрезвычайно заинтересовался ими. Услыхав же, в каких выражениях Рам-Сингх говорил о нем и какое выдающееся место отвел ему среди ученых-филологов, отец пришел в такое волнение, что хотел немедленно отправиться разыскивать Рам-Сингха, чтобы познакомиться с ним. Нам стоило больших трудов отговорить его.

Мы с Эстер успокоились, лишь отобрав у отца ботинки и отправив его спать; волнующие события последних суток были не под силу его слабому здоровью и больным нервам.

Я сидел в сумерках на веранде, перебирая в уме последние, такие неожиданные события: бурю, кораблекрушение, борьбу за жизнь моряков, и странные обстоятельства, при которых жрецы были выброшены на берег. Сестра бесшумно подошла ко мне и коснулась моей руки.

— Не кажется ли тебе, Джон, — тихо и ласково сказала она, — что мы забываем о наших друзьях в Клумбере? Разве могут последние события вытеснить из нашей памяти их тревоги и грозящую им опасность?

— Из нашей памяти — возможно, — сказал я, улыбаясь, — но не из наших сердец. Впрочем, ты права, малышка: наши мысли были немного отвлечены от них. Утром я схожу в Клумбер, может быть, увижу кого-нибудь. Между прочим, как раз завтра исполняется это проклятое пятое октября. Остается подождать только один день, и все будет хорошо.

— Или плохо, — сказала мрачно сестра.

— Но почему же, скажи мне, моя маленькая пифия? — воскликнул я. — Чего это ты надумала?

— Я очень волнуюсь, у меня тяжело на душе, — ответила она, вздрагивая и подходя ко мне поближе. — Я предчувствую, что случится большое несчастье, уже давно грозящее тем, кто нам так дорог. Для чего остались здесь эти буддисты?

— Кто? Буддисты? — беспечно сказал я. — У них постоянные религиозные торжества и самые разнообразные обряды. У них, наверное, имеются причины задержаться здесь.

— А не кажется ли тебе странным, — трепетным шепотом спросила Эстер, — что эти жрецы появились из Индии как раз к этому числу? Разве из всего, что ты слышал об опасностях, грозящих генералу, не ясно, что они связаны в какой-то степени с Индией?

Эти слова заставили меня призадуматься.

— Да, — ответил я, — пожалуй, после твоих слов у меня создается впечатление, что тайна Клумбера действительно связана с каким-то событием, случившимся в Индии. Но я уверен, что ты отбросила бы всякий страх, если бы познакомилась с Рам-Сингхом. Он — воплощенные мудрость и доброжелательность. Его неприятно поразила мысль об убийстве — даже овцы или рыбы. Он сказал, что скорее умрет, чем примет участие в убийстве животного.

— Конечно, очень глупо так нервничать, — сказала храбро сестра. — Но обещай мне выполнить мою просьбу, Джон. Сходи утром в Клумбер и, если увидишь кого-нибудь, расскажи о наших странных соседях. Обитателям Клумбера лучше судить, имеет ли какое-нибудь значение появление индусов.

— Хорошо, дорогая, — ответил я, входя в комнату вместе с сестрой. — Ты слишком переутомилась, и тебе надо хорошенько выспаться. Я сделаю по-твоему, и наши друзья сами решат, связано ли появление жрецов с их делами или нет.

Хотя я и дал сестре обещание рассеять ее мрачные предчувствия, но утром, при свете яркого солнца, мне показалось просто нелепым думать, что наши скромные вегетарианцы-индусы могут иметь какие-то злобные замыслы или их прибытие может произвести какое-либо впечатление на обитателей Клумбера. И все же мне так захотелось увидеть кого-либо из Хэзерстонов, что сразу после завтрака я отправился к Клумбер-холлу. Затворничество наших друзей, конечно, не дало им возможности узнать о недавних событиях, и я чувствовал, что даже, — если увижу самого генерала, он не сочтет меня навязчивым, ведь у меня было столько новостей.

Клумбер-холл имел все тот же мрачный и печальный вид. Поглядев сквозь толстую железную решетку на подъездную аллею, я никого не обнаружил. Одна из сосен была вырвана бурей и ее длинный красновато-коричневый ствол лежал поперек аллеи.

Кругом было все то же запустение и распад, только забор имел вид грозного препятствия для возможных нарушителей покоя. Я прошел вдоль всей изгороди до нашего старого места встреч, но нигде не нашел даже щели, через которую можно было бы заглянуть вовнутрь; забор был отремонтирован заново, причем теперь одна доска заходила за другую; это закрывало все щели, которыми я пользовался прежде, и целиком изолировало жильцов Клумбер-холла.

Но как раз в том месте, где я имел знаменательную беседу с генералом, когда он застал врасплох меня и свою дочь, я обнаружил щель примерно в два дюйма. Через нее-то я и заглянул вовнутрь и увидел только дом и часть лужайки перед ним. Хотя ни вне дома, ни в окнах не было никаких признаков, жизни, я решил оставаться на своем посту, пока не переговорю с кем-нибудь из обитателей Клумбера. Мертвый вид дома навеял на меня такую тревогу, что я решил лучше перелезть через забор, рискуя даже вызвать недовольство генерала, чем вернуться домой ни с чем.

К счастью, мне не пришлось прибегнуть к такой чрезвычайной мере. Я не пробыл там и получаса, как услышал резкий звук отворяемого замка, и из главного подъезда вышел сам генерал. К моему удивлению, на нем была военная форма, причём не такая, какую носят в британской армии сейчас. Красный мундир обличался непривычным покроем и был испорчен непогодой. Белые брюки имели уже грязно-желтый оттенок. С красной перевязью на груди и прямым палашом, висящим сбоку, он казался воплощением британского офицера прошедшей эпохи, служившим сорок лет тому назад. За ним двигался бывший бродяга капрал Руфус Смит. Он был сейчас прилично одет и имел вид довольного человека. Разговаривая друг с другом, они ходили по лужайке взад и вперед. Я заметил, что время от времени то один то другой останавливались и украдкой озирались по сторонам, словно чего-то ожидая.

Я предпочел бы беседовать с генералом один на один, но он не расставался со своим спутником. Поэтому я громко постучал тростью о забор, чтобы привлечь их внимание. Они Оба мгновенно повернулись в мою сторону, и по их движениям я понял, что они встревожены и испуганы. Я поднял трость над забором, чтобы показать, где я. Тогда генерал очень неохотно и нерешительно двинулся в мою сторону. Капрал пытался удержать его за руку. Только когда я выкрикнул свое имя и уверил их, что я один, они успокоились. Узнав меня, генерал быстро подошел и чрезвычайно сердечно поздоровался.

— Как вы хорошо сделали, что пришли, Уэст, — сказал он. — Поистине, в такие-то минуты и познаются друзья. Я не считаю возможным просить вас зайти в дом или задерживать вас здесь.

— Я беспокоился обо всех вас, — сказал я. — Все эти дни я ничего не слышал о вас и никого не видел. Как вы поживаете?

— Пока прекрасно, если можно так сказать. А завтра будет лучше, завтра мы станем совсем другими людьми, капрал, а?

— Да, сэр, — ответил капрал, отдавая честь. — Завтра мы будем прочны, как банк.

— Мы сейчас немного взволнованы, — пояснил генерал, — но, не сомневаюсь, все кончится благополучно. В конце концов провидение превыше всего, а мы в его руках. А вы что поделываете?

— У нас было много хлопот, — сказал я. — Вы ничего не слыхали о кораблекрушении?

— Ни слова, — ответил генерал безразличным тоном.

— Я так и думал, что шум ветра заглушит грохот сигнальной пушки. Сегодня ночью на берег было выброшено судно, большое трехмачтовое судно из Индии.

— Из Индии! — воскликнул генерал.

— Да. Его команда, к счастью, спаслась, и все они уехали в Глазго.

— Все уехали, — повторил генерал. Он был бледен.

— Да, все, за исключением довольно странных субъектов, называющих себя буддийскими жрецами. Они решили остаться здесь на несколько дней.

Едва я произнес эти слова, как генерал упал на колени, протянув к небу длинные тощие руки.

— Да будет воля твоя, господи! — воскликнул он хриплым голосом. — Да будет твоя святая воля!

Через щель я увидел, как лицо капрала стало бледно-желтым. Он вытер пот со лба.

— Так уж мне везет! — сказал он. — После всех этих годов лишения я пришел сюда только к самому концу.

— Ничего, друг, — сказал генерал, распрямляя плечи, как человек, который снова взял себя в руки, — будь что будет, мы встретим конец как подобает британским солдатам. Помните, при Чиллиаивалахе нам пришлось сделать переход от вашей батареи к нашему каре, а кони сикхов ринулись на наши штыки? Тогда мы не дрогнули. Не дрогнем и сейчас. Мне кажется, что в эту минуту я чувствую себя гораздо бодрее, чем все эти годы. Меня убивала неизвестность.

— И это проклятое звяканье! — добавил капрал. — Ну, что ж, мы погибнем вместе — в этом какое-то утешение.

— Прощайте, Уэст, — сказал генерал. — Будьте хорошим мужем для Габриель и приютите мою несчастную жену. Думаю, что она недолго будет причинять вам беспокойство. Прощайте, да благословит вас Бог!

— Послушайте, генерал — резко сказал я, отламывая кусок доски, чтобы удобнее было разговаривать. — Эта история длится слишком долго. К чему все эти намеки, недомолвки и загадки. Давайте обсудим все. Чего вы боитесь? Довольно скрытности. Вы боитесь этих индусов? Если да, то я смогу, пользуясь влиянием отца, арестовать их, как бродяг.

— Нет, это не годится, — сказал генерал, качая головой. — Вы скоро будете в курсе дела. Мордаунт знает, где хранятся бумаги. Поговорите с ним завтра об этом.

— Но послушайте, — закричал я, — если есть опасность, надо попытаться избежать ее. Скажите мне только, чего вы боитесь, и я буду знать, как действовать.

— Дорогой мой! — сказал генерал. — Сделать ничего нельзя, поэтому успокойтесь. Пусть события идут своим чередом. С моей стороны было, конечно, глупо прятаться за укрытиями из дерева или камня. Все это объяснялось тем, что я не мог оставаться пассивным. Лучше делать хоть что-нибудь для самосохранения, пусть даже бесполезное, чем покорно ждать. Вот этот мой друг, занимающий скромное место в мире, и я оказались в таком положении, в каком, думаю, никто еще не был. Нам остается только поручить себя неисчерпаемому милосердию всевышнего и надеяться, что наши страдания в этом мире уменьшат нашу кару на том свете. А теперь я ухожу, мне нужно уничтожить кое-какие бумаги и — привести в порядок много дел. Прощайте!

Он протянул мне руку через проделанное мною отверстие и крепко сжал мои пальцы. Затем твердым и решительным шагом направился к дому в сопровождении мрачного капрала.

Я пошел в Бранксом очень расстроенный, недоумевая, что же мне то делать!

Было ясно, что подозрения моей сестры оправдались полностью, существует самая тесная связь между появлением у нас трех индусов и загадочной опасностью, угрожающей генералу.

Представляя себе Рам-Сингха, его благородное лицо, утонченные манеры и слова мудрости, я не мог допустить мысли о каком-нибудь насилии с его стороны. Сейчас, думая об этом, я поражаюсь, какой ужасный гнев скрывался в этих черных проницательных глазах. Я чувствовал, что из всех людей, с которыми я сталкивался, мне меньше всего хотелось бы навлечь на себя именно его гнев. Но мне было непонятно: как могли два человека, столь далекие друг от друга, — грубый старый капрал и англо-индийский генерал — заслужить одинаковую ненависть этих индусов. И, если опасность носила материальный характер в полном смысле этого слова, почему генерал не согласился с моим предложением взять под стражу этих людей, хотя, честно говоря, мне было бы крайне неприятно применять суровые меры да еще на таких туманных основаниях.

На этот вопрос не было ответа, и все же торжественные слова генерала и ужасающая серьезность его и капрала не позволяли мне думать, что их опасения лишены оснований. Все это было головоломкой, совершенно неразрешимой головоломкой!

Для меня было ясно одно: при моем неведении и после категорического запрета со стороны генерала я не мог вмешиваться в это дело каким бы то ни было способом. Мне оставалось только ждать и молить небо, чтобы опасность была устранена или, по крайней мере, не коснулась моей Габриель и ее брата.

Я шел по тропинке, погруженный в думы, и достиг уже калитки, ведущей на бранксомскую лужайку, как с изумлением услышал очень взволнованный громкий голос отца. За последнее время старик был так далек от повседневных хозяйских забот, так погружен в свои научные занятия, что было очень трудно привлечь его внимание к обычным житейским делам. Я был удивлен и недоумевал, что могло вывести его из себя. Тихонько отворив калитку и обойдя кусты, я увидел, что отец разговаривает именно с тем человеком, который занимал мои мысли, — с буддистом Рам-Сингхом. Они сидели на садовой скамье, и индус, кажется, приводил какие-то веские доказательства, отмечая каждый пункт коричневыми пальцами, а отец с искаженным лицом громко опровергал эти доводы и приводил свои аргументы.

Они были так погружены в спор, что я простоял две минуты почти вплотную, прежде чем они заметили мое присутствие. Увидев меня, жрец поднялся и приветствовал с величавой учтивостью и полной достоинства благосклонностью, которые произвели на меня такое впечатление накануне.

— Вчера я обещал, — сказал он, — доставить себе удовольствие навестить вашего отца. Видите, я сдержал свое слово. Я даже осмелился спросить его мнение по некоторым вопросам, связанным с санскритом и индийским языком. В результате мы более часа ведем полемику и не можем друг друга убедить. Не претендуя на столь глубокие теоретические познания, которые сделали имя Джона Хэнтера Уэста известным среди ученых Востока, я уделил особое внимание одному вопросу, относительно которого я точно знаю, что ваш отец ошибается. Уверяю вас, сэр, что в семисотом году и даже позднее санскрит был разговорным языком для основной массы обитателей Индии.

— А я уверяю вас, сэр, — с жаром воскликнул отец, — что к тому времени этот язык был уже мертв и забыт. Только ученые пользовались им в научных и религиозных трудах, совершенно так же, как латинский язык применялся в средние века, спустя много лет, как на нем перестали говорить народы Европы.

— Если вы обратитесь к Пуранам, вы увидите, — сказал Рам-Сингх, — что эта теория, хотя и имеет широкое распространение, полностью несостоятельна.

— А если вы обратитесь к Рамайане и особенно к каноническим книгам буддизма, — воскликнул отец, — вы убедитесь, что эта теория неопровержима.

— Но вспомните Каллаваггу, — сказал наш посетитель с волнением.

— А вспомните короля Ашоку, — парировал отец с победоносным видом. — Когда в трехсотом году до христианской веры — заметьте «до» — он приказал начертать на скалах закон Будды, какой язык он использовал-, а? Санскритский? Нет. А почему не санскритский? Потому что простой народ не смог бы понять ни слова. Ха, ха! Именно по этой причине. Как вы опровергнете это, а?

— Он высек закон на различных языках, — ответил Рам-Сингх. — Но не будем терять времени на этот спор. Солнце прошло зенит, и мне нужно вернуться к товарищам.

— Как жаль, что вы не привели их с собой, — сказал любезно отец. Я видел, что он беспокоится, не перешел ли он границ гостеприимства в пылу спора.

— Они чужды миру, — сказал Рам-Сингх, вставая. — Они стоят на более высокой ступени, чем я, и более восприимчивы к пагубным влияниям. Сейчас они погружены в шестимесячное размышление о тайнах третьего воплощения. Эти размышления длятся с небольшими перерывами с того самого времени, как мы покинули Гималаи. Больше мы не встретимся с вами, мистер Хэнтер Уэст. Поэтому — прощайте! Ваша старость будет счастливая, как вы этого заслуживаете, и ваши труды по Востоку оставят глубокий след в науке и литературе вашей страны. Прощайте!

— А я тоже больше не встречусь с вами? — спросил я.

— Да, если только вы не заходите пройтись со мной по берегу, — ответил он. — Но вы уже совершили прогулку и, быть может, устали.

— Нет, я с радостью пойду с вами, — ответил я искренне, и мы отправились вместе. Некоторое время отец шел с нами, и я видел, что он был бы рад возобновить полемику о санскрите, но одышка не позволяла ему говорить во время ходьбы.

— Ваш отец очень ученый человек, — заметил Рам-Сингх, когда отец остался позади. — Но как и многие другие, он нетерпим к мнениям, отличающимся от его взглядов. Когда-нибудь он убедится, что ошибался.

Я ничего не сказал. Некоторое время мы шли молча около воды, где песок был тверже. Песчаные дюны, намытые вдоль берега, слева образовывали длинный гребень, совершенно скрывавший нас от посторонних взоров, справа простирался широкий серебристый Канал. Ни единого паруса не было видно на нем.

Буддийский жрец и я были совершенно одни. У меня мелькнула мысль: если он действительно опасный человек, каким его считают помощник капитана и генерал Хэзерстон, то я сейчас всецело нахожусь в его власти. Однако на лице Рам-Сингха была написана такая благосклонность, а глаза были так безмятежно ясны, что мои подозрения и опасения унеслись, как ветер.

Я полагал, что, хотя лицо Рам-Сингха бывает суровым и даже страшным, он никогда не совершит несправедливости. Когда я время от времени взглядывал на благородный профиль жреца, на красивый изгиб черной, как смоль, бороды, на меня почти болезненно действовало несоответствие его внешности с грубым костюмом из твида. Мысленно я облачал его в широкое развевающееся восточное одеяние, которое было бы более подходящим обрамлением, не умалявшим его величавости и изящества.

Мы направлялись к небольшой рыбацкой хижине, покинутой своими обитателями несколько лет тому назад. Она была мрачная, темная, часть соломенной крыши была снесена ветром, дверь и окна ветхие и поломанные. И это обиталище, от которого отвернулся бы последний шотландский нищий, странные жильцы предпочли дому лэрда, гостеприимно открытому для них! Небольшой садик, весь заросший сорняками, окружал хижину. Мой спутник, подойдя к поломанной двери и заглянув в нее, жестом подозвал меня.

— Сейчас вам представится возможность, — сказал он благоговейным шепотом, — увидеть зрелище, которое могли наблюдать очень немногие европейцы. В хижине два йога, которых отделяет только одна ступень от людей высшего посвящения. В настоящий момент они погружены в экстатический транс; в противном случае я не осмелился бы привести вас сюда. Их астральные тела отделились от них и присутствуют сейчас на празднике Светильников в священном Тибетском храме. Ступайте осторожнее, чтобы не отвлечь их от молитвы.

Я на цыпочках миновал заросший сорняками сад и вошел в растворенную дверь.

В полутемном помещении не было никакой мебели, на неровном полу лежала свежая солома. На ней и сидели, склонив головы на грудь, два человека: один — небольшого роста, весь сморщенный, другой — широкоплечий, изможденный. Их ноги были скрещены по обычаю Востока. Они не взглянули на нас и не заметили нашего появления. Йоги сидели так неподвижно и тихо, что их можно было бы принять за две бронзовые статуи, если бы не медленное ритмичное дыхание. Лица их1 были покрыты необычной пепельно-серой бледностью, резко отличавшейся от коричневого лица Рам-Сингха. Заглянув снизу, я увидел, что из-под ресниц видны только белки глаз.

Перед ними на небольшой циновке стоял глиняный сосуд с водой, лежали кусок хлеба и лист бумаги, на котором были начертаны какие-то кабалистические иероглифы. Взглянув на этот лист, Рам-Сингх дал мне знак выйти и последовал за мною в сад.

— До десяти часов я не должен мешать им, — сказал он. — Сейчас вы были свидетелем одного из величайших результатов нашей оккультной философии — отделения души от тела. В настоящее время на берегах Ганга находятся не только души этих святых людей. Одеяния этих душ так соответствуют их материальной одежде, что ни у кого из верных не появится сомнения, что Лал-Хуми и Моудар-Хан физически находятся среди них. Это достигается нашей способностью разлагать предмет на атомы, переносить эти атомы со скоростью, превышающей быстроту света, и затем снова соединять их, заставляя принимать прежний вид. В давние времена мы переносили таким образом целиком все тело, но теперь мы решили, что гораздо удобнее и проще переносить материю только в тех количествах, какие необходимы для создания только внешней оболочки, видимого образа. Эта форма называется астральным телом.

— Но если вы можете так легко переносить душу, — заметил я, — зачем же вы вообще переносите тело?

— Для общения с нашими посвященными братьями нам достаточно нести только наши души, но если необходимо войти в соприкосновение с обычными людьми, нужно, чтобы мы являлись в каком-то облике, который они смогли бы увидеть и понять.

— Все, что вы мне рассказали, чрезвычайно интересно, — сказал я, пожимая руку Рам-Сингха, протянутую мне в знак завершения нашей беседы. — Я часто буду вспоминать наше кратковременное знакомство.

— Вы извлечете из этого много пользы, — сказал он медленно, все еще задерживая мою руку и глядя в глаза серьезно и грустно. — Запомните: то, что произойдет, не является злом, хотя оно и не совпадает с вашими предвзятыми понятиями о справедливости. Не спешите с оценками. Имеются высшие законы, которым следует подчиняться при всех условиях, чего бы это ни стоило отдельным — лицам. Применение этих законов может показаться вам бесчувственным и жестоким, но это ничто по сравнению с опасными последствиями, которые могли бы случиться, если не проводить в жизнь этих законов. Быку, овце мы не причиним вреда, но человек, руки которого обагрены кровью людей высшего посвящения, не может жить и не будет жить.

При последних словах он поднял руки в страстном и угрожающем жесте и, повернувшись ко мне спиной, ушел в полуразрушенную хижину.

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за дверью, и отправился домой, обдумывая слышанное и, особенно, последнюю вспышку оккультного философа.

Справа вдали виднелась высокая белая башня Клумбера, четко вырисовывающаяся на черной гряде облаков. Я подумал, что, может быть, какой-нибудь путник, проходящий по дороге, позавидует в душе обитателям этого величественного здания. Он никогда не узнает о таинственном ужасе, о безымянной опасности, которые сгущаются над головой владельца.

— Что бы это ни означало и что бы ни случилось, — сказал я вслух, — да отвратит господь от невинных кару, грозящую виновному.

Когда я пришел домой, отец все еще переживал свой ученый спор с чужеземцем.

— Надеюсь, Джон, — сказал он, — я не был невежлив. Мне нужно было бы помнить, что я in loco magistri и что мне не следует так настойчиво спорить со своим гостем. И все же, когда он отстаивал свои неправильные взгляды, я не мог удержаться, чтобы не атаковать его и не выбить с этой позиции, что я и сделал, хотя ты, не зная сути вопроса, мог и не заметить этого. Но ты все же вероятно помнишь, что моя ссылка на законы короля Ашоки оказалась такой неотразимой, что он сразу поднялся и ушел.

— Да, вы мужественно отстаивали свои взгляды, — согласился я. — Но, скажите, какого вы мнения об этом человеке?

— Это один из тех посвященных, которые известны под различными именами: санназисов, йогов, севрасов, кваландерсов, хакимов и куфисов. Они посвящали свою жизнь изучению тайн буддийской религии. Я думаю, что он теософ, то есть последователь культа божественной мудрости и стоит на очень высокой ступени посвящения. Однако он и его товарищи, очевидно, еще не достигли самой высокой ступени, в противном случае они смогли бы беспрепятственно пересечь океан. Возможно, они достигли ступени челасов и могут надеяться достичь еще более высоких ступеней.

— Но, отец, — прервала сестра, — все это не объясняет, почему эти люди, достигшие такой святости и учености, высадились на берегу уединенной бухты Шотландии.

— Я не могу объяснить, — ответил отец. — Это их дело, лишь бы они жили мирно и подчинялись законам страны.

— Слыхали ли вы когда-нибудь, — спросил я, — что высшие жрецы, о которых вы говорите, обладают силами, неизвестными нам?

— Ну, как же! Литература Востока полна таких примеров. Ведь и Библия — восточная книга, а разве она от начала до конца не заполнена записями о таких силах? Не подлежит сомнению, что в древности людям были известны многие тайны природы, утраченные нами. Однако не могу сказать, чтобы современные теософы действительно обладали теми силами, о которых Они так много говорят.

— А скажите, они мстительные люди? — спросил я. — Есть ли у них такие провинности, которые можно искупить только смертью?

— Не слыхал об этом, — осветил отец, удивленно подняв брови. — Ты сегодня что-то слишком любознателен. Чем вызваны эти вопросы? Не возбудили ли наши восточные соседи у тебя каких-нибудь подозрений или любопытства?

Я уклонился от ответа, так каноне хотел тревожить отца и рассказывать ему о своих опасениях. Это не принесло бы никакой пользы. Возраст отца и его здоровье требовали покоя. Да, кроме того, при всем желании я не смог бы объяснить то, что было загадкой для меня самого. Во всяком случае, считал я, отцу лучше оставаться в стороне от тайны.

Еще ни один день не был для меня столь бесконечным, как пятое октября. Всеми способами я старался заполнить досуг, и все же казалось, ночь никогда не придет. Я пробовал читать, писать, бродил по лужайке, доходил до конца тропинки, насаживал новые приманки на рыболовные крючки, приступил к составлению каталога книг отцовской библиотеки — словом, тысячами способов пытался побороть свое волнение, но оно становилось все невыносимее. Сестра, как я видел, тоже томилась в ожидании.

Отец даже несколько раз укорял нас за сумасбродное поведение, мешавшее его работе.

Наконец был подан чай, занавески задернули, зажгли лампы. Еще через некоторое время, показавшееся бесконечным, была прочитана общая молитва, слуги отпущены на ночь. Отец приготовил и выпил обычную порцию пунша и направился к себе в спальню. А мы с сестрой остались в гостиной. Наши нервы звенели от напряжения, мы были полны смутных и вместе с тем ужасных опасений.

Глава XIV О ТОМ, КТО БЕЖАЛ НОЧЬЮ ПО ДОРОГЕ

Когда отец ушел, часы, висевшие в гостиной, показывали четверть одиннадцатого. Его шаги постепенно замерли на лестнице, тихий стук двери возвестил о том, что отец вошел в свою спальню.

Простая керосиновая лампа на стене освещала комнату таинственным колеблющимся светом, трепетавшим на дубовых панелях. Кресла с высокими подлокотниками и прямыми спинками бросали странные фантастические тени. Бледное и взволнованное лицо сестры выделялось из мрака с пугающей четкостью.

Мы сидели друг против друга за столом. Ни один звук не нарушал безмолвия, за исключением размеренного тиканья часов да прерывистого стрекотания сверчка под камином. Что-то страшное было в этой полнейшей тишине. Свист запоздалого крестьянина, бредущего по шоссе домой, принес нам некоторое облегчение, и мы напрягли слух, стараясь уловить последние нотки, по мере того, как крестьянин отдалялся от нас.

Сперва мы притворялись друг перед другом: сестра делала вид, что вяжет, а я — читаю. Но скоро мы отбросили бесполезную ложь и погрузились в тревожное ожидание, вздрагивая и обмениваясь быстрыми вопросительными взглядами, когда раздавался внезапный звук то от вспышки хвороста в камине, то от шуршания крысы за панелью. Казалось, воздух был насыщен электричеством, предчувствие какого-то несчастья тяготило нас.

Я встал и распахнул дверь, чтобы впустить в комнату свежий ночной воздух. По небу неслись обрывки туч. По временам луна выглядывала из-за них и заливала окрестности холодным белым светом.

Стоя в дверях, я мог видеть только часть клумберовского парка; дом был виден с холма, находящегося на некотором расстоянии. Сестра предложила пойти туда, накинула на голову шаль. Мы дошли до вершины холма и взглянули в сторону Клумбер-холла.

В эту ночь окна Клумбера были темны. Во всем большом доме от крыши до фундамента не было видно ни огонька. Огромная масса здания, темная и угрюмая, вырисовывалась смутно среди окружающих её деревьев. Дом более походил на гигантский саркофаг, чем на человеческое жилище.

Некоторое время мы молча стояли, глядя сквозь мрак на Клумбер-холл, а затем вновь вернулись в гостиную. Мы были абсолютно уверены, что вот-вот произойдет что-то страшное.

Была полночь или около этого, когда сестра вдруг вскочила на ноги и подняла руку, прислушиваясь.

— Ты ничего не слышишь? — спросила она. Я напряг слух, но безрезультатно.

— Подойди к двери, — попросила она дрожащим голосом. — Ну, а теперь ты слышишь?

В глубокой тишине ночи я отчетливо различил топот, приглушенный и непрерывный, хотя очень слабый и отдаленный.

— Что это? — спросил я.

— Кто-то бежит сюда! — воскликнула она. И вдруг, потеряв всякое самообладание, упала на колени около стола и начала громко молиться, так неистово и горячо, как могут молиться только люди, потерявшие голову от страха. Время от времени она полуистерически всхлипывала.

Сейчас я уже довольно ясно различал звуки и понял, что острый слух Эстер не обманул ее; это действительно был топот бегущего человека. По-видимому, кто-то очень спешил, бежал, не останавливаясь и не замедляя шаг. Потом топот превратился в приглушенный шорох: человек добрался до того места, где на расстоянии сотни ярдов был недавно насыпан песок. Но спустя минуту бегущий снова оказался на твердой почве.

«Сейчас он находится у начала тропинки, — подумал я. — Побежит ли он дальше или свернет в Бранксом?» Едва эта мысль промелькнула в моей голове, как я понял по изменившемуся звуку, что бегущий обогнул угол и теперь несомненно направляется к дому лэрда. Я бросился к калитке и побежал как раз в тот момент, когда бегущий распахнул ее. Он упал в мои объятия. При свете луны я узнал Мордаунта Хэзерстона.

— Что случилось? — закричал я. — Что случилось, Мордаунт?

— Отец… — Мордаунт задыхался. — Мой отец!

Наш друг был без шляпы, глаза расширены от ужаса, лицо мертвенно-бледное. Я чувствовал, что его руки, сжимавшие меня, трепетали от страшного волнения.

— Вы устали, — говорил я, ведя Мордаунта в гостиную. — Сперва отдышитесь немного, прежде чем говорить. Успокойтесь, вы среди самых верных друзей.

Я уложил его на старый волосяной диван, а Эстер, ужас которой рассеялся, как дым, от сознания, что требуется немедленная конкретная помощь, налила в стакан бренди и подала Мордаунту. Напиток произвел свое действие: краски снова стали появляться на бледных щеках Мордаунта.

Наконец он сел и взял обе руки Эстер в свои. Мордаунт, как будто пробуждался от какого-то кошмара и хотел убедиться, что действительно находится вне опасности.

— Ваш отец… — спросил я. — Что с ним?

— Он ушел.

— Ушел?

— Да, ушел вместе с капралом Руфусом Смитом. Мы никогда больше не увидим их.

— Но куда же они ушли? — воскликнул я. — Нет, это недостойно вас, Мордаунт. Как можем мы сидеть здесь, предаваясь личным переживаниям, когда имеется возможность помочь вашему отцу! Вставайте, пойдем за ним. Скажите мне только, в каком направлении он ушел.

— Бесполезно, — ответил молодой Хэзерстон, закрывая лицо руками. — Не упрекайте меня, Уэст, ведь вам неизвестны все подробности этой ужасной ночи. Можем ли мы противиться страшным таинственным законам, направленным против нас?! Гибель давно угрожала нам, и сейчас этот удар обрушился на наши головы. Боже, помоги нам!

— Ради всего святого, скажите же, что случилось? — взволнованно спросил я. — Никогда не нужно отчаиваться!

— До рассвета ничего нельзя предпринять, — ответил он. — Только тогда мы можем попытаться разыскать следы отца. Сейчас это бесполезно.

— А Габриель и миссис Хэзерстон? — спросил я. — Нельзя ли сейчас же перевезти их сюда из Клумбера? Ваша бедняжка сестра, наверное, вне себя от ужаса…

— Она ничего не знает, — ответил Мордаунт. — Она спит в другой части дома и ничего не видела и не слышала. А мать так долго ждала чего-нибудь подобного, что удар не явился для нее неожиданным. Она, конечно, потрясена, но сейчас, наверно, хотела бы побыть одна. Ее удивительное присутствие духа — хороший урок для меня. По складу характера я легче ее возбуждаюсь, а эта катастрофа, наступившая после такого продолжительного ожидания, почти лишила меня рассудка.

— Если ничего нельзя сделать до утра, — сказал я, — то вы сможете рассказать, что случилось.

— Я так и сделаю, — ответил Мордаунт, вставая и протягивая к камину дрожащие руки. — Вы уже знаете, что в течение некоторого времени, а вернее, в течение многих лет мы ждали какой-то страшной кары, угрожавшей отцу за преступление, совершенное им еще в молодости. В этом деле он был связан с человеком, известным под именем капрала Руфуса Смита. Сам по себе факт недавнего прибытия капрала был как бы провозвестником того, что час настал и пятого октября именно этого года, то есть в день годовщины преступления, свершится возмездие. В своем письме я сообщал вам об этом и, если не ошибаюсь, отец то же самое говорил сам. Когда я увидел вчера утром, что отец надел свой старый мундир, который был на нем в Афганскую войну и который он бережно хранил, я понял, что конец близок и наши предчувствия оправдаются. И все же после полудня отец был спокойнее, чем все эти годы. Он много говорил о своей жизни в Индии, о приключениях юности. Около девяти часов вечера он велел нам разойтись по своим комнатам и запер нас там. Эта была мера предосторожности, которую он всегда принимал, когда его одолевали мрачные предчувствия. Он, бедный, хотел держать нас как можно дальше от проклятия, тяготевшего над ним. Перед разлукой он нежно обнял мать и Габриель, а затем прошел со мной в мою комнату. Там ласково сжав мою руку, он передал небольшой пакет, адресованный вам.

— Мне? — перебил я его.

— Вам. Я вручу его, как только расскажу, что случилось. Я умолял отца позволить мне провести с ним эту ночь в его комнате и разделить с ним любую опасность, но он просил, чтобы я не увеличивал его горя своим вмешательством. Увидев, что мое упрямство действительно расстраивает его я, наконец, позволил ему запереть меня в комнате. Я всегда буду упрекать себя за недостаток твердости, но что можно сделать, если собственный отец отказывается от вашей помощи? Противиться было невозможно.

— Я уверена, вы делали все, что было в ваших силах, — сказала сестра.

— Мне тоже так кажется, но, боже мой, как трудно было принять правильное решение. Отец ушел, и я слышал, как в длинном коридоре замирал звук его шагов. Было десять часов или, может быть, немного больше. Некоторое время я ходил по комнате взад и вперед, затем поставил лампу у изголовья, лег, не раздеваясь, и стал читать святого Фому Кемпийского. Я горячо молил небо, чтобы эта ночь прошла благополучно. Наконец я заснул неспокойным сном.

Вдруг громкий пронзительный крик разбудил меня. Я в испуге вскочил и сел на кровати, но все было тихо, лампа догорала, а часы показывали полночь. Я встал и начал зажигать свечи, но в этот момент опять раздался неистовый крик. Он был такой громкий, что, казалось, кто-то кричал в моей комнате. Моя спальня помещается в передней части здания, а мать и сестра спят в другой стороне, поэтому аллея видна только из моего окна. Бросившись к окну, я открыл ставни и выглянул. Вы знаете, что подъездная аллея образует перед самым домом большую площадку. Как раз в центре ее стояли три человека, они глядели на крышу дома. Луна ярко освещала их, в ее свете я видел темные лица и черные волосы. Двое из них были худые, третий обладал статной фигурой, величественным видом и ниспадающей на грудь бородой.

— Рам-Сингх! — воскликнул я.

— Как? Вы их знаете? — с величайшим изумлением спросил Мордаунт. — Вы встречались с ними?

— Я их знаю. Это буддийские жрецы. Но, впрочем, продолжайте.

— Они стояли в ряд, — продолжал Мордаунт, — то поднимая, то опуская руки, губы их шевелились, будто они произносили молитвы или заклинания. Вдруг они застыли на месте, и я в третий раз услышал пронзительный загадочный крик. Я никогда не забуду этого странного и властного призыва; он пронёсся в ночной тишине с такой силой, что до сих пор звучит в моих ушах. Когда он замер вдали, я услышал скрежет засовов и ключей, скрип отворяемой двери и поспешные шаги. Из окна я увидел отца и капрала Руфуса Смита; они стремглав выбежали из дома, как бы подчиняясь внезапному и непреодолимому порыву. Три незнакомца даже не дотронулись до них. Все пятеро быстро прошли аллею и скрылись за деревьями. Я убежден, что не было применено никакого физического насилия, никакого явного принуждения, и вместе с тем я видел, что отец со своим спутником были беспомощными пленниками. Все это произошло очень быстро. От первого зова, разбудившего меня, до последнего мимолетного взгляда на отца, когда он исчезал в чаще деревьев, прошло не более пяти минут. Когда все было кончено и отец исчез, мне показалось, что все это какой-то кошмар, галлюцинация. Я всем телом налег на дверь комнаты, надеясь сломать ее. Некоторое время дверь не поддавалась моим усилиям, но я снова и снова изо всех сил толкал ее. Наконец что-то треснуло, и я очутился в коридоре. Моя первая мысль была о матери. Я бросился к ее комнате, повернул ключ в двери. Мать, на плечи которой был наброшен халат, тут же вышла в коридор, подняв предостерегающе руку.

— Тише, — сказала она, — Габриель спит. Их позвали?

— Да, — ответил я.

— Да будет воля господня! — воскликнула она. — Твой отец будет счастливее в том мире. Слава богу, что Габриель спит: я подмешала хлорал в ее какао.

— Что же мне делать? — воскликнул я в отчаянии. — Куда они ушли? Как мне помочь отцу? Ведь не можем же мы допустить, чтобы он запросто ушел и оказался во власти этих людей! Не поехать ли мне сейчас верхом в Вигтаун и поставить полицию на ноги?

— Только не это, — поспешно сказала мать. — Отец много раз просил меня не обращаться к полиции. Мордаунт, мы никогда больше не увидим отца. Не удивляйся, что я не плачу, но если бы ты знал, как я, что смерть принесет ему покой, ты не горевал бы за него. Я знаю, все поиски будут бесплодны, и все-таки их необходимо произвести, но только неофициальным путем. Мы лучше всего докажем любовь к отцу, если поступим согласно его воле.

— Но ведь каждая минута дорога! — воскликнул я. — Может быть, как раз в эту минуту он зовет нас, надеется, что мы спасем его.

Эта мысль сводила меня с ума. Я выбежал из дома и оказался на шоссе. Но я не имел понятия, в какую сторону идти. Передо мной расстилались широкие торфяные поля. Я стал прислушиваться, но ни один звук не нарушал глубокой тишины ночи. И вот, когда я стоял на шоссе, не зная, в какую сторону бежать, меня, мои друзья, охватил невероятный ужас. Я чувствовал, что стою лицом к лицу с силами, о которых ничего не знаю. Все загадочно, все покрыто мраком. Мысль о вашей помощи, о вашем совете сверкнула, как маяк надежды. В Бранксоме я; по крайней мере, встречу сочувствие, совет, указание, что делать. Мой рассудок сейчас, в таком смятении, что я не могу полагаться на собственные суждения. Мать желала остаться наедине, сестра спала, и у меня не было никакого плана действий. Я знал только, что до восхода солнца ничего нельзя предпринять. И я стремглав бросился к вам. У вас ясная голова, Джон, скажите же, научите, что делать. Эстер, что мне делать?!

Он обращался то ко мне, то к сестре, протягивая к нам руки, глядя молящими глазами.

— Ночью ничего нельзя сделать, — ответил я. — Потом мы сообщим в вигтаунскую полицию, но сперва надо приняться за поиски самим. Таким образом, мы будем действовать в соответствии с законом и в то же время проведя неофициальные розыски, как этого хочет ваша мать. Живущий здесь недалеко за холмом Джон Фуллартон имеет собаку-ищейку, которая лучше всякого сыщика. Если мы пустим ее по следу генерала, она побежит за ним на край света.

— Но как ужасно тяжело спокойно сидеть здесь, в то время как отцу, может быть, необходима наша помощь!

— Мы вряд ли поможем ему. Да у нас и нет выбора, так как неизвестно, в каком направлении они ушли. А бродить бесцельно ночью по торфяным полям, значит, зря тратить силы, которые могут нам очень понадобиться завтра утром. В пять часов начнет рассветать, и через час мы сможем перейти через холм и попросить собаку Фуллартона.

— Только через час! — простонал Мордаунт. — Сейчас каждая минута кажется вечностью.

— Ложитесь, на диван и отдохните, — сказал я. — Вы принесете гораздо больше пользы, если сбережете силы, может быть, нам предстоит долгий путь… Но вы говорили о пакете, который генерал поручил передать мне…

— Вот он, — сказал Мордаунт, вытаскивая из кармана небольшой плоский пакет и передавая его мне.

Пакет был запечатан черным воском, на котором виднелись оттиски летящего грифона, который являлся, как я знал, гербом генерала, и перевязан широкой тесьмой, Я перерезал ее перочинным ножом. На пакете было написано четким почерком «Дж. Фэзергилу Уэсту, эсквайру», а ниже: «Вручить пакет этому джентльмену в случае исчезновения или смерти генерал-майора Дж. Б. Хэзерстона».

Наконец-то я узнаю ужасную тайну, набросившую тень на нашу жизнь. В моих руках находится разгадка этой тайны!

Я нетерпеливо сломал печать и разорвал обертку. Внутри была записка и небольшая связка выцветших листков бумаги. Подвинув поближе лампу, я развернул записку, помеченную вчерашним днем и прочитал:

«Дорогой Уэст! Мне давно следовало удовлетворить ваше вполне понятное любопытство относительно того дела, которого мы не раз касались в разговорах. Но я воздерживался ради вас. По собственному горькому опыту я знаю, как, действует на нервы ожидание катастрофы, которая, как я убежден, разразится и которую невозможно ни предотвратить, ни ускорить. Хотя все это касается только меня лично, все же, я думаю, что при вашей симпатии ко мне, при вашем расположении, как к отцу Габриэль, безнадежность и неопределенность моей участи причинили бы вам много горя. Я боялся нарушить ваше душевное спокойствие. Поэтому-то я и молчал даже в ущерб себе самому, ибо мое одиночество тоже глубоко угнетало меня.

Много признаков, а главным образом появление буддистов на нашем берегу, о чем вы мне рассказали утром, убедили меня, что моему мучительному ожиданию приходит конец, и час возмездия близок. Почему мне сохраняли жизнь в течение сорока лет после моего преступления, я не понимаю. Но, возможно, те, от кого зависит моя участь, знают, что такая жизнь — самое ужасное из наказаний.

Ни днем ни ночью эти люди ни на час не давали мне забыть, что они считают меня своей жертвой. Их проклятый астральный колокольчик сорок лет предвещал мне гибель, напоминая о том, что нет на земле места, где я мог бы надеяться на спасение. О благословенный покой смерти, приди, какая бы участь ни ожидала меня по ту сторону света! Я избавлюсь, по крайней мере, от этого трижды проклятого звона.

Незачем снова говорить об этом гнусном деле и рассказывать все подробности событий пятого октября тысяча восемьсот сорок первого года, повлекших за собою смерть Гхулаб-шаха, высшего адепта.

Я вырвал пачку листков из моего старого дневника, в которых вы найдете подробный отчет обо всем. Независимо от этого командир артиллерии Эдвард Эллиот представил несколько лет тому назад в «Звезду Индии» рассказ о тех событиях, не называя, правда, имен.

Я имею основание полагать, что многие люди, даже знавшие Индию хорошо, думали, что сэр Эдвард просто сочинил фантастический роман. Поблекшие листки, которые я вам посылаю, докажут вам, что все это не выдумка и нашим ученым следовало бы познакомиться с силами и законами, которыми пользуются люди Востока, но которые совершенно неизвестны европейской цивилизации.

Я не собираюсь скулить и хныкать, но не могу не сознавать, что на мою долю выпала тяжкая кара. Бог видит-я не отнимал бы жизнь у этого человека, будь он даже моложе, если бы я был в спокойном состоянии. Но я всегда был очень горячим и упрямым человеком, а во время боя моя кровь кипела и я не сознавал, что делаю. Ни капрал, ни я не тронули бы пальцем Гхулаб-шаха, если бы не видели, что туземцы снова группировались за его спиной. Ну, это уже в прошлом и незачем говорить об этом. Не дай Бог, чтобы другому досталась такая же участь.

Я написал это краткое приложение к моему дневнику, чтобы объяснить дело и вам и любому, кто им заинтересуется.

А теперь прощайте! Будьте хорошим мужем для Габриель и, если ваша сестра не побоится войти в такую несчастную семью, как наша, пусть она это сделает. Я оставляю жене достаточно средств, чтобы она ни в чем не нуждалась. Когда она соединится со мной, пусть эти средства будут разделены поровну между моими детьми. Если вы услышите о моей смерти, не жалейте меня, а порадуйтесь за своего несчастного друга Джона Бертье Хэзерстона».

Я отложил письмо и взял связку бумаг голубоватого цвета, в которых хранилась разгадка тайны. Листки были истрепаны и стерты. Чернила немного поблекли, но на первой странице было написано ясным и четким почерком, очевидно, гораздо позднее, чем все остальное:

«Дневник лейтенанта Дж. Б. Хэзерстона. Долина Тул, осень 1841 года», а затем ниже:

«Этот отрывок содержит отчет о событиях, имевших место в первой неделе октября сего года, включая стычку в ущелье Терада и смерть человека по имени Гхулаб-шах».

Передо мной лежит этот дневник и я переписываю его дословно. Если в нем есть что-либо, не имеющее непосредственного отношения к данному вопросу, то я публикую и это, так как считаю, что лучше опубликовать даже не имеющее прямого отношения к делу, чем отрезать и сократить запись и, таким образом, дать возможность обвинить меня в искажении дневника генерала.

Глава XV ДНЕВНИК ДЖОНА БЕРТЬЕ ХЭЗЕРСТОНА

Пятый Бенгальский и тридцать третий Королевский полки сегодня утром двигались по направлению к фронту. Завтракал с офицерами Бенгальского полка. Получены последние новости из Англии: два покушения на жизнь королевы какими-то полубезумцами Фрэнсисом и Бином.

Зима по всей вероятности будет очень холодная. Линия снегов в горах опустилась на 1000 футов, но горные проходы еще несколько недель останутся открытыми. А если и их совсем занесет снегом, это не будет иметь особого значения: мы создали столько складов, что Поллоку и Нотту будет нетрудно продержаться. С нами не сможет повториться того, что случилось с армией Эльфенстона. Одной такой трагедии достаточно на целую сотню лет.

Командующий артиллерией Эллиот и я несем ответственность за безопасность коммуникаций длиной свыше двадцати миль, начиная от входа в нашу долину до деревянного моста через Лотар. Командир стрелков Гудэнеф отвечает за порядок на другой стороне реки, а подполковник Сидней Герберт ведет общее наблюдение за обоими участками.

Наших сил недостаточно для выполнения задания. В моем распоряжении полторы роты нашего полка и эскадрон индийской кавалерии, совершенно бесполезной в условиях горной местности. У Эллиота три орудия, но многие солдаты болеют холерой, и я не думаю, чтобы у него хватило людей на обслуживание более двух орудий. Правда, каждая транспортная колонна имеет обычно собственный конвой, но он часто бывает совершенно недостаточным.

Эти долины и ущелья, ответвляющиеся от главного прохода, населены афридами и патанами — отчаянными разбойниками и религиозными фанатиками. Я удивляюсь, как они еще не догадываются совершать набеги на наши транспортные колонны. Они могли бы очень легко грабить и скрываться в горных недоступных твердынях. Ясно, что только страх сдерживает их.

Будь это в моей власти, я повесил бы у входа в каждое ущелье по одному туземцу в назидание всем остальным. По внешнему виду они — воплощение дьяволов: у них крючковатые носы, толстые губы, грива спутанных волос и сатанинская усмешка.

Сегодня сообщений с фронта не поступало.

2 ОКТЯБРЯ

Нужно будет попросить у Герберта еще хотя бы одну роту, иначе невозможно сохранить коммуникации в случае сколько-нибудь серьезных нападений.

Сегодня утром я получил срочные сообщения из пунктов, расположенных в шестнадцати милях друг от друга. В них говорится, что можно ожидать внезапного нападения туземцев.

Эллиот с одним орудием и отрядом индийской кавалерии вышел в направлении дальнего ущелья, а я с пехотой поспешил к другому. Мы убедились, что это была фальшивая тревога. Я не обнаружил горцев. Нас встретили разрозненными выстрелами; но нам не удалось поймать ни одного туземца. Горе им, если они попадут в мои руки! Я расправлюсь с ними так, как ни один судья в Глазго не расправлялся с шотландскими разбойниками. Может быть, эти постоянные тревоги ничего не значат, а может быть, они указывают, что горцы объединяются и замышляют недоброе.

Некоторое время не было известий с фронта, но сегодня к нам прибыл транспорт раненых с сообщением, что Нотт захватил Газни. Надеюсь, что он заставил-таки поплясать безумцев, попавших ему в руки.

От Поллока ни слова.

Из Пенджаба прибыла батарея, запряженная слонами, по-видимому, в очень хорошем состоянии. С ней прибыло несколько человек выздоравливающих солдат и направляющихся в свои полки. Я их не знаю, за исключением гусара Мостина и молодого Бэксли, который был моим помощником в Чартерхаузе и которого я с тех пор ни разу не видел.

До одиннадцати часов сидели под открытым небом, пили пунш, курили сигары.

Пришло письмо от фирмы Уиллса из Дели с напоминанием об оплате счета. А я-то думал, что война освобождает человека от такой назойливости. Уиллс говорит: если его письма не подействуют, он приедет ко мне сам. Это, несомненно, самый наглый и настойчивый из портных.

Получил несколько строк от Дэзи из Калькутты и письмо из Хобхауза с сообщением о том, что Матильда получит все деньги по завещанию. Очень хорошо.

3 ОКТЯБРЯ

Великолепные вести с фронта. Барклай, офицер Мадрасской кавалерии, прибыл верхом и привез депеши. Поллок победоносно вступил в Кабул еще 16 сентября; а вот еще более приятная весть: леди Сэйль спасена Шекспиром и благополучно доставлена в британский лагерь вместе с другими заложниками. Слава богу!

Так заканчивается все это несчастное дело. Оно завершится разрушением Кабула. Надеюсь, Поллок не будет миндальничать и поддаваться влиянию наших истерично сентиментальных политиков в Англии. Город должен быть сожжен дотла, поля надо посыпать солью. Здание резидентства и дворец — уничтожить. Пусть знают Бурнес, Макнаутен и другие храбрецы: если мы, их соотечественники, не смогли спасти их, то, по крайней мере, сумели отомстить за них.

Тяжело торчать в этой проклятой дыре, когда другие завоевывают славу. Я до сих пор остаюсь в стороне от дел, если не считать нескольких мелких стычек. Единственное утешение в том, что мы оказываем нашим войскам на фронте хоть небольшие услуги.

Сегодня лейтенант-туземец привел гонца, сообщившего, что около ущелья Терада, в десяти милях севернее нас, собираются местные племена с намерением напасть на транспортную колонну. Мы, конечно, не можем полагаться целиком, на такие сведения, хотя в них, возможно, имеется доля истины. Я внес предложение застрелить горца для того, чтобы помешать ему сыграть роль двойного предателя и сообщить врагам о наших действиях. Эллиот не соглашается.

На войне нельзя упускать ни одной возможности. Я — противник полумер.

Договорился с Эллиотом: туземец остается под стражей в качестве пленного и, если его информация окажется лживой, будет казнен. Я мечтаю: может быть, подвернется случай показать себя.

Конечно, всех этих фронтовиков засыплют орденами, титулами, а мы, бедные, будем обойдены, хотя на нашу долю выпала главная часть ответственности и тревог. У Эллиота — острое воспаление пальца — ногтеед.

Последняя транспортная колонна оставила нам большой ящик с разными соусами. Но так как она забыла нам оставить то, с чем их употребляют, то мы передали ящик туземцам-кавалеристам, и они пьют эти соусы кружками вместо спиртных напитков. Говорят, должна прибыть еще одна большая транспортная колонна.

4 ОКТЯБРЯ

Думаю, что горцы действительно собираются напасть на нас. Сегодня прибыли два наших разведчика с сообщением о скоплении противника в районе ущелья Терада. Во главе их стоит старый мошенник Земаун. А я-то посоветовал правительству подарить ему подзорную трубу за его нейтралитет!

Мы ждем транспортную колонну завтра утром. Думаю, что до ее прибытия горцы вряд ли нападут на нас: ведь они воюют из-за добычи, а не ради славы. Впрочем, следует отдать справедливость: когда они бросаются на врага у них появляются и мужество, и смелость.

Я придумал великолепный план, и Эллиот искренне одобрил его. Клянусь Юпитером! Если удастся осуществить этот план, мы устроим такую западню, лучше которой и не придумаешь.

Мы хотим создать видимость, будто уходим в долину навстречу транспортной колонне и собираемся закрыть вход в ущелье, из которого якобы ждем нападения. Прекрасно. Мы сделаем ночной переход и встретим транспортную колонну. Там я спрячу в фургонах двести солдат.

Наши враги увидят, что мы направляемся на юг, оставив без охраны транспортную колонну, идущую на север. Они, конечно, бросятся на нее, предполагая, что мы находимся на расстоянии двадцати миль. И тут-то мы и дадим им хороший урок: они поймут, что легче остановить молнию, чем захватить транспортную колонну Ее Величества. Я сижу как на иголках. Когда же мы начнем действовать?!

Эллиот так хорошо замаскировал свои два орудия, что их можно принять за тележку торговца. Если враги увидят орудия в транспортной колонне, они могут заподозрить неладное. Артиллеристы будут сидеть в фургоне недалеко от своих орудий и смогут открыть огонь в любую минуту.

Нашим молчаливым и преданным сипаям мы по секрету сообщили план, который не собираемся выполнять.

Если хочешь, чтобы какое-нибудь известие распространилось по всей округе, шепни его слугам, взяв у них клятву молчания.

8 час. 45 минут вечера. Выходим навстречу транспортной колонне. Да улыбнется нам счастье!

5 ОКТЯБРЯ, 7 ЧАСОВ ВЕЧЕРА

Победа! Мы с Эллиотом заслужили лавровый венок!

Я только что вернулся домой усталый, измученный, запыленный, покрытый кровью. Даже не переодевшись и не помыв рук, я сел к столу для того, чтобы запечатлеть наши подвиги, хотя бы только для себя самого. Я опишу все подробно, как в официальном докладе, который мы с Эллиотом составим, когда он вернется. Билли Доусон имел обыкновение говорить, что существует три ступени сообщения: уклонение, ложь и официальный доклад. Но мы не в состоянии преувеличить наши успехи, к ним невозможно ничего прибавить. В соответствии с нашим планом, мы выступили навстречу транспортной колонне и соединились с ней в самом начале долины. Колонну охраняли только две слабые роты 54 полка. — Они могли еще кое-как выдерживать небольшие стычки, но неожиданному нападению горцев они были бы противостоять не в силах.

Командовал колонной Чемберлен — изящный молодой человек. Мы быстро ввели его в курс дела и были готовы двинуться на рассвете, хотя фургоны были так полны, что пришлось оставить на месте несколько тонн фуража, чтобы очистить место для сипаев и артиллеристов.

Около пяти часов мы, выражаясь местным языком, «запрятались», а к шести часам были уже в пути. Охрана беспечно двигалась вразброд, транспортная колонна казалась беззащитной.

Я вскоре убедился, что тревога не была ложной и что местные племена действительно собираются напасть.

С моего наблюдательного поста под парусиновым тентом одного из фургонов я мог разглядеть головы в тюрбанах, появляющиеся между скал и разглядывающие нас. Иногда на север проносился разведчик с сообщением о нашем продвижении.

Но лишь когда мы достигли прохода Терада — мрачного ущелья, окруженного громадными отвесными скалами, африды стали появляться большими толпами. Они так искусно напали на нас из засады, что, не будь мы подготовлены, нам пришлось бы плохо.

Транспортная колонна остановилась, а горцы, заметив, что их обнаружили, подняли сильную, хотя очень беспорядочную и неточную стрельбу.

Я попросил Чемберлена выдвинуть своих людей в стрелковые цепи, дав указание медленно отступать к фургонам, чтобы заманить афридов в ловушку. Хитрость удалась прекрасно.

Красные мундиры медленно отступали, стараясь оставаться под прикрытием, а враги с пронзительными криками торжества преследовали их, перепрыгивая со скалы на скалу, размахивая карабинами и воя, как стая демонов.

Туземцы со всех сторон приближались к ним. Наконец уверенные, что теперь победа уже обеспечена, они выбежали из-за скалы и с воем ринулись в бешеную атаку. Зеленое знамя пророка развевалось над передними рядами.

Теперь настала наша очередь действовать. Из фургонов засверкали огни выстрелов, каждый залп наносил тяжелые потери толпе. Человек шестьдесят откатились назад, остальные, после минутного колебания, снова мужественно бросились на нас за своими вождями.

Но неорганизованная толпа не может противостоять меткому огню. Вожди пришли в замешательство, и туземцы бросились к ущельям.

Теперь мы перешли в наступление. Орудия были сняты с передков, заряжены картечью, и наш небольшой отряд пехоты двинулся вперед бегом, пристреливая или приканчивая штыками тех, кто не мог скрыться.

Мне никогда еще не доводилось видеть, чтобы ход боя так быстро и радикально изменился. Медленное отступление афридов превратилось в бегство, и, наконец, страшная паника охватила горцев. Скоро перед ними были только бегущие врассыпную совершенно деморализованные толпы туземцев. Они неслись к ущельям в поисках спасения.

Но я вовсе не собирался выпускать врагов из рук и дать им возможность так дешево отделаться. Наоборот, я решил преподать им такой урок, чтобы, в дальнейшем один только вид красного мундира приводил их в трепет. Безжалостно преследуя бегущего противника, мы ворвались на его плечах в ущелье Терада.

Отрядив Чемберлена и Эллиота с ротой солдат для защиты моих флангов, я с сипаями и горсточкой артиллеристов продолжал преследование врага, не давая ему возможности опомниться и собраться с силами. Но наши неудобные европейские мундиры и отсутствие навыка в ведении боя в горных условиях помешали бы нам догнать врага, если бы не одно счастливое обстоятельство. Перед нами было узкое ущелье, соединяющееся с главным горным проходом. Я заметил, что человек шестьдесят или семьдесят туземцев в панике бросились в это узкое ущелье. Конечно, я не стал бы преследовать их, а двинулся бы за главными силами бегущего противника, если бы ко мне не подбежал один из разведчиков с сообщением, что это узкое ущелье заканчивается тупиком и что беглецы не спасутся, если не пробьются сквозь наши ряды.

Мне представлялся случай навести ужас на горные племена. Представив Чемберлену и Эллиоту преследование главных сил противника, я направился со своими сипаями в, узкое ущелье и медленно двинулся в глубь его растянутой цепью. Даже шакал не мог бы пройти незамеченным мимо нас. Мятежники попали в западню.

Ущелье, в которое мы вошли, было мрачное и величественное. По обеим сторонам высились голые отвесные скалы, поднимавшиеся на тысячу футов и более и сходившиеся наверху так тесно, что между ними пробивалась лишь узкая полоска дневного света; к тому же ее заслоняли перистые края пальм и алоэ, которые свешивались с мрачных утесов.

В начале ущелье имело до двухсот ярдов ширины, по мере продвижения скалы все более и более сближались так, что рота могла двигаться только в тесном строю.

Здесь царил полумрак; в тусклом неясном свете высокие базальтовые скалы принимали фантастические неопределенные очертания. Тропинок не было, почва была очень неровная, но я быстро двигался вперед, приказав солдатам держать пальцы на спусковых крючках: я видел, что мы приближаемся к тому месту, где скалы сходятся друг с другом под острым углом.

Наконец мы добрались до этого места. В самом конце ущелья была нагромождена большая куча валунов, и между ними прятались беглецы, по-видимому, совершенно деморализованные и неспособные к сопротивлению. Не было никакого смысла брать их в плен, а тем более не могло быть и речи отпустить их на свободу. Нам оставалось только прикончить их.

Взмахнув саблей, я повел за собой солдат. И тут случился драматический эпизод, какой я видел только на сцене театра, но не ожидал встретить в жизни. Около скалы, рядом с грудой камней, за которыми прятались горцы, виднелась пещера, напоминавшая больше берлогу зверя, чем обиталище человека. Из ее темного свода неожиданно появился старик. Он был такой древний, что все старики, которых я когда-либо видел, показались бы юнцами по сравнению с ним. Его волосы и борода были белы как снег и закрывали всю грудь. Лицо цвета черного дерева все в морщинах.

Старик появился неожиданно и, бросившись между беглецами и моими солдатами, остановил нас величественным движением руки, как император, повелевавший когда-то рабами.

— Убийцы! — воскликнул он громким голосом на прекрасном английском языке. — Здесь место для молитв и размышлений, а не для убийств! Уйдите или гнев богов падет на вас!

— Отойдите в сторону, старик! — закричал я. — Вам придется плохо, если вы не уберетесь с пути.

Я заметил, что горцы начинают приходить в себя, некоторые из моих сипаев стали колебаться. Я понял, что для достижения полного успеха надо действовать быстро. Я бросился вперед во главе белых артиллеристов, окружавших меня. Старик распростер руки, желая остановить нас, но у меня не было времени задерживаться по пустякам. Я пронзил его саблей, а один из артиллеристов нанес ему сокрушительный удар по голове прикладом карабина. Он тут же упал, и горцы при виде его смерти испустили громкий вопль ужаса.

Сипаи, начавшие было отступать, снова бросились вперед, как только старик упал. За несколько минут победа была завершена. Ни один враг не вышел живым из ущелья.

Разве Ганнибал или Цезарь могли совершить более славный подвиг? Наши потери в этом деле были совершенно ничтожны: трое убитых и около пятнадцати раненых.

После сражения я поискал было тело старика, но оно исчезло, хотя я не мог понять, куда и каким образом. Он сам был виноват в своей смерти. Если бы он не вмешался, как у нас говорят, «в действия офицера при исполнении им служебных обязанностей», он остался бы в живых.

Разведчики сообщили, что его звали Гхулаб-шахом, и был он один из самых высокопоставленных буддистов. Он пользовался славой пророка и чудотворца и оттого-то и произошло смятение среди туземцев, когда он упал мертвым. Мне говорили даже, будто он жил в этой пещере, когда здесь проходил Тамерлан в 1399 году. Словом, всякую чепуху.

Я вошел в пещеру. Не понимаю, как можно было прожить в ней хотя бы неделю; она была немного выше четырех футов, самая сырая и мрачная, какую я когда-либо видел. Деревянная скамейка и грубо сколоченный стол были единственными предметами меблировки. На столе лежало множество пергаментных свитков, исписанных иероглифами.

Итак, он отправился туда, где поймет, что проповедь добра и мира выше всей его языческой учености. Мир праху его!

Эллиот и Чемберлен так и не догнали главного отряда беглецов; я знал, что так и будет. Значит, вся слава победы досталась мне одному. Возможно, я получу повышение, а может быть, кто знает, обо мне напечатают в Правительственном бюллетене. Какая удача! Я думаю, Земауну придется-таки отдать свою подзорную трубу мне. А теперь — чего-нибудь поесть! Я умираю от голода. Слава — прекрасная штука, но ею сыт не будешь.

6 ОКТЯБРЯ, 11 ЧАСОВ УТРА

Постараюсь изложить спокойно и как можно точнее все, что случилось со мной сегодня ночью. Я никогда не был фантазером, никогда не был подвержен галлюцинациям и могу вполне полагаться на свои органы чувств. Но должен сказать, что если бы кто-нибудь рассказал мне эту историю, я не поверил бы. Я и сам подумал бы, что все это обман зрения и слуха, если бы надо мною не раздавался звон колокольчика. Впрочем, расскажу все по порядку.

Эллиот был со мною в палатке. Мы курили сигары. Было около десяти часов вечера. Затем вместе с лейтенантом-туземцем я совершил обход и, убедившись, что все в порядке, вернулся домой к одиннадцати часам.

Я зверски устал после дневных тревог и вскоре заснул. Но только я погрузился в сон, как меня разбудил легкий шум. Осмотревшись, я увидел человека в восточном одеянии, неподвижно стоящего у входа в палатку. Его глаза были устремлены на меня с суровым и серьезным выражением.

Я подумал было, что гази или афганский фанатик прокрался в палатку, чтобы зарезать меня, и хотел было спрыгнуть со своего ложа и защищаться, но почему-то не смог этого сделать. Мною овладела слабость. Даже если бы я увидел кинжал, опускающийся надо мной, я не смог бы пошевелиться. Мой ум был ясен, но тело в полном оцепенении, как во сне.

Несколько раз я закрывал глаза, стараясь убедить себя, что это галлюцинация. Но каждый раз, поднимая веки, я видел перед собой мужчину, смотрящего на меня все тем же неподвижным угрожающим взглядом.

Молчание становилось невыносимым. Необходимо было во что бы то ни стало преодолеть слабость, хотя бы в той мере, чтобы заговорить с незнакомцем. Я — не нервный человек и никогда прежде не понимал, что имел в виду Вергилий, говоря: «Adhoesit fancibus ora».[15] Наконец мне удалось пробормотать несколько слов и спросить незнакомца, кто он и что ему нужно.

— Лейтенант Хэзерстон, — сказал он медленно и торжественно, — сегодня ты совершил самое ужасное святотатство и величайшее преступление, которое мог совершить человек. Ты убил одного из трех святых людей, верховного адепта наивысшей ступени, нашего старшего брата. Он достиг этой ступени многие годы тому назад, за большее количество лет, чем в твоей жизни насчитывается месяцев. Ты убил его в тот момент, когда его труды подходили к высшей точке, когда он должен был овладеть главной оккультной мудростью, которая подняла бы его еще на одну ступень ближе к создателю. Ты совершил это преступление без всяких оправдывающих обстоятельств, без повода с его стороны, в тот самый момент, когда он старался защитить беззащитных людей. Слушай меня, Джон Хэзерстон!

Когда много тысяч лет назад люди изучали оккультные науки, ученые установили, что короткой жизни человека недостаточно, чтобы достигнуть наиболее высоких ступеней познания. Поэтому ученые того времени направили все силы на продление своей жизни, чтобы иметь больше простора для усовершенствования.

Благодаря изучению таинственных законов природы они смогли закалить свои тела против болезней и старости. Им осталось только защитить себя от жестоких и преступных людей, которые всегда готовы разрушить все, что выше и благороднее их самих. Не было прямых способов защиты, но оккультные силы давали возможность беспощадно и жестоко покарать преступника.

Незыблемый закон гласит: всякий, проливший кровь брата, достигшего высокой ступени святости, будет предан смерти. Этот закон действует до настоящего времени, и ты, Хэзерстон, находишься в его власти. Никакой король, никакой император не спасут тебя от этого закона. У тебя нет надежды на спасение.

В прежние времена наш закон действовал мгновенно: убийца погибал одновременно со своей жертвой. Впоследствии было решено, что такое быстрое возмездие мешает преступнику понять всю безмерность своего преступления.

Поэтому сейчас во всех подобных случаях возмездие налагается на человека, то есть на ближайших учеников святого, причем им разрешено замедлить или ускорить возмездие по своему усмотрению. Это возмездие должно свершиться в одну из годовщин преступления.

Почему возмездие придет именно в этот день, тебе не дано знать. Достаточно, что ты — убийца трижды благословенного Гхулаб-шаха и я — старший из его трех челасов, которым поручено отомстить за его смерть.

Между нами нет личной ненависти. Во время нашего изучения тайн природы мы не имеем ни времени, ни желания для личных чувств и дел. Нам также нельзя смягчить выполнение этого закона, как для тебя Невозможно избежать кары. Рано или поздно мы явимся к тебе и отнимем у тебя жизнь во искупление той жизни, которую ты отнял.

Такая же участь уготована и твоему презренному солдату Смиту. Хотя его вина меньше твоей, он присужден к такому же наказанию за то, что поднял святотатственную руку на избранника Будды. Если твоя жизнь продлена, то лишь для того, чтобы ты раскаивался в злодеянии и чувствовал силу наказания.

Для того, чтобы ты не смог попытаться забыть это, наш колокольчик, наш астральный колокольчик, пользование которым составляет, одну из наших оккультных тайн, будет всегда напоминать тебе о том, что произошло и что последует. Ты будешь слышать его днем и ночью, ты не спасешься от челасов Гхулаб-шаха, куда бы ты ни прятался.

Ты больше не увидишь меня, о проклятый человек, до того дня, когда мы придем за тобой. Живи в страхе, в ожидании кары, это будет страшнее самой смерти.

Сделав угрожающий жест, незнакомец повернулся и вышел из палатки.

В то же мгновение я пробудился от летаргии, сковывавшей меня. Вскочив на ноги, я бросился к выходу и выглянул наружу. Часовой-сипай стоял в нескольких шагах от меня, облокотившись на мушкет.

— Собака! — крикнул я индусу. — Как ты осмелился пропустить сюда человека и нарушить мой покой! Часовой с изумлением уставился на меня.

— Разве кто-нибудь потревожил сагиба? — спросил он.

— Да, только что, сию секунду. Ты должен был видеть его, когда он выходил из моей палатки.

— Уверяю, что сагиб ошибается, — сказал часовой почтительно, но твердо. — Я стою здесь час, и за это время никто не выходил из палатки.

Озадаченный и смущенный, я сидел на своем ложе и думал: неужели это галлюцинация, вызванная нервным возбуждением после нашей стычки, но вдруг произошло новое удивительное явление. Над моей головой раздался резкий звон колокольчика. Звон походил на звук от удара ногтем по пустому стакану, но только гораздо громче и сильнее.

Я поглядел вверх, но ничего на заметил.

Я тщательно обыскал всю палатку, но так и не обнаружил причины странного звука. Наконец, измученный и усталый, я послал к чертям эту тайну и, бросившись на свое ложе, вскоре крепко заснул.

Проснувшись утром, я был готов объяснить все случившееся только споим воображением. Но вскоре я был выведен из этого заблуждения: не успел я встать, как тот же самый странный звук повторился у моего уха так же громко и так же беспричинно, как прежде. Не понимаю, что это за звук и откуда он раздался. Полипе я его не слышал.

Неужели угрозы этого человека осуществятся и неужели звонил тот самый астральный колокольчик, который должен напоминать мне о случившемся? Это, конечно, совершенно невероятно. И все же незнакомец произвел на меня неизгладимое впечатление.

Я постарался как можно точнее записать все, что он мне сказал, но боюсь, что я много пропустил. Чем кончится это странное дело? Придется обратиться к религии и святой воде.

Ни Чемберлену, ни Эллиоту не сообщил ни слова. Они сказали мне, что я сегодня утром выгляжу, как привидение.

Вечером. Сравнил свои записки с рассказом артиллериста Руфуса Смита, который ударил старика прикладом. С ним произошло то же самое, что и со мной. Он тоже слышал этот звук. Что все это значит? У меня голова идет кругом.

10 ОКТЯБРЯ (ЧЕРЕЗ ЧЕТЫРЕ ДНЯ)

Боже, спаси нас!

Этими краткими словами заканчивается дневник. Мне показалось, что запись, сделанная после четырехдневного перерыва, говорит о потрясенных нервах и надломленной воле Хэзерстона больше, чем мог бы сказать самый подробный рассказ.

К дневнику была приколота записка, очевидно, недавно написанная генералом. «С тех пор и до настоящего времени, — было сказано в ней, — не проходило дня или ночи, чтобы я не слышал этот ужасный звук, который вызывал у меня целые вереницы мыслей. Ни время, ни привычки не приносили мне успокоения; напротив, с каждым годом мои физические силы ослабевали, нервы отказывались выносить постоянное напряжение.

Я разбит и душою, и телом. Живу в постоянном трепете, всегда напрягаю слух, ожидая ненавистный колокольчик, боюсь говорить с кем-нибудь, чтобы не выдать свое ужасное состояние. Я не знаю покоя, у меня нет даже надежды на покой на этом свете. Клянусь, предпочел бы смерть, и все-таки как только настает пятое октября, я изнемогаю от страха, ибо не знаю, какая загадочная и ужасная смерть мне угрожает.

Прошло сорок лет, как я убил Гхулаб-шаха, и сорок раз я проходил через все ужасы смерти, так и не обретая желанного покоя.

Мне не дано знать, в каком виде придет ко мне возмездие. Я заточил себя в самом глухом углу, окружив себя стенами и оградами, ибо в минуты слабости инстинкт заставляет меня принимать хоть какие-нибудь меры самосохранения. Но в душе я хорошо знаю, что все это тщетно. Теперь они уже скоро придут, потому что я стар, и природа может перегнать их, если они не поторопятся.

Я ставлю себе в заслугу, что не принял синильной кислоты или опиума. Этим способом я мог расстроить планы своих оккультных преследователей, но я всегда считал, что человек не имеет права покидать своего поста, пока его не отзовет высшая власть. Но все эти годы я без колебания подвергал себя опасности, а во время войн делал все возможное, чтобы встретить смерть. Но она избегала меня, унося молодых людей, для которых жизнь только начиналась, и было все, что придает цену жизни. А я жил, получал кресты, почести, но они потеряли для меня всякое значение.

Ну что же, я думаю, что все это — не случайность, и что в происшедшем заложен глубокий смысл.

Судьба послала мне драгоценное утешение в лице моей верной и преданной жены, которой я еще до свадьбы открыл свою страшную тайну. Она благородно согласилась разделить мою участь и сняла таким образом с моих плеч половину моего бремени. Но непосильная ноша сломила жизнь бедняжки.

Мои дети также явились утешением для меня. Мордаунт знает все или почти все. Что касается Габриель, то мы решили держать ее в неведении, хотя она чувствует, что у нас не все обстоит благополучно.

Мне хотелось бы, чтобы эти записи были показаны доктору Джону Истерлингу из Странрара. Он случайно услышал звук, который преследует меня. На моем печальном опыте он убедился, что я был прав, что в мире есть много таинственного, о чем не имеют представления в Англии. Дж. Б. Хэзерстон».

Приближался рассвет, когда я закончил читать это удивительное повествование.

Я прочел его вслух своей сестре и Мордаунту, которые с напряженным вниманием слушали.

Мы взглянули в окно, блеск звезд стал слабее, и на востоке забрезжил сероватый свет. Арендатор, хозяин собаки-ищейки, жил в двух милях от нас, значит, надо было идти. Оставив дома Эстер и попросив ее рассказать все отцу, насколько это будет ей под силу, мы захватили с собой немного еды и отправились на поиски.

Глава XVI ПРОВАЛ КРИ

Когда мы вышли из дома, было еще темно, поэтому мы с трудом различали дорогу на торфяной равнине, поросшей вереском. Но постепенно становилось светлее, и когда мы, наконец, добрались до хижины Фуллартона — совсем рассвело.

Несмотря на раннее утро, хозяин уже был на ногах — вигтаунские крестьяне поднимаются на заре. В нескольких словах мы объяснили хозяину, насколько это было возможно, цель нашего посещения и договорились об оплате. А какой шотландец не позаботится об этом в первую очередь? В результате хозяин не только разрешил нам воспользоваться его собакой, но даже решил сам сопровождать нас.

Мордаунт, — которого беспокоила возможность огласки нашей тайны, сперва возражал против этого, но я убедил его, что наличие сильного и ловкого мужчины может оказаться весьма полезным, тем более, что мы не знаем, с какими трудностями нам придется встретиться. Кроме того, у нас будет меньше хлопот с собакой, если ее хозяин будет рядом. Эти доводы оказали свое влияние.

Рыжие волосы хозяина, похожие на паклю, торчали во все стороны, борода была не чесана, собака, тоже рыжая, была из породы длинношерстных и напоминала собою пук пакли.

Весь путь до холла хозяин разглагольствовал о разуме собаки, об ее сверхъестественном чутье, но рассказы эти не доходили до сознания слушателей, потому что мои мысли были заняты загадочной историей, только что прочитанной в дневнике Хэзерстона, а Мордаунт всей душой стремился на поиски. Он беспрестанно озирался, надеясь увидеть какие-нибудь следы. Но на торфяной равнине не было и признака движения. Все было безмолвно.

Мы пробыли в Клумбере очень недолго, была дорога каждая минута. Мордаунт бросился в дом, вынес старый сюртук отца и передал его Фуллартону; тот протянул его собаке. Умное животное тщательно обнюхало сюртук, потом с легким визгом помчалась по аллее, снова вернулось, чтобы еще раз обнюхать его и, наконец, радостно залаяло. Хозяин привязал к ошейнику собаки длинную веревку, чтобы она не могла бежать слишком быстро, и мы направились на поиски. Собака натянула веревку. Около двухсот ярдов мы шли вдоль шоссе, потом пробрались через проход в изгороди и, наконец, вышли на торфяную равнину. Собака вела нас к северу.

К этому времени солнце уже поднялось над горизонтом и в его лучах окрестности были радостными, светлыми.

Следы были, очевидно, четкими, собака не колебалась и, ни на минуту не останавливаясь, тянула своего хозяина с такой быстротой, что он прекратил свои россказни. В одном месте, когда нам пришлось перебираться через ручей, след, казалось, исчез. Но через несколько минут наш чуткий помощник снова нашел его на другом берегу и побежал дальше по непроторенной торфяной равнине, все время взвизгивая и лая от возбуждения. Не будь мы натренированы в ходьбе и не обладай мы хорошими легкими, мы не смогли бы вынести этот безостановочный и быстрый переход по неровной почве, в вереске, который иногда доходил нам до пояса.

Что касается меня, то сейчас, оглядываясь назад, я могу сказать, что не имел четкого представления о цели, к которой мы стремились. Помню, моя голова была полна самых неопределенных и разнообразных предположений. Может быть, буддисты держали около берега судно, на котором думали отплыть со своими пленниками на Восток? Направление следов сперва подтверждало эту мысль: наш путь шел к верхней части бухты. Однако вскоре собака свернула в сторону и двинулась в глубь степи.

К десяти часам утра мы прошли около двадцати миль и были вынуждены остановиться на несколько минут, чтобы перевести дух, тем более, что последние две мили мы поднимались по склонам Вигтаунских холмов.

С вершины холма, высотою не более тысячи футов, мы взглянули на север и увидели самый унылый и мрачный пейзаж, какой можно себе представить. Направо до горизонта — широкая запруда тины и воды. То тут, то там на серовато-коричневой поверхности этой огромной топи виднелись островки чахлого желтого тростника и зеленоватой пены, что еще более подчеркивало безрадостность этого места.

Ближе к нам находились заброшенные торфоразработки. Здесь когда-то работали люди. Но помимо этих немногочисленных следов нигде не было видно признаков жизни человека. Даже вороны и чайки не пролетали над отвратительной пустыней.

Это была огромная трясина Кри — топь с соленой водой, образовавшаяся в результате набегов моря. Вся местность была до такой степени пересечена опасными трясинами и предательскими ямами, наполненными жидкой грязью, что ни один человек не осмелился бы ступить на нее. Только немногие крестьяне знали безопасные тропинки в трясине Кри.

Когда мы подошли к тростнику, обозначавшему границу болота, мы почувствовали отвратительное зловоние стоячей воды и гниющих растений, землистый удушливый запах. Вид этого места был так страшен и мрачен, что арендатор стал колебаться; мы с трудом уговорили его двигаться дальше. Но собака, которая не поддавалась впечатлениям, продолжала с лаем бежать вперед, опустив нос к земле. Каждый мускул ее трепетал от возбуждения и нетерпения.

Что касается поисков тропы через трясину, то у нас не было никаких сомнений: где прошли пятеро, могут пройти трое. На мягкой черной илистой почве были хорошо видны следы группы людей. Они шли в один ряд на равном расстоянии друг от друга. Было ясно, что буддисты не применяли никакого физического насилия над генералом и его спутником. Принуждение было духовное, а не физическое.

Через некоторое время пришлось двигаться очень осторожно, чтобы не сойти с узкой полосы твердой почвы. По обеим сторонам ее были ямы, покрытые неглубокой стоячей водой, скрывавшие полужидкую грязь. В некоторых местах грязь была на поверхности, покрыта редкими колючками чахлой растительности. Большие багровые и желтоватые грибообразные растения создавали впечатление, что сама природа страдала какой-то отвратительной болезнью.

По временам темные, крабообразные существа разбегались при нашем приближении, черви телесного цвета извивались и корчились в сухом тростнике. Тучи жужжащих и пищащих насекомых поднимались при каждом нашем движении, плотным облаком окутывали наши головы, опускались на лицо и руки и жалили нас. Никогда еще не бывал я в таком ужасном гнилом месте.

Мордаунт Хэзерстон решительно шел вперед. Нам оставалось только следовать за ним. Я, во всяком случае, решил оставаться с ним до самого конца.

По мере того как мы шли вперед, тропинка становилась все уже. Вскоре мы увидели, что люди, за которыми мы следовали, были вынуждены идти друг за другом, в одну линию. Впереди нас шел Фуллартон с собакой; они показывали нам дорогу, за ними следовал Мордаунт, а я замыкал шествие. Последние полчаса Фуллартон был мрачен, молчалив и еле отвечал на наши вопросы. Вдруг он резко остановился и сказал, что не сделает ни шага дальше.

— Нечистое место, — сказал он. — Кроме того, я знаю, куда нас ведет эта тропинка.

— Куда же? — спросил я.

— В провал Кри, — ответил он. — Это место уже близко.

— Провал Кри? Что это такое?

— Это огромная яма такой глубины, что до дна добраться невозможно. Говорят, что это вход в бездонный колодец.

— Вы были там? — спросил я.

— Был ли я там? — воскликнул он. — Что мне делать в этой яме?! Нет, никогда там не был, да и никто в здравом уме не пойдет туда.

— В таком случае, откуда же вы все это знаете?

— Мой прадед там был, потому — я и знаю. Он держал с кем-то пари и пошел туда в субботу вечером. Старик не любил рассказывать об этом и никогда не говорил, что с ним случилось, но с тех пор он боялся даже названия провала Кри. Это первый из Фуллартонов, побывавший там и, полагаю, последний. Если хотите, послушайте моего совета — бросайте всю эту затею и идите домой; поверьте мне, здесь добра не будет.

— Мы идем вперед, независимо от того, будете ли вы с нами. Оставьте нам собаку и ждите нас; мы захватим вас на обратном пути.

— Нет, нет! — закричал он. — Я не хочу, чтобы нечистая сила запугала мою собаку и не позволю ей гоняться за сатаной, как за зайцем. Собака останется здесь.

— Собака пойдет с нами, — ответил Мордаунт, сверкая глазами. — У нас нет времени спорить с вами. Вот вам пять фунтов. Отдайте нам собаку или, клянусь богом, я отберу ее силой, а если вы будете мешать, швырну вас в болото.

Глядя на неистовую ярость Мордаунта, я смог себе представить, каким был генерал Хэзерстон сорок лет тому назад.

Не знаю уж, что именно подействовало на Фуллартона — деньги или угроза, но только он одной рукой схватил банковский билет, а другой передал Мордаунту веревку, к которой была привязана собака. Предоставив Фуллартону самому возвращаться домой, мы продолжали идти вперед по огромной топи.

Извилистая тропинка становилась все менее различимой, иногда ее даже покрывала вода. Но нас подгоняло все возрастающее возбуждение собаки и глубокие отпечатки в грязи ног людей, прошедших перед нами. Наконец, когда мы пробились сквозь целую рощу высокого камыша, мы увидали такое место, мрачный вид которого мог бы доставить Данте новые подробности для его «Ада».

Здесь трясина образовала огромную воронкообразную впадину, которая заканчивалась в центре круглым отверстием около сорока футов в диаметре. Это был водоворот из грязи, скользящей вниз с краев этой страшной воронки.

Перед нами было то самое место, которое называлось провалом Кри и которое имело такую зловещую репутацию среди крестьян. Я не удивлюсь, что оно так поражало их воображение, так как нельзя было представить себе более страшного и мрачного зрелища. Оно вполне соответствовало той отвратительной дороге, которая к нему вела.

Следы шли по склону, ведущему в бездну. Мы с замиранием сердца смотрели на них, понимая, что наши поиски пришли к концу.

Недалеко от тропинки, ведущей вниз, были видны следы ног, направлявшихся обратно, следы тех, кто вернулся с самого края бездны. Мы одновременно взглянули на них, и у нас невольно вырвался крик ужаса. Потом мы долго и молча разглядывали их; эти следы раскрыли перед нами всю трагедию: пять человек спустились вниз, вернулись только трое.

Никто никогда не узнает подробностей этого дела. Однако нигде не было видно следов борьбы или попытки спастись бегством.

Мы встали на колени у края ямы и попытались заглянуть в нее. Из нее поднимались нездоровые испарения, из глубины доносился грохочущий звук воды. Около нас лежал большой камень, и я швырнул его вниз. Но мы так и не услыхали звука или плеска.

И только один звук коснулся нашего слуха, когда мы стояли, склонившись над отвратительной бездной: высокий, чистый, немного вибрирующий звук. Он прозвучал из бездны короткое мгновение, и затем снова наступила мертвая тишина. Я не суеверен и не хочу ссылаться на неестественные причины. Быть может, этот тонкий звук возник от воды, протекающей в глубине ямы, а может быть, это был тот зловещий колокольчик, о котором я так много слышал. Как бы ни объяснять причины этого звука, он оказался единственным, донесшимся до нас из могилы двух людей, поплатившихся за свои старые грехи.

С неразумным упрямством, с которым люди цепляются за соломинку, мы оба стали громко звать генерала. Мы не услышали в ответ ничего. Наши ноги болели, сердца переполняла печаль. Грустные повернули мы обратно.

— Что же нам делать, Мордаунт? — спросил я тихо. — Мы можем только молиться за упокой их душ.

Молодой Хэзерстон взглянув на меня пылающим втором. Может быть, все это прекрасно по оккультным законам, — воскликнул он, — но посмотрим, что скажут на это законы Англии. Думаю, что челаса можно повесить, как любого другого человека. Еще не поздно догнать их. Сюда, собачка, сюда!

Он подтянул к себе собаку и поставил ее около следов трех индусов. Животное дважды обнюхало эти следы и вдруг припало к земле, ощетинило шерсть и легло с высунутым языком, дрожа и трепеща, как живое воплощение ужаса.

— Видите, — сказал я, — бесполезно бороться с теми, кто обладает силами, которые мы даже не в состоянии назвать. Нам остается покориться неизбежному и возложить надежду на то, что эти двое получат в ином мире воздаяние за все, что они выстрадали в этом мире.

— И освободятся от дьявольских культов и их преступных преследователей, — в ярости воскликнул Мордаунт.

Долго я не мог увести его от места гибели отца; с трудом удалось мне убедить Мордаунта, что его пребывание здесь совершенно бесполезно.

О, как утомителен, как грустен был наш обратный путь! Он был очень долгим. На обратном пути мы захватили Фуллартона и вернули его собаку, не сказав ни слова о результатах нашего похода и предоставив ему добираться домой без нас.

А мы брели весь остаток дня по торфяным равнинам. Ноги наши отяжелели, тяжесть лежала на сердце. Только к вечеру мы оказались под крышей Клумбера.

Моя бедная Габриель несколько недель была на грани смерти и, хотя она, наконец, выздоровела благодаря уходу моей сестры и искусству доктора Джона Истерлинга, она и до сих пор еще не полностью восстановила свои силы. Мордаунт тоже очень долго и тяжко страдал и только после нашего переезда в Эдинбург несколько оправился от потрясения.

Что касается несчастной миссис Хэзерстон, то ни врачи, ни перемена климата не могли ей помочь. Она медленно теряла силы и вскоре стало ясно, что самое большое через несколько недель она соединится со своим мужем.

Лэрд Бранксом вернулся из Италии совершенно здоровым, вследствие чего нам пришлось снова вернуться в Эдинбург.

Когда я писал свое повествование, у меня отнюдь не было намерения демонстрировать широкой публике подробности моих личных дел. Я хотел только оставить достоверный рассказ об этих удивительных событиях, что я и сделал, насколько это оказалось в моих силах. При этом я ничего не отбрасывал и ничего не прибавлял от себя. Теперь читатель имеет возможность составить свое собственное суждение без моей помощи о причинах исчезновения и смерти Джона Бертье Хэзерстона и Руфуса Смита.

Мне лично неясен только один пункт. Почему челасы Гхулаб-шаха увели свои жертвы к уединенному провалу Кри, вместо того, чтобы убить их в Клумбере. Это остается загадкой для меня.

Но мы должны признать свое полное неведение в области оккультных наук. Если бы мы знали побольше, может быть, мы смогли усмотреть какую-то аналогию между отвратительной трясиной Кри и кощунственным убийством. Возможно, что обычаи и обряды челасов требовали совершить именно такой вид казни за совершенное преступление.

Возможно, я слишком догматичен, но я допускаю, что буддистские жрецы могли иметь весьма основательные причины для своих поступков, которые они, очевидно, хорошо обдумали заранее.

Через несколько месяцев после этих событий я прочитал в «Звезде Индии» короткую заметку о том, что три известных буддиста Лал-Хуми, Моудар-хан и Рам-Сингх после кратковременной поездки в Европу вернулись в Индию на корабле «Декан». Тут же рядом была напечатана статья о жизни и заслугах генерал-майора Хэзерстона, который недавно исчез из своего поместья в Вигтауншире и который, как полагают, утонул.

Не думаю, что кто-нибудь, кроме, меня, увидел связь между этими двумя сообщениями. Я никогда не показывал этих заметок ни жене, ни Мордаунту. Они узнают о их существовании, только прочитав эти страницы.

Артур Конан Дойл Открытие Рафлза Хоу (перевод Н. Дехтеревой)

Глава I ДВОЙНАЯ ЗАГАДКА

— Ну, конечно, он не придет, — с досадой в голосе проговорила Лаура Макинтайр.

— Почему же?

— Да посмотри, какая погода! Просто ужас!

Она не успела договорить, как снежный вихрь с глухим шумом ударил в уютное, завешенное красной шторой окно; протяжно завыл, засвистел ветер в ветвях огромных заснеженных вязов, росших вдоль всей садовой ограды.

Роберт Макинтайр отложил эскиз, над которым работал, и, взяв в руки лампу, стал вглядываться в темноту за окном. Длинные и словно мертвые сучья безлистых деревьев качались и дрожали, еле видимые за снежной бурей.

Сидя с вышиваньем у камина, сестра взглянула на профиль Роберта, силуэтом выступавший на фоне яркого света. Красивое лицо — молодое, свежее, с правильными чертами, волнистые каштановые волосы зачесаны назад и падают завитками на плечи — таким обычно и представляешь себе художника. Во всем его облике чувствуется утонченность: глаза с еле заметными морщинками в уголках, элегантное пенсне в золотой оправе, черная бархатная куртка, на рукав которой так мягко лег свет лампы. Только в разрезе рта что-то грубоватое, намек на какую-то слабость характера — нечто такое, что, по мнению некоторых, и в том числе сестры Роберта, портило прелесть и изящество его лица. Впрочем, об этом не раз говорил и сам Роберт, — как подумаешь, что каждый смертный наследует все нравственные и телесные пороки бесчисленных прошлых поколений, то, право, счастлив тот, кого природа не заставила расплачиваться за грехи предков.

Неумолимый кредитор этот, надо сказать, не пощадил и Лауры, но верхняя часть лица у нее отличалась такой совершенной красотой, что недостатки в остальных чертах замечались не сразу. Волосы у нее были темнее, чем у брата, ее густые локоны казались совершенно черными, пока по ним не скользнул свет лампы. Изящное, немного капризное лицо, тонко очерченные брови, умные, насмешливые глаза — в отдельности все было безупречно, и тем не менее всякий, взглянув на Лауру, смутно ощущал в ее внешности какое-то нарушение гармонии — то ли в чертах лица, то ли в его выражении. Всматриваясь внимательнее, можно было заметить, что нижняя губка у нее слегка оттопырена и уголки рта опущены — недостаток сам по себе незначительный, но из-за него лицо, которое могло быть прекрасным, казалось всего лишь миловидным. Сейчас на нем было написано недовольство и досада. Лаура сидела, откинувшись в кресле, бросив на колени суровое полотно и мотки разноцветного шелка и заложив за голову руки белоснежные, с мягкими розовыми локотками.

— Он не придет, я уверена, — повторила она.

— Ну что за вздор, Лаура! Разумеется, придет. Чтобы моряк испугался ненастья!

— Ш-ш… — Лаура подняла палец, на губах у нее заиграла торжествующая улыбка, которая, однако, тут же уступила место прежнему выражению разочарования. — Это всего-навсего папа, — пробормотала она.

В передней послышалось шарканье подошв, и в гостиную, волоча ноги, вошел хилый, небольшого роста человек в сильно поношенных комнатных туфлях. У Макинтайра-старшего был бегающий взгляд, редкая, растрепанная, рыжая, с проседью бородка, бледная, унылая физиономия. Житейские невзгоды и слабое здоровье наложили на него свою печать. Десятью годами ранее Макинтайр был одним из самых крупных и самых богатых оружейных фабрикантов в Бирмингеме, но длинный ряд коммерческих неудач в конце концов привел его к банкротству. Смерть жены в тот самый день, когда Макинтайра объявили несостоятельным, переполнила чашу бед, и с тех пор с его бледного, осунувшегося лица не сходило выражение растерянности и придавленности свидетельство некоторого душевного расстройства. Финансовый крах был полный, и семья впала бы в совершенную нищету, не получи они как раз в это время от брата миссис Макинтайр, сумевшего нажить состояние в Австралии, небольшое наследство — ежегодную ренту в двести фунтов каждому из детей. Соединив свои доходы и перебравшись в небольшой домик в Тэмфилде — тихом местечке в четырнадцати милях от Бирмингема, — Макинтайры могли жить с относительным комфортом. Перемену, однако, остро ощущали все члены семьи. Роберт, которому пришлось отказаться от всякой роскоши, столь милой сердцу художника, должен был теперь ломать голову над тем, как бы извлечь средства существования из того, что прежде являлось лишь прихотью. Но особенно чувствительной перемена была для его сестры: Лаура хмуро сдвигала брови, выслушивая соболезнования друзей, и ей казались невыносимо скучными поля и дороги Тэмфилда после шумной жизни в Бирмингеме. Недовольство детей усугублялось поведением отца. Вся его жизнь теперь проходила в том, что он непрестанно оплакивал злую судьбу, а утешения искал то в молитвеннике, то в графинчике.

Для Лауры, впрочем, жизнь в Тэмфилде все же имела и свою приятную сторону, но и этого ей скоро предстояло лишиться. Макинтайры переселились именно в эту глухую деревушку только потому, что сюда назначен был приходским викарием старый их друг, преподобный Джон Сперлинг. Гектор Сперлинг, старший его сын и ровесник Лауры, был помолвлен с ней несколько лет, и молодые люди уже собирались пожениться, когда внезапное разорение семьи Макинтайров нарушило все их планы. Гектор, морской офицер в чине младшего лейтенанта, находился в отпуске, и не проходило вечера, чтобы он не навестил «Зеленые Вязы», дом Макинтайров. Сегодня, однако, Лауре передали от жениха записку, в которой он сообщал, что получил неожиданный приказ на следующий же вечер вернуться на корабль, стоящий в Портсмуте. Гектор обещал забежать хотя бы на полчаса, попрощаться.

— А где Гектор? — сразу же спросил мистер Макинтайр, оглядывая комнату и мигая от яркого света.

— Не приходил, да и нечего ждать его в такую непогоду. В поле снега намело фута на два.

— Не приходил? Вот как! — закаркал старик, усаживаясь на кушетку. — Ну-ну! Не хватает еще, чтобы и они с отцом отреклись от нас. Только этого и остается ждать.

— Ну как ты можешь так говорить, папа! — воскликнула Лаура негодующе. — Они уже доказали нам свою преданность. Что бы они подумали о нас, если бы слышали твои слова!

— Послушай, Роберт, — сказал вдруг старик, не обращая никакого внимания на возмущение дочери. — Я, пожалуй, выпью рюмочку коньяку — всего один глоток, а то я, кажется, схватил простуду в этот холодище.

Роберт продолжал рисовать в альбоме, будто ничего не слыша, но Лаура подняла глаза от работы.

— К сожалению, папа, в доме нет ни капли коньяку, — сказала она сухо.

— Ах, Лаура, Лаура!.. — Старик покачал головой, как бы не столько рассерженный, сколько огорченный. — Ты уже не дитя, Лаура, ты взрослая девушка, хозяйка дома. Мы тебе доверяем, полагаемся на тебя. А ты оставляешь своего бедного брата, не говоря уж обо мне, твоем отце, без капли коньяку. Бог ты мой, что бы сказала твоя мать! Ты только представь себе: вдруг несчастный случай, внезапная болезнь, апоплексический удар! Ты берешь на себя огромную ответственность, Лаура, ты подвергаешь риску наше здоровье!

— Я почти не прикасаюсь к коньяку, — отрезал Роберт. — Для меня Лаура может его не запасать.

— Как лекарство коньяк незаменим. Употребляй, но не злоупотребляй ты меня понимаешь, Роберт? В этом все дело. Ну, тогда я, пожалуй, загляну на полчасика в «Три голубка».

— Отец! — не выдержал молодой человек. — Неужели ты выйдешь из дому в такую погоду? Если уж тебе необходим коньяк, я пошлю Сару. Или схожу сам, или…

Хлоп! На лежавший перед ним альбом упала свернутая в шарик бумажка. Роберт развернул ее. «Бога ради, не удерживай его, пусть уходит!» — было нацарапано на ней карандашом.

— Во всяком случае, оденься потеплее, — продолжал Роберт, круто меняя позицию с чисто мужской неловкостью, от которой Лауру передернуло. — Может быть, на улице не так уж холодно, как кажется, и с пути тут у нас, слава богу, не собьешься, всего-то пройти сотню шагов.

Не переставая ворчать и бормотать что-то по адресу незаботливой дочери, старик Макинтайр натянул на себя пальто и окутал шарфом длинную, тощую шею. Едва он открыл дверь прихожей, как от резкого порыва холодного ветра замигали лампы. Пока старик брел по извилистой дорожке сада, сын и дочь молча прислушивались к его постепенно удаляющимся тяжелым шагам.

— С отцом становится все труднее, он просто невыносим, — проговорил наконец Роберт. — Не следовало его отпускать. Он там, чего доброго, выставит себя на посмешище.

— Но Гектор придет сегодня в последний раз, он ведь уезжает, — жалобно оправдывалась Лаура. — Вдруг бы они встретились? Гектор, конечно, сразу понял бы все. Поэтому мне и хотелось, чтобы отец ушел.

— В таком случае он ушел как нельзя более вовремя, — ответил брат. — Кажется, скрипнула калитка… слышишь?

Не успел он договорить, как снаружи послышался веселый возглас и тут же раздался громкий стук в окно. Роберт вышел в переднюю и, отворив наружную дверь, впустил высокого молодого человека; черная суконная куртка его была вся усыпана сверкающими снежинками. Прежде чем войти в маленькую, ярко освещенную гостиную, он, громко смеясь, отряхнулся, как большой пес, и счистил снег с сапог.

По лицу Гектора, по каждой его черточке, сразу видно было, что он моряк. Гладко выбритые верхняя губа и подбородок, небольшие бачки, прямой, решительный рот, твердые обветренные щеки — все говорило, что перед вами офицер английского флота. Ежедневно за обеденным столом во флотской столовой в Портсмуте можно увидеть с полсотни таких лиц, больше похожих одно на другое, чем лица родных братьев. Все эти моряки как будто отлиты по одному образцу, все они продукт определенной системы, которая учит смолоду полагаться на самого себя, закаляет стойкость и мужество. В общем, отличные экземпляры человеческой породы: быть может, не столь тонко отточенного интеллекта, как их собратья на суше, но люди честные, деятельные, готовые к подвигу. Гектор был отлично сложен, высок и строен. Зоркий взгляд серых глаз и энергичные, решительные манеры ясно говорили, что человек этот привык и приказывать и повиноваться.

— Получила мою записку? — обратился он к Лауре, едва войдя в комнату. — Что ж, приходится сниматься с якоря. Вот досада, а? Старику Смизерсу позарез нужны люди; он требует, чтобы я немедленно возвращался.

Сев рядом с Лаурой, Гектор положил загорелую руку на белую ручку девушки.

— Но на этот раз ненадолго, — продолжал он. — Рейс короткий: Мадейра, Гибралтар, Лисабон — и восвояси. К марту, пожалуй, вернемся.

— Кажется, будто ты только вчера приехал домой…

— Бедная моя! Но теперь ждать немного. Смотри, Роберт, береги ее тут без меня. А когда я вернусь, то на этот раз уж окончательно, слышишь, Лаура? Бог с ними, с деньгами. Тысячи людей живут на меньшее. Совершенно не обязательно иметь целый дом. Зачем он нам? В Саутси можно снять отличные комнаты за два фунта в неделю. Макдугл, наш казначей, только что женился, а он получает всего тридцать шиллингов. Ты не побоишься, Лаура?

— Разумеется, нет.

— Почтенный мой старикан чересчур осторожен. «Подождать, подождать», других у него и слов нет. Но сегодня у меня с ним будет серьезный разговор. Я его уговорю, вот увидишь. А ты, Лаура, побеседуй на этот счет с твоим родителем. Роберт тебя поддержит. И вот тебе список портов и даты, когда мы будем туда заходить. Смотри, я надеюсь, что в каждом порту меня будет ждать письмо!

Гектор вытащил из бокового кармана кителя листок бумаги, но вместо того, чтобы передать девушке, уставился на него с величайшем изумлением.

— Ничего не понимаю!.. — проговорил он. — Посмотри-ка, Роберт, что это такое.

— Поднеси к свету. Ну что ж, банковый билет стоимостью в пятьдесят фунтов. Не вижу здесь ничего особо примечательного.

— Напротив, это более чем странно. Решительно отказываюсь понять, что все это значит.

— Постой-ка, Гектор, — сказала мисс Макинтайр, и в глазах у нее мелькнули озорные искорки. — И со мной сегодня тоже произошло кое-что странное. Держу пари на пару перчаток, что мое приключение интереснее твоего, хотя оно и не принесло столь приятных плодов, как твой банковый билет.

— Прекрасно! Принимаю вызов. Роберт будет судьей.

— Изложите ваше дело. — Молодой человек закрыл альбом и, подперев голову руками, принял шутливо-торжественный вид. — Даме — первое слово. Начинай, Лаура. Впрочем, я, кажется, уже догадываюсь, о чем ты хочешь рассказать.

— Случилось это сегодня утром, — сказала она. — Да, Гектор, ты еще, пожалуй, приревнуешь, я об этом и не подумала. Но тебе волноваться нечего, бедняга просто-напросто помешан.

— Да скажи, ради бога, что с тобой произошло? — спросил молодой офицер, переводя взгляд с банкового билета на невесту.

— Случай сам по себе безобидный, но, согласитесь, очень странный. Я вышла погулять, но тут пошел снег, и я укрылась под навесом, его поставили рабочие вблизи нового дома. Рабочих уже нет, постройка закончена, а владелец, говорят, приезжает завтра, но навес еще не успели разобрать. Я села там на какой-то ящик, как вдруг на дороге появляется человек, подходит ближе и останавливается под тем же навесом. Очень высокий, худой, лицо бледное, спокойное, на вид лет немногим больше тридцати, одет бедно, но выглядит джентльменом. Он что-то спросил о деревне, ее обитателях, я, конечно, ответила, и неожиданно мы с ним принялись оживленно болтать на самые разнообразные темы. Время летело так незаметно, я и забыла про метель, а незнакомец вдруг говорит мне, что снег перестал. И тут, когда я уже собралась уходить, знаете, что он сделал? Подошел ближе, грустно и задумчиво поглядел мне прямо в лицо и сказал: «Хотел бы я знать, полюбили бы вы меня, если бы у меня не было ни гроша за душой?» Как странно, правда? Я перепугалась и выбежала из-под навеса на дорогу — он не успел больше сказать ни слова. Но, право же, Гектор, тебе нечего принимать такой грозный вид. Теперь, когда я все это вспоминаю, мне ясно, что ни в манерах, ни в тоне моего незнакомца не было ничего предосудительного. Он просто размышлял вслух и не имел ни малейшего намерения оскорбить меня. Я убеждена, что он немного не в своем уме.

— Гм… Но в его помешательстве я замечаю некоторую систему, заметил Роберт.

— Я тоже стану действовать по системе, если мне доведется когда-нибудь дать ему хорошую взбучку, — свирепо проговорил лейтенант. — В жизни своей не слыхал о подобной бесцеремонности.

— Я так и знала, что ты приревнуешь. — Лаура коснулась рукава его грубого суконного кителя. — Успокойся, я больше никогда в жизни не встречусь с этим беднягой. Он, очевидно, нездешний. Ну, вот и все мое маленькое приключение. А теперь расскажи о своем.

Гектор шелестел ассигнацией, вертя ее между пальцами; другой рукой он проводил по волосам, как человек, старающийся собраться с мыслями.

— Тут какое-то нелепое недоразумение, — начал он. — Я должен как-то все это выяснить, только, признаться, не знаю, как. Под вечер я шел из дому в деревню, по дороге вижу — какой-то человек попал в беду: колесо его двуколки сползло в канаву с водой, незаметной под снегом. Достаточно было сделать небольшой крен вправо, и седок вылетел бы вон. Я, конечно, помог, оттащил двуколку на дорогу. Уже совсем стемнело. Незнакомец принял меня, наверное, за деревенского чурбана, — мы ведь не обменялись с ним и десятком слов. Перед тем, как отправиться дальше, он сунул мне в руку вот эту бумажку. Я чуть было не бросил ее тут же на дороге — я почему-то вообразил, что это какой-нибудь торговый проспект или реклама. По счастью, я все-таки сунул эту смятую бумажку в карман и вот сейчас в первый раз вытащил. Теперь вы знаете об этой истории ровно столько, сколько я сам.

Брат с сестрой не сводили удивленных глаз с банкового билета.

— Да этот твой проезжий, должно быть, сам Монте-Кристо, или по меньшей мере Ротшильд, — сказал Роберт. — Я вынужден заявить, Лаура, что ты проиграла пари.

— И ничуть не огорчена. Первый раз в жизни слышу о такой удаче. Что за прелесть, должно быть, этот щедрый путешественник. Хорошо бы с ним познакомиться.

— Но я ведь не могу оставить у себя эти деньги, — сказал Гектор Сперлинг, не без сожаления поглядывая на банкнот. — Денежные вознаграждения сами по себе вещь приятная, но всему есть мера. Ведь это могло быть ошибкой. И все-таки я уверен, что он хотел дать мне крупную сумму, не мог же он спутать ассигнацию с мелкой монетой! Думаю, мне следует поместить объявление в газетах.

— Жаль, — заметил Роберт. — Должен тебе сказать, твоя история мне представляется в несколько ином свете.

— Право, Гектор, это просто донкихотство, — сказала Лаура Макинтайр. — Почему тебе не принять этот дар так же просто, как он был тебе предложен? Ты оказал услугу человеку, попавшему в затруднительное положение, — услугу, быть может, более значительную, чем ты полагаешь, вот он и отблагодарил тебя, оставил своему спасителю маленький сувенир на память. Не вижу причины, почему тебе надо отказаться от этих денег.

— Нет, право же… — смущенно засмеялся молодой человек. — Во всяком случае, история не из таких, какие лестно рассказывать за столом товарищам.

— Так или иначе, Гектор, завтра ты уезжаешь, — заметил Роберт. — У тебя не будет времени наводить справки о твоем таинственном Крезе. Придется тебе подумать, как бы получше использовать этот неожиданный дар.

— Знаешь что, Лаура, положи-ка эти деньги в свою рабочую корзинку, — сказал Гектор. — Будь моим банкиром, и если настоящий владелец отыщется, я направлю его в «Зеленые Вязы». Если же нет, будем считать, что это моя награда «за спасение утопающих», хотя, честное слово, все это не очень-то мне нравится.

Он встал и бросил ассигнацию в стоявшую подле Лауры коричневую рабочую корзинку с мотками цветной шерсти.

— А теперь пора мне сниматься с якоря, я обещал отцу вернуться к девяти часам. Ну, дорогая, расстаемся ненадолго и в последний раз. До скорого свидания, Роберт! Желаю успеха!

— До свидания, Гектор! Bon voyage![16]

Художник остался сидеть за столом, а сестра его пошла проводить жениха до двери. Роберту были видны их силуэты в слабо освещенной передней, слышны голоса.

— Значит, когда я вернусь, дорогая?..

— Да, Гектор.

— И ничто на свете нас не разлучит?

— Ничто на свете.

— Никогда?

— Никогда.

Роберт встал и скромно притворил дверь в комнату. Через минуту хлопнула входная дверь, за окном заскрипел снег под быстрыми шагами: это ушел Гектор.

Глава II ХОЗЯИН НОВОГО ДОМА

Метель утихла, но целую неделю крепкий мороз держал в своих железных объятиях всю округу. По промерзшим дорогам звонко цокали лошадиные подковы; ручейки и придорожные канавы превратились в полосы льда. На уходящих вдаль холмистых равнинах, покрытых безупречно белой пеленой, теплыми пятнами рассыпались красные кирпичные домики; в безветренном воздухе струи серого дыма из труб тянулись прямо вверх. Небо было нежнейшего голубого оттенка, и утреннее солнце, светившее сквозь далекие туманы Бирмингема, заливало мягким блеском широко раскинувшиеся поля. Вся эта картина не могла не радовать глаз художника.

Она и в самом деле доставляла радость молодому художнику, который наблюдал ее с вершины пологого тэмфилдского холма, опершись на изгородь, надвинув на лоб берет и покуривая короткую терновую трубку. Роберт Макинтайр медленно оглядывал все вокруг как человек, наслаждающийся созерцанием природы.

Внизу, к северу от подножия холма, перед ним лежала деревня Тэмфилд — красные стены домов, серые крыши, там и сям темные силуэты деревьев и неподалеку от них, в стороне от широкой, извилистой, покрытой снегом дороги на Бирмингем, «Зеленые Вязы», где жил он с отцом и сестрой. Медленно переведя глаза в другую сторону, Роберт увидел только что достроенное огромное белокаменное здание строгих пропорций. На одном его углу возвышалась башня; в стеклах доброй сотни окон мерцали красноватые отблески утреннего солнца. Поблизости стояло второе, небольшого размера, низкое квадратное строение с высокой трубой, из которой поднимался в морозный воздух длинный столб дыма. Оба здания окружала массивная ограда, внутри нее высились частые ряды молодых елей — со временем они обещали превратиться в настоящий лес. Большая груда строительного мусора у ворот, навесы для рабочих, длинные штабеля досок от разобранных лесов — все говорило, что работы только что закончены.

Роберт Макинтайр с любопытством разглядывал массивную громаду нового дома. Он уже давно был загадкой и темой для пересудов по всей округе. Не более года назад прошел слух, что какой-то миллионер купил участок и собирается устроить тут поместье. С тех пор день и ночь здесь кипела работа, и все, до последних мелочей, было завершено в наикратчайший срок, в какой можно выстроить разве что несколько шестикомнатных коттеджей. Каждое утро два длинных специальных железнодорожных состава привозили из Бирмингема целую армию рабочих, а вечером их сменяла новая партия, продолжавшая работу при свете двенадцати мощных электрических прожекторов. Число рабочих ограничивалось, как видно, лишь пространством, на котором велись работы. Со станции тянулись вереницы подвод с белым камнем из Портленда. Сотни рабочих тут же выгружали камень, уже отшлифованный в форме квадратных плит, каменщики подавали его с помощью паровых кранов на все растущие стены, где он тут же поступал к другим каменщикам, производившим укладку. День ото дня дом становился выше, колонны, пилястры, карнизы вырастали, как по волшебству. Строилось не только главное здание. Одновременно росло и второе сооружение, и вскоре из Лондона стали приезжать какие-то бледнолицые люди, и с ними прибыло множество странного вида машин, огромные цилиндры, колеса, мотки проводов — все это шло на внутреннее устройство второго здания. Большая труба, поднимавшаяся из самого его центра, и сложное машинное оборудование ясно показывали, что здесь будет фабрика или лаборатория; ходили слухи, что владельцу, этому богачу, служит забавой то, что для бедняков является необходимостью: он любит поработать у горна, повозиться с колбами и ретортами.

Едва начали возводить второй этаж главного здания, а внизу уже суетились слесари, водопроводчики, столяры, обойщики, выполняя тысячи непонятных, дорогостоящих работ — все ради наибольшего комфорта и прихоти владельца. По всей округе и даже в Бирмингеме рассказывали фантастические истории о неслыханной роскоши внутреннего убранства дома. Здесь явно не жалели никаких денег, лишь бы все до последней мелочи было удобно. Через деревню проезжали фургон за фургоном, нагруженные великолепной мебелью, а деревенские жители стояли по обочинам дороги и глазели на все эти чудеса. Затем стали прибывать ценные звериные шкуры, пушистые ковры, старинные гобелены, изделия из слоновой кости и драгоценных металлов; и всякий раз, когда кому-нибудь удавалось мельком увидеть все эти склады сокровищ, находился повод для новой легенды. Наконец, когда все было готово, прибыл штат прислуги в сорок человек, что предвещало скорое появление самого владельца, мистера Рафлза Хоу.

Не удивительно поэтому то живейшее любопытство, с каким Роберт Макинтайр рассматривал великолепный дом и мысленно отмечал, что из труб идет дым, а на окнах спущены занавеси — признаки того, что хозяин уже прибыл. Огромная территория позади дома была отведена под оранжереи, стекла их сверкали, как поверхность озера, а еще дальше тянулись конюшни и различные хозяйственные постройки. За неделю перед тем через Тэмфилд провели полсотни коней. Как ни грандиозны были приготовления, они все же не были чрезмерны и вызывались лишь необходимостью.

Кто же этот человек, который так щедро сыпал деньги направо и налево? Ни в Бирмингеме, ни в Тэмфилде никто о нем ничего не слыхал, никто не знал источника его несметных богатств. Об этом и размышлял лениво Роберт Макинтайр, стоя у изгороди и пуская голубые кольца табачного дыма в морозный, неподвижный воздух.

Взгляд его вдруг упал на темную фигуру среди поля: кто-то вышел из-за поворота и зашагал по широкой, извилистой дороге, ведущей к тэмфилдскому холму. Через несколько минут человек подошел настолько близко, что Роберт различил знакомое лицо, стоячий крахмальный воротник и мягкую черную шляпу викария.

— Доброе утро, мистер Сперлинг.

— А, доброе утро, Роберт! Как поживаешь? Нам не по пути? До чего скользко на дороге!

Его круглое приветливое лицо сияло добродушием, он шел, слегка подпрыгивая, как человек, с трудом сдерживающий радость.

— Есть ли письма от Гектора?

— Ну как же! В прошлую среду он благополучно отплыл из Спитхеда, теперь будем ждать от него вестей с Мадейры. Но вы в «Зеленых Вязах», наверное, получаете вести от Гектора прежде моего.

— Не знаю, получала ли сестра письма за последние дни. А вы еще не были у своего нового прихожанина?

— Я как раз от него.

— Он женат, этот мистер Рафлз Хоу?

— Нет, холост. И, кажется, у него вообще нет родных. Живет один, окруженный огромным штатом прислуги. Дом поистине изумителен. Невольно вспоминаешь «Тысячу и одну ночь».

— А сам владелец? Что он собой представляет?

— Ангел, сущий ангел! Кажется, не встречал еще подобной доброты. Он меня совершенно осчастливил.

Глаза старика сияли от радостного волнения, он громко высморкался в большой красный носовой платок.

Роберт Макинтайр посмотрел на него удивленно.

— Рад это слышать, — проговорил он. — А нельзя ли узнать, в чем, собственно, выразилась его ангельская доброта?

— Сегодня я явился к нему в назначенный час — накануне я писал ему, просил меня принять. Я рассказал ему о нашем приходе, о всех его нуждах, о своей давнишней борьбе за ремонт южного придела церкви, о наших усилиях поддержать беднейших прихожан в эту суровую зиму. Пока я рассказывал ему про все эти беды, он не проронил ни слова, и на лице у него было такое отсутствующее выражение, будто он и не слышит, о чем я говорю. Когда я окончил свой рассказ, он взялся за перо. «Сколько нужно для ремонта церкви?» — спросил он. «Тысяча фунтов, — ответил я, — но триста фунтов мы уже собрали. Сквайр внес щедрую лепту — пятьдесят фунтов». «Ну, а сколько у вас нуждающихся семейств?» «Около трехсот», — ответил я. «Если не ошибаюсь, тонна угля стоит фунт стерлингов. Трех тонн должно хватить на всю зиму. И можно купить пару отличных одеял за два фунта. Ну, что ж, по пяти фунтов на каждую семью и семьсот фунтов на церковь». Он окунул перо в чернильницу и, честное слово, Роберт, тут же написал мне чек на две тысячи двести фунтов. Не помню уж, что я ему сказал. Я просто поглупел от радости, двух слов не мог выговорить, чтоб поблагодарить его. В один миг он снял с моих плеч все заботы. Право, Роберт, я до сих пор не могу прийти в себя.

— Очевидно, очень отзывчивый человек.

— Необычайно! И так скромен! Со стороны можно было подумать, что это я делаю ему одолжение, а он мой проситель. Мне вспомнилось, как сказано в писании о вдовице, у которой сердце запело от радости. У меня у самого сердце поет от радости, уверяю тебя, Роберт. Ты не зайдешь к нам?

— Нет, благодарю вас, мистер Сперлинг. Мне пора домой: хочу поработать над своей новой картиной. Это большое полотно, в пять футов, «Высадка римских легионов в Кенте». Попытаюсь еще раз послать на выставку в Академию. До свидания, мистер Сперлинг.

Роберт приподнял берет и продолжал путь, а викарий свернул к своему дому.

Роберт Макинтайр превратил просторную, пустую комнату на втором этаже в студию; туда-то он и направился после завтрака. Хорошо хоть, что у него есть собственный угол, где можно побыть одному! Отец, кроме как о гроссбухах и финансовых отчетах, больше ни о чем не может говорить, а Лаура стала как-то раздражительна и сварлива, с тех пор как оборвалась последняя связь, удерживавшая ее в Тэмфилде.

Обстановка в студии была скудная, и в ней было довольно неуютно: ни обоев, ни ковров, — но в камине трещал веселый огонь, и два широких окна давали необходимый для работы свет. Посреди комнаты помещался мольберт с огромным, натянутым на подрамник холстом, у стены стояли две последние, уже законченные работы художника: «Убийство Фомы Кентерберийского» и «Подписание Великой хартии вольностей». У Роберта была слабость к грандиозным темам и эффектным сценам. Пусть даже честолюбие у него превышало талант, все же в нем сохранилась искренняя преданность искусству и способность не падать духом при неудачах — качества, обычно присущие художникам, которые добиваются успеха. Дважды несколько его картин путешествовали в город, и дважды все они возвращались обратно, и под конец на золоченых рамах, расходы на которые порядком истощили кошелек Роберта, начали обнаруживаться следы этих путешествий. Но, несмотря на неприятное соседство отвергнутых произведений, Роберт принялся писать новое полотно с жаром, какой, может быть только у человека, уверенного в конечном успехе.

Но в этот день художнику не работалось. Тщетно клал он мазок за мазком, делая фон, тщетно выписывал длинные, плавные формы римских галер. Несмотря на все усилия, ему не удавалось сосредоточить мысли на работе, они все время возвращались к утреннему разговору с викарием. Воображение Роберта взволновал странный человек, живущий одиноко среди чужих людей и в то же время обладающий таким могуществом, что одним росчерком пера он может обратить горе в радость и преобразить весь приход. Роберту вдруг вспомнился случай, о котором рассказывал Гектор. По всей вероятности, он повстречался именно с этим самым Рафлзом Хоу. Трудно предположить, чтоб в приходе оказалось двое таких богачей, для которых ничего не стоит дать пятьдесят фунтов случайному прохожему за пустяковую услугу. Ну, конечно, это был Рафлз Хоу! А у Лауры лежит ассигнация Гектора с поручением вернуть ее владельцу, если таковой обнаружится!

Роберт отложил палитру и, спустившись в гостиную, передал отцу и сестре свою утреннюю беседу с мистером Сперлингом и выразил уверенность, что незнакомец, наградивший Гектора пятьюдесятью фунтами, был не кто иной, как новый сосед, Рафлз Хоу.

— Ну-ну, — оживился старик Макинтайр. — Как это так, Лаура? Почему же ты мне ничего не рассказала? Что вы, женщины, смыслите в делах и деньгах? Дай-ка мне ассигнацию, я освобожу тебя от всякой ответственности за нее. Я все беру на себя.

— Нет, папа, — решительно заявила Лаура. — Я ни за что не выпущу из рук эти деньги.

— Что только делается на белом свете! — воскликнул старик, воздев к небесам тощие руки. — С каждым днем ты становишься все непочтительнее, Лаура. Я могу извлечь пользу из этих денег, понимаешь? Пользу! Они могут стать краеугольным камнем, на котором я снова воздвигну… ну, словом, поправлю свои дела. Я пущу эти деньги в оборот. Я возьму их у тебя под четыре или даже четыре с половиной процента и верну по первому требованию. Ручаюсь тебе, ручаюсь! Ну, хотя бы моим честным словом.

— Папа, это совершенно невозможно, — холодно повторила Лаура. — Это не мои деньги, они принадлежат Гектору. Гектор пожелал, чтобы я стала его банкиром, — это его собственное выражение. Я не вольна распоряжаться ими! А твое предположение, Роберт… не знаю, может, ты и прав, а может быть, и нет, но во всяком случае, я не отдам эти деньги ни мистеру Рафлзу Хоу, ни кому другому без разрешения Гектора.

— Тут ты вполне права: уж конечно, незачем отдавать деньги этому Рафлзу Хоу, — сказал старик, одобрительно кивая головой. — По-моему, нам незачем выпускать их из рук.

— Поступайте, как хотите, я только счел долгом высказать вам свое мнение.

Роберт взял берет и вышел из дому, не желая быть свидетелем спора, который, как он видел, готов был снова разгореться. Душе художника претили эти мелкие перебранки, и он, чтобы немного успокоиться, решил снова обратиться к созерцанию мирного зимнего ландшафта. Роберту была чужда корысть, постоянные разговоры отца о деньгах вызывали в нем подлинное отвращение и ненависть к этой теме.

Он не спеша зашагал по своей излюбленной тропинке, которая вилась вокруг холма. Мысли, занимавшие художника, были далеко от вторжения римлян на территорию Англии — он думал о таинственном миллионере, — как вдруг взгляд его упал на высокого, худощавого мужчину, неожиданно оказавшегося прямо перед ним: держа трубку во рту, незнакомец пытался зажечь спичку, загораживая ее от ветра шапкой. На нем была куртка грубого, толстого сукна, на лице и на руках виднелись следы дыма и копоти. Но ведь известно, что все курильщики на свете как бы принадлежат к одному братству, подобно масонам, и тут уж рушатся всякие социальные перегородки. Вот почему Роберт остановился и предложил свой коробок.

— Не хотите ли огня?

— Благодарю. — Незнакомец взял спичку, чиркнул ею и пригнулся. У него было бледное, худощавое лицо, короткая негустая бородка и острый, с горбинкой нос; прямые густые брови, почти сросшиеся на переносице, придавали взгляду решительное и энергичное выражение. Очевидно, какой-нибудь квалифицированный рабочий или механик из тех, кто занимался внутренним оборудованием нового дома. Вот случай получить из первых рук ответы на вопросы, мучившие Роберта. Он подождал, пока незнакомец раскурит трубку, затем пошел с ним рядом.

— Вы идете к новому дому? — спросил Роберт.

— Да.

Голос прозвучал холодно и отчужденно.

— Вы, случайно, не принимали участия в его строительстве?

— Да, я в некотором роде к нему причастен.

— Я слыхал, внутри там просто какие-то чудеса. Все только об этом и говорят. Дом действительно так роскошен?

— Право, не могу сказать. Я не слышал того, что о нем рассказывают.

Судя по тону, незнакомец не хотел вступать в разговор, и Роберту даже показалось, что проницательные серые глаза спутника глянули на него настороженно. Но если этот рабочий так сдержан и скрытен, тем больше оснований предполагать, что он кое-что знает, — надо только суметь вытянуть из него сведения.

— А вот и пресловутый дворец! — заметил Роберт, когда они очутились на самой вершине холма, и он еще раз посмотрел на громадное здание. — Что ж, он и в самом деле грандиозен и великолепен, но я лично предпочитаю свою каморку там, в деревне.

Рабочий молча пускал дым из трубки.

— Так вы не охотник до роскоши? — спросил он наконец.

— Нет. Я не хотел бы стать ни на йоту богаче, чем я есть. Конечно, мне бы хотелось продать свои картины. Надо же на что-то существовать! Но кроме этого, мне ничего не нужно. Я даже берусь утверждать, что я, бедный художник, или вы, человек, зарабатывающий себе на хлеб, мы больше получаем радостей от жизни, чем владелец этого пышного дворца.

— Да, пожалуй, вы правы, — ответил рабочий уже более миролюбиво.

— Искусство само по себе награда, — продолжал Роберт, воодушевляясь все больше, коль скоро разговор коснулся близкой его сердцу темы. — Разве купишь за деньги то чувство глубочайшего удовлетворения, какое испытывает художник, творящий нечто новое, прекрасное? Разве купишь тот восторг, какой охватывает его, когда день за днем он видит, как оно растет у него под рукой, — и вот оно завершено! Живя искусством и не будучи богат, я все же счастлив. Отнимите у меня искусство, и в жизни моей образуется пустота, которую не заполнить никаким богатством. Но, право, не знаю, почему я вам все это говорю.

Рабочий остановился, обратил к Роберту закопченное лицо и посмотрел на него серьезно и пытливо.

— Очень рад слышать такие речи, — сказал он. — Отрадно знать, что еще не все на свете поклоняются золотому тельцу. Значит, есть люди, стоящие выше этого! Разрешите пожать вам руку!

Это было довольно неожиданно, но втайне Роберт немножко гордился тем, что принадлежит к богеме и обладает счастливой способностью заводить друзей в самых разнообразных слоях общества. Он с готовностью ответил на сердечное рукопожатие нового знакомого.

— Вас интересует этот дом? Я хорошо знаю его внутреннее устройство, если угодно, могу, пожалуй, вам там кое-что показать, может, будет для вас занятно. Мы как раз подходим к воротам, желаете пройти со мной?

Вот действительно удобный случай! Роберт охотно согласился, и они пошли по длинной аллее, обсаженной молодыми елками. Увидев, однако, что его скромно одетый спутник зашагал по широкой, усыпанной гравием площадке прямо к главному входу, Роберт испугался, как бы не поставить себя в неудобное положение.

— Но не через главный же вход? — шепнул он, слегка потянув своего спутника за рукав. — Мистеру Рафлзу Хоу это может не понравиться.

— Не думаю, что тут встретятся какие-либо препятствия, — ответил тот, спокойно улыбнувшись. — Я и есть Рафлз Хоу.

Глава III ДОМ ЧУДЕС

На лице Роберта Макинтайра застыло выражение крайнего изумления, вызванного этим совершенно неожиданным оборотом дела. Сперва он решил, что его спутник шутит, но спокойная уверенность, с какой тот стал подниматься по лестнице, и глубокое почтение, с каким встретил его в холле разодетый мажордом, распахнувший перед ним дверь, доказывали, что он сказал правду. Рафлз Хоу оглянулся и, увидев растерянное и удивленное лицо молодого художника, чуть заметно усмехнулся.

— Простите, что я не сразу назвал себя, — сказал он, дружеским жестом коснувшись руки Роберта. — Узнай вы сразу, кто я такой, вы бы не были откровенны и я бы лишился возможности узнать вас по-настоящему. Едва ли, например, вы решили бы столь прямо выражать свое мнение о богатстве, если бы знали, что перед вами хозяин этого дома.

— Кажется, никогда в жизни я не был до такой степени поражен, — выговорил наконец Роберт.

— Вполне естественно. За кого вы могли принять меня, как не за рабочего? Да я, в сущности, и есть рабочий. Химия — мой конек, я часами не вылезаю из лаборатории. Сегодня я как раз разжигал горн, надышался не очень-то приятными газами и решил, что мне полезно прогуляться и выкурить трубку. Вот так мы и встретились. И, боюсь, костюм на мне был вполне под стать моей прокопченной физиономии. Но, мне кажется, я догадываюсь, кто вы. Вы Роберт Макинтайр, я не ошибся?

— Да. Но… откуда вы меня знаете?

— Я, конечно, постарался кое-что проведать о своих новых соседях. Мне сказали, что в деревне живет художник по имени Макинтайр, а в Тэмфилде, я полагаю, художники не так уж многочисленны. Но как вам нравится планировка и сам дом? Надеюсь, он не оскорбляет вашего тонкого вкуса?

— Чудесно, изумительно! У вас, должно быть, необычайно острый глаз на такие вещи.

— У меня нет никакого вкуса, ни малейшего. Я не отличу хорошего от дурного. Я самый типичный обыватель. Но я пригласил лучшего специалиста из Лондона и еще одного из Вены. Вот они вдвоем все это и устроили.

Хозяин провел гостя через двустворчатую дверь, и они остановились на огромном ковре из бизоньих шкур. Он был постлан у самого входа в большой квадратный двор, вымощенный разноцветным мрамором, выложенным сложнейшим узором. Посреди двора из фонтана резной яшмы били пять тонких водяных струй: четыре из них изгибались к четырем углам двора, падая затем в широкие мраморные чаши, а пятая била высоко вверх и затем со звоном падала в центральный бассейн. С каждой стороны двора росла высокая, грациозная пальма; тонкие, прямые, как стрела, стволы их венчались на высоте пятидесяти футов кроной зеленых, клонящихся книзу листьев. Вдоль стен тянулись арки в мавританском стиле из яшмы и белого с красными прожилками корнуэллского мрамора; арки были завешены тяжелыми темно-пурпуровыми занавесями, скрывавшими находящиеся за ними двери. Впереди, справа и слева шли широкие мраморные лестницы, устланные пушистыми коврами из Смирны; они вели к верхним этажам здания, расположенного вокруг всего этого двора. Во дворе было тепло и в то же время чувствовалась свежесть — таким бывает в Англии воздух в мае.

— Тут все, как в Альгамбре, — заметил Рафлз Хоу. — Пальмы хороши. Корни их уходят глубоко в землю и окружены трубами с горячей водой. По-видимому, отлично принялись.

— Какая прекрасная филигранная работа по бронзе! — воскликнул Роберт, подняв восхищенный взгляд на блестящие, поразительно тонкой ажурной чеканки металлические экраны, заполнявшие промежутки между мавританскими арками.

— Да, довольно изящно. Но это не бронза. Бронза недостаточно ковкий материал, ее нельзя довести до такой тонкости. Это — золото. Но пройдемте дальше. Вы подождете, пока я смою с себя всю эту копоть?

Он повел гостя к двери с левой стороны двора. К изумлению Роберта, едва они подошли, дверь медленно распахнулась перед ними.

— Я ввел небольшое усовершенствование, — пояснил хозяин. — Стоит приблизиться к двери, и вес вашего тела, давя на доски пола, освобождает пружину, а она вызывает вращение дверных петель. Прошу вас, войдите. Это мой собственный маленький кабинет, он обставлен по моему личному вкусу.

Если Роберт ожидал увидеть новое зрелище богатства и роскоши, то был горько разочарован, ибо очутился в просторной, но почти пустой комнате, где находилась лишь узкая железная кровать, несколько как попало расставленных деревянных стульев, старый, потускневший от времени ковер и большой стол, заваленный книгами, пузырьками, бумагами и всяким хламом, какой обычно скапливается на столе делового и не очень аккуратного человека. Жестом пригласив гостя сесть, Рафлз Хоу скинул куртку и, завернув рукава толстой фланелевой рубашки, стал старательно умываться горячей водой, текшей из крана в стене.

— Видите, как скромны мои собственные вкусы, — заметил Рафлз Хоу, вытирая полотенцем лицо и волосы. — Это единственная комната во всем моем громадном доме, где я чувствую себя в родной мне обстановке. Здесь мне уютно. Здесь я могу почитать, выкурить трубку в тишине и покое. Всякая роскошь мне противна.

— Вот как! Право, я никак не предположил бы…

— Это сущая правда, уверяю вас. Видите ли, даже вы, с вашим взглядом на богатство, взглядом весьма разумным и делающим вам честь, даже вы должны признать, что, если человек обладает несметным… ну, скажем лучше, значительным богатством, прямая его обязанность пустить свои деньги в обращение, и притом с пользой для общества. Вот весь секрет моих пышных перьев. Мне приходится пускать в ход всю свою изобретательность, чтобы истратить доходы, действуя в границах узаконенного. Очень легко, например, просто раздавать деньги кому попало; таким способом я, несомненно, быстро избавился бы от лишних денег или хотя бы от части их. Но я не хочу никого превращать в нищих попрошаек или причинить какой-либо другой вред людям необдуманной благотворительностью. Я должен быть уверен, что истраченные мною деньги приносят соответствующую пользу. Вам понятна моя мысль?

— Абсолютно. Хотя, признаться, для меня ново слышать жалобы человека на то, что он затрудняется найти применение своим капиталам.

— Уверяю вас, для меня это действительно серьезная трудность. Но я кое-что придумал: у меня родились довольно интересные планы. Не желаете ли вымыть руки? Нет? В таком случае, хотите посмотреть еще что-нибудь в моем доме? Пройдите, пожалуйста, вон в тот угол комнаты и сядьте там в кресло, вот так. Теперь я сяду рядом в другое кресло, и мы готовы к отбытию.

Угол комнаты, где они теперь сидели, футов на шесть в обе стороны был окрашен в темно-шоколадный цвет; выступавшие из стены два крытых красным плюшем сиденья резко контрастировали с остальной обстановкой комнаты.

— Это лифт, — пояснил Рафлз Хоу. — Он вмонтирован в стену, и, если бы не иная окраска, вы бы и не угадали, где он находится. Лифт устроен таким образом, что может двигаться и в вертикальном и в горизонтальном направлениях. Вот ряд кнопок, на них указаны различные помещения. Видите? «Столовая», «курительная», «бильярдная», «библиотека» и так далее. Сейчас покажу, как он действует в вертикальном направлении. Я нажимаю кнопку с надписью «кухня».

Роберт почувствовал легкий толчок и вдруг, не сходя с кресла, увидел, что комната куда-то пропала и на ее месте оказалась большая дубовая дверь с полукруглым верхом.

— Эта дверь ведет в кухню, — сказал Рафлз Хоу. — Кухня у меня расположена на самом верхнем этаже: терпеть не могу запахов стряпни. Мы поднялись на восемьдесят футов всего за полторы секунды. Теперь я снова нажимаю кнопку, и мы опять у меня в комнате.

Роберт, пораженный, смотрел во все глаза.

— Чудеса науки удивительнее всякого волшебства, — проговорил он наконец.

— Да, тут довольно сложный механизм. Теперь продвинемся по горизонтали. Нажимаю кнопку с надписью «столовая» — вот мы уже и прибыли. Шагните к двери, она сама распахнется перед вами.

Роберт сделал так, как ему было сказано, и вместе с хозяином очутился в большой комнате с высоким потолком, а лифт, освободившись от тяжести их тел, в ту же минуту вернулся в прежнее положение.

Ноги Роберта утопали в роскошном мягком ковре, точно он стоял по щиколотку во мху; взгляд его привлекли большие картины, развешанные по стенам.

— Неужели?.. Да, да, несомненно, это кисть Рафаэля.

Он указал на одно из полотен, висевшее как раз перед ним.

— Да, это Рафаэль — один из его шедевров. Я выдержал за него на аукционе настоящий бой с французским правительством. Картину хотели купить для Лувра, но, как всегда на аукционах, победил более толстый кошелек.

— А эта, «Арест Катилины», должно быть, Рубенс. Трудно не узнать его великолепных мужчин и бесстыдных женщин.

— Вы угадали, это Рубенс. А те две — Веласкес и Тенирс, отличные образцы испанской и нидерландской школ. Здесь у меня только старые мастера. Современная живопись — в бильярдной комнате. Мебель здесь необычная, я даже полагаю, уникальная. Она сделана из черного дерева и кости нарвала. Видите, витые ножки у столов и кресел костяные. Мебельщику стоило немалых хлопот раздобыть этот редкий материал в таком большом количестве. Любопытная подробность: китайский император сделал крупный заказ на кость нарвала для реставрации внутренней решетки какой-то древней пагоды, но я перебил его на аукционе, и «сыну неба» пришлось подождать. Вон в том углу лифт, но он нам не нужен. Пройдите, пожалуйста, в дверь. Это бильярдная комната, — продолжал он, войдя с Робертом в соседнее помещение. — Как видите, на стенах здесь картины новых больших художников: Коро, два Мейсонье, Бугро, Милле, Орчардсон, две работы Альма Тадема. Но даже как-то жаль завешивать картинами эти стены резного дуба, правда? Взгляните на тех птиц среди ветвей. Кажется, что они действительно порхают и щебечут, словно живые.

— Они восхитительны. Никогда мне не доводилось видеть такой тончайшей резьбы по дереву. Но почему вы называете эту комнату бильярдной, мистер Хоу? Я не вижу бильярдного стола.

— Это такой громоздкий и неудобный предмет — всегда мешает, когда вы в нем не нуждаетесь. Вот поэтому стол у меня скрыт под площадкой полированного клена, она перед вами на полу. Смотрите, я ставлю ногу на этот моторчик…

Не успел он закончить фразы, как центральная часть пола поднялась кверху, и великолепный, инкрустированный черепахой стол поднялся на высоту в четыре фута. Рафлз Хоу нажал вторую пружину, и в то же мгновение и таким же образом появился второй, на этот раз карточный, стол.

— Но это все пустяки, — заметил хозяин. — Вот в моем музее может сыскаться для вас что-нибудь поинтереснее.

Он провел гостя в следующую комнату, обставленную в античном стиле и всю увешанную редчайшими и богатейшими драпировками и коврами. На мраморном мозаичном полу были раскиданы ценные меховые шкуры. Мебели в комнате было немного, лишь вдоль стен стояли шкафчики в стиле Людовика XIV; они были из черного дерева и отделаны серебром и изящными, тонко расписанными фарфоровыми медальонами.

— Возможно, комната эта и не заслуживает названия музея, — снова заговорил Рафлз Хоу. — Это всего-навсего собрание кое-каких изящных безделушек, я добывал их в самых разнообразных местах. Наиболее интересное здесь — драгоценные камни. Думаю, тут я мог бы соперничать с любой частной коллекцией. Я держу их на запоре, чтобы не вводить в искушение слуг.

Он снял с часовой цепочки серебряный ключ и стал отпирать и выдвигать ящики в шкафчиках. У Роберта вырвался невольный крик изумления и восторга; он переводил глаза от одного ящика к другому: в них лежали великолепнейшие драгоценные камни. Глубокое, ровное красное пламя рубинов, зеленые вспышки прозрачных изумрудов, ослепительное сверкание бриллиантов, тончайшие переливы бериллов, аметистов, ониксов, кошачьего глаза, опалов, агатов, сердоликов, казалось, наполнили всю комнату легкими многоцветными, мерцающими огнями. Длинные пластинки прекрасной голубой ляпис-лазури, превосходные гелиотропы, розовые, красные и белые кораллы, длинные нити светлого жемчуга — все это владелец их небрежно высыпал из ящиков, словно мальчуган свои мраморные шарики.

— Вот этот неплох, — заметил он, поднимая в руке золотистый кусок янтаря размером с человеческую голову. — Мне прислал его мой агент из Прибалтики. Чрезвычайно редкий экземпляр. Весит двадцать восемь фунтов. Мне не приходилось слышать о более крупном. Бриллианты у меня не особенно велики — их не было на рынке, — но, в общем, довольно хороши. Красивые игрушки. Вам нравятся?

Он взял в обе горсти изумруды, затем медленно высыпал их обратно в ящик.

— Боже ты мой! — вырвалось у Роберта. Он переводил взгляд с одного ящика на другой. — Ведь уж одно это — огромное состояние! Такая великолепная коллекция, должно быть, стоит не меньше ста тысяч фунтов!

— Вы, как я вижу, не большой знаток камней, — засмеялся Рафлз Хоу. — Всего один ящичек с бриллиантами и тот нельзя приобрести за названную вами сумму. У меня в памятной книжке записано все, что я истратил на приобретение ценностей для коллекции, — впрочем, специальные мои агенты по закупке драгоценных камней в ближайшие же недели значительно увеличат эту сумму. Сейчас посмотрим. Так… На жемчуга истрачено сто сорок тысяч, на изумруды — семьсот пятьдесят, на рубины — восемьсот сорок… Бриллианты девятьсот двадцать. Ониксы… У меня есть неплохие ониксы… двести тридцать. Карбункулы, агаты… Гм… Да, всего ровно четыре миллиона семьсот сорок тысяч. Для ровного счета, если учесть накладные расходы, скажем, пять миллионов.

— Господи! — воскликнул молодой художник, широко раскрыв глаза от удивления.

— Поймите, я почитаю это своим долгом. Отделка, шлифовка, продажа драгоценных камней — профессии эти целиком зависят от богатства. Если их не поддержать, они заглохнут, а это многим людям грозит нищетой. То же самое относится и к ювелирным работам по золоту — помните экраны во дворе? Богатство обязывает, поощрять подобные искусства и ремесла — долг богатого человека. Посмотрите, вот славный рубин. Он с Бирмы. Это пятый по величине из всех существующих в мире. Я склонен думать, что без шлифовки он был бы вторым по величине, но, конечно, шлифовка сильно уменьшает размер камня.

Он подержал двумя пальцами сверкающий красным пламенем рубин величиной с каштан, затем небрежно бросил его обратно в ящик.

— Пройдем в курительную, — предложил он. — Вам следует немного подкрепиться. Осмотр достопримечательностей, говорят, самое утомительное занятие на свете.

Глава IV ИЗ СТРАНЫ В СТРАНУ

Комната, в которой теперь очутился совершенно ошеломленный всем виденным Роберт, оказалась, может быть, не столь богатой, но еще более роскошно обставленной, чем те, в которых он уже побывал. По пышному восточному ковру в обдуманном беспорядке были разбросаны козетки, обитые светло-красным плюшем. Тут стояли также мягкие кушетки, оттоманки, диваны, американские качалки — удобная мебель на любой вкус. Одна из стен была стеклянной, за ней, очевидно, был роскошный зимний сад. В дальнем конце комнаты находился двойной ряд золоченых стендов с множеством последних номеров различных журналов. По обе стороны украшенного мозаикой камина на специальных полках расположились десятки всевозможных курительных трубок: английские черешневые, французские терновые, немецкие фарфоровые, резные пенковые трубки, трубки из душистого кедра, восточные наргиле, турецкие чубуки и два больших кальяна в оправе из золота. Вдоль стен висели в три ряда небольшие закрытые ящички; на каждом из них была табличка из слоновой кости с обозначением сорта табака. Выше помещались шкафчики побольше из полированного дуба — в них были сигары и папиросы.

— Испытайте-ка мой дамасский диван, — пригласил хозяин, сам усевшись в кресло-качалку. — Он сделан поставщиком самого султана. Турки отлично понимают, что такое комфорт. Я заядлый курильщик, мистер Макинтайр, поэтому тут я мог давать советы архитектору, здесь все больше по моему вкусу, чем в остальных помещениях. В картинах, например, я ровно ничего не смыслю, как вы могли бы убедиться очень скоро. А по части табака я, смею сказать, могу подать неплохой совет. Вот, скажем, эти. — Он вытащил несколько больших сигар, отлично свернутых, мягкого, светло-коричневого оттенка. — Несколько необычные. Попробуйте.

Роберт закурил предложенную ему сигару и с наслаждением откинулся на пышные подушки, разглядывая сквозь голубые душистые облака дыма загадочного человека в грязной куртке, который о миллионах говорил так, как другой говорит о шиллингах. Бледное лицо, грустный, усталый взгляд, понурые плечи — казалось, он сгибался под тяжестью собственного богатства. В его разговоре, в манере держаться сквозило что-то вроде немой мольбы о прощении, какое-то чувство виноватости, что так не вязалось с могуществом, которым он обладал. Вся фантастическая встреча чрезвычайно заинтересовала и взволновала Роберта. Его душа артиста нежилась в атмосфере неслыханной роскоши и комфорта; он отдавался чувству покоя и полнейшего довольства, какого никогда доселе не испытывал.

— Что же мы выпьем — кофе, рейнвейн, токайское? Или, может быть, что-нибудь покрепче? — спрашивал Рафлз Хоу, протянув руку к выступавшей из стены доске с клавишами, напоминавшей клавиатуру рояля. — Рекомендую токайское. Меня снабдил им поставщик австрийского императора, и, полагаю, лучшие вина достались не императору, а мне.

Он дважды нажал клавишу на доске. Через несколько секунд, резко щелкнув, одна из планок в стене откинулась, в образовавшемся отверстии оказался небольшой поднос, на котором стояли два высоких узких бокала венецианского стекла, наполненные вином.

— Механизм, как видите, действует неплохо, — сказал Рафлз Хоу. — Совершенно новое устройство, насколько мне известно. Видите, на клавишах написаны названия различных вин? Нажав на клавишу, я включаю электрический ток, под действием которого кран в погребе останется открытым ровно столько, сколько необходимо, чтобы наполнить стоящий под краном бокал. Бокалы помещаются на вращающемся цилиндре, так что один бокал всегда стоит наготове под краном. Затем он движется по пневматической трубе, которая приводится в действие тяжестью наполненного вином бокала. Не правда ли, забавная выдумка? Но, боюсь, я нагоняю на вас скуку всеми этими пустяками. Просто это моя слабость — механизировать все, что можно.

— Напротив, я преисполнен любопытства и изумления, — с жаром заверил его Роберт. — Мне кажется, будто меня вдруг перебросили из старой, прозаической Англии куда-то на Восток, во дворец джиннов. Если бы я не видел все это собственными глазами, я бы не поверил, что можно все так устроить, так освободить жизнь от тысячи ее досадных, мелких неудобств.

— Я покажу вам еще кое-что достойное внимания, — сказал Рафлз Хоу. — Но отдохнем здесь несколько минут, мне бы хотелось немного с вами побеседовать. Ну, как сигара?

— Превосходна!

— Она была свернута в Луизиане еще во времена рабства. Теперь таких уже не делают. Человек, продавший их мне, не знал подлинной их стоимости. Я купил эти сигары по нескольку шиллингов за штуку. А теперь я хотел бы попросить вас об одном одолжении, мистер Макинтайр.

— Буду очень рад.

— Теперь вы более или менее ясно представляете мое положение. Я здесь совершенно чужой. С людьми из зажиточных классов у меня мало общего. Я не светский человек. Я не люблю наносить визиты, не люблю принимать визитеров. Я ученый-любитель, человек самых скромных потребностей. У меня нет ни малейшего стремления блистать в обществе. Вы меня понимаете?

— Да, разумеется.

— С другой стороны, жизненный опыт показал мне, что труднее всего найти себе друга среди людей не столь богатых, то есть, я хочу сказать, тех, кто жаждет увеличить свои доходы. Они очень ценят ваше богатство и очень мало вас самих. Я уже испытал это на себе, я знаю, как это бывает.

Он умолк и взъерошил пальцами редкую бородку.

Роберт Макинтайр кивнул головой в знак полного понимания и согласия.

— Теперь вы видите, — снова начал Рафлз Хоу, — от богатых меня отвращают мои собственные склонности, а от тех, кто беден, — то, что я не доверяю их искренности, и потому оказываюсь в одиночестве. Не то чтобы я боялся одиночества, нет, я к нему привык. Но это сужает поле моей полезной деятельности. Я лишаюсь возможности получать достоверные и непосредственные сведения о людях, которым мог бы помочь. Я рад, что встретил сегодня здешнего викария, по-видимому, человека совершенно бескорыстного и честного. Он будет одним из посредников, связывающих меня с внешним миром. Могу я просить вас стать для меня вторым таким посредником?

— Буду счастлив! — с готовностью откликнулся Роберт.

Предложение это наполнило его восторгом: оно давало ему почти официальное право на вход в этот земной рай. Ему только того и надо было.

— По счастью, из нашего разговора я узнал, как благородны ваши взгляды в вопросе о деньгах и до какой степени вам чуждо стяжательство. Вы, наверное, заметили, как я вначале был резок, почти груб с вами? У меня есть основания бояться и подозревать всех случайных знакомых. Слишком часто оказывалось, что встречи со мной были подстроены заранее с самыми неблаговидными целями. Боже ты мой, что бы только я мог вам порассказать! Однажды я оказался свидетелем того, как за девушкой гнался бык. Рискуя жизнью, я бросился ей на помощь, а потом узнал, что все это было подстроено матушкой и дочкой, — быка взяли напрокат, и вся сцена была задумана как эффектная завязка знакомства. Но не буду подрывать вашу веру в людей. Мне самому пришлось пережить довольно тяжкие разочарования. Может, поэтому я и смотрю на всех предвзято. Тем нужнее мне человек, совету которого я мог бы довериться.

— Вы только скажите, в чем может быть вам полезен мой совет, и я с величайшей охотой помогу вам, — заверил его Роберт. — Сам я родом из Бирмингема, но знаю почти всех здешних жителей, знаю положение каждого.

— Именно это мне и нужно. Деньги могут принести много добра, но и много зла. Я буду обращаться к вам за советом в сомнительных случаях. Кстати, у меня есть один небольшой вопрос. Скажите, знакома ли вам девушка — брюнетка с серыми глазами, с тонкими, правильными чертами лица? Когда я встретил ее, на ней было синее пальто с барашковым воротником и манжетами.

Роберт усмехнулся про себя.

— Я отлично знаю это синее пальто: вы говорите о моей сестре Лауре.

— Это ваша сестра? Да что вы! Впрочем, теперь я и сам вижу, конечно, есть сходство. Я встретил ее на днях, и мне захотелось узнать, кто она. Сестра, конечно, живет вместе с вами?

— Да. Мы живем втроем в «Зеленых Вязах»: сестра, отец и я.

— Надеюсь иметь честь познакомиться со всей вашей семьей. Вы кончили курить? Не желаете ли еще сигару или, может быть, трубку? Настоящий курильщик всегда предпочтет трубки. У меня здесь почти все сорта табака. Каждый понедельник запас в ящиках пополняется, а в субботу табак поступает в распоряжение стариков из дома призрения, поэтому табак у меня всегда свежий. Ну, если больше не угодно курить, пойдем посмотрим кое-какие другие мои выдумки. В соседней комнате оружейная, а за ней библиотека. Собрание книг у меня ограниченное, немногим больше ста тысяч томов. Но подбор не совсем обычный. У меня есть библия пятого века, полагаю, уникальная; есть Biblia Pauperum[17] тысяча четыреста тридцатого года; манускрипт «Книги Бытия» на тутовых листьях относится, по всей вероятности, ко второму веку; есть рукописный экземпляр «Тристана и Изольды» восьмого века. Есть несколько сотен старопечатных книг, среди них пять отличных экземпляров Шеффера и Фуста[18]. Но все это вы можете посмотреть, полистать в любой дождливый день, когда у вас не будет более интересных занятий. А сейчас я покажу вам одно интересное устройство, связанное с курительной комнатой, оно, вероятно, вас позабавит. Возьмите еще сигару. Теперь пересядем вон на тот диван в дальнем углу.

Диван стоял в нише и был с трех сторон и сверху окружен кристально-прозрачными стеклянными стенками. Когда оба они сели, Рафлз Хоу потянул за шнур, и тотчас позади них опустилась четвертая стенка: они оказались как бы в большом ящике из такого чистого, столь тщательно отшлифованного стекла, что его почти не было заметно. Внутри этой маленькой прозрачной камеры свисали сверху золотые шнуры с хрустальными ручками; шнуры выходили наружу и, по-видимому, были соединены с длинной блестящей металлической полосой, находящейся снаружи.

— Ну, где бы вы предпочли выкурить сигару? — спросил Рафлз Хоу, и в его серьезных глазах мелькнул веселый огонек. — Может, отправимся в Индию, или в Египет, или в Китай, или…

— В Южную Америку, — пошутил Роберт.

Что-то мигнуло, послышался рокот колес. Роберт почувствовал, что стеклянная комнатка движется, и — что это?.. Молодой художник озирался кругом в полнейшем недоумении. Со всех сторон их окружали гигантские папоротники и пальмы, увитые длинными ползучими лианами, орхидеи ослепительно яркой окраски. Курительная комната, дом, Англия — все исчезло, и Роберт сидел на диване где-то в гуще девственного леса на берегу Амазонки. Это была не просто иллюзия, оптический обман. Он видел, как с земли поднимаются горячие испарения от тропических растений, как падают тяжелые капли влаги с огромных зеленых листьев, ясно различал узор толстой коры на стволах деревьев. А над головой бесшумно скользила по суку пестрая зеленая змея, из древесной листвы вылетел яркий попугай и снова скрылся в зелени. Онемев от изумления, Роберт поворачивал голову во все стороны и, наконец, встретился взглядом с сидевшим рядом с ним хозяином в глазах Роберта было удивление, смешанное со страхом.

— В доброе старое время сжигали на костре за более невинные шутки, — смеясь от души, проговорил Рафлз Хоу. — Ну как, хватит с вас Амазонки? Не перебраться ли в Египет?

Вновь послышался шум какого-то механизма, все мгновенно переменилось, и вот, насколько хватал глаз, вокруг раскинулась бесконечная пустыня. На переднем плане теснилось друг к другу пять пальм, у основания их росли колючие, напоминающие кактус растения. В стороне стоял серый, грубо обтесанный обломок скалы, низ у него был высечен в форме огромного жука-скарабея. На поверхности этого древнего камня резвились ящерицы. А в бесконечную даль уходили желтые пески, и на горизонте мерцала дымка миража.

Роберт ухватился за край дивана и бросал по сторонам ошеломленные взгляды.

— Мистер Хоу, я ровно ничего не понимаю!..

— Сильное впечатление, не правда ли? Эта египетская пустыня — излюбленное мое убежище, сюда я скрываюсь, когда мне хочется покурить и предаться на досуге размышлениям. Странно, что табак завезен к нам с делового, практического Запада. Так и кажется, что его родина — томный, мечтательный Восток. Но, может быть, для разнообразия вам хотелось бы перенестись в Китай?

— Нет, только не сегодня, — сказал Роберт, проводя рукой по лбу. — От всех этих чудес у меня голова кругом идет, и, право, я испытал нечто вроде нервного потрясения. Кроме того, мне пора вернуться в «Зеленые Вязы», наш прозаический дом, если только я смогу найти туда дорогу из этой пустыни, куда вы меня умчали. Но, мистер Хоу, разрешите мое недоумение: в чем тут секрет?

— Это просто забава, хитрая игрушка, и только. Сейчас я вам все объясню. От курительной идет длинная анфилада очень больших оранжерей. В каждой поддерживается особая температура и степень влажности, так, чтобы воспроизвести в точности климат Египта, Китая и других стран. Наша стеклянная камера — это просто трамвай, движущийся почти бесшумно по стальным рельсам. С помощью шнуров я направляю ход нашего трамвая, и он идет, как вы заметили, с поразительной скоростью. Эффект еще усиливается тем, что потолки в оранжереях очень умело расписаны под небо, и повсюду обитают птицы и другие живые существа, которые, кстати сказать, чувствуют себя в этой искусственной обстановке не хуже, чем на родине. Вот вам весь секрет нашего путешествия в Южную Америку.

— А как же египетская пустыня?

— Да, здесь несколько сложнее. У меня работал лучший французский специалист по декорациям. Он написал весь идущий по окружности фон. Пальмы, кактусы, обелиск — это все, конечно, настоящее, так же как и песок, который тянется ярдов на пятьдесят, и я готов держать пари, что самый зоркий человек не отличит, где кончается настоящий песок и начинается иллюзия песка. Это обычный и даже довольно дешевый прием, используемый в круглой панораме, но только все очень тщательно выполнено. Что еще осталось для вас непонятным?

— Стеклянная камера. Для чего ее стены из стекла?

— Чтобы мои гости не чувствовали резкой перемены температуры. Я оказывал бы плохое гостеприимство, если б они возвращались в курительную, промокнув насквозь и схватив жестокий насморк. Стекло прогрето, иначе на нем осела бы влага и казалось бы, что все затянуто туманом. Но вы действительно спешите? В таком случае вот мы и снова в курительной. Надеюсь, ваш визит далеко не последний. И, если позволите, я с большой охотой побываю у вас в «Зеленых Вязах». Прошу вас, выход через музей.

Когда после благовонной, теплой атмосферы великолепного дворца Роберт Макинтайр вновь очутился в резком, колючем холоде английского зимнего вечера, у него было такое чувство, словно он надолго уезжал в дальние края. Протяженность времени измеряется нашими впечатлениями, и так живы, так новы были впечатления Роберта, что ему казалось, будто уже много недель прошло с момента встречи на дороге с прокопченным «механиком». Голова у Роберта шла кругом, мысли неслись вихрем, он был словно одурманен безмерным богатством, колоссальным могуществом этого необыкновенного человека. Как мал, как убог показался ему их дом, когда Роберт переступил его порог, недовольный самим собой и всем окружающим.

Глава V ПРОСЬБА ЛАУРЫ

В тот же вечер после ужина Роберт Макинтайр выложил отцу и сестре все, что ему довелось увидеть. Он был так переполнен впечатлениями, что ему не терпелось ими поделиться. Поэтому скорее ради собственного удовольствия, чем из желания доставить удовольствие близким, он живо обрисовал виденные им чудеса, несметные богатства, сокровищницу драгоценных камней, золото, мрамор, необычайные механические устройства, бьющую через край роскошь, полное пренебрежение к расходам, которое сказывалось во всем. Целый час он в самых красочных выражениях расписывал эти чудеса и под конец не без гордости сообщил о просьбе, с какой обратился к нему Рафлз Хоу, и о том полнейшем доверии, которое ему, Роберту, было оказано.

Рассказ Роберта подействовал на его слушателей совершенно по-разному. Старик Макинтайр откинулся на спинку стула, ядовитая усмешка искривила его губы, кожа на худом лице собралась в тысячи морщинок, глазки заблестели от зависти и жадности. Он с такой силой сжал край стола тощей желтой рукой, что при свете лампы суставы на пальцах казались совсем белыми. Лаура, напротив, вся подалась вперед, губы у нее полураскрылись, щеки порозовели — она впитывала в себя каждое слово брата. Когда он поочередно взглянул на отца и сестру, ему показалось, что никогда еще не видел он отца таким злым, а Лауру — такой красивой.

— Да кто он, этот субъект? — спросил наконец старик после продолжительного молчания. — Надеюсь, состояние свое он нажил честным путем? На пять миллионов драгоценных камней, ты говоришь? Боже милостивый!.. И готов раздать их, только боится превратить людей в попрошаек? Можешь передать ему, Роберт, что тебе известен человек, вполне достойный и не имеющий ничего против того, чтобы его сделали попрошайкой!

— Но все же, Роберт, кто он такой? — воскликнула Лаура. — Едва ли Хоу — его настоящее имя. Может, он переодетый принц или даже король в изгнании? Да, хорошо бы полюбоваться на его бриллианты и изумруды! Я считаю, что изумруды особенно идут брюнеткам. Расскажи мне еще про этот музей, Роберт.

— Я думаю, что мистер Хоу именно тот, за кого себя выдает, — сказал Роберт. — У него простые, сдержанные манеры обыкновенного среднего англичанина. Какой-нибудь особой утонченности я в нем не заметил. Он разбирается в книгах, в картинах, но ровно настолько, чтоб оценить их прелесть, не больше. Нет, по-моему, он человек нашего круга и положения, но получивший по наследству огромное богатство. Конечно, мне судить трудно, но все то, что я видел сегодня — дом, картины, драгоценности, книги и все остальное, — меньше чем за двадцать миллионов не купишь, я даже уверен, что и этого будет недостаточно.

— Я знал когда-то одного Хоу, — сказал старик Макинтайр, барабаня пальцами по столу. — Он был у меня старшим мастером в цехе по изготовлению патронных гильз. Но это был пожилой, одинокий человек. Ну, во всяком случае, будем надеяться, что все это добро досталось твоему Хоу не мошенничеством, деньги, надеюсь, ничем не запятнаны.

— И он в самом деле придет к нам? — Лаура захлопала в ладоши. — Скажи, Роберт, ну как ты думаешь, когда? Смотри предупреди меня заранее. А вдруг завтра, как ты думаешь?

— Право, не могу сказать тебе.

— Я просто жажду его увидеть. Никогда в жизни мне ничего не хотелось так сильно!

— А, ты получила письмо, — сказал вдруг Роберт. — От Гектора, конечно, судя по иностранной марке. Ну, как он там?

— Письмо пришло только сегодня вечером, я его еще не читала. Сказать по правде, я так увлеклась твоими рассказами, что совершенно про него забыла. Бедняга Гектор! Письмо с Мадейры. — Она бегло проглядела четыре страницы, исписанные неровным, ребячьим почерком молодого моряка. — У него все благополучно. Корабль попал в шторм в пути и тому подобное, но теперь у него все в порядке. Рассчитывает к марту вернуться. А может, он все-таки придет завтра, твой новый друг, твой рыцарь из очарованного замка?

— Едва ли так скоро.

— Если он ищет, куда бы поместить капитал, Роберт, — сказал отец, — не забудь передать ему, что сейчас особенно выгодно вкладывать средства в производство оружия. С моим опытом и при капитале в несколько тысяч я обеспечу ему барыш в тридцать процентов, точно, как в банке. В конце концов должен же твой Рафлз Хоу пустить в оборот свои капиталы. Нельзя же все растранжирить на всякие там книги и драгоценные камни? Я, безусловно, мог бы дать ему самые практические советы.

— Он навестит нас, возможно, еще очень не скоро, отец, — холодно ответил Роберт. — И когда он придет, я едва ли позволю себе использовать дружеское его расположение ко мне в твоих коммерческих интересах.

— Папа, мы не ниже его! — воскликнула Лаура с горячностью. — Зачем ты хочешь выставить нас перед ним в роли нищих? Он вообразит, что мы проявляем внимание к нему только из-за его денег. Я просто не понимаю, как ты можешь допускать подобные мысли!

— Если бы я не допускал подобных мыслей, мисс, на какие бы, спрашивается, средства дал я вам образование? — сердито накинулся на нее старик.

Роберт тихонько вышел из комнаты. И у себя, среди своих полотен, он все еще слышал голоса из гостиной: один хриплый, другой звонкий — там шла нескончаемая семейная перебранка. Все более неприглядной казалась Роберту домашняя обстановка, в которой протекала его жизнь, все больше мечтал он о покое, который можно приобрести за деньги.

На следующее утро, едва убрали со стола после завтрака, а Роберт еще не успел приняться за работу, как раздался робкий стук в дверь — на пороге стоял Рафлз Хоу. Роберт бросился к нему навстречу, радостно его приветствуя.

— Боюсь, что я слишком ранний визитер, — произнес гость извиняющимся тоном, — но я обычно совершаю прогулку сразу после завтрака. — Во внешности его теперь не замечалось следов грязной работы, на нем был аккуратный темный костюм, волосы гладко причесаны. — Вчера вы рассказывали мне о вашей работе. Может быть, несмотря на ранний час, вы позволите побывать в вашей студии?

— Входите, мистер Хоу, прошу вас! — Роберт был приятно взволнован лестным вниманием столь щедрого мецената. — Сочту за честь показать вам те небольшие вещи, над которыми сейчас тружусь, хотя, признаться, побаиваюсь, — у вас перед глазами всегда столько настоящих шедевров! Разрешите представить вас отцу и сестре.

Старик Макинтайр отвесил глубокий поклон и потер высохшие, костлявые руки, а молодая леди, подавив возглас удивления, широко раскрытыми глазами смотрела на миллионера. Хоу сделал шаг вперед и спокойно пожал ей руку.

— Я так и думал, что это вы. Я уже имел честь встретить вашу сестру, мистер Макинтайр, в первый же день моего приезда в Тэмфилд. Мы оба прятались от метели под навесом и очень приятно беседовали.

— Я понятия не имела, что разговариваю с владельцем нового дома, — сказала Лаура несколько смущенно. — Какие странные бывают совпадения!

— Я часто думал, с кем же я тогда встретился, но только вчера это стало для меня ясно. Как у вас здесь мило! А летом, должно быть, просто очаровательно! Да позвольте, если бы не тот холм, ваш дом был бы виден из моих окон!

— Да, и он не закрывал бы вид на ваши чудесные ели, — сказала Лаура, став у окна рядом с мистером Рафлзом Хоу. — Только вчера я смотрела и думала: как жаль, что существует этот холм!

— Да? Я прикажу снести его. Буду счастлив доставить вам удовольствие.

— Боже мой! — воскликнула Лаура. — Снести холм? Но куда же его девать?

— Можно его весь срыть и насыпать в другом месте. Холм не так уж велик. Нужно только нанять несколько тысяч рабочих, снабдить их соответствующей техникой и провести железнодорожную ветку — через несколько месяцев от холма и следа не останется.

— А как же дом нашего бедного викария? — спросила Лаура смеясь.

— Ну, это не встретит особых затруднений. Мистеру Сперлингу можно будет предложить взамен такое же точно жилище, и еще более для него удобное. Ваш брат подтвердит, что я большой мастер проектировать здания. Нет, серьезно, если вы считаете, что холм вам мешает, я приму меры и его снесут.

— Нет, мистер Хоу, ни за что на свете! Я оказала бы плохую услугу жителям Тэмфилда, если бы стала внушать вам такую идею. Ведь холм единственное, что придает Тэмфилду хоть некоторое своеобразие! Я оказалась бы отъявленной эгоисткой, если бы хотела уничтожить холм только для того, чтобы украсить вид из окон нашей гостиной.

— Наш дом, мистер Хоу, это просто конура, — заговорил старик Макинтайр. — Вы, наверное, чувствуете себя здесь как в коробке, после вашего величественного дворца, о котором сын рассказывает самые невероятные вещи. Но мы не всегда так жили, мистер Хоу. Теперь я существую более чем скромно, а было время, и не так давно, когда я мог предъявить в банк чек на сумму не меньшую, чем любой другой фабрикант оружия в Бирмингеме. Это было…

— Папочка, наш милый, старенький ворчун! — воскликнула Лаура, ласково обняв отца.

Старик вскрикнул, и лицо у него исказилось гримасой боли, однако он попытался скрыть ее за притворным кашлем.

— Не подняться ли нам наверх? — поспешно предложил Роберт, стремясь отвлечь внимание гостя от маленького семейного инцидента. — Моя студия настоящая мансарда художника: она под самой крышей. Разрешите, я проведу вас туда, мистер Хоу?

Оставив Лауру и мистера Макинтайра-старшего в гостиной, они поднялись в мастерскую Роберта. Мистер Хоу долго стоял перед «Подписанием Великой хартии вольностей» и «Убийством Фомы Кентерберийского», щуря глаза и нервно пощипывая бородку; Роберт с беспокойством ждал.

— Сколько вы за них хотите? — обратился к нему наконец мистер Хоу.

— Я оценил их по сто фунтов за каждую, когда посылал в Лондон на выставку.

— В таком случае лучшее, что я могу вам пожелать, это чтобы наступил день, когда вы будете рады уплатить вдесятеро, только бы получить свои работы обратно. Я убежден, что у вас большие способности, и вижу, что в отношении композиции и смелости замысла вы уже достигли многого. Но рисунок у вас, если позволите быть откровенным, несовершенен, и в цвете вы не сильны. Так вот, мистер Макинтайр, предлагаю вам сделку. Я знаю, вы равнодушны к деньгам, но все же, как вы сами сказали при нашей первой встрече, человеку надо на что-то существовать. Я покупаю у вас обе картины по назначенной вами цене на том условии, что за вами сохраняется право выкупить их, как только пожелаете, за ту же сумму.

— Право, вы так добры!.. — Роберт не знал, радоваться ли ему продаже картин или обидеться на не очень лестные замечания покупателя.

— Разрешите сразу же написать вам чек, — продолжал Рафлз Хоу. — Вот я вижу перо и чернила. Сегодня же вечером пришлю за своей покупкой двоих лакеев. Не беспокойтесь, я сберегу ваши произведения. Когда вы станете знаменитостью, они будут цениться как образцы вашей ранней манеры.

— Поверьте, мистер Хоу, я чрезвычайно вам обязан, — сказал Роберт, пряча чек в записную книжку. Прежде чем свернуть его, молодой художник успел взглянуть на проставленную в нем цифру в смутной надежде, что богач с прихотями, быть может, пожелал дать ему более высокую цену, чем та, которую он сам назвал. Но нет, там значилось ровно «двести фунтов». В душу Роберта закралось неясное ощущение, что репутация бессребреника имеет и неприятную сторону. Жаль, что в присутствии Рафлза Хоу у него сорвалось тогда с языка несколько необдуманных слов, ведь они были не столько продиктованы убежденностью, сколько явились реакцией на отцовскую меркантильность.

— Надеюсь, мисс Макинтайр, — сказал Рафлз Хоу, когда они с Робертом снова спустились в гостиную, — вы окажете мне честь и придете посмотреть мои коллекции. Ваш брат, я думаю, охотно будет вас сопровождать, или, может быть, ваш отец не откажет в любезности посетить мой дом.

— Приду с большим удовольствием, мистер Хоу, — ответила Лаура, подарив ему свою самую милую улыбку. — Но сейчас у меня много времени отнимают заботы о бедняках, которым в такие холода приходится еще труднее, чем всегда.

Роберт поднял брови: он впервые слышал о благотворительной деятельности сестры, но мистер Рафлз Хоу одобрительно кивнул головой.

— Роберт рассказывал нам о ваших чудесных оранжереях, — продолжала Лаура. — Хорошо бы разместить в одной из них наших бедных прихожан, чтобы они там побыли в тепле.

— Ничего нет проще. Боюсь только, не покажется ли им потом еще труднее, когда придется снова вернуться в свои дома. У меня только что закончилась постройка одной новой оранжереи, я еще не успел показать ее вашему брату. Думаю, она будет самой подходящей: это уголок индийских джунглей, там жарко в полном смысле этого слова.

— Ах, как мне хотелось бы побывать в индийских джунглях! — воскликнула Лаура, хлопая в ладоши. — Увидеть Индию — моя давнишняя заветная мечта. Я так много о ней читала — о ее храмах, лесах, великих реках и тиграх. Вы не поверите, мистер Хоу, но я еще никогда в жизни не видела настоящего тигра — только на картинках!

— Это легко исправить, — спокойно улыбнувшись, сказал мистер Хоу. — Вам хочется увидеть живого тигра?

— Да, ужасно хочется!

— Я вам его пришлю. Позвольте… Сейчас около двенадцати. До часа я успею протелеграфировать в Ливерпуль. Там есть человек, занимающийся такими вещами. Завтра утром, полагаю, тигра уже пришлют. Итак, надеюсь видеть вас у себя в ближайшее время. Я у вас засиделся, а мне еще предстоит несколько часов провести в лаборатории. У меня строгий распорядок дня.

Он сердечно пожал всем руки и, закурив в дверях трубку, вышел из дому.

— Ну, что вы скажете? — спросил Роберт.

Все трое провожали глазами удалявшуюся по снегу темную фигуру.

— Ему нельзя доверять деньги, прямо как младенцу! — визгливо крикнул старик. — Я еле сдержался, едва он начал болтать чепуху об уничтожении холмов, покупке тигров и прочий вздор, и это когда честные люди лишены возможности развернуть свои способности и вершить настоящие крупные дела и им только не хватает небольшого капитала! Это просто безбожно, вот как я это называю!

— Он очарователен — вот мое мнение! — сказала Лаура. — Не забудь, Роберт, ты обещал взять нас с собой посмотреть его дом. Он сам пожелал, чтобы мы его навестили в ближайшее время. Как ты думаешь, не пойти ли сегодня же вечером?

— Нет, Лаура, это неудобно. Положись на меня — я все устрою. А теперь надо пойти поработать, зимой так быстро темнеет.

* * *

Ночью, когда Роберт уже лег в постель и начал дремать, он вдруг почувствовал, как его кто-то тронул за плечо. Он приподнялся и увидел, что у постели в белой сорочке и в шали, накинутой на плечи, вся залитая лунным светом стоит сестра.

— Роберт, дорогой, — зашептала она, наклонясь над ним. — Я хотела кое о чем тебя попросить, но мне все время мешал папа. Ты обещаешь исполнить мою просьбу, Роберт?

— Конечно, Лаура. Что за просьба?

— Ты знаешь, дорогой, как я не люблю, когда обсуждают мои личные дела. Если мистер Рафлз Хоу заговорит обо мне и станет задавать какие-нибудь вопросы, не говори ему ничего о Гекторе. Ты сделаешь, как я прошу тебя, ты не откажешь твоей сестренке?

— Разумеется, раз ты этого хочешь.

— Какой ты милый, Роберт!

Лаура кинулась к брату и нежно его поцеловала. Она редко проявляла такие чувства, и Роберт потом, уже засыпая, долго недоумевал, не зная, как объяснить поведение сестры, пока, наконец, не заснул.

Глава VI НЕОБЫЧАЙНЫЙ ГОСТЬ

На следующее утро после визита Рафлза Хоу семья Макинтайр сидела за столом и завтракала, как вдруг, к их удивлению, со стороны деревни донесся шум и гул голосов. Шум становился все явственнее, и вдруг к садовой ограде подлетели два закусивших удила коня — они били копытами, вставали на дыбы, прядали ушами, в глазах у них светился страх. Коней еле удерживали под уздцы два конюха; третий со всех ног бросился по усыпанной гравием дорожке к дому. Не успели еще Макинтайры сообразить, что все это значит, как в столовую ворвалась Мэри, служанка, с выражением ужаса на круглом веснушчатом лице.

— Прошу прощения! — взвизгнула она. — Мисс Лаура! Ваш тигр приехал!

— Господи! — воскликнул Роберт, кидаясь к двери с недопитой чашкой в руке. — Это уж слишком! Полюбуйтесь, вон железная клетка на колесах, и в ней скачет огромный тигр. И, конечно, сбежалась вся деревня.

— Он не в своем уме! — закричал старый Макинтайр. — Да это сразу было видно! На деньги, какие он потратил на этого зверя, я мог бы начать большое дело! Ну, слыхано ли такое? Велите кучеру везти клетку в полицию.

— Ни в коем случае, папа! — заявила Лаура, с достоинством вставая из-за стола и окутывая плечи шалью. Глаза у нее сияли, щеки разрумянились, у нее был вид торжествующей королевы.

Роберт, все еще держа чашку в руке, забыл про странного гостя в клетке: он залюбовался красотой сестры.

— Мистер Рафлз Хоу прислал тигра из любезности ко мне, — проговорила она, плавной походкой направляясь к двери. — Я считаю это знаком большого ко мне внимания. Я непременно выйду и посмотрю на тигра.

— Прошу прощения, сэр, — сказал появившийся в дверях кучер. — Нам никак не сдержать коней.

— Давайте все выйдем и посмотрим, — предложил Роберт.

Макинтайры подошли к ограде: по ту сторону ее стояла вся деревня, от школьников до седых стариков из дома призрения, — все изумленно глядели на невиданное зрелище. Тигр, длинный, гибкий, грозного вида зверь, с горящими зелеными глазами, крадущимися шагами кружил по клетке, ударяя себя по бокам хвостом и тычась мордой в железные прутья.

— Какие вам даны распоряжения? — спросил Роберт у кучера.

— Тигр приехал из Ливерпуля специальным экспрессом, сэр. Поезд подтянули к Тэмфилду, он стоит на станции, ждет, чтобы забрать зверя обратно. Служащие на станции оказали ему такой почет, будто это не тигр, а какая-нибудь королевская особа. Нам приказано отвезти его обратно, как только вы скажете. Тяжелая была работка, сэр, просто руки вывихнули, когда сдерживали коней.

— Чудное, прелестное создание! — восклицала Лаура. — Сколько в нем грации, изящества! Просто не понимаю, как люди могут бояться такого красавца!

— Прошу прощения, мисс, — заметил кучер, притрагиваясь рукой к козырьку кожаного картуза. — На станции он просунул лапу между прутьями, и, не успей я вовремя оттащить моего приятеля Билла, он угодил бы на тот свет. Прямо скажу, на волосок от смерти был!

— В жизни не видела ничего очаровательнее, — продолжала восхищаться Лаура, высокомерно пропуская мимо ушей рассказ кучера. — Я получила огромное удовольствие. Надеюсь, Роберт, ты не забудешь передать это мистеру Рафлзу Хоу при встрече?

— Кони очень беспокойны, — заметил брат. — Если ты достаточно налюбовалась на тигра, Лаура, не лучше ли отправить его на станцию?

Лаура кивнула ему все с тем же царственным видом, какой она так неожиданно приняла, Роберт крикнул конюхам — один из них вскочил на козлы, двое других отпустили поводья, и клетка с тигром покатила обратно, а за ней, изо всех сил стараясь не отставать, побежали все обитатели Тэмфилда.

— Какие чудеса могут творить деньги! — сказала Лаура, когда они все трое стояли на пороге, счищая с ботинок снег. — Кажется, нет такого желания, какое мистеру Хоу было бы не под силу выполнить.

— Твоего желания, ты хочешь сказать, — прервал ее отец. — Совсем другое дело, если бы нужно было что-нибудь сделать для старого, измученного человека, всю жизнь трудившегося для детей. Да, тут любовь с первого взгляда, это ясно.

— Ну как ты можешь говорить так грубо, папа! — воскликнула Лаура. Глаза ее, однако, искрились, зубки блестели, по-видимому, догадка отца показалась ей не так уж неприятна.

— Бога ради, будь осторожна, Лаура! — заволновался вдруг Роберт. — Мне сперва это не пришло в голову, но похоже, что отец прав. Лаура, ведь ты не свободна. А Рафлз Хоу не из тех, с кем можно играть.

— Милый мой Роберт. — Лаура положила руку ему на плечо. — Что ты понимаешь в таких делах? Занимайся лучше своей живописью да помни, что ты мне обещал вчера.

— Что за обещание, что такое? — подозрительно спросил старик Макинтайр.

— Ничего, папа, пустяки. Знай, Роберт, если ты нарушишь обещание, я не прощу тебе этого никогда в жизни!

Глава VII СИЛА ЗОЛОТА

Неудивительно, что по прошествии нескольких недель имя и деятельность таинственного владельца Нового Дома приобрели известность по всей округе, и слух о нем шел все дальше, пока не докатился до самых отдаленных уголков Уоркшира и Стаффордшира. В Бирмингеме, с одной стороны, и в Ковентри и Лемингтоне — с другой, судачили о его неслыханном богатстве, о необыкновенных причудах, о странном образе его жизни. Его имя передавалось из уст в уста, тысячи усилий были направлены на то, чтобы разузнать, кто он такой. Однако, невзирая на все эти старания, любопытным не удавалось ни выяснить хоть что-нибудь о нем самом, ни раскрыть секрет его богатства.

Неудивительно также, что вокруг имени Рафлза Хоу росли все новые легенды, ибо не проходило дня без нового доказательства его неограниченного могущества и беспредельной доброты. От сельского викария, Роберта Макинтайра и других жителей Тэмфилда Рафлз Хоу разузнавал о нуждах деревни, и не один прихожанин, когда жизнь припирала его к стене, получал вдруг краткую записку с приложением чека, устраняющего разом все его беды и заботы. Сегодня старики в доме призрения получили по теплой двубортной куртке и паре крепких, добротных сапог, а завтра у мисс Свайр, престарелой женщины из хорошей семьи, кое-как шитьем добывавшей себе пропитание, внезапно появилась новенькая, первоклассная швейная машинка, взамен старой ножной, работать на которой мисс Свайр с ее ревматическими суставами было мучительно трудно. Бледный молодой учитель, долго и почти без отдыха бившийся с бестолковыми тэмфилдскими юнцами, получил по почте билет на двухмесячную туристскую поездку по Южной Европе и оплаченные квитанции номеров в отелях и все прочее. Фермер Джон Хэккет, мужественно боровшийся с судьбой долгих пять неурожайных лет кряду, на шестой не устоял, и к нему уже явились описывать имущество, когда неожиданно прибежал добрый викарий и, размахивая ассигнацией, сообщил, что не только вся задолженность фермера погашена, но и осталось достаточно, чтобы купить новые, усовершенствованные сельскохозяйственные машины и впредь быть увереннее в завтрашнем дне. Деревенских жителей охватывало почти суеверное чувство, когда они глядели на великолепный дом, на огромные, блестевшие на солнце оранжереи и особенно, когда видели ночью его бесчисленные окна, из которых лился ослепительный электрический свет. Им казалось, что в этом громадном дворце обитает какое-то божество, невидимое, но всевидящее, обладающее безграничной силой и добротой, всегда готовое помочь и утешить. Совершая свои благодеяния, Рафлз Хоу сам оставался в тени, приятная обязанность осыпать дарами сирых и убогих выпала на долю викария и Роберта.

Только однажды он выступил открыто — в том знаменитом случае, когда спас от краха известный банк братьев Гэрревег в Бирмингеме. Люди высокой честности, благожелательные и щедрые, оба брата, Льюис и Руперт, основали банк, отделения которого имелись теперь во всех городах четырех графств. Неудачные операции их лондонских агентов неожиданно привели к весьма крупным финансовым потерям, слух об этом как-то просочился наружу, и это вызвало внезапные и очень опасные изъятия вкладов. Из всех сорока отделений банка летели телеграммы с настоятельными требованиями наличности как раз тогда, когда центральное здание банка в Бирмингеме осаждали встревоженные клиенты, размахивая своими сберегательными книжками и требуя выдачи денег. Братья и с ними все служащие банка держались героически, храня на лицах улыбки, а тем временем слали гонцов и телеграммы: банк пускал в ход все свои ресурсы. Весь день не прекращался поток клиентов, и, когда пробило четыре часа и банк закрылся, улица все еще была забита толпой, а в подвалах не оставалось и тысячи фунтов наличности.

— Это только оттяжка, Льюис! — проговорил Руперт с отчаянием, когда ушел последний клерк и братьям можно было, наконец, согнать застывшую улыбку с измученных лиц.

— Эти ставни никогда больше не откроются! — воскликнул Льюис, и, упав друг другу в объятия, оба вдруг разрыдались, горюя не о себе, но о тех, кто им доверился и на кого они навлекли несчастье.

Но кто осмелится сказать, что надежды нет, пока он не поведал о своей беде людям? В тот же вечер миссис Сперлинг получила от своей старой школьной подруги, жены Льюиса Гэрревега, письмо, в котором та излила все свои опасения и надежды и рассказала о свалившемся на них несчастье. Тут же из дома викария весть пошла в Новый Дом, и на следующий день, рано утром, мистер Рафлз Хоу вышел из дому с большим черным ковровым саквояжем в руках и затем каким-то образом добился, чтобы кассир местного отделения Английского банка встал из-за стола, не закончив завтрака, и открыл банк раньше обычного часа. К половине десятого возле банка братьев Гэрревег уже начала собираться толпа, но тут появился бледный, худощавый человек с большим, раздутым ковровым саквояжем и настойчиво потребовал, чтобы его провели в приемную банка.

— Ничего нельзя поделать, сэр, — смиренно сказал ему старший брат (братья стояли рядом, стараясь поддержать друг в друге мужество). — Мы бессильны. У нас почти ничего не осталось, и было бы несправедливо по отношению к другим, если бы мы вам уплатили. Можно лишь надеяться, что, когда будут исчерпаны все оставшиеся возможности, никто, кроме нас самих, не пострадает.

— Я пришел не взять, а внести деньги, — сказал Рафлз Хоу своим серьезным, как бы извиняющимся тоном. — У меня здесь с собой пять тысяч банковских ассигнаций, в сто фунтов каждая. Если вы будете так добры и примете этот вклад, я буду чрезвычайно вам обязан.

— Но, боже мой!.. — проговорил Руперт Гэрревег, запинаясь. — Разве вы, сэр, не слыхали, что… Разве вы не видели? Мы не можем допустить, чтобы вы пошли на это, не зная… Как ты думаешь, Льюис?

— Да, конечно! Сейчас мы не можем посоветовать вам, сэр, воспользоваться услугами нашего банка: идет непрерывное изъятие вкладов, и мы не знаем, чем все это может кончиться.

— Ну-ну, — сказал Рафлз Хоу. — Если изъятие вкладов будет продолжаться, пошлите мне телеграмму, я добавлю еще немного. Расписку вы мне пришлете по почте. Всего доброго, господа!

Он поклонился и вышел, прежде чем изумленные братья поняли, что произошло, и успели оторвать глаза от огромного черного саквояжа и лежащей на столе визитной карточки посетителя. В Бирмингеме в тот день все обошлось благополучно, и банк братьев Гэрревег по сей день пользуется заслуженно высокой репутацией.

Эти случаи сделали Рафлза Хоу известным по всему Мидленду. Однако, несмотря на свою щедрость, он был не из тех, кого легко надуть. Тщетно канючил у его дверей здоровенный нищий, напрасно ловкий вымогатель исписывал страницу за страницей, изливая свои вымышленные горести. Роберта поражало, как безошибочно Рафлз Хоу, выслушав от него какую-нибудь трогательную историю, замечал всякое несоответствие, тотчас слышал фальшивую ноту. Если пострадавший был, по мнению Рафлза Хоу, достаточно силен и мог сам справиться со своей бедой или таков по своей натуре, что помощь не пошла бы ему на пользу, ничего нельзя было добиться от хозяина Нового Дома. И старик Макинтайр тоже тщетно осаждал миллионера тысячами намеков и недомолвок, стараясь дать ему понять, какой злой и несправедливой оказалась участь его, бывшего фабриканта, и как легко было бы ему вернуть прежнее величие. Рафлз Хоу вежливо выслушивал, кивал, улыбался, но не проявлял ни малейшей охоты помочь озлобленному неудачами фабриканту оружия подняться на прежний пьедестал.

Но если богатство странного отшельника манило к себе попрошаек, как огонь притягивает мотыльков, оно привлекало к себе и другие, более опасные общественные элементы. В деревне стали встречаться грубые, подозрительные физиономии, за елями возле Нового Дома по ночам рыскали какие-то темные фигуры, и городская и местная полиция предупреждала, что в Тэмфилд собираются пожаловать недобрые гости. Но, как полагал Рафлз Хоу, среди многих возможностей, какие дает огромное богатство, оно обеспечивает и его защиту, в чем кое-кто скоро имел случай убедиться.

— Не хотите ли зайти ко мне? — сказал он однажды утром, заглянув в полуоткрытую дверь гостиной «Зеленых Вязов». — Покажу вам нечто забавное.

Рафлз Хоу близко сошелся с семьей Макинтайр, и редкий день проходил, чтобы они не встретились.

Все трое охотно откликнулись на приглашение, зная, что это, как всегда, сулит какой-нибудь приятный сюрприз.

— Я как-то показал вам тигра, — обратился Рафлз Хоу к Лауре, когда они входили в столовую, — а сегодня покажу зверя не менее опасного, хотя далеко не такого красивого.

В углу столовой находились особым образом расставленные зеркала, и наверху, под острым углом к ним, — еще одно большое круглое зеркало.

— Посмотрите в верхнее зеркало, — предложил Рафлз Хоу.

— Господи, какие страшные люди! — ужаснулась Лаура. — Их там двое, и я не знаю, который хуже.

— Что они там делают? — спросил Роберт. — Они как будто сидят на полу в каком-то подвале.

— Очень подозрительные личности, — заметил старик Макинтайр. — Рекомендую послать за полицией.

— Уже сделано. Но сажать их в тюрьму, пожалуй, излишне: они и так уже в надежном заключении. Впрочем, законная власть должна получить то, что полагается ей по праву.

— Да кто же они и как сюда попали? Объясните нам, мистер Хоу. — Нежный, почти умоляющий тон в сочетании с величественной красотой придавал Лауре особую прелесть.

— Я знаю о них не больше вашего. Вчера вечером их еще не было, а утром они оказались здесь, значит, они попали сюда ночью. Да и слуги, войдя в комнату утром, увидели, что окно открыто. А что касается профессии и намерений этих субъектов, это, я думаю, легко прочесть на их физиономиях. Красавчики, нечего сказать!

— Но я решительно не понимаю, где они находятся, — недоумевал Роберт, вглядываясь в зеркало. — Один из них бьется головой о стену. Нет, он просто пригнулся, чтобы другой мог стать ему на спину. Теперь тот уже у него на спине, свет падает ему прямо в лицо. Посмотрите, какая растерянная физиономия у этого типа! Интересно было бы сделать с него набросок. Он послужил бы мне этюдом к картине, которую я задумал. Я назову ее «Бунт».

— Это моя первая добыча и, уверен, не последняя. Я поймал их в мою патентованную ловушку для жуликов, — пояснил Рафлз Хоу. — Сейчас покажу вам ее в действии. Это — совершенно новое изобретение. Пол под нами как нельзя более прочен, но на ночь он раздвигается, разъединяется на отдельные части. Это проделывается одновременно во всех комнатах нижнего этажа с помощью центрального механизма. И тогда стоит сделать два-три шага от окна или от двери, и весь настил поворачивается на больших винтах, вы соскальзываете в нижнее помещение на мягкую подстилку и можете сколько душе угодно бесноваться там и ждать, пока вас освободят. Посреди, между винтами, остается свободное место, куда составляется на ночь вся мебель. Пол, освободившись от веса непрошеного гостя, принимает прежнее положение, а гостю приходится сидеть внизу, и я могу в любое время поглядеть на него с помощью этого нехитрого оптического устройства. Я подумал, что вам будет любопытно взглянуть на моих пленников, прежде чем я передам их старшему констеблю, — он, кстати, уже идет по аллее к дому.

— Бедные жулики! — сказала Лаура. — Не мудрено, что у них такой озадаченный вид: они, очевидно, не понимают, где они и как туда попали. Я рада, что вы так хорошо себя охраняете, я часто думала, что вам здесь небезопасно.

— Да? — Он обернулся к ней с улыбкой. — Не тревожьтесь, дом мой вполне воронепроницаем. Правда, есть одно окно в лаборатории, среднее из трех, которое никогда не запирается, потому что служит мне входом и выходом, — признаться, я люблю иногда побродить ночью и предпочитаю ускользнуть из дому незаметно, без церемоний. Однако надо, чтобы вору очень повезло, если он изберет именно это единственное безопасное для него окно. Но даже и тут ему будет не так просто проникнуть в дом. Вот и констебль. Но вы не уходите, мисс Макинтайр. В моем домишке, может быть, найдется еще что-нибудь, чем я смогу вас развлечь. Пройдите, пожалуйста, в бильярдную, через несколько минут я присоединюсь к вам.

Глава VIII ПЛАНЫ МИЛЛИАРДЕРА

Все то утро, как и многие другие до и после него, Лаура провела в Новом Доме: рассматривала сокровища музея, любовалась драгоценными безделушками в коллекциях Рафлза Хоу; из курительной комнаты стеклянный лифт перенес ее в роскошные оранжереи — хозяин скромно следовал за ней, а она порхала, словно бабочка от цветка к цветку. Рафлз Хоу наблюдал за ней украдкой и про себя радовался ее восторгам. Единственной отрадой, какую он извлекал из своих богатств, была для него возможность сделать приятное другим.

Его внимание к Лауре Макинтайр было теперь так явно, что уже не приходилось сомневаться относительно его чувств. В ее присутствии он тотчас оживлялся и был неистощим на выдумки, только бы сделать ей приятный сюрприз, развлечь и порадовать. Каждое утро, когда в доме у Макинтайров все еще спали, лакей Рафлза Хоу приносил в «Зеленые Вязы» огромный букет прекрасных, редких цветов, чтобы украсить стол к завтраку. Малейшее ее желание, любой каприз выполнялись немедленно, если только это оказывалось в человеческих силах. Пока держались морозы, ручей, по распоряжению Рафлза Хоу, запрудили и отвели на луг только затем, чтобы устроить для Лауры каток. Когда начало таять, ежедневно к вечеру появлялся грум, ведя превосходную, с лоснящейся шерстью лошадку, — на тот случай, если мисс Макинтайр пожелает совершить верховую прогулку. Все указывало на то, что Лаура завладела сердцем затворника Нового Дома.

Лаура, со своей стороны, отлично играла свою роль. Женское чутье помогало ей угадывать оттенки настроений Рафлза Хоу и на все смотреть его глазами. Она только и говорила, что о приютах, бесплатных библиотеках, пожертвованиях, реформах. Выслушивая его проекты, она всегда умела подсказать какую-нибудь новую дельную мысль. Рафлзу казалось, что наконец-то он встретил родственную душу — вот помощница, подруга жизни, способная не только идти за ним, но и вести его по избранному им пути!

И отец и брат Лауры не могли не видеть, какой оборот принимает дело. Для старика ничего не могло быть желательней родственных отношений с таким баснословно богатым человеком, как Рафлз Хоу: это и его самого хоть как-то приближало к огромному состоянию. Блеск золота ослепил и Роберта возражения замирали у него на губах. Так сладко было прикасаться ко всем этим сокровищам хотя бы в качестве доверенного лица! Зачем ему вмешиваться и портить установившиеся приятные отношения? Сестра знает, как ей поступать, это не его дело, а что касается Гектора Сперлинга — ну что ж, пусть сам о себе заботится. Самое лучшее — предоставить все своему течению.

Но с тех пор, как он познакомился с Рафлзом Хоу, и работа и домашнее окружение становились Роберту все более в тягость. Наслаждение от занятий живописью утратило для него свою остроту. К чему, казалось, трудиться, изнурять себя работой, чтобы получить какие-то гроши, если деньги можно достать, попросив их? Правда, он не обращался к Рафлзу Хоу ни с какими денежными просьбами, но через его руки постоянно проходили крупные суммы для передачи нуждающимся, и если бы и сам он терпел в чем-либо нужду, его новый друг, конечно, не отказал бы ему в помощи. Поэтому римские галеры на огромном холсте оставались по-прежнему в виде наброска, а Роберт проводил дни в роскошной библиотеке Нового Дома или разгуливал по окрестностям и выслушивал жалобы, чтобы потом вновь вернуться, как некий добрый, облаченный в костюм из твида, ангел, неся беднякам помощь от Рафлза Хоу. Довольно скромная роль, но вполне под стать ему, человеку слабохарактерному и беспечному.

Роберт заметил, что на миллионера нередко нападают приступы мрачного уныния, и ему не раз приходило в голову, что, быть может, огромные растраченные суммы сильно подорвали капитал Рафлза Хоу и он начинает тревожиться за будущее. Отсутствующий взгляд, нахмуренный лоб, склоненная голова — все указывало на то, что душа Рафлза Хоу отягчена заботами, и только в присутствии Лауры он как будто сбрасывал с себя груз своих тайных тревог. Ежедневно, часов по пять подряд, он запирался в своей лаборатории, предаваясь любимой науке, но по какой-то странной причуде никому, ни слугам, ни даже Лауре или Роберту, не разрешалось входить в лабораторию. День за днем он исчезал в ней и затем возвращался бледный, усталый, и шум машин и густые клубы дыма, валившие из высокой трубы, показывали, как сложны были опыты, проводимые им без помощников.

— Не могу ли я быть чем-нибудь полезен вам в вашей работе? — как-то предложил ему Роберт, когда они после завтрака отдыхали в курительной комнате. — По-моему, вы слишком утомляете себя. Я бы так охотно помог вам, я ведь немного разбираюсь в химии.

— Вот оно что! — Рафлз Хоу поднял брови. — Никак не предполагал. Склонность к искусству и склонность к наукам редко идут рука об руку.

— Да, я, конечно, не очень большой знаток, но в свое время прошел курс химических наук и два года работал в лаборатории института сэра Мейсона.

— Очень, очень рад это слышать, — ответил Хоу каким-то многозначительным тоном. — Это может иметь для нас чрезвычайно важное значение. Весьма возможно, и даже почти наверное, мне придется воспользоваться вашими услугами и познакомить вас с некоторыми моими методами, которые, должен сказать, сильно отличаются от методов ортодоксальных химиков. Но пока для этого еще не наступило время. В чем дело, Джонз?

— Письмо, сэр. — Дворецкий подал конверт на серебряном подносе.

Хоу сломал печать и пробежал глазами листок бумаги.

— Ах, вот как! Приглашение на бал от леди Морзли. Вынужден решительно отклонить его. Очень любезно с ее стороны, но я предпочел бы, чтобы меня оставили в покое. Хорошо, Джонз, я пошлю ответ. Знаете, Роберт, порой у меня так тяжело на душе!

Теперь он часто называл молодого художника просто по имени, особенно в минуты наибольшей откровенности.

— Я это нередко замечал, — ответил Роберт сочувственно. — Но как странно, что вы, еще молодой, здоровый, кому доступны все житейские радости, и притом миллионер…

— Ах, Роберт! — воскликнул Хоу, откинувшись в кресле и пуская из трубки кольца густого голубого дыма. — Вы попали в самую точку! Будь я миллионером, я, может быть, был бы счастлив, но, увы, я не миллионер!

— Боже мой! — ахнул Роберт.

Он весь похолодел при мысли, что это, вероятно, — предисловие к признанию, что надвигается банкротство и весь блеск, все приятные волнения рассеются, как дым.

— Не миллионер… — еле мог он выговорить.

— Нет, Роберт, я миллиардер, может быть, единственный в мире. Вот что тяготит меня, вот почему я иногда чувствую себя несчастным. Я убежден, что должен тратить свои деньги, обязан пускать их в обращение, но как осторожно надо поступать, если хочешь действовать на благо людям, не нанося им вреда! Я глубоко сознаю свою ответственность. Она меня угнетает. Имею ли я право жить спокойно, когда вокруг миллионы людей, которых я мог бы спасти, поддержать в беде, если бы только знал, как это сделать?

Роберт вздохнул с облегчением.

— Быть может, вы слишком требовательны к себе и преувеличиваете свою ответственность перед людьми? Всем известно, как много вы сделали добра. Что же вас не удовлетворяет? Если вам хочется еще больше денег и сил отдать филантропии, то ведь повсюду имеются благотворительные общества, которые будут рады принять вашу помощь.

— У меня в списке уже двести семьдесят таких учреждений, — ответил Рафлз Хоу. — Просмотрите как-нибудь этот список; может, вы пополните его. Каждому из этих обществ я ежегодно высылаю скромную лепту. Нет, не думаю, что мог бы сделать еще что-либо в этом направлении.

— Но, право же, вы внесли свою долю, она больше чем достаточна. На вашем месте я зажил бы спокойно и счастливо и больше не ломал бы над этим голову.

— Нет, так поступить я не могу, — серьезно сказал Хоу. — Не для того судьба дала мне в руки огромную силу, чтобы я жил спокойно и счастливо. Конечно, нет. Нет, Роберт, лучше пустите-ка в ход ваше воображение, придумайте еще какой-нибудь способ, чтобы человек, обладающий… ну, скажем, неограниченным богатством, мог оказать услугу человечеству, никого не лишая личной независимости, никому не нанося ущерба.

— Да, пожалуй, вы правы. Задача не из легких, — согласился Роберт.

— Некоторыми своими планами я с вами поделюсь: может, вы подадите мне дельный совет. Вот, послушайте. Что, если купить десять квадратных миль земли здесь, в Стаффордшире, и выстроить аккуратный городок из чистеньких, удобных четырехкомнатных домиков, обставленных хорошо, но просто, чтоб и магазины были и все, что нужно, но, конечно, никаких трактиров. Все жилища отдать безвозмездно людям, разорившимся, безработным, бездомным бродягам, каких немало в Великобритании. Собрать их в одно место, всем дать работу, которая длилась бы годы и приносила постоянную пользу человечеству. Чтобы труд их хорошо оплачивался и не изнурял, чтобы часы отдыха были приятны. Ведь, правда, таким образом сделаешь добро и этим людям и всему обществу в целом?

— Но какую придумать работу, чтобы занять такое огромное количество людей на большой срок и не вступить в конкуренцию с какой-нибудь существующей отраслью промышленности? Иначе вы просто переложите жизненные тяготы с одних плеч на другие.

— Совершенно верно. Нет, этого я не хочу. Я придумал другое: я хочу пробить земную кору и установить прямую связь с антиподами. Когда будет пробуравлена определенная толща земли (вычислить, какая именно — интереснейшая математическая задача), и если при этом бурить несколько в сторону от центра земного шара, — центр тяжести окажется под нами и можно будет проложить рельсы и тоннели, как это делается на поверхности земли.

Тут в первый раз у Роберта мелькнула мысль, что отец, пожалуй, прав и что перед ним в самом деле безумец. Несметные богатства затуманили ему мозг и превратили в маньяка. Роберт кивнул головой, делая вид, что соглашается, как не стал бы перечить ребенку.

— Это было бы неплохо, — сказал он. — Только я слышал, что внутренность земли расплавлена, и вашим рабочим придется стать саламандрами.

— Последние научные данные показывают, что земной шар внутри не так раскален, как предполагалось ранее, — возразил Рафлз Хоу. — Вполне доказано, что повышенная температура в угольных шахтах объясняется атмосферным давлением. В земле есть газы, способные воспламеняться, и есть горючие вещества, какие встречаются в недрах вулканов, но если мы натолкнемся на что-либо подобное в процессе бурения земли, мы направим туда одну или две реки и одолеем это препятствие.

— Пожалуй, получится не совсем удачно, если вы выйдете на противоположном конце и очутитесь под Тихим океаном, — сказал Роберт, с трудом удерживаясь от смеха.

— У меня есть вычисления наилучших современных французских, английских и американских инженеров. Место выхода можно рассчитать с точностью до одного ярда. Вон в том портфеле масса всяких планов, диаграмм, расчетов. У меня уже наняты агенты для закупки земли, и, если все пойдет гладко, осенью мы приступим к работам. Это первый из моих проектов. Второй — новые каналы.

— Тут вы непременно окажетесь конкурентом железнодорожным компаниям.

— Вы меня не поняли. Я хочу прорыть каналы повсюду, где это сможет способствовать развитию торговли. Если пошлины на суда будут сняты, такой план мне кажется разумным способом помочь всему человечеству.

— А где, скажите, вы собираетесь проводить каналы? — осведомился Роберт.

— Вот карта мира. — Хоу встал и снял карту со стенда. — Видите пометки синим карандашом? Это пункты, где я намерен рыть каналы. Первый мой долг — завершить постройку Панамского канала.

— Ну, конечно!

Да, безумие этого человека становилось все более явным, но в то же время держался он так спокойно и уверенно, что Роберт, помимо своей воли, выслушивал планы одобрительно и даже заинтересовался ими.

— Потом займемся Коринфским перешейком. Но это задача простая и в отношении самих инженерных работ и затрат на них. Затем проведем канал вот здесь, у Киля, чтобы связать Немецкое море с морем Балтийским. Это, как видите, сократит путь вдоль берегов Дании и облегчит нашу торговлю с Германией и Россией. Видите эту синюю линию?

— Да, да, разумеется.

— Проведем небольшой канал и вон там. Он свяжет Белое море и Ботнический залив. Нельзя же думать только о своей стране! Пусть наши благие дела послужат всему миру. Постараемся дать славным жителям Архангельска удобный порт для сбыта мехов и жира.

— Но канал здесь будет замерзать.

— Да, на шесть месяцев в году. И все же он будет нужен. Затем надо что-то сделать и для Востока. Никогда не следует забывать про Восток!

— Это было бы неосмотрительно, — сказал Роберт.

Его разбирал смех: таким нелепым казался ему весь этот разговор. Рафлз Хоу, однако, говорил с глубочайшей серьезностью, делая на карте пометки синим карандашом.

— Вот здесь мы, пожалуй, тоже сумеем помочь. Если начать рыть от Батума до реки Куры, то откроется торговый путь для населения берегов Каспия, установится связь со всеми реками, которые в него впадают. Обратите внимание, какую большую территорию они охватывают. Затем хорошо бы прорыть канал между Бейрутом на Средиземном море и верховьем Евфрата, это свяжет нас с Персидским заливом. Вот те самые необходимые каналы, которые теснее объединят все страны мира.

— Планы ваши, безусловно, грандиозны, — сказал Роберт, не зная, смеяться ему или пугаться. — Вы перестанете быть простым смертным и обратитесь в одну из тех великих сил природы, которые меняют, преобразуют, совершенствуют жизнь.

— Именно так я себя и мыслю. И вот почему я так остро сознаю свою ответственность.

— Программа действий у вас обширная. Но, совершив все это, вы уж, конечно, будете вправе отдохнуть.

— Ну нет! Я патриот и хотел бы оставить свое имя в анналах истории моей родины. Только пусть это будет после моей смерти, я не выношу широкой гласности и почестей. Я отложил — где именно, будет указано в моем завещании — восемьсот миллионов на погашение нашего национального долга. Не думаю, что это повредит Англии.

Роберт смотрел на этого странного человека во все глаза, онемев от дерзости его речей.

— Можно еще заняться обогреванием почвы. Здесь неограниченное поле деятельности. Вы, конечно, читали о необычайно высоких урожаях в Джерси и других местах, где были проведены под землей трубы с горячей водой? Урожай увеличился втрое и вчетверо. Я могу повторить этот опыт в расширенном масштабе. Остров Мэн, например, можно использовать в качестве тепловой станции. Главные трубопроводы пойдут в Англию, Ирландию и Шотландию, а от них сделаем отводы и образуем по всей стране целую сеть труб на глубине два фута под землей. Одна труба на расстоянии ярда от другой — этого, я думаю, будет достаточно.

— Боюсь, — заметил Роберт, — что горячая вода с острова Мэн несколько охладится, пока достигнет, скажем, Шотландии.

— Это препятствие обойти легко. Через каждые несколько миль можно установить особые печи, которые будут поддерживать должную температуру в трубах. Вот некоторые из моих планов на будущее, Роберт, и, чтобы осуществить их, мне необходима помощь вот таких, как вы, бескорыстных людей. Но как ярко светит солнце, как вокруг чудесно! Мир прекрасен, Роберт, и я хотел бы, чтобы после моей смерти людям жилось хоть немного лучше. Пройдемся, вы расскажете, кому и где еще я могу помочь.

Глава IX НОВЫЙ ПОВОРОТ СОБЫТИЙ

Богатство Рафлза Хоу принесло, несомненно, много добра людям, но бывали случаи, когда оно оказывало им плохую услугу. Даже самые мысли о больших деньгах, соприкосновение с ними часто приносили вред. Пагубней всего повлияли они на старого фабриканта оружия. Если прежде это был только жадный, ворчливый старик, то теперь он стал желчным, угрюмым и даже опасным человеком. Он видел изо дня в день, как протекает через его собственный дом поток денег, а ему не удается отвести для себя даже самый крохотный ручеек, и это его озлобило, в глазах у него появился алчный блеск. Он меньше жаловался на превратности судьбы, но чаще впадал в мрачное настроение, часами стоял на тэмфилдском холме и глядел на величественный дворец внизу, как умирающий от жажды смотрит на мираж в пустыне.

Он повсюду выспрашивал, выведывал, подслушивал и в конце концов кое в чем оказался более осведомленным, чем сын и дочь.

— Ты, наверное, все еще понятия не имеешь, откуда твой новоявленный друг добывает деньги, — сказал он как-то Роберту во время утренней прогулки по деревне.

— Я знаю только, что он тратит их достойным образом.

— Как бы не так! — фыркнул старик. — «Достойным образом»! Помогает всякому бродяге, всякой потаскушке и последнему негодяю и не может дать в долг и фунта стерлингов под верное обеспечение, чтобы помочь уважаемому человеку поправить свои дела!

— Дорогой отец, право, я не могу спорить с тобой на эту тему, — сказал Роберт. — Я уже не раз высказывал тебе свое мнение об этом. Цель мистера Хоу — помогать тем, кто доведен до крайности. А на нас он смотрит, как на равных себе: ему и в голову не приходит покровительствовать нам, как будто мы слабы и беспомощны. Принять от него деньги — значит для нас унизиться.

— Что за вздор ты говоришь, Роберт! Речь идет лишь о том, чтобы взять у него заимообразно, это постоянно практикуется в деловом мире.

Было еще утро, но Роберт видел, что отец уже успел где-то порядком выпить, — он был раздражен, сварлив. Пристрастие к вину за последнее время у него усилилось: его редко видели трезвым.

— Мистер Рафлз Хоу без нас знает, кому дать деньги и кому отказать, — ответил Роберт холодно. — Он сам зарабатывает деньги и волен распоряжаться ими, как ему заблагорассудится.

— А как он, интересно, их «зарабатывает»? Ты этого, Роберт, не знаешь. Ты не подозреваешь, что, может быть, участвуешь в афере, когда помогаешь ему расшвыривать деньги. Слыхал ты, чтобы кто-нибудь зарабатывал такую уйму денег праведным путем? И могу тебя уверить: слитки золота для него не дороже, чем куски угля для шахтера. Он мог бы сложить дом из них и не моргнул бы глазом! — злобно выкрикивал старик.

— Я знаю, отец, Рафлз Хоу чрезвычайно богат. Знаю также, что порой он высказывает крайне экстравагантные мысли, что фантазия уносит его очень далеко. Он делился со мной некоторыми своими планами, осуществить которые нечего мечтать и богатейшему человеку в мире.

— Смотри, сын мой, не соверши ошибки. Твой бедный старик отец не так уж глуп, хотя он всего-навсего несчастный, разорившийся промышленник. — Он искоса посмотрел на сына, подмигнул ему и как-то неприятно усмехнулся. — Когда пахнет деньгами, я это сразу чую. У него горы денег. Не сомневаюсь, что другого такого богача и на свете нет. Но честным ли путем досталось ему богатство? За это я не поручусь. Я еще не совсем ослеп, Роберт. Ты видел фургон, который приезжает сюда каждую неделю?

— Фургон?

— Ну да. Видишь, мне еще удается разузнавать для тебя новости. Фургон должен прибыть сегодня утром, он всегда приезжает в субботу утром. Да вот он выезжает из-за поворота, видишь?

Роберт оглянулся и действительно увидел на дороге к Новому Дому большой, тяжелый фургон, который тянули две сильные лошади. По тому, как они напрягались, как медленно двигался фургон, чувствовалось, что кладь весит необычайно много.

— Подождем здесь, — сказал старик Макинтайр, ухватив костлявой рукой сына за рукав. — Пусть проедет мимо. Посмотрим, что будет дальше.

Они стали у дороги, дожидаясь, пока фургон поравняется с ними. Он был покрыт брезентом и спереди и с боков, но сзади можно было разглядеть, что находится внутри. Там были какие-то свертки, уложенные рядами, один на другом, — все одинаковой формы, в одинаковой упаковке, длиной фута в два и высотой приблизительно в шесть дюймов. Каждый сверток был обернут в грубый холст.

— Ну что ты на это скажешь? — торжествующе обратился старик к сыну, когда фургон, скрипя колесами, проехал дальше.

— Что это, по-твоему, такое?

— Я следил за ним, Роберт, я следил за этим фургоном каждую субботу, и однажды мне удалось заглянуть внутрь. Это произошло в тот день, когда, помнишь, бурей свалило вяз, он упал поперек дороги и его пришлось распилить пополам. Это случилось в субботу, и, пока расчищали дорогу, фургону пришлось остановиться. Я стоял неподалеку и воспользовался случаем. Я подошел сзади и ощупал сверток. Ведь не так уж он велик, верно? Но поднять его под силу только очень крепкому человеку. Они тяжелые и твердые, словно бы из металла! И я вот что скажу тебе, Роберт, фургон нагружен золотом!

— Золотом?!

— Это все слитки золота, Роберт. Но давай подойдем поближе.

Они прошли вслед за фургоном в ворота и там, свернув с аллеи, встали среди елок, откуда им все хорошо было видно. Фургон остановился у входа в здание с высокой трубой. Там его уже поджидал целый штат конюхов и лакеев: они тут же бросились разгружать фургон и потащили свертки в лабораторию. Первый раз Роберт видел, что туда входят посторонние. Самого хозяина сейчас нигде не было видно. Через полчаса весь груз перенесли в здание, и фургон тотчас укатил.

— Ну что ж, — задумчиво проговорил Роберт, когда они с отцом возобновили прогулку. — Допустим, ты прав, — кто же присылает ему такое количество золота, откуда оно?

— Ага, в конце концов пришлось тебе согласиться с отцом! — Старик даже захихикал от удовольствия. — Я-то вижу, в чем тут фокус! Мне все ясно! Их двое, понимаешь? Тот, другой, достает золото. Каким образом? Этот вопрос на время оставим, но будем надеяться, что все идет честным путем. Предположим, что они напали на необыкновенные золотые россыпи, где золото можно грести лопатой. Добытое золото пересылают сюда, и этот Рафлз Хоу в своей лаборатории всякими там своими химическими обработками очищает и промывает его, чтобы можно было продать. Вот как я все это объясняю. А ты как считаешь, правильно я сообразил?

— Но если так, золото приходится снова вывозить отсюда?

— Ну да! Только вывозят его понемногу. Я знаю, я смотрел в оба. Каждую ночь золото увозят в небольшой тележке на станцию и поездом семь сорок отправляют в Лондон. Но оно уже не в слитках, а сложено в окованные железом ящики. Я их видел, мой мальчик, трогал собственными руками!

— Ну что ж, — проговорил молодой человек в раздумье. — Может, ты и прав. Да, возможно, что ты прав.

* * *

В то время как отец и сын пытались проникнуть в тайну Рафлза Хоу, сам он явился в «Зеленые Вязы». Лаура была одна; она сидела у камина, читая «Королеву».[19]

— Ах, как жаль! — воскликнула она, отбрасывая газету и вскакивая с кресла. — Кроме меня, никого нет дома. Но отец и брат скоро вернутся. Роберт, во всяком случае, должен быть с минуты на минуту.

— Я как раз предпочел бы побеседовать с вами с глазу на глаз, — спокойно ответил Рафлз Хоу. — Прошу вас, сядьте, я хотел бы с вами поговорить.

Лаура снова села в кресло, щеки у нее вспыхнули, дыхание участилось. Она отвернула лицо и смотрела на огонь в камине, но глаза ее искрились своим, не отраженным светом.

— Помните, мисс Макинтайр, как мы встретились с вами впервые? — спросил он, стоя перед ней на ковре и глядя на ее темные волосы, на прекрасную, точеную шею цвета слоновой кости.

— Как будто все это было только вчера, — ответила Лаура самым мягким и нежным тоном.

— Тогда, значит, вы не забыли те нелепые слова, которые под конец вырвались у меня. Это было очень глупо с моей стороны. Очень сожалею, если напугал или смутил вас тогда. Но я давно живу отшельником и приобрел скверную привычку думать вслух. Ваш голос, лицо, манера держаться — все так отвечало моему идеалу женщины, любящей, преданной, способной понять, и мне невольно подумалось: будь я бедняком, мог бы я надеяться завоевать любовь такой девушки, как вы?

— Я очень дорожу вашим добрым мнением, мистер Хоу, — сказала Лаура. — Уверяю вас, я тогда ничуть не испугалась. Вам незачем извиняться за то, что, в сущности, было лишь комплиментом.

— Позже я убедился, что и душа у вас также прекрасна, что вы наделены тончайшими и благороднейшими качествами, какими только может природа одарить женщину. Вы знаете, что я человек состоятельный, но мне бы хотелось, чтобы это не влияло на ваше решение. Скажите, Лаура, могли бы вы быть счастливы, выйдя замуж за такого человека, как я?

Она не ответила, а продолжала сидеть, чуть отвернувшись, по-прежнему устремив искрящиеся глаза на огонь. Маленькая ножка ее часто постукивала по ковру.

— Вы имеете право узнать обо мне больше, прежде чем принять решение. Но рассказывать мне почти нечего. Я сирота, и, насколько мне известно, на всем свете у меня нет никого родных. Отец мой был уважаемым хирургом в Уэлсе, и я также получил медицинское образование. Но отец умер прежде, чем я успел закончить курс. Он оставил мне небольшие средства. Я увлекался химией и физикой, изучал свойства электричества и, вместо того чтобы продолжать занятия медициной, целиком посвятил себя химии. Наконец, я выстроил лабораторию и там продолжал научные исследования. К этому времени я получил крупную, чрезвычайно крупную сумму и почувствовал, что на меня ложится большая ответственность — я обязан правильно использовать эти деньги. Я все обдумал и решил построить дом где-нибудь в провинциальном уголке, но не слишком далеко от большого города. Там, думал я, у меня будет возможность держать связь с внешним миром, и в то же время я смогу жить спокойно, на досуге вынашивать свои замыслы. По чистой случайности я избрал Тэмфилд. Теперь моя задача — осуществлять задуманное и помогать людям бороться с их бедами, с несправедливостями судьбы. Я еще раз спрашиваю вас, Лаура, согласны вы соединить свою жизнь с моей и стать помощницей в деле моей жизни?

Лаура посмотрела на Рафлза Хоу и увидела сухопарую фигуру, бледное лицо, проницательные и в то же время ласковые глаза. Невольно перед ней возник другой образ — мужественные черты Гектора Сперлинга: четко очерченный рот, открытый взгляд… В эту минуту торжества Лауре вспомнилось, что Гектор остался верен ей в страшный час разорения их семьи, что он продолжал любить ее, бедную девушку, так же преданно, как в дни, когда она была богатой наследницей. Лауре вспомнился их последний поцелуй за дверью: она вновь ощутила прикосновение его губ на своих губах.

— Я считаю честью ваше предложение, мистер Хоу, — проговорила она медленно. — Но оно так неожиданно!.. Я не имела времени подумать. Я не знаю, что вам ответить.

— Нет, нет, я не хочу вас торопить! — сказал он. — Прошу вас, обдумайте все хорошенько. Я приду за ответом. Когда мне прийти? Сегодня вечером?

— Да, приходите вечером.

— Тогда я сейчас ухожу. Поверьте, ваша нерешительность заставляет меня уважать вас еще больше. Буду жить надеждой!

Он поцеловал ей руку и вышел, предоставив Лауру ее мыслям.

Вскоре можно было уже не сомневаться в том, какое они приняли направление. Все туманней и туманней становился образ далекого моряка, все ярче и заманчивей казались роскошный дворец, почти царственная власть, бриллианты, золото, будущие почести. Все это лежало у ее ног — стоило только нагнуться и взять. Как могла она колебаться хотя бы секунду? Лаура поднялась, подошла к письменному столу и взяла лист бумаги и конверт. На конверте она тут же написала:

«Гибралтар, флот его королевского величества, лейтенанту Гектору Сперлингу».

Написать самое письмо было несколько сложнее, но наконец и оно было составлено так, как то диктовали ее чувства и намерения:

«Дорогой Гектор, я убеждена, что твой отец всегда не очень одобрял наше обручение, иначе он не стал бы чинить столько препятствий нашему браку. Я уверена также, что, когда разорился мой бедный отец, ты остался мне верен лишь из чувства долга и чести, и поэтому было бы гораздо лучше, если бы мы с тобой тогда же расстались. Я не могу допустить, Гектор, чтобы из-за меня ты жертвовал своей карьерой, и, тщательно все обдумав, я решила освободить тебя, расторгнуть нашу детскую помолвку, чтобы ты был совершенно, во всех отношениях независим. Тебе может показаться, что я поступаю жестоко, но я глубоко убеждена, дорогой Гектор, когда ты добьешься высокого положения, когда ты станешь адмиралом и оглянешься назад, ты убедишься, что я была тебе подлинным другом и помешала тебе сделать ложный шаг, который погубил бы твою карьеру. Что касается меня, то, выйду я замуж или нет, я решила остаток своей жизни посвятить людям, буду стараться делать им добро, чтобы после моей смерти им жилось хоть немного лучше.

Отец твой вполне здоров и в прошлое воскресенье прочитал отличную проповедь.

Возвращаю тебе банкнот, который ты просил меня сохранить. Прощай навсегда, милый Гектор, и, поверь, что бы ни случилось, я всегда останусь твоим преданным другом.

Лаура Макинтайр».

Она едва успела запечатать письмо, как вернулись с прогулки отец и Роберт. Она закрыла за ними дверь и сделала реверанс.

— Я жду поздравлений от родственников, — сказала она, высоко подняв голову. — Приходил Рафлз Хоу и просил моей руки.

— Да не может быть! — проговорил старик. — Что же ты ему сказала?

— Попросила прийти вечером за ответом.

— И что же ты ответишь?..

— Я приму предложение.

— Ты всегда была умной девушкой, Лаура, — сказал Макинтайр-старший. Он привстал на цыпочки и поцеловал дочь.

— Но, Лаура, а как же Гектор? — сдержанно упрекнул ее Роберт.

— Я написала ему, — ответила сестра небрежно. — Будь так добр, опусти письмо.

Глава X ВЕЛИКАЯ ТАЙНА

Итак, Лаура Макинтайр обручилась с Рафлзом Хоу, и у старика отца, когда он почувствовал себя на шаг ближе к источнику богатства, стал еще более алчный вид, а Роберт все меньше думал о работе и совсем забыл про холст, который так и стоял на мольберте, покрытый пылью. Хоу подарил невесте старинное кольцо с огромным сверкающим бриллиантом. О свадьбе, однако, говорили мало: Хоу предпочитал, чтобы все было как можно скромнее. Почти все вечера он проводил теперь в «Зеленых Вязах» и здесь вместе с Лаурой строил грандиозные планы. Разложив на столе географическую карту, молодые люди как бы парили над миром, обдумывая, рассчитывая, совершенствуя.

— Что за девушка! — восхищался дочерью Макинтайр. — Болтает о миллионах так, словно родилась быть миллионершей. Надеюсь, выйдя замуж, она не будет швырять деньги на всякие дурацкие затеи, какие взбредут в голову ее мужу.

— Лаура сильно переменилась, — заметил Роберт. — Она стала смотреть на все гораздо серьезнее.

— Дай срок, ты еще увидишь… — захихикал старик. — Лаура умница, она знает, что делает. Она не допустит, чтобы ее старенький папа так и остался ни с чем, когда она может ему помочь. Да, хорошие дела, нечего сказать! — проговорил он вдруг оскорбленно. — Дочь выходит замуж за человека, для которого золото значит не больше, чем для меня значил когда-то чугун для пушек. Сын берет у этого богача денег сколько вздумается и раздает их направо и налево всем бездельникам в Стаффордшире. А отец, любящий, заботливый отец, который воспитал их, часто не имеет шиллинга, чтобы купить себе бутылку коньяку! Что бы сказала ваша бедная мать!

— Тебе стоит только попросить у Рафлза Хоу, он тебе не откажет.

— Да, как будто я пятилетний ребенок! Но знай, Роберт, у меня есть свои права, и я так или иначе добьюсь своего. Я не позволю, чтобы меня почитали за пешку. И еще вот что: прежде чем стать дорогим тестюшкой этого субъекта, я хочу знать, откуда берутся его доходы. Мы, может, бедны, но честны. Я сегодня же пойду к нему и потребую объяснения.

Схватив шляпу и трость, он было направился к двери.

— Нет, нет, отец, ради бога! — остановил его Роберт, ухватив за рукав. — Лучше не вмешивайся. Мистер Хоу крайне щепетилен, ему не понравится, что его выспрашивают о таких вещах. Это может привести к серьезной ссоре. Прошу тебя, не ходи!

— Я не позволю, чтоб вы меня всегда отодвигали на задний план! — огрызнулся старик, успевший сильно захмелеть. — Я покажу, кто я такой!

Он все пытался вырваться от сына.

— Нет, во всяком случае, без ведома Лауры ты к Рафлзу Хоу не пойдешь. Сейчас я позову ее, мы с ней посоветуемся.

— Нет, уволь, с меня хватит сцен, — угрюмо проворчал старик, сразу притихнув: он боялся дочери, и одно только имя Лауры способно было его усмирить, как бы воинственно он ни был настроен.

— Кроме того, — продолжал Роберт, — я не сомневаюсь, что Рафлз Хоу сам сочтет нужным объяснить нам все до свадьбы. Он должен понять, что мы теперь имеем право на его доверие.

Не успел он договорить, как в дверь постучали и вошел Рафлз Хоу.

— Доброе утро, мистер Макинтайр, — сказал он. — Роберт, вы не заглянете ко мне? Я хотел бы с вами серьезно поговорить.

Они вышли, не обменявшись ни словом. Рафлз Хоу весь погрузился в свои мысли. Роберт был взволнован — он чувствовал, что предстоит что-то важное.

Зима была на исходе. Наперекор мартовскому дождю и ветру из земли уже выглядывали первые, робкие ростки. Снег сошел, но вся округа, казалось, стала еще холоднее и неприветливее, окутанная туманами, тянувшимися с сырых полей.

— Между прочим, Роберт, — спросил вдруг Рафлз Хоу, когда они подходили к дому, — вы уже отправили в Лондон вашу картину с римлянами?

— Я ее еще не закончил.

— Но ведь вы работаете быстро, я думал, она давно готова.

— Нет, боюсь, что с того времени, как вы ее видели, она мало подвинулась вперед. Прежде всего было мало света.

Рафлз Хоу промолчал, но по лицу его как бы скользнула тень. Они вошли в дом, и хозяин повел гостя в музей. Там, на полу, стояли два больших металлических ящика.

— Небольшое пополнение коллекции драгоценных камней, — бросил хозяин мимоходом. — Прибыли только вчера вечером, я еще не успел ничего посмотреть, но, судя по прилагаемым описям, тут должны быть прекрасные экземпляры. Можно разобрать ящики сегодня же вечером, если хотите помочь мне. А сейчас пройдемте в курительную.

В курительной Рафлз Хоу сел на диван и указал Роберту кресло напротив.

— Возьмите сигару, — предложил он. — И нажмите кнопку, если желаете подкрепиться. Ну, а теперь, мой милый Роберт, признайтесь, вы не раз принимали меня за сумасшедшего, а?

Это было так неожиданно и так верно, что молодой художник растерялся и не ответил.

— Дорогой Роберт, я не виню вас. Это так понятно! Я бы сам счел сумасшедшим всякого, кто говорил бы со мной вот так же, как я говорил с вами. Но, Роберт, вы ошибались. Среди проектов, которыми я с вами делился, не было ни одного, для меня невыполнимого. Я не шучу, я говорю с полнейшей серьезностью, размеры моих доходов безграничны, и все банкиры и финансисты, вместе взятые, не сумели бы собрать денег, какими я могу располагать когда угодно.

— У меня достаточно доказательств тому, как велико ваше богатство.

— И вам, естественно, любопытно, каким образом оно мне досталось. Могу сказать одно: деньги мои не запятнаны бесчестьем. Я никого не обманул, никого не ограбил, никого не угнетал, никого не заставлял на себя трудиться, чтобы добыть их. По глазам вашего отца я вижу, что он относится ко мне подозрительно. Ну что ж, может быть, его и нельзя винить. Как знать, может, и мне приходили бы в голову недобрые мысли, будь я на его месте. Но поэтому-то, Роберт, я откроюсь вам, а не ему, вы по крайней мере поверили мне, и вы имеете право, прежде чем я стану членом вашей семьи, узнать все, что я могу вам сообщить. Лаура также доверилась мне, и я хорошо знаю, что она будет верить мне и дальше, не требуя объяснений.

— Я не хочу вырывать у вас вашей тайны, мистер Хоу, — запротестовал Роберт, — но не стану отрицать, я буду очень горд, если вы окажете мне доверие.

— Да, я раскрою вам секрет, но не весь: пока я жив, никто не узнает его до конца. Но я оставлю указания, чтобы после моей смерти вы продолжали то, что не успею завершить я сам. Я сообщу вам, где будут храниться эти указания. А пока вам придется довольствоваться тем, что я вам сейчас расскажу, не вдаваясь в подробности.

Роберт уселся поудобнее и приготовился внимательно слушать, а Рафлз Хоу слегка нагнулся вперед, и серьезное и напряженное выражение его лица ясно показывало, как важен для него этот разговор.

— Вам известно, — начал он, — что я отдал много времени и сил изучению химии?

— Да, вы говорили мне.

— Я начал занятия под руководством знаменитого английского химика, продолжал их под руководством лучшего химика Франции и закончил их в самой знаменитой химической лаборатории Германии. Я был небогат, но отец оставил мне небольшие деньги, на которые я мог жить, не зная нужды. Тратил я экономно и сумел собрать сумму, позволившую мне завершить курс обучения. Я вернулся в Англию и оборудовал собственную лабораторию в спокойном провинциальном местечке, где мог работать без помех. Там я сделал несколько исследований, и они завели меня в ту область науки, в которую не проникал ни один из трех обучавших меня химиков.

Вы говорили, Роберт, что несколько знакомы с химией, — тем легче вам будет меня понять. Химия в значительной мере наука эмпирическая, и случайный эксперимент подчас дает более важные результаты, чем может дать глубочайшее изучение данного вопроса или самые тонкие умозаключения. Крупнейшие открытия в химии — начиная с производства стекла и кончая производством рафинированного сахара — обязаны счастливой случайности, которая с таким же успехом могла выпасть на долю простого любителя, как и на долю величайшего ученого.

Вот такой случайности и я обязан своим великим открытием, может быть, величайшим в мире. Хотя, надо отдать себе должное, тут я многим обязан и собственным своим рассуждениям.

Я часто раздумывал над тем, какое действие оказывают на различные материалы мощные электрические токи, пропускаемые через них продолжительное время. Я имею в виду не те слабые токи, которые идут по телеграфному проводу, я говорю о токах высокого напряжения. Я проделал соответствующие опыты и установил, что, проходя через жидкости и различные соединения, они разлагают элементы. Вы, конечно, помните известный опыт с электролизом воды. Но я обнаружил, что в отношении простых твердых веществ эффект получается иной и весьма своеобразный. Металл, например, медленно уменьшается в весе, почти не меняясь качественно. Достаточно ли понятно я объясняю?

— Я отлично все понимаю, — сказал Роберт, слушавший с живейшим интересом.

— Я брал для опыта различные металлы и получал всегда один и тот же результат: каждый раз пропускаемый в течение часа ток приводил к заметной потере веса. Теория моя на этой стадии работы сводилась к следующему: электрический ток вызывает распад молекул, некоторое количество их отходит от основной массы, как от комка земли, в виде мельчайшей, неосязаемой пыли, и кусок металла, естественно, становится легче. Я уже полностью принял для себя эту теорию, как вдруг однажды необычайный случай заставил меня в корне изменить свои взгляды.

Как-то вечером в субботу я поместил кусок висмута в зажимы и провел к его концам электрические провода, чтобы проверить действие тока на этот металл. Я проводил опыты над всеми металлами, подвергая каждый действию тока от одного до двух часов кряду. Едва я установил зажимы и пустил ток, как вдруг пришла телеграмма из Лондона, извещавшая меня, что Джон Стилингфлит, старый химик, с которым я был в дружеских отношениях, опасно болен и хочет повидаться со мной. Последний поезд в Лондон отходил через двадцать минут, а я жил в доброй миле от станции. Сунув в саквояж кое-какие необходимые вещи, я запер лабораторию и со всех ног бросился на станцию, чтобы поспеть на поезд.

Только в Лондоне я вспомнил, что забыл выключить ток и что он будет идти через висмут до тех пор, пока не разрядятся батареи. Впрочем, я этому особенного значения не придал и тотчас забыл про висмут. Я задержался в Лондоне до вечера вторника и только в среду вернулся к своей работе. Отпирая лабораторию, я опять вспомнил о своем незавершенном опыте, и мне пришло в голову, что, по всей вероятности, кусок висмута распался на отдельные молекулы. Я был совершенно не подготовлен к тому, что меня ожидало.

Подойдя к столу, я действительно убедился, что кусок металла исчез и зажимы пусты. Я уже хотел было заняться чем-то другим, как вдруг заметил, что стол, на котором были установлены зажимы, весь покрыт каплями и небольшими лужицами серебристой жидкости. Я очень ясно помню, что перед началом опыта очистил стол, следовательно, жидкость эта могла появиться, лишь пока я был в Лондоне. Странное явление меня очень заинтересовало, я аккуратно собрал жидкость в сосуд и тщательно ее исследовал. Сомнений быть не могло: это была чистейшая ртуть, без малейшей примеси висмута.

Я тотчас понял, что случай привел меня к химическому открытию чрезвычайной важности. Если висмут в определенных условиях подвергнуть воздействию электрического тока, он начнет терять вес и постепенно обратится в ртуть. Я уничтожил перегородки между элементами. Но ведь процесс на этом не остановится, и, очевидно, это есть проявление какого-то общего закона, а не отдельный, частный факт. Итак, висмут превращается в ртуть, ну, а ртуть во что превратится? Я не мог успокоиться, не разрешив этого вопроса. Я снова зарядил батареи и пропустил ток через сосуд с ртутью. Шестнадцать часов кряду я наблюдал, как ртуть постепенно густела, становилась все тверже, теряла серебристый блеск и принимала тусклый желтоватый оттенок. Когда, наконец, я вытащил металл щипцами и бросил его на стол, у него уже не было никаких признаков ртути, это был иной металл. Простейший анализ показал, что передо мной платина.

Химику последовательность этих переходов металла из одного в другой подсказывала очень многое. Может быть, вы уже догадываетесь, Роберт, что я имею в виду?

— Признаться, нет.

Роберт слушал странный рассказ, глядя во все глаза и приоткрыв рот.

— Сейчас я вам объясню. Висмут самый тяжелый металл, его атомный вес двести десять. Следующий за ним по весу свинец, атомный вес его двести семь; затем ртуть — ее вес двести. Возможно, что за время моего отсутствия ток сперва обратил висмут в свинец, а затем уже в ртуть. Атомный вес платины — сто девяносто семь и пять десятых, это как раз следующий в ряду металл, который должен получиться, если и дальше пропускать ток. Теперь понимаете?

— Да, все ясно.

— И тут сам собой возник вывод, от которого меня кинуло в жар и холод и голова пошла кругом. Следующим в ряду стоит золото. Его атомный вес сто девяносто семь. Мне припомнилось, и я впервые понял, почему в старину алхимики всегда упоминали свинец и ртуть как два металла, обязательных для опытов. Дрожащими от волнения пальцами я снова включил ток, и немногим больше чем через час — скорость процесса превращения всегда пропорциональна разнице веса металлов — передо мной был неровный кусок красноватого металла, на все пробы дающий реакцию золота.

Это длинная история, Роберт, но, я думаю, вы согласитесь со мной, что все это очень важно и не напрасно я так углубляюсь в подробности. Когда я окончательно убедился, что создал золото, я распилил слиток пополам. Одну часть я послал знакомому ювелиру, знатоку драгоценных металлов, с просьбой определить качество моего золотого самородка. Над другой частью слитка я продолжал экспериментировать, по очереди обращая его в серебро, цинк, марганец, пока не обратил его в литий, самый легкий металл.

— А во что он превратился потом? — не выдержал Роберт.

— Потом произошло то, что для химика в моем открытии, наверное, интереснее всего. Литий превратился в тонкий сероватый порошок, который так и оставался без изменений, сколько я ни подвергал его действию тока. Этот порошок — основа всех основ, это первоэлемент, иначе говоря, та субстанция, существование которой недавно теоретически доказал один известный химик и которую он назвал «протил». Я открыл великий закон видоизменения металлов под действием электричества, и я первый, кто получил протил. Поэтому, Роберт, если все мои начинания в других направлениях не дадут больших плодов, мое имя по крайней мере останется в истории химии.

Вот, в сущности, и все. Знакомый ювелир вернул мне самородок, подтвердив все мои предположения относительно его природы и качеств. Я вскоре разработал приемы, упрощавшие процесс, главным образом научился регулировать ток и добиваться более значительных результатов. Добыв таким образом некоторое количество золота, я продал его за сумму, позволившую мне закупить материалы лучшего качества и более мощные батареи. Я расширил свои опыты и, наконец, построил этот дом и оборудовал лабораторию так, чтобы продолжать работу в еще значительно большем масштабе. Повторяю, я смело могу сказать, что размер моих доходов ограничен лишь моими желаниями.

— Невероятно! — От волнения у Роберта пересохло во рту. — Просто как сказка. Но, храня эту тайну, вы, наверное, испытывали сильное искушение поделиться ею с другими?

— Да, я думал над этим. Я очень серьезно все обдумал. Одно было очевидно: если я опубликую свое открытие, драгоценные металлы немедленно утратят свою ценность. На место золота станет что-нибудь другое — янтарь, например, или слоновая кость. А золото будет цениться дешевле меди, потому что оно тяжелее меди и в то же время не такое твердое. И никто от такой перемены не выиграет. Если же я сохраню свой секрет и буду пользоваться им мудро, я смогу оказать человечеству величайшую услугу. Вот главные причины и, надеюсь, не бесчестные, которые заставили меня дать себе обет молчания. Я нарушил его сегодня впервые.

— Я не выдам вашу тайну, — заверил его Роберт. — Клянусь, я никому не скажу ни слова, пока вы сами не снимете с меня зарок.

— Если бы я не знал, что могу довериться вам, я бы не открыл свой секрет. Но теория, милый Роберт, унылая вещь, практика бесконечно более интересна. Я уделил достаточно внимания первой. Если вы пройдете со мной в лабораторию, я дам вам представление и о второй.

Глава XI ДЕМОНСТРАЦИЯ ОПЫТА

Рафлз Хоу прошел вперед и, выйдя из дома, пересек усыпанную гравием дорожку и открыл ведущую в лабораторию дверь, ту самую, через которую, как подглядели Роберт с отцом, проносили свертки, выгруженные из фургона. Но когда Роберт очутился за этой дверью, оказалось, что это еще не лаборатория, а просторная пустая передняя, вдоль стен ее громоздились штабелями те свертки, которые вызывали у него такое любопытство, а у отца — всякие домыслы. Таинственность, окружавшая тогда эти свертки, теперь, однако, исчезла, потому что хотя некоторые из них все еще оставались в холщовой упаковке, остальные были развернуты и оказались большими брусками свинца.

— Вот мое сырье, — бросил на ходу Рафлз Хоу, кивнув на бруски. — Каждую субботу мне присылают их полный фургон, этого хватает на неделю, но когда мы с Лаурой поженимся, придется работать вдвое, — к тому времени мы уже начнем осуществлять наши великие проекты. Очень важно качество свинца, всякая посторонняя примесь, естественно, сказывается и на качестве золота.

В конце коридора находилась тяжелая железная дверь. Хоу отпер ее, — в пяти футах за ней оказалась такая же вторая.

— На ночь пол здесь повсюду раздвинут, — заметил он. — Не сомневаюсь, что прислуга в доме много судачит по поводу этой опечатанной комнаты, поэтому я вынужден остерегаться какого-нибудь любознательного конюха или слишком предприимчивого дворецкого.

Третья дверь привела их в лабораторию, высокую, пустую комнату с выбеленными стенами и стеклянным потолком. В одном углу стоял мощный горн с котлом, в щели по краям его закрытой дверцы вырывался свет ослепительного красного пламени, глухой рев огня разносился по всей лаборатории. У другой стены стояли один над другим ряды батарей, а еще выше — аккумуляторы. У Роберта загорелись глаза, когда он увидел всевозможные механизмы, сложные сети проводов, штативы, колбы, бутыли цветного стекла, мензурки, горелки Бунзена, фарфоровые изоляторы и всевозможный хлам, обычный для химической и физической лабораторий.

— Пройдем сюда, — сказал Рафлз Хоу, пробираясь через груды металла, кокса, упаковочных ящиков и оплетенных бутылей с разными кислотами. — Вы первый, не считая меня самого, кто проник в эту комнату после того, как отсюда ушли строители. Слуги вносят свинец в первое помещение и оставляют его там. Горн очищается и разжигается снаружи. У меня для этого нанят человек. Теперь взгляните вот сюда.

Он распахнул дверь в дальнем конце комнаты и жестом пригласил молодого художника войти. Тот остановился на пороге и в немом изумлении осмотрелся. Все помещение площадью около тридцати квадратных футов было завалено золотом. Большие, в форме кирпича, слитки тесными рядами лежали на полу, а у стены верхние ряды почти касались потолка. Свет единственной электрической лампы, освещавшей эту комнату без окон, вызывал тусклое, желтоватое мерцание сложенного у стен драгоценного металла и падал красноватым отблеском на устланный золотом пол.

— Вот моя сокровищница, — сказал владелец дома. — Как видите, здесь сейчас скопились довольно большие запасы. Импорт превышает у меня экспорт. Вы понимаете, на мне сейчас лежат иные и даже более важные обязанности, чем производство золота. Здесь я храню свою продукцию до момента отправки. Почти ежедневно я посылаю ящик золота в Лондон. Сбытом золота занимаются семнадцать моих агентов. Каждый из них уверен, что он единственный, и каждому до смерти хочется узнать, где я достаю так баснословно много чистого золота. Они говорят, что лучшего золота на рынке не имеется. Кажется, наиболее распространенная версия — что я один из совладельцев какого-нибудь южноафриканского прииска и что местонахождение золота держится в секрете. Ну, во сколько оцените вы все золото, что в этой комнате? Оно должно стоить очень немало, ведь это итог моей почти недельной работы.

— Какая-нибудь совершенно головокружительная цифра, — сказал Роберт, поглядев на ряды золотых кирпичей. — Что-нибудь около полутораста тысяч фунтов?

— Да что вы, гораздо больше! — засмеялся Рафлз Хоу. — Сейчас я вам скажу точно. Один слиток стоит свыше двух тысяч фунтов. Здесь пятьсот слитков у каждой из трех сторон комнаты, у четвертой только триста из-за того, что там дверь. Но на полу не меньше двух сотен. Всего получается тысячи две слитков. Поэтому, дорогой мой друг, любой биржевик, купив все золото, которое находится в этой комнате, за четыре миллиона фунтов, счел бы, что совершил недурную сделку.

— И это итог работы одной недели! — ахнул Роберт. — У меня просто мысли путаются!

— Теперь вы станете мне верить, когда я говорю, что ни одному из моих обширных проектов не помешает отсутствие денег. Давайте перейдем в лабораторию, вы увидите, как я изготовляю золото.

Посреди лаборатории стоял аппарат, похожий на большие тиски и состоящий из двух широких металлических пластин, судя по цвету, бронзовых, и большого стального винта, с помощью которого они сдвигались. К пластинам шли бесчисленные провода от динамо-машин, находившихся у противоположной стены. Внизу под аппаратом стоял стеклянный изоляционный стол, в средней его части шел ряд углублений.

— Сейчас вы поймете, как все это делается, — сказал Рафлз Хоу, сбрасывая пиджак и надевая прокопченную, измазанную холщовую куртку. — Сперва надо немного поднять температуру в горне. — Он налег на огромные мехи, и в ответ раздалось гудение пламени. — Этого достаточно. Чем выше температура, чем сильнее электрический ток, тем быстрее идет процесс. Теперь берем свинец. Помогите дотащить его сюда.

Они подняли с пола с десяток свинцовых брусков и положили на изоляционный стол. Зажав их с обеих сторон металлическими пластинами, Рафлз Хоу туго закрутил винт.

— Прежде на все это требовалась масса времени, — заметил Хоу, — но теперь у меня столько всяких приспособлений, что работа идет гораздо быстрее. Ну, осталось только пустить ток, и мы сможем начать.

Он взялся за длинный стеклянный рубильник, выступавший среди проводов, и опустил его. Что-то резко щелкнуло, затем начался непрерывный треск. От электродов рвались мощные огненные струи. Ореол золотистых искр окружил металл на стеклянном столе, искры свистели и щелкали, как пистолетные выстрелы. В воздухе остро пахло озоном.

— Действующая тут сила огромна, — сказал Рафлз Хоу. Он наблюдал за процессом, держа на ладони часы. — Органическую материю она обращает в протил мгновенно. Надо очень точно разбираться в устройстве аппарата, умело с ним обращаться, не то механик может серьезно пострадать. Мы имеем дело с колоссальной мощностью. Видите, свинец уже начинает видоизменяться.

В самом деле, на тусклом сером бруске выступали серебристые, как роса, капли и падали со звоном в углубление на стеклянном столе. Свинец медленно плавился, таял, как сосулька на солнце, электроды все время плотно его сжимали, пока не сошлись вместе, и от твердого металла осталась лужица ртути. Рафлз Хоу опустил в нее два меньших электрода, и ртуть начала постепенно густеть, застывать и, наконец, обратилась в твердое тело с желтовато-бронзовым отливом.

— Это платина, — пояснил Рафлз Хоу. — Сейчас мы вытащим ее из углублений и снова подвергнем действию больших электродов, вот так. Включим ток. Видите, цвет металла становится все темнее, все гуще. Ну, полагаю, достаточно.

Он поднял рубильник, удалил электроды — перед Робертом лежал десяток кирпичей красноватого, тускло мерцающего золота.

— Согласно нашим расчетам, эта утренняя работа должна дать двадцать четыре тысячи фунтов, а она отняла у нас не больше двадцати минут, — заметил алхимик, снимая один за другим слитки только что изготовленного золота и бросая их на стол, уже покрытый золотыми брусками.

— Давайте продолжим опыт, — сказал затем Рафлз Хоу, оставив последний слиток на изоляционном столе. — Всякому он показался бы слишком дорогостоящим — целых две тысячи фунтов, но у нас, как видите, масштабы иные. Следите, сейчас металл пройдет всю шкалу изменений.

Первым на свете после самого изобретателя Роберт увидел, как золото под действием электродов быстро и последовательно превращалось в барий, олово, серебро, медь, железо. Длинные белые электрические искры становились ярко-красными от стронция, пурпурными от калия, желтыми от марганца. Наконец, после сотни всяких изменений, металл вовсе растаял прямо на глазах у Роберта, и на стеклянном столе осталась лишь горстка легкой серой пыли.

— Это и есть протил, — сказал Хоу, перебирая ее пальцами. — Может быть, химики будущего сумеют и протил разложить на составные части, но для меня это Ultima Thule.[20] А теперь, Роберт, — продолжал он, помолчав, — я показал вам достаточно, вы узнали мою великую тайну. Тайна эта дает владеющему ею такое могущество, каким не обладал еще ни один человек от сотворения мира. И заветное мое желание — употребить свое открытие на служение людям. Клянусь вам, Роберт Макинтайр, если бы я убедился, что золото мое не приносит им добра, я бы покончил со всем этим навеки. Нет, я никогда не использую его ради собственного обогащения, клянусь всем, что свято, ни один человек не вырвет у меня мой секрет.

Глаза его сверкали, голос дрожал от волнения. Высокий, худой, он стоял среди своих электродов и реторт, и было что-то величественное в этом человеке, который, обладая сказочным богатством, сохранил высокие нравственные качества и не ослеп от блеска своего золота. Роберт, натура слабая, и не представлял прежде себе, какая сила заключена в этих тонких сжатых губах, в этих вдумчивых глазах.

— Можно не сомневаться, мистер Хоу, этот секрет в ваших руках будет служить только добру.

— Надеюсь, что так. От всей души на то уповаю. Знайте, Роберт, я открыл вам то, чего, пожалуй, не открыл бы и родному брату, будь у меня брат. И сделал я это потому, что верю и надеюсь, что вы человек, который не станет употреблять это могущество, если оно достанется вам от меня по наследству, в корыстных, эгоистических целях. Но и вам я не сказал всего. Есть одно звено, о котором я умолчал и о котором вы узнаете лишь после моей смерти. Взгляните!

Он подошел к большому, окованному железом сундуку, стоявшему в углу, и, открыв его, достал небольшую шкатулку резной слоновой кости.

— Внутри лежит документ, раскрывающий подробности процесса, пока еще вам неизвестные. Если со мной что-нибудь случится, вы всегда сможете продолжать мое дело, выполнять мои планы, следуя указаниям, изложенным в этой бумаге. Теперь, — заключил он, опустив шкатулку на прежнее место, — я буду часто обращаться к вам за помощью. Но сегодня она мне не понадобится. Я и так отнял у вас слишком много времени. Если отсюда пойдете прямо домой, прошу вас, передайте Лауре, что я зайду к ней сегодня вечером.

Глава XII СЕМЕЙНАЯ ССОРА

Итак, великая тайна раскрыта! Роберт шел домой, и в голове у него вился целый рой мыслей, кровь стучала в висках. Он поежился, когда утром выходил из «Зеленых Вязов» навстречу сырому, холодному ветру, в густую, туманную мглу. Но теперь он все ощущал иначе, все видел в розовом свете, он шагал по грязной, изрезанной глубокими колеями деревенской улочке — и ему хотелось петь, танцевать. Чудесный удел выпал на долю Рафлза Хоу, но и ему, Роберту, едва ли худший. Ведь он посвящен в великий секрет алхимика, ему достанется сказочное богатство, каким не обладают и монархи, и в придачу свобода и независимость, каких у монархов нет. Поистине завидная доля! Перед ним вставали тысячи радостных видений будущего, в мечтах он уже вознесся над всем миром: люди падали перед ним ниц, моля о помощи или вознося благодарения за милости.

Каким неприглядным показался ему запущенный их сад с редким кустарником и тощими вязами, каким жалким простой кирпичный фасад дома с окрашенным в зеленый цвет деревянным крыльцом! Все это и раньше оскорбляло его вкус художника, но сейчас безобразие дома показалось ему нестерпимым. А комната! Стулья, обитые клеенкой, ковер унылой расцветки, на полу дорожка из разноцветных лоскутков — все вызывало в нем отвращение. Одно лишь было красиво в этой комнате — его сестра, и взгляд Роберта остановился на ней с удовольствием. Лаура сидела в кресле у камина, и прекрасное, тонкое, белое ее лицо четко выделялось на темном фоне стены.

— Знаешь, Роберт, — сказала она, кинув на него взгляд из-под длинных черных ресниц, — папа становится невозможен. Мне пришлось сказать ему прямо, что я выхожу замуж не ради его выгоды, а ради своей собственной.

— Где он сейчас?

— Право, не знаю. В «Трех голубках», вероятно. Он проводит там почти все свое время. Он выскочил из дому в страшной ярости, наговорил мне кучу глупостей о брачных договорах, родительских запретах и тому подобное. Его представление о брачном контракте сводится, по-видимому, к тому, что имущество надо записать на имя отца. Ему следовало бы вести себя смирно и ждать, пока о нем позаботятся.

— Знаешь, Лаура, все же нужно относиться к нему снисходительнее, — сказал Роберт обеспокоенно. — Последнее время я замечаю, что он очень переменился. Мне кажется, он не вполне душевно здоров. Надо бы обратиться за советом к врачу, но я сегодня все утро провел у Рафлза.

— Да? Ты виделся с Рафлзом? Он ничего не просил мне передать?

— Сказал, что зайдет к нам, как только закончит работу.

— Но что с тобой, Роберт? Ты разгорячен, глаза блестят, ты как-то даже похорошел, — с женской проницательностью заметила Лаура. — Рафлз что-нибудь сказал тебе? А, догадываюсь, он рассказал тебе, откуда у него деньги, верно?

— Да. Он мне многое объяснил. Поздравляю тебя, Лаура, поздравляю от всей души, ты будешь очень богата!

— Как все-таки странно, что именно теперь, когда мы обеднели, нам довелось познакомиться с таким человеком! Это все благодаря тебе, милый мой Роберт. Ведь если бы ты не полюбился ему, он никогда бы не попал к нам в «Зеленые Вязы» и ему не полюбился бы еще кое-кто.

— Вовсе нет, — ответил Роберт, усаживаясь подле сестры и ласково похлопывая ее по руке. — У него любовь к тебе с первого взгляда. Он влюбился в тебя, еще не зная твоего имени. Ведь он расспрашивал о тебе в первый же день, как мы с ним познакомились.

— Но расскажи, Боб, что ты узнал о его богатстве, — попросила Лаура. — Он мне еще ничего не говорил, а меня мучает любопытство. Откуда у него деньги? Во всяком случае, это не отцовское наследство — отец его был простым деревенским врачом, он мне сам рассказывал. Как же он добывает деньги?

— Я обещал держать это в тайне. В свое время он сам все тебе объяснит.

— Ну скажи хотя бы, угадала я или нет: он получил их от дяди? Да? Или от какого-нибудь друга? Или продал необыкновенный патент? Может, нашел золотую жилу? Или нефть? Ответь же, Роберт!

— Не проси, не могу, честное слово! — засмеялся брат. — И больше об этом я с тобой говорить не стану. Ты чересчур хитра. А я обязан хранить секрет. И, кроме того, мне необходимо пойти поработать.

— Очень нелюбезно с твоей стороны. — Лаура надула губки. — Но мне пора одеваться, поездом час двадцать я еду в Бирмингем.

— В Бирмингем?

— Да, мне надо заказать там кучу всяких вещей. Все надо купить заново. Вы, мужчины, забываете о таких пустяках. Рафлз хочет, чтобы мы обвенчались чуть ли не через две недели. Конечно, все будет очень скромно, но все же надо кое о чем позаботиться.

— Так скоро? — задумчиво произнес Роберт. — Ну что ж, может, так оно и лучше.

— Конечно, гораздо лучше. Представь себе, какой ужас, если вдруг приедет Гектор и устроит сцену! А если к тому времени я успею выйти замуж, это уже не будет иметь никакого значения. Что мне до того? Но Рафлз, разумеется, понятия не имеет о Гекторе. Будет просто ужасно, если они встретятся.

— Да, этого допустить нельзя.

— Я не могу без страха подумать об этом. Бедный Гектор! Но что мне оставалось делать? Ты же знаешь, Роберт, ведь у нас с ним была просто старая детская дружба. И разве могу я из-за нее отказаться от такого предложения? Это просто мой долг перед семьей, ведь правда?

— Ты попала в трудное положение, очень трудное, — ответил ей брат. — Но все уладится, я не сомневаюсь, Гектор все поймет. А ты говорила старику Сперлингу, что выходишь замуж?

— Ни слова. Он был вчера у нас, завел разговор о Гекторе, но, право, я не знала, как ему сказать. Мы поженимся в Бирмингеме, поэтому, в сущности, незачем ему и говорить. Ну, я должна поторопиться, не то опоздаю на поезд.

Сестра ушла, а Роберт поднялся к себе в студию и, растерев краски на палитре, долго стоял перед большим пустым холстом, держа в руке кисть и мастихин. Какой бессмысленной, какой бесполезной показалась ему теперь его работа! Какая у него цель? Заработать деньги? Они будут у него и так, стоит лишь попросить или в конце концов даже взять без спроса. Или, может быть, он работает, чтобы создать прекрасное произведение? Нет, как художник он далек от совершенства. Рафлз Хоу именно так сказал и был прав. После стольких усилий убедиться, что все это зря? А имея деньги, можно покупать картины, которые доставят ему радость, потому что будут действительно прекрасны. Какой же смысл в его работе?

Роберт не видел теперь этого смысла.

Он бросил кисть, разжег трубку и спустился обратно в гостиную.

Перед камином стоял отец отнюдь не в благодушном настроении, о чем свидетельствовало его красное лицо и опухшие глаза.

— Ну, Роберт, ты, конечно, как всегда, все утро провел, интригуя против отца!

— Что ты хочешь сказать, отец?

— Именно то, что говорю. Разве это не интриги, не заговор, когда вы все трое — ты, она и этот Рафлз Хоу — шепчетесь, совещаетесь и что-то замышляете, а мне ни о чем ни слова? Что мне известно о ваших планах?

— Я не вправе разглашать чужие секреты, отец.

— Секреты? Но я тоже имею право голоса! Секреты там или не секреты, а вы еще вспомните, что у Лауры есть отец, которого нельзя просто отшвырнуть в сторону! Пусть у меня были неудачи в делах, но я не настолько низко пал, я не позволю, чтобы меня третировали в собственной семье! Что, собственно, я выигрываю от этого прекрасного замужества?

— Что ты выигрываешь? Я полагаю, счастье Лауры — достаточная для тебя награда.

— Если бы этот человек искренне любил Лауру, он позаботился бы о ее отце. Не далее как вчера я попросил у него в долг, да, да, я снизошел до того, что обратился к нему с просьбой! Это я-то, который чуть не стал мэром Бирмингема! И что же? Он наотрез мне отказал!

— Ах, отец! Ну как ты мог пойти на такое унижение?

— Да, да, отказал наотрез! — возбужденно кричал старик. — Это, видите ли, противно его принципам! Но я с ним еще поквитаюсь… вот увидишь! Я про него кое-что знаю. Как они там называют его в «Трех голубках»? Фальшивомонетчик, вот как! Зачем это ему без конца доставляют столько металла, и почему у него всегда идет дым из трубы?

— Отец, оставь ты его в покое! — взмолился Роберт. — Ты, кажется, только и думаешь, что о его деньгах. А по мне, не имей он ни гроша в кармане, он все равно милый, сердечный человек.

Старик Макинтайр разразился хриплым хохотом.

— И ты еще читаешь проповеди! — сказал он. — Не имей он ни гроша в кармане! Да разве стал бы ты так лебезить перед ним, будь он нищим? И ты воображаешь, Лаура бы тогда взглянула на него? Ты сам не хуже меня знаешь, что она выходит за него только из-за денег.

У Роберта вырвался крик ужаса: в дверях стоял Рафлз Хоу. Он был бледен и молча переводил испытующий взгляд с отца на сына.

— Прошу извинить, — сказал он сухо. — Я не имел намерения подслушивать, но я невольно слышал ваш разговор. Что касается вас, мистер Макинтайр, ваши слова продиктованы вашим недобрым сердцем. Они меня не задевают. Роберт же мой преданный друг. И Лаура любит меня ради меня самого. Вам не удастся подорвать мое доверие к ним. Но с вами, мистер Макинтайр, у нас нет ничего общего, и даже лучше, что мы откровенно выскажем это друг другу.

Он поклонился и вышел так быстро, что ни Роберт, ни его отец не успели сказать ни слова.

— Вот видишь! — сказал наконец Роберт. — Ты натворил такое, что уже не поправишь.

— Я еще с ним поквитаюсь! — яростно выкрикнул старик, грозя кулаком вслед темной, медленно проходившей за окном фигуре. — Подожди, Роберт, ты увидишь, можно ли шутить шутки с твоим старым отцом!

Глава XIII НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Лауре, когда она вернулась из Бирмингема, о случившемся не сказали ни слова. Она была в приподнятом настроении и весело болтала о покупках, о приготовлениях к свадьбе, время от времени выражая удивление, почему это Рафлз все не приходит. Наступил вечер, а от него по-прежнему не было вестей, и Лаура начала беспокоиться.

— Что его задерживает, почему он не идет? — спросила она брата. — Сегодня впервые после нашей помолвки мы с ним не виделись.

Роберт выглянул в окно.

— Очень ветрено, и сильный дождь, — сказал он. — Думаю, сегодня Хоу не придет.

— Гектор, бедняга, приходил в любую погоду: в дождь, в снег, когда угодно. Но, впрочем, Гектор — моряк. Ему все нипочем. Надеюсь, Рафлз не заболел?

— Он был совершенно здоров, когда я виделся с ним утром, — ответил брат, и оба они умолкли.

В оконные стекла бил дождь, в ветвях вязов у садовой ограды свистел ветер.

Старик Макинтайр весь день молча просидел в углу, глядя на огонь в камине, кусая ногти, и с его морщинистого лица не сходило выражение злобы. Вопреки своему обыкновению он не пошел в деревенский трактирчик, а рано поплелся спать, так и не сказав детям ни слова. Лаура и Роберт еще некоторое время сидели у камина, оживленно болтая. Лаура щебетала о том, сколько чудес сотворит она, когда станет хозяйкой Нового Дома. Роберт не мог не заметить, что сейчас сестра рассуждает о благотворительности меньше, чем при своем будущем муже. Кареты, платья, приемы, путешествия в далекие страны — вот о чем рассуждала она так же горячо, как прежде об устройстве приютов и работных домов.

— Я думаю, лучше всего лошади серой масти, — сказала она. — Гнедые тоже красивы, но все же серые эффектнее. Мы можем обойтись двухместной каретой и ландо, да еще нужна двуколка для Рафлза. У него полны конюшни лошадей и экипажей, но он никогда ни верхом не ездит, ни в экипаже. Если только на него надеяться, вся его полсотня коней просто перемрет от отсутствия моциона, или у них печень ожиреет, как у страсбургских гусей.

— Вы, наверное, останетесь жить здесь? — спросил брат.

— Да, но, кроме того, нам необходим дом в Лондоне, чтобы проводить там сезон. Конечно, пока я не хочу предлагать никаких изменений, но потом все будет по-другому. Я уверена, Рафлз не откажет мне, если я попрошу. Он может сколько угодно говорить, что ему не нужны почести и благодарности, но какой, интересно, смысл заниматься благотворительностью, если ничего за это не получаешь? Не сомневаюсь, если он доведет до конца хотя бы половину своих проектов, его сделают пэром. Допустим, он будет лорд Тэмфилд. И тогда я, конечно, стану леди Тэмфилд. Как это тебе нравится, Боб?

Она присела, делая реверанс, и вскинула голову так, словно была рождена носить корону.

— Отцу придется дать пенсию, — заговорила она немного погодя. — Он будет получать ежегодно определенную сумму при условии, что не станет мешать и поселится где-нибудь в другом месте. А для тебя, Роберт, право, не знаю, что придумать. Мы сделаем тебя президентом королевской академии, если только это звание можно купить за деньги.

Было уже поздно, когда они, наконец, перестали строить воздушные замки и разошлись по своим комнатам. Но воображение Роберта было возбуждено, и он не мог уснуть. События этого дня могли бы взвинтить человека и с более крепкими нервами. Утром ему открыли необыкновенную тайну и показали фантастическое зрелище в лаборатории. Затем разговор с отцом, их размолвка, неожиданное появление Рафлза Хоу. И, наконец, болтовня сестры. Все это взбудоражило его и отогнало сон. Напрасно ворочался он с боку на бок, напрасно шагал по комнате, стараясь успокоиться. Ему не только не хотелось спать, но каждый нерв его был натянут, все чувства обострены до предела. Что же сделать, чтобы хоть ненадолго заснуть? Роберт вспомнил, что внизу стоит графин с коньяком, стакан вина может нагнать сон.

Он только успел приоткрыть дверь своей комнаты, как до слуха его долетел звук медленных, крадущихся шагов: кто-то спускался по лестнице. Лампа у него в комнате не горела, и Роберт издали увидел на лестнице тусклый свет свечи и движущуюся вдоль стены тень. Он замер, напряженно прислушиваясь. Теперь шаги доносились из передней, послышался легкий скрип: кто-то осторожно повернул ключ в замочной скважине. В ту же минуту струя холодного воздуха задула свечу, и резкий короткий стук возвестил, что дверь захлопнули снаружи.

Роберт был поражен. Кто мог бродить здесь ночью? Вероятно, отец. Но что заставило его выйти из дому в три часа ночи? И в такую погоду! С каждым порывом ветра дождь ударял в окно спальни, точно стараясь выбить его. Стекла в раме дрожали, а за окном скрипело и стонало дерево, ветер раскачивал его громадные ветви. Что могло выгнать человека на улицу в такую ночь?

Роберт поспешно чиркнул спичкой и зажег лампу. Спальня отца находилась напротив, и дверь была слегка приоткрыта. Роберт распахнул ее и оглядел комнату. Она была пуста. Постель была даже не смята. У окна стоял единственный стул. Тут отец, должно быть, и сидел с тех пор, как ушел к себе наверх. Ни книги, ни газеты поблизости. Чем же он занимался все это время? Ничего, только на подоконнике лежит ремень для правки бритвы.

Сердце Роберта похолодело от предчувствия беды. В ночном походе отца скрывалось недоброе. Ему вспомнилось, как старик вчера был угрюм, как хмурился, как яростно грозился. Да, тут что-то неладно. Но, может быть, он, Роберт, еще успеет предупредить возможное несчастье? Лауру звать незачем. Что она тут сделает? Роберт торопливо оделся, запахнулся в теплое пальто и, схватив шляпу и трость, бросился вслед за отцом.

На деревенской улице ветер бушевал с такой силой, что Роберту пришлось идти боком, чтобы его не сбило с ног. В переулке было тише — с одной стороны тут защищали высокая насыпь и живая изгородь. Но дорога была покрыта грязью, а сверху непрерывно хлестал дождь. И нигде ни души. Но Роберту незачем было искать прохожих, расспрашивать, не встретился ли им отец, он знал, куда тот отправился, знал наверняка, как если бы видел это собственными глазами.

Железные ворота Нового Дома были приоткрыты, и Роберт быстро зашагал по аллее среди елок, с которых падали капли дождя. Зачем пошел сюда отец? Только чтобы высмотреть, подкараулить что-нибудь, или он ищет Рафлза Хоу, хочет высказать ему свою обиду, возмущение? А может быть, за этим загадочным исчезновением из дому среди ночи скрывается более темный, более страшный умысел? Роберт вдруг вспомнил о ремне для правки бритвы, забытом на подоконнике отцовской спальни, и похолодел от ужаса. Зачем понадобилась старику бритва?

Роберт ускорил шаг, он почти бежал, пока не очутился у подъезда.

Слава богу, в доме все тихо! Роберт стоял у высокой двери, напряженно вслушиваясь в тишину. Нигде ни звука, только шум ветра и дождя. Где же отец? Если он задумал проникнуть в дом, то уж, во всяком случае, не через окно: ведь он слышал, как Рафлз Хоу рассказывал о мерах, принятых против грабителей. И вдруг Роберта как громом поразило. А то ничем не защищенное окно! Хоу был так неосторожен, что рассказал о нем. Среднее окно лаборатории! Если он, Роберт, отлично помнит про него, то уж и отец, конечно, не забыл! Да, здесь таится опасность!

Едва Роберт завернул за угол дома, как убедился, что догадки его имели основание. В лаборатории горел свет, и в темноте три широких окна выделялись яркими серебряными четырехугольниками. Среднее окно было раскрыто, и Роберт тут же увидел, как темная фигура с обезьяньими ухватками вспрыгнула на подоконник и исчезла внутри комнаты. Лишь на секунду на фоне яркого света мелькнули ее очертания, но этого было достаточно, чтобы Роберт узнал отца. Роберт на цыпочках подобрался к открытому окну и заглянул внутрь. То, что он увидел, потрясло его.

На стеклянном столе лежало пять или шесть слитков золота, очевидно, произведенного вечером, но еще не убранного в хранилище. И на эти слитки золота старик кинулся, как на свою законную добычу. Он лег грудью поперек стола, обхватив руками золотые бруски, прижимаясь к ним щекой, что-то напевая и бормоча про себя. В резком ярком свете среди огромных колес и странных механизмов эта маленькая темная фигура, жадно вцепившаяся в золото, являла собой мрачное и в то же время жалкое зрелище.

Минут пять Роберт стоял в темноте под дождем, не отрывая глаз от окна, а отец все лежал неподвижно, лишь крепче прижимаясь к золоту и поглаживая его костлявыми руками. Роберт не знал, как поступить, и вдруг у него вырвался возглас удивления, тут же заглушенный завыванием ветра.

В углу комнаты стоял Рафлз Хоу. Роберт не понимал, каким образом он там очутился, он готов был поклясться, что за минуту перед тем угол был пуст. Рафлз Хоу молчал. Он стоял в длинном темном халате, скрестив на груди руки, на бледном лице его застыла горькая усмешка. Старик Макинтайр, очевидно, тоже его увидел, громко выругался и еще теснее обхватил свое сокровище, искоса бросая на хозяина дома злобный, бегающий взгляд.

— Вот до чего дошло! — произнес наконец Рафлз Хоу, делая шаг вперед. — Пасть так низко, прокрасться в мой дом ночью, как мелкий вор! Вы знали, мистер Макинтайр, что окно это не заперто. Я помню, что говорил об этом при вас. Однако я не сказал, что у меня есть способ тут же получить сигнал, если ко мне заберутся воры. Но чтобы грабителем оказались вы!..

Старый фабрикант оружия не пытался оправдаться, только бормотал ругательства и все цеплялся за слитки золота.

— Я люблю вашу дочь, — продолжал Рафлз Хоу, — и ради нее не выдам вас. Я сохраню ваш отвратительный, позорный поступок в тайне. Никто не узнает, что произошло сегодня ночью. Я не стану будить слуг и звать полицию. Но вы должны сейчас же покинуть мой дом. Больше мне вам сказать нечего. Уходите тем же путем, каким вы сюда попали.

Он шагнул вперед и протянул руку, словно хотел оттащить старика от золота. Неожиданно тот выхватил что-то из кармана пальто и, свирепо крикнув, бросился на алхимика. Нападение было так внезапно и яростно, что Рафлз Хоу не успел защититься. Костлявые пальцы сжали ему горло, в воздухе сверкнуло лезвие бритвы. По счастью, бритва, опускаясь, задела за один из бесчисленных проводов, тянувшихся по всей лаборатории, и, выскользнув из рук старика, со звоном упала на каменный пол. Но, и лишившись оружия, старик был все же опасен. Не произнося ни звука, он с чудовищной энергией кидался на Рафлза Хоу, вынуждая его отступать, пока оба они не наткнулись на скамью и не упали. Макинтайр оказался на Рафлзе Хоу. Он сжал алхимику горло, и тому пришлось бы плохо, если бы Роберт не вскочил в окно и не оттащил отца. Вместе с Хоу они повалили старика на пол и шейным платком скрутили ему руки. На него было страшно смотреть, лицо его искажала судорога, глаза вылезли из орбит, на губах выступила пена.

Хоу оперся о стеклянный стол, он задыхался, прижимая рукой левый бок.

— Роберт? — Он еле дышал. — Какой ужас!.. Но как вы здесь очутились?

— Я шел следом за отцом. Я слышал, как он уходил из дому.

— Он хотел ограбить меня. И готов был убить. Но он безумец, самый настоящий безумец!

В том не было сомнения. Старик приподнялся и внезапно разразился хриплым смехом. Он раскачивался из стороны в сторону, поглядывая то на Рафлза Хоу, то на сына хитрыми, сверкающими глазками. Оба поняли, что ум старика помутился от навязчивых мыслей о богатстве, что перед ними маньяк. Жуткая, беспричинная веселость старика была еще страшней его ярости.

— Что нам с ним делать? — спросил Хоу. — Его нельзя отвести домой. Это будет страшным ударом для Лауры.

— Необходимо пригласить врача. Нельзя ли оставить отца здесь до утра? Если мы возьмем его домой, по дороге может кто-нибудь встретиться, тогда не избежать огласки.

— Понимаю. Мы переведем его в комнату с пробковыми стенами, там он не причинит вреда ни себе, ни другим. Знаете, я просто сам не свой. Но теперь мне лучше. Возьмем его под руки — вы справа, я слева.

Наполовину ведя, наполовину волоча старика, они кое-как увели его из лаборатории и поместили на ночь в надежном месте. В пять часов утра Роберт отправился в двуколке за врачом, а Рафлз Хоу все шагал по своим царственным покоям. На лице его застыла озабоченность, сердце сжималось тоской.

Глава XIV ЗЛО РАСТЕТ

Лаура, очевидно, не была поражена горем оттого, что отца неожиданно увезли из дому. Ей ничего не сказали о том, при каких обстоятельствах это произошло, просто Роберт за завтраком сообщил сестре, что счел благоразумным послушаться совета врачей и поместил отца на некоторое время в больницу, где он будет под постоянным наблюдением. Она и сама не раз говорила, что странности отца усиливаются, поэтому новость эта не показалась ей слишком неожиданной, во всяком случае, не помешала ей с аппетитом пить кофе и есть яичницу и при этом оживленно болтать о предстоящей свадьбе.

Но на Рафлза Хоу случай этот подействовал совсем иначе. Он был потрясен до глубины души. Он всегда опасался, как бы его деньги не стали косвенной причиной чьей-нибудь гибели, а тут, прямо у него на глазах, они довели человека до преступления и безумия. Напрасно пытался он успокоиться, убеждая себя, что безумие Макинтайра вызвано иными, давнишними причинами, а он, Рафлз Хоу, и его богатство тут ни при чем. Он старался вспомнить, каким он впервые увидел старика: ворчлив, неумен, но явной порочности в нем заметно не было. Но с каждой неделей он менялся. Начались жадные взгляды исподтишка, намеки, недомолвки, и, наконец, вчера он открыто попросил денег. Совершенно очевидно, что все это — звенья одной цепи, ведшие к роковой встрече в лаборатории. Он мечтал, что золото его принесет людям благо, а оно породило зло и преступление.

Рано утром к Рафлзу зашел мистер Сперлинг, викарий: до него уже дошли дурные вести. Хоу приятно было поговорить с викарием — свежий, бодрый старик казался прямой противоположностью самому Хоу.

— Ах, ах! — огорчался викарий. — Какое несчастье, поистине несчастье! Помрачение рассудка, вы говорите, и нет надежды, что поправится? Боже мой, боже мой… Да я и сам замечал в нем перемену за эти последние недели. Будто он что-то затаил. А как Роберт Макинтайр?

— С ним все благополучно. Он был у меня утром, когда с отцом случился припадок.

— Нет, наш Роберт тоже изменился. Он уже не тот, что прежде. Вы меня простите, мистер Хоу, если я позволю себе подать вам совет. И не как духовный пастырь, а как человек, который по возрасту годится вам в отцы. Вы очень состоятельны, и вы благородно распоряжаетесь вашим богатством. Да, сэр, благородно. Не думаю, чтобы из тысячи нашелся один, кто так поступал бы на вашем месте. Но не кажется ли вам иногда, что деньги ваши оказывают на окружающих дурное влияние?

— Порой я боюсь, что да.

— Оставим старого Макинтайра. Его как пример уж брать не будем. Но Роберт! Прежде он с жаром отдавался своему делу, он так любил свое искусство. Бывало, когда ни встретишь его, он тотчас заговорит о новых замыслах, о том, как подвигается последняя картина. В нем чувствовалось хорошее честолюбие, энергия, независимость. Теперь он ничего не делает. Я знаю наверное, что вот уже два месяца, как он не брал кисти в руки. Трудолюбивый художник стал лентяем и, еще того хуже, прихлебателем. Простите, что я говорю это вам так прямо.

Рафлз Хоу промолчал, только в отчаянии стиснул руки.

— Тоже и кое-кто из наших деревенских жителей, — продолжал мистер Сперлинг. — Боюсь, вы помогали слишком щедро, без разбору. И люди опустились, утратили чувство собственного достоинства. Вот, например, старик Блэкстон. У него на днях ветром сорвало крышу с сарая. Он всегда был человеком толковым, энергичным. Случись это три месяца назад, он взял бы лестницу и за два дня починил бы крышу. А теперь он сидит, бездельничает да строчит вам письма, потому что знает: стоит вам только услыхать о его беде, и вы поможете. А старик Элвари? Правда, он всегда был бедняком, но все-таки трудился, сохранял достоинство. Теперь он палец о палец не ударит, только знай курит да сплетничает с утра до вечера. И, что хуже всего, ваша щедрость вредит не только тем, кому вы помогли: она сбивает с пути и тех, кто от вас ничего не получил. Они чувствуют себя несправедливо обиженными, обойденными, как будто другие получили то, на что и они имеют такое же право. Дело уж дошло до того, что я счел долгом обратиться к вам. Для меня самого это урок. Я часто порицал своих прихожан за скупость, и мне как-то странно упрекать того, кто излишне щедр. Это благородный промах.

— Крайне признателен вам за то, что вы все это мне рассказали, — ответил Рафлз Хоу, пожимая руку викарию. — Впредь я буду осторожнее.

Пока не ушел мистер Сперлинг, Рафлз Хоу оставался спокойным, сдержанным. И только придя к себе, в свою скромную комнату, бросился на постель, зарылся лицом в подушку, из груди его вырвались рыдания. Самый богатый человек во всей Англии, он в тот день был и самым несчастным. Как ему поступить, куда направить ниспосланную судьбой силу? Он пытается осчастливить людей — и приносит им проклятие. Добрые его намерения дают такие горькие плоды! Как будто самый его разум поражен какой-то нравственной проказой, и он переносит ее на всех, кто находится под его влиянием. Благотворительность, которую он так тщательно обдумывал, словно бы пропитала отравой все окрестные селения. И если результаты даже малых дел так плачевны, чего ждать от его грандиозных проектов? Если он не может уплатить грошовый долг простого фермера, не нарушая великих законов причины и следствия, лежащих в основе жизни, как смеет он рассчитывать на то, что обогатит народы, вмешиваясь в сложную систему торговли или пытаясь обеспечить всем необходимым сотни тысяч человек?

Ужас охватил его, когда перед ним вдруг, как в тумане, предстали все эти неразрешимые задачи: что, если он совершит ошибки, которых потом не исправить никакими деньгами? Путь, начертанный провидением, — это прямой путь, а он, полуслепое создание, хочет изменить его, пытается повести человечество куда-то в сторону. Удастся ли ему стать благодетелем человечества, не окажется ли он величайшим его врагом?

Вскоре, однако, смятение его улеглось; он поднялся, умыл разгоряченное лицо, пылающий лоб. В конце концов, неужели нет поприща, где можно принести бесспорную пользу? Надо переделывать не столько природу, сколько жизнь человека. Не провидение же распорядилось, чтобы люди жили впроголодь, в тесноте, в жалких трущобах! Ведь все это результат искусственно созданных условий, их можно исправить искусственными же мерами. Может, ему все же посчастливится осуществить свои планы и мир станет лучше благодаря его, Рафлза Хоу, открытию. Неверно, что он несет только зло всем, с кем сталкивается. Лаура, например. Кто знает его лучше, чем она? А уж какая она добрая, нежная, преданная! Лаура, во всяком случае, не стала хуже от знакомства с ним. Надо пойти сейчас же повидаться с ней. Как отрадно будет услышать ее голос, получить ее сочувствие в этот тяжелый для него час.

Непогода утихла. Дул мягкий ветер, и в воздухе чувствовалось приближение весны. Шагая по извилистой дороге, Рафлз Хоу вдыхал смолистый запах елей. Перед ним расстилались широкие просторы, там и сям виднелись усадьбы фермеров красные кирпичные домики; утреннее солнце бросало косые лучи на серые крыши, сверкало на стеклах окон. Сердце Рафлза Хоу тянулось к людям с их постоянными тревогами, с их стремлениями и надеждами, с убивающими душу заботами. Как подойти к людям? Как облегчить им жизнь и при этом не сбить их с пути? Все яснее видел он, что горести очищают душу и жизнь без стремления к совершенствованию лишена смысла.

Лаура сидела одна в гостиной: Роберт ушел, ему надо было завершить некоторые формальности в связи с болезнью отца. Увидев жениха, Лаура вскочила и с милой девичьей грацией подбежала к нему.

— Ах, Рафлз, — воскликнула она, — я была уверена, что ты придешь! Но как ужасна эта история с папой!

— Не огорчайся, дорогая, — мягко ответил он. — Может оказаться, что болезнь его не так уж серьезна.

— Это случилось, когда я еще спала. Я обо всем узнала только за завтраком. Вероятно, они пошли к тебе очень рано.

— Да, они пришли рано.

— Что с тобой, Рафлз? — спросила Лаура, заглянув ему в лицо. — Ты такой печальный, утомленный.

— Я сегодня в плохом настроении. Дело в том, что утром я долго беседовал с мистером Сперлингом.

Лаура вздрогнула, губы у нее побелели. Долго беседовал с мистером Сперлингом? Неужели он выдал ее?

— Вот как! — только и смогла она выговорить.

— Он сказал мне, что благотворительность моя причинила больше вреда, чем пользы, и даже что я оказываю дурное влияние на всех, с кем сталкиваюсь. Он дал мне понять это в самой деликатной форме, но смысл его слов был именно таков.

— И только-то? — Лаура облегченно вздохнула. — Не обращай внимания на то, что говорит мистер Сперлинг. Ведь это сущая чепуха! Все знают, что десятки людей без твоей поддержки давно бы разорились, их просто выгнали бы на улицу. Как могли они из-за тебя стать хуже? Меня поражает, что мистер Сперлинг мог придумать такой вздор!

— Как подвигается картина Роберта?

— Он что-то разленился. Давно не прикасается к работе. Но почему ты спрашиваешь? Опять у тебя морщинка на лбу. Извольте сейчас же разгладить ее, сэр! — Белой ручкой она провела по его нахмуренному лбу.

— Во всяком случае, я знаю кое-кого, кто из-за меня не стал хуже, — сказал он, глядя на Лауру. — Есть человек — добрый, чистый, преданный, он все равно любил бы меня, даже если бы я был бедным клерком, с трудом зарабатывающим себе на пропитание. Ведь правда, Лаура, ты и тогда любила бы меня?

— Глупый! Ну, конечно!

— И все же, как странно, что ты, единственная женщина, какую я в жизни любил, ответила мне таким же чувством — чувством, свободным от корысти и расчета! Может, само провидение послало мне тебя, чтобы я вновь обрел веру в людей. Как холодно было бы на свете без женской любви! Утром я все видел в мрачном свете, я кинулся к тебе, к нашей любви, как к единственной своей опоре. Все остальное показалось мне изменчивым, ненадежным, всеми движут низменные побуждения. Только тебе, только тебе я верю!

— А я тебе, дорогой Рафлз! Я не знала, что такое любовь, пока не встретилась с тобой.

Она шагнула к нему, протянула руки. В глазах ее светилась любовь, но тут же Рафлз увидел в них ужас, краска сбежала с ее лица. Она смотрела в сторону двери. Рафлз стоял спиной к двери и не видел, что так взволновало Лауру.

— Гектор… — еле произнесла она пересохшими губами.

Одно мгновение, и стройный, загорелый молодой человек вбежал в комнату и подхватил Лауру на руки, словно перышко.

— Дорогая моя! — воскликнул он. — Я знал, что устрою тебе сюрприз. Я только что из Плимута, приехал вечерним поездом. И у меня длинный отпуск и сколько угодно времени, чтобы сыграть свадьбу. Правда, чудесно, Лаура, дорогая?

В полном восторге он кружил Лауру по комнате. И вдруг увидел незнакомца, молча стоявшего в стороне. Гектор густо покраснел и неловко, по-матросски поклонился, все еще сжимая холодную, неподвижную руку Лауры.

— Простите, сэр, не заметил вас сразу, — сказал он. — Извините, что я так ворвался. Но если бы вы послужили во флоте, вы бы поняли, что такое избавиться от матросской муштры и почувствовать себя свободным человеком. Мисс Макинтайр подтвердит, что мы с ней знаем друг друга с детства и не позже чем через месяц, надеюсь, поженимся.

Рафлз Хоу стоял неподвижно. Он был потрясен, оглушен тем, что увидел и услышал. Лаура оттолкнула Гектора и пыталась вырвать у него свою руку.

— Разве ты не получил моего письма в Гибралтаре? — спросила она.

— Я не попал в Гибралтар. Нам дали приказ с Мадейры вернуться в Англию. Эти умные головы в адмиралтействе способны каждые два часа менять приказы. Но что нам теперь до этого письма, когда я сам здесь и могу говорить с тобой! Однако ты не представила меня твоему другу.

— Одно слово, сэр, — произнес Рафлз Хоу дрожащим голосом. — Верно ли я вас понял? Я должен убедиться, что не ошибся. Вы обручены с мисс Макинтайр?

— Ну конечно! Я только что вернулся из четырехмесячного плавания и спешу сыграть свадьбу, пока не придется снова сниматься с якоря.

— Четыре месяца!.. — ахнул Рафлз Хоу. — Да ведь я приехал сюда ровно четыре месяца назад! Еще один, последний вопрос. Роберт Макинтайр знает о вашей помолвке?

— Роберт? Ну как же! Уезжая, я оставил Лауру на его попечении. Но что случилось? Что с тобой, Лаура? Почему ты такая бледная и молчишь? А что это с ним? Он теряет сознание…

— Ничего, сейчас пройдет. — Рафлз Хоу с трудом переводил дыхание, прислонясь к дверному косяку. Он был бел как бумага и держался рукой за сердце, словно его пронзила вдруг нестерпимая боль. Минуту он стоял, пошатываясь, затем крикнул что-то невнятное, повернулся и выбежал из комнаты.

— Вот бедняга, — сказал Гектор, с изумлением глядя ему вслед. — Что-то с ним стряслось. Но что все это значит, Лаура, объясни!

Лицо моряка потемнело, он плотно сжал губы.

За все это время Лаура не сказала ни слова и стояла, не двигаясь, с застывшим взглядом, но теперь она вырвалась от Гектора, бросилась на диван и, уткнувшись лицом в подушку, разразилась бурными рыданиями.

— Это значит, что ты погубил меня! — крикнула она. — Да, погубил, погубил! Почему ты не оставил меня в покое? Зачем явился так не вовремя? Еще несколько дней, и все было бы кончено. Неужели ты не получил моего письма?

— И что же было в этом письме? — спросил Гектор холодно. Он смотрел на нее, скрестив руки на груди.

— Я написала, что ты свободен, что я полюбила Рафлза Хоу и собираюсь стать его женой. О, теперь все погибло! Я ненавижу тебя, ненавижу! И буду ненавидеть всю жизнь! Ты встал между мной и единственной удачей, выпавшей мне на долю. Оставь меня и никогда не приходи к нам!

— Это твое последнее слово, Лаура?

— Да, больше ты от меня ничего не услышишь!

— Тогда прощай. Я повидаюсь с отцом и сразу же вернусь в Плимут.

Он подождал с минуту, надеясь, что она скажет ему еще что-нибудь, затем печально вышел из комнаты.

Глава XV ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА

Поздно вечером в дом к Макинтайрам громко, настойчиво постучали. Лаура весь день провела у себя в спальне, а Роберт в подавленном настроении сидел у камина и курил трубку. Внезапный резкий стук прервал его мысли. Он открыл дверь; на пороге стоял Джонз, представительный дворецкий Рафлза Хоу. Лицо у Джонза было испуганное, он был без шапки, при свете лампы видно было, как по его лысой голове стекают дождевые капли.

— Прошу вас, сэр, будьте добры, зайдите к нам! — обратился он к Роберту. — Мы все очень тревожимся за нашего хозяина.

Роберт схватил шляпу и бросился бегом; перепуганный дворецкий бежал рядом, тяжело ступая. Весь день были только одни волнения и несчастья. На сердце молодого художника лежала тяжесть, его мучило предчувствие новой большой беды.

— Что же с вашим хозяином? — спросил он наконец, переходя на более ровный шаг.

— Не знаем, сэр, мы не можем достучаться к нему в лабораторию. Он не отвечает, и дверь заперта изнутри. Мы все напугались, сэр, уж очень он странно вел себя сегодня.

— Странно?

— Да, сэр. Утром вернулся с прогулки просто на себя не похож. Говорит сам с собой и смотрит в одну точку. Жутко глядеть! Потом долго ходил по коридорам, на завтрак даже не взглянул, а прошел в музей. Собрал драгоценности, все прочее и унес в лабораторию. Что он делал с тех пор, не знаем. Но слышно было, горн там у него все время горел, и из трубы валил дым, как на фабрике в Бирмингеме. Когда стемнело, нам стала видна тень мистера Хоу — окно-то было освещено. Он работал прямо как одержимый, таскал что-то тяжелое. И обедать не захотел, все работал и работал. А теперь все стихло, и горн остыл, и дым из трубы не идет, а мистер Хоу все в лаборатории и не отвечает нам. Вот мы и перепугались. Миллер побежал в полицию, а я к вам.

Они уже подошли к дому. У двери в лабораторию столпились слуги: только что прибывший деревенский полисмен, приставив электрический фонарик к замочной скважине, старался заглянуть внутрь.

— Ключ повернут наполовину, — сказал он. — Ничего не разглядеть, видно только, что там горит свет.

— Пришел мистер Макинтайр! — закричали сразу несколько голосов, едва Роберт подошел ближе.

— Придется взломать дверь, сэр, — сказал полисмен. — Никак не можем добиться ответа, что-то неладно.

Они несколько раз вместе налегли всей своей тяжестью на дверь; наконец послышался треск, замок сломался, и все, толпясь, прошли в узкий коридор. Дверь в лабораторию оказалась приоткрытой, и вот что они там увидели.

Посреди комнаты высилась, доходя до середины стены, огромная куча легкого серого пепла, а рядом меньшая кучка сверкающей пыли — она вся искрилась в лучах электрического света. Вокруг царил хаос: валялись черепки, разбитые бутылки, исковерканная аппаратура, спутанные, изогнутые и перепачканные провода. И среди этого разрушения, откинувшись на спинку стула и стиснув на коленях руки, в спокойной позе человека, отдыхающего после трудной и завершенной работы, сидел Рафлз Хоу, владелец этого дворца, самый богатый человек на свете. Он был смертельно бледен, но сидел так непринужденно, так естественно, выражение его лица было так безмятежно, что, только когда его приподняли с кресла и коснулись холодных окоченевших рук, все поняли, что он мертв.

Рафлза Хоу понесли к нему в комнату — ступая медленно, благоговейно, ибо его любили все, кто ему служил. Роберт и полисмен остались в лаборатории. Словно во сне, пораженный Роберт бродил среди хаоса. На полу лежал тяжелый молот, очевидно, им-то Рафлз Хоу и разбил аппаратуру, сначала обратив с помощью электрических приборов все созданное им золото в протил. Сокровищница, так поразившая когда-то Роберта, теперь стала пустой комнатой с голыми стенами, и сверкающая пыль на полу говорила о том, какая судьба постигла великолепную коллекцию драгоценных камней, огромное, баснословное богатство. От машин не осталось ни одной целой детали, даже стеклянный изоляционный стол был расколот на три части. Непреклонная решимость чувствовалась во всем, что совершил Рафлз Хоу в тот день.

И вдруг Роберт вспомнил о секрете, спрятанном в шкатулке на дне окованного железом сундука. Ведь там оставлена ему разгадка последнего и самого важного звена процесса, раскрыта тайна создания золота! Сохранилась ли бумага? Задыхаясь и дрожа от волнения, Роберт открыл сундук и вытащил шкатулку слоновой кости. Она была заперта, но в замочной скважине торчал ключ. Роберт повернул ключ, откинул крышку. Там белел лист бумаги, и на нем стояло его, Роберта, имя. Дрожащими руками он развернул бумагу. Суждено ему наследовать богатство Эльдорадо или оставаться бедным художником и всю жизнь бороться за кусок хлеба?

Записка была помечена сегодняшним числом, и в ней было написано:

«Дорогой Роберт! Тайна моя умрет со мной. Не могу передать вам, как благодарю я небо за то, что удержался и не доверил вам весь секрет сполна, ибо я мог передать вам в наследство лишь горе и для вас самого и для других. Я не знал ни одной счастливой минуты с тех пор, как сделал свое открытие. Но я бы все стерпел, если бы чувствовал, что творю добро. Увы, все мои старания приводили к тому, что труженики становились бездельниками, довольные своей судьбой — жадными тунеядцами, и, что хуже всего, чистые, благородные женщины — обманщицами и лицемерками. Если таковы плоды моего вмешательства в малом, то можно себе представить, что получится из моих грандиозных планов, которые мы с вами так часто обсуждали. Все мечты моей жизни рушились. Меня вы больше не увидите. Я вернусь к занятиям наукой. Там, если я принесу и не много пользы, зато по крайней мере не принесу и вреда. Завещаю все оставшиеся в доме ценности распродать, а вырученную сумму разделить между благотворительными обществами Бирмингема. Я уеду сегодня же ночью, если почувствую себя крепче, — сегодня весь день у меня резкая боль в боку. Кажется, богатство столь же пагубно влияет на тело, как и на дух. Прощайте, Роберт, и пусть никогда на сердце у вас не будет так тяжело, как у меня сегодня.

Преданный вам Рафлз Хоу».

— Это самоубийство, сэр? Он покончил самоубийством? — вмешался полисмен, заметив, что Роберт прячет записку в карман.

— Нет, — ответил Роберт, — я думаю, у него не выдержало сердце.

* * *

Итак, все чудесные декорации и механизмы Нового Дома были разобраны, резьба, золото, книги, картины — все пошло с торгов. И немало обездоленных горемык, никогда и не слыхавших о Рафлзе Хоу, пока тот был жив, стали его благословлять после его смерти. Дом купила какая-то компания и устроила там водолечебницу. Из тех, кто посещает ее, мало кто знает странную историю, связанную с этим домом.

Пагубное влияние, которое богатство Хоу распространяло на всех окружающих, казалось, не утратило своей силы и после его смерти. Старик Макинтайр все еще в больнице для душевнобольных. Он собирает кусочки дерева и металла, принимая их за слитки золота. Роберт Макинтайр, вечно хмурый и раздражительный, неустанно повторяет один и тот же научный опыт, — опыт этот ему никак не удается. Живопись он забросил и тратит все свои скудные доходы на химическую и электрическую аппаратуру для своих опытов, тщетно пытаясь найти утерянное звено. Сестра ведет его хозяйство; это неразговорчивая, угрюмая женщина, все еще красивая и величественная, но душа ее отравлена горечью. Впрочем, последнее время Лаура усиленно занимается благотворительностью и стала незаменимой для нового помощника викария, — полагают, что он, быть может, пожелает никогда уже более не расставаться с ней. Так, во всяком случае, сплетничают в деревне, а в маленьком местечке такие пересуды всегда не без причин. Что до Гектора Сперлинга, то он все еще во флоте и, по-видимому, следует мудрому отцовскому совету не думать о женитьбе, пока не получит чин капитана. Возможно, что среди всех, кто так или иначе соприкоснулся с золотом Рафлза Хоу, он — единственный, кому оно пошло на благо.

Артур Конан Дойл Капитан «Полярной звезды» (Отрывок из дневника Джона Мак-Алистера Рея, студента-медика) (перевод Е. Туевой)

11 сентября. — 81 градус 40 минут северной широты и 2 градуса восточной долготы. Мы по-прежнему дрейфуем среди гигантских льдин. Та, которая расположена к северу от нас и на которой закреплён наш ледовый якорь, наверное, не меньше, чем какое-нибудь английское графство. Справа и слева от нас ледяные просторы уходят за горизонт. Утром помощник капитана сообщил, что на юге заметны признаки появления пакового льда. Если он достаточно толст, чтобы заблокировать нам путь, то мы окажемся в крайне опасном положении, ибо, насколько мне известно, наши запасы продовольствия подходят к концу. Дело к зиме, поэтому постепенно возвращается ночь. Рано утром над фок-реем я заметил мерцающую звезду, пожалуй, впервые с начала мая. Среди команды растёт недовольство: все хотят поскорее вернуться домой, чтобы успеть к началу лова сельди, — в этот период труд матроса в Шотландии в большой цене. До сих пор их неудовольствие проявлялось лишь в мрачном выражении лица, да ещё во взглядах исподлобья, но сегодня второй помощник сказал мне, что они собираются послать делегацию к капитану, дабы высказать свои претензии лично ему. Не знаю, как тот это воспримет, ибо нрава он буйного и очень чувствителен ко всему, что может выглядеть как посягательство на его права. Думаю после обеда рискнуть и переговорить с ним на этот счёт. Из нашего общения мне удалось вынести впечатление, что от меня он часто готов стерпеть то, чего бы никогда не спустил ни одному члену экипажа.

Если встать ближе к правому борту на корме, то можно увидеть остров Амстердам возле северо-западной оконечности Шпицбергена — неровную линию вулканических скал с виднеющимися тут и там белыми вкраплениями — так издали выглядят ледники. И кажется удивительной мысль, что на добрых девятьсот миль, то есть на расстоянии птичьего перелёта от нас, совсем нет человеческого жилья, за исключением, пожалуй, датских поселений на юге Гренландии. Капитан берёт на себя большую ответственность, отваживаясь на подобное плавание. Ни один китобой так поздно не задерживался в этих широтах.

21.00. — Я поговорил с капитаном Крэйги, и, хотя результат вряд ли можно признать удовлетворительным, должен сказать, что он выслушал меня в высшей степени спокойно и даже благосклонно. Когда я закончил свою речь, на его лице появилось так хорошо знакомое мне выражение непоколебимой уверенности в себе и он начал быстро ходить по каюте взад-вперёд. Поначалу я испугался, что он усмотрел что-то оскорбительное в моих словах, но вскоре он рассеял мою тревогу — наконец сел и почти ласково накрыл мою руку своей. В горячем взгляде его тёмных глаз промелькнула необычайная теплота, немало меня удивившая.

— Послушайте, доктор, — сказал он, — мне жаль, что я взял вас в это плавание, и я готов немедленно выложить пятьдесят фунтов за то, чтобы увидеть вас стоящим на пристани в Данди. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха. К северу от нас — киты. Как, сэр, вы позволяете себе усомниться, когда я самолично залезал на топ мачты и собственными глазами видел, как они пускают фонтаны?! — Этот взрыв ярости оказался неожиданным для меня, ибо я, как мне кажется, не выразил ни малейшего сомнения в правдивости его слов. — Двадцать две рыбины, каждая не меньше десяти футов[21], и это так же точно, как то, что я стою здесь перед вами. И неужели, доктор, вы думаете, что я покину это место теперь, когда от богатства меня отделяет лишь тонкая полоска льда? Если бы завтра подул северный ветер, мы бы загрузились до краёв и отчалили отсюда, прежде чем нас успеет сковать льдом. Если же подует с юга — ну что ж, команде платят за риск, а мне всё равно, потому что гораздо более прочные узы связывают меня с миром иным, нежели с земною жизнью. Честно сказать, мне жаль только вас. Лучше бы на вашем месте был Ангус Тэйт, который плавал со мной в прошлый раз, — он был не из тех, кого стоит жалеть, а вот вы… вы, я слышал, помолвлены…

— Да, — ответил я, нажимая на пружину медальона, закреплённого на цепочке от часов, и открывая миниатюрный портрет Флоры.

— Чёрт вас дери! — заорал он, буквально подскочив на месте и придя в такую ярость, что даже борода у него встала дыбом. — Какое мне дело до вас и до ваших радостей! С какой стати вы размахиваете передо мной её портретом?!

Мне даже показалось, что, ослеплённый гневом, он сейчас ударит меня, но вместо этого, продолжая чертыхаться и сыпать проклятиями, он распахнул дверь каюты и выскочил на палубу, оставив меня в недоумении по поводу причин столь неожиданной и странной вспышки. Должен сказать, что такое с ним случилось впервые, поскольку со мною он всегда был приветлив и учтив. Пишу сейчас эти строки и слышу, как он в ярости шагает у меня над головой.

Мне бы очень хотелось описать характер этого человека, но будет, пожалуй, излишне самонадеянным доверять бумаге мысли, которые ещё не приобрели чётких очертаний в моём мозгу. Несколько раз мне казалось, что я нашёл ключ к разгадке его характера, но очередной его поступок представлял его в новом свете и полностью переворачивал мои прежние представления о нём. Наверное, никому, кроме меня, не доведётся читать этих строк, так что, в качестве психологического эксперимента, попытаюсь набросать портрет капитана Николаса Крэйги.

Обычно во внешности человека проявляются особенности его душевной организации. Капитан высок и хорошо сложён, у него приятное смуглое лицо, но странная привычка дёргать конечностями, которая либо проистекает от нервозности, либо даёт выход его бурной энергии. У него волевой подбородок, во всём его облике чувствуется мужественность и решительность, но особенное внимание останавливают на себе его глаза. В этих тёмно-карих, ясных и живых глазах мелькает огонёк сумасбродства и ещё что-то трудноуловимое, что больше, мне кажется, похоже на глубоко запрятанный ужас, чем на какие-либо иные чувства. Обычно преобладает сумасбродство, но иногда, особенно если он впадает в состояние задумчивости, на его лице читается выражение страха и до неузнаваемости изменяет его. Именно в такие минуты он больше всего подвержен буйным вспышкам гнева; видимо, он и сам это сознаёт, если судить по тому, что время от времени он запирается у себя в каюте и не выходит до тех пор, пока этот приступ не пройдёт. Он плохо спит, и часто по ночам до меня доносятся его крики, но, поскольку наши каюты находятся на некотором удалении друг от друга, слов мне ни разу разобрать так и не удалось.

Такова одна, причём самая непривлекательная, сторона его характера, и мне довелось узнать её лишь потому, что мы тесно общаемся изо дня в день. Во всём остальном это приятный человек, начитанный и интересный собеседник и самый отважный моряк, какой когда-либо ступал на палубу корабля. Я никогда не забуду, как умело он управлял нашей шхуной, когда в начале апреля сильный шторм застал нас среди дрейфующих льдов. Я никогда прежде не видел его таким бодрым и даже весёлым, как в ту ночь, когда он расхаживал взад-вперёд по капитанскому мостику под вспышки молний и завывания ветра. Не раз он говорил мне, что мысль о смерти радует его, и это грустно слышать от молодого человека: ему вряд ли больше тридцати, хотя волосы и усы его уже подёрнуты сединой. Очевидно, его постигло какое-то страшное несчастье, которое лишает человеческую жизнь всякого смысла. Может, я и сам бы стал таким, доведись мне — не дай бог! — потерять мою Флору. Если бы не она, меня вряд ли бы так заботило, откуда завтра подует ветер — с севера или с юга. Ну вот, я слышу, как он спустился вниз и заперся у себя — лучшее доказательство того, что он всё ещё пребывает в состоянии чёрной меланхолии. А теперь — на боковую, как сказал бы старина Пепис, — догорает свеча (сейчас, когда ночи стали возвращаться, нам приходится сидеть при свечах), а стюард уже улёгся спать, так что нет никаких шансов получить новую.

12 сентября. — Сегодня спокойный, ясный день, и в нашем положении ничего не изменилось. С юго-востока дует ветер, но он очень слаб. Капитан повеселел и за завтраком извинился передо мной за вчерашнюю грубость. Однако он всё ещё кажется рассеянным, и глаза его сохраняют всё тот же безумный блеск, который, по представлениям шотландцев, означает, что человек обречён, — так сказал мне однажды старший механик, который среди кельтской части нашего экипажа слывёт провидцем и толкователем разного рода предзнаменований.

Странно, до какой степени суеверие завладело сознанием этой в целом расчётливой и практичной нации. Я бы никогда в жизни не поверил, если бы своими глазами не видел, какие формы и размеры оно может приобретать. За время нашего плавания эта напасть приняла повальный характер и превратилась бы в эпидемию, если бы мне вовремя не пришло в голову добавлять в субботнюю порцию грога успокоительные и укрепляющие нервную систему порошки. Первые признаки безумия начали появляться вскоре после того, как мы покинули Шетландские острова: рулевые стали жаловаться, что слышат жалобные крики и стоны, доносящиеся со стороны кильватера, словно кто-то гонится за нами и никак не может догнать. Эта байка имела хождение во время всего плавания, поэтому в тёмные ночи перед началом тюленьего промысла капитану стоило большого труда назначить вахтенных. Скорее всего, они слышали скрип руля или крик каких-то пролетающих мимо морских птиц. Несколько раз меня поднимали с постели, заставляя вслушиваться в ночные звуки, однако вряд ли стоит говорить, что ничего сверхъестественного я не уловил. Матросы тем не менее стоят на своём и настолько уверены в собственной правоте, что спорить с ними просто бесполезно. Однажды я со смехом рассказал об этом капитану, но он, к моему удивлению, воспринял всё совершенно серьёзно и даже, по-моему, был не на шутку встревожен, хотя уж ему-то следовало быть выше этих нелепых предрассудков.

Раз уж я подробно остановился на суевериях, то нелишне будет вспомнить, что мистер Мэнсон, второй помощник, видел вчера привидение, — так он, во всяком случае, утверждает, что, по сути, одно и то же. Похоже, теперь у нас есть новая тема для разговоров; надеюсь, она внесёт свежую струю в бесконечную череду рассказов о медведях и китах, которыми мы потчевали друг друга на протяжении всех этих долгих месяцев. Мэнсон клянётся, что привидение поселилось на корабле, и говорит, что ни на минуту не задержался бы здесь, будь у него возможность уйти. Похоже, бедный парень не на шутку перепуган, и сегодня утром мне пришлось дать ему бромистый калий и хлорал, чтобы он хоть немного пришёл в себя. Он здорово взбеленился, когда я высказал предположение, что накануне вечером он просто хватил лишку, — мне пришлось вновь успокаивать его, слушая его рассказ и изо всех сил стараясь сохранять на лице серьёзное выражение, а он, надо сказать, говорил очень искренне и убеждённо, словно речь шла о чём-то само собой разумеющемся.

— Заступил я на вахту ночью, — рассказывал он. — На капитанский мостик поднялся около четырёх утра, а это сейчас самая темень. Луну то и дело закрывали облака, и уже в двух шагах от шхуны был полный мрак. Тут появился Джон Мак-Леод, гарпунщик; он шёл от бака к корме и сказал мне, что на носу у правого борта слышал какие-то странные звуки. Мы пошли туда и слышим: то вроде ребёнок плачет, то — девушка причитает. Я уж, почитай, семнадцать лет плаваю в этих местах, но никогда ещё не слыхал, чтобы котик, хоть малыш, хоть взрослый самец, издавал такие звуки. И вот стоим мы на баке, тут из-за тучки выходит луна, и вдруг глядь — по льду движется белая фигура, и оттуда до нас долетают стоны и плач. На какой-то миг мы потеряли её из виду, но она снова появилась слева по борту — мы поняли это по тени на снегу. Я отправил матроса за ружьями на корму, а сам вместе с Мак-Леодом спустился на лёд: мы решили, что это медведь. Внизу я Мак-Леода сразу не разглядел, и тогда сам пошёл туда, откуда слышался стон. Прошёл я милю или даже две, сейчас трудно сказать, и вот огибаю торос и нос к носу сталкиваюсь с ним. А оно стоит — должно быть, меня поджидает. Не знаю, что это было, но точно не медведь. Такое высокое, белое и прямое. И если это не мужчина и не женщина, то, значит, кое-что пострашнее. Я, не чуя под собою ног, рванул к кораблю и пришёл в себя, только когда оказался на борту. Раз уж я завербовался на этот корабль, то ничего не поделаешь, но чтобы я ещё раз сошёл в темноте на лёд — нет уж, слуга покорный!

Таков его рассказ, я по мере сил старался не изменить в нём ни слова. Полагаю всё-таки, что он видел молодого медведя, вставшего на задние лапы: они часто принимают такую позу в минуты опасности. При неверном свете луны человеку, чьи нервы крайне напряжены, могло показаться, что это человеческая фигура. Но как бы то ни было, всё случилось весьма некстати, поскольку происшествие неблагоприятно сказалось на экипаже. Лица людей стали более замкнутыми, а недовольство более открытым. Они раздражены тем, что опоздали к лову сельди. К этому примешивается тревога — им чудится, что они заточены на шхуне, населённой призраками; одно усугубляет другое и может толкнуть их на какое-нибудь безрассудство. Даже гарпунщики, самые степенные и наиболее уравновешенные члены команды, и те разделяют общее беспокойство.

Если не считать этой дикой вспышки суеверия, дела на судне обстоят не так уж плохо. Лёд, который образовался к югу от нас, частично исчез, вода заметно потеплела, и мне ничего не остаётся, как поверить в то, что мы попали в течение Гольфстрим, которое проходит между Шпицбергеном и Гренландией. Вокруг корабля много мелких медуз и «морских лимонов», а также скопление планктона, и я не исключаю, что вскоре на горизонте появится кит. Мы даже видели одного незадолго до обеда: он выпускал фонтан, но к тому месту, где он дрейфовал, невозможно было подойти даже на лодках.

13 сентября. — Имел на мостике любопытный разговор с мистером Мильном, старшим помощником. Оказывается, наш капитан — большая загадка не только для меня, но и для всей команды и даже для владельцев судна. Мистер Мильн рассказывает, что, после того как, возвратившись из плавания, команда получает плату за труд, капитан Крэйги исчезает и показывается лишь в начале следующего сезона: неожиданно заявляется в представительство компании и предлагает свои услуги. В Данди у него нет друзей, так что ни от кого не доводилось слышать даже намёков на его прошлое. Своим авторитетом он обязан исключительно собственному искусству моряка и репутации мужественного и храброго человека, которую он заслужил в бытность свою помощником капитана, ещё до того, как ему доверили отдельный экипаж. Кажется, все разделяют мнение, что он не шотландец и носит вымышленное имя. Мистер Мильн полагает, что он стал китобоем только потому, что это самая опасная из всех профессий, какие только он мог избрать, и что он всеми возможными способами стремится навлечь на себя смерть. Мой собеседник привёл несколько тому примеров, один из которых весьма интересен, если, конечно, всё произошло именно так. Случилось, что как-то весной он не объявился в конторе, и владельцам компании пришлось искать ему замену. Было это как раз во время последней Русско-турецкой войны. Когда же следующей весной он появился в порту, у него на шее красовался рубец, который он тщетно пытался закрыть галстуком. Мне трудно судить, насколько верна догадка старшего помощника о том, что капитан участвовал в войне. Возможно, это простое совпадение.

Ветер меняется на восточный, но он всё ещё очень слаб. Похоже, лёд подступил к нам ближе, чем вчера. Насколько хватает глаз, со всех сторон нас окружает бескрайнее белоснежное пространство, лишь изредка прерываемое полыньёй или тёмной тенью тороса. На юге виднеется узкая полоска воды — наша единственная надежда на спасение, — но и она сужается день ото дня. Капитан слишком много на себя берёт. До меня дошёл слух, что картошка вся съедена и даже запасы сухарей подходят к концу, а он сохраняет на лице всё то же невозмутимое выражение и бóльшую часть дня проводит в «вороньем гнезде», оглядывая горизонт в подзорную трубу. Его настроение постоянно меняется, и он, похоже, избегает меня, но вспышки ярости подобные той, что произошла позавчера, больше не повторялись.

19.30. — Теперь я твёрдо убеждён: нами командует сумасшедший. Иначе невозможно объяснить странное поведение капитана Крэйги. Как хорошо, что я завёл этот дневник: он послужит нам оправданием, если мы будем вынуждены тем или иным образом ограничить его свободу — мера, на которую я, правда, соглашусь только в крайнем случае. Странно, что он сам высказал мысль о том, будто причиной его необычного поведения стало помешательство, а не простая эксцентричность. Получилось так, что около часа назад я прогуливался по шканцам и увидел, как он стоит на мостике, глядя, как всегда, в подзорную трубу. Бóльшая часть команды распивала внизу чай, в последнее время открыто пренебрегая несением вахты. Устав от бесцельного хождения, я прислонился к фальшборту, любуясь мягким отблеском закатного солнца на ледяных полях. Неожиданно моё уединение было прервано хриплым голосом, прозвучавшим у меня над ухом; резко обернувшись, я увидел, что это капитан: он спустился с мостика и теперь стоял рядом со мной. Он пристально смотрел на ледяную пустыню, взгляд его выражал борьбу противоречивых чувств, и непонятно было, какое же из них в конце концов одержит верх: ужас, удивление или нечто вроде радости. Несмотря на холод, лоб у него был покрыт испариной, да и весь его вид выдавал крайнее возбуждение. Он дёргал руками и ногами, словно человек, находящийся на грани эпилептического припадка; лицо исказилось, вокруг губ залегли жёсткие складки.

— Смотрите! — задыхаясь, произнёс капитан и схватил меня за руку, вглядываясь куда-то в глубь ледяной равнины; при этом он поворачивал голову то вправо, то влево, словно следил за каким-то объектом. — Смотрите! Вон, вон там, между торосов! Вот сейчас выходит из-за глыбы, из-за той, что подальше! Вы видите её? Ведь вы же должны её видеть! Она всё ещё там! Улетает от меня, ей-богу, улетает — всё, исчезла совсем!

Последние два слова капитан прошептал так, словно испытал нестерпимую боль; этот миг навсегда сохранится в моей памяти. Хватаясь за лини, он попытался взобраться по фальшборту, словно хотел в последний раз взглянуть на исчезающее видение. Однако у него не хватило сил; тогда он отошёл, шатаясь, к иллюминаторам кают-компании и там прислонился к стене, задыхающийся и вконец утомлённый. Лицо капитана было настолько серым и безжизненным, что мне показалось, будто он вот-вот лишится чувств, поэтому, не теряя времени, я помог ему спуститься вниз и уложил на кровать. Потом я налил ему немного бренди, и тот оказал чудесное действие, стоило мне поднести стакан к его губам. Краска вновь проступила на его бледном лице, ноги перестали судорожно подёргиваться и внезапно расслабились. Капитан приподнялся на локте, огляделся вокруг и, убедившись, что мы одни, взглядом приказал мне сесть рядом с собой.

— Вы видели её, не так ли? — спросил он всё тем же исполненным благоговейного трепета голосом, столь противоречащим натуре этого человека.

— Нет, я ничего не видел.

Капитан вновь откинулся на подушки.

— Ну конечно, вряд ли он мог увидеть что-нибудь без подзорной трубы, — пробормотал он. — Конечно не мог. Только подзорная труба дала мне возможность увидеть её, да ещё глаза влюблённого, мои любящие глаза. Прошу вас, доктор, только не пускайте сюда стюарда. Он подумает, что я сошёл с ума. Пожалуйста, закройте дверь на щеколду!

Я исполнил его просьбу.

Некоторое время капитан лежал молча, погружённый в собственные думы, а потом опять приподнялся на локте и попросил ещё бренди.

— Вы ведь так не думаете, доктор? — спросил он, когда я ставил бутылку на место. — Скажите откровенно, вы-то не считаете меня сумасшедшим?

— Мне кажется, вас что-то тревожит, — ответил я — Что-то очень волнует вас, и ничего, кроме вреда, это вам не принесёт.

— Это точно, сэр! — вскричал капитан, глаза его сверкали от выпитого бренди. — Меня беспокоит весьма многое — весьма! Но я ещё в состоянии вычислить широту и долготу, ещё справляюсь с секстантом и логарифмами. Вы ведь не сможете доказать в суде, что я сумасшедший, ведь не сможете, верно?!

Признаюсь, я был озадачен тем, как запросто этот человек обсуждает вопрос своего психического здоровья.

— Возможно, что и не смогу, — ответил я, — но я по-прежнему считаю, что с вашей стороны было бы в высшей степени благоразумным ускорить своё возвращение домой и некоторое время вести жизнь спокойную и размеренную.

— Домой, да? — пробормотал он с ехидной ухмылкой. — Сами мне это советуете, а про себя думаете: «Вот вернусь и буду жить с Флорой, с моей чудной маленькой Флорой!» Ведь так, сэр? Скажите-ка лучше, плохие сны могут служить признаком безумия?

— Иногда могут, — сказал я.

— А ещё что? Какие там первые симптомы?

— Головные боли, шум в ушах, вспышки света перед глазами, галлюцинации…

— Ага! — перебил капитан. — Что вы имеете в виду? Что вы называете галлюцинацией?

— Если видишь предмет, которого на самом деле не существует, — это и есть галлюцинация.

— Но она действительно была там! — простонал он про себя. — Она там была!

Поднявшись, он отодвинул засов и медленно, неверными шагами побрёл к своей каюте, где, я уверен, пробудет до утра. Действительно он увидел что-то или нет, но, похоже, он испытал сильное потрясение. С каждым днём этот человек становится всё непонятнее. Боюсь, что подсказанное им самим объяснение соответствует действительности — рассудок его помутился. Вряд ли его поведение объясняется чувством вины. Эта идея имеет широкое хождение среди офицеров и даже, мне кажется, команды, но лично я не нахожу ей никаких подтверждений. Он совсем не похож на человека, который чувствует себя виноватым, — скорее, это человек, испытавший на себе тяжелейшие удары судьбы; для меня он в большей степени жертва, чем преступник.

Сегодня направление ветра меняется на южное. Если будет блокирован тот узкий проход, который является нашей единственной надеждой на спасение, то — да хранит нас Господь! Мы находимся на границе арктического шельфового льда, или «ледяного барьера», как его называют китобои, поэтому ветер с севера может раздвинуть льды, окружающие нас, и дать нам путь к отступлению, южный же ветер, наоборот, может окружить нас дрейфующими льдами, и тогда мы окажемся в западне. Вновь повторяю: да хранит нас Господь!

14 сентября. — Воскресенье, день отдыха. Мои страхи подтвердились, и узкая полоска воды, ещё вчера видневшаяся на юге, сегодня исчезла. Вокруг — ничего, кроме необъятных безжизненных ледяных полей, с причудливыми торосами и фантастическими холмами. Над их безбрежными просторами царит леденящая душу мёртвая тишина. Не слышно больше плеска волн, крика чаек, шума наполняющихся ветром парусов — лишь глубокое всепоглощающее безмолвие, так что приглушённые голоса матросов и скрип их башмаков, ступающих по палубе, сверкающей белизной, звучат диссонансом и вообще кажутся неуместными. Единственным нашим визитёром был песец, животное, которое довольно редко встречается на многолетних льдах, хотя широко распространено на материке. Однако близко к кораблю он не подошёл, а, быстро оглядев нас издалека, пустился наутёк. Такое поведение зверька было довольно странным, поскольку эти животные не имеют ни малейшего представления о человеке и, будучи от природы любопытными, ведут себя как ручные, так что их очень легко поймать. Как ни странно, но даже такой незначительный эпизод произвёл на команду неблагоприятное впечатление.

— Этот чёртов зверёныш чует неладное, н-да, и видит то, чего не видишь ни ты, ни я! — так прокомментировал этот инцидент один из лучших гарпунщиков, а все остальные в знак согласия молча закивали.

Бессмысленно даже пытаться опровергнуть такие ребяческие предрассудки. Они вбили себе в голову, что над кораблём тяготеет проклятие, и теперь уже ничто не способно их переубедить.

Капитан весь день был у себя и лишь в полдень на полчаса поднялся на ют. Я видел, как он не отрываясь глядел туда, где вчера ему почудилось видéние. Я уже готов был к новой вспышке безумия, но, к счастью, таковой не последовало. Мне показалось, что он даже не заметил меня, хотя я стоял совсем рядом. Молитву, как всегда, прочитал старший механик. Удивительно, но на китобойных судах для службы используют молитвенники Англиканской церкви, хотя ни среди офицеров, ни среди команды нет ни одного из её прихожан. На нашей шхуне все либо католики, либо пресвитериане, причём католиков большинство. Но поскольку молитва читается по требнику, который одинаково чужд и тем и другим, никто не может пожаловаться, что кому-то отдаётся предпочтение, и все слушают с превеликим вниманием и религиозным пылом, так что эта система оправдывает себя.

Великолепный закат — от него бескрайняя ледяная равнина кажется кровавой рекой. В жизни не видал ничего более прекрасного и в то же время неестественного. Ветер опять меняется. Если он будет дуть с севера двадцать четыре часа кряду, всё будет хорошо.

15 сентября. — Сегодня день рождения Флоры. Милая крошка — счастье, что она не видит своего «мальчика», как она любила меня называть, зажатым среди льдов на шхуне с безумным капитаном и запасом провизии, которого едва хватит на несколько недель. Я не сомневаюсь, что она каждое утро просматривает «Скотсмэн» в надежде обнаружить сообщение о том, что мы благополучно прибыли на Шетландские острова. Я должен подавать пример экипажу и выглядеть бодрым и беззаботным, но, видит бог, сердце у меня не на месте.

Температура девятнадцать градусов по Фаренгейту. Дует лёгкий ветерок, но, каким бы он ни был, дует он в неблагоприятном для нас направлении. Капитан в прекрасном настроении; я подозреваю, что он — бедняга! — вообразил, будто ночью видел ещё один знак — или видéние, поскольку рано утром вошёл ко мне и, склонившись к самому изголовью, прошептал:

— Всё в порядке, док, это не галлюцинация!

После завтрака он попросил меня выяснить, каковы наши припасы, чем мы и занялись вместе со вторым помощником. Оказалось, что продовольствия даже меньше, чем мы ожидали. У нас осталось пол-ящика галет, три бочонка солонины, крайне незначительный запас кофе в зёрнах и немного сахара. В заднем трюме и рундуках хранится довольно много всяких изысков, например консервированный лосось, суп в банках и баранье рагу с фасолью в консервах, но их хватит ненадолго, если за дело возьмётся команда из пятидесяти человек. В цейхгаузе — два бочонка с мукой и нескончаемые запасы табака. Всего этого достаточно, чтобы, наполовину урезав рацион, продержаться ещё дней восемнадцать-двадцать, не больше. Когда мы сообщили об этом капитану, он велел свистать всех наверх и, собрав команду на шканцах, обратился к ней с речью. Он был в прекрасной форме и, пожалуй, ещё никогда не выглядел столь внушительно: рослый, статный, с обветренным подвижным лицом, он казался человеком, созданным для того, чтобы повелевать. В своей речи он охарактеризовал ситуацию в спокойной и сдержанной манере, как и подобает моряку, и всем стало ясно, что, объективно оценивая опасность, он готов использовать любую возможность для спасения.

— Ребята! — сказал он — Вы, наверно, считаете, что я заманил вас в ловушку, — если это, конечно, ловушка, — и, может, даже кое-кто из вас имеет на меня зуб. Но вспомните — ни один корабль, приходивший в наши порты, не привозил с собой столько денег, заработанных на китовом жире, как старушка «Полярная звезда», и каждый из вас всегда сполна получал свою долю. Ваши жёны живут в достатке, в то время как наши менее удачливые собратья, возвращаясь из плавания, обнаруживают, что их милые едва сводят концы с концами. За это вы должны благодарить меня, а значит, вы должны благодарить меня за всё, что я делаю для вас, и будем считать, что мы квиты. В прошлый раз нам тоже выпало рискованное плавание, и оно удалось, поэтому не стоит теперь винить судьбу за то, что на этот раз мы потерпели неудачу. В крайнем случае спустимся на лёд, настреляем тюленей и так продержимся до весны. Но до этого дело не дойдёт, потому что не позднее чем через три недели вы увидите побережье Шотландии. А сейчас мы должны наполовину урезать рацион — все до одного, и никому никаких поблажек! Возьмите себя в руки, и вы сумеете пройти через это испытание так же, как сумели преодолеть все трудности, встречавшиеся на вашем пути раньше.

Эти слова возымели удивительное действие на экипаж. Прежняя неприязнь к капитану была тут же забыта, и старик-гарпунщик, которого я уже упоминал в связи с суевериями, трижды крикнул «ура!», с воодушевлением подхваченное всей командой.

16 сентября. — Ночью подул северный ветер, и уже появились первые признаки того, что лёд готов вскрыться. Команда в хорошем настроении, несмотря на скудный рацион, которым ей приходится теперь довольствоваться. Машинное отделение не останавливается ни днём ни ночью, чтобы без промедления сняться с якоря, как только представится такая возможность. Капитан полон сил, хотя лицо его сохраняет тот жуткий отпечаток обречённости, о котором я уже говорил. Его приступы веселья удивляют меня гораздо больше, чем прежняя меланхолия. Я не могу этого понять. Кажется, я уже упоминал в начале моего дневника, что одной из его странных черт была привычка никого не пускать в свою каюту, он даже сам стелил себе постель и во всём остальном не пользовался ничьей помощью. Каково же было моё изумление, когда сегодня он вдруг протянул мне ключ и попросил спуститься к нему, чтобы снять показания с хронометра, пока он будет измерять высоту солнца в полдень. Каюта оказалась непритязательной комнатушкой с умывальником; никакой роскоши — несколько книг, картины на стенах, большей частью небольшие дешёвые олеографии, но был там один акварельный набросок — голова девушки, — который привлёк моё внимание.

В этом портрете не было ничего от той кукольной красоты, которая так нравится морякам. Ни один художник не смог бы придумать столь затейливое сочетание силы характера и женской хрупкости. Томные задумчивые глаза с длинными ресницами, широкий низкий лоб, не обременённый ни думами, ни заботами, явно контрастировали с резко очерченным, волевым подбородком и выражающей решительность нижней губой. Внизу, в уголке, была надпись: «М. Б., 19 лет». В тот момент мне показалось почти невероятным, что кто-то в столь юном возрасте сумел развить в себе подобную силу духа, которая явно читалась на этом лице. Это была необыкновенная женщина. Её черты так очаровали меня, что, будь я художником, линия за линией восстановил бы портрет на этих страницах, хотя видел его только мельком.

Интересно, какую роль эта девушка сыграла в жизни нашего капитана? Рисунок висел в изножье кровати, и взгляд капитана был постоянно обращён на него. Будь он не столь замкнутым, я позволил бы себе высказать ему, какие чувства пробудил во мне этот чудный образ. Больше в каюте не нашлось ничего такого, о чём бы стоило упомянуть: форменные кители, складной походный стул, маленькое зеркальце, табакерка и целая коллекция трубок, среди которых был даже кальян, — что, кстати сказать, согласуется с рассказом мистера Мильна об участии капитана в турецкой войне, хотя, возможно, он имеет иное происхождение.

23.20. — Только что, после долгой и интересной беседы, капитан ушёл спать. При желании он может быть удивительно интересным собеседником, демонстрируя начитанность и умея высказать своё мнение достаточно убедительно, хотя и без излишней категоричности. Ненавижу, когда кто-то пытается навязать мне своё мнение. Он говорил о природе души и очень удачно охарактеризовал идеи Аристотеля и Платона на сей счёт. Кажется, он питает слабость к метампсихозу и пифагореизму. Обсуждая эти вопросы, мы коснулись современного спиритизма, и я в шутку упомянул о мошенничествах Слейда, отчего он, к моему удивлению, пришёл в сильное возбуждение и возразил, что не стоит смешивать идею и адепта, — так и христианство можно предать позору только из-за того, что среди его проповедников был и будущий предатель Иуда. Вскоре после этого он пожелал мне спокойной ночи и ушёл к себе.

Ветер крепчает; теперь он устойчиво дует с севера. Ночи стали такими же тёмными, как в Англии. Может быть, завтра мы сможем освободиться от наших ледяных оков.

17 сентября. Опять привидение! Слава богу, у меня крепкие нервы. Суеверность этих бедолаг, их подробный и обстоятельный рассказ, в высшей степени серьёзный и проникнутый глубокой внутренней убеждённостью, могли бы до смерти напугать любого, кто мало с ними знаком. У этой истории много вариантов, но суть сводится к тому, что всю ночь вокруг корабля летало нечто, и это нечто видели Сэнди Макдональд из Питерхеда и Питер Вильямсон с Шетландских островов, а кроме того, и мистер Мильн — стоя на капитанском мостике, так что теперь, имея троих свидетелей, о призраке можно составить лучшее представление, нежели со слов второго помощника.

После завтрака я беседовал с Мильном и сказал ему, что он, как офицер, должен быть выше такой ерунды и не поощрять команду в её предрассудках. Он многозначительно, с выражением видавшего виды человека покачал головой и с истинно шотландской осторожностью сказал:

— Может, оно и так, доктор, а может, и нет. Я бы не назвал это призраком. Не могу сказать, чтобы я очень верил в морских призраков и всё такое, но многие говорят, что видели их. Я не из пугливых, но одно дело — обсуждать это средь бела дня, и совсем другое — стоять ночью на мостике и своими глазами видеть, как какая-то жуткая фигура, белая и страшная, то и дело мелькает тут и там и всё плачет, всё зовёт кого-то из темноты, словно потерявший матку ягнёнок. Думаю, и у вас бы кровь застыла в жилах, и тогда вы не стали бы так уверенно называть это россказнями и болтовнёй.

Я понял, что бессмысленно взывать к его разуму, и лишь попросил его сделать мне одолжение и пригласить на палубу, если видение появится ещё раз; он согласился выполнить мою просьбу, не преминув выразить надежду, что подобного случая больше не представится.

Как я и рассчитывал, белая пустыня позади корабля пошла узкими трещинами, прорезавшими её вдоль и поперёк. Мы находимся на широте 80 градусов 52 минуты, что указывает на уверенное движение шхуны в южном направлении, несмотря на пак. Если ветер не переменится, то лёд расколется так же быстро, как и образовался. Но сейчас нам ничего другого не остаётся, как ждать, курить и надеяться на лучшее. Я становлюсь фаталистом, да иначе не может и быть, если человек имеет дело с такими непостоянными величинами, как ветер и лёд. Возможно, именно ветер и пески аравийских пустынь вселили в умы первых последователей Мохаммеда такую покорность судьбе.

Рассказы о призраке плохо подействовали на капитана. Я боялся, что они могут возбудить его впечатлительную натуру, поэтому попытался скрыть от него эту идиотскую историю, но, к несчастью, он случайно услышал какое-то упоминание о ней и настоял, чтобы её рассказали целиком. Как я и ожидал, его скрытое до сей поры безумие с неистовой силой прорвалось наружу. Трудно поверить, что вот этот самый человек только вчера рассуждал на философские темы с критичностью, остроумием, спокойствием и рассудительностью. А теперь он, словно тигр в клетке, ходит по палубе взад-вперёд, изредка останавливаясь, простирая руки вперёд в жесте, выражающем томление, и нетерпеливо вглядывается в сумрак. Он всё время что-то бормочет себе под нос, а один раз громко воскликнул:

— Ещё немного, любовь моя, — ещё чуть-чуть!

Бедняга! Как горько видеть храброго моряка и истинного джентльмена низведённым до такого состояния, и страшно становится при мысли о том, чтó буйное воображение и галлюцинации могут сделать с разумом человека, для которого прежде настоящая опасность только придавала вкус к жизни. А я?! Оказывался ли кто-нибудь в таком же странном положении, между помешавшимся капитаном и помощником, которому мерещатся призраки? Иногда мне кажется, что я один на всём корабле пока сохраняю здравый рассудок — я, да ещё, пожалуй, второй механик, меланхоличный человек, которому наплевать на всех злых духов, вместе взятых, если те его не трогают и не разбрасывают его инструменты.

Лёд по-прежнему быстро вскрывается, и есть реальная возможность, что мы снимемся с якоря уже завтра с утра. Дома решат, что я сочиняю, когда я расскажу обо всех чудесах, которые мне довелось пережить.

00:00 часов. — Я здорово перетрусил, хотя сейчас уже чувствую себя увереннее благодаря стаканчику крепкого бренди. Но всё-таки окончательно ещё не пришёл в себя, и свидетельство тому — мой почерк в данную минуту. Дело в том, что мне пришлось только что испытать очень странное ощущение, и я уже начинаю сомневаться, прав ли был, считая всех на корабле сумасшедшими только потому, что они во всеуслышание заявляли, будто видели то, чего, по моим представлениям, просто не могло существовать. Тьфу! Глупо, конечно, терять самообладание из-за таких пустяков, и всё же в происшествии, случившемся со мною после всех слухов, есть какой-то особый смысл, и у меня теперь нет оснований сомневаться в рассказе мистера Мэнсона или помощника — ведь я сам пережил то, над чем прежде просто насмехался.

Собственно, ничего такого уж страшного не произошло — просто звук, и всё. Трудно ожидать, что тот, кто станет читать эти записи — если кому-нибудь доведётся их прочесть, — разделит мои чувства или хотя бы сможет осознать, чтó я испытывал в ту минуту. Ужин закончился, и я вышел на палубу, чтобы спокойно выкурить трубку, прежде чем спуститься в каюту. Ночь была тёмной — настолько, что, стоя на шканцах под шлюпкой, я не мог разглядеть офицера на мостике. Кажется, я уже упоминал, какая необычная тишина царит на этих ледовых просторах. В других краях, пусть даже самых пустынных и безлюдных, есть слабое движение воздуха, какой-то неясный шум, будь то отдалённые звуки человеческого жилья, шуршание листвы, хлопанье крыльев или даже шелест травы. Может быть, человек и не отдаёт себе отчёта в том, что слышит эти звуки, но стоит им исчезнуть, как ему будет их недоставать. И только здесь, в этих арктических морях, полнейшая и непостижимая тишина наваливается на тебя во всей своей жуткой реальности. Начинаешь ощущать, как твои барабанные перепонки напрягаются изо всех сил, лишь бы уловить хоть какой-нибудь смутный ропот, и ты с жадностью вслушиваешься в любой случайный звук, раздавшийся на корабле. Так размышлял я, прислонившись к фальшборту, когда вдруг на льду, прямо подо мной, родился крик, пронзительно и резко расколовший ночную тьму. Начавшись с ноты, которая, как мне показалось, не под силу даже оперной примадонне, он взмывал всё выше и выше, пока наконец не превратился в протяжный вой, выражающий боль и страдание, — таким, возможно, бывает последний крик погибшей души. Этот разрывающий сердце вопль до сих пор стоит у меня в ушах. В крике этом звучала печаль, неизъяснимая печаль, да ещё глубокая тоска, сквозь которую мимолётно прорывались безумные нотки торжества. Крик раздался совсем близко от меня, но сколько я ни вглядывался в темноту, так ничего и не смог разглядеть. Я немного подождал, но звук не повторился, и я стал спускаться вниз. Никогда в жизни я не испытывал подобного потрясения. На лестнице я встретил мистера Мильна, который шёл менять вахтенных.

— Ну что, доктор, — сказал он, — скажете, бабья болтовня? Услыхали теперь, как оно вопит? Или, может, это суеверие? Что вы думаете по сему поводу теперь?

Мне пришлось извиниться перед добрым малым и заверить его, что теперь я озадачен ничуть не меньше, чем он. Возможно, завтра я увижу всё в ином свете, но сейчас я просто не решаюсь доверить бумаге то, что приходит мне на ум. Боюсь, что, прочтя эти строки некоторое время спустя, когда всё уже будет позади, я стану презирать себя за то, что проявил такую слабость.

18 сентября. — Провёл беспокойную, тревожную ночь; до сих пор меня преследует тот странный звук. Капитан, похоже, тоже не много спал в эту ночь: лицо его выглядит измученным, глаза — воспалёнными. Я не стал говорить ему о том, что приключилось со мной накануне вечером, и не собираюсь делать этого в будущем. Он и так встревожен и возбуждён — то встаёт, то садится — и совершенно не может держать себя в руках.

Как я и ожидал, утром мы обнаружили во льду основательную трещину; нам удалось освободить ото льда якорь и продвинуться на двенадцать миль на вест-зюйд-вест. Но потом снова пришлось остановиться — перед плавучей льдиной, такой же огромной, как те, что остались позади. Она полностью блокировала путь, и теперь нам ничего не остаётся, как вновь бросить якорь и ждать, пока она не расколется, что, очевидно, произойдёт в течение суток, если, конечно, ветер не переменится. Мы обнаружили неподалёку нескольких тюленей, которые резвились в воде, и подстрелили одного — огромного секача более одиннадцати футов в длину. Это свирепые, злобные существа; говорят даже, что они сильнее медведя. К счастью, они медлительны и неуклюжи, поэтому охота на них даже с близкого расстояния большой опасности не представляет.

По всей видимости, капитан считает, что главные трудности ещё впереди, хотя для меня остаётся загадкой, почему он сохраняет такой мрачный взгляд на вещи, — ведь все остальные на корабле считают, что мы чудом спаслись, и уверены, что теперь-то мы точно доберёмся до открытого моря.

— Мне кажется, вы считаете, что всё уже позади, не так ли, доктор? — спросил меня капитан после обеда, когда мы остались вдвоём.

— Надеюсь, что так, — ответил я.

— Сказать это с полной уверенностью нельзя, но возможно, вы и правы. Все мы скоро окажемся в объятиях любимых, так ведь, сэр? Но никогда ничего нельзя утверждать с полной уверенностью — ничего и никогда. — Он в задумчивости помолчал, а затем сказал: — Это очень опасное место, даже при самом лучшем раскладе, — ненадёжное, коварное место. Я знавал людей, которые, оказавшись в этих местах, неожиданно лишались всякой надежды на спасение. Иногда достаточно поскользнуться — просто поскользнуться, — и ты уже летишь вниз, в расселину, и только по пузырькам на зелёной воде можно обнаружить то место, где ты пошёл ко дну. Странное дело, — продолжил он с нервным смешком, — но за все годы, что я плавал в этих краях, я ни разу не позаботился о том, чтобы составить завещание. Не скажу, что мне есть что завещать, но когда человек постоянно подвергает свою жизнь опасности, все его дела должны быть улажены, как вы считаете, а?

— Безусловно, — ответил я, изо всех сил стараясь понять, к чему он клонит.

— Чувствуешь себя спокойнее, когда знаешь, что всё улажено, — продолжил он. — И если со мной что-нибудь случится, я надеюсь, вы приведёте в порядок мои дела. У меня в каюте мало что есть, но всё же я хотел бы, чтобы всё было продано, а деньги поделены среди команды так же, как мы делим выручку за китовый жир. А хронометр оставьте себе — пусть служит вам хоть каким-то напоминанием о нашем плавании. Конечно, это чистая предосторожность, но всё же я решил на всякий случай обсудить всё с вами. Мне кажется, на вас можно положиться.

— Можете не сомневаться, — ответил я, — и коли вы предпринимаете такой шаг, то мне, со своей стороны, хотелось бы…

— Вам?! Вы-то здесь при чём? — перебил он. — С вами, слава богу, всё в порядке. И стрястись с вами ничего не может. Вообще-то, я не хотел вас обидеть, просто терпеть не могу, когда молодой парень, едва вступающий в жизнь, рассуждает о смерти. Поднимитесь-ка, сэр, на палубу да поглубже вдохните свежего ветра, вместо того чтоб сидеть в каюте да нести вздор, побуждая к этому и меня.

Чем больше я думаю об этом разговоре, тем меньше он мне нравится. Зачем ему понадобилось улаживать свои дела именно в ту пору, когда мы, казалось бы, окончательно ушли от опасности? Должно быть, в его безумии есть своя логика. Неужели он замышляет самоубийство? Я припоминаю, как однажды он с благоговением говорил об этом, в сущности, отвратительном грехе самоуничтожения. Постараюсь не выпускать его из виду, и поскольку я не могу нарушать неприкосновенность его каюты, то хотя бы задержусь на палубе до тех пор, пока он не уйдёт.

Мистер Мильн посмеялся над моими предчувствиями и сказал, что это просто «причуды старого шкипера». Сам он видит всё в розовом цвете. По его мнению, через день мы пройдём весь ледовый участок пути, два дня спустя обогнём Ян-Майен и не многим больше чем через неделю увидим Шетландские острова. Надеюсь, что это не просто оптимистический прогноз. Его мнение вполне можно противопоставить мрачным предсказаниям капитана, поскольку он тоже старый и опытный моряк, который не привык бросать слов на ветер.

* * *

И вот наконец случилось несчастье, которое давно уже надвигалось на нас. Не знаю даже, как всё описать. Капитан исчез. Может быть, он вернётся назад живым, но я боюсь… Боюсь, что… Сейчас семь часов утра, 19 сентября. Всю ночь я с небольшим отрядом матросов обшаривал льдину, находящуюся перед кораблём, в надежде напасть на его след, но всё тщетно. Попытаюсь сейчас описать обстоятельства, сопровождавшие его исчезновение. Хочется верить, что, если кому-нибудь когда-либо попадёт в руки этот дневник, он будет читать его, памятуя о том, что пишу я не по догадке или с чужих слов. Я, образованный человек, в здравом уме и твёрдой памяти, тщательно фиксирую то, что видел собственными глазами. Выводы, конечно, на моей совести, но за факты ручаюсь головой.

После описанного мной разговора капитан пребывал в прекрасном расположении духа. И тем не менее казался нервным и беспокойным, ему явно не сиделось на месте, руки и ноги его судорожно двигались, как с ним случалось и раньше. За пятнадцать минут он раз семь поднимался на палубу только для того, чтобы сразу вернуться назад, едва сделав несколько шагов. Каждый раз я шёл за ним по пятам, ибо было в его лице что-то такое, что побуждало меня не упускать его из виду. Кажется, он заметил, какое впечатление производят на меня его беспорядочные передвижения, поскольку попытался нарочитой весёлостью и буйным хохотом над самой скромной шуткой успокоить мои подозрения.

После ужина он опять поднялся на корму, и я пошёл с ним. Ночь была тёмной и тихой, если не считать унылого завывания ветра в мачтах. С северо-запада надвигалась большая туча, и её рваные щупальца обнимали луну, так что та лишь изредка появлялась в просветах между ними. Капитан мерил палубу быстрыми шагами, а потом, заметив, что я всё ещё слежу за ним, подошёл ко мне и недвусмысленно дал понять, что лучше бы мне спуститься вниз; не стоит и говорить, что это только укрепило мою решимость остаться на палубе.

Думаю, после этого он забыл обо мне: он молча стоял, облокотившись на гакаборт и вперившись взглядом в бескрайний снежный простор, наполовину погружённый в тень, в то время как другая его часть неясно поблёскивала в лунном сиянии. Я обратил внимание, что он всё поглядывал на часы и вдруг произнёс короткую фразу, из которой я сумел разобрать лишь одно слово: «готов». Признаюсь, я почувствовал, что меня охватывает безотчётный страх, — жутко было наблюдать на тёмном фоне его высокий силуэт и думать о том, как точно он соответствует образу человека, пришедшего на свидание. Но — свидание с кем? Постепенно, когда я сопоставил некоторые факты, у меня возникли кое-какие смутные догадки, но в целом я оказался совершенно неподготовленным к тому, что за этим последовало.

По тому, как он неожиданно напрягся, стало понятно: он что-то увидал. Я приблизился к нему. Вопрошающим и страстным взором он не отрываясь смотрел на нечто, казавшееся туманным облаком, быстро летящим рядом с кораблём. Это были зыбкие, расплывчатые очертания фигуры, которые то становились совсем неясными, то более отчётливо проступали в свете луны. Блеск луны был приглушён тончайшим облачком, подобным покрову анемоны.

— Я здесь, любимая, здесь! — воскликнул наш морской волк голосом, исполненным нежности и страсти, словно человек, вручающий своей возлюбленной долгожданный подарок, который столь же приятно дарить, сколь и получать.

Всё произошло в один миг, и у меня не было времени вмешаться. Одним прыжком он вскочил на фальшборт, а затем спрыгнул на лёд, прямо к ногам бледной туманной фигуры. Он развёл руки, словно желая её обнять, и скрылся в темноте — с простёртыми руками и словами любви. А я застыл на месте, недвижимый, и лишь взглядом провожал удаляющуюся фигуру капитана, не спуская с него глаз до тех пор, пока голос его не затих в отдалении. Я уже не надеялся больше его увидеть, но в это мгновение сквозь просвет в облаках выглянула луна и ярко осветила ледяную равнину. И тут я вновь разглядел его фигуру: он был далеко, продолжая с безумной скоростью удаляться от меня. Больше уж мы его никогда не увидим. Была организована поисковая группа, к которой присоединился и я, но у матросов к этому делу не лежала душа, поэтому мы вернулись ни с чем. Через несколько часов мы снова пойдём на розыски. Пишу эти строки, а сам никак не могу поверить, что это не сон, не какой-то ужасный кошмар.

7:30 утра. — Только что, ужасно измотанный и смертельно уставший, я вернулся из второй и столь же безуспешной экспедиции, предпринятой в надежде найти капитана. Эта льдина кажется бескрайней — мы прошли по меньшей мере двадцать миль, но так и не достигли конца. Последнее время стоял сильный мороз, и снег стал твёрдым как гранит, иначе можно было обнаружить хотя бы следы. Команда волнуется: все хотят, чтобы мы снялись с якоря, обогнули льдину и двинулись на юг, поскольку ночью во льду вновь образовался проход, а на горизонте виднеется полоска воды. Они считают, что капитан Крэйги мёртв и мы только зря рискуем жизнью, оставаясь здесь, когда есть такая удачная возможность уплыть. Мистеру Мильну и мне стоило большого труда уговорить их подождать до завтрашнего вечера. Нам пришлось пообещать, что никакие обстоятельства не заставят нас отложить отплытие на более поздний срок. Мы предложили им лечь и несколько часов отдохнуть, а потом предпринять последнюю попытку отыскать капитана.

20 сентября, вечер. — Сегодня утром я с группой матросов обошёл льдину с южной стороны, а мистер Мильн с другой группой пошёл на север. На протяжении десяти-двенадцати миль мы не обнаружили следов ни одного живого существа, лишь одинокая птица долго кружила у нас над головой — судя по полёту, это был сокол. Южная оконечность нашей льдины заканчивается узкой длинной косой, выступающей далеко в океан. Когда мы подошли к этому ледяному мысу, все остановились, но я попросил их пройти со мной до самого края, иначе впоследствии упрекал бы себя в том, что мы не сделали всего от нас зависящего. Но не прошли мы и сотни ярдов, как вдруг Макдональд из Питерхеда крикнул, что видит что-то впереди, и пустился бежать. Мы взглянули туда, куда он указал, и побежали за ним. Сперва можно было различить лишь тёмное пятно на белоснежном льду, но по мере нашего приближения оно принимало очертания человеческого тела и в конце концов оказалось именно тем, кого мы искали.

Пока он лежал, его одежда покрылась снежинками и кристалликами льда; они ярко сверкали на тёмном кителе. Когда мы подошли, неожиданный порыв ветра подхватил эти лёгкие звёздочки и закружил — они поднялись в воздух, потом опустились вновь, тут их снова подхватил вихрь, и, набирая скорость, они понеслись в сторону океана. Мне показалось, что это небольшая метель, но многие из моих спутников потом уверяли, что снежный вихрь принял очертания женской фигуры, — она склонилась над покойным, поцеловала его и поспешила прочь, через ледяную равнину. Я научился не высмеивать чужого мнения, сколь бы странным оно ни показалось на первый взгляд. Ясно одно: смерть капитана Николаса Крэйги была легка — на его посиневшем измождённом лице застыла счастливая улыбка, а руки его были всё так же протянуты вперёд, словно он всё ещё обнимал странную гостью, призвавшую его в неизведанный мир, открывающийся за могильной плитой.

В тот же день мы похоронили его, по морскому обычаю завернув в корабельный флаг и привязав к ногам тридцатидвухфунтовое ядро. Я прочёл молитву, во время которой простые, грубые матросы плакали как дети, — все они были многим обязаны ему и теперь обнаруживали свою любовь, которой его странная манера поведения не давала проявиться при жизни. Он опустился в решётчатый люк с мрачным, зловещим всплеском, и я видел, как он всё глубже и глубже уходит под зелёную толщу воды, пока не превратился в маленькое белое пятнышко, балансирующее на краю вечной тьмы. Потом и оно исчезло, пропало навсегда. Там и будет покоиться этот человек со своими тайнами и печалями. Он унёс их с собой и будет хранить до тех пор, пока не наступит великий день, когда море отдаст всех похоронённых в нём, и тогда капитан Николас Крэйги восстанет из-подо льда — с улыбкой на устах, простирая в приветствии окоченевшие руки. Молю Бога о том, чтобы его удел в иной жизни был радостнее, нежели на земле.

Я не стану продолжать свой дневник. Нам предстоит дорога домой, путь для нас открыт, и вскоре бескрайние ледяные поля превратятся лишь в воспоминание. Конечно, потребуется время, чтобы у меня окончательно прошёл шок, вызванный недавними событиями. Начиная дневник, я и представить себе не мог, как буду вынужден его закончить. Пишу эти строки в ставшей теперь одинокой и унылой каюте, время от времени вздрагивая от страха, и порой мне кажется, что я слышу быстрые нервные шаги покойника по палубе, прямо у себя над головой. Сегодня вечером я посетил его каюту: это мой долг — сделать опись его личных вещей, дабы они были внесены в бортовой журнал. Там всё так же, как во время моего первого визита, и только описанная мною картина, висевшая в изножье кровати, исчезла, вырезанная из рамки будто ножом. Упоминанием об этом последнем звене в цепи странных событий я и заканчиваю дневник, повествующий о плавании «Полярной звезды».

(Примечание доктора Джона Мак-Алистера Рея-старшего. — Я прочёл в дневнике моего сына о странных событиях, сопровождавших смерть капитана «Полярной звезды». Ни секунды не сомневаюсь в том, что всё произошло именно так, как описано там, ибо мой сын — человек с железными нервами, привыкший точно придерживаться фактов и напрочь лишённый каких бы то ни было фантазий. И в то же время вся эта история с виду кажется настолько странной и неправдоподобной, что я долго возражал против её публикации. Однако в последнее время мною получены новые, независимые свидетельства, которые проливают на это дело дополнительный свет. Дело в том, что в Эдинбурге, где я принимал участие в заседании Британской медицинской ассоциации, мне довелось встретиться с д-ром П., моим старинным приятелем по колледжу, который ныне имеет практику в Солтэше, что в графстве Девоншир. Когда я рассказал ему о загадочных событиях, свидетелем которых стал мой сын, он заявил, что знаком с упомянутым в дневнике человеком, и, к моему величайшему удивлению, дал даже его описание, которое поразительным образом совпадает с приведённым в дневнике. Правда, из слов моего друга я заключил, что капитан тогда был несколько моложе. Так вот, он рассказал мне, что этот человек был помолвлен с девушкой необычайной красоты; она проживала на побережье графства Корнуолл. Однажды, когда капитан находился в плавании, его невеста погибла при крайне трагических обстоятельствах.)

1891

Артур Конан Дойл Приключения лондонского извозчика (перевод П. Гелевы)

Погода, похоже, не предвещала ничего хорошего, к тому же, согласитесь, было бы скверно начать свой отпуск в Лондоне с того, чтобы насквозь промокнуть и простудиться. Тем более что Фанни только-только оправилась от коклюша. Так что нам для передвижения по городу пришлось нанять крытый экипаж — один из тех, что в лондонском просторечии без всякого почтения именуются «громыхалками». Это, разумеется, накладно, но давайте сразу условимся: отпуск есть дело семейное и служит он для того, чтобы отдыхать, и раз уж вы попали в такую переделку, то какого-то транжирства вам всё равно не избежать, ведь даже за самые ничтожные удовольствия, как известно, приходится платить. Стало быть, от улицы Хаммерсмит и аж до Александра-Палас[22] семейство наше должно было с подобающим достоинством проследовать на четырёх колёсах. По крайней мере, это касается жены с сестрой, а также Томми, Фанни и Джека, которые вполне по-свойски разместились там внутри; мне же следовало самому позаботиться о себе, что я и сделал, нацепив на себя непромокаемый плащ и пристроившись сзади на козлах[23] рядом с нашим возницей.

Наружность последнего, бесспорно, обращала на себя внимание: обветренное лицо с седыми бакенбардами недвусмысленно давало понять, что перед вами не какой-нибудь легковесный тарантайщик, а ветеран, умудрённый глубоким знанием лондонских улиц. Общее впечатление дружелюбия, и при этом ни малейшего желания вступать в разговор. Лондонские извозчики, должен сказать, всегда представлялись мне совершенно особой породой человеческих существ, наделённой недюжинной проницательностью; так вот, у меня почему-то складывалось впечатление, что экземпляр, сидевший рядом со мною, по части проницательности далеко превосходил всех прочих представителей своего цеха.

Я попробовал его малость разговорить, ибо всегда рад в дороге перекинуться словом-другим с кем-нибудь из ближних. Но, увы, у моего извозчика язык еле поворачивался со скрипом, так что мне даже пришлось «смазать» его стаканчиком джина, когда мы по дороге заглянули с ним на минутку в кабачок «Зелёный якорь». И дело пошло, после этой процедуры мой извозчик затарахтел вроде своего экипажа: со скрипом, но зато без остановки. И право слово, кое-что из его речей заслуживает быть не только записанным, но и напечатанным чёрным по белому.

— Вот вы небось думаете, сэр, что на двуколке оно можно больше деньжат заработать? Что ж, может, оно и так. Только это не одно и то же! Экипаж о четырёх колёсах — солидная вещь! И возница на нём внушает почтение. Это вам не какой-то щелкопёр на дребезжащей тарантайке. Любой мальчишка с такой повозкой сладит. Я так скажу: деньга деньгой, а основательность основательностью, чем бы ты ни занимался. Понимаете, сэр?

— Ещё бы! — ответствовал я.

— К тому же я всю жизнь зарабатывал свою копейку на громыхалке, поздно уж мне привычки менять. Как на громыхалке начал, так на ней и закончу. Не знаю уж, сэр, поверите ли вы, но по улицам я колешу аж целых сорок семь годов! Вот как.

— Давненько будет! — изумился я.

— И прямо сказать, сэр, не всякая работёнка так выматывает человека, как наша извозчичья. Не важно, идёт дождь или снег, стоит глубокая ночь или вообще не поймёшь, что за время, а ты сиди и правь… Мало кто столько поездил и повидал на своём веку, как я, сэр.

— Да, за сорок-то семь лет вы, надо думать, многое повидали, — поддакнул я, — познакомились, так сказать, с разными сторонами жизни.

— Сторонами жизни! — проворчал он и, погоняя лошадь, громко щёлкнул кнутом. — Уж будьте покойны, сэр, я повидал такие её стороны, что ночью, бывало, заснуть невмоготу. И не жизни стороны, заметьте, сэр, а смерти! Вот так сказать вернее будет.

— Смерти? — только и вырвалось у меня.

— Её самой, сэр! Да кабы я — вот вам крест! — мог записать всё, что приключилось со мною, пока я правил своей громыхалкой, так всякий решил бы, что я завзятый враль, кроме, ясное дело, пары-тройки других лондонских извозчиков: они-то и сами знают, о каких сторонах речь! Э, сэр, да вы не пугайтесь, дело-то было не в этой громыхалке, а раньше. Эта-то у меня почти как новенькая!

— Как же всё было? — спросил я, от души радуясь, что Матильда нас не может слышать: она-то бы, я точно знаю, не стала принимать заверения нашего возницы о «новеньком» экипаже за чистую монету.

— Ну что ж, дело это прошлое, можно, наверно, и рассказать, — милостиво согласился мой извозчик, кладя в угол рта щепоть отменно тёмного табака. — Старая это, сэр, история, уж лет двадцать тому будет, а помню всё, как сейчас. Я в ту пору из кожи лез, чтобы собрать деньжат, носился без роздыху, ни от каких седоков не отказывался. А мне тот день как-то особенно не задался: всё нет никого. Театры давно закрылись, и вся публика разъехалась по домам. Я мотался туда-сюда по Стрэнду до часу ночи и, верите ли, всего-то на восемнадцать пенсов клиентов навозил. Ну что тут делать? Хотел уж было плюнуть да податься домой и вдруг думаю: «Сделаю-ка я ещё круг не по таким доходным местам, раз уж здесь так не везёт». И в самом деле, тут же попался мне какой-то джентельмен, которого я подвёз до Оксфорд-стрит. «Ладно, — думаю, — хватит, домой пора». Развернулся я и поехал прямо к себе. Глубокая, значит, ночь, где-то половина второго. На улицах тихо-тихо, ни души вокруг. Небо, значит, в тучах, того и гляди дождь пойдёт. Едем быстро, лошадка сама спешит, хоть и устала; чует, сердечная, что работа закончена и можно, значит, домой, в стойло, покушать и спать. И вдруг окликают меня из переулка, женский голос. Заворачиваю, значит, и вижу, что стоят в темноте две леди… Заметьте, сэр, настоящие леди — уж будьте покойны, у меня глаз намётан, и в темноте не ошибусь. Одна, стало быть, постарше и чуть полноватая, другая, видать, моложе, лицо вуалькой прикрыто. А с ними, представьте себе, ещё, значит, третья фигура — мужчина во фраке; привалился себе спиной к фонарному столбу, а они с обеих сторон держат его под руки, чтоб, значит, не упал. Он, похоже, ни черта не соображает, голова опустилась на грудь, и, не держи они его, он бы тут же свалился на мостовую.

— Извозчик! — говорит мне старшая с дрожью в голосе. — Помогите нам в нашем затруднительном положении.

Таковы были её собственные слова.

— Разумеется, мэм, — говорю я, потому как дельце показалось мне выгодным. — Чем могу служить юной леди и вам?

Я приплёл сюда и вторую нарочно, чтоб подбодрить её, потому что она прямо-таки всхлипывала под своей вуалькой.

— Дело вот в чём, милейший, — отвечает мне старшая. — Этот джентльмен — муж моей дочери. Они только что поженились. Мы сейчас в гостях у своих друзей, вот в этом доме. Так мой зять, как нетрудно заметить, напился до чёртиков, и мы с дочерью вывели его на дорогу, надеясь поймать извозчика, который отвёз бы зятя домой. Друзья наши не знают ничего об этой его постыдной привычке, и нам бы не хотелось, чтоб они увидели его в таком состоянии. Если бы вы отвезли его домой и оставили там, вы бы оказали нам обеим большую любезность. А мы сейчас вернёмся к друзьям и придумаем какую-нибудь приличную причину его внезапного отъезда.

Помню, я ещё подумал, что насчёт «приличной причины внезапного отъезда» они всё же вряд ли чего придумают, хотя что тут судить и рядить, это меня не касается. И я согласился. Не успел я и глазом моргнуть, как старуха раскрыла дверь и они вдвоём, не дожидаясь моей помощи, втащили пьянчугу в кабину.

— Куда везти? — спрашиваю.

— Клэфем, Ориндж-гроув, дом сорок семь, — говорит мамаша. — Гофман его фамилия. Слуги уже спят, конечно, но ничего — как позвоните, сразу кто-нибудь спустится.

— А как насчёт оплаты проезда? — подсказываю я, поскольку вижу, что по приезде навряд ли получишь хоть пенни от своего седока.

— Вот вам за труды, — говорит младшая и даёт мне аж целый соверен да в придачу ещё так благодарно пожимает мне руку, и я чувствую, что поеду хоть на край света, лишь бы избавить её от хлопот.

Ну, я и поехал, а дамочки так и остались себе стоять на обочине. Неблизкая была дорога, доложу я вам, да и лошадка моя крепко обиделась: она-то, родимая, надеялась наконец отдохнуть. И всё же добрались мы таки в эту тьмутаракань, до сорок седьмого номера по Ориндж-гроув. Домище громадный, в окнах темно — да и чего ждать-то в такую пору? Звоню, значит. Не шибко скоро дверь открывает кто-то из слуг.

— Давно бы так! — говорю. — Вот вам хозяина привёз!

— Кого-кого? — бормочет парень в недоумении.

— Ну, хозяин же ваш, мистер Гофман. Он у меня сейчас в кебе, и без вашей помощи он сам в дом не войдёт. Ведь это же номер сорок семь, верно?

— Да, номер-то сорок семь, — отвечают мне. — Только хозяин наш капитан Ритчи. Но он уехал в Индию. Так что вы не по тому адресу.

— Как так, — говорю, — не по тому адресу? Мне этот самый адрес называли! Но, может, джентельмен уже маленько очухался? Пойдём-ка спросим его самого. Час назад, когда его сажали в кеб, он был мертвецки пьян.

Подходим мы к моей громыхалке, я распахиваю дверцу, а пассажир-то сполз с сиденья на пол и знай себе лежит там, как куча тряпья.

— Ну, это, сэр, — тормошу я его. — Просыпайтесь да скажите нам свой адрес!

Молчит пьянчуга. Я уже начинаю орать.

— Подъём! — трясу я его. — Как ваша фамилия? И скажите нам, где вы живёте!

Снова молчок. Тишина гробовая, даже дыхания не слыхать. И тут меня осенило! Касаюсь его щеки — холодная как лёд.

— М-да, — говорю. — Парень-то, кажется, мёртв.

Слуга чиркнул спичкой, и мы, значит, смотрим на моего пассажира… Ох, яснее не бывает. Молодой, красивый собой парень, но лицо искажено гримасой боли, рот раскрыт. Он не только мёртв, но и мёртв давным-давно.

— Что будем делать? — спрашивает этот, из сорок седьмого, а сам белый как смерть, и волосы от ужаса встали дыбом.

— Ты — не знаю, а я, — говорю, — прямым ходом гоню в ближайшее отделение полиции.

Что я немедля и сделал, оставив сонного бедолагу дрожать на мостовой. Не было мне теперь никакого дела до сорок седьмого дома с его слугами и уехавшими куда-то хозяевами. А когда я оставил в полицейском участке и ту монету, которой расплатились со мною дамочки, то мы с покойником, выходит, были уже как бы и в расчёте — ничего я теперь ему не должен.

— Да, история… И что же, вы так и не узнали никаких подробностей этого дела? — полюбопытствовал я.

Извозчик аж хмыкнул в ответ:

— Ну вы и сказанули, сэр! Я бы и рад больше не узнать никаких подробностей! Меньше знаешь — лучше спишь. Да только куда уж там! Разве от полиции так скоро отделаешься? Они меня этими своими подробностями так заездили, пока тянули всякие там свои еспертизы да следствия. Жизни не рад станешь! Ихние доктора установили: когда этого человека запихивали ко мне в кеб, он был уже мёртвым. Говорят, задушен: на шее у него отыскали четыре синих пятна. Да ещё выяснилось, что только женская ручка приходится им впору! Такие вот дела. Так что вердикт полиции: преднамеренное убийство. Да-с. Причём дельце было сработано так чисто, так аккуратно, что ни женщин тех вычислить, ни мужчину… того, который покойник, — кто да что он, не удалось. Все карманы его так почистили, что в них не осталось ничего, чтоб определить личность. Эта моя история поставила тогда полицию в тупик. И насколько я знаю, она и сейчас там стоит. Я всегда думал, сэр, что очень правильно поступил, спросив с дамочек плату за проезд вперёд. Иначе какую монету я оставил бы тогда в полиции?

Уже некоторое время голос моего извозчика что-то снова начал подхрипывать, а скорость громыхалки существенно замедлилась, когда мы стали подъезжать к большому трактиру. Я, надо полагать, правильно понял полученный сигнал, предложив своему вознице ещё один стаканчик джина, каковое предложение и было милостиво принято. А раз уж на то пошло, то мы заказали по бокалу вина ещё и для дам. Сам я, разумеется, прибег к помощи той же освежающей жидкости, что и мой компаньон по козлам.

— Вообще-то сказать, сэр, были и другие истории, когда мои пути-дороги пересекались с путями полиции, — продолжил свои воспоминания дорожный ветеран, когда мы, взобравшись наверх, тронулись дальше. — Представьте себе: лучшего в моей жизни клиента полиция заарестовала, когда я привёз его до места назначения. Денежный был клиент! Эх, кабы они малость ещё потянули, я бы заработал на нём целый сороковник. А так чуток не хватило. Ну да и то хорошо!

И здесь, с кокетством рассказчика, знающего, что успел завоевать внимание аудитории, извозчик мой замолчал и принялся с интересом оглядывать окрестности, насвистывать себе под нос какой-то мотивчик; наконец дошла очередь и до погоды: он отпустил несколько глубоких замечаний по её поводу.

— Так что же произошло между вашим денежным клиентом и полицией? — спрашиваю я после приличествующих случаю реплик и пауз.

— Да что ж произошло? История эта не такая длинная, — заявляет он, добродушно возвращаясь к теме. — Еду я однажды утром по Воксхолл-бридж, и вдруг на углу Миддлсэкс-энд останавливает меня эдакий скрюченный старикашка в очках и с огромным кожаным саквояжем в руке. Адреса не называет, а говорит так: «Езжайте себе помаленьку, не важно куда, на ваш выбор. Главное, не растрясите меня, а то я человек старый, недалеко и до беды».

Садится, значит, в кеб, закрывается наглухо, даже окна занавесил. Возил я его часа три, пока он не высунулся из окна и не сказал, что хватит. Щедро расплатился со мной — всё честь честью, а сам всё стоит со своим большущим портфелем в руке и не уходит. Что-то себе думает. Я тоже жду. Тут он и говорит мне:

— Вот что, извозчик!

— Да, сэр, — говорю, приложившись рукой к котелку в знак почтения.

— Вы, как я вижу, малый приличный и не ездите сломя голову, как другие. Готов договориться с вами на такие прогулки ежедневно. Доктора, знаете ли, для моциона прописали мне такие неспешные поездки по городу, а вам ведь, в конце концов, всё равно, кого везти: не того, так другого. Пусть уж лучше это буду я. Будьте завтра в то же время на том же месте! Идёт?

Ещё бы не шло! Короче говоря, месяца четыре я каждое утро подбирал этого старика с его тяжёлым саквояжем на том же углу и возил его часа три по лондонским улицам. Он был пунктуален, ни одного дня не пропустил, расплачивался щедро. Я, раз такое дело, и упряжь обновил, и рессоры заменил, и маршрут особый подобрал, чтоб поменьше трясло. Всё честь честью. Я не говорю, сэр, чтоб я клюнул на эту его историю с докторами. Хотел бы я посмотреть на доктора, который прописал бы своему пациенту такой странный рецепт — трястись три часа в полуденную жару, наглухо запершись в громыхалке! Но моё правило — не совать нос в чужие дела. Знать слишком много — такое никогда не доводит человека до добра. Хотя, признаюсь, меня и брало иной раз любопытство: что это за странности такие? Но чтобы там следить или выяснять чего — ни-ни, такого не было, сэр! У него свои дела, а мне своих забот хватает.

И вот однажды подъезжаю я к месту, где обычно высаживал своего загадочного седока (к тому времени у нас было жёстко установлено место не только посадки, но и высадки), как вижу: стоит бобби[24] и весело эдак поглядывает, как я подъезжаю, словно у меня ему какой гостинец припасен. Только я остановился, мой старичок вместе со своим саквояжем прыг! — и попадает прямо в объятия этого бобби.

— Вы арестованы, Джон Мэлоун! — говорит полицейский.

— На каком основании? — интересуется мой пассажир, спокойный, как творожная запеканка.

— Основание — подделка денежных знаков Центрального банка, — с тем же спокойствием ответствует бобби.

А тут рядом ещё и второй констебль появился.

— Так, значит, закончена игра! — говорит мой старикан, снимает очки, седой парик и накладные баки и предстаёт в облике стройного и щеголеватого молодчика, на которого и посмотреть приятно.

— Пока, извозчик! — крикнул он мне на прощание. И пошёл себе меж двух полисменов, тогда как третий шёл сзади и нёс его саквояжик. Больше я его и не видел.

— Но зачем ему понадобился ваш кеб? — недоумевал я, не на шутку заинтригованный этой странной историей.

— Как — зачем? Да где ж ему ещё было своими делами заниматься? Весь инструмент у него с собой, в саквояже. Не на съёмную же квартиру подаваться? Сидеть по нескольку часов взаперти — это и подозрительно, и привлекать внимание. Народ везде любопытный: кто-нибудь в окно углядит, а кто-то и замочной скважиной воспользуется, чтоб узнать, какие там секреты жилец себе позволяет. Тогда что? Снять отдельный дом? Наглухо занавесить окна, не нанимать слуг? Так это ведь ещё подозрительнее. Нет, сэр, лучшего места, чем закрытый кузов громыхалки, во всём Лондоне не сыскать! Всё это Мэлоун правильно рассчитал. Не учёл только того, что полиция к нему уже давно подбирается. Вот они его, голубчика, в конце-то концов и накрыли… Тпру-у-у!!! Куда прёшь, слепой чёрт! Нет, каково! Вы видали, сэр? Чуть не вмазался в нас своей телегой, леший безрукий! В общем-то, сэр, я так думаю: коли посчитать, сколько воров и грабителей, а может, даже убийц проехалось за эти сорок семь лет в моей громыхалке, так я, пожалуй, целый Ньюгейт[25] перевёз. Ведь этого парня, фальшивомонетчика, прямо у меня на глазах сцапали — только поэтому я о нём и знаю. А как с остальными? Вспоминаю сейчас, к примеру, такой случай — так он будет похуже двух предыдущих, вместе взятых, если, конечно, только я правильно раскусил, что то была за птица. История эта тяжёлой гирей лежит на моей совести, потому как, думаю, спохватись я вовремя, я бы мог предотвратить большое несчастье. А теперь, из-за своей манеры не совать нос в чужие дела, я как бы некоторым образом и соучастник… Во как!

— Так во что же вы снова вляпались? — не выдержал я.

— А вот вы попробуйте сами рассудить, сэр. Лет эдак десять назад — точнее сказать не могу, всегда был слаб на даты — сел ко мне какой-то моряк, здоровенный такой рыжеусый детина. Велел ехать к докам. После той истории с фальшивомонетчиком — вы помните? — который так злоупотребил моим доверием, я решил прорезать небольшое оконце — да вот это самое, к которому сейчас прижался носом ваш мальчуган, — потому как приватность приватностью, но должен же я знать, что там творится у меня внутри? Так вот, уж не знаю, что меня в нём насторожило, только решил я за этим морячком приглядеть. Ну и я вам доложу, сэр, что малый всю дорогу сидел с каким-то здоровенным куском угля в обнимку, прямо-таки любовно держа его у себя на коленях, словно какую хрупкую драгоценность. Я, понятное дело, решил, что парень просто залил под завязку цистерны ромом и может теперь начать чудить. Вот я и приглядывал за ним всю дорогу. Оконце, как можете видеть, небольшое, и изнутри не разберёшь, смотрит ли кто в него снаружи. Так вот, я смотрю, он что-то там нажал на этой глыбе угля, и она раздалась на две половины, а внутри оказалась вроде как полость. Я так кумекаю, что это было что-то вроде небольшого сундучка, снаружи загримированного под глыбу угля. Во-от какие дела… Ну, я тогда ничего больше не понял, а как он вышел в этих доках и расплатился, так я и вовсе выбросил эту историю из головы. А вслед за этим случился тот взрыв в Бремерхафене, и поползли тогда всякие слухи об этих угольных бомбах… Во-о! Тогда только я и сообразил, что такое происходило прямо у меня на глазах. Такого-то молодчика я провёз на своей громыхалке. Ну, ясное дело, я сообщил в полицию, да, видать, поздно было: никаких концов они не нашли.

— ???

— Как, сэр? Вы не знаете, что такое угольная бомба? Ну, скажем, парень страхует своё судно на сумму гораздо больше, чем оно само стоит, понимаете? Ну так вот, идём дальше: как теперь ему, спрашивается, быть, чтобы… Догадываетесь, да? В замаскированный под кусок угля сундук этот тип прячет заряд динамита или другой какой подлой дряни, которой сейчас понапридумывали. Затем он оставляет свою бомбу среди запасов угля, который берётся на борт корабля. В конце концов этот уголёк попадает в топку — и тут бум!!! Корабля и след простыл. Вот теперь и поговаривают, что не один, далеко не один корабль пошёл ко дну подобным образом.

— Да, жизнь у вас, как я погляжу, богата приключениями, — подвёл я итог, ибо мы прибыли наконец к месту своего назначения.

— Ах ты ж ведь! Чуть мимо вас не провёз, голова моя садовая! Вот же она — «Александра»! Приехали. Но, в общем, вы, конечно, правы, сэр. Приключилось со мною много разного, и всё это — святая правда, как слова Евангелия… Коли ваша хозяюшка пожелает прокатиться за город, воздухом подышать или ещё что — милости просим, сэр, весь к вашим услугам. Мой адрес: Коппер-стрит, девяносто четыре. А сами изволите пожелать, милости прошу ко мне на козлы, и я вам расскажу истории куда удивительнее сегодняшних — их мне не занимать стать… Ой, ваш парнишка, как погляжу, уже рвётся наружу, как бы чего не сломал, да и жёнушка ваша колотит в окно пляжным зонтиком. Осторожнее, сэр, вставайте на подножку, не промахнитесь! Вот так! Правильно! Не забудьте адрес: Коппер-стрит, девяносто четыре! Удачи, мэм, и вам, сэр, удачи!

Не успел я ответить, как громыхалка уж укатила прочь. Да, жизнь, полная приключений, правда, происходят они, быть может, в основном в собственном богатом воображении! Ещё минута — и громыхалка наша затерялась среди множества других экипажей, подвозивших нарядную и праздную толпу отдыхающих, и всем им не терпелось прогуляться в знаменитом парке.

1887

Артур Конан Дойл Наследница из Гленмэголи (перевод П. Гелевы)

— Послушай, Боб, — сказал я, — так не годится, надо что-то делать!

— Надо, — эхом откликнулся Боб, попыхивая трубкой, когда мы сидели вдвоём в маленькой, затхлой гостиной Шамрок-Армса — унылого постоялого двора в Гленмэголи.

Гленмэголи больше было решительно нечем прославиться, как только тем, что эта деревня — центр огромного пространства болотных земель, на которых ведутся торфяные разработки. Болота эти тянутся с удручающим однообразием до самого горизонта, и ни единая неровность, ни единый выступ не оживляет их. И только в одном месте, на Морристонской дороге, зеленела сиротливая полоса густого леса, но подобная роскошь в здешних краях могла лишь усугубить безнадёжность окружающей пустыни. Сама деревня — это вытянутая линия жалких домишек с соломенными крышами, в каждом дверь распахнута настежь, и в неё бегают туда-сюда босоногие дети, тощие свиньи, куры и петухи, шагают взад-вперёд мужчины-оборванцы и грязные, неряшливые женщины. Но Бобу Эллиоту туземцы, судя по всему, нравятся. Уж точно ему лестно, когда он идёт по улице, слышать восхищённые восклицания, несущиеся вслед, вроде: «Ой, ты только погляди на него! Вишь, какая одёжка на нём шикарная!» Или: «Ай-яй, какой красавчик этот шентильмен, а?» И прочее в том же роде. Но я выше всего этого. Помимо того что я куда красивее Боба, красота моя относится скорее к интеллектуальному типу, и таким дикарям её понять не дано. Нос у меня с благородной горбинкой, на лице — аристократическая бледность, а очертания головы недвусмысленно говорят об отменной умственной силе. «Ладно уж хоть не урод какой-то!» — вот, пожалуй, самое безобидное суждение, высказанное на мой счёт этими жалкими недоумками.

Представьте только, мы прожили в этой варварской дыре уже около недели! Боб и я — мы троюродные братья, и наш общий дальний родственничек, некая старая леди, которой ни один из нас, как водится, в глаза не видывал, оставила нам по небольшому кусочку недвижимости где-то здесь, на западе. Общение с агентом, ведающим земельным участком, а также необходимость постоянных консультаций с дотошным деревенским поверенным покойной дамы продержали нас в Шамрок-Армсе уже неделю и, похоже, грозили нам пребыванием в сём незавидном пристанище по меньшей мере ещё на тот же срок. Хотя, разумеется, ничто не могло гарантировать, будто мы в состоянии выдержать подобную скуку в дальнейшем.

— Так что же нам всё-таки делать? — снова простонал Боб, поддерживая нить уже угасшей беседы.

— А где, собственно, Пендлтон? Давай-ка разбудим его и позабавимся над ним, — предложил я, сам не очень-то веря в свою находку.

Пендлтон был наш сосед по гостинице — тихий юноша, не лишённый художнических дарований, но питавший странную слабость к уединению и одиноким блужданиям по здешним развесёлым окрестностям. Все наши попытки извлечь из него хоть какие-то объяснения касательно целей пребывания его в столь приятном месте, как Гленмэголи, потерпели полную неудачу, так что мы в конце концов остановились на мысли, что сии ирландские унылые трясины как-то гармонировали с его мизантропическим складом ума.

— И не затевайся, — отвечал мой товарищ. — Пендлтон мрачен, как могильный камень, да ещё застенчив, как девица. Ни разу не встречал подобного парня. Сегодня утром, пока ты писал своё письмецо, я хотел было взять его с собой, чтоб он малость пособил мне обменяться любезностями с двумя девочками в тканевой лавке — с этими ирландочками, знаешь ли, помощь может весьма пригодиться. Так он, представь себе, покраснел как рак и даже слышать ничего не пожелал об этом.

— Да, донжуан из него никудышный, — согласился я, поправляя галстук перед засиженным мухами зеркалом и упражняясь в придании лицу известного выражения, которое, как я выяснил, весьма действенно при общении со слабым полом, — эдакий на манер байроновского Лары пиратский прищур одним глазом: он совершенно определённо наводит на мысль о тайных муках и о душе, с негодованием отвергающей беспросветную скуку обывательского существования.

— Но, может, всё-таки он зайдёт — хотя бы в карты поиграем.

— Что ты! К картам он не прикасается!

— Скажите на милость! — возмутился я. — Ну что ж, Боб, посылай за хозяином, и пусть он наконец подробно объяснит нам, чем могут заняться в здешних краях два молодых и почтенных джентльмена.

В данных обстоятельствах сие можно было признать наиболее разумным образом действий, так что посланник наш отправился в самой что ни на есть срочной спешке, дабы призвать Денниса О’Кифа, нашего достойного хозяина, предстать пред наши светлые очи.

Позвольте мне заметить, пока он шаркает своими замызганными ковровыми шлёпанцами, поднимаясь по лестнице к нам наверх, что я, известный под именем Джона Веркера смертный, адвокат, долженствующий, по всеобщему мнению, вознестись к самым вершинам своей славной профессии, хотя, признаться, реальная высота моего вознесения за прошедшие четыре года практики едва ли способна вскружить голову мне или кому-то ещё. Правда, несколько славных маленьких делец были затеяны за это время против меня в судах графства, так что можно теперь признать, что я не зря грыз гранит науки, коль скоро мне удалось-таки слегка привести в движение заржавленную машину закона. Разумеется, собственная моя выгода от этих благородных начинаний просматривается только где-то в очень отдалённом будущем.

О’Киф был прекрасный образчик здешнего кельта: лицо в веснушках, волосы жёсткие, проницательный взгляд серых глаз, глубокий, богатый оттенками истинно ирландский голос.

— Доброго вам утреца, господа! — начал он прямо с порога, при этом его большие ноги с огромными ступнями и неуклюжая походка делали его похожим то ли на медведя, то ли на орангутанга. — Чем вашим милостям будет угодно заняться сегодня?

— Вот именно это мы и хотели спросить у вас, О’Киф, — ответствовал Боб. — Чем, в самом деле, нам бы заняться? У вас есть что предложить?

— Ну… есть, знаете ли, церковь, — в замешательстве промолвил О’Киф, почёсывая рыжую голову. — Славное зданьице, доложу я вам. Один жентельмен приезжал сюда в позапрошлом году аж только за тем, чтоб взглянуть на неё. Может, вашим милостям…

— К дьяволу церковь! — прорычал Боб с такой яростью, будто он радикальный сторонник отделения Церкви от государства. — Мы уже пять раз в ней были за эту неделю, пропустив только воскресенье. Что ещё предложишь, старый кельтский путеводитель?

Надо сказать, что наш хозяин имел обыкновение выказывать полнейшее равнодушие по части невразумительных цветистых эпитетов, коими уснащал свою речь Боб, характеризуя своё к нему, хозяину, отношение. Он только ещё малость подумал над предложенной головоломкой.

— А что? Знаете, в болотах наших есть ведь провал, — предложил он без особой уверенности, — та самая дыра, куда ребята скинули мистера Лайонса из Гленморриса — будь он неладен! После того, как они его пристрелили. Так вот, вам, может, пришлось бы по душе взглянуть, где его потом нашли — башкой в грязи, а ноги торчат. Эх, судари вы мои, славное то было зрелище для наших крестьян! Уж трудились они на него, трудились, бедняги, как какие-то рабы, а он, погань такая, возьми да вылези вдруг со своими сверхурочными двадцатью пятью процентами ренты, да ещё пригрозил, что выдворит всех, кто ему не заплатит, к свиньям собачьим! Только вы, ясное дело, прихватите с собой чем червячка заморить и чем горло промочить — парнишка вам всё поднесёт. Потому как лучшего места на свете для пикника, чем у этой самый дыры, ну просто ни в жизнь не придумать.

— Перспектива в самом деле заманчивая, — откликнулся я. — Только сдаётся мне, велико вероятие, что безобидные труженики полей могут снова возыметь фантазию высадить ещё парочку англосаксов в ту же самую дыру на болоте. Видать, у неё не может быть иного употребления. Нет, О’Киф, мы отвергаем ваше предложение.

— А чтой-то там за деревья, вон те, на востоке? — поинтересовался Боб. — Там наверняка найдётся на что посмотреть.

— Найтись-то найдётся, только вас там ведь и пристрелить могут, коль вы высунете носы над забором. То частное владение, сэр, земли семьи Клермонт.

— В славные края нас занесло, Джек! — не без ехидства заметил мой товарищ. — Не знаю, как тебе, а по мне, хоть бы старикан наш, О’Киббл, нарыл где-нибудь кодицил[26], отчуждающий у нас поместье и передающий его кому-нибудь другому.

— Да что вы, в самом деле! Разве можно судить о наших краях сейчас, когда тут всё спокойно? — начал терять терпение наш хозяин. — Подождите, пока заварушка не начнётся опять — глядишь, на следующий год или там ещё через годик. Здесь ведь весело, здесь такая потеха, когда ребята разойдутся! Никто уж не будет вздыхать о прелестях пизажа. А как вы сами к тому времени, глядишь, здешними помещиками заделаетесь, так вам будет ни в жисть не пропустить смысла этой забавы.

— А как насчёт этих Клермонтов? — спросил я наудалую. — Они что, живут на собственной земле?

— Спаси бог, сэр! Ну вы и сказанули, прямо в точку попали! Они ведь только и делают, что живут на собственной земле. Они уж лет пятнадцать как никуда с неё не высовываются!

— Как так? — воскликнули мы в один голос.

— Высоченный кирпичный забор — просто крепостная стена, и они — ни шажочка за ворота своего парка. Ни один человек, из тех, с кем я говорил, не видел лица мисс Клермонт — только старого Денниса, привратника, а это негодяй с грязным языком. Она же, сказывают, сделалась самой хорошенькой девчонкой во всём графстве, не говоря уж о двадцати пяти тысячах в собственном владении.

— Что?! — взревели мы оба.

— Двадцать пять тысяч фунтов, — торжественно отчеканил О’Киф, — а коль помрёт наконец старая кошка, её мать, так и всё состояние семейства достанется этой мисси.

— Что она такое? Где она? Кто она? Что всё это за дьявольщина и чертовщина? — восклицали мы с Бобом, сооружая что-то вроде строфы и антистрофы в греческом хоре, ведомом хозяином.

Рассказ О’Кифа об истории семьи Клермонт оказался весьма примечателен, и, если очистить его от множества несообразных ирландских цветистостей и отступлений, сводился к следующему. Лет где-то шестнадцать назад некий майор Клермонт явился в графство, привезя с собой огромную сумму денег наличными, а также жену импозантной наружности, сильно смахивавшую на иностранку, и хорошенькую дочурку лет примерно двух. Истратив часть пункта первого на покупку довольно крупного имения по соседству со здешней деревней, он обосновался в этом поместье в расчёте на признание со стороны помещиков графства. И таковое не замедлило последовать, в отношении, по крайней мере, самого майора, ибо он, как старый гвардеец, занимал в обществе твёрдое положение, чему немало способствовали и многие его собственные качества, достойные всяческого уважения. Но с мадам дело обстояло иначе. Мужчины могли пить старый кларет бывалого вояки или поохотиться денёк-другой в его фазаньих заказниках, но жёны их всё это время на глаза не показывались. О происхождении миссис К. ходили самые невероятные слухи. Утверждалось даже, что до замужества она выступала на сцене; а кто-то говорил и ещё более ужасные вещи. Некоторые заходили при этом настолько далеко, что позволяли себе сомневаться, имеется ли у неё вообще клочок голубой бумаги, коего требует цивилизация[27]. Именно последнее суждение донёс до ушей майора какой-то любитель совать свой нос в чужие дела, не поколебавшийся при этом связать его с именем соседствующего помещика. Майор, надо сказать, был вспыльчивый холерик. Он схватил один из своих самых тяжёлых охотничьих хлыстов, вскочил на коня и в ярости помчался по аллее с достойным намерением побеседовать с очернителем репутации своей жены. К удивлению привратника, ветеран верховой езды покачнулся у него на глазах в седле, когда пулей выскочил из ворот, а затем с глухим стуком упал навзничь прямо на пыльную дорогу. Местный доктор объявил, что это — апоплексический удар, семейный же врач предпочитал видеть в этом порок сердца, но, какова бы ни была причина, достойный дух майора отлетел далеко прочь от Гленмэголи. Вот тогда-то и сказалась в полной мере безудержная чужеземная страстность, которая читалась на лице жены, и заявила о себе в полную силу: вдова пожелала остаться жить в поместье, потому как оно ей пришлось по душе, но жизнь её отныне была предназначена к тому, чтобы оплакивать понесённую утрату и воспитывать дочь на свой иноземный лад. Она поклялась, что никогда впредь не обменяется ни единым словом или взглядом хоть с одним живым существом, проживающим в этом графстве, ибо все они оскорбили её и стали, пусть и косвенно, причиною смерти её горячо любимого супруга. Большие ворота были замурованы, в них оставили только маленькие окошки, через которые передавались из рук в руки пищевые припасы и прочие предметы необходимости, заказанные Деннисом, несносным привратником миледи. Внушительный ряд пик был воздвигнут на кирпичной стене, всегда окружавшей поместье. В этом чрезвычайном уединении, отрезанные от всего мира, миссис Клермонт и её дочь прожили пятнадцать лет, скрытые от всех глаз людских, за исключением нескольких слуг-англичан, пожелавших остаться с ними, да ещё, быть может, случайного храброго мальчишки, не побоявшегося забраться в лес, окружающий усадьбу. Видимо, подобные отчаянные разведчики и принесли в большой мир весть о необычайной красоте юной наследницы поместья, хотя ни один взрослый мужчина до сей поры не имел возможности составить собственного мнения о предмете столь важном. И сейчас наследница Гленмэголи приближалась к своему восемнадцатилетию.

Таково было повествование О’Кифа, которое мы с Бобом выслушали с превеликим вниманием, уперев локти в стол, а подбородки — в ладони.

Как только О’Киф закончил, наступила тишина, которую ни один из нас не стремился прервать. Боб Эллиот яростно дымил своей трубкой, а я мечтательно смотрел в окно на соломенные крыши домиков и длинную унылую поверхность болот, уходивших вдаль до самого горизонта.

— Она красивая? — спросил Боб в конце концов.

— И ещё как!

— И богатая? — поинтересовался я.

— Дьявольски богатая.

Снова наступило молчание. И посреди этого молчания наш достойный хозяин, решив, очевидно, что мы не самая подходящая для него компания, тихонько вышел из комнаты, неведомо почему ступая на цыпочках, словно боялся нас разбудить.

Предоставленные самим себе, мы сделались лишь задумчивее прежнего. Боб беспокойно прохаживался перед дверью туда-сюда, я же насвистывал что-то себе под нос и по-прежнему смотрел в окно. Оба мы совершенно углубились в свои мысли.

— Нет, ты только попробуй представь себе девушку, ни разу не видевшую нашего брата мужчину! — прорвало наконец Боба.

— Девушку, которой не коснулись условности цивилизации! — внёс и я свою лепту.

— До чего же она должна быть безыскусна и как простодушна! — рассуждал мой товарищ, теребя свой ус.

— Какая бездна нерастраченной любви должна таиться в её сердце! — воскликнул я, напяливая на себя личину томительной пиратской страсти.

— Как она, должно быть, ребячлива и как романтична! — изрёк Боб, приглаживая волосы перед зеркалом.

— Как, надо полагать, легко решительному малому завоевать её! — ввернул я, улыбаясь своему собственному отражению поверх Бобова плеча.

И вот что странно, за весь длинный остаток дня, хоть нам и не подвернулось ни малейшего развлечения, никто из нас не жаловался более на скучное прозябание в этом Гленмэголи. Казалось, оба мы как-то вдруг сразу примирились с созерцательной жизнью и даже к Пендлтону стали куда более терпимы, хотя до недавнего времени его довольство обстоятельствами представлялось нам по меньшей мере оскорбительным. Он явился где-то к ужину со своим альбомом зарисовок, в заляпанных грязью башмаках, и имел вид самый счастливый, будто ему довелось обретаться среди живописнейших и самых изысканных ландшафтов на свете. Надо признать, что, не будь Пендлтон так застенчив и робок, он показался бы вполне приятным малым, ну, по крайней мере, в мужском обществе, хотя, разумеется, его скромность неизбежно превратила бы его в пустое место в глазах женщины. Он высок, строен, светловолос, короче, довольно красивый молодой человек, и уж во всяком случае гораздо красивее Боба.

Я не слишком-то хорошо спал этой ночью, да и товарищ мой, надо полагать, тоже. Около двух часов по полуночи его растрёпанная голова вдруг просунулась в мою полуоткрытую дверь.

— Привет, Джек, — сказал он, — ты спишь?

— Нет.

— Так какая цифра там называлась?

— Двадцать пять, — проворчал я.

— Надо же, а я думал, только двадцать. Спасибо! Спокойной ночи! — И голова исчезла, словно призрак в «Макбете».

— Спокойной ночи! — пробурчал я.

Не приходилось сомневаться, что мысли наши двигались практически по той же самой колее. Что до меня, то планы мои вполне созрели, так что я мог позволить себе улыбаться раздумьям Боба. Пока он предаётся бессмысленным мечтаниям об ожидающем его сокровище, я просто сгребу добычу и унесу её с собой. Железная решимость всегда отличала нас, Веркеров. Засыпая, я не переставал посмеиваться про себя, когда думал, как ловко я обойду своего родича завтра.

День занялся без единого облачка на небе. Эллиот и Пендлтон оба сидели за завтраком в тягостном молчании, а я, полностью углубившись в обдумывание предприятия, которым намеревался заняться без всякого откладывания в долгий ящик, даже не пытался вступать с ними в разговоры. После завтрака Пендлтон заявил о своём намерении совершить небольшую прогулку в поисках живописных эффектов, а Боб почти тут же вышел из дому, чтобы глотнуть побольше свежего воздуха. Всё это было как нельзя более кстати. Я всё утро напрягал голову, как бы мне избавиться от своего товарища, а он вдруг сам проявил столь достойную инициативу. Дав ему полчаса форы, чтобы он успел убраться куда подальше, я выскользнул через чёрный ход Шамрок-Армса и бодрым шагом направился по Морристонской дороге к усадьбе Клермонтов.

Единственное, что меня несколько беспокоило и вызывало сомнения, так только то, каким всё-таки образом мне добиться встречи с юной леди? Улыбнись удача мне в этом, а остальное уж не составит особого труда — так помышлял я тогда. Я представлял себе умственное состояние младой красавицы, чувство одиночества, которое неизбежно подавляет юную душу. Сердце её, заточённое вдали от мира, должно рваться к мужской груди, на которую можно доверчиво склонить головку, и, конечно же, к сильной мужской руке, которая только и способна разорвать её оковы. Помимо того — и не надо об этом забывать, — я мужчина, наделённый исключительными личными достоинствами. Здесь нет и речи о самодовольстве, просто я вполне объективен, оценивая свои преимущества. И очам, которым доводилось время от времени видеть одного только привратника Денниса, «грязного на язык негодяя», как характеризовал его почтенный О’Киф, я должен был бы представиться по меньшей мере Адонисом. Да, кстати, а как быть с этим Деннисом? Может, моё вторжение не придётся ему по душе? Ба! В конце-то концов, это всего лишь старик. О’Киф что-то сказал и об этом. Да и чем не рискнёшь ради девушки, которую ты готов обожать? А вдруг у него ружьё? У этих ирландцев такие горячие головы, да ещё они такие кровожадные! Право слово, есть над чем призадуматься — и шаги мои как-то сами собой замедлились.

Я как раз подошёл к тому месту, где вдоль дороги пошла высоченная кирпичная стена с островерхим гребнем, ощетинившимся железными пиками и посыпанным осколками бутылочного стекла. Во всём этом нетрудно было признать по описаниям, данным О’Кифом, границу владений семейства Клермонт. За стеной, насколько я мог судить, был густой лес. Итак, я решаюсь или нет? Я подумал о двадцати пяти тысячах фунтов. Да и что привратнику делать с ружьём? То-то будет сюрприз для Боба Эллиота — а уж для Пендлтона, скромняги Пендлтона! Ха-ха-ха! Как они будут клясть себя за недостаток предприимчивости, когда увидят, что за добыча проскользнула у них между пальцев! А в Лондоне? Представить только, как заговорит наша братия — пусть бы даже я потерпел неудачу! Репутация предприимчивого донжуана мне обеспечена! Я уже видел, как Клинкер, или Ватерхьюз, или ещё кто-нибудь из наших заваливается в винный погреб в Темпле и ведёт такие речи: «Послушайте, братцы, что я вам скажу! Знаете, что новенького учудил наш Веркер? Сущий дьявол этот Веркер, когда дело доходит до женщин! Так вот, пару недель назад он побывал в Ирландии, и там…» И так далее, и тому подобное, и прочая, прочая…

— Богом клянусь! — воскликнул я, бросаясь к стене в порыве безрассудства. — Я своего добьюсь, пусть бы мне и пришлось ободрать колено!

Колено я и в самом деле ободрал, да не одно, а оба, но это ещё не всё. Ещё я расстался с частью волос на голове, разодрал в кровь плечо, локоть, кисти рук и лодыжки, а также порвал пальто и потерял шляпу. Наградой за всё мне было то, что я сижу теперь верхом на стене и взираю оттуда вниз, на запретные земли за ней. При мысли о том, как я сейчас обойду двух своих товарищей, мне хотелось смеяться. Не сомневаюсь, я бы так и сделал, если б ржавое железное остриё не впилось мне прямо в ногу.

С той стороны стена не казалась такой высокой. Я ухватился за самый крайний выступ, какой мне удалось найти, и опускался на руках до тех пор, пока ноги мои не оказались всего лишь в метре от земли. Тогда я разжал руки. Но вместо того чтоб свалиться вниз, вдруг обнаружил, что беспомощно вишу в воздухе, потому что подцеплен каким-то крюком, который угодил мне за пояс. Но эта неожиданная привязь тут же порвалась, и я с грохом и треском полетел метра на два с половиной куда-то вниз, попав во что-то вроде канавы или рва, вырытого, как кажется, вдоль всей внутренней стороны ограды и искусно замаскированного хворостом и травой, из-за чего ров этот невозможно было увидеть сверху. Всё это я выяснил уже после того, как с трудом выкарабкался оттуда, ибо на те несколько минут, что я пролежал на дне этой канавы, из моей головы вытряхнуло решительно все мысли, кроме разве что общего впечатления, что меня шибануло молнией.

Деревья в лесу росли так тесно, что сквозь них ничего нельзя было увидеть, а подлесок оказался настолько густым, что не позволял двигаться ни в какую сторону. Выбравшись кое-как из этого коварного рва, я с минуту колебался, не зная, что мне делать дальше, и уж совсем собрался идти по какой-то тропинке влево, как вдруг взгляд мой упал на небольшую табличку, прикреплённую прямо на стволе дерева. Ободрившись, я шагнул к ней, распихивая докучливые вереск и ежевику. А вдруг там какие-то указания, которые позволят мне найти дорогу? Или — романтичная мысль! хотя, собственно, почему бы и нет? — одинокая Беатриче, к которой неудержимо рвётся моё сердце, запечатлела свою тоску и надежды там, где они имели бы шанс попасться на глаза ищущему приключений незнакомцу?

Увы! Представ перед надписью и прочитав её, я ощутил что-то вроде холодной судороги у себя за спиной (да простится мне неточность этого выражения!), и затем волна обжигающего холода пробежала у меня по спине вверх до самых корней волос, а мои колени — или то, что от них оставалось, — застучали друг о друга, как кастаньеты. Грубым почерком (что выдаёт решительный характер!) на бумаге без лишнего многословия были нацарапаны всего три лексические единицы: «Собаки — самострелы — капканы». Слова сами по себе в любую пору не шибко приятные, но особенно — в сумраке леса и с трёхметровым забором за спиной.

Объявление, ничего не скажешь, казалось вполне лаконичным, и тем не менее, перечитав его, я осознал, что оно содержит куда больше пищи для размышлений, чем любой пухлый том юридических упражнений в словесности. Что ж мне, спрашивается, отступать теперь, что ли, бросать своё предприятие? Ведь первые трудности успешно преодолены! А если эта записка — всего только пустая угроза? Да о чём говорить! Кто это, спрашивается, вздумает устраивать такое свинство в своих же собственных владениях — сам же, скорее всего, и пострадает. Но до чего же, однако, ужасно выглядела сама комбинация идей! Допустим, я попал в капкан (ещё неизвестно, что под этим имеется в виду!), а тут на меня набрасывается ещё и собака, а может, и не одна. Только от этого предположения уже начинает бить дрожь. А с другой стороны, если эти ужасные собаки всюду рыщут здесь по лесу, то как, спрашивается, они сами не попадают в эти капканы и почему их не подстреливают самострелы? Сие здравое рассуждение вполне подкрепило мой упавший было дух, и я в конце концов двинулся через густой подлесок дальше.

Постепенно он начал редеть, и я смог пойти быстрее. Местами вились полузаросшие тропинки, но я предпочитал избегать их и держаться под прикрытием деревьев. Никогда не забыть мне этой страшной прогулки! Всякий раз, как трещал сучок под моими ногами, я взвивался в воздух в полной уверенности, что меня таки подстрелили. Думаю, ни один герой в романах не подвергался столь мучительным испытаниям ради своей дамы, и, смею заверить вас, ни одна дама того не стоит. Но двадцать пять тысяч фунтов, уверен, могут завоевать и пленить сердце самого робкого, хотя опять же и они едва ли в состоянии вознаградить меня за ужасы и мучения, которые, судя по всему, ещё поджидали меня впереди.

Я достиг, по-видимому, самых глубоких и наиболее недоступных частей этого заколдованного леса, как вдруг мне пришлось остановиться и даже присесть на корточки, дрожа всем телом от страха. Что это? Не звук ли шагов, что донёс до меня лёгкий ветерок? Я напрягал свой слух и собирался уже со вздохом облегчения встать на ноги, потому как утвердился в выводе, что мне всё показалось, как вдруг до слуха моего донёсся тот же звук, но только громче прежнего. Боже мой! Сомнений не оставалось: источник звука приближается ко мне. Я лёг на землю прямо лицом в колючую ежевику в последней надежде скрыться из глаз. Шаги же всё приближались и приближались. То были, несомненно, шаги мужчины, только он шёл крадучись, ступал осторожно, словно старался подкрасться незамеченным. Неужели же какой-то негодяй заметил меня и теперь выслеживает, словно охотник оленя? Вот он всё ближе и ближе, я слышу уже шорох листьев о его одежду. Мне показалось даже, что я различаю даже звук его дыхания. Теперь ещё ближе, совсем рядом — и вот он возле меня; ветки ежевики передо мной раздвинулись, и человек шагнул оттуда чуть ли не на меня и с криком ужаса отпрянул, когда я вскочил на ноги. Но что это? Голос мне кажется знакомым, да и фигура тоже! Полноте, возможно ли это? Нет, я безошибочно смог установить личность нагнавшего на меня страхов преследователя: передо мной стоит, трясясь от неменьшего страха, мистер Роберт Эллиот из Линкольнс-Инна собственной персоной!

Sed quantum mutatus ab illo! — Простите: но какая в нём перемена! Элегантное пальто его всё изодрано и перемазано грязью. Аристократический лик испятнан пылью и пóтом, да ещё весь расцарапан — такие отметины, я знаю, оставила ежевика. Шляпа вмялась и вся как-то перекрутилась и теперь была впору только огородному пугалу. Тем нелепее выглядела часовая цепочка и запонки на рваной и грязной рубашке — какой-то гротескный оазис респектабельности посреди необъятной пустыни разрухи.

— Боб! — вскричал я с облегчением.

Прошла не одна секунда, прежде чем на лице моего товарища возникли какие-то признаки того, что он меня всё-таки узнал. После чего в его удивлённых глазах постепенно показалась тень улыбки, которая делалась всё явственнее, покуда Боб не разразился наконец приступом оглушительного смеха.

— Веркер, хвала Юпитеру! — завопил он. — На кого ты похож!

Взглянув на свой собственный наряд, я мог только признать, что мы — два сапога пара. После вознесения на стену, падения в ров, блужданий в подлеске и вереске на мне едва ли оставался хоть один предмет туалета, который можно будет надеть ещё раз. Скажем прямо: оба мы походили на парочку чучел или, если угодно, на пару бродяг, отчаявшихся найти работу, и уж во всяком случае никто не признал бы в нас двух достойных представителей младшей адвокатуры.

— Что ты здесь делаешь, Эллиот? — спрашиваю я.

— Занят исследованиями, — уклончиво отвечает он. — А ты?

— Иссле… Да чёрт возьми! Неужели мы не можем говорить друг с другом прямо, Боб? И тебе, и мне известно, что ты пришёл сюда из-за девушки.

Товарищ мой, похоже, несколько смутился.

— Но ведь и ты тоже, я думаю? — парировал он.

— Конечно! И дураки же мы были, пытаясь морочить друг другу голову! Кабы держались вместе, глядишь, и не попали бы в такую дурацкую переделку.

— Ну уж я-то точно знаю, что никогда б не свалился в эту чёртову траншею, если б видел, что это уже сделал ты, — язвительно прокомментировал Боб.

— А, так ты тоже побывал на дне этого рва, приятель, так, что ли? — вопросил я, впервые испытывая что-то вроде чувства удовлетворения с той минуты, как покинул гостеприимное заведение мэтра О’Кифа.

— Да, — простонал Боб. — Полагаю, что прошёл всю процедуру. А объявления на деревьях ты видел?

— Видел, — со вздохом ответил я.

— Старина Деннис уже подбирался к тебе?

— Нет, а что, ты его видел?

— Как не видать! Он пронёсся от меня в десяти метрах. Во всяком случае, я думаю, то был он: эдакий здоровенный мрачный парень с огромной дубиной.

— Спаси нас боже! — только и мог сказать я.

— Так или иначе, но он уже ушёл. Весь вопрос теперь в том, что нам дальше делать?

— Как — что? Продолжать! — мужественно отвечал я. — К тому же возвращаться может оказаться даже опаснее, чем идти вперёд, коль этот свирепый молодчик у нас за спиной.

— Ты прав! — ответствовал Эллиот, напускной бодростью силясь заглушить меланхолическую дрожь в голосе. — Веди, я пойду следом.

— Нет уж, первым иди ты, — сказал я, уступая ему дорогу (не из врождённой любезности, разумеется, и не из обычной вежливости, а просто с мыслью, что это единственный способ до некоторой степени обезвредить упомянутые в объявлении кошмары).

Так мы пробирались через лес, шагая след в след, по-индейски, и, пройдя чуть ли не полмили, по-видимому, приблизились к его краю. Деревья здесь оказались мельче, а поляны — шире. Вдруг Боб остановился и показал вперёд.

— Вон дом, — сказал он.

Сомневаться не приходилось: сурового вида сооружение из серого камня, со множеством маленьких сверкающих окошек. Перед домом располагалась с большим вкусом устроенная лужайка; до некоторой степени она смягчала мрачный, чтобы не сказать тюремный, вид постройки. Ни снаружи, ни в окнах никого не было видно. Мы стали держать военный совет по поводу того, что нам предпринять дальше.

— Не можем же мы просто подойти к дому под каким-нибудь благовидным предлогом, верно ведь? — так определил наше положение Боб.

— Несомненно, то было бы весьма рискованно, — согласился я. — Они могут сделать с нами всё, что угодно. Похоже, это совершенно необузданные люди.

— И в придачу такой путь уж точно не оставит нам ни малейшего шанса перекинуться парочкой слов с юной леди, — добавил мой товарищ, и тут он тоже был прав.

— Положение наше выглядит дьявольски романтично, — заметил я в свою очередь.

— Да уж, хотел бы я знать, что подумал бы о нас Пендлтон, увидя нас здесь!

— Славный скромняга Пендлтон! Думаю, он посчитал бы нас сумасшедшими.

— Жаль, что он так отстал от жизни, — отозвался Боб. — Но скажи на милость, Джек, что ты собираешься сказать юной леди, если всё-таки её увидишь?

— Ну, сразу же скажу ей о своей любви и предложу ей бежать вместе со мною. Только всё нужно сделать сегодня же. Я ни за что не приду сюда второй раз. И вообще, думаю, романтическую девушку не так уж трудно будет увлечь подобным coup de main[28].

— Но это же в точности мой план! — проговорил Боб жалобно.

— Да чёрта с два! — Я аж задохнулся от возмущения при виде такого нахальства, но тут же не менее жалобно простонал: — О боже! Вот она!

Последнее восклицание невольно вырвалось у меня при появлении на ступеньках дома элегантно одетой юной дамы. Черт лица её на таком расстоянии нельзя было разобрать, но прямая осанка и плавные, грациозные линии её фигуры недвусмысленно указывали, что молва нисколько не преувеличила её очарования. Она обернулась, собираясь заговорить с идущей следом пожилой женщиной, должно быть своей матерью. Та, насколько мы могли судить, кажется, плакала, — во всяком случае, она всё время подносила к глазам платок. Девушка обняла её одной рукой за плечи, словно желая утешить. Последнее ей, похоже, удалось, так как старшая вернулась в дом, а младшая, скакнув сразу через три ступеньки вниз, поспешила широким упругим шагом по тропинке, ведущей куда-то в кусты.

— Надо идти за ней! — вскричал я.

— Постой, — осадил меня Боб. — Прежде нам нужно прийти к какому-то соглашению. Согласись, выйдет ведь полная нелепость, если мы сразу набросимся на неё вдвоём с двумя объяснениями в любви!

— Да, она может испугаться, — согласился я. — Особенно если принять во внимание, что ни одного из нас она прежде в глаза не видывала.

— Так у кого же преимущественное право? — возопил Боб.

— У меня, как у старшего! — ответствовал я.

— Но зато я раньше вышел из гостиницы, — возразил Эллиот.

— Ладно! — говорю. — Если бросить монетку?

— Ничего другого, видать, не остаётся, — мрачно согласился Боб, извлекая из кармана пенни и подбрасывая его вверх. — Орёл!.. Так… решка! Что ж, так тому и быть. Такая уж, видно, моя доля. Разумеется, если юная леди сочтёт за благо тебе отказать, я волен поступать, как сочту нужным. По рукам?

— Конечно, — отвечал я, и мы устремились сквозь кусты, сразу почувствовав в себе уверенность, ибо наконец появилась какая-то определённость.

— Вот она! — шепнул Боб, когда мы заметили, как впереди между деревьями мелькает розовое платье.

— Да, но с ней разговаривает мужчина! — вырвалось у меня.

— Не может быть!

— Да вот он!

Если этот человек и был там, то он, видать, быстренько скрылся, заслышав наши шаги, ибо, когда мы подошли достаточно близко, чтобы видеть её фигуру целиком, девушка оказалась одна. Вздрогнув от неожиданности, она обернулась к нам, и какой-то миг у неё, кажется, было желание бежать от нас, но потом, взяв себя в руки, она всё-таки направилась прямо к нам. Пока она шла нам навстречу, я успел разглядеть, что это, верно, одна из самых очаровательных девушек, каких мне только доводилось видеть на своём веку. Не какая-то там кукольная красавица, как я воображал себе на основе скудных сведений, сложившихся у меня о её воспитании, а восхитительная, прекрасно сложённая юная дама с чётко очерченным и тонко вылепленным подбородком — черты лица, возможно, даже показались бы почти мужскими, если б их не смягчал взгляд пары задумчивых голубых глаз и милый чувствительный ротик.

И почему, едва только её твёрдый взгляд обратился на меня, все гладко отшлифованные и заранее отрепетированные в уме речи куда-то запропастились, так что в памяти не осталось ничего, кроме беспомощной пустоты! Любовный галоп, с которым мы рванулись к девушке, вдруг перешёл в какую-то нелепую рысцу, и когда я наконец оказался в нескольких метрах перед ней, то был точно так же не способен вымолвить хоть словечко в объяснение, как и не способен отыскать свою потерянную шляпу или скрыть дыры на наряде.

— Вы, наверное, заблудились? — сказала незнакомка приятным низким голосом без малейших признаков того, что наше внезапное появление и расхристанный вид как-то её удивили.

Я почувствовал, что Боб толкает меня сзади и что-то там шепчет по поводу того, что, дескать, «давай валяй, жми, не тяни», но собственные мои побуждения под взглядом этих спокойных, невозмутимых глаз сводились лишь к желанию убежать куда подальше.

— Дом вон туда, — сообщила она, показывая за деревья. — Вы, надо полагать, бейлифы?[29]

— Бейлифы?! — ахнул я.

— Извините, если я вас неправильно называю, — продолжила она с печальной улыбкой. — Нам в первый раз приходится иметь дело с представителями закона, и мы плохо знаем, как к ним следует обращаться. Мы ждём вас уже два дня.

Мы с Бобом могли только смотреть на неё в безмолвном замешательстве.

— Об одном я хотела бы вас попросить, — продолжала она, приближаясь к нам и сложив на груди руки с прекрасным молящим выражением на лице. — Хотя мы с мамой теперь почти что нищенки, но помните, что она — леди, деликатно воспитанная и чувствительная. А главное, помните, что некому защитить её, некому за неё постоять. Поэтому, прошу вас, обойдитесь с ней мягко и, исполняя свой долг, не раньте её чувства больше, чем это необходимо.

— Боб, — прошептал я, оттаскивая своего товарища в сторону, хотя он и продолжал по-идиотски таращиться на юную леди через моё плечо, — ты понимаешь? Они ждут судебных исполнителей, приставов. О деньгах тут не может быть и речи! Что будем делать?

— Она ангел! — только и нашёлся что ответить Боб.

— Ангел-то ангел, но у неё вообще нет денег!

— Так ты что, отступаешься? — обрадовался он.

— Да, — сказал я, ощущая какую-то сентиментальную дрожь в сердце. Что поделаешь! чувствительность — моё всегдашнее уязвимое место.

— Ты не будешь делать своё предложение? — спрашивает Боб с волнением.

— Говорю тебе, нет. Женитьба — дорогое, знаешь ли, удовольствие. И потом…

— Да что потом?

— Я уверен, она мне откажет.

— Тогда, клянусь Богом, это сделаю я! — выкрикнул Боб, разворачиваясь с выражением решимости на измазанном грязью лице.

Мисс Клермонт, пока мы торопливо совещались, стояла с видом не на шутку удивлённым и даже слегка испуганным. Когда же Боб решительно двинулся к ней, выбросив обе руки перед собой в красноречивой мольбе, словно живой семафор, она аж на несколько шагов отступила.

— Юная леди! — начал он. — Я не бейлиф. Нет, я принадлежу к иной, и более высокой, области юриспруденции. Я лондонец и джентльмен!

Боб на минуту замолчал, дабы позволить этому успокоительному заявлению проникнуть в сознание слушательницы. Но мисс Клермонт выглядела скорее изумлённой, нежели потрясённой, хотя, судя по тому, как она отпрянула, было видно, что она порядочно удивлена.

— В другой стране, — вскричал Боб, с новым энтузиазмом берясь за дело, — в стране за морями — я говорю об Англии, — я услыхал о вашем очаровании и об уединении вашей жизни, и тогда я поклялся… то есть мы оба поклялись, только я проиграл, когда мы бросили монетку… я хочу сказать, что поклялся… спасти вас из этого заточения и вынести в широкий мир, украшением коего вы призваны стать. Мы пересекли глубины, из-за чего нам обоим было нехорошо, и устремились вам на помощь. Мы приступом взяли вашу негостеприимную крепостную стену. Коли вы сомневаетесь в истине моих слов, вы можете отыскать большой кусок рукава от моего пальто на одной из пик, что служат там воинственными украшениями. И ещё нам пришлось совладать со множеством тех неприятных вещей, коими во благо случайного прохожего ваша деликатная родительница сочла полезным усеять окрестности. Дорогая! — продолжил Боб, сделав ещё шаг вперёд с ухмылкой сатира, каковая, без сомнения, должна была по его замыслу служить обольстительной улыбкой, — бежим со мною! Будьте моей! Разделите со мной свободную и бурную жизнь адвоката! Скажите, что вы разделяете любовь, сжигающую моё сердце, — о, скажите это!

Тут Боб положил руку прямо на дыру в своём жилете и принял страстную позу, исполненную неподдельного драматизма.

В продолжение этой необычайной речи юная леди постепенно, шаг за шагом отодвигалась от нас, а когда речь завершилась, она разразилась весёлым, переливчатым смехом.

— Эдвард! — крикнула она. — Нэд! Выходи скорей! Это, право же, слишком нелепо, и я не знаю, что им сказать!

На этот призыв из-за дерева выскочил мужчина — там он, видно, и скрывался всё это время — и подбежал к ней. Попробуйте себе представить наше с Бобом потрясение и ужас, когда мы признали в нём… Пендлтона, нашего необщительного скромнягу-товарища из гостиницы!

— Не бойся, дорогая! — проговорил он, обнимая даму рукой за тонкую талию — к явному и вполне слышимому негодованию Боба. — Я могу оценить, джентльмены, — продолжил он, — те романтические мотивы, которые привели вас сюда, но вы без труда поймёте всю их неуместность, когда я скажу вам, что эта дама — моя жена.

— Ваша — что?! — хором рыкнули мы с Бобом.

— Моя венчанная жена. Вы первые, кто услышал о нашей тайне, хотя сегодня и прямо сейчас её должна узнать и миссис Клермонт. Для вас не имеет значения, как мы с женой познакомились и как поженились, — достаточно знать, что это произошло. Сегодня на семью пало разорение, которое я предвидел давно. Миссис Пендлтон считает, что это может смягчить суровое сердце матери, и мы сейчас как раз собрались вместе идти к ней, сознаться во всём, что сделали, и предложить ей до конца дней кров и пристанище в моём поместье в Девоне. Вы видите, джентльмены, что деликатное дело такого рода следует совершить без каких-либо помех и промедления. Поэтому извините нас за то, что мы попросим вас уйти из парка. Могу только сказать, что коли вы отправитесь по той вон тропинке налево, она быстро приведёт вас к забору… А теперь, джентльмены, мы с моей женой должны пожелать вам доброго утра!

С этим словами Пендлтон предложил даме руку, и они вместе стали удаляться по направлению к дому.

Сколько ещё мы простояли с Бобом, глядя им вслед да друг на друга, ни один из нас не взялся бы определить. В конце концов, не обменявшись ни единым словом, мы мрачно поплелись по указанной тропе и после унылых гимнастических упражнений оказались снова на дороге.

Боб весь день прожил на сентиментальной ноте, да и я, что там греха таить, был не в своей тарелке. Когда же наконец спустилась ночь и в комнату нам принесли кувшин горячей, клубящейся паром воды, окружённый с флангов сахаром и лимонами, тогда как арьергард всему составляла бутылка виски, мы понемногу начали успокаиваться, и я не думаю, чтобы О’Киф, присоединившись к нам, мог что-то заподозрить о волнующих событиях, происшедших с той поры, как он накануне вечером поведал нам душещипательную историю семейства Клермонт. Разумеется, уже наутро от нашей скоротечной матримониальной кампании не осталось и следа.

А следующая неделя, как водится, застала нас уже на городских квартирах, где мы с привычным комфортом начали впадать в обычную рутину столичной жизни. Знать не знаю, где уж мы проведём следующие каникулы, одно только могу сказать наверняка: уж точно не в Гленмэголи. О Пендлтонах я с той поры ничего не слыхал, знаю только, что он владелец большого поместья на границах Дартмура. Боб что-то там бормочет о поездке в тамошние края предстоящей весною, но я полагаю, что ему, ради его же собственного блага, лучше держаться подалее от тех голубых глаз и милых черт, которые остались для нас единственным приятным воспоминанием о пребывании в стране бесконечных болот.

1884

Артур Конан Дойл Кольцо Тота (перевод С. Леднева)

Джон Ванситарт Смит, член Королевского научного общества, проживавший на Гауэр-стрит, в доме № 147-а, обладал ясным умом и целеустремленностью — достоинствами, с которыми он мог бы стать знаменитым ученым. Однако будучи жертвой неутолимого честолюбия, он хотел преуспеть во многих науках вместо того, чтобы снискать себе лавры в одной. В молодости он выказывал способности к зоологии и ботанике, так что друзья прочили его в Дарвины, но когда до профессорского звания было рукой подать, Джон Ванситарт внезапно остыл к зоологии и увлекся химией. Здесь он исследовал спектры металлов, написал работу и был принят в Королевское общество, но и химия заняла его ум ненадолго. В лаборатории он не показывался, а год спустя вступил в Общество востоковедов, где сделал доклад об иероглифических и демотических письменах Эль-Кабы, показав таким образом разносторонность и непостоянство своих талантов.

Самые неисправимые ветреники рано или поздно попадают в сети любви. Не избежал этой участи и Джон Ванситарт. Чем усерднее он углублял свои познания в египтологии, тем больше его впечатляли простор, открывавшийся для исследователей, и чрезвычайная важность предмета, проливающего свет на истоки цивилизации и на происхождение большей части искусств и наук. Мистер Смит находился под столь сильным впечатлением от всего этого, что недолго думая женился на молодой особе, написавшей работу о шестой династии фараонов. Обеспечив себе тем самым надежную опору, он принялся собирать материал для доклада, который должен был сочетать научный подход Лепсиуса с оригинальностью Шампольона. Подготовка этого magnum opus[30] была сопряжена с частыми осмотрами египетских коллекций в Лувре. Во время последнего его спешного приезда, не далее как в середине минувшего октября, с ним приключилась странная и примечательная история.

Поезда шли медленно, пароход качало, так что египтолог приехал в Париж в несколько затуманенном и лихорадочном состоянии. По прибытии в Отель-де-Франс, что на улице Лафит, он тотчас бросился на диван в надежде поспать час-другой, но сон не шел, и мистер Смит, несмотря на усталость, решил отправиться в Лувр, прояснить для себя научный вопрос, с которым он приехал в Париж, а вечером успеть на дьепский поезд. Итак, он облачился в пальто, поскольку на улице было сыро и холодно, и вышел через Итальянский бульвар на авеню Опера. В Лувре он сразу почувствовал себя в родной стихии и быстрым шагом направился к коллекции папирусов.

Даже самые горячие почитатели Джона Ванситарта едва ли могли назвать его красивым мужчиной. Крючковатый нос и выступающий вперед подбородок говорили прежде всего о резкости нрава и недюжинном интеллекте. В постановке головы было что-то птичье, а когда Джон Ванситарт спорил с кем-то, по обыкновению отпуская колкости, голова у него дергалась, словно он хотел клюнуть собеседника. Он стоял в пальто с поднятым воротником и, если бы он посмотрел на свое отражение в витрине, то убедился бы, что внешность его и впрямь привлекает внимание. Тем не менее его покоробило, когда рядом кто-то довольно громко произнес по-английски:

— Гляди, какое странное существо!

Египтологу нельзя было отказать в мелком тщеславии; с преувеличенным высокомерием он отметал все замечания, задевающие его самолюбие. Он поджал губы и вперил взор в свиток папируса, между тем как в душе затаилась обида ко всем путешествующим британцам.

— Да, — произнес другой голос, — действительно редкостная физиономия.

— А знаешь, — продолжал первый, — похоже, что от постоянного созерцания мумий он наполовину превратился в мумию.

— У него, несомненно, египетский тип лица.

Джон Ванситарт обернулся, чтобы отпустить шпильку по адресу соотечественников. К его удивлению и облегчению, два молодых человека разговаривали, повернувшись к нему спиной, и смотрели на одного из луврских служителей, который в конце зала протирал тряпкой какое-то медное украшение.

— Картер ждет нас у Пале-Рояля, — взглянув на часы, сказал один турист другому, и они, не умолкая ни на секунду, удалились, оставив египтолога наедине со своими заботами.

«Интересно, что эти болтуны называют египетским типом лица?» — подумал Джон Ванситарт Смит и переменил положение, чтобы рассмотреть лицо музейного служителя. Он увидел его и невольно вздрогнул — это и впрямь было лицо египтянина, столь знакомое Джону Смиту по научным наблюдениям. Правильные черты, застывшие словно у изваяния, широкий лоб, округлый подбородок, смуглый цвет кожи — все удивительно напоминало лица бесчисленных статуй, застекленных мумий, портретных изображений, которые украшали стены зала. Сомнений не было: служитель явно был египтянин. Характерная угловатость плеч и узкие бедра — уже одного этого было достаточно, чтобы распознать его.

Джон Ванситарт Смит шаркающей походкой двинулся к служителю, надеясь заговорить с ним. Он нелегко сходился с людьми, поэтому ему было непросто избрать золотую середину между надменной бесцеремонностью и дружеским добросердечием. Когда он приблизился, служитель повернулся в профиль, по-прежнему не отрывая глаз от работы. Ванситарт Смит пригляделся, и у него создалось впечатление, что выглядит лицо совершенно неестественно: такой кожи у людей он не видел. На висках и скулах она лоснилась и напоминала покрытый лаком пергамент. Пор точно не было вовсе. Невозможно было представить, чтобы на этой сухой поверхности могла появиться хотя бы одна капля пота. От лба до подбородка все было испещрено мелкими морщинами, которые причудливо изгибались и переплетались, как будто природа, создавая этот замысловатый узор, вложила в него всю фантазию.

— Ou est la collection de Memphis?[31] — спросил ученый с неловкостью человека, который придумывает вопрос для того, чтобы завязать разговор.

— C'est là[32], — пробурчал служитель, кивнув в противоположный конец зала.

— Voys-etes un Egyptien, n'est-ce pas?[33] — спросил англичанин.

Служитель поднял голову и посмотрел на него своими странными темными глазами. Они были точно стеклянные, с туманным холодным блеском; таких глаз Джон Ванситарт никогда не видел ни у одного человека. Вглядываясь в них, он заметил, что в их глубине зародилось волнение: оно нарастало и отразилось во взгляде, исполненном ужаса и ненависти.

— Non, monsieur; je suis Français[34], — произнес служитель, резко отвернулся и, низко опустив голову, продолжил свою работу. Египтолог какое-то время удивленно за ним наблюдал, затем направился к стулу в углу за одной из дверей, где стал изучать папирус. Мысли его, однако, никак не могли принять привычное направление: они то и дело обращались к таинственному служителю с загадочным взглядом и пергаментной кожей.

«Где я видел такие глаза? — думал Ванситарт Смит. — В них есть что-то от ящерицы, от рептилии. У змей такой взгляд благодаря мигательным перепонкам, — размышлял он, вспоминая свои зоологические изыскания. — Но тут иное. В этих глазах угадывается сознание собственной силы и мудрости. И еще в них видна усталость, огромная усталость и невыразимое отчаяние. Быть может, все это домыслы, но право же, ничто не производило на меня столь сильного впечатления. Обязательно надо снова взглянуть на него».

Он поднялся со стула, обошел все египетские залы, но служитель, возбудивший его любопытство, как сквозь землю провалился.

Англичанин снова сел в тихом углу за дверью и продолжил работу над папирусом. Он нашел нужные ему сведения, оставалось только записать, пока еще была свежа память. Какое-то время карандаш бодро скользил по бумаге, но вскоре строчки поползли, слова поплыли и наконец карандаш покатился на пол, а голова египтолога тяжело склонилась на грудь. Он погрузился в сон, да такой крепкий, что ни шаги посетителей, ни дребезжащий звонок, возвестивший о закрытии музея, не смогли его разбудить.

Сгустились сумерки, шум на улице Риволи постепенно затих, вдалеке часы собора Парижской Богоматери пробили полночь, а ученый все так же неподвижно сидел в тени зала. Лишь в час ночи он с резким вздохом проснулся; на мгновение ему показалось, будто он уснул в кресле у себя в кабинете.

В окно сочился рассеянный свет луны, и когда египтолог разглядел вереницу мумий и бесконечный ряд стеклянных шкафов, он тотчас вспомнил, где он находится и как сюда попал. Он был не из слабонервных; как большинство англичан, он любил новизну впечатлений. Потянувшись спросонья, Джон Ванситарт взглянул на часы и усмехнулся, заметив, что уже час ночи. Это происшествие станет прелестным анекдотом, который он вставит в следующий научный доклад, чтобы немного позабавить коллег после глубокомысленных суждений. Джону Ванситарту было зябко, но он окончательно проснулся и чувствовал прилив сил. Неудивительно, что во время обхода охрана музея не обратила на него внимания: дверь напротив отбрасывала густую черную тень.

Вокруг царила тишина. Снаружи и внутри не слышно было ни звука. Джон Ванситарт оказался наедине с мертвецами отжившей цивилизации, и хотя городские огни за окном возвращали к действительности, в девятнадцатый век, во всем этом зале, начиная от ссохшегося колоска и кончая коробкой с красителями, пожалуй, не было экспоната, который не выдержал бы испытания временем, длившегося четыре тысячелетия. Здесь были осколки великой культуры, выброшенные океаном истории, собранные из некогда величавого Теба, пышного Луксора, знаменитых храмов Гелиополя, сотен вскрытых гробниц. Окинув взглядом молчаливые фигуры, слабо отсвечивавшие в полумраке, египтолог задумался о неустанных тружениках, обретших отдохновение от трудов. Им овладело непривычное ощущение молодости и собственной незначительности. Откинувшись на спинку стула, он мечтательно созерцал длинную анфиладу залов, серебрившуюся в лунном свете. Вдруг вдалеке он заметил желтый огонек лампы.

Англичанин вздрогнул. Огонь медленно приближался: замирал время от времени, но затем, дрожа, двигался вперед. Человек, который нес лампу, шел бесшумно. Не слышно было ни малейшего шороха. Джон Ванситарт подумал, что в музей забрались грабители, и прижался к стене. Огонь был уже в двух залах от него. Вот перешел в соседний, но по-прежнему шагов не было слышно.

С затаенным страхом египтолог заметил при свете лампы лицо, которое словно плыло по воздуху. Фигура была окутана тенью, зато лицо, странное, напряженное, вырисовывалось отчетливо. Те же глаза с металлическим блеском и мертвенно-бледная кожа. Конечно, это служитель, с которым он беседовал днем.

Ванситарт Смит хотел было выйти из угла и обратиться к нему. Стоит только объясниться, и недоразумение будет улажено: его проводят через служебный вход, а там он как-нибудь доберется до гостиницы. Однако служитель вошел в зал такой крадущейся походкой, а на лице его сквозило такое вороватое выражение, что англичанин передумал. Очевидно, это не обычный ночной обход. На служителе были войлочные туфли, он шел, то и дело оглядываясь по сторонам, пламя светильника дрожало от его прерывистого дыхания.

Ванситарт Смит пригнулся, отступил в угол и стал наблюдать. Он был уверен, что служителя привело сюда какое-то тайное и, вероятно, весьма неблаговидное дело.

Служитель, очевидно, знал, что ему нужно. Легким и быстрым шагом он подошел к одной из витрин и, вынув из кармана ключ, открыл ее. Достал с верхней полки мумию, перенес ее в другой конец зала и бережно опустил на пол. Поставил рядом лампу, по-восточному сел на корточки и длинными дрожащими пальцами стал снимать навощенные холсты и хрустящие льняные полосы. Зал наполнился терпким ароматом, и на мраморный пол посыпались пряности и кусочки душистой древесины.

Ученый догадался, что эту мумию никогда прежде не разбинтовывали. Операция вызвала у него живейший интерес. Он весь задрожал от любопытства, и его птичья голова высунулась из-за двери. Когда с четырехтысячелетней мумии спала последняя льняная полоса, Джон Ванситарт чуть не вскрикнул от удивления. Сперва на руки служителя упали черные с отливом локоны, затем показался белоснежный лоб с изящно изогнутыми бровями. Потом мелькнули сияющие, глубоко посаженные глаза, полный чувственный рот и нежный овал подбородка. Лицо женщины было необыкновенной красоты, его портило лишь кофейного цвета пятно на лбу. Бальзамирование было сделано большим мастером. Глаза у Ванситарта Смита округлились, он даже причмокнул от восхищения.

Англичанин был немало удивлен, между тем странный служитель выказал волнение необычайное. Он воздел руки кверху, пробормотал какие-то гортанные слова, затем припал к мумии, обнял ее и принялся осыпать поцелуями губы и лоб женщины. «Ма petite, — простонал он по-французски. — Ma pauvre petite»[35]. Голос его сорвался, бесчисленные морщины на лбу искривились, задрожали, но англичанин заметил — в его блестящих глазах не было слез, они походили на две металлические бусины. Несколько минут служитель лежал на полу, лицо его то и дело вздрагивало. Потом склонился над головой красавицы, застонал и начал напевать вполголоса. Лицо его вдруг озарилось улыбкой, он произнес что-то на непонятном языке, после чего как ни в чем не бывало вскочил на ноги.

В центре зала стояла большая круглая витрина, в которой хранилась великолепная коллекция египетских колец и драгоценных камней; египтолог неоднократно видел ее прежде. Служитель направился к этой витрине, вставил ключ, растворил обе дверцы, поставил лампу на боковую полку, вынул из кармана глиняный флакон и положил его возле лампы. Затем взял пригоршню колец и с чрезвычайно серьезным, озабоченным видом принялся смачивать их какой-то жидкостью из флакона, поднося каждое кольцо к свету. Эти кольца явно чем-то его не устраивали: он в раздражении бросал их обратно в витрину и доставал оттуда новые. Наконец схватил тяжелое кольцо с хрусталем, торопливо смочил его и тотчас вскрикнул, неистово простер руки, отчего флакон упал на пол, жидкость выплеснулась и потекла к ногам англичанина. Служитель вынул из нагрудного кармана платок, стал вытирать пол и так дополз до угла, где оказался лицом к лицу с невольным соглядатаем.

— Прошу прощения, — сказал Джон Ванситарт Смит самым учтивым тоном, на какой был способен. — Я, к сожалению, уснул за этой дверью.

— И вы следили за мной? — спросил служитель по-английски, и его мертвенное лицо исказилось злобой.

Египтолог был человек правдивый.

— Признаюсь, я наблюдал за вашими действиями, и они вызвали у меня большой интерес и любопытство, — ответил он.

Служитель вытащил из-за пазухи длинный нож со сверкающим лезвием.

— Считайте, что вам повезло, — произнес он. — Заметь я вас десять минут назад, я бы вонзил вам в сердце этот клинок. Но и теперь, если вы только вздумаете меня тронуть или как-нибудь мне помешать, то поплатитесь жизнью.

— У меня нет ни малейшего желания вам мешать, — ответил ученый. — Я здесь совершенно случайно. У меня лишь одна к вам просьба: покажите, как мне выбраться отсюда.

Он произнес эти слова с необычайною вежливостью, так как служитель по-прежнему водил острием ножа по ладони левой руки, как бы желая проверить, хорошо ли заточен клинок, а с лица его не сходило злобное выражение.

— Если бы я знал… — проговорил он. — Но, быть может, это и к лучшему. Как ваше имя?

Англичанин назвал себя.

— Ванситарт Смит, — повторил служитель. — Уж не тот ли вы Ванситарт Смит, который сделал в Лондоне доклад об Эль-Кабе? Я читал его. Ваши познания достойны презрения.

— Позвольте, сударь! — возмутился египтолог.

— И все же у вас они неизмеримо глубже, чем у тех, у кого еще большие научные претензии. Да будет вам известно, главную роль в нашей жизни в Древнем Египте играли не письмена и не храмы, которые вы превозносите в своем докладе, а наша алхимия и мистическое знание, а о них вы почти не упомянули.

— В нашей жизни? — широко раскрыв глаза, повторил за ним ученый и вдруг воскликнул: — Посмотрите на лицо мумии!

Служитель повернулся, осветил лампой лицо забальзамированной женщины, и у него вырвался протяжный крик скорби. От воздействия воздуха чудесное творение бальзамировщика погибло. Кожа отпала, глазницы провалились, губы обесцветились и свернулись, обнажив желтые зубы, и только по бурой отметине на лбу можно было догадаться, что это то самое лицо, которое несколько минут назад светилось молодостью и красотой.

В горе и ужасе служитель всплеснул руками. Затем собрался с духом и вновь обратил на англичанина свои немигающие глаза.

— Не имеет значения, — произнес он дрожащим голосом. — Не важно. Сегодня я пришел в этот зал с твердым намерением что-то предпринять. Теперь же все кончено. Все остальное несущественно. Я долго искал и наконец нашел. Старое проклятие утратило силу. Я могу соединиться с ней. Какое мне дело до ее безжизненной оболочки, когда меня за завесой ожидает ее душа!

— Безумные слова, — отозвался Ванситарт Смит. Он все более убеждался, что перед ним сумасшедший.

— Время неумолимо, и мне пора, — продолжал служитель. — Близится минута, которой я ждал с нетерпением все эти долгие годы. Но прежде я должен вас проводить. Идемте.

Служитель взял лампу и, оставив витрину открытой, повел ученого по анфиладе египетских, ассирийских и персидских залов. Пройдя последний, он толкнул небольшую дверь в стене, и они спустились по каменной винтовой лестнице. Англичанин почувствовал свежее дыхание ночи. Напротив виднелась дверь, которая, похоже, выходила на улицу. Справа из приотворенной двери сочился желтый свет, освещавший двор.

— Прошу! — пригласил служитель.

Ванситарт Смит колебался. Он надеялся, что приключения уже окончены. И все же его разбирало любопытство. Он должен был разгадать эту тайну, поэтому он вошел вслед за своим странным провожатым в освещенную комнату.

Это оказалась маленькая каморка, какие отводят консьержкам. В камине жарко пылали дрова. У стены стояла раскладная кровать, по другую сторону камина — простое деревянное кресло, в середине комнаты круглый стол, и на нем остатки еды. Гость оглядел комнату и увидел, что все предметы здесь до последней мелочи поражают необычностью формы, и все старинные. Это привело его в величайшее волнение и восторг. Подсвечники, вазы на каминной полке, каминные щипцы, украшения на стенах — все вызывало мысль о глубокой древности. Суровый его спутник с тяжелым взглядом сел на край кровати, а гостю указал на кресло.

— Может быть, это Судьба так распорядилась, — заговорил он все так же по-английски, и нужно сказать, что владел он этим языком безупречно. — Может быть, ей угодно, чтобы я открыл мою тайну и предостерег дерзостных смертных, которые восстают против мудрости Природы. Я открою эту тайну вам. Можете делать с ней все, что хотите. С вами говорит человек, готовый перешагнуть порог другого мира.

— Я, как вы догадались, — египтянин, но принадлежу не к тому презренному племени рабов, которые сейчас прозябают в Дельте Нила, — нет, в моих жилах течет древняя кровь мужественного могучего народа, изгнавшего семитов, оттеснившего эфиопов в пустыни Юга, построившего величественные пирамиды, дворцы и храмы, которым люди дивятся по сей день, не умея создавать ничего подобного. Я появился на свет во время царствования Тутмоса Первого, за шестнадцать веков до рождения Христа. Вы отпрянули от меня. Подождите, скоро вы поймете, что бояться меня не надо, ибо я достоин жалости.

Зовут меня Сосра. Отец мой был верховным жрецом в знаменитом храме Осириса в Аварисе, который стоял на берегу Бубастийского рукава Нила. Я воспитывался в храме и постигал там мистические знания, о которых рассказывается в вашей Библии. А ученик я был способный. Мне не исполнилось и шестнадцати лет, а я уже овладел всеми глубинами наук, в которые меня мог посвятить мудрейший из жрецов. После этого я стал изучать тайны Природы сам и ни с кем своими открытиями не делился.

Многое интересовало меня, но больше всего меня волновала загадка жизни, ей я отдавал все свое время, весь свой труд. Я глубоко заглянул в жизненное начало. Цель медицины состояла в том, чтобы излечить болезнь, когда она развилась. Я же считал, что можно найти средство, которое настолько укрепит организм, что он не поддастся никакой болезни, даже смерть будет бессильна против него. Не стану рассказывать вам о моих исследованиях — в том нет нужды. Да вы вряд ли и поймете. Я проводил опыты на животных, на рабах, на самом себе. И вот наконец я получил вещество, которое, если ввести его в кровь, делает организм неуязвимым для старости, болезней, яда или кинжала убийцы. Правда, человек не обретает бессмертие, но может прожить несколько тысяч лет. Я испробовал раствор на кошке и потом травил ее самыми сильными ядами. Кошка жива и по сей день, она по-прежнему в Нижнем Египте. Ничего таинственного или сверхъестественного в моем открытии не было. Просто я создал химическое соединение, его вполне можно повторить.

Молодости свойственно неутолимое жизнелюбие. Мне казалось, что коль скоро я устранил боль и отодвинул границы смерти, то покончил со всеми житейскими треволнениями. С легким сердцем я ввел себе в вену проклятое вещество. После чего стал искать, кому бы еще даровать долголетие. Был среди моих знакомых молодой жрец храма Тота. Он подкупал меня своей искренностью и преданностью наукам. Звали его Пармес. Ему я и сообщил по секрету о своем открытии, ему и ввел в кровь эликсир. Я полагал, что не обойдусь в долгой жизни без друга и сверстника.

После своего великого открытия я понемногу охладел к опытам, зато Пармес принялся за них с необычайным рвением. Каждый день я мог видеть, как он работает с колбами и пробирками в храме Тота, но он почти ничего не рассказывал мне о том, как подвигается его работа. Между тем я гулял по городу, гордо взирая на горожан: я размышлял о бренности существования и тешил себя мыслью, что пребуду вовеки. Прохожие кланялись мне, ибо слава о моей учености простерлась за пределы Египта.

В то время шла война, и фараон послал войско к восточным границам, чтобы прогнать гиксосов. В Аварис был прислан правитель, который был удостоен царских почестей. Я много слышал о красоте его дочери. Однажды, когда мы с Пармесом прогуливались по городу, мы увидели ее: рабы проносили ее на носилках.

Любовь поразила меня как молния, и сердце мое готово было вырваться из груди. Я едва не бросился под ноги носильщикам. Это была та, о которой я мечтал. Жизнь без нее была немыслима. Я поклялся головой Гора, что эта женщина будет моей. Я поклялся в этом Пармесу. Лицо его от ревности стало мрачнее ночи, и он отвернулся от меня.

Не буду рассказывать вам, как я ухаживал за своей возлюбленной. Оказалось, что она тоже полюбила меня с первого взгляда. Я узнал, что Пармес виделся с ней и даже открылся в своей любви, но я с улыбкой смотрел на его страсть, ибо знал, что сердце Атмы принадлежит мне.

В ту пору в городе свирепствовала чума. Каждый день она уносила жизни, но я без малейших опасений ухаживал за больными. Моя возлюбленная дивилась моему бесстрашию. И я поведал ей свою тайну и умолял, чтобы она позволила мне продлить ее земную жизнь.

«Твой чудесный цветок никогда не увянет, Атма, — говорил я. — Все бренно, но ты и я, а с нами наша любовь переживут гробницу фараона».

Однако она была преисполнена девичьей робости и воспротивилась.

«Во благо ли это? — вопрошала она. — Ведь это будет наперекор воле богов. Если бы великий Осирис пожелал продлить нам жизнь, неужели он не продлил бы?»

Нежными увещаниями я рассеял ее сомнения, и все же она не решалась.

«Это дело не шуточное», — говорила Атма. Она обдумает за ночь, а утром сообщит о своем решении. Уж одна-то ночь ничего не изменит. Она хотела молить Исиду, чтобы та укрепила ее в вере.

С упавшим сердцем, дурными предчувствиями и грустью я ушел, оставив ее со служанками. Утром после жертвоприношения я поспешил к ее дому. На ступенях крыльца меня встретила рабыня. «Госпожа больна, — сказала она, — очень больна». Обезумев от горя, я прорвался сквозь ряды телохранителей и по коридору побежал в покой Атмы. Она лежала на постели, голова застыла на высоких подушках, лицо было мертвенно-бледно, взгляд точно остекленел. На лбу горело воспаленное лиловое пятно. Я понял, что это печать смерти — отметина чумы.

К чему рассказывать об этом ужасном времени. Долгие месяцы я ходил как безумный, меня бросало то в жар, то в озноб, и тем не менее я не мог умереть. Араб в жаркой пустыне так не жаждет добрести до источника, как я жаждал смерти. Если бы яд или стальной клинок могли оборвать нить моей жизни, я вскоре отошел бы вслед за своей возлюбленной в страну, откуда нет возврата. Я пытался покончить с собой, но тщетно: проклятый эликсир не давал мне умереть.

Однажды ночью, когда я, ослабевший и утомленный, лежал в постели, ко мне в покой вошел Пармес, жрец храма Тота. Он стал передо мной, освещенный лампой, и я заметил, что у него в глазах блестит безумная радость.

«Почему ты дал Атме умереть? — спросил он. — Почему мне ты ввел жизненный эликсир, а ей нет?»

«Я опоздал, — ответил я. — Ах, да, ты ведь тоже любил ее. Ты мой друг по несчастью. Как ужасно, что нам суждено прожить многие века, прежде чем мы встретим ее в загробном мире! Какие же мы были безумцы, что бросили вызов смерти!»

«Говори, говори! — злобно усмехнулся он. — Речи ты говорить умеешь. Слушать тебя — только время терять».

«Ты о чем? — вздрогнул я и привстал с постели, опершись на локоть. — Очевидно, мой друг, от горя у тебя помутился разум».

У него на лице промелькнула злорадная усмешка, и он забился в корчах, словно бесноватый.

«Знаешь, куда я иду?» — спросил он.

«Куда?»

«Я иду к ней. Она лежит в дальней гробнице за городской стеной, в том месте, где растут, обнявшись, две пальмы».

«Зачем ты туда идешь?» — спросил я.

«Умирать! — вскричал Пармес. — Умирать! Меня больше не связывают земные путы».

«Но в твоей крови эликсир», — возразил я.

«Я могу от него избавиться, — ответил он. — Я нашел сильный яд, который уничтожает эликсир жизни. Он уже у меня в крови, через час я уйду из этого мира и соединюсь с Атмой. А ты останешься здесь».

Я внимательно вгляделся в Пармеса и понял, что он говорит правду. Его горящие глаза подтвердили, что эликсир больше над ним не властен.

«Но ведь ты дашь и мне этот состав!» — воскликнул я.

«Никогда!»

«Молю тебя мудростью Тота и величием Анубиса!»

«Все твои мольбы напрасны», — жестко проговорил он.

«Так я сам составлю этот раствор!»

«Тебе это не удастся; да, я его получил, но по чистой случайности. В него входит один компонент, но тебе никогда не догадаться, что это. То, что осталось от жидкости, я заключил в перстень Тота, но никто никогда больше не сможет ее получить.»

«В перстень Тота! — повторил я. — А где же он, перстень Тота?»

«Этого ты тоже никогда не узнаешь, — ответил он. — Да, ты победил меня, она подарила свою любовь тебе. Но кому досталась конечная победа? Я ухожу к ней и оставляю тебя здесь — влачи это горькое земное существование. А я разорвал свои цепи! Прощай, мне пора!» — Он быстро повернулся и бросился прочь.

Утром в городе стало известно, что жрец Тота умер.

После этого я затворился в своей лаборатории. Я должен, должен найти это сложное соединение, сила которого столь велика, что уничтожает действие моего эликсира. С рассвета и до полуночи я проводил опыты среди стеклянных сосудов и горнов. Более того, я взял все папирусы и алхимические сосуды жреца Тота. Увы, они не просветили меня.

Порой мне казалось, что я вот-вот уловлю намек, случайно оброненное им слово вызывало бурные надежды, но ни одна надежда не сбывалась. И все же я месяц за месяцем трудился, как одержимый. Когда я чувствовал, что впадаю в малодушие, я шел к гробнице возле пальм. И там, стоя возле саркофага, в котором покоилась земная оболочка той, чья красота сияла подобно редкой драгоценности и была украдена смертью, я чувствовал, что моя возлюбленная рядом, она успокаивает меня, и я шептал ей, что соединюсь с ней, если только смертный ум сумеет разгадать тайну.

Пармес сказал, что заключил свой состав в перстень Тота. Я помнил это украшение. Массивный обруч, сделанный не из золота, а из более редкого и тяжелого металла, который добывают в копях на горе Харбал. Называется он платина. В платину, помнится, оправлен полый кристалл горного хрусталя, в него можно налить жидкость — довольно много капель. Пармес вряд ли скрыл свою тайну в металле перстня из одной только платины, таких в храме великое множество. Не вернее ли предположить, что эта бесценная жидкость запечатана в полость кристалла? Едва я пришел к этому заключению, как наткнулся в папирусах Пармеса на фразу, которая ясно подтверждала мою догадку: значит, какое-то количество его состава все еще существует на свете.

Но как найти перстень? Когда Пармеса готовили нести к бальзамировщику, на его руках перстня не было. Я специально расспросил тех, кто участвовал в процедуре. Не было его и среди вещей умершего жреца. Тщетно я обыскивал все комнаты и залы, где он работал или молился, тщетно заглядывал во все шкатулки и вазы, которые ему принадлежали, тщетно осматривал все его вещи. Я даже просеивал песок в пустыне в тех местах, где он любил прогуливаться; но как я ни бился, все мои труды были напрасны, перстень Тота исчез без следа. И все же мои усилия могли бы увенчаться успехом, не случись непредвиденной беды.

Египет воевал против гиксосов, и все наше войско с полководцами, лучниками и всадниками погибло в песках. Как саранча в засушливое лето, на нас напали кочевые племена. От пустыни Шур до великого Соленого озера что ни день лилась кровь, что ни ночь полыхали дома. Аварис служил оплотом Египту, но сдержать натиск варваров не удалось. Город пал. Правитель и его воины сложили головы, а меня и многих моих сограждан взяли в рабство.

Долгие годы пас я скот на великих равнинах Евфрата. Умер мой хозяин, состарился его сын, а я оставался по-прежнему неуязвимым для смерти. Наконец, бежав на быстроногом верблюде, я вернулся в Египет, захваченный и заселенный гиксосами. В стране правил их царь. Аварис, сожженный, лежал в руинах, а от великого храма Осириса остался лишь неказистый курган. Гробницы были разграблены, все памятники разрушены. От могилы Атмы не осталось и следа. Она исчезла в песках пустыни; исчезли и пальмы, по которым можно было определить место захоронения. Храм Тота и папирусы Пармеса либо погибли, либо, расхищенные, потерялись в далеких пустынях Сирии. Искать их было бесполезно.

С той поры я расстался с надеждами отыскать кольцо или же найти состав яда. И решил дожить отпущенные мне века, вооружась терпением, в ожидании, когда наконец эликсир прекратит свое действие. Как вам понять, что за страшная вещь время! Как понять это вам, знающим только узкий путь, который начинается от колыбели и кончается могилой. Я на себе испытал, что такое долголетие, проплыв по всему потоку истории человечества. Я был стар, когда пала Троя. Я был очень стар, когда в Мемфис приехал Геродот. Я был уже глубокий старец, когда миру был дан Новый Завет. Так я дожил до сегодняшнего дня, и в крови моей по-прежнему разлит проклятый эликсир, хранящий меня от того, чего я всею душою жажду. Теперь наконец мои страдания подошли к концу.

Я объездил все страны, я жил среди разных народов. Нет такого наречия, которого я бы не знал. Я выучил все языки мира, чтобы скоротать докучное время. Нет нужды говорить вам, как медленно оно текло: долгий рассвет современной цивилизации, страшное средневековье, мрачные времена варварства. Все это прожито, все позади. И все это время не было ни одной женщины, на которую я смотрел бы глазами любви. Атма знает — я остался ей верен.

По обыкновению, я прочитывал все, что писали ученые о Древнем Египте. Мое жизненное положение менялось: иногда мне сопутствовало богатство, иногда бедность, но я всегда изыскивал средства купить нужные мне журналы. Девять месяцев назад я был в Сан-Франциско и там прочел статью о раскопках в окрестностях Авариса. Сердце мое готово было разорваться от радости. Я прочел, что археологи принялись исследовать недавно найденные гробницы и одна из них оказалась не вскрыта. На ней обнаружена надпись, которая удостоверяет, что в саркофаге покоится дочь городского правителя, умершая при жизни фараона Тутмоса. Я прочел также, что при вскрытии саркофага в нем нашли платиновое кольцо с хрусталем. Оно лежало на груди погребенной. Вот куда Пармес спрятал кольцо Тота. Да, он справедливо утверждал, что кольцо неприкосновенно, ибо нет такого египтянина, который захотел бы запятнать себе душу святотатством. Египтянин никогда не осмелился бы даже сдвинуть крышку саркофага, в котором погребен его друг.

В тот же вечер я уехал из Сан-Франциско и через несколько недель был в Аварисе, если, конечно, руины и груды песка могут именоваться великим городом. Я поспешил к французам, которые вели раскопки, и осведомился о кольце. Оказалось, мумию и кольцо увезли в Каир, в Булакский музей. Я поехал в Булакский музей, но там мне объяснили, что саркофаг пароходом отправили во Францию, в Лувр. Я последовал в Лувр и здесь наконец обнаружил саркофаг с телом Атмы и кольцо, которое я искал почти четыре тысячелетия.

Но как завладеть ими? Случайно выяснилось, что музею требуется служитель. Я пошел к директору и убедил его, что обладаю обширными знаниями о Египте. В порыве нетерпения я наговорил ему много лишнего. Он заметил, что мне скорее подойдет профессорское кресло, нежели должность консьержа, так как ученость моя превосходит его. Лишь благодаря умышленным погрешностям я внушил ему мысль, что он переоценил мои познания. Таким образом я получил разрешение перенести свои вещи в эту комнату. Это первое и последнее мое ночное дежурство.

Такова моя история, мистер Ванситарт Смит. Человеку с вашим умом не понадобится дополнительного разъяснения. По странной случайности вы увидели сегодня ночью лицо женщины, которую я любил в те далекие времена. В витрине хранится много колец с хрусталем, и мне пришлось определять, которое из них платиновое. С первого взгляда на камень в оправе я понял, что в нем заключен яд и что теперь я наконец смогу избавиться от проклятого долголетия, которое для меня хуже самой дурной болезни.

Мне нечего больше добавить. Я высказался и облегчил себе душу. Вы можете предать мою историю огласке или, напротив, держать ее при себе, как вам будет угодно. За вами выбор. Должен я был хоть как-то загладить свою вину перед вами, ведь этой ночью вы были на волосок от гибели. Я был доведен до отчаяния и готов ко всему ради достижения своей цели. Если бы я заметил вас до того, как нашел кольцо, то вонзил бы клинок не раздумывая, и вы вряд ли смогли бы оказать мне сопротивление или позвать на помощь. Вот дверь. Она ведет на улицу Риволи. Спокойной ночи, прощайте.

Англичанин вышел и обернулся. На мгновение сухощавая фигура египтянина Сосры застыла на пороге. Затем дверь захлопнулась, и в ночной тишине проскрежетал засов.

На второй день после возвращения в Лондон Джон Ванситарт Смит прочел в «Таймсе» короткое сообщение из Парижа.

НЕОБЫЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В ЛУВРЕ

Минувшим утром в главном Египетском зале музея полотеры обнаружили труп одного из служителей. Он лежал на полу, обняв мумию. Объятие было таким крепким, что руки с трудом расцепили. Одна из витрин с ценными кольцами оказалась вскрытой. Администрация полагает, что служитель хотел продать экспонат какому-нибудь частному коллекционеру и, видимо, умер от сердечной недостаточности в момент, когда тащил мумию. Говорят, что он был человек неопределенного возраста, с причудами, и не имел родственников, так что его драматическая безвременная смерть не вызвала ни у кого скорби.

Артур Конан Дойл Глас науки (перевод И. Миголатьева)

Миссис Эсдейл из поместья Линденс, что вблизи городка Берчспуль, снискала себе известность в графстве благодаря глубоким и обширным научным познаниям. Работая в должности почётного секретаря женской секции местного отделения Эклектического общества, миссис Эсдейл ярко сияла на здешнем научном небосклоне. Рассказывали, что на лекции профессора Томплинсона касательно «перигенезиса молекулярных частиц протоплазмы» сия учёная дама оказалась единственной в зале женщиной, способной понять и с неослабным вниманием дослушать до конца выступление знаменитого биолога. В тихом сельском уединении Линденса она горячо поддерживала теорию Дарвина, высмеивала идеи Майварта, подвергала сомнению концепции Геккеля и скептически качала головой, когда речь заходила о научных трудах Вейссмана. Всё это снискало ей глубокое уважение в университетских профессорских кругах, а также внушало ужас тем немногим студентам, которые порой отваживались переступить порог её окружённого ореолом учёности и всё же очень уютного и гостеприимного дома.

У миссис Эсдейл, разумеется, имелось немалое число критиков и недоброжелателей, а у кого из выдающихся и наделённых талантами людей их, спрашивается, нет? Завистливые женские языки судачили о прилежном штудировании энциклопедических справочников и учебных пособий, каковое имело место перед каждым заседанием научного общества. Поговаривали и о том, что просвещённая хозяйка салона умело направляет учёные разговоры в русло лишь тех тем, в коих сама она хорошо осведомлена. Велись даже досужие разговоры о том, будто её блистательные выступления написаны мужским почерком и что сия амбициозная особа заучивает их наизусть, дабы затем в нужный момент огласить «экспромтом», пролив свет научных знаний даже на мало изученные современной наукой области. Некоторые завистницы не боялись к тому же утверждать, что заученные пласты научной информации порой наслаивались друг на друга, беспорядочно путаясь в голове учёной особы, и что поэтому — к немалому удивлению слушателей — миссис Эсдейл, выступая с докладом, к примеру, по энтомологии, могла вдруг углубиться в дебри геологии или какой иной науки, а также наоборот. Всё это были, конечно же, не более чем досужие сплетни, распространяемые злыми языками, ибо все близко знакомые с миссис Эсдейл уважаемые люди в один голос утверждали, что она очаровательный и умнейший человек.

Согласитесь, оказалось бы странным, если бы миссис Эсдейл не пользовалась явными симпатиями в местных учёных кругах, особенно если учесть, что её чудесная усадьба и окружавшие её великолепные парк и сад, равно как и радушное гостеприимство, обеспеченное ежегодным доходом в две тысячи фунтов, всегда пребывали в распоряжении научного сообщества. На изумрудных лужайках летом, а зимой у камина велись учёные беседы о лейкоцитах, микробах и бактериях. И вели эти беседы худощавые, аскетического вида университетские материалисты, провозглашавшие торжество жизни в противовес тому, о чём вещали тучные священники из кафедрального собора Берчспуля. Когда же жаркие споры между сторонниками научного обоснования всего сущего и стойкими защитниками непоколебимой веры вдруг достигали своего апогея, то к месту вставленная мудрой вдовой примиряющая стороны фраза или отвлекающий громкий разговор о ключах, удачно затеянный её очаровательной дочерью Роз, сразу же восстанавливали среди взбудораженных гостей мир и благолепие.

Роз Эсдейл недавно исполнилось двадцать, и среди красавиц на выданье она по праву считалась одной из самых привлекательных девушек в Берчспуле.

У неё, возможно, было несколько вытянутое — с точки зрения строгих канонов красоты — лицо, но зато его приятное выражение, красивые глаза и дивный цвет кожи, несомненно, радовали и волновали сердце. В городе всем было также известно, что по завещанию отца ей причитается пятьсот фунтов ежегодного дохода. Следует согласиться, что с такими крупными козырями на руках девушка и куда менее заметная и внушительная, чем Роз Эсдейл, неизбежно привлекла бы к себе в небольшом провинциальном городке всеобщее внимание.

Организовать в частном доме научный салон — дело, прямо скажем, не из лёгких, однако мать и дочь успешно справлялись с возникающими трудностями. В то утро, о котором я пишу, они сидели рядом, с удовольствием созерцая плоды своих трудов и испытывая законное чувство удовлетворённости: всё было готово к приёму гостей и оставалось лишь принять поздравления и комплименты от многочисленных друзей дома.

С помощью Руперта, сына хозяйки дома, в Берчспуле и окрестной местности с немалым трудом было собрано множество предметов, в той или иной мере представлявших научный интерес. Теперь собранные экспонаты в определённом порядке были расставлены на длинных столах в гостиной. Однако одной гостиной для размещения столь широкой экспозиции явно не хватало, и в результате всевозможные научные находки пришлось разместить практически по всему дому, выйдя далеко за пределы тех комнат, каковые изначально предназначались для данной цели; занятыми оказались и ступени широкой лестницы, и помещение столовой, и многочисленные внутренние коридоры и холлы поместья. Можно с уверенностью сказать, что весь загородный дом превратился в своего рода музей. Образцы флоры и фауны, доставленные с Филиппинских островов, трёхметровый панцирь гигантской галапагосской черепахи, лобная доля горного быка, добытая капитаном Чарльзом Бизли во время охоты в горах Тибета, желатиновые полоски для посева бактерий — эти и тысячи других не менее ценных и поучительных научных трофеев заполонили столы, на которые и взирали этим утром хозяйка дома и её дочь.

— Ты прекрасно справилась с задачей, мамочка! — воскликнула юная леди, наклонив голову, дабы запечатлеть на щеке матери восторженный поцелуй. — Ведь это было так нелегко сделать!

— Надеюсь, этого достаточно, — удовлетворённо промолвила миссис Эсдейл. — Хотелось бы ещё, чтобы фонограф нас не подвёл. Ты ведь помнишь, что на заседании Британской ассоциации по распространению научных знаний я уговорила уважаемого профессора Стандертона наговорить для записи на фонограф тезисы его лекции, посвящённой жизнеописанию гидроидных полипов.

— Трудно себе представить, — воскликнула Роз, глядя на квадратного вида аппарат, водружённый на самое почётное место в центре стола, — что этот ящик из дерева и металла вдруг заговорит человеческим голосом!

— Ну, не совсем так, дорогая. Ведь эта коробка не сможет сказать ни слова сверх того, что человек наговорил в неё заранее. От неё, право, не стоит ждать никаких неожиданностей. Очень надеюсь, что эта штуковина нас не подведёт.

— Руперт займётся фонографом, когда вернётся из сада. Он ведь хорошо разбирается в технике. О, мам, я что-то так переживаю!

Миссис Эсдейл обеспокоенно посмотрела на дочь, ласково проведя рукой по её роскошным тёмно-русым волосам.

— Понимаю, — мягким, успокаивающим голосом промолвила женщина. — Я очень хорошо тебя понимаю, родная моя.

— Он ждёт от меня ответа сегодня же вечером, мама.

— Повинуйся своему сердцу, дитя моё! Поступай, как тебе подсказывает здравый смысл, но действуй осмотрительно. В делах сердечных я не вольна что-либо тебе указывать.

— Ты так добра ко мне, мамочка. Руперт прав, конечно. Мы слишком мало знаем о Чарльзе… я хотела сказать, о капитане Бизли. Но всё, что мы знаем о нём, говорит только в его пользу.

— Ты права, дорогая. Он весьма музыкален, хорошо образован, нрава добродушного, и, безусловно, он очень и очень недурён собой. Кроме того, из его разговоров становится ясно, что он вращается в весьма высоких сферах.

— Да, мам, он вхож в самые высокие круги в Индии. Он был близким другом генерал-губернатора. Ты сама слышала, что он говорил накануне о семействе д’Арси, о леди Гвендолин Ферфакс и о лорде Монтегью Гросвеноре.

— Видишь ли, дорогая, — смиренным тоном вымолвила миссис Эсдейл, — ты уже вполне взрослая девушка и сама знаешь, как тебе поступать. Не моё дело тебе указывать, но всё же скажу: мои симпатии на стороне профессора Старса.

— Но, мам, ведь он такой несимпатичный, можно сказать, урод.

— Зато занимает прочное положение в обществе: ему немногим за тридцать, а уже состоит в Королевском обществе.

— Ну и что? Послушай, мамочка, любой другой, только не он! Ох, я так нервничаю. У Чарльза такие серьёзные намерения, а ответ я должна дать сегодня вечером. Боже праведный, через час уже придут гости — не пора ли нам подняться к себе и переодеться?

Дамы встали, но тут на лестнице послышались чьи-то быстрые шаги. Через секунду в комнате показался энергичный молодой человек с вьющимися тёмными волосами.

— Всё готово? — обратился он к дамам, устремив взгляд на ряды столов, заставленных разнообразными предметами.

— Всё готово, дорогой, — ответила ему мать.

— Рад, что застал вас вместе, — обратился к ним юноша, руки его были глубоко засунуты в карманы брюк. На лице читалась некоторая обеспокоенность и даже смущение. — Вот о чём я хотел с вами поговорить. Послушай, Рози, немного пофлиртовать, конечно, никому не возбраняется, но хочу верить, что ты, сестра, не настолько глупа, чтоб строить серьёзные планы в отношении этого Бизли?

— Дорогой Руперт, — тут же вмешалась в разговор миссис Эсдейл, — прошу тебя, постарайся избегать столь резких выражений!

— Вижу, что обстоятельства сильно сблизили их. Боюсь показаться невежливым, Рози, но не могу же я оставаться безучастным, когда вижу, что ты готова погубить свою жизнь, связав её с человеком, у которого за душой ровным счётом ничегошеньки нет, кроме разве смазливых глазок да пышных усов. Прояви же наконец благоразумие, сестрица, и не давай своего согласия этому типу!

— Послушай, Руперт, для принятия решений в этом вопросе у меня куда больше прав, чем у тебя, — покровительственным тоном осадила сына миссис Эсдейл.

— Это не совсем так, мам, поскольку мне удалось навести об этом субъекте кое-какие справки. Чеффингтон-младший, служивший в Королевском артиллерийском полку, недурно знает его по Индии. И вот что он рассказал…

Однако сестра не дала ему договорить, прервав намечавшийся было поток громких разоблачений на полуслове.

— Мама, я не собираюсь выслушивать клеветнические измышления, к тому же произносимые за глаза! — вспылила девушка. — Кстати сказать, он никогда не говорил о тебе ничего дурного, Руперт, и я не понимаю, почему, собственно, ты на него так взъелся. Это несправедливо и совсем некрасиво с твоей стороны!

Тяжело дыша, Роз ринулась к двери. Щёки девушки пылали, глаза сверкали от гнева, грудь вздымалась от переполнившего её негодования. Тотчас за ней следом поспешила и мать, всеми силами пытаясь утешить дочь. Оглянувшись, она бросила на сына взгляд, полный негодования.

Руперт Эсдейл остался недвижно стоять, с виноватым видом втянув голову в плечи и нервно потирая руки. Видно было, что молодой человек испытывает острое чувство вины перед матерью и сестрой, но при этом толком не понимая, за что ему, собственно, было себя винить. То ли за то, что в пылу откровений наговорил лишнего, то ли за то, что не всё успел им сказать.

Прямо перед его глазами на столе стоял фонограф. Соединительные провода, аккумулятор — всё было на месте и готово для демонстрации гостям. Юноша с любопытством взглянул на прибор, неспешным движением вынул руки из карманов и, присоединив клеммы аккумулятора, нажал на кнопку «пуск». Из рупора раздался хриплый, переходящий в свист звук, затем послышался ясно различимый голос известного учёного, читающего лекцию.

— Из всех проблем, — донеслось из аппарата, — с которыми мы столкнулись в ходе научных изысканий, проведённых в области придонной морской микрофауны, наибольший интерес вызывает, пожалуй, исследование процесса регрессивного метаморфизма, перед которым мы стоим при изучении усоногого рачка. Расчленение аморфной протоплазменной массы…

Тут Руперт отсоединил клеммы аккумулятора и забавный, звенящий как металл голос смолк так же неожиданно, как и возник.

Молодой человек с лёгкой улыбкой взирал на говорливое устройство из дерева и металла. Вдруг улыбка на его лице сделалась шире, а глаза заблестели озорным блеском. Он энергично хлопнул себя по колену и начал радостно пританцовывать — было видно, что юношу осенила какая-то блестящая идея. Крайне осторожным движением он выдвинул из корпуса звукозаписывающего устройства металлические пластины, на которые была записана лекция уважаемого профессора, и отложил их в сторону. Вместо них он вложил в чрево фонографа чистые, готовые к записи пластины и, водрузив аппарат под мышку, быстрым решительным шагом устремился к себе в комнату. За пять минут до прихода гостей звукозаписывающая машина вновь стояла на своём месте в центре стола в гостиной.

Научный салон миссис Эсдейл, по обыкновению, имел сногсшибательный успех. Вечер удался на славу от начала и до конца. Гости с любопытством рассматривали мелкие экспонаты в микроскоп, на себе проверяли, взявшись за руки, действие электрических разрядов, громко восхищались гигантским панцирем галапагосской черепахи, охали и ахали при виде лобной кости горного быка и множества прочих чудесных вещей, которые миссис Эсдейл при посредстве детей с таким трудом собрала и принесла в дом, выставив на всеобщее обозрение.

Между тем среди приглашённых сформировались группы по интересам. В одной из таких групп, образовавшейся вокруг стола с куском породы триасового периода мезозойской эры, ораторствовал на геологические темы профессор Маундерс, прямо намекая на научную несостоятельность богословской концепции Сотворения мира, чем вызвал вполне понятную гримасу недовольства на лице настоятеля берчспульского кафедрального собора.

В углу гостиной группа зоологов вела шумный разговор, расположившись вокруг чучела утконоса. Миссис Эсдейл грациозно порхала от одной группы учёных к другой, с улыбкой знакомя своих гостей, делая им комплименты, как то и приличествует светской даме, искушённой в тонкостях этикета. У окна гостиной на небольшом диванчике примостилась влюблённая парочка — дочь хозяйки дома и уже немного знакомый нам капитан Бизли с залихватскими усами. Молодые люди горячо обсуждали свои проблемы, столь же древние и вечные, как и лежащая чуть поодаль глыба триасового периода, но от этого, впрочем, ничуть не ставшие более доступными для понимания.

— Мне на самом деле пора идти, капитан Бизли. Ведь я должна помочь матушке принимать гостей, — сказала Роз, робко приподнимаясь с дивана.

— Умоляю, не уходите, Роз! И не называйте меня, ради бога, капитаном Бизли. Зовите меня просто Чарльз!

— Ну хорошо, Чарльз.

— О, если бы вы только знали, Роз, как восхитительно звучит в ваших устах моё имя! Прошу, не уходите. Я хочу, чтобы вы всегда были рядом. Послушайте же, Роз. Вам может показаться странным, но юношей я был наслышан о любви, однако, проведя немало лет среди великосветского блеска и суеты, я лишь сейчас — здесь, в провинциальном захолустье, — в полной мере осознал, что такое настоящая любовь!

— Вы так говорите, Чарльз, но ведь это всего лишь мимолётное увлечение!

— Нет, поверьте, я говорю всерьёз. Я никогда вас не покину, Роз, слышите, никогда! Если только вы сами не отвергнете меня. Не будьте же так жестоки — не разбивайте мне сердце!

При этом в его голубых глазах можно было прочесть столь глубокую печаль и тоску, что девушка была готова разрыдаться от жалости и сострадания к молодому человеку.

— Мне очень жаль, что я заставила вас страдать, — промолвила бедная Роз дрожащим голосом.

— Тогда обещайте, что…

— Нет, нет… Не будем сейчас об этом! Взгляните, гости собираются у стола с фонографом. Пойдёмте же послушаем его и мы. Вам доводилось ранее слышать сей мудрёный аппарат?

— Честно говоря, не приходилось.

— Тогда, уверяю вас, вам должно понравиться, ведь это так забавно. Готова поспорить, что вы ни за что не догадаетесь, о чём нам поведает эта штуковина.

— И о чём же?

— А вот и не скажу! Сами услышите. Пойдёмте присядем у двери: там не так жарко и будет всё хорошо слышно.

В ожидании чуда собравшиеся тесным кругом обступили диковинный аппарат.

Руперт подсоединил к аппарату аккумуляторные клеммы, и тотчас изнутри раздалось приглушённое шипение. Тем временем миссис Эсдейл медленными взмахами из стороны в сторону волнообразно проводила рукой по воздуху, подготавливая слушателей к восприятию того, что они должны были через секунду услышать из рупора звукозаписывающей машины.

— Что скажешь насчёт Люси Араминты Пеннифедер? — донёсся из машины визгливый голосок. Слушатели были в некотором замешательстве, послышалось сдержанное хихиканье. Руперт слегка повернул голову, чтобы увидеть лицо капитана Бизли. Оно приобрело землистый оттенок, челюсть отвисла, глаза округлились. — А как насчёт малышки Марты Ховдин из хоровой группы? — не унимался противный визгливый голосок.

Собравшаяся публика уже начала смеяться в полный голос. Миссис Эсдейл была в полнейшем замешательстве, не зная, как ей быть. Роз не могла сдержать весёлый смех. Между тем челюсть капитана Бизли отвисла ещё больше, а лицо пошло бурыми пятнами.

— А кто тайком припрятал туза в полковом офицерском клубе в Пешаваре, а? И кто в конечном счёте проиграл за картами всё своё наследство? Кто, хотелось бы знать?!

— Боже праведный! — воскликнула в сердцах миссис Эсдейл. — Что за чертовщина! Аппарат сломался. Выключи его, Руперт. Это явно не лекция профессора. Кстати, куда делся наш любезный капитан Бизли?

— Боюсь, ему стало нехорошо, мама, — ответила ей Роз. — Я видела, как он побледнел и стремительно выбежал из комнаты.

— Ничего страшного, — рассудительно произнёс Руперт. — Он сейчас стремглав бежит прочь от нашего дома. Не думаю, что мы когда-либо вновь его увидим. Однако я должен принести свои извинения. Кажется, я перепутал пластины. Вот на этих, как я понимаю, записана лекция профессора Стандертона.

Тем временем Роз Эсдейл стала называться миссис Старс. Её супруг по праву считается одним из наиболее перспективных учёных в своей области. Она, бесспорно, испытывает чувство законной гордости в связи с его неординарными способностями и растущей известностью в научных кругах. Однако временами она вспоминает своего голубоглазого капитана, не переставая удивляться, почему он столь странно и неожиданно её покинул.

1891

Артур Конан Дойл Величайший двигатель Брауна-Перикорда (перевод П. Гелевы)

Был холодный, туманный майский вечер; кругом царила густая мгла, уличные фонари на Стрэнде казались слабыми мерцающими точками, и даже залитые электрическим светом окна магазинов в густом тумане выглядели всего лишь бледными светлыми пятнами. Высокие дома, длинным рядом тянущиеся к набережной, стояли мрачные и по большей части неосвещённые, и только в одном доме три больших окна на третьем этаже ярко светились во мгле, изливая целые потоки ослепительного электрического света. Прохожие невольно подымали головы и указывали друг другу на эти ярко освещённые окна.

То были окна квартиры инженера-электротехника и изобретателя Фрэнсиса Перикорда. Свет в его рабочем кабинете, горящий в столь поздний час, свидетельствовал об упорной энергии и неустанной работе этого человека, быстро продвигающегося к высшим достижениям на избранном поприще.

Если бы прохожие могли заглянуть в его кабинет, они увидели бы там двух мужчин; один был сам Перикорд, человек с профилем хищной птицы, нервный брюнет с худощавой угловатой фигурой. В нём безошибочно угадывалось кельтское происхождение. Другой — крепкий, дородный мужчина с рыжеватыми волосами и голубыми холодными глазами — был Джереми Браун, известный механик.

Они были компаньонами в нескольких задуманных и уже исполненных изобретениях. Творческий гений одного в значительной мере дополнялся практическим умом и способностями другого. И если в столь поздний час Браун находился ещё в кабинете Перикорда, то это объяснялось тем, что сегодня производился опыт, который должен был подвести итог многим месяцам их неустанной совместной работы и упорных исканий.

Между ними стоял длинный стол, его окрашенная коричневой краской поверхность сильно пострадала от различных кислот и иных химических веществ и была прожжена и исцарапана во многих местах. Стол был завален различными аккумуляторами, индукционными катушками, огромными фаянсовыми изоляторами. И среди груды различных предметов виднелась странного вида машина, или аппарат, вертевшаяся с шипением и жужжаньем. На ней-то, по-видимому, и было сосредоточено внимание компаньонов, которые не спускали с неё глаз.

Многочисленные провода прикрепляли металлический приёмник в виде маленького четырёхугольного ящика к большому стальному кругу, или обручу, снабжённому с двух сторон внушительного вида и размеров шатунами, выдающимися наружу. Сам круг, или обруч, оставался неподвижен, но шатуны по обеим сторонам его вместе с короткими рычагами, приделанными к ним, вращались с головокружительной быстротой в продолжении нескольких секунд, затем на мгновение останавливались, а потом возобновляли свою работу. По всей видимости, двигатель, заставлявший их вращаться, находился в металлической коробке. В комнате чувствовался лёгкий запах озона. Оба компаньона с напряжением следили за машиной.

— Браун, а где же крылья? — спросил изобретатель.

— Они слишком громоздки, и я не мог привезти их сюда — в них два метра одной только длины и девяносто сантиметров ширины; но мотор достаточно силён для того, чтобы привести их в действие, — за это я вам ручаюсь.

— Они из алюминия с медными скрепами?

— Да!

— Нет, вы посмотрите только, как прекрасно он работает! — воскликнул Перикорд, протянув худую, с нервными пальцами руку и нажав кнопку, очевидно регулирующую ход механизма. Шатуны стали вращаться медленнее и спустя минуту совершенно остановились. Изобретатель нажал другую кнопку, стержни содрогнулись, и аппарат возобновил своё вращательное движение.

— И заметьте: тому, кто будет испытывать этот аппарат, не придётся тратить никаких мускульных усилий — он может оставаться совершенно пассивным и управлять аппаратом только силою мысли…

— Да, и всё благодаря совершенству моего двигателя, — заметил Браун.

— Нашего двигателя, — сухо поправил его изобретатель.

— Да, конечно, — согласился его коллега с некоторой досадой, — того мотора, который вами задуман, но мною построен… как бы вы его ни называли.

— Я называю его двигателем Брауна — Перикорда! — воскликнул инженер, и в чёрных глазах его сверкнул недобрый огонёк. — Вы разработали некоторые технические детали, но сама мысль — абстрактная идея этого аппарата — принадлежит мне; она моя, и только моя!

— Пусть так, но абстрактная мысль не приводит двигатель в действие, — ворчливо пробормотал Браун.

— Вот потому-то я и сделал вас своим компаньоном, — сказал изобретатель, нервно барабаня тонкими пальцами по столу. — Я изобретаю, вы строите — и мне кажется, что таким образом работа распределена поровну между обоими.

Браун только сжал губы в ответ, как бы сознавая, что спорить совершенно излишне, и сосредоточился на аппарате, который вздрагивал и колебался при каждом движении стержней, словно собираясь с минуты на минуту слететь со стола.

— Ну разве он не великолепен?! — восторженно восклицал Перикорд.

— Вполне удовлетворителен, — флегматично поправил его англосакс.

— Он может стать для нас источником бессмертной славы!

— Источником хороших доходов… — снова поправил своего восторженного коллегу Браун.

— Наши имена будут стоять наряду со славным именем Монгольфьеров!

— Наряду с именем Ротшильдов, лучше сказать, так как последнее куда предпочтительнее.

— Ах нет, Браун, вы на всё смотрите с самой прозаической точки зрения! — вскричал изобретатель, устремляя взгляд пылающих глаз с машины на своего компаньона. — Наше богатство — это всё мелочи. Такие же деньги могут быть у любого тупоумного плутократа. Нашей истинной наградой будет благодарность потомства, признательность всего человечества!..

Браун лишь пожал плечами:

— Ну, что до этого, то я вполне готов уступить вам свою долю. Я, знаете, человек практичный, для меня имеют значение только осязательные выгоды… Теперь надо испытать наше изобретение.

— Да, разумеется! Но где?

— Вот об этом-то я и хотел переговорить с вами. Вы, конечно, и сами понимаете, что в наших интересах соблюдать полнейшую тайну. Решительно никто не должен ничего узнать о нашем изобретении раньше, чем следует. Здесь, в Лондоне, достичь этого положительно невозможно. Вот если бы мы могли располагать большим огороженным местом, это было бы другое дело…

— Отчего бы нам не испытать наш аппарат за городом?

— Дельная мысль, и, думаю, я даже могу предложить вам кое-что вполне подходящее: у моего брата есть небольшой клочок земли в Суссексе, холмистая местность близ Бичи-Хэда. Насколько я помню, подле дома там есть большой сарай — очень просторный и высокий. Брат мой сейчас в отъезде, но ключи от дома и строений в моём распоряжении. Почему бы нам не перевезти туда все части аппарата и не собрать там? А потом испробуем его в сарае.

— Превосходно!

— Так если вы согласны, то поезд в Истбурн отходит завтра ровно в час дня.

— Прекрасно, к этому времени я буду на вокзале.

— Вы привезёте мотор и привод, а я берусь доставить крылья, — сказал механик, подымаясь со своего места. — Завтра мы узнаем, преследовали ли мы всё это время химеру или же создали себе материальное благополучие. Итак, до завтра, в час дня я буду ждать вас на вокзале!

С этими словами Браун простился со своим компаньоном, быстрыми шагами спустился с лестницы и, выйдя на улицу, смешался с мутным и печальным потоком пешеходов, движущихся по Стрэнду.

На другой день утро выдалось по-весеннему ясное. Бледно-голубое небо над Лондоном пестрило редкими белыми облачками.

В одиннадцать часов утра Браун со свёртком чертежей и планов под мышкой вошёл в Патентное бюро. Около полудня он вышел оттуда сияющий и довольный, а в его папке лежала только что полученная им официальная бумага. Без пяти же час он подъехал в кебе к вокзалу Виктория. Несколько носильщиков и извозчик с возможной осторожностью сняли с верха экипажа два громоздких предмета, тщательно обшитых в упаковочный холст и походивших по виду на два громадных бумажных змея.

Перикорд уже давно был на вокзале. Он страшно суетился и нервничал, поджидая своего компаньона.

— Ну что? Всё благополучно? — осведомился он, завидев Брауна и спеша к нему навстречу; на исхудалых, впалых щеках его выступил внезапный румянец.

Вместо ответа Браун указал на багаж.

— Я уже распорядился погрузить в вагон и двигатель, и привод, — пояснил Перикорд. — Бога ради, — обратился он к заведующему багажом, — обратите внимание на эти вещи, это весьма хрупкие и чрезвычайно ценные приборы и аппараты… смотрите, чтобы их в пути не повредили.

— Будьте покойны, сэр, всё доставим в целости и сохранности! — заверил его смотритель.

— Ну, теперь мы можем ехать с чистой совестью, — заявил Перикорд и вместе с Брауном пошёл к вагону занимать своё место.

Как только поезд прибыл в Истбурн, драгоценный двигатель был выгружен со всей должной осторожностью и перенесён в омнибус; крылья будущего аппарата были помещены на империале, а оба компаньона заняли места внутри омнибуса. Им пришлось сделать большой крюк, чтобы заехать за ключами к человеку, которому было поручено присмотреть за домом, и только получив ключи, Браун и его компаньон отправились в пустынные песчаные дюны, где был построен дом Браунова брата. Он был самым заурядным строением, окружённым надворными постройками: конюшнями, хлевами и сараями, — и расположенным в небольшой зелёной балке, спускающейся пологим скатом от меловых прибрежных холмов к морю. Дом выглядел бы мрачным, даже если б был обитаем, но сейчас, когда из труб не шёл дым, а ставни на окнах были закрыты, он казался особенно бесприютным. Владелец насадил кругом него лиственниц и пихт, но морской ветер истрепал их, и теперь они стояли поникшие и печальные. Место было унылое и непривлекательное.

Но испытатели и не думали обращать внимание на подобные пустяки: чем пустыннее, тем более подходит для их целей. С помощью кучера омнибуса компаньоны втащили все части аппарата в большую тёмную столовую в нижнем этаже здания. Солнце уже заходило, когда стук колёс отъезжавшего омнибуса дал им знать, что они наконец одни — совершенно одни не только в пустом доме, но и во всей этой бесплодной, дикой местности.

Перикорд отдёрнул шторы, и слабый вечерний свет проник сквозь разноцветные стёкла окон в комнату. Браун достал из кармана большой нож и перерезал им верёвки, сдерживавшие упаковочный холст, в котором были зашиты крылья, и глазам Перикорда предстали два громадных жёлтых металлических крыла, которые Браун осторожно прислонил к стене. Затем, уже вместе, инженер и механик также осмотрительно и осторожно распаковали громадный железный маховик, шатун, винты прибора, передаточные ремни и, наконец, сам двигатель. Прежде чем Браун и Перикорд успели собрать все части аппарата, совершенно стемнело. Они зажгли лампу и продолжали свою работу, свинчивая винты, устанавливая скрепы, заканчивая последние приготовления к испытанию.

— Вот и готово! — сказал наконец Браун, отступив на шаг, чтобы судить об общем виде машины.

Перикорд молчал, но лицо его выражало гордость и надежду; он был глубоко взволнован.

— Так, а теперь неплохо бы подкрепиться, — заявил Браун, развязывая и раскладывая на столе кое-какие съестные припасы, привезённые им с собой.

— После! — отозвался Перикорд. — Успеется!

— Нет, не после, а сейчас, — возразил флегматичный механик. — Я голоден как собака.

И с этими словами Браун принялся уплетать за обе щеки всевозможную снедь, а его компаньон нервно шагал взад-вперёд по комнате, судорожно сжимая тонкие костлявые руки.

— Ну, за дело! — произнёс Браун, отряхивая крошки и утирая рот платком. — Кто из нас пустит в ход аппарат? Кто подымется на нём?

— Я! — воскликнул Перикорд. — Помните: то, что мы сейчас делаем, может стать историческим событием!

— Но это небезопасно, — заметил Браун, — легко может произойти какой-нибудь несчастный случай, ведь мы ещё не можем сказать с уверенностью, как будет действовать наш аппарат.

— Что ж с того? Ведь надо же его испробовать!

— Да, но зачем нам рисковать жизнью?

— Но что же делать? Одному из нас надо рискнуть!

— Нет, зачем же? Ведь мотор может точно так же работать, если привязать к аппарату какой-либо предмет, весящий приблизительно столько же, как вы или я.

— Да, правда! — согласился Перикорд.

— У нас здесь есть большой мешок, а там, на дворе, я видел кучу кирпичей. Давайте положим кирпичи в мешок и привяжем его к аппарату вместо себя, — сказал рассудительный Браун.

— Превосходная мысль! — одобрил Перикорд.

На том и порешили.

Они вышли из дома, неся отдельные приставные части аппарата. Луна ярко светила холодным ровным светом, порой набегали рваные облака и закрывали её. Прежде чем отворить сарай и войти в него, изобретатели остановились и прислушались. Но кругом не было ни души — до их слуха доносился только глухой шум морского прибоя да отдалённый лай собаки в деревне.

Браун принялся наполнять кирпичами большой и длинный мешок из толстой парусины, а Перикорд тем временем переносил из столовой в сарай необходимые для испытаний предметы и принадлежности. Когда всё было готово, они плотно заперли двери сарая, поставили на пустой ящик лампу, привязали к большому стальному обручу мешок с кирпичами, водрузив его на составленные вместе деревянные козлы. Затем к стальному обручу были прикреплены и привинчены крылья, металлическая коробка мотора, различные провода, а к нижней части мешка привязали плоский стальной руль, напоминающий рыбий хвост.

— Здесь ему придётся летать по очень малому кругу, — заметил Перикорд, оглядывая высокие голые стены.

— Прикрепите руль к одному боку, — подсказал Браун, — вот так. Ну, вот мы и у цели… Теперь нажимайте кнопку.

Перикорд наклонился вперёд. Его худое длинное лицо было искажено внутренним волнением; бледные костлявые руки с тонкими нервными пальцами проворно перебирали провода. Браун с невозмутимым спокойствием следил за всеми его движениями. Вот машина издала своеобразный сухой металлический лязг; громадные жёлтые крылья раскрылись, затем конвульсивным движением сложились и снова раскрылись, сделали ещё один взмах и ещё — с каждым разом движение их становилось всё более и более уверенным и сильным, и, наконец, при четвёртом взмахе под крышей сарая ощутилось уже сильное движение воздуха, словно со свистом пронёсся порыв ветра. Ещё один, пятый взмах металлических крыльев — и тяжёлый мешок с кирпичом закачался на козлах; при шестом взмахе он уже повис и затем стал подыматься всё выше и выше, уносимый машиной, которая, точно громадная неуклюжая птица, кружилась в воздухе, наполняя сарай пронзительным свистом и шипением. В неверном жёлтом свете единственной лампы было странно видеть силуэт неуклюжей, машущей крыльями машины, то исчезающей во тьме, то вновь залетающей в узкую полосу света.

Некоторое время оба молчали. Наконец Перикорд воздел руки к небу и, не будучи более в силах сдерживать себя, воскликнул:

— Он работает! Мотор Брауна — Перикорда работает! — И, не помня себя от радости, он прыгал и приплясывал как безумный.

В глазах у Брауна промелькнуло странное выражение, и он принялся насвистывать какую-то мелодию.

— Браун, взгляните только, как он работает! Равномерно, мощно! А руль! Посмотрите, как руль славно действует. Надо завтра же заявить в правление и выхлопотать патенты.

Лицо у Брауна сделалось мрачно и угрюмо.

— Всё это уже сделано, — заявил он, принуждённо улыбаясь.

— Как… сделано?! — побледнев, словно мертвец, проговорил Перикорд. — Кто мог… Кто посмел это сделать?! Кто посмел без моего ведома зарегистрировать моё изобретение?

— Я. Я сделал это сегодня утром. Не из-за чего так волноваться и кипятиться. Дело сделано!

— Вы выхлопотали патенты на двигатель, и на чьё имя, позвольте вас спросить?

— На моё, разумеется, — мрачно ответствовал Браун. — Мне кажется, что я имел на это полное право.

— А моё имя? Имя изобретателя! Оно что, даже и не упомянуто?

— Нет, но…

— Негодяй! — воскликнул взбешённый Перикорд. — Мошенник, вор!.. Вы украли у меня моё изобретение, плод моей мысли, моих трудов, моих знаний… Вы злоупотребили моим доверием! Знайте же, что патент я у вас отберу, даже если придётся перерезать вам горло! — прокричал он, в ярости ломая руки, и зловещий огонь появился в его чёрных глазах. Браун не был трусом, но всё же он попятился.

— Осторожней, руки прочь! — крикнул Браун, выхватив из кармана большой нож. — Предупреждаю, я буду защищаться!

— А-а… угрозы! Они меня не испугают! — воскликнул Перикорд, бледнея от бешенства. — Так вы не только вор, вы хотите стать ещё и убийцей!.. Отдайте мне патент!

— Нет!

— Браун, ещё раз говорю вам, верните мне эти бумаги!

— Я сказал, что нет, значит, нет! Работал над этой машиной я…

Вместо ответа Перикорд, как тигр, прыгнул на своего обидчика. Сильным движением Браун вырвался из его цепких рук, но при этом наткнулся на пустой ящик, на котором стояла лампа, и упал, опрокинув ящик. Лампа погасла. В сарае наступила кромешная тьма, только сквозь щель в крыше проникал слабый свет месяца.

— Браун, отдайте мне бумаги!

Молчание.

— Отдадите вы мне их или нет? — снова спросил Перикорд, не двигаясь с места.

Ответа не последовало. Ни звука, кроме свиста и лёгкого скрипа продолжающих работать крыльев, — всё тихо, мертвенно тихо. Перикорду вдруг становится жутко, необъяснимая тревога охватывает его, и он начинает шарить по земле руками. Вот его пальцы коснулись руки Брауна — она казалась безжизненной… Гнев мгновенно сменился ужасом, Перикорд выпустил из своих дрожащих пальцев эту руку и с судорожной поспешностью, нащупав в кармане спички, постарался зажечь одну. При свете вспыхнувшей наконец спички он отыскал лампу, поднял её и зажёг. Браун лежал на земле неподвижно, без малейших признаков жизни. Перикорд бросился к нему, приподнял дрожащими руками, и тут ему стало ясно, почему Браун не отзывался.

Несчастный, падая, всей тяжестью своего грузного тела наткнулся на нож, который держал наготове в правой руке, и тот вошёл в него по самую рукоятку. И Браун умер не вскрикнув, не издав даже предсмертного стона.

Перикорд сел на край ящика и застыл, тупо глядя в пространство немигающим взором, а двигатель Брауна — Перикорда со свистом и шипом кружил у него над головой.

Так он просидел, наверное, несколько часов, но в воспалённом мозгу его теснились тысячи проектов, один другого безумнее. Конечно, он являлся лишь косвенной причиной смерти своего компаньона, но кто поверит ему? Платье его и руки были в крови, все обстоятельства складывались против него. Нет, лучше всего бежать… Куда? Если бы он только мог избавиться от трупа, тогда у него в запасе было бы хоть несколько дней, прежде чем его начнут подозревать…

Вдруг резкий треск заставил его вздрогнуть и очнуться. Мешок с кирпичом, постепенно подымавшийся с каждым кругом аппарата всё выше и выше, ударился о потолочную балку; от сотрясения равновесие механизмов нарушилось, и летательная машина рухнула на землю. Перикорд успел вовремя отскочить в сторону, иначе его задело бы тяжёлым стальным обручем аппарата. Но едва только аппарат коснулся земли, Перикорд поспешил отвязать мешок и убедиться, что двигатель невредим. И, глядя на него, у Перикорда зародилась странная, дикая мысль: изобретённый им аппарат — этот удивительный двигатель, созданный его воображением, его трудами, — вдруг стал ему ненавистен как соучастник преступления, как страшный кошмар. Но он мог избавить его от мертвеца и сбить со следа всякие поиски полиции… Да!

Перикорд широко распахнул двери сарая и вынес тело своего компаньона на освещённую луной поляну.

Неподалёку от сарая высился небольшой холм, один из целой гряды холмов, тянущихся вдоль берега моря. Добравшись до его вершины, Перикорд осторожно и с должным уважением к мёртвому уложил его здесь и вернулся в сарай, откуда он затем с невероятным трудом притащил двигатель, обруч и крылья и сложил их на холме. Дрожащими пальцами он укрепил стальной обруч вокруг пояса мертвеца, вставил и привинтил крылья, привесил и привинтил к обручу двигатель, натянул провода, нажал кнопку запуска двигателя — и отступил в ожидании.

С минуту громадные жёлтые крылья судорожно бились и трепетали в воздухе, затем труп зашевелился. Сначала маленькими скачками, то приподнимаясь, то волочась по земле, подымался он вверх по скату холма, и вот он уже парит в воздухе, залитый бледным светом луны. Перикорд не привязал к аппарату руля, а просто дал машине направление к югу. По мере того как аппарат подымался выше, он набирал скорость, и вскоре громадная летательная машина, миновав цепь прибрежных скал и холмов, понеслась уже над открытым морем.

Перикорд напряжённо следил за её полётом до тех пор, пока созданный им чудесный аппарат не превратился в маленькую, едва заметную птичку высоко в небесах, затем — в едва приметную чёрную точку, временами сверкавшую золотом своих крыльев. И наконец точка пропала в морском тумане.

* * *

В отделении для душевнобольных, в городской больнице штата Нью-Йорк, находится пациент, ни имя, ни происхождение которого никому не известны. Все врачи держатся того мнения, что этот несчастный лишился рассудка вследствие внезапного потрясения. «Самая сложная машина легче всего ломается», — говорят они и в подтверждение своих слов показывают посетителям удивительные электрические аппараты и невероятные летательные снаряды, модели которых изготовляет этот больной в минуты просветления.

1905 г.

Артур Конан Дойл Вот как это случилось (перевод П. Гелевы)

Эта женщина была пишущим медиумом. Вот что однажды она написала:

«Некоторые из событий, случившихся в тот вечер, я помню вполне ясно; другие же похожи скорее на какой-то туманный, прерывистый сон. Поэтому мне так и трудно связно рассказать, как же всё это произошло со мной. Не имею ни малейшего представления, что вынудило меня в тот день отправиться в Лондон и почему я возвращался так поздно. Все мои поездки в Лондон были похожи одна на другую. Но с той минуты, как я вышел из поезда на своей маленькой станции, я помню всё очень отчётливо. Я словно готов пережить всё заново — каждое мгновение.

Прекрасно помню, как шёл по платформе, глядя на освещённые часы в конце перрона; они показывали половину двенадцатого. Помню, как прикидывал, успею ли добраться домой до полуночи. Помню и свой большой автомобиль с сияющими фарами, сверкавший полированной медью. Он поджидал меня возле станции. Мой новенький "робур" в тридцать лошадиных сил. Его в тот день мне как раз доставили. Помню, я спросил своего шофёра Перкинса, как ему машина, и он ответил, что превосходно.

— Я сам поведу, — сказал я, усаживаясь на сиденье водителя.

— Тут передача переключается иначе, — ответил он. — Может, лучше я сяду за руль?

— Нет, я хочу попробовать сам, — отказался я.

И мы тронулись. До дома было миль пять.

У моего старого автомобиля был обычный переключатель передач, встроенный в углубление на панели. В новой машине, чтобы увеличить скорость, приходилось переключать рычаг, помещённый на отдельном щите. Освоить это было нетрудно, и вскоре мне уже казалось, что я всё понял. Глупо, конечно, было начинать осваивать новую машину в темноте, но мы ведь нередко делаем глупости, и нам далеко не всегда приходится расплачиваться за них сполна. Всё шло хорошо до Клейстол-Хилла. Это один из самых коварных холмов в Англии длиной мили в полторы, с тремя крутыми поворотами. Мой гараж прямо у подножия, с выездом на Лондонское шоссе.

Как только мы миновали выступ этого холма — в этом месте самый крутой подъём, — тут же начались неприятности. Я шёл на предельной скорости и хотел уже перейти на пониженную передачу, но рычаг при переключении вдруг начало заклинивать, и я был вынужден вернуть его в предельное положение. Машина мчалась на бешеной скорости, я рванул тормоза — и они, один за другим, отказали. Это бы ещё полбеды: у меня ведь оставался ножной тормоз. Но когда я со всей силы нажал на него и лязгнула педаль, а мы продолжали нестись вперёд, я покрылся холодным потом. В эту минуту мы мчались по склону вниз. При ослепительном свете включённых фар мне удалось проскочить первый поворот. Затем второй, хотя мы чуть не угодили в кювет. Оставалось проехать всего милю по прямой и сделать один поворот внизу, а там въехать в раскрытые ворота гаража. Если я смогу проскочить в это убежище, то всё в порядке: дорога к дому поднимается резко вверх, и машина заглохнет и остановится сама.

Перкинс держался безупречно; я хочу, чтобы об этом знали. Он сохранял хладнокровие и был всё время начеку. Мне поначалу подумалось, не стоит ли круто повернуть и въехать на насыпь, но он словно прочитал мою мысль.

— Я бы не стал этого делать, сэр, — сказал он. — На такой скорости машина наверняка перевернётся и придавит нас.

Перкинс, разумеется, был прав. Ему удалось дотянуться до переключателя и выключить сцепление. Машина неслась теперь по инерции. Но скорость была по-прежнему слишком велика. Перкинс схватился за руль.

— Я буду вести, — крикнул он. — Прыгайте, не теряйте свой шанс. Этот поворот нам никак не одолеть. Лучше прыгайте, сэр!

— Нет, — ответил я. — Я буду держаться до конца. Прыгай, Перкинс, ты, если хочешь.

— Я останусь с вами, — прокричал он.

Будь это мой старый автомобиль, я бы резко перевёл переключатель передач в обратную сторону и посмотрел бы, что выйдет. Думаю, скорость упала бы или что-нибудь сломалось. Во всяком случае, то был бы шанс. Но теперь я оказался совершенно беспомощен. Перкинс пытался подползти и помочь мне, но разве что-нибудь сделаешь на такой скорости! Колёса пронзительно скрипели, огромный корпус машины от напряжения трясся и стонал. Но фары ослепительно сверкали, и вести машину можно было с точностью до дюйма. Помню, мне подумалось, какое жуткое и вместе с тем величественное зрелище должны мы представлять собой в глазах случайного прохожего, не приведи бог, он окажется на нашем пути: узкая дорога, и по ней мчится огромная, ревущая, сверкающая золотом смерть…

Вот мы делаем поворот. Одно колесо при этом поднялось над насыпью почти на три фута. Я думал, всё кончено. Но, качнувшись, машина выпрямилась и снова помчалась вперёд. Это был третий, самый последний поворот. Оставались лишь ворота гаража. Они были уже перед нами, въезд в них, к счастью, не прямой, а чуть наискосок. От ворот до шоссе, по которому мы неслись, нужно было проехать что-то около двадцати ярдов немного левее. Скорее всего, нам бы удалось проскочить, но руль вдруг стал поворачиваться с трудом, наверное, рулевой механизм получил удар, когда мы ехали по насыпи. Мы выскочили на узкую дорожку. Слева я увидел раскрытую дверь гаража. Я изо всех сил поворачиваю руль. Мы с Перкинсом валимся друг на друга, и в следующее мгновение, со скоростью пятидесяти миль в час, правое колесо что есть силы ударяется о ворота гаража.

Раздался чудовищный треск. Я почувствовал, что лечу по воздуху, а потом, а потом… О, что было потом!

Когда я пришёл в себя, то обнаружил, что лежу среди каких-то кустов, в тени могучих дубов. И возле меня стоит человек. Сначала я подумал, что это Перкинс, но, взглянув снова, увидел, что это Стэнли — мой давнишний друг из времён учёбы в колледже. Я всегда испытывал к нему самые тёплые чувства. Для меня в личности Стэнли было всегда что-то особенно приятное, и я гордился, что он симпатизирует мне.

Я удивился, увидев его здесь, но я был как во сне, голова кружилась, я дрожал и был готов воспринимать всё как должное, не задаваясь вопросами.

— Вот так врезались! — воскликнул я. — Боже мой, как же мы врезались!

Он кивнул, и даже в сумеречном свете мне была видна его мягкая, задумчивая улыбка. Да, так улыбаться мог только Стэнли.

У меня не было сил и пальцем пошевелить. Честно говоря, у меня вообще не было ни малейшего желания двигаться. Но чувства мои удивительно обострились. При свете движущихся фонарей я увидел обломки автомобиля. Вблизи я заметил и кучку людей, услышал приглушённые голоса. Там стояли садовник с женой и ещё один или два человека. Они почему-то не обращали на меня ни малейшего внимания и всё суетились вокруг машины.

Внезапно я услышал чей-то стон.

— Его придавило. Поднимайте осторожно! — закричал кто-то.

— Ничего, это только нога, — ответил другой голос, и я узнал Перкинса. — Где же хозяин?

— Я здесь! — крикнул я, но меня, похоже, никто не услышал. Все склонились над кем-то, лежащим перед машиной.

Стэнли положил мне на плечо руку, и его прикосновение было удивительно успокаивающим. Мне стало легко, и, несмотря на всё, что случилось, я почувствовал себя счастливым.

— Ну, как, ничего не болит?

— Ничего, — ответил я.

— Так всегда и бывает, — кивнул он.

И вдруг меня охватывает изумление. Стэнли… Стэнли! Но ведь Стэнли умер от брюшного тифа в Блюмфонтейне ещё в бурскую войну! В этом нет никаких сомнений!

— Стэнли! — закричал я, и слова, казалось, застряли у меня в горле. — Стэнли, но ведь ты же умер!

Прежде чем ответить, он глянул на меня всё с той же знакомой мягкой улыбкой:

— И ты тоже».

1913 г.

Артур Конан Дойл Чудовище заоблачных высот: Повесть, включающая рукопись, известную как «дневник Джойса-Армстронга» (перевод Ю. Жуковой)

Все, кто углублённо размышлял над дневником Джойса-Армстронга, решительно отвергают утверждение, будто рассказ о необыкновенных явлениях, которые описываются там, — злостная, изощрённая мистификация некоего любителя мрачных и жестоких розыгрышей. Самый коварный интриган с необузданным воображением призадумался бы, стоит ли связывать свои леденящие кровь фантазии с бесспорным фактом трагической гибели Джойса-Армстронга, ибо это значило бы доказать, что такая фантазия — реальность. Хотя автор повествует о явлениях невероятных, даже чудовищных, наиболее образованная часть общества склоняется к мысли, что это отнюдь не вымысел и что мы должны пересмотреть свои представления после сделанных Джойсом-Армстронгом открытий. Лишь хрупкая и ненадёжная преграда отделяет нас от грозных обитателей неведомого мира, которые в любую минуту могут вторгнуться к нам. Я попытаюсь изложить в своём повествовании — куда включу записки Джойса-Армстронга в том, увы, неполном виде, как они были найдены, — все известные на настоящее время сведения о том, что так волновало этого исследователя, однако я с самого начала хочу заявить читателям: быть может, кто-то усомнится в правдивости Джойса-Армстронга, но всё, что касается пилота морской авиации флота её величества лейтенанта Миртла и мистера Хея Коннора, не должно вызывать сомнений: их постигла та же смерть, что и автора записок.

Записки — или дневник — Джойса-Армстронга были найдены в поле, которое называется Лоуэр-Хейкок, в миле к западу от деревни Уизихем, стоящей на границе между графствами Кент и Суссекс. Пятнадцатого сентября сего года Джеймс Флинн, работающий у Мэтью Додда на его ферме «Чантри» в Уизихеме, увидел на краю тропинки, идущей вдоль живой изгороди луга Лоуэр-Хейкок, трубку из верескового корня. Через несколько шагов он поднял разбитый бинокль. И наконец, в канаве, среди зарослей крапивы, он увидел раскрытую книгу в полотняном переплёте, которая оказалась вовсе не книгой, а отрывным блокнотом, причём несколько листков ветер прибил к кустам изгороди и трепал возле нижних веток. Работник подобрал листки, однако ещё три или четыре листка, включая первый, так и не удалось отыскать, и в этом повествовании, где так важно каждое слово, к несчастью, зияют пробелы. Работник отнёс блокнот своему хозяину, тот показал его доктору Дж. Г. Аттертону из Гартфильда. Этот джентльмен тотчас же понял, что рукопись следует передать специалистам для изучения, и она была отправлена в Лондон, в Клуб авиаторов, где сейчас и находится.

Две первые страницы отсутствуют. Нет также одной в конце, но это ни в коей мере не мешает пониманию того, что произошло. Естественно предположить, что в отсутствующих начальных страницах мистер Джойс-Армстронг перечисляет свои рекорды в воздухе, о которых можно узнать из разных других источников и которые, как всем известно, не превзошёл ни один авиатор Англии. Много лет он считался одним из самых отважных и образованных воздухоплавателей, и сочетание этих качеств дало ему возможность изобрести и испытать несколько новых авиационных приборов, в том числе и известное гироскопическое устройство, которое назвали его именем. Весь дневник написан очень аккуратно, чернилами, но последние строки нацарапаны карандашом, их едва можно разобрать — именно так и должно выглядеть послание, торопливо набросанное авиатором в летящем аэроплане. Могу также сообщить, что на последней странице и на обложке блокнота есть несколько пятен, и специалисты из Министерства внутренних дел установили, что это кровь, без сомнения, кровь млекопитающего, возможно человека. То обстоятельство, что в ней обнаружены тельца, имеющие большое сходство с малярийными микробами, а у Джойса-Армстронга была, как известно, перемежающаяся лихорадка, — удивительная демонстрация могущества современной науки, которая вооружает своими знаниями наших исследователей.

А теперь немного об авторе этого эпохального документа. Те несколько друзей, которые действительно знали его близко, говорят, что это был поэт, мечтатель и при этом талантливейший инженер и изобретатель. Человек с большим состоянием, он очень много тратил на своё увлечение воздухоплаванием. В его ангарах близ Девайза стояло четыре аэроплана, которые принадлежали лично ему, и, как рассказывают, он за последний год поднимался в воздух более ста семидесяти раз. Характер у него был замкнутый, он нередко впадал в мрачное расположение духа и тогда избегал общества своих коллег-авиаторов. Капитан Дейнджерфильд, знавший его лучше, чем кто бы то ни было, утверждает, что по временам его эксцентричность грозила развиться в нечто более серьёзное. Одним из симптомов он считал привычку Джойса-Армстронга брать с собой в полёт дробовик.

Также очень настораживало Дейнджерфильда болезненное впечатление, которое произвела на его друга гибель лейтенанта Миртла. Миртл пытался поставить рекорд высоты и упал с тридцати тысяч футов. Как ни жутко об этом рассказывать, но когда его изуродованное туловище и конечности были найдены, головы у трупа не оказалось. На всех встречах с друзьями-авиаторами Джойс-Армстронг, как утверждает Дейнджерфильд, неизменно спрашивал с загадочной усмешкой: «А где же всё-таки голова Миртла, позвольте вас спросить?»

Однажды после обеда в Школе авиаторов, которая находится под Солсбери, он завёл разговор о том, чтó следует считать самой неотвратимой из всех опасностей, которые подстерегают авиатора. Выслушав своих коллег, которые называли кто воздушные ямы, кто дефекты в конструкции аэроплана, кто слишком большой крен при вираже, он лишь пожал плечами и отказался высказать своё мнение, а оно, судя по его выражению, не совпадало с мнением коллег.

Следует особо отметить, что после его необъяснимого исчезновения было обнаружено, что он привёл все свои дела в идеальный порядок, и это даёт основания предположить, что он заранее предчувствовал беду. А теперь, после этого вступления, которое я счёл необходимым дать, повествование продолжит сам Джойс-Армстронг, дневник которого начинается с третьей страницы залитого кровью блокнота:

«…однако, когда я обедал в Реймсе с Козелли и Гюставом Рэймоном, в разговоре выяснилось, что ни тот ни другой и не догадываются о грозной опасности, которую таят верхние слои атмосферы. Я не стал рассказывать, чтó именно я думаю, но намёки мои были столь прозрачны, что, будь у них в мыслях нечто схожее, они бы непременно высказали свои предположения. Впрочем, чего от них ждать: оба они тщеславные глупцы, у них одно на уме — увидеть свои, никому не нужные имена в газете. Замечу, что поднимались они чуть выше двадцати тысяч футов. А между тем даже многие стратонавты и альпинисты достигали куда более значительных высот, это всем известно. Опасная зона находится в верхних слоях атмосферы, если, конечно, мои предчувствия меня не обманывают.

Воздухоплавание развивается уже больше двадцати лет, и вполне резонно задать вопрос: почему же эти грозные явления начали проявляться только сейчас? Ответ напрашивается сам собой. В прежние времена, когда двигатели аэропланов были слабые и какой-нибудь "Гном" или "Грин" с его ста лошадиными силами использовался для любой цели, возможности полётов были чрезвычайно ограниченны. Теперь же почти на всех машинах устанавливают трёхсотсильные двигатели, и авиаторы легко достигают бóльших высот, причём это никого не поражает. Многие из нас помнят, как в дни нашей юности весь мир восхищался Гарросом, когда он поднялся до девятнадцати тысяч футов, а перелёт через Альпы стал величайшей из сенсаций. Сейчас возможности воздухоплавания неизмеримо возросли, и многие авиаторы поднимаются на огромные высоты. Авиаторы легко достигают тридцати тысяч футов, не испытывая неприятных ощущений, если не считать холода и недостатка кислорода. Что же это доказывает? Пришелец из других миров может тысячу раз опуститься на нашу планету и ни разу не увидеть тигра. И тем не менее тигры существуют, и если ему случится сесть на землю в джунглях, его могут сожрать. В верхних слоях атмосферы есть свои джунгли, и их населяют существа пострашнее тигров. Я уверен, что настанет время, когда эти места будут тщательнейшим образом нанесены на карту. Даже и сейчас я знаю два таких места в небе. Одно находится над департаментом Атлантические Пиренеи во Франции, между Биаррицем и По. Другое — в Уилтшире, прямо над моим домом, где я сижу и пишу свой дневник. У меня есть основания предполагать, что имеется и третье, оно расположено между Гамбургом и Висбаденом.

Я впервые задумался об этом, когда стали исчезать авиаторы. Все, конечно, твердили, что они упали в море, но меня такое объяснение не удовлетворяло. Вспомним хотя бы французского авиатора Веррье — его машину нашли неподалёку от Байонны, а вот сам он исчез без следа. Исчез также и Бакстер, хотя в Лестершире, в лесу был обнаружен мотор его аэроплана и несколько металлических деталей. Доктор Миддлтон из Эймсбери, который наблюдал полёт Бакстера в телескоп, рассказывает, что прежде, чем исчезнуть в облаках, машина, набравшая огромную высоту, вдруг несколькими рывками вздёрнулась вертикально вверх — доктор никогда бы не поверил, что такое возможно. Больше Бакстера никто никогда не видел. Газеты много писали об этом трагическом эпизоде, но ничего узнать так и не удалось. Было ещё несколько сходных случаев, потом погиб Хей Коннор. Как потешалось наше общество над «неразрешимой загадкой небес», как изощрялась в издевательствах жёлтая пресса, но никто и палец о палец не ударил, чтобы добраться до сути дела. Хей спланировал на землю с огромной высоты. Из аэроплана он так и не вышел, умер прямо на сиденье. От чего он умер? У него было больное сердце, объявили врачи. Чушь! У Хея Коннора сердце было крепче моего. Знаете, что тогда сказал Венаблс? Венаблс — единственный, кто был с ним рядом, когда он умирал. Так вот, он рассказывает, что Хей дрожал и на лице у него был ужас. Он умер от страха, утверждает Венаблс, но не представляет, что же его так напугало. Хей произнёс одно-единственное слово: "чудовищно…" — так послышалось Венаблсу. Следствие не поняло, что это означает. Зато я понял. "Чудовища!" — вот последнее слово, которое произнёс бедняга Гарри Хей Коннор. Да, он действительно умер от страха, Венаблс был прав.

Потом эта история с головой Миртла. Неужели вы верите — неужели человек в здравом уме способен поверить, будто сила удара при падении в состоянии вдавить голову человека, всю целиком, в туловище? Не знаю, может быть, теоретически такое и возможно, только лично я в жизни не поверю, что это случилось с Миртлом. А жир на его одежде? «Она вся скользкая от жира», — сказал кто-то во время следствия. И никто не задумался — но ведь я-то думаю обо всём этом давно. Я поднимался на большую высоту три раза — Дейнджерфильд ужасно потешался, что я всегда беру с собой дробовик, но эта высота оказалась недостаточной. Теперь у меня есть новый лёгкий "Поль Вероне" со стасемидесятипятисильным двигателем "Робур", и завтра я без труда достигну тридцати тысяч футов. Нацелюсь на рекорд. Может быть, придётся целиться из ружья и даже стрелять. Конечно, то, что я задумал, опасно. Но если вас страшит опасность, не нужно вообще летать: облачитесь в халат, ноги — в войлочные туфли и сидите себе дома. Но я — я завтра совершу вылазку в воздушные джунгли, и если их кто-то населяет, встречи не миновать. Если я вернусь, моё имя будет у всех на устах. Если нет, эти записки объяснят, какую я поставил себе цель и какой смертью погиб, ища подтверждения своей догадке. Но только ради всего святого: никакой чепухи о несчастном случае и тайнах небес!

* * *

Я выбрал для полёта туда мой моноплан "Поль Вероне". Моноплан — идеальная машина, если вы задумали что-то серьёзное. Бомон установил это ещё много лет назад. Во-первых, она не боится сырости, а, судя по погоде, мне предстоит всё время летать в облаках. Мой "Поль Вероне" — маленький и изящный, послушен в управлении, как хорошо вышколенная породистая лошадь, мотор — десятицилиндровый роторный "Робур" — развивает мощность до ста семидесяти пяти лошадиных сил. Модель — последнее слово авиационной техники: закрытый фюзеляж, круто выгнутое лыжное шасси, надёжные тормоза, гироскопические стабилизаторы, три скорости, причём скорость меняется за счёт угла подъёма плоскости крыльев — по принципу жалюзи. Я взял с собой дробовик и полтора десятка патронов. Видели бы вы физиономию моего механика Перкинса, когда я распорядился положить всё это в машину. Оделся я как на Северный полюс: под комбинезоном два свитера, шерстяные носки, меховые сапоги, шлем, защитные очки. На дворе было жарко, душно, но ведь я готовился подняться на высоту гималайских вершин и должен был соответственно экипироваться. Перкинс понимал, что всё это неспроста, и умолял меня взять его с собой. Может быть, я и взял бы, если бы летел в биплане, но моноплан — машина для одного, если хочешь взять максимальную высоту. И конечно, я захватил с собой кислородную подушку: без неё авиатор, который хочет поставить рекорд высоты, превратится в ледышку или задохнётся, — впрочем, возможно и то и другое.

Прежде чем сесть в моноплан, я тщательно осмотрел крылья, штурвал, рычаг высоты. Насколько я могу судить, всё было в порядке. Потом завёл мотор, и машина плавно заскользила по полю. Едва лишь механики отпустили пропеллер, как она почти сразу поднялась в воздух на первой скорости. Я сделал два круга над полем возле моего дома, чтобы хорошенько разогреть мотор, помахал рукой Перкинсу и всем, кто провожал меня, выровнял крылья и дал полный газ. Миль восемь-десять мой "Поль Вероне" нёсся в струях попутного ветра, стремительный, как ласточка; потом я слегка приподнял его нос вверх и стал подниматься по гигантской спирали к затянувшим небо тучам. Самое главное — набирать высоту медленно, чтобы организм постепенно привыкал к уменьшающемуся давлению.

День был душный, для сентября необычно тёплый, но пасмурный, всё затихло в тягостном ожидании, как всегда бывает перед дождём. Время от времени с юго-запада налетали порывы ветра, один такой неожиданный и резкий, что застал меня врасплох и на миг повернул машину чуть не на сто восемьдесят градусов. Помню, когда-то вихри, бури и воздушные ямы представляли для авиаторов серьёзнейшую опасность, но потом её преодолела всепобеждающая сила, которой мы наделили наши моторы. Когда я поднялся до уровня туч — стрелка моего альтиметра показывала три тысячи футов, — пошёл дождь. Нет, не пошёл — хлынул! Он барабанил по крыльям, сёк мне лицо, залил очки, так что я ничего не видел. Я снизил скорость, потому что было трудно бороться с такой плотной массой дождя и ветра. Ещё выше — и посыпал град, я бросился от него наутёк. Один из цилиндров отказал, — наверно, засорился клапан, подумал я, и тем не менее машина неуклонно и мощно набирала высоту. Немного погодя неисправность устранилась сама собой — уж не знаю, в чём там было дело, и я услышал глубокий низкий гул — все десять цилиндров пели уверенно и ровно, как один. Какое всё-таки чудо наши современные глушители! Наконец-то мы получили возможность определять неполадки в работе моторов на слух. Как они стучат, визжат, скрежещут, когда что-то не в порядке! В прежние времена никто не слышал этих криков о помощи, ведь тогда их заглушал чудовищный рёв моторов. Если бы только первые авиаторы могли вернуться к нам и увидеть современные аппараты, за чью красоту и совершенство они заплатили жизнью!

В половине десятого я приблизился к пелене туч. Подо мной сквозь завесу дождя смутно виднелась широко раскинувшаяся равнина Солсбери. Несколько авиаторов отрабатывали манёвры на высоте не более тысячи футов, их машины были похожи на маленьких чёрных ласточек на фоне зелёной травы. Они наверняка недоумевали, что это я делаю так высоко, под самыми облаками. Вдруг картина, которую я видел внизу, задёрнулась как бы серым занавесом, и рядом, касаясь моего лица, заколыхались влажные складки тумана. Туман был липкий, холодный, тягучий. Но я поднялся над ливнем и градом, а это немалое достижение. Туча была тёмная и плотная, как лондонский туман. Спеша поскорее выбраться из туч, я направил машину чуть ли не вертикально вверх, и тут включилась аварийная сигнализация, я стал соскальзывать вниз. Мне и в голову не приходило, что вымокшие насквозь крылья так сильно увеличат вес самолёта, и тем не менее облака мало-помалу начали редеть, скоро я вынырнул из их нижнего слоя. Над головой, на огромной высоте, был второй слой — молочно-опаловый потолок кудрявых облаков, закрывший всё небо от горизонта до горизонта; внизу — тёмный пол туч, закрывший всю землю тоже от горизонта до горизонта, а в пространстве между ними — моноплан, взбирающийся вверх по широкой спирали. В этих просторах среди облаков чувствуешь себя ужасно одиноко. Однажды мимо меня пронеслась большая стая каких-то мелких водяных птиц, они летели на запад — и до чего же быстро. От плеска их крыл и мелодичных криков на душе стало теплее. Мне кажется, это были чирки, но орнитолог из меня никудышный. Теперь, когда мы, люди, стали птицами, стыдно не узнавать своих братьев.

Ветер, дующий внизу, взвихривал и колыхал волнами пелену туч. Вдруг тучи бешено закрутились, образовался как бы огромный водоворот, и сквозь возникшее окно я увидел, словно через дно воронки, кусочек мира. Бесконечно далеко подо мной летел большой белый биплан. Наверно, вёз утреннюю почту из Бристоля в Лондон. Но вот тучи затянули окно, и я снова остался в своём великом одиночестве.

В начале одиннадцатого я вошёл в нижнюю кромку верхнего слоя облаков. Лёгкие прозрачные ленты тумана быстро плыли с запада. Всё это время ветер непрерывно усиливался и теперь достиг шести с половиной баллов — двадцати восьми миль в час, судя по моим приборам. Было уже очень холодно, хотя мой альтиметр показывал всего девять тысяч футов. Мотор работал идеально, машина неуклонно шла вверх. Этот слой облаков оказался толще, чем я ожидал, но вот наконец туман стал редеть, превратился в золотистое сияние, я вынырнул из него и оказался в безоблачном небе, где ослепительно сияло солнце: в вышине — золото и лазурь, внизу — сверкающее серебро, эдакое безбрежное светозарное море. Было четверть одиннадцатого, стрелка барографа показывала двенадцать тысяч восемьсот футов. Я поднимался выше, выше, внимательно вслушиваясь в глубокий мягкий гул мотора, глядя то на часы, то на тахометр, то на указатель уровня бензина, то на индикатор давления масла. Про авиаторов говорят, что им неведом страх, и это поистине верно. Когда приходится держать в уме столько всего одновременно, о себе просто забываешь. Я заметил, что на определённой высоте компас перестаёт давать правильные показания. Например, мой на пятнадцати тысячах футов, показывая "юг", на самом деле указывал на "восток". Приходилось ориентироваться по солнцу и ветру.

Я-то надеялся, что на этих высотах царит вечный штиль, но с каждой тысячей футов шторм разыгрывался всё необузданней. Все заклёпки моей машины, все соединения стонали и ходили ходуном, и когда машина накренялась во время поворота, ветер подхватывал её, точно листок бумаги, и уносил с такой скоростью, какая и не снилась простому смертному. Но я каждый раз упорно разворачивал моноплан и ставил против ветра, потому что цель моя была куда важнее, чем просто поставить рекорд высоты. По моим расчётам, эти небесные джунгли находятся на небольшом пространстве над графством Уилтшир, и если я выйду в верхние слои атмосферы чуть дальше, весь мой труд пропадёт даром.

Когда я около полудня поднялся до девятнадцати тысяч футов, ветер совсем рассвирепел, и я с тревогой поглядывал на оттяжки крыльев, ожидая, что они вот-вот лопнут или ослабнут. Я даже расчехлил лежащий сзади парашют и пристегнул его замок к кольцу на моём кожаном ремне — мало ли что, вдруг произойдёт худшее. Я попал сейчас в такую переделку, когда за малейший недосмотр механика авиатор расплачивается жизнью. Но мой "Поль Вероне" мужественно противостоял натиску бури. Стойки и стропы дрожали и гудели, как струны арфы, но какое же это было великолепное зрелище — разбушевавшаяся стихия кидала и швыряла мой моноплан, как щепку, и всё-таки он торжествовал над ней, властелином неба был он. Несомненно, и сам человек несёт в себе частицу божественных сил, иначе ему бы не подняться столь высоко над пределом, который поставил нам Творец, а человек поднялся благодаря бескорыстной преданности и отваге, которые он проявил, покоряя воздух. А ещё твердят, что люди измельчали! Разве история человечества знает подвиг, сравнимый с этим?

Вот о чём я думал, поднимаясь по своей исполинской спирали в небо, и ветер то бил мне в лицо, то со свистом налетал из-за спины, а страна облаков внизу была так далеко, что я уже не различал больше серебряных долин и гор — они слились в плоскую сияющую поверхность. И вдруг случилось нечто чудовищное, такого я ещё не испытывал. Мне и раньше доводилось попадать в воздушные вихри, которые наши соседи французы называют tourbillon[36], но никогда они не были такими бешеными. В этой гигантской бушующей реке ветра, о которой я говорил, есть, оказывается, свои водовороты, столь же беспощадные, как она сама. Миг — и меня вдруг швырнуло в самый центр одного из них. Минуты две "Поль Вероне" крутило с такой скоростью, что я чуть не потерял сознание, потом вдруг машина канула вниз, в пустоту, образовавшуюся в жерле воронки. Я падал, как камень, левым крылом к земле и потерял почти тысячу футов. Удержал меня в сиденье только ремень, я повис на нём, свесившись через борт, растерзанный, задохнувшийся. Но в любых обстоятельствах я могу усилием воли взять себя в руки, чего бы мне это ни стоило, — для авиатора это очень важное качество. Я почувствовал, что падаю медленнее. Этот tourbillon оказался скорее перевёрнутым конусом, чем воронкой, и теперь я был в самой её вершине. Собрав все свои силы, я перевалился на другой борт, поставил машину в горизонтальное положение, потом повернул нос чуть в сторону. И тотчас же меня вынесло из вихря, я снова поплыл по гигантской реке ветра. Потрясённый, но торжествующий, я продолжал свой упорный подъём. Описывая спираль, я сделал большой крюк, чтобы снова не попасть в этот чудовищный смерч, и скоро оказался над ним — уф, слава богу. В час дня альтиметр показывал двадцать одну тысячу футов над уровнем моря. К моей великой радости, я поднялся над бурей, мало того, теперь ветер стихал, каждая сотня футов это подтверждала. Зато было очень холодно, и начала подступать та особая тошнота, которую вызывает недостаток кислорода. Я в первый раз отвинтил пробку кислородной подушки и стал время от времени вдыхать глоток этого животворного газа. В мою кровь словно вливалось шампанское, я ликовал, опьянённый радостью. Я кричал, пел, взмывая в ледяной безветренный мир высот.

Я очень хорошо понимаю, почему Глейшер полностью потерял сознание, а Коксвелл был на грани обморока, когда они в 1862 году поднялись в кабине воздушного шара на высоту тридцати тысяч футов: они неслись вертикально вверх с огромной скоростью. Нужно подниматься по плавной кривой под очень небольшим углом и щадить свой организм, постепенно привыкая к медленно падающему атмосферному давлению, тогда авиатору не угрожают столь катастрофические последствия. И ещё я обнаружил на этой огромной высоте, что даже без кислородной маски можно дышать, не испытывая неприятных ощущений. Однако было очень холодно, мой термометр показывал ноль градусов по Фаренгейту. В половине второго высота была уже почти семь миль над уровнем моря, и я продолжал неуклонно подниматься. И тут оказалось, что разрежённый воздух всё хуже и хуже держит крылья моего "Поля Вероне", и потому пришлось значительно уменьшить угол подъёма. Мне уже стало ясно, что, несмотря на лёгкий вес машины и мощный мотор, я скоро достигну потолка. А тут ещё одна из свеч зажигания снова начала барахлить, в моторе появились перебои. На сердце было тяжело. Неужели неудача?

И тут произошло удивительное явление. Что-то просвистело мимо меня, оставив длинный хвост дыма, взорвалось с громким шипением и окуталось облаком пара. Я оторопел — что бы это могло быть? Потом вспомнил, что ведь на землю постоянно сыплется град метеоритов, и если бы они почти все не сгорали в верхних слоях атмосферы, на земле было бы невозможно жить. Ещё одна опасность для авиатора на больших высотах; две другие мне предстояло встретить, когда я приближался к сорока тысячам футов. Не сомневаюсь, что около внешней оболочки атмосферы риск поистине огромен.

Когда стрелка барографа остановилась на сорока одной тысяче трёхстах футах, я понял: всё, это предел. И причина не во мне. Физическое напряжение хоть и велико, но вполне переносимо, просто моя машина исчерпала все свои возможности. Разрежённый воздух был плохой опорой для крыльев, при малейшем крене "Поль Вероне" срывался в скольжение на крыло, я с трудом заставлял его подчиняться рычагам управления. Будь мотор в идеальном состоянии, мы, может быть, и одолели бы ещё тысячу футов, но он работал с перебоями, и теперь отказали уже два цилиндра из десяти. Хорошо, что я достиг зоны, к которой стремился, иначе не бывать бы мне сегодня здесь. А впрочем, действительно ли я её достиг? Паря, точно гигантский ястреб, на высоте сорока тысяч футов, я отпустил штурвал, взял мой "маннхейм"[37] и стал внимательно смотреть вокруг. Небо было совершенно ясное, ни малейшего намёка на присутствие тех грозных существ, которых я себе представлял.

Я уже сказал, что парил кругами. Вдруг мне пришло в голову, что, пожалуй, стоит увеличить диаметр этих кругов и изменить свой путь в воздухе. Ведь если охотник идёт в обычные земные джунгли за каким-то зверем, он исходит джунгли в поисках зверя вдоль и поперёк. Мои рассуждения привели меня к выводу, что воздушные джунгли, которые я так часто рисовал в своём воображении, находятся где-то над графством Уилтшир. Это на юго-западе от моего имения. И сейчас я определил своё местонахождение по солнцу, потому что с компасом творилось бог весть что, а земли не было видно — глубоко внизу простирался безбрежный океан серебряных облаков. Однако я со всей доступной мне точностью вычислил направление и повёл моноплан прямо туда. Бензина мне хватит на час-полтора, не больше, но я могу позволить себе израсходовать его весь, до последней капли, и потом медленно опуститься на землю в виртуозно-пологом vol plané[38].

Вдруг я почувствовал какую-то перемену. Воздух впереди меня утратил свою хрустальную прозрачность. Он наполнился длинными косматыми лентами как бы очень лёгкого сигаретного дыма. Эти ленты медленно скручивались, свивались в кольца, змеились, колыхались в солнечном свете. Когда я пролетел сквозь этот дым, то почувствовал слабый вкус жира на губах, и все деревянные конструкции машины покрылись чем-то жирным и скользким. Видимо, в воздухе плыли мельчайшие частицы органического вещества. Но это не были живые организмы. Примитивная рассеянная взвесь раскинулась на много квадратных акров и обрывалась где-то у края бездны. Нет, конечно, это не была жизнь. Но может быть, остатки жизни? Или пища живых существ, пища гигантских чудовищ, ведь питаются же огромные киты крошечным планктоном, скопления которого плавают в океанах? С этой мыслью я поднял голову и увидел удивительнейшее из зрелищ, которое когда-либо представало глазам человека. Как передать словами то, что я видел в прошлый четверг?

Вообразите медузу, какие плавают у нас в море летом: по форме — колокольчик, только огромного размера, гораздо больше, насколько я могу судить, чем купол на соборе Святого Павла[39]. Медуза была нежно-розового цвета со светло-зелёными прожилками, и эта розово-зелёная субстанция была такой тонкой и прозрачной, что сквозь неё просвечивало ярко-синее небо. Это сказочно прекрасное существо ровно, плавно пульсировало. Из него свешивались вниз два длинных зелёных усика, они медленно раскачивались взад-вперёд. Дивное видéние царственно проплыло надо мной, неслышное, лёгкое и хрупкое, как мыльный пузырь, и столь же величаво стало удаляться.

Я начал разворачивать свой моноплан, чтобы ещё полюбоваться этим чудом, и тут вдруг оказался среди целой флотилии этих медуз: они были маленькие и большие, но ни одной равной по величине той, первой. Были и крошечные, но преобладали размером с воздушный шар, причём даже форма их повторяла верхнюю часть воздушного шара. Хрупкие, изысканно расцвеченные, они были словно выдуты из тончайшего венецианского стекла. Преобладали бледно-розовый и светло-зелёные тона, но когда солнце пронизывало эти изящно очерченные создания, они начинали радужно переливаться. Мимо меня проплыло несколько сот этих медуз — удивительная сказочная эскадра странных, никому неведомых воздушных кораблей, — существ, чьи контуры и материя, из которой они сотворены, находятся в полной гармонии с миром этих горных высот, на земле подобное совершенство немыслимо.

Но скоро моё внимание привлёк другой феномен — змеи больших высот. Длинные, тонкие, фантасмагорические кольца вещества, напоминающего пар, они вились в воздухе с такой невероятной скоростью, крутясь и извиваясь, что глазу было не уследить за ними. Некоторые из этих призрачных существ были длиной до двадцати и даже тридцати футов, но толщину их определить я затруднялся, потому что зыбкие очертания как бы таяли в небе. Эти воздушные змеи были светло-серого, дымчатого цвета с более тёмным узором внутри, и от этого они производили несомненное впечатление живых организмов. Одна из змей скользнула возле моего лица, и я почувствовал, как лицо обдало чем-то холодным и влажным, но субстанция была слишком эфемерна, мне и в голову не пришло, что от них можно ждать чего-то дурного, как я не ждал зла от прекрасных радужных колоколов-медуз, которых встретил раньше. Змеи были бесплотны, как сорвавшаяся с гребня волны пена.

Но мне предстояла куда более страшная встреча. С огромной высоты летело вниз багровое пятно тумана — маленькое, как мне показалось сначала, однако оно быстро росло, приближаясь ко мне, и я скоро понял, что на самом деле оно огромное, в несколько сот квадратных футов. Состоящее из прозрачного студенистого вещества, оно тем не менее имело несравненно более чёткие очертания и плотный состав, чем всё виденное мною раньше. Было также больше признаков того, что это живой организм: два огромных тёмных диска по сторонам, которые вполне могли быть глазами, и белый узкий треугольник между ними, не просто плотный, а даже твёрдый на вид, изогнутый и хищный, точно клюв коршуна.

От чудовища исходило ощущение злобы, жестокости; к тому же оно всё время меняло цвет — бледнело до нежно-розовато-лиловатого и постепенно наливалось грозно-багровым, таким густым, что от твари даже падала на меня тень, когда она оказывалась между мной и солнцем. На верхней выпуклой поверхности её гигантского туловища выступало три огромных горба — я бы назвал их пузырями и, разглядев, пришёл к убеждению, что они наполнены каким-то чрезвычайно лёгким газом, который поддерживает в разрежённом воздухе эту желеобразную массу. Существо передвигалось очень быстро, легко держа скорость моноплана, и этот чудовищный эскорт сопровождал меня миль двадцать, тварь летела надо мной, как стервятник, готовый кинуться на добычу. Рассмотреть, как именно она движется, было довольно трудно из-за очень большой скорости, но мне это всё-таки удалось: чудовище выбрасывало вперёд что-то вроде длинной конечности из вязкой субстанции, и эта конечность подтягивала корчащееся туловище. А туловище это было такое студенистое и зыбкое, что форма его беспрерывно менялась, при этом чудовище становилось всё более гадким и зловещим.

Я знал, что оно замыслило недоброе. Каждая багровая вспышка его безобразного тела лишь подтверждала это. Пустые выпуклые глаза, которые ни на миг не отрывались от меня, словно бы обволакивали тягучей холодной ненавистью, которой неведома пощада. Я направил свой моноплан вниз, чтобы уйти от него. И в тот же миг из этой несущейся по воздуху массы молнией вылетело длинное жало и точно плётка стегнуло машину по носу. Раздалось громкое шипение, потому что жало коснулось разогревшегося мотора, и огромное туловище мерзкой твари съёжилось, словно от неожиданной боли. Я ринулся в пике, но жало снова упало на моноплан, и пропеллер перерезал его — легко, как будто прошёл сквозь завиток дыма. Но сзади подкралось длинное, липкое, похожее на змею щупальце, обвилось кольцом вокруг пояса и потащило меня из фюзеляжа. Я стал отрывать его от себя, мои пальцы погрузились во что-то скользкое, клейкое, и на миг я освободился, но тут ещё одно щупальце обмоталось вокруг моего сапога и так дёрнуло за ногу, что я упал на спину.

Падая, я ухитрился выстрелить из обоих стволов дробовика, хотя и понимал, что это бесполезно, — всё равно что пытаться убить слона из игрушечного ружья, ведь нет у человека оружия, которое могло бы поразить эту гигантскую тушу. И всё же, хоть я не целился, мой выстрел оказался на удивление удачным: дробь прорвала оболочку одного из пузырей на спине твари, и пузырь с громким треском лопнул. Теперь я окончательно убедился, что был прав в своей догадке: да, эти огромные прозрачные пузыри надуты легчайшим газом, ибо гигантское, похожее на облако чудовище мгновенно начало валиться на бок, отчаянно извиваясь в попытках обрести равновесие, причём оно разевало свой белый клюв и щёлкало им в бешеной ярости. Но я уже был далеко — я ринулся на полной скорости вниз по предельно крутой кривой, пропеллер и сила притяжения несли меня к земле, как метеорит. Далеко позади виднелось тусклое багровое пятно, оно быстро уменьшалось и наконец растворилось в синем небе. Я цел и невредим выбрался из джунглей в небесах, где обитают грозные кровожадные чудовища.

Оказавшись вне опасности, я сбросил газ, потому что спускаться на третьей скорости с такой высоты — вернейший способ угробить машину. Я планировал с восьмимильной высоты, описывая плавную великолепную спираль: вот я достиг слоя серебряных облаков, потом попал в слой грозовых туч и, выйдя из него в проливной дождь, увидел землю. Подо мной был Бристольский залив, но в баке у меня оставалось немного бензина, и я пролетел двадцать миль на восток, а потом вынужден был сесть в полумиле от деревни Эшкомб. Там я купил у едущего мимо шофёра три канистры бензина и в десять минут седьмого мягко приземлился на моём собственном лугу возле дома в Дивайзе, совершив путешествие, из какого не вернулся живым ни один смертный, пытавшийся его предпринять. Я видел несказанную красоту высот, я испытал несказанный ужас: такая красота и такой ужас неведомы нам здесь, на земле.

Прежде чем представить миру своё открытие, я поднимусь туда ещё раз. Причина проста: я хочу не только рассказать о том, что видел, но и предъявить доказательства. Знаю, скоро за мной полетят другие и подтвердят истинность моих утверждений, и всё же я должен с самого начала добиться, чтобы мне поверили. Будет нетрудно поймать одну из этих сказочно-прекрасных радужных медуз. Плывут они по воздуху медленно, и моноплан с лёгкостью перехватит стаю на её неспешном пути. Вполне возможно, что в более плотных слоях атмосферы медуза растает, и я принесу на землю лишь горсть бесформенного студня. И всё равно этот студень будет вещественным доказательством моих открытий. Да, я поднимусь туда, хоть риск и велик. Этих багровых чудовищ, по видимости, не так уж много. Может быть, они мне и вовсе не встретятся. А встретятся — я сразу же ринусь в пике. Случись самое скверное, у меня с собой дробовик, и я знаю, куда…»

Дальше две страницы, к сожалению, отсутствуют. На следующей запись крупными корявыми разбегающимися буквами:

«Высота сорок три тысячи футов. Я больше никогда не увижу землю. Их три, и все они подо мной. Помоги мне Бог! Какой ужасной смертью я умру!»

Вот что написал в своём дневнике Джойс-Армстронг. Самого его после этого никто не видел. Обломки разбившегося моноплана были обнаружены в охотничьих угодьях мистера Бадд-Лашингтона, на границе между Кентом и Суссексом, в нескольких милях от того места, где нашли блокнот. Если расчёты несчастного авиатора верны и воздушные джунгли, как он их называл, действительно находятся только над юго-западной территорией центральных графств, то, судя по всему, моноплан унёс его оттуда на полной скорости, но эти омерзительные твари догнали его и сожрали в верхних слоях атмосферы над тем местом, где были найдены печальные останки. Какое жуткое зрелище: моноплан летит на огромной высоте, а под ним, не отставая ни на фут, скользят неведомые твари, навеки отрезая авиатора от земли, вот они начинают приближаться к своей жертве… нет, если об этом долго думать, можно сойти с ума. Я знаю, многие до сих пор потешаются, когда при них заходит речь о тех явлениях, которые я здесь описал, но даже закоренелые скептики вынуждены признать, что Джойс-Армстронг действительно исчез, и мне хочется, чтобы они задумались над словами из его дневника: «…эти записки объяснят, какую я поставил себе цель и какой смертью погиб, ища подтверждение своей догадке. Но только ради всего святого: никакой чепухи о несчастных случаях и тайнах небес!»

1913 г.

Примечания

1

Савонарола — итальянский проповедник-реформатор XV века, изобличавший распущенность духовенства

(обратно)

2

Торквемада — глава испанской инквизиции (XV в.)

(обратно)

3

У млекопитающих в ухе различают три отдела: внешнее ухо, состоящее из ушной раковины и наружного слухового прохода, среднее ухо, или барабанную полость, и внутреннее ухо, или лабиринт, с так называемыми полукружными каналами и улиткой; внутреннее ухо содержит в себе окончание слухового нерва

(обратно)

4

Фатом — 1,82 м

(обратно)

5

Сокр. от «доктор»

(обратно)

6

Речь идет о рассказе греческого философа Платона об Атлантиде, континенте, занимавшем, по преданию, часть Атлантического океана; Платон записал этот рассказ со слов законодателя Солона, в свою очередь, записавшего этот рассказ со слов одного египетского жреца

(обратно)

7

Соответствует 0 по Цельсию

(обратно)

8

Вольдштед, Эндрю Джон (1860–1947) — американский конгрессмен; в 1919 году добился проведения в конгрессе закона о запрещении производства, продажи и перевозки спиртных напитков

(обратно)

9

Химера — рыба, похожая на акулу, с продолговатым телом, низко врезанным ртом, голой кожей и длинной хвостовой нитью

(обратно)

10

Италийские города, погибшие при извержении Везувия в 79 году нашей эры

(обратно)

11

Таль — механизм для подъема вручную грузов на небольшую высоту

(обратно)

12

Стенли и Ливингстон — известные путешественники по Африке

(обратно)

13

Лэрд — звание помещика в Шотландии.

(обратно)

14

Старому мошеннику хорошо заплатили за труды, и ему не следовало бы говорить о какой-либо любезности с его стороны (прим. Дж. Ф. Уэста).

(обратно)

15

Слова застряли в глотке (лат.).

(обратно)

16

Счастливого пути (фр.)

(обратно)

17

«Библия бедных» (лат.) — собрание иллюстраций на библейские сюжеты с пояснительными текстами.

(обратно)

18

Шеффер и Фуст — немецкие первопечатники (XV в.)

(обратно)

19

«Королева» — первая английская газета, посвященная исключительно вопросам мод, светским сплетням и т. п.

(обратно)

20

Предел (лат.)

(обратно)

21

Китобои измеряют величину кита не по длине туловища, а по длине китового уса. — Примеч. авт.

(обратно)

22

Хаммерсмит — улица Лондона, на которой в ту пору селились представители среднего класса; Александра-Палас — загородная зона отдыха лондонцев, ландшафтный парк с общедоступным дворцовым комплексом (первоначально использовался как музей и помещение для выставок живописи и скульптуры). Речь, таким образом, идёт об очень длинной поездке по городу.

(обратно)

23

Английский кеб — экипаж, отличающийся особенностью конструкции: кучер размещается на козлах не спереди перед кузовом, а сзади и поверх него.

(обратно)

24

Бобби — одно из названий полицейских на лондонском жаргоне.

(обратно)

25

Ньюгейт — знаменитая уголовная тюрьма в Лондоне.

(обратно)

26

Кодицил — приписка к завещанию, оформленная юридически.

(обратно)

27

Имеется в виду свидетельство о браке.

(обратно)

28

Подвигом (фр.).

(обратно)

29

Бейлиф — лицо, исполняющее в Англии обязанности пристава и судебного исполнителя.

(обратно)

30

Большого труда (лат.).

(обратно)

31

Где находится мемфисская коллекция? (фр.)

(обратно)

32

Вон там (фр.).

(обратно)

33

Вы ведь египтянин, не правда ли? (фр.)

(обратно)

34

Нет, месье, я француз (фр.).

(обратно)

35

Маленькая моя! Бедняжка моя! (фр.)

(обратно)

36

Водоворот, вихрь (фр.).

(обратно)

37

Марка бинокля.

(обратно)

38

Планирование (фр.).

(обратно)

39

Имеется в виду собор Святого Павла — величественное здание в центре Лондона.

(обратно)

Оглавление

Артур Конан Дойль Капитан «Полярной звезды». Повести, рассказы

  Артур Конан Дойл Маракотова бездна (перевод Е. Толкачёва)

  Артур Конан Дойл Тайна Клумбер-Холла (перевод В. Штенгеля)

    Глава I О ТОМ, КАК СЕМЬЯ УЭСТОВ ПОКИНУЛА ЭДИНБУРГ

    Глава II О ЗАГАДОЧНОМ ПОЯВЛЕНИИ ХОЗЯИНА КЛУМБЕРА

    Глава III О НАШЕМ ДАЛЬНЕЙШЕМ ЗНАКОМСТВЕ С ГЕНЕРАЛ-МАЙОРОМ ДЖ. Б. ХЭЗЕРСТОНОМ

    Глава IV О МОЛОДОМ ЧЕЛОВЕКЕ С СЕДЫМИ ВОЛОСАМИ

    Глава V О ТЕНИ КЛУМБЕРА, УПАВШЕЙ НА НАС ЧЕТВЕРЫХ

    Глава VI О ТОМ, КАК МЕНЯ ЗАВЕРБОВАЛИ В ГАРНИЗОН КЛУМБЕРА

    Глава VII О КАПРАЛЕ РУФУСЕ СМИТЕ И ЕГО ПОЯВЛЕНИИ В КЛУМБЕРЕ

    Глава VIII ОТЧЕТ ИЗРАИЛЯ СТЭЙКСА (записанный и заверенный преподобным Мэтью Кларком, пресвитерианским священником церкви в Стоней Вигтауншира)

    Глава IX РАССКАЗ ДЖОНА ИСТЕРЛИНГА, ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ В ЭДИНБУРГЕ

    Глава X О ПИСЬМЕ ИЗ КЛУМБЕР-ХОЛЛА

    Глава XI ОБ АВАРИИ ТРЕХМАЧТОВОГО СУДНА «БЕЛИНДА»

    Глава XII О ТРЕХ ЧУЖЕСТРАНЦАХ НА БЕРЕГУ МОРЯ

    Глава XIII О ТОМ, КАК Я УВИДЕЛ ТО, ЧТО ВИДЕЛИ ТОЛЬКО НЕМНОГИЕ

    Глава XIV О ТОМ, КТО БЕЖАЛ НОЧЬЮ ПО ДОРОГЕ

    Глава XV ДНЕВНИК ДЖОНА БЕРТЬЕ ХЭЗЕРСТОНА

    Глава XVI ПРОВАЛ КРИ

  Артур Конан Дойл Открытие Рафлза Хоу (перевод Н. Дехтеревой)

    Глава I ДВОЙНАЯ ЗАГАДКА

    Глава II ХОЗЯИН НОВОГО ДОМА

    Глава III ДОМ ЧУДЕС

    Глава IV ИЗ СТРАНЫ В СТРАНУ

    Глава V ПРОСЬБА ЛАУРЫ

    Глава VI НЕОБЫЧАЙНЫЙ ГОСТЬ

    Глава VII СИЛА ЗОЛОТА

    Глава VIII ПЛАНЫ МИЛЛИАРДЕРА

    Глава IX НОВЫЙ ПОВОРОТ СОБЫТИЙ

    Глава X ВЕЛИКАЯ ТАЙНА

    Глава XI ДЕМОНСТРАЦИЯ ОПЫТА

    Глава XII СЕМЕЙНАЯ ССОРА

    Глава XIII НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

    Глава XIV ЗЛО РАСТЕТ

    Глава XV ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА

  Артур Конан Дойл Капитан «Полярной звезды» (Отрывок из дневника Джона Мак-Алистера Рея, студента-медика) (перевод Е. Туевой)

  Артур Конан Дойл Приключения лондонского извозчика (перевод П. Гелевы)

  Артур Конан Дойл Наследница из Гленмэголи (перевод П. Гелевы)

  Артур Конан Дойл Кольцо Тота (перевод С. Леднева)

  Артур Конан Дойл Глас науки (перевод И. Миголатьева)

  Артур Конан Дойл Величайший двигатель Брауна-Перикорда (перевод П. Гелевы)

  Артур Конан Дойл Вот как это случилось (перевод П. Гелевы)

  Артур Конан Дойл Чудовище заоблачных высот: Повесть, включающая рукопись, известную как «дневник Джойса-Армстронга» (перевод Ю. Жуковой) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg