Мю Цефея. Повод для подвига / Бремя предательства

Жанр:

Научная фантастика

Автор:

Александра Сергеевна Давыдова

«Мю Цефея. Повод для подвига / Бремя предательства»

278

Описание

Подвиг и предательство — две стороны одной монеты. Вопрос только в том, кем и ради чего жертвует человек. Собой ради благой цели или близкими людьми ради выгоды. И кем его потом запомнят в веках: спасителем мира или инициатором геноцида, отважным первопроходцем или сумасшедшей обезьяной с гранатой, прекрасным рыцарем или подколодной змеей. Ведь от величия до подлости порой остается всего один, маленький шаг. Недаром они прячутся под одной обложкой…

читать постранично

Настроики

Фон текста:

Текст
Текст
Текст
Текст

Аа
Roboto
Аа
Garamond
Аа
Fira Sans
Аа
Times

Мю Цефея. Повод для подвига / Бремя предательства (fb2) - Мю Цефея. Повод для подвига / Бремя предательства (Мю Цефея. Альманах фантастики - 7) 2110K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александра Сергеевна Давыдова - Виталий Федорович Винтер - Алекс Шварцман - Игнат Коробанов - Роман Арилин

Мю Цефея. Повод для подвига / Бремя предательства Альманах фантастики №№6(7)—7(8), 2019

Авторы: Давыдова Александра, Винтер Виталий, Шварцман Алекс, Коробанов Игнат, Арилин Роман, Василевская Валерия, Соловьева Галина, Абрамов Иван, Трубина Алла, Вардунас Игорь, Слюсаренко Сергей, Бутенко Александр, Тихомиров Максим, Голышкина Наталья, Беляков Сергей, Бескаравайный Станислав, Пономарев Сергей, Гогоберидзе Юрий, Шулепова Александра, Чернявский Владимир, Хушкевич Татьяна, Зотова Светлана, Крапивников Тёма, Артерия Борис, Данилова Евгения, Береснев Федор, Зеленый Медведь

Редактор Александра Давыдова

Дизайнер обложки Ольга Степанова

Дизайнер обложки Борис Рогозин

Иллюстратор Екатерина Горбачева

Иллюстратор Лилиана Скрипко

Корректор Татьяна Леванова

Переводчик К.А.Терина

ISBN 978-5-0050-2168-7 (т. 7)

ISBN 978-5-4493-8223-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Слово редактора и две стороны одной монеты

Этот номер — первый из выходящих в новом, сдвоенном формате. Если раньше у каждого «Мю» была своя тема, то теперь — на некоторое время, ну, или навсегда, если читателям понравится — мы перешли на систему «аргумент плюс контраргумент». В конце концов, у каждой монеты есть две стороны, и рассматривать только одну из них как-то несправедливо.

Начать мы решили с противостояния двух типов деяний: подвига и предательства. Совершая их, человек (или нечеловек) выходит на предел своих возможностей, выкручивает эмоции на максимум, делает некий прыжок веры. Вопрос только в том, кем и ради чего он жертвует. Собой ради благой цели или близкими людьми ради выгоды. И кем его потом запомнят в веках: спасителем мира или инициатором геноцида, отважным первопроходцем или сумасшедшей обезьяной с гранатой, прекрасным рыцарем или подколодной змеей.

Итак, добро пожаловать на страницы седьмого и восьмого номеров «Мю Цефеи». Сначала вас ждут подвиги, а потом — предательства. Только не стоит забывать о том, что истина в глазах смотрящего. А еще от величия до подлости порой остается всего один, маленький шаг. Недаром они прячутся под одной обложкой…

ПОВОД ДЛЯ ПОДВИГА

Рассказы

Ловец Буджумов (автор Виталий Винтер)

Старика все знали на Граде-в-Небесах, он сейчас ходил на охоту один и был единственным землянином в пестрой облачной homo-диаспоре. Вот уже сорок три местных дня он отплывал в нижние течения и не привел ни одного цеппелина. Старик уже не тот — стали поговаривать многие.

Раньше с ним ходил ученик, но старик не приводил улова, а это плохой знак, потому клан отправил парня на другой клипер. Ему тяжело было видеть, как старик цикл за циклом возвращается из нижних течений, куда отважился нырять только он, ни с чем. Его новый клипер охотился только во втором течении, и хотя больших особей они не видели ни разу, но мелочи привозили достаточно. Поэтому он, по возможности, встречал старика в шлюзовой — приносил немного еды и свежие новости всего Града-в-Небесах, и если приходили транспорты, то и Верхнего мира.

В этот раз старик вернулся раньше обычного. Его потрёпанный, необычный клипер притерся к стыковочной мачте, распушив разномастные паруса из молодых баллонов-цеппелинов.

Старик, кряхтя, выбрался из чмокнувшего гидравликой воздушного шлюза и, как всегда, радостно улыбнувшись, потрепал паренька по чёрной непослушной шевелюре.

— Как дела, Бэнни?

— Хорошо, — паренек заметил, что борода, связанная в две толстые косы, стала ещё белее, а морщины вокруг глаз глубже.

Его учитель был стар и невысок по местным меркам. Его лицо, словно пузырь больного цеппелина, было изборождено глубокими морщинами, а на щеках белели следы давних пятен — шрамов от обморожения. Шрамами были усыпаны и обе руки, но свежих не было — только следы первых уроков в Океане Семи Течений.

Бэнни облегченно вздохнул — старик не заболел и не травмировался, и хотя вновь пришел без добычи, но был, как всегда, в хорошем расположении духа.

— Бьёрн, — позвал его паренек, когда они стали подниматься по транспортной трубе, отсвечивающей интегрированной в тело Града желтоватой кожей цеппелинов. — Мы хорошо поохотились в этот раз, хоть и на мелкоте. Я могу пойти теперь с тобой на лов.

Треть местного года, или десять стандартных лет назад, старик приютил бродяжку, когда на Град хлынула орда беженцев из системы Юпа, которую захлестнула реконкиста. Он научил его всему — охотиться, жить тут и работать. Старик полюбил его как своего, а тот отвечал взаимностью.

— Нет, парень, — тихо сказал старик со своим всё таким же странным, даже по прошествии множества лет, акцентом. — У тебя сейчас хороший, новый клипер с большой командой, а я уже старый.

Старик посмотрел на себя в отражении на гладкой стене-перепонке. Весь он был древний и помятый нелегкой жизнью, только карие с золотом глаза светились, как всегда, молодым задором человека, который никогда не сдается. Видимо поэтому он, чужак, и стал негласным талисманом Града-в-Небесах.

— Вот ещё! С тобой интереснее. Они, — Бэнни мотнул упрямо головой вниз в сторону причальной мачты, — ныряют только до второго течения, максимум бурунов третьего. На моём клипере все раньше были спейсерами, поэтому они не любят гравиколодцы. Им тяжело тут. Боятся, хоть вида не подают. Скучно с ними. А ты, ты….

— Это всё в прошлом, парень. Тебе нужно что-то есть, учиться, вливаться в новый клан… Сам знаешь, Град не терпит бесполезных сущностей. И, помнишь, ты должен меня слушаться. Ты обещал.

Помолчав, он продолжил:

— Я всему тебя научил. Я стар — рефлексы уже не те. Пойми, тебе сейчас со мной опасно…

— Знал, что ты это скажешь, — упрямо мотнув гривой непослушных волос, гнул свое парень. — Ты не хочешь меня брать с собой, потому что собираешься пойти охотиться на север к гексагону. Говорят, это сказка? Ты и впрямь его видел?

— Врут, — веско бросил в ответ старик. — Я туда не дошёл. — Его лицо внезапно расплылось смешными лучиками морщин. — Никто там еще не был. Знаешь, я почти уверен, что гексагон это такая гайка и он держит планету на оси. И если какой-то дурак в него уткнется, то он открутится и кольца укатятся в Валгаллу.

— Вот всегда ты так. Я о серьезном, а ты… — насупился паренек.

— Пойдем лучше перекусим, — улыбнулся одними глазами старик. — У меня еще осталось немного на счету. Расскажешь мне новости.

Еще немного денег на счету — это была старая его присказка. У старика были погашены расходные кредиты для всего, в чем бы он ни нуждался, после того, как он привел пять циклов назад необычного цеппелина. Большого. Союз кланов Города это оценил.

Паренёк обиженно сопел и молчал, а старик устало глядел вокруг, пока они поднимались на быстро пролетавшие мимо них жилые уровни. Везде мелькали высокие homo астерос в переплетении металлически-желтых, быстро ставших популярными из-за простоты и неприхотливости биоконструкций на основе плоти цеппелинов. Местный сплав жителей кое-где разбавляли диковинные вкрапления чужаков — длинные фигуры дальних с самой границы Темноты, запелёнатых в оковы экзоскелетов. Серолицые, атлетически сложенные жители Титана тоже встречались. На Титане большой анклав «длинных», и, благодаря их охоте и новым возможностям новооткрытой флоры, колония становится еще больше. Да и сила тяжести «болотников», как их прозвали, не так раздражала. Беженцев из Второй Системы тут тоже хватало. Новое столпотворение народов, словно здесь вновь строят очередную вавилонскую башню. Старик посмотрел вниз на колонну многокилометровой причальной мачты, пронизывающей Город насквозь, и усмехнулся — что-то все-таки в этом сравнении было.

Он вспомнил столпотворения людей на его родине и понял, что тут всё же не так много народу. Просто он отвык от шума бесконечных людских масс Земли. «Длинных» немного в третьей Системе, и они все разные, по-своему разобщенные. Одиночки на краю бескрайней темноты. Но теперь странный, новый, быстро развивающийся мир сплотил их всех, и он, землянин, приложил, как ни странно, к этому руку. Помог эволюционировать тем, кто хотел его убить…

Почему-то это его не радовало, но и не расстраивало… Вокруг за тонкими стенами сновали разнообразные homo — толкались, бегали туда-сюда, распускали слухи, торговали, смеялись, растили детей при приятном для малышей тяготении, говорили на дюжине диалектов. Вокруг шла жизнь, такая же, как и везде, за исключением декораций — люди меняют все вокруг себя, меняются сами, но все же в глубине души остаются все такими же раздолбаями и невеждами. Даже здесь, в рукотворном городе, плывущем в облаках гигантской планеты, не имеющей ни пяди твердой земли.

Старик усмехнулся одними морщинами и подумал:

— Все же космос — лучшее, что могло случиться с запутавшимся человечеством.

Старик тяжело вздохнул. Он слишком стар и устал, чтоб задумываться о завтрашнем дне. Стал философствовать. Просто давно смирился со стечением обстоятельств вокруг себя. Вот только это равнодушие ни принесло с собой ни успокоения, ни падения человеческого облика. Он жив. Чудом. Приносит пользу миру вокруг себя. И мир вокруг все так же не перестал его удивлять. Что ещё нужно?

Они быстро поднялись на самую Крышу Мира, где небольшой бар для охотников всегда был им рад. Тут были только прозрачные панели, которые отделяли их от минус ста пятидесяти градусов по Цельсию и ажурных бледно-оранжевых облаков с красно-желтой каймой, покрытых кое-где тонкой белой дымкой от кристаллов аммиака. Кроме соединений серы, окрашивающей облака оранжевым цветом, здесь еще были примеси азота и кислорода, которые под действием слабого солнечного света образуют сложные молекулы «смога» — ради которого молодые цеппелины и стремятся из глубин Океана. Казалось, что стоит протянуть руку, и можно распушить этот покров, встать на него и пойти к горизонту, освещенному невидимой отсюда далекой горошиной солнца.

Вид завораживал и одновременно давал четко понять, насколько все вокруг ничтожно по сравнению с этими бесконечными масштабами.

Вершины бесконечных облаков неярко освещались сиянием Колец, а дальше к северу все тонуло в темноте от перечеркнувшей хаос облаков тени колец. «Словно там был конец света, — подумал старик. — Хотя так оно и было. Ведь оттуда, с севера, еще никто не возвращался». Он посмотрел на кольца над головой — они мягко сияли, переливаясь странными оттенками, вливались друг в друга и перетекали, сводя с ума вестибулярный аппарат неподготовленного человека. Ведь тут, в небесах, объем не имеет такого значения, как в Поясе или в других Системах. Тут все тоньше, эта полутьма бесконечности прямо перед тобой — стоит только протянуть руку. Рай бедных изгоев, созданный из холодного, чужого ада. Там, в небесах, все наоборот. Там он предатель, а мог бы стать героем, если бы погиб.

Все тлен. На Граде он даже по-своему счастлив. Насколько может быть счастлив человек, который давно должен был умереть.

Как всегда, старик уселся в своем углу, а Бэнни умчался делать заказ, ловко перескакивая через скамьи при ноль целых и девять десятых Жи. Сила гравитации здесь не переставала удивлять его, хоть он знал, что планета настолько легка, что плавала бы в гипотетическом бассейне с водой, но, видя все эти бесконечные гряды облаков и нескончаемый горизонт, теряющийся вдали, все же разумом трудно до конца это принять. В этом и было его преимущество — ниже было тяжелей, а он вырос при земной силе тяготения. Местные же привыкли к более малым значениям тут, на Граде, и они до сих пор еще не чувствовали себя, как дома.

Старик взглянул вверх. Там, в нескольких километрах, бугрились громадные связки откормленных, домашних цеппелинов, на которых висел Град. Казалось бы, совсем немного времени прошло с тех пор, когда еще ничего подобного не бороздило Бесконечный Океан, как быстро все меняется. Он до сих пор не мог понять, какие новые технологии и биосплавы используют спустившиеся сюда кланы «длинных», и как у них так ловко получилось совместить местный аэропланктон со своими технонаработками. Хотя энергию они по-прежнему добывали при помощи старого доброго термояда. Да и спустились-то они сюда ради сооружения новых заправочных станций, взамен потерянных на Юпе. Конечно же, все эти ажурные конструкции, легкие и прозрачные, не смогли бы вынести ярости даже самого посредственного урагана. Поэтому все города постоянно маневрировали в течениях, опираясь на данные сотен спутников и тысяч бакенов, раскиданных по всему экватору Океана. Колоссальная работа, рядом с которой освоение древней Америки выглядит детской забавой. И ведь она удалась — homo, хоть и не классические, тут прижились и чувствуют себя неплохо. Как такое стало возможно? Ответ оказался до абсурдного прост. О таком просто не думали там, на Материнке — дальние поселения больше не нуждались в знаниях, которые им могла передать или продать Земля. Кто бы раньше мог подумать, что изобретательность даже десятков миллионов колонистов может когда-либо сравниться с возможностями целой Ойкумены. Поэтому к ним всегда относились свысока и думали, что их технологии, вздумай они прервать контакт, будут всегда уступать протекторату миров Материнки. Вот только не учитывали, что среда меняет homo, как и он ее. Мы все ошибались, а за ошибки принято платить…

Он давно осознал, что человек или «длинный» в Океане никогда не будет одинок — просто надо это понять и почувствовать, ведь жизнь бурлит здесь, хоть и по-другому, чем принято.

— В Богов я не верю, — как-то сказал он в споре с коллегами-охотниками. — Тут и верить-то во что-то сложно — живешь прямо в квинтэссенции науки.

«Длинные» тогда понятливо закивали и загалдели на своем быстром диалекте — он понимал их, а они его. Они давно чувствуют все вокруг иначе. Что для них его земной год или знакомые с детства расстояния в километрах? Они выросли в россыпях майнерских поселков-колоний или на малых лунах — расстояния, масштабы, да и жизнь сама для них была другой.

Его взгляд зацепился за висящий чуть в отдалении объект. Он был темнее и массивнее, чем цеппелины-поплавки Града. Несколько еле видимых углеводородных канатов соединяли его где-то в районе причальных мачт со станцией-городом. Присмотревшись, он узнал свой самый большой улов — цеппелина-переростка, притащенного с большим трудом из рейда в нижние течения. Странный улов — норовистый, не такой как остальные… На его поверхности, уже полускрытые темной, бугристой кожей-чешуей, топорщились конструкции и прямоточный раструб двигателя термоядерной горелки, словно впаянные в плоть. «Балуется небесный народ, — отвлеченно подумал старик. — Хотят в Верхние Миры цеппелин снарядить. Выдумщики…»

Старик задумался, но тут прибежал его юнга с заказом.

Бэнни принес им два укутанных паром стакана чая, как тут именовали странный на вкус напиток. Кружка тоже выглядела необычно — горлышко узкое, словно в какой-то медицинской пробирке. Это была дань традициям жизни поколений до того при слабой гравитации, где пластиковые груши были единственными возможными стаканом и тарелкой. Все меняется, и люди за всем успевают, как ни удивительно, даже он привык жить тут.

Заметив его взгляд, паренек гордо сказал:

— Все хвалят тебя за такой улов. Клан решил поэкспериментировать, — он замялся, как бы не решаясь говорить, воровато огляделся и продолжил. — Говорят, там что-то нашли. Странный буджум иногда сам по себе начинает летать — потому и привязали…

— Буджум?

— Так его все стали называть… Какая-то сказка низкорослых… — он сделал извиняющийся жест. Народ темноты и холода был толерантен, но только к полезным членам сообщества. Хотя других тут и не водилось. — Не хотел тебя обидеть.

— Странно, что кто-то тут читал Кэрола… Я согласен — подходящее название.

Паренек неопределенно пожал плечами.

— Расскажи лучше, что нового в Граде и есть ли вести из Верхних Миров?

— В Северном городе при посадке промазал шаттл с Циклопа и нырнул в атмосферу — никого не спасли. Говорят, они были новички — не рассчитали параметры посадки. Еще у нас тут пропал клипер, уже как дюжину циклов должен был вернуться…

— Может, и вернутся еще…

— Нет, это же не ты… — они помолчали, отпивая горячий напиток мелкими глотками. — Да, еще говорят, бойня в во второй Системе заканчивается.

— И кто победил?

— Нам с тобой как бы все равно?! Далеко мы. И получили с лихвой уже, — криво усмехнулся Бэнни. — Европу так «низкие» и не взяли, да и на орбитах неспокойно. Паритет вроде, о мире говорят, но такое уже сколько раз было…

Они молча наслаждались пахучим напитком. Что-что, а молчание они оба ценили… Названный чаем напиток пах странно, но насыщал хорошо и приносил тепло — согревая старые кости.

— Если течение в третьем слое не переменится, то в следующие дни должен быть лов, — сказал, улыбнувшись, старик, и глубокие морщины вокруг его глаз стали вроде солнечных лучей в верхней стратосфере.

— Ты снова выйдешь на охоту?

— Конечно.

— Говорят, что взрослый буджум так огромен и силён, что может схватить своими щупальцами и утащить на дно даже самый крупный клипер, или даже затянет его в водоворот после своего нырка. И за ним всегда следуют огромные косяки молодых цеппелинов. Поэтому все думают, что ты больше не ловишь «на буджума» — он тебя отверг…

Старик ласково потрепал его по плечу, испещренному уже узорами кланового татуажа.

— Не слушай никого. Все это сплетни. Океан большой, и в каждом из семи Городов уже сложился свой фольклор.

— Что это такое?

— Сказки, небылицы, саги, как и эта про Буджума.

— Понятно. Ты много странных слов знаешь. Но я все равно хочу с тобой туда, вниз.

Старик вздрогнул и пролил на себя дымящийся напиток.

— Нет.

Парень окончательно насупился, и они расстались после позднего обеда. Старику нечего было ему сказать — его время еще не пришло.

Вернувшись на клипер, он быстро заснул. Ему приснились холодные фьорды его молодости, когда он бывал у гросэльтерн на школьных каникулах — суровая северная красота, замешанная на бабушкиных историях и юношеской радости от свободы и веры в радужное завтра. Там, во снах, он снова вдыхал холодный и соленый морской воздух, там ему было просто и легко. Такие сны расслабляли и придавали сил, а морщины все больше смеялись на его лице.

Обычно, когда пропадал холодный привкус соли на губах, он просыпался и шел будить паренька, а затем они отправлялись на охоту.

Только теперь он был один — не стоит брать мальчишку в последний лов. Время Бэнни еще не пришло, а его заканчивалось… В жизни, как это ни печально, есть конец всему — любви, жизни, страданиям. Нет конца только надежде… Нельзя потерять надежду, но как иначе, если он провел полжизни в бесконечном блуждании по бездонному океану?!

В этот раз он пойдет далеко вниз, к самому северному полюсу. Он решил, что отправится в свой последний лов со старым атмосферным такелажем — негоже тянуть за собой на погибель молодые несмышленые пузыри-цеппелины. Там тоже всегда много молодых цеппелинов, и это неспроста — вряд ли им понравится, если он притянет их собратьев на «аркане» своего клипера… Нужно навестить шестиугольный ураган или то, что он из себя представляет. Гексагон недоступности. Прыжок вниз разрешит все его вопросы. В этот раз он будет последним.

— Нам конец! — отрешенно подумал Бьёрн, не вслушиваясь в крики напарника. Судя по показаниям приборной панели, пару минут назад их корабль-матка погиб. Ребята на «Одиссее», видимо, пытались выйти на низкую орбиту, чтобы уклониться, так как вспышка взрыва полыхнула не там, где они должны были быть. И теперь их единственная возможность вернуться дрейфовала, став облаком радиоактивных обломков в области внутреннего кольца D, а они с напарником прыгнули в глубину, уходя от преследователей.

Они увидели, как вспышка ядерной детонации на миг осветила грязно-желтую вату туч над ними, бросив причудливые тени на пелену сплошного облачного покрова внизу, в бездне, куда они падали, стараясь укрыться.

Затем взревела сирена противометеоритной защиты.

Его напарник, бывший военный пилот, кареглазый весельчак Андрей, быстро сориентировался и сбросил верхний парус-баллон их атмосферного такелажа.

Бьёрну показалось, что что-то промелькнуло в облаках, и тут же корабль содрогнулся от удара.

Упавшая из, казалось, самого серпа колец, торпеда разнесла сброшенный парус — просто разорвала его в клочья. И им тоже досталось. От удара он потерял сознание…

Бьёрн очнулся толчком, мгновенно. Голова раскалывалась от боли и свиста потоков газа, проносящихся сквозь трещины в измочаленном корпусе атмосферного клипера. Застонав, он вспомнил, что произошло, и сцепил до скрежета зубы.

Автоматические системы боролись за живучесть клипера — он им уже ничем не мог помочь. Как, впрочем, и себе самому. Помнится, Робинзон Крузо оказался один на острове в тысячах километров от ближайшего обитаемого берега. Его же остров в десяток раз больше Земли, да и в девяти с половиной астрах от нее. В сам объем Сатурна вместились бы пугающие семьсот шестьдесят три материнские планеты. А вместо острова у него был полуразбитый клипер с сорока метрами жилого пространства.

— Андрей, ты меня слышишь? Ответь! Как ты? — ответом ему был лишь шорох помех.

Бьёрн отстегнулся и на негнущихся ногах поспешил к капсуле напарника.

Шлюз отсека навигации не хотел поддаваться, и ему пришлось орудовать неподатливой механикой, чтоб разблокировать соседний отсек.

В грудь ударил плотный напор ветра, такой сильный, что пришлось вцепиться в скобы шлюзовой обеими руками.

Напарник сидел неподвижно, словно сосредоточенно наблюдая за проплывавшими у него под ногами громадами беспорядочных и бесконечных бледно-оранжевых облаков. Хотя нет — ног у него больше не было. Половину стены отсека срезало вместе с ногами. Сброшенный парус-планер, видимо, сбил настройку торпеды и защитил их от прямого попадания, но обломки рухнули на них обратно, словно пытаясь вновь соединиться с кораблем, стать вновь единым целым. Не получилось…

С трудом преодолевая плотный напор ветра, он приблизился к висящему у пропасти напарнику. Пол под ложементом до самого среза в бездонную пропасть покрылся красной коркой заледеневшей крови.

Лицо Андрея было спокойным и белым как мел — словно у мраморной статуи в музее.

Он не мог поверить, что этот обрубок и есть тот веселый парень, без которого их двухлетний полет стал бы намного скучнее.

Первая жертва для старого бога — промелькнула в голове глупая мысль. Он не верил ни во что, он был ученый, но уважал заблуждения других. Богов нет, есть только герои и люди, ими не ставшие. А значит, ему не от кого, кроме него самого, ждать спасения.

Андрей умер легко. Первый мученик нового мира. Герой. Ему так не повезет. Хотя, как он умрет, никто и не узнает.

Осторожно освободив ремни, он похоронил Андрея в безбрежном Океане, к которому они оба так стремились. Бьёрн знал, что тот хотел бы этого. Да он и сам того же не избежит.

Затем вернулся и наглухо закрыл поврежденный отсек. Распаковал аварийный кофр и принялся устранять мелкие пробоины.

Через какое-то время бортовое подобие искина, видимо, считав в очередной раз показания мед сенсоров, ввел ему конскую дозу успокоительного, и Бьёрн тотчас отключился. Машина знала, что homo могут отдохнуть могут только тогда, когда не думают.

Два земных месяца Бьёрн бродил в лабиринте экваториальных облачных джунглей, все ниже, круг за кругом, приближаясь к плотным слоям атмосферы. Топлива было достаточно, и реактор работал нормально, а вот еды и грузоподъемности в измочаленных близким взрывом баллонов недоставало. Хорошо, что клипер конструировали в русском бюро — он смог функционировать с поврежденной половиной несущих плоскостей-баллонов и перегоревшей электроникой.

Пару недель назад близкая молния, сверкнувшая на половину небес гигантским плазменным кнутом, сожгла половину электроники и его импланты. Кожа на голове, где были разъемы, обуглилась и почернела от ожога — этот запах в закрытом помещении капсулы преследовал его до сих пор. Но самое плохое, что система навигации и автоматики вышла из строя. Вот только ориентироваться было уже невозможно, все приходилось к тому же делать вручную. Глаза запали от бессонницы, и он оброс курчавой бородой. Как он ни думал, но выхода из своего положения не видел. Руки опустить и упасть вниз он не мог — не привык сдаваться. Но всему приходит конец.

Радиосвязь как-то еще работала, но он никак не мог настроить бортовую радиостанцию — эфир хрипел помехами. Хотя кто его мог тут услышать?!

Бьёрн перезапустил аварийные системы, но они уже были, как эрзац галеты, составлявшей теперь половину его скудного рациона — слабо функциональным утешением… Когда урезанного пайка осталось на пару дней, он решил прыгнуть вверх — еще раз напоследок увидеть тусклую жемчужину Солнца в верхних облаках. Сатурн чуть меньше Юпитера и вдвое дальше от Солнца, чем Юп, поэтому интенсивность падающей на него солнечной радиации составляет порядка одного процента от таковой на Земле. Так что его последний рывок был просто жестом ностальгического отчаяния. Последнее прощай. Но в таких ситуациях злая биохимия стопорит сознание. Да и не все ли равно, как умереть?!

Закачав отфильтрованные остатки запаса гелия в паруса-баллоны, он включил двигатель на форсаж и приготовился к всплытию. Пора было вырываться из странного желтого полумрака. Двигатель летал на термоядерной тяге, используя в качестве реакционной массы атмосферу Сатурна. С чем-чем, а с топливом у него проблем не было. Клипер вздыбил похожий на морского ската корпус и, прижав к себе оставшиеся баллоны, устремил нос, зияющий дырой атмосферозаборника, в еле светлеющее небо в вышине, и, выпустив длинный шлейф пламени, устремился в бесконечные небеса.

Через несколько минут подъема клипер вдруг затрясло — тяга начала падать и автоматика вырубила двигатель, выдав на плавающем перед ним кубе приборной панели кучу предостережений.

Быстро посмотрев данные, Бьёрн понял, что придется выйти наружу и вручную чистить где-то примороженные системы впрыска и фильтрации.

Перед выходом он вкатил себе дозу амфетамина — силы уже были на исходе, а ошибку, даже одну, он не мог себе позволить.

Надев скафандр и прикрепившись страховочным тросом, стравив воздух из отсека, Бьёрн вылез через верхний люк и медленно, по сантиметру, пополз к технологическому отсеку. На такие ремонты, да еще при вечном ураганном ветре, его клипер рассчитан не был. Сразу же стало холодно — его атмосферный скафандр не был рассчитан на работу вне корабля. На спасение от разгерметизации — да, но не на работу в вечном холодном урагане. Хотя по местным меркам пара сотен метров в секунду были полным штилем. Да и температура тут, на глубине, еле превышала минус пятьдесят градусов по Цельсию.

Крышка отсека долго не хотела поддаваться, и все же он сумел ее отодрать — вниз полетели тонкие пластинки водяного льда со странным, разноцветным налетом примесей, искрившихся в свете фонаря. Через пару минут работы он понял, что что-то не в порядке — скафандр совсем не держал нормальную температуру и быстро охлаждался. Стали болеть руки и щеки в тех местах, где они касались скафандра. Он направил луч фонаря вниз, осветив технический отсек — все нутро того занимал мутный лед. Видимо, из жилого отсека сюда стравливался теплый воздух и слой за слоем оседал на гибридной двигательной установке. Все кабеля и трубки превратились в сплошной ком льда, отбрасывающий блики от его нашлемного фонаря. Он зарычал, борясь со все нарастающей холодной болью в руках, и принялся скалывать лёд. Приходилось действовать осторожно, чтоб не повредить блоки управления или трубопроводы питания и фильтрации. Рук он уже не чувствовал, но они все еще слушались его, и он мог выколупывать лёд из двигательного отсека. Затем аварийно продул топливные шланги.

Как он попал назад в рубку, Бьёрн не помнил. В холодных вспышках боли помнил лишь бугрящиеся под ним облака и ботинки, скользящие по истертому ветрами до грунтового покрытия корпусу.

Руки, как и лицо, он обморозил, кожа вздулась на них белыми волдырями. Скафандр получил несколько сильных трещин, и теперь вряд ли его можно было ещё раз использовать.

Вколов остатки химии из аптечки, Бьёрн провалился в тяжелый сон, а когда проснулся, то был уже не один…

Недалеко от него висел в сумрачном сиянии вечных глубокоатмосферных сумерек огромный предмет. Нет, не предмет — существо. Наверное… Это не было похоже ни на что из земной флоры и фауны. Огромное, многокилометровое тело вздыбилось от многочисленных полостей с газом. Существо переливалось, словно умытая росой трава, глянцевыми желтоватыми отблесками. Какие-то узкие, длинные щупальца свисали сотнями по сторонам, кружась в броуновском хороводе вокруг огромного тела, покрытого сетью темных жил. Бьёрн внезапно понял, что он отдаленно напоминает ему — древние цеппелины, еще до космической эры. И эти существа так же, как и древние сородичи, использовали для плавания в воздушном океане водород.

Бьёрн огляделся вокруг — поджаренный молнией радар выдавал только помехи, но у него еще оставался старый добрый бинокль…

Оказалось, их было много. Клипер висел поодаль от стаи созданий, кормящихся в жирном, желтоватом облаке аммиачного течения в компании таких же громадных собратьев. Ближайшего, видимо, буря потрепала больше, чем остальных. Они медленно поднимались, используя конвекцию, что же еще… И, судя по показаниям еще оставшихся датчиков, выбросы горячего водорода шли сразу из десятка мест в их огромных телах. Цеппелины не реагировали на него.

— Планктон, глупый атмосферный планктон, — пронеслось с горечью у него в мыслях. — Они меня не понимают и не помогут. Жизнь, но простая…

Он попытался запустить двигатель, чтобы подойти поближе. И внезапно, после рывка появившейся тяги, начал падать. Стая цеппелинов провалилась вверх — исчезнув из вида. Куб перед ним вновь озарился красными аварийными сполохами. Один из баллонов, видимо, от тряски и вибрации получил течь, и теперь он не мог больше плыть по течению, иногда включая двигатель. Теперь он мог только летать или падать. Вот только двигатель стал снова захлебываться…

Клипер падал, а двигатель, задыхаясь, ревел и бился в конвульсиях, содрогая избитое тело. Улучив момент между сбоями, он дал форсаж и, словно Феникс, подпрыгнул к самому цеппелину. Руки сами ударили в кнопку отстрела стыковочных захватов. Захваты выстрелили тонкими копьями углеводородной стали, пробив цеппелин навылет, застряв где-то в глубине. Тут же фонтаны горячего газа вырвались из пузыря, и на обшивке «Веселого Камикадзе» стали проступать из наледи контуры стилизованной ухмылки, выполненной в японском стиле. Они стали подыматься. Быстро. Сплетенные между собой. Он еще раз увидит Солнце…

Кабина накренилась, и, став почти перпендикулярно, он увидел бесконечное море бурлящих под ними облаков. Внезапно что-то огромное метнулось вслед за ними из бугрящихся оранжево-желтых облаков. Или это ему показалось?!

Они поднимались быстро, и он с радостью понял, что его полумертвый двигатель тоже дал четверть тяги.

Поверхность появилась неожиданно. Сразу стало светлее от рассеянного узким серпом колец отраженного света. Бесконечные гряды облаков перетекали одна в другую, и так сколько хватало глаз. Бьёрн внезапно понял, что он видит, наверное, несколько радиусов площади, сопоставимой с Земной. Огромный мир. И он в нем совершенно один.

Цеппелин успокоился, перестал испускать из полостей нагретые струи водорода, и они мирно поплыли над ажурными верхушками облаков. Бьёрн расслабился и попытался обнаружить взглядом далекую горошину Солнца, но взгляд сам нашел мигающую огнями конструкцию, плывущую поодаль, полускрытую желтовато-оранжевыми облаками. Серия вспышек с нее окончательно вывела его из ступора. Вспышки продолжились, и он с удивлением понял, что это сигналы Морзе. Схватив из захвата около панели единственный оставшийся оптический помощник-бинокль, он направил его на испускающую сигналы точку. Вдалеке, в нескольких десятках километров от него, виднелась невообразимая удача: там висело сонмище разномастных атмосферных баллонов с конструкциями под ними. И несколько узнаваемых по своим своеобразным очертаниям легких кораблей «длинных», пристыкованных к ним.

В голове у него что-то помутилось, он начал петь и просто орать, плакать и смеяться одновременно. А двигатель, сопя и чихая, все ближе тянул его и его добычу к смерти или спасению… И только странная, непонятно откуда появившаяся песенка витала у него в мыслях.

Вопль первый, я валюсь в атмосферу.

Вопль второй, я жив.

Вопль третий, я охотник.

Вопль четвертый, я не один.

Вопль пятый, и я все еще жив….

Старик уже несколько циклов дрейфовал к северному полюсу в самой глубине третьего течения. Тут было темно, хоть и день. Зимой темнота в этих широтах наступает быстро, сразу после захода солнца, а он был еще и на глубине. Он совершил уже несколько сотен оборотов вокруг планеты — по спирали все выше подбираясь к северному полюсу. Течения на севере были тише в глубине, чем на поверхности, и он стал уходить вниз. Связи давно уже не было — он слишком далеко ушел от экваториальной зоны дрейфа городов.

В полусне он думал, что многие, если не все, охотники в Городе боятся, хотя они и никогда в этом не признаются, нырять глубже в Океан. Ему же это нравится, и нет ни капли страха — весь пропал еще тогда…

К полюсам тоже пока не ходили — слишком опасно. А кто отваживался, те пропадали.

Вот только не нужно бороться с дыханием газового Океана, нужно плыть по нему, лавируя между вековыми ураганами размером с планету-праматерь. Парить и наслаждаться этим, как он и делает все эти годы… Приемлемый слой атмосферы тут не сотня километров, а тысячи, и, помноженные на площадь планеты, они составляют невообразимый жизненный объем.

«Я стал много думать, — пронеслось у него в голове. — Дряхлею. Просто не нужно думать, нужно идти по течениям и жить. Это у меня хорошо получается, ведь я еще жив».

Он давно мог улететь, но жить предателем, единственным выжившим из их экспедиции, давшей дальним новые биотехнологии… Нет уж, лучше оставшееся время провести тут.

Человеки или постчеловеки — все едино — не созданы, чтоб терпеть поражения, и они рано или поздно себя переборют, пойдут вниз искать новое. Так всегда было и будет. Человека можно изменить, но победить его пока ничему не удалось. А он старый, видимо, эталонный образец этого упрямства.

За все время тут он так и не получил ответа на вопрос, из-за которого сюда и прилетел. Что там такое? Какие «буджумы» живут там? Видимо, пришло время получить ответы…

Перед отплытием, покопавшись в информатории Города, он нашел то, что искал. Странная поэма, так необычно подходившая для этого мира и для него самого. Когда-то давно он читал этого автора, но это произведение прошло мимо, что и неудивительно — для школьного возраста слишком странная вещь.

«Но лишь только увижу буджума, тотчас,

А вернее — минуту сию,

Я внезапно и плавно исчезну из глаз —

Вот что душу снедает мою…»

Так, видимо, с ним и произойдет — ответы на вопросы их погибшей миссии он получит сполна, вот только они уже никому не интересны.

Как всегда внезапно, он провалился в сон.

Этот сон снился ему редко, словно сознание пыталось оградить от ненужных воспоминаний, щадя старый организм.

— Зачем тебе лететь на Сатурн? Вот правда? — насупленный носик Сольвейг весь в россыпи веснушек, лицо укутано в кружева рыжих локонов.

— Ну, наверное, потому что он есть, и мы там еще не были.

— Вид homo там был и есть сейчас. Потому и лететь туда не стоит — дальние не любят гостей.

— Я далёк от политики — ты же знаешь…

— Я знаю, ты ученый. Хороший ученый. В этом вся твоя жизнь, но это слишком опасно.

Он не смотрел на нее, уперев взгляд в далекие, покрытые клочьями тумана пики Склад-фьорда…

— Выкладывай сейчас же, что происходит.

Бьёрн улыбнулся своей холодной, отрешенной улыбкой, которой вопреки всему очаровывал всех вокруг, и она поняла, что все равно, что он ей сейчас расскажет — его уже не уговорить. Они давно друг друга знали. Больше десяти лет они работали в Институте Дальнего Космоса — делили успехи и рутину работы, и всего как год их отношения стали чем-то большим. Вот только работа в этот раз встала не рядом с ними, а между ними.

— Гексагон, Сольвейг. Мы полетим к Сатурну. У нас есть… — он запнулся. — Мы думаем, есть сигнал.

— Вы думаете или знаете? Кто оплатит экспедицию? Военные?

— Нет. Ты же знаешь, я на это бы никогда не согласился.

— Так кто заказчик?

— Консорциум частных инвесторов. Понимаешь, это комплексная экспедиция, и помимо проверки нашей гипотезы мы должны опробовать модули, которые можно использовать для скольжения в атмосфере. Тогда, ты представь себе только, все гиганты системы будут нам доступны и полезны.

— Почему бы не начать с Юпитера? Колонии там дружелюбнее, погода потише, да и ближе..

— Немного на этом выиграешь, да и не рассчитаны наши модули на вторую космическую на Юпе и…

— И оттуда нет сигналов. Ты правда веришь в то, что там вы найдете там ответы на свои вопросы?

— Да. Наша форма жизни и мышления, — задумчиво произнес он, — может быть лишь крошечным первым шагом в продолжающейся эволюции, которая вполне может привести к появлению форм интеллекта, намного превосходящих наш, и не основанных на углеродных «механизмах». Я хочу сказать, что инопланетная жизнь может быть настолько странной, что станет неотличимой от физики.

— Я не хочу касаться вопроса выживания нашего вида сейчас или его будущей роли в продолжающейся миллионы лет эволюции. Меня больше интересуют… — Она замолчала и резко отвернулась к окну. Сухо продолжила: — Я просто хочу сказать, что интеллект, который мы могли бы найти, и который мог бы найти нас, мог бы вообще не быть рожденным углеродными формами жизни, вроде нас. Но наш вид, мы сами должны сначала думать о наших проблемах, нашей жизни. Если Вселенная и прячет в себе другую жизнь, и если часть этой жизни эволюционировала за пределы наших собственных путевых точек сложности и технологий — то нам, как и «им», до этих поисков вряд ли есть какое-то дело.

Он не заметил ее отстраненной растерянности и продолжил говорить, как всегда, с головой уйдя в работу и не замечая ничего вокруг.

— Пойми ты… Кроме этого, Сатурн морочит нам голову давно. Больше трехсот лет, как мы открыли гексагон, а мы все еще не знаем, что он такое. Главная загадка системы Сатурна. Показания с зондов очень странные.

— Может, их дальники подделали. Ты же знаешь, что сейчас творится?

— Не могли. Кризис пройдет. Не первый и не последний. Все побряцают оружием и отойдут…

— Может, стоит отложить полет?

— На сколько лет? Сейчас оптимальное окно. Не волнуйся — все будет хорошо.

Через шесть месяцев после старта, когда они уже были за орбитой Юпа, он получил короткое послание. Сольвейг выглядела заплаканной и осунувшейся:

— Я все-таки решилась на экстракорп. Прости, что не посоветовалась с тобой. Мы будем ждать тебя. Только возвращайся скорее…

Старик проснулся в холодном поту. Неужели уже прошло двадцать девять лет? Целый сатурнианский год.

Раньше, в первые годы, он пытался вести дневник со своими мыслями, теориями и наблюдениями, но слишком много было странного и пугающего вокруг. Годы шли, а надежда, тлевшая слабым огоньком, угасала все сильнее. Грызшая душу жажда отмщения мертвых товарищей угасла как-то сама собой. Ему сообщили, что с их корабля уходили несогласованные данные о колониях в третьей Системе, потому его и атаковала одна из фракций. К нему претензий не было, вот только намекнули, что ему стоит оправдать их доверие.

Жизнь шла быстро, как десятичасовой местный день, и казалась грязно-желтой, как облака вокруг. Все эти годы ему так не хватало рядом ее «лучика солнца».

Старик лежал на койке, пытаясь в бесплодных попытках задремать который уже час, чтобы вновь почувствовать запах соли и плеск волн во фьорде, вновь расслабиться и отдохнуть. Рубку освещал мягкий свет северного сияния — он добрался туда, куда еще никто не рисковал доплывать, к самому северному Поясу Бурь, возле самой семьдесят восьмой широты, где начинался таинственный Гексагон. Здесь он хочет найти ответы и наверняка закончить свое путешествие…

Внезапно сквозь прозрачную панель кабины он увидел громаду черного цеппелина. Он был очень близко, а радар так ни разу и не пискнул предупреждением.

Старик мгновенно соскочил с койки и заученным годами движением нырнул в истертое до дыр и блеска на металлических частях пилотское кресло.

Этот цеппелин странно себя вел. Настоящий буджум. Серый. Большой — раза в три больше его самого большого улова. Может, такие умнее, чем желтые?

— Они хорошие, безобидные, — сказал он сам себе под нос, успокаивая. — Резвятся тут в небесах столетиями, играют, и все им нипочем. Они нам не родня, мы-то везде ищем, чем поживиться… Нажива двигатель нашей цивилизации…

Он таких больших еще никогда не видел. Или все же видел? Тогда, в самом начале, перед, как ему казалось, последним прыжком вверх?

Коротконаправленный радиосигнал засиял на старом 3Д кубе в рубке. Гость что-то передавал. Сложное. Узконаправленное. Именно он был тем или чем-то похожим на то, что они искали. Теперь-то Бьёрн довел свою работу и работу упавших с обиты в мутные облака друзей до конца. Их экспедицию запомнят не как предателей и пешек в очередном витке войны, а как первооткрывателей новой, разумной жизни. Значит, всё было не зря…

Огромная темная туша висела прямо у него на пути, словно запрещая ему двигаться дальше. Сотни щупалец, словно сухая трава на ветру, струились повсюду вокруг него. Старика обдало холодом предположение — он наблюдал за ним давно, этот буджум. И если б он полетел со сцепкой молодых цеппелинов в такелаже, то наверняка исчез бы, как все до этого, кто отваживался отправиться сюда.

— Так значит, цеппелин и есть буджум, а значит, наша работа и история не исчезнут из этого мира навсегда, — тихо пробормотал он себе под нос, а затем повторил фразу, прочитанную в информатории:

— «Я без слуху и без духу тогда пропаду, и в природе встречаться не буду.» Ибо цеппелин это и есть буджум, увы и ах. И homo нужно решать в который раз, что теперь делать: дальше охотиться на них или попытаться установить контакт со старшими особями.

Он и так знал результат наперед — человеческую природу не изменило время. Тела — да, а природу, жажду наживы, к сожалению, нет. Хотя тут он вспомнил своего юнгу и, улыбнувшись, понял, что еще не всё потеряно, и он слишком категоричен.

Он покачал своим разномастным такелажем, меняя тягу, и стал подниматься, удаляясь в сторону экватора. Он всё понял и не пойдет дальше.

Старик-Бьёрн не торопясь поднялся к вершинам облаков, где уже в отсветах меркнущего северного сияния попытался наладить связь со службой навигации Града. Радиочастоты хрипели и нестерпимо резали слух, но понять уже друг друга можно было.

— «Веселый камикадзе» вызывает Град. Прием.

— Град на связи, — раздался сквозь сильные помехи гортанный говор старшего штурмана Града Лео — уроженца Титана.

— Принимайте пакет файлов. Леонид, тебе понравится. Вот только решение принимайте без меня…

Где-то на экваторе, переданное через множество ретрансляционных буев, до него донеслось тактичное покашливание:

— Старик, там вверху перемирие, и у нас есть сообщение для тебя. От твоей дотир, — сказал он, медленно выговаривая слово чужого для него языка.

Прошло всего два сатурнианских месяца или три земных года. Он стоял на верхней площадке посадочного стола для шаттлов и ждал, дрожа всем телом, волнуясь, как не волновался ни разу в самых бурных нижних течениях газового Океана. Он стоял и ждал свое так надолго отсроченное счастье. Держа букет красных гвоздик из недавно созданных гидроплантаций — гордости всего Града и подарок от него старику. Все меняется в этой быстрой жизни — остаются только вечные человеческие ценности. И пока они живы — живо и человечество, как бы оно физически и ментально ни изменилось.

Бэнни подошел, положил ему на плечо уже сформировавшуюся крепкую мужскую ладонь и поддерживающе сжал. Старик оглянулся, улыбнувшись своему приемному сыну россыпью морщин в ответ, и тут он отчетливо понял, что всё будет хорошо.

Дэгни — новый день, новая жизнь и смысл для него… Их дочь нашла его и прилетела — добившись места в новой исследовательско-посольской миссии.

Шаттл странной формы приземлился, сверкая вспышками ионных горелок. Старик замер, как соляная статуя, до того момента, когда из шлюзовой появилась копна непослушных рыжих волос и курносый, такой родной, непослушный носик, усыпанный веснушками, и бездонные озера ее зеленых глаз. Ее. Глаза ее матери. Глаза в обрамлении хрусталя из слез, в которые он сразу окунулся.

Голем с Денеб-7 (автор Алекс Шварцман, переводчик К.А.Терина)

Мне было одиннадцать, когда в систему Денеб пришла война.

Мы не сразу поняли, что случилось. Мама и папа убирали посуду после ужина, Ави строил башню из пластиковых кубиков, Сара спала в колыбели, а дедушка читал одну из своих толстенных книг на иврите, низко склонившись над страницами и щурясь при свете свечи. Я дулась — на следующий день мне, единственной из всех девчонок класса, предстояло пропустить день рождения Карен.

Я не могла чатиться или играть в видеоигры в тот вечер и ещё сутки — никакого электричества в Шаббат. Такой порядок вещей нелегко принять, когда окружающий мир живёт по иным правилам. Но в тот раз мне было тяжелее, чем обычно: в Шаббат папа не мог вести машину, а значит, я не могла попасть на день рождения Карен. Соберутся остальные девчонки, родители Карен привезут фокусника из города; неделями в школе будут говорить только об этом. В общем, я дулась и пыталась понять, почему Господь не хочет, чтобы мне было весело.

За неимением лучших дел, я пялилась в окно и первой увидела полосу белого цвета, рассёкшую ночное небо. Я смотрела, как свет несётся к земле по широкой дуге. Но до того, как свет завершил своё нисхождение, появилась ещё одна полоса, и ещё одна, и ещё.

— Смотри, пап, смотри! Метеоритный дождь! — Я махнула ему и снова прилипла лицом к стеклу. Папа отставил салатницу, подошёл ко мне и выглянул в окно, за которым был настоящий ливень из падающих звёзд.

— Это не метеоры, — сказал он. — Это космические корабли. Ривка, будь добра, принеси свиток.

Я пробралась между игрушками Ави в отцовский кабинет. В доме был всего один источник слабого света — свечи в гостиной, но я нашла свиток мгновенно.

Папа развернул гибкий пластик на столе и активировал, проведя по нему рукой. Дедушка не сказал ничего, но посмотрел неодобрительно и драматично вздохнул. Мама замерла, и даже Ави выглянул из-за своих кубиков, чувствуя, что происходит что-то необычное.

Папа нахмурился, читая новости.

— Всё плохо, — сказал он, не отрывая взгляд от экрана. — Олигархия нарушила договор и атаковала несколько колоний Союза. Причём бомбардировками они не ограничились, высаживают десант. В городах уже идут перестрелки.

— Оставаться здесь небезопасно, — заволновалась мама. — В посёлке слишком много семей военных. Легионеры обязательно здесь появятся.

— Ты права, — папа убрал свиток. — К этому моменту нас здесь быть не должно. Собери детей. Поедем налегке.

— И куда мы поедем, Давид? — спросил дедушка.

— В хижину Пирсона.

Старый Пирсон построил хижину в лесу, далеко от посёлка. Его любили дразнить на эту тему. В том смысле, что человек, и без того живущий на фронтире, не должен строить дом в глуши; но Пирсон спокойно отвечал, что любит тишину и одиночество. Никто не пользовался хижиной с тех пор, как Пирсон умер два года назад. Собственно, немногие знали, где конкретно она находится. Папа знал — когда-то он помогал Пирсону доставлять туда припасы.

У меня было множество вопросов, но у родителей не было времени на ответы. Они шикнули на меня и принялись собирать вещи по всему дому. Папа включил свет, чем заработал ещё один неодобрительный взгляд дедушки.

— Давайте переберёмся в колонию, говоришь? Семья там будет в безопасности, говоришь? — Дедушка бормотал достаточно громко, чтобы его слышали все. Папа скрипнул зубами, но наживку не заглотил.

— Прекращай, Цви, — сказала мама. Она складывала Сарины комбинезоны. — Кто знал, что Союз решит построить военную базу по соседству с нашим домом? По крайней мере, война добралась до нас куда позже, чем если бы мы остались на Земле.

Отношения между папой и дедушкой были натянутыми, сколько я себя помню. Это началось ещё до моего рождения. Наша семья жила на Земле, и у папы был старший брат Яков. Дед страшно разругался с Яковом, потому что тот женился на португалке и оставил веру. Дед отрёкся от Якова, а когда Давид, мой папа, отказался рвать связи с братом, дед отрёкся и от него тоже.

Яков и вся его семья погибли в первые дни войны, когда флот Олигархии бомбил Лиссабон. Тела так и не были найдены, но в нашей синагоге провели поминальную службу. Дедушка тогда попытался наладить отношения с младшим сыном, но тот не принял оливковую ветвь — не мог простить дедушке его отречения от Якова.

Через месяц умерла бабушка. К тому времени мне исполнилось три года, и родители планировали покинуть Землю, чтобы найти нам новый безопасный дом. Дедушка спросил тогда, может ли полететь с нами — ведь у него не осталось больше никого во всей вселенной. И папа смилостивился. С тех пор дедушка жил с нами, но они с папой так и не наладили отношения.

После часа приготовлений, родители погрузили сумки в грузовик.

— Я должен остаться, — сообщил дедушка. — Присмотреть за домом — на случай, если его решат ограбить.

— Ограбить? — всплеснула руками мама. — И что же, по-твоему, у нас можно украсть?

— Просто он не хочет ехать в грузовике в Шаббат, — объяснил ей папа. Потом повернулся к дедушке: — Нет ничего страшного в том, чтобы воспользоваться автомобилем, если от этого зависят наши жизни. Талмуд отдельно разъясняет это для таких упрямых стариков, как ты.

— До чего я дожил… Собственный сын цитирует мне святые тексты, — сказал дедушка. Но в грузовик залез.

Мы ехали в тишине — очень долго, как мне показалось. Растения вдоль дороги выглядели жалкими карикатурами на земные деревья. Коричневый цвет их коры и зелёный цвет их листьев были лишь тенями настоящих земных цветов, которые я помнила. Похоже, но совсем не то. То же можно сказать про нашу жизнь на Денеб-7 — Семёрке, как зовут её колонисты.

Наконец мы съехали с дороги и спрятали грузовик в кустах. Мы взяли сумки и остаток пути шли пешком через лес. Ночь была безоблачная, а луны Семёрки давали достаточно света.

Хижина оказалась маленькой и пыльной, зато в ней было сухо. Деревянные стены и крыша выдержали испытание временем.

Родители распаковали сумки, и мы, устроившись на скамейке перед хижиной, наблюдали за приземлением ещё десятков и десятков падающих звёзд. Они казались красивыми и совсем не страшными. Страшно мне стало, когда я посмотрела на окаменевшее лицо мамы, на её руки, крепко удерживающие Сару, на папу, закусившего губу.

К моменту нашего пробуждения утром субботы силы Олигархии захватили два из трёх городов Семёрки. Стрельба не прекращалась и в небольших посёлках. Родители не позволили мне смотреть репортажи; сказали, я слишком юна, чтобы видеть, как умирают люди.

Днём посыпались сообщения о тяжёлых боях на военной базе рядом с нашим посёлком и о том, что Союз начал контратаку по всему сектору.

К вечеру информационный поток иссяк. Мы продолжали проверять, но планетарная сеть рухнула. Нас по-настоящему отрезало от мира.

Я провела выходные, играя с Ави, изучая заросли вокруг хижины, лазая по деревьям и собирая местные фрукты, которые выглядели как миниатюрные груши, а вкусом напоминали огурец. Мама волновалась, но папа заверил её, что нам не стоит бояться ядовитых растений или опасных животных. Семёрка была скучным и кротким миром — именно поэтому мы когда-то и решили перебраться именно сюда.

Несколько раз я слышала отдалённый грохот, но не знала, звуки ли это стрельбы или грома. Война была слишком далека и нереальна. Я ждала: вот-вот папа объявит, что всё закончилось, и мы вернёмся домой к прежней жизни, а происходящее запомнится всего лишь как странные каникулы.

В понедельник прибыли беженцы.

Около дюжины, в основном — молодые мужчины и женщины в изорванной грязной одежде. Были среди них и раненные с кровавыми повязками; у одного сломана нога и наложена шина — идти ему помогали товарищи. У некоторых было оружие.

— Вы ещё кто такие? — вперёд выступил мужчина лет тридцати. Его лицо и шея были исцарапаны, точно на него напал безумный кот.

Мой отец и чужак настороженно смотрели друг на друга.

— Мы Шейнсоны, из посёлка, — сказал папа.

— Это хижина моего дяди, — сказал чужак. — Вам здесь не место.

— Майк Пирсон был моим другом.

— Ну, а я вас не знаю. Так что советую убираться. И поскорее, — чужак положил руку на кобуру с пистолетом, как бы подчёркивая серьёзность своих слов.

Папа сделал шаг назад и поднял ладони.

— Будем благоразумны. У меня здесь трое маленьких детей. Вы действительно готовы их выгнать? Мы ведь можем помочь друг другу. Моя жена обработает и перебинтует ваши раны.

Чужак задумался на несколько секунд, а потом нахмурился ещё сильнее.

— Сейчас не время для благоразумия, — сказал он. — Здесь едва хватит места для моих людей, мы не можем позволить себе быть милосердными. Вы должны уйти.

Беженцы мрачно наблюдали, как мои родители выносят вещи из хижины.

Пока мы с мамой и дедушкой паковали сумки, папа приставил к стене табуретку, чтобы добраться до охотничьего ружья, которое когда-то повесил там Пирсон.

— Ты что творишь? — спросил дедушка. — Те парни явно в курсе, как использовать оружие, а ты едва ли знаешь, какой стороной эта штука стреляет. Это форменное самоубийство.

Папа потянул ружьё.

— Я не собираюсь с ними драться. Мне нужно оружие для защиты. Кто знает, с чем мы столкнёмся в пути?

— А что, по-твоему, они подумают, когда ты выйдешь из хижины с ружьём? К тому же, здесь нет патронов. Без него будет лучше.

Папе не понравилось сказанное, но он слез с табуретки и помог нам с вещами.

Когда мы вытащили рюкзаки из дома, племянник Пирсона сказал:

— Еду оставьте. Наши запасы на исходе, — он неловко переступил с ноги на ногу и добавил: — Возьмите с собой немного. Для детей.

— Погодите, — сказал папа, делая шаг вперёд. — Одно дело выставить нас вон. Но будь я проклят, если позволю вам украсть нашу еду.

Трое чужаков тотчас вскинули оружие. Они не сказали ни слова, но их дикие, голодные взгляды были очень красноречивы.

— А что там, в большом мире? — спросил дедушка. Не знаю, пытался ли он разрядить обстановку или ему действительно был важен ответ на этот вопрос.

— Всё плохо, — отозвалась одна из женщин. — Вам бы лучше держаться подальше от главных дорог. Легионеры запросто стреляют в гражданских.

— Наши на подходе, — сказала другая женщина. — Нужно продержаться всего несколько дней.

Когда мы уходили, беженцы смотрели на нас с сочувствием, но никто больше не заговорил и не предложил остаться.

Грузовик был там, где мы его бросили, но уже без аккумулятора. Кто-то украл его, чтобы продолжить собственное путешествие.

Папа ударил кулаком в борт грузовика.

— Пришла беда… — он замолчал. — Ладно. Придётся прогуляться.

— Куда мы пойдём? — спросила я.

— Домой.

— Я думала, дома опасно…

Папа вздохнул.

— Безопасных мест не осталось, зайка. Придётся быть осторожными и надеяться, что бои идут где-то в другом месте.

— Мы можем разбить лагерь, — сказала я, подумав.

— У нас нет снаряжения. И лес — не лучшее место для младенца. Да и для четырёхлетки, если уж на то пошло.

— До посёлка минимум пять часов пешком, — сказала мама.

— Ничего не поделаешь. Будем делать остановки. Сколько там до заката? Шесть? Семь часов?

— Около того, — сказал дедушка. — Всё равно нам некуда торопиться.

Мы взяли воду и скромные запасы еды, которые нам позволили унести из хижины, заперли остальные вещи в грузовике и двинулись вниз по дороге.

***

Через три часа я впервые в жизни увидела мертвеца.

Мы держались обочины. Ноги мои гудели, несмотря на частые остановки. Каждый дедушкин шаг сопровождался хрипом. Мама несла Сару в слинге на груди. Ави путешествовал на отцовских плечах.

Грунтовая дорога вилась вверх по холму. После очередного поворота мы увидели его. Это был солдат Союза, он сидел, оперевшись о дерево, и смотрел в пустоту блестящими, лишёнными жизни глазами. Насекомые роились вокруг его обнажённых рук и головы.

Мама ахнула, а я обняла её и уткнулась лицом в её бок. Несмотря на крутой подъём, папа ускорил шаг, так что и нам пришлось ускориться. Ави вертелся на его плечах, чтобы получше всё рассмотреть; на солдата он уставился с таким интересом, как если бы тот был всего лишь мёртвой птицей.

Дедушка принялся что-то бормотать. Сначала я подумала, что он снова жалуется, но прислушавшись, поняла, что он читает Кадиш. Дедушка молился за душу несчастного солдата.

Сражение произошло на вершине холма. Чем выше мы поднимались, тем больше тел видели. В основном это были солдаты в зелёной форме Союза. Немногочисленные мертвецы в камуфляже цветов Олигархии (серый, белый и светло-зелёный) были доказательством, что наши получили от сил вторжения хоть какую-то плату за свои жизни.

Папа поднял винтовку, лежавшую рядом с одним из павших солдат. Я хотела последовать его примеру и тоже потянулась за оружием, но тотчас получила за эту инициативу подзатыльник от мамы. Дедушка нахмурился, глядя на оружие в отцовских руках, но ничего не сказал.

Мы добрались до вершины холма. Мертвецов на противоположном склоне было ещё больше. А среди них, словно какое-то механическое пугало, возвышался экзоскелет Олигархии — механизированная боевая единица высотой в восемь футов. Броня была обуглена с одной стороны, а неподалёку, лицом вниз, лежало тело оператора.

Ави, который до этого момента держался очень хорошо, хватило одного взгляда на человекоподобную машину, чтобы зарыдать.

Папа спустил Ави на землю, давая маме возможность его успокоить, а сам тем временем подошёл к экзоскелету и остановился прямо напротив. Человек и машина смотрели друг на друга на поле боя. Потом отец приблизился вплотную, чтобы изучить внутреннюю электронику машины.

Мы тоже подошли ближе.

— Что ты задумал, Давид? — спросила мама. Ави продолжал хныкать, прячась от автоматона за маминой юбкой.

— Эта штука кажется вполне сохранной, — ответил папа, не оборачиваясь. — Они сняли оператора удачным выстрелом, но электронику не задели. Я работал с прототипами таких экзоскелетов ещё на Земле. Думаю, смогу заставить его двигаться.

Дедушка скрестил руки на груди.

— Здесь и так опасно. А если напялить на себя эту штуку — будет в десять раз хуже. Ты нарываешься на неприятности.

Папа оставил панель, с которой возился, повернулся к дедушке; сделал шаг, так что они оказались лицом к лицу.

— Посмотри вокруг, Цви. Мы в зоне боевых действий. Все эти люди — мертвы. Встретим ли мы гражданских или солдат Союза — они могут быть так же опасны, как легионеры. Молись, если хочешь, Богу, чтобы он охранял нас, но лично я уверен, что с этим ходячим танком у нас куда больше шансов, чем с обычной винтовкой.

Он снял винтовку с плеча и отдал дедушке.

— Держи. И не мешай мне работать.

— Между прочим, молитвы веками защищали наш народ куда лучше, чем оружие, — ответил дедушка, но всё же повесил винтовку на плечо.

Отец не отступал:

— Расскажи это евреям, убитым казаками, нацистами и иранцами.

— Ты ещё фараонов и римлян вспомни. Наши враги давно стали пылью, а мы по-прежнему здесь.

Отец посмотрел ему прямо в глаза.

— Не все из нас, — сказал он сквозь зубы. — Не Яков.

Дедушка выглядел так, точно ему дали пощёчину. Он отвернулся и уставился на свои ботинки. Отец бросил на него ещё один взгляд, а потом вернулся к работе над экзоскелетом.

***

Папе понадобилось больше часа, чтобы оживить экзоскелет. Он вошёл внутрь, и броня сомкнулась вокруг него. Попробовал пройтись. Экзоскелет двигался с удивительным для своих размеров проворством и почти не издавал звуков.

Увидев автоматон в движении, Ави снова залился слезами.

— Ты не должен бояться робота, — сказал дедушка. — Твой папа сделает так, чтобы он нас защищал.

Ави уставился на машину огромными, мокрыми от слёз глазами.

— Ты знаешь историю про голема? — спросил дедушка.

Ави покачал головой.

— Давным-давно нехорошие люди напали на посёлок вроде нашего. И тогда один мудрый раввин создал машину из глины. Выглядела она не так, как этот робот, но по сути была тем же самым — неодушевлённой вещью, созданной, чтобы защищать людей.

Внимательно слушая историю дедушки о том, как голем всех спас и разгромил врагов, Ави прекратил плакать, но страх его не исчез.

— Но папочка не раввин, — сказал Ави, когда дедушка закончил рассказ.

— Это ничего, — ответил дедушка. — Я знаю один секрет. Знаю, как ребе заставлял голема работать. Он написал на его лбу «Эмет», что переводится с иврита как «правда». Мы сделаем то же самое, и тогда ты перестанешь бояться, верно?

Ави кивнул. Оглядевшись, дедушка нашёл острый камень, поднял его и выжидающе посмотрел на папу.

Папа опустил экзоскелет на колени и склонил голову, приблизив её к Ави. Направляемый рукой деда, Ави нацарапал «Эмет» над забралом. Буквы были едва видны: острая грань камня смогла поцарапать только краску. Но этого было достаточно.

— Ну вот, — сказал дедушка. — Теперь это наш голем.

Ави улыбнулся.

Папа потратил ещё несколько минут, чтобы привыкнуть к костюму: в несколько прыжков обежал поляну; схватил ветку толщиной в мою руку — механические пальцы с лёгкостью раздавили дерево.

Папа улыбнулся.

— Думаю, я разобрался. Всё устроено очень интуитивно.

— Круто! — сказала я. — Вернёмся в хижину и вышвырнем оттуда этих гадов!

— Нет, — вмешалась мама. — Они всего лишь были напуганы — как и мы. Они могли бы поступить с нами куда хуже.

Мы продолжили наше путешествие, но теперь папа управлял экзоскелетом, и Ави широко улыбался, высоко сидя на металлическом плече.

***

Мы прошли уже больше половины пути к дому, когда услышали выстрелы.

Короткая очередь, потом — тишина. После бурного спора взрослые решили, что нам следует продолжать движение. Мы поднялись на ещё один холм. Отец, шедший впереди, внезапно остановился, приблизив гигантский металлический палец к лицу экзоскелета.

Внизу были легионеры, их было четверо и они держали под прицелом группу гражданских. Я узнала Марту — одну из девчонок, приглашённых на праздник, который должен был состояться в день вторжения. Были там и родители Марты, и ещё несколько жителей нашего посёлка.

Чуть в стороне лежала двоюродная сестра Марты. Она была мертва, под головой её растеклась лужа крови.

Легионер что-то кричал в лицо одному из пленников, но его слов мы расслышать не могли. Солдат многозначительно махнул пистолетом в сторону Марты и других детей.

Отец указал рукой назад, в направлении, откуда мы пришли.

— Уходим, — сказал он. — Быстро.

— Мы не можем просто уйти, пап, — прошептала я. — Их же убьют.

Я видела лицо отца сквозь прозрачную лицевую пластину экзоскелета. Он побледнел, зрачки его расширились, а лоб покрылся испариной. Никогда прежде я не видела его таким испуганным.

— Ты можешь помочь им, — сказал Ави. — Нужно защищать всех — как голем.

— Нет, — ответил отец, но вместо звука его голоса раздался только хрип.

— Нет, — повторил отец твёрдо. — Я не могу рисковать, спасая всех и каждого. Семья на первом месте.

Дедушка положил руку на моё плечо и легонько сжал.

— Давид прав. Он должен защищать вас. Я попробую отвлечь солдат. Ждите здесь и заберите остальных, если моя уловка сработает.

Прежде, чем кто-то успел возразить, дед поспешил вниз. Винтовка, болтаясь, била его по спине.

— Он сошёл с ума, — сказал отец. — Нужно уходить, пока нас не заметили.

Но мама уставилась на него тем самым испепеляющим взглядом, который обычно доставался нам с Ави, если мы плохо себя вели.

— Мы дождёмся, пока Цви сделает то, что задумал. Что бы он ни задумал, — сказала мама, и в её голосе прозвучала сталь.

Время текло мучительно медленно. Мы смотрели, как легионеры избивают наших соседей. Никого больше не застрелили — пока. Солдаты спрашивали о чём-то, но их пленники не знали ответа или не желали говорить.

Внезапно в противоположной стороне послышались звуки выстрелов. Пули ударяли в землю рядом с легионерами. Насколько я знаю, дедушка никогда прежде не стрелял. Но привлечь внимание солдат ему удалось. Они дружно прыгнули в кусты, затем трое из них осторожно двинулись в направлении, откуда раздались выстрелы. Четвёртый остался позади — прикрывать.

Дед выстрелил ещё раз и отступил за деревья. Трое легионеров шли следом. Через несколько минут все они скрылись в лесу.

Один из пленников решил подобраться к оставшемуся рядом с ними легионеру, пока тот напряжённо следил за лесом. Но солдат был настороже и обернулся раньше, чем смельчак успел сократить дистанцию. Солдат выстрелил, пуля попала в плечо пленнику, и тот закричал. Легионер шагнул к нему, прицеливаясь для добивающего выстрела.

— Стойте здесь, — рявкнул отец. Он рванул вперёд, и экзоскелет придал его движению нечеловеческую скорость.

Развернувшись в новой угрозе, легионер с ужасом смотрел на приближающуюся военную машину. Он выстрелил несколько раз, но пули не смогли пробить броню. Отец врезался в него на полной скорости, сминая с силой разогнавшегося автомобиля. Через мгновение от солдата осталось только месиво из крови и сломанных костей.

Поселенцы вскочили на ноги. Отец жестом указал им направление, и они побежали к нам, помогая раненному, а отец прикрывал тыл.

Если кто из солдат Олигархии и вернулся на звук выстрела, показаться они не решились.

Спасённые жители посёлка присоединились к нам на холме.

— А как же дедушка? — крикнула я.

Отец оглянулся на густой лес.

— Нет времени, — сказал он. — Они наверняка вызвали подкрепление. Нужно увести всех как можно дальше отсюда.

— Мы знаем дорогу в лагерь Союза, — сказал отец Марты. — Именно эту информацию ублюдки и пытались из нас вытрясти. Их спутники слежения не справились с защитой, которую настроили наши, так что им пришлось работать по-старинке.

Отец кивнул.

— Я никуда не пойду без дедушки! — крикнула я и стала колотить кулаками по металлу экзоскелета.

Мама оттащила меня от него и крепко обняла.

— Нужно идти, Ривка, — сказала она. — Цви рискнул жизнью, спасая этих людей. Нельзя, чтобы его усилия пропали даром.

Отец Марты повёл нас в глубину леса. Я плакала всю дорогу.

***

Мы жили в лагере Союза. Солдаты приходили и уходили — продолжалась партизанская война против захватчиков. Гражданские делали всё возможное, чтобы быть полезными.

Через неделю меня навестил майор Лау, комендант партизанского лагеря. Раньше он жил в четырёх домах от нас.

Он вошёл в палатку, которую выделили нашей семье, и присел на край койки.

— Привет, малышка, — сказал он. — Можем поговорить?

Я кивнула. Отца не было — он помогал ремонтировать лагерную электронику. Мама присматривала за младшими детьми.

— Слышал, ты по-прежнему не разговариваешь со своим стариком, — сказал Лау.

— Он трус, — ответила я. — Из-за него пропал дедушка. Он там совсем один в лесу, потому что папа испугался солдат — даже одетый в броню!

Лау вздохнул.

— В том числе и об этом я хотел с тобой поговорить. Одна из наших поисковых партий нашла тело Цви. Я подумал, тебе лучше узнать об этом от меня.

Я сжала кулаки, стараясь не плакать, но слёзы всё равно потекли по щекам.

— Он был немолод, и против него было трое профессиональных солдат, — сказал Лау. — Ты большая девочка и наверняка сразу поняла, как сильно он рисковал. Но если бы не он, Марта и её родные скорее всего были бы мертвы, а ваша семья не нашла бы дорогу в лагерь. И кто знает, с чем вам пришлось бы столкнуться.

— Это нечестно. Все благодарят отца за спасение этих людей. Но их спас дедушка! Папа просто стоял там и до последней секунды боялся сдвинуться с места.

Майор Лау подвинулся ближе и осторожно положил руку мне на плечо.

— Это вторая вещь, о которой я хотел поговорить. Все здесь помогают военным — кто как может. Твой отец добыл экзоскелет и помогает его обслуживать, твоя мама помогает готовить еду и поддерживать порядок в лагере. Все чем-то жертвуют ради общего блага… Могу ли я рассчитывать и на твою помощь тоже?

Я посмотрела на Лау, едва видя его лицо сквозь слёзы.

— Что я должна сделать?

— Союзные войска высадились на Семёрку сегодня утром. Они надерут задницы легионерам, и очень скоро мы все сможем разъехаться по домам. Я официально объявлю об этом вечером.

Я неуверенно кивнула. Мне нравилась перспектива попасть наконец домой, но деда это не воскресит.

— Все обрадуются возможности вернуться домой, но после всех этих смертей и разрушений моральный дух крайне низок, — Лау повернул меня к себе и поднял мой подбородок указательным пальцем — так чтобы я смотрела ему в глаза. — Нам нужны герои, Ривка. Живые герои из плоти и крови, которых союзные медиа смогут показать всей галактике. История про то, как твой отец отремонтировал экзоскелет и спас нескольких пленников, — то что надо.

Я стиснула зубы.

— А как же дедушка? Вы хотите сказать, они оба были героями?

— Пропагандисты не будут разбавлять историю. Её героем станет только Давид. Он, кстати, не хочет этого, но готов выполнить свой долг. А ты готова?

Я сидела и смотрела в пустоту. Это продолжалось долго, но Лау не торопил меня.

Наконец я кивнула.

***

Следующие месяцы я помню смутно. Нас с отцом таскали по всей Семёрке. Отец должен был выступать с речами и разрезать красные ленточки на проектах по реконструкции. Говорят, это помогало поддержать моральный дух граждан.

Я смогла простить ему тот момент слабости на вершине холма. Гораздо сложнее было принять необходимость всюду его сопровождать и улыбаться — в то время, когда я хотела только горевать — отсидеть Шиву по деду, укутавшись в уютное одеяло наших традиций.

Теперь я понимаю их куда лучше; их предназначение вовсе не в том, чтобы помешать мне веселиться в субботу.

Но я буду сильной — ради семьи и ради нашей новой родины — в любой день недели.

***

Прошло сорок лет. Экзоскелет с надписью «Эмет» по-прежнему здесь — занимает почётное место в военном мемориале и музее нашего города. Они просили отца выступить на церемонии открытия, но он отказался — и пресса в очередной раз назвала его «скромным героем войны». Отец так никогда и не переступил порог этого музея.

Сара, Ави и я никогда не обсуждали события тех дней. Ни с родителями, ни между собой. Только сейчас я решилась записать свои воспоминания о войне — родители уже умерли, а наши дети и внуки должны знать правду.

Папе было нечего стыдиться. Кто сказал, что сомнения и страх сделали его поступок менее героическим? Как бы то ни было, сам он героем себя не считал. Мне кажется, он согласился на роль образцового гражданина в том числе и потому, что это стало для него чем-то вроде искупления. Он ненавидел быть в центре внимания и все же выполнил свой долг.

Но я считаю, что дедушка Цви заслуживает, чтобы кто-то рассказал наконец его историю.

Поисковая группа похоронила его тело где-то в лесу. В течение многих лет правда о его смерти была скрыта — этого требовали обстоятельства и политика. Даже я в конце концов стала сомневаться. Я хотела верить, что произошла ошибка; что на самом деле ему удалось сбежать от солдат, что он жив.

Родители были куда более прагматичными. Они зажигали свечу и читали Кадиш каждый год в этот день.

Со временем и я приняла Эмет — правду — и после смерти родителей взяла на себя ежегодное чтение Кадиша.

Поминальная свеча йорцайт должна гореть двадцать четыре часа. В день смерти дедушки я зажигаю свечу у ног экзоскелета. Я воображаю дух деда, который присматривает за поколениями нашей семьи — невоспетый защитник Денеб-7.

Вместо пепла и плача (автор Игнат Коробанов)

Куда слетаются «дикие гуси», где жируют? Капитан утверждал, что у него чуйка на харчевни и таверны, засиженные толковыми наемниками. Враки, считаю, ему время от времени просто везло. Меня он выцепил прямиком из толпы на деревенской ярмарке, а Левша нам вообще повстречался случайно, в сумерках, посреди заросшего бурьяном проселка.

Мы волочились в эту глухомань по разграбленной, вымершей стране дней десять. Пробирались окольными тропами сквозь леса, пожарища и пустоши, избегая встреч с остатками разбитых армий, беженцами и озлобленными местными. До войны наверняка добрались бы за пару дней — тогда и коней меняли в ямах повсеместно, и широкие дороги были проезжие даже ночью.

Кормил нас Капитан честно, на лошадях не экономил, разговаривал мало и всегда по делу. За эти дни я привык к нему, казалось, мы давно знакомы и путешествуем вместе. Ни Левша, ни Горбун с Баламутом не понравились мне, а вот Капитана я сразу зауважал, признал за своего, что ли.

Где-то через неделю до меня наконец дошло, что двигаемся мы согласно заранее проложенному маршруту и строго по часам. Чудно! Никогда не думал даже, что по суше можно перемещаться подобным манером. У Капитана обнаружились при себе подробные карты местности, колода вычислительных таблиц и куча диковинных инструментов для точного определения времени, углов и расстояний. Откуда он такое богатство раздобыл, понятия не имею, но пользовался им весьма умело — наш маленький отряд всегда оказывался там, где нужно, и точно в срок.

Особенно меня поразил его карманный хронометр — дико сложный механизм с дюжиной циферблатов и шкал, втиснутый в полированную металлическую луковицу размером с кулак. Капитан всю дорогу держал его у самого сердца за пазухой, сто раз на дню вытягивал за цепочку на свет божий, внимательно изучал, жал со скрипом и тревожными щелчками на блестящие рычаги да кнопочки, делал записи в потертых раскладных церах и все это на ходу, не слезая с коня. Опытного вояку, что ни говори, сразу видно — родился и живет в седле!

Только пару дней назад стройные планы Капитана окончательно разладились. Может, карты нужные не нашлись, или ошибся он где-то в своих вычислениях — никак не могли мы попасть туда, куда следует. Он уж и вехи поваленные по обочинам поднимал, и по руинам всяким да курганам шарился, и на сосны высоченные Баламута заставлял лазать, а всё без толку.

И, главное, непонятно было, чего он так кипишует — прокормиться охотой осенью запросто можно, для коней подножного корма вокруг в достатке, знай себе шагай вперёд и куда-нибудь да выберешься, но не тут-то было! Наш Капитан хотел попасть в конкретное место и точно в срок, все искал, искал свое Левобережное, которое, согласно его неразборчивым чертыханиям, исчезнуть бесследно с лица земли никак не могло и прямо таки должно было находиться где-то поблизости.

Наконец он отчаялся, перестал суетиться и согласился нанять проводника, а посему решил срочно найти приличное заведение, засиженное толковыми «гусями». Мы выбрались на широкую дорогу и ещё до заката оказались на окраине захудалого городка.

Единственный в округе постоялый двор украшала облезлая вывеска с корявой надписью «Голубятня», однако публика в сей поздний час там обреталась далеко не мирная.

Горбун остался сидеть под распахнутыми настежь окнами кабака, сторожить наши сумы да пики, Баламут Блаженный сразу куда-то смылся, а мы втроем без промедления зашли внутрь.

«Диких гусей» нужно караулить на входе, зачесывал нам Капитан: приходишь заранее, до того как они слетятся к местам кормления, смотришь, где садятся, с кем общаются, что заказывают… Может и так, только мы опоздали к началу затяжного вечернего представления — бродяги уже успели накуриться и накидаться в хлам. Шалопаи из местных затеяли бои на кулаках с залетными, в одном углу шумно били морды и делали ставки, в другом — хором обмывали проигрыши.

Выпивох и драчунов наш Капитан на дух не переносил. Рожа у него разом скривилась, седой бобрик на голове встал дыбом, усы обвисли. Я успел отнести Горбуну жаркое из дичи, жбан эля и краюху хлеба, от души навернул и приложился сам, а Капитан все таращился на шумную толпу. Ожесточенно теребил щетину на подбородке, пыхтел, кряхтел, все глаза проглядел, к еде даже не притронулся — по всему видать злился, никак не мог высмотреть достойного кандидата среди такой конченой публики.

В конце концов даже трактирщик не выдержал, подослал к нашему столу гладкого услужливого халдея:

— Мое почтение-с! Разрешите побеспокоить? Судя по вашему озабоченному виду и примечательным спутникам, вы хотели бы нанять проводника-с? Позвольте порекомендовать проверенных следопытов? Куда направляться изволите?

— Я бы хотел попасть в Вышегорье, — буркнул Капитан.

— Вышегорье?! — тихонько присвистнул халдей и перешел на шепот:

— Позвольте-с предостеречь, там сейчас верная смерть! Палач снова в деле, никого не щадит, да-с!

— К-к-какой еще палач?! — насторожился Левша.

Не подумайте, что это он от испуга заикаться вдруг начал, нет-нет-нет, он постоянно так запинается с тех самых пор, как жена законная его чуть в бане заживо не сварила, чтоб вместе с любовничком своим подлым, значится, из дома сбежать.

— Ясно какой — королевский! При дворе Ее Величества Эн-мен Луанны-с, — услужливо пояснил халдей и повернулся к Капитану. — Из этих точно никто не пойдет… Может, Пес согласится, но вам дорого станет.

— А следопыт он хороший?

— Да лучший на сотни верст, не сомневайтесь даже-с! Пьет только воду, в листы и кости ни-ни, по мальчикам и бабам не шастает, но есть одна слабость — прижимистый очень, да-с, широко известный жадюга.

— Ну, раз он всем хорош, представьте его нам да поскорее, любезный.

— С превеликим удовольствием! — расплылся в притворной улыбке халдей. — Милости прошу-с! Пройдемте-с, господа!

Мрачный черноголовый детина разместился за обеденным столом в полном одиночестве. Комнатка у него была небольшая, но тихая, под самой крышей постоялого двора. Всюду царили чистота да порядок: части доспеха лежали по лавкам, дорожные сумки — по углам, у стены чинно по росту выстроились пара мечей в ножнах, здоровенный чекан, простые топоры и целый выводок разных кинжалов. Сесть незваным гостям было решительно некуда, мы так и остались стоять в проходе.

— Разрешите представить…

— Ты, значит, рыцарь? — не церемонясь, прервал услужливого халдея Капитан, окинув недоброго молодца быстрым взглядом.

— Я не рыцарь, — заявил постоялец, внимательно изучая меня и Левшу.

— Доспех у тебя больно приметный — тяжелый, сложный, такие только рыцари носят, — Капитан сунул золотой в руку халдея, и тот радостный поспешил скрыться за дверью. — И меч дорогой, двуручный, для следопыта великоват.

— Я не рыцарь, — повторил Пес, — у меня просто крепкие доспехи и надежный меч. Они мне в самый раз, кстати, не жмут и не тянут.

Капитан ухмыльнулся, видно было, что его слегка попустило:

— Хочу предложить тебе работу.

— Остальные отказались? По сто монет с каждого всадника, и я в деле. Половину вперед!

— Мы все в доле, Рыжий и Левша согласились присоединиться без аванса, — попытался было торговаться Капитан. — Пропитание, ночлег и лошади за мой счёт.

— Поэтому они без приличных доспехов и мечей? — учтиво парировал наглый головорез, указав глазами в нашу сторону. — Мне калантарь и сабля жмут, если что! По пятьдесят монет вперед, иначе не договоримся.

— Не хочешь прежде узнать, куда мы направляемся?

— Да мне без разницы, уговор тут простой: вы честно платите, я тружусь без нареканий.

Капитан улыбнулся и протянул ему кошель:

— Здесь двести пятьдесят монет — по рукам?

— Пятеро, значит, а я шестой? Ну, по рукам! Куда направляемся?

— В Сердце Вышегорья.

— Та-а-к, — Пес улыбнулся и скрестил руки на груди, — и как мы собираемся туда попасть?

— Через Южные врата, ты же знаешь, о чем речь?

— Я-то знаю, а вам откуда про них известно?! На местных не похожи. Вроде, ты, отец, судя по манерам и говору, аж из метрополии приперся, а может и из Вечного города даже… Как вы без проводника сюда вообще добрались-то, и, главное, — нафига вам это Вышегорье сдалось?

— Нам нужно найти кое-что за воротами, у меня есть карта…

Капитан достал и развернул лист пергамента, Пес внимательно рассмотрел рисунок, поводил по тонким линиям пальцем и заявил:

— Странно, что вы стоите тут передо мной живые-здоровые, с такой-то картой впору могилу себе искать, а не Вышегорье. Через Красное поле, смотрю, прошли, по Дохлой просеке… Чего сюда свернули? Почему до Левобережного с таким везением не добрались?

— Мы заблудились.

— Ну, может оно и к лучшему… Карта-то в целом толковая, — Пес пристально посмотрел на Капитана, — но не точная, довоенная походу, тут таких больше не рисуют. Мы по картам не пойдем, сразу предупреждаю. Не будете дергаться, доведу до Вышегорья, а иначе… Могу вам Левобережное показать за треть суммы, скажем, и там разойдемся.

— А п-п-палача не боишься? — осторожно поинтересовался Левша.

— Кого?! — удивился Пес.

— Вышегорского к-к-королевского палача. Г-г-говорят, он снова в деле.

— А-а-а, этого… Говорят, что кур доят, — усмехнулся Пес. — Готов поставить сто золотых, что никакого палача в Вышегорье нет.

— Почему ты так в этом уверен? — удивился Капитан.

— Доберемся — и вопросы отпадут сами собой, отец. Во всякие байки про бабаек верить — на улицу по ночам не ходить.

— Не дожидаемся рассвета, значит? Выходим в ночь? — спокойно поинтересовался Капитан.

— Да, нам лучше выступить как можно скорее, — Пес посмотрел на него с каким-то неожиданным уважением, как будто только сейчас разглядел при тусклом свете фитильной лампы, и я удивился, насколько они похожи друг на друга — прямо как отец и сын, ни больше, ни меньше.

Перед отъездом Капитан переговорил с хозяином трактира и поменял коней. Без особой охоты, конечно, весь извелся прямо. В лошадях-то он толк знал, наших всех пригнал прямиком со своей конюшни, искренне любил их, холил да лелеял, но Пес настоял — мол, в Вышегорье только местные пройдут, а заезжие непременно по дороге переломаются все да разбегутся. Посему поставил Капитан своих вороных в стойла, а нам по-быстрому выправил других, из имевшихся в наличии.

Мне досталась гнедая по кличке Муха. Вполне приличная кобыла, кстати, коренастая, неказистая, спокойная и выносливая. Таких никогда не крадут, обычная рабочая лошадка, грех жаловаться.

Зато себе Капитан нашел коня дикого и дурного. Чернее ночи, огромного, ретивого. Даже зубы у бестии оказались острые, черные и блестящие. Таких злобных тварей рисуют полоумные художники на дешёвых лубках, на них Смерть с косой ещё восседает во время Великой Жатвы, ну вы сами знаете, видели на ярмарках наверняка. Только живьем этот конь оказался еще страшнее, настоящее чудовище, исчадие ада.

— Чернозуб, — покачал головой Пёс, увидя Капитана в седле. — Слава о них дурная ходит, я бы не связывался.

— Давно хотел попробовать, — улыбнулся в ответ Капитан, и глаза его сияли от восторга. — Удивительные создания! Конюхи вышегорские на славу постарались.

— Злобная тварь, — согласился Пес, — и очень умная.

Конь тут же фыркнул, подался вперёд, потянулся, попытался ухватить его острыми черными зубами.

— Не балуй, морда! — вяло отмахнулся он латной перчаткой. — Я его сюда с перевала на аркане притащил, не под седлом. Отговаривать не буду, твой выбор, отец, может и получится у тебя с ним поладить. Чернозубы ходят только под теми, кто им понравится, а ты ему приглянулся вроде.

— Кто был его предыдущим хозяином? — Капитан похлопал зверя по жилистой шее, взъерошил густую черную гриву, и конь послушно сдал назад, отвернул голову в сторону.

— Мертвец, — отрезал следопыт. — Как звали — не ведаю, не успел представиться…

— Преставился, не представился, — пробурчал себе под нос Баламут, проходя мимо, — проверочное слово неизвестно.

Бесит он меня дико! Вечно несет чепуху всякую, как рот свой щербатый раззявит, так сразу хочется прописать ему прямо в торец.

Но Пес беззлобно захохотал, обнял Блаженного за плечи и вежливо поинтересовался:

— Так ты грамотей, что ли, у нас, да? А с виду ни за что не подумаешь!

— Зеркало не выбирает, что показывать! — раздраженно сбросил руку с плеча Баламут. — Чистое не выбирает, да…

— Верно подмечено! — улыбнулся Пес. — Глубокая мысль, даже возразить нечего!

Блаженный фыркнул, залился краской и поспешил смыться.

На все сборы ушло у нас с полчаса, последним подъехал следопыт на особом белом жеребце. Я даже знал, как таких называют благородные господа, но, увы, позабыл.

— Ну-ну, — улыбнулся Капитан, — а конь-то у тебя тоже…

— Я не рыцарь, — устало вздохнул Пес, — но жеребец у меня действительно хороший, не хуже доспехов и меча.

Следопыт повел нас прямиком через леса и буераки. Ночь выпала лунная и тихая, лошади шли за ним послушно по бездорожью и высокой траве.

Капитан достал свой хронометр из-за пазухи и взялся за старое. Зеленый призрачный свет циферблатов превратил его бледное лицо в диковинную скорбную маску.

Пес какое-то время щелкотню и треск не слышал, ехал впереди не оборачиваясь, но потом заметил, придержал коня и поравнялся с Капитаном:

— Погоди-ка, отец, это у тебя там не имперский карманный атлас, случаем?

— Он самый, — отозвался Капитан, продолжая рассматривать светящиеся шкалы хронометра. — Умеешь пользоваться?

— Откуда?! Только слышал про них, никогда раньше не видел. Поэтому вы смогли через Красное поле пройти, да? Он показывает, куда и когда?

— В том числе, — уклонился от прямого ответа Капитан, возвращая ценный прибор за пазуху. — Завал огибаем, да? Прямиком через кордон пройдем?

— Коней в рысь, — кивнул ему Пес. — Мы не воры, не крадемся.

— Клинки-и! Вон! — неожиданно скомандовал Капитан и сам рванул палаш из ножен.

Давненько я такого не слышал! Мы с Левшой удивленно переглянулись, разом обнажили и взяли сабли наперевес.

Баламут без промедления вложил одну стрелу в лук, а другую зажал в зубах, приобретя вид пугающий и залихватский.

Горбун мигом сбросил тряпки, скрывающие длинное полотно тяжелой секиры, и кольца в отверстиях тупия тревожно зазвенели, загудели в такт шагу коня.

— То, что надо! — похвалил Пес. — Казенная, эту музыку тут всякий знает.

Внезапно мы оказались посреди полевого лагеря не то местной милиции, не то каких-то разбойников. Я насчитал по обеим сторонам штук двадцать палаток и шалашей, пяток костров и три оружейных пирамиды. Лошадей нигде видно не было, нас никто не ждал.

Уже на выезде из лагеря на дорогу перед нами выскочил одинокий дозорный с копьем наперевес:

— Стой! Кто такие? Куда путь…

Бам! Копейщику прилетело тяжеленным чеканом по каске, отчего он сразу осел и рухнул навзничь в кусты. Горбун уважительно покачал головой, и секира на его плече одобрительно звякнула кольцами.

— К-к-кабы утром выступили, они бы нас ждали, а тут к-к-коней не пригнали, бухие в «Голубятне» зависли, рыбачил кто-то… — разъяснял нам потом на привале Левша. — Могут нагнать еще, но это вряд ли!

Как мы весь день ползали по болотам и тайным гатям, рассказывать не буду — Пес вел нас такими путями, что и знающий человек без подсказки не найдет, а уж люди случайные и вовсе не подумают в такие дебри соваться.

Под вечер вышли мы к унылому хутору на самом краю топей. Изб вроде раз, два и обчелся, а посреди нагло торчал трехэтажный каменный дом с новенькой черепичной крышей.

— Здесь заночуем, — сказал Пес, и Капитан был не против. Согласно подсчетам имперского атласа, дня три мы уже точно отыграли, все планы наконец снова сошлись.

— Тут вам не постоялый двор! — звонко рассмеялась бандерша, выслушав до конца скромные пожелания Капитана относительно еды и ночлега. — Это бордель, господа, у нас услуги строго по прейскуранту!

— Чем могу служить, благородный рыцарь?! — тут же весело поприветствовала она следопыта, показавшегося в дверях.

— Я не рыцарь, — сухо отозвался Пес, — и ты это прекрасно знаешь, Рей! Платить буду только за тихую комнату, еду и кувшин чистой воды — все, как обычно.

— Юную деву не предлагать? Ночи уже холодны…

— Благодарю, у меня есть теплый дорожный плащ.

— Все, как обычно! — подмигнула ему заводная Рей, перевела взгляд на удивленного Капитана и с улыбкой пояснила:

— Ему можно, а вам пока только по прейскуранту!

Нас проводили в просторную гостиную и накормили. Пес к ужину так и не спустился, ел один у себя в комнате.

— И к-к-кого они в такой глуши обслуживают, к-как думаешь? — волновался Левша.

— Охотников может или лесорубов? — я чего-то совсем устал за день, думать не хотелось, налегал на мясо и овощи.

— Разбойников, блин б-б-буду! Откуда столько охотников?! Ну, может колдуны какие еще, и лесорубы…

Под конец ужина бандерша привела девушек, все строго по прейскуранту.

Знаете, бывают люди ущербные, какие стараются поскорее лапу наложить на все самое лучшее, украшают себя по-всякому, любой возможностью не брезгуют? Так вот, наш Горбун оказался не из таких. Выбрал он без малейших колебаний двух самых невзрачных девок, можно сказать, даже уродливых. Видели бы вы, как они расцвели, с каким видом уходили с ним из гостиной!

Капитан тоже мигом пристроился, переглянулись они с этой Рей как-то там по-особому и без слов сразу сговорились. Я так не умел никогда и, думаю, уже не научусь.

Одна из красоток не стала ждать у моря погоды, сама прибрала застенчивого Баламута Блаженного и потащила в комнаты, а я молча взял крынку молока, краюху хлеба, полкруга колбасы и пошел ночевать на конюшню, чем неприятно удивил оставшихся барышень и Левшу.

Не то чтобы мне совсем не хотелось, скорее даже наоборот, но бывают, знаете, такие моменты, когда прямо нутром чую, что надо мне за лошадьми да снаряжением в оба глаза следить, места себе не нахожу, повсюду мерещатся воры да злоумышленники всякие. Вот и тут щелкнуло в голове, может разговор дурной повлиял или мне просто ночевать в незнакомых местах не нравится, короче, устроился я по-царски в душистом сене, смотрел сверху на лошадок наших да бордельских внимательно, колбасу жевал, хрустел чесноком-зеленью, потому что цингу не люблю и всячески избегаю…

— Привет! — сказала рыжеволосая миловидная девушка. — Не возражаешь, если рядом присяду?

Да что там милая, прямо скажу — редкостной красоты барышня! Откуда только такая взялась — не пойму, в гостиной ее точно не было!

— Нет настроения, красавица, приходи завтра утром, — попытался отмазаться я. — Иди, давай, ступай-ступай…

— Ты чего это раскомандовался, рыжий? — удивилась девушка. — Масти попутал?! Не пойду я никуда, здесь ночую.

— От рыжей слышу! Так ты тут не работаешь, значит? А чего тогда на конюшне ночью делаешь?

— Тоже, что и ты, чудила! Лошадей и сумки сторожу. С бабами кувыркаться не мое, ночь не самая холодная, вы вот понаехали внезапно — нужно держать ухо востро, чужого на себя не брать, за своим следить в оба глаза.

— Тоже верно… Меня Рыжим зовут.

— Да ладно?! Угадала, значит? А ты вот — нет! — засмеялась девушка. — Приятно познакомиться, я Искра!

Она завалилась в сено рядом со мной и протянула открытую флягу:

— Пить будешь?

Пахнуло крепким, никогда бы не подумал, что она из горла может такое синячить.

— Мне нельзя, утром рано выезжаем…

— Ясно-понятно, ты же наемник как-никак, то-се, договор-дисциплина… — девушка приложилась к фляге. — А я вот человек свободный — пью, когда захочу!

Не знаю даже, как объяснить, окажись на ее месте любая другая, и я бы ни в жисть не доверился ей. Но рядом с Искрой я сразу почувствовал себя… дома, что ли… нет-нет, на своем месте, вот так лучше. Будто вся предыдущая жизнь вела меня к ней. Бред, конечно, только доводы разума в отношении Искры не имели для меня никакого значения тогда, да и сейчас, если честно, не имеют.

— Дай-ка глотну, пить в одиночку примета плохая…

— Шаришь, — протянула она мне флягу. — За удачу, бродяга!

— За удачу!

Часа, наверное, не прошло, а мы уже лежали с ней рядышком едва ли не в обнимку и щебетали обо всем на свете.

— Я в лошадях и всадниках хорошо разбираюсь, — хвастала Искра, — без этого в здешних краях никак…

— А про нас чего скажешь?

— Лошадей вы в «Голубятне» взяли, твоя вон та гнедая кобылка, Муха, кажись…

— Верно!

— С вами Пес идет, да? Его коня легко узнать…

Хм, ловко! Кое-что знает и умеет.

— Командир ваш на чернозубе Эн-мен Сарлагаба решился ехать… Ну раз Пса нанял и сюда в седле добрался, значит не просто богатей или поехавший. Зверь дурной, абы под кем не ходит, все знают…

— Кто такой этот…

— Сарлагаб? Хранитель перевала, Меч Мертвых, мятежный принц — большая вышегорская шишка, короче. Птички чирикают, прикончили его пару месяцев назад. Как водится, при загадочных обстоятельствах.

— Пес говорил, что хозяин коня мертв, и как звать его, не знает…

— Врет, как дышит! Думаю, сам его и зарубил, а чернозуба потом в «Голубятню» притащил. Ясно-понятно, тут в окрестностях больше некому было Эн-мена прикончить, народец пошел плюгавый да трусливый, так что либо свои, либо Пес, ну или заезжий мастер нашелся… У вышегорцев только опытные бойцы и выжили, а тут еще целый принц, плюс, свита у него какая-никакая наверняка была… Пес зарубил его, точняк, все сходится! Вот же молодец!

Так Искру эта мысль почему-то развеселила да раззадорила, что она вдруг взяла и поцеловала меня в губы. Я попытался ее угомонить — во хмелю же девка, жалеть потом будет, как водится, но не тут-то было! Легко завалила меня на спину и уселась сверху.

— Заткнись уже, Рыжий! Давай, лежи смирно, — приказала она мне шепотом. — Теперь я выбираю, тебя ни о чем не спрашиваю.

Оказалась Искра вдобавок ко всем своим прочим неоспоримым достоинствам, девушкой сильной и выносливой — загоняла меня напрочь. Лежали мы под утро в обнимку, и что-то она мне про свое городское детство рассказывала, только я не слушал толком и быстро заснул, зарывшись лицом в ее густые рыжие волосы.

Проснулся, как водится, в гордом одиночестве. Пошарил руками рядом в сене, поискал ее глазами и понял, что попал! Спохватился, внутри все оборвалось — вот же, ловкая воровка! Вскочил, бросился осматривать, обыскивать конюшню.

Лошади, сумки, седла, снаряга… Ничего не пропало вроде. И ни единого ее следа, ни длинного волоса рыжего, ни капли пойла вонючего, ни лоскутка, ни бусинки! Да как же так-то?!

Тут меня накрыло окончательно, даже в портки себе заглянуть умудрился, но и там оказалось все в полном порядке, включая утренний стояк, извините за такие подробности. Выходит, не было со мной никого этой ночью, а как иначе?! Лошади все на месте, из вещей ничего не пропало, следов ее найти не могу — значит, привиделась она мне в чудесном сне, о котором и говорить лишний раз стыдно. Ну, дела!

Выбрался я во двор в смятении чувств и полном раздрае, будто водой холодной окатили.

На ступенях борделя сидел Горбун, грелся на солнышке, выводил что-то умело на своей тростниковой свирели. Был он аккуратно пострижен, причесан и гладко выбрит, одежду ему шлюхи залатали и даже успели украсить какими-то лентами да шнурами. По всему видно, и барышнями он остался доволен, и сам этой ночью не подкачал.

Не будь у Горбуна такого выдающегося довеска к мускулистой спине, он бы без прозвища звонкого все равно не остался, так как в силу непростых жизненных обстоятельств оказался совершенно немым.

Происходил он из какого-то древнего рода с обостренными понятиями о чести и достоинстве, отчего предплечья обеих его рук украшали теперь десятки толстых поперечных шрамов — по одному на каждого убитого кровника. Поведать о своей жизни горемычной, понятное дело, ничего он мне толком не мог, но по выразительным клеймам и кандальным рубцам догадаться не составляло труда — отдувался Горбун за всю свою гордую малохольную родню с самого детства, и прибило его к нам после очередного отбытого срока прямиком с имперских галер.

Сел я с ним рядышком, послушал надрывный плач свирели и немного успокоился. Ну, привиделось всякое, с кем не бывает?!

За едой Левша все еще дулся на меня, а помятые Баламут с Капитаном оба сияли, как начищенные пятаки — им явно пошли на пользу услуги по прейскуранту.

Воздержанец и скупердяй Пес прибыл на сборы бодрее бодрого, быстро осмотрел лошадей и дал добро выезжать.

Я болтался в седле, словно куль с мукой, ничего вокруг толком не видел и не слышал, плыл как в тумане. Думал только о ней, никак не мог из головы выбросить.

Ближе к полудню с трудом, но догнал, что тревожился не напрасно — обнесла меня плутовка прошлой ночью, обокрала по-крупному, на всю оставшуюся жизнь.

Очнулся я только тогда, когда вышегорец громко выкрикнул что-то на своем птичьем языке. Мы стояли на опушке леса. Поросшая травой узкая проселочная дорога убегала, петляя, вдаль. За плоской седой равниной на горизонте уже маячили горы.

Конный разъезд преградил нам путь. Было их человек пятнадцать от силы. Кони и доспехи чернее ночи, лица бледные, глаза темные. В первый раз я увидел их живьем вот так близко.

Пес разговаривал с командиром вышегорцев раздраженно, будто пытался упрекнуть:

— Ну, и что вы тут делаете?! Ее Величество запретили своим подданным продолжать военные действия и приказали егерям вернуться в столичный гарнизон…

— Эн-мен Луанна — не моя королева, — оскалил острые зубы вышегорец.

— Та-а-ак, — ухмыльнулся Пес и потянул из ножен короткий меч.

И тут меня будто молнией шарахнуло — углядел ее наяву среди всадников! В вышегорском доспехе, на черном коне, гриву свою припрятала под островерхим шлемом…

— Я не хочу тебя убивать, — командир егерей смотрел на следопыта сверху вниз с каким-то странным умилением. — Ты верный пес, к тебе вопросов нет. Отдай нам старого хрыча и чернозуба, давай разойдемся с миром.

Тревожно зазвенели кольца, Горбун спрыгнул с лошади, секира наперевес. Свежий поперечный надрез уже сочился кровью на его левом предплечье. Баламут Блаженный тоже зачем-то спешился, то ли за компанию, то ли просто в седле устал сидеть.

Горбун поклонился, вежливо шаркнул ногой и замер. Секира в вытянутой руке указывала на вышегорца.

— Не понимаю, чего хочет этот ваш уродец, — оскалился егерь. — Что за дурацкие кривляния? Он шут?

— Вызывает тебя на поединок, — пояснил Пес. — Ты оскорбил его командира и друга, он благородного происхождения, тут замешаны вопросы чести, собирается взыскать с тебя долг крови немедленно.

— А-а-а, так это вызов?! — засмеялся егерь. — Всегда готов! С радостью!

Он не спрыгнул даже, а скорее слетел с коня, скользнул вперед смазанной тенью и набросился на Горбуна.

Много раз слышал, что вышегорцы хорошие бойцы, но скорость, с которой он двигался, причудливые движения, пугающий танец его мечей заставили меня на время забыть обо всем на свете, даже об Искре. Я смотрел, как завороженный.

На Горбуна, казалось, опасный противник не произвел никакого впечатления. Стоял он уверенно, отбивал яростные атаки неуклюже, но без особого труда. Благородное лицо светилось спокойной решимостью — в правоте своего дела и скорой победе он нисколько не сомневался.

Вышегорец вился вокруг него вихрем, атаковал с разных сторон, наседал. А потом Горбун нанес один-единственный удар, очень странный, короткий, считай без замаха, будто отмахнулся, не рассчитывая попасть. Раздался оглушительный скрежет, стремительный егерь словно ударился с размаху о невидимую стену, замер на месте, и в следующее мгновение зерцало его доспеха треснуло, лопнуло, как спелый арбуз. Из развороченной груди на Горбуна хлынули потоки темной зловонной крови.

Вышегорцы опешили, замешкались, не веря своим глазам.

— Рыжую не тронь! — гаркнул Пес и ринулся в бой.

— Клинки-и! Вон! — поддержал его Капитан. — Атакуй! Марш! Марш!

Рыжая тем временем уже успела по рукоять загнать длинный кинжал ближайшему вышегорцу в зазор между шлемом и воротником. Фонтаны крови хлестали из раны толчками, лезвие прошло сквозь яремные вены. Кто-то попытался рубануть Искру мечом, но она умело прикрылась телом умирающего егеря.

На меня накатила волна слепой ярости, сердце бешено колотилось, глаза застилала кровавая пелена. Сообразил, что метнул копье, только когда увидел его торчащим из основания черепа вышегорца. Рванул к Искре напрямик через первую линию всадников, кричал что-то в исступлении, рубил саблей по обе стороны…

Никогда не верил в чудеса, но тут одно со мной как раз и приключилось — Муха пронесла нас сквозь строй живыми-невредимыми, и я оказался рядом с Искрой. Она посмотрела на меня не с удивлением даже, а с каким-то чувством гордости, что ли — не за себя, за меня! Гордилась мной!

Мы отбивались от егерей плечом к плечу на правом фланге, пока Пес, Капитан и Левша теснили их по центру. Чернозуб успел перегрызть глотки паре лошадей, а потом и их всадникам — крайне полезный зверь в конном бою оказался! Ряды вышегорцев поредели, дрогнули, и наконец они обратились в бегство.

Пеший Баламут Блаженный, не говоря ни слова, вскинул большой тисовый лук и выпустил ровно три стрелы. Думаю, такого чудного лучника в своей жизни я еще не видел. Был он сосредоточен, никаких лишних движений, суеты, но из носа у него при этом жутко текло. Выстрелил, считай, не целясь, и будто бы забыл, повернулся спиной к удирающим вышегорцам, утерся рукавом, размазав сопли по щетине, посмотрел на меня, на Левшу, словно приглашая нас за собой, да и потопал себе куда-то.

Все три стрелы попали в цели одновременно. Один из всадников сразу выпал из седла, двое других обмякли, отпустили поводья, кони перешли в шаг и остановились.

Что там у Блаженного за наконечники были не знаю, может, лук заговоренный или удачи выше крыши — одной стрелой всадника в доспехе не завалить, точно вам говорю, а он троих кряду умудрился!

Искра, не раздумывая, рванула за последним из оставшихся в живых егерем. Мухе за вышегорскими конями было ни в жисть не угнаться, я смотрел вслед удаляющимся всадникам и кусал губы в бессильной злобе — понимал, что ничего не могу больше сделать.

Горбун все это время пытался вырвать топор из груди поверженного противника — кольца завязли, застряли, запутались в темном месиве из лоскутов плоти, осколков костей и разорванного металла. Когда ему это наконец удалось, Пес неожиданно выдал мечом приветственный рыцарский салют. Горбун умело поклонился и торжественно, в полном соответствии с правилами этикета, вернул салют окровавленной секирой.

— А говорил, не рыцарь, — усмехнулся Капитан, обтирая свой палаш ветошью.

Пес вложил короткий меч в ножны и ничего не ответил.

— От судьбы не уйти, — пробормотал Баламут, проезжая мимо меня, и я в первый раз ничуточки на него не разозлился.

Пока они с Левшой собирали тела и ловили лошадей, я взялся копать могилу. Капитан отправил Горбуна на речку, смыть пахучую вышегорскую кровь, а сам засел изучать содержимое седельных сумок покойного старшего егеря. Пес собрал все оружие побежденных в кучу, решил тщательно его перебрать, авось, найдется что-то дорогое да редкое.

Солнце стояло в зените, я копал не за страх, а за совесть, и тяжелая работа потихоньку привела меня в чувство. Руки перестали дрожать, угар отступил, кровавая пелена спала. Снова почувствовал боль, ощутил наконец все ушибы и ссадины, которые умудрился собрать в этой скоротечной схватке.

Изрядно намучившись с ямой, я присел в тенечке отдохнуть и увидел двуручный меч. Он стоял в своих простых черных ножнах под деревом, вместе с чеканом, топорами да сумками. Почему Пес им не воспользовался?

Не знаю, что на меня нашло, но я встал и попробовал достать меч из ножен. И не смог. По-всякому пытался, за гарду дергал, черен и устье ощупывал, навершие крутил — ни в какую. Меч сидел в ножнах будто влитой, ничуточки не ходил даже.

— Отойди от греха подальше! Не трогай этот меч проклятый…

Я и не заметил, как Искра вернулась.

— Ага, лучше не трогай — здоровее будешь! — Пес стоял у нее за спиной и улыбался.

Во рту пересохло, мысли в голове скакали, как белки по веткам, еле смог выдавить, глядя в сторону:

— Кто она тебе?

— Мой верный боевой товарищ! — хохотнул Пес.

— Угу, товарищ… Хрен там, он мой старший брат!

Ну, не скрою, на этом месте у меня заметно отлегло, почувствовал невероятное облегчение во всем натруженном теле.

— Ты зачем их ко мне привела, рыжая? — спросил Пес, и я почему-то сразу понял, что сделал он это для меня. — Покрасоваться решила? Дождалась и выследила?

— Есть такое, — улыбнулась Искра. — Кто тут у нас теперь лучший следопыт, а?

— Ты, хитрая лиса, ты, признаю!

— То-то же! Дай-ка мне с ним поговорить с глазу на глаз, а? — кивнула она рыжей гривой в мою сторону.

Пес окончательно развеселился, замахал потешно руками:

— Все-все, уже ухожу! Меч вот только с собой прихвачу на всякий случай, чтоб не пропал ненароком!

Мне нужно было столько всего сказать, но я не мог вымолвить и слова. Злился на нее, на себя… Хотел прикоснуться, обнять…

— Уходи со мной, Рыжий! — слова давались ей с трудом, будто она сама еще не решила, что и как нужно сказать. — Пойдешь с ними дальше — трех дней не проживешь.

— О чем ты?! — не ожидал я такое услышать.

— Ни хрена ты не знаешь! — она злилась, но вроде как не на меня. — Что с вами за Капитан? Чем он там командовал? Откуда тут взялся полоумный грамотей? А убийца этот немой? Почему с ним идут?

— Не думал об этом…

— А ты подумай! Зачем они тебя за собой тащат? Ты же не их поля ягода!

Не знал, что ей ответить. Капитан никогда не говорил, зачем он хочет попасть в это Вышегорье, а мне и не важно было: если некуда вернуться, все равно куда идти, такая вот у меня судьба «гусиная».

— Оттуда никто не возвращается, — Искра похлопала своего жеребца по спине и присела поправить подпругу.

Черный вышегорский доспех совсем не блестел, он будто жадно поглощал солнечный свет, пожирал его весь, без остатка. Мне захотелось прикоснуться к нему, почувствовать на кончиках пальцев шершавую тьму, что защищает ее от мечей и стрел.

— Просто так его теперь Псом называют, думаешь? — Искра не хотела смотреть мне в глаза, вот почему она отвернулась. — Он ведь не просто пес — он Ее Пес, понимаешь?!

Нет, ничего я не понимал и не желал понимать. Хотел обнять ее, прижать к себе, снова зарыться лицом в густые рыжие волосы…

— Ты не слушаешь! — стукнула кулаком по грудным пластинам моего доспеха. Вот теперь она злилась на меня, а я глаз не мог отвести от ее нахмуренных бровей. — Бросай все к чертовой матери!

— Уговор дороже денег! — я и сам удивился, что это сказал. Ничего не предвещало, будто другая часть меня неожиданно вступила в разговор.

— Какой еще уговор?! Силком тебя, что ли, тянуть, дубина ты стоеросовая?! — мне показалось, что она уже готова расплакаться. — Не вернешься ты никогда назад, балда! Останься со мной!

— Я вернусь и найду тебя! — не знаю сам, зачем уперся рогом, гордость, наверно, взыграла. Не принято у «гусей» сдаваться, нельзя бросать товарищей. Так отец меня с детства учил: взялся — тяни!

Она посмотрела мне в глаза пристально и махнула рукой:

— Такой же баран… Ладно, попробуй… Но ждать я тебя не буду! Ты уж меня прости, Рыжий, никогда никого не ждала и тебя не стану.

Видно было, что она расстроилась, глаза на мокром месте, губы задрожали…

— Я обязательно найду тебя, ты моя судьба! — брякнул и самому стало стыдно, коряво и глупо вышло.

— Уже нет, — прошептала она, потянула к себе и чмокнула меня в щеку, — но я буду рада, если мы встретимся снова, правда-правда. Удачи тебе, Рыжий! Вся, какая осталась еще в этом мире, тебе теперь точно пригодится!

А потом Искра села на своего черного коня и пустила его в шаг. Уехала насовсем и ни разу не обернулась.

— Ну, чего?! — Пес смотрел на меня с деланным братским участием. — Не договорились, голуби?

— Нет, — кулаки у меня сжались, сразу захотелось прописать ему прямо в торец.

Он это заметил:

— Тихо-тихо, мы же пока на одной стороне! Дело-то яснее ясного, раз ты тут стоишь жив-здоров, значит, сестрица моя трахнула тебя прошлой ночью на сеновале, чтоб ты спал до утра покрепче, а сама подковы наших лошадей рассмотрела внимательно и к егерям рванула. Следопыт она — хоть куда, легко нас по отметинам и размерам выследила. Все так, согласен?

Я молча кивнул.

— Изводит она их всю дорогу моими руками! Когда сама справиться не может, вечно ко мне тащит… С ней трудно! Слушать никого не хочет, идет куда глаза глядят, берет все, что ей приглянулось. С детства такая была, шило в заду усидеть на месте мешает — семейное видать, по наследству досталось…

Пес улыбнулся сам себе, задумался на мгновение и продолжил:

— Разборчивая она, на ком попало скакать не станет. В первый раз на моей памяти у нее такой залет! Приглянулся ты Искре чем-то, Рыжий, иначе точняк бы тебя траванула или придушила, ей это раз плюнуть. Не стала — значит, что-то в тебе разглядела, чего я в упор не видел и не вижу. Ты ведь ее так и не заложил, хотя числишься честным, и не забудешь теперь никогда, верно?

Я молчал, не знал, что ответить.

— Буду теперь тебя опасаться, Рыжий, вот что! Ты совсем непрост оказался, — Пёс засмеялся и обнял меня за плечи. — Имеется в тебе потайное дно, да?

— Что мне теперь делать-то? — сам не знаю, зачем его об этом спросил.

— Ныряй! — он тихонько хлопнул меня по спине, будто толкнул в воду. Лязгнули громко наручи о пластины доспеха, напомнили, кто мы и где:

— Без любви жизнь не жизнь, брат, а только существование. Любовь — страдания, в которых можно увидеть высокий смысл, а все остальное — просто страдания того или иного рода.

И тут я словно очнулся ото сна, увидел не глазами даже, а как-то иначе: все, что болтали про Пса — ерунда! Передо мной стояло властное существо, полное безысходной печали. Облаченное в роскошные одежды из человеческих жил и костей, безжалостное и мудрое, оно давно уже всё за всех тут решило. Я будто заглянул в пустые глазницы самой Смерти! С пронзительным скрипом и оглушительным скрежетом Южные врата Вышегорья распахнулись передо мной. Душа ушла в пятки, дыхание перехватило, из глаз сами собой брызнули слезы. Вернее всех шкал имперского атласа мое сердце сказало мне, что будет дальше. Понял отчетливо и ясно, что Искру я больше уже никогда не увижу и мучиться этим буду теперь до конца своих дней.

— Решил в стае остаться?! Ну, дело твое, — Пес улыбался как ни в чем не бывало. — Помог, чем мог! О том, что видел и слышал — молчок, лады?

Как же хотелось прыгнуть в седло, догнать ее, вернуть…

Я вытер украдкой слезы, а Пес посмотрел на меня и сказал:

— Черный меч для особых случаев, для всех прочих — любое другое оружие. Если рубить хорошим мечом, кого ни попадя, Рыжий, он очень быстро станет никуда не годным.

Кто бы мог подумать! Едва ли не половину егерей перебил Баламут. Пестрые стрелы торчали из шей, глазниц и разверстых ртов, все разные, каждую он вынул, не ломая, и вернул назад в свой невзрачный потертый колчан.

Пес строго-настрого запретил пускать под нож лошадей и грабить мертвых, отчего Левша совсем скис. Блаженный смастерил вполне сносные волокуши, мы засыпали неглубокую могилу землей и завалили сверху конскими трупами, чтоб зверью и мародерам труднее было ее разворошить.

Я совсем выбился из сил, присел передохнуть, положил за щеку лоскут жесткого вяленого мяса и сам не заметил, как задремал. Очнулся, когда Горбун, звеня кольцами, прошел мимо. Перекинулись они с Капитаном на пальцах о чем-то и повели нас к реке.

Вышегорский доспех оказался легким и удобным, забрал себе тот, что был на егере, которого Искра заколола. Воняло от него чужой кровью резко, неприятно, но Пес сказал, что запах не стойкий, за пару дней выветрится. Левша менять калантарь отказался, на меня смотрел косо, все нудел про бесовские одежды и сомнительные цвета, но меч егеря под левую руку выцыганил и сам на черного коня в конце концов пересел. А я только вьючники и часть снаряжения на вышегорского жеребца перевесил, облегчил жизнь своей верной лошадке.

На ночевку мы встали в глубоком овраге, там и костер разожгли, и коней легко припрятали. Я хотел сходить на реку искупаться, Муху помыть, простирнуть вещи, но Пес легко отговорил — сказал, что здесь теперь водятся черт знает какие твари, лет двадцать назад началось и с тех пор стало только хуже.

— А на что они хоть п-п-похожи? — поинтересовался недоверчивый Левша.

— Да всякие бывают: слизь ядовитая, водоросли хищные, я в Левобережном видел осьминога, щупальца толщиной с твою ногу…

— Б-б-брехня! — ухмыльнулся Левша. — Ври-ври, да не заговаривайся!

— Вышегорцы их выпустили, что ли? — Капитан достал имперский атлас и уже вовсю крутил рычажки, трещал и щелкал, пристроившись у костра.

— Сами расползлись с ферм, когда смотреть за ними некому стало. Ты-то, отец, знаешь, чем тут до войны все подряд занимались.

Капитан кивнул:

— Опять междоусобица у них, да? Записки егеря прочитал и не понял ничего. Что они снова делят, почему Эн-менн Луанну не признают?

— Королева верит в пророчество, ждет обещанного бога, — Пес помрачнел. — Который год уже ждет, многим не нравится, хотят другого правителя.

— Вместо пепла — пламя, вместо плача — радость, — в сумерках Баламута уже не было видно, говорил он торжественно, нараспев, так в храмах читают гимны по праздникам, — вместо унылого духа — славные одежды, назовут его сильным правдою…

— Во-во! — Пес поворошил угли и подбросил полено в огонь. — Эта часть еще ничего, мне куда больше прочих нравится…

— А что за беда у них с женщинами?

— Считается, что Эн-менн Луанна последняя из рожденных чистокровных. Извели всех войны да болезни.

— Во как! — присвистнул Капитан. — Егеря у Рэй часто стояли, да? В записях есть про дом в конце дороги.

— Ага, и эти, и другие — тут полно неприкаянных душ шляется по окрестностям.

— К-к-как это?! — Левша побледнел, да и у меня в груди кольнуло больно-пребольно.

— А в чем проблема? — Пес взглянул на него исподлобья. — Они тоже люди, им еда нужна, крыша над головой, женщины…

— М-м-мерзость какая! — Левшу аж передернуло. — Что ж ты нам сразу не сказал?!

— Ну все, отбой! — Капитан встал, громко щелкнул крышкой атласа и убрал его за пазуху. — Смени Горбуна, Рыжий! В утренней страже Баламут.

Ночью за останками лошадей пришли волки. Выли нескладным хором, шумно грызлись, делили добычу.

Луна светила в полную силу, спать не хотелось. Легкий ветерок гулял по ковылям, размеренно перебирал длинные серебристые гривы. Я устроился на пригорке, сидел в густых зарослях степного миндаля и думал об Искре. Не считали вышегорцы ее и Пса равными, вели они себя с ними, как… как с наемниками, что ли? Да, точно. Искра сказала: «Ее Пес»? Неужто Эн-менн Луанны?!

Тут со мной случился приступ чуйки, тряхнуло так, что мысли из башки разом улетучились, весь обратился в зрение и слух. Через целину, пока едва различимые, по высокой траве, прямо на меня брели темные тени.

— Замри, — шепнул у самого уха Баламут.

Вот же чушок, напугал меня до смерти!

Откуда вообще взялся?! Может его стража уже? Нет, вроде, рано еще…

Блаженный держал в руке длинную стрелу, щурился, водил ею перед собой, будто никак не мог пересчитать ночных гостей острым наконечником. В лунном свете выглядел он совсем поехавшим, и глаза у него светились не хуже волчьих.

Твари подошли ближе, не звери дикие оказались — двуногие. С десяток их было, косматые, низкорослые, поперек себя шире, какие-то согбенные, и слишком тихие.

На кончике стрелы вдруг вспыхнула зеленая искра, разгорелась, превратилась в крошечный светящийся шарик. Баламут поводил рукой из стороны в сторону для верности, посмотрел, как огонёк затухает и вновь становится ярким, встал в полный рост, вскинул лук и выстрелил.

Одна из тварей резко остановилась, пошатнулась и завалилась набок, остальные бесшумно бросились врассыпную.

— Опасный ты человек, грамотей, начитанный, по всему видно! — усмехнулся Пес, рассматривая поутру пустую глазницу зверя. — Как понял, в кого из них стрелять?

— Свет праведных весело горит…

— Свет же нечестивых угасает, — неожиданно продолжил за ним Пес, и Баламут вдруг дернулся, зажмурился, скорчился, будто его наотмашь хлестнули по лицу. — Все верно, брат, так и живем!

Капитан присел, приподнял шерсть над ухом зверя, измерил пальцами расстояние до плоского носа, заглянул в раскрытую острозубую пасть:

— Это ведь тоже люди, да?

— Родились людьми, но выращены на ферме. Рудокопы вышегорские, почему тут шляются и что ищут, непонятно. Баламут вожака завалил, остальные без него не бойцы.

— Зачем приходили, как думаешь?

— Оружие, атлас твой, чернозуб — выбирай, что больше нравится, отец! От нас теперь на все окрестности вышегорским духом разит.

— Ничего, прорвемся, — Капитан посмотрел на далекие горы, — уже немного осталось…

Равнина, поросшая ковылем и бурьяном, на поверку оказалась вся изрезана рытвинами и канавами. Повсюду торчали остовы времянок и боевых механизмов, зияли в земле темные провалы могил, скалились острыми зубами поваленные частоколы. Кони шли осторожно, обходили груды белоснежных костей, боязливо сторонились мест, где могли переломать себе ноги да пропороть брюхо.

Ветер постепенно крепчал, средь бела дня стемнело, начало моросить.

— П-п-почему оружие везде валяется? — не выдержал Левша. — Столько лет прошло, п-п-почему не хоронят?!

— Место проклято, — Пес ехал мрачнее мрачного. — Все, кто по полям сражений шлялись да мертвых грабили, сами быстро передохли. Вышегорские проклятья — не выдумка, не трогайте ничего, не искушайте судьбу.

Вдали загрохотало, потянуло свежестью, небеса пылали зарницами.

Мы едва успели добраться до предгорий. Молнии яростно хлестали по полю, гнали лошадей вперед. Капитан бледный, как полотно, смотрел вокруг затравленным зверем, шевелил беззвучно губами, молился, наверное.

Черное жерло тоннеля едва прикрывали пышные заросли плюща и дикого винограда. Мы на полном скаку заехали под своды, остановились и спешились.

— Как в прошлый раз прямо, да? — усмехнулся Пес. — Не ожидал такого, отец?

— Почему «гроза» продолжает работать?! — отозвался Капитан, перекрикивая раскаты грома.

— Забыли выключить! Сделано на века, имперский атлас, вон, тоже с вышегорской начинкой, и ничего, до сих пор у тебя щелкает!

Мы не пошли вглубь, устроились прямо у входа, разожгли костер. Место оказалось жуткое, забитое костяками под завязку. Сидели они в доспехах и при оружии, привалившись к стенам, опутанные паутиной, пыльные, высохшие. Будто умерли не в бою, а во сне на привале.

— Твои, да? Ты же их капитан? — спросил следопыт.

Лицо Капитана скривилось:

— Бригадир…

— О, как! — присвистнул Пес. — На тебе, отец, война тогда и закончилась, что ли?!

— В том числе…

— Стало быть, и в убийстве вышегорского короля довелось участие принять после подписания договора, да?

— Стало быть так, — кивнул Капитан и устало посмотрел на следопыта.

— Узнал бы раньше — не повел бы, не стоило меня нанимать, отец, без обид, со всем уважением…

— Что сделано, то сделано.

— Тоже верно, не отвертеться уже, — тяжело вздохнул Пес, — чему бывать, того не миновать.

— Я их не бросил, вывел всех, кого мог, — Капитан не оправдывался, нет-нет-нет, говорил уверенно, твердо, — и короля этого безумного убивать не хотел, он нападал…

— Верю сразу, — развел руками Пес. — Хорошо, что сам выжил, отец, сыновей своих всему, что знаешь и умеешь, смог научить…

— У меня только дочери, — отозвался Капитан, и в голосе его сквозила такая тоска смертная, что у меня аж сердце сжалось. Видно сразу, тема для него была больная, резала без ножа да по живому.

— Рыжие все, поди? — фыркнул Пес.

— Дочери? Да… Почему ты спросил?!

— «Гусиную» кровь ничем не вывести!

Капитан нахмурился, посмотрел на него пристально:

— Кто твой отец?

— Никто не знает, может и ты даже! — то ли пошутил, то ли серьезно ответил Пес. — Лагерь ваш стоял до войны в Нижнем Камне, я тоже оттуда родом…

Капитан потер щетину на подбородке, поднялся и пошел к выходу, глотнуть свежего воздуха.

— Да тут полстраны теперь таких, не переживай, отец! Нашлось кому родить, нашлось и кому вырастить! Нормально все, не бери в голову…

Горбун звякнул кольцами, приложил палец к губам, и Пес наконец заткнулся.

На ночлег разложились прямо среди костяков да тлена, воздух был тяжелый, разило смертью и могилой, я еле перетерпел, спал — хуже не бывает. Поутру гроза стихла. Лошадей пришлось стреножить и оставить на длинных веревках без присмотра, только Капитан чернозуба привязывать не стал, потрепал его по черной гриве, похлопал по спине и отпустил. Груженые седельными сумками, двинулись мы пешком вглубь тоннеля. Освещали путь факелами, мертвецов там оказалось еще больше, я, наверное, столько разом и не видел никогда — сотни, а может и тысячи.

Прошли под горой версту, не меньше, и уткнулись в глухую металлическую стену, всю покрытую диковинными узорами. Ждали недолго, ворота сами собой вздрогнули и разошлись, но не до конца: в тесную щель между створок едва можно было теперь протиснуться крупному человеку.

— Каждое утро так открываются?! — спросил Капитан.

— Только в торговые дни, — яркий солнечный свет слепил, Пес прикрыл глаза рукой.

Серая безжизненная пустыня начиналась сразу за воротами. Плоская пепельная гладь без единого холмика, ни травинки, ни кустика. Будто огромное высохшее озеро, зажатое со всех сторон отвесными скалами.

— Где город?! — Капитан обернулся, смотрел на Пса растерянно, погрузившись в залежи пепла по колено.

— Пепелища на твоей карте нет, говорил же — старая она, с довоенных времен ещё.

— Что произошло?!

— Запретное пламя вырвалось. Остались от Вышегорья только пепел да слезы, сам видишь. Тишина и покой круглый год.

— Поэтому они воевать прекратили, что ли?! — выдохнул Капитан.

— Наверняка, иначе сражались бы до последнего и победили любой ценой. А тут разом и некому, и незачем оказалось.

— Вот же конченый, заставил себя убить! — схватился за голову Капитан. — Можно же было иначе… Заставил взять грех на душу, проклятье…

Горбун хлопнул следопыта по плечу и указал рукой на темную полоску где-то на полпути к горизонту.

— Туда идти не хочу, — покачал головой Пёс. — Проклятые места, никто из развалин Цитадели назад не возвращается.

— Что там? — спросил я.

— Ну, раз тут один п-п-пепел, — хмыкнул Левша, — значит, там точно слезы!

— С тебя двести пятьдесят монет, отец, — сказал Пес. — Вот оно Вышегорье, заплати и разойдемся, мне здесь делать больше нечего.

— Проведи нас в Цитадель, — потребовал Капитан.

Горбун сбросил с хребта сумки, придавил ими мягкий пепел, поставил поровнее и взгромоздился сверху. На лице его играла улыбка, всем своим видом он показывал, что никуда идти не собирается, с места больше не тронется без приказа Капитана.

— Благодарю за верную службу, парни, деньги у Горбуна, никого за собой не зову.

— Я пойду, — неожиданно встрял Левша. — Вместе до конца!

— И я с вами!

Кто за язык тянул, зачем впрягся — сам не знаю.

— Ладно, — вздохнул Пес, — будь по-твоему, отец.

Он прикинул направление, достал чекан и быстро нащупал рукояткой начало мощеной дороги, скрытой под слоем пепла толщиной в ладонь.

Выбрались мы на нее, двинулись дальше налегке, все седельные сумки оставили Горбуну. Только Пес свои потащил дальше, как настоящий скряга.

Шли вполне сносно, почти не пылили, приноровились. До места добрались быстро, встали за полверсты до развалин передохнуть, попить водички, осмотреться.

Баламуту, похоже, голову напекло, приплясывал он, будто по нужде приспичило, «ветками» махал невпопад, на оплавленные черные стены пялился шальными глазами, бубнил на разные лады заунывно:

— Да не убоюсь зла… не убоюсь зла… не убоюсь зла…

— Это мост, что ли? — Капитан прищурился, внимательно рассматривал развалины Цитадели, на выкрутасы Блаженного он и раньше внимание никогда не обращал, привык давным-давно, видать.

— Ага, через ров, а на другом конце ворота были, они давно обрушились, там пролом в стенах.

— Мост прочный?

— Ходить можно, но лучше… — следопыт не успел договорить, потому что Баламут вдруг вытащил какую-то штуку блестящую из-под плаща и рванул вперед, держа ее над головой.

— Назад! — попытался остановить его Пес. — Стоять, кому говорю!

Но Блаженный не слушал, бежал и голосил:

— Чаша моя преисполнена! Чаша моя преисполнена!

А потом прямо перед ним из пепла поднялось ужасное чудище — то ли змей, то ли червь огромный весь в шипах острых и блестящей чешуе. Разверзлась бездонная пасть, и вместо зубов сияли в ней сотни танцующих лезвий, и пламенем горели глаза, и рык был похож на скрежет металла.

Вспыхнула синим светом блестящая штука в руках над головой Баламута, и прыгнул он вместе с нею с разбега прямиком в распахнутую пасть зверя.

— Твою же… — выругался Пес и резко обернулся, убедиться, видно, хотел, что никто из нас не собирается больше ничего эдакого отчебучить.

Змею у него за спиной тем временем поплохело, дернулся, покачался из стороны в сторону, да и рухнул с грохотом и скрежетом в ров, поднял серые облака пепла и праха.

— Где ты только такого грамотея дикого раздобыл, отец?! — покачал головой Пес. — Готов поставить сто золотых: его бомбу прошлой ночью рудокопы искали.

— Ну, значит, нашлась и больше не потеряется. Теперь можно и через мост, да?

Никогда бы не подумал, что буду скорбеть по Блаженному, но вот он сгинул, а у меня в душе будто пустой закуток образовался, успел привязаться я к нему, видать.

Посреди моста мы с Левшой перегнулись через парапет и заглянули в ров. Воды в нем, поди, никогда и не водилось, был он заполнен мелким белоснежным песком. Чудовище лежало на дне без движения, и то ли марево вокруг него подрагивало, то ли по всему блестящему телу мелкая дрожь волнами ходила.

— Хана, п-п-походу! — Левша засмеялся и сплюнул вниз. — Покойся с миром, Блаженный!

За стенами Цитадели, посреди большой круглой площади обнаружилась самая чудная штуковина из всех, что довелось мне видеть в своей жизни.

Здоровенное металлическое кольцо, окруженное низкими каменными тумбами, лежало плашмя. Заполнено оно было бесчисленными нитями, желобками и трубочками, хитроумно переплетенными между собой. Над этим невообразимым многослойным узором свободно парили яркие цветные шарики размером с орех.

— Вот такое оно, отец, Сердце Вышегорья!

— Похоже на имперский атлас…

— Сердце и есть атлас всех атласов.

— Да, я начинаю понимать… Вот тут на ободе треугольник — это настоящий момент времени, там — в центре окружности — выставлено искомое событие, если ни одна кривая их не соединяет, значит ему не судьба произойти, верно?

— До тех пор, пока не соединяет, — кивнул Пес. — Можно устранить препятствия, починить пути…

— Сделать невозможное возможным, — закончил за него Капитан. — Ну, и где здесь наше место?

Пес показал на три ярко-красных шарика, парящих над треугольником настоящего момента.

— А ты одна из темных рун в центре? — Капитан посмотрел ему прямо в глаза. — Гребанный королевский палач, да? Зачем дурака валял?!

— Теперь ещё и рив, — поклонился Пес. — Королевство изрядно запущено, отец, приходится совмещать. Кстати, за честное и быстрое рассмотрение дел вы все мне вперед уже заплатили по пятьдесят монет.

— Это же твоя карта! — дошло вдруг до меня. — Ты сам посылаешь такие тем, кого хочешь привести в Вышегорье!

— Да, можно считать мою карту повесткой в Вышегорский суд, — согласился Пес. — Ждал вас пару дней в Левобережном, но вы задержались, пришлось переиграть…

— Вот же ты т-т-тварь! — сплюнул Левша. — Сука подлая!

— Рив, я пришел отдать свой долг, — спокойно сказал Капитан.

— Единственный способ прямо перед тобой, — Пес указал на одну из тумб.

— Долги должны быть уплачены, — кивнул Капитан и шагнул вперед.

— Кровь за кровь, королевское проклятие будет снято, твои дочери исцелятся, — Пес обнял его за плечи. — Не держи на меня зла, отец, буду молиться за тебя до конца своих дней.

— Рад, что мы встретились, благородный рыцарь! С легким сердцем прощаю тебе и твоей Даме, живите долго и счастливо! — улыбнулся Капитан, встал на колени и пристроил седую голову на каменной плахе.

Черный меч оказался страннее странного — двуручный, но с укороченным лезвием и скругленным острием. На широком темном клинке, вытравленная магическим огнем, тлела надпись: «Занося меч над головой, желаю грешнику вечной жизни».

— Забираю кровь твою и плоть не по своей воле, но по закону в уплату долгов.

— Простите за все, парни, — прошептал Капитан, глядя на нас, и тяжелый меч палача одним махом отсек ему голову.

Линии Сердца пришли в движение, один из красных огоньков угас, кровь побежала по желобкам и трубочкам. С тонким хрустальным перезвоном нити дрогнули, перестроились, сплелись в новом узоре.

— Не густо! — скривился Левша, стараясь скрыть дрожь в коленях. — Так ты будешь г-г-головы рубить до конца времен!

— Если потребуется — буду, — твердо сказал Пес. — Я вижу в служении смысл своей жизни, мое место рядом с Ней, а где твое?

— П-п-почем мне знать?! — смутился Левша. — Сам скажи, умник!

— Не я нашел и привел вас сюда, а Сердце. Хотите того или нет — не имеет значения. Те, кто бегут от своей судьбы, несутся ей навстречу в два раза быстрее — так было, есть и будет всегда.

Все вокруг плыло будто бы во сне, только я никак не мог очнуться. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы этот чертов узор наконец распутался и сложился правильно, как надо! В какой отряд я должен был вступить, куда наняться, чтобы мир стал любящим, справедливым, милосердным?! На любых условиях служил бы верой и правдой, не щадя живота своего, клянусь! Слезы катились из глаз, я не мог вымолвить ни единого слова, не думал ни о чем, растворился, утонул в теплом свете, будто снова прижал к себе Искру, зарылся лицом в ее густые рыжие волосы…

— Ты чего, нюни распустил… Соберись, д-д-давай, перед упырем этим не хнычь, с гордо поднятой головой жили, так и помрем…

«Дикий гусь» от рождения и до гробовой доски, нет у меня другой судьбы и не было никогда. С пустыми руками или с мечом, на бранном поле или на плахе, сейчас или завтра — какая разница?! Я бежал от тебя со всех ног и вот черный конь галопом несется навстречу. Всадник, закованный во тьму небытия, улыбается мне, костер рыжих волос полыхает на ветру.

Ты мой дом, здесь мое место, пора просыпаться:

— Рив, я пришел отдать свой долг!

Ранним утром следующего дня рив Вышегорья покинул развалины Цитадели. При оружии, в полной походной выкладке, без спутников и провожающих. Шел размеренным шагом, никуда не спешил. На середине моста перегнулся через парапет и заглянул вниз.

Вечный Страж неподвижно лежал на дне глубокого рва.

— Хреново выглядишь, страшила! Зловредный черт какой попался, — рив говорил так, будто точно знал, что чудовище его слышит и понимает. — Верю, ты выкарабкаешься! И не таких грамотеев на своем веку видывал…

Горбун уже поджидал его у ворот, сидел на вьючниках, грелся на солнышке, выводил умело на своей тростниковой свирели высокий светлый плач о несчастной любви, разлуке и утраченном доме.

Рив остановился, сбросил седельные сумки, постоял тихонько, дослушал песню до конца.

— Мир, брат! Готов поставить сто золотых: с языком у тебя все в полном порядке. Инструмент только с виду простой, играешь ты превосходно.

Горбун улыбнулся ему широкой открытой улыбкой, отложил свирель и взялся за секиру.

— Ты пришел по своей воле, — запротестовал рив. — Не хочу тебя убивать, деньги мне не нужны, забирай все, что понравится, и уходи! Давай разойдемся с миром!

Грозно звякнули кольца в ответ, кровь потекла по левому предплечью.

— Ладно, как знаешь, — рив надел шлем и взялся за короткий меч. — Уговаривать не стану!

Горбун с укором покачал головой, показал рукой, мол, доставай большой.

— Нет, он не подходит для поединков, лучше этим…

Тяжелая секира сразу сломала клинок на две части, чекан продержался чуть дольше. Рив тяжело дышал, стоял, припав на колено, левую половину лица заливала теплая липкая кровь, смятый треснувший шлем валялся в пыли.

— Ладно, твоя взяла! — королевский палач поднялся, извлек из черных ножен двуручный.

Глаза Горбуна светились радостью, ноги пританцовывали. От избытка чувств он даже крутанул секирой над головой прежде, чем ринулся вперед.

Меч палача описал длинную дугу и вскрыл ему горло. Блаженная улыбка застыла на благородном лице, голова запрокинулась, из распахнутой раны наружу со свистом рванули струи раскаленного пара.

— Твою же… — палач отшатнулся, завороженно наблюдая, как неведомая сила с хрустом и скрежетом выворачивает Горбуна наизнанку. Искореженное тело вдруг разом вспыхнуло, взорвалось, дымящиеся ошметки плоти, осколки костей и ребер брызнули в разные стороны, жаркое пламя взвилось к небесам.

Пса сбило с ног, он рухнул навзничь и сразу утонул в мягких теплых объятиях пепла и праха. Лежал с открытыми глазами, широко раскинув руки. Огненный вихрь вился над ним, рос, поднимался все выше и выше, становился плотнее, в сполохах пламени уже угадывались грозные очертания грядущего бога. В ушах колотился голос Баламута Блаженного, не ерничал, не кривлялся, не бормотал, читал торжественно, нараспев:

— Вместо пепла — пламя, вместо плача — радость, вместо унылого духа — славная одежда…

«Свершилось, любовь моя! Пламя и слава — все, как было обещано, — подумал Пес. — Почему же я не чувствую радости?»

Весны не будет (автор Роман Арилин)

Стылый воздух покалывал плечо, заставляя кутаться в накидку из пахнущих мертвечиной шкур. Не иначе как дыра натерлась постромками, а ведь только третья ночевка.

Ловкий отбросил полог хлипкого навеса, вздохнул полной грудью и зашелся надсадным кашлем. Уж больно холодно. Захотелось нырнуть в шкуры с головой, лежать так и не видеть этого странного пятнистого солнца.

— Костер разведи, ну-ка, — раздался сиплый со сна голос Мудрого. — Да ты ртом не дыши, постудишь нутро-то. Носом надо, понемногу и через рукавичку.

С огнем стало лучше. Сумрак отступил от веселого пламени и залег где-то неподалеку. Мол, здесь я, не ушел, подожду. Мудрый достал полоски серого вяленого мяса и поставил около костра черный от копоти глиняный горшок со снегом.

— Не заплутаем, Ловкий? — спросил Мудрый, помешивая палочкой начавший таять снег. — Опять метель будет, кости мои старые крутит. И ведь уже целую неделю метет, гадина.

Блеклое пятно солнца заволокло набухшими облаками. Голые деревья раскачивались от ветра, скрипя промёрзшими стволами и роняя комки снега. В лесу вьюга слабела, но как только они выйдут на равнину, тут уж держись. Навалится и будет кружить, кидая в глаза колючий снег.

— Это ничего, — ответил Ловкий, разжёвывая тугое мясо. — Нам, главное, к реке выйти, а там уж до них рукой подать. Привезем им еды, спасибо скажут, может, дадут что интересное в обмен.

Когда над водой пошел пар, Мудрый кинул в горшок сушеные пучки травы, сморщенные ягоды и немного хвойных иголок. Пахнуло весной и домом.

Ловкий нетерпеливо, обжигаясь о горячее горлышко, маленькими глотками ополовинил содержимое. Приятное тепло растеклось внутри, заглушая ноющую боль от мозолей и выгоняя усталость из мышц. Теперь можно и сани тащить. Если бы не эти сумерки…

Примерно три месяца назад утром взошло странное солнце. Оно было в пятнах, словно подхватило черную лихорадку. Света едва хватало, и темная ночь сменилась сумерками, как при обычном закате или утром при восходе. Зима длилась, а весна все не наступала. Пятен на солнце становилось все больше, а света днем меньше. И мороз крепчал, заставляя жечь все больше дерева в огне. Иногда ночь нельзя было отличить от дня.

Когда лес постепенно перешел в равнину с редкими клочками гнутых кустов, ветер стал злее. Он то бил в спину, натягивая до скрипа постромки, то наоборот, швырял колючие снежинки в лицо. Сани начинали наезжать на снегоступы, и Ловкому тогда приходилось прибавлять шаг, чтобы не быть задавленным. Мудрый плелся сбоку, придерживаясь за веревки, которые крепили груз. Примерно раз в полчаса Ловкий останавливался, приваливался спиной к мягкому горбу поклажи и вглядывался в небо. Блеклое пятно солнца то закрывалось облаками, и тогда становилось темно, и не разглядишь ничего даже в десяти шагах. А порой пятнистый шар проглядывал, и можно было увидеть полосу следа позади. Ловкий прислушивался к себе, сверяя направление с какой-то неуловимой схемой в голове.

— Это ничего, что темнота, — говорил он вслух больше для себя. — Чуйка у меня, куда идти! Вот глаза завяжи, а все одно знаю.

Мудрый не отвечал, а только нетерпеливо и часто махал рукой. Вперед, иди вперед, чего разговоры вести.

К реке они вышли уже к вечеру, когда солнце начало уходить за горизонт. В это время лед должен был уже вскрыться и, яростно сталкиваясь между собой, с треском идти вниз по течению. Но без тепла река не проснулась, укутавшись толстым слоем снега. Где-то там, подо льдом, плавали рыбы, и, наверное, тоже удивлялись, почему не наступает весна? Пора ведь откладывать икру.

Метель ушла, забрав с собой облака, и на небе стали появляться яркие, без луны, звезды. На другом берегу, дальше и заметно правее, заплясали огоньки костров. Стойбище племени Волков.

Они ходили сюда несколько раз, на мену. Мудрый делал красивые и прочные горшки и кувшины из синей глины, как-то по хитрому обожжённой. Такая посуда становилась прочной и редко билась. Взамен Волки давали им вяленое по-особому мясо. Оно долго не портилось и было очень вкусное.

— Жаль, не успели до темноты, рукой подать, — пряча лицо в рукавице, сказал Ловкий. — Или рискнем?

Он прикинул расстояние до стойбища, верст пять-семь. Со спуском, походом через реку и подъёмом можно в час-два уложится. Да и костер у них горит, не собьёшься, даже если и облаками небо затянет.

— Не, померзнем, — покачал головой Мудрый. — Давай навес ставить и костер разводить. Да и нехорошо в темноте приходить. Есть у меня мысли кое-какие, потом расскажу.

Такой силы холодов Ловкий и не помнил раньше. Даже через несколько слоев шкур пробирало. Все из-за пятен этих. Как же теперь жить? Дрова сами в пещеру не придут. Зверя искать надо, а где в такой холод его найти, зверя этого. Ушел, небось, или в снег зарылся, а может и в спячку до прихода настоящей весны. И птицы куда-то пропали. Сдохли, поди, все от холода и голода.

— Привыкать надо, — разворачивая поклажу на санях, рассуждал Мудрый. — Это надолго. Может и год целый. Или дольше. Надо жить, приспосабливаться. Говорят, раньше и не такое переживали. Человек хитрый, придумает что-нибудь.

— Да уж, скорей бы все к прежнему вернулось, страшно ведь, — сказал Ловкий. — А почему мы прячем груз здесь?

— Ну ты уже не спорь, надо так, выходит, — ушел от ответа Мудрый, доставая наструганные лучины для розжига.

Когда развели костер, то с неба раздался какой-то треск и шум крыльев. Потом вокруг начали падать черно-белые комки, яростно трепыхаясь в снегу. Но они быстро затихали, выбиваясь из сил.

— Ласточки, вот их угораздило прилететь, — достал уже застывший комочек из снега Мудрый. — На погибель птах принесло. Ох, и поляжет сейчас зверья. И от голода, и от холода.

— И зачем они вернулись? — откапывая еще одну, сказал Ловкий.

— Зов у них такой. Головой понимают, что смерть им здесь, а ничего против природы сделать не могут, — вздохнул Мудрый, доставая горшок. — Вот и ужин нам будет сегодня. Кому погибель, а кому жизнь.

— Хорошо, что мы не птицы, — сказал Ловкий, раздувая огонь.

***

К стойбищу подходили не спеша, чтобы их успели заметить. Мудрый шумел, когда они поднимались по склону, и даже разговаривал сам с собой. Пусть убедятся, что не враги крадутся, а гости идут в племя Волков. Когда до первой яранги оставалось шагов десять, навстречу вышли двое сторожевых, со стрелами, вложенными в тетиву. Позади них стоял сам вождь и несколько молодых охотников с копьями в руках.

Жар от очага обволакивал. Это тебе не костерок под ветром и навесом из шкур, когда ловишь тепло рукой, а ноги мерзнут. В яранге можно было снять наконец намотанные в два слоя шкуры и скинуть тяжелые от влаги унты с катышками снега. Ловкий сел в стороне, чтобы не мешать разговору.

— Как охота, великий вождь? — как положено, чтобы уважить хозяина, спросил Мудрый. — Много ли молодых воинов родилось?

— Дух солнца гневается, он скрыл свое лицо, — вместо обычного ответа сказал вождь. — Зверь ушел или замерз где-то в снегах. А весна не приходит. Мне даже нечем тебя угостить, Шаман-из-Гор, как того требует закон гостеприимства. Мы съели всех собак.

— Пришли нехорошие времена, вождь, — ответил Мудрый. — И я думаю, что это надолго. Весны не будет…

— Никому не говори об этом, слышишь? — вскочил вождь. — Если это правда, то у нас только одна дорога — умирать!

— Как скажешь, — пожал плечами Мудрый.

— Ты пришел, чтобы предупредить о темноте и холоде? — спросил вождь. — Нехорошая новость, страшная.

— Не только, — грустно улыбнулся Мудрый. — Я хотел торговать.

— Сейчас не время для торговли, — ответил вождь. — Но я выслушаю тебя.

— Мне нужно пять младенцев, трое мальчиков и две девочки. Я сделаю из них шаманов, — сказал Мудрый. — За это я дам тебе еды. Мы привезли пять мешка сушеного мяса, спрятали его в нескольких часах пути отсюда.

— Если бы не гнев солнца, я приказал бы вспороть тебе живот, а потом залить в него соленой воды, — потемнел лицом вождь. — Но сейчас другое время… За пять мешков — один младенец. И никому ни слова!

— Два, мальчик и девочка, — покачал головой Мудрый. — Последнее слово.

— Я сам пойду с тобой, Шаман-из-гор, к месту, где ты спрятал мясо, — согласился вождь.

— Только без оружия, — добавил Мудрый.

***

Детям было чуть больше года. Они молча лежали и сосали тряпочки, пропитанные какой-то травкой из запасов Мудрого. Ловкий накрыл их несколькими слоями шкур, оставив щель для воздуха, чтобы не задохнулись, и привязал их к саням. Потом влез в постромки и привычно потянул груз. Мясо было тяжелее, чем эти крохи. Мудрый с вождем шли позади и о чем-то разговаривали. Ветер доносил обрывки фраз. Вождь выспрашивал, есть ли место, где можно переждать эту напасть, а Мудрый уклончиво что-то отвечал.

Вот так всегда он, думал Ловкий. Темнит постоянно, и не поймешь, правду говорит или крутит. На то и Мудрый.

— Извини, что сыграл немного в темную, — сказал Мудрый, когда нагруженный мешками вождь скрылся в сумраке. — Но я боялся, что если все расскажу до сделки, ты выдашь нас невольно, и ничего не получится.

— Я был уверен, что мы везем им еду как помощь! — вскочил Ловкий. — Зачем нам эти младенцы? Что ты задумал?

— Ну, я уже говорил, что это потемнение надолго. И это не год, и даже не два. Я тебе раньше не рассказывал всего. Думал, не случится. А оно взяло и наступило, так что слушай…

Ловкий не хотел верить тому, что рассказывал Мудрый. Вся простая картина мира рушилась и летела куда-то в бездну. Потемнения эти повторялись через какие-то промежутки и длились от пары месяцев до нескольких десятков лет. Если это тянулось долго, что все погибало, включая людей. Что-то происходило с солнцем, и оно переставало давать тепло из-за пятен. Сотни или тысячи лет все могло быть прекрасно, а потом внезапно портилось. Это рассказал Мудрому наставник, вырастивший его в пещере-в-горах. Этот же наставник и рассказал, что делать в таких случаях. Найти нескольких младенцев, вырастить их, а когда вернется тепло — выпустить их в мир, передав им накопленные знания… И надо подготовить себе смену. Найти молодого, научить всему, рассказать о темноте и холоде.

— Я считал, что все это просто красивая легенда, — сказал Мудрый. — Но как только наступили сумерки, сразу все понял. Вот зачем эти младенцы. Волки все равно погибнут, а так будет продолжение рода людского. Нельзя всех спасти.

— А я должен сменить тебя, получается? — удивился Ловкий. — И стать вроде как хранителем?

— Получается так, — согласился Мудрый.

Назад шли молча. Ловкий все обдумывал и крутил слова Мудрого. Вроде и правда получалось, что если ничего не делать, то и сгинет в этом сумраке и холоде род людской. Не все сходилось, не все улеглось в голове. Слишком уж неожиданно все. Кто так решил, что именно они должны спасать мир? Неужели больше некому заняться этим? Может, и еще есть такие же, как они?

— Ну ладно, пусть несколько людей, но что мы сами-то есть будем все это время? Коренья из под снега выкапывать? Мышей вылавливать? Или личинки под корой искать? — спросил Ловкий.

— Не пропадем, — ответил Мудрый. — Ты раньше времени голову не ломай.

Ловкий на это ничего не сказал, а только усмехнулся. Мол, так и задумано, тяни лямки, да ребятишкам задницы вытирай. Умный подумает, а твое дело выполнять и не перечить старшим.

До этого момента он думал, что они с Мудрым вроде как отец и сын. Хотя на самом деле Мудрый не был отцом, а так же вот выменял его. Ловкий вроде как даже помнил, что по причине хилости его хотели бросить, а он спас. Выходил, вырастил и научил всему. Вроде благодарить надо, а сейчас Ловкому захотелось ударить наставника. Потому что все это неправильно, не так.

После второй ночевки Ловкий почуял дым. Кто-то шел за ним по следам, держась в паре часов хода, и не особо скрывался. В сумраке можно было и вообще подойти на несколько сотен шагов, все равно ничего не видно.

***

Когда они достигли своих родных пещер в предгорье, погоня уже и не скрывалась. Вдалеке горело огоньки костров. Судя по количеству, там было все племя Волков.

— Вождь у них не глупый, но предсказуемый, — сказал Мудрый, когда они зашли в пещеры. — Там, где нашлось пять мешков еды, наверняка будет еще. И он решил повести всех за нами. Выбора все равно особого нет. Умирать или рискнуть.

— А у нас есть еще мясо? — удивился Ловкий.

— С собой только на пару дней. И еще несколько мешков я спрятал на самом виду, у начала тропы вверх, чтобы и слепой нашел, — ответил Мудрый. — Меня так научил мой наставник. Нам надо пару дней продержаться, а дальше все наладится. В пещеры они не сунутся, не успеют.

Когда на третий день костры погасли, они спустились в лагерь Волков. Походные яранги стояли нараспашку, откинув пологи. Изнутри тянуло гарью от костра и едой, из остывших горшков. И повсюду тела. Кто-то уснул в яранге, воины повалились на своих сторожевых местах. Детишки обняли свою маму…

— Дурман-трава, — сказал Мудрый, обходя стоянку. — Их смерть была легкой, просто заснули и не проснулись. Никаких мучений от голода или холода. Может кто-то и понял, что мясо не надо есть, но голод взял свое. Ели в последний раз.

— Зачем все это? — Ловкий сел около вождя, застывшего с мясом в руке.

— Потому что весны не будет… — вздохнул Мудрый. — И это наш запас. Как мертвые ласточки. Ты же ел их.

— Я не смогу, — пробормотал Ловкий.

— Брось, они все равно были обречены, — поморщился Мудрый. — Если не мы, то они начали бы жрать друг друга или умерли где-нибудь по пути в теплые края.

— А есть теплые края? — вскинулся Ловкий.

— Нет, солнце для всех потемнело, — отвел глаза Мудрый. — Везде теперь холод.

— Не смогу… — заплакал Ловкий, и слезы тут же застывали на щеках. — Это же не ласточки.

— Теперь это просто мясо. Еда! Чтобы мы выжили и не дали пропасть людям, — Мудрый взял за плечи Ловкого и встряхнул его. — Ну, где сейчас достать еды? Везде пустота и снег!

Ловкий сник, но потом вырвался из рук Мудрого.

— Нет! Не хочу! Я лучше уйду! Есть еще племена, выше по течению реки! Они еще живы! Племя Куницы, Лисы…

— И что ты сделаешь? Принесешь им мешок мяса, чтобы продлить агонию на неделю-другую?

— Я поведу их на юг! Откуда прилетают ласточки! Там еще должно быть тепло! Переждем там холода, а потом вернемся!

— Дурак! Там теперь тоже снег и холод! И себя сгубишь!

— Ну и пусть! Это лучше, чем вот так… Не хочу!

— Прошу тебя, одумайся! Я не смогу вырастить один этих детей! Я уже лишком старый! Ты должен сменить меня!

— Пусти, я ухожу!

Ловкий взвалил на сани шкуры, запас дров, мясо и ушел в сумрак. Он слышал, как Мудрый бежал по глубокому снегу. Вначале просил, потом угрожал, плакал, умолял, ругался. Через пару часов он развернулся и пошел назад.

***

Через неделю Ловкий вернулся с двумя малышами. Осунувшийся, с обмороженным носом и щеками. Мудрый ничего не выспрашивал, отвел его в пещеры и укутал в сухие шкуры.

— Дошел до Куниц. Они никуда не хотели идти, — сказал Ловкий, когда отогрелся. — Начали убивать друг друга. Вождь отдал мне своих детей, а я оставил им отравленное мясо.

На костре стоял закопченный горшок, в котором что-то варилось.

— Я тут приготовил… — сказал Мудрый и осекся — Ты ослаб, надо набраться сил.

— Ты не бойся, я смогу… Теперь смогу. Нам надо дожить до весны, обязательно.

Я об этом подумала, сэр (авторы Валерия Василевская, Галина Соловьева)

Я был счастлив! Я одолел вершину горы Аргамург! Шатаясь, я встал во весь рост на острых гранитных уступах и в восторге кричал: «Победитель!..» Я наслаждался ветром, хлещущим по щекам! Приятной усталостью мускулов и сладостью обновления! Сердце пело! Теперь все мое!

Вдруг что-то шарахнуло в спину, и тяжелое сильное тело кувырками направилось в пропасть, ударяясь о груды камней. Ощущения один к десяти, все равно впечатления гадкие. Пришлось отключить ОКR и спокойно смотреть, как отец кружи́т на моно-шмеле, сметая бейсбольной битой элитную электронику. Грохот, звоны, обломки пластмассы в брызгающем полете, не успевшие спрятаться роботы в убегающих запчастях. А папаша хохочет, в азарте колошматит блоки питания. Полагаю, это опасно, когда провода оголяются? Но родитель предусмотрителен, у него на руках водолазные прорезиненные перчатки, лицо прикрывают очки экстремального воздухоплавания. Я невольно вжимаюсь в кресло, защищая ладонями голову.

— Сэр Альберт, что случилось?! — в обломках поверженных мониторов замелькали обломки фейсов встревоженных технарей.

— Обесточьте дом и расслабьтесь.

— Убирайтесь вон! Все уволены!

Се ля ви, мой предок подвержен непредсказуемым приступам воспитания сына-наследника. Он уверен: на пятом десятке я обязан «бросить паясничать», чтоб прилежно гонять по планетам финансовые потоки. Зачем? Системы отлажены. Двадцать пять или сто миллиардов намоют потоки в год, на несуетное бытие семейству Ротвеллеров хватит.

Насладившись эффектным разбоем, папаша ставит шмеля почти над моей головой и прыгает из кабинки. Энергичный, высокий, подтянутый, с усами а ля Питер I. И с характером сумасбродного древнерусского государя, как известно, убившего сына. Он почти наступает мне на ноги. Это плохо. Значит, сегодня изгаляться будет по полной. Прекрасно знает, как трудно достается мне опыт общения. С тех пор, когда Вильсон и Лейла, сросшиеся близнецы, попытались меня трахнуть в колледже, я от близости тел человеческих рефлекторно впадаю в премерзкое предобморочное состояние. И сердце надрывно колотится, и в глазах темнеет, и пот пробивается, где ни попадя.

— Ты дрожишь, как бурдюк с дерьмом, — выдает презрительно папочка.

Я согласен. Я отвратителен под подушками дряблого жира. У меня отвислые щеки, вечно красный сливовый нос и сосисочные губошлепалки, на данный момент изогнутые в гримасе вечного мученика. Я украдкой жму кнопку на кресле, но колесики упираются в бурелом опрокинутой мебели. Я в ловушке. Мучитель хихикает и делает шаг вперед, хотя подступать уже некуда.

— А знаешь, сынок, — заявляет медлительно-словоохотливо, нависая, как будто паук над изрядно отравленной мухой, — надоело мне ждать тридцать лет просветления идиота. Мне сто сорок, я, знаешь, не вечен. Я хочу передать свое дело в надежные, сильные руки. И черт бы меня заарканил, если этого я не сделаю! Предлагаю родить мне внука, или я подарю тебе брата.

Я потею под едким взглядом, я не в силах помыслить об этом!

— Упрощаю задачу. — Родитель достает из грудного кармана пачку новеньких фото-мото (по латыни мотус — движение) и швыряет мне на колени. Молодые эффектные девушки, чуть прикрытые легкими платьицами, говорят: «Хелло, сэр Альберт!» и приветливо машут ладошками, в непрерывном волнении танца демонстрируя генетически отточенные фигурки. Сдержанно и кокетливо, в соответствии с пунктом закона «О соблюдении нравственности».

Но в моем воспаленном мозгу гнутся жуткие жирные черви, раздирающие когтями мою нежную кожу под брюками! Я с трудом подавляю крик. Истерично вжимаю пальцы в подлокотники мягкого кресла, чтоб не сбросить карточки на пол. Я обязан перетерпеть. Я обязан терпеть ради едкой снисходительности папаши. Ради пары сотен спокойных и беззаботных лет, обеспеченных спелыми долларами, испокон, по праву рождения. Я обязан во всем соглашаться, чтобы ОН не лишил меня ПРАВА.

— Объясняю: дочки и внучки потомственных миллионеров, моих партнеров по бизнесу. Все толковы и образованы. Все работают, все независимы от папенькиной мошны. И все прекрасно воспитаны: ни одна не упустит возможности породниться с миллиардером. Я желаю, чтоб мой приемник перенял эти дивные качества. Даю тебе пару месяцев. Ты волен сам выбирать себе жену или мачеху.

И вклинил мне в лоб взглядом кнопку. Утверждая непреходящее значение ультиматума.

Я до этих слов по привычке игнорировал клекот отца. Теперь понял: дело серьезное, отсидеться в углу не придется.

— А… мама? — пустая попытка обратить негодяя к закону.

— С твоей матерью я разведусь. Что толку от старой коровы? Я выиграю суд чести, когда выплывут все обстоятельства.

Катастрофа! Я снова над пропастью, снова режусь об острые камни! Если мама получит конкретные ограниченные алименты, кто мне будет платить по счетам?

От отчаянья я на секунды потерял контроль над собой, заскулил надрывно и жалобно. Питер I презрительно сплюнул.

— А знаешь, — загоготал, — женись-ка ты лучше на няньке! Как ее? Мисс Эддингтон? Она быстренько сделает бэби, ты зажмуришься и не заметишь.

— Она секретарь.

— Нет же, нянька! Она меняет подгузники неудачнику десять лет! Тактичная, волевая, изучила твой нючный норов. И ты ее не боишься — беспроигрышный вариант!

— Она старуха, уродка!

— Неправда. Нормальная женщина, у которой нет денег на полное генетическое обновление. Решайся, слюнтяй! Два месяца!

Отец щелкнул перстнем, и шмель (юркий сын неравного брака самолета и велосипеда) аккуратно подставил бочок. Родитель прыгнул в сиденье, окинул разгром щурым взглядом:

— Разрешу собрать новый крикрютер, как доложишь о результате, сосущим мамкину титьку. И чтобы без фокусов с клонами! Мне не нужна уменьшенная копия полудурка! — Захохотал и вылетел ведьмаком через «трубу».

Я вскочил и скинул «червей». Я топтал их, ломал, давил, отвратительных, скольких, пищащих! Я ревел, визжал от отчаянья, как ревет трехлетний ребенок, самозабвенно и требовательно! Но требовать было не с кого, я устал и свалился в прострации. На дно уцелевшего кресла, на крыше любимого «замка», под полусферой надежного полупрозрачного купола. Где дымились осколки телфлонта прямой связи с мамулей на Марсе.

Мамочка… Вот кто Альбертика бескорыстно и преданно любит. Это она, узнав о бесчинствах, творящихся в колледже, налетела ярой орлицей, пригрозила любвеобильным близнецам жестокой расправой, а мне создала все условия для длительного лечения.

Уяснив, в чем причина шизоидной психопатии сына, отец хохотал, как помешанный. Велел двинуть Вильсону в нос, но сам не сдвинулся с Сириуса. А матери запретил доводить скандал до суда — Ротвеллеры не бодаются с бестолковыми и убогими. Наоборот, оплатил Симпсонам операцию. Что их сделало сразу нормальными и лишило жуткой харизмы.

Друзья потом пару лет пытались вернуть меня в мир свершений и развлечений. Я порвал с друзьями. Я понял, что отстраненность от жизни была в моем сердце всегда. Те иль иные причины спровоцировали бы конвульсии «недостаточной нервной системы» — по сути, не так уж и важно. Я познал себя. И с тех пор благодарен моей милой мамочке, за то, что она поняла. За то, что она оградила меня от опасного социума заборами и предписаниями авторитетных врачей.

Но врачи обещали отцу, что если создать психопату благостные условия, его нервные аномалии со временем будто бы сгладятся. Папа верит. Но если моча ненароком стукает в голову, он приходит, горланит и требует адекватной сыновней активности.

Зачем? Ты любишь работать — так паши, паши себе вволю. Мамулечка любит праздник — так она и тянет поток зелененьких на себя, не желает делиться с внуками, с правнуками, с пра-пра-правнуками. За двести лет без железного продуманного контроля наследники расплодятся жужжащим-жалящим роем. Я мамочку одобряю. Моя бесконечная хворь — это ее продуманное-проплаченное решение. Это ее эгоизм в союзе с моим эгоизмом.

Но сегодня ворвался чужак под ником НЕОБХОДИМОСТЬ и пихнул по насиженной попе побуждающего пинка. Прав отец, вот что самое скверное. Мне нельзя отсутствовать вечно. Мне нужен родной человек, который заменит родителя, который великодушно будет меня обеспечивать.

Но… Что делать? Как это сделать? Я не способен заставить себя прикоснуться к… кому-то. Я даже думать об… этом заставить себя не могу… Мысли плавно качаются в тине рассуждений и убеждений, но когда упираются в главное, в голове туман и сумбур. И страх… Наплывающий страх, который терзал меня в колледже…

…У дальнего лифта для служащих появилась мисс Эддингтон. Треугольная, коротконогая, с отвратительно узкими бедрами под серым двубортным костюмом. Она приходит без вызова, если в ее присутствии назревает необходимость. Стоит у дверей и ждет, когда я с ней заговорю. В моих комнатах двери подвинуты на двадцать, на тридцать метров, потому я ни разу отчетливо не видел ее лица. Так, расплывчатое пятно с пятнышками подкраски. Но пятно обладает талантом тотальной предусмотрительности, граничащей с яснознанием. Оно решает проблемы, а это самое главное.

— Я об этом подумала, сэр, — сообщила мисс мягким голосом в пристегнутый микрофон.

Секретарь в моем доме обязана «подслушивать и подсматривать», чтоб Альбертик не утруждался указаниями и разъяснениями. А ее коронная фраза много раз проливалась бальзамом на мое истощенные сердце. Эта фраза звучит как рефрен: «Я все для вас сделаю, сэр».

— Прежде всего, — Эддингтон опустила ресницы в клонблот. Она ни на миг не забыла, что следует доложить, но знает, как я не люблю разговоров с открытыми взглядами. — Леди Заза вчера объявила, что ей уже тридцать шесть.

Тридцать шесть?! Это явная ложь! Вот почему папа бесится! Вот почему называл ее бесполезной старой коровой! Но закон на ее стороне, никто не заставит женщину переменить решение.

— Вам придется смириться и выполнить распоряжение отца.

Я застонал.

— Выбирая наиболее безболезненный из всех вероятных способов. Если клоны отклонены, то искусственное оплодотворение в любой практикуемой форме расширяет список родителей, а значит, и список наследников. Это будущие суды с суррогатными матерями, врачами и лаборантами. Это грязные, публикуемые, порочащие истории…

Я вспотел:

— Неприемлемо! Дальше!

— Романтические свидания… — (Я затравленно зарычал). — Могут вызвать о вас, сэр Альберт, неблагоприятные толки. Нет гарантий, что вы пожелаете доверить свою судьбу первой, второй, третьей девушке…

— Чтобы черти их всех обрюхатили!

— И тогда вам придется долго и психозатратно искать наиболее подходящую. Что опасно…

— Очень опасно!

— Нет гарантий, что первый ребенок не унаследует легкое недомоганье отца. Тогда сэр Герберт потребует появления новых внуков. Об этом юристы напишут пунктами в Договоре. Далеко не каждая девушка согласится на риск рождения не совсем здоровых детей, даже если ей обещают…

О Господи! Я стиснул голову. Это еще отвратительнее, мучительнее, бесконечнее, чем я себе представлял!

— Куда ты клонишь? Где выход?

— Решение есть всегда. Искусство секретаря в том, чтоб его отыскать. Я предлагаю вам, сэр, матричную многоходовку.

И значительно замолчала.

— Не понял. Что предлагаешь?

Мисс бросила быстрый взгляд и стала мне объяснять…

Разумеется, я дал согласие. Коль папаша с группой экспертов одобряют план Эддингтон, мне противиться не по чину. Любая ошибка станет прорехой в кармане родителя, а я, так и быть, полежу. Приму прямое посильное участие в мероприятии.

Уже через несколько дней, когда мы сидели за ленчем (длина стола двадцать метров, что, в принципе, тоже приемлемо), на стене зажегся экран и прилизанный папин нотариус пожелал мадам и месье приятного аппетита. Изволят ли господа прослушать уже утвержденное сэром Гербертом содержание Брачного Договора?

— Изволим, — я благосклонно принял с подноса робота третье второе блюдо. Секретарь достала клонблот и стилус для беглых отметок.

Что поделать, чтоб наше дитятко называлось законным наследником, мы обязаны заключить хотя бы временный брак. Пока книжный червь лепетал про условия и обязательства, я как будто «рассеянно слушал». Но, конечно же, посчитал, какие проценты с недвижимости на Земле, Луне и Сатурне перекочуют карман новоявленной леди Ротвеллер.

— Прошу молодых подойти и поставить свои отпечатки, в знак заключения союза, добровольного и полюбовного.

Неприятный момент. Но пришлось. Сначала я положил ладонь на экран монитора, а Эддингтон осторожно направила свои пальчики между моими пальцами. Затем задача сложнее — ее ладошка внизу. Вероятно, сопя от брезгливости, я неловко испачкал супругу (фу, какое противное слово!) сладко-кислым трюфельным соусом. Зато бюрократ похвалил: на листе появились отчетливые папиллярные загогулины. Мы чиркнули стилусом подписи, свидетели роботы чинно сканировали свои чипы.

Удивил дворецкий — достал из отверстия на груди шкатулку для драгоценностей. А в ней — шикарные кольца и, дань марсианской моде, два обручальных браслета из солнечного алозория. С гравировкой: «Душке Козетте от влюбленного А. С. Р.» и «Супругу Альберту Сарану от безумно влюбленной Козетты». Вот пошляк! Он еще издевается!

— Сэр Герберт велел передать, — поклонилась учтиво пластмасса, напичканная электроникой.

— Когда?

— Четвертого августа, перед вашей встречей на крыше.

Он сам сделал мой выбор заранее! Может быть, вступил в гнусной сговор с продуманной секретаршей? Горечь плетью хлестнула по черепу, я задергался, захрипел, но «влюбленная душка Козетта» стояла уже далеко. Любовалась левой рукой, украшенной атрибутами великого женского счастья, и впервые пятно ее щек расплывалось взволнованным, розовым.

— Черт с тобой! — Я хлопнул дверями и направился к малым компьютерам.

За неделю я продублировал вершину горы Аргамург, покорил мечом города, и — о трепетный миг сладострастия! — возложил сундуки самоцветов перед троном моей Королевы. Альбертина томным движением подняла кружевную вуаль и изволила одарить раба благосклонной улыбкой. Я был счастлив! Я растворился в безмятежном блаженстве сближения с легкокрылой, недосягаемой…

Жизнь испортила Эддингтон. Она мягко, одну за другой, отключила цепи компьютеров и еще три часа выводила мое кисельное тело из состояния транса.

— Я вынуждена, сэр Альберт, напомнить вам о возложенных на нашу семью обязательствах.

Что за чушь? Ну да… Что-то с папочкой… Я попробовал вялой рукой зафиксировать чашку какао… Наклонился, отпил со стола.

— А… нельзя без меня?

— Невозможно. Нас ждут в клинике «Маленький ангел».

— Что за гадость…

— Я, сэр, к сожалению, выражаю свое несогласие. Наши дети — сошедшие ангелы.

— А я полагал — бесенята…

Эддингтон… Пардон, леди Зу, так она назвала себя прессе, приказала роботам тщательно вымыть сэра и упаковать в свободный черный костюм. Любимое кресло с колесиками само повезло меня в недра золоченого лимузина. Я, конечно, не инвалид, но пускай никто не рассчитывает, что свершу хоть один лишний шаг в направлении их муторных целей.

До водителя за переборкой рукой подать — десять метров. Это, знаете ли, напрягает. Борясь с тошнотой, я велел автомату задраить все окна, отделяя мир мягкой шкатулки от гремучего мира людей. И все же успел заметить, как эффектная Эддингтон (что одежда делает с женщиной!) грациозно сошла со ступенек и скользнула в моно-шмеля элегантной дамской конструкции. Мгновенно взвилась над деревьями, махнула ладошкой: «Поехали!» И водитель не стал консультироваться с сыном работодателя, осторожно набрал высоту. Я схватил бумажную урну и откинулся на подушки обреченной жертвой насилия. Из искристого нереала на людей смотрел снисходительный синий взгляд печальной Альберты…

Надо отдать ей должное — Эддингтон провела основательную предвизитную подготовку. Мы спустились в маленьком дворике, где не было припарковано ни одной вонючей машины. Шофер даже носа не высунул, мое кресло мягко поехало в отворенные белые двери. В вестибюле узкие столики медицинского персонала и диванчики для посетителей оказались приятно пустыми, а фото-мото младенцев, слава Творцу, отключенными.

— Добрый день, сэр Альберт! Леди Зу! — зазвенел взволнованный голос девушки-невидимки. — Доктор Шмидт ожидает вас в комнате предварительных переговоров.

Но и в зале, где умное кресло подкатило меня к подоконнику, никого, разумеется, не было. Нас «встречал» бородатый портрет умудренного жизнью мулата с проницательными глазами. Эддингтон уселась в углу и, быть может, сделала знак наблюдавшему в камеру доктору. Хотя, сколько б я ни косился, буравящего зрачка соглядатая не обнаружил.

Доктор Шмидт приступил к объяснениям. Его голос упругими волнами исходил на нас от портрета, и я поневоле прислушивался, проникался и соглашался.

Теперь, когда сексуальная деспотия прошлого века погребена под плитами Единого Свода Нравственности, она остается в памяти протрезвевшего поколения, как постыдное отступление от устоев и норм человечества. Реакцией на безалаберные, бессмысленные соития на улицах и на балконах, в автобусах и в коридорах общественных заведений стала строгая щепетильность «зачатых под фонарем». Эти люди несут в себе множество неизлечимых болезней, спровоцированных родителями. Миллионы жертв вседозволенности никогда не подарят миру полноценных, сильных детей.

Вместе с тем, сотни тысяч здоровых целомудренных современников не желают продолжить род «безнравственным дедовским способом». Они ищут иные возможности, вычищающие болезни и порочные отклонения из спиралей наследственных кодов.

Мы имеем дело с реакцией, с обратным отмахом маятника. Оскверненное, надломленное общество ступило на путь покаяния через отвержение естественного. Но нетрудно понять: отвержение (безусловно, явление временное) облагородит наш дух и очистит наши тела.

«Вот те на!» — размышлял я, подбодренный значительностью задуманного. Не меня одного поднакрыла волна отвращения к ближнему. Я, положим, о ней объявил и выгляжу идиотом, а другие ни в жизнь не признаются, семенят в шеренге с нормальными.

Мать играет в рулетку на Сириусе, пьет виски и дебоширит, сохраняя невероятную, непорочную верность отцу. Её старящие тридцать шесть — это способ спасенья от секса.

Отец пыхтит и клокочет потому, что ему отвратительно сближение с юной особой. В середине прошлого века супруга на сто лет моложе считалась особенным шиком. Обычай не закрепился. Фазер грудью на амбразуру кидает придурка — меня. Заранее зная — болезни убираются новыми способами.

Эддингтон… Холодна, как лягушка. Сама настояла на пункте Брачного Договора, гарантирующем супруге сохранение истинной девственности. В ней совсем не бушуют гормоны, сбивавшие с панталыку молодежь последних веков. Когда в детских садах малыши натягивали резинки на весьма любопытные копии. Когда в школы, в порядке программы сексуальной ориентации, приходили армии гомо. Разъясняли подросткам, как следует выявлять свою «исключительность».

Нас не сотни, нас миллионы, растерянных, неспособных. Иегова, спаливший Гоморру, сокращает народы Европы изощренным, замедленным способом.

— Метод матричной многоходовки основан на подражании созидающим действам Творца, — возвестил между тем доктор Шмидт.

Я вскинул глаза: что, серьезно?

— Сэр Альберт, леди Зу! С нашей помощью вы коснетесь великого таинства: сотворения дитя человеческого из совместных энергий родителей. Из пречистого осеменения матрицы будущей Личности информацией о геномах матери и отца, безопасной и откорректированной.

— Так и надо, — я важно кивнул. Ни к чему моей детке психозы и короткие ножки Козетты. — Это значит, что вы гарантируете…

— К сожалению, не гарантируем, — снизил тон наш благостный вестник. — В этих стенах увидели свет девяносто девять детишек. Тридцать восемь супружеских пар были разочарованы.

— Почему?

Доктор Шмидт за стеной как будто развел руками:

— Отец Небесный хранит тайну массового Сотворения. Мы работаем. И мы веруем, что однажды сумеем помочь всем страждущим, всем желающим…

— Отстегнуть свои миллионы?

— Миллионы — это цена для самых нетерпеливых, — не обиделся эскулап. — Открою пикантную тайну. Мы все, кто причастны к таинству бесконтактного сотворения, директора и ученые, врачи, медсестры, уборщики, все подвергли себя добровольной безвозвратной стерилизации.

Я ойкнул. Под Эддингтон застенчиво скрипнул стул.

— Зачем?

— Круговая порука сплоченных единомышленников. Глубокая убежденность в необходимости действия. С годами методика матрицы значительно удешевится, наша помощь будет доступна всем семьям со средним доходом. Тогда мы позволим себе большое личное счастье среди здоровых детей, будущих родоначальников обновляемого человечества.

Вот те раз! Они все здесь фанатики! Сумасшедшие, круче меня! Я невольно глянул на женщину. Та ответила легким кивком: «Я об этом подумала, сэр».

— Мистер Шмидт, довольно вступлений, — возвестила жена-секретарь. — Давайте обсудим пол и характер нашего бэби.

Вот те два! Опять неожиданность: разве с папой не обсудили? Эддингтон, видать, крепко запомнила вспышку гнева и хлопанье дверью, сейчас плавно меня подведет… К чему? Не все ли равно?

— Мне все равно.

Эта фраза, буркнутая тусклым голосом, несказанно расстроила доктора:

— Сэр Альберт! Это матери запросто принимают младенцев всем сердцем, а отцы весьма избирательны! Расскажите нам просто и прямо, кого вы хотели бы видеть постоянно рядом с собой? Кого вы хотите любить?

Никого!!! Ему так и ответить? С глаголами и междометиями? Я начал краснеть. Эддингтон зачастила ласковой дурочкой:

— Доктор Шмидт! Мой супруг очень скромен. Прекрасной души человек, хотя немножко закрытый. Но кто ведает помыслы мужа яснее доброй супруги? Сэр Альберт! Позвольте, я сделаю вас еще немного счастливее!

Я уставился в недоумении на трепещущее пятно. Не понял, куда она клонит? Но я ей привык доверять. И выдавил:

— Ну… Разрешаю.

— Доктор Шмидт, мой супруг редкий раз отдыхает с объемными играми. Как эстету, ему по душе образ девушки королевы. Если б наша дочь походила на прекрасную Альбертину внешностью и манерами, но при этом бы унаследовала деловой склад ума сэра Герберта, мы вам были бы очень признательны.

Воцарилось молчание. Я от стыда готов был растаять. Согнулся, стиснул ладонями пылающее лицо. А сердце уже трепетало, уже надрывно надеялось: «Это можно? Это возможно?»

За стеной юристы задергали страницы из договора: отец, вне всяких сомнений, авансировал пацаненка. Как посмела серая мышь, треугольная Эддингтон, игнорировать волю Зевеса, прижавшего к ногтю Подсолнечную? Зачем рисковала своим беззаботным-проплаченным будущим?

— О, конечно! Желанье родителей — обязанность для исполнителей! — вдруг воскликнул взволнованный доктор с нескрываемым облегчением. Очевидно, напал на лазейку, оставленную папашей. Неужели сатрап Питер I играет со мной в демократию?

— Сэр Альберт, вы согласны на дочь в образе Альбертины? — раскатилось по залу торжественное судьбоносное предложение. Точь-в-точь как будто священник выспрашивал у невесты: «Согласна ли ты, дочь моя, стать супругой этого юноши?»

— Согласен, — ответил я шепотом стыдливой любящей девственницы, не разнимая рук, не поднимая глаз. И уже представлял свою девочку, свою крошку, свою веселушку, и захлебывался восторгом и извечной отеческой горечью: что с ней будет, когда подрастет? На кого меня променяет?

Я повернулся к пятну и впервые в жизни сказал: «Спасибо тебе, Козетта!»

Разумеется, опытный врач разгадал мое состояние. Я сидел перед ним, как дрожащая псевдоподиями инфузория под оптикой микроскопа. Разумеется, он изучил три тома моих психозов. Потому слова умной женщины, поразившие инфузорию, не озадачили тонкого знатока человеческих душ:

— Доктор Шмидт… По правде сказать, я не создана для продолжительного и кропотливого брака. Когда наша нежность увянет, мой супруг отпустит меня с присущим ему благородством. Но хочется быть уверенной, что вдали от меня этот милый непосредственный человек по-прежнему будет овеян заботой и женской лаской. А не сможем ли мы, доктор Шмидт, воплотить королеву не дочерью, а… полноценной невестой? С такими прекрасными качествами, как верность, любовь и покладистость?

— Очень сложно создать человека, наполняя первичную матрицу исключительно генами матери, параллельно внося очень многие косметические изменения… Очень сложно, но не невозможно. Боюсь, вам придется обоим выложиться по полной. Ваше мнение, сэр Альберт?

Я застыл дурак дураком, на распухшей физиономии расползалась мимика счастья. Перед взглядом предстала Волшебная, облаченная в плоть и кровь… В гладкий шелк белокурых волос вкруг сияющих любящих глаз…

Стоп! Неправильно, невозможно!

— Она меня не полюбит!

— Полюбит. Врожденные чувства клиникой гарантируются, — поддержал «жениха» душевед.

— Но я не хочу, чтоб она томилась в доме, как пленница! Как робот с программой служения! Своевольная! Недоступная! Пусть она остается свободной! Альбертиной из прожитых грез!

Я вскочил и бросился вон в поисках одиночества. У дверей налетел на Козетту, крепко сжал в тисках благодарности и впервые в жизни смутил бесподобного секретаря. Она пискнула и шепнула:

— Это шанс. Сэр Герберт за Койпером.

Это значит, что я… Боже мой! Я СЕГОДНЯ ВЫБЕРУ САМ! Я влетел в кабинет для мужчин, сунул голову под ледяные звенящие струи воды.

Повалился на стул. Зеркала отражали мокрое, красное, необъятное… черт те что.

Как я мог поверить дурману? Я с ума сведу эту девушку. Ее будет тянуть к уроду, вопреки велению разума, вопреки желаниям юности! Но однажды программы сломаются, и она от меня убежит. Как я буду себя ненавидеть! Нет и нет!

Но ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА, понимающая, снисходительная, стояла перед глазами и не думала уходить. Она уже зарождалась на тонких волнах материй, все ее естество трепетало в предвкушении воплощения! Она говорила: возможно. Мы попробуем. Есть вероятность, у нас будет общее будущее. Я пластична, я изменюсь ради радости жить и дышать. Ради счастья рядом с тобой…

И ко мне снизошло озарение: Я ТОЖЕ СМОГУ ИЗМЕНИТЬСЯ! Я сброшу подушки жиров, отшлифую лицо, позабуду отвратительные привычки! Я буду работать с отцом, рука об руку с Альбертиной! Я брошу к ее нежным ножкам Подсолнечные миры! Королева будет гордиться союзом с родом Ротвеллеров!

Но рядом стояла дочурка. Та, которую я полюбил неизбывной горькой любовью. Ее тельце теряло объемы, стало плоским и истончалось, и уже рвалось на ветру, преданное отцом… Я смотрел ей в глаза, и я видел мучительный страх близкой смерти… Я — отец! Как могу я позволить, чтобы доченька умерла? И я бросился к ней, обнял плечики, прозрачные, полуживые, как живая поверхность воды… Я дышал на нее, согревал. Я шептал ей: всё для тебя… Изменюсь, подарю целый мир, ты будешь самым счастливым, самым лучшим ребенком на свете!..

Я метался между моими печальными Альбертинами, я не мог отпустить ни одну! Я не мог предать ни одну! Разве могут родители жертвовать? Разве вправе они выбирать? И вдруг…

Как ответ, как разгадка давно позабытой шарады, зазвенели в ушах голоса: «Слышишь, Альб, ты простил бы их, что ли? Ну на кой твой фазер вцеперился? Ну на фиг их разрезать?»… «Мне Вильсон и Лейла рассказывали, их в детстве, наверно, раз десять, готовили к операции. И всякий раз выяснялось, что выживет только один… Конечно, лучшая клиника… Профессор из Джеферсона…»

Когда разгневанный папочка прижал компанию Симпсона, он его оставил без выбора. Он заставил отца близнецов жать курок в гусарской рулетке, где под дулами револьверов стояли несчастные дети.

Это Вильсон и Лейла словами наших общих друзей-однокашников просили меня о пощаде. Они очень хотели жить. Пускай даже жуткими пугалами в восприятии большинства. Они не хотели под землю. Их разнузданная сексуальность была способом доказать свое равенство среди равных. Я об этом знал, но забыл. Я упивался неделями клинической изоляции, с тайной радостью погружаясь в порочную муть своей психики.

Как жесток, как страшен отец! Он не отдал дело судье, он сам отомстил несмышленышам. Близнецы шли под нож, как на плаху. Они Смерти смотрели в глаза, поэтому изменились.

Через тридцать лет я постиг леденящий ужас родителей выживших одноклассников.

И насмешливый выверт отца: он дал мне возможность выбора, а выбора вовсе не было! Я размазывал слезы и сопли и даже дернул за жидкую седеющую шевелюру, когда во фрамугу над дверью осторожно влетела летяга:

— Сэр Альберт, леди Зу беспокоится: у вас подскочило давление. Прошу вас, выпейте это. Леди Зу велела сказать: она видит выход в создании не дочери, не невесты, но как будто приемной воспитанницы шестнадцатилетнего возраста, пятиюродного родства. Повзрослев, осознав свои чувства, девушка разберется в своем отношении к вам, в дочерней иль женской привязанности.

— Сама разберется? Так можно? Без всякого программирования?! — Прекрасная женщина и трогательный ребенок покачнулись в воображении и слились в одного человека. Они согласились с Козеттой!

— Доктор Шмидт уверяет вас, сэр, что такой вариант предпочтительнее. Он избавит вас от беспокойств и забот воспитания малышки. Вместе с тем, вы получите девушку с воспоминаниями детства, с трогательной привязанностью к обоим опекунам, со знаниями школьной программы. С королевской свободой выбора самореализации в родовом концерне Ротвеллеров.

Таким образом, все утряслось. Я позволил белке-летяге высушить мои волосы, промокнуть салфеткой лицо и почистить мятый костюм. Доктор Шмидт предложил было встретиться после ночного отдыха. Я решительно отказался. Каждый день, каждый час проволочки отдалял явленье Прекрасной из искристого нереала. И приближал встречу с папочкой, который мог прекратить финансирование проекта. Мог убить мою дочь. Очень запросто. Это я теперь понимал.

И сей миг приказал приступать к созданию чудо-ребенка. Доктор крякнул, вызвал двух роботов с зеленым крестом на пупах.

— Прошу мадам и месье пройти с нами в комнаты отдыха и переодеться в костюмы для спортивных манипуляций, — прошелестели «медбратья».

Оказалось, что наши комнаты расположены друг от друга на значительном расстоянии. За простыми белыми дверками скрывались апартаменты с гостиной, спальней и кухней, заполненным холодильником и множеством мелких роботов. На полках лежало белье моих необъятных размеров и четыре высоких стопы облачений борца каратэ.

— Зачем так много?

— Одежду придется менять каждый час по мере выхода пота.

Это странно.

— Там очень жарко?

— Вам не будет холодно, сэр.

Приняв душ и отчаянный вид японского супергромилы, я прямо из гардеробной шагнул в сверкающий зал с названием «Созидательная». Первое впечатление — высокая тумба по центру, прозрачная и пустотелая. От крышки тумбы тянулись провода, присоски и шланги, утопали в резных проемах ослепительно белой стены. И выныривали над группами пугающих тренажеров у моих дверей и напротив, рядом с входом в покои Козетты. Очевидно, за левой стеной находились весьма засекреченные приборы «Мелкого ангела». Там сидели ученые люди, контролировали процессы.

Кози тоже сидела за тумбой, в разрисованном кимоно, в расслабленной позе лотоса, утыканная присосками. Я не сразу нашел ее взглядом. А увидел и содрогнулся: мне так ноги не завернуть!

— Поздравляю вас, леди Зу! — полился с потолка голос доктора. — У вас отличная аура сияющей летней лазури. Небольшие черные пятнышки будут нами легко отфильтрованы. Вероятно, с забором энергий никаких проблем не возникнет.

«Так за что вы деньги берете?» — хотел я сболтнуть, но сдержался.

— Теперь прошу вас, сэр Альберт, лечь на спину на мягкий топчан и спокойно, приятно расслабиться. Прошу отгонять любые сомнения, переживания и ни о чем не думать. В идеале, надо почувствовать: ваш мозг абсолютно пустой.

Легко сказать: мозг пустой. Как он это себе представляет? Теперь, когда я успокоился и свалил заботу о будущем в руки специалистов, мое тело привычно потребовало подключения к ОКR, будто новой дозы наркотиков. В голове закрутились, запрыгали образы и сюжеты. За моей Королевой охотились катапонцы с планеты Кантариуд, какое уж тут расслабление! Я бросался на них из-за туч, я рубил их, крошил, колошматил, мои мышцы дрожали и дергались с каждым новым ударом перна́ча!

— О нет, сэр, так не пойдет. Ваше тонкое тело кишит протуберанцами грязи, — осторожно вклинился доктор. Ощущение — будто шарахнул дубиной по голове.

— Ну и что? Пропустите сквозь фильтры! — рявкнул я, возвращаясь к действительности.

— К сожалению, сэр Альберт, создание человека потребует ваших усилий. Нетрудно очистить воду, бегущую с девственных гор, и напоить ребенка. Но нельзя черпать черную жижу из воняющего болота. Как ни чисть ее, как ни фильтруй, ребенок скоро погибнет.

Это было очень обидно. «Значит, я для вас — вонь болотная?» Захотелось устроить истерику после долгого трудного дня, который мой организм воспринимал, как стресс. Но с небес снизошла Альбертина: «Ради нашей будущей встречи…»

Я взял себя в руки. Поднялся и как можно спокойней ответил, обращаясь к тупой белизне, отражающей голоса:

— Доктор Шмидт, мне нет смысла скрывать, и вы сами прекрасно знаете, что я игрок, психопат. Я согласен вам подчиняться. Я уверен также, что мы прекрасно поймем друг друга без трагичных иносказаний и мудреных словесных вывертов.

Эскулап вздохнул с облегчением и поспешно сбыл меня с рук под контроль психолога Ленца.

С тех пор моя жизнь изменилась. Нет, не точно. Это я сам с той минуты стал изменяться. Блюдя великую клятву, данную МОЕЙ ЖЕНЩИНЕ в зазеркаленном туалете.

Разумеется, доктор Ленц изливал на меня килобайты гипнотического программирования: от игры, от обжорства, от лености. От страха перед общением. Разумеется, ловкие роботы меня мяли и массажировали, и повсюду клеили пластыри, растворяющие жиры. Но без импульса обновления, засветившего мои нервы, без нацеленного настроя, разве я позволил бы Ленцу волочить меня в дельное будущее? Разве выдержал бы каждодневную неумеренную нагрузку тренировок и отречений?

Мой капризный желудок покорно проглотил большущий баллон, понижающий аппетит, и не отторгал несъедобные творения диетолога. А мускулы, как ни странно, объявили, что они есть, и даже стали прощупываться под воздействием тренажеров. За первый месяц я сбросил сорок четыре фунта. Это много. Но не заметно, если весил триста четырнадцать.

Но отец и мама заметили. Оба меня поздравили, обещали скоро приехать посмотреть на «чудесную внучку». От их перекошенных лиц мурашки сновали по коже. Перекошенных от искажения достигающих Землю сигналов, но кто знает, чем обернется въедливая ревизия?

Теперь о главном. О дочери. Метод матричной многоходовки изнурял меня, но не нервировал, а каждый осиленный шаг награждал результатом внутри животворящей колонны. Доктор Шмидт объяснял нам значение каждого нового действия.

Первооснова всего сущего во Вселенной, живого и неживого, разумного и неразумного — это энергоматрица, возникающая из хаоса от посыла Мысли Творца. По сути — энергокаркас, оснащенный кучей Программ предстоящей материализации.

Разворачивая Программы сотворения гуманоида, матрица для начала созидает бессмертную душу, способную к жизни и деятельности на разнообразных планетах, к Божественной Эволюции в процессе реинкарнаций.

А затем сливается в чреве (в пробирке, в камере Гоша) с оплодотворяемой клеткой, развивает биополя, собирает атомы пищи в сложнейшие биомолекулы, формируя тело младенца.

Вот почему — подчиняясь Направляющей Мысли Творца — однотипные изначально клеточки эмбриона в процессе деления меняют внутренние структуры и образуют сложнейшие разнообразные органы.

Человек до сих пор не умеет создавать рукотворные матрицы. (Что несказа́нно радует: сколько уродливых тварей копошилось бы рядом с нами!) Но ученые «Мелкого ангела» догадались притягивать души, подготовленные к воплощению, и на их основе выращивать задуманного ребенка. Этот способ дешевле и проще, но имеет конкретный минус: кармическая наследственность уже много раз воплощавшейся, уже грешившей души, в полной мере не вычищается. То есть, за свои миллионы заказчики получают дите задуманной внешности и желаемого характера, но с неведомыми проблемами, накопленными в веках.

Второй путь сложнее, дороже. Если верить энергобиологам, люди сами время от времени продуцируют новые матрицы. У созревшего человека первичный каркас разбухает энергиями размножения, что приводит к выбросу копий в Созидающее Пространство. Люди сильные и активные дарят миру энергозародыши с потрясающим постоянством. Одряхлевшие телом и духом — практически никогда.

К сожалению, я засиделся в последней, немощной группе. Но я пожелал прыгнуть в первую! Я обязан был передать будущей Альбертине энергооснову Ротвеллеров! Никто никогда не слышал про матричное родство, оно не станет препятствием для заключения брака.

Две недели Козетта спокойно изображала лотос, или дерево, или собаку, опустившую умную мордочку. Приборы чудесным образом улавливали биоволны, излучаемые геномом, корректировали, очищали и отправляли в тумбу. Пустое пространство за стеклами густело белым туманом — аналогом некого «хаоса». Это смахивало на розыгрыш. На бесстыжее надувательство. Доктор Шмидт ссылался на многие секреты изобретателей и подкраску, необходимую, чтоб родители убедились в начале сложных процессов. Я не спорил. Я уже веровал.

Я крутил, крутил колесо тренажера велосипеда и смотрел на экран, где беру в первый раз свою доченьку на руки — невесомый теплый конверт с красноватым сморщенным личиком. И вдруг она мне улыбнулась! Обнажила тонкие десенки, беззубые, умилительные! Я заплакал, ей Богу, заплакал. Слезы капали на ковер, а экран повторял, повторял младенческую улыбку. И я понимал, что моменты, предусмотренные психологами, навсегда останутся в памяти. В ее — как основа для Личности. И в моей, основой любви, не придуманной, настоящей. Эти яркие воспоминания сблизят нас, навеки сроднят сильнее любого генома.

Побежали трудные дни. Я исправно ломал тренажеры и замахивался на штангу, пыхтел на шустрой дорожке и кривобоко прыгал, выталкивая коня за пределы «летного поля». И везде, с десятка экранов, на меня смотрела ОНА, неожиданная, подрастающая. Вот первый шажок, и я в умилении на коленях: «Иди, дочурка, иди!» Вот книжка, и пухлые пальчики гладят толстую белую птицу. Я вычитываю нараспев: «Вышла курочка гулять…», а младенец легко переводит на свой, младенческий лад: «Коко буа!» Вот мы гуляем по парку, дочка прячется и смеется… И так тихо, славно вокруг… Мы на яхте, стоим озадаченные, а огромное солнышко тонет в далеких пылающих во́лнах… В Диснейленде, пачкаем платье мороженным с Нурри-Макусом… На Венере, на Марсе, Сатурне… На днях рождений, на праздниках в кругу счастливой семьи… Подросток с сияющим взглядом придуманной Альбертины превращается в Альбертину. Скорее, скорее! Скорее! Я обязан стать сильным и ловким! Я обязан помочь своей дочери!

Мы знали. Нас инструктировали. Но когда в колонне метнулась миллиновольтная молния, и раскатистый гром шибанул по защищенным мозгам, я свалился с седла и застыл в асане «на четвереньках», а «лягушка» Козетты подпрыгнула и рассыпалась, словно расплющенная.

— Поздравляем вас, сэр Альберт! Вы добились, вы дали нам матрицу! — застучали по голове возбужденные голоса. И добавили молоточками в приступе рукоплескания.

Вбежали врачи, унесли супругу в апартаменты, меня подхватили три робота. Я дергался, сопротивлялся, кричал: «Хочу видеть матрицу!» В результате буйного парня пристроили на топчан, сняли шлем, отвративший контузию, и позволили наблюдать за редкими вспышками искр, кружащихся за стеклом. Ремонтники суетились, проверяли целостность тумбы. Стекла выдержали. Сгорели несколько ответвлений, их меняли под потолком летающие медбратья. Белесый туман наливался серебренным лунным светом… И вдруг полыхнул! Заискрился каждой капелькой, каждым атомом, словно сонмом сброшенных звезд! Я зажмурился… и заснул. Счастливый и утомленный. Но успел осознать: точно так же каждый день на Земле засыпают миллионы влюбленных пар после сладкого единения…

О, я многое потерял. Я не видел, как падшие звездочки формировали душу. А когда пробудился, в колонне трепетало, переливалось миниатюрное солнышко, мягонькое, неяркое. И Козетта застыла на коврике, вздернув кверху мокрое личико, потрясенная, зачарованная. В этот день все картины с мадоннами потускнели пред чувствами женщины, захлебнувшейся материнством.

И еще я вдруг понял… Но доктор велел идти на прогулку. Под предлогом: им надо заняться вычищением кармы младенца от грехов Эддингтонов-Ротвеллеров. Что не сложно. Новопроявленная, не рождавшаяся душа отторгает черные сгустки, спрессованные в веках. Остается «стерилизация» пространство внутри колонны, чтобы этапы материализации не внедрили в юное тело кармическую зависимость. Чтобы дочка не отвечала болезнями и трагедиями за бездумные судьбы отцов.

Осенний парк вокруг клиники удивлял обилием дорожек. Параллельных, через два метра разделенных цветущим кустарником. Подтверждающих подозрение «не меня одного поднакрыло». Влюбленные здесь прогуливались как будто бы парой, но выбрав комфортное расстояние.

Разглядев голубое пальто у затейливого фонтана, я бросился за супругой, но совсем опустил из виду правила этикета. Наши с ней железные правила. В результате застыл перед вспыхнувшей от смущения недотрогой и никак не мог объясниться в распирающей благодарности. И она не могла, краснела, взволнованный взгляд то вспыхивал, то прятался за ресницами. Вероятно, в такие минуты нормальные люди целуются. Мои сбивчивые признания запинались за пару рядов бересклета и лагестремии, однако, пришлая мысль, что теперь мы как будто бы связаны общей дочерью, общей любовью, уже не казалась мне странной, отвратительной или пугающей. И Козетта тихо поддакивала. А когда я сказал, что внесу в брачный договор изменения, что она сможет сколько угодно жить с нами после развода и сколько угодно общаться с взрослеющей Альбертиной… Что ребенок будет её по самому настоящему… Бедняжка стиснула пальцы:

— Я хотела просить… Но боялась…

И мы разбежались, растроганные, переживать небывалое намеченное единение в благостном одиночестве.

Сотворенье человека требует многих усилий. Чтобы наши тела непрестанно транслировали энергии, чтобы солнышко собирало из распыленных в тумбе паров воды и десятков химических элементов кожу, кости, мышцы и прочее, приходилось крутиться-вертеться. Я с удвоенным энтузиазмом осваивал тренажеры. А Козетта… Вы не поверите. Оказалось, Козетта — гимнастка, отсюда определенные особенности фигуры. Но когда она вышла в купальнике особым, пружинистым шагом, когда прыгнула и полетела… Когда закрутилась в сальто-шпагатах-переворотах, легкая и стремительная… Я забыл про громоздкие гири, зависшие над головой, и побил свои достижения по удержанию тяжестей.

О, Козетта была потрясающа! Куда делась моя близорукость? Я впервые понял, что вижу ее фигурку и личико (не размазанное пятно!), к тому же не первый день. Я постиг — она специально надевала двубортный костюм, чтоб скрывать сексапильность и грацию. Что ее упругие ножки вовсе даже не укороченные. Они очень и очень… достойные для невысокого роста.

Открытия приводили в непонятное замешательство. Даже хуже того. Выступления честолюбивой гимнастки, получившей в юности травму, пробуждали в моем естестве… Я вспомнил колледж и рыженькую двухметровую Сьюзи Бинч, и ночные томления от скомканных… полагаю, возвышенных чувств. И стыда мужского влечения.

Шли недели. Я отводил от миссис Ротвеллер глаза. И со все возрастающим страхом следил за происходящим в животворящей тумбе. Распыленный туман элементов все сильней и сильней обволакивал наше гаснущее светило, густел по центру, и я каждый день начинал с напряженного поиска бледного лучика. Как будто хотел убедиться в биении сердца ребенка. Затем белая масса оформилась в бесполого человечка, толстого и неуклюжего, как рисуют наивные дети. Не прекращая вращение, человечек начал расти, тянулся ручками, ножками… И вот уже тонкая шейка с обозначенной головой… И вот уже будто бы талия…

— Непонятно! Так не бывает! — терзал я терпение ученых. — Где клетки? Где эмбрион?

— Не массовое сотворение, индивидуальный подход! — отзывалась профессор за стенкой. — Разве боги разных народов создавали первых людей беспомощными младенцами? Вроде, все начинали со взрослых?

Я думал. И вспоминал хулиганистого Амура. Но он так и остался мелким. Второй аргумент: «Вы — не боги!» — представлялся неубедительным.

А однажды открыл ночью дверь (привычка следить за процессом уже превратилась в навязчивую), а там! Бесполая кукла превращалась в юную девушку! Я ахнул, зажмурил глаза и отчаянно закричал:

— Да что ж вы такие бесстыжие? Разве может отец это видеть?

За стеной что-то грохнулось об пол, и голос Шмидта промямлил:

— Извините нас, сэр Альберт. Сейчас мы поставим ширму.

Извините… А я не заснул, проворочался до утра. Разве можно кому объяснить: Альбертина — не девка для массового всестороннего употребления. Экстраординарный проект, в единственном экземпляре, в играх, в грезах Ротвеллера-младшего. Я никогда не видел ЭТУ ЖЕНЩИНУ обнаженной. Я никогда не стремился к последней степени близости.

А тут… ЕЕ унижение сразу стало моим унижением. Захотелось устроить скандал. Кричать, не вставая с постели, рвать на тряпки подушки и простыни. Чтобы прыгали, чтоб успокаивали. Скандал для шизика — лучший, проверенный способ разрядки. Но я вспомнил Козетту — она дежурила ночью у тумбы и, конечно, переживала. Ее надо сменить. Что ж, поднялся. И скоро услышал вкрадчивый баритон психолога Ленца:

— Сэр Альберт, мне хотелось бы с вами обсудить очень важный вопрос.

— Давайте.

— Насколько я понял, вы видите Альбертину в будущем вашей дочерью?

— Не уверен.

Прекрасная женщина из мира воображения лукаво склонила головку — она тоже была не уверена. Как может она зарекаться, пока не глотнула ЖИЗНИ?

— Сэр Альберт, мы отстали от графика почти на четыре дня. Созидание замедляется. К сожалению, нам не хватает вашей мужской энергии.

— Понял, буду крутиться быстрее. У меня есть потенциал.

— Но это не самое главное. Доктор Шмидт просил передать, что видит серьезные признаки усталости вашего сердца. Вам нельзя наращивать темп. Вам следует отдыхать как можно дольше и чаще.

— Мое сердце в порядке!

— Нет, сэр. В сложившейся ситуации предлагаем два варианта. Либо вы отдаете дочери информацию о геноме, что приведёт к естественному резонансу парных энергий и сразу решит все проблемы. Либо ищите для воспитанницы дополнительного отца, что сохранит в дальнейшем свободу взаимного выбора.

— А… если ни то, ни другое?

— Боюсь, сэр, никак невозможно. Вы рискуете заболеть, а девушка не родиться.

Не родиться! Я заморгал. Королева Грез побледнела и спряталась под вуалью. Не желала она признать, что, пожалуй, переживет появление второго мужчины. Лишь бы жить! Ее славный герой обязан отдать ей обещанное.

— Доктор Ленц, я согласен терпеть постороннего на площадке. Прошу сообщить сэру Герберту. Пусть найдет подходящего парня и посадит на договор.

— Это ваше решение? Так скоро? — в голосе душеведа послышалось удивление.

Я ответил простой откровенностью:

— Так хочет моя Альбертина. Воображаемый образ все время передо мной. Иногда диктует условия. Это признаки деградации?

Эскулап на секунду задумался:

— В вашем случае, нет, сэр Альберт. Я наблюдаю за вами и вижу многие явные признаки выздоровления. Вы разделяете четко реальное от нереального. Полагаю, «приказ Альбертины» был не ее, а вашим неочевидным желанием. Иногда наш разум выкидывает и не такие коленца. Вы боретесь в подлинном мире. Вы поступились многими привычками и удобствами ради будущего человека, с характером, с плотью и кровью. Вы стремитесь только вперед. Вы уже отказались от игр и прощаетесь с Королевой.

Прощаюсь?.. Да… Это больно. Чем ярче девушка в тумбе, тем слабее мое поклонение солнцеподобному образу… Я надеялся… Мне обещали, что однажды образ сольется с ПРЕКРАСНОЙ НОВОРОЖДЕННОЙ. Но так ли? Свободная доченька рассмеется и убежит. Чтобы я шел вперед, мне нужна… необходима супруга. Чтоб вела меня за собой. Чтобы не позволяла вернуться в окруженный грезами дом. Потому я предпочитаю донора биоэнергий. Эгоистично, но правильно.

Напоследок Ленц объяснил: установленное прикрытие заслоняет фигурку девушки, оставляя отцу для контроля голову, шею и плечики, и ноги чуть выше коленок. Я увидел и содрогнулся. Зубы стиснул, чтобы в запале не назвать свою дочь безобразной резиновой заготовкой. Сверху — лысый шар головы, в разрезах глазниц копошится жутковатый белый туман. Ниже свесились две колбаски, без выделения стоп, без пальчиков, без ногтей.

— Увы, человек некрасив, пока прячется в лоне матери, — прокомментировал Шмидт. — За месяц мы с вами наполним кожу необходимым. Изящный скелет и мускулы придадут фигуре воспитанницы желаемое совершенство. Уверяю вас, сэр Альберт, если б начали со скелета, с утрамбовки внутренних органов, это смотрелось бы…

«Гаже», — понял я и скорей закивал. До контрольной встречи с родителями оставалось одиннадцать дней. Это срок, чтоб придать «заготовке» человеческое подобие, способное спровоцировать отца на последнюю выплату.

Доктор Шмидт посоветовал нам отныне спать в созидательной. И питаться, чтобы ребенок улавливал пищеварение, чтоб как можно скорее притягивал нужные вещества. Услужливые медбратья устроили леди Зу открытое ложе за степпером. Измотанная мамаша пожелала мне доброго утра, нацепила ворох присосок и стеснительно вжалась в стенку.

Я взбирался на климбер, сменивший вершину горы Аргамург, и думал, что столбик с педальками «маскирует» кровать не случайно. Что Козетта под простыней волнует меня хлеще Сьюзи. И что это влечение схватывают-обрабатывают приборы.

А иначе ребенку не быть. Прослойки Биовселенной пропитаны волнами секса. Дуализм — извечна тема разнообразных учений, предстает здесь первоосновой, беспокойными Силами Жизни, стремящимися к единению, к сотворению нового, третьего.

Я попал под действие Сил, как любой полноценный мужчина. Я ловил на себе взгляд супруги, любопытный и выжидательный. Она… тоже? Господи правый! Мы могли бы… Но взгляд удалялся, оставляя чувство тревоги и взаимного замешательства…

На последовавшей неделе доктор Шмидт не раз придирался к моему учащенному пульсу. Заставлял меня отдыхать и пить капли. Конечно, напрасно. Под напором наших энергий засветились два глаза-сапфира и скрылись под нежными веками. Обозначилось милое личико — о, видели б вы это чудо! Сформировались стопы и опустились на теплую крутящуюся платформу под действием притяжения.

Она уже весила — диво! — почти сорок два килограмма! И уже становилась похожей на щупленькую девчушку, замученную диетами, с умилительным ореолом младенческого пушка.

— Косички вырастут сами, — успокаивал нас доктор Шмидт. — Главное — крепкие кости и ногтевые пластины.

Нет, самое главное — сердце. На тонкой девичьей шейке уже проявилась голубенькая пульсирующая прожилка, заменившая нам ясный свет рассеявшейся души. Мы веровали. И нервничали, ожидая явленье отца.

Что ж, однажды двери открылись, и в стерильный мир созидательной шагнули фигуры в «скафандрах». Папу с мамой сопровождали представители от дирекции, доктора и профессора. Лица замерли в выражениях компетентной невозмутимости, под черепными коробками метались тревожные думы. Угодить Ротвеллеру-старшему — значит, нос утереть конкурентам. Не потрафить — воду сливать.

— Это что там за хрень? Уберите! — раскатился по помещению недовольный голос отца, усиленный микродинамиками в воздухоочистителе.

Двое сразу бросились к тумбе.

— Не позволю! Не трогайте ширму! — Я метнулся наперерез.

Родитель от неожиданности развернулся и пару секунд распознавал в наглом ниндзя киселеобразного сына:

— Я за это деньги плачу!

— Ну и что? А тебе бы понравилось, если б я оголил твою дочь?

Два Ротвеллера, толстый и тонкий, уставились друг на друга. До папаши тоже дошло. Но дело уже принимало критический оборот. Ученые окаменели, карьеры повисли на ниточках. Я до ужаса четко представил, как самовержец хмыкает, выпрямляется и уходит. Без слов. Без обещанной выплаты. И в эту минуту, впервые, почувствовал свое сердце. Его в самом деле «сжимало холодной ладонью отчаянье»… Но женщины рода Ротвеллеров за деньги не раздеваются!

Выручила Козетта:

— С моей стороны, — замурлыкала медоточивым голосом, — ширма не установлена. Я, как мать, постоянно слежу за развитием нашей девочки. Если леди Заза изволит, она сможет с этой позиции полюбоваться на внучку, а потом рассказать сэру Герберту.

Моя мамочка — двадцатилетняя генетическая брюнетка, подмигнула мне черным глазом и двинулась, словно по подиуму. Иначе она не ходит, нигде, ни в какой ситуации. Небрежно кивнула временной и уставилась на постоянную. Модное в этом сезоне розовощекое личико выразило… озадаченность.

— Она страшненькая, но живая, — выдала заключение. — Знаешь, жалко ее, если, ну…

Папа хмыкнул и в самом деле выскочил в вестибюль.

— Предстоит развитие мышц! Огранка молочных желез! Насаждение интеллекта! — разом затараторили схлынувшие ученые.

— А ты стал мужчиной. Держись! — Маман на секунду красиво прижалась к моей груди и двинулась за источником финансовой безалаберности. О, женщины рода Ротвеллеров…

Ожидание стоило нам разрушенных нервных клеток. Мы с Козеттой сидели подавленные, отводили глаза друг от друга. В головах стучало паническое: что бывает, если не платят? Неужели в «Маленьком ангеле» практикуется некий… аборт? Человека режут на части, распыляют в электроспрее на исходные элементы… Я дергался и бледнел. Козетта глотала капли и впервые не находила аргументов для утешения.

— Смотрите, сейчас заплачет! — зазвенел мальчишеский голос. — Она не способна мыслить, но уже проявляет эмоции!

Мы вскочили. Личико девочки исказила гримаска обиды, плечики задрожали, из распахнутых глаз полились неудержимые слезы. Платформа тихо вращалась, наша дочь смотрела сквозь нас и ревела, ревела, ревела, словно брошенный нянькой младенец.

— Эй, кто там! — закричал я растерянно. — Немедленно успокой!

— Я стажер Эркюль Буланже. Альбертина связана с вами невидимой пуповиной, это вы должны успокоиться! Но я могу запустить альбомчик для малышей.

Из динамиков полилась ритмичная детская музыка, и веселые голоса зазвенели про лиску Элизку, про зазнайку зайчика Квачика. Мы с Козеттой не договаривались, но невольно заулыбались, засюсюкали и запрыгали, как сюсюкают миллионы влюбленных в чадо родителей:

— Бетти, Бетти! Где мои ручки? Как мамочка крутит пальчиками! Тук-тук-тук! Где наша малышка? Наша умница, наша красавица!

— Тук-тук-тук! А где моя радость?! Ой, смешной у папочки носик! Папа клоун! Папа волшебник!

О, доченька нас заметила! На секунды при поворотах бессмысленный взгляд останавливался на наших забавных лицах, она стала нам подражать! Улыбнулась! И засмеялась беззвучным младенческим смехом! И мы засмеялись, счастливые, совершенно забыв о…

У входа стоял одинокий отец. Но под шлемом… Он улыбался?

— Я подписал чек.

Мы замерли. Вероятно, хорошие дети кинулись бы к родителю с выражением благодарности. Мы боялись. Сэр Герберт сам лично потрепал меня по плечу:

— Одобряю, окреп, посвежел! Что там за чушь с папой-2? Мужчины рода Ротвеллеров дублеров в семью не пускают! — повернулся к Козетте: — Ты прелесть!

И скрылся за дверью, как будто затерялся в поясе Койпера.

Оказалось, бабушка с дедушкой проявили инициативу — подарили «страшненькой внучке» генетическую информацию. Немного. Теперь наша девочка стала мне как будто троюродной. Королевские семьи Европы вступают в браки с кузинами, и как будто все со здоровьем у Их Величеств в порядке. Тем более, в наше время.

Альбертина отреагировала на душевный подарок расцветом девичьей красоты, окрепла, порозовела. Что всех несказанно обрадовало. Мое сердце наполнилось трепетом и восторженным ликованием: это явно была Несравненная, сошедшая в наш грубый мир в предрассветной поре Принцессы.

В течение трех недель, решающих и завершающих, ученые обещали наполнить сознание девушки усложненной школьной программой с перспективой Имперского колледжа. Для чего Козетта устраивалась в классической позе лотоса и транслировала пласты закодированных учебников в ментальное поле дочери. Я не понял, как это срабатывает. Но с каждым разом, когда наша девочка просыпалась, на пару минут обретая свободу от вечного транса, ее взгляд становился точнее, радостнее, разумнее.

О, она уже нас узнавала! Протягивала к нам руки! А когда мы впервые услышали заветное «папа и мама»… Мы расчувствовались, засмеялись… И никак не могли успокоиться. И долго стояли у тумбы. Я схватил большущей ладонью горячую лапку Козетты, мы не сразу поняли это…

Настроение портил Шмидт. Он все чаще стал утверждать, что я должен добавить генетики, иначе проект «Альбертина» может не завершиться. Ерунда! Я не мог осознать себя постоянным отцом. Вопреки предсказаниям Ленца, Королева не растворилась в тенях бестолкового прошлого, но восстала из плоти и крови, Совершенная и Завершенная. Я пьянел от близости ЖЕНЩИНЫ, и с лихим, бесшабашным напором бросался на тренажеры.

Но не мог осознать себя мужем: слишком много отцовских инстинктов пробудилось во мне в созидательной. Любые попытки сближения с совершеннолетней воспитанницей отторгались воображением как позорное прелюбодеяние.

А еще… временами… Козетта… Эту милую добрую барышню с забавным курносым носиком и родинкой на щеке я все чаще видел супругой… Или всё понимающей тещей.

Ну не мог я определиться!

И сильней проникался уверенностью, что не должен сам выбирать. Не правильно, не по-рыцарски себя навязывать дамам.

Да, я очень боялся отказа. Который собьет меня с ног.

Но крутился, прыгал и бегал в предвосхищении счастья. Мои прекрасные женщины сами договорятся, все поймут и разложат по полочкам. И однажды одна мне признается… Это будет фурор, восхищение! Фейерверк на горе Аргамург! И какое бы чудо блаженства ни готовила нам судьба, они обе останутся рядом. Вот что главное. Мама и дочка — связанные навеки…

Иногда за грудиной покалывало. Я выныривал из мечтаний и терпел растущую боль. С неохотой сознавая, что частично доктор Шмидт прав. Ну и что? Всего три недели…

Две недели…

Одна… Каждый день нам сулит долгожданную встречу!

Каждый день подводит давление, подбирается тошнота…

Ну и пусть. Медицина всесильна, а тотальные обновления гарантируют двести лет. Правда, я до сих пор не ложился под «энергопилы» генетиков, но избавиться от старения и сопутствующих болезней на любом десятке не поздно.

…Оказалось, не все так-то просто, а инфаркт миокарда рвет сердце, как тысячи лет назад. Меня взяли ночью с постели, усыпили и спрятали в камеру глобальной реанимации. Я падал, падал и падал в бесконечную черную яму и отталкивал Альбертину. Она летела за мной с искаженным от страха лицом, протягивала ручонки, кричала: «Папа, хватайся!» — «Уходи, ты обязана выжить!» — «Я хочу выжить вместе с тобой!..»

Она меня дернула, или это я протолкал вверх обоих, подключив реакторы воли… Память медленно возвращалось… Сквозь тугое гудение приборов просачивались слова:

— Красивый мужчина… Он выживет?

— Что ты, дурочка, обязательно.

— А девочка?

— Девочка вряд ли. Говорят, она разрушается.

— Как страшно!

— Страшно, когда приходят богатенькие невежи и диктуют свои условия.

— На последнем этапе… Не верится… В наше время…

— А что ваше время? До сих пор не всякие роды завершаются благополучно, иногда умирает мамочка, а иногда младенец. Все женщины это знают, но упрямо идут на риск. Нет высшего счастья для матери, чем счастье рожденья ребенка.

Я дернулся — найдено слово! Я — мать! Сегодня я — мать!

Вскочил, оттолкнул дверцу камеры и двух всполошившихся клушек, скорее, скорей в созидательную! Вокруг тумбы сновали ученые, звенели и выли приборы, Козетта крутила солнышко на моем большом турнике, Альбертина… Ширма отброшена, моя дочь заторможенной куклой вращается за стеклом, с живота рвется бледная кожа, обнажая петли кишечника!

— Искусственная генетика! Разряд! Два разряда!

Малютка дергается, кричит! Изо рта вылетают осколки перемазанных кровью зубов!

— Прекратить! Всем слушать меня! Мужчины — на тренажеры!

— Но сэр Герберт…

— К дьяволу Герберта! Я сам за все отвечаю! Все усиленно гоним генетику!

Я прыгнул в седло, я крутил педали велосипеда, скорее, скорее, скорее! Как будто устроил гонки с Ее Гниличеством Смертью! Будто гнал ее, ненасытную, будто сам размахивал брошенной перепуганной бабой косой! О, я видел, как тонкая кожица закрывает жуткие раны, как засохшие губы облизывает розовый язычок! Моя девочка улыбалась! И уже удивленно, сознательно смотрела на суматоху, искала папу и маму!

— Салют, Альбертина!..

…Коса соскользнула из приоткрытой в приветственном жесте руки и пронзила бедное сердце. Мужчина взревел и обрушился на широкий руль тренажера. Но педали еще поворачивались, еще посылали в пространство последние вспышки энергии…

Стекло поднялось. С постамента сорвалась высокая девушка:

— Мой папа! Папа! Он… умер? — Растерянный взгляд запинался о виновные лица врачей.

У вдовы задергалась веки. Она подошла, прикрыла одеялом новорожденную:

— Я об этом подумала, Бет. Теперь мы остаемся единственными наследниками Ротвеллеров.

Город в зияющей пустоте (автор Иван Абрамов)

Я ненавижу понедельники.

Контрабанда приходит только по вторникам.

Трясущимися пальцами вбив код на секретной двери в переулке за булочной, я ввалился в «Подполье» к Бергу. Постоянные посетители даже не обратили на меня внимания, уткнувшись носами в стаканы.

О, Азатот всемогущий, от одного запаха Напитка Богов я готов сойти с ума!

— Свежего Черного! — кинул я Бергу, почти не контролируя себя. — Живей!

— Нет Черного, — ответил тот, как ни в чем не бывало. — Понедельник.

— Слышь, ублюдок! — в два шага оказавшись у стойки, я схватил старого друга за ворот, дыша всей своей несвежестью ему в лицо. — У меня был чертовски тяжелый день! И мне НУЖЕН Тройной Черный!

Берг все так же невозмутимо, скосив глаза, осмотрел мою помятую фигуру. Руки мои дрожали как у древнего старика, а некогда серый плащ был весь перепачкан в крови, грязи и мусоре. После краткого осмотра Берг вновь поднял глаза, оценивая свежие синяки и кровоподтеки на небритой морде, и только затем взглянул в мутные глаза.

Я поймал его взгляд. Хмурый, суровый, знающий жизнь взгляд.

— Два долга, Эрк, — Берг махнул рукой, и автоматические турели убрались в потолок.

— Да хоть три! — я отпустил старого друга, устало шлепнулся на стул, и, закрыв глаза, стал ждать заказ, наслаждаясь атмосферой «Подполья».

— Черного нет, Эрк.

— Неси что есть.

Сейчас мне нужен был кофе. Как никогда раньше. Мозг не соображает от слова совсем.

Проклятые жианны. Дуреют с кофеина, а запрещают кофе всем. Уроды.

Все так же не открывая уставших глаз, я нащупал на стойке панель зарядки и уронил на нее руку с под ноль севшим Наручем, но долгожданного писка так и не услышал.

— Берг!

— У тебя хоть есть чем заплатить?

— О да… — Я хитро улыбнулся, — Я был бы не я, если б не раздобыл пару кредитов себе на товар!

Застой или всеобщая утопия — частный детектив никогда не останется без работы. Неверные супруги, вечные дрязги… Люди то иль краснозадые жианны, разницы никакой — все и всегда будут пытаться испортить друг другу жизнь.

Только вчера весь день провисел в открытом космосе в старом, допотопном скафандре, и все ради пары снимков одного типа, изменяющего жене с секретаршей. Платили так себе, конечно, до крупной рыбы мне как до Альфа-Центавры, но на жизнь хватает, а о большем и мечтать грешно.

Пискнул зарядник, Наруч начал сосать энергию, словно Парламент налоги, и через несколько минут я снова стану похож нормального человека — со связью, паспортом и кошельком. И еще одним маленьким сюрпризом в рукаве, о котором почти никто не знает, но жрет он заряд будь здоров.

— Действительно настолько хреновый денек? — дежурно поинтересовался Берг.

— Утро, — лениво бросил я, приоткрывая целый глаз. — По пути сюда встрял в неприятности. Не слыхал, случаем, что такого натворили детишки на двадцать девятом, чтобы за ними троих мордоворотов гонять?

— Какие именно?

— Ну, человеческий пацан, из торгашей, судя по фартуку, да жианнка. Обоим годков по четырнадцать. Спускаюсь со своего двадцать девятого, никого не трогаю, смотрю — три амбала зажали пацана в углу на лестнице. Он стоит, голос дрожит, поджилки трясутся, перочинным ножичком машет на потеху амбалам. Присмотрелся, а за ним девчонка в мусоре лежит, встать боится.

— Это они тебя так?

— Ага, амбалы. Честно, даже встревать не хотел, просто мимо проходил. А один как заметит меня, как заорет благим матом, ну, и понеслось — один на пацана, другие на меня накинулись, ни с того ни с сего. Козлы. Ну вот, разобрался я с ними, — я потряс рукой с Наручем. Берг понимающе кивнул. — А детей как след простыл. Ни спасибо, ни пока. Так что, не слыхать чего?

— Не, Эрк.

Я вновь ушел в режим ожидания, рукой нащупывая в кармане гладкие края инфокуба. Выпал откуда-то у девчонки, когда та в мусоре «плавала». И не заметила — припустила, что аж пятки сверкали.

Но потом, все потом. Чудный божественный аромат стал сильнее, нос буквально взвыл от восторга, всасывая теплый парок от свежеприготовленного Товара!

О да!

Божественно.

Нет ничего лучше кофе!

Я жадно впился в стакан, вливая в себя обжигающий напиток. Огненная змея прошлась по пищеводу, оседая на дне желудка, отдавая мне всю свою магию, все свое существо, энергию и силу. Я словно жрец, сожравший сердце своего врага, воспаряю над этим бренным миром живых мертвецов и уподобляюсь великому божеству за облаками!

Только на Красном Ковчеге облаков нет. Есть только бескрайние перья районов и космос, космос, космос…

Вот теперь можно жить! Жаль только, что не мой любимый. Черный Медведь — вот что действительно дарует бессмертие истрёпанной душе!

Трижды свибрировал Наруч — включился. Пришло оповещение о подтверждении снятия со счета за зарядку и тройной пирог. Я с превеликим удовольствием платил бы за кофе как полагается, но какие бы ни были связи у Берга, так палиться он не мог. А вот владея булочной — с него был и булочный спрос.

Подтвердив списание средств, я заглянул во входящие. Как обычно там был спам, спам и еще раз спам, который просачивается сквозь любую охранную систему.

А вот между спамом.

— О, это интересно… — прошептал я сам себе, отпивая из своего любимого безразмерного стакана.

***

Моим первым и единственным правилом было никогда и ни при каких условиях не брать в клиенты горячих цыпочек. От них всегда пахнет неприятностями, не стоящими и всех кредитов этой старой космической станции.

Но в последнее время, если честно, дела шли не так хорошо, как хотелось бы. После получения сущих грошей за фотки кредиты мигом разлетелись по старым долгам и счетам. Того осадка, что бултыхался в моем кошельке, не хватило бы и на неделю нормального существования. Поэтому, читая письмо на Наруче, я точно знал — мои принципы больше не играют роли, и мне просто придется взять у нее заказ.

Выйдя из «Подполья», я снова вернулся к себе в офис на Двадцать девятый. На этот раз я решил все же воспользоваться лифтом — осадок в кошеле стал существенно меньше, но мне совсем не светило снова нарваться на кого-нибудь на лестнице, как сегодня утром — проблем потом не оберешься.

Клиентка не заставила себя долго ждать, пришла ровно в назначенное время, минута в минуту — я только успел привести себя в порядок.

— С чем пожаловали, леди?

Она вошла и взглянула на меня так, что даже у мертвого бы вспотели руки. Ее длинные рыжие волосы, глаза, горящие огнем тысяч звезд, и фигура, облачённая в длинное желтое платье, заставили бы всех святых мучеников Азатота позабыть про свои обеты. А красная кожа, высокие скулы и розовые ушные отростки, завитые в элегантные улитки и украшенные дорогими шелковыми лентами, свели бы с ума любого жианна.

— Текста письма вам не хватило? — она, не спрашивая разрешения, села напротив, достала мятную жвачку и сунула пластину в рот. Чуткий на такое нюх сразу уловил тонкие кофейные нотки.

Эта жианнка любила играть с огнем.

— Общие фразы, — я развалился в своем кресле. — Мольбы о помощи, дело жизни и смерти и очередная муть про мужа-изменника. Но вы не похожи на убитую горем женушку, а одноразовый идентификационный номер с моим адресом говорит о вещах куда более серьезных. Так что не пудрите мне мозги, леди.

По взгляду жианнки я понял, что прошел её маленький тест.

— В тексте вы разбираетесь, детектив. А что скажете про эти красивые циферки? — произнесла она своим тихим, уверенным, слегка с хрипотцой голосом. Ловкими пальчиками превратила браслетик на левой руке в небольшой голографический Наруч — дорогая и изящная штучка, не чета моему громиле — и немного в нем покопалась.

Я взглянул на увесистую цифру, упавшую мне прямым переводом:

— Поподробнее, сестренка.

— Мне необходимо, чтобы вы нашли убийцу моего брата, — ее голос был настолько ледяным, что его можно было колоть и кидать в коктейли. — Его убили сегодня утром в собственном доме. В полиции сидят одни придурки, застрявшие в болоте бюрократического нытья, а результат нужен мне как можно скорее, — на Наруч упала еще одна звонкая кругленькая сумма. — Просто найдите этого сукиного сына.

Вслед за авансом на Наруч прилетел шифрованный файл с информацией. Достав из сумочки самый обыкновенный блокнот и ручку, она размашистыми движениями начеркала на нем несколько цифр и показала мне. Это была конечная сумма нашего с ней устного контракта, а также, по совместительству, пароль от файла. Вопросительно дернув ушным отростком, она посмотрела мне прямо в глаза, и я снова чуть не покрылся холодным потом — эта девушка знает, чего хочет. И добьется своего. Я кивнул, запомнив комбинацию из десяти цифр, после чего она сожгла листок у меня на глазах.

— И я не пожалею ничего, мистер Эрк, чтобы покарать убийцу. Ничего и никого.

На этом девушка, которую я никогда не видел, закончила разговор, которого никогда не было, и ушла, оставив за собой лишь легкий запах кофейной жвачки.

***

— Ты совсем с катушек съехал? — Антон орал, не переставая, уже минут пять, благо на смотровой площадке никого не было. — Это же место преступления!

— И?

— Да я вылечу в космос быстрее, чем ты успеешь выйти оттуда! Меня с потрохами сожрут за один только этот разговор!

— И?

— Нет, ты конченый придурок, Эрк! Конченный, я тебе говорю!

— Никто не запрещает привлекать сторонних специалистов. А мне нужен только код от двери.

— Ты сериалов насмотрелся, Эрк? Каких, нахрен, специалистов? Это дело Службы Безопасности Станции! Это убийство, в конце концов! Да там Имперских столько, что мы даже пернуть права не имеем! А уж про то, что это жианнский писатель — я вообще молчу! Я там так, только для прикрытия их задниц!

— И?

— Задрал!

— Убийство произошло сегодня утром, — я облокотился на перила, разглядывая перья станции. — СБС получили доступ уже к полудню, так что его логи уже где только не гуляют, не так ли?

— Ну так звони своим хакерам, пусть достают, мне-то с этого что?

— Твои логи мне тоже не помешают, дружище. Все лавры твои, Андрей, и если что, это ты повторно осмотрел помещение.

— Да пошел бы ты в…!

— И двести тысяч сверху.

Андрей умолк и задумался. Я же продолжил наблюдать за прекрасным видом перьев своего родного двадцать девятого уровня высоко-высоко над тушей старого жианнского Ковчега в небесной сфере станции.

— Так бы сразу и сказал.

***

Я приложив Наруч к панели, и дверь с тихим шипением въехала в стену. Видно, Цинь Люмпэ, жианский писатель, при жизни очень любил дешевые театральные эффекты. Книг его я не читал, но слышать о нем слышал. Не всенародная любовь, но «написать» на отдельную квартиру, занимающую целый ярус все на том же, не таком уж и престижном, двадцать девятом уровне, ему хватило. Не вилла в Президиуме с отдельным газоном и задним двором, но, по сравнению с моей халупой, просто вершина шика и удобства.

Интерьер, конечно, был так себе: полки, полки, полки, а на них книги, книги и книги. Везде книги. В прихожей, в гостиной, в спальне и даже на кухне. Везде были старые бумажные книги. Если бы этого книгофила не прикончили, могу поспорить, он сам бы свихнулся на почве своих драгоценных фолиантов.

Просто целое состояние в бумажном эквиваленте.

Честно говоря, не знаю, что я здесь забыл. Полиция прошлась по всей квартире своими детекторами и анализаторами, заглянули в каждый шов, и если ничего не нашли — то что тут делать мне?

Но, с другой стороны, нужно же было откуда-то начать. Файлы, предоставленные сестрой убитого Люмпэ, оказались таким же бесполезным куском цифр и букв, как и слитые отчеты по расследованию. Нелюдимый, но многими любимый писатель, «лидер мнений» жианнской молодежи. Родился, вырос и умер в одном и том же квартале. Личной жизни почти не имел, все свое время проводил в кабинете.

Где и нашли, кстати, его обезглавленное тело. Отчет судмедэкспертов — работали плазменным резаком или чем-то навроде.

Информации ноль. Улик на месте преступления — ноль.

Пройдя сквозь лабиринт пластиковых книжных полок, я вошел в то «помещение», которое у СБС числится как кабинет. На самом деле, это было не отдельное помещение, а часть гостиной, огороженная все теми же книжными полками. В центре там стоял огромный массивный стол, сверху свисала странная люстра, а пол устилал белый ковер.

Стоя в дверях так называемого рабочего кабинета, я отлично видел четыре валяющиеся на ковре книги, упавшие с полки, темно-синее пятно ликвора на ковре неподалеку, а так же ликворо-синие брызги на всем — от книг до потолка. По реконструкции СБС, жианна убили прямо здесь, на этот самом месте — стащили с рабочего места, уронив книги с полки, а потом просто поставили на колени и зверски отрезали голову.

Открыв фотографии убийства, разлетевшиеся по всей инфо-сети, я нашел отличный снимок убитого: тучное, искривленное тело бывшего писателя лежало в луже собственного ликвора, почти абсолютно нагое, только лишь с красным, под цвет кожи, носком на причинном месте.

Не самый удобный домашний наряд, соглашусь. Сколько же спекуляций в сетях, сколько волнений создал этот носок. Если бы не пикантная деталь, убийство бы просто затерялось в бескрайнем океане информации, которую люди бездумно пролистывают по утрам. Секс, кофе и расчлененка — вот и все, чем можно зацепить грязные умы этой не менее грязной станции.

Заглянув в обновленный пак документов из отдела СБС, я не нашел там ничего нового. Местные гении преступного сыска, не способные отыскать собственную задницу у себя в штанах, в диком замешательстве шерстят местные закоулки и мусорки в поисках отрезанной головы, больше им ничего и не остается.

Ну, удачи им с иголкой в стоге сена.

Увы, инспекция ящиков рабочего стола не принесла никаких результатов. Домашний рабочий экран тоже не порадовал — заготовки будущих книг, спутанные записи да десяток петабайтов игрушек, сериалов, фильмов и порнухи. Стандартный набор любого гражданина с кучей свободного времени.

Но чем же он здесь занимался? Не работал же, сидя в одном красном носке?

Проверил историю посещений инфо-сетей — пусто, он вообще не выходил в сеть в то утро. История работы с экраном — также ничего, он стоял в режиме сна, никто им не пользовался, только ищейки СБС.

Что-то мне не нравится во всем этом деле. Красный носок? Конечно, но трупа здесь уже нет, а глаз что-то мозолит. В этом кабинете что-то не правильно, что-то не сходится.

Я еще раз оглядел кабинет. Стол, стул, лампа, книги и…

Книги!

Они все так отлично подобраны друг к другу, серия к серии, цвет к цвету, размер к размеру. Писатель-социофоб потратил немало времени, расставляя свое бесценное сокровище так, чтобы между корешками не было ни единого, даже минимального зазора. Тем более тут, в своем святилище. А эти книги на полу были как будто не от мира сего. Их было слишком… много. Четыре, но на полке, откуда они выпали, места хватит лишь для трех.

Открыв одну книгу за другой, я нашел лишнюю.

***

— Ганс, скоро еще!? — я уже второй час сидел в грязной забегаловке «Под звездным небом», пока тот сидел где-то у себя в подсобке.

— Белого Мяса, господин, — его жена, низкорослая жианнка с обвисшими ушными отростками в который раз упорно предлагала мне свою стряпню.

— Нет спасибо, — я брезгливо отодвинул от себя желто-серое месиво. Даже со всеми специями и соусами галактики невозможно было бы перебить вкус и запах крысиного мяса. Да и не любил я, когда непрокрученные чешуйки застревают в зубах. Буэ.

Жена Ганса хмыкнула, развернулась и ушла на кухню перчить, солить и шпинить свое Белое Мясо, чтобы подать другому клиенту под видом Земного Рая.

— Ганс!

— Да не ори ты так! — на экране Наруча высветился лысый, как колено, Ганс. — Ты захотел полный анализ, будет тебе полный анализ. Через пару минут закончу.

Ганс был лучшим химиком с самым лучшим подпольным спекртоскопом. Во всяком случае, среди проверенных мною людей и тех, за кем есть передо мной должок. Светиться, а уж тем более обращаться в СБС с уликой с места преступления, мне абсолютно не хотелось.

— Ты что там, по листочку книгу разбираешь?

Ганс не ответил.

Сейчас бы кофе…

Спустя еще полчаса, когда все игрульки на Наруче уже осточертели до безумия, Ганс позвал меня за ширму, провел в свою святая святых через самый настоящий шлюз за полкой с соленьями и отдал «Трехгрудую с Альфа-Центавра» Люмпе с эксклюзивным автографом автора.

— Ну и?

Ганс сел обратно на свой грязный стул, уставился на меня с дебильной ухмылкой на неприятном лице и почесал лысую голову.

— Ну?

Я начинал раздражаться.

Ганс обвел двумя руками все свое добро из старых компьютеров, Наручей, лазеров, ламинаров и прочей кустарно-лабораторной херни.

— Да, шикарная аппаратура. Она что-нибудь выяснила?

Ганс лыбился, глазел, но молчал.

Я перевел ему еще с полсотни кредитов. Зажегся экран протеза, и улыбка на лице Ганса стала еще более сальной.

— Вот это другое дело. Я ж какую работу проделал. И все ради тебя, друг мой.

— Что ты нашел? — внутри себя я разрывал калеку на куски и маниакально ржал, наслаждаясь процессом. — Не беси меня.

— Я проверил обложку книги, а также лист с подписью, как наиболее просматриваемый. «Доброго чтения от автора». Хех. На ней буквально залежи сернокислого железа и меди. Такая грязная атмосфера всего в десяти районах, чувак. Я тут набросал приблизительные границы.

Ганс замолк, залыбился.

Кинул ему еще пару тысяч — на Наруч упал файл.

— А еще, — продолжил Ганс, — страницы сильно напитались влагой, но не настолько, чтоб сильно испортить бумагу. Открытый водный источник неподалеку, скорее всего. И согласись, таких районов еще меньше. Так что найдешь своего растеряху в два счета. А? Кто молодец?

Ну, хоть что-то. Теперь нужно будет узнать, кто работает с плазменным резаком и…

— Ганс, дорогой! Можно тебя на секундочку? — послышался голос его жены из динамика шлюза.

— Ща, подожди, — бросил Ганс и развернулся к микрофону, больно задев меня спинкой стула. Книга вывалилась у меня из рук и открылась на случайной странице.

Я хотел было обозвать Ганса всеми матерными словами, которые только знал, рискуя застрять здесь еще на пару часов, но тут взгляд упал на красное пятно на той самой случайной странице. Оно располагалось почти у самого корешка, а потому при быстром перелистывании его заметить я просто не мог.

Кровь?

Я поднял книгу и рассмотрел пятно. Да, это определённо была кровь. Как она туда попала — не важно. Важно лишь то, что у меня есть ДНК убийцы.

Пошел ты Ганс!

И спасибо тебе огромное.

***

Один анализ ДНК спустя я уже знал владельца книги.

Квартира Вилли Семенова, а точнее та дыра, которую с большой натяжкой можно было назвать домом, располагалась в ржавой многоэтажке, собранной из переработанных листов металла у завода в самом грозном районе станции.

Сейчас я бы не отказался даже от пугача, но за одно лишь ношение дальнобойного оружия можно было сесть легко и надолго. Ничего, и с ножом управлюсь, а если что, у меня всегда был заряжен старый добрый сюрприз в рукаве.

Пинком выбив тонкую дверь, я ввалился в помещение и увидел довольно неприятную картину: Семенов, мокрый и потный, скрючившийся у ржавого шкафа, пытался засунуть в него большой черный склизкий пакет. Больше всего Семенов мне напоминал старую, побитую жизнью станционную крысу, которая уже давно потеряла все свои чешуйки и сожрала собственные хвосты от голода. Одет он был в какие-то грязные серые тряпки, давно заношенные до дыр.

Увидев меня в дверях, он пронзительно заорал, выронил пакет и осел на пол, спрятав голову за хилыми руками.

— Нет, прошу, нет, не опять, не надо…! — надрывно верещал он, дрыгая ногами.

— Зачем ты был у Люмпе? — я схватил его за ворот, поставил перед собой и прижал лезвие к горлу. — Это ты его убил?!

— Я ничего не делал, это не я, не надо, хватит…!

Я задал ему еще пару вопросов, но Семенов ушел в истерику по уши, постоянно повторяя только одно: не надо, не надо, не надо…

Дав коротышке под дых, от чего тот снова осел на пол, я раскрыл упавший черный пакет. Там была еще живая рыба-рвот, которая сплошь и рядом обитала в грязных сточных водах станции. Токсичная и противная до безобразия.

С омерзением бросив мешок на пол, я огляделся вокруг. Квартира не блистала убранством или чистотой. Из всей мебели, окромя неказистого шкафа, в квартире был лишь табурет да стол с книгами на нем. Присмотревшись, удостоверился — да, это тоже был Люмпе.

Ударив урода ногой по ребрам, чтобы тот никуда не смылся, я продолжил осматриваться. Не обнаружив в комнате больше ничего интересного, я пнул дверь, ведущую в туалет. И когда та отворилась, я с трудом сдержал рвотные позывы.

Вот же мразь. Урод. Нелюдь вшивый!

Вдарив еще раз по ребрам этого серийного маньяка-дегенерата, вложив в удар всю свою ненависть, я начеркал Клиентке небольшое письмецо, после чего набрал номер Андрея.

— Я нашел убийцу, адрес скину. И захвати мешки для голов. Много мешков.

***

В «Подполье» было тихо и уютно. Я сидел в самом темном углу, пил Черного Медведя, слушал новости по Экрану и наслаждался жизнью состоятельного человека.

— Сенатор Смит, уполномоченная по делам жианн на Красном Ковчеге, сегодня утром заявила, что, цитируем, «данный инцидент никак не должен повлиять на отношения между жианнами и людьми». Но возгласы ее сторонников из Парламента и слухи о скором выдвижении требований о выселении всех людей из Священного Района Ковчега говорят об обратном. Напомним, что неделю назад доблестными сотрудниками СБС был пойман представитель секты «Сынов Адама», что занималась ритуальными убийствами жианн. Уточним, что расследование и поимка остальных членов секты начались после убийства знаменитого писателя…

— Берг, переключи, а! — крикнул Толстый Билл из зала. — Тошно уже от этих новостей, все уши прожужжали.

— Да, — поддержал его кто-то из другого угла заведения, — Переключи на дрипидон!

Берг же вырубил Экран совсем. Я был ему признателен, спорт засел в печенках похлеще всей этой истории.

Допил Черный, перевел Бергу чаевых. Встав с удобного стула, я порылся в кармане в поисках жвачки: ходить по улицам, дыша на всю станцию кофейным перегаром — чистое самоубийство. Но в кармане было кое-что еще. Сев обратно за столик, я достал инфокуб той жианнки. Все собирался посмотреть, что на нем, но со всей этой заварушкой совсем забыл.

Вытащив пару проводков, я подсоединил устройство к системе Наруча, открыл корень куба, благо пароля не было, и, порывшись в ветвях, обнаружил там только один гало-файл. И открыв его, я возблагодарил всех существующих и несуществующих богов, что заблаговременно вырубил звук.

Это было порно. Жесткое педо-порно!

Спрятав Наруч под стол подальше от чужих глаз, я сделал паузу, всмотрелся в жианн и, Азатот проклятый, узнал обоих. Лица огромной жирной красной туши было не видно за маской, но это однозначно был все тот же злосчастный писатель — Люмпэ, и с ним та жианнка-подросток из подворотни.

Отмотав назад, я поймал все же необходимый ракурс и удостоверился — да, на толстом, полностью не помещающемся в кадр писателе, там, был надет красный носок. Вот вам и ответ на загадку номер один.

Качество самой записи было просто отвратительное, толком нельзя было разобрать, голая жианнка или так же прикрыта красным тряпьем, но, честно, я не хотел всматриваться.

Так вот как «знаменитый» писатель зарабатывал на свое дорогостоящее хобби.

Помотав по видео, я нашел что искал. Прямо в разгар процесса имитирования бурного секса чья-то рука легла на плечо дергающегося мужика, после чего одернула его от девочки и повалила на пол. Подросток закричала, кто-то огромный повалил ее, держа за волосы. Потом полились брызги ликвора, девчонка снова закричала, после чего укусила своего насильника за смуглую руку, кинулась к камере и… конец.

Отмотав назад, я увеличил кадр, в которой появляется пятерня.

И эта пятерня вовсе не могла принадлежать щуплому Семенову. Или мужчине. Или человеку.

***

Я снова стоял на той самой смотровой площадке и наблюдал за бескрайней станцией. Жианский Ковчег казался просто козявкой на фоне того, что соорудили вокруг него земляне. А ведь в самом начале разговор шел только о помощи в ремонте.

Сколько тысяч лет назад это было?

Андрей молча стоял рядом, так же смотря вдаль, ожидая, когда я переварю информацию.

— Значит, сам видел ее тело?

— Да. Один в один, как на фото.

— Где ее нашли?

— На Пятнадцатом уровне в секторе 7G. Двадцать восемь ударов ножом, пацан действовал наверняка. Перочинный нашли неподалёку в мусорном баке, а самого, совсем еще ребенка, повесившимся в лавке своих родителей. Записка, «прошу никого не винить», «неразделенная любовь» и так далее. Дело быстро закрыли. Особенно когда нужно охотиться на этих бесконечных «Сынов Адама». Как вода с неба, едрить!

— Не сходится…

— Что?

— Все, — я закутался поглубже в пальто и направился к лифту. — А потому хочу выяснить.

Андрей остался и дальше стоять на продуваемой всеми ветрами смотровой площадке, провожая меня взглядом. Но почти у выхода все же догнал:

— На этот раз я поеду с тобой.

***

Кто-то очень сильно постарался, чтобы обрубить все ниточки в клубке таинственного убийства писателя-извращенца. Но они забыли кое-что учесть — одну ниточку я обрубил этими самыми руками.

Пришлось попотеть, чтобы найти и опознать громил, что зажали бедных подростков утром того злосчастного понедельника. Снова помог Андрей, нашел их по базе «жертв уличных разборок». Откуда я знаю про их смерти, не уточнял.

Дальше дело за малым — пройтись по своим информаторам, раскошелиться, но найти посредника этих амбалов. И уже у него выпытать заказчика.

Результат меня не сильно обрадовал.

***

У Матье был свой маленький бизнес — небольшая мясная лавка на периферии района станции, неподалеку от космопорта. Свежее мясо — это именно то, что хочет видеть на своем столе каждый уважающий себя и свой желудок гражданин, а потому вдвойне проще отмывать деньжата с заказных убийств.

Но на мое удивление, лавка все еще не свернулась и не канула в небытие — хозяйка не встала на лыжи и не покинула станцию. А потому, она либо слишком самонадеянна, чтобы линять, либо она была не так умна, как мне казалось.

Ни тот, ни другой вариант не сулил ничего хорошего. Первые молчат до конца, а вторые уже висят в петле с запиской на стене.

Ночью лавка была закрыта, а потому мы решили зайти с черного входа.

Хорошо иметь в напарниках законника. Одно касание панели табельным Наручем, и тебе открыты все двери этого мира.

Убранство подсобных помещений этой занюханной лавки было под стать хозяйке — красным, агрессивным и вызывающим мурашки. Даже просто находиться в доме было до жути неприятно.

— Отвратительно, — Андрей сплюнул на пол.

— Тсс…! — шикнул я на него, ибо тот мог спугнуть обитательницу этой берлоги.

Что и случилось.

— Что, кто здесь?! — послышался из-за двери знакомый голос с легкой хрипотцой.

Дальше по коридору открылась дверь, и нам навстречу вышла поистине роковая женщина в зеленом домашнем халате.

— Привет, сестренка, — я расплылся в хитрой улыбке, нащупывая в кармане свой заветный вибронож. — Нам бы только поговорить.

Мой старый клиент меня не разочаровал. Если она смогла провернуть дельце таких масштабов, как фальсификация религиозной секты, и ни разу не проколоться, то такой крепкий орешек мог оказаться нам просто не по зубам.

Но и я не лыком шит.

Быстро сообразив, что к чему, она не стала тратить время на лишнюю болтовню и нырнула обратно в комнату, закрыв за собой дверь.

— Черт! — выругался Андрей, бросившись вперед, но опоздал — заперто. — Леди, откройте, СБС!

За дверью что-то падало, разбивалось, словно сестра покойного Люмпэ что-то в ярости искала. И я догадывался, что.

Удар, другой — Андрей пытался выбить дверь, но тщетно.

— Посторонись, — я отодвинул Андрея и с разбегу врезался в хлипкую пластиковую дверь — я был куда выше и крепче офисного червя, называющего себя СБС-ником.

Удар, второй. Дверь пошла трещинами, еще немного.

С третьего удара плечом я все же выбил ее и ввалился в довольно просторную спальню, став свидетелем того, чего и опасался. Жианнка добралась до нычки и уже допивала остатки консервированного Напитка Богов.

Азатот, помилуй наши бренные души.

— Леди, опустите банку и поднимите руки вверх! — Андрей протиснулся в образованную мною дыру и навел на Матье табельный бластер. Но та лишь громоподобно расхохоталась в потолок.

Все, хана нам.

Вскочив с места чуть ли не со сверхзвуковой скоростью, я налетел на Андрея, сбивая его с ног. И вовремя, металлическая дверца комода просвистела там, где только что была его голова.

Хреновы жианны!

Не дожидаясь повторной атаки монстра, который только что был разумной роскошной женщиной, я вытащил нож и вбежал в спальню. Увернувшись от следующего снаряда, я сделал то, чего она не ожидала, и вместо того, чтобы держаться подальше от жилистых и вздувшихся от действия кофеина рук, я рванул к ней вплотную, целясь ножом в ноги. Конечно, можно было бы без лишней мороки уложить ее своим сюрпризом, но эта тварь нужна была мне живой.

Удар, другой, увернулся, отошел. Нужно справиться с ней, пока она под влиянием большой дозы кофе и почти ничего не соображает. Удар, другой, увернулся, отошел, удар, другой…

Порезы, порезы, а ей по барабану!

Пока я отвлекал внимание на себя, Андрей набросился на бешенную жианнку со спины, схватив шею в стальной захват. Что именно он собирался этим достичь, неясно — задушить жианна, ха! — но он ее отвлек, и я сумел подобраться ближе, чуть ли не по самую рукоять всадив нож в бедро.

Жианнка взревела от боли. Но это лишь отрезвило ее.

Отправив меня в полет точным ударом в грудь, она сбросила с себя Андрея и ретировалась в угол, встав в защитную стойку. Из ран обильно тек синий ликвор, а в глазах горел адский огонь разумной ярости.

Нужно было слушать Андрея и вызывать подкрепление.

Не отрывая от нас взгляда, жианнка коснулась своего браслетного Наруча и вытащила из него тонкую стальную удавку, в миг разгоревшуюся синим плазменным пламенем. О-па, не мы одни с сюрпризом в рукаве.

Вот вам и ответ на загадку номер два — кто обезглавил Люмпэ.

Взревев, Матье бросилась в атаку.

Резак прошел буквально в миллиметре от моей головы, благо рефлексы не подкачали, да и выпады жианнки стали более предсказуемыми, разумными и отточенными, в сравнении с ее безумной кофейной формой. Достав удавку, она стала опасней, но, одновременно, и скованней в движениях. Чем мы с Андреем и воспользовались.

Увы, мой нож все еще оставался в ноге у Матье, а потому пришлось работать голыми руками. Мы кружили по комнате, сшибая все на своем пути. Она делала выпад в мою сторону, Андрей заходил со спины и бил по ребрам. Атаковала его, я бил с правой. Удар за ударом мы становились все ближе к победе, кофеин выветривался из ее организма, да и серьезная рана в ноге начала давать о себе знать.

Удар, еще, еще… Ее движения перестали быть такими точными, но эта драка вымотала и нас — запыхались, устали, стали медлительными. Очередной выпад жианнки, и Андрей лишается кисти руки. Запах горелого мяса бьет по обонянию. Андре падает на колени, баюкая запястье, воет от боли. Озверевшая, обезумевшая от ранений, страха и кофеина Матье лыбится звериным оскалом, заносит руки, чтобы обезглавить СБС-ника, но я успеваю зайти сзади и вырубить бешеную жианнку точным ударом в затылок.

Это было тяжко.

***

Хорошо привязав жианнку к стулу и предварительно вызвав медиков для накачанного обезболивающим Андрея, я наконец приступил к тому, для чего и заявился к Матье.

Хорошенько размахнувшись, я ударил ее в челюсть, мигом приводя в чувство.

— Зачем ты убила писателя?!

— Я не… — начала она, но я не дал ей продолжить врать, вдарив с другой руки.

— Зачем ты убила родного брата?!

— Он был плохим братом…

Я ударил в третий раз. Андрей просто стоял в сторонке и баюкал культю.

— Зачем…

— Так надо было. Его заказали, я его убрала.

— А как же Семенов? — вмешался в разговор Андрей. — И вся эта байда с «Сынами Адама»?

— Я не…

— О, ты отлично знаешь, — я заранее заготовил ей свою самую садистскую улыбку номер двадцать один. — Очень и очень хорошо знаешь, а потому сейчас же нам все выложишь.

— Ты мне ничего не сделаешь, человечишка!

— Да? Андрей, дай бластер, — СБС-ник достал табельник и беспрекословно отдал мне. После того, что случилось с его рукой, жалости он к жианнке не чувствовал — Не думаю, что ты хотела бы быть нашпигованой фотонами по самую жопу, как джагга в день благодарения.

Я приставил дуло к ее голове.

— Считаю до трех. Раз.

— Я…

— Поверь, это сделает он. А не я, — отозвался Андрей, спокойно стоя у стены. — Я ничего не видел.

— Два.

— Нет, она убьёт меня, она…!

— Тр… — я взвел заряд.

— Я все скажу, все скажу! Это сенаторша! Я лишь исполнитель, одна из многих! — отходящую от кофеина понесло. — Сенаторша Смит. Я не знаю, зачем ей это, не знаю! Мне нужна защита, как свидетелю! Требую!

— Получишь то, что тебе причитается. Особенно за тех подростков, тварь.

Я нажал на спусковой крючок. Голова жианнки дернулась, в помещении мерзко завоняло.

— Ты знал, что бластер стоял на минимуме? — спросил меня Андрей, когда жианнку сажали в фургон.

— Нет, — невозмутимо ответил я.

***

Пара звонков, и последние цифры моего новоиспеченного богатства отошли контрабандистам ради одного единственного трюка. И не сказать, чтобы он мне не нравился.

Это был рай!

Сверху, снизу, справа, слева — везде кофе. А точнее кофейные зерна. Почти двенадцать часов в скафандре внутри спецдоставки для одной очень знаменитой особы.

Последней в звеньях этой запутанной цепи смертей.

Дождавшись, пока отойдут первые перегрузки после взлета, я аккуратно вскрыл крышку короба и вылез наружу.

Как никогда в жизни, я был готов впервые не наплевать на что-либо. Отказавшись от принципов однажды, откажись от всего своего прошлого.

В трюме было пусто. Аккуратно открыв дверь в подсобные помещения корабля, я удостоверился, что вокруг никого нет, и снял шлем. Воздух был сперт, на персонале явно экономили, но кислород мне еще мог пригодиться.

После взлета охрана сенатора явно расслабилась — по пути я встретил лишь одного, но и того не составило особого труда вырубить и спрятать в подсобке.

Покои сенатора я нашел довольно-таки быстро.

— Не смейте звать охрану, мисс Смит, — я вошел в кабинет и наставил бластер на сидящую за столом довольно невзрачную жианнку средних лет, — она вам не поможет.

Пока сенаторша не опомнилась, я запечатал двери «мгновенным запором» — чем-то вроде быстро застывающей жвачки из цемента и стали. Денег на эту миссию я не жалел, и, надеюсь, оно того стоило.

— А, это вы, мистер Эрк? — Жианнка словно бы даже не удивилась моему появлению, продолжая копаться и расписываться в бумагах. — Все думала, когда же вы появитесь? Честно признаться, я рассчитывала, что у меня будет больше времени. Но сойдет и так.

Не сказать, чтобы довольно обширная овальная комната, совмещающая в себе и кабинет и спальню, выглядела шикарно или вызывающе. Но некий аскетизм в мебели вкупе с довольно неплохой коллекцией картин эпохи Слияния создавал эффект уважения к персоне, здесь обитающей.

— Что ж, не поясните тогда за всю эту махинацию с «Сынами Адама»?

— Махинацию? А, так вы об убийствах? Честно, мне действительно жаль ту девочку. Она была так молода… Ее жертва не будет забыта. Она, да как и все остальные, погибли, чтобы подобное больше не повторялось.

— Столько жертв…?

— Ой, Эрк, бросьте, — Смитт распрямила ушные отростки, — не занимайтесь морализаторством. Вы отлично понимаете жизнь и всё, с ней связанное. Грязь, грязь, грязь — вот и вся наша жизнь. Одна грязь перемешивается с другой, вторая с третьей и так далее…

— Ближе к телу, леди, — я помахал перед ней бластером, напоминая о его существовании.

— Ну, вот вечно вам неймется, все расскажи, все покажи, разжуй. Новости посмотреть уже не судьба? Нет, чтобы спросить, как дела, мисс Смит, как спина, госпожа Сенатор? Испортились мы, Эрк, ис-пор-ти-лись. Засиделись.

— Что вы…?

— Люди глупеют на глазах, — сенатор спрятала лицо в ладони и потерла лоб. — Эрк, ну, подумайте. Или только пукалкой своей размахивать способны? До сих пор не понимаю, как вы раскрыли это дело, ведь так все отлично начиналось…

— Случайность.

— Вот! Видите? Случайность. Выбрали вас случайно, только чтобы подтолкнуть расследование, а тут… случайность. Могу поспорить, очередная грязь в нашей грязной жизни. А все почему?

— Грязь?

— Именно! Кажется, вы начали понимать. Вспомните, кем были наши предки, великие Жианне, прибывшие в этот сектор космоса на разваливающемся на ходу Ковчеге. Атланты. Боги! Трудности закалили их, они были непобедимы, статны, мускулисты! А сейчас? Вы давно видели хоть одного жианна без брюха или жианнку ростом под метр восемьдесят? Стоило нашим цивилизациям встретиться, как мы поглотили друг друга. Куда ни плюнь, сериалы, игры, фильмы, книги… Даже я. Я жду нового сезона «Кручи». Засиделись мы у вас, низкорослых коричневых карликов с далекой планеты Земля, засиделись на вашей толстой шее. Посмотри в иллюминатор. Что ты там увидишь?

— Дом.

— Красный Ковчег? Не смеши. Нет, ты увидишь памятник лени, нарушенным обещаниям и безразличию к собственным жизням. Мы живем в космосе, парень, в космосе, но много ли этого космоса ты видишь? Экраны и прокрастинация. Вечная и беспроглядная. Нужно возвращаться в космос.

Жианнка встала, опершись о стол руками, не смотря на дрогнувший бластер в моей руке.

— И я выведу нас в космос. Жианне снова будут, как прежде. Нам всем нужна была мотивация, она теперь будет. Шестеренки уже крутятся, механизм не остановить. Ни мне, ни тебе. И знаешь, — она вздохнула и дернула головой, — то, что ты догадался… Так даже лучше. Прощайте, мистер Эрк.

Не знаю, как и откуда, но в ее руке вдруг оказался самый настоящий боевой бластер, и рефлексы сработали сами собой. Я молниеносно повернул запястьем, активируя скрытую систему в Наруче, за которую мне пришлось долгие и долгие годы недоедать, и тонкий поток заряженной плазмы впился в тело жианнки, разрывая грудную клетку. Стена позади нее окрасилась в ликворо-синий, а сама сенатор тяжело осела на стул.

— Засиделась… — одними губами шептала она.

Как ни странно, она все еще была жива.

Хоть и недолго.

Ну, что ж. Вот я и узнал все, что хотел. Но ради чего?

Справедливости? Вот она, настоящая убийца сотен, тысяч жертв, приписанных несуществующей секте «Сынов Адама», захлёбывается в собственном ликворе.

Правды? Но кто мне поверит?

Мести? За кого? За себя или же за измененное временем и космосом человечество?

Как завороженный, я стоял, не замечая ничего вокруг, и смотрел, как умирает последнее звено, связывающее меня с этим проклятым делом. Я видел много мертвецов в этом мире. Многих привносил этими самыми руками. Но эта смерть казалась абсолютно бессмысленной. Ни пользы, ни чувств. Ничего.

И это было страшнее всего.

Из прострации меня вывели сильные удары в дверь и крики по ту сторону.

— Ломай! Мисс Смит?! А ну, поднажми! Госпожа Сенатор, с вами все в порядке?!

Судя по отваливающемуся кусками «Запору», дверь долго не продержится.

Посмотрев в иллюминатор, я увидел там свою родную космическую станцию, Красный Ковчег, на котором родился, вырос и на котором собирался умереть. Мне не нужны были какие-то планеты, облака, небеса. Я дитя космической станции и навечно останусь им.

Надев шлем, я проверил оставшийся заряд на Наруче и принял решение. Повезло, что космолет еще не успел сойти с орбиты.

Запустив последний заряд плазмы прямо в стену с иллюминатором, я сгруппировался, и меня выдуло в открытый космос вместе со всем, что находилось в каюте покойной Смит. Выдуло с окончательно севшим Наручем, без связи, кошелька, оружия и прочих миллионов приспособлений. Только я, открытый космос и приближающийся Красный Ковчег.

***

В «Подполье» было тихо и спокойно. По Экрану снова крутили репортажи со стычек людей и жианн, жаркие дебаты, угрозы, упреки.

Я не спеша уселся за стойку, положил Наруч на зарядку и подозвал Берга.

— Выключи эту муть, дружище. И принеси мне самого своего лучшего Черного Медведя, которого когда-либо делал в своей жизни.

Берг взглянул в мои уставшие глаза и, как мне показалось, понял все.

— Долги кончились, Эрк.

— Вот, держи, — я положил на стойку старый добрый инфокуб, найденный мною в куче мусора в позапрошлый понедельник. Как же давно это было… — Сойдет еще за один. Там есть… пара сомнительных видео, текст, записи всякие. Посмотри на досуге. Потом… Пригодится. Ну, ты знаешь. Неделька была не из простых.

Берг повертел в руках куб, а затем поставил мою любимую безразмерную кружку с чертовски горячим кофе.

Примерно через пару минут, без особого шуму и гаму вошел Андрей с ребятами.

— Пуари Эрк, вы арестованы по обвинению в убийстве Сенатора Смит, организации запрещенной на территории Красного Ковчега секты «Сыны Адама», а также в ношении и применении запрещенного оружия.

Я не сопротивлялся. Андрей лично снял с меня бесполезный Наруч. Холодная сталь протеза неприятно коснулась кожи, когда он застегивал наручники.

И только когда меня выводили из моего любимого заведения, я вспомнил, какой сегодня день недели.

Как же я ненавижу понедельники.

Огонь, вода и титановые скобы (автор Алла Трубина)

— Это не планета, а просто кладезь! — Профессор возбужденно жестикулировал, едва не вываливаясь из «бочки» ревитализатора. — Очаровательные аборигены! Какую коллекцию местного фольклора я собрал! Да что там фольклор… Кладезь, чистый кладезь для таких служителей многих наук, как ваш покорный слуга!

В круглой комнате пахло боратскими лилиями и потом.

— Вот вы, Катюша! — толстый профессорский палец ткнул в сторону ревитализатора Катарины. — Вы непременно должны посетить их деревню! Попросите вырастить для вас кристалл. Они не откажут! Они возьмут друг друга за трехпалые руки, засияют налобными гребнями и выдадут вам кристалл на том месте, куда укажет ваш прелестный пальчик!

Катарина сдула со лба прилипшую каштановую прядь и вымученно улыбнулась. По коже бегали крошечные пузырьки, будто бы она сидела в бочке с газировкой.

— Обязательно, Егор Вольфрамович!

«Может, и правда слетать в деревню? — подумала девушка, щелкая пальцем по мочке правого уха. Тихо зажужжал диктоимплант. — Как закончу с рекламной халтурой, можно и по основной работе репортаж набросать. „Борат — планета, где ничего не происходит“. Кристаллы, выращенные силой мысли аборигенов! Шок! Сенсация!»

— Санаторий «Арджай» — как вы помните, его имя переводится с местного языка как «вода» — оснащен новейшими ревитализаторами модели РВ-18-Т, — шепнула Катарина. — В уютной комнате с панорамными окнами, выходящими на залив Хажми, вы насладитесь приятнейшей процедурой ионной ревитализации…

Диктоимплант запульсировал в мочке уха, послушно записывая.

— А вы знаете, что это не простые кристаллы? — продолжал размахивать руками Егор Вольфрамович, то и дело взлохмачивая и без того всклокоченную бороду с модной в этом сезоне желтой прядью. — Они что-то излучают, даже мой простейший прибор орал, как ненормальный! Я считаю просто делом чести затащить сюда своего друга, профессора квантовой кристаллографии! С ним вместе мы разгадаем, какова частота…

— Херота, — оборвала профессора Джи — плечистая лысая девица с татуированным черепом, сидевшая в «бочке» напротив Катарины.

Две титановые скобы поблескивали у лысой над правым ухом, стягивая похожий на гусеницу шрам. Татуировка издалека напоминала звездную карту с красными и синими стрелками.

— Дедуля, ты вообще молчать умеешь? Я, конечно, себе обещала в отпуске не материться, особенно при детях…

И она покосилась на четвертый ревитализатор, стоявший у самого окна. Кудрявый черноволосый парнишка не обращал ни на кого внимания, вокруг его головы мерцал полупрозрачный кокон вирт-экрана. По нему скользили силуэты штурмовиков Плесецкого космофлота.

— Полегче, барышня! — Егор Вольфрамович покраснел сквозь «знаменитый боратский загар». — Вам, как офицеру Особого штурмового легиона, следует быть особо осторожной со словами! Честь мундира, знаете ли!

— Я тут в одних трусах и лифоне, дедуля, какой мундир! — оскалилась в улыбке Джи и подняла обе руки над краем «бочки».

Катарину в который раз невольно передернуло. Еще две титановые скобы были впаяны в левую руку «штурм-девицы», как за глаза называл ее Егор Вольфрамович — одна в запястье, а другая около локтя. Между скобами были натянуты струны, как на древней гитаре. Пальцами правой руки Джи ударила по ним и запела с хрипотцой:

— Была весна, чесались псы, дымился мусорный бот. Площадка старта зарастала траво-о-ой…

— В комнате ревитализации отличная акустика, — шепнула диктоимпланту Катарина, пытаясь сосредоточиться. — Во время процедуры вы можете заказать у виртуального сервис-ассистента любую из почти пяти тысяч музыкальных композиций. Если, конечно, с вами в комнате не окажется штурм-девица со своим репертуаром.

Катарина скорее была рада компании. Сидеть в «бочке» и пялиться на морской пейзаж (перламутровая вода, синий песок, загнутые к северу пики лиловых скал на горизонте) было смертельно скучно. Правда, за компанию приходилось расплачиваться: треть морского пейзажа теперь загораживала личная космошлюпка Джи.

Послышалось громкое «вжух!» — с таким звуком в дешевых вирт-постановках стартовали космические крейсеры. Следом Катарина услышала вздох черноволосого парня, какую-то возню, и громкий высокий голос произнес:

— Лёвочка, сыночек! Ты как там, золотце мое? Как отдыхается, котеночек?

— Все хорошо, мам. Я на ревитализации.

Пальцы парня лихорадочно бегали по сенсорам вирт-экрана. Но что-то, как видно, заело в акуст-системе, и по комнате снова разнесся пронзительный голос Лёвиной матери:

— Я надеюсь, ты как следует подумал на отдыхе, мой пупсик. И решил не огорчать мамочку и не поступать на учебу в этот ужасный Особый штурмовой легион!

Джи, лениво перебиравшая струны, хохотнула и смачно сплюнула на пол. Профессор возмущенно потрясал в ее сторону кулаками, опасно раскачивая свой ревитализатор. Как ни странно, молча.

«Пол и стены из синтолиума мгновенно удаляют все попавшие на них загрязнения, — шептала Катарина. — Поэтому в комнате ревитализации всегда царит идеальная чистота…»

— Нет, мама, я не передумал, — даже сквозь вирт-экран было видно, как пылают оттопыренные уши Лёвы. — Стать офицером легиона — большая честь для любого мужчины.

— И не только, — ласково оскалилась в сторону парня штурм-девица.

— Ну какой ты мужчина, солнышко! Погоди, мамочка вот что придумала: ты можешь пойти в Особый штурмовой легион, но не военным, а врачом! Пластическим хирургом, а, птенчик мой? Будешь залечивать шрамы на бравых офицерах, в покое и безопасности! А если не понравится, с такой специальностью ты найдешь себе работу и…

— Ебать мой лысый череп!

Забыв про сенсоры, Джи одним прыжком выскочила из «бочки». Жалобно тренькнули струны на руке. Катарина посмотрела туда же, куда и штурм-девица, и горло сдавило от ужаса. С закатного неба в море падал огромный огненный шар. Здание санатория ощутимо тряхнуло.

— Кто там у тебя матерится, Лёвочка?! — послышался возмущенный визг из акуст-системы. — Я напишу жалобу…

Трясущимися руками Катарина нащупала сенсор и вывалилась из открывшегося ревитализатора. Босые ступни шлепнули по голубому синтолиуму пола.

— Сохраняйте спокойствие, это учебная тревога, — прозвучал нежный голос виртуального сервис-ассистента. — Вам ничего не угрожает.

Второй шар упал в море уже ближе к санаторию. Пол под ногами зашатался. Долговязый нескладный Лёва наконец справился с сенсором, выскочил из ревитализатора и теперь пытался помочь профессору. Егор Вольфрамович вжался в «бочку», как улитка в раковину. В его горле что-то клокотало. Лёва схватил профессора за руку и потянул.

— А робот подумал — ученья идут! — пропела Джи, схватилась за бортики своего ревитализатора и вырвала прибор из пола.

Заискрило. Жилистая штурм-девица в черном купальнике швырнула «бочку» в стекло. Панорамное окно разлетелось множеством осколков.

— Сэкономили на защите, ханурики!

Лёва и Катарина за обе руки волокли Егора Вольфрамовича. Профессор что-то мычал, вжав голову в плечи. Его красные трусы в белый горошек алели в оранжевых боратских сумерках.

— С вами Катарина Форчи, издание «Межпланетный вестник», — тараторила Катарина, уже выбираясь через разбитое окно. — Я веду свой репортаж с планеты Борат, где обычно ничего не происходит! Но сегодня тут происходит все и сразу, я нахожусь в гуще событий, в море падают огненные шары, на мне только зеленый купальник, мне очень страшно, дорогие зрители, квазар мне в печень, что я несу?..

— А костюм-то! Костюм-то мой из раздевалки забрать! — воскликнул Егор Вольфрамович, оглядываясь на дверь.

Его слова потонули в плеске, грохоте и звоне. Где-то в глубине санатория орали на разные голоса. Кто-то визжал на одной ноте. Лёва упорно тащил профессора за руку, не слушая возражений, Катарина подталкивала в спину. Левый глаз девушки привычно моргнул дважды, запуская видеолинзу.

— Сюда, живо!

Земля под ногами ходила ходуном. Теперь уже несколько огненных шаров одновременно упали в море.

— Там цунами! — Лёва показывал пальцем в сторону горизонта.

— Вижу! — Джи, как казалось Катарине, тыкала во все подряд сенсоры на приборной вирт-панели. — Все залезли? Запихайте уже этого старого хрена в кресло!

Катарина втиснулась на заднее сидение слева от Егора Вольфрамовича. Раза с десятого нашла на спинке один сенсор, потом второй. Силовые ремни стянули пассажирам талию, грудь, ноги выше коленей. Профессор скукожился на сидении, прикрывая ладонями большой, в седых кудряшках, живот.

Лёва обернулся с переднего кресла. Карие глаза парня светились от восторга и ужаса.

— Готово, майор Джи! — отрапортовал он.

Штурм-девица расхохоталась, запрокинув татуированную голову. Прозрачный купол защелкнулся над головами. Взревели дюзы космошлюпки, в спину пахнуло теплом. Огненный шар рухнул слева, шлюпку едва не перевернуло. Катарина завизжала.

— Спокуха, сестренка, стартуем! Что ты там мычишь, дедуля?

Шлюпка оторвалась от синего песка. Жаркий пот стекал по лысине Джи. Татуированные стрелки стали ярче.

— М-м-мои записи! — наконец обрел дар речи Егор Вольфрамович. — М-м-месяц работы! И костюм! Я что, голым полечу?! Надо вернуться!

Катарина представила, как падают с полок инфокристаллы с ее репортажами. Разбиваются в пыль. Инфокристаллы? Кто там кричал, сколько человек осталось в санатории?!

— Надо вернуться! Там же люди! — подскочил на своем кресле Лёва, будто прочитав мысли журналистки. — Тут грузовой отсек же, да? Человек десять вывезем. Майор, они в оранжерее, давайте…

— Не давайте, — отрезала Джи, вертя головой. Ее пальцы уверенно бегали по сенсорам.

Огненный шар пролетел совсем рядом, едва не задев правый борт. Шлюпка вильнула влево, набирая высоту. Катарина глянула вниз. Сердце пропустило удар, а губы сами собой зашевелились. Пульсировал диктоимплант в мочке уха.

— Мы с вами видим, как огненный шар прямым попаданием разрушает санаторий «Арджай». Горящие обломки накрывает волной цунами. Наши эксперты уже пытаются оценить количество жертв…

Слезы струились по лицу Катарины. Справа замычал профессор.

— М-м-мой костюм от Армандо Салгейра! Аппаратура… Инфокристаллы…

Левой рукой Катарина влепила Егору Вольфрамовичу пощечину. Профессор зажмурился, сжавшись в кресле. Джи подняла над головой кулак с оттопыренным большим пальцем. Лёва с мокрым раскрасневшимся лицом крутился на кресле, провожая взглядом каждый огненный шар.

— Я буду жаловаться! — вдруг встрепенулся Егор Вольфрамович. — Заявление! На компенсацию! С турфирмы! И с вас тоже, барышня! За нанесенный вред, моральный и физи…

Катарина размахнулась получше. Звук второй пощечины заметался под куполом космошлюпки.

— Если не замолчите, — голос Лёвы вдруг стал высоким, совсем мальчишеским. — То я отстегнусь и добавлю!

— Не надо, — процедила сквозь зубы Катарина, потирая горячую ноющую ладонь. — Пусть заявляет хоть в Галактический совет! Мы его жалобу рядом с некрологом пустим! «Общественность соболезнует семьям погибших в санатории „Арджай“ и жителям планеты Борат. Профессор Метельский подал заявление на возмещение убытков, понесенных им в связи с разрушением санатория». И посмотрим, в какую черную дыру улетит карьера нашего служителя многих наук!

Катарина еще ни разу не пользовалась грязными приемами, не пускала под откос ничью репутацию. Но бывают случаи, когда стоит нарушить собственные правила.

Профессор только гневно пыхтел в ответ.

— Вывози, малышка! — Джи лавировала в огненном дожде. — Есть координаты ухода в гипер-слой! Еще повыше… Ground control to major Jee…

Запели струны на левом запястье штурм-девицы. Катарина не видела ее лица, но могла поклясться, что Джи улыбается. Космошлюпка летела вверх, в смертоносное небо. В спасительное небо.

— Аборигены! — вдруг заорал Лёва. — До деревни огненный ливень еще не добрался! Майор Джи! Пожалуйста! Грузовой отсек…

— Нет! — заверещал Егор Вольфрамович. — Голубушка, не слушайте его! Уходите в гипер-слой, я жить хочу, я…

— Завали пасть, — скучным голосом отозвалась Джи и глянула на Лёву. — Геройской смерти захотел, братишка?

Шлюпка провалилась вертикально вниз, уходя от столкновения с горящим шаром. Все, кроме штурм-девицы, заорали.

— Не для того я выжила…

Резкий маневр вправо. Крик.

— Во Второй секторальной операции…

Шлюпка взвилась вверх. Бодро загудели компенсаторы инерции.

— Чтоб в законном отпуске!

От ближайшего огненного шара отвалился горящий кусок и чиркнул по обшивке шлюпки. Профессор зажмурился и завыл. Катарина широко распахнула глаза и заставила себя смотреть на пылающий ад в небе. Видеолинза, казалось, прикипела к ее зрачку.

— Спасать аборигенов! Сэкономили на внешнем контуре планетарной защиты! Ушлепки! А майор Джи лети, спасай! Нахер!

— Там люди! — Лёва рыдал, не стесняясь. — У нас грузовой отсек!

— Сопли подбери, Особый штурмовой! — фыркнула Джи. — Я им присягу не давала!

— Очаровательные аборигены, да, Егор Вольфрамович?! — чужим деревянным голосом выдавила Катарина. — Дело чести — спасти уникальных создателей кристаллов. Вы как считаете?

Профессор только замотал головой, отмахиваясь обеими руками. Происходящее казалось сном, вирт-постановкой, бредом. Катарина поймала себя на том, что на ее лице застыла жуткая безумная улыбка.

— Вы героиня! — Лёве явно хотелось вцепиться в плечо Джи, но он понимал, что после такого остаток спасательной операции он проведет без сознания. — У вас получится! У кого, если не у вас?

— Джи, пожалуйста! — едва слышно прошептала Катарина.

— А, ладно! — неожиданно согласилась штурм-девица. — Кто выживет, ставит мне на родной Таранге памятник в полный рост, с вот такенным херищем наперевес! Чтоб знали, какой болт я клала на опасности! И-и-и, все вместе, подпеваем! Фига лежит в кармане последним оружием дураков…

Егор Вольфрамович вдруг зарычал. Сверкая безумными глазами, он пытался нащупать сенсор силовых ремней.

— Не позволю! Я жить хочу! Пусти меня за штурвал! У меня лицензия пилота! Подыхайте с дикарями! А я себя не на помойке нашел!

Сенсор никак не находился. Всем своим немалым весом профессор навалился на силовые ремни, пытаясь прорваться за штурвал.

— Вырубите этого урода! — рявкнула Джи. — Или я его катапультирую к херам!

— Есть, майор! — Лёва отстегнул ремни и крутанулся на кресле.

Угловатый кулак неловко ткнул Егора Вольфрамовича в лицо. Профессор взвизгнул и схватился за нос. Катарина смотрела в упор, как он рыдает, размазывая кровь по щекам.

— Мы видим профессора Метельского, который так цеплялся за собственную жизнь, что чуть не угробил всех спасшихся из санатория «Арджай». Егор Вольфрамович прорывался к штурвалу, мешая пилоту Джи.

— За что и получил, — штурм-девица пригнулась над пультом, цепко вглядываясь в обзорники.

Профессор обмяк на своем месте и затих, прижав руки к лицу. Видеолинза Катарины взяла крупным планом красные толстые пальцы, как раз под цвет трусов. Лёва вцепился в сидение, высматривая в сумерках землю. Космошлюпка летела по спирали вниз. Шары попадались все реже. Катарина думала, что полет будет долгим, но вот зашуршали ветки, и шлюпка ткнулась бронированным пузом в траву. С громким щелчком откинулся купол, нахлынул запах гари и тропических цветов.

— Хватайте, кто попадется, тащите сюда! И стартуем!

Лёва и Катарина вывалились из шлюпки. Впереди слева что-то горело, метались тени. Кто-то кричал. Острая трава и корни деревьев впивались в босые ступни Катарины, ветка едва не выбила глаз — тот, что с видеолинзой. Лёва бежал впереди. Девушка увидела отблески огня на чем-то высоком и блестящем и едва не врезалась в бесцветный кристалл выше нее ростом.

Деревня горела. Несколько шаров упало и сюда. Повалило деревья, подожгло лес и дома.

«Зажмурься, — говорила себе Катарина, когда пробегала мимо раздавленных и обгоревших тел. — Ты обещала себе никогда не снимать чужое горе! Говорят, у журналистов нет чести. А у меня есть. Есть!»

Тихий голосок в ее голове умолял все же смотреть, сулил награды за репортаж из горячей точки и «жареные» факты. Но премии и рейтинги разлетелись веером горящих обломков, когда она увидела целую семью, придавленную огромным деревом. На стволе уже плясало пламя. Мать, отец и худенькая девочка лежали без движения в мешанине ветвей и обломков — все трое безволосые, трехпалые, с погасшими налобными гребнями.

— Рамуржи! Рамуржи! — пожилая аборигенка цеплялась за Лёвину руку, тянула парня куда-то.

«Дети», — машинально перевела Катарина. Чьи-то маленькие теплые пальцы вцепились в ее купальник. Шесть или семь малышей в сетчатых вязаных балахонах окружили Лёву и Катарину. Еще двоих аборигенка держала за руки. Налобные гребни местных ярко сияли зеленым светом.

— Бегом! — скомандовал Лёва, подхватывая кого-то из детей подмышки.

— Ваджура! — перевела Катарина и схватила еще двоих за руки.

Земля снова ходила ходуном под ногами. Огненный дождь усиливался, и один раз бегущих едва не накрыло упавшим стволом. Дети дружно ревели. Аборигенка что-то шептала себе под нос. Сзади рухнул горящий шар. Лёва с воплем упал, дети завизжали. Бросив взгляд через плечо, Катарина увидела в свете пламени ожоги на голой спине лежавшего ничком парня.

— Вставай! — она потянула за руку рыдающего от боли Лёву.

«Я его тут не оставлю, это будет уже слишком плохая вирт-постановка! Ненавижу такую слёзодавилку! — сжав зубы, подумала Катарина. — По сценарию я должна так и сказать: я тебя тут не оставлю! А он мне: беги, спасай себя, женщину и детей! Плохой сюжет, позор сценаристу!»

Затрещали ветки. В сумерках перед Катариной появилось перекошенное от злости лицо Джи.

— Отставить лежать, салага!

Штурм-девица легко взвалила Лёву на плечо. Свободной рукой она схватила кого-то из детей, и вот Джи с Катариной уже запихивают ревущую толпу во главе с пожилой аборигенкой в грузовой отсек.

«Если будем живы, — пронеслось в голове журналистки. — Пусть эти записи увидят все. Как майор Джи спасает жителей деревни. И как орет, прорываясь за штурвал, профессор. Жареные факты, прямой репортаж с места катастрофы? Нет. Пусть каждый задумается, как поступил бы он сам здесь, на Борате. Под обстрелом огненных шаров».

— Запасные силовые ремни в грузовой! — скомандовала Джи.

Шлюпка послушно загудела, и дети испуганно притихли. Катарина дрожащими пальцами пристегнула всех. Пожилая аборигенка — воспитательница, как поняла девушка — хватала ее за руки и тараторила слова благодарности.

— Вылезай, дедуля, все не помещаются. Полетим без тебя! — штурм-девица запрыгнула на место пилота.

Егор Вольфрамович заорал и вцепился в кресло.

— Шучу!

Щелкнул купол, накрывая пассажиров и грузовой отсек. Дети всхлипывали. Им вторил профессор, роняя крупные слезы на алые трусы в горошек. Его усы и модная желтая прядь в бороде намокли и потемнели.

— Твою ж мать!

Перед шлюпкой ударил в землю огненный шар, у Катарины заныли уши от грохота и визга. Пылающие осколки прогремели по куполу.

— Повреждения незначительные, взлетаем! — завопила Джи.

Бесчувственный Лёва висел в кресле справа от нее на силовых ремнях.

— Вверх, малышка, ну!

Космошлюпку мотнуло назад, потом вверх. Лавируя между огненными глыбами, она рвалась к быстро темнеющему небу.

— Координаты входа в гипер-слой… Что за херня?!

Сердце Катарины смерзлось в груди в противный комок.

— Что?!

— Рычаг перехода поломан. Мы не сможем уйти в гипер-слой.

«Эй, сценарист! Может, хватит уже этих поворотов сюжета, а? С вами Катарина Форчи, и мы ведем наш репортаж с космошлюпки, обреченной летать под дождем огненных шаров, — Катарина сжала кулаки. — Пока топливо не кончится».

Сзади, из грузового отсека, кто-то протискивался на сидение между ней и профессором.

— Поломака, — пожилая воспитательница поместилась слева от вжавшегося в правый борт Егора Вольфрамовича. — Могем почынить.

Она говорила на космо-линге с ужасным акцентом.

Катарина не верила своим ушам. Аборигенка из деревни, где все живут в хижинах из веток, вызвалась починить космошлюпку? Какой-то слишком фантастический поворот сюжета, а фантастику Катарина недолюбливала. То ли дело детектив о похищении крейсера генерала Ковтунца из ангаров Плесецкого космофлота.

— А ты с юмором, бабуля! — отозвалась Джи.

Шлюпка нырнула вниз. Катарина поспешно пристегнула аборигенку.

— Вмысте давай. Пылот отвлыкать не будым.

Трехпалая рука вцепилась в пальцы Катарины.

— Гылаза закрыть.

Чувствуя себя полной идиоткой, Катарина зажмурилась. Ей показалось, что по руке потек веселый искристый ток — от кончиков пальцев через предплечье, плечо и грудь в самое сердце. Захотелось смеяться и петь. Было ощущение, что из сердца неведомый ток бьет фонтаном в голову и льется со лба. Что за ерунда! Она, лучшая на курсе выпускница Маранской школы журналистики, проделывает какие-то дикарские ритуалы в поврежденной космошлюпке, в самом сердце огненного дождя!

Сквозь приоткрытые веки Катарина увидела, как ярко засиял налобный гребень на лысом черепе аборигенки. И через мгновение Джи закричала:

— Работает, мать твою! Работает рычаг перехода! Еще выше, и…

Дети устало хныкали в грузовом отсеке. Лёва слабо пошевелился. Егор Вольфрамович что-то шептал себе под нос бледными губами и шмыгал носом.

— Это бысчестье. Выдыла сыкрет наша народ. Но надыбно спысти дытей, — налобный гребень пожилой женщины быстро угасал.

— Как вы это сделали? — хриплым шепотом спросила Катарина. — Как починили рычаг?

Безгубый рот аборигенки растянулся в улыбке, и воспитательница вдруг сказала почти без акцента:

— Я просто его попросила.

Космошлюпка, увернувшись от пылающего в темноте шара, нырнула в гипер-слой.

Кто первый? (автор Игорь Вардунас)

Я огляделся.

Форт «XZ 1—16» был самым удаленным и находился в секторе, где бои прекратились всего несколько дней назад. Вернее, по меркам базы, с которой я прибыл. На Генируле-5 из-за расположения орбиты и гравитационного поля время текло совсем по-другому. За стандартные земные сутки здесь проходило несколько лет.

По штабным данным Форт был законсервирован, и файл с отчетом занесли в общий реестр. Этим занимался лично я. Обычный офисный клерк, призванный в тыл войны, как и прочий хоть чем-то полезный планктон. Сортировал, документировал, докладывал. Отслеживал отсутствующие и поступающие сигналы с многочисленных Фортов, разбросанных по системе Кадавра, где шла война. И все бы ничего, если бы за последние двое с половиной суток с покинутой Генирулы не поступило тысяча шестьсот сорок пять сообщений.

Сигнал был стандартного галактического протокола «S.O.S.» и упрямо шел на репите. Это могло означать только две вещи: сбои в бортовой системе Форта, при автоматическом отключении залпом выплюнувшего в эфир дробленый на потоки сигнал, и второе, что «XZ 1—16» еще функционировал и затребовал помощи в течение четырех с половиной лет. Проверив историю, я удивился, так как компьютер принял одним файлом тысяча шестьсот сорок пять сигналов, интервалы между которыми не были одинаковыми. Машина сделала бы все точно, монотонно бросаясь в космос сообщением за сообщением.

Это могло означать одно — на брошенной станции кто-то был.

Еще раз проглядев распечатку, я доложил куда следует и получил разрешение на проверку. До Генирулы по космическим меркам было относительно недалеко. Верхушка поручила собрать информацию, выявить причину послания, с чем и отчитаться. Я обрадовался, так как за последние несколько месяцев порядком устал мозолить задницу в канцелярском кресле. А тут хоть какая-то прогулка по незнакомой планете.

Голофоны среагировали на мое появление, и вот я стоял на мощеной гигантскими титановыми панелями платформе «XZ 1—16». Вечерело. Над головой клубились жирные иссиня-черные тучи, подсвечиваемые редкими сполохами маяка на макушке сигнальной башни Форта, с потускневшими цифрами «16», выведенными белой краской. Как будто базу не покидали всего несколько дней назад. Мне пришлось напомнить себе, что на Генируле прошло почти пять лет.

Брошенное укрепление имело поистине чудовищные размеры. Спроектированное в виде огромного циферблата, положенного на землю, окруженное стеной с одиннадцатиэтажный дом, с верхушки которой на подвижных шестернях скалились дулами застывшие прокопчённые турели. Имевшее всего два выхода, с севера и юга, это творение человека было призвано вселять ужас и демонстрировать мощь. Но сейчас, выполнив свою функцию, оно бездействовало. Или все-таки нет? Мне предстояло это выяснить.

Картой Форта я запасся заранее, так что без труда пересек двор и оказался во внутренних расположениях части. Эта территория «циферблата» представляла собой военный городок, опоясывающий основание вздымающейся к небу башни. Тут были бараки, прачечные, магазинчики с пабами, клубы, столовые и даже небольшая церквушка серии UniGod для представителей любых конфессий. Сейчас все это пустовало. Я пересек по разметке неширокую улочку с застывшим на ней пустым «вилочным» погрузчиком и двинулся по мостовой вдоль мрачных витрин.

Порывами налетавший из-за стены сухой ветер вместе с черным снегом (я быстро понял, что это пепел), возил по земле пустые пластиковые бутылки, обрывки каких-то брошюр и журналов, прочий забытый мусор.

Перед одной из витрин я остановился, привлеченный несколькими выцветшими плакатами с агитационными лозунгами. Читая размашистые бравурные строки, я не сразу услышал шорох за спиной, а когда он приблизился, обернулся и чуть не вскрикнул от неожиданности.

Мимо меня по мостовой брела собака. Точнее не брела, а застыла, стоя на невидимой движущейся платформе. От неожиданности я не сразу сообразил, что это не животное, а трафаретный вырез из картонной коробки (одно ухо было частью туловища, второе куском сидело на скотче), с пририсованными на морде глазами, носом и пастью — таких псин малевали дети на Земле. Был изображен даже ошейник, а вместо хвоста подергивалась пружина.

Фигурка, поскрипывая невидимым механизмом, неторопливо удалялась. Я растерянно огляделся. Вокруг никого не было. Неуместное, неправдоподобное зрелище вдруг напугало до жути. И происходило это в полной тишине, не считая ветра, шуршания мусора и звука, издаваемого «собакой». Приглядевшись, я различил у края мостовой небольшую выемку, не толще нескольких сантиметров, в два пальца — по ней-то и двигалось нечто. По всей видимости, раньше у отверстия было какое-то иное назначение.

Доехав до конца улицы, картонка в несколько рывков развернулась на месте и скрылась за поворотом. Оттуда синтетически гавкнули. Донесшийся звук искаженным эхом отразился от стен. Я замялся в нерешительности — последовать за ней или нет. Очень не хотелось, хоть и полагалось проверить все как можно тщательнее.

Немного потоптавшись, я двинулся дальше, сверяясь с картой и успокаивая совесть мыслью, что собакой займусь попозже. Тем более, что найти ее, двигаясь по ложбинке в мостовой, не составит большого труда. Где-то она должна закончиться.

Сейчас меня больше волновала перспектива топать по лестнице на технический этаж Башни, так как по протоколу питание базы должно было быть обесточено в момент консервации. Какой механизм приводил в движение собаку, я понятия не имел, но для успокоения списал на глюк техники и чью-то шутку еще до отъезда. Мало ли что взбредет в голову подвыпившей солдатне.

Размышляя на ходу, я сверялся с картой, которая вела меня по заброшенному лабиринту. Осмотр продолжался.

На элеваторном терминале неожиданно выяснилось, что лифты работают — консоль управления приветливо подмигивала разноцветными огоньками, что означало: «Внутреннее энергоснабжение включено». И что интересно, на кнопках не наблюдалось положенной временем пыли. Осмотрев панель, я вызвал органайзер, занося первую пометку о возможной халатности. Тут о спешке и забывчивости и речи не шло. Такие несоблюдения протокола эксплуатации были серьезной причиной для административного взыскания. По возвращении нужно будет запросить весь список обслуживающего персонала и выявить ответственного. Ситуация с «заблудившимися» сигналами вроде бы стала проясняться. Перебои питания, коротнуло что, вот компьютер и сглючил.

Тем не менее, чем дальше я углублялся в недра Форта, тем страннее и страннее становилась ситуация.

Я вызвал лифт, чтобы подняться на технический уровень Башни, отгоняя неприятное чувство, что за мной наблюдают. В стандартное оснащение любого объекта такого назначения входили камеры внутреннего и наружного слежения, как видимые, так и замаскированные. Я пока не встретил ни одной — да и не думал о них, будучи уверенным, что Форт обесточен, но консоль элеватора наглядно говорила обратное. Поэтому ощущение, что на меня смотрят, с каждой минутой становилось все сильнее. Или нервы вместе с задом окончательно размякли на рутинной работе, или я просто давно не выбирался в «поле».

Лифт полз ко мне, об этом сигнализировали меняющиеся цифры на электронном табло. Я ждал. Неторопливый механизм уже почти спустился, когда мое внимание привлекло очередное движение. Проигнорировав распахнувшиеся двери приплывшей сверху кабины, я спустился по лестнице назад на улицу и остановился напротив запыленного стеклянного фасада одного из баров. Внутри горел тусклый свет и что-то двигалось. Подутихшее чувство неуюта снова вернулось, но, несмотря на это, я толкнул двустворчатую дверь и вошел внутрь, замерев на пороге.

В полутемном помещении бара находились… Нет, не люди. Странные, непонятные существа, рассаженные за столиками и у стойки, больше походили на манекены. Гротескные человеческие фигуры, собранные из чего попало наподобие собаки, встреченной мной снаружи. Приспособленные под туловища и головы ведра, несколько подсдувшихся мячей, какие-то детали неизвестных механизмов были разрисованы чьей-то неуверенной рукой. Кривые улыбки и глаза придавали дергано шевелившимся фигурам жуткий вид.

Шуршание, скрипы, позвякивания… Из полутьмы доносились звуки зажевывавшего мелодию музыкальника. Нечто, изображавшее бармена за стойкой, зацикленно поднимало и опускало «руку» из мятых грабель в подобии приветствия.

Я попятился, навалившись спиной на дверь, и бросился к ожидавшему меня лифту. Только нажав нужную кнопку и подождав, когда кабина поползет наверх, я перевел дух. Какого черта здесь происходит!? Может, ребята на станции просто решили надо мной подшутить? Если так, дурацкий прикол получается…

Пытаясь найти разумное объяснение увиденному, я не заметил, как лифт остановился, и двери плавно разъехались.

— Наконец-то!!!

Шагнув из кабины, я чуть не налетел на молодую девушку, явно поджидавшую меня снаружи. Худенькая, в потертом мешковатом рабочем комбинезоне, расстегнутом до пояса и обнажавшим на острой груди белую футболку с каким-то выцветшим мультяшным героем. С милым, хоть и бледным лицом, на котором пылали надеждой усталые глаза, и вьющимися волосами, собранными на затылке в хвост.

— Вы!.. Это вы!.. Вы здесь! Ура! Наконец-то! Я уже не думала! Они дошли! Вы получили их! Они дошли!

— Подождите. Остановитесь. Помедленнее… — растерявшись от неожиданности, я попытался вклиниться в поток нахлынувших на меня слов.

— Эми Карр, — торопливо представилась девушка. — Вы не представляете, как я…

— Карл Перкинс, отдел контроля и учета военных объектов, — собравшись, по протоколу отчеканил я, разглядывая невесть откуда взявшуюся незнакомку.

— А остальные? Я не видела кораблей. Впрочем, наружные камеры давно износились. Они за стеной? Надо открыть ворота, чтобы вошли…

— Кто? — не понял я, на время позабыв о непонятных чудовищах внизу.

— Остальные, — удивилась девушка. — Спасатели, рейнджеры, отряд зачистки наконец.

— Нет, больше никого. Я один.

— Как… один.

Я зачем-то оглянулся на лифт.

— Замечательно, — Эми хлопнула себя по бедрам. — И что тогда происходит? Вы откуда?

— Отдел…

— Слышала, — она нетерпеливо отмахнулась. — Точнее?

— С головной базы. Мы получили сигналы…

— Да в том-то и дело, — вспылила девушка, не дав мне договорить. — Что получили! Мои! Сигналы! И какой результат — спустя столько лет прислали протокольного клерка!?

— Успокойтесь, — я примирительно поднял руки. — Мы же не знали.

— Извините, — она опустилась в кресло у пульта элеватора, усталым движением провела ладонью по лицу. — Просто неожиданно… Я так ждала, надеялась.

— Вы одна?

— Нет, с компанией, — не поворачиваясь поддела Эми.

— Кто вы? Что вы здесь делаете?

— Значит, никто не придет?

— Нет, — ответил я, но, видя сникшую девушку, поспешил добавить. — По крайней мере, пока я не разберусь.

— Ясно. О сигарете глупо спрашивать, — она встала. — Идемте ко мне. Там поговорим.

В жилом секторе, как и во всем Форте, царила тишина, которую нарушил только тихий свист уехавшей в сторону пневмодвери. Каюта Эми была стандартного образца, положенного техническому персоналу. Шкаф, простенько застеленная кровать, санузел, столик с дисплеем коммуникатора на стене. Все в бесцветных, блеклых тонах. Овальный иллюминатор с отодвинутой шторкой. Место. чтобы просто поспать и привести себя в порядок. Больше на службе, когда подъем ни свет ни заря, а вечером все мысли лишь о том, как побыстрее добраться до кровати и провалиться в короткий сон без сновидений, не требовалось.

— Еду не предлагаю, — перейдя комнату, Эми присела на край кровати.

Я кивнул, оставшись стоять.

— Рассказывайте.

— Меня перевели на «XZ 1—16» с другими ребятами сразу после учебки, во время второй волны. Девятнадцать лет, нестреляный воробей, и давай на передовую, представляешь, каково это? — она легко перешла на «ты». — Страх и адреналин. Гремучая смесь. Тут тебе не книги и голограммы с конспектами, а настоящая жизнь. От тебя действительно что-то зависит, — она помолчала. — Мы с ребятами по крайней мере так думали. Хотели верить. Когда ты молод, ты уверен, что способен изменить мир. Отличное применение юношескому максимализму.

По прибытии нас распределили в диспетчерскую бригаду обслуживания электроники. Так себе романтика. Я и бои-то видела всего пару раз, и то там, на периферии, через бинокль. Может, и к лучшему. Когда впервые поднялась на стену к пушкам, чуть не оглохла без наушников. Отделалась легкой контузией и неделей на койке. И выговором о нарушении правил безопасности с занесением в личное, разумеется. Но это фигня. Не будут же они тратить челнок на меня одну, чтобы отправить домой.

В последний день консервации я пошла отключать генераторы снабжения гидропонного сектора на нижний ярус под Фортом. Кругом царил бардак, все торопились поскорее убраться отсюда и забыть это место, как страшный сон. Суета, крики, команды. Я тоже собрала сумку, радуясь, что хоть и не война, но, по крайней мере, здесь все наконец закончилось, и я вернусь домой, к родителям. Но сначала оставалась мелочевка. Базу покидали в строгом порядке, мы в самом конце. Работы было немного, я почти закончила, когда по внутренней связи сообщили, что шаттлы с личным составом и техникой ушли. Оставался челнок для обслуживающего персонала, и я заторопилась, чтобы не отстать от своих. Но на выходе из блока оказалось, что дверь обесточена и закрыта. Я хотела вызвать диспетчерскую, но тут только сообразила, что оставила персоник на кровати рядом с сумкой. Дура.

Она остановилась и посмотрела в иллюминатор, через который в каюту косо вливался тусклый багровый свет. Я ждал.

— Прости. Давно ни с кем не разговаривала. Так вот. Рюкзак с инструментами у меня был, но, когда удалось вскрыть дверь оказалось, что базу уже покинули, и я осталась одна. В суматохе меня попросту забыли.

— И ты стала посылать сигналы?

— Экстренный канал для передачи сигнала бедствия рассчитан на резервное активирование даже при полном отключении Форта. Я посылала его каждый день.

— И вот я здесь, — подытожил я. — А это… Эти там внизу. На улицах?

— Ты про картоников? Я их так называю, — она грустно улыбнулась уголками губ. — От одиночества в такой ситуации можно запросто сойти с ума, хоть нервы и психика у меня в порядке. Но все равно… После военных осталось много мусора и всякого хлама, а времени у меня было предостаточно. Теперь не так скучно ходить на прогулки, как будто тут все еще кто-то есть.

— Жутковато.

— Привыкла, — Эми пожала плечами. — Несколько недель перезапускала один из генераторов. Требовалась всего лишь капелька мощности. Тросы картоников протянула к подвижным частям здания, от монорельсов для турельных снарядов до реле элеваторных шахт. Так что, когда я спускаюсь на лифте, меня уже ждут. Овощи и остатки сухпая у меня были в достатке, хоть и соскучилась по мясу. Органическому синтезатору нужны смеси, а их не осталось.

Я слушал ее рассказ, вспоминая, как всего несколько дней назад на базу триумфально вернулась команда с Генирулы, в то время как Эми провела здесь четыре года. Одна. Но почему никто не спохватился? Почему не проверили списки? С другой стороны, прошло не так уж много времени — разгрузка, расквартирование личного состава, проверка оборудования и составление рапортов. А сколько их было там, таких же ребят как Эми? Ну, не оказалось ее в челноке, и что? Пропала, заблудилась, погибла, в конце концов. Это же война, мать ее. Вот какой ответ, скорее всего, получила бы ее семья. Если бы не сигналы.

Я сделал правильно, что не проигнорировал их.

— Мы заберем тебя отсюда.

— Хорошо. Но дело не только в этом, — она как-то странно посмотрела на меня. — Есть еще кое-что. То, действительно из-за чего я каждый день пыталась выйти на связь.

— Что?

Эми помедлила и встала с кровати:

— Идем.

Пока я шагал по одному из многочисленных мостков, а потом поднимался по лестнице с внутренней стороны стены вслед за Эми, она не проронила ни слова. Когда мы выбрались на площадку рядом с громадой застывшей оборонной турели, передо мной простерлась бескрайняя панорама когда-то бушевавшего здесь побоища. Вдалеке виднелись размазанные по грунту ховеры, поваленные на бок шагатели, смятые танки, тыкающиеся в землю стволами, словно насекомые, пьющие ее кровь… Разбросанное оружие, полуразложившиеся громадные тела и микроскопические экзоскелеты солдат, отсюда казавшиеся игрушечными фигурками. Все давно было покрыто слоем пепла и осадков. Из-за расстояния налетавший ветерок вместе с гулом едва доносил привкус тления. Далеко на горизонте, между низким небом и землей, переливалось какое-то алое марево. Я подумал, что это заходит солнце.

— Последствия авиаударов, — сказала Эми. — Процесс распада еще не закончился.

Но еще до того, как ступить на площадку, я увидел его.

Точь-в-точь как на снимках в архиве, иллюстрирующих ранги и касты противника. Но с расстояния почти в километр можно было только догадываться об истинных размерах застывшего исполина, замахивающегося боевым топором, зазубренное лезвие которого серебрили небесные сполохи. Гуманоидный, с приплюснутой мордой и разверстой пастью, из которой торчали клыки, прикрытый какими-то тряпками и пластинами с бусами из черепов, застывший на бегу, дикарь был по-настоящему страшен. Казалось, еще мгновение, и он обрушит на стену свое оружие, чтобы сокрушить ее.

И глаза. Багровые, налитые неописуемой злобой, почти человеческие, казалось, смотревшие прямо на меня.

— Это случилось на следующий день, после того, как все улетели. Отправив сигнал, я пошла на стену и увидела его. Испугалась, а потом заметила, что он наступил на стазис-мину. Других не было. Видимо, последний уцелевший после бомбежек. Отсиживался в руинах, а когда мы… наши ушли, решил напасть. Не знаю, когда закончится действие стазиса. Это может произойти в любой момент. Вся техническая документация по военной технике уничтожена.

Я вздрогнул, представив, как одинокая девушка на чужой планете жила на волоске от смерти, осознавая, что каждый новый день может стать для нее последним.

Эми будто прочитала мои мысли.

— Так мы и ждем друг друга. Все это время.

— Кто первый, — пробормотал я. — Как игра.

— Либо он выйдет из стазиса, либо вы успеете забрать меня. И уничтожить его. Хоть это и немного нечестно.

— Это война.

— Война, — согласилась Эми.

По большому счету, после всего увиденного, мне здесь нечего было больше делать. Данных для отчета хоть отбавляй, нужно возвращаться на базу подавать отчет и ждать решения руководства. И в то же время не хотелось оставлять девушку одну, хоть помочь сейчас я ничем не мог.

Мы стояли на стене и смотрели на равнину. На Генирулу медленно опускалась ночь.

— Что ж, — я наконец первым нарушил молчание. — Мне нужно еще кое-что осмотреть, покажешь?

Радуясь возможности хоть ненамного оттянуть момент расставания, я стал спускаться вслед за Эми по лестнице. Мы бродили по коридорам и отсекам Форта, я изредка кивал комментариям спутницы, но из головы не шел застывший великан за стеной.

Когда осмотр закончился, и я понял, что действительно пора, раздался тихий короткий сигнал.

— Ну вот, — Эми остановилась и посмотрела на циферблатик наручных часов. — Ты вовремя. Будет с кем отпраздновать. Спешишь, или как? Это не долго.

— Что именно? — растерялся я.

— День рождения, — она улыбнулась. Вышло кисло.

— Поздравляю.

— Спасибо. Не юбилей, но все-таки.

— Мне и подарить нечего.

— Уже подарил. Я сейчас!

— Ты куда?

— Переоденусь, — Эми поспешила по коридору. — Впервые справлю не в одиночестве. Встретимся на мостике!

Я послушно ждал у подножия лестницы, когда она появилась. Сменившая комбинезон на неожиданное серое платье строгого кроя, с бутылкой чего-то шипучего в одной руке и с бокалом в другой.

— Ну как, — Эми кокетливо повертелась, — с Земли прихватила. А это, — она подняла бутылку. — Предпоследняя. Следующую очень хотелось бы раскупорить дома. Не возражаешь?

— Конечно, — я улыбнулся.

— Торта нет. Но от роскоши я отвыкла.

Хлопнула пробка, Эми налила пенящуюся шипучую жидкость в бокал и, поставив бутылку, подняла его, на мгновение закрыв глаза.

— Загадала. Ну, с днем рождения! — она сделала глоток и смешно сморщила носик. — Ух!

— Сбудется, — поддержал я, зная, какое это желание, наверняка каждый год одно и то же, и про себя добавил, — «Надеюсь».

Эми отпила еще немного и, достав небольшой пульт, направила его на башню, нажав кнопку. Над Фортом неторопливо полилась мелодия «Болеро» Равеля.

— Архив с записями сохранила. Человеческую речь послушать, правда, выучила все давно. А вот классика другое дело.

Я слушал нарастающие звуки музыки.

— Потанцуем? — неожиданно предложила Эми.

Я растерялся.

— Ну, давай. Чуть-чуть.

Она приблизилась, и я протянул руки, чувствуя все большую сюрреалистичность происходящего. Мы плавно двигались, а я пытался представить ее руки. Теплые или холодные? Конечно, теплые. Налетавший ветерок шевелил подол ее платья.

— А у нас хорошо получается, — заметила она и вдруг рассмеялась, чисто и искренне. Был ли тому причиной наш странный танец, мое появление или бокал шампанского, не важно. Это был звук, который давно не звучал здесь. А может, никогда.

Сделав еще несколько па, мы отстранились друг от друга и присели на край стены, свесив ноги.

— Вы успеете?

— Обещаю.

В этот момент Эми была пронзительно красива. В платье с воротником и манжетами не к месту, из-под подола юбки которого все равно выглядывали армейские бутсы, когда она болтала ногами. С добрыми усталыми глазами, в которых плясали искринки, отражавшиеся от далекого пепелища поверженного врага. Я сидел и смотрел, как по ее щеке ветер возит прядку волос, и вдруг подумал, что могу смотреть на это вечно. Просто сидеть вот так.

И смотреть. Больше ничего.

— Спасибо за подарок.

— Какой? — растерялся я.

— Что пришел. Я не смеялась четыре года, — она отпила из бокала, смотря на равнину. — Побудь со мной еще.

Моя голограмма кивнула.

— Да.

Мы сидели на стене у турели, глядя на поле брани с застывшим великаном. На горизонте переливалось алое марево. Все громче звучал марширующий Равель, в небе среди туч появилась и подмигнула первая звезда.

Маяк Форта мигнул в ответ.

Сингулярность (автор Сергей Слюсаренко)

Санька Стрельников не любил, когда его отправляли в пионерский лагерь. У него была своя дружная компания во дворе, а летом, когда все разъезжались кто куда, можно было что-нибудь мастерить дома, например, модель самолета, или читать книжку в беседке прямо на улице. В лагере все было не так, нужно было заново знакомиться, вставать вовремя, делать зарядку, есть невкусную кашу в столовой и заниматься всякой обязательной ерундой. Но летний лагерь был неотвратим, родители считали, что нечего ему сидеть в пыльном городе.

Вот и этим летом опять пришлось ехать. Да ещё он опоздал на смену на день. У родителей не было времени отвезти его в воскресение, а в понедельник все отряды оказались уже сформированы, и Санька получил на первые несколько дней обидную кличку — «Новик», в смысле новенький. Санька помнил, как год назад одного мальчика так прозвали, и тот был всю смену «новик», словно дурак. И футбольную команду в отряде собрали без него, а, самое ужасное, через несколько дней в его отряд перевели Морозова из первого.

Морозов был известный хулиган и старше Саньки на два года. С приходом его в Санькин отряд в палате стали появляться совсем взрослые дружки Морозова. Они задирали всех, а особенно Стрельникова. Заставляли принимать какие-то унизительные присяги, отнимали конфеты, привезенные из дома. А вчера просто так разбили Саньке нос за то, что он не захотел отдать зубную пасту. Паста у Саньки была редкая — фруктовая со вкусом малины. Такой пасты не было в магазинах, её привез знакомый отца из заграницы как ценный сувенир.

Повседневная жизнь в лагере была для Саньки нудна и однообразна. Так как Санька не играл в футбол, его часто отлавливал воспитатель и отправлял на уборку территории. От конкурса строевой песни тоже было мало радости, «Зарница» в этот раз не планировалась, да ещё случилось совсем неприятное. За домиком директора лагеря созрели громадные яблоки, и Санька, пытаясь сорвать одно, самое красивое, сломал ветку. Никто этого не видел, но на вечерней линейке начальник лагеря, напомнив ещё раз, что «пионерлагерь — это не дом отдыха, а детская партийная организация», пообещал найти сломавшего ветку и испортить преступнику всю жизнь. Санька понимал, что как честный пионер он должен был сам пойти и признаться, но что-то подсказывало ему, что такая честность не доведет до добра.

А ещё, впервые в жизни, Санька увидел, как сразу десять человек бьют одного. Били Касика. Он стоял по стойке смирно, и каждый из пацанов бил его дважды кулаком в лицо. Толпа мальчишек и девчонок молча смотрела, как кино, и Санька услыхал от них, что это называется «учить». Морозов сказал, что если бы Касик дернулся, то его бы убили. А били его за то, что он якобы стукач. На вопрос Саньки, что значит «стукач», Морозов ответить не смог и предупредил Саньку, что если он будет умничать, то тоже схлопочет. Санька не любил Касика, тот был заносчивый, но от такого издевательства стало нехорошо.

Однажды Санька понял, что если с утра смотаться из лагеря через дырку в заборе, то до обеда никто тебя не тронет, да и не вспомнит, и можно бродить по лесу. А лес сразу за лагерным забором был настоящий. Громадные сосны с ярко-коричневой корой, мягкая хвоя под ногами, а чуть дальше, в низине, был маленький пруд с нависшей над ним ольхой. Там возле пруда, как правило, собирались пацаны, которым, как и Саньке, было нудно в лагере.

Дальше, за прудом начинался другой лес. Не было уже сосен, были худые ели и ярко-зеленый ковер мха. Если отойти совсем далеко, то мох становился совсем пушистым и прогибался под ногами, как матрац. Странно пахло, Санька догадался, что это болотный газ, а под ногами уже не земля, а поросшее толстым слоем мха болото. На мхе — море грибов. Стрельников почему-то решил, что это рыжики. Были они аккуратные, действительно рыжие, с рисунком в виде концентрических колец на шляпке. Санька решил, что приведет сюда родителей, когда те приедут на родительский день. И они вместе насобирают грибов, а потом мама засолит их в банке.

Вообще, Санька хотел домой, в родной двор, где все понятно и привычно. Но в лесу, вдали от лагеря, тоже было хорошо. Кроме грибов на болоте росло много костяники и черники. Когда ягоды надоедали, можно было попытаться поймать ящерицу, их тут шныряло видимо-невидимо. Иногда даже удавалось. Вот сейчас Санька как раз присмотрел одну, которая грелась на солнышке, и стал осторожно заносить над ней ладонь…

Резкий звук, словно сухой треск молнии, заставил Саньку упасть лицом в остро пахнущий мох. Падая, он заметил, как шарахнулась в сторону ящерица. И ещё он успел заметить, как, разрывая воздух и ломая низкие верхушки деревьев, в метрах пятидесяти от него, оставляя жирную мокрую борозду, в болотный мох врезался странный аппарат. Не было ни страха, ни удивления. Только легкий звон в ушах. Не решаясь подойти, Санька смотрел, забыв подняться с корточек.

«Все-таки это самолет» — решил он, видя совершенно незнакомые очертания машины — «наверно, испытательный». Санька не мог сдержать волнения. Хотелось сейчас же кому-то рассказать, разделить восторг от увиденного. Именно восторг, сумасшедший и неуемный, переполнял сердце. У самого носа в самолете зияло рваное дымящееся отверстие. Через несколько секунд в верхней части аппарата почти беззвучно открылся овальный люк. «Как фонарь у истребителя, только непрозрачный» — подумал Санька.

Слово фонарь он знал из книги «Вам взлет!» Маркуши и гордился этим.

«Да ведь там пилот, может, раненый», — Санька ринулся к самолету без колебаний, не думая об опасности.

Слегка поелозив кедами по обшивке, он смог взобраться на пологий сверху корпус аппарата и заглянуть внутрь кабины.

Внутри, почти в полной темноте, мерцали цветные кнопки и небольшие экраны. Санька однажды был в пилотском отсеке, когда летели на юг с родителями в прошлом году, и перед вылетом командир разрешил всем детям зайти в пилотскую кабину. Здесь все было не так.

Санька рассмотрел человека в кресле. Он был в комбинезоне с черным шлемом на голове. Санька никогда не видел такого шлема. Свесившись внутрь, протянул руку и потеребил человека за плечо. Пилот застонал, это было слышно даже из-под шлема. Потом летчик медленно поднял руку и, нажав на незаметную кнопочку, сделал так, что половина шлема, та, что прикрывала лицо, исчезла. Это был молодой парень, по возрасту как Санькин пионервожатый. Белобрысый, с длинными волосами, причудливо постриженными. Из ушей и носа у парня шла кровь. Несильно, она уже почти засохла. Летчик попытался, даже не глядя на Саньку, дотянуться до пульта, но не смог. Видимо, от удара у него совсем не было сил.

— Аптечку включи — тут…, — тихо, с усилием, скорее простонал, чем прошептал пилот и потерял сознание, обмякнув в кресле.

Санька уже совсем привык к сумраку кабины и увидел, что пилот пристегнут ремнями. Осторожно, чтобы не задеть его ногой, Санька не очень ловко протиснулся в кабину. «Какая же тут аптечка?» — задумался он над мерцающими кнопками. Решив, что тянется к нужной кнопке, Санька нажал понравившуюся ему зеленую именно в той части пульта. Корабль издал странный звук «умпф», кабина дернулась так, что пилот застонал.

Поняв, что это совсем не аптечка, Санька продолжил поиск. Все оказалось просто. Белая кнопка с красным крестиком на ней. На нажатие она ответила тихим незлым писком. В кабине загорелся мягкий свет, кресло стало медленно откидывать спинку назад, и когда пилот уже полулежал, зажужжал невидимый механизм. Через минуту черты лица стали чуть мягче, словно боль, которая сжимала его даже в бессознательном состоянии, отступила. Теперь он просто спал.

«Надо же помощь позвать! Ведь это же…», — что это, Санька не додумал и рванулся из кабины, за помощью. Яркое солнце снаружи заставило его зажмуриться. В метрах двадцати от носа самолета дымилась большая воронка, вокруг лежал и пари́лся развороченный мох. «Видимо, это тот самый «умпф», — подумал Санька и рванул в сторону лагеря. Через несколько секунд, отбежав уже порядочно от самолета, он остановился осмотреться, чтобы точно запомнить место. Там, где только что лежал самолет, был обычный мох и деревья. Не было никакого самолета, только воронка говорила о том, что Саньке это все не приснилось.

Стало почему-то очень грустно и обидно. Словно кто-то показал ему фантастический мир и потом сразу спрятал. А Саньке остался только лагерь и серая тоска. Медленно побрел он в сторону ненавистной «детской партийной организации».

В лагере отряд уже строился на обед, и воспитательница наорала на Саньку, что он шляется где-то вместо того, чтобы. Что «чтобы», она не сказала и, пересчитав детей, повела всех в столовую. Там был невкусный борщ, котлеты с макаронами и компот. Саньке повезло, ему попалась груша из сухофруктов, но радости это не прибавило. А потом был тихий час. Когда Санька улегся и стал глядеть в белый потолок с большим комаром посередине, в палату вошел тот самый гад, который вчера разбил Саньке нос. Он подошел к Санькиной кровати и замахнулся кулаком. Санька заморгал и закрыл лицо руками. А тот пацан заржал, видимо, Санькин испуг его очень развеселил. Санька отвернулся носом в подушку и тихо заплакал. От обиды, от унижения и просто от тоски.

Проснулся он от того, что в палате стоял галдеж. Время тихого часа уже прошло, пацаны валтузились подушками и скакали, как дикие козы, по кроватям. После сна полагался полдник из красного киселя с булочкой. Булочка была, как всегда, очень вкусная. Санька, сидя рядом с Романовым, решил спросить у того, не слышал ли он грохота сегодня днем. Романов сказал, что слышал, и что все слыхали. Вожатый сказал, что это истребитель прошел звуковой барьер, и такое бывает.

— А вдруг это не барьер, а самолет упал? — решил до конца разобраться Санька.

— Ага, как же! Ты соображаешь, что бы тут было, если бы упал самолет? Его бы искали, тут бы уже вертолеты и разные машины ездили. И лагерь бы закрыли, — последнее Романов произнес с мечтательными нотками. Он тоже не очень любил нынешний лагерь.

— А почему закрыли бы? — не понял Санька.

— Во-первых, чтобы никто секретов не узнал, вдруг в лесу обломки секретные? А во-вторых, горючее у самолетов ядовитое, — очень веско заявил Витька.

— Да какое ядовитое, самолеты на керосине летают, — Саньке это когда-то рассказывал отец.

— Га-га-га, — громко и фальшиво засмеялся Витька, оглядываясь на остальных сидевших за столом. — Самолеты на керосине! Ну, ты сказал!

— А на чем же? — Санька, потеряв уверенность, покраснел.

— Их топливом заправляют! — так же веско сообщил Романов. — Я знаю! У меня брат летчик!

— Ух ты, правда? Военный? — Стрельников мечтал стать летчиком или даже космонавтом, и то, что у Витьки был брат летчик, сильно его взволновало.

— Он военный истребитель! — гордо сказал Витька, вставая из-за стола по команде воспитательницы по поводу окончания полдника.

Уже на улице он продолжил:

— Он ещё в войну воевал! И у меня парашют есть дома. И пистолет! Только у него дуло отвинчивается, и нельзя много стрелять.

— А что, брат пистолет дал? — Санька почувствовал, что-то не совсем реальное в рассказе Романова.

— Ну да! У него этих пистолетов! — потом подумав, Витька добавил: — Я с ним на истребителе летал!

— А разрешили? — Санька уже стал сомневаться в правдивости приятеля.

— Моему брату все можно. Он главный истребитель. Ему девяносто лет.

Тут Стрельников окончательно понял, что Витька врет, потому, что он видел в воскресение Витькиных родителей, и что брату Романова столько лет, было полной чушью. Но на такое вранье в Санькином возрасте не обижаются, и, собравшись с духом, он произнес:

— А я видел тот самолет, который упал. Я был рядом с ним. Только ты никому ни слова!

— Могила! — веско произнес Романов. Хотя, конечно, принял слова Саньки за такую же правду, как история о девяностолетнем брате.

— Это был совершенно секретный самолет. Я в кабине был. Там пилот раненый. Его само кресло лечить стало. А потом он исчез! — сумбурно, одним духом выпалил Санька. Тайна, мучившая его, расслабила хватку, и теперь можно было вздохнуть свободно.

— Пило-о-о-т исчез? — протянул недоверчиво Витька.

— Да нет, самолет! Я отбежал, оглянулся, а его нету. Только воронка!

— От самолета воронка? — уже без сомнений в голосе переспросил Витька

— Нет! Я когда в кабине был, из пушки стрельнуло.

— А класс бы! — у Витьки горели глаза. — Он, наверное, с автопилотом. Мы сядем в него и полетим!

Растопырив руки крыльями Витька загудел, как ему думалось, по-самолетному, и стал делать вираж. Санька расставил руки тоже, но не так, как Витька, а слегка назад, изобразив стреловидные крылья.

— Я седьмой, атакую! — Санька тоже гудел, но с присвистом. — Я сверхзвуковой!

— А я сверхсветовой! — Витька вышел из виража и летел уже вприпрыжку по асфальтной тропинке по направлению к палате.

— Иду на таран пике! В-и-и-и-и-и! — Санька догнал Витьку на форсаже и боднул головой в спину.

Повоевав еще несколько минут, так, чтобы залететь подальше от палаты, мальчишки уселись на пеньки от старых сосен.

— Витька, дай честное пионерское, что никому не скажешь! — Санька решил вернуться к разговору про упавший самолет.

— Так говорил же — могила!

— Я могу показать то место и воронку, — хоть клятва «могила» и мало походила на «честное пионерское», Санька Романову поверил.

— Сейчас? — Витька вскочил.

— Нет, завтра, идти далеко, а сейчас надо будет маршировать, вожатый же всех заставит учить песню к смотру.

— Спой песню, как бывало, отрядный запевало… — загундел Витька, всем своим видом выражая ненависть к смотру строевой песни.

Потом мальчишки еще немного посидели, спели песню про «звезда самолета рванулась с небес..» и пошли маршировать. Договорились, что завтра после завтрака встречаются у дальней дыры в заборе. Но только приходить поодиночке, чтобы никто не сел на хвост.

В назначенное время Санька был у дыры. Витька пришел чуть позже. С ним было ещё двое из их отряда, Морозов и пацан из первого, которого все звали Лиска. «Трепло и предатель» — подумал Санька, но делать было нечего. Лиска сказал Саньке, что если он наврал, то ему дадут пендель. Впрочем, пендель старшие обещали всем и постоянно, так что, особо не расстроившись, Стрельников повел всех к заветному месту.

Возле пруда Лиска стал рассказывать, что там на дне лежит немецкий танк, и если на лодке приплыть на середину, то его можно достать палкой. Все стали живо обсуждать, как здорово залезть в танк и завести его, выкатить на линейку в лагере и посмотреть на директора при этом. Санька даже соврал, что «Тигры» были из нержавейки, и этот точно заведется.

Потом, уже ближе к мшистому болоту, кампания приутихла. Лиска стал жаловаться, что тут воняет, и какого черта поверили сопляку. Когда до того самого места оставалось метров сто, Морозов заявил, что нет дураков утонуть в болоте. Санька пытался доказать, что тут просто мох и нет никакой трясины. Прошли ещё немножко, уже была видна давешняя воронка, правда, совсем не дымившаяся, но тут Лиска, который считал себя главным, заявил, что все фигня и надо уходить обратно.

— Да вон же воронка! Может, там ещё и снаряд внутри от самолета, — попытался убедить пацанов Санька. Но через пару шагов Лиска побледнел и сказал: — «Надо уходить, тут место гиблое». И все, кроме Стрельникова, сначала шагом, а потом и бегом рванули назад без оглядки. А Санька остался один.

Ничего не понимая, он потоптался на месте. Сгреб горсть черники и пошел к воронке. В какой-то момент он вдруг почувствовал, что воздух стал вязким и неестественно плотным. Все вокруг исказилось, как в осколке бутылочного стекла. Словно пройдя невидимую стену, Санька оказался прямо перед упавшим самолетом. Прислонившись к фюзеляжу, стоял белобрысый пилот и, улыбаясь, смотрел на Саньку.

— Ну что, спасатель, — весело сказал летчик, —- я уже думал, ты побоишься вернуться. А ты вернулся. Только приятелей не надо следующий раз брать, мало ли.

— А как это… ну ведь исчезло все? — оторопев, спросил Санька.

— Да ерунда, не бойся. Защитное поле, психоблокада, чтобы подойти боялись.

Парень сделал такой жест рукой, мол, обычное дело.

— А что, у нас такое уже делают? — у Саньки защемило в груди от того, что существуют такие фантастические вещи. Правда, он не очень понял про психоблокаду.

— Да. У нас уже делают.

— Класс! Я про это в книжках читал! — Санька только сейчас понял, что, был у него затаенный страх, а вдруг этот пилот — шпион. — А вы военный, да?

— Меня зовут Иван, — слегка невпопад ответил летчик и протянул руку Саньке. Тот пожал её немножко неловко. Не часто ему взрослые представлялись так, по-настоящему.

— А вы военный? — повторил Санька.

— Конечно. Капитан, командир тактического штурмовика МИГ-Альфа, Вооруженные силы России, — Иван стал по стойке смирно и словно рапортовал Саньке. Отрапортовав, он похлопал рукой по корпусу самолета. — Вот этого штурмовика.

Санька, уже совершенно ничего не понимая, закрыл рот, подумал и проговорил чуть дрожащим голосом:

— А я просто Санька Стрельников, пионер.

Иван покачал головой и, помедлив мгновение, произнес:

— Ну, вот видишь, познакомились.

— А почему силы России? — спросил Санька, для которого было совершенно неожиданно услыхать такое сочетание. У него в голове был полный сумбур.

— А чьим же им быть? — удивился пилот.

— Нашими. Советскими!

— А, ну это мы так у нас в эскадрильи называем, — Иван смутился, так, на мгновение. — У нас в группе все земляки. А вообще, конечно, это наши вооруженные силы.

— А это совсем новый штурмовик? Я вот видел, когда учения «Днепр», был фильм «Служу Советскому Союзу». Так там показывали все, а такой — нет. Там классно было, такая штука, над полем летит, дымит и мины взрывает. Диктор сказал это система разминирования, — вспомнив про фильм, на который он в мае бегал с пацанами, Санька уже не мог остановиться. — Там такие штуки были, а как десант выкидывали, ух, аж страшно. Там все небо в парашютах, как только не сталкивались, я подумал, а чтобы прямо из самолета и сразу в тыл врага, вот бы здорово. А ещё…

— Десант не выкидывают, а выбрасывают… — хохотнул пилот. — Фантазер ты!

— Я не фантазер, я никогда не думал, что такое придумали. — Санька кивнул на штурмовик. — И невидимый, и отпугивает.

— Так это новая модель, — Иван сделал движение рукой, как бы показывая, что не надо распространяться, мол, т-с-с-с…..! — Испытания идут.

— Могила! — горячо произнес Санька и сник, вспоминая визит сюда с пацанами. — Больше ни слова.

И сразу же спросил:

— А почему за вами не летят? — эта мысль пришла ему в голову как-то неожиданно, хоть и удивила своей простотой и логичностью. — Не война же, и вы же не в тылу врага?

— Видишь ли, Санька… — казалось, Иван ищет новые слова. — Вот представь, мой штурмовик уникальный в мире, больше нет ни одного такого, и тут начнут вокруг поисковики летать, начнут все вокруг радарами прощупывать, биосканирование делать… Ведь враги могут заподозрить, спутники-шпионы развернуть…

— А как же вы? — Санька почуял недоброе. — Взорвете штурмовик и … —

Что «и», он даже не смог придумать.

— Да нет, все нормально. Сейчас запущена система самовосстановления. Видишь, уже пробоины на носу почти не видно. А потом, как все отремонтирую — так сразу прямиком на базу. Ну или куда мне там надо.

— Ишь, ты!!! Я тоже такое придумывал! Чтобы как у ящерицы было — оторвал хвост, а он сам вырос новый. Я что думаю, ведь можно, там, хвост или нос корабля запасной делать? Вот есть такие стаканчики — он вроде колечка пластмассового с донышком, потянешь — а он уже стаканчик, прихлопнешь — а он опять колечком. Дядьки во дворе, которые в домино режутся, они все с ними приходят играть. Можно и в самолет такое сделать. У вас тоже так?

— Да, ты точно фантазер! Ну, считай почти так! — Иван на мгновение замолк, и продолжил: — А ты ведь меня спас. Я бы сам до аптечки не дотянулся, меня контузило, и непонятно, чем бы все кончилось.

— Да подумаешь, делов-то, — небрежно ответил Санька, словно в день спасал по несколько пилотов. — Ничего особенного.

— Ладно-ладно, — Иван сделал движение подбородком снизу вверх, типа не скромничай. — Ты просто спас меня. Молодец. А ты скажи, как твоего отца зовут?

— Анатолий, а что?

— Ну… — Иван замялся — Я хочу в официальном отчете написать, чтобы тебя отметили. Александр Анатольевич Стрельников, какого года рождения?

— Тридцатого июня тыща девятьсот пятьдесят седьмого года, — протарабанил Санька, — скоро одиннадцать будет.

— Будет, ещё как будет! — непонятно сказал пилот.

— Скажите, а вот у них тоже такие штурмовики есть? — Саньке очень хотелось, чтобы машина, которая завязла во мху в нескольких шагах от него, была самой лучшей. — Ну, у американцев.

— Да нет, у них такого нет и близко. Да и не будет, — с уверенностью ответил Иван.

— А вдруг у них тоже придумают, и все тогда?

— Не придумают, — отрезал пилот.

— А он до Америки может долететь? — не унимался Санька.

— До Америки говоришь? А зачем туда? — хохотнул Иван. — Штурмовик гораздо дальше долететь может. Америки и не заметит походя.

— Ух, ты!!! Атомный движок? — вспомнил Санька один фантастический рассказ. Он вообще читал только фантастику.

— Тахионный движок. «Стрелка» обычная.

— Ух, ты… — восхитился ничего не понявший Санька. И продолжил совсем невпопад. — А у нас что-то совсем эта смена неинтересная. Пацаны какие-то злые.

— Дерутся?

— Да если бы по делу. А то так, лишь бы в нос дать. Вот в прошлом году у нас классно было, мы сделали свою команду, играли в космонавтов. На Марс высаживались, а потом на Венеру. Я даже научил всех делать гермошлем из волейбольной камеры. Весело было…

— Это как, из камеры? — Иван, казалось, изо всех сил смех сдерживал. — Сильно «гермо» получался?

— Так просто! Камеру надуваешь, а потом газетами с клейстером обклеиваешь. И сдуваешь. А шар из бумаги потом обрезаешь ножом или ножницами, и все! Я муку с собой в лагерь взял. Мы клейстер в лесу на костре в консервной банке варили.

— Ну, и как там, на Венере? — поинтересовался пилот.

— Там классно! Не поверите! Там папоротники кругом, а чуть пройти — мухоморов море. Венера у нас там была, слева от дырки, — Санька даже показал рукой в направлении, как ему казалось, именно того места.

— Да уж, не поверю, — согласился Иван.

— А вы когда полетите?

— Что, надоел уже? — с легкой иронией спросил пилот.

— Да нет! Я не к тому, — смутился Санька, — я хочу посмотреть, как штурмовик взлетает. На стартовых ускорителях?

Санька знал про ускорители из одной телепередачи про летчиков.

— На вортисах, — Иван открыл для Саньки совершенно неизвестное слово, но тот сделал вид, что понял.

— Но на пороховых? Да? — не унимался мальчик.

— На оптических.

Тут Санька совсем перестал понимать. Конечно, секретная техника. Или, может, Иван не имеет права разглашать военные секреты, и вот выдумывает.

— А когда полетите? Скоро? — вернулся к сути вопроса Санька.

— Послезавтра, компьютер дает такой прогноз.

— ЭВМ в смысле? — Саньке не привык к новомодному слову, хоть и слышал его как-то.

— ЭВМ? — не понял пилот.

— Ну, электронно-вычислительная машина, наверное, у вас стоит БЭСМ? — Санька похвастался познаниями в кибернетике.

— Нет, тут стоит распределенный…, — Иван осекся. — Ну, в общем, тебе не положено знать.

— Да, понятно, — с заговорщицкими нотками кивнул Санька.

— Да что ты прицепился, сам понимаешь — не могу я рассказать тебе все! — Иван хоть ругался с виду, но Санька понимал, что тот не от недоверия, а в силу служебного долга.

— А поесть вам принести? У нас на ужин часто запеканка бывает и можно унести кусочек, — мальчик очень хотел быть полезным и вернуться сюда, к пилоту и этой восхитительной машине. Хоть поболтать о чем-нибудь непростом и таинственном.

— Есть у меня, а ты-то как после ужина придешь? Стемнеет, и, наверное, у вас там строго?

— Я не боюсь темноты, это раз, а во-вторых, после отбоя запросто сбежать из палаты! — Санька безбожно врал. Он никогда не был в лесу затемно и никогда не выходил из палаты после отбоя. Не разрешали. Разве что в туалет. Да и то говорили, что младших ловят ночью старшие и пенделей дают.

— Так, Санька, давай мы с тобой официально договоримся. — Иван говорил строго и не улыбался.

«Ну вот, — подумал Санька, — Сейчас скажет — забыть это место и не появляться».

— Ну, давайте, — уныло согласился мальчик.

— Так как ты принял участие в спасении пилота и помог спасти ценный борт, я тебя могу официально на время принять на военную службу в особый период. Ты готов?

— Да, — Санька от неожиданности проговорил шепотом. — Готов.

— Итак, отныне ты помощник пилота по особым поручениям! Рядовой ко…, военно-… э… э… самолетного флота!

— А не военно-воздушного? — Санька как-то расстроился, что флот не тот.

— Да, точно! Рядовой военно-воздушного флота Александр Стрельников! — Иван стал по стойке смирно, но как-то не совсем так, как Санька видел на военных парадах. — Кандидат в рыцари неба!

— А так не бывает, — Санька понял, что его просто дурачат.

— Очень много ты понимаешь! Вы, штатские, ничего не знаете о штурмовиках. Сейчас подожди! — Иван повернулся, нажал на корпусе самолета кнопку, которую Санька принимал за заклепку. Кабина штурмовика совершенно беззвучно откинулась. Ловко вспрыгнув на борт, Иван нырнул внутрь. Через пару минут он опять стоял перед Санькой.

— Стань на одно колено, — скомандовал пилот.

— Как Айвенго?

— Именно, на колено.

Санька неловко стал на колено и уставился на Ивана. Сердце у мальчика колотилось. Он вдруг почувствовал, что Иван не разыгрывает его, и что все по всамделишному.

— Опусти голову, — скомандовал пилот, и когда Санька выполнил, хлопнул его чем-то по плечу и произнес, — отныне ты принимаешься на службу в штурмовую бригаду юнгой и объявляешься первым кандидатом в рыцари неба.

Санька не выдержал, поднял глаза и увидел в руках Ивана неестественно сверкающий в надвигающихся сумерках меч. Он не просто сверкал, как холодный металл. Казалось, он сам светится изнутри, как сверкает язык газосварки. Но в одно мгновение лезвие меча погасло, и в руках у Ивана остался просто небольшой цилиндр.

— Ух, ты? Это тоже наше? — Санька просто уселся на мох. — Такого же не бывает!

— Ты должен был ответить мне, что согласен и будешь выполнять устав.

— Буду! — Санька поспешил ответить, чтобы пилот вдруг не передумал.

— Ладно, засчитывается. Так вот тебе первый приказ, — Иван пристегнул цилиндрик к поясу комбинезона и продолжил: — Я даю приказ, ты повторяешь, как правильно понял, и выполняешь. Так?

— Есть! — Санька показал, что понимает что-то в воинских традициях.

— Так-то лучше. Повторяй: до наступления темноты вернуться в расположение своего лагеря. Как, кстати, он называется и где располагается?

— Есть вернуться до наступления темноты в расположение пионерлагеря «Юный коммунаровец», находящегося в Крыжовке! — Санька был рад, что смог так здорово, по-военному, ответить.

— Отлично, — сказал Иван, потом достал из кармана прямоугольную черную коробочку, нажал на её торец. Коробочка засветилась плоскостью, которая была повернута к Ивану. Иван подождал секунду и потыкал несколько раз в светящуюся сторону.

— Итак, по возвращению в расположение лагеря следовать по такому плану, — продолжил Иван.

— Есть по возвращению следовать! — Санька с радостью включился в игру, вернее, не в игру, а в дело, которое отдавалось в его груди как-то странно, вроде как полет во сне. Явственно и нереально одновременно.

— По объявлению отбоя…

— Спать немедленно.

— Спать немедленно, — протянул уныло Санька. Вот и кончился его полет в ночи.

— Утром после завтрака, — не заметив Санькину тоску, продолжил пилот, — при первой возможности, не привлекая к себе внимания, прийти в расположение боевой единицы. То есть, сюда.

— Есть прибыть сюда! — Санька воспрянул духом.

— Выполнять! — резюмировал Иван. — Бегом… По команде бегом согнуть руки в локтях! Да не так, а как при беге. Бегом… марш!

Санька, хоть и с сожалением, но припустил в лагерь. Когда он оглянулся, поляна была пуста.

У дырки в заборе стояли трое из первого отряда. Они курили, совсем не прячась. В одном из них Санька узнал Лиску.

— А, летун тарелочный объявился, давно не виделись! — гнусным голосом протянул Лиска, держа сигарету за обслюнявленный кончик огнем внутрь кулака. — Ты где шляешься? Давно по хлебалу не получал?

— Какой тарелочный? — спросил у Лиски один из троицы. Санька не знал, как того звали, хотя видел много раз в этой компании.

— Этот придурок нагрузил тут сегодня, что тарелка свалилась летучая. Наврал душевно, — все так же кривляясь, стал рассказывать Лиска. — Я-то понял, что заливает, но решил сходить с ним, чтобы навешать потом за вранье. Так он завел нас и смылся. Сусанин нашелся.

— Неправда! — от обиды Санькин голос даже сорвался. — Это ты сам…

— Шё? — Лиска бросил сигарету и двинулся к Саньке. — Я вру? Я вру, повтори? Я те, сопля, ща…

Зная повадки Лиски, Санька не стал дожидаться, а ломанулся мимо тройки в лагерь. Те не ожидали такой прыти. Санька даже ухитрился перескочить через подлую подножку. Догонять его не стали.

— Далеко не убежит, — услышал вдогонку Санька. Но это сейчас его мало волновало.

Сразу после ужина (Санька припрятал запеканку в бумажной салфетке) вожатый приказал никуда не расходиться до самой вечерней линейки. Он сообщил, что послезавтра планируется большой пионерский костер, и одного из костровых нужно выбрать в их отряде. Санька слушал в пол-уха. Он думал, что когда вырастет, то тоже станет пилотом-штурмовиком, как Иван. И как пролетит однажды в небе над пионерлагерем, как выйдет из пике прямо над лагерной линейкой. И на бреющем пройдет над лесом. Как сразится с врагами. Правда, кто враги, он пока не решил.

Тем временем вожатый для определения кострового решил провести конкурс — кто что лучше знает. И стал задавать вопросы из книжки «Любопытные факты». У Саньки эта книжка была дома, и знал он её почти наизусть. Так что на вопросы вожатого отвечал сразу и не задумываясь. И про то, что «Илья Муромец» — это самый большой самолет первой мировой, и что из пушки на Луну нельзя полететь потому, что все погибнут от перегрузок. Ну, и еще всякое.

На вожатого это произвело впечатление, он и сам не знал половины ответов, а слово «лаборатория», как и большинство, произнес с двумя ошибками. В общем, Саньку назначили костровым, предварительно выяснив, что у него есть белая рубашка, пилотка и темные короткие штаны. Потому что на костре могло присутствовать начальство, и надо было быть одетым по форме. Санька, конечно, обрадовался, его мало замечали в эту смену, но что-то тревожило его. Особенно после того, как подошел Морозов и зло шепнул: «Я буду костровым». Непонятно, чего он так решил?

А потом была вечерняя линейка. Директор как всегда начал с того, что это не дом отдыха, что за поломанную яблоню он ноги повыдергивает, и за плохую уборку территории и скверное поведение. Потом он вызвал двух девочек из пятого отряда. Они ходили вдоль строя, чтобы опознать пацанов, которые подглядывали в девчачью уборную. Одна даже остановилась напротив Саньки, но передумала. Нашли в итоге троих из третьего отряда. Их выставили строем под трибуной директора, и тот долго объяснял их глупость, аморальность и бесполезность для общества. Правда, не видел при этом, что один из наказуемых строил смешные рожи и показывал язык. В общем, директор обозвал этих мальчиков моральными уродами и пообещал неприятности их родителям.

Утром была зарядка. Всех построили на футбольном поле и заставили делать вялые упражнения. Потом завтрак, линейка с поднятием флага. Флаг поднимали под горн. Горнист был хороший и залихватски выдувал что-то патриотически-ритмичное. А потом Санька, убедившись, что его никто не видит, потихоньку-потихоньку улизнул к дырке в заборе.

У самой мшистой поляны Санька вдруг испугался — а вдруг Иван улетел! А Санька даже адреса не записал. Можно же, наверное, потом переписываться! Иван мог бы даже помочь Саньке стать летчиком. Ну, хотя бы рассказал, как это делается. Поляна действительно была пуста. Но Санька не забывал про систему защиты и решил позвать летчика. Он сложил ладошки трубочкой и прокричал в сторону, где должен был быть штурмовик: «Ива-а-а-а-н! Это я, Санька. Выходи!».

На его зов никто не ответил. Санька с упавшим сердцем пошел к заветному месту. И тут произошло странное. Он вроде шел прямо, но по совершенно непонятным законам обошел центр поляны по кругу. Так же радужные разводы на мыльном пузыре ползут по поверхности и никак не могут пройти внутрь. Вроде шел прямо, а оказалось — по кругу. Из книжек про космос он знал, что это искривление пространства. Но Санька всегда считал, что это фантастика. А тут… И тут он понял! Это же защита штурмовика! Он не просто невидимым становится, он пространство вокруг себя так искривляет, как будто его не видно. Здорово! Иван тут! Просто, он занят, наверное, или спит. Ему же сил надо набираться после контузии.

Санька решил ждать. Он отошел в сторону, туда, где на границе мха валялось большое трухлявое бревно, и уселся на него. Предварительно вытащив из кармана шорт аккуратно завернутую в салфетку запеканку. Санька сидел и ни о чем не думал. Смотрел, как букашки ползали вокруг, как залетная стрекоза погудела над головой да и убралась восвояси.

Был редкий момент покоя и умиротворения. Хотелось мечтать о чем-то добром и великом. Но все не удавалось решить, о чем. И ещё хотелось домой. Чтобы там, на кухне, сесть доделывать модель самолета. Санька копил деньги на настоящий моторчик «РИТМ», оставалось ещё много, примерно три рубля. А ещё Санька придумал классную штучку. Чтобы закрылки у модели сами двигались, если самолет начнет заваливаться. Там было все просто — магнитик и проволочка, но это все придумал сам Санька и надеялся, что заработает. А ещё здорово бы добыть высокоомные наушники, чтобы, наконец, проверить, работает ли детекторный приемник. А то спаял зимой, а проверить нечем. Из такого ничегонеделания Саньку вырвал голос Ивана: «Саша, привет!».

Санька обрадовался и ринулся к пилоту. Тот стоял, чуть прислонившись к обшивке аппарата.

— Здравствуйте, Иван! — Санька сиял от радости. — Я тут запеканку вам принес. Она, правда, вчерашняя, но не сильно раскрошилась. Я бы и сметаны взял, но её некуда положить, да и она обычно кислая!

— Ну, спасибо, коллега! — Иван взял в руки салфетку с едой. А Саньке показалось, что пилот слегка грустный. — Ой, какая вкусная! Я такого в жизни и не пробовал!

— У вас, наверное, все в тюбиках и все шоколадки? — поинтересовался Санька.

— Да ты знаешь, с собой только таблетки, стимуляторы. Полет надолго не рассчитан, проголодаться не успеешь.

— Так вы что, второй день без еды? — ужаснулся Санька. — Что же не сказали сразу, я бы…

— Да не беспокойся. Аптечка, которую ты запустил, меня нашпиговала так, что я ещё долго могу не есть.

— А что же так? Я читал, что всегда есть НЗ у летчиков. Вкусное, — Не унимался Санька. — Ведь запросто упасть, так как вот у вас вышло, и что тогда?

— Ну, скажем, так упасть только у меня получилось. Так что, как говорится, пока прецедентов не было.

— А вы работали сейчас? Почему не открывали? — сменил тему Санька. — Ну, то есть, не появлялись. Я кстати понял, как ваша невидимость работает! Это искривление пространства!

— А как ты догадался? — Иван хоть и задал вопрос, но, похоже, не сильно удивился.

— Да запросто, книжки читал.

— Небось, на Венере нашел? — впервые за сегодня Иван улыбнулся.

— Да нет, в библиотеке, — сказал Санька. — А вы уже починились?

— Да, починился. Сейчас скачок, ну, вернее, взлет ЭВМ, как ты ее называешь, рассчитывает. — Тут Иван словно вспомнил что-то, легкая тень пробежала по его лицу. — Я тут с тобой хотел поговорить. По делу.

— Конечно, я никому ни слова! — пылко согласился Санька.

— Да нет, никаких секретов. Давай, сядем на твое бревно.

Санька пристроился первым, а Иван уселся так, чтобы можно было вполоборота разговаривать лицом к лицу.

— Саша, ты говорил, что там, в лагере, пацаны драчливые. А дома или в школе дерутся?

— Да нет, — Санька удивился выбранной теме. — Обычно нормальные. Это тут, как нарочно… Просто первый отряд дурной какой-то собрался. Там несколько человек всех задирают. Дураки. И потом все хвастаются, кто кому морду набил.

— А ты сам драться умеешь? — Иван, казалось, был удовлетворен ответом Саньки, но тему не менял.

— Я? Конечно! — соврал Санька. Потом подумал и добавил: — Вот если на кулаках, так могу. А когда бороться — не очень. Но тут все не так. Они обычно несколько на одного. Чтобы наверняка. И всегда повод ищут такой, подлый. Вроде: «А почему ты нас не уважаешь?», или: «А ну отдай, что там у тебя хорошего». А одного побили потому, что он девочке из нашего отряда понравился. За ней ходил Ложкин, а он из их кампании. Ерунда, в общем. Да и скучно тут!

Саньку словно прорвало, он стал рассказывать Ивану, как плохо в лагере.

— А где тебе интересно? — прервал его Иван.

— Дома интереснее всего, но родители говорят, что нечего торчать в квартире, и надо на природу, и дышать свежим воздухом. А здесь читать даже нечего. Да смена вот кончится, и поеду домой. Модель доделаю. Я кордовую гоночную клею, — и совсем неожиданно Санька выдал свое тайное желание: — А вы можете меня прокатить на самолете?

Иван помрачнел и ответил:

— Нет, Саша, к сожалению. После взлета я должен сразу на место вернуться. У меня и батарей не хватит.

— Тахионов? — вспомнил Санька новое слово.

— Нет, аккумуляторы же подзарядить негде.

— А от грузовика не подойдет? — Санька был готов ради секунды полета украсть аккумулятор с грузовика, который стоял за домом директора.

— А ты точно фантазер! У меня нитридные. Тут, небось, и электростанции не хватит зарядить.

— А сделать новые нельзя? — Санька понимал, что это вопрос дурацкий, но поболтать хотелось. Такая тема!

— Ну, ты бы точно сделал, — Иван опять развеселился. — Только времени надо много. Очень много. А мне уже через пять минут уходить.

— Как уходить? — Санька ужаснулся. — А вы адрес не напишете? Можно было бы письма писать. У меня никогда не было знакомого летчика. Я тоже хочу летчиком стать!

— Боюсь я, что твои письма будут приходить ко мне с большой задержкой…

— А, понимаю, у вас все проверяют, чтобы шпионы не написали чего.

— Ну, считай, что проверяют. Самая надежная проверка, — Иван совсем погрустнел. Санька решил, что ему тоже не хочется расставаться. — Ты помнишь, что я тебя вчера на службу призвал?

— А то! — Санька решил, что сейчас ему дадут важное задание. Например, пробраться в город и сообщить нашим. Кто такие наши, ему ещё не придумалось.

— Так вот. Я тебе хочу дать очень важное поручение, — Иван говорил совершенно серьезно, никакой иронии или попытки говорить с ребенком понарошку. — Считай, что от него зависят судьбы ОЧЕНЬ многих людей. Ты пока и понять не можешь, скольких ты можешь спасти.

— Куда бежать? — Санька сам не заметил, как придуманное им задание выдал за действительное.

— Бежать не надо. Ни в коем случае не беги! — сказал совсем непонятно пилот. — Вот, возьми.

Иван достал из кармана коробочку. Она была увесистая и покрытая каким-то ворсистым материалом.

Санька оторопел.

— А что это? — удивился Санька.

— Это то, что ты должен всегда иметь при себе ближайшие день-два, — тихо проговорил Иван.

— А открыть можно? — Санька, казалось, не услышал ответа.

— Откроется когда надо, я запрограммировал.

— Запрограммировал? — новое слово опять встревожило Саньку. — А там что? Секретное послание?

— Это то, что изменит мир. Главное — не беги и не бойся!

— - Ничего не понял, куда не бежать, чего не бояться?

— Узнаешь. И теперь самое главное. После того, как ты это используешь, ты должен как можно скорее, в течение суток избавиться от него. Понял?

— Как избавиться? — оторопел Санька. — Выкинуть? Поломать?

— Выкинуть, желательно в большой водоем. Он может взорваться. Впрочем, он сам тебе об этом напомнит.

— А если старшие отнимут? — Санька просто ужаснулся такой перспективе.

— Не отнимут. Они же побоялись подойти к штурмовику. А теперь запомни самое главное, — Иван заговорил таким строгим голосом, что Санька понял, сейчас будет именно самое главное. — Когда возникнет опасность, то, что в футляре, тебе поможет.

— Понял. — Санька кивнул в ответ. Он уже представил, как сразится с врагами, которые будут у него на пути. — А задание?

— Это и есть твое главное задание. Ты должен победить. Прощай.

Иван похлопал по плечу Саньку и, не оглядываясь, зашагал к штурмовику. Через секунду, после того, как за пилотом закрылся люк, мох на поляне дернулся и пошел медленными волнами. И на поляне уже не было никого.

Санька потоптался на месте, потом засунул футляр в карман шорт, проверил, что он там лежит надежно и не выпадет, и потопал в лагерь. Было грустно и обидно. По пути он пару раз вынимал коробочку из кармана, и казалось, темный металл (Саньке был уверен, что это точно металл под бархатистой тканью) отзывался теплой вибрацией в его ладонях.

А в лагере была суета. Санька и забыл, что сегодня смотр строевой песни, и сначала не понял, почему вожатый потянул его за рукав строиться. А потом невпопад подпевал «белая армия, черный барон». И ещё оказалось, что маршировать по кочкам — не на асфальте возле палаты, а на поляне возле столовой — совсем неудобно. А потом все пошли собирать дрова для костра.

Пионерский костер всегда разводили на особой поляне. Там из сосновых стволов соорудили нечто наподобие чума, только метров пять в высоту. Хотя какой высоты бывает чум, Санька не знал, но точно решил, что чум ниже. Укладкой пирамиды занимались вожатые и воспитатели. А пионеры таскали из лесу хворост и поленья помельче — чтобы заполнить эту пирамиду изнутри. Директор лагеря лично принес огнетушители из столовой и сложил их штабелем в дальнем на краю поляны.

К Саньке ещё два раза подходил Морозов и говорил, чтобы Санька, когда нужно будут костер поджигать, отдал факел ему. Но Санька решил прикинуться исполнительным лопухом и сказал, что вожатый ему строго-настрого запретил. И что мол, пусть Морозов с вожатым договаривается. Несмотря на то, что все подготовка к костру проходила при всеобщем энтузиазме, Санька был как в тумане, словно из реальной, веселой, шумной и важной жизни он перескочил в скучную сказку.

Смеркалось. По установленной традиции весь лагерь строем выходил на поляну костров. Порядок тоже был почти армейский. Сначала самые малыши из восьмого отряда, потом седьмой и так далее. На поляне детей расставляли на безопасном расстоянии. Но даже такие строгости не могли изменить тожественно-веселого настроения. Над лесом стоял гвалт.

Директор в мегафон приказал костровым разобрать факелы. Санька тоже отправился получать длинную палку с намотанной на конце просмоленной паклей. За ним опять увязался Морозов. Казалось, для него это была идея-фикс, но Санька сдаваться не хотел. Когда директор назвал Санькину фамилию, а Морозов протянул руку за факелом, Санька заорал: «Это я — Стрельников!». Директор, видимо, зная Морозова в лицо и зная его повадки, отвел от его руки факел и вручил Саньке.

— Инструкцию по технике безопасности знаешь наизусть? — строго спросил директор.

— Знаю, — выпалил Санька, даже не подозревая, о чем идет речь.

— Распишись, — директор подсунул разлинованную бумажку с фамилиями, среди которых была и «Стрельников».

Санька ещё никогда в жизни не расписывался, но тайно от родителей тренировался рисовать одну ему ведомую закорючку. И теперь он её применил по делу. После этого директор вручил Саньке факел и велел стать в стороне, рядом с остальными костровыми. За спиной к нему прокрался Морозов и прошипел:

— Ну, все, падла, с тобой сегодня разберутся, кровью харкать будешь.

Санька не особенно обратил внимание на угрозы, слишком уж часто ему угрожали. А дрались обычно без угроз, с налету.

И вот настал самый торжественный момент. Костровых расставили вокруг пирамиды и приказали держать факелы наготове. Уже директор приготовил собственный фитиль для разжигания факелов, уже горнист приготовился дудеть, но тут к Саньке подошел здоровяк из первого отряда и молча вырвал факел из рук.

— Отдай, я костровой! — возмутился Санька.

— Пшел ты, — детина лениво ткнул Саньку рукой в грудь так, что тот упал на спину.

Санька думал, что сейчас сбегутся вожатые и директор и восстановят справедливость, однако, оглядевшись, он понял, что никто на происшедшее не обратил никакого внимания. Уже закапала смола с факелов, уже вспыхнули и погасли иголки на сухих еловых лапах, уже сначала потихоньку, а потом все сильнее стал вздыматься в небо огонь. А Санька так и сидел на земле. Ему не было обидно, несправедливость была обыденным делом в его жизни. Ему было горько оттого, что где-то есть жизнь с сильными и честными людьми, где смелые пилоты на штурмовиках охраняют небо родины. Где даже он — рядовой и будущий рыцарь неба. Но все это где-то далеко. И чтобы прийти в этот светлый мир, надо идти долго-долго. А тут ещё смена не кончилась, и в школе столько лет учиться. Из грустного созерцания его вывел голос Витьки Романова:

— Я подслушал — там Морозов с корешами тебе учебу хотят делать. Надо прятаться.

— А куда прятаться? — Санька знал, что такое «учеба», Касика тоже учили. Но Санька знал одно — он никогда, никогда не будут стоять, вытянув руки по швам, когда его бьют в лицо.

— Сматываться надо, — Витька был категоричен.

— Так вожатые всех будут пересчитывать — такой гвалт будет, если не досчитаются.

— Знаю я этих вожатых — пересчитают, а потом тебя в темноте из строя выдернут, и никто внимания не обратит. Валить надо! — Тут Витька на миг задумался и сообщил: — Пойдем, я с нашим поговорю.

Он схватил Саньку за руку и поволок его к вожатому, который невдалеке философски наблюдал за костром.

— Василий Андреевич, тут дело, — Романов подергал за штанину вожатого, вроде как приглашая на тайный разговор.

— Что стряслось? — отвлекся от огня вожатый.

— Тут из первого хотят Стрелке, — Витька кулаком коснулся своего лица, показывая, что хотят.

Санька впервые узнал, что его за глаза зовут Стрелка. И удивился. Он совсем недавно слышал это слово в совершенно другой обстановке. Где — не помнил. Но это было сейчас не важно.

— Ну, и что делать? Я что, должен за всеми следить? — Вожатому было просто лень разбираться, тем более — сейчас.

— А можно, я сам в лагерь уйду и в палате посижу? — спросил Санька.

— А то тебя в палате не найдут. На ключ, посидишь моей комнате. Дорогу найдешь? — вожатый, неожиданно для Саньки, принял решение.

— Запросто! — Санька зажал в кулаке ключ и не раздумывая ринулся в темноту леса. Здесь, на сияющей от костра поляне, лес казался таким мирным и добрым. Но, сделав два шага, Санька понял, что ему страшно. Непроглядная темень окружила его буквально с первых шагов, свет костра закрыли вековые ели. Если бы Санька был внимателен, он бы заметил несколько фигур, которые, пригибаясь, нырнули за ним в лес.

Санька понимал, стоит ему побежать, и страх поглотит его, и случится что-то плохое. Ему очень не нравилось бояться.

— Что, попался, сволочь? — раздался голос Морозова, и Саньку крепко схватили за обе руки.

Их было четверо. Санька ещё подумал, а зачем их четверо, здоровых, намного сильнее Саньки? Если честно, Морозов бы и сам побил Саньку, который был на пару лет младше и заметно ниже и худее.

— Ты что, борзый? — спросил один из друзей Морозова. — Порядка не знаешь? Городской, да?

— Да, — зачем-то ответил Санька.

— А! Интилигэнт! — раздался голос второго. — Ща, сука, узнаешь! Морозов, дай ему в рыло для начала!

Глаза Саньки уже привыкли к лесной темноте, и он хорошо различал стоящих перед ним. Двое его держали за руки, а напротив — Морозов и Лиска. Та ещё компания.

Морозов сделал шаг навстречу Саньке, и тот понял — или сейчас, или никогда. Он резко выбросил вперед ногу и заехал Морозову в пах. Тот взвыл от боли и от неожиданности и, держась руками за ушибленное место, медленно повалился на землю. Резкий удар в спину повалил Саньку, и держащие его руки разжались.

— Мочи суку! — раздался злобный крик Лиски.

Из последних сил Санька покатился в сторону, успел вскочить и прижался спиной к сосне. Хоть тыл закрыт. И тут он понял, что в его кармане настойчиво вибрирует бархатный футляр. И ещё Санька увидел, что вся четверка пацанов стоит вокруг него, почему-то не решаясь приблизиться. Санька вытащил футляр, и он сам по себе раскрылся. Коробочка светилась изнутри слабым зеленоватым светом. Санька схватил лежащий внутри продолговатый цилиндр. Он сразу его узнал — меч пилота. Стоило им слегка взмахнуть, как простая рифленая палочка превратилась в грозное, ярко сверкающее в ночи оружие.

— Ах ты, сука, — самый здоровый из пацанов скалился в темноте то ли от страха, то ли от злобы, — запасся железякой!

Почему-то он решил, что это железяка, не отдавая себе отчета в том, что в руках у Саньки нечто совершенно невиданное в этом мире.

Санька ринулся напролом. Он не был большим спецом в фехтовании или в драках на мечах. Он просто размахивал сверкающим оружием, пытаясь разогнать врагов и прорваться к лагерю. Он вращал мечом над головой, лупил оторопевших пацанов по бокам, по рукам. Меч, судя по всему, не наносил ран, но от ударов вся четверка разбежалась по лесу, подвывая от ужаса и от боли.

Через несколько секунд все было кончено. Санька стоял один посреди леса. Сверкающее лезвие исчезло, и в руках Стрельникова была простая рифленая палочка. Тяжелая. Увесистая. И тут Санька вспомнил то, что говорил Иван. Санька не побежал. Санька победил. И теперь он должен избавиться от оружия. «В течение суток» — вспомнил он. И решил — «завтра», пряча оружие в футляр. И ещё Санька посмотрел в небо. Там, в разрывах сосновых лап, сверкали звезды. Почему-то Саньке показалось, что он вдруг стал близок к ним, как никогда.

Уже в лагере, при свете лампочки, в комнате вожатого он опять достал из футляра меч. И рассмотрел выгравированную надпись, сделанную поверх насечки. Там было написано: «Иван Стрельников».

— Так Иван тоже Стрельников! Мы, наверное, родственники! — пронеслось в голове.

Уже совсем за полночь вожатый перенес крепко спящего Саньку в палату на его кровать.

Утром Санька понял, что что-то изменилось в лагере. Он был свободен. Не было ни злобных переростков оболтусов, не было щемящей тоски от бессмысленного времяпрепровождения. И ещё — Санька вдруг осознал, что уже никто и никогда не заставит его делать то, что он не хочет.

Помня о долге, сразу после завтрака Санька пошел к пруду. Там он открыл футляр, с грустью посмотрел на рифленую рукоятку меча и совершенно без колебаний зашвырнул его, как только мог, далеко. И зашагал обратно в лагерь. Уже у самой дырки Санька услышал странный звук, словно великан включил великанский душ. Понимая, что это все из-за меча, он ринулся назад, к пруду. А пруда уже не было. Была пологая котловина, которая курилась паром. А в самом центре котловины Санька увидел совсем не немецкий танк. А обычный полусгнивший трактор. Да он и не надеялся, что там на самом деле танк.

Капитан Стрельников закрыл люк штурмовика и запустил стартовую последовательность. Это был не обычный старт. Штурмовик Ивана должен был совершить ту же безумную процедуру, которая выкинула его из подпространственного прыжка в чужое время и место. Сначала простой выход на высокую орбиту, потом долгое ожидание прыжка. Уже перед самым уходом в подпространство Иван получил сообщение от бортового компьютера: «Вероятность хроноцикла — 99%».

— Держись, пацан, — проговорил Иван и нажал кнопку запуска подпространственного прыжка.

— Это что за хрень?! — взревел адмирал Думанский. — Что за клоун тут в строю? Откуда это взялось?!

Его возмущению не было предела. В сверкающем строю штурмовиков вдруг появился странный аппарат, вроде и штурмовик, но совершенно архаичный, словно вытащенный из войска столетней давности.

— Диспетчер, связь с этим бортом! — Адмирал решил сам прояснить ситуацию, не дожидаясь разборок по команде.

— Капитан Стрельников, третий особый Луч, штурмовая бригада. Борт 1845, — моментально отозвался коммуникатор главкома.

На том же коммуникаторе немедленно выскочили все данные по борту и пилоту. Они никак не соответствовали тому, что видел Думанский.

— Капитан, ты можешь объяснить? — строго, но спокойно проговорил адмирал. — Я надеюсь, ты сам понимаешь, о чем я.

— Да, понимаю, — голос Стрельникова дрогнул. — Прошу разрешения продолжить участие в бою, по окончании составлю рапорт.

— Какой к черту бой? Ты что, совсем не в себе, как и твое корыто? — Сорвался главком. И отдал приказ: — Вывести штурмовик из строя, пилота под стражу. Результаты расследования доложить в течение двадцати четырех часов.

— Есть вывести и под стражу! — Стрельников, казалось, никак не расстроился. — Прошу просканировать заранее бортовой компьютер для подтверждения объективности моих показаний.

Заседание следственной комиссии проходило с особым соблюдением всех формальностей. Стрельников, освобожденный из-под стражи через два часа после того, как был туда заключен, сидел в коридоре верховного трибунала и ждал, когда его вызовут. В это время комиссия, состоящая из таких высоких чинов, что даже Думанский был в ней не самым главным, готовилась к заседанию.

Через несколько минут звякнул зуммер, и над дверью зала заседаний загорелось зеленое табло, приглашая Стрельникова войти. Белый парадный мундир, который Иван надевал не более двух раз в жизни, сидел как влитой без единой складки и морщинки.

— Капитан Стрельников для дачи показаний прибыл, — отрапортовал Иван.

— Садитесь, молодой человек, в ногах правды нет, — неожиданно предложил председатель комиссии, показав жестом на кресло недалеко от стола, за которым заседала комиссия. — И давайте поговорим о том, что произошло, не с военной точки зрения, а только ради того, чтобы понять происшедшее.

— Гррррм… — в тишине зала явственно раздалось недовольное ворчание одного из военных.

Иван знал в лицо практически всех членов комиссии — из прессы, из портретов, развешанных в залах политической подготовки. Только от волнения сейчас не мог вспомнить, кто есть кто. Вот тот, который председатель — точно вице-президент.

— Итак, пожалуйста, расскажите все подробно, — это сказал человек, сидящий справа от председателя.

— Четырнадцатого июня две тысячи триста тринадцатого года, выполняя боевую задачу по… — начал чеканить слова Иван.

— Пожалуйста, своими словами, не надо по уставу, — перебил Ивана председатель. — Вы должны учитывать, что не все присутствующие мыслят такими лаконичными категориями. И к тому же, вы, наверное, поймете, мы можем быть совершенно не в курсе описываемых вами событий. Итак…

— Ммм…, — Стрельников подыскивал слова. Он столько раз прокручивал в голове устный рапорт, что теперь слегка растерялся. — Ну, в общем, наш Луч был расположен на фланговой позиции и должен был нанести отвлекающий удар по лидеру ливоргов.

— Не могли бы вы в двух словах описать расположение наших флотов, противника и соотношение сил? — Теперь пилота перебил Думанский. Иван понял, что плавного рассказа не получится.

— Ливорги вышли в зону, ограниченную договором. Их флот имеет… э… имел значительное преимущество в маневренности и силовой оснащенности. Командованием было решено, — Иван глянул на Думанского, ведь именно тот был ответственен за операцию, — отвлечь ливоргов фланговыми ударами и после рассечь мощью ударных крейсеров, но…

— Вы абсолютно уверены, что ливорги превосходили нас в силе?

— Технические данные вражеских кораблей заложены в память бортового компьютера. Я думаю…

— Спасибо, мы знакомы с логами, просто хотели знать ваше личное мнение, как практика, — председатель показал издали Ивану распечатки, показывая, что с компьютера снята вся информация.

— Я не практик, я солдат. И для меня главное — приказ, — слегка пафосно произнес Стрельников. — Но флот ливоргов действительно силен.

— Хорошо, пойдем дальше. Что произошло с вами?

— Меня накрыли при входе в подпространственный прыжок. И так случилось, что заряд сработал уже тогда, кода я был в прыжке. Это привело к незапланированному изменению перемещения.

— Вы переместились куда? Вернее, вы понимали, куда переместились?

— В результате боестолкновения, — Иван увидел, как поморщился председатель, — ну, в общем, удар был очень сильный, я потерял сознание и пришел в себя, когда мой борт валялся в каком-то лесу. Системы защиты не сработали.

— Все системы?

— Не сработали постановщики невидимости, и не включилась аптечка. Я очень плохо помню этот момент. Мне помог мальчик, он оказался случайно рядом.

— Вы отдавали себе отчет о том, где именно находитесь? На какой планете?

— Первое время я даже не мог думать об этом. Когда сработала аптечка и мне удалось активизировать системы защиты, была проведена разведка. Планета — Земля, средняя полоса России. Мне повезло. Но вот только…

— Как вы определили, что произошел временной скачок? — опередил Ивана один из членов комиссии.

— Очень просто. Эфир был полон радиосигналов — примитивные радиопередачи, даже без сжатия и кодирования. Вроде новостей. Говорили о претворении в жизнь решений двадцать третьего съезда КПСС. В компьютере достаточно баз данных для того, чтобы определить примерно время. Это была вторая половина двадцатого века.

— Какова была ваша реакция на то, что вы попали почти на триста лет в прошлое? Вы понимали последствия такого перемещения? Возможность хроноцикла или нарушения реальности?

— Если честно, я думал только о том, как вернуться назад. В бой, — Иван начинал уставать от такого прерывистого темпа доклада.

— Хорошо, пусть будет так. Вы сказали о мальчике. Вы вошли с ним в контакт? С какой целью? Вы собирались просить его о помощи? — зам председателя был напорист.

— Разрешите, я расскажу все по порядку? — жестко ответил Иван. — Я не входил в контакт с какой-либо целью. Этот мальчик спас меня. Я просто хотел сказать ему спасибо. Поблагодарить. Так иногда поступают.

— Как вы объяснили ему ситуацию? Рассказали тактико-технические характеристики оружия, политическую и боевую ситуацию? — спросил член комиссии в военной форме.

— Да нет же! Для мальчика я был просто летчик-испытатель их времени, который попал в аварию и которому он помог.

— Почему именно испытатель? — Думанский не понял хода мыслей Ивана, — почему не боевой пилот?

— В то время Россия ни с кем не воевала, неоткуда было взяться сбитому пилоту, — просто объяснил Иван.

— Дальше. С какой целью вы просматривали базу данных по истории вашей семьи? Вам это казалось таким важным в сложившейся ситуации? — с иронией в голосе спросил один из комиссии.

— Да, именно важно. Мальчик оказался моим давним предком. Пра-пра и сколько там ещё дядей.

— Вы хотели изменить… — начал председатель, но глянув в бумаги, произнес. — Нет, он все-таки ваш прямой предок.

— Я знаю историю своего рода. Я знаю, что именно мой предок разработал основы подпространственных двигателей. Но в силу определенных обстоятельств это было воплощено в жизнь почти через сто лет после его смерти.

— Каких обстоятельств?

— Александр Стрельников, физик-теоретик, занимавшийся теорией гравитации, был инвалидом. В детстве он сломал позвоночник. Всю жизнь он боролся за выживание и умер, так и не окончив свои исследования. Он умер в возрасте тридцати лет.

— И вы решили изменить это? Изменить реальность? Вы понимали, чем вы рискуете?

— Да, понимал. Но мне удалось точно выяснить, когда с ним случилось несчастье. И я мог его предотвратить.

— Вы уверены?

— Да, ведь это история моего рода. Я знал, что несчастье произошло в детском лагере. Была драка, и Саша, убегая от хулиганов, неудачно упал на бревно.

— Хорошо, вы решили обезопасить его. А где гарантия, что в дальнейшем он бы стал именно тем, кем стал в нынешней реальности? — строго спросил Думанский.

— Я просто видел его, разговаривал с ним. Я верил в него. Скажите, я оказался неправ? Я просматривал историю уже сейчас. Он создал движок. Его тахионные «Стрелки» появились еще при его жизни. Ведь наш флот настолько мощнее флота Ливоргов, что даже и боя настоящего не понадобилось, их снесли одним залпом! — Иван в запале вскочил с кресла. — Неужели это не стоило того, что я сделал?

— Оставим эмоции, — одернул Ивана председатель. — Как вы помогли мальчику?

— Тот ужасный случай должен был произойти именно в день моего возврата. Я дал ему ритуальный кортик.

— Что такое ритуальный кортик? — председатель помрачнел. — Вы уже упоминали о нем в письменном отчете. Это непонятно.

— Каждому офицеру флота при вступлении в должность выдается именное оружие. Это давняя традиция.

— Опишите подробнее это оружие, — председатель повернул голову в сторону Дуганова, словно ожидая его реакции.

— Нет никакого ритуального оружия на флоте, — раздался сердитый голос главкома. — Вы завираетесь, капитан.

— Зачем вы так? — остановил главкома председатель. — Вы забываете, что произошло. Штурмовика, на котором появился этот молодой человек, кстати, тоже нет.

В ответ Думанский возмущенно засопел.

— Итак, что это за кортик, опишите.

— Ну… это разновидность холодного оружия, с плазменной поддержкой. Складное. Я его запрограммировал только на нанесение несмертельных, не ранящих ударов. И на психоблокаду нападающих. И мальчик от него должен был потом обязательно избавиться. Впрочем, это тоже было заложено в программу кортика.

— А где гарантия, что он от него избавился? — взвился один из членов комиссии. Лысоватый угрюмый мужчина, до этого он молчал и мрачно смотрел на Ивана.

— Ну, я понял, что такого оружия сейчас не существует, — нашелся Иван.

— В вашем рассказе есть один большой просчет, — продолжил лысый. — Любой здравый смысл и теория хроноциклов говорит о том, что изменения должны были полностью затронуть и вас, и ваш аппарат. Вы же не изменились и говорите нам о некой альтернативной истории. Вы уверены, что вы именно тот, за кого себя выдаете?

— Спасибо за вопрос, — невозмутимо съязвил Иван. — Я думал об этом. Могу предположить, что я сохранил свой статус альтернативной реальности только потому, что в момент образования хроноцикла находился в другом пространственно временном континууме. Проще говоря, Саша дрался тогда, когда я был в прыжке.

— Спасибо капитан, вы свободны, — неожиданно заключил председатель.

Иван с тревогой стоял в коридоре трибунала и ждал решения. Буквально через несколько минут двери зала распахнулись, и из него вышли члены комиссии. Они словно и не обратили внимания на Ивана, и зашагали к выходу. Только Думанский подошел и совершенно не по-военному сообщил:

— Можешь возвращаться в расположение части. Тебе придется немного подучиться. Только учти — огласки делу не будет. Ни наград, ни наказаний. И рот — на замке. Понял?

— Могила! — с улыбкой ответил Иван, став по стойке смирно.

— И… — казалась, главком колебался. — Скажи, но между нами, там, ну, раньше, я был?

— Да, адмирал — конечно. И вы были главкомом, героем войны. Я как раз уходил в прыжок, когда ваша яхта протаранила на орбите пассажирский лайнер, уводя его с линии огня и спасая от гибели. Ценой вашей жизни.

Зарисовки

Меч (автор Александр Бутенко)

Быть обладателем редкого имени — палка о двух концах. Локально известен, конечно, но не всегда узнаваемость добавляет счастья.

А еще намертво приклеиваются клички. «Королевич» — не самая дурная, но Елисея, к его неполным восемнадцати годам, она успела вусмерть достать.

Он был худой, черноволосый, с пирсингом в нижней губе и склонностью к мечтательности, к уходу в миры, превращающие его в непобедимого героя, легко и эффектно преодолевающего все сказочные невзгоды, к пронизанной кротостью влюбленности принцесс и умилению их вящих папаш.

Он шел, как обычно, через безлюдный, потёртый городской парк, сокращая путь по вытоптанной дорожке, обходя лужи.

Простая человеческая нужда отвлекла от очередной фантазии, в которой кипело сражение то ли с драконом, то ли с ордой осаждающих замок варваров. Королевич Елисей, прервав на время виртуальный ратный труд, сошел в кусты, неловко ступая по мокрой, разъезжающейся земле, и расстегнул ширинку.

Добавив шелесту, двинулся дальше, но вдруг в глубине парка увидел что-то странное, блестящее.

Любопытство победило. Прямо на земле, средь редкой травы, банок из-под пива и окурков лежал меч.

Меч был настоящий. Не нужно было быть специалистом, чтобы это определить.

Старинный, с массивной рукоятью, гардой, украшенной письменами и мутноватыми камнями.

Но больше всего поражало длинное лезвие — тонкое, как фольга, с матовым блеском — ни зазубрины, ни царапины.

Меч словно материализовался из снов и иллюзий. Вернулся к своему королевичу.

Елисей взял меч и изумился — несмотря на всю видимую массивность, он был невероятно лёгким. Рука держала его на весу, как пустой бамбук.

Надо сказать, что Королевич никогда доселе не держал в руках никакого холодного оружия в принципе, если не вспоминать всерьез кухонный секач для рубки мяса и кортик служилого прадеда-морехода из семейного музея.

Но хватило ума удержаться и не провести по лезвию — вспомнилось что-то из книг, про турецкий палаш и его остроту, при которой, если пальцем провести, то без оного и останешься.

Королевич неумело взмахнул мечом несколько раз. Тонкое, как фольга, лезвие издавало на ветру завораживающий мерный свист.

Направил лезвие на молодое деревце, приготовившись встретиться с ударом о жилистую древесную плоть, и — и чуть не свалился с ног от размаха. Меч совершенно непостижимым образом, игнорируя все физические законы, срезал преграду, прошел сквозь ствол так, словно его и не было, встретив лишь едва-едва чувствительное сопротивление.

Деревце несколько секунд раздумывало, еще не понимая, что оно уже мертво, и лишь потом замедленно и удивленно свалилось вбок, съехав по косому порезу.

Всё похолодело внутри. Лежащий в руке меч заключал мощь, пришедшую не из этого мира. Страх сменялся восторгом и снова страхом.

Елисей подошел к толстому старому раскидистому дубу. И даже не рубанул, а просто повел мечом в ствол.

Чудо! Лезвие вошло не труднее, чем нож в масло, враз добравшись почти до середины.

Глаза широко растворились сами. Елисей вынул меч. В дереве зиял узкий, гладкий пропил — как будто от бензопилы, только еще тоньше и без стружки.

Дуб угрожающе треснул, крона покачнулась. Королевич бросился наутёк, сжимая меч.

За всю жизнь не было столько чувств, что переполнили сейчас враз. Тело словно не свое — волнительная дрожь, ноги ватные колоды, в животе образовалась пустота, а сердце громыхало, как куница, накрытая ведром.

В глубине парка белели старые гипсовые статуи с отбитыми пальцами, изображавшие бравых советских спортсменов. Гипсовая метательница ядра, со всё еще аппетитными бедрами, в шортах, маечке и с обручем на голове, откидывавшем назад недлинные, волнистые волосы, смотрела на Елисея настороженно и сердито. Ее грудь была натёрта частыми хватаниями до матового блеска.

Меч прошел сквозь шею с шорохом. Порез был ровный, и голова осталась на месте.

Елисей поддел её. Тяжелый шар грузно рухнул в траву.

Обезглавленная метательница ядра смотрелась жутко. Порез был гладким и скользким, словно старый гипс долго шлифовали.

Туловище Королевича шло как пьяное. Волнение переросло в редкие одиночные конвульсии.

Вот старая беседка, покрытая наскальной живописью аборигенов и хранящая запах их нечистот.

Меч вошел до середины в колонну, всё так же легко, как в масло. Клинок, казалось, вообще не видел разницы, что ему резать. Плоть, дерево, стекло, гипс, железо, бетон — всё едино.

Вынул лезвие из пореза и ввёл меч в колонну снова, под другим углом. Кусок колонны отделился так, словно вынули скибу из торта.

Беседка угрожающе, оглушительно треснула и просела. Выпорхнули испуганные птицы, выстрелила в воздух старая пыль, королевич вновь драпал со всех ног, не разбирая дороги.

Мир разом потерял рациональное зерно, стал чужим, неясным, зыбким, незнакомым. Словно попал в сон, где видишь что-то, точно понимая, что оно НЕПРАВИЛЬНОЕ, так не должно быть — но бессилен что-то изменить, доказать, убедить. Или хотя бы проснуться.

Парк, дорожки, статуи, виднеющийся микрорайон, то, что было опостылевшим, но обыденным, известным до облупленности, мимо чего равнодушно проходил каждый день, вдруг стало враждебным, инородным, выжидающим.

Он шел скорее по привычке, сжимая меч. Наверное, домой, но дом враз стал далеким и абстрактным — уже не было уверенности, что таковой когда-либо существовал.

— Эй!..

Посторонний звук пришел, как сквозь подушку. Некоторое время ему не находилось места среди всего, что переполнило слабую, как оказалось, душу.

— Эй!

Парк закончился. В том месте, где нередко куролесили на импровизированных пикниках пьяные компании, напоминавшие о себе свежими кострищами и опустевшими водочными бутылками, стоял полицейский УАЗик. Возле него двое стражей порядка — плотных, но не рыхлых. Лица трапециями, рыжий ёжик волос, мясистые губы.

Людей, работающих на земле, трудно удивить. Но и им, совершающих дежурный объезд проблемных в районе мест, странно было увидеть молодого, худого, чудаковатого человека — с вытаращенными (обдолбался!) глазами, бредущего не разбирая дороги — с огромным, зловещим клинком в руке.

Клинок и решил дело. Был бы просто наркоман, так и отпустили бы с миром — ну, а что толку в отделение его везти, даже если он и правда обширялся? Посидит там сутки, и всё равно выпустят. Сколько этих наркушников не вози, а пока сами не вымрут, ничего с ними не сделаешь.

Но невменяемый человек с эдакой саблей в руке — совсем другой разговор.

— Эй! Молодой человек!..

Вновь ноги сами решили — бросились наутек. Остатки разума капитулировали перед прямолинейными инстинктами. Елисей бежал, издавая какие-то странные, всхлипывающие, причитающие звуки.

Жиденько, как хлопушка, прозвучал выстрел — стреляли в воздух.

Полицейские, даром что производили впечатление грузных, гладких, лоснящихся, неповоротливых бобров, быстро и ловко среагировали — один выворачивал УАЗик, закрывая путь наперерез во дворы, другой гнался по пятам.

Какое-то учреждение — Елисей ходил мимо каждый день, но так и не знал — не то управа, не то пенсионный фонд, или еще что-то там; вбежал на боковой порог — дверь закрыта.

Меч срезал замок. Дернул дверь — отворилась, оставляя острые, жестяные лохмотья.

Вбежал. Какой-то коридор, кабинеты, стенды, стена с вымпелами и грамотами. Кулер с водой, кадки с фикусами, портрет президента. На древке, как тряпка на швабре, повис флаг.

Ходят какие-то люди, удивленно шарахаясь в стороны, кто-то сидит в коридоре на лавочках.

А сзади уже топот погони — и совершенно необъяснимый ужас охватывает абсолютно всё. Бежать! Бежать, не видя дороги — авось коридор куда-то приведет.

Лестница, второй этаж. Внезапно толпа — софиты, кинокамера, фотографы. В свете прожектора человек в пиджаке даёт на камеру интервью.

Все оборачиваются — на них бежит человек с мечом в руке.

Большинство отпрянуло в сторону. Одна женщина с ручной видеокамерой переводит ее на бегущего. За секунду до встречи она истошно кричит. Королевич тоже кричит в ужасе, пробегая мимо, случайно чиркая.

Крик прерывается бульканьем. Клинок окрашивается красным.

Тупик. Дальше бежать некуда, только в ближнюю дверь — за ней кабинет. В комнате несколько людей, кто-то перебирает за столом бумаги, кто-то снимает только что закипевший чайник.

Плача, королевич исступленно рубит окно. Пластик, стекло падают треугольными обрубками на улицу.

Кто-то позади врывается в кабинет. Королевич прыгает на стол, затем на подоконник, и, не думая, вниз.

Спотыкается об остатки рамы, бьется головой и случайно выпускает меч, натыкаясь на него.

Доля секунды невероятной, адской, сатанинской боли — и всё навсегда смеркается.

Тело падает на землю из окна, развалившись на две чурки.

Жрать (автор Роман Арилин)

Посвящается Белке и Стрелке,

наивным героическим покорителям

космического пространства.

Ребра трещат и впиваются в легкие. Что-то лопается и едва слышно булькает внутри. Печенка? Или селезенка? Теперь все равно.

Индикатор ускорения мигает красным, показывая трехзначную цифру. Боли нет, только холод. И хочется жрать. Не дали перед отлетом поесть. Сказали — потом, как прилетишь на место, а сейчас нельзя. Первым делом задание, говорят. Секретная миссия, спасение всех, медлить нельзя, Солнце гаснет. Назвали меня героем, а еще… Слово чудное, забыл. Потом вспомню. А еды пожалели. Много в белых халатах. Забыл, как называют их. И какие-то люди за стеклом. Плачут. Снова не помню, кто это.

Толчок. Отделились основные ступени. На экране мигают буквы. Из них слова, но я ничего не понимаю. Это не страшно. Так и должно быть, в белых халатах так и говорили. Из головы провода внутрь экрана, надо чуть-чуть подумать. Хочется жрать, а не думать. Снова вдавило, значит, курс верный.

***

Жрать жрать жрать хочу. Очень много дней, устал ждать. Вроде как заснул. В голову что-то колет. Мигает экран. Да, миссия. Корабль, полет. Ничего не вешу, значит, прилетели. Надо найти, забыл, как его называют. На экране все мельтешит. Буквы, значки, поле Хиггса, надо искать экстремум. Если найдено, то подлететь к нему. Это все провода в голове, уже забыл, что это такое.

Если зеленым горит, тогда все нормально. Нажимать главную кнопку. Не хочу, хочу жрать. Затрясло все. Это развертывание модуля. Миссия завершена, я герой и этот самый… Снова забыл. Потом вспомню. Они обещали, если все сделаю правильно, будет еда. Надо подождать. Буду ждать. Жрать жрать.

***

Когда датчик давления загорелся зеленым, люк с хлопком открылся, показывая белые стены.

Белкин зашел внутрь станции, первым делом проверил уровень энергии и махнул рукой стоящему позади Стрелкову. Потом снял шлем скафандра, вдыхая воздух. Почему-то инструкция предписывала находиться внутри станции без шлема. Вроде как помехи какие-то наводятся…

— Гнездо, я Птенец. Канал стабильный, без флуктуаций, переход прошел по расчетной программе, около двух секунд. Вышли около приемного модуля, зашли внутрь. Приступаем к диагностике систем. Конец сеанса.

— Ты понимаешь, Белкин, что мы первые люди, которые шагнули к другой звезде? — засмеялся Стрелков. — Вот мы только что на земле, а потом, бац, и в системе Бернарда! Мы же герои!

— Иди, проверь ориентацию модуля и вектор поля, герой, — покачал головой Белкин. — А ты знаешь, как удалось эту станцию сюда послать?

— Ну, какой-то экспериментальный корабль, вроде как биокомпьютер внутри, — открывая люк в блок управления, сказал Стрелков. — Две десятых скорости света, никакое существо разгона и ускорения не выдержит такой полет.

— А я слышал, то ли мутанта, то ли зверя какого-то отправили. Ни еды ему, ни воздуха не требуется, и радиация нипочем… Одноразовый космонавт, после использования того… Враки, конечно, — задумался Белкин. — Ладно, давай быстрей, чего ты копаешься?

***

Мозги. Сочные. Еда. Второй наверху рядом, потом есть буду. Не обманули в белых халатах. Потому что миссию выполнил. Вспомнил, как меня назвали эти в белых халатах. Зомби.

Долго ждал. Теперь буду жрать жрать жрать.

Последний привет с Земли (автор Максим Тихомиров)

Глядя на белоснежные башни облаков в бездонной синеве неба и парящих в вышине чаек, пилот понимал: это станет последним, что он увидит в жизни.

Волны чужого моря, теплого, как кровь, ласково качали его на ладонях, словно в колыбели, убаюкивая в ожидании того, что, задремав, он захлебнется чуть солоноватой багрово-красной водой. Вода остро пахла морским меню хорошего рыбного ресторана; в ней кишмя кишел зоопланктон; когда волны игриво плескали в лицо, приводя в чувство сомлевшего было в их объятиях человека, на зубах хрустели песком микроскопические раковины здешних радиолярий, солнечников и фораминифер.

Планета по всем признакам обещала быть очень и очень перспективной. Жаль только, пилот никогда не узнает этого наверняка. Собственная мультилаба ушла на дно вместе с обломками сбитого скаута, а дождаться подробного отчета основной экспедиции ему уже не суждено.

Передовой скаут опережает основную экспедицию на пару недель. Задачей разведчика являются рекогносцировка и первичный сбор данных — а также оповещение «Посейдона» о грозящей тому опасности в случае обнаружения таковой. Упреждения в две недели вполне достаточно для того, чтобы экспедиция успела сменить курс либо и вовсе уйти в прыжок. Времена на Окраине неспокойные, и если планета уже застолблена кем-то из членов Конклава, а тем паче чужаками, исследовательский корабль поспешно уходит — а иногда и бежит сломя голову — из злополучной системы. Никому не хочется стать причиной новой межзвездной войны. В конце концов, Вселенная велика, и места в ней хватит всем и без кровопролитных стычек за территорию.

По его примерным подсчетам, жить пилоту оставалось от двух часов до двух суток. Воды безымянного океана слишком теплы, чтобы ждать предательской судороги, что совьет мышцы ног в комок боли, который тяжким грузом утащит за собой на дно; нет. Спасательный жилет весьма высокотехнологичен и сможет носить останки своего хозяина по волнам еще много дней после того, как тот погибнет от голода и жажды, исчерпав запасы аварийного рациона. Передатчик будет исправно посылать в эфир точные координаты потерпевшего крушение пилота еще много лет после того, как его скелет, освобожденный от мяса плотоядным крилем, рассыплется на отдельные кости и навеки канет в багряной бездне — впустую.

За ним никто не придет — ибо факт чужой агрессии в отношении земного разведывательного корабля налицо. Система занята — и оспаривать право первооткрывателя на ее планеты Земля ни за что не станет, предпочтя сделать вид, что никакого инцидента попросту не было. А раз уж неудачливому пилоту не посчастливилось погибнуть сразу, при аварии — что ж, просто еще раз не повезло. Пилот надеялся, что сейчас, когда он качается на волнах посреди чужого океана чужеродным оранжевым поплавком, «Посейдон» на всех парах уходит прочь от здешнего солнца, унося всех, кого он знает и любит.

Ему оставалось только ждать. Чего? Он не знал. Возможно, птицы… вернее, крылатые существа, которых он за внешнее сходство назвал чайками, осмелев, решат, что он не представляет для них опасности, и полакомятся его глазами. Или из глубины, над которой он завис в своем оранжевом спасжилете, поднимется стая прожорливых местных рыб, или всплывет со дна кракен, или…

Его ноги что-то коснулось.

Пилот инстинктивно поджал ноги к животу, рванул молнию на одном из карманов жилета, извлек на свет божий короткий пистолет на темляке. Крутанулся в воде, лихорадочно озираясь. Пистолет был бесполезен — ведь прежде всего он являлся символом профессии разведчика, изящным и смертоносным, на манер кортиков офицерского состава Космофлота Земли.

В скаутском пистолете только один патрон. Один выстрел. Возможность уйти достойно, никого не предав. Земля даровала своим сынам аuto-coupe de grace. Последний привет с Родины. Ни одному скауту и в голову не придет стрелять из своего пистолета в кого-то еще, кроме себя самого.

Инстинкты взяли верх. Когда волны совсем рядом вздулись багровым пузырем, расступились и выпустили наружу огромное тело, покрытое наростами раковин и ветвями кораллов, пилот немедленно взял на прицел уставившийся на него огромный глаз в обрамлении роговых век. В переливчатой глубине вертикального зрачка промелькнуло почти человеческое любопытство, и пилот почувствовал чужое присутствие внутри своей головы.

Эге, так вот он какой, этот маленький возмутитель спокойствия, подумал кто-то совсем рядом — без слов, но общий смысл был именно таким. Откуда же ты, спросил кто-то. Расскажи. Нам интересно. Мы поломали твою машину, которая мешала нам блаженствовать в наших снах; мы хотим знать, следует ли нам ждать других таких же. Мы должны знать, откуда и когда придет угроза нашему покою. Мы слишком ценим наши сны, чтобы позволить кому-то снова помешать нам сновидеть.

Вихрь образов промелькнул перед взором пилота. Он видел взрывающиеся солнца и горящие орбитальные города, армады звездных кораблей, полных мертвецов, и груды детских черепов с нечеловеческими пропорциями, освещенных атомным огнем. Он знал, что это — память о прошлом и предостережение будущим поколениям. Он знал, что именно это сновидело существо, спящее под багровым океаном, когда кто-то, отыскавший этот мир задолго до пришельцев с Земли, нарушил его покой. И знал, что именно это оно станет сновидеть вновь — когда покопается в его памяти и узнает все, что ему нужно.

Пилот поднес пистолет к лицу и взглянул в бездонное жерло ствола.

Не делай этого, сказал кто-то, и мы не тронем тебя. Воды моря теплы и глубоки, ты придешься им по вкусу; ты проживешь свой век в покое и сытости, если мы пожелаем и сновидим это для тебя. Дай нам то, что мы хотим, и все закончится. Никто еще долго не потревожит нас, а мы не тронем тебя, вновь погрузившись в сны…

Сухо ударил выстрел.

В те несколько секунд, что оставались у него до мига, когда бешено молотящие по воде щупальца ослепшего гиганта погрузят его во тьму вечного сна без сновидений, пилот смотрел в синеву, полную облаков и чаек, но видел где-то в далекой дали «Посейдон», уходящий в прыжок на границе системы.

Лик его был безмятежен.

Джованни и океан (автор Наталья Голышкина)

За окном громыхнуло. Джованни скривил губы. Увидел отражение в зеркале и скривился еще сильнее. В молодости Мануэла называла такую его ухмылку порочной и сексуальной. А потом стала называть кривой мордой и спрашивать, не намазано ли у него под носом говном, что он так корчится.

Громыхнуло снова. Джованни махнул рукой, взял доску и вышел под ливень. Не для того он выбил эту поездку, грызясь с женой почти насмерть, чтобы провести время, прячась в отеле. Тем более, что и отель-то так себе.

Ветер был адов. Но Джованни упрямо, наклонившись и втыкая ноги в месиво, которое было прежде дорожной пылью, преодолевал метр за метром, следуя по направлению к нарастающему гулу. Доска парусила, несколько раз Джованни едва не относило на несколько метров назад, хорошо, что он успевал хвататься за ржавые прутья забора.

Океан вбивал в песок волны с остервенением, какое не снилось даже Мануэле. Даже когда Джованни сказал, что его уволили. Ты никчемный тип, пустое место, орала она, ничего никогда не мог и никогда не сможешь!

Джованни готов был поклясться, что земля под ним содрогается и с каждым ударом уходит вниз минимум на сантиметр, а может, и больше. А тогда не уходила.

Он разделся, встав на доску, чтобы ее не унесло. Попытался сунуть одежду под камень, но ветер вырвал ее и раскидал по пляжу. Ну, и черт с ней.

Встал спиной к беснующемуся океану, взял в одну руку доску, в другую селфи-палку, нажал кнопку записи и проорал, пытаясь перекричать свист ветра и грохот волн:

— Мануэла! Я могу!

Телефон залило дождем, но он пока еще работал, и связь, вроде бы, была. По крайней мере, Джованни очень на это надеялся, кидая файл мессенджером.

Можно и возвращаться.

Джованни глянул еще раз на океан. Потом швырнул телефон, схватил доску и побежал в воду. И ветер почему-то совсем ему не мешал. Бросил доску в пену, упал сверху и погреб подальше от берега. Туда, где в почти не видной из-за брызг дали рождались волны.

Статьи

Минисериал «Чернобыль» меняет историю (автор Сергей Беляков)

Очень трудно обсуждать, а тем более публично, фильм, который снят «по реальным событиям», прямым участником которых ты был. Я ликвидатор 86-го, я видел всё своими глазами. Я написал книгу, которую читали тысячи людей, и не только у нас: книга переведена на английский и издана в конце прошлого года. Когда я работал над английским вариантом, я проделал примерно такой же объем поиска, что проделала Ульяна Хомюк в фильме. Поэтому мне вдвойне трудно говорить о сериале, и втройне — потому, что сериал уже получил феноменальный отзыв не только на Западе, но и (к моему несказанному удивлению) у нас…

Я попытаюсь предметно показать, где, как и почему сериал не «выстрелил» для меня. Я более чем уверен, что он также не сработал и для сотен, для тысяч моих компатриотов, моих братьев-ликвидаторов, для ученых, для рабочих, для военных — тех, кто был там. Тех, кто еще живы.

Сериал снят через три десятилетия после аварии. Я полагаю, что если бы его сделали и показали даже в начале 2000-х, не говоря уже о 90-х, резонанс был бы совершенно другим — потому, что к настоящему времени уже выросло новое, взрослое поколение людей, которые не застали те страшные годы, и именно поэтому я считаю своей обязанностью пояснить им, почему этот сериал — очень мастерски сделанный пропагандистский свисток. На свет вытащен побитый молью манекен сатанинской советской машины, которая ценой сотен или даже тысяч жизней все так же безжалостно, по-сталински, пытается зашпаклевать собственные ошибки и просчеты, заткнуть глотку правде, ни в коем случае не дать Западу шанса на то, чтобы увидеть слабину в мощи тоталитарного социализма.

Я хочу, чтобы меня поняли правильно.

Я не сторонник советскости, я эмигрировал из страны, уже стоящей одной ногой в могиле, и я никогда не был приверженцем возрождения СССР. Два события в истории 80-х поставили жирный крест на СССР как на политическом исполине: Афганистан и Чернобыль. И если Афганская война была очевидным провалом на всех уровнях, от идейно-политического через социальный к экономическому, то международное эхо аварии в Чернобыле было куда более контрастным в силу неочевидности, непредсказуемости размера его резонанса в мире. Возможно, это звучит запутанно; я постараюсь разъяснить покороче.

Главная разница реальных событий и тех, которые нам показаны в сериале — в том, что заявления и действия СССР по аварии на ЧАЭС поначалу действительно носили стандартный «шиш-вам-что-скажем» характер. Но совершенно так же поступали и США после Тримайл Айленда, и Япония после Фукусимы… Это двигалось и двигается боязнью вызвать тотально-негативный международный резонанс.

Замалчивание Чернобыля продолжалось до тех пор, пока в Кремле не осознали действительный размах катастрофы — то, что Европа уже получила существенное радиоактивное загрязнение. Руководители страны поняли, что если не принять агрессивных мер по оперативному разруливанию ситуации, то авария может загнать весь континент в постапокалиптический бункер. Этот переломный момент заставил Кремль снять традиционную туповатую маску «да все нормально у нас!» и начать процесс взаимодействия с Западом, от информирования о реальной ситуации на ЧАЭС до получения технической и медицинской помощи, до переломного доклада Легасова на конгрессе МАГАТЭ в Вене. Многие считают, кстати, что именно прямота и честность Легасова, который говорил на конгрессе в течение пяти часов (!), оценка академиком начальных причин аварии и ее последствий, мер по ее ликвидации погасили ярость и возмущение Запада и в многом способствовали тому, что СССР не был подвергнут санкциям и штрафам за загрязнение Европы. Более того, Запад стал помогать СССР уникальным оборудованием (естественно, за валюту…) — радиоуправляемыми кранами, бульдозерами, экскаваторами и пр.

Схема сериала представляет собой типичную «судебную драму», которая до деталей разработана Голливудом. Есть три протагониста — Легасов, Щербина и вымышленная Хомюк — которые в сериале делают все, от героики очистки Станции до раскапывания причин аварии. Их преследует зловещая гос-машина, затыкая им рот и ограничивая доступ к информации. И все же, несмотря на постоянные «рогатки», три героя удивительно складно и сноровисто находят все необходимые им ключи для того, чтобы в кульминационный момент — в зале суда — высказать голосом Легасова страшную правду; ну, то есть в полном соответствии с жанром судебной драмы в последней серии звучит торжественное «Встать, суд идет!» — и протагонисты в итоге надевают рубища мучеников, потому что, по воле авторов сериала, сенсации не будет, как и положено в СССР…

Суд присяжных (? — в то время в СССР не было такой роскоши…) над виновниками аварии, как это часто водится в голливудских фильмах, занимает большую половину последней серии и фактически снят в соответствии с классическими канонами фильмопроизводства (плохие против хороших, правде не заткнуть рот, но мы все же это сделаем, так как мы — власть, прощайте, товарищи, все по местам и т.д.), но никак не отражает ход реального суда. Все предыдущие события, по замыслу авторов, должны свестись к моменту истины на процессе — однако, как признаёт сам создатель сериала, Крейг Мэйзин, «реальный суд шел две недели и был скучным». Именно поэтому творцы «Чернобыля» соорудили привлекательный киношный суд-балаган. Для этого в «сериальном» суде выступают Легасов и Щербина (чего на самом деле не было).

Взгляд на сериал под таким углом (судебная драма) помогает понять, зачем его создателям понадобился вымышленный персонаж Хомюк. Два других героя, Легасов и Щербина, плотно заняты событиями на Станции и не имеют возможности собирать информацию и узнавать факты, говорить со свидетелями и т. д. — то есть проделывать стандартную работу сыщика. Эта часть классической судебной драмы всегда вызывает интерес у зрителя; вот и в «Чернобыле» мы с волнением наблюдаем за тем, как Хомюк с поразительным Бондовским умением проникает везде, куда простой смертный попросту не был бы подпущен на версту — включая… заседание Политбюро!

«Чернобыль» снят с поразительным пренебрежением к реалиям процесса ликвидации, к техническим деталям и даже к самим главным героям. Шкала реальности постоянно и неумолимо падает по мере развития событий в фильме: если первый эпизод хоть как-то соответствует действительности (в самом деле, трудно «нагнуть» довольно точно установленный ход развития аварии), то к концу сериала (судебный процесс в пятой серии) в нем не осталось практически ничего от реальных событий.

Соответственно, весь антураж сериала больше похож на сталинско-брежневский сплав: уныло-грязный быт квартир, который больше смахивает на коммуналки 60-х; злостный старикан с клюкой на заседании горкома (которое почему-то проводится в бункере ЧАЭС); тотальная слежка КГБ за всеми и везде; солдаты с автоматами — опять же, везде и всюду (автоматчики охраняют… министра угольной промышленности в его сольной поездке к тульским шахтерам; конвоир с «калашниковым», сопровождающий зам-глав-инженера Ситникова в его обреченном походе на крышу к развалу реактора — солдат остался стоять на крыше снаружи, «на посту», пока Ситников заглядывал в жерло развала!; автоматчики в бункере станции…); зловещие каменные физиономии и каркающие хриплые голоса Брюханова, Акимова и Фомина, и одновременно апостольски-безнадежные лица Хомюк, Легасова и Щербины; испуганный и нерешительный Горбачев…

Я не буду — принципиально — обсуждать персонаж и действия Ульяны Хомюк в деталях. По признанию того же К. Мэйзина, директорат сериала решил создать ее потому, что в противном случае весь список героев фильма был бы полностью мужским («dude-heavy» — «перегруженный мужиками», как признался Мэйзин). По идее, ее персонаж должен олицетворять десятки ученых-чернобыльцев, вклад которых в ликвидацию последствий невозможно переоценить. Я сам видел и был знаком со многими из них на ЧАЭС. Но «оголливуженность» Ульяны Хомюк, ее гениальная способность воссоздать картину ночи аварии, в одиночку вычислить ее истинную причину… Это прилично напрягает — и вдобавок к этому оказывается, что основной резон ее появления в фильме сводится к тому, чтобы служить Голосом Честности для Легасова в последнем эпизоде — с тем, чтобы убедить его выступить с обвинением в адрес властей и правительства. А еще меня сильно покоробил текст в последних кадрах сериала, который дословно гласит: «Некоторые ученые выступали против официальной версии событий, за что были арестованы, осуждены и посажены в тюрьму». Я не знаю ни единого подобного случая. Если у вас есть информация о таком — пожалуйста, дайте мне знать.

Баланс, который в реальном мире аварии на ЧАЭС колеблется между просчетами в дизайне/эксплуатации 4 энергоблока и поступками/ошибками его ночной смены 26 апреля, в сериале сильно смещен в сторону промахов персонала (в частности, Дятлова, что, по мнению многих специалистов-ядерщиков, неправильно). Лишь в конце, в кульминации пятой серии, Легасов смещает этот баланс в сторону просчетов в дизайне и массивном «покрытии» гос-аппаратом результатов аварии. Вообще, все трое анти-героев сериала (Брюханов, Фомин и Дятлов) показаны гнусными трусами, карьеристами и врунами — вплоть до того, что авторы фильма в пятой серии заставляют Брюханова зловеще сказать, что он «ждал три года возможность провести этот тест», и что, мол, он проведет его «не взирая на». По непонятной причине в сериале постоянно упоминается «safety test», тест безопасности. На самом деле, это был технологический тест, и он не был чем-то экстраординарным, как это пытаются показать создатели фильма — просто проверка возможности использовать «выбег» (инерцию) турбины для подпитки реакторных систем электроэнергией в случае внезапного обесточивания.

В сериале постоянно фигурирует кнопка АЗ-5, которая приводит в движение стержни-замедлители; непосвященному зрителю может сдаться, что это единственный вариант контроля реактора, который пошел вразнос. На самом деле, система защиты РБМК была многоконтурной, и если бы все контуры защиты были в ходу в ту ночь, то беда, скорее всего, и не случилась бы… Но протокол проведения испытания требовал отключения всех защитных уровней — иначе операторы не смогли бы опустить мощность реактора до требуемого (низкого) уровня.

По образному выражению одного из специалистов-ядерщиков, реактор РБМК — это «…зверь, как медведь, может нежданно-негаданно прийти в ярость, особенно, когда его дразнят». К сожалению, до Чернобыля этот зверь воспринимался как уютный плюшевый мишка…

Но я отвлекся.

Массив ошибок-накладок-промахов сериала «Чернобыль» настолько обширен, что мне трудно начать где-либо без риска зарыться и пропасть в нем.

Многие блоггеры уже прошлись и по водке «от пуза» для ликвидаторов (это полный нонсенс, поскольку это был разгар периода лигачевщины), и по голым шахтерам, и по автоматчикам, которые присутствуют, кажется, везде… Я же хочу привести моменты, которые не настолько знакомы рядовому зрителю, но у меня как у ликвидатора они вызывают раздражение.

В сериале Щербина и Легасов держат «штаб» в каком-то вагончике на колесах, на отшибе. Неужели авторы фильма не знают, что административный корпус ЧАЭС находился в эксплуатации все время, и уже с июля-августа там функционировали не только кабинеты, но и столовая? Ну, хоть посадили бы их в тот же бункер в подвале админ-корпуса…

В первой серии пожарный поднимает кусок графита с земли у горящего реактора, и через несколько минут его рука покрывается жуткими волдырями, а он сам кричит в агонии от боли… Те, кто мало-мальски знаком с эффектом воздействия проникающей радиации на организм, понимают, насколько смешно это выглядит. То же самое относится к двум работникам обреченной смены, которые пытаются вручную открыть задвижки линий подачи воды в поврежденный реактор — их лица отекают и плавятся, словно восковые, якобы под действием прямой радиации. Эти сцены показывают, что консультанты у авторов «Чернобыля» не знакомы с азами радиационного облучения.

Лично для меня, показ очистки крыши «Тройки» — пожалуй, наиболее топорно сделанный момент в сериале. В ключевой сцене ликвидаторы резво мчатся вверх по лестнице, на крышу, экипированные свинцовыми латами…

Специфика работы на крыше третьего блока, которая была сильно загрязнена выброшенными взрывом компонентами «начинки» реактора, заключалась в том, что запредельно высокая (местами выше 1000 рентген/ч) радиоактивность ограничивала пребывание на участках работы до минуты-двух, часто даже короче. Поэтому вопрос непрерывности, нужной производительности решался в мое пребывание на Станции обычным «социалистическим» способом — массивным, по нескольку сотен ликвидаторов, «конвейерным» потоком, который медленно поднимался наверх: работа выполнялась командами по три-пять человек, но непрерывно. Выход на крышу производился из разных точек в зависимости от места работы, но в основном все выходы находились на уровне не ниже примерно 15—20 этажа, то есть нам нужно было подниматься цепочкой внутри здания 3 реактора по лестнице — точь-в-точь как в «хрущевских» подъездах, только без окон.

Ни один человек в здравом уме не будет галопом таскать вверх-вниз лишний вес свинца в тридцать килограммов; в реальности свинцовые «латы» хранились в помещении в непосредственной близости к выходу на крышу — их надевали поочередно, по мере замены персонала, занятого на очистке.

Всё, что можно было пользовать заново, делать ротацию, оставалось наверху, перед самым выходом — те же «латы», и тяжелые респираторы, и бахилы, и рукавицы — зачем таскать радиоактивную «грязь» вниз, по лестнице, по которой завтра снова будут идти сотни ликвидаторов?

Солдат в эпизоде на крыше неловко спотыкается и рвет сапог — ужас в его глазах безграничен… Помилуйте, это же не Эбола! Радиация потому и называется «проникающей», что ей все равно — цел ли его сапог или нет. Вдобавок, мы меняли «грязные» сапоги на «чистые» сразу же по выполнению работы, так что порвана обувь или нет — не играло никакой роли.

В последней серии Хомюк рассказывает об умершей девочке пожарного Игнатенко — та якобы «вобрала» в себя всю радиацию, полученную матерью в стадии беременности, и тем самым спасла ее, но сама погибла. Доктор Роберт Гейл, который лечил первые жертвы радиационного облучения из Чернобыля в 1986-м, назвал этот момент в сериале абсурдным — радиация не может передаваться от матери к ребенку через кровяной обмен: это энергия, излучение, а не вещество.

Когда я начал писать этот обзор, я в какой-то момент понял, что создатели сериала решили задачу его популяризации простым методом краба-отшельника: на основную раковину идеи фильма они попросту набросали сверху яркие, всем известные факты из Чернобыльской эпопеи — такие, как те же шахтеры, те же биороботы на крыше, а также собакоубийцы (кстати, тоже верный способ поиграть на чувствах зрителя — и этому отведен приличный кусок времени в четвертой серии…), разбившийся вертолет (дело было совсем по-другому), «Мост Смерти», ужасы больницы №6, в которой умирали облученные пожарные, эвакуация Припяти… Потом вбросили несколько придуманных «украшалок», как, к примеру, заседание горкома в бункере, многочисленные эпизоды с молчаливыми, но зловещими гэбэшниками, диалоги Хомюк в больнице… И получилось цветасто и вычурно.

Но штука в том, что слишком много косяков в этом крабьем домике.

По совершенно непонятным причинам авторы обходятся с датами ключевых событий Чернобыльской эпопеи слишком вольно. Создается впечатление, что они просто не озадачивались этим.

В начале последнего эпизода сериала после заставки «Москва, март 1987» мы видим улицу, залитую солнцем, с деревьями, полными сочной листвы, и людьми в пиджаках и легких плащах. Москва? В марте??

Почему нам показывают в фильме, что крышу 3 блока начали зачищать с октября, а саркофаг начали строить в ноябре (при том, что работы по очистке крыши начались уже в августе, если не раньше, и саркофаг тоже начали строить в августе, а в ноябре его уже закончили)? Почему в сериале нас уверяют, что Легасов выступал на сессии МАГАТЭ в Вене в начале 87-го, если на самом деле это произошло в августе 86-го?

Особист Шарков говорит Легасову: «Сначала вы свидетельствуете на суде, а уже потом мы начнем приводить в порядок реакторы в стране». Это требование прозвучало в ответ на укор Легасова, что прошли месяцы с того времени, как ему было обещано «исправить» РБМК ректоры в СССР. Это абсолютный нонсенс, и даже не столько потому, что государство не стало бы рисковать возможностью повторения Чернобыля на остальных работающих реакторах РБМК (если бы главной виной аварии — как нам пытаются показать в сериале — были бы фатальная ошибка в проведении теста, которая основана на коренной погрешности дизайна РБМК, плюс самодурство Дятлова). Дело в том, что доработка РБМК ректоров была очень сложной технологической задачей и поэтому началась не сразу; более того, в начале 87-го просчеты и промахи в дизайне РБМК еще не были определены в полной мере, поэтому этот процесс начался куда позже. Но по смыслу фильма было важно показать, что кульминация сериала — судебный процесс — ставит Легасова в условия морального пата. Тогда понятно, что было необходимо подогнать реальные факты так, чтобы выставить «зловещесть» госмашины в нужном ракурсе и загнать Легасова в угол для того, чтобы он сам надел себе петлю на шею…

Выступление Легасова на судебном процессе в пятой серии якобы вскрывает главную причину аварии — то, что графитовые окончания стержней-глушителей послужили инициатором неконтролируемого всплеска цепной реакции. Их опустил Топтунов по приказу Дятлова. На самом деле, стержни-поглотители уже не могли быть опущены, потому что каналы, по которым они двигались, были либо разорваны, либо погнуты из-за резкого роста давления пара в реакторе. Именно поэтому смертельная петля «тепло-вода-пар» стала множественно ускоряться и в итоге привела ко взрыву (детали реального развития событий освещены во многих источниках, включая мою книгу в английском переводе).

Как уже сказано выше, пятая серия почти не связана с реальностью событий истории Чернобыльской аварии, и это сильно удручает. В ходе свидетельских показаний, например, Легасов говорит о том, что периферийный персонал обреченной смены — Перевозченко, Дегтяренко, Ходемчук — которые находились в оперативной зоне реакторного помещения, якобы не знали о проведении теста, что, конечно, абсолютно не соответствует действительности. Весь персонал смены был заранее оповещен об эксперименте и конкретно знал свои задачи.

Нагромождение «слезодавилок» (одни собакоубийцы чего стоят!), несуразиц, несостыковок, нелепых домыслов и непрофессиональных сюжетных решений снежным комом накапливается при переходе от серии к серии. Честно скажу: когда я посмотрел первый эпизод, я уж было решил, что этот фильм создаст историю.

Я ошибся. Он создал ее, но в исковерканном виде. И это опасно потому, что миллионы людей на планете будут теперь помнить историю Чернобыля так, как ее показали нам авторы сериала…

Фильм обрел невероятную популярность — благодаря отличной игре актеров (я очень уважаю талант Д. Харриса и считаю его одним из лучших британских актеров), благодаря весу и значимости самой темы… Но привкус металла во рту, который всегда вспоминается мне по тем жарким дням лета 86-го, с просмотром сериала перешел в чувство горечи.

«Наши» хвалят фильм, снятый в Голливуде по событиям, которые изменили планету. Навсегда. Это случилось здесь, у нас, это здесь, у нас, еще живы люди, которые встали на пути радиационного монстра и спасли мир. Но фильм снят на Западе, он вольно переставляет акценты и перекраивает реалии событий, он снят топорно, с удивительным количеством шлака — и это нивелирует эпичность событий за ним, важность того, что подняло гибнущую страну в последний раз, в последнем едином строю… Почему не мы, а они? Неужели они помнят, уважают и ценят наших же героев лучше, чем мы сами?

Взрослость жанра (автор Станислав Бескаравайный)

Есть в фэнтези старый вопрос — как понять, что жанр выбрался из детских пеленок? Много дано ответов, но можно пробовать дать очередной, взглянув на уровень развития персонажей в книгах и фильмах.

Пусть первым, исходным пунктом этого рассуждения будет, казалось бы, посторонний образ оруженосца Йонса из «Седьмой печати» И. Бергмана.

Этот человек, живущий в мире, где смерть может сыграть с рыцарем в шахматы, взрослее почти всех фэнтезийных персонажей.

Йонс не продувной слуга-жулик, приковылявший в фэнтези из плутовского романа. И все интриги «Танцев с медведями» Майка Суэнвика кажутся детскими играми на фоне последних суток его жизни.

Это не наивный Санчо с его прижимистой крестьянской смёткой и такой же справедливостью. Над ним не хочется смеяться. И всё юмористическое фэнтези не в силах вместить Йонса. Он лишний на страницах «Порри Гаттера» Жвалевского и Мытько или «Тайного сыска царя Гороха» А. Белянина.

Оруженосец этот не готовый на подвиг герой второго плана, которого можно пустить в молотилку финальной битвы. Потому львиная доля героического фэнтези, с бесконечными сражениями Конана-варвара, тоже тут лишняя. Даже среди героев А. Сапковского — тоже не самых наивных — он смотрелся бы слишком реалистично.

И уж если брать совсем широко, заглядывая в другие жанры, Йонс не ассистент, которому надо объяснять подробности — очередной Ватсон, без внимательного лица которого нет половины детективов. Он ничего не знает о партии в шахматы, что играет со смертью его хозяин, но принимает верные решения.

Почему же он взрослый?

Может быть, Йонс догадлив? Умен? Образован?

Но взрослость — это не догадливость. Подростковая фэнтези даёт множество примеров вундеркиндов с отменным чутьем, навеки застрявших в своей инфантильности.

Взрослость — это не объем знаний и даже не ум в чисто рассудочном понимании. Янки при дворе короля Артура и знает очень много, и комбинации просчитывает, но это живой калькулятор и справочник, который может вдохновить разве что бойскаута. Чтобы как-то воздействовать на окружающих людей, ему приходится совершать новые и новые чудеса, «доставая» их из будущего. Кроме испуга, удивления и корысти — это главные средства воздействия — он понимает только воспитание детей, когда личность строится с нуля. Янки выступает лишь носителем «индустриальной матрицы» и передаёт её дальше, почти не рефлексируя по этому поводу, как вирус дальше передает информацию своего ДНК.

Есть персонажи, которые в текстах показаны авторами именно как мудрые — как Гэндальф. Он понимает мотивы большинства эльфов, гномов, орков и людей. Только вот его мудрость слишком уж завернута в белые одежды и наделена метафизическим отблеском — он постоянно удаляется, возвышается, возносится над окружающими. В итоге не бросает их, как Саруман или Радагаст Бурый, а уводит на Заокраинный Запад. Но это мистический выход, бегство от прозы и обыденности мира. Как если бы рыцарю в «Седьмой печати» вдруг стал помогать ангел…

Как различить настоящую «взрослость»? Нужен критерий.

Персонаж связан с миром — его мотивация вытекает из условий.

Возьмем же старика Хёйзингу с его рассуждениями о свойствах игры. Ведь все не-взрослые персонажи постоянно играют, прикидываются, носят маски, за которыми почему-то не видно лиц.

Игра — это воображаемая вселенная, которую мы силой нашей договоренности помещаем в реальность. Это место и время, в которых игроки должны следовать выдуманным правилам.

Каждый жанр — это своя игра.

В детективе поиск убийцы по условным алгоритмам. Там, где правила заканчиваются, вырастают границы жанра. Если Шерлок Холмс будет слишком задумываться о геополитике или социальной справедливости, он выпадет из образа.

В женском романе — поиски настоящей любви и бесконечное наслаждение ею. Пока они длятся, не нужно останавливаться, каким бы нелепым ни становился мир. Поэтому у «Анжелики» может быть сколько угодно продолжений, а сериал «Чужестранка» найдет своих истинных поклонниц, сколько бы сезонов еще ни сняли.

В фэнтези подход чуть шире: устройство мира и законов природы по правилам, основанным на субъективных переживаниях человека. Там, где миром физически правит людская справедливость или вера может раскрывать небеса — перед нами фэнтези.

Реплики оруженосца Йонса — это устраненная иллюзия. То есть он может обманывать, но и обман — «Там никого нет» — совсем не вводит в заблуждение. Оруженосец не строит иллюзий о собственной судьбе, хотя любит жизнь. А маги, рассказывая о проблемах героев, не развеивают иллюзию перед глазами зрителя.

Путь к взрослому жанру начинается, когда иллюзорное допущение оказывается результатом вполне реальных действий. Как не вспомнить «деревянное» оружие из «Рыцарей сорока островов» С. Лукьяненко, которое становилось стальным, чуя ненависть владельца. Но вот подростки выходят за пределы «аквариума», и выясняется, что их сорок островов были лишь полигоном, где исследовали характеры юных землян. Вместе с обретением «настоящих» законов физики и властью над «волшебством» приходит отрицание игры и контроль над своими чувствами.

Но сам по себе контроль над порывами души или тела мало что даёт. Иначе самым взрослым героем мировой истории был бы Гай Муций Сцевола

Обратимся же к жанру, который несколько раз вырастал из «детских штанишек» — детективу. Надо взять вещь, которая по своему сюжету — расследование убийства, но в качестве детектива не воспринимается, как «Седьмая печать» не считается фэнтези.

«Преступление и наказание» Ф. Достоевского.

Раскольников — это человек не из детективного жанра. Вопрос ведь не в том — убивал или не убивал, доказуемо преступление или нет, арестуют его или отпустят. С одной стороны от Расколькникова стоит Лёва Задов, а с другой — Павка Корчагин. Ну, о чем эта виртуальная троица может говорить с Шерлоком Холмсом или Эркюлем Пуаро? И чем лучшие следователи могут помочь Порфирию Петровичу?

Как только серьезно ставится вопрос «зачем?» — рассыпается условность детектива.

Целеполагание персонажа — для чего он живет? Почему так живет? Почему чего-то жаждет, к каким целям стремится. Почему он кого-то ищет, а кого-то убивает?

Попытки найти ответы на эти вопросы — серьезные, а не в стиле «за все хорошее против всего плохого» — требуют от персонажей искать путь ко всё более высоким смыслам. К некоей большей общности, где основные каноны жанра — допущения, из которых он исходит — лишь частный случай. Если они получают объяснение, то герои, которые продолжают воспринимать мир сквозь их призму, становятся откровенными марионетками. Или мечтателями, как Дон Кихот. Возможно, не такими наивными, и даже битыми жизнью нуарными следователями-детективами, которые обречены сражаться с собственными мельницами. Или вариацией детей — кем-то на предыдущей стадии развития, кому простительны заблуждения.

Искренне сопереживать марионеткам, «слепым» персонажам — куда сложнее.

Такой герой разрушает восприятие жанрового текста.

Будь он в детской книге — это куда вернее пошлости. Или же детальных рассуждений венерологов, убивающих очарование женских романов.

Но сама по себе взрослость — не самоцель и не абсолют в искусстве.

Детектив много раз взрослел, однако же не расставался с броским примитивом или со стилизацией. Персонажи «Трехгрошового романа» Б. Брехта живут в одном городе с Шерлоком Холмсом — но будто в другом мире. Персонажи «Всей королевской рати» Р. Уоррена уж точно не юные рыцари со взором горящим. «Охота на Изюбря» Ю. Латыниной, при всей условности и стремлении написать именно «крутой детектив», тоже содержит множество вопросов «почему».

Но массовый читатель любит немного другие тексты, и знакомство с жанром почти всегда начинается с них — простых и понятных, как иллюстрации в детских книжках, с рассказов a la «Пёстрая лента». Этот феномен отлично показал Умберто Эко в «Таинственном пламени царицы Лоаны»: когда букинист-антиквар после инсульта пытается вспомнить себя, свою жизнь, он устремляется в библиотеку того дома, где прошло его детство — но видит там далеко не шедевры.

Можно очень близкие аналогии провести в жанре вестерна — еще более условном, чем детектив, да еще и предельно кинематографичном. В основе любого вестерна попытка героя «покарать зло и восстановить справедливость силой оружия», а потом уехать в закат. Но стоит постановщикам хоть немного усложнить задачу герою, как получается вариант «Последнего поезда на Ган Хилл» — где персонаж Кирка Дугласа в попытке восстановить справедливость фактически убивает всех, кого только может, разрушая тот мир, ту среду, в которой существовал. Потому что если право силы разделяют все, в итоге должен остаться лишь один, самый хороший стрелок. Серьезный фильм. И жанр «про индейцев и ковбоев» давно уже стал некоей базой приёмов, набором допущений, с помощью которых режиссеры пытаются давать ответы на самые разные вопросы.

Но бессчетное количество раз снимались вестерны с откровенно незамысловатой интригой и простецкими героями — и публика охотно смотрела. Зрелище ведь. Развлечение. Отдых.

Как понять такие подъемы и откаты, такое параллельное существование?

Персонажи меняются, развиваются. Если читатель хоть сколь-нибудь внимательно следит за ними, то вместе с ними учится, что-то понимает, решает дилеммы, делает выбор. Когда персонажи становятся слишком серьезны для жанра — возникает противоречие между героем и выдуманной, упрощенной вселенной.

Толковые авторы это противоречие понимают.

Если они качественно воплощают взрослеющих персонажей, то каждый раз приходиться думать — делать мир почти реалистичным, разрушать сказку на манер скорлупы или упрощать человека. Слишком реалистичный мир оттолкнет читателя, потребует не просто учить эльфийский, но сопоставлять выдуманную вселенную с нашей, слишком сильно задумывать — то есть не развлекаться. Если же поумневшего персонажа потом заставить глупеть — как делал, к примеру, Эдгар Берроуз с Джоном Картером в очередном продолжении — это не меньше отталкивает читателей.

Хорошим примером тут выступает Геракл в романе «Герой должен быть один» Г. Л. Олди: персонажа сознательно делали взрослым, воспитывали, учили контролировать эмоции, анализировать себя и к сорока годам научили. Для постсоветского фэнтези реалистичный герой, вписанный в мифологический контекст, стал несомненным успехом. Но по сюжету сразу после Гигантомахии этот взрослый человек настолько вступает в противоречие с мифическим миром, что авторам приходится буквально разрушать его личность. Потому самый взрослый персонаж в романе это — Амфитрион, смертный отец Геракла, возможности которого весьма ограничены. А вот в продолжениях — дилогиях про Одиссея и Диомеда (две книги написаны Г. Л. Олди, еще две — А. Валентиновым) — в которых взрослых людей заявлено уже много, авторам приходиться буквально разрушать мифологический мир, раскалывая «номос-ойкумену» изнутри, как яйцо.

Рама Второй, из пелевинской дилогии о вампирах, растет над собой, ставит вопросы, рефлексирует. Но мир, в котором он существует, это религиозная модель, сконструированная по буддийским лекалам и приспособленная для бесконечного роста. В результате получаем не перепев «городского фэнтези», но внутренне достоверного, реалистичного русского вампира, и это несомненный успех автора. Хотя читателю в итоге делается намек на отказ от реальности в пользу субъективного, буддийского мироздания.

Когда создаются герои, которые взрослее типичных жанровых персонажей, иначе мыслят, но ещё не разрушают систему жанровых допущений — мы видим подъем уровня текстов. Жанр идёт вперед вместе с читателями.

Он не может целиком уйти вперед, навсегда оставляя наивные образы в прошлом, как пройденную школьную программу — к ним приходиться возвращаться снова и снова.

Но сам по себе подъем вдохновляет, и потому авторы снова и снова начинают повествования с детства своих персонажей — тут рост будет в любом случае. И Дж. Роулинг с «Гарри Поттером» совсем не уникальна — есть целый субжанр «янг-эдалт». А если уровень снижается не в новых циклах, но в продолжения удачных романов, тем более, с теми же персонажами — наблюдать это всегда тягостно, как смотреть восьмой сезон «Игры престолов».

Значит, чтобы читатель мог отождествить себя с персонажем, надо периодически «приподнимать небо». Усложнять мир так, чтобы там и дальше могли жить взрослеющие герои. Соединять исходные ограничения жанра с развитием выдуманной вселенной, которую приходиться делать все более сложной, противоречивой, иногда неприятной. И чем дальше можно пройти по этому пути, тем взрослее жанр.

Но процесс этот никогда не бывает простым.

Есть взросление каждого отдельного читателя. Есть становление аудитории, сообщества потребителей книг и фильмов. Есть колебания общества — когда сегодня население целых стран проявляет подлинное величие духа, а завтра ведёт себя, как стая мартышек.

Фэнтези, расширяя набор используемых приемов, периодически работает со все более сложными и реалистичными образами. Страна «никогда-никогда», в которую хочется сбежать читателю, становится все более похожей на реальность, лишь бы не свою. И населяют её всё более взрослые персонажи.

Каждый раз, когда круг приемов расширяется, возникает площадка, на которой можно создать значимое литературное произведение, заставить читателя поверить в фэнтезийный мир как новое целое. Работа с продвинутыми вариациями образов не гарантирует кассового успеха, но созданному миру начинают подражать.

Конечно, многие и не пытаются «расти» в этом отношении — потому с нами останутся очередные продолжения Конана-варвара или «попаданцы 41-го с гранатомётом». Ещё С. Лем в «Фантастике и футурологии» удивлялся — что же американское общество считает ужасами, и чего пугается, если реальные ужасы (а он много чего увидел за Вторую мировую) куда серьезнее. Но обывателю, чтобы взбодриться и ощутить вкус жизни, нужны именно такие — не слишком логичные и простоватые кошмары

Попытаемся же восстановить этапы взросления фэнтези. Картина заведомо окажется неполна, поскольку использоваться будут наиболее известные фамилии и произведения.

1930-е — Р. Говард.

Конан-варвар — это человек простых вкусов, который жаждет побеждать и обладать. Враги, женщины, золото, власть, снова враги — и так без конца. Месть убийцам семьи и корона Аквилонии — это лишь вариации победы и обладания. Каждый раз выбор задается обстоятельствами схватки, красотой женщины, изменой соратника — все преходяще, кроме жажды жизни. Получаются очень яркие, но лубочные мечты, которые идеально подходят условному Акакию Акакиевичу либо вполне состоявшимся людям, которые заперты в городских «человейниках», в коконах приличных людей среднего класса.

1940-е — Дж. Толкиен.

Эскапизм обретает громадное, искусно сработанное вместилище. Не всякому читателю подойдут аляповатые исторические «поделки» Р. Говарда. Многим требуется красивая и понятная страна никогда-никогда, где храм построен, и можно бесконечно изучать узоры на его стенах. И вот явилась созданная Толкиеном вселенная. Зло в ней — это просто искажение, не от мира сего, вообще мерзость (христианская концепция).

Человечность читателя воплощена в хоббитах. Уют на фоне эпических подвигов, в которых иногда приходится принимать участие. Но система образов, при своей запутанности, внутренне проста, можно сказать, одномерна. Добро и зло заранее расставлены по местам. Только леность и страх могут отвратить от похода. У читателя, если он хоть как-то солидаризуется с персонажами из «Братства кольца», выбора тоже нет.

Характерно, что в русской фантастике возникает целая традиция инотолкования и оппонирования толкиеновской морали. Когда «Властелин колец» стал хоть сколько-нибудь широко известен в Союзе — появляется «Черная книга Арды» (1990). Написанная с точки зрения отрицательных персонажей, это попытка прежде всего изменить однозначность деления на добро и зло, привнеси немного сложности, нравственного выбора и сомнений в толкиеновскую вселенную. Потом К. Еськов в «Последнем кольценосце» (2001) попытался перевернуть картину, показав эльфов убивающими всякий прогресс магами-консерваторами. Наконец, А. Лазарчук в «Мы, урус-хаи» (2006) предельно заостряет как сам конфликт, так и его политическую трактовку.

Но если брать мейнстрим в фэнтези, то традиция «как бы религиозного» подхода, однозначного деления на добро и зло, была очень сильна. Проблемы смысла жизни решались в других жанрах. Потому «Седьмая печать» (1957) скорее развивает экзистенциальную традицию 40-х, пусть и в мифических декорациях. Если взять трилогию «Волшебник Земноморья» (1968-й — первая книга) Урсулы Ле Гуин, то работает она, фактически, с толкиеновскими допущениями и даже более узким набором образов. Просто показывает читателям немного другой ракурс. Аналогичен и «Рунный посох» (1967) М. Муркока.

Разумеется, появлялись и язвительные пародии, вроде «Судьбы Мильтона Гомрата» А. Паншина — но когда их нет?

Следующий этап русскоязычным читателям более всего известен по творчеству А. Нортон — большой цикл «Колдовской мир» начат ею в 1970-м. Моральные дилеммы остаются практически неизменными, люди остаются почти идеальными. Но фактурно проявляются элементы политики, быта, отношений в коллективах — которые заставляют героев сомневаться в своих решениях. Человек оппонирует реальному миру и в итоге побеждает. Надо просто проявить настойчивость и добро своё возьмёт. Под эту победу сконструирована вселенная, весь сеттинг «Колдовского мира»: противостояние технологизированных пришельцев-беглецов (прозрачные намеки на бежавших нацистов, пусть и без прямого отождествления) и аборигенов «с каплей эльфийской крови». Образ понятного и доброго мифа, который побеждает плохую цивилизацию, идеально укладывался в настроения 60-х, в кризис модерна.

Глен Кук с его «Приключениями Гаррета» — типичный продолжатель этой традиции уже в 80-90-х. Частный детектив с крепкими кулаками, живущий в городе с гномами, орками, богами, демонами и кентаврами — он победит в конце каждой книги и останется при своих убеждениях, но будет ему нелегко…

Однако бесконечно восхищаться такой «новой целостностью» было невозможно.

В книгах Б. Хэмбли — типичном фэнтези 80-х — уже акцентирована «тяжелая женская доля». Быт противопоставляется умилению, и вдруг выясняется, что сказка не может одержать окончательную победу.

В «Драконьей погибели» у героини проблемы на личном фронте, потому что магия и любовь тянут в разные стороны, и это противоречие невозможно разрешить через «утрату девственности», раз и навсегда прописавшись у семейного очага, как поступали волшебницы «Колдовского мира». Пафос в наивно-созерцательном виде остался в прошлом, теперь его должна оттенять ирония: «Я бы показал вам шрамы, которые остались после схватки с драконом, но они в таком месте, которое показывают только врачам». Есть намеки на гетто и погромы — но без детального описания жестокостей. В результате — нет победы «над бытом». Формируется понимание, что от семьи не убежишь, кухня не исчезает и великая магия тут бессильна. Фиксируется противоречие, которое будет с героиней, какой бы выбор она ни осуществила — и это противоречие есть то «новое целое», которое Б. Хэмбли, увы, не смогла развивать в своих последующих произведениях.

Зато подобное же неустранимое противоречие можно увидеть в «Дочери железного дракона» (1993) М. Суэнвика — героиня разрывается между своими любовями в мире магии и собственным человеческим происхождением, необходимостью скрываться. Наконец, в «Золотом ключе» (1996) очень похожа дилемма художника Сарио: есть магия живописи, которая несет людям красоту, и ей нужны служители, только вот плата за эту магию отдаёт нечистью и развращает художников властью над другими людьми.

Но разве эта дилемма должна быть единственной?

Можно сказать, что завершил создание этого «нового целого» А. Сапковский

В его книгах (первая из них — 1993-й) ирония распространяется практически на всё. От неудачных замыслов державных мужей до батистовых трусиков. Но на этом же фоне — описание зла в мире как неотъемлемого, как вполне реалистичного и натуралистичного одновременно. Оно чрезвычайно разнообразно — как по форме, так и по концентрации. По возрастному рейтингу и по уровню сказочности. Чудовища. Маньяки. Политики — «Львенок должен умереть во имя государственных интересов». Торговцы. Проблемы крестьянской морали и отчасти образа жизни: деревенские сломают ногу красивой беженке, чтобы оставить её у себя — такие вот хозяйственные.

Противоречия между магией и бытом есть, они разнообразны и болезненны — дальше некуда.

Новым целым становится мир многоликого добра и зла. Геральт, у которого абстрактное «добро» и конкретная жалость запутаны хуже Гордиевого узла, не отметает окружающий его мир, не замыкается в себе, но цинично-понимающе усмехается большей части мотиваций. Власть? Богатство? Престиж?

«Коты дерутся из-за кучи дерьма».

Его подвиги в противостоянии с людьми не слепы, а рациональны, они стали результатом осознанного выбора скептика. Тут показателен образ Койона: другого ведьмака, распропагандированного магичкой Трисс Меригольд для участия в войне. Он погиб в решающем сражении, а волшебницы рядом-то не было.

Персонажам приходится не только сталкиваться с проблемами поиска смысла жизни, но и с тем, что ответ в принципе не подходит или даже его невозможно получить.

Куда можно была расти дальше?

Этот путь нашел Дж. Мартин в «Игре престолов» (1996). Окунул читателя в кровь, желчь и фекальные воды. Страна «никогда-никогда» стала просто другой страной. Там тоже финансовый кризис государства и банкротство каждого второго феодала, почти как разорение множества банков. Магия требует платить за чудеса детскими жизнями. Судьба улыбается каждому десятому храбрецу — про остальных забывает. Солдат должен знать, что свой командир может предать его еще раньше, чем враг успеет придумать какую-то гадость.

Гламур исчез, вернее, съёжился строго до тех вещей, которые и должны воплощать гламур в условном Средневековье.

Персонажи ищут смысл жизни. Но если у Сапковского в процессе много веселой беготни, и предпосылкой схватки частенько выступает приключение героя, то у Мартина подвиги героев — вынужденные. Жизнь такая.

Герой не висит в пустоте, но по своему происхождению включен, инкорпорирован в самые разные общности — семью, страну, народ, сословие. И потому его решение — моральный выбор — оказывается включено, как самая маленькая матрешка, в ценности своих общностей: вот семья с её интересами, вот орден братьев, вот страна, вот сословие, вот просто люди — у всех свои цели. Общности эти тоже не назначены на утренней перекличке, а возникли, сформировались, у каждой своя история. Человек может за всю жизнь не выйти из образа, заданного своей корпорацией, как советник-мейстер, а может стать подобием «чужого», изнутри прогрызая оболочки свой совести — как Тирион Ланнистер.

На фоне этого ансамбля персонажей Ведьмак кажется слишком автономной, отделенной от мира и устаревшей версией. Слишком он привык смотреть со стороны на разборки между людьми. В «Песне льда и огня» Джон Сноу, покидая одну систему отношений, вынужден включаться в другую, столь же приземленную.

Девяностые-нулевые стали временем, когда на страницах фэнтезийных книг начали жить абсолютно взрослые люди.

Можно ли сказать, что жанр остановился в своём развитии — и дальше идти некуда?

Авторы ищут пути.

Можно окончательно уйти в брутальность. Сейчас в этом первый Дж. Аберкромби. Тяжелая доля записных милитаристов, искусных убийц, обычных гопников и всех прохожих, которым просто не повезло. Кровь и цинизм. Но что, кроме натурализма? Тут вопросы. Можно уйти в технофэнтзи, в городскую мистику. Можно воплощать философские концепции, создать мир «по Аристотелю» — «Иные песни» Я. Дукая.

Разумеется, можно привносить в фэнтези национальную специфику, чем занимаются сотни авторов.

Но всё это — нишевые продукты.

Следующий шаг, который уже сотни раз делали в пародиях и который пока очень сложно осуществить на высоком уровне, это работа фэнтези-образов с реальными проблемами общества. Затруднение не в том, чтобы написать очередное «Дело о свалке токсичных заклинаний» Г. Тертлдава, где слово «канцероген» заменить словом «порча», а в том, чтобы проблемы условного «никогда-никогда» оказались важны в реальной общественный жизни.

Тут возникает проблема будущего.

Фэнтези изначально направлено в прошлое, поскольку мечта о Золотом веке — одна из базовых для этого жанра. Авторам удаётся создавать более или менее впечатляющие образы современных заводов и университетов — но как с их помощью говорить о мечтах и страхах завтрашнего дня?

Конечно, можно использовать циклические кризисы — они уже в той или иной степени отражены в мифах, есть в образах прошлого, потому могут явиться и в будущем. Поттериана идеально ложиться не только на обстановку 1930-х гг, но и на ощущение «грядущих катастроф», которые переживает каждое поколение. Не говоря уже о кризисах взросления, на которых «сидит» половина анимэ. К любой войне можно «подвязать» персонажей «Илиады» — но тут будет сложно рассказать о характерных признаках именно этой, завтрашней войны. Тут фэнтези проигрывает условному «киберпанку», «биопанку» или грядущим жанрам — которые создаются именно для описания ближайших открытий, завтрашних генераций техники.

Тем интереснее наблюдать попытки притащить киберпанк на поле волшебства и реальной магии. Что А. Левицкий в «Demo-сфере» (2006), что Х. Райяниеми в «Стране вечного лета» (2019) используют мистические образы, чтобы отразить технологическую сингулярность.

Но сказать, что тут достигнуто совершенство и созданы классические, образцовые произведения, еще вряд ли возможно.

Так что же такое «повзрослевший жанр»? Не слишком ли много в нём философии?

Нет — иначе бы его читали только немногочисленные философы.

В рамках взрослого жанра можно выписать, сконструировать любую мотивацию персонажа, любые его желания, которые будут соответствовать чаяниям публики, любому уровню развития отдельного читателя. Но эту мотивацию надо брать из мира, который описан в тексте, а мир этот читают и любят отнюдь не за критический реализм в чистом виде, а потому что мечтают или боятся увидеть там что-то, чего не получается рассмотреть вокруг себя.

По шкале наивности-серьезности — взрослый жанр постоянно обновляется текстами разного уровня. Какие-то наборы образов деградируют, превращаются в клише, в дешевое подражание, другие растут над собой.

Опрощение идёт отчасти потому, что неостановима смена поколений, отчасти потому, что и уже взрослые читатели часто хотят отдыха, расслабления и того самого эскапизма. И, конечно, есть внутренние потребности индустрии — продолжать любое шоу и сериал, пока в зрительном зале хоть кто-то жив и выручки хватает оплачивать свечи.

Рост жанра, его периодическое взросление происходит как из исчерпания известных приемов, авторы ищут новые области, так и из возможности показать, пусть косвенно, какую-то проблему или сделать набор образов для описания мира. Рост персонажа — это рост проблем личности, который неизбежен для сложной вселенной.

Фэнтези с 90-х стала настолько большой (большой литературой!) что каждые несколько лет в ней появляются хорошие вещи, в которых действуют вполне взрослые, серьезные персонажи. Этап становления пройден.

БРЕМЯ ПРЕДАТЕЛЬСТВА

Рассказы

С ними (автор Сергей Пономарев)

1.1

Я подходил к Клеймонду ближе к вечеру и уже надеялся, что дорога пройдёт без сложностей. Как бы не так. Мёртвый песок всегда преподносит сюрпризы — от него пощады не жди.

Огрызок лимонного пирога солнца выглядывал из-за барханов, но вот-вот норовил скрыться за ними окончательно, чтобы погрузить пустыню в темноту. Ветер начал уносить фонтаны песка из-под ног влево, закручивая в маленькие смерчи. Песчинки иглами пронзали одежду. Становилось всё холоднее.

Я увидел длинноволосого странника за очередным барханом. Он лежал посреди песка, прикрывая рукой лицо, отползая назад, пятясь. Перед ним было двое песочников. Они совсем не напоминали зомби — руки опущены, одежда аккуратная, не рваная ни разу, идут прямо, не пошатываясь, не теряясь, уверенно.

Странник явно пытался скинуть татуировки, чтобы защититься — я видел, как его тёмные руки вибрируют, словно шмели. Но что-то мешало. Неопытный, видимо, совсем зелёный.

Двустволка путника лежала в стороне. Дуло поглотил песок. Выбили из рук — песочники смышлёные, могут и не такое.

Странник отползал назад, истерично вталкивая ноги в песок — чёрные ботинки тонули под его толщей. Утопленник в болоте — последние попытки оставить себе жизнь. Я представлял, что он чувствует. Знал, почему не может смотреть в глаза песочников.

Я выхватил винтовку из-за спины и прицелился.

Снова очертания лица отца в прицеле. Сколько это может продолжаться?

Ответа я не знал, поэтому поскорее нажал на спусковой крючок. Немного мимо.

Прицелился снова. Теперь в покрытых песком волосах врага мне виделись волнистые локоны Лезеди. По привычке отбросил ассоциации и выстрелил. На этот раз точно. Песочник неловко завалился набок, рука вывернулась под неестественным углом.

Сердце колотилось всё быстрее, ладони вспотели, на плече под прикладом — несмотря на прохладу — было жарко. Ещё раз. Прицелиться. Выстрелить. Глаза песочника полыхнули голубым пламенем, а улыбка показалась доброй и довольной, как улыбка сына, когда он узнал, что я купил ему новую игрушку. К чёрту. Ещё один выстрел. Снова точный. Кровь фейерверком окрасила пустыню, песочник сделал два шага вперёд и рухнул головой вниз — лысая макушка ядром протаранила землю и утонула под его толщей.

Странник всё ещё продолжал пятиться назад. Это нормально. Он уже наверняка принял смерть от рук самых близких.

Я подошёл к нему через пару минут. Руки парня тряслись, как у самого заядлого самогонщика. Губы посинели — от страха. Рюкзак свисал с плеча, уже покрывшись песком.

Я по привычке обратил внимание на татуировки. Руки покрыты полностью — воин, конечно, подготовленный, но вот шея совсем голая, как у младенца. Молодой. Неопытный. Потому и скинуть не удалось. На лице и подавно нет татуировок, заметил я — точно не клановец. Оно и к лучшему.

— Вставай, — сказал я и протянул страннику руку.

Он открыл глаза, опустил трясущуюся ладонь, подхватил рюкзак и вскочил на ноги. Чуть ли не по стойке смирно встал. Хорошо хоть честь не отдал.

— Спасибо, — он протянул мне ладонь и сразу представился. — Адио.

— Думисо Камо, — ответил я, стараясь подметить, как он отреагирует.

— Спасибо, — повторил Адио.

Он не знает моего имени. Это — редкость. И это — хорошо.

— Пошли, — я указал ему на западный бархан. За ним нас ждал Клеймонд. Хотя в этом нельзя быть уверенным — особенно в наше время.

0.2

Я сходил с ума, и все знали об этом.

Отец спрятал все ружья в подвал. Лезеди держала острые предметы под присмотром. Като не давал мне в руки тяжёлые игрушки.

Утром меня ждали чай и хлопья с молоком.

Было жарко, на улице гремели повозки военных, из окна я слышал запахи мазута, пороха и дерева.

Родные молчали. Отец читал газету, Лезеди суетилась у плиты, Като пытался поймать муху, которая изворотливо увиливала от маленьких ручек мальчугана.

Я сидел за столом, кушал и старался не смотреть в глаза самым близким людям. Я боялся. И знал, что боятся и они. И неизвестно, за кого они боятся больше — за себя или за меня.

1.2

Погранцы в Клеймонде были опытными воинами — в руках они держали винтовки, с ремней свисали острые мачете и двустволки. Лица, как и шеи, были покрыты татуировками. Маленькие островки тёмной кожи казались едва различимыми посреди чёрных дыр тату, ускользающими. Наверняка регулярно ходят колоться — песок порой забирает чернила быстрее, чем успеешь заметить.

— Кто такие? — строго спросил один из погранцов, парень с широкими бровями и недоброй ухмылкой. — Зачем пожаловали?

Второй погранец вскинул винтовку, нацелив на меня. Молодец, сразу понял, кто из нас двоих с Адио опаснее — можно похвалить паренька за смекалку.

— Я — Думисо Камо, — я махнул чёрной рукой, на которой от татуировок уже не видно было кожи. — Он со мной.

Погранцы переглянулись испуганно. Они-то уж моё имя точно слышали. Но винтовка так и не опустилась. А широкобровый даже отстранился, на шаг назад отступил.

— Чем докажешь? — он схватился за рукоять своего мачете.

— А разве я должен это доказывать? — я ни капли не волновался, лишь потешался над излишним вниманием погранцов. — В Клеймонд что, уже не пускают усталых и живых путников?

Погранцы вновь переглянулись. Второй, с винтовкой, неуверенно кивнул и опустил оружие. Дуло протаранило песок.

— Доложим Имаму, — кивнул широкобровый. — Проходите.

Ворота открывались медленно, скрипя, как заброшенная в пустыне телега, что впервые двинулась в путь за много лет. Адио похлопал меня по плечу:

— Откуда они знают твоё имя?

— Так уж вышло, — уклончиво ответил я. — Так уж вышло.

Через минуту мы наконец вошли в Клеймонд.

0.3

Мы играли с Като в солдатиков. Я оборонял крепость — шесть кубиков конструктора, все одного цвета — зелёные.

Като закричал, двинув ручкой вперёд одного солдата — самого большого, в ярком шлеме:

— Сейчас мы всех убьём.

Я выхватил солдата из рук Като и отшвырнул в сторону кровати.

Сын дёрнулся и посмотрел на меня исподлобья — в его глазах чувствовалась тревога вперемешку со страхом.

— Прости, пап, — сказал он. — Я не подумал.

Я отвернулся и выдохнул. Постарался сосредоточиться.

— Это ты меня прости.

Я пошёл поднимать солдатика, чтобы продолжить игру. Но Като больше не хотел играть со мной.

1.3

В выживших городах всегда было пустынно — песком засыпанные дороги не убирались годами, редкие прохожие старались пройти по улочкам как можно быстрее, обвалившиеся здания напоминали сутулых пьяниц за секунду до того, как обрушиться наземь.

В выжившем Клеймонде всё было иначе. Убранные дороги манили путников, по улицам прогуливались парочки, как в былые времена, вдоль тротуаров даже горели фонари. Сохранить электричество — это дорогого стоит. Молодец, Имам.

На центральной улице моргала красным вывеска местного бара, прямо перед ним возвышалось здание тату-салона — чёрного, с бронированными окнами. Напротив ютилось между домов ярко-жёлтое строение с двумя стражниками у двери. Наверняка это и было пристанищем Имама.

— Ого, — единственное, что смог вымолвить Адио.

— Ого, — подтвердил я.

Мы двинулись вперёд по улице. Я планировал найти ночлежку. Зачем за мной плёлся Адио — понятия не имею. Его судьба меня больше не волновала.

Вдалеке послышались выстрелы. Погранцы работают. Наверняка песочников вокруг города было не меньше, чем в других выживших городах. Оставалось только надеяться, что когда они перейдут в массированную атаку, Имам найдёт способы отразить её.

Оставалось надеяться. Иначе я бы просто не пошёл в Клеймонд.

Из дверей бара с красной вывеской вывалились два солдафона — ружья и татуировки выдавали их профессию даже самому несмышлёному.

— Да, ну и что? — кричал один из них, держась за винтовку, но не поднимая её. — Ну, и что дальше-то? Шлюха — она и есть шлюха. Стрелять в меня что ли будешь? Имам тебя…

Второй участник конфликта явно не хотел дальше слушать. Он выхватил мачете и одним точным ударом полоснул крикливого по шее. Хрип и бульканье эхом отразились от стен зданий, заглушив на мгновение выстрелы из-за стены.

Я много раз видел, как песок поглощает татуировки, но здесь — посреди асфальтных дорог — картина казалась особо впечатляющей.

Татуировки сползали с мёртвого солдафона медленно, словно вереницы неторопливых змей с бархана. Они образовывали тёмное пятно чуть левее уплотняющейся лужи крови. Тёмное пятно посреди светлого асфальта — кофейная капля на белой скатерти Лезеди.

Пятно поглощало всё новые татуировки — оно вбирало в себя все, словно капля ртути — другие капли. А потом закрутилось воронкой, стремясь вниз — сквозь асфальт — к песку. И исчезло. Как лужица пролитой воды за секунду исчезает под палящим солнцем.

Выстрелы за стеной прекратились. Песочники почувствовали силу умершего. Теперь отступят ненадолго.

— Вот чёрт, — шепнул Адио, остановившись и завороженно, как и я, наблюдая за поглощением жизни и силы песком.

— Вот чёрт, — подтвердил я.

Около ярко-жёлтого строения началось движение. Отступили стражники, открылись двери. На улицу вступил человек абсолютно чёрный — даже уши были покрыты татуировками. Я сразу понял — это Имам.

Он поднял револьвер и нацелил на парня около бара — того самого, что секунду назад убил товарища, а теперь стоял и отрешённо пялился на его безжизненное тело. Имам не стал стрелять — на его месте я бы именно так и поступил. Имам просто прошептал:

— Взять.

Он прошептал так, что услышал даже я, стоя метров за двести от бара. Я знал, что умение шептать так, чтобы услышали все — это навык лидера.

Стражники сорвались с мест и скрутили недвижимого убийцу. Поволокли его вдоль по улице. Там наверняка есть стальные решётки и замкнутые помещения.

Имам повернулся к нам с Адио и, как ни в чём не бывало, улыбнулся. Поднял руки, словно ожидая скорых объятий.

— Добро пожаловать в Клеймонд!

Адио дёрнулся, словно его ударили током. Но всё же кивнул приветственно.

— Добро пожаловать в Клеймонд, — повторил Имам. — Я ждал тебя, Думисо Камо.

Я понял, что поиск ночлежки стоит отложить до лучших времён.

0.4

Лезеди нарезала салат, а я стоял, уткнувшись в стену, не в силах отвести взгляда от едва уловимых подёргиваний лезвия. Сталь рябила в лучах утреннего солнца, мельтешила, мешала думать.

— Вот и всё, — сказала Лезеди и отложила нож в сторону. — Готово.

Она принялась ссыпать нарубленный салат в глубокую тарелку. А я не смог себя остановить — схватился за лезвие и ринулся вон с кухни.

— Думисо, — закричала Лезеди. — Дорогой!

Я заперся в комнате наедине со сталью, наедине с лезвием, наедине с остротой.

— Дорогой, открой, — она колотила кулачками в дверь.

— Что случилось, мам? — я услышал голос Като.

— Открой, — продолжала Лезеди.

Я пришёл в себя через минуту. Открыл окно и выкинул нож на улицу. Отворил дверь и обнял Лезеди. Её спина содрогалась под моей ладонью.

— Ты что? — шептала она. — Ты что же это?

Я молчал, потому что не знал, что ответить.

1.4

— Я ждал тебя, Думисо Камо, — повторил Имам уже в своём кабинете. — Думал, и не дождусь уже. Скоро начнётся.

Его кабинет был вычищен до блеска. В свете единственной лампы сияла идеально-ровная поверхность стола, паркет и кожаное кресло. Богато, изящно. Сейчас такое себе мало кто может позволить.

Стражники у дверей забрали у нас всё вооружение. Не доверять Имаму смысла не было. Тем более, тут такая красота. Все меры предосторожности можно понять.

На стене в кабинете Имама красовалась карта пустыни с мелкими точками городов — большинство из них были перечёркнуты красным маркером. Выжившие города ненадолго такими оставались. Песочники ставили на них крест намного быстрее Имама.

Зато Клеймонд был обведён кружочком. Имам явно возлагал на крупный город большие надежды.

Справа и слева от карты висели на аккуратных гвоздиках татуировочные машинки. Коллекционирует он их, что ли?

Адио не стал озираться по сторонам. Он вошёл в кабинет вслед за мной и уставился на карту. Я слышал, как участилось его дыхание. И чего этот парень опять за мной попёрся?

— Рассказывай, — я указал на карту. — Я был в Бенони. Там пока тихо. Как только сказали, что ты перебрался в Клеймонд — пошёл сюда. Ходят слухи, что вы собираетесь…

— Крайний раз мы пытались отбить Иденвейл, — перебил меня Имам и тыкнул чёрным пальцем в одну из перечёркнутых точек. — Но были ещё не готовы. Пришлось отступать.

Адио вздрогнул. Отошёл в сторону и принялся смотреть в окно. На его лице мигала отблесками красная вывеска бара, что стоял прямо напротив резиденции вожака.

— Почему не готовы?

— Татуировки же скидываются от страха. Инстинктивно, — Имам уселся на край стола. — А наша цель — сделать это единовременно, по сигналу. Во время сплочения песочников — массированного нападения. Не все могут. Далеко не все. Нужны были ещё тренировки.

— Да, именно это я и слышал. Но с чего вы решили, что единовременный сброс татуировок создаст место силы? Почему они — как всегда — просто не уйдут в песок?

Имам встал и принялся расхаживать по комнате. Адио провожал его взглядом, недобрым взглядом. Этот парень здесь не просто за компанию?

— Я уже создавал место силы, — прояснил Имам. — В родной деревушке. Мы всем селением единовременно сбросили татуировки, и они остались на поверхности песка. Песочники больше не подходят к ней.

— И почему ты не остался там?

— Почему ты не остался в Бенони?

Это был хороший ответ. Хоть и вопросом на вопрос, но мне стало всё сразу ясно.

— Место силы совсем небольшое, — прояснил всё-таки Имам. — Там и пять домов едва помещаются. А людей — две сотни. Я оставил место своим родным.

Я кивнул. Я поступил бы так же. Сейчас.

— Почти все воины готовы, — продолжил Имам, махнув рукой в сторону окна. Адио снова дёрнулся, отошёл вглубь комнаты. — Они тренируются ежедневно. Семь из десяти смогут скинуть татуировки по сигналу. Я думаю, что при нападении страх сделает своё дело. Тогда подавляющее большинство воинов смогут. И мы сделаем самое больше место силы в пустыне. Оазис жизни.

Я покачал головой. Наверное, лидер должен бросаться такими пафосными репликами, чтобы убедить сопливых солдафонов. Мне этого было не нужно. Я не слишком уважаю излишнюю претенциозность.

— Ясно. Что за сигнал?

— Когда местные песочники сплотятся — я включу динамики. Мы уже поставили их по всему городу. Там просто сплошной писк — ни с чем не спутаешь.

Песочники всегда ходят группами по две-три твари. Но когда их то и дело убивают в одной и той же местности — они начинают образовывать крупные отряды. Со временем составляют целую армию. И идут мстить. Коллективное бессознательное есть даже у мёртвых, съеденных пустыней и пережёванных песком. Жаль, мало кто из выживших может изучить этот феномен. После случившегося сорок лет назад у учёных не осталось способов провести нормальные исследования. Жаль.

Равно как и жаль, что никто не может понять, почему во время битвы ты видишь в лицах песочников лица самых близких тебе людей. Они давят психологически. Они обращаются в твоего отца, в твою жену или сына, чтобы тебе было сложнее их убить. Они испытывают тебя на прочность.

Именно поэтому в наше время присказка, что один в поле — не воин, становится как никогда актуальной. Ты просто не сдерживаешься, ты протягиваешь руку умершей матери, которая вместо тёплых объятий обращает тебя в песочника быстрее, чем успеешь опомниться.

— Всё приблизительно так, как я и представлял, — я сложил руки на груди. — А меня-то ты зачем ждал?

— Говорят, ты уничтожил больше сотни песочников. Говорят, ты уже скидывал татуировки просто силой мысли, спасая целые дома и улицы. Говорят, что ты сам стал песочником, но обратился обратно, чтобы победить их всех.

Адио замер, испуганно уставившись на меня. Имам хитро улыбался.

— Говорят, ты избранный, — продолжил он. — Говорят, у тебя даже внутренности покрыты татуировками.

Я усмехнулся.

— И ты поверил этим байкам?

— Ни единой, — мотнул головой Имам. — Но разговоры не появляются просто так. А значит — ты точно сможешь нам помочь. И твой вклад — хоть, возможно, и не станет главным — но усилит место силы. В это я верю.

— Зря, — соврал я. — Где мне остановиться?

— Ты имел в виду — вам? — Имам указал на Адио.

Взгляд Адио стал почти молящим. Он явно не знал, что делать дальше. Или прикидывался.

— Да, — кивнул я. — Нам.

0.5

Отец позвал меня помочь с сараем во дворе.

Я придерживал доски. Отец прицеливался гвоздиком в заранее намеченные точкой места. Брал молоток. Колотил. Стук барабанил по перепонкам, пульсировал в венах и висках.

Я схватил из коробки гвоздь и уставился на остриё. Поднёс прямо к правому глазу. Готов поклясться, я видел там песочников, которые толпой бредут ко мне, нашёптывая колыбельную, что пела мне мама в детстве. До того, как стать одной из них.

Отец выхватил гвоздь у меня из рук и оттолкнул в сторону.

— Прекращай.

Я собрался с мыслями. Сделал шаг вперёд. Схватился за очередную доску, но отец лишь помотал головой.

Моя помощь ему больше не требовалась. Он не хотел, чтобы я ему помогал.

1.5

Утром я посетил тренировку бойцов.

Они тренировались на пустыре левее центральных ворот. Было семь утра, Адио всё ещё спал на соседней кровати — номер нам предоставили совместный, зато абсолютно бесплатный. Я, услышав марш по единственной асфальтированной дороге, вскочил мгновенно. Адио так и не проснулся.

Я оделся и двинулся на звуки бравой военной песни.

Было уже жарко, воздух над городом вибрировал, как над костром.

Пахло потом и перегаром. Видимо, с самогоном тут не так уж и строго. Я пристроился за углом ближайшего к пустырю жилого здания. Не надо им меня видеть — ещё сорву тренировку, они обо мне наверняка тоже слышали. А новость о моём визите в город уж так точно расползлась по Клеймонду ещё вчера.

Бойцы разбились по парам и тренировались с мачете. Бились сонно, неуклюже. Но умело. Ближайшая пара воинов едва ли не искры высекала силой ударов. Хорошо.

Я подождал. Скоро началась тренировка сброса татуировок.

— На старт. Внимание. Марш, — скомандовал начальник с красной повязкой на лице.

Воины встали как вкопанные. Зажмурились. Сжали кулаки. Столько энергии, столько сосредоточенности, столько силы в одном месте.

Под двумя сотнями бойцов начали образовываться тёмные пятна. Татуировки сползали со ступней, водопадам просачиваясь в песок. Тёмные пятна кружились, как воронки, колыхались змеями, подрагивали. А потом начинали постепенно исчезать.

Частичное скидывание татуировок — серьёзный навык. Интересно, сколько лет их тренировал Имам?

Только человек тридцать совсем не смогли справиться. Не такая уж и плохая статистика. Тренировка-то утренняя, не показная. Да и песочников рядом нет.

Я кивнул собственным мыслям и отправился в бар.

По дороге увидел открытые двери тату-салона. Внутри суетилось с полсотни мастеров. Готовили кресла, настраивали татуировочные машинки, чистили иглы. Да, конечно, сейчас воины пойдут набивать татуировки на места сброшенных. Похоже, это ежедневная практика. Залог успеха затеи Имама.

Оно и хорошо.

Я сидел в баре, пил водянистый чай и наблюдал в окно, как воины покидают тату-салон. Дождался последнего, расплатился и отправился к мастеру.

— Думисо Камо, — шепнул один из татуировщиков, как только я зашёл.

— Кто свободен? — спросил я, хотя свободны были все.

— Проходите, — из угла послышался тихий старческий голос.

Мастеру, казалось, было под сотню лет. Он был самым странным татуировщиком из всех, что я видел. Во-первых, он был абсолютно белым. Даже не бледным — белым. Говорят, раньше жили альбиносы. Наверное, мастер как раз был одним из них. Во-вторых, у него не было губ. Просто тонкая тёмная полоска рта. Ровная, словно по линейке вычерченная. Самое главное — у него не было татуировок. По крайней мере, на тех частях тела, что я мог рассмотреть.

— Ступни? — предположил он.

— Ступни, — подтвердил я и разулся. Песок регулярно забирает силу. Начинает с ног. Если не забиваться регулярно — скоро останешься беззащитным, голым.

Я положил правую ногу на аккуратно подготовленную подушечку.

— Что привело тебя к нам, Думисо Камо?

— Ты знаешь ответ, старик. Зачем спрашиваешь?

— Знаю, — старик принялся за работу, но я почти не чувствовал боли. Притупилась за столько-то лет. — Говорят, татуировки даруют силу, потому что приходят к нам через страдание, через преодоления. И поэтому после конца всего песок выбрал именно их, чтобы забирать у людей силу.

— Говорят, — подтвердил я. Монотонный голос мастера убаюкивал. Наверняка он говорил заученные слова, которые повторял клиентам по многу раз. И я понимаю, почему им не надоедало. Голос был приятным, спокойным, нежным даже.

— Твоим ступням уже не больно совсем, как не больно ступням и других солдат. Уже много лет. Но песок глуп, он забирает татуировки по привычке, стараясь найти там силу, которой уже нет. Она здесь.

Мастер по-отечески положил руку мне на голову.

Я не сразу понял, что он имеет в виду. То ли силу татуировок на лице, которые даются через самую серьёзную боль, через самое сильное преодоление. То ли разум. То ли волю.

Он ещё что-то говорил, когда я уснул.

А проснулся я от грохота выстрела. Самое страшное — он был не выстрелом не из-за стены. Громыхнуло близко. Буквально в сотне метров.

Из жёлтого здания двое стражников вывели под руки Адио.

Он не пытался брыкаться. Шёл покорно, опустив голову.

— Этот подлец убил Имама, — крикнул один из стражников так громко, что услышали бы даже и погранцы на стенах. — Выстрелил в спину!

Мастер опустил машинку. Коснулся тремя пальцами лба, живота, правого плеча, левого. Не знаю, зачем. Но выглядело изящно.

— Надеюсь, его преемником будешь ты, — прошептал старец.

Надеюсь, это буду не я.

Я пришёл к Адио в темницу. Здесь пахло мочой, затхлостью и потом. Он сидел за решёткой абсолютно безучастной куклой. Смотрел в одну точку, не реагировал на звук моих шагов, не обращал внимания на скулящего в соседней клетке узника — вчерашнего парня, что мачете перерубил своего товарища.

— Зачем? — спросил я.

Он не дёрнулся. Не шевельнулся. На секунду мне показалось, что он даже не услышал моего вопроса. Но он ответил:

— Иденвейл.

Я вспомнил, как его передёрнуло в тот момент, когда Имам упомянул город, который пришлось оставить, спасаясь, отступая. Вспомнил, как Адио отреагировал на первое упоминание имени Имама. Вспомнил, как потом смотрел на него.

— Он оставил город. И тебя. И ещё…

— Да, — Адио повернулся ко мне и сплюнул на тюремный пол. — И ещё их. Двух сестёр. Брата. Мать. Выжил только я.

Знакомо.

Я даже и не думал говорить сочувствующих или успокаивающих речей. Знал, что это бесполезно. Пустое сотрясание воздуха. Главное, я понял, что буду делать, если меня изберут.

Важно было лишь услышать, почему. Остальное — дело техники.

— Не голосуй за меня, — сказал я, щёлкнув ногтем по стальной решётке. — Если вдруг у тебя ещё есть право голоса.

Адио промолчал в ответ.

И правильно. Не о чем говорить. Он уже ждал смерти. Точнее, даже жаждал её. Уж я-то знаю.

Вечером состоялось голосование за того, кто станет на место Имама. Решение было почти единогласным. Теперь выбирают за силу. А легенды обо мне дали её больше, чем есть на самом деле.

Военачальник в красной повязке на лице — я узнал, что его зовут Пич — пожал мне руку. Я не видел в его глазах зависти. Скорее всего, он тоже голосовал за меня. И в действиях его не было скрытых целей.

Первым же указом я приказал освободить Адио. Любой новый глава от неопытности моментально бы казнил убийцу, стараясь удовлетворить прихоти толпы. Я же знал, как помогают непопулярные решения в управлении. Знал это с тех пор, как лишился всех близких людей. С тех пор, как встал на тропу войны. С тех пор, как решил сделать хотя бы одно место на земле свободным от зла.

Адио был нужен. Теперь ему нечего терять. Он поможет создать место силы. Нельзя терять ни единой боевой единцы. Каждая татуировка важна. Каждое касание иглой кожи может стать решающим.

Я начал думать, как Имам. Забавно. Видимо, в тот момент, когда ты становишься лидером, подобные формулировки рождаются в голове непроизвольно. Сами виноваты. Сами выбрали.

Что ж, они попросту не знали, кого выбрали.

Им следовало не радоваться, а бояться. И за меня, и за себя. Вдруг я не смогу сдержаться.

0.1

Они раскромсали мой отряд.

Я отстреливался из-за остатков разрушенной стены. Они были всюду. И они не были песочниками.

Они были моим отцом, были Лезеди, были Като, были погибшей мамой, были кем угодно, но не песочниками.

Я убивал их одного за другим. Убивал самых близких.

Отстреливал голову папе, когда он дружелюбно смотрел мне в глаза. Вышибал кровь из груди Като, когда он невинно улыбался мне. Выхватывал мачете и перерубал горло Лезеди, когда она пыталась обнять меня сзади.

Они были повсюду, и мне оставалось последнее — сбросить татуировки. Стать защищённым от них на несколько минут, несколько десятков обессиленных минут, когда они отойдут в страхе. И стать самым беззащитным, когда они вернутся — когда песок поглотит мою силу окончательно.

Я упал без сил, чувствуя, как вскипает кровь, как раздирают оголяющуюся кожу сползающие татуировки, как песок подо мной становится всё жарче — котёл преисподней.

Я потерял сознание.

И с тех самых пор начал сходить с ума.

Родные знали об этом. Они знали, что я боюсь.

Больше всего на свете боюсь, что отец вновь дружелюбно посмотрит мне в глаза, Като невинно улыбнётся, а Лезеди попытается обнять сзади. И тогда я всё забуду, всё перепутаю, не смогу разобраться в себе и выстрелю, рубану, ударю.

Я боялся, всегда боялся, до сих пор боюсь, что не смогу отличить их — настоящих — от песочников.

1.6

Слухи обо мне спустя месяц уже изменили вектор. Теперь говорили, что я убил всех своих родных собственными руками. Говорили, что я не знаю жалости и до потери сознания избил солдата, который пришёл на службу с самогонным душком. Говорили, что вместо крови по моим жилам течёт песок.

Забавно, но в этих слухах хотя бы была часть правды, в отличие от предыдущих.

Народ Клеймонда быстро понял, почему меня не следовало выбирать вместо Имама. Я издал несколько очень неприятных для солдат приказов — особенно они обозлились на самогон. Я провёл ревизию в тату-салоне и уволил половину мастеров. Оставшиеся едва справлялись со всеми воинами до вечера. Я придумал новую технику построения при атаке песочников. Я приказал создать сложные и трудозатратные сооружения у ворот.

Зато везде была железная дисциплина. Зато солдаты боялись меня и вытягивались по стойке смирно, едва видели мой чёрный силуэт.

Я был доволен.

Атаки песочников продолжались. Учащались. Однажды они едва не ворвались в ворота — уничтожили всю стражу, поглотили её, обратили в свои ряды. Вскоре начали ломать ворота, подобравшись вплотную к стенам, заползая друг на друга, как обезумевшие до крови муравьи.

Здесь сработало одно из нововведений. Около каждого входа установили ложные мостушки — они обрушивались по движению одного маленького рубильника, у которого круглосуточно дежурил специально обученный солдат.

Большинство песочников погибло в яме. Остальные ринулись обратно — в пустыню.

Я впервые видел, чтобы песочники отступали не из-за татуировок, которые впитывает пустыня. Я знал, что это не страх — они ничего не боятся. Это необходимость — теперь им нужно позвать как можно больше своих.

И через ворота они уже не пойдут.

Я уже больше двух месяцев был новым главой, когда в кабинет влетел юноша из погранцов. Кажется, я смог заметить его бледность даже сквозь темноту татуировок.

— Идут, — отдышавшись, вымолвил он, поднял руку, пытаясь показать, с какой стороны идут песочники. Но тут же руку опустил. Он не знал, куда показывать.

— Отовсюду?

Он кивнул. Я нажал на сирену.

Писк поглотил Клеймонд. Я никогда не проверял систему Имама — доверял тому, что он лично контролировал её настройку.

И писк этот меня поразил. Уши заложило. В висках запульсировало.

Мне стало тяжело дышать.

— Думисо Камо, — погранец кричал мне, пытаясь прорваться сквозь непрекращающийся писк всех динамиков города. — Что с вами?

Лучше бы ему не знать, что со мной.

0.6

Песок хотел смерти. Он желал её всем своим существом. Иначе бы не подстроил такую подлость.

Всё сложилось. Звёзды с неба слились воедино, озарив помутнённый разум. Затмение. Тотальное затмение. Чёрная дыра засасывает всё человеческое, оставляя лишь страх, боль и инстинкты.

Лезеди забыла убрать со стола нож.

С улицы вошёл отец. Он дружелюбно кивнул. Сделал шаг вперёд.

Като выглянул из своей комнаты. Стоял прямо, как песочник — руки по швам. Улыбнулся невинно. Совсем как тогда.

Сзади я услышал шаги Лезеди. Она попыталась обнять меня.

Страх тошнотой подступил к горлу. Я почувствовал, как кожа горит, как сердце неистово колотится, как вена на лбу вздувается синим, фиолетовым, чёрным. Расфокусировка — изображение перед глазами плывёт. Звуковое сопровождение — скрип, писк, скрежет. Наложение кадров. Взгляд отца искажается, глаза сужаются, зрачок становится красным, смертельным. Улыбка сына сменяется звериным беззубым оскалом. Тёплые ладони Лезеди кажутся ледяными, обжигающими.

Я схватил нож.

И впервые после нападения трёхлетней давности не смог успокоиться.

1.7

Я собрался с мыслями через минуту, когда слух немного привык к писку. Может, песочники только от этого звука разбегутся? Их можно будет понять.

— Думисо Камо, — кричал погранец. — Смотрите. Вас ждут.

Перестроенный центр города заполнился солдатами. Теперь это была круглая площадь. Я перенёс все местные постройки подальше от центра города. Место силы должно было находиться ровно посередине. По крайней мере, я так считал. И верю, что это правильно.

Все шестьсот воинов выстроились в аккуратные ряды по стойке смирно. Прямо перед ними стояли военачальники. Все смотрели в сторону нас. Ждали.

Сквозь писк послышались выстрелы. Не единоразовые. Десятки, сотни выстрелов, разрывающие пустыню. Двести солдат-погранцов сейчас сражаются, отдают свои жизни ради того, чтобы мы успели создать место силы.

Спускаться, вставать перед строем? Очень долго.

Я открыл окно и сказал то, что заготовил ещё очень давно. Кажется, я заготовил это ещё в тот момент, когда впервые услышал возвышенные и насмешившие меня речи Имама. Кажется, я заготовил эти слова ещё раньше — когда играл с живым ещё Като в солдатиков.

— Сейчас мы всех убьём!

Я старался перекричать непрекращающийся писк, но, кажется, не смог.

Я даже удивился, когда вся моя куцая армия подняла руки вверх и закричала:

— Да!

Я посмотрел на стену около ворот. Песчаники переваливались через неё и падали. Но я знал, что они встают. Встают и идут дальше, чтобы обратить всех в песок.

— Тогда давайте сделаем это место самым безопасным на земле!

Воины опустили руки, и началась магия. И началась боль. И началась красота.

Татуировки сползали с лиц кричащих солдат, оставляя красные, заметные даже на тёмной коже, пятна. Татуировки струились миллионами рек с рук воинов, впадая в землю. Татуировки безумными анакондами скользили по горящей коже и обрушивались в центр площади. Чёрное пятно под ногами солдат сгущалось, уплотнялось, становилось чёрной дырой, которая, казалось, вот-вот поглотит планету.

И я тоже закричал. Я начал скидывать татуировки вместе со всеми.

С меня сдирали кожу. Каждую клеточку тела пронзали десятки тысяч игл. Песок поднял меня с земли и швырнул прямо в солнце — я был уже вплотную, я сгорал в его пламени.

Я очнулся от того, что писк внезапно прекратился.

И наступила тишина. Крики воинов стихли. Угомонилась сама пустыня — ни ветра, ни слепящего солнца. Только серость и безмятежность.

И весь песок в городе Клеймонд стал чёрным. И все дороги в городе Клеймонд стали чёрными. И даже стены, которые окружали Клеймонд, стали чёрными.

Всё было покрыто мириадами искусных татуировок. Завивающиеся линии, ускользающие точки, древние знаки и символы, тексты на всех языках когда-то живого мира. В черноте татуировок город Клеймонд можно было найти всё. Кроме любых других цветов.

Главное — в городе Клеймонд больше не было слышно ни единого выстрела.

1.8, 0.7

Воины праздновали победу. Очнувшись, придя в себя, переборов боль, они забыли обо мне, с трепетом касаясь чёрной земли, с радостью сотрясая воздух победными возгласами, обнимаясь и плача, ликуя, как они надеялись — последний раз в жизни.

Я прошёл через ворота, у которых уже не было стражников, вдохнул напоследок горячий воздух пустыни и побежал.

Побежал вслед за ними, за отступающими песочниками. Думаю, где-то рядом, возможно, бежал бы за ними же и Адио.

Я ускорялся и не чувствовал усталости, не чувствовал боли, не чувствовал, как песок хлещет меня по щекам.

Всё было готово. Я оправдал сам себя — создал, как говорил Имам, оазис жизни на земле. Не создал — помог. Поспособствовал. Но главное — шёл до конца.

Ладно, как бы там ни было, хватит. Хватит. На большее я не способен. Я не способен больше ждать. И терпеть. Я хочу вернуться к ним — к моим родным.

Я хотел, чтобы они приняли меня. Хотел, чтобы один из песочников стал отцом, другой — Лезеди, третий — Като. Хотел увидеть улыбку, взгляд, почувствовать объятия. Пусть и в последний раз.

Я был уверен, что они справятся. И что это не будет страшно.

Наоборот. Легко. Наверное, я даже успею улыбнуться в последнюю секунду. Успею в последнее мгновение поверить, что они всё ещё живы, а я никогда не брал в руки тот нож.

Они будут не мстить. Лишь принимать. Обратно в наш общий дом.

Наверное, это будет единственный счастливый момент в моей жизни за последние десять лет. Мы снова будем вчетвером. Снова окажемся на кухне под лучами лимонного диска солнца, выползающего из-за барханов. Снова сможем съесть на завтрак молоко с хлопьями. И выпить чаю. Вместе. И они будут со мной. И я буду с ними.

Надеюсь.

Я бежал подальше от Клеймонда ближе к вечеру и на этот раз знал наверняка, что дорога пройдёт без сложностей. Мёртвый песок преподносит сюрпризы, но когда он готов сделать тебя снова живым — препятствий не жди.

Изоморфные структуры (автор Юрий Гогоберидзе)

Мой первый дар — я знаю, где искать выгоду. Ржавый корвет гудит, поглощая бархан за барханом. Полуденный Венец кипятит салон и прожаривает мои внутренности, но инстинкты не обмануть. Я чувствую: уже рядом. Близко. Будто кто-то подцепил меня на крюк и тянет, тянет. Когда зов в голове достигает болезненного крещендо, так что мозг готов лопнуть переваренным яйцом варакса, я закладываю вираж и начинаю снижать обороты. Наконец, дождавшись легкого толчка, хватаю тесловик и прыгаю на песок. Мне кажется, пятки жжет через дюймовую подошву. Я делаю шаг. Другой. И проваливаюсь.

***

Ходо и Вассе удалось побыть нашими родителями неделю. Прежних они убили, хотя отец оказался неплох, перед смертью завалил три рейдерских байка из арбалеста. Я согласился называть Ходо папой, а Вассу — мамой. Идея дрожала и прижималась ко мне.

Будь последние родители скромнее, продали бы нас торговцам, на выручку приобрели влагоуловитель и обустроили кусок земли у Тенистого кряжа. Выращивали бы паслен, жили долго и счастливо.

Но к закату седьмого дня мы оказались под стенами столь высокими, что я не мог найти грань между ними и темневшими небесами. Нас встретил человек в балахоне с длинноносой маской на голове.

— Вы стоите у оазиса Ультима, путники. Чем вы готовы заплатить за проход?

— Своей кровью, — ответили мы заученной фразой.

Нас провели в светлую комнату, взяли кровь из вен и слили в колбы. Затем капнули туда по янтарной капле и, дождавшись кристаллизации содержимого, ударили по колбам деревянным молоточком, словно в камертон. Моя звучала нотой ля. Колба Идеи — нотой си. Колбы Ходо и Вассы издали дребезжащий низкий звук.

— Кровь детей окупит проход всем, — заявил Привратник. — Чтобы пройти дезинфекцию, примите эти таблетки.

Мы проглотили капсулы и ждали. А через десять минут Ходо и Васса разом схватились за горла и умерли с пеной на губах.

***

Гравипояс сбил дыхание, но бережно опустил меня на плиты. Я сделал несколько осторожных шагов. Мне не повезло. Руины еще жили. Очки экстразрения отмечали энергетические сигнатуры и тепловую активность. Ждать не было смысла. Я разрядил тесловик в стену и нырнул в образовавшуюся дыру. Перескочил через догоравшего кибермуравья.

Звук в голове накатывал волнами, я слышал: механоиды просыпались. По подсчетам линз их уже было пятеро на одного. И соотношение менялось не в мою пользу.

Я побежал прямиком сквозь жилые отсеки. Муравьи ждали в столовой: чем просторней, тем легче реализовать численный перевес. Я сжег пару, еще один подорвался позади на мине-ловушке. Пусть притормозят.

Мое внимание расщепилось. Один глаз следил за боевой обстановкой. Второй наблюдал картинку с камеры минидрона. Колобок проскочил в вентиляцию, через нее — в тоннель с силовыми линиями и волокном внутренней связи… прямая дорога на мостик.

А у меня становилось реально жарко. Потолок расплавился в доли секунды. Я едва успел убраться из-за кухонной стойки, прежде чем туда с верхней палубы упал альфа. Хорошо, дрон докатил до командного узла и присосался к нему отростками. Вовремя!

Очки треснули, и я почувствовал себя голым перед сорокоглазым чудищем с сотней шарнирных ног. Мне стало не до манер. Я скомандовал колобку гасить систему защиты и ядро. Руины погрузились во тьму.

Грузил добычу я не час и не два: улов был богатый. Десяток импульсников, прицеп киберостанков, мелочь из машинарни и самое ценное — блестящая сфера метрового диаметра. Резервное ядро руин. Подключи к ней кабеля — и полсотни пасленовых ранчо не будут знать недостатка в энергии целый сезон, а уж моей берлоге хватит на всю жизнь. Теперь главное — не перенапрячь движок и не вляпаться в историю на обратном пути.

***

Привратник явился сразу, стоило мне оторвать голову от подушки. Свет резал глаза, я сощурился. Он заметил это и притушил лампы.

— Я рад сообщить, что ты и твоя сестра прошли все карантинные процедуры. И вскоре станете полноправными тонами Гармонии. Вам выберут подходящие семьи…

— Семьи? Что значит — семьи… мы не будем вместе?

— Вскоре вы поймете, молодой человек, что кровь — это только начало. Каждому из нас предназначена своя роль.

Запястьем я почувствовал укол и уснул.

А наутро понял, что знаю такое…

Великая пустыня занимала не всю планету, а едва ли больше половины! Расскажи я об этом хоть кому-то из пустынников, меня бы засмеяли. Для них пески были всем. Стервятничество было всем. На своих байках и дюноходах они могли ехать неделями и не видеть ничего, кроме барханов. Челнок Ультимы пересекал пустыню менее чем за сутки. Правда, лучшие новости на этом заканчивались. Около трети поверхности занимали горы и полярные шапки. Пригодный для жизни мир — лоскут плодородной земли — открывался на западе за Роковой грядой и на юго-востоке за Гигантским разломом. Там имелись и леса, и реки, и озера. И люди. Почти столько же, сколько в пустыне. И сорта того же. То, что оставили им предки в качестве наследия, они использовали только с целью разрушения. Уничтожения врагов. Угнетения слабых.

Однажды будущие жители Оазиса поняли, что не хотят более быть частью этого варварского мира, и удалились глубоко в пустыню, чтобы там, на осколке минувшего, выстроить общество процветания, где каждый достойный мог найти приют.

На что мне казался похожим Ультима? Пожалуй, на дивный город из древних сказаний кочевников. С улицами, парками, каналами, семьями и стратами. Вдохнув благоухание деревьев, увидев, как лучи Венца играют в хрустале небесного купола, я понял, что сделал правильный выбор.

Люди, которые приняли меня в дом, улыбались мне. Пэйл, седой мужчина с всепонимающими глазами, представился социальным инженером. Элен, его спутница, сварила фруктовое рагу, которое я поглощал ложку за ложкой и не мог насытиться. Мэри, их дочь и моя новая сестра, засыпала меня вопросами о пустыне и рейдерских нравах. О поселках фермеров и легендарных уробрах, крупнейших хищниках песка. Я рассказывал часа три, пока не обнаружил, что вру напропалую. Тогда она схватила меня за рукав и потащила из дома. Выше и выше, мимо фонтанов и каменных изваяний на край купола, к ночным звездам. Я смотрел на них зачарованно, алчно, а она держала мою ладонь и смеялась. Вокруг ходили взрослые, но никто из них не пытался вмешаться в мое счастье. Некоторые отводили взгляд, другие склоняли головы. Тогда я понял, что занял высокое положение. И это мне понравилось.

***

Мелочь с последних руин разошлась мгновенно, а на ядро у меня были планы, и я приступил к поискам. Как в дооазисном детстве, я брел во тьме, надеясь только на свое чутье. Вокруг свистел ветер. Песок забивал рот, уши и глаза. Но мне повезло. В пустыне говорят: кликни песчаного демона — и он тут как тут. Пытается меня уболтать.

— Катись в преисподнюю со своими советами, Тень. Мне пушки нужны. Это Великая пустыня. Великая… — демон добавляет крепкое словцо. — Здесь всегда один сезон.

Я опустил взгляд на кувшин забродившего молока дромеда.

— Говоришь, все отдал за воду и топливо? Чем собираешься платить?

Скряга мог себе позволить парчу, но всегда тяготел к бронекоже и патронным лентам. В Гейте ему распахивали двери лучших борделей, а он предпочитал ночлежку на окраинах.

— Ты ведь всегда странными штуками интересовался.

Касим хлопает в ладоши. Из-за шкур, имитирующих стены, вылезает молодой, еще и следа усов нет, падальщик. Череп наголо, кожа сухая, загорела до темнобурого. Метка ребенка, взращенного песком. Я тоже носил ее когда-то, теперь же дыхательная маска стала мне второй кожей. Дымчатые линзы скрывали глаза. Если бы Касим имел возможность как-нибудь заглянуть под респиратор, его бы это позабавило. Парня рядом с ним, впрочем, тоже.

Юноша придирчиво оценил мой выходной комбинезон от сапогов до макушки. В его взгляде я прочитал больше, чем обычную настороженность. Его состояние было близко к панике, хоть в присутствии Касима он и пытался скрыть это изо всех сил. К такому долго привыкаешь. Этот тихий назойливый звук в голове. Под маской я улыбнулся. Мне в мальчишке многое понравилось. Особенно — ожерелье из дюжины человеческих пальцев. На них еще оставалось немного запеченного Венцом мяса.

Мальчик стремился походить на своего главаря.

— Знакомься, Тень. Мой сынишка — Инар. Инар, сын мой, этот человек — Тень Ветра, друг всех честных торговцев пустыни. Не стоит так волноваться, сынок. Только половина того, что о нем рассказывают на привалах, правда. Ну же, покажи ему нашу находку.

Юноша смотрел на меня, как загипнотизированный. Откуда ему было знать, что таким, как мы, вблизи слышны ноты друг друга. На мгновение мне даже стало интересно, на что он списывал причину своего беспокойства.

— Д-да, Отец.

Инар достал из складок плаща металлический стержень. Раскрыл его на секунду. Я увидел какие-то скалы, пустынную низину. И алую точку. Рассмотреть не успел. Падальщик схлопнул артефакт и передал Касиму.

— Сколько? — спросил я.

Ультимитская технология, точно.

— Э нет, Тень. Карту не продам. Ты не представляешь, через что ради нее моему сыночку пришлось пройти. Веришь ли, нет — у него талант находить всякую ерунду в песках, он как этот… как, бишь, их? Лозоходец! Только ищет не воду. Хотя может и воду тоже. Так вот, три декады назад у нас дюноход с хабаром накрылся посреди переезда. Вышли глянуть что да как. И тут Инар. Взял мальца в дальний рейд. А он и говорит: «Ройте». Ну, мы сначала ржать. Сканеры-то по нулям. Ну, он взял лопату и, пока мы хабар перетаскивали, дорылся до лаза. Глубокого. А внизу, за пределами области сканирования, сеть пещер и странное племя в них. Пушки, топоры, бусы с черепами. Опасные ребята. Я подумывал начать переговоры, да тут сынишка выхватил у одного из ребят тесловик — и давай жечь дикарей!

— Где это было?

— Так я тебе и сказал! Но вот послушай. Мальчик славно бился. Мы ему потом сувенир на память сварганили, — Касим улыбается и кивает на ожерелье сына. — Первый бой. Короче, как все кончилось, он нашел пещеру с тотемом из цельного человеческого скелета. Похоже, скелет был племенным идолом, а в грудной клетке у него хранилась эта штука.

Касим вращает стержень на пальцах, затем подбрасывает в воздух, ловит и прячет под подушкой.

— Только не дергайся, в здании полно моих парней.

Я чувствовал их сквозь шкуры, любезно считающиеся здесь стенами. Слышал за четким «ля» мальчишки нестройный фон их грязных тонов.

— И?

— Ты знаешь, я ведь больше по грабежу фермеров и караванов, а это… Мой сынок хорош, но мне нужно привлечь человека с опытом и ресурсами. Мы идем в дрянное местечко, Тень. А ты лучший спец по дряни из тех, кого я знаю. Я хочу, чтобы ты стал моим партнером. По рукам?

Это было смешно. Настолько, что я пожал протянутую пятерню.

— Когда ты успел стать отцом, брат?

***

Об Идее я не забывал и недели через две без обиняков обратился к Пэйлу:

— Отец, я хочу увидеть сестру.

Он не стал спрашивать, о ком речь. Улыбнулся и ободряюще кивнул. Набрал по внутренней связи дочь.

— Мэри, твой брат выразил желание посетить Тающий двор. Немедленно приготовь подарок.

— Да, папа, я соберу пару бумажных фонариков. Один от себя, другой от брата.

Ровно в пять я и Мэри стояли с бумажными фонарями в ладонях перед Сияющей аркой.

Ворота были открыты. За ними я видел идиллический пейзаж с пальмами, травяными изгородями и прудом. По пруду плавали желтые чашечки цветов. Идея в пурпурном платье стояла перед одной из пальм, изучая крылатое создание у верхушки.

— Идея! — обрадовался я.

И сделал шаг.

— Стой, ты куда? — запротестовала Мэри. — Надо дождаться проводников… У тебя же нет линз!

Мне это показалось странным. Я схватил Мэри за предплечье и поволок за собой, читая в ее взгляде восторг и удивление.

Идея обогнула пруд и бросилась мне на шею.

— Ой, это и правда ты, — констатировала она через минуту, когда отпустила. — Знаешь, это место какое-то непонятное. Иногда смотришь на вещь и думаешь, она ли это на самом деле. Никак не привыкну. Но мне сказали, Сады помогут стать мудрее. А если я стану мудрее, смогу видится с тобой чаще. Потому что… вы кто?

Мэри замялась, подыскивая слова.

— Идея — моя сестра Мэри, — сориентировался я.

Идея придирчиво осмотрела Мэри.

— Значит, это делает ее и моей сестренкой?

Мэри густо покраснела. Покрутила головой вправо-влево.

— Я полагаю… Госпожа Путеводительница, примите от меня подарок.

И протянула Идее фонарь.

Мы проболтали до вечера. В темноте сад казался иным. Деревья сгрудились в монолитную стену, а из пруда пропали все цветы. Сейчас он выглядел большим гладким зеркалом со звездами внутри. Тогда-то я и услышал эти тихие звуки внутри себя, две первые чистые ноты: ля и си. А потом Идею осенило:

— Поджигайте.

— А, что?

Я не принес с собой ничего поджигающего.

— Но сегодня нельзя! — возразила Мэри. — Их зажигают в дни равнолуния! И купол… его открывают, и они рассыпаются в вышине. А сейчас…

— Что, если я прикажу? — спросила Идея и заговорщически добавила мне на ухо: — Я заметила, что они подчиняются, если я прошу у них что-либо незатруднительное.

Мэри долго смотрела широко открытыми глазами на фонари, затем присела на корточки и щелкнула пальцами. Фитили внутри ламп вспыхнули, и фонарики бойко устремились ввысь. У хрустального небосвода они полыхнули сиреневым и бирюзовым.

Идея захлопала в ладоши. Я каждый раз улыбаюсь, когда эта история приходит мне на ум. Нам дозволяли маленькие шалости.

***

Теперь мне было не до веселья. Последние годы меня интересовали только две вещи. Руины, потому что они дают средства свободно передвигаться, и люди, потому что они говорят. Я успел поучаствовать в войнах, побывать пиратом и членом Ложи сумеречных колдунов, прежде чем понял, что из всех профессий ни одна не способствует общению с людьми так, как профессия торговца. Тогда я, наконец, обосновался у Роковой гряды. Разъезжал вдоль западной границы песков и заключал сделки со всякого рода отбросами. Меня стали звать Тенью Ветра. За манеру возникать в самых неожиданных местах. Я появлялся среди ночи, в непогоду, из темных пещер и зыбучих песков, откуда угодно. Ходили слухи, я частенько кручусь в толпе на невольничьих рынках. Пару раз я был довольно близок. Быть может, на третий случится чудо?

Не то чтобы я недооценивал Касима, но пройдохе удалось меня удивить. Перед походом он устроил смотр. Дюноходы сверкали красной, без пятнышка ржавчины, броней корпусов под послеполуденными лучами Венца. Два полных звена с экипажами да еще пятерка квадроциклов мобильной группы. Впереди выстроились падальщики, человек двадцать, не меньше, и все в неношеных бронекомбинезонах — видно, с оружейного склада, свеженького, только-только вскрытого. Вот тебе и плохой сезон. Инар по-хозяйски вышагивал перед шеренгой бойцов старше его вдвое, а то и втрое. Произносил напутственные речи, словно не папенькин молокосос, а уважаемый командир. Впрочем, один раз не удержался, посмотрел в мою сторону. Его отец любил рисковать.

Касим обошел все машины, даже покопался внутри, проверил уровни топлива и хладагента, скомандовал народу надеть маски. Покосился на меня и спросил:

— Как считаешь, пройдем?

Я пожал плечами. Долина Плача пользовалась дурной репутацией не просто так. Кроме стандартного набора — червей, многоножек и прочих вараксов — забредшего туда поджидала еще и хищная фауна вроде плотоядной юкки. Названием своим местечко было обязано хитрой игре ветров и песка: порожденный ею звук напоминал не обычный однотонный вой, а, скорее, плач со всхлипываниями и причитаниями. «По душам недотеп, которые туда совали свои длинные носы», — приговаривала первая, еще до Вассы, мама, рассказывая нам с Идеей жуткие истории об этом месте.

Выступили мы ближе к вечеру, чтобы уберечь движки от перегрева. Касим надеялся на свои приборы. Но самое ценное, чем мог похвастать его отряд — пара стареньких вит-сканеров. Один Касим взял с собой к нам в командный дюноход, а второй использовала мобильная группа Инара.

Квадроциклы сновали взад-вперед, удаляясь на три-четыре клика. Осматривали местность, проверяли эхолокаторами песок на зыбучесть и пустоты. Я дремал, вполуха слушая мерный гул движка.

***

Учеба была для меня сродни напоминанию. Я почти не замечал, как арифметика сменялась алгеброй, затем матанализом, механика — релятивизмом и теорией нор. Как химия уходила в кристаллические поля, нуклеотиды и генные секвенции, а Вселенная обретала многослойную структуру.

Классы менялись. Сначала на уроках не осталось нот фа, а затем подошла очередь и соль.

Теперь все несущественное почти изгладилось. С кем я общался, что ел и пил в день Посвящения… Отец с матерью привели меня в большую светлую комнату. Передо мной стоял стол с телом на нем. Обнаженным, холодным, бездыханным. Помню, я закрыл глаза, а когда открыл их снова, на полу повсюду валялись трубки, крючки и зажимы. Я смотрел на свои руки в чем-то липком и темном и с трудом осознавал происходящее. Но человек на столе передо мной дышал. А встроенный в стену монитор отмерял зелеными всплесками мерные удары сердца.

Я мог лишь догадываться, что произошло. Меня вели по коридору, где на каждой стене транслировались движение за движением мои действия. Меня переодели и начали поздравлять. А кто-то из воспитателей заметил, что иногда из ничего я конструировал игрушки для Идеи.

Восстановление сломанного — мой второй дар. Внутри моей берлоги есть место. Огромный ангар. Там я собираю, делаю неисправное вновь функционирующим. Мое сознание уходит дальше, глубже. Мое тело, мои рефлексы и интуиция берут управление. Я будто падаю в сон наяву.

И, изучая плоды своих трудов, по-прежнему дивлюсь собственным навыкам.

***

Ночь опустилась быстро. Тени барханов прыгнули навстречу, накрыли конвой и понеслись куда-то за спину, затем ожидаемо кувыркнулись и раздвоились — на востоке взошли Близнецы, пара лун. Ветер. Сначала это был просто вздох, глубокий, словно варакс медленно втягивает воздух через нос, потом пошли легкие шепоты, все ближе, и вот уже кто-то огромный впереди ворочался, хныкал, стучал горстками песчинок по композиту дюноходов. Но оптика успешно справлялась с проблемами, а квадроциклисты, хоть и накрылись панцирями бронестекол, продолжали курсировать вдоль каравана. Инар руководил разведкой с машины в головке колонны. Конвой отвоевывал у барханов клик за кликом в полном соответствии с графиком Касима.

Все началось внезапно. Только что сканер показывал на глубине тридцати футов личинки нейлопрядника, как вдруг они на раз окуклились… А на два уже вырвались на поверхность. И это был не нейлопрядник! Я заорал, опережая электронику:

— Гнездо! Жужелицы-плазморезки! Пали чем есть!

С крыш дюноходов ударили иглы света, стали плясать по краям роя — без особой пользы. Что такое сотня жужелиц, когда их копии уже допиливали последний квадроцикл и принялись за дюноходы. Не зря я ненавижу биоматов: секунду назад — обычная органика, и вот уже из нее вылупляется механоид.

— Огнеметы! — севшим голосом скомандовал Касим.

Пирогель жег жужелиц тысячами, они вспыхивали яркими звездочками и долго не гасли, образовав в воздухе подобие мерцающего салюта, пока не выгорели все до последней. Но было поздно. Местная фауна осмелела, и за первой волной атаки последовала вторая, гораздо более яростная.

Вараксы и многоножки, бриллиантовые мамбы и пустынные осы, даже разбуженные статикой движущегося песка грозовики. Касим едва успевал ругаться и давить на кнопки.

— Слева двадцать — бей хлопушкой! С фронта — перекатицы! Сучьи отпрыски! Рви их заградительным!

Я верил в счастливый исход. И когда под напором биомассы схлопнулся внутрь себя соседний дюноход, и когда, потеряв еще одну машину, мы переводили дух после отбитой атаки, и в самый последний момент, когда раньше датчиков уловил характерную вибрацию песков.

— Уробр, — сказал я Касиму. — Прямо под нами.

Он опять меня удивил, улыбнулся во весь рот:

— А для чего, по-твоему, я захватил глубинную бомбу? — и во весь голос. — Инар! Тварь выползла, как ты и обещал. Глуши гадину!

Трупы своих Касим приказал сжечь, раненых погрузили на подбитый, но еще способный двигаться дюноход и отправили назад.

Еще через час на двух оставшихся машинах мы подъехали к руинам.

***

У меня появился собственный дом. Менее роскошный, чем у отца, но меня устраивало. Бассейн, оранжерея, спальня с коврами, вазами и бумажными книгами. У меня была гостиная с круглым столом, креслами-скорлупками и кожаным диваном. Даже маленькая кухонька со всеми этими комбайнами, плитами, чашками-чайничками. Я ей пользовался редко. Чаще Мэри, она готовила, если заходила в гости. Я любил простую еду: фрукты, хлеб, молоко.

Спустя месяц я словно услышал далекую скрипку… полузабытое си. Идея пришла ко мне. Впервые. В мою оранжерею.

— А ты неплохо устроился.

— Прости, у меня нет подарка.

— Забудь. Это ведь я пришла к тебе. Впрочем, я возьму сама.

Идея протянула руку и сорвала ало-оранжевый плод. Откусила.

— Ты знаешь, как их мало? Меньше ста тысяч с текущим уровнем знаний… недостаточно, чтобы завершить проект. В твоем тоне звучат всего три сотни поселенцев. Они ошибались с самого начала, но надежда есть.

Мне показалось, ситуация отдавала нереальностью. Я украдкой ущипнул себя, однако ничего не изменилось.

— В чем же?

Одним шагом она пересекла пространство, разделяющее нас. Я обнаружил, что она почти одного со мной роста. Почувствовал острые груди. Она приподнялась на цыпочки, и у меня во рту расцвел сладкий сливовый вкус. Идея отстранилась и только потом ответила.

— В тебе и во мне. Мы не рождены, чтобы звучать. Мы рождены дирижировать. Довольствоваться малым — не наш путь.

Она прошла мимо и растворилась в лазурном утре.

***

Спускались тремя группами по пять человек. Впереди — Касим, постоянно сверяясь с картой. Ему и падальщикам руины представлялись переплетением тоннелей, нагромождением давно отказавшей техники: энергоблоков, навигационных приборов, мудреной автоматики.

— Бункер, точно бункер, — бормотал себе под нос Касим. — Не встречал таких, видать, из последних. Что же они там хранят, а?

Инар прихрамывал чуть позади. Он был ближе всех к эпицентру, когда детонировал крот. Тряхнуло его прилично — кого угодно, кроме меня, изумило бы, как ему удавалось оставаться в сознании. Должно быть, он уже ощущал. Крючок в желудке, тянущий дальше, глубже внутрь руин. Предвкушение добычи, решительность пустынника, желание увидеть финал своими глазами, первым прикоснуться к несметным богатствам, не знаю точно, как он все себе воображал. И хватало ли ему сил думать об этом вообще, не мешали ли звон в ушах, гул меж висками — все эти последствия сотрясения.

Я догадывался об истинных причинах, но не собирался пускаться в объяснения. Песню в голове я услышал сразу. Необычную. Как раз для Долины Плача, будто ребенок хнычет. Не муравьи и даже не альфы. Что-то другое, осторожней и опасней. Я долго не мог сообразить.

Мое «Стой!» запоздало на долю секунды: первая группа уже попала в сети. Не знаю, что они там видели или слышали, мы наблюдали только вдруг ставшие марионетками тела, ломаным шагом топавшие на белесую паутину. Касим, переборов что-то в себе, начал бить по ней очередями следом за мной. Выстрелы вырывали из нее лоскут за лоскутом, но поздно: по паутинкам заструились ртутные капельки, которые, набухая, превращались в пузыри. И почти тут же вся первая пятерка копателей покрылась сеточкой электрических разрядов. Они упали прежде, чем я успел досчитать до десяти.

Пауки появились позже, когда мы опустились на ярус ниже. Я как раз разглядывал поднятую с пола малышку-кризалис. Нам повезло, что их было всего четверо. Не думаю, чтобы кто-то из команды Касима слышал, что такое роевой ИИ. Они бились с нами, как единое целое, отщипывая от оставшейся десятки бойца за бойцом. Я запустил колобка, но его не хватало на всех пауков. Куда бить, когда у системы нет определенного центра?

Мои кое-как отремонтированные линзы с трудом позволяли удерживать цельную картинку сражения, подсчитывая потери: минус три, минус четыре. Касим ревел от злости и поливал пауков из тесловика. А потом я обратил внимание на Инара. Парень стоял, как вкопанный, посреди комнаты смерти и смотрел, не моргая, на атакующих синтетиков… Нет, сквозь них, в коридор, из которого они выползли.

— Ты что, твою мать, творишь! — заорал на сына Касим.

В этот самый момент один из членистоногих, наконец, решил оторвать беспечному пареньку голову. Прыгнул. Кр-рац! — выстрел Касима разорвал корпус бота в шаге от цели, забрызгав плащ Инара синт-плазмой. Испытывать судьбу дальше мне показалось бессмысленным, я пожертвовал верным дроном. Электромагнитный импульс выжег мозги паре ближайших противников и почти всю нашу электронику, оставив команду слепой и глухой один на один с последним пауком. С дубиной против механоида особенно не повоюешь, поэтому добивать гадину пришлось, обрушив на него удачно подвернувшуюся криоемкость. Предугадать место, проорать ошалевшему Касиму: «Бросай гранату!» — сбить с ног Инара и лечь самому, чтоб не достало ни осколками, ни гелиевыми струями — все это я умел хорошо.

И еще я умел чинить то, что сломано. Очки, импульсники, маленькую многоножку, которую потом можно разбудить.

***

Мы отдали свою кровь Гармонии из желания быть в безопасности, найти очаг, убежище от невзгод жестокого мира. И это обернулось катастрофой.

Со временем я осознал, что на самом деле имеет для меня смысл. Из преданности и доброты сестры я извлекал гораздо больше, чем из всех благ, что бросали к моим ногам прочие. Как-то я сказал Идее:

— Наверное, я влюблен.

— Что же, это может быть полезно. Особенно, если к тебе самому чувствуют подобное.

В тот полдень Мэри привели в белую комнату. Я, отец, мать и другие смотрели на нее сквозь зеркало. Она простерла руки, и ее босые ноги оторвались от пола, а тело облачилось в паутину электрических разрядов. Она закрыла глаза, и ее «ля» в считанные мгновения заглушила все остальные тона. Молнии коснулись стен. Железобетонные плиты, срывая слои цемента, закружились в безумном танце.

И опять кругом пели гимны и поздравляли родителей. Пили вино и танцевали. Мэри одна молчала среди всеобщего торжества. Я решительно схватил ее руку и вывел под звезды.

Помню, трава была мягкой, сочной, чуть влажной. Легко колебалась на ветру, переливаясь хрустальной росой в лучах восходящих Близнецов. Я поднялся, отряхнул халат и увидел Идею. Она стояла под сенью раздвоенного кверху розового дерева. Я удивился, сестра не надела обычного пурпурного платья. Лишь воздушный сарафан. Почти прозрачный. И соломенную шляпу. Она придерживала ее правой рукой, а левой касалась ствола. Я сделал шаг, и резкий порыв стряхнул с крон лепестки. Дерево позеленело, на его ветвях закачались крупные плоды. Один из плодов не удержался и упал Идее на ладонь.

— Держи, это мой тебе подарок. Любящие должны дарить друг другу самое дорогое. Это пламя надо питать…

Я принял фрукт из ее ладони. Попробовал. Вкус был необычайно острым, даже пронзительным. Едва не задохнувшись от накатившей тоски, я оторвал плод от своих губ.

— Чтобы две разделенные половины всегда были едины.

Она взяла мою руку, поднесла ее к своим устам и, в свою очередь, надкусила. Соломенная шляпка соскользнула, дав волю серебристым волосам. Я протянул к ним руку. Была ли это вечность? Или лишь минута? Прежде чем я дотронулся до них? Прежде, чем горизонт разразился сотнями огненных комет? И вспыхнули небеса, сплавляя нас жарким пламенем в единое целое, испепеляя сад.

— Ты помнишь тот день? Когда мы оба отдали кровь, чтобы избежать неминуемой гибели? — мягкий, но неожиданно глубокий голос Мэри разбудил меня.

Я распахнул глаза прежде, чем осознал, что во мне звучит больше, чем одна нота. Два высоких тона переплетались, складываясь в колдовскую трель. Она сидела на краю постели рядом со мной. Нагая, с распущенными локонами. Сестра повернула голову, и в свете двух полных лун я увидел ее улыбку. А утром обнаружил на влажной простыне алое пятнышко.

***

Касим хлопнул меня по плечу, чуть не бросив обратно на четвереньки.

— Вишь, Тень… Главное ядро! Мы теперь все можем уходить на покой! Купить по островку на Эделмейских озерах, содержать там сотню наложниц и тыщу слуг.

Перед нами в воздухе висела огромная искрящаяся сфера без единой царапины. Инар, опередив всех, взбежал на помост управляющей консоли. Положил пальцы на клавиши. И быстро затараторил:

— Повреждение локального источника питания. Ядро необходимо для поддержания жизнеспособности критического объекта… Отключение ядра запрещено. Размонтирование ядра — запрещено!

Касим шагнул к терминалу:

— А ну подвинься-ка, мальчик, — отодвинул Инара. — Так че пишет? Какая еще гибернация? Сбой автоматики стазис-кокона… Это где-то рядом! Тень! Сделай что-нибудь с этой хренью. Эй!

Я оторвал спекшийся пластик вместе с бровями, протер глаза, сглотнул шершавый комок в горле и сломал печать простым мысленным приказом. То, что виднелось в проеме, на мгновение повергло падальщиков в шок. Комната, наполненная кабелями. Толстыми серыми рукавами они струились из потолка вниз по стенам и сходились к пьедесталу с коконом. Инар, тем временем, продолжал:

— Приоритетный доступ, необходимость завершения анабиоза, необходимость активации… — Похоже, тактильный контакт ему уже был не нужен.

Стержень в руке у Касима взвыл и открылся сам собой. Карта масштабировалась до размера машинарни. С каждым шагом караванщика визг становился все мощнее, входя в резонанс с пением в моей голове. И в голове его сына, разумеется. СИ. СИ-И-И.

Касим поравнялся со мной, и мы по узкому мостку добрались до кокона.

— Что это?

— Саркофаг, — я не видел смысла лгать, — могущественного колдуна. Часть системы навигации и контроля флотилии беженцев…

— Внутри важный колдун? — уточнил Касим.

— Путеводитель, — кивнул я. — Ценнее всех звезд на небосводе.

Касим закрыл стержень.

— Значит, дадут за него больше, чем за ядро. Купим себе по королевству, а, парни?

Парни ответили одобрительным гоготом. Я коснулся ячейки и раскрыл противоударные створки. Погладил стеклянный колпак.

— Так это баба! — покачал головой караванщик. — Кто бы мог подумать.

Инар шагнул за нами в усыпальницу. Он все шептал и шептал. Теперь тише, почти одними губами.

— Необходимое оборудование повреждено или отсутствует. Доступ к мед-блоку отсутствует. Риск повреждения резервной копии. Рекомендуется вернуться в режим ожидания до прибытия спасательной команды.

Я сомневался, что кто-либо мог осознать его слова, кроме меня. Но я понимал их точно.

— Послушай, Касим. Давно хотел тебя спросить, как ты собираешься убираться из долины со всем добром?

И услышал ответ, проваливаясь в забытье:

— На этот счет не беспокойся.

***

— В минуты отчаяния мы повторяем те же ошибки. Или, быть может, существуют ситуации, когда у нас отсутствует выбор? Тяжело сознавать, что и этим мы похожи на людей. Пойдем, брат, ты должен увидеть кое-что.

Тем вечером нам никто не мешал. Под сенью двух лун по пустым улочкам Оазиса мы шли, взявшись за руки, к арке ее сада. Я смотрел на нее и думал, которой из моих сестер сейчас в ней больше.

— Как ты это сделала? Совмещение… — спросил я. — Мэри не стала бы нарушать правила, не получив одобрения.

Ответ прозвучал уже во дворе.

— Значит, она его получила. Зерна прорастают… стоит им дать время. Помни об этом. Чувства, что она испытывает к тебе, позволили нам прийти к своего рода консенсусу. И знай: мне удобно в ее теле.

Я раньше и не думал, что двор настолько огромен. Со стены он казался небольшим даже по сравнению с Залами исцеления. Однако шли минуты, а пруды, скамеечки и дорожки раз за разом вырастали перед нашими глазами. Неожиданно Мэри-Идея замерла перед клумбой с золотистыми цветами, помахала рукой, словно приветствуя старого друга, и в ночном воздухе на месте клумбы возник восьмиколонный павильон.

— «Тающий двор» предназначен для воспитания Путеводителей. Здесь нет ничего постоянного. Все плывет и меняется. Все обманчиво. Однако, если посмотреть на это внимательнее…

Она поднялась по ступенькам, затащив наверх и меня. Там стоял эбеновый столик, на котором я заметил пару линз в серебристой оправе. Идея схватила их и нацепила мне на нос. Мир искривился. Павильон превратился в стеклянную комнату. Пруды — в воронки, аллеи и кусты — в бесконечные стены и углы стального лабиринта.

— Мы внутри центральной башни. Шестьюдесятью этажами выше восседает совет. А ниже…

Ей не надо было говорить. Я видел. Узкая глубокая шахта и расходящиеся от нее тоннели к стенам башни.

— Нам туда?

— Только тебе. У нее другая задача. Мэри надо вернуться.

***

Сначала я почувствовал ветер. Затем песок.

— Буря идет с севера, — вырвалось из моего рта.

Касим заслонил ладонью Венец. Пригляделся к плывущим в дымке скалам на горизонте.

— Похоже на то. Хорошо, что помощь должна прийти с юга.

Он держал что-то под мышкой, что-то овальное, гладкое. Пока зрение не прояснилось, я думал, что это шлем, но в какой-то момент вдруг понял — голова. Моя голова. То есть, не совсем моя. Я никогда не брил череп наголо. И, кроме того, мужчины входят в цвет своей красоты в зрелом возрасте. Представляю, каким это было для тебя шоком, Инар.

Вчетвером мы прятались от палящих лучей в тени обломков корабля. Один из громил Касима чуть поодаль возился с транслятором на треноге. Мои запястья сковывали рабские кандалы. Чтобы я не пытался выкинуть какой-нибудь фортель, стальная рейка жестко скрепляла их с ошейником на горле.

Касим взял голову сына за остатки шеи, поднял перед собой, заглянул в мертвые глаза.

— Десять лет. Десять. Я растил его в своем доме. Доме моей матери. Моих сестер. Но стоило снять с твоего лица эту проклятую маску, и он стреляет в своего отца, в своих товарищей.

Сколько живых падальщиков было в машинарне помимо Касима? Шесть? Получалось, что Инар успел прикончить троих. Неплохо в его состоянии.

— Шли с Противня с уловом. Не богатым, но… ты же знаешь, Тень, Противень такая штука. Не рассчитали с водой. Думали пополнить запас со стоянки, но там в цистернах было на донышке. И ведь живой товар тоже воду потребляет. Не хочешь разориться — делись с пленниками. А тут навстречу стервятники с Четырех колодцев, раскатали губу на нашу добычу. Пришлось зубами их рвать, живым никто не ушел. Только, пока мы раны зализывали, прозевали встречу с колдунами из Оазиса. Делать было нечего, кроме как идти в Гейт, продавать всех за полцены. Кому нужны задохлики с Противня? Что до детей… Девчонок я сбагрил. А вот мальчишек не всех.

У меня защемило в груди. Верный признак того, что оно пробудилось и начало движение. Трюк вряд ли прокатил бы против высших нот Ультимы, но против невежд-рейдеров был в самый раз.

— Их никто не берет. В рейде от мальков толку нет, только еду и воду зря тратить. Но не отпускать же их — народ не поймет. Вот я и решил развлечься драконьими бегами.

О бегах я знал. Обычно так поступали с преступниками и никчемными рабами. Посреди пустыни ставили клетку с вараксами. Рабов освобождали от оков и показывали им, куда бежать, а снятые цепи бросали вараксам в клетку. Через час-другой клетки открывали. Если беглец успевал добежать до лагеря своих мучителей прежде, чем его съедят ящерицы, ему давали свободу.

Мой желудок начал выворачиваться наизнанку. А Касим проронил слезу:

— Я в первый и последний раз в жизни увидел, чтобы к вечеру кто-то добрался до лагеря на своих двоих, а не в виде вараксового дерьма. Я назвал его сыном. Взял в семью. Научил его отделять ножом мышцы от костей. Научил правильно держать оружие и стрелять без промаха. И теперь, когда я решил научить его быть мужчиной, он предал меня. Эх… А люди спрашивают: почему Тень всегда работает в одиночку? Разве это не опрометчиво? Неужели он настолько неуязвим? Сегодня я нашел часть ответов.

Он в последний раз заглядывает в мертвые глаза:

— Столько возможностей. И как я не разглядел? — и с гримасой отвращения выбрасывает голову Инара за кромку борта.

Я слышу, как та пару раз бьется о корпус, прежде найти последнее пристанище среди песков.

— И кем он тебе приходился? Сходство очевидно.

Я сцепил зубы. Еще рано. Надо было потянуть время. И я начал тянуть:

— Касим, скажи, что заставляет тебя нарушать уговор?

Караванщик грустно ухмыльнулся.

— Я бы сказал — деньги, но… Тень, ты же знаешь, честные в нашем бизнесе не выживают. Да и не выбраться из этой задницы без посторонней помощи. Я все продумал и убил двух вараксов одним выстрелом.

— Расскажешь подробней?

Голос сорвался, но Касим не обратил внимания.

— Тебе ли не знать, что таким, как мы, шанс на пенсию выпадает в лучшем случае одному из сотни. Стоит ослабить бдительность, и однажды ты рискуешь проснуться с ножом меж ребер. Твоя семья останется в лучшем случае без кормильца. В худшем — станет товаром твоих конкурентов. Я, в отличие от тебя, люблю свою семью. Года три назад, когда мне стукнул полтинник, я призадумался об этом. Поразмыслил над перспективами… и вот к какому выводу пришел. Чтобы на склоне лет спать спокойно, нужно сорвать по-настоящему большой куш.

Мои спазмы стали подступать к горлу. Он вздохнул.

— Видишь ли, мы с ребятами простые рейдеры, а тут такое дело: в позапрошлом сезоне, когда колдуны на своей шхуне брали у нас товар, один из них сказал, что ищет Тень. Обещал дюжину баррелей золота.

— Банально, только вот не следовало сына вмешивать, — я чувствовал, как кровь приливает к лицу.

— А я и не вмешивал. Я даже не знал, когда выпадет возможность. Просто жизнь шла своим чередом. Агенты ультимитов. Ты работал на их поле. Торговал артефактами. Стал большой птицей. Тебя заметили. Я начал рассматривать варианты. Ты возникал, где хотел и когда хотел, порой не объявлялся декадами. Пришлось собирать слухи. Сколько бреда я наслушался! Что в молодости ты с горсткой парней рассеял Веселую Армаду. Что состоял фаворитом королевы Кайлин Жестокой. Ну, и прочая чушь… Никто и никогда не мог достоверно описать твою рожу. Ты был то косоглазым, то с родимым пятном на пол-лица. А ты… Вот ты какой… Интересно, знали ли колдуны? Если бы не те пещеры с дикарями и гребаный стержень, я бы взял его на встречу с их кораблем… Что мне теперь сказать матери?

Первый позыв заставил меня вздрогнуть.

— Маму твою… жалко.

— Эй! А кто он тебе? Сын, племяш? Или вообще гомо… гомунк… о! Гомунлюс! Я слышал, чародейская техника способна создавать людей вместо бабского чрева. Я б, конечно, не стал совать член в шестеренки. Но кто ж тебя-то знает? Вот что лучше послушай. Эта штуковина, — Касим достает стержень из-за пояса. Карта… и одновременно наживка. Ты заглотил ее целиком! И, несмотря на все свои предосторожности, проиграл.

Я согнулся, коснулся лбом горячей корабельной обшивки.

— Не советовал бы доверять ультимитам, Касим.

Громила у транслятора прекратил свою возню и присоединился к группе.

— Босс, пятиминутная готовность.

Главарь кивнул и продолжил, брезгливо глядя на мои конвульсии:

— Брось, Тень. Я рассчитывал найти в руинах что-то особенное, бонусом к тебе. И у меня получилось. Мы передали ультимитам образ колдуньи, она их чертовски заинтересовала. Они не станут рисковать ее здоровьем… Да проблюйся уже! Хватит сдерживаться. Полегчает.

Я и не собирался сдерживаться. Вскинул голову и открыл рот.

— А!

Рубиновый луч вырвался наружу, запечатлев на роже Касима изумленную гримасу. Короткое движение шеей — и еще три головы покатились следом по искореженному остову звездного лайнера. Я сделал последнее усилие. Вся в слюне и желудочным соке, оставляя железный привкус на языке, у меня изо рта вывалилась механическая гусеница. И уже через мгновение я массировал свободные запястья. Поднял многоножку, протер о штаны Касима.

— Кризалис.

Гусеница собрала ножки. Ее поверхность затвердела.

— Монокль наведения.

Оболочка треснула. Пластинки начали перемещения, и через пару мгновений у меня в руке была маска для правой половины лица с окуляром вместо глазницы. Я положил инструмент на лицо. Маска голодно присосалась к коже.

«Синхронизация с нейронным интерфейсом… Установлена связь с орудием 1. Внимание! Цель обнаружена! Челнок класса Благодетель. Время контакта 30 секунд. Рекомендация: открыть огонь немедленно».

— Ты хорошая замена очкам, но не спеши.

Поднимая в воздух ржавчину и песок, завывая ионными двигателями, он завис надо мной в полной уверенности своей неуязвимости. Серебристый Голиаф. А в моем распоряжении находилась праща.

— Теперь пора.

Синее пламя объяло Благодетель. Шаровой разряд, рожденный среди обломков Долины Плача, настиг брюхо исполина. Разорвал щиты и сжег подсистемы.

***

В шахту я спускался во мраке. Что-то, наконец, просыпалось во мне. Что-то, давно забытое и, в то же время, естественно присущее. Как после первого пробуждения…

Тогда я полз на коленках, а вокруг плясал песок и свистел ветер. И вдруг среди свиста я услышал ее. Слабо, едва различимо. Но уже спустя минуту достаточно, чтобы выбрать направление…

В этот раз я погружался в чернейший омут. И тем явственней был свет далеко в глубине. Словно монетка на дне колодца. Он манил меня. Рос вместе с песней. Затем вдруг рассыпался горстью сверкающих блесток, и я понял, что на самом деле источник не один. Множество. Узор. Улей или, вернее… «Арго» — прочитал я на борту, прежде чем материнский корабль принял меня в свое лоно. Доставил на ярус святилища и любезно открыл путь к Алтарю.

Восемь присосок вдоль позвоночника от затылка до крестца, по четыре на каждую руку и ногу, еще пара на висках. Внутри аквариума ее удерживали пояс и магнитные оковы на запястьях и лодыжках. Свернувшись в позу зародыша, Идея спала в малиновой плаценте. Я разбудил ее.

— Неавторизованный пользователь! — она распахнула лиловые, из одной сплошной радужки, глаза. — Идентифицирован как тон Гармонии, ля верхней октавы. Доступ запрещен. У вас 10 секунд, чтобы покинуть святилище. В случае неподчинения будут задействованы защитные алгоритмы Алтаря!

Я не двигался, просто смотрел на ее муки.

— Я пришел за тобой, — сказал я.

— Внутренняя ошибка! Получен неавторизованный информационный пакет. Начинаю процесс извлечения Путеводителя, фаза 1.

На дне аквариума открылась диафрагма, и жидкость начала стремительно убывать.

— Внимание! Процесс ремонта не завершен. Извлечение путеводителя приведет к полной остановке ремонтных работ!

Я увидел краешек ее сознания. Текущие годы ее глазами. Девочку, блуждающую в вечном лабиринте иллюзий, личностей и памяти. Беспечного Себя, Мэри и других. И то, как из аквариума вытаскивали дряхлое безволосое тело, и как Идея заняла его место.

— Они… их недостаточно! Но наши тела повреждены. Мое особенно, я не могу воспро… Ты должен найти новые. Снова.

В стене аквариума открылся проем. Я подошел к Идее и подхватил ее на руки. Зал загудел сиренами, засиял мигающим алым.

— Еще немного, и не смогу обходить внутренние блоки… — Идея взглянула на меня осмысленно и улыбнулась. — Поэтому знай. Они хотят покинуть планету. Два, три поколения, но… есть альтернатива. На второй луне. Ты должен уйти, чтобы излечить эту землю. Когда будешь готов. И убить меня сейчас. Пока я не стала твоим врагом.

Я знал. Я положил свои ладони ей на лоб и подбородок и коротким движением сломал шею. На полу вспыхнула линяя указателей «к спас-шлюпке». Я не люблю вспоминать подробности побега, но долгие годы они помимо воли возвращаются ко мне во снах или мимолетных видениях прерывистыми кадрами-вспышками. Старт шлюпки по резервной кишке. Открытый купол. Горящие преследователи. Молнии Мэри. Ее факел и падение в черном дыму. Стена песчаной бури с севера.

***

Несмотря на все таланты, Касим оставался всего лишь человеком. Инар — уже не совсем, но был слишком занят манящей целью. Это не судьба и не везение. Просто факт. Они не засекли мой корвет, который тащился на автопилоте в сотне кликов от каравана. А в последний момент сделал рывок и скрытно припарковался среди обломков. Ядро руин с предыдущей экспедиции хранило заряд на один выстрел критической для щитов Благодетеля мощности. Самопальное орудие разрушилось после залпа вместе со стариком-корветом. И пусть.

Аварийная система питания не позволила челноку грохнуться на дюны, однако щиты отключились. Я реквизировал у парней Касима пару импульсников по штуке в руку, пальнул из левого подствольным м-захватом вверх, и струна подтянула меня к зияющей дыре в корпусе.

По пути к рубке я встретил несколько дезориентированных фа и соль, да с десяток съехавших с катушек андроидов. Методично, не пропуская мелочей, я уничтожил всех. На мостике меня ждала ля. Девчонка владела телекинезом, оторвала мне левую руку по локоть, пока я делал боковой кувырок. Она не была ровней. Не думала в бою, не укрывалась, не смещалась. Точным выстрелом с правой я прожег ее грудь.

Монитор состояния фиксировал некритичные повреждения корпуса и разрыв связи с диспетчером Оазиса. Я забарабанил по клавишам пульта и отодвинул соединение на неопределенный срок. Прошелся до медблока. Пристрочил на место руки протез-манипулятор. А когда вернулся за пульт, ожило главное ядро, и я получил носитель в полное распоряжение.

Я спустил питающие рукава, дотянул их до святилища, подсоединил к саркофагу через резервные разъемы. Консоль милостиво разрешила мне отключить саркофаг от центральной системы. С легким шипением капсула высвободилась из реликтовых пут и приняла вид тележки, парящей в полуметре над полом. Я схватился за край и толкнул ее вперед. Перешел на бег. Отдышался, только когда створки грузового отсека закрылись под нами, и я реактивировал щиты Благодетеля.

— Летим навстречу буре.

После всех этих лет я знал, что мне нужно. Я не повторю ошибки. Буду действовать размеренно, методично — по правилам. Не стану бить слабыми руками стекло капсулы. Не разгрызу молочными зубами предохранительный контур. Не подвергну нас обоих опасности.

Мне снилось это тысячу раз.

Я смотрю, как конденсат стекает по стеклу саркофага.

Термостат мигает зеленым. 31.1, 31.2… Числа заставляют мое сердце биться чаще.

«Запуск кровеносной системы. Ревитализация сосудов. Запуск дыхательной системы». 34.9, 35.0… Я волнуюсь. Моя живая ладонь начинает дрожать.

«Регистрация электрической активности мозга». Она уже видит сны.

«Ревитализация мышечной ткани. Восстановление эпидермиса». 36.5, 36,6… «Иммунизация». Белый туман наполняет камеру саркофага.

«Процесс завершен. По вашей команде система начнет финальную проверку».

— Начать! — я уже не могу сдерживать охватившее меня предвкушение.

«Дыхательная активность… в норме».

«Пульс… 60 ударов в минуту. Кровообращение в норме».

Мне снилось это тысячу раз, и, наконец, случилось наяву.

Из основания саркофага выползла игла и уколола ее ступню. Нога качнулась. «Рефлексы в норме. Разбудить объект по завершении процедуры?»

— Нет необходимости.

Крышка саркофага отъехала. «Расконсервация завершена».

Я взял со столика шприц с акселератором и ввел ей в вену. Заворожено наблюдал, как набухают ее соски и увлажняется промежность.

Я бы мог сделать это и иначе, однако почему я должен отказывать себе в удовольствии? И ей в ее сне.

Зерна прорастают… стоит дать им время.

***

Через два дня я появился в небе над Ультимой, и, переключив все мощности на передние щиты, пробил хрустальный купол. Благодетель превратился в неуправляемый пылающий шар, но я рассчитал траекторию заранее и врезал им в диск на вершине Центральной башни. Трап открылся прямо в Зал Совещаний. Навстречу мне и женщине в коляске, которую я катил перед собой, вышел привратник и несколько вооруженных ля.

— Ты пришел, — тихо сказал носатый.

— Я готов заплатить за проход своей кровью.

Он перевел взгляд на коляску. И вдруг кинулся мне навстречу. Сбросил маску, приложил ухо к животу Идеи.

— Ускоренная беременность? Ты настоящий варвар.

— Это варварский мир.

— Безумец! Ликвидируйте его немедленно.

Мой третий дар. Наш дар. Раскрыла мне ты. Когда прах физического тела опускается на песок, мое «я» не покидает этот мир, его словно цепляют крюком и тянут, тянут… В гравитационный колодец твоего чрева. Мы родимся вновь. И теперь я не забуду тебя.

Окружив, меня били разрядами импульсников в упор. Минуту, две.

— Мертв? — спросил привратник.

— Да.

— Я должен быть уверен. Дожгите в пыль.

Пока они глазели, как мои бездушные останки обращаются в пепел, беременное тело ожило. Оно нежно положило Привратнику ладони на лоб и подбородок. Хрустнули позвонки. Под моим управлением оно действовало, как боевая машина.

Перехватило оружие Привратника и расстреляло в спины ля.

Сожгло старику шею и грудь, подняло с пола голову. Вырвало левый глаз.

Подошло к лифту и сунуло глаз под сканер сетчатки. «Шахта разблокирована», — просигналил экран.

Мой инкубатор заехал в кабинку и прострелил пол. Нам предстояло около полуминуты свободного падения в шахте. Во тьму и к свету Алтаря. За пять секунд до столкновения коляска отстрелила тормозные подушки. Инкубатор покатил по длинному коридору к пустому аквариуму и консоли со сканерами.

Я снова предъявил глаз, набрал: «Экстренная интеграция Путеводителя. Неограниченный доступ», — и завел тело в аквариум.

Сначала ничего не происходило. Но затем аквариум закрылся, и из пола полезли шланги. Как раньше, с тонкими иглами. Они вонзились в наше тело. Это было больно. Но на время я стал всемогущ. Я слышал, они уже шли за мной.

«Поиск Зерна Терраформации. Задайте область».

«Спутник. Близнец-2».

«Объект найден. Море Забвения. Объект не может быть активирован штатным путем».

«Использовать гиперимпульс для активации объекта».

«Орудие готово. Внимание! Импульс потребует 80% текущих запасов энергии».

«Огонь под моим управлением. Вхожу в транс Целителя».

«Опасность! Действие приведет к гибели населения города-колонии. Требуется подтверждение».

«Подтверждаю».

***

Говорят, в первую ночь новой эпохи все видели столб яркого света, упирающийся в небо. И молочные слезы второго Близнеца, пролившиеся в пустыню.

Бесполезные навыки (автор Александра Шулепова)

Кристина понимает, что у них будут проблемы, почти сразу. В ту самую минуту, когда Лана приводит Терри в компанию и говорит: «С ним надо дружить».

Терри странный, какой-то весь тонкий, длинный, с хищной улыбкой. Руки-грабли, и волосы бесцветные, наверняка крашеные, как это теперь модно. Лана смотрит на него с обожанием, с румянцем на щеках. Бросает взгляды даже с танцпола (это я круто отплясываю с Ником). Победно косится, выиграв спор у Джорджа (это я умнее всех). У Ланы — феноменальная, почти сверхъестественная способность влюбляться безнадежно, называть все это дружбой и подыхать потом на Кристинином диване. А у Кристины — тяжелый год, переквалификация на работе, ссора вдребезги с родителями и едва покрытая корочкой боль от неудавшихся отношений. Так что чужие кровоточащие чувства — пожалуйста, не к ее дивану и не теперь.

Кристина фиксирует: два часа знакомства, Терри пялится в телефон, всем видом показывая, как ему скучно, но (сука!) никуда не торопится уходить.

— О, желтый браслет! — восклицает Ник, когда у Терри сползает рукав. — Фига се! И что ты умеешь?

Эта фраза попадает в перерыв между песнями, и кажется, на них теперь пялится весь ресторан — в зале настоящий «сверх», надо же. Терри смотрит на свой браслет, слегка приподняв брови, как будто видит его в первый раз, а потом кивает с улыбкой.

— Ничего важного. С погодой немного дружу. Могу сделать так, чтобы меня забыли. Ну, и так, по мелочи. Стандартный набор.

Ник вздыхает немного разочарованно — действительно, ничего важно — но тут же спохватывается. Рядом живой «сверх», его надо дружить!

Кристина фиксирует: три двадцать от начала знакомства, Терри втянут в оживленный спор на тему полезных способностей, и избавиться от него теперь будет сложно.

***

Через месяц Терри врастает в компанию так, будто был в ней всегда. У него дружба с Джорджем на почве любви к современной живописи, какие-то полусекретные дела с Ником в его студии. И даже вечно обращенный в себя Паскаль, вернувшись из командировки, тоже что-то сразу находит в этом несуразном шнурке. Он улыбается ему заискивающе и прямо просит Лану отстать от парня со своими чувствами, а Кристину — наоборот, быть с ним помягче.

— Все из-за того, что он «сверх», — ноет Лана на диване (том самом), играя в труп, разлагающийся с ушей (а как еще объяснить полный игнор «у меня много дел» и «тебе пора»? )

Кристина пожимает плечами (на самом деле, внутри неприятно крутит) и вспоминает пятничную вечеринку на пляже. Ту самую, где «братан, убери тучку, что-то она мне не нравится» и «если об этом кто-то узнает, мне придется вас убить».

У Терри хищная улыбка, и если смотреть в его глаза, кажется, будто падаешь в черную бездонную пропасть. Кристина зависает в этой пустоте до тех пор, пока Терри не говорит:

— Вот твое пиво, — и не садится в кресло рядом, возясь с пледом.

Они провожают лето под песни семидесятых. На Джордже — смешная хипстерская панамка с перьями, из колонок орет Джо Кокер, пахнет костром и барбекю. Лана с Ником соревнуются, у кого лучший голос, пока Паскаль возится с мангалом.

— Ты здесь чужой вообще-то, — говорит Кристина (или пиво в ней), ни к кому особо не обращаясь. — Мы со школы дружим, этот пляж — только для нас, и субботние посиделки тоже. Тебя здесь вообще быть не должно. Знаешь?

— Знаю.

Голос у Терри спокойный, даже довольный. Он ловит обращенную к нему улыбку Ланы и улыбается в ответ, показывая кулак с большим пальцем.

— Тогда что ты здесь делаешь? — спрашивает Кристина.

Терри смотрит ей в глаза — кажется, второй раз за день. Две бездонные пропасти пустой и темной души накрывают сознание, лишая какого-либо желания сопротивляться.

— Просто смирись, — просит Терри со вздохом. — Я не отниму у тебя друзей, но и не уйду. Просто смирись.

Кристине хочется сказать «друзья ни при чем», ей хочется сказать «ты мне просто не нравишься». Но тогда придется объяснять, почему. А она не уверена, что сама знает ответ.

***

Осень кажется бескрайней. Вспыхивает, как пожар, и бесконечно тлеет. Октябрь — а на деревьях листья, ноябрь — а кругом слякоть и никаких заморозков. В небе будто прохудился водопровод, и ремонтников не завезли.

К дню рождения Паскаля все немного простыли, устали и обратились в пессимизм. Даже Ник, который обычно щенок большой добродушной собаки, что-то вяло ворчит, раскладывая в коридоре зонт.

Джордж (наконец-то!) притаскивает на всеобщее обозрение свою девушку, с которой вообще-то уже год как, и дело близится к свадьбе.

— А это Терри, наш старый друг, — представляет ей шнурка Джордж.

Кристина пытается найти внутри огонек протеста. Но осень высосала из нее все силы, и если там что-то и тлеет в глубине, то вяло и несерьезно.

— Лет сто знакомы, — беззубо ворчит она, ловит ухмылку Терри и прячет взгляд.

У Ланы — горящие глаза, новый парень на буксире и «с ним надо дружить». Кристина оценивает угрозу дивану, хлюпает простывшим носом и предпочитает спрятаться на кухне.

На подоконнике: восемь, девять, десять кленовых листьев и три — дубовых. Во дворе: пятнадцать, шестнадцать, семнадцать машин и еще семь гаражей. В палисаднике…

— Ты дрожишь, — одеяло ложится на плечи, поверх него — огромные ладони. — И скучаешь наверняка.

— Там шумно, — жалуется Кристина, — здесь холодно.

— Сейчас, — говорит Терри, — согреемся, я притащил шампанское.

Сзади, под нетерпеливое «да где ж они» хлопают дверцы шкафов. На подоконнике появляются бокалы, которые тут же наполняются шипящим пенным янтарем.

— Мои любимые, — улыбается Кристина, протягивая пальцы к тонкой хрустальной ножке.

— Знаю, — кивает Терри. И зачем-то добавляет. — Паскаль говорил.

***

Кристина фиксирует: Терри гармонично смотрится в ее квартире. Курящим в окно, отнимающим у нее кружки, чтобы наполнить их чаем. Застилающим диван на ночь.

— Уйди, пьянь, — Кристина получает щелчок по носу, когда лезет обниматься.

— Но ты теплый, а мне холодно, — возмущается она и тянет руки, как маленький ребенок — «дайдайдай».

…Он ужасно ворочается во сне, и от этого странно спокойно и хочется улыбаться. Он варит вкусный кофе, он смотрит телек, сидя на полу, и никак иначе. Когда Лана приходит подыхать на любимый диван, можно запросто сказать, что диван уже занят.

Его друг (оказывается, у него есть собственный друг!), Поль, смотрит на Кристину, поджав губы, и спрашивает скептически:

— Опять? — но лезет знакомиться и даже что-то шутит, пока они выгуливают его в наконец-то заснеженном парке.

— Что это значит? — спрашивает Кристина.

Терри улыбается и пожимает плечами.

— Он немного странный, знаешь. Но не кусается. Так что просто не обращай внимания.

От его слов тянет привычной, знакомой болью. Врет, конечно, наверняка там что-то печальное, с привкусом пепла. Но, в конце концов, они вместе совсем недавно, и кто такая Кристина, чтобы во все это лезть?

Снег на перчатках безумно красивый. Терри сдувает его, натягивает на глаза Кристины шапку, и смеется.

Ей кажется, нет никого счастливее. Ей кажется, так будет вечно.

***

На самом деле, счастья хватает чуть больше, чем на год.

Они прощаются в темном коридоре. Без спецэффектов, как взрослые люди.

— Ты уверена? — спрашивает Терри. — Может, попробуем еще раз?

«Что там пробовать», — хочется сказать Кристине. Больше всего она желает смести с полки все хрупкое, чтобы с грохотом разбилось об пол, а лучше — об голову Терри. Но из последних сил заставляет себя вежливо улыбаться.

— Ты же понимаешь, так будет лучше, — она разводит руками.

У Терри в глазах — две бездны, в которых хрен что разберешь, и проще залипнуть в пустоте, чем достигнуть дна. Такие же темные, так в первые дни их знакомства. И при каждой ссоре все темнее и глубже. Кристине кажется — он смотрит насквозь. Будто чего-то ждет от нее, будто ему шага не хватает до «давай расстанемся». И это, скорее, самозащита — что Кристина делает этот шаг первой.

— Понимаю, — Терри кивает, поднимает чемодан и касается ее лица пальцами свободной руки.

Слишком нежно. Кристина задыхается от этого тепла, так контрастирующего с холодом взгляда.

— Давай больше не будем пытаться мириться? — просит она.

— Давай, — легко соглашается Терри.

Он ведет кончиками пальцев по щеке, прощаясь. И улыбается виновато. И что-то мелькает в глубине его глаз, вот только понять бы — что.

«Или попробуем еще раз? — хочется сказать Кристине. — А вдруг?»

— Обещаешь? — спрашивает она вместо этого.

— Обещаю, — снова кивает Терри.

Щелкает дверной замок.

***

— Смотрите, с кем я теперь работаю, — говорит Ник, притаскивая в квартиру Паскаля нового парня.

Он странный, какой-то весь тонкий, длинный, с хищной улыбкой. Руки-грабли, и волосы бесцветные, наверняка крашеные, как это теперь модно. И он ужасно во вкусе Ланы, что плохо. Потому что Лана обожает умирать от неразделенной любви на ее диване, а она сама с него только-только сползла после затяжного неудавшегося романа, и чужие кровоточащие чувства — нет, пожалуйста, не сейчас.

— А еще он «сверх», — гордо добавляет Ник, будто сам этому поспособствовал, — умеет управлять погодой и делать так, что его не помнят.

«Дурацкие бесполезные навыки», — думает Кристина, фиксируя в глазах Ланы разгорающийся огонек. Она уверена — с ним будут проблемы.

Гамбит (автор Владимир Чернявский)

Вечер. Ресторан для этого времени необычно пуст. Здешние завсегдатаи, включая меня, сегодня как никогда тихи и неразговорчивы. Да и весь город, кажется, погружен в тишину или, скорее, в немоту. Виной тому, гроза, которая прошла здесь накануне. Гроза не простая, а та, что случается в этих местах где-то раз в полгода.

Эта гроза приходит внезапно. В обычный погожий день белые облака за считанные секунды наливаются свинцом, небо чернеет, и город погружается в полумрак. Гремит гром, бьют молнии, с неба летят редкие дождевые капли, которые быстро превращаются в струи дождя. Поднимается сильный ветер, ломает открытые зонты, вырывает их из рук и несет по мостовой вместе с уличным мусором. Где-то в центре городского лабиринта, схваченная ветром добыча, сбивается в бесформенную кучу.

Гроза продолжается — сверкают молнии, электричество играет на козырьках обитых металлом крыш, воздух начинает вибрировать от насытившего его магнетизма. Когда гроза проходит над центром города, то собранная ветром мусорная куча оживает. В свете молний над мостовой медленно поднимается гигантская темная уродливая фигура. Постепенно она обретает вид многорукого существа, которое движется по улицам города на многочисленных ногах-отростках.

Уркок — так зовут его местные жители. С древнего наречия это имя можно перевести как «забирающий жизнь». И вполне понятно, почему. Двигаясь по городу, Уркок втягивает в себя все, до чего может дотянуться. Беда случается, когда на своем пути Уркоку удается схватить какое-нибудь человеческое существо. Втянув в себя жертву, будь то мужчина, женщина или ребенок, голем стремительно уходит в пустошь, что простирается за стенами города. В этой пустынной местности, с ее многочисленными оврагами и подземными пустотами, еще никогда и никому не удавалось найти следы Уркока и его жертв.

Или почти никогда и почти никому. Есть, по крайней мере, один человек, который знает об Уркоке больше, чем все остальные. И этот человек — я. Секрет моей осведомленности прост — ведь это именно я создал Уркока.

* * *

Сколько помню себя, мы всегда и везде были вместе. И даже там, где я себя еще не помню — в тесной материнской утробе, откуда Лиза вышла в этот мир первой, а я — следом за ней. С тех самых пор она всегда была впереди, а я лишь догонял, неуклюже следуя за ней по ее легким следам.

Память о детстве — это всего лишь разрозненные фрагменты, яркие вспышки незамысловатых сюжетов. Первый из них — Лиза сидит на ветке старого дуба, а я смотрю на нее с земли снизу вверх. Я боюсь лезть следом за ней на дерево и только жалобно, чуть не плача, повторяю: «Лиза, спускайся!». А она смеется и поднимается по ветвям все выше и выше. И тогда внутри меня закипает нечто нехорошее и жгучее — обида, смешанная с горячей завистью. После это кислотное чувство будет преследовать меня всю мою жизнь.

Пожалуй, единственная вещь, которая мне удается лучше, чем Лизе — это игра в шахматы. Лиза просто не в состоянии сидеть долго над шахматной доской. Ей это скучно, хотя она охотно проводит время над книгами и может потратить целый день на какую-нибудь из них. Я же, напротив, люблю подолгу строить шахматные комбинации, ведя деревянные войска к победе. Шахматам меня научил отец. Он был моим учителем и единственным спарринг-партнером, пока не случилась эпидемия, которая унесла и отца, и мать. Мы с Лизой остались на этом свете, но оказались в бедном многодетном приюте, где нам приходилось выживать, борясь со сверстниками за жидкую похлебку. Именно тогда я дал себе обещание любой ценой вырваться из этого унижения и нищеты.

Еще одна вспышка памяти — мы уже подростки. Я впервые вхожу в дом Магистра. Большой зал его лаборатории, заставленный стеллажами с книгами, инструментами и разнообразными емкостями, встречает меня резким запахом канифоли. Сам Магистр высокий и сухопарый, и я не смею посмотреть ему в лицо — мой взгляд прикован к высохшим жилистым рукам. Я боюсь Магистра, но в то же время думаю о том, что его время уже уходит, а мое только настает. И еще я думаю, что Лиза будет смеяться над моим страхом, и эта мысль помогает мне не бояться.

Уже спустя месяц работы я краду из библиотеки Магистра книгу по электрической магии, и ночами на чердаке мы с Лизой пробуем ставить первые опыты. Книга старая и потрепанная, без нескольких начальных страниц, но для нас она на вес золота. Мы давно уже поняли и решили, что не подчинимся этому миру, а будем переплавлять его под себя, как Магистр плавит олово и свинец в своих тиглях. Электричество, изъятое из вещества, может многое, но главное — оно может оживлять неживое, пробуждать душу вещей. И тогда бумажный человечек начинает танцевать на столе, и воздух вибрирует и уплотняется, создавая невидимый скелет электрического голема.

В мою память навсегда врезались шершавые доски старого чердака, его пыльный воздух и радость Лизы, когда очередная страница украденной книги открывала нам свои секреты. Лиза могла целыми днями сидеть над книжным страницами, чертить руны и ставить опыты над живым электричеством.

Ей не повезло родиться девочкой. Женщинам не позволяется учиться магии, и здесь, пожалуй, я первый раз увидел и ощутил ее уязвимость и полную зависимость от меня. Именно мне удалось наняться мелким подмастерьем на службу к Магистру. Тем самым мы получили доступ к магии и скудным деньгам, которые позволяли не умереть с голоду нам обоим.

Днем на службе я непрерывно толку и растираю кристаллы кварца и обсидиана, готовя кристальный порошок для магических экспериментов Магистра, а Лиза тем временем на чердаке штудирует книжные станицы. Кроме приготовления порошка я слушаю и наблюдаю. Я укладкой слежу за Магистром и его опытами, запоминаю книги, которые он читает, и слушаю, о чем он говорит со своими учениками. Эти олухи порой не могут понять простых вещей, которые мы с Лизой давно «проглотили» без всякого затруднения. Однако часто подслушанные разговоры помогают разобраться в сложных вещах, и я, как лазутчик, вечерами возвращаюсь на наш чердак с важными разведданными.

Мы с Лизой строим планы, как мне продвинуться на службе у Магистра и получить доступ к магическому порошку. У нас нет денег, чтобы оплатить дорогую учебу, но можно подобраться к нему близко в качестве служки. Первой жертвой нашего заговора стал старший подмастерье. Мы начали действовать, как только я достаточно поднаторел, чтобы занять его место. И это был наш первый опыт практического применения электрической магии. Однажды вечером, идя с работы, этот увалень оступился, как говорят, на ровном месте и сломал себе ногу. Если бы рядом оказался внимательный наблюдатель, то он бы, вероятно, смог заметить, что перед падением земля под ногами неудачливого пешехода вскипела, превратившись в сотню мелких и скользких окатышей. Так он сделал шаг на больничную койку, а я шагнул на его место.

Моя новая должность существенно ускорила наши с Лизой опыты. Если раньше я мог лишь в малых количествах украдкой отсыпать кристальный порошок себе в складки потайных карманов, то теперь в нашем с Лизой распоряжении сырья было намного больше. Наши эксперименты стали более частыми и более смелыми, и однажды магия сделала нас богатыми.

Безусловно, добиться этого было не просто. В начале нужно было найти ход в подземное княжеское хранилище. Точнее, не ход, а заполненную слоями земли микротрещину, которая шла между складками скалы, под которой находились помещения княжеской кладовой. Целый месяц невидимый электрический червь двигался между земляными комьями и камнем — все ближе и ближе к своей цели.

Электрический голем не живет сам по себе. Он лишь оболочка из материи электрической магии. Для его движения нужен оператор, живой разум, который своим электричеством объединится с электричеством голема. В данном случае разумом электрического червя была Лиза. Это она целый месяц ползла по узкому лазу в темноте между камнями, толкая червя вперед. За этот месяц она превратилась в бледную мумию с темными кругами под глазами. Я как мог облегчал ее существование — кормил, обтирал, разминал закоченевшее тело. К тому же нужно было сжигать магический порошок, чтобы поддержать энергию червя.

И мы справились — червь благополучно добрался до кладовой, где обнял своими отростками огромный алмаз величиною с орех. Дальше нам оставалось только ждать. Еще через месяц алмаз оказался в городе — в чьем-то тугом кошеле вместе с горстью мелких золотых монет. Этой же ночью монеты в кошеле соединились в голема-паука, в сердце которого покоился наш драгоценный камень. Лиза своим разумом вошла в тело паука, металлическими лапками разорвала кошелек, выбралась наружу и благополучно добралась до угольного сарая, где мы прятались.

На следующий день мы перебрались из нашего чердака в небольшую квартирку недалеко от дома Магистра. А спустя несколько недель через город проходил большой караван, и я смог продать алмаз одному из богатых иностранных купцов. Иностранец знал, что это за алмаз, к тому времени за головы его похитителей уже была назначена награда, потому мы получили всего треть от реальной стоимости камня. Однако и этих денег вполне хватало, чтобы жить, не голодая, до конца наших дней. Но Лизе этого уже было мало. Она заперлась в своей комнате, а следующей ночью к порогу нашей квартиры из пустыни пришел голем размером с взрослого человека. Он был собран из золотых монет и драгоценностей, обильно вымазанных кровью. Лиза с улыбкой объявила, что из каравана никто не выжил. Смеясь, она перебирала золотые монеты и примеряла окровавленные драгоценности. Она заставляла монеты складываться в миниатюрных человечков, которые танцевали по всей квартире безумный нечеловеческий танец.

Вскоре мы купили на окраине города большой богатый дом с бассейном, завели слуг и дорогих лошадей. Я бросил службу у Магистра. Магия мне уже была не нужна — я прошел во ферзи. Но Лиза играла в другую игру. По ночам к нам в дом продолжали приходить человечки из золотых монет и дорогих украшений, а в городе в это время совершались убийства. Полиция сбилась с ног, но убийца, унося драгоценности, не оставлял никаких следов на месте преступления.

Мы стали более чем богаты. Вероятно, так же богаты, как и сам Князь. Но Лиза при этом сходила с ума. Она окружила себя големами, сложенными из металлических труб и пластин, растворив в них свой разум. Ее тело высохло и походило на мумию. Казалось, что все кончено, и она скоро погибнет, однако это было только начало. Ее металлические слуги стали красть и доставлять ей людей — нищих, проституток, уличных пьяниц. Она высасывала их разум и электричество, продлевая тем самым себе жизнь. Созданные ею големы стали еще более походить на людей. Это были металлические куклы с масками на лицах и чудовищной силой, питаемой Лизиным сознанием и магическим порошком. По ночам они сновали по городу, наводя ужас на жителей, которые и так были в панике от происходящих убийств и похищений.

Уговоры на Лизу не действовали. Магия ее убивала. Она была безумна и одержима полученной властью и богатством. Однажды, когда Лиза снова превратилась в иссохший труп, и ее металлические големы ушли на поиски новой жертвы, я насыпал песок в реторту с магическим порошком, влил в рот Лизы сильное снотворное, погрузил ее тело в повозку и направил лошадей за город.

Месяцем ранее я заплатил местному чабану, чтобы он показал мне на пустоши входы в поземные карстовые пещеры. Теперь мой путь лежал в самую глубокую из них. Я оставил спящую сестру в одном из залов пещерного лабиринта… Я был слишком слаб, чтобы лишить ее жизни, поэтому малодушно предоставил ее на волю судьбы. Все было кончено. Вернувшись домой, я нашел на пороге ее комнаты груду металла, в которую превратились ее металлические слуги.

Мне не было грустно. Я чувствовал себя игроком, который наконец закончил долгую изнурительную партию. Я хотел пройти из пешки во ферзи и сделал это. Я начал свою игру, когда переступил порог дома Магистра. Пришел я к нему не случайно, ибо уже тогда понимал, что только магия и особые знания смогут вытащить меня из нищеты и ничтожной жизни. Попав в дом мага, я начал слушать и ждать, и однажды нашел то, что мне было нужно. Магистр рассказывал своим ученикам об анимационной магии. Ночью я пробрался в библиотеку и нашел нужную мне книгу. Однако была одна проблема. Этот род электрической магии был чрезвычайно опасен. Те, кто управляет големами, отдают им часть своего разума, и если заниматься этим долгое время, то безумие и смерть оператора неминуемы.

Опасность меня не остановила. Любой шахматист знает, что ради победы надо умело жертвовать фигурами. Я вырвал из украденной книги те страницы, где говорилось об опасности магии, и принес книгу Лизе. Она, конечно, ухватилась за нее, и мне оставалось лишь раздувать ее интерес. Я предал свою сестру, но не чувствовал угрызения совести. В этой игре только один победитель. Впереди меня ждала богатая, счастливая и лишенная страхов жизнь. Я наслаждался победой.

Однако мой триумф был недолгим. Прошло несколько лет, когда однажды над городом случилась гроза. Дул шквальный ветер, хлопали ставни, хлестал косой ливень, гремел гром, сверкали молнии. Очевидцы вспоминали, что внезапно со стороны центральной площади в сторону городских ворот начала двигаться темная масса — как будто над улицей поднялась огромная волна мусора, вбирающая все на своем пути. У самых городских ворот бесформенная куча превратилась в многочленное двигающееся чудовище, скрывшееся в глубине пустоши. Поговаривали, что в ту ночь пропал какой-то пьянчужка, которого гроза застала на улице.

Следующая подобная гроза случилась через полгода. В тот раз многорукий монстр прокатился по улицам города и смахнул сидящего на подоконнике ребенка. Горожане месяц прочесывали пустошь, обследуя пещеры, но никаких следов так и не нашли. С тех пор и возникло имя «Уркок», которое шепотом повторяли на улицах, в домах и тавернах. Уже пять лет Уркок наводит страх на город, и каждые полгода во время грозы пропадают люди.

Я был беспечен — провел пешку во ферзи, но не закончил партию, поставив мат королю. Я ведь знал, что существо, в которое превратилась Лиза, не просто убить. Мне не ведомо, как ей удалось выжить и как ей удается набирать силу. Вероятно, дело в грозовом электричестве. Однако ясно одно — она продолжает забирать жизни людей и будет это делать до тех пор, пока ее кто-нибудь не остановит.

И это не единственное мое поражение. Богатство не принесло мне долгожданного покоя и счастья. Я не испытываю нужды ни в еде, ни одежде, ни в развлечениях. Я испробовал все, что можно пожелать и купить за деньги. В моем распоряжении лучшие слуги, лучшие повара и самые красивые женщины. Но внутри меня пустота. Мы мечтали с Лизой изменить мир под себя, но мы никогда не задумывались, как будет выгладить этот мир, переделанный под наши желания. Теперь я почти каждый день пью, курю дурман, провожу время в таких дешевых ресторанах, как этот. Мне часто снятся сны про бесконечные шахматные поля, где я безуспешно пытаюсь двигать ставшие неподъемно-тяжелыми шахматные фигуры. Вчера я ходил на могилу родителей, рыдал и просил прощения за то, кем я стал и во что превратил свою сестру. Но слезы, увы, не наделены магией исправлять прошлое.

Во внутреннем кармане моей куртки лежат две книжные страницы, вырванные из той самой книги. За прошедшие годы я выучил их наизусть. На первой из них предупреждение о последствиях, на второй — состав вещества, которое может уничтожить голема и его обезумевшего хозяина. Нужен взрыв, который разорвет оператора и смешает его останки со специальной магической смесью. Кристаллы смеси уничтожат электрический скелет голема и не дадут ему собраться вновь. Однако сложность в том, что нужно взорвать смесь, максимально приблизившись к цели.

В этой связи у меня есть план. Новая шахматная партия. В следующую грозу я выйду навстречу к Уркоку, и он принесет меня прямо к Лизе. А далее игра потребует жертвы ферзя.

Падший Колька (автор Татьяна Хушкевич)

— Кольку ангелы унесли!

Молодой участковый даже не поморщился. Он записал что-то в своей папке, покивал серьезно и спросил:

— Какие?

— Какие? — опешила его собеседница — баба Катя. Несмотря на свои то ли семьдесят, то ли восемьдесят лет, бодрости старушка не теряла и легко управлялась с хозяйством, попутно влезая в дела всех соседей. — Да что ты меня за дурочку держишь? Что ты — ангелов не видал?

— Не пришлось как-то.

Шикнув на любопытного пса, сунувшего голову между досками расхлябанного забора, баба Катя подозрительно осмотрела участкового: уж не издевается ли он? Но тот сидел рядом на лавочке смирно, писал закорючки в солидной папке — совсем не подходящей худому и молодому парню — и лишь моргал белесыми ресницами.

— Ну вот такие, значится, — она раскинула руки в стороны, — большие они были. С крылами. И крыл не по два, как на иконах, а больше.

— Четыре или шесть?

Вот тут уж баба Катя задумалась. Когда ночью она увидела, как Кольку, безобидного алкаша, иногда перехватывающего у нее десятку-другую, тащат из дому, то решила — допился! Допился со своими дружками, догулялся. Те его по пьяной лавочке прибили, а теперь следы заметают… И ее могут… того… Баба Катя питала необъяснимую страсть к детективным сериалам и очень уважала передачи про преступления. Но потом, когда неизвестные гости — ишь ты, все в белом, подумала она — взлетели с обмякшим Колькиным телом, она перепугалась куда больше. Забилась в спальню и всю ночь шептала что-то дешевой иконке, купленной как-то по случаю на ярмарке.

— Четыре… Или шесть? Да что ты меня путаешь! — рассердилась баба Катя. Ей в спину словно холодный ветер подул, стоило только представить, как болтались в воздухе ноги в рваных носках. — Тут человек пропал, а ты дурью маешься! Иди вон, ищи этих ангелов.

— Значит, вы больше ничего не можете добавить к их портрету?

Баба Катя пожала плечами. Ангелы же — что еще сказать? Но белые крылья на фоне черно-звездного неба отпечатались у нее в памяти навсегда.

— Хорошо, — продолжал участковый шуршать листами. Баба Катя с неприязнью подумала, что он наверняка и в жизни такой же занудливый. — Вы утром проверили дом соседа и вызвали полицию, потому что его похитили, так?

— Так.

— А кто-нибудь еще может подтвердить вашу версию?

Баба Катя растерянно оглянулась. На улице было пусто: за деревянными заборами прятались обветшалые и не очень дома, под лавкой спал рыжий кот, по кличке Снежок, да вдалеке мелькала грузная фигура Надьки с Дач.

— На-адь! Надюша! Иди сюда.

Дождавшись, пока Надька добредет к ним, баба Катя вцепилась в ее пухлую руку и усадила рядом.

— Надюша, расскажи товарищу участковому про Кольку нашего.

Тяжело дышащая Надюша, которая казалась ненамного моложе бабы Кати, вытерла потный лоб рукой и вздохнула. Она поставила у ног свой пакет с чем-то звякающим и позванивающим и уставилась на участкового. Тот кивнул, и только тогда она сказала:

— А что ж про него рассказывать, про Кольку-то? — голос у нее оказался густой, темный, хоть сейчас в оперу петь иди.

— Расскажите, видели ли вы, как Николая Егорченко унесли ангелы?

Теперь пришел черед Надьки оглядываться: баба Катя одобрительно кивала, сплетница старая, а новенький, как будто даже хрустящий участковый ждал ответа.

— Да какие ангелы? Наверное, запил и загулял где.

— Надька! Я ж своими глазами… Я ж тебе, курице, сама рассказала, как дело было!

— Знаете, баба Катя, я вас уважаю, конечно, но никаких ангелов не видела и врать не буду. Я женщина честная, — приосанилась Надька. «Как же», — фыркнула тихонько баба Катя, — память пока не теряла, потому врать не буду. Это пускай другие враки врут, а я женщина…

Участковый писал, рыжий кот Снежок потихоньку драл звенящий пакет, а Надька в красках описывала, какой честной она была женщиной. Сначала, конечно же, октябренком, потом пионеркой и комсомолкой.

— Понятно, — подытожил участковый. На него уставились две пары глаз. — Оснований для возбуждения дела нет, поэтому до свидания.

С этими словами он встал и ушел.

— Тьфу, — сплюнула баба Катя. — Совсем сдурели они там: скоро со школы в полицию набирать будут.

Надька пожала плечами и вздохнула: она не успела рассказать, из-за чего развелась с первым мужем.

Спустя шесть недель после таинственного исчезновения Кольки-алкаша история обросла новыми подробностями. Баба Катя охотно рассказывала всем желающим, как проснулась ночью от грохота да огня, вышла во двор, а там… Желающие послушать замирали, предвкушая нечто страшное, и старушка ни разу не обманула их ожидания. Кольку в ее рассказах уносили ангелы, черти, демоны, а потом, когда поток слушателей поиссяк, — и серые человечки.

Надька, когда-то давно прожившая с Колькой полгода — все то время они дружно пили и пели жалостливые песни на берегу речки, тоже урвала свой кусок славы. Она беззастенчиво врала о том, как чуяла — вот вам крест! Как знала, как знала, ночь не спала! — беду. Смахивала с жирно подведенных глаз несуществующие слезы и просила угостить женщину стаканчиком пива — жара-то какая.

В сельсовете делали вид, что знать не знают ничего о происходящем, но попа всё же решили позвать. На всякий случай. Хуже ведь не будет?

Поп — батюшка Андрей — принял вызов сразу же. Даже с затаенной гордостью. Не во всяком приходе, поди, черти водятся. В ангелов ему верилось гораздо меньше, чем в происки диавола. Потому батюшка обрядился пышно, подхватил кадило с баклагой свежеосвященной воды и позвал служку. Служка — Макс, сын Надьки, — вызвал друзей, те — родителей, и потому к поповскому шествию присоединилась едва ли не половина села.

Наверное, потому никто и не заметил, как рейсовый автобус привез из райцентра похудевшего, осунувшегося, но вполне живого Кольку с двумя детьми. Чернявые, смуглые — они совсем не походили на светлого мужичка. Девочка казалась чуть старше мальчишки, но вряд ли кому-то из них было больше пяти лет.

— Ну, пошли, пострелята, водички купим, — пробормотал Колька уцепившимся за его руки детям.

Собутыльники да дружки, если бы такое увидели, не поверили б глазам своим: их кореш покупал в ларьке на остановке не курево с пивом, а минералку. Без газа. Вот это самое пижонство — Бонакву, без газа, пжалста — и добило Миху. Без газа! Тудыть-растудыть, интеллигент! Без газа он минералку пьет — пьет, пока люди тут от жажды подыхают. С таким вот настроением и подошел Миха к старому другу, вместе с которым еще в пятом классе за школой пробовали уворованную у папки «Ватру».

— Здорово, Колян!

Колька аж вздрогнул от весомого хлопка по плечу. Миха, которого в голодный год съели бы первым, довольно гоготнул.

— Ты где был, бродяга? У нас тут кипиш такой пошел, у-у-у. Бабы говорили, тебя унесли то ли черти, то демоны.

Чернявая девчонка — она была посмелее — потянула Кольку за штанину. Он ласково погладил ее по голове.

— Ну-ну, Ирочка, сейчас пойдем. Миша, мне некогда, — он улыбнулся прямо в лицо шокированному Михе, — дети, сам понимаешь.

Миха, у которого было пятеро от трех браков, не понимал.

— С хрена ли? — прямо спросил он. — Ты за встречу зажал, чё ли?

— Я больше не пью, Миша. И тебе не советую.

Обогнув застывшего в прострации Миху, Колька повел детей домой.

В Любимовке было всего две улицы, но какие! Они вились по холмам, спускались к реке, сплетались в запутанный клубок, разобрать который могли лишь живущие в нем. «Прямо, направо, потом налево от дуба, а там под забором пролезете, налево — и дома, — объяснял Колька дорогу детям. — Не заблудитесь».

На том участке улицы, что спускался к реке — «прямо, направо», Колька и повстречался с почти крестным ходом. Батюшка Андрей, надо отдать ему должное, не сплоховал: тотчас окропил блудного сына и его детишек.

— Гляди, народ добрый, на чудо божие! — В семинарии батюшка пел громче всех, беря не талантом, а старанием. — Вернулся раб божий Николай! После молитвы нашей вернулся!

В толпе согласно загудели; служка Макс, зевавший всю дорогу, оживился и попробовал включить камеру на телефоне — он пытался стать видеоблогером. Надька отвесила сыну подзатыльник, оттерла попа в сторону и выступила вперед.

— Колечка! А мы ж уже и не чаяли! — Батюшка Андрей поймал себя на зависти такому голосу. — А я все глаза выплакала! Да где ж ты был, родненький?

Колька замялся: его смущали пристальные взгляды толпы. Расходиться никто не собирался — еще бы, такая новость! Это вам не украденный у завуча велик, это настоящая загадка. Сельчане, не пряча лиц и не понижая тон, обсудили Кольку, Надьку, батюшку, чернявых детей — цыганчата, как есть цыганчата, — ангелов, похищение, полицию, нового участкового, незамужнюю Верку, и пришли к выводу, что полиционеру пора жениться, а Кольке — объяснить, где он был.

— Я к сестре ездил, — Колька потряс зажатыми в его ладонях детскими руками. — Вот, за детками. Они одни остались, а я забрал.

Баба Катя, прятавшаяся где-то едва ли не под забором, не выдержала и выскочила вперед. Ее возмущение и желание реабилитироваться в глазах общины было сильнее гравитации.

— Какая такая сестра? Ты ж в соседнем дворе вырос, я же тебя вот такусенького помню! Ты у мамки один. О-дин.

— Да, да, — закивала Надька. — Один ты, одинешенек… — Только она приготовилась плакать, как ее прервали.

Девчонка, недовольная задержкой, рыкнула. В толпе кто-то ахнул, батюшка мелко перекрестился.

— Ирочка, уже идем! — всполошился Колька. — Катерина Ивановна, мой дом как? В порядке? Ключи на месте?

Перепуганная баба Катя затрясла головой: все, все на месте! А кастрюли она потом занесет. Колька подхватил детей на руки и зашагал вниз по улице, не обращая никакого внимания на расступающееся перед ним людское море.

Помимо службы в церкви и видеоблога Макс еще подрабатывал в сельском генделыке: приходил утром, мыл полы, убирал на улице. На мамку надеяться не приходилось. Только вот в сентябре, когда началась школа, вставать приходилось засветло — сначала в доме убраться да сварганить какой-никакой завтрак мелким, а там уж и на работу выдвигаться.

В то утро Макс не ожидал увидеть ничего удивительного. Шел и записывал на камеру новое видео.

— Ставим лойсы, пацаны, — он состроил самое зверское выражение лица, подсмотренное у батюшки, когда тот придумывал речь для первого звонка. — Ждите новое видео завтра! Я расскажу, как в нашем…

Его пылкую речь прервало появление дяди Коли. Тот бежал трусцой — красивый, нарядный: в алых шелковых шортах, которые и выглядели, и пахли советским союзом, в майке-алкоголичке, в кедах и скромных белых носочках с какими-то мультяшными мордами. Пропустить такое зрелище Максу не позволил его блогерский нюх. Презрев возможность опоздать на работу, он побежал вслед за бывшим алкашом, слухи о котором будоражили все село.

Дядя Коля обогнул дерево, добежал до реки и остановился, чтобы размяться. За выпадами его костлявых бедер наблюдал не только Макс — «зырьте, зырьте, это наш дядя Коля, тот самый, которого унесли ангелы… или демоны… Да, он бросил пить… И есть, ха!», — но и Миха с Санычем. Эта парочка культурно отдыхала у воды весь вечер, да так культурно, что у них не осталось сил добраться домой и пришлось ночевать там же, на скатерти-газете. Сейчас же они недовольно глядели на Кольку, пританцовывающего у их голов.

— С добрым утром! Миша, Александр Александрович, как ваше здоровье? Давно не виделись, — лучащегося бодростью Кольку хотелось удавить.

— Зашибись, — резюмировал Миха и полез по карманам за сигаретами. Саныча хватило лишь на вялый кивок.

— Миша, ты бы бросил эти привычки, — сказал Колька. Он выглядел искренне огорченным. — Ты же знаешь, какие люди хрупкие. Ну кому ты лучше сделаешь, если погибнешь через полгода? А? Если будешь идти домой немножко пьяненький, поскользнешься на льду, упадешь и расшибешь голову, попадешь в больницу и умрешь там от апоплексического удара? Лучше детками своими займись, пока есть время все поправить.

Миха выронил сигарету: он почувствовал весенний последний мороз, кусающий за щеки, скользкую накатанную дорогу…

— Э? — не понял Саныч.

— А вам, Александр Александрович, к моему сожалению, уже ничто не поможет.

Восхищенный Макс снял крупным планом ошарашенные лица Михи и Саныча и бросился бежать за дядей Колей.

— Это чё было, Мих? Че было-то?

Озябший не то от ночевки на сырой земле, не то от холодных слов, Миха только сплюнул зло. Вынул из кармана пачку сигарет — почти полную, еще курить и курить — отдал ее Санычу и потопал домой. К деткам.

Баба Катя считала себя хорошим человеком. Она никогда не сидела в тюрьме, не убивала и не воровала — назвать кражей прилипшие к рукам пакеты молока с ее родного молокозавода язык не поворачивался. Потому, как образец хорошего человека, полагала себя вправе следить за соседями. Вон Людка из первого дома: с виду приличная такая, училка, а дома палец о палец не ударит. Половики не выбиты, двор сорняками зарос, белье постиранное шестой день висит. Непорядок.

Поцокав неодобрительно, баба Катя уже собиралась навестить соседку, как увидела что-то гораздо интереснее.

По Колькиному двору — до забора у того руки еще не дошли, так что вся улица могла любоваться его общественной жизнью — бегали дети. Ну, дети как дети, в другой день баба Катя и не заметила б тех цыганчат. Но сегодня-то дети были раздетые! Бегали по чистеньким дорожкам, вот только на той неделе залитых цементом, сверкали розовыми пяточками и цветастыми трусиками.

Вот! Вот ее шанс оправдаться за историю с ангелами! После нее бабу Катю начали считать не обычной сплетницей, которая бесится от безделья, а слегка помешанной. В селе уже была одна сумасшедшая — Клавка-учетчица, прибитая кирпичом и с тех пор потерявшая остатки небольшого ума, — и становиться ее напарницей бабе Кате не хотелось.

В голове ее заиграла тревожная музыка из «Криминальной России» — сейчас-то таких передач уже не делают, боятся властей! — и баба Катя, пригнувшись, пошла к забору.

— Девочка! Девочка, как тебя зовут? — Она знала, конечно, что Колька объявил детей немыми, но верить на слово алкашу бывшему — ищите других дур.

Девчонка и ухом не повела: бегала за братом, шутливо щекотала его шейку.

— Девочка! А, чтоб тя черти съели. Как же Колька тебя зовет… Аня? Саня? Маня? Манечка!

Нахальная девица, гордо глядя черными глазищами на соседку, взяла брата за руку и подошла к забору.

— Манечка, а чего ж ты голенькая? — Баба Катя таким тоном говорила только с председателем колхоза и разнообразными инспекторами. Власть она не уважала, но побаивалась. — Холодно же, октябрь. Что ж вы такие раздетые… Не одевает, значится, вас дядька?.. А кормит хоть?

Девочка кивнула. Понимай, мол, бабка, как хочешь. Баба Катя же, не будь дура, сразу все и поняла: бедных детей не одевают, голодом морят — вон животы какие! рахит, как есть рахит! — а может и чего похуже делают. Свят-свят-свят.

— Манечка, девочка, хочешь пирожок?

Девчонка покачала головой.

— Ишь ты! — неприятно удивилась баба Катя. Пироги свои она считала эталоном пирогов и кому попало их не раздавала. — Не голодная, значится. Ну, беги в дом, беги.

Дети вприпрыжку побежали к новенькой двери — и где только он деньги нашел, — а соседка отправилась к Людке. Дела надо решать по порядку.

Соцработников в село приехало двое. Недовольная инспекторша рявкала на стажерку, неспособную ни отчет напечатать без ошибок, ни адрес точный найти. Вот из-за нее-то они и прибыли к дому Николая Егорченко не с самого утра, когда клиента можно брать тепленьким, а в часов десять.

— Хозяин! — робко стучала в свежие ворота стажерка. Она бы и через забор полезла, чтобы не слышать шипения начальницы, только тот слишком высок был. — Хозяин!

На лай невидимого пса вышла соседка — благообразная старушка, милая и улыбчивая.

— Ой! А вы из соцслужбы? Это я вам звонила, баба Катя.

— Гражданка, мы реагируем на любые сигналы, — фыркнула инспекторша. Ей было тяжело и душно в зимней шубе. — Сосед ваш дома?

Старушка бодро спустилась с крыльца и просеменила к калиточке.

— Нету. С детями на рынок пошел, значится, скоро будет. Рынок у нас раз в неделю, и то недолго. Я б тоже сходила, да сегодня спина побаливает.

Стажерка примостилась с краю лавки. Ей хотелось спать и назад в город, к своему любимому Владику, подальше от скучных разговоров и вопящих семей. Инспекторша, подозрительно оглядев деревянную лавку, достала из сумки пачку бумаг, отделила лист, подумала и достала еще один, расстелила их и села наконец. Баба Катя с интересом наблюдала за этими приготовлениями.

— А вы у нас в Любимовке, гляжу, в первый раз?

— Да.

— А часто детишек забираете?

Инспекторша только зыркнула молча.

— Вы ж не подумайте плохо, я просто за Анечку… за детей переживаю, — всполошилась баба Катя. — Что ж они тут… Как? С алкашом-то жить — как?

— Разберёмся.

— А еще, — понизила голос баба Катя, почти зашептала, навалившись грудью на заскрипевшую калитку, — я видала, как дети раздетые бегают. И то ж по двору! А дома как? А если… Ох, господи!

Инспекторша не ответила — сидела и прела в шубе, а стажерка и вовсе не слушала.

Вдали показался Колька. Он нес два пузатых пакета, раздувшихся от продуктов, а дети шли за ним, стараясь наступить на его короткую тень.

— Доброго дня. Вы ко мне?

— Ну, если вы Николай Егорченко — да. Мы из соцслужбы, — инспекторша сделала паузу, достойную оваций. Вставать она не торопилась.

— Да? — Он отпер ворота, запустил детей и повернулся к гостьям. — Тогда добро пожаловать.

К досаде бабы Кати никаких криков ни из двора, ни из дома не доносилось. А спустя час обе соцработницы, щебеча, как лучшие подруги, вышли из Колькиного двора и отправились к своей машине.

К ноябрю Кольку ненавидела половина села. Бывший алкаш заделался святошей: никто больше не слышал от него матерных частушек, на которые он был мастак; у него откуда-то завелись деньги — возможно, разгадка крылась в том, что он нашел работу; а еще он воспитывал племянников от сводной сестры. Бывшие собутыльники сначала все ждали, когда ж Кольке надоест ходить с постной рожей в церковь да бегать трусцой по утрам, а потом, когда он отшил всех старых друзей, озлобились. Они, может, тоже не хуже. Они, может, даже лучше него. Только вот им на голову ничего само не падает.

Вторая половина села к Кольке относилась с неприязнью. Ну никак он не тянул на приличного человека. Вот кто был его отцом? Птаха перелетная, голь перекатная. Покуролесил да исчез. А мать? Мать его кто? Верно, безотказная Милка, к которой шастало все село, царство ей небесное. И дети эти его… Так и зыркают глазами черными, так и норовят то босыми, то раздетыми по улице пробежаться. Звери безродные. Нет, не тянет он на приличного человека.

А Колька будто и не слышал ничего: ходил на заутрени, ездил в город на работу, обустраивал дом да строил детям площадку во дворе.

В субботу, когда в селе отмечали храмовый праздник, Надьку глодала тоска. Ей хотелось выпить. Деньги на детей еще не пришли, Макс, сволочь такая, свои прятал где-то, а у Саныча и привычки такой не было — на свои гулять. С Санычем они сошлись на почве взаимного уважения и обиды на Кольку и Миху. Миха, кстати, хоть пить ещё и не бросил, но предпочитал сидеть дома, под защитой жены, не подпускавшей к нему старых друзей.

Потому Надька с Санычем собрались и пошли по селу гулять. Высматривать жертву.

Жертвы не нашлось, намерзлись оба изрядно, потому Надька и предложила зайти к бабе Кате. Вдруг в долг даст?

— Ой, Надька, да что ты! — замахала руками баба Катя. Саныч топтался за забором, пока его Надюха искала деньги. Пробивная она у него. — Какие деньги? Я же только за свет заплатила, значится, долги в магазин отнесла. А до пенсии уж не знаю, как и прожить.

— Ну баб Кать, ну милая. Вы же знаете, я женщина честная, я…

— Знаю, Надюша, все знаю. Только денег нет. Можешь и не просить, — дождавшись, пока Надька вышла за калитку, баба Катя крикнула ей в спину: — А ты у Кольки попроси!

Саныч кивнул: а и попробуй, он же при деньгах.

Надька заколотила в выкрашенные веселеньким голубым цветом ворота. На новом кирпичном крыльце громоздились банки с краской, банки с бензином, банки с растворителем, доски, кисти, листы дсп, инструмент и прочая очень нужная мелочь.

Колька впустил их во двор, но в дом не позвал. Встал на верхнюю ступеньку — возвысился, решила Надька.

— Да?

— Коля, — у Надьки задрожал голос. Все же опера много потеряла без нее. — Только ты помочь можешь, Коля!..

Он молча ждал ответа. Надька зарыдала — громко, надрывно, — ее поддержали лаем псы. Любопытная баба Катя сунула нос в щель между досками нового забора.

— Помоги, Коля, детей в больницу положили, девочек моих. Деньги срочно нужны, — Надька и сама себе поверила.

— Не ври, Надежда. В порядке твои дети. Деньги тебе зачем? На выпивку?

Надька молчала и только ресницами хлопала. Ресницы у нее шикарные были, под стать голосу.

— На нее, — сам ответил Колька.

— Коля!.. Я не вру, ты же меня знаешь!.. Я женщина честная, ты знаешь!.. Ты же меня за честность полюбил, — Надька уже и сама не понимала, что говорит.

— Что ж, это твой выбор, Надежда, тебе с ним жить, тебе его искупать. Держи, — он достал из кармана яркую бумажку, втиснул ее в горячую ладонь Надьки и отвернулся, открывая дверь. — Больше не приходи. И тебя я никогда не любил — жалел.

Саныч утащил разъяренную женщину — та успела только плюнуть на дверь. Баба Катя поцокала языком и пошла звонить подружкам.

В генделыке собрались все свои: Саныч, Надька, Генка с Ленкой, расхрабрившийся в отсутствие жены Миха. Публика почище гуляла в заведении рангом повыше — в баре, единственном на три села.

— Тварь такая… Деньги мне сунул и через губу — «Я тебя пожалел», — жаловалась уже пьяненькая Надька. — Пожалел!.. Да он проходу мне не давал.

— Да Колька вообще скурвился, — буркнул Генка.

Саныч кивал и подливал водку в стаканы. Колькиных денег хватило на приличный стол: водка, нарезка колбасная, рыба жареная, сок в коробке и шоколадка дамам.

— А вы слыхали, что баб Катя о нем рассказывала? Она мне звонила, я, как услышала, так чуть не померла!

— Нет, — Надька махнула стакан залпом и даже не поморщилась. Миха только крякнул. — А что?

— Говорит, он детей голяком бегать заставляет по двору, а потом в дом заводит. Голыми, — сказала Ленка и покивала.

— И? — не понял Саныч.

— Ну что «и»? Пристает он к ним, вот что.

В такую гнусность все поверили разом и сразу. Ну, ведь не бывает так, чтобы человек обошелся без червоточины. И чем приличнее он с виду, тем страшнее его преступления.

— А я же знала… Я же как чувствовала, — завелась Надька. Тлеющая в ней ярость искала выход. — Он к моим девочкам приставал! А я все поверить не могла… верила ему, любила…

— Да ты что?!

— Вот нелюдь!

— Ля!

Надька всегда отличалась актерским талантом. Односельчане, дававшие ей в долг деньги, сами не понимали, как она умудрялась задурить им головы плаксивыми рассказами о больных детях, голодных днях и авансах с несуществующей работы. Вот и сейчас знавшие ее, как облупленную, друзья-собутыльники с открытыми ртами слушали историю о Кольке — не о том Кольке, с которым выпито было не меньше моря, а о другом — о хитрой и подлой твари, не знающей удовольствия большего, чем дети.

Фонари давно не включали, а им они и ни к чему были. Возмущенная пьяная компания шла к дому Кольки. «Окна разобьем, а там поглядим», — решила Надька. Об их намерениях слышал не только весь генделык, но и соседний бар. Кое-кто даже увязался следом: интересно же!

— Это тебе за меня, гадина! — завопила Надька и швырнула камень в дом. Тот упал где-то на дорожке.

— На! — Саныч бросал лучше, но и его камень не попал в окно.

На пьяном злом азарте они забросали дом камнями со всей округи. Собаки лаяли, баба Катя взволнованно ахала у ворот, Надька то плакала, то смеялась. Зрители наслаждались.

Колька не выходил. Окна не светились, и весь дом казался брошенным, нежилым.

— А ну, Генка, подсади!

Тяжелую ее фигуру поднять не смог ни Генка, ни объединённые усилия троих мужичков. Тогда Генка сам перемахнул через забор и открыл ворота.

Вот теперь Надька разошлась. Окна она била со всем удовольствием: лупила подобранной палкой по стеклу, ругалась по-черному и колотила по стенам и рамам.

— Вставай, тварь! Вставай! Н-на!

К дому стягивались соседи. Стояли они молча — никто не хотел стать первым возмутившимся. А может, и одобряли пьяную компашку.

Саныч окна бил методично: ударит лопатой на длинном черенке, а там, пока все осколки не выдавит, не отходил. Миха камни бросал вяло — ему некстати вспомнились злые Колькины слова. Генка с Ленкой чаще всего поступали так же, как и все. Вот и сейчас били окна без огонька.

А затем Надьке стало этого мало. Вот это и всё, что ли? За жизнь её несчастную, за все тычки и затрещины, за побои и оскорбления, за унижения и боль, за нелюбовь и равнодушие — десяток стекол? Она била не окна. Она лупила по наглым рожам, по приносящим только боль рукам, по лицам предателей, — и в закружившейся карусели осколков ей виделись хохочущие рты. Они смеялись над ней, над Надькой с Дач, над крепко пьющей бабой, с которой никогда не случалось ничего хорошего и никогда не случится. И ждать ей нечего, потому что жизни ей отсыпано не так уж и много, и та уже опостылела, чтоб она пропала, проклятая, «что ж, это твой выбор, Надежда».

— Мой выбор, Коля… Мой! — Потом она и сама не могла объяснить, почему сделала то, что сделала. Ее будто под руку кто вел. А вокруг, в темноте, словно серые тени шныряли — мелкие, рогатые. Допилась.

Надька подхватила с крыльца банку и бросила ее в окно, прямо в беленькие занавески. Саныч ухнул, подхватил сразу пару банок побольше и тоже закинул их внутрь. Генка с Ленкой поддержали.

А вот кто швырнул в дом зажигалку — не признался никто.

Темный дом вспыхнул сразу. Из окон вверх поползли толстые дымные змеи, обвили крышу и зашипели на людей. Пламя трещало так громко, что закладывало уши. От жара и ужаса у Надьки заалели щеки, и она бросилась бежать. В толпе молчали: в широко открытых глазах соседей и зевак плясал огонь, прыгал по стенам, ластился о крышу ласковой рыжей кошкой.

Саныч стоял прямо напротив двери, опустив руки. А потом, как ошалелый, врезался в дверь плечом, да так и провалился внутрь. И больше уже не вышел.

— Да что ж вы стоите? — первой опомнилась баба Катя. Ей, пережившей многое, было не так страшно. — Тушите! Людка, возьми шланг! Генка, хватай ведра!

Они тушили пожар долго, но огонь оказался сильнее. Он сожрал дерево, стекло, пластмассу, бумагу, ткань и людей.

Разлетающийся пепел ложился на головы и плечи серым снегом. Вверх от провалившейся крыши поднимался дым, и на фоне этого дыма — белое на белом — все вдруг увидели три крылатые фигуры. Они поднялись снизу, от обломков дома, покружились над осиротевшим подворьем, подхватили вялое тело ничуть не обгоревшего Саныча и взмыли вверх. Одна большая тень, а две поменьше. Белые и с крылами.

— И никто же опять не поверит, — вздохнула баба Катя.

Скопление Сфер (автор Максим Тихомиров)

Кровь в невесомости собирается в шарики цвета рубина.

Шариков было много. Казалось, кто-то рассыпал бесконечно длинную нитку рубиновых бус и остановил время, заставив бусины застыть в воздухе страшноватой фрактальной сферой.

Тело Тополя висело в центре отсека, раскинув руки крестом и запрокинув голову. Волосы пушистым облаком обрамляли бескровное лицо. Черным провалом зияло перерезанное горло.

Тополь был абсолютно наг. Ива судорожно сглотнула, с трудом оторвав взгляд от гладкой кожи там, где полагалось быть признакам пола.

Одинокое перо, белое с мелким крапом бисеринок крови на нем, неспешно кружилось вокруг тела, вращаясь вокруг своей оси.

Крыльев не было.

Кто-то, перерезавший Тополю горло, аккуратно отсек их у самых лопаток. В глубине страшных ран тускло белела кость.

Натянутые между условными стенами и не менее условными полом и потолком желтые ленты четко отделяли куб пространства, наполненный хаосом, смертью и преступлением, от упорядоченной скуки привычного бытия.

Место преступления в трехмерной сетке координат.

Коронер неторопливо водил из стороны в сторону голографическим сканером, фиксируя положение тела в пространстве. Совсем недавно, когда человечество еще не поднялось со дна гравитационного колодца Колыбели, для этого достаточно было обычного куска мела.

— Узнаете его?

Голос комиссара заставил Иву вздрогнуть. Она часто заморгала, смахивая с ресниц навернувшиеся слезы, которые разлетелись во всех направлениях к вящему недовольству экспертов, облепивших все поверхности отсека в кропотливых поисках улик.

Она кивнула. Комиссар смотрел на нее в упор, прищурив здоровый глаз. Второй скрывался под наростом голокамеры, подмигнувшей Иве красным огоньком в знак того, что ведется запись.

— Пожалуйста, вслух, — напомнил комиссар.

Для протокола, вспомнила Ива. В горле пересохло, и у нее не сразу получилось выдавить из себя:

— Да, узнаю. Это Маркус Тополь. Так его звали… раньше.

— До пострига и модификации? — уточнил комиссар.

— Да, — сказала Ива.

Про себя она называла эту процедуру иначе.

Оскопление. Да. Именно так это и следовало бы называть.

— Кем вам приходился покойный?

Покойный.

Вот оно. Слово наконец прозвучало, окончательно исключив Тополя из мира живых. Иве захотелось взвыть — и выть долго и тоскливо, чтобы все услышали о ее горе и осознали всю тяжесть ее утраты.

В душе она выла с той самой минуты, когда в ее дверь постучали с крайне виноватым видом смущенные полицейские.

Вслух же она сказала:

— Мы были…

Комиссар приподнял бровь. Ту, что над здоровым глазом.

— Супругами? Любовниками? Родственниками? Отвечайте четко, пожалуйста.

Ох уж эта нетерпеливость и желание помочь. Впрочем, комиссару и так все известно. Ему просто нужны ее показания для дела, и он всячески старается ускорить процедуру опознания, чтобы не терять времени на пустые формальности.

— Мы были близки, — сказала Ива.

Разве скажешь иначе?

Однако комиссару этого явно было мало.

— Насколько близки? Уточните, пожалуйста, степень близости и родства. Для протокола, — он развел руками, всем видом показывая, что весь этот допрос не его идея.

Вырвавшись из тенет гравитации, человечество даже спустя несколько поколений оставалось верно привычным стереотипам поведения, закрепившимся, похоже, на генетическом уровне. Вот и сейчас неуместный в невесомости жест привел дородное тело комиссара в движение, закрутив вокруг продольной оси. Странно, на новичка в Пространстве он вовсе не похож. Может быть, последователь новомодного движения традиционалистов, лелеющих общечеловеческие традиции социального поведения? Да вроде бы возраст уже не тот…

Впрочем, комиссар быстро пресек размышления Ивы на свой счет: скупым отработанным движением рук погасил инерцию вращения и вновь замер прямо перед ней. В лицо Иве вперился хищным взглядом уродливый нарост камеры.

А, игра на публику, догадалась Ива. Этакий свой в доску простецкий парень. Дескать, ничего личного, процедура требует, и все такое…. В меру неуклюжий, в меру архаичный — одни усы эти чего стоят. Однако это работает, признала Ива. Располагает к откровенности. Ну-ну.

— Мы состояли в любовной связи в течение пяти лет, — сказала она. — Пока Тополь не…

Оказывается, она все еще не готова была говорить на эту тему с посторонними. Даже спустя все эти годы.

Даже после тысяч часов одиноких разговоров с самой собой.

— Вы имеете в виду, пока Тополь не вступил в Крылатое Братство?

Сообщество скопцов. Так будет вернее.

— Именно, — сказала она вслух.

— Запишем: гражданский брак… Что сподвигло его на этот поступок?

Аборты.

Чертовы аборты, будь они прокляты. Она считала, что еще не дозрела до материнства, что еще молода, и что у нее впереди еще много всего замечательного, на чем материнство неминуемо поставит крест. Он был идейным противником контрацепции во всех ее проявлениях и искренне считал детей плодами любви и показателем серьезности отношений. Он так хотел взвалить на себя весь непомерный груз ответственности, что она так и не решилась расстроить его. Расстроить своим нежеланием иметь от него детей.

Ива считала это лишь временной мерой — ведь у них все складывалось просто прекрасно! Ей так многое хотелось успеть, так многое увидеть, пока они оба еще молоды и не обременены потомством… Она была послушной женщиной своего любимого мужчины, отдаваясь ему вся, без остатка, и он платил ей тем же. Она не предохранялась, угождая его желанию. Просто шла и тайком прерывала беременность, пока та не стала заметной, и жила с ним дальше душа в душу самой насыщенной, головокружительной и замечательной жизнью, от которой брала все.

Маркус был терпелив и стоически переносил то, что считал проявлением воли высших сил, втайне списывая отсутствие детей на собственную мужскую немощь, которую почему-то была неспособна выявить современная медицина. Он любил ее, а она любила его больше всего на свете.

Так продолжалось долго, и могло бы продолжаться вечно.

Но он узнал.

И все кончилось в один день.

Тополь просто ушел, не говоря ни слова. В тот же день, к вечеру, она получила посылку от него. Письма к посылке не прилагалось. Вскрыв контейнер, Ива впервые в жизни упала в обморок, что в условиях нулевой гравитации было практически невозможно. Видимо, это все же была истерика, потому что следующую неделю она почти не помнила из-за действия транквилизаторов, которыми заботливо потчевала ее строго по часам приставленная к ней сестра милосердия из Ордена Смирения и Благодати.

Впоследствии она видела его лишь издали — на массовых служениях, среди сотен и тысяч таких же бесполых существ, как и он сам: с просветленными взглядами и печатью сопричастности к делу Господнему на челе.

Она страстно ненавидела его и себя очень долгое время.

А теперь Тополь мертв.

И ей некого в этом винить, кроме себя самой.

Комиссар терпеливо ждал ее ответа.

— Может, спросите у него самого? — сказала она и горько рассмеялась.

Комиссар странно посмотрел на нее здоровым глазом, но спросил лишь:

— Как по-вашему, кто мог совершить убийство?

— А разве все происходящее в Скоплении не фиксируется камерами слежения? — спросила Ива.

Раздраженное пожатие плечами послало комиссара в сложный штопор, из которого он вышел, развернувшись по отношению к Иве кверху ногами. Лицо его при этом оставалось на одном уровне с ее собственным. Она чувствовала запах крепкого табака, исходящий от его волос и одежды.

— Закон двадцать девятого года от Основания, будь он неладен! — проворчал комиссар. — Защита права граждан на конфиденциальность личной жизни. Проклятые крючкотворы так все повернули, что интересы общественной безопасности превратились в пустой звук. Нам давно уже приходится заниматься расследованием по старинке: ходить, вынюхивать, расспрашивать… Хорошо еще, что преступления в Скоплении так редки, а тяжкие редки исключительно. Впрочем, так недолго вообще весь навык потерять… Простите, — спохватился он. — Я вовсе не имел в виду…

— Что вам лишний раз не помешает тренировка? — продолжила его невысказанную мысль Ива.

Комиссар смутился окончательно.

— Вы не оскорбили мои чувства, комиссар, — сказала Ива. — Я прекрасно вас понимаю и сочувствую вам в ваших переживаниях по поводу несовершенства нашей системы охраны прав и свобод граждан, мешающей свершиться правосудию.

Комиссар впервые взглянул на нее с чисто человеческим интересом.

В то время, когда он не напускал на себя необходимую, по его мнению, настоящему сыщику важность, не делал поминутно стойку и не подозревал всех и каждого в пределах досягаемости и вне ее, он вполне мог сойти за обычного человека: немолодого, усталого и не вполне понимающего, чем и для чего он занят в век изобилия и благодати, когда преступления почти прекратились из-за отсутствия материальных мотивов для того, чтобы их совершать.

Впрочем, нематериальные мотивы никто не отменял и в Золотой Век. Личная неприязнь, ненависть, корысть, ревность… Человек оставался человеком, даже сделавшись возможностями своими равным богам.

Комиссар редко встречал понимание среди других людей. Возможно, потому, что с другими людьми он встречался в основном по долгу службы, и все общение с ними сводилось для него в основном к допросам и снятию показаний.

Комиссар был одиноким и глубоко в душе несчастным человеком, хотя умело скрывал это от окружающих.

И вот теперь он неожиданно встретил вдруг понимание со стороны человека, только что пережившего смерть близкого и вынужденного отвечать на вопросы комиссара у еще не остывшего тела бывшего возлюбленного.

Это было удивительно.

Тем более удивительным было то, что человек этот был женщиной, и женщиной привлекательной.

В расширившемся здоровом глазу комиссара Ива увидела свое отражение. Изящная стройная женщина в умело подчеркивающей фигуру, но не стесняющей движений одежде, с правильными чертами лица, аккуратно уложенными темными волосами и яркими зелеными глазами, в которые так и просилась чертовщинка для завершенности образа, но которые сейчас переполняли усталость и скорбь.

Она была хороша и знала, что хороша.

Она заметила интерес комиссара, который не имел ничего общего с профессиональным, как замечала внимание мужчин и прежде — много, много раз, принимая его как должное, купаясь в нем, теша им свое самолюбие и используя изредка, чтобы поддразнить Тополя, когда ей казалось, что тому для оживления их отношений не помешала бы небольшая встряска.

Тополь был от нее без ума. Он был горд тем, что Ива была с ним, и страшно ревновал ее ко всей мужской половине населения Скопления — по поводу и без.

Тополь принадлежал ей. Весь. Целиком. Навсегда. Навечно.

И она так и не смогла понять, как он мог уйти.

У нее был мотив.

— Я не знаю, кто мог бы совершить это ужасное злодеяние, комиссар, — сказала Ива. — Маркус всегда был душой любой компании. У него не было врагов. И я не думаю, что они могли у него появиться после вступления в Братство.

Комиссар, погруженный в свои мысли, мало относящиеся к делу, задумчиво кивнул, кувыркнувшись в воздухе и даже не заметив этого. Потом, спохватившись, сориентировал себя относительно собеседницы.

— Не смею вас больше задерживать, — сказал он. — Примите мои глубочайшие соболезнования в связи с кончиной вашего… Вашего…

Он никак не мог подобрать подходящего слова. Ива помогла ему.

— Я просто любила его, — сказала она. — Любила так сильно, как никто никогда не любил.

Потом Ива все-таки разрыдалась, и ей пришлось уйти, чтобы окончательно не нарушить работу следственной группы градом своих запоздалых слез.

Комиссар провожал ее задумчивым взглядом.

Эксперты закончили работу, и тщательно упакованное в черный пластиковый кокон тело отбуксировали в морг.

Жадные раструбы пылесосов собрали кровавые бусины.

Все до единой.

Желтые ленты едва слышно шелестели в потоках искусственного ветра от вновь включившихся вентиляторов.

На похороны Ива не пошла.

Едва она представляла себе безмолвную скорбную толпу с блаженными лицами, все эти ряды плотно сомкнутых спин с горбами сложенных крыльев между лопаток, выпирающими сквозь свободные, черные сообразно случаю одежды, как ее начинало колотить, и приходилось снова и снова лезть в аптечку за дозой успокоительных. В конце концов она впала в некую разновидность кататонии, перестав воспринимать окружающее как реальность, и погрузилась в призрачный мир своих грез.

В этих грезах они с Тополем занимались любовью в гулком пространстве огромного зала, среди вращающихся вокруг них скомканных звериных шкур, у ребристого шара камина. Отблески пламени, бьющегося в воздушных потоках из скрытых защитными экранами форсунок, расчерчивали влажную кожу их разгоряченных тел рисунком из черно-багровых полос. Они были сильны и страстны, как молодые тигры, овладевая друг другом снова и снова во все расширяющемся облаке капель их общего пота, пологом тумана скрывшим их наготу. Она чувствовала вкус и запах его кожи, билась всем телом навстречу его неутомимым толчкам и в какой-то момент ощутила, что в ней зарождается новая жизнь.

Она видела себя, Тополя и незнакомых ей детей, мальчика и девочку, нежащимися в мягком ультрафиолете искусственного светила над гигантским шаром внутреннего моря в Центральной сфере Скопления. Она не знала имен детей, не знала, сколько им лет, но их поразительное сходство с ней самой и Тополем не оставляло сомнений в их происхождении. Все вместе они смеялись, дурачились и погружались в теплые воды сквозь вечный штиль вечного лета.

Были и другие сны.

Во всех этих снах она была абсолютно счастлива.

Когда двое суток спустя в жесточайшей ломке она вышла из состояния блаженной эйфории, все давно уже было кончено. Печь крематория обратила тело того, кто когда-то давно был Тополем, в жирную золу. Его братья по ордену, кружа в ритуальном танце на раскинутых белоснежных крыльях, любовно подкормили этой золой цветущие шары розовых кустов в уютном зале странноприимного дома, что ждет гостей сразу при входе в монастырскую сферу Скопления.

Дело об убийстве приостановили вследствие недостатка улик и отсутствия мотивов либо возможностей у подозреваемых.

Комиссар время от времени навещал Иву, исправно держа ее в курсе расследования. Его визиты не прекратились и тогда, когда дело окончательно застопорилось и было передано в архив до появления новых фактов, которые могли бы пролить на него свет.

Вскоре беседы их приобрели совершенно не связанный с работой комиссара характер. В какой-то момент Ива нашла утешение в его объятиях. Однажды, вдыхая во время любви запах табака, прочно поселившийся в седеющих волосах комиссара, она поняла, что история с Тополем осталась для нее в прошлом.

Ива продолжала жить дальше.

Она родила комиссару двоих детей, мальчика и девочку. Все вместе они проводили выходные над необъятной сферой внутреннего моря, окунаясь в его теплые воды и покрываясь ровным загаром под лучами искусственного солнца. Все они были счастливы, и продолжалось это очень, очень долгое время.

В один из дней много лет спустя, когда дети давно уже выросли и покинули родное гнездо, сильно постаревший, но все еще крепкий телом комиссар отдыхал после любви в измятой страстью постели. Он давно вышел в отставку; его камера была утилизирована, а все записи ее стерты за истечением срока давности дел, которые ему пришлось вести. Теперь комиссар мог наблюдать за своей любимой двумя настоящими глазами, как и пристало полноценному мужчине.

Обнаженная Ива приводила в порядок прическу, повиснув у зеркальной сферы. Комиссар любовался плавными линиями ее фигуры, с годами не утратившей своей стройности, а лишь еще более соблазнительно округлившейся в нужных местах, чувствуя, как в чреслах вновь просыпается желание.

Он уже потянулся было к жене, стремясь разделить с ней плотское проявление своих к ней чувств, как вдруг увидел нечто, заставившее его мигом забыть о том, о чем мужчины обычно не забывают ни на минуту.

Пробиваясь сквозь шелк наволочек, из одной из подушек, на которых он отдыхал, восстанавливая силы, пробивалось перо.

Белое, как снег.

С несколькими крошечными пятнышками бурого цвета.

Комиссар моргнул и пригляделся получше.

— Любимая, — позвал он, пока еще нерешительно.

— Еще мгновение, дорогой, — отозвалась Ива, не оборачиваясь. — Ты такой жеребец!

— Да, но… Я не об этом, собственно, хотел… — Комиссар медленно вытянул перо из подушки и поднес к близоруким глазам, разглядывая его.

— Вот как? Жаль, — сказала Ива. — А я бы очень даже вполне. Что ж так?

Она обернулась.

Комиссар молча протянул ей перо. Ива приняла его и повертела в пальцах.

— И что? — спросила она, глядя ему в глаза.

Комиссар готов был поклясться, что голос ее не дрогнул, зрачки не расширились, и внезапная дрожь не пробежала по телу.

— Эти подушки, — начал он. — Что в них?

— Перья, разумеется, — ответила Ива. — Ты же и сам видишь, любимый.

— Но… Откуда?

— Преимущественно из крыльев, — сказала Ива, разглядывая перо. Поднесла к лицу, вдохнула его запах. Провела им по щекам, зажмурившись от прикосновения. Коснулась губами.

— Мя-ягкое… — тихонько протянула она. — Но может быть жестким. И даже острым, как сталь… Я уже и забыла…

Комиссар оторопело смотрел на нее.

— Из крыльев? Но… Ведь не с Земли же везли перьевые подушки твои предки?!

— Разумеется, нет, — рассмеялась Ива. — Во времена Исхода было уж точно не до подушек. Да и птиц к тому времени уже не осталось. В Скоплении их, кстати, тоже нет. Их пытались клонировать, но они так и не приспособились к невесомости.

— Но тогда… — холодея, начал комиссар.

Ива подлетела к нему и угнездилась на краю постели, совсем рядом. Она улыбалась.

— Да, любимый. Я же вижу, ты уже сам обо всем догадался.

Комиссар порывисто сел в постели, тут же запутавшись в простынях.

— И все это время?.. — Он в крайнем раздражении попытался освободиться от пут, но резкость его движений привела лишь к тому, что простыни спеленали его еще туже.

— Да, любимый. Все это время, — ответила Ива. Она была совершенно спокойна, и это напугало комиссара больше всего.

— Но почему? — закричал комиссар.

— Я любила его больше всего на свете, — просто ответила Ива.— А он ушел. Разве женщине нужна другая причина?

Комиссар, отчаянно дергаясь в коконе из перепутанных простыней, открыл было рот, собираясь то ли что-то сказать, то ли закричать, то ли позвать на помощь, но Ива очень плавно провела рукой поперек его горла, и комиссар захлебнулся чем-то соленым и теплым, как воды внутреннего моря.

Конвульсии и реактивная сила бьющих из пересеченных сонных артерий ярко-алых струй, которые тут же распадались на шарики рубиновых бус, носили тело комиссара по жилой сфере несколько долгих минут, пока оно не замерло, наконец, в ее центре.

Ива, удостоверившись, что жизнь окончательно покинула тело, поцеловала перо, теперь ярко алое, чуть влажное и соленое, и вызвала полицию.

Суд оправдал ее полностью.

Согласно закону двадцать девятого года от Основания, запись событий в помещении, где произошло убийство, не велась.

Свидетелей преступления не было.

Состояние аффекта от разоблачения убийцы своего первого мужа было расценено в качестве смягчающего обстоятельства.

Ива была чертовски привлекательной женщиной, беззаветно любившей супруга, оставившего ее ради служения Господу, и не одарявшей своей благосклонностью прочих мужчин до тех пор, пока тот, кто звался в миру Маркусом Тополем, был жив.

В глазах общественности у комиссара, несомненно, был мотив.

Сам комиссар сказать в свое оправдание ничего не мог.

Извлеченные из подушек перья были бережно переданы Крылатому Братству и помещены в сферический ковчег, хранящийся в мавзолее монастыря.

Брат Тополь решением Синодального Собора был объявлен великомучеником и причислен к лику святых.

Аромат роз, удобренных его прахом, по словам верующих, чудесно исцеляет мигрени и телесную немощь.

Весть об этом разносят по другим Скоплениям посетившие монастырь паломники, умножая славу Крылатого Братства и славя имя брата Тополя среди бесчисленных искорок человеческих поселений, рассеянных среди звезд.

В свой последний день в миру Ива, решившая обрести душевный покой в служении и молитвах за стенами монастыря, готовилась к принятию пострига.

Она неспешно облетала жилую сферу, бывшую ей домом столь долго, касаясь любимых вещей, сопровождавших ее всю ее долгую жизнь, и прощаясь с ними.

У неприметного настенного шкафчика она задержалась надолго, не решаясь открыть его. После некоторых колебаний на свет был извлечен некий прозрачный сосуд, давным-давно присланный ей возлюбленным, который покинул ее ради служения Всевышнему.

Ива поднесла сосуд к лицу, разглядывая то, что навеки застыло в фиксирующем геле. Что ж, более наглядного символа отказа от страстей и соблазнов мира и быть не могло.

Она усмехнулась.

Ей предстояло проделать с собой нечто подобное, чтобы доказать Сестрам свою решимость отречься от всего плотского, оставив его в прошлой жизни вместе с именем, надеждами и несбывшимися желаниями.

Перед зеркалом, раздевшись донага и в последний раз в жизни приняв непристойную позу с широко разведенными в стороны ногами, Ива скорняжным швом, через край, зашила суровой нитью свое женское естество и залила грубый шов заживляющим гелем.

За все время этой процедуры она не проронила ни звука, и ни одна слезинка не покинула ее глаз. Ива стоически приняла искупительную боль — лишь до крови прикусила губу.

Прикрыв строгими одеждами свою плоть, лишенную теперь главного признака пола, а также источника всех бед и соблазнов, Ива взглянула в глаза своему отражению.

В яркой зелени ее глаз плясали чертики.

Какой-то бесконечно короткий миг Иве казалось, что гладкую кожу ее высокого лба прямо над глазами стремится прорвать изнутри пара острых рожек, на мгновение придавших ей дьявольски соблазнительный и совершенно непристойный вид.

Не выдержав, она рассмеялась, и иллюзия пропала.

— Никуда не годный настрой для начала новой жизни, — сказала Ива, улыбаясь своему отражению. — Плоть умерщвлена. Пора начинать учиться смирению. Кстати, черное мне очень к лицу.

Ива выпорхнула наружу и помчалась бесконечными коридорами Скопления Сфер, взяв курс на обитель Сестер Ордена Смирения и Благодати, которых народ звал за глаза просто Сестрами Боли.

Совсем скоро она затерялась среди праздной толпы, без следа растворившись в повседневной мирской суете.

Повести

Ветровой (автор Светлана Зотова)

Низкое, набрякшее свинцом небо недовольно заворчало, как мохнатый пёс на привязи, затем протяжно и раскатисто взревело, и всклокоченные ряды мрачно-клубящихся туч обрушили на город мутную стену дождя.

— Чёрт, чёрт, чёрт! — скороговоркой, в отчаянии, выругалась Ленка и побежала, пошатываясь и подворачивая ноги — красивые высокие каблуки её стильных замшевых сапог явно были не предназначены для таких стремительных марш-бросков по влажному, покрытому коркой гнилой листвы асфальту.

Лило как из ведра. Струи холодной воды скатывались по её кожаной мини прямо на колготки. Мокрый капрон противно облегал бёдра и колени, моментально застывая ледяной коркой. Ленка уже не чувствовала напрочь промокших ног. Но беспокоила ее не перспектива простудиться, а тот факт, что она не успеет добежать до дома, и её стильные замшевые сапоги и приталенная изящная куртка-дубленка с меховой оторочкой по капюшону превратятся в размокшие деформированные тряпки. Вот что с ними тогда делать, а?

Увидев приоткрытую дверь ближайшего магазина, Ленка пулей ввинтилась в толпу каких-то унылых и стрёмно одетых бабок, что стояли каменными пучеглазыми истуканами у самого входа.

— Да пропустите же! — яростно крикнула Ленка, понимая, что привычная питерская вежливость не спасёт её от ливня. Однако никто не расступился, давая дорогу. Все делали вид, что Ленка либо призрак, либо коллективная галлюцинация, в общем — явление, нисколько не заслуживающее внимания, и реагировать на которое — всё равно, что признать себя на людях психом, что и не лечиться к тому же.

Отчаяние Ленки достигло крайнего предела, и она стала протискиваться под козырёк, усердно работая локтями, в надежде как можно быстрее попасть туда, где было бы гарантированно сухо.

Недовольный ропот, тычок в спину и глухо сказанное «совсем обнаглела, хамка» она проигнорировала.

Очутившись в крохотном зальчике полуподвального магазина, Ленка быстро стянула с себя куртку и стала её энергично встряхивать. Во все стороны полетели сверкающие, как алмазы, крохотные капельки.

Толпа у входа всколыхнулась, как бурное море, и раздался недовольный старушечий визг:

— Девушка, что вы себе позволяете! Вы тут не одна!

Ленка сделала вид, что она глухая, быстро накинула на плечи куртку и перехватила половчее кожаный ремень маленькой черной сумки, куда никак не могла поместиться её любимая трость, из-за которой она в последнее время и рисковала ходить без зонта.

Трость — классный и очень стильный аксессуар, но если ты не ездишь в своём авто или не катаешься за бешеные деньги в такси, то очень быстро начинаешь изнемогать под тяжестью этой модной побрякушки, которая за что только не цепляется в толпах, что шныряют в метро.

Можно было бы купить зонт-малютку, который, сложившись втрое, поместился бы в сумочку, но такие зонты ломались чуть ли не после первого хорошего ливня, да и не защищали толком от дождя.

Бедная Ленка поначалу ещё билась за равновесие между удобством и красотой в своей одежде и аксессуарах, но потом сломалась и выбрала красоту. Последней каплей, склонившей чашу весов, стало замечание её подруги (уже бывшей), что только внушаемые дурочки в таком холодном, сыром и ветреном городе, как Питер — гонятся за модой и ходят круглый год в обуви на высоком каблуке и в колготках.

Ленку и до этого возмутительного высказывания многое коробило в поведении Маши, особенно её самоуверенность в сочетании с тем, что ходила она не пойми в чём — вечный спортивный стиль, вечные кроссовки. И заботливой подругой она не была: когда Ленка ругалась со Славой, а потом искала поддержки у Маши, та очень быстро весь разговор сводила на тему, что «так жить нельзя, и не послать ли тебе Славика в пешее эротическое путешествие?». Ленка всё это долго терпела, потому что, как ни крути, но Маша её внимательно выслушивала, рот не затыкала и не уклонялась от общения, сославшись на внезапные неотложные дела, которые нужно сделать срочно-срочно, как говорится, «уже вчера».

Но пассаж о дурах и моде, который Маша выдала после очередной длинной Ленкиной сентенции о том, как она устала держать баланс между удобством и красотой, Ленку окончательно добил. В один миг она поняла, что Маша ей никакая не подруга, что советует она дичь и бяку, и, самое главное, делает это специально, чтобы Ленка стала ходить, как чучело, в унисексе и спортивных шмотках, превратившись в серую мышку, которую мужчины в упор не видят, и на ее отношения со Славой это тоже повлияет, причём не в положительном ключе.

Только в магазине Ленка почувствовала, насколько она промёрзла. Колени ныли от холода, кожа ног покрылась противными мурашками и зудела. Бабки мерзко наушничали о Ленкином поведении за её спиной. Она старалась не прислушиваться к ядовитому шипению и бездумно рассматривала витрину. В какой-то момент она отвлеклась от созерцания бутербродов, сыра и нарезок колбасы и увидела своё отражение в стекле витрины. На неё смотрело лохматое блондинистое чудище с красным носом и безобразными чёрными разводами вокруг глаз.

«Ну я и уродина», — подумала Ленка и судорожно, онемевшими от холода пальцами, попыталась открыть сумочку, чтобы достать расчёску и причесаться. Однако руки ее совсем не слушались, она не смогла даже ухватиться за бегунок молнии. Противный бегунок, словно маленькая золотая рыбка, выскальзывал из её пальцев, как из дырявого невода.

В отчаянии Ленка сунула руку в карман куртки и молниеносным движением выхватила носовой платок.

Она наскоро, кое-как, стёрла разводы туши с лица и тут же накинула капюшон на взлохмаченную мокрую голову.

— Фу-у-у-ух! — с гигантским облегчением выдохнула Ленка.

«Теперь никто моё безобразие не увидит», — подумала она, стараясь выкинуть из головы противных бабок, не менее противную Машу и ливень. Ведь скоро она будет дома, а там… Там надо скорее прибраться и готовить ужин, чтобы успеть к приходу Славы.

Ленка промаялась в душном вонючем магазине как минимум полчаса. Она полностью согрелась, но вконец измучилась. Надо бежать домой! Cегодня у Славы короткий день, он рано придёт. А в квартире тот ещё бардак! Ох, переезд — такая морока: всегда образуется столько уборки и всплывает множество неудобных бытовых мелочей, о которых в обжитой квартире и не думаешь.

Ливень притих, и питерское небо просветлело.

Ленка выскочила на улицу, кое-как растолкав отвратительно-медлительных бабок, и быстрым шагом пошла домой, к большой сталинке, что так выгодно расположилась в пяти минутах ходьбы от метро.

Подойдя к парадной, Ленка задрала голову, высматривая окна квартиры. Вот они — на восьмом этаже, под самой крышей. Ленка улыбнулась. Наконец-то у них со Славой есть жилье. Их собственное жильё! Прощайте, съёмные халупы и бесконечные переезды!

***

За окном стремительно темнело. Сильные порывы ветра раскачивали облыселые кроны деревьев, которые отсюда казались игрушечными, хотя и не такими маленькими и жалкими кустиками, как с двадцатого этажа панельки-высотки.

Ветер разгонял подслеповатую питерскую тьму, рвал в клочья зыбкий сизый туман, что грязноватой пеленой завесил двор, соседние дома и сквер у самого метро. Изморось опять превратилась в полноценный дождь, что наискось ударил в оконное стекло и забарабанил по металлическому карнизу.

Ленка вздохнула.

Она раньше любила все времена года, даже позднюю осень и бесснежную слякотную зиму, каким был декабрь в этом году. Но в последнее время питерская тьма, грязь и сырость безумно угнетали её, навевая уныние и непонятную тревогу.

И это было так странно и непривычно. Словно Ленка утратила что-то… что-то очень важное.

Время от времени в Ленкину голову приходила неприятная и пронзительно-беспощадная мысль, что живёт она неправильно, заставляет себя делать то, что ей не по душе, из-за чего она и растеряла большую часть своего жизнелюбия и непринуждённой весёлости.

— И дальше будет только хуже, — вкрадчиво нашёптывала коварная мысль, — ведь ты знаешь, что когда-нибудь станешь унылой тридцатилетней тёткой, а потом будешь как твоя мать, которую не радуют ни красивые шмотки, ни косметика, ни сериалы, ни даже встречи с подружками, и что ходит с каменным равнодушным лицом человека, потерявшего всякую радость в этой жизни, и, по сути, уже не живёт, а кое-как существует, чисто по инерции, совершенно не понимая, зачем он здесь, и тайно мечтая однажды уснуть и не проснуться.

И каждый раз, когда Ленке думалось такое, её прошибал холодный пот, и она отчаянно гнала эту жуткую мысль, которая столько знала про Ленку и ее мать. Гнала из последних сил, потому что за этой жуткой уродиной с ее змеиными нашёптываниями стояли её товарки — еще более жуткие и откровенные мысли, думать которые было просто невозможно, они сводили с ума.

Ленка очнулась от громкого шкворчания стейков.

Она вздрогнула и с усилием заставила себя оторваться от созерцания закатного неба над соседними крышами. Ветер гнал по небу слоистые сиреневые облака, которые топорщились, как перья невиданной небесной птицы, и постоянно меняли свои очертания. Временами в облачных просветах мелькали золотые всполохи, безумно красивые, завораживающие. Чем больше Ленка смотрела на них, тем больше они ей казались живыми глазами какого-то существа. А потом Ленка поняла, что сиреневые облака — это не перья, а мех, и на неё пристально смотрит гигантский кот.

Мясо уже трещало, как полено в камине, и Ленка судорожно подскочила к плите, схватила деревянную лопатку и стала энергично переворачивать стейки. Эх, зажаристые получились! Не подгорели, но Слава такие не любит. Плохо, очень плохо…

Ленка поморщилась и выключила конфорку. Ну, ничего, уболтает своего муженька как-нибудь, возможно, её оплошность он и не заметит. Картошку отварила, салаты сделала, мясо тоже готово. Осталось только быстренько убраться на кухне.

Ленка решительно подошла к подоконнику и задёрнула окно дурацкими шторами в розочках, что остались от прежней хозяйки, родственницы Славы, которая, собственно, и сделала ему такой роскошный подарок — завещала квартиру.

Ленка не знала, кто была эта женщина: бабушка Славы или троюродная тётка, но померла она очень вовремя, потому что Ленка уже вдоволь намыкалась по съёмным квартирам за последние полгода.

Отношения со Славой давно уже перешли из конфетно-букетного периода в стадию совместного ведения хозяйства и неизбежной межличностной притирки. И притирка эта была порой настолько болезненна, что Ленка ревела белугой в подушку, когда оставалась дома одна. Но деваться было некуда, ведь они любили друг друга, и Ленка при всём желании не могла забыть, как красиво Слава за ней ухаживал, когда она, только что закончившая институт филолог, познакомилась с начитанным менеджером на выпендрёжном белом мерседесе.

Ленкины институтские подружки тогда Славу, кстати, не одобрили.

— Какой-то старый хрыч, — сказали они тогда, — да ещё манагер…

Но Ленку совершенно не смущала разница в возрасте: да, ей тогда было двадцать три, а Славе — тридцать пять, но какое это имело значение? Cлава поразил ее своей красотой, спортивностью и подтянутостью, а ещё, несмотря на свою неромантическую профессию, Слава много читал, и с ним было о чём поговорить.

Ленка включила свет на кухне и пошла к мойке отмывать от мясного сока доску, нож, молоток для отбивания мяса и пару глубоких тарелок.

Шум воды успокаивал, и она, автоматически работая губкой, погрузилась в грёзы.

Вот их первое свидание… Слава приехал на белом мерседесе, распахнул дверцу, вышел с огромным букетом алых роз и робко поцеловал Ленку в щёчку. А потом они поехали кататься по летнему городу. Когда проголодались, заехали в отличную пиццерию, где подавали пиццу настоящего итальянского качества. Там Слава показал ей свою крутую читалку, экран которой был сделан по технологии электронных чернил.

Для Ленки такая читалка была в новинку, и она долго не хотела выпускать ее из рук, увлеклась так, что начала читать Славины книжки, будто и не на свидании. Но Слава не обиделся тогда, наоборот, он был очень доволен, душевно улыбался и болтал без умолку, а его синие глаза так и сверкали. Ленка узнала, что он очень большой фанат фантастики и вообще художественной литературы.

В мир скучной серой реальности Ленку вернул тихий, осторожный скрип, а потом лёгкий шорох. Ленка невольно вздрогнула… А затем медленно обернулась.

Никого.

«Фигня какая, — подумала Ленка и нервно улыбнулась, — старый паркет скрипит, вон, даже на кухне хозяева его положили. Рассохся весь, вот и поскрипывает».

Ленка выключила воду, вытерла руки и подошла к кухонному столу. Одела на средний палец тоненькое золотое колечко с изумрудом. Подарок Славы… на помолвку.

Полгода назад Слава захотел познакомиться с родителями Ленки, подарил ей кольцо во время семейного ужина и сделал фактически предложение. Ну, то есть как сделал — сказал, что Ленка ему очень нравится, и что он хочет с ней пожить вместе, вести общее хозяйство, чтобы они получше узнали друг друга.

Ленкина мать расплылась тогда в улыбке чуть ли не до ушей и начала льстиво щебетать и всячески подлизываться к Славе, что очень покоробило Ленку. Почему-то она почувствовала себя коровой, которую приволокли на торжище и бойко впаривают по выгодной цене возможному покупателю.

Отец же сидел мрачный-мрачный. Как на похоронах. Ленка пыталась убедить себя, что он просто ревнует, но сама себе не верила. Она до сих пор очень хорошо помнила странный отцовский взгляд. Словно папа увидел что-то очень плохое…

А дальше… дальше Ленке и вспоминать не хотелось.

Дальше Слава снял на свои деньги квартиру, и Ленка переехала к нему жить.

Жизнь была самая обычная, такая, как у всех. Во всяком случае, Ленка теперь знала, подпоив пару раз своих замужних подруг во время уже редких совместных встреч, что с парнями жить непросто, и что это, в общем-то, норма, но не отказываться же из-за этого от семьи и куковать одинокой лохушкой?

Ленка вздохнула.

Совместная жизнь с парнем была тем ещё искусством: столько бытовых мелочей надо было учитывать, постоянно следить за своей внешностью, чтобы не надоесть, а также постоянно подстраховываться. Но самое обидное, что все женские премудрости и хитрости не гарантировали хотя бы спокойной жизни. Про радость, лёгкость и взлётность конфетно-букетного периода вообще можно было забыть.

Не было в ее жизни больше Волшебства. И никакими премудростями вернуть его не получалось.

Единственное, что утешало Ленку, так это переезд в своё жильё. Теперь, когда у них со Славой появилась своя квартира, жизнь станет намного спокойнее и лучше. Хотя бы потому, что у них будет больше денег оставаться.

Она коснулась пальцем еловой ветки, что стояла в графине с водой на кухонном столе. Это была пушистая еловая лапа, которую Ленка подобрала у срубленного дерева и украсила несколькими золотыми шишками и парочкой бруснично-алых шаров.

Вот это — её Волшебство.

Напоминание о такой далёкой студенческой жизни, которая вроде бы закончилась совсем недавно. Ещё год назад Ленка любила отмечать всякие нестандартные праздники, типа Хэллоуина или Йоля. А потом всё как-то стёрлось и забылось в её почти замужней жизни со Славой. Однако сейчас как раз и должна была наступить самая длинная ночь в году, зимнее солнцестояние или Йоль. Слава, когда придёт, конечно же, будет бурчать, что Ленка опять дурит и фигнёй страдает, и, что она, дай ей волю, будет каждый день года что-то праздновать.

Но это неважно.

Главное, вновь почувствовать то самое Волшебство… и радость жизни.

Что-то метнулось по кухне черной, пушистой тенью.

Ленка не успела разглядеть, настолько тень была стремительной и по-кошачьи ловкой.

— Скри-скри-скри-скри… — в такт невидимым шагам заскрипели паркетины.

— Кры-ы-ы-а-а-а… — противно и протяжно проголосила дверь в одной из комнат.

Ленка почувствовала, что её прошиб холодный пот. Жуть какая!

Она не верила в призраков, но в квартире был балкон. Если предположить, что через него забрался домушник-высотник, то… Ленка одной рукой схватила тяжелый молоток для отбивания мяса, а другой смарт, и пошла по направлению невнятных скребущихся звуков, которые, похоже, доносились из той комнаты, дверь в которую открылась…

Коридор казался просто бесконечным.

Ленка шла медленно, очень осторожно ступая так, чтобы не скрипнула ни одна паркетина. Несколько раз она останавливалась, прислушиваясь. Тихий скрежет действительно шёл из комнаты, дверь в которую приоткрылась. Ленка с ужасом смотрела на эту дверь. Как, чёрт её возьми, она открылась, когда Слава лично закрыл ее на замок ещё вчера, когда они первый раз заехали в квартиру с двумя сумками своих вещей и продуктами?

Странный всё-таки звук, не похож ни на осторожные шаги грабителя, ни на его дыхание, ни на шорох перебираемых вещей… Будто чьи-то когти тихонько скребут паркет.

Собравшись с духом, Ленка заглянула в комнату.

Пусто…

Тут, наверное, раньше жила внезапно умершая хозяйка, родственница Славы.

Ленка увидела множество старомодных вещей, а еще несколько фотографий в рамках на стене, жаль, с порога их нельзя было рассмотреть: последний солнечный свет неудачно падал, превращая фотографии в золотые сверкающие пластины.

Ленка с трудом проглотила комок в горле и осторожно закрыла дверь. Замок был не повреждён.

— Извините, — сказала Ленка, чувствуя, как горят у неё уши. Это был абсолютный идиотизм, но ее не покидало абсурдное ощущение, что в комнате кто-то есть.

— Тры-ы-ынь, тры-ы-ы-ынь! — бодро протрещал входной звонок.

Ленка вздрогнула, метнулась к двери, сунув смарт в карман фартука, и посмотрела в глазок.

Слава стоял на пороге.

***

Наконец-то дома! Славик радостно бросил на тумбу прихожей пакет с вином и пухлый кожаный портфель со всеми очень ценными бумажками, батареей ручек, калькулятором и тайной фляжкой с Хеннеси (коньяк он употреблял только как аперитив к чаю, бодрости ради, а не пьянства для).

Аромат жаренного мяса с луком туманил сознание и заставлял радостно урчать желудок.

— Ух, как вкусно пахнет! — радостно и зычно крикнул Славик и заграбастал Ленку в объятия.

Дурёха от смущения аж покраснела.

Славик без стеснения облапил свою бабу за все прелести, украдкой наблюдая за реакцией.

Сомлела, дурында.

Ещё бы, когда тебя обнимает высокий, красивый мужик, у которого денег куры не клюют и белый мерин под окном стоит, как тут не сомлеть?

Мерс, конечно, за три года кое-где покоцался и пошёл ржой, не из-за небрежности Славика, правда, а из-за удали — катал клиентов по ресторанам, и, что греха таить, не всегда был трезв, хотя, в отличие от будущих партнёров, на ногах ещё стоять мог.

Cлавик прошёл в зал, расстегнул одну из двух сумок с вещами, которые они с Ленкой вчера забросили в квартиру, и достал свой любимый шёлковый халат — бордовый, с изысканным восточным золотым узором. Халат очень шёл Славику, он сам его себе купил, потому что умел выбирать одежду, в том числе и отличные, стильные деловые костюмы, хотя специально никто его этому не учил.

Матери явно было некогда, потому что она тянула на себе всё хозяйство и двух детей, Славика и его сестру Тайку, а отец, алкаш и бывший лётчик, был настолько суров и брутален, что жил только в двух режимах: благодушно-пьяном в обнимку с бутылкой, и озверело-мордобойном, в котором домашних нещадно лупил, а не учил всякой фигне.

Так что стал в итоге Славик человеком, что сделал себя сам, селф-мейд-мэном.

Ну, мама, конечно, помогала, чем могла: жрачка, быт, учёба… Но дальше только сам.

Славик нахмурился, вспомнив маму. Неприятная тема, рано или поздно сестре и Ленке придётся сказать. Но не сейчас.

Быстро накинув халат, Славик пошёл на кухню, не забыв посмотреться в большое зеркало в прихожей — по старой привычке выглядеть всегда с иголочки. На Славика уставился веселый, немного нахальный синеглазый брюнет весьма спортивной наружности. Славик довольно подмигнул своему отражению и широко, самодовольно улыбнулся, той самой неотразимой улыбкой, что поражала в самое сердце в равной степени и девиц, и клиентов. Первые отдавались Славику, вторые подмахивали контракты. С приемлемым процентом отката. Буквально за красивые глаза и милую улыбку Славика, ну, еще за хорошую выпивку и душевные посиделки. Бедная манагерская печень, что тебе только не приходилось выдерживать! Но иначе никак. Таков русский бизнес! Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, с голоду.

***

Ленка сидела на кухне с распущенными золотыми волосами (она всегда следила за тем, чтобы волосы были прокрашены по всей длине, и иллюзия натуральной блондинки была полноценной), которые бывают только у молодых, наивных и не побитых жизнью девок, и при полном параде — тушью подведенные сверкающие зелёные глаза, кристаллическая помада на губках бантиком, элегантный короткий халатик и передничек.

Славик аж присвистнул от удовольствия, а затем игриво подмигнул и ущипнул Ленку за щечку. Та опять бурно порозовела, как невинный цветочек. Славик так умилился, что внезапно воспылал и захотел прижать по-мужски Ленку прямо на кухне, задрать халатик повыше и… Славик сделал глубокий вдох… Эк, забирает-то, как в старые времена! Чтобы не говорили, а молодая гладкая баба, как хорошее мясо, всегда аппетит пробудит.

Однако сейчас его желудок был сильнее мужского достоинства.

Славик проголодался, как волк, и хотел только мяса, которое можно было есть, азартно кусая и жадно проглатывая сочные куски.

Он подошёл к раковине и быстро помыл руки, а затем метнулся было в коридор, потому что вспомнил, что забыл в прихожей пакет с вином. На мгновение взгляд Славика упал в зазор между шторами и окном, и он увидел… увидел непотребство. Комки земли, блядь! Хорошее настроение стремительно портилось, да что там, просто испоганивалось в грязь, в труху, в какую-то мерзость.

— Ле-е-ена-а-а… — протяжно и угрожающе рыкнул Славик и посмотрел на Ленку, как начальник на нерадивую подчинённую. — Я же сказал — приберись на кухне, а ты даже землю от цветов смахнуть не удосужилась.

Славик вздохнул и покачал головой.

Ленка замерла в оцепенении, как пойманная в ловушку птаха.

— Да, я как-то закрутилась и не заметила… — пролепетала она, стараясь не смотреть в глаза Славику, которые так и лучились укоризной и легким презрением.

— Лена, — назидательно изрёк Славик, — я же не требую от тебя чего-то нереального, я же просил убраться только на кухне! Не надо убирать всю квартиру, но прибери кухню!

Ленка опять забурела и смотрела уже в пол.

Славик деланно вздохнул и едва заметно улыбнулся.

Раньше Ленка стала бы препираться с ним, с вызовом сказала бы, что несколько земляных крошек на подоконнике — сущая мелочь, что остальная кухня блестит, и праздничный ужин готов, и это главное.

И грянул бы скандал, потому что Славик никогда не позволял никакой бабе качать права, пусть она где-то и правду говорит. С бабами нужно вести себя чётко, иначе сядут на шею. А баба должна быть не на шее, а у твоих ног — минет делать или полы мыть, на карачках.

— Возьми тряпку и уберись, — распорядился Славик.

Ленка тут же метнулась к мойке, схватила первую попавшуюся тряпку и начала прибирать подоконник. Славик почти с наслаждением наблюдал, что шея у нее стала совсем пунцовой, и от внутреннего напряжения проступила крохотная жилка, которая билась часто-часто. В такт Ленкиному обиженно-испуганному сопению.

Довольно хмыкнув, Славик пошёл за вином.

Его настроение улучшилось. Существенно.

В последнее время Славик стал замечать за собой, что ему нравится муштровать Ленку.

Да, девица еще не очень годилась для семейной жизни, он-то изначально подбирал её по экстерьеру и мягкому характеру, но дело было не в том, что ее нужно было учить, а в том, что сам процесс обучения стал доставлять ему удовольствие.

Ленка крепко сидела на крючке одобрения Славика, и делать с ней можно было всё, что угодно. И Славик делал, и получал огромное удовольствие, гораздо большее, чем от своей руководящей роли на работе, когда распекал двух своих подчинённых — оболтусов стажеров, по счастью, молодых неопытных парней, что не имели за спиной крепкой волосатой лапы родственников или важных партнёров шефа.

Славик понимал, что в его-то годы можно было уже целым отделом управлять, или даже собственной фирмой, но пока это было недостижимо, и он временами страдал, особенно остро чувствуя свою неполноценность, когда после заключения крупной успешной сделки шеф приглашал его, зама и нескольких сотрудников-конкурентов в бар обмыть новый контракт. В баре пьяный руководитель Славика безудержно хвастался достижениями фирмы и своими собственными, и, что больше всего раздражало Славика, тыкал ему в лицо фотки своих малолетних сыночков от второй или третьей по счёту жены.

— А твои где? — весело спрашивал шеф.

Славик скомкано улыбался и отшучивался.

— Покажи наследничков! — не унимался шеф, приобнимая Славика за плечи и пьяно рыгая в ухо.

— Нет пока никаких наследничков, — стыдливо отмахивался Славик, чувствуя себя полным неудачником и лохом.

— Как нет?! — весело улыбался шеф, начиная пьяно хохотать, а вслед за ним тут же льстиво подхихикивали зам и другие манагеры.

— Не верю! — изумлённо ревел шеф. — Слава, ты же первый Дон Жуан во всем Питере, тебя каждая собака, тьфу, шалава тут знает, и модельки с актрисками тобой не брезгуют! У тебя должны быть дети, или ты стесняешься и бастардов скрываешь? Или слухи о твоих похождениях сильно преувеличены? — ехидно вопрошал шеф.

А Славик мог только краснеть и утыкаться носом в пивной бокал, в самую пену, и делать вид, что ничего не слышит и очень-очень занят. Всё это было очень неприятно. После таких расспросов Славику хотелось только одного — утопиться от стыда в Неве.

Поэтому Славик где-то через полгода после знакомства с Ленкой поняв, что девица она мягкая, покладистая, крутого норова не имеет и Славика будет слушаться, как своего господина, решил, что лучшей кандидатуры на мать его наследника не найти.

Всё сошлось, одно к одному — Ленка молодая, здоровая, значит, перенесёт беременность хорошо (а не перенесёт, так Славик другую бабу найдёт, желающие всегда объявятся), но, самое главное, он её уже под себя подмял, значит, никаких взбрыков и требований содержания матери и ребёнка до семи и более лет не будет.

Славик уже прикинул, что кормить Ленку с наследником будет максимум года три, а потом выпнет супружницу на работу, хоть на полставки (чтобы и за ребенком успевала следить), хоть в уборщицы, хоть в продуктовый магазин помидорами спекулировать, главное, чтобы она на себя и ребенка зарабатывала. И тут еще хорошо, что у него сестра есть, Тайка, своя кровь, вместо Ленки с ребёнком посидит, не извергиня же, тем более что теперь вся семья в сборе, в одной квартире живут.

Славик самодовольно улыбнулся своим далеко идущим планам: да, здорово он всё придумал и на няне в итоге сэкономил!

Он уже видел себя солидным отцом семейства, у которого есть наследник, розовощекий, крепкий карапуз, что с радостным бибиканием гоняет по полу машинки, а Славик радостно их ловит, играя со своим любимым сыном.

***

Довольный и важный Славик прошествовал на кухню. Только сейчас он увидел, что стол полностью сервирован, а значит, хоть и маленький, и семейный, но праздник по случаю обретения своего жилья состоится.

Еловая ветка с игрушками должно быть символизировала какой-то очередной редкий, никому не нужный праздник, который нашла Ленка, но Славик в этот раз был настолько благодушен, что умилился и довольно щёлкнул пальцем по золотой шишке.

Поникшая, как ива, Ленка, вздрогнула и испуганно посмотрела на Славика.

— Какая ты молодец, — напыщенно изрёк Славик и достал из пакета бутылку красного вина.

Ленка всё ещё робко смотрела на него, а Славик уже вошёл в образ нежного любовника.

Он преобразился, взгляд его стал мягок и невинен, а на лице сияла беззаботная мальчишеская улыбка.

Славик приобнял Ленку за плечи и с чувством поцеловал в губы, а потом аккуратно и заботливо стёр со щёк разводы туши бумажной салфеткой.

На глазах у Ленки ещё поблёскивали слёзы обиды, но она уже улыбалась.

— Я не ругаю тебя, — мягко, по-отечески, прошептал Славик на ушко Ленке. — Просто нам надо готовиться к настоящей семейной жизни. Скоро мы поженимся, у тебя будет ребёнок, понимаешь?

Ленка согласно кивнула головой.

— А у меня для тебя сюрприз есть, — загадочно изрёк Славик, и его рука вновь нырнула в пакет.

— Подарок! — радостно воскликнула Ленка.

— Ага… — Славик с пафосом, как фокусник, достающий белого кролика из шляпы, извлёк из пакета раскраску. Одну из новомодных, ту, что для взрослых. Интересное изобретение, которое очень любили его любовницы, бывшие и нынешние.

Ленка с восторгом стала листать раскраску, а Славик начал разливать вино по бокалам.

В последнее время он не часто дарил подарки своей будущей жене, чтобы излишне её не баловать, тем более, что период первоначального знакомства, когда подарки очень важны, потому что буквально торят дорожку к сердцу бабы, уже миновали. К тому же — будешь часто дарить, и твои подарки уже не будут так ценить. А подарок — это отличное средство, чтобы помириться и успокоить бабу, не всё же кнутом пользоваться, иногда надо и пряники давать.

— Я сейчас, только тушь смою, — радостно пискнула Ленка, положила раскраску на сверкающий чистотой подоконник и побежала в ванную комнату.

Славик благодушно хмыкнул и кивнул головой, величественно отпуская свою нерадивую подчинённую.

Пока Ленка уничтожала расплывшиеся остатки туши на своих глазах, он внимательно осмотрел подоконник и даже провёл пальцем по поверхности. Стерильная чистота, как в операционной. Ни пылинки… и сухо.

На какое-то мгновение Славик почувствовал странный холодок и неприятное давление в спину, словно кто-то с огромной неприязнью или даже ненавистью смотрел на Славика.

Ощущение было таким сильным и жутким, что Славик рефлекторно дёрнулся и судорожно обернулся. Краем глаза он уловил молниеносно быстрое движение — чёрная пушистая тень бросилась прочь с кухни и прошмыгнула в коридор.

— Скри-скри-скри… — отозвались паркетины.

А потом стало тихо-тихо, будто ничего подозрительного Славик и не слышал никогда.

Будто ему всё померещилось: и тень, и скрип паркетин.

Славик с отвращением зажмурился, а потом резко открыл глаза.

Разноцветные полупрозрачные пятна и лёгкое головокружение. Фу-у-х… Это нервное перенапряжение, ничего более. Славик осторожно, плавно повращал головой, разминая задеревеневшие мышцы шеи, затем потянулся всем телом и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.

Всё пришло в абсолютную норму.

Никаких теней.

Только приглушенные дверью звуки льющейся воды в ванной комнате.

И всё-таки Славик убрал Ленкину раскраску с подоконника и быстро зашторил окно.

Подоконник напоминал о комочках земли, которые остались от цветов, что Славик вчера раздал знакомым, а цветы… Цветы напомнили ему о том, что мама…

Славик слегка поморщился.

Вчера он вывез цветы не только с кухни, но и из маминой комнаты. Сейчас там… на подоконнике… тоже притаились крохотные земляные комочки.

Славик почувствовал комок в горле и судорожно сглотнул.

Нужно унять это нездоровое воображение, утихомирить память.

Его спасла Ленка.

Она громко и радостно хлопнула дверью и выскочила из ванной. Румяная, чистенькая и сияющая, как солнышко.

***

Cлавик усердно, хоть и несколько натянуто, улыбался, торопливо тянул вино из бокала и, почти не жуя, проглатывал куски зажаристой говядины. Ленку попустило, она расслабилась и после пережитого стресса щебетала без умолку, рассказывая про то, как мыла окна в родительской квартире, и про козлов-работодателей, что в очередной раз прокатили её на собеседовании. Славик на всё согласно кивал головой и невпопад хвалил Ленку. Обычно он не любил бабий треск и разговоры, потому что изливать душу и делиться впечатлениями было его прерогативой, но сейчас пускай тешится… Пусть болтает о чём угодно, лишь бы ему отвлечься от противных воспоминаний и чувства сильнейшей тревоги.

Славик потянулся было к салату, но, заметив огурцы, невольно поморщился и отдёрнул руку, так ярко он увидел картинку из стародавних времён — молодая и радостная мама поливает комнатные цветы, а маленький Славик крутится у неё под ногами, потому что ему это всё ещё в диковинку и интересно, а мама с прибаутками оттесняет его от подоконника, чтобы цветы не уронил, а затем легонько улыбается и осторожно касается пальцами нежных листиков лимонника…

Бутылка вина была уже пуста. Ленка не допила свой бокал, а Славику всё было мало. Тогда под благовидным предлогом, что он забыл поставить смарт на зарядку, Славик пошёл в коридор. Нашарив в полутьме портфель, быстрым и уверенным движением Славик открыл его и приложился к фляжке с коньяком…

Наконец-то его посетило приятное чувство опьянения и безопасности.

Потом Славик нехотя побрёл обратно, на кухню. Сложив всю грязную посуду в мойку, он торжественно пообещал лично помыть утром всю посуду, а сейчас предложил Ленке завалиться на диван в зале и смотреть фильмы с огроменной плазмы, что висела на стене. Ленка уставилась в полном восхищении на Славика и запищала от восторга, а тот на какую-то долю секунды почувствовал себя чуть ли не богом, могущественным, всеблагим и дарующим счастье и прочие ништяки жалким смертным.

Вручив Ленке пульт от телевизора и показав, куда надо тыкать, Славик, слегка пошатываясь, подошел к балкону и зашторил его, потом зашторил окно, не забыв глянуть вниз и проверить белый мерседес — тот был в полном порядке.

Славик поставил своё драгоценное авто на хорошее место, подальше от тополей, с которых частенько во время сильного шквалистого ветра падали сучья.

Свет в зале он выключил, чтобы атмосфера была максимально приближена к настоящему кинотеатру, затем лёг на диван и тесно прижался к Ленке, вполглаза наблюдая за каким-то дурацким и ярким фильмом, что она выбрала.

Очередная комедия.

Славик зевнул.

Как хорошо в полумраке, уютно. Ничто не напоминает прошлого, и тёплая возбудительная баба под боком.

Славик ухмыльнулся.

Всё-таки кое-что вспомнить было бы очень приятно, например, как он с Тайкой в первый раз развлекался на этом диване… Славик запыхтел и крепче обнял Ленку, словно опасаясь, что она может в самый неподходящий момент выскользнуть из его рук. Возбуждение всё нарастало и нарастало, Славик позволил своей фантазии разнуздаться по полной… Он представлял, что обнимает Таю, гладит ее грудь… и… услышал, как плачется ветер, проникая в щелястые рамы балкона и насвистывая в замочную скважину входной железной двери.

Его пальцы судорожно впились в Ленкины трусики, сейчас он их сдёрнет…

Но тут Ленка вздрогнула и забилась, как пойманная в силки птица.

— Cлава, что это? — испуганно прошептала Ленка. — Котёнок плачет?

— Да какой, нахуй, котёнок… — злобно прошипел Славик, еле сдерживаясь от ярости и искушения хорошенько приложить эту глупую пьяную бабу. — Это ветер воет.

Ленка недоверчиво таращила глаза, не веря, что ветер обманывает ее.

Чертыхаясь, Славик натянул обратно свои приспущенные труселя, чувствуя, что жезл уже никнет, и удовольствие придётся отложить, причём неизвестно насколько отложить, возможно, до утра.

— Пойдём, я тебе покажу, — ледяным тоном бросил Славик, грубо схватил Ленку за руку и чуть ли не волоком потащил с дивана. Спотыкаясь, Ленка неуклюже соскочила на пол и побежала за Славиком, который неистово тянул ее ко входной двери.

Славик включил свет в коридоре, открыл внутреннюю деревянную дверь. И ткнул пальцем в замок наружной железной двери.

— Слушай, — мрачно сказал Славик.

— У-у-у-у… ми-и-и-у… — тоненько плакал котёнок, под самой дверью.

Ленка поёжилась.

— Ну ты и дура, — снисходительно изрёк Славик и приложил палец к замочной скважине. Тут же плач котёнка превратился в механический рёв, в обычное завывание ветра.

Ленка облегчённо выдохнула.

— Я уж подумала, у нас домовой завёлся, — сказала она и заискивающе захихикала, робко посматривая на недовольного Славика. — А это не домовой, — быстро и радостно выпалила Ленка, — это ветровой!

Cлавик завёл глаза и фыркнул.

— Ладно, хорош под дверью стоять, пошли фильм смотреть, — мрачно буркнул он.

Во второй раз фантазия-воспоминание о жарком сексе с разбитной сеструхой так уже не забирала.

Славик вздыхал и меланхолично гладил Ленкину попу. У каждого есть свои скелеты в шкафу, его еще не самый ужасный. Ну, трахает он родную сестру, ну и что. В первый раз всё по пьяни произошло и, честно говоря, ни одна безотвязная ночь с любовницей или шалавой так не возбуждала его, как этот запретный секс. И ведь он не монстр какой, не принуждал он сестру. Да, конечно, по пьяни сложно судить, по согласию ли это всё было, но Славик потом неоднократно проверял — трахался с Тайкой и в трезвом виде. И сестра никогда ему не отказывала. Так что никакого запредельного ужаса в своём интиме с Тайкой он не видел, так, некие сексуальные эксперименты, особая практика, всё в границах нормы, главное, детей случайно не заделать.

Славик не заметил, как отрубился, должно быть, фильм был слишком скучный и бесконечные диалоги усыпили его. Ему снилось что-то очень приятное, летне-солнечное, но он не успел насладиться своим сном и даже его запомнить, так как его грубо тормошили, толкали… И он, недовольный, с полурёвом-полукриком, проснулся и таки влепил Ленке пощёчину, потому что это она его разбудила, вытолкнула из блаженного сна в неприветливую полутьму зала.

— Что опять, Лена?! — гаркнул Славик и сел, прислонившись спиной к стене.

— Там, там… — задыхаясь, лепетала Ленка, — там котёнок плачет, — она робко показала в сторону балкона.

Славик посмотрел с такой злостью на Ленку, что та сжалась в комочек и задрожала.

— Это не ветер, я проверяла, — прошептала Ленка, набравшись храбрости.

Словно в подтверждение ее слов, с балкона донеслось жалобное:

— М-я-я-у-у-у…

А затем тихий шорох и царапанье.

Славик с омерзением поморщился, подошел к балкону, резко отдёрнул штору.

— Иди сюда, — грозно приказал он Ленке.

Та робко встала и просеменила к балкону.

— Ну, и где котёнок? — злобно спросил Славик.

На крошечный серо-цементный балконный пол падал призрачный свет плазмы. Никаких котят там, конечно, не было — вообще ничего не было.

— Не умеешь пить, совсем, — мрачно сказал Славик.

— Я правда слышала… — неуверенно прошептала Ленка.

— Так, меня всё задрало! — рявкнул Славик и ринулся от балкона со стремительностью олимпийского спринтера.

— Ты куда, Слава?! — пронзительно закричала Ленка и вцепилась в полу его халата.

— Отвяжись, идиотка! — прорычал Славик и отшвырнул от себя Ленку. — Я покурить выйду на лестницу, а ты дома сиди, никто тебя не съест! Психическая… — недовольно проворчал он и включил свет в зале, потом в коридоре и на кухне. Затем взял из кармана куртки пачку сигарет, зажигалку, ключи от квартиры и пулей вылетел на лестничную площадку. Кое-как закрыв квартиру на один замок (руки у него отчаянно тряслись), Славик притулился у подъездного окна.

Раскурил одну сигарету, потом ещё одну… Ощущение внутренней трясучки потихоньку уходило вместе с противным сигаретным дымом.

Просто так Славик курить не любил, да и вообще не считал себя курильщиком, но в моменты сильнейшего стресса чувствовал настоятельную потребность что-то в рот засунуть. Раньше, до своего последнего места работы, он для таких неприятных жизненных случаев держал в бардачке, портфеле и карманах куртки жвачку, карамельные конфетки и даже чупа-чупсы на палочке. Но однажды шеф увидел, как он яростно сосёт чупа-чупс по дороге на важные переговоры, и очень зло его высмеял, а потом предложил сигарету, мол, не будь ребёнком, снимай стресс как настоящий мужик! Ну и Славик подсел на курево, но курил только в моменты сильнейшего стресса, так что за год покупал несколько пачек сигарет, абсолютно не разбираясь в них, и выбирая только те, что с фильтром, чтобы травиться не так сильно. Шеф пытался, конечно, приобщить Славика в полной мере к мужскому табачному клубу, но Славик понял, что эта фигня с сигарами не для него, слишком всё дорого, да и зачем, если он не настоящий курильщик?

Славик созерцал завитки сигаретного дыма и уже думал о том, что послезавтра позвонит Тайке, в день её вылета из Пхукета, и скажет, что мама умерла, и что он все дела уладил — похоронил её, как она хотела, не пожадничал и не стал кремировать.

И что теперь они могут распоряжаться подаренной мамой квартирой по своему усмотрению, и что он надеется, что Таисия как родная и горячо любимая сестра войдёт в его уже фактически семейное положение и не станет разъезжаться. Ведь лучше жить одной семьёй, так удобнее, да и родная кровь — не водица, надо держаться друг за друга.

Славик мечтательно вздохнул — он представил загорелую Тайку в купальнике на фоне тропического пляжа. Он специально не позвонил ей, когда всё случилось, не хотел портить отдых. Тайка это оценит, она, конечно, вздорная и даже буйная, но всё-таки должна оценить. Она его любимая сестра и, несмотря на то, что у неё был очень тяжелый для девушки характер, Славик умел уговорить её, когда ему сильно надо было. И дело было не только в сексе. Порой, когда они пили вместе, а потом ругались и даже дрались, он чувствовал, что эта склочная баба — самый близкий ему человек. Почему Тайка настолько ему близка, Славик не мог объяснить даже самому себе. Единственное, что приходило в голову — родная кровь. Он и снимал раньше квартиры, чтобы Тае было удобнее, чтобы могла как-то устроить свою личную жизнь, и чтобы он не слишком путался у неё под ногами, ведь Тая ещё и за мамой ухаживала всё это время…

Подумав о маме, Славик щелчком ногтя отправил столбик пепла под ноги и чуть не поперхнулся…

На лестнице, выше Славика, стоял черный кот.

***

Кот был огромный, пушистый, с большой, почти рысьей головой и желто-зелёными глаза-фарами, что нахально пялились на Славика, буравили его насквозь, проникали в самые потаённые глубины его души…

Умный взгляд, можно сказать, человеческий, если бы не запредельная тяжесть и сила.

Славика прошиб холодный пот. Неужели Вася, мамин кот… Но этого не может быть!

— Кыс-кыс-кыс… иди сюда, котик… — неуверенно подозвал Славик кота.

Кот открыл пасть и зашипел.

Cлавик невольно вздрогнул, когда увидел большие и острые молочно-белые клыки.

Он узнал бы это шипение даже ночью в подворотне.

Так шипеть мог только Васька-поганец, мамин любимый котик, которого Славик ненавидел, потому что это отродье однажды застукало его с Тайкой и чуть не раскрыло маме их маленький грязный секрет. В самый приятный момент общения Славика с его любимой сестрой, Вася с диким шипением, переходящим в рёв, спикировал на голую задницу Славика и вонзил в неё свои клыки и когти. Почти невозможно передать, что пережил в этот момент Славик: он орал благим матом и катался по полу, тщетно пытаясь отделаться от взбесившегося кота.

На вопли Славика из своей комнаты, конечно же, приковыляла мама. Хорошо, что Тайка успела прикрыться, и мама, кажется, так ничего и не поняла.

Славик потом очень поругался с мамой из-за Васи. Он объяснял маме, что от кота нужно избавиться, отдать куда-нибудь, или он сам свернёт ему шею, потому что невозможно жить в одной квартире с таким коварным убийцей, что нападает на людей внезапно, когда они отдыхают после работы и смотрят телек, утратив всякую бдительность.

Мама же плакала, но была тверда — Вася останется с ней, а Слава пусть кота не замечает, ведь животные никогда не нападают просто так, но могут мстить тем, кто их дразнит.

Славик тогда решил, что лучше будет жить на съёмной квартире, не из-за кота, конечно, а из-за Тайки и ее ухажеров, к которым он бешено ревновал сестру…

Ухажёры, раздражительная Тайка, которая занималась теперь единолично ведением хозяйства, потому что мама сильно ослабела и еле ноги таскала, обнаглевший кот — всё это бесило Славика, а он хотел, чтобы дома у него в первую очередь было спокойствие и уют, а не это вот всё.

— Вася? — неуверенно и тихо спросил Славик.

Кот злобно зыркнул своими отвратительными жёлто-зелёными глазищами-гноищами и утробно заурчал, а потом яростно взвыл:

— Ма-а-а-у!

Славик вздрогнул и в один миг запрыгнул на подоконник, совсем не отдавая себе отчёта в том, что он делает.

Кот прижал уши и, пристально всматриваясь в Славика, начал недвусмысленно подкрадываться, будто Славик был глупой газелью, а наглый чёрный кот — могучим львом саванны.

— Что? Ты мне угрожаешь? — удивился Славик и судорожно сжал связку ключей в кармане халата.

— Ворррра-воррра-в-р-р-р-р, — угрожающе зарычал кот и присел, готовясь к прыжку.

— Ах ты, скотина! — взвизгнул Славик и кинулся на кота с кулаками, в одном из которых ключи превратились в импровизированный кастет.

Кот увернулся от взбесившегося Славика и чёрной молнией сиганул наверх, на чердак.

Славик, вне себя от ярости, перепрыгивая ступени, помчался вслед за Васей.

Железная чердачная дверь была, конечно же, закрыта.

Славик жизнерадостно улыбнулся, когда увидел обескураженного кота.

— Что, попался? — ехидно прохрипел он, зорко наблюдая за чёрной бестией, которая в недоумении уставилась на Славика своими мерзкими глазищами.

Деваться коту было некуда, разве что попытаться прошмыгнуть мимо Славика и побежать вниз.

Но Славик знал, что в этот раз чёрный кот, подозрительно похожий на маминого Васю, пинком под задницу не отделается. Славик чувствовал бешенный прилив сил и азарт! Он свернёт коту шею, как тогда Васе, ибо нефиг тут хозяйничать и хамить ему, Славику!

Кот отвернулся от Славика, жалобно мяукнул и царапнул когтями железную дверь.

Славик не растерялся, в два прыжка добрался до чердачной двери и, уронив ключи, жадно потянулся к Васиной шее…

Кот даже ухом не повёл, взвился чёрной молнией и… прошёл через железную дверь… насквозь.

— Ох ты ё… — выдохнул Славик, не удержал равновесие и ткнулся головой в холодное железо. Из его глаз посыпались искры, но всё-таки он разглядел, что произошло: чернильно-чёрная кошачья тень словно впиталась в чердачную дверь.

— Херня какая… — бурчал Славик, ощупывая щель между полом и дверью. — Для кота узковато, даже котёнок не пролезет…

Затем он дёрнул дверную ручку и, окончательно убедившись, что заперто, подобрал связку ключей.

У Славика, как ещё у одного жильца, его соседа по лестничной площадке, был ключ от чердака.

Славик усмехнулся. Как бы этот наглый чёрный кот не выкручивался — он свернёт ему шею, потому что никакое животное, пусть даже это мамин любимчик, не имеет права портить ему настроение.

***

Проникнув на чердак, Славик моментально захлопнул за собой дверь, чтобы наглая тварь не улизнула от него.

На чердаке было темно, как у негра в жопе. Славик шёл, спотыкаясь и непрерывно матерясь — света от зажигалки было так мало, что разглядеть что-нибудь уже на расстоянии вытянутой руки было совершенно невозможно. Под ноги ему постоянно попадалась какая-то вонючая ветошь и непонятная рухлядь, что осталась то ли от бомжей, то ли от жэковских сантехников.

В какой-то момент у Славика закружилась голова от вони и пляски теней, что круговертью танцевали вокруг колеблющегося язычка пламени. Он с надрывом закашлялся, а затем потерял равновесие и с уханьем повалился на бок, упав в какую-то пыльную кучу тряпья. Славик тут же вскочил, с омерзением отплёвываясь, но руки его уже были измазаны какой-то гадостью. Вонь стояла непередаваемая, но смутно знакомая.

Зажигалка показала Славику, что он упал на драную куртку, всю загаженную голубиным помётом и покрытую толстым слоем голубиного пуха, перьев и чего-то настолько омерзительного, что Славик почувствовал необоримые рвотные позывы.

Схватившись за ближайшую бетонную балку, Славик судорожно выблевал ужин, а потом долго с ожесточением обтирал ладони о шершавый бетон балки, пока не исцарапал их все, но так и не избавился от следов голубиного дерьма.

— Кыс-кыс-кыс… — просипел Славик и почти безумными глазами вперился в чердачную тьму.

Ответом ему было только яростное завывание ветра и грохот оцинкованного железа крыши.

Славик облизнул губы и прищурился. Впереди он увидел слабый, почти призрачный отблеск. Должно быть — это поблёскивали стёкла чердачных окошек.

— И-у-у-у-у-у… — тихонько пропел ветер, и Славик почувствовал, как сквозняк прохладными живительными волнами разгоняет вонищу. Лунный призрачный свет робкими светящимися пятнами обозначил чердачные окошки, трубы, балки и прочую чердачную «архитектуру».

Славик затаил дыхание.

Напротив окошка…

На трубе…

Сидел…

Чёрный кот!

Славик тихонько уронил зажигалку в карман халата и медленно-медленно пошёл к окошку.

«Лишь бы луну облаками не закрыло, — лихорадочно думал Славик, — всего-ничего дойти… Ишь, как тихо сидит, не шелохнётся, значит, не видит меня и не слышит, а нюх ему вонищей отшибло».

Славик аж вспотел от возбуждения.

Осталось шага три до заветной цели.

Но тут все его планы опять сорвал ветер. Раздался неимоверный рёв, и такой душераздирающий грохот, будто на крышу свалилось целое дерево.

Славик от неожиданности вздрогнул и что-то бессознательно выкрикнул…

В то же самое мгновение кот, с диким, почти змеиным шипением, высоко подпрыгнул и просто растворился в разом наступившей беспросветной тьме.

А затем…

Затем что-то мягкое и тяжелое ударило Славика по голове, и он полетел куда-то, теряя сознание…

Славик вывел маму из парадной под ручку. Шла она, конечно, еле-еле и была слаба, как котёнок, и очень худа. На улице стояла самая отвратительная для автомобилистов погода — густой беспросветный белый туман.

Мама испуганно прижалась к Славику и растерянно стала оглядываться по сторонам.

— А как мы до больницы доедем, Слава?

Славик перехватил выпавший из рук мамы пакет с вещами и робко улыбнулся.

— Потихоньку поедем. Надо, мама, надо, совсем ты у меня ослабела. Надо, чтобы врач тебя посмотрел.

— Может, завтра? — неуверенно спросила мама. Седая прядь волос выбилась из-под старой вязаной шапки, и её тут же обсыпало прозрачным водяным бисером.

Славик замялся.

Он, как дурак, смотрел на прядь, шапку, потом на мамино потёртое и выцветшее демисезонное пальто, которому было лет двадцать, не меньше.

Он хотел было сказать, что Тайка уже договорилась о приёме врача, и лучше ничего не переносить, потому что потом неизвестно, когда снова можно будет попасть в больницу, а лишнего времени нет, ведь по несколько раз за неделю уже скорую вызываем, но вовремя прикусил язык.

Мама в последнее время ругалась с Тайкой, отношения их совсем испортились. Тайка говорила, что мама совсем из ума выжила и теряет память, а мама называла Тайку тиранкой и мучительницей, и наотрез отказывалась уезжать в больницу по вызову скорой.

Славик в раздумье посмотрел прямо в мамины ясные, полные жизни глаза…

Конечно, никакого маразма у мамы не было, Славик общался с ней уже целый день, уговаривая поехать в больницу, и прекрасно видел, в каком она состоянии — абсолютно ясный рассудок, ужасная слабость и худоба. Тоже самое было и три месяца назад, когда он заехал проведать Тайку, всё то же самое, только мама была чуточку крепче.

Она жаловалась на сильнейшую слабость, проблемы с сердцем и злую дочь, что сочиняет невесть что.

Ехать в больницу мама не хотела. Не ругалась, но упиралась, мягко и непреклонно, и тянула время… А Славик всё уговаривал-уговаривал, его мягкий тихий голос с назидательностью учителя начальных классов обещал, что ничего плохого с ней не случится, что больница проверенная, и что Славик будет навещать её каждый день.

В конце концов, Славик добился своего: мама помрачнела, замолчала и стала собирать вещи. А потом долго прощалась с Васенькой, который так тихо и жалостливо мяукал, что Славика аж передёрнуло — кот безумно его раздражал, и он с трудом сдерживался, чтобы не влепить ему хорошего пинка.

— Зачем столько вещей взяла, будто на месяц уезжаешь… — бурчал Славик, неуклюже придерживая огромный пакет правой рукой и нашаривая в нагрудном кармане ключи.

— А то ты наших врачей не знаешь, — проворчала в ответ мама, — тянучки еще те, я не олигарх, они меня быстро лечить не будут.

Славик притворно вздохнул.

Думал сейчас он не о маминой болезни и не о врачах, а о Тайке. Сестре, конечно, было виднее, но, если мама так плоха, то почему бы не положить её в нормальную больницу, если она, конечно, согласится?

И тут же перед его внутренним взором всплывал образ Тайки, злой, как фурия, с раскрасневшимся от водки лицом и всклокоченными бело-желтыми патлами сожжённых пергидролем волос.

— Какая, к едрене фене, нормальная больница? — осипшим от злости голосом вопрошала Тайка, надвигаясь на притихшего Славика. — Ты соображаешь, что несешь?

Славик, не выдержав сестринского разъярённого взгляда, потупился.

— Я уже нашла психдиспансер, — пьяно усмехнулась Тайка, — и договорилась с главврачом. За ней присмотрят и какие надо укольчики поделают. Всё будет в полном ажуре.

Славик молчал.

— Ты пойми, Слава, — сказала Тайка, немигающим, удавьим взором сверля брата, — с полоумными очень тяжело жить. Ты у нас, как обычно, сбежал, а мне всё это дерьмо разгребать. Ты в гости на пару часиков заходишь, а я эту лямку тяну и тяну…

Тайка внезапно замолчала. И налила себе ещё водки.

Славик нервно теребил угол скатерти и бросал короткие косые взгляды на запертую кухонную дверь.

Сестра предусмотрела, казалось, все, да и мама в своём состоянии вряд ли могла сама подняться и пройти по коридору до кухни, чтобы услышать этот разговор.

— Я… я всё понимаю, — запинаясь, пробормотал Славик.

— Вот и отлично, — довольно улыбнулась Тайка. — Отвези её в диспансер, тебе она доверяет. Сейчас адрес дам и телефон главврача.

Потом Тайка на целый день ушла заниматься шоппингом, а Славик уже битый час ехал в тумане и темнотище по пробкам.

Славик украдкой взглянул в салонное зеркало: мама, c отстранённым видом глубоко задумавшегося человека, смотрела вперёд, словно и не замечая его.

Славик невольно вздрогнул. На какой-то миг ему показалось, что мама всё знает о не очень честных планах Тайки, и том, что он согласился помочь сестре разыграть этот спектакль.

К счастью, сложная дорога требовала всё его внимание, и Славик с легкостью отстранился от ненужных мыслей и сосредоточился на процессе вождения.

Они подъехали к больнице к самому концу приёма. Славик нервно выскочил на улицу и стал вызванивать главврача.

Когда главврач, наконец, соизволил ответить, Славик внезапно сильно заробел и сбивчиво, запинаясь, словно он утратил всю свою деловую сноровку, начал объясняться, что он от Таисии, и что надо пристроить бабушку…

Славику было почему-то очень не по себе, даже трясло немного, и чувствовал он себя деревенским пеньком, который двух слов связать не может. Но главврач, к счастью, был очень опытным и невозмутимым человеком: он спокойно выяснил из бессвязной скороговорки и мычания Славика, что, собственно, тому надо, и велел ждать, когда подойдут сопровождающие.

И Славик стал ждать, нервно переминаясь с ноги на ногу.

Оставаться в салоне автомобиля он не хотел, боялся лишний раз встретиться глазами с мамой, поэтому, чтобы отвлечься, стал рассматривать здание больницы, то есть диспансера. Видно было мало, только то, что попадало в освещенные конусы света от уличных фонарей — грязно-желтые стены, зарешеченные окна и тускло-мерцающее серебро плохо видимой впотьмах надписи — «Психоневрологический диспансер №…»

Славик щурился, прикидывая, разглядит ли мама в сумерках надпись, и решил, что будет её отвлекать, убалтывать — главное, чтобы она не поняла, в какую именно больницу попала, чтобы не воспротивилась госпитализации.

Навстречу Славику быстрым шагом шли двое. Заметив края белых халатов, выглядывающих из-под распахнутых курток, Славик понял, что это его сопровождение, и невольно поёжился. Когда врачи подошли поближе, Славик увидел, что один — высокий, тощий и вертлявый с элегантными очками в золотой оправе на улыбчивом лице, другой — огромный верзила с мрачным звероподобным рылом и очень внимательными колючими глазками.

— Вячеслав Борисович? — cпросил тощий.

— Да, да… это я, — пробормотал, запинаясь, Славик.

Он невольно засмотрелся на верзилу и оцепенел, потому что больше всего верзила был похож не на врача, а на типичного санитара психушки — по-звериному сильного и расторопного, такого, что любого мужика в бараний рог скрутит и смирительную рубашку в один миг наденет.

— Идти сами сможем? — вопрошал тощий, с любопытством заглядывая в боковое стекло мерседеса, там, где на заднем сиденье притулилась побледневшая мама.

— Я думаю, да, — сказал Славик и лихорадочно дёрнул ручку дверцы.

Стараясь не смотреть маме в глаза, Славик взял из салона пакет с вещами и скороговоркой буркнул: «Ты как? Дойдёшь сама? Руку давай…».

С его помощью мама довольно быстро поднялась, и тощий, мило улыбаясь, сказал: «Здравствуйте, Анастасия Терентьевна. Сейчас наш медбрат Валера проводит вас в палату и расскажет про внутренний распорядок, а мы с Вячеславом Борисовичем оформим все необходимые бумаги…»

Валера с грацией пантеры подскочил к маме и неуклюже улыбнулся, а вернее — оскалился.

— Обопритесь на меня, — пророкотал медбрат, — я вас провожу.

Мама испуганно посмотрела на Славика.

Славик натянуто улыбнулся.

— Всё нормально, мам, я тоже пойду в больницу, не беспокойся, за всем прослежу… Ну, пошли потихоньку?

Мама вздохнула, затем неуверенно схватилась за лапищу медбрата.

Так, вчетвером, они и пошли в больницу.

Славик по десятому разу выспрашивал у тощего про дни посещения больных, а маме забивал голову предстоящими новогодними праздниками, тем, что ее наверняка подлечат, и она вместе с ним встретит Новый Год, что у него уже столько сюрпризов и подарков куплено, для неё и для Тайки, что…

Мама шла медленно и ошалело смотрела на Славика, но уже перед самой больницей расслабилась, заулыбалась и даже стала выспрашивать у Славика, что за сюрпризы он для неё приготовил.

Славик в ответ только заговорщицки щурился и говорил, что про сюрпризы заранее болтать нельзя, иначе это уже не сюрпризы. И болтал дальше, и болтал. Разливался соловьём просто.

Перед самым входом мама всё-таки заметила решётки на окнах и встала в замешательстве.

— Что это, Слава? Почему на окнах решётки?

— Новые больничные порядки, мам, — суетливо ответил Славик, улыбаясь, — не беспокойся, больница хорошая, в первую попавшуюся я бы тебя не отвёз.

Мама кивнула головой, соглашаясь, и засеменила уже по больничному полу, поддерживаемая гигантом Валерой.

— Нам сюда, — махнул рукой вправо тощий и внимательно посмотрел на Славика. — Я вас провожу к Олегу Александровичу… Поздновато вы приехали, конечно, но ничего, он вас примет.

Славик торопливо пошёл за тощим, стараясь не оглядываться на Валеру, который уже вёл маму в другое крыло здания, Он неистово мечтал поскорее избавиться от бумажной волокиты и вернуться домой…

По дороге Славик заехал в алкогольный супермаркет и набрал алкашки в количествах, сообразных многодневному празднику или стремлению уйти в запой.

Несколько бутылок вина, полусладкого красного, он взял для Тайки, себе же три бутылки водки, с расчётом, что Тайка обязательно отожмёт одну бутылку, огромную бутыль «Мартини» и грейпфрутовый сок для коктейля — опять же для любимой сестры, и ещё несколько бутылок ягодных настоек, ликёр «Бейлис» про запас или на опохмел.

Бухать так бухать!

Славик позвонил шефу и, пришепётывая и перхая, проныл, что подцепил грипп, горит в адской лихорадке, температура уже под сорок, и ему надо отлежаться недельку. Шеф, как ни странно, не взревел белугой в ответ, что работать некому, а испуганно сказал, что пусть Славик лечится как следует и приходит в офис уже здоровым. Потому что у них и так начинается эпидемия, уже свалился главбух Михалыч и заразил, сука, шефа зелёными соплями.

Мысли о предстоящей пьянке радовали Славика, подымали настроение. Чем думать о маме, лучше думать о водке!

Увидев свет в своих окнах, Славик вприпрыжку влетел в парадную и радостно загрузился в лифт с громыхающими бутылочным стеклом пакетами.

Дом, милый дом! Одуряющий аромат жаренной картошки-фри и запекаемой в фольге свинины, в кои-то веки довольная и благодушная Тайка и выпивка. Туго закрученная пружина сильнейшего внутреннего напряжения постепенно разжималась, Славик чувствовал, как ему становится все легче и легче… От пережитого стресса его ещё немного потряхивало и кидало в пот, но всё самое неприятное было уже позади.

Тая накупила себе кофточек, юбочек, футболочек и топиков, взяла также два соблазнительных купальника, которые она тут же, на глазах Славика, примерила.

Славик аж покраснел от удовольствия, разглядывая со всех сторон купальники и Тайку.

Сеструха решила обновить гардероб и подготовиться к поездке на Пхукет. И Славик был очень доволен результатами шоппинга — полностью одобрял Тайкин выбор!

Потом был уютный семейный ужин — как следует выпили и закусили.

Когда сытый и пьяный Славик привалился к спинке стула, так, что та затрещала, и вытянул свои большие, красивые ноги, он услышал тоненькое и жалобное мяуканье-плач, которое доносилось будто бы из маминой комнаты.

Славик недовольно поморщился.

— Где этот паразит? — мрачно спросил он сестру. — Где Вася?

— Ко-о-от? — пьяно рыгнула Тайка и посмотрела плохо сфокусированными и совсем осоловелыми глазами на Славика. — Прячется где-е-т-то, ско-о-отина чо-орная, как прыыы-ехал-ла, не выдела…

— Надо его отдать кому-нибудь, я на работе поспрашиваю, — пробормотал Славик и плеснул себе водки. — Свинятину будешь?

Совсем окосевшая, хмельная Тайка только молча кивнула головой.

Славик отрезал три больших куска свинины с жирком, шумовкой выудил последние плавающие в масле полоски картошки-фри и аккуратно положил мясо и картошку в сестринскую тарелку. Порция получилась приличная, как раз такая, чтобы протрезветь хотя бы вполовину и держаться на ногах. Cлавик не желал, чтобы Тайка совсем отключилась. Ему приятно было с ней общаться, и видеть сестру в состоянии бревна он не хотел. Ну что с бревна взять, унылое оно, не поговорить, не потрахаться толком, не подраться…

Пока сестра уплетала вторую порцию, Славик достал смартфон, набрал номер своей постоянной девицы, и нарочито хриплым голосом стал объяснять, что сильно заболел, домой не приедет, и вообще недельку поживёт у родни, потому что прихватило его очень сильно — врача вызывать придётся, грипп словил, не иначе.

Тайка с интересом наблюдала за Славиком, а когда тот закончил с упоением и убедительностью истинного коммивояжера врать в трубку, ехидно спросила:

— Это ты кому так лапшу на уши вешаешь, шалаве своей?

Cлавик фыркнул в ответ.

— Это не шалава, — с достоинством пояснил он Тайке, — это моя постоянная баба, может, женюсь на ней.

— А-а-а… вот оно что, — хитренько прищурилась Тайка, — остепениться решил, ну что ж, пора-пора, возраст обязывает.

— Тая! — тут же с чувством откликнулся Славик. — Ты же знаешь, что никогда никакая баба между нами не встанет!

— Посмотрим, посмотрим, — сказала Тайка и едва заметно облизнулась. Язык у нее уже не заплетался: она сидела томная и раскрасневшаяся от водки, а в прищуренных глазах мерцал знакомый блудливый огонёк.

Cлавик моментально воспламенился.

Тайка тихонько рассмеялась, увидев тяжелый, вожделеющий взгляд брата.

Она встала из-за стола и, слегка покачиваясь от выпитого, подошла к Славику.

— Ого, наш Минотавр в полной боевой готовности, — хихикнула Тайка, пока её руки хозяйничали в ширинке Славика.

— Пошли в зал… — прохрипел Славик.

Тайка ухмыльнулась, взяла Славика за галстук и томно потянула на себя:

— Пошли, бычок, пошли…

Славик опустил забуревшую от возбуждения голову и, тяжело дыша, пошёл за Тайкой, как самый настоящий бык.

В коридоре внезапно распахнулась дверь маминой комнаты и больно ударила Славика прямо в лоб.

— Твою мать! — заорал Славик и так резко дёрнулся, что галстук затянулся на его шее, как самая настоящая удавка.

— Какая с-с-с-у-ука открыла окно? — прохрипел Славик, судорожно ослабляя пальцами галстучный узел.

Тайка в ужасе выпучила глаза и замотала головой, мол, она тут не при чём.

Открывший дверь сквозняк шевелил Тайкины пергидрольные патлы и холодной влажной тряпкой бил Славика по морде.

— Отпусти… — придушенно просипел Славик, вырывая галстук из рук оцепеневшей Тайки, и шагнул в комнату.

Напротив окна, у лимонника — сидел Вася.

Кот полностью игнорировал Славика и Тайку. Он, как завороженный, смотрел на нежные светло-зеленые листики лимонника, и в глазах его была такая тоска…

А потом Славик увидел то, что возмутило его до глубины души, и вся его сладкая похоть в один миг превратилась в тёмную, неистовую, бушующую адским пламенем ярость.

Вася плакал.

Слёзы сверкающими хрустальными капельками падали на угольно-чёрную кошачью шерсть.

— Ах ты, сука! — заорал благим матом Славик и бросился к Васе.

«Не смей плакать, сволочь, не смей», — заевшей пластинкой крутилось в голове у Славика, пока он, сшибая стул и тараня мамин шкаф, гнался за Васей.

Кот пулей выскочил в зал и с диким испуганным воем помчался к балкону, но Славик метнул табурет и внезапно попал по своей мишени. Вася истошно закричал почти человеческим голосом и, подволакивая задние лапы, попытался уйти в коридор, но не успел, потому что путь отступления ему перекрыла Тайка с молотком для отбивания мяса.

Вася на мгновение замешкался, и Тайка наотмашь тюкнула его молотком.

Раздался страшный хруст, кот с жалобным стоном рухнул на пол, из пасти полилась струйка крови.

— Хватай его, я ему хребет перешибла! — радостно крикнула Тайка.

Славик вмиг подскочил к Тайке и попытался схватить Васю за мокрую от крови шкирку.

Но кот вывернулся и с яростным шипением на удивление быстро пополз под диван.

— Чёрт, как я его теперь достану! — закричал Славик. — Он мне всё лицо расцарапает!

— Не боись! — откликнулась Тайка. — Сейчас я его шваброй выковыряю!

Cлавика охватил странный, просто дьявольский азарт.

Пока Тайка с гиканьем тыкала в кота шваброй, пытаясь вышвырнуть мерзавца из-под дивана, Славик бегал, как заведенный, кругами, хищно припадая к полу и выглядывая, куда полетит этот комок чёрной шерсти.

Кот шипел, орал, и даже хрипло рычал, но храбро сражался со шваброй.

С Тайки уже ручьями лил пот, а швабра и пол под диваном и вокруг него были все уделаны пятнами крови.

И всё-таки Славик подгадал момент, когда Вася отвлёкся на особенно яростные тычки, бесстрашно залез под диван и, рискуя быть безжалостно расцарапанным, схватил паршивца за хвост.

Тут же он выдернул кота из-под дивана, а Тайка мгновенно прижала его шваброй к полу.

Славик вмиг схватил Васю за шею и крутанул: раздался треск ломающихся шейных позвонков и хрип…

— Допрыгался, сволочь, — довольно сказала Тайка, опасливо тыкая шваброй искорёженное мёртвое тело.

Славик сидел на полу, рядом с Васей, и тяжело дышал. Ярость ушла, навалилась усталость и апатия. Ничего не хотелось. Уснуть бы и забыться…

— Я сейчас всё уберу, — заботливо сказала Тайка, — и падаль в мешок для мусора положу, завтра на помойку вынесем. Мусор надо выносить с утра, сам знаешь.

Славик слабо улыбнулся и посмотрел на свою любимую сестру…

***

Ленка не находила себе места. На нервяке она двигалась безостановочно по закольцованному маршруту зал-коридор-кухня-коридор-зал. Её эмоции зашкаливали, её трясло, но самое ужасное было не это… Она совсем не боялась непонятной чертовщины, всех этих странных завываний Ветрового, и она совершенно не беспокоилась за Славу. Нет. Это были совсем другие эмоции. Неправильные. Почти постыдные.

Она злилась.

И обижалась.

На Славу.

Ленкина голова раскалывалась от боли, она задыхалась от ярости — пойти сейчас к нему и высказать, наконец, всё, что она думает, сказать, что нельзя так себя вести, что ей надоело всё это терпеть и молчать…

Но когда Ленка почти решилась, что-то надломилось в ней. Она бессильно рухнула на диван и зарыдала. Ярость и обида стремительно уступали место всепоглощающему страху и гаденькой жалости к себе. Если она выскажет Славе всё-всё-всё, то их союз распадётся, и помолвка будет расторгнута. Ленка закусила губу и посмотрела сквозь мутную пелену слёз на прекрасное кольцо с изумрудом. Это кольцо было не просто чудесным подарком от любимого человека, но и символом серьёзности Славиных намерений.

Ленка знала, что современная женщина вполне может быть самодостаточной и одинокой, но что-то никто в ее окружении не пошёл по этому пути. У всех её подруг были мужья. И даже если открыть любой глянцевый журнал и почитать про любую знаменитую женщину — актрису, спортсменку или предпринимательницу, то у каждой был муж или жених, и почти у всех дети, а если детей пока еще не было, то только потому, что не все ещё необходимые карьерные высоты знаменитости покорили.

Ленка всхлипнула.

Скажешь Славе, что на душе накопилось, и всё… останешься одна. Опять искать парня, чтобы серьёзный был, чтобы женится хотел, а не просто потрахаться пару раз. И подружкам придётся врать, не говорить же им правду, что Слава её бросил. Подружки, конечно, Ленку пожалеют, но сколько в их жалости будет превосходства! Нет уж, она им такой радости не доставит.

Ленка свернулась калачиком и уткнулась носом в коленки.

Слёзы высыхали, страх тоже развеивался, и на его место приходила привычная рассудительность.

«Идиоткой и дурой обозвал, — подумала Ленка, — ну и что, не барыня, потерпишь. Лику Игорёк каждый месяц метелит, она постоянно синяки гримом замазывает и всем врёт, что неудачно упала, а тут всего лишь „идиотка“. У Лариски муж пьёт, и не так, как все, а сильно, но денег много на стройке зарабатывает, и она что-то не торопится с ним разводиться».

Ленка вздохнула.

Не меньше презрения подружек она боялась возвращения к родителям.

Да, у неё хорошие родители, с ними можно как-то общаться (лучше изредка), но, опять-таки, жить в родительской квартире… Ленка зажмурилась от ужаса. Опять превратиться в маленькую девочку, «слушай-маму-подай-принеси-куда-на-ночь-глядя-пошла?» И родителей Ленка знала не хуже подруг. Плата, которою они возьмут за свою жалость и, возможно, финансовую помощь — будет велика, много больше презрения, это будет попытка контроля, причём абсолютного. Ленка будет отчитываться за каждый свой вздох, шаг и слово. А если не захочет отчитываться, то начнутся скандалы, изматывающие, и бесконечные попрёки.

При мыслях о родителях Ленкин боевой пыл окончательно угас. Какое-то странное то ли отупение, то ли безразличие окутало её. Она почувствовала, что мерзнет, поэтому достала из одной из сумок с неразобранными вещами со съёмной квартиры тёплый шерстяной плед, завернулась в него, как в кокон, и стала рассматривать в смарте фоточки из Инстаграмма: красивые тропические виды, милые котики, фрукты, мороженое в вазочках…

Бездумное втыкание в смартфон, а иначе это тупое занятие было и не назвать, очень хорошо вышибало любые мысли из головы и навевало сон. Ленка начала зевать и потягиваться. Под пледом было так тепло и уютно. В глазах уже рябило от гламурных и художественно выверенных сочных картинок. Она сонно прищурилась, и на мгновение ей показалось, что потолок будто бы проседает под гигантскими кошачьими лапами, что ещё немного — и он порвётся, лопнет, как будто он не бетонный, а резиновый. Не потолок, а молочно-белые шарики, что надуваются под лапами прыгающего гигантского котика. И прыгает котик за Славой, а тот в ужасе бегает по чердаку, не человек уже, а маленькая мышка, за которой весело охотится котик.

Ленка довольно хихикнула. Невинная фантазия, место которой только в Ленкиной голове, и о которой Слава никогда не узнает, очень согревала душу и ободряла. Ленка отложила в сторону смарт — надоел. Она вспомнила, что на кухне лежит раскраска, и ей безумно захотелось раскрашивать, жалко, карандашей или фломастеров у неё не было, а магазины, где их можно купить, все уже были закрыты.

Ленка тоскливо вздохнула и выкрутилась из пледа-кокона.

На кухне ведь не только раскраска есть, а ещё вкусные маффины в холодильнике.

Заварить ароматного чаю с липовым цветом, взять парочку маффинов, больше нельзя, потому что заедание стресса — верный путь к ожирению, и оттянуться как следует.

Пусть Слава чудачит как хочет, пусть капризничает, как ребёнок, и сгоряча говорит глупости, Ленка давно уже взрослая самостоятельная женщина и умеет держать себя в руках, и занять себя всегда cможет.

Ленка самодовольно улыбнулась: она действительно почувствовала себя повзрослевшей и постигшей некую женскую мудрость.

Вот Лариска частенько раньше говорила, что надо быть немножко себе на уме и иметь маленькие женские радости, с мужем несвязанные, иметь какие-то свои увлечения, в которые «мужику твоему ходу нет», а Ленка не понимала по молодости и глупости, как так, зачем специально от любимого мужа отдаляться, зачем создавать «отдельный женский мир», но теперь она начала интуитивно догадываться, что её подруга имела ввиду.

До кухни Ленка не успела дойти, адский грохот — будто сотни железных шпал ссыпались на лестничную площадку — заставил ее вздрогнуть и налететь на тумбу прихожей.

— А-а-а-а! — взвыла Ленка, поджимая ушибленную ногу.

— М-а-а-у-у-у-у-у! — раздался в ответ оглушительный рёв, и гулко загрохотало, будто слон обрёл резвость леопарда и решил побеситься и попрыгать в парадной.

— Лена, открой! — истошно закричал Слава, казалось, прямо на ухо Ленке.

Она же стояла ошеломлённая, оглушённая, отстранённо-спокойная, в каком-то вязком оцепенении, будто всё, что вокруг происходит — это кино, а она всего лишь зритель в кинозале.

— Лена-а-а-а! — голос Славы сорвался на визг, он отчаянно барабанил в дверь и пытался попасть ключом в замочную скважину, но никак не мог, потому что… потому что нужно было торопиться, а у него от дикого страха пальцы свело судорогой.

— Ле-е-е-на-а-а! — фальцетом взвыл Слава, и… всё потонуло в страшном грохоте, визге и глухих ударах. Кто-то отчаянно таранил железную входную дверь, и это кто-то явно был не Слава.

Ленка увидела, как начинает медленно проминаться дверь под могучими ударами. Когда огромные когти с противным скрежетом вспороли металл, Ленка судорожно вздохнула и, прихрамывая, пошла, нет, побежала в зал.

Равнодушия больше не было, был только тёмный животный ужас…

Она захлопнула дверь в зал и придвинула два стула.

И тут раздался могучий хлопок — входная дверь слетела с петель, и одновременно выбило пробки — вся квартира потонула во мраке.

Ленка судорожно пыталась вызвать полицию, но её любимый смарт разрядился прямо у неё в руках, и с отчаянным воплем, который она даже не услышала в ужасающем грохоте, звуках борьбы и леденящих криках Славы, она бросилась под диван, забилась как можно дальше, прижавшись спиной к стенке… И тут же что-то с грохотом вкатилось в зал, сломав, как тонкую картонку, дверь и разнеся в щепки стулья.

Ленка с замиранием сердца прислушивалась к тому, что творилось в зале — жуткий хруст и чавканье перемежались хрипом и уже слабыми воплями. На мгновение она увидела что-то похоже на гигантскую кошачью лапу, потом диван содрогнулся, и какой-то орущий благим матом мужик полез к ней и стал выпихивать наружу, в пасть ужасного монстра.

Ленка завизжала и стала отчаянно пинать мужика ногами, но куда там. Мужик схватил её железной хваткой и, как тряпичную куклу, с неимоверной силой выкинул куда-то в центр зала. Ленка задохнулась от собственного крика, в ужасе зажмурилась и выставила в отчаянии руки перед собой.

Она скользила по полу, как шайба по льду… скользила навстречу своей смерти.

Что-то мягко, но сильно ударило её, и она сменила траекторию полёта. А потом врезалась во что-то и на секунду потеряла сознание.

Когда Ленка очнулась, она поняла, что лежит у балконной двери, упираясь головой в треснувший от удара пластик. Штору сорвало с петель, и она укрыла Ленку саваном. Ленка яростно сорвала тяжелую и мокрую шторину с лица и судорожно вздохнула — с макушки текло что-то густое, теплое и солёное, и застило глаза. Ленка размазала жидкость по лицу и с омерзением сплюнула — это была её кровь.

В слабом свете луны, на краткие мгновения выплывающей из облаков, она разглядела монстра. Это был гигантский чёрный кот, размером со льва, если не больше. Кот тихонько урчал и ловил что-то под диваном, что стонало и возилось, но никак не хотело даваться в большие когтистые лапы.

Хвост кота нервно подёргивался, а урчание становилось всё громче и раздражительнее. Наконец, коту прискучило выковыривать свою жертву, и с утробным рыком он полез под диван, приподнял его и подкинул вверх и в сторону, будто невесомый конфетный фантик.

А потом кот открыл пасть и разгрыз голову мужика, как орех!

И диван с чудовищным грохотом и скрипом упал у стены, где безразличным черным прямоугольником висела плазма…

Напротив Ленки, на полу, лежал в разодранном халате Слава. Ленка узнала его, несмотря на страшные рваные раны, тёмные пятна крови и сплющенную, обезображенную гримасой ужаса, голову с вытекающей клюквенной массой мозга.

Ленку обуял такой дикий страх, какой она никогда в жизни не испытывала. Она зашлась в беззвучном крике, тщетно пытаясь вскочить и убежать, не разбирая дороги, из квартиры.

Кот угрожающе зашипел и несколько раз поддел искорёженное тело Славы когтистой лапой.

Его добыча не подавала признаков жизни.

И тогда ужасный, гигантский, просто невозможный чёрный кот издал могучий торжествующий рёв:

— Ма-а-а-а-а-у-у-у-у-у!

И настолько силён был этот крик, что у Ленки заболели барабанные перепонки, от вибрации заныли кости, и на какое-то мгновение она полностью оглохла и почувствовала, как поток воздуха вдавливает её в пол…

Кот обернулся и посмотрел на Ленку: жёлто-зелёные глазищи угрожающе сверкнули, а затем он прыгнул.

У Ленки отчаянно закружилась голова. Теряя сознание, она увидела жёлто-зелёные искры и языки пламени, что ползли по стенам.

Белое, вокруг было только лишь белое, пушистое… Ленка парила в невесомости, наслаждаясь легкостью и безмятежностью белоснежного и мягкого, что окружало её.

И вся жизнь её была в этой удивительной белоснежности, никаких больше мыслей, никаких воспоминаний, никаких тревог…

А потом белое ушло, развеялось, и она увидела неприятное место, больничную палату, странно пустую, хотя рассчитана она была на шесть человек. Пять ровно застеленных коек с грязно-белыми корабликами подушек ждали своих пациентов, и только шестая койка у зарешеченного окна не пустовала.

Маленькая сухонькая старушка в каком-то в аляповато-цветастом балахоне лежала, неестественно вытянувшись в струнку на койке. Глаза её, расфокусированные, ничего не соображающие — излучали дикий страх, а руки и ноги были накрепко привязаны широкими ремнями к самой койке.

Ленка с ужасом смотрела то на старушку, то на решётки на окнах.

Осознание того, что эта больница — психушка, пришло сразу, и Ленка в панике ринулась к двери, совершенно не чувствуя пола под ногами, да и самих ног тоже.

Она уже хотела вылететь из палаты, но дверь открылась прямо перед её носом, прошила Ленку насквозь, и двое мужчин, один из которых был Слава, шагнули ей навстречу.

Ленка настолько обалдела, когда увидела в психушке Славу, что не заметила, что стала проницаемой для двери, и только когда тощий улыбчивый врач с элегантными очками в золотой оправе и Слава, не обратив на неё никакого внимания, так же прошли сквозь Ленку, она поняла, что с ней что-то не так.

«Я сплю? — удивлённо подумала Ленка. — Или я…» Она невольно осеклась, настолько ужасная мысль ей пришла в голову.

Cлава и врач тем временем подошли к связанной старушке.

Слава робко и выжидательно посмотрел на врача, который, довольно улыбаясь, обратился к старушке:

— Как поживаем, Анастасия Терентьевна?

Старушка с трудом повернула голову и попыталась что-то сказать, но получилось у неё только бессвязное мычание.

Врач картинно всплеснул руками и радостно откликнулся:

— Хорошо пожи-и-и-ва-а-аем, не буяним и не бегаем, режи-и-им соблюд-а-а-а-ем.

Слава в прострации смотрел на пациентку, вид у него был обескураженный и потерянный.

— Вы не беспокойтесь, Вячеслав Борисович, — деловито сказал врач. — Лечение идёт по плану. У вашей мамы всё хорошо, но иногда она пугается и может нанести себе вред, и тогда мы её привязываем. Ремни — удобные, широкие, фиксируют надёжно, но кожу не повреждают.

Слава слегка поморщился и удивленно спросил врача:

— Мама бегала?

Золотая оправа сверкнула, и врач, бодро жестикулируя, радостно ответил:

— Да, такое было несколько раз, она испугалась уколов. Иногда люди боятся уколов, ну это ничего-ничего…

Врач довольно усмехнулся.

— У нас ко всем пациентам есть подход. Жаль только, что у неё сердце не совсем в порядке, но в таком возрасте полностью здоровых людей уже нет, сами понимаете. Приходится лечить не только основной диагноз, но и сопутствующие болячки…

— А почему тут так странно пахнет? — растерянно спросил Славик.

— Это… кхм… — врач кинул взгляд на пациентку и быстро-быстро заговорил.

— Понимаете, Вячеслав Борисович, некоторые лекарства дают побочный слабительный эффект, а бабушка порой не успевает дойти до туалета. Наши санитарки всегда хорошо убираются в палатах, сейчас поменяли бабушке одеяло, а простыню вот-вот должны сменить…

Врач опять льстиво заулыбался.

И Ленка поняла, что он врёт.

Она присмотрелась к Славиной маме и увидела, что та лежит на грязной, покрытой коричневыми пятнами простыне.

Никаких запахов Ленка не почувствовала, но то, что происходит с несчастной матерью Славы, она поняла: Анастасия Терентьевна была брошена на произвол врачей из психушки, старушка, обколотая, ничего не соображающая, привязанная к больничной койке…

Она лежала сутками так, и никому не было дела ни до неё самой, ни, тем более, до её физиологических потребностей.

Волна возмущения накрыла Ленку, и она яростно крикнула, что это безобразие, что даже если человек болен, даже если он психически болен, то нельзя к нему так относиться!

Но крик её утонул в странной тишине, в пустоте… Всё замерло в палате, и даже, казалось, само время остановилось, и что-то невесомое, белое опять обступило Ленку, даря забвение и лёгкость…

Ленка не запомнила, как она очутилась в лесу.

Вот ещё миг назад она парила в причудливых белых облаках, и вдруг лес.

Лес?

Нет, это был всё-таки не лес…

Посреди деревьев — хмурых высоких елей, могучих дубов и молодых клёнов, с которых ещё не облетела последняя пожухло-ржавая листва, стояли могильные плиты и башенки памятников.

Между деревьев мелькнул чёрный, открытый гроб, и несколько человек, которые с лёгкостью несли его. Замыкал процессию Слава.

Как только Ленка увидела его, она тут же, непонятно как, очутилась рядом. Её, как магнитом, притянуло к Славе и похоронной процессии. Она даже увидела, кто лежит в этом страшном гробу. Это была Анастасия Терентьевна, настолько исхудавшая и прозрачно-белая, что Ленка подумала, а человек ли это? Может ли человек стать таким?

Но вполне человеческие, хоть заострившиеся черты лица, сами за себя говорили, что мама Славы, несомненно, человек, хоть и замученный, отдавший всё, что у него есть.

«Отчего она на самом деле умерла?» — подумала Ленка, и ей опять стало страшно и почему-то очень-очень холодно.

Когда рыли могилу, Слава начал прощаться со своей матерью, и Ленка разглядела, как на грустном, но странно спокойном его лице блеснули сначала скупые мужские слёзы, потом прошла судорога и… он разрыдался, уже не стесняясь.

— Эх, мама, мама… — всхлипывал Слава. — Что же ты так? Врачи сказали, что ты уже на поправку идёшь, что подлечили твою головушку… А ты… Сначала меня перестала узнавать, а потом…

Слава вытер слёзы большим, розово-лиловым носовым платком и шумно высморкался.

Лицо его опять стало спокойным и даже отстранённым.

Ленка завороженно смотрела, как в могилу опускают уже закрытый гроб, как Слава шутит с могильщиками и обсуждает «гробовые». Но больше всего её внимание притягивали комья земли…

Эти комья напомнили ей землю, которую она убирала с подоконника, землю, что осталась от цветов. Рассыпчатые большие и маленькие коричневые комочки, такие интересные, что смотрела бы и смотрела, а ещё Ленка почувствовала их запах — терпкий и тяжелый, а также немного пряный и дымный.

Дым, запах дыма — ей понравился больше всего, она вдохнула с жадностью… И полетела за сизым то ли туманом, то ли дымом сквозь большое и пустое пространство, прочь от тоскливого кладбища и разверстой могилы.

Дым привёл Ленку к таинственной пелене, завесе клубящегося серого тумана. Она на мгновение остановилась перед непроницаемой серой стеной и осторожно коснулась её ладонью. Туман был живой, ей показалось, что она гладит прохладную и влажную шкуру невиданного зверя, и это ощущение напугало её.

Ленка с опаской отдёрнула руку.

Дальше пути не было, можно было только лететь сквозь пелену живого серого тумана или назад.

Почему-то она знала, что, если полетит назад, то больше не сможет попасть сюда, пока… пока она ещё жива, а попасть сюда ей было очень нужно…

И в то же самое время на Ленку накатывал непонятный страх, она чувствовала, что прогулка по ту сторону туманной завесы опасна.

Нужно было решать, а полная неопределённость того, что за границей тумана, лишала последних сил.

Ленка посмотрела на свою ладонь. Подарок Славы, изящное кольцо с изумрудом, сидело на пальце, как влитое. Камень загадочно мерцал, заставляя болезненно сжиматься сердце. Она почувствовала, что её ждут по ту сторону тумана, и это странное и очень сильное чувство вселило в неё решимость.

Ленка зажмурилась и сиганула в туманную завесу…

Она снова парила, высоко-высоко. От высоты захватывало дух. В этот раз Ленка чувствовала своё тело, и это нервировало её — она вдруг подумала, что может упасть и разбиться.

Но страх её развеялся, когда она поняла, что может управлять своим полётом.

Это было так классно — снова летать, а ведь когда-то она летала, чуть ли не каждую ночь, давным-давно, когда была совсем маленькой.

Внизу опять был лес, настоящий, а не кладбище. Бескрайний, похожий на тропические джунгли или сельву. Ленка обнаружила небольшую полянку, крохотное светлое пятнышко в дремучих изумрудных зарослях, и осторожно приземлилась.

Исполинские деревья окружали поляну. Ленка никогда ещё не видела таких высоких деревьев. Их могучие стволы, покрытые лоснящейся золотисто-серой корой, были как несколько старых дубов в охвате. Рассматривая деревья, Ленка почувствовала себя крохотной букашкой. Выходить за пределы поляны совершенно не хотелось. На поляне было солнечно и не так страшно, а в лесу исполинов клубился серый туман и стоял полумрак.

Ленка присела на ствол упавшего от старости дерева. Чуть поодаль весело журчал прохладный ручей. Ужасно захотелось пить. Она спрыгнула вниз и побежала к воде.

Зачерпнув ладонью воду, она вдруг увидела ещё одно отражение рядом со своим — на берегу стояла красивая черноволосая девушка с пронзительными синими глазами.

Ленка вздрогнула и пролила воду.

Как незнакомка очутилась тут?

— Здесь нельзя ничего пить и есть, — строго сказала девушка.

И Ленка почувствовала, что зарделась от смущения.

Она совершенно не хотела быть невежливой, тем более в гостях. Но больше всего её смутило, что она узнала девушку — это была сильно помолодевшая Анастасия Терентьевна. Кто бы мог подумать, что в молодости она была такая красавица? И почему Слава никогда не рассказывал про свою маму?

Ленка неловко переминалась с ноги на ногу.

Здесь, в таинственном лесу, на ней были старые джинсы для дачи и растянутая, выцветшая майка. Анастасия Терентьевна же выглядела так, будто собралась на бал, пусть и нарядилась по моде полувековой давности.

Ленка невольно засмотрелась на её элегантное платье с голубыми васильками, белые гольфы и лакированные туфли.

— Извините, я не знаю местных порядков, — тихо сказала Ленка, стараясь слишком откровенно не разглядывать Анастасию Терентьевну. Она помнила похоронную процессию и жуткую сцену в психушке, и так странно теперь было общаться с человеком, который когда-то всё это пережил или…

Ленка вспотела от ужаса.

Какой же она тормоз! Кажется, она попала…

— Да, это мир мёртвых, — буднично сказала мама Славика. — Я Настя, и я ждала тебя.

— Я Ле-е-ена, — с трудом выдавила из себя Ленка.

Анастасия Терентьевна, то есть Настя, с любопытством разглядывала испуганную Ленку, пока в подлеске не зашуршало, и не раздалось тихое:

— М-и-и-у…

На поляну выпрыгнул пушистый чёрный кот с большой рысьей головой и жёлто-зелёными умными глазами. Он, не торопясь, прошёл мимо Ленки и ткнулся мордой в ноги Насти.

— Мррр, мррр…

— Васенька хороший, Васенька вернулся, — радостно сказала Настя.

Её голос, до этого строгий и спокойный, стал тёплым и нежным.

— Иди ко мне на ручки…

Васенька примерился и осторожно прыгнул в руки склонившейся к нему хозяйки.

Теперь Настя бережно держала своего любимого кота Василия и ласково, и легонько дула ему в мордочку.

— М-и-и-у, ми-и-и… — тихонько мурчал Вася и довольно щурился.

— Ты ему понравилась, — серьёзно сказала Настя, — поэтому я решила тебя пригласить.

Ленка нервно улыбнулась.

— Покажешь своё колечко? — задорно и хитро спросила Настя. — Оно у тебя интересное.

Ленка с трудом стянула кольцо с пальца и протянула его Насте.

Настя недобро усмехнулась и осторожно взяла кольцо, так, чтобы не коснуться Ленкиной ладони.

— Красивое, — задумчиво сказала Настя, — но что-то с ним не то.

Она прищурилась и повернула кольцо так, что солнечные лучи упали прямо на изумруд, и он засверкал весёлыми зелёными искорками, которые тут же побежали по золоту кольца, и вмиг рядом с икорками поднялся рой омерзительных черных мушек.

Настя с отвращением поморщилась:

— Фу, какая грязь… Его кто-то подарил тебе?

— Cлава подарил, — помедлив, ответила Ленка, — ваш… ваш сын.

Настя удивленно вскинула брови вверх:

— У меня нет никаких сыновей. Вообще детей нет.

У Ленки от удивления отвисла челюсть.

— Как, нет… — пролепетала она. — Но ведь Слава…

Настя нахмурила лоб, словно вспоминая что-то.

— Я не помню никого по имени Слава, — с уверенностью сказал она. — А детей у меня точно никогда не было.

Ленка растерялась.

— Тебе это кольцо подарил очень нехороший человек, — заключила, наконец, Настя, — если оставишь его себе — будут тебя ждать одни неприятности, будешь постоянно таких людей, как этот Слава, притягивать, и они тебя будут обманывать.

— А если не оставлю? — c интересом спросила Ленка.

Настя, или Анастасия Терентьевна, сейчас очень походила на цыганку, но не ту, что морочит голову и просит позолотить ручку, а настоящую провидицу, которая, может, и монетку возьмёт, но судьбу точно расскажет.

— Дарить его никому нельзя, — с уверенностью ответила Настя, — продавать тоже. Очистить не получится, во всяком случае, теми способами, о которых в книжках пишут.

— Так что же с ним делать? — весело спросила Ленка.

— Оставить у меня, конечно.

«Ага, всё-таки это вариант с «позолоти ручку, дорогая», — ехидно подумала Ленка.

Настя рассмеялась.

— Я не цыганка с рынка, мне эта грязь не нужна, сама увидишь, что я с этим кольцом сделаю, если ты мне его оставишь.

И Ленка поняла, что попалась.

Столько всего с ней случилось за последнее время, но дурацкое любопытство было настолько сильным, что она думала только о том, что может Настя сотворить со злосчастным подарком Славы, а не о том, как она будет возвращаться из мира мёртвых, сможет ли она вообще вернуться домой.

— Я оставлю вам кольцо, — сказала Ленка.

Настя ободряюще кивнула головой.

— А камень хороший, наше Солнце его очистило, — сказала Настя, — так что камень можешь забрать, а чтобы было удобно его носить, я для тебя браслетик сделаю.

Настя провела рукой по пушистому бочку Васи и выудила из чёрной шерсти тонкий желто-зелёный браслетик, сплетенный из древесного лыка. Потом надавила пальцами на кольцо, и камень выпрыгнул из оправы, как маленький лягушонок, прямо на браслетик, и древесные волокна надёжно оплели его, чтобы никуда не выскочил.

— Красиво, правда? — улыбнулась Настя. — Это мой подарок тебе, на память.

Ленка осторожно взяла из рук Насти браслет и невольно ахнула!

Придумывать, как закрепить браслетик на запястье, не пришлось — словно живая змейка, он оплёл руку, и тоненькие древесные волокна вросли друг в друга.

— А как же я… — пробормотала Ленка.

— Не беспокойся, — хихикнула Настя, — его при желании можно снять — снова расплетётся. А теперь смотри, — торжественно сказала Настя и положила усеянное плотным облаком чёрных мушек кольцо на землю, на границу поляны и леса, там, откуда из кустов выпрыгнул Вася.

Как только кольцо коснулось крохотного участка тёмно-коричневой, рыхлой земли — оно с противным хрустом треснуло. Мушки взвились ввысь и истаяли, будто их никогда и не было. Кольцо медленно стало погружаться в землю, кусочек за кусочком.

— Ничего себе… — выдохнула Ленка.

— Теперь вся грязь из него ушла, — довольно сказала Настя. — А золото деревья забрали себе.

Настя внимательно и с тревогой посмотрела на Ленку.

— Тебе пора домой, — строго сказала она, — ты и так задержалась.

— А как мне вернуться? — cпросила Ленка.

— Не знаешь, как? — удивилась Настя. — Тогда тебя Васенька проводит.

Чёрный кот спрыгнул с рук Насти и с тихим мяуканьем подошел к Ленке, которая оробела, потому что помнила, каким может быть любимец Насти.

— Не бойся Васеньку, — улыбнулась Настя. — Он хороший.

Кот посмотрел на Ленку и осторожно коснулся её лапой, заботливо втянув острые когти, чтобы не поцарапать свою гостью.

В тот же миг серый клубящийся туман залил поляну, и Ленка почувствовала, что снова летит…

Ленка очнулась от дикого рёва огня и ветра.

Она лежала на балконе, густой серый дым валил из комнаты. С трудом поднявшись, она уцепилась за перила. Кашель раздирал её грудь, а нестерпимый жар опалял лицо.

На какой-то миг сильный порыв ветра сдул в сторону дымовой хвост, и она увидела могучий столб огня, пожирающего квартиру.

Балконной двери не было, кто-то выломал её, и она валялась далеко внизу, на самой земле. Но на бетоне дверного проёма остались странные полосы, похожие на царапины от гигантских когтей.

Когда дым стал чёрным, Ленка снова упала, она задыхалась и хрипела. Озорные янтарные искры обсыпали её, а языки пламени уже лениво облизывали стены дома снаружи.

Её спас ветер. С могучим рёвом шквал снова отогнал выжигающую лёгкие черноту, и Ленка с отчаяньем изо всех сил крикнула:

— Пожар!!!

Это было всё, на что её хватило.

Ленку охватила судорога, и она потеряла сознание, тапочки слетели с её обожжённых стоп, и один приземлился на машину, что стояла под окнами злосчастной квартиры.

Противный несмолкаемый вопль сигнализации огласил окрестности.

Из парадной выскочил сонный и злой мужик, хозяин машины, который с дикими матами подбежал к своему ненаглядному авто и скинул дымящийся тапок. А потом он задрал голову, посмотрел вверх и увидел, что творится на восьмом этаже…

Очень скоро двор загудел от разбуженных, испуганных людей.

Когда приехали пожарные машины, толпа внизу вовсю обсуждала Ленку, которую они разглядели на балконе, что время от времени был хорошо виден, благодаря сильнейшему шквалу.

Бессознательную Ленку снял с балкона пожарник, который поднялся по раздвижной лестнице, что, к счастью, без проблем дотянулась до последнего этажа. Ленка была жива, но надышалась ядовитым дымом, и очнулась только в машине скорой помощи, что под пронзительный вой сирены везла её в больницу.

***

Ленка смотрела в окно. Пушистые снежные хлопья неторопливо вальсировали в прозрачно-холодном воздухе. Она вздохнула — как же красиво и хорошо было на улице! Как же хотелось выйти из палаты и поймать весёлые ватаги снежинок на раскрытую ладонь!

Она накинула теплый длинный халат, который ей привезла мама, и осторожно, на цыпочках, подошла к окну. Тапочки так и норовили свалиться, но Ленка шла такими маленькими робкими шажочками, что всё обошлось. Ей голеностопы были надежно перебинтованы, а на подживающих ожогах лежала очередная порция мази. Ленка упёрлась ладонями в подоконник и прильнула к окну — белая сказка!

Завтра наступит 31 декабря, и все будут праздновать Новый Год… А Ленка останется в больнице.

Если бы кто ей сказал такое раньше, она бы очень расстроилась, но сейчас… сейчас Ленку это обстоятельство очень обрадовало. Давным-давно она слышала, что нет ничего более унылого, чем отмечать праздники в одиночку, вдали от родственников и близких людей.

Ох уж эти близкие люди!

Про Cлаву и вспоминать не хотелось, а родители… Ленку передёрнуло, когда она вспомнила маму. Нет уж, сидеть дома, видеть эти крокодильи слёзы и слушать бесконечные фальшивые сюсюканья и причитания — увольте! Впрочем, если бы слёзы, как и причитания, были искренними, Ленку бы это мало утешило. Она не хотела никаких сильных эмоций со стороны окружающих, никакой истеричной жалости, никакого шума… Как же ей повезло, что палата тихая! Что соседки не трындят с утра до вечера.

Затем Ленка черепашьим шагом оправилась обратно к своей койке.

Удобно улеглась и стала созерцать белоснежный потолок, представляя себе новогоднюю ночь, которую она встретит завтра.

Эта весёлая праздничная ночь будет скорее воображаемой, чем реальной, ведь отсюда, с третьего этажа ожогового отделения, были видны только черные кроны деревьев больничного парка, да маленькие разноцветные огоньки далёкой автострады.

И в палате, скорее всего, она будет совсем одна. Всех выписывают, Ленку тоже хотели под Новый Год отпустить, но врач колебался, а Ленка соврала, что стопы сильно болят, и её решили ещё дня на три оставить. Тем более что она самая тяжелая в палате, ожоги у неё, конечно, небольшие, но ингаляционную травму она всё-таки получила и угарным газом надышалась сильно.

Ленка спокойно и как-то отстранённо стала вспоминать, как ехала в скорой и судорожно дышала в кислородной маске. Реальность, такая хрупкая и ненадёжная, искажалась и уплывала. Она плохо соображала и почти не слышала, что ей кричали врачи, потом была ночь в реанимации, а потом многочисленные, не всегда приятные процедуры, ингаляции, уколы. Горячий дым обжёг её носоглотку и частично повредил бронхи. Хотя ей повезло, как сказали врачи — лёгкая ингаляционная травма, копоть из бронхов удалять не нужно.

Через неделю после того, как она оказалась в больнице и уже более-менее пришла в себя, в палату заявился следователь — молодой белобрысый парень, робкий и какой-то неуверенный в себе.

Ленку попросили ответить на несколько вопросов, если она, конечно, согласна помочь следствию. Ленка сначала колебалась, но потом решила, что такое юное ничтожество вряд ли ей опасно, и спокойно ответила на все вопросы следователя.

Больше всего её удивил вопрос о том, не держали ли они в квартире пантеру или подрощённого детёныша тигра?

Но больше странного вопроса следователя удивила Ленку жуткая, и, скорее всего, фейковая новость, которую она прочитала в сети, благо, пожар пощадил её смартфон — что в Таиланде бешенный чёрный кот загрыз до смерти россиянку, некую Таисию Борисовну, и что полицейские уже больше недели пытаются безуспешно поймать опасное животное…

После следователя мама в палату пришла уже во второй раз, принесла очередную гору вещей, увидев которую, Ленка пыталась протестовать… но сил у неё не хватило. Мама была деловита и назойлива, упрекала Ленку в том, что она, дура, беседовала со следователем, и с тоской причитала на тему возможного предстоящего суда — как-никак, один труп и сгоревшая квартира в наличии. Ленка ошеломлённо слушала её излияния — похоже, родительница нисколько не жалела сгоревшего жениха, ей было абсолютно наплевать на Славу, который когда-то был таким перспективным будущим зятем.

Слава…

Ленка порой ловила себя на мысли, что никогда уже не будет прежней после этого пожара и всего, что случилось накануне.

Следователю она, конечно, рассказала вменяемую версию: отмечали новоселье, смотрели телевизор, потом она уснула, а когда проснулась, Славы рядом не было, её что-то ударило по голове, и она отключилась, а когда пришла в себя — уже вовсю полыхало…

Всё обыденно, хоть и трагично, но вот только те самые следы когтей на железной двери и бетоне, и разгрызенная, как орех, голова Славы — не давали покоя не только следователю, но и Ленке. Она, что совершенно было для неё несвойственно, последовательно вспоминала всё, что с ней произошло, и думала, думала совсем не в том ключе, что обычно — не гнала от себя слишком смелые мысли и не останавливалась на полпути, испугавшись того, что ждёт её в самом конце то ли анализа, то ли самокопания.

Нет, она определённо никогда не любила Славу, несмотря на всю милую романтику первых месяцев знакомства, да и он её тоже, если быть полностью откровенной, никогда не любил.

Она ему была удобна, и, пока так было, всё шло как у всех, в заведенном, привычном порядке. А потом Ветровой или Вася разрушил этот порядок, и Слава превратился в чужого равнодушного мужика, которым он на самом деле всегда и был. И этот чужой мужик хладнокровно спасал свою шкуру, запихивая Ленку в пасть монстру. Ему нужно было выжить любой ценой, а Ленку скормить страшному демону, отвлечь его внимание, сделать всё, чтобы оттянуть неизбежное. А всё остальное — это были сказки для дурочек, любящих самообман и красивую обёртку статуса замужней женщины — состоявшейся, серьёзной и по-настоящему взрослой.

Она с яростью впилась пальцами в матрас, зажав простыню в кулаках. Соседки по палате с интересом уставились на разгневанную Ленку, но ей было абсолютно наплевать на то, что на неё пялятся посторонние тётки.

Ярость осознания разрушала все прежние страхи и вносила ясность.

«Да, Слава обманывал её, но не потому ли этот обман удался, что она сама хотела обмануться, что подыгрывала ему?»

Глубокий вдох и выдох, а затем ещё один медленный и глубокий вдох и выдох — за гневом шло спокойствие и лёгкость, а также странная самодостаточность.

Ленка чувствовала, что рождается заново.

Ничего не осталось от прежней жизни.

Почти ничего.

Только вот на запястье её притаился змейкой странный браслет-плетёнка с изумрудом из того самого кольца, что ей подарил Слава, да на тумбочке лежал чудом уцелевший смарт с треснутым экраном.

Ленка задумчиво посмотрела на изумруд, который ей до сих пор казался живым существом, с того самого мгновения, как он весёлым зелёным лягушонком вырвался из золотых объятий проклятого кольца.

Что-то тревожило её, какая-то давняя царапина, что-то плохое, за что сейчас Ленке было стыдно. Это была Маша и дружба, что так плохо закончилась, потому что Ленка никогда не ценила женскую дружбу, и подруги всегда были хороши для неё как группа Ленкиной поддержки, как подушка для слёз и компаньонки для нескучных прогулок, но не более того.

Ленка закусила губу… Как же ей хотелось всё сейчас переиграть! Отмотать время назад до того неприятного разговора с Машей, когда пьяная Ленка (такое с ней бывало редко, но для храбрости она напилась) сказала всё, что о подруге думает. До того момента, когда дружба их пошла под откос, а всё Ленкино время занял Слава: её кумир, её божок, её ненаглядный будущий муженёк.

Ленка вздохнула. Как же хочется переиграть, но вряд ли получится! Она сама бы на месте Маши не смогла бы простить себя.

Ленка протянула руку к тумбочке и взяла смарт.

Если разбитую чашку нельзя сделать новой, то можно хотя бы извиниться, пусть даже Маша и не простит её.

Она позвонила, и долго вслушивалась в гудки, даже и не надеясь, что Маша возьмёт трубку. Почти полгода прошло с их разрыва. Новая симка, новая жизнь — всё может быть, как и то, что номер Ленки, возможно, в чёрном списке Маши.

— Алё? — cказал знакомый голос.

У Ленки перехватило дыхание. Она внезапно поняла, что не знает, что сказать, хотя только что перебирала в голове весь возможный разговор с Машей.

— Привет! — хрипло кашлянула Ленка. — Это Лена…

— А-а-а-а… — с интонацией узнавания весело откликнулась Маша.

— Я хотела извиниться за всё, что сказала тебе тогда, — выпалила Ленка, чувствуя, что щеки и уши у неё пылают. — Мне очень стыдно. И ещё стыдно, что я так долго не звонила тебе…

— Тебя парень бросил? — ехидно спросила Маша

Ленка нервно рассмеялась. Господи, какой дурацкий вопрос! Да ей сейчас на всех парней было начхать с высокой колокольни!

— Не то, чтобы бросил, он просто умер. Сгорел.

— Сгорел? — изумилась Маша. — Это что-то новенькое. А ты сейчас где, у родителей?

— Нет, я в больнице. Но меня скоро выпишут, я…

— Что?! В больнице? — перебила Маша. — Что там у вас произошло?

— Это долгая история, — сказала Ленка, — не хочу грузить тебя… Ты не любишь, когда я тебе про своих парней рассказываю, а история как раз на парня завязана. Вообще, это неважно, я звоню, чтобы попросить прощения.

— С тобой всё в порядке? — встревоженно спросила Маша. — Может, в больницу приехать?

— Всё хорошо уже, не надо приезжать, — смутилась Ленка.

Повисла неловкая пауза. Ленка почувствовала, что не знает, что сказать, как закончить разговор, который ей на самом деле заканчивать совершенно не хочется?

Маша тоже молчала.

Наконец Ленка услышала голос бывшей подруги.

— Ты хочешь помириться?

— А получится? — неуверенно спросила Ленка.

— От тебя зависит, — задумчиво ответила Маша. — Если ты, как раньше, будешь поклоняться штанам и меня как жилетку использовать, то ничего не получится. Я не хочу быть девочкой для нытья, девочкой для утешения и, извини, унитазом для слива негатива. Мне это неинтересно, меня это обижает.

— Маш, я не буду… — всхлипнула Ленка. — Мне так стыдно. Я, я… я раньше такая дура была.

Ленка с трудом перевела дыхание, её душили слёзы.

— Эй, ты что, плачешь? — раздался удивленный голос Маши.

— Я на тебя зла не держу, — вздохнув, сказала Маша, — хотя, когда тебя прорвало по пьяни на откровенность, было очень обидно. С другой стороны, я и раньше видела, насколько у тебя мозги промыты, так что ничего удивительного на самом деле…

— Маш… — снова всхлипнула Ленка.

— Ну что «Маш»? Раз осознала всё, и сама просишь прощения, можно замириться и попробовать возобновить нашу дружбу. Но, сразу говорю, на грабли я только один раз наступаю. Тебя когда выписывают?

— Третьего января, — прошептала Ленка.

— Если хочешь, я к тебе в гости приду.

— Конечно, хочу! —выпалила Ленка.

— Ну вот и отлично, — рассмеялась Маша. — Посидим у тебя дома, чаю попьём, пообщаемся, про пожар, если хочешь, расскажешь, и даже можно про этого твоего парня, как его там, Слава? Тот ещё субчик был.

Зарисовки

Это все ты (автор Тёма Крапивников)

Ты сыт. Ты обут. Ты удовлетворен. Твоим текстам рукоплещут.

Ты выходишь из дома и гордо ступаешь по фиолетовой жиже дорожного полотна, руками раздвигаешь лианы, принюхиваешься к терпкому запаху фланирующих грибов. Небо стрекочет и раздвигается, и из разлома в голубой вышине величаво вышагивает большой мохнатый паук.

Тебя это немного коробит, ты закрываешь глаза, считаешь до трех — и оказываешься в старинном британском пабе. Пузатые мужики за стойкой спорят о тактике «Ливерпуля», их дамы хрустят фишем с чипсами, и горьковатый эль льется рекой. Ты заказываешь кружку, вливаешь в себя, и она оседает в желудке пьянящей банкой варенья.

Оккупанты не соврали.

В тот день, когда ты сидел в подземном бункере, читал с телефона статью борца с коррупцией, когда пересчитывал купюры в тощем кошельке и увидел вдруг на экране радара пятнышки чужих космических кораблей, ты вдруг на секунду подумал — а стоит ли Земля того, чтобы ее защищать?

И в эту секунду, в эту щелочку в тебя влез мозговой щуп пришельцев с предложением, от которого невозможно отказаться.

Ты предаешь родную планету. И получаешь взамен все.

Тебе показалось, что это неплохая сделка. Здоровье, бессмертие, деньги — ерунда, самая вершина айсберга. Теперь ты можешь побыть совершенно один, а можешь сотворить воображаемых собутыльников или читателей. Можешь стать женщиной, динозавром, кофейным зерном в кофемолке. Число желаний ничем не ограничено. Ты действительно можешь все, на что только способно твое воображение.

Правда, стоит отвернуться, — и созданная лично для тебя иллюзия исчезает, растворяется, обнажая новую мрачную реальность, в которой совершенно нет места для людей. Без тебя-наблюдателя мир формируют наблюдатели — они.

Поэтому тебе некогда страдать. Ты не можешь корить себя за содеянное. Каждую секунду бессмертия ты должен тратить на то, чтобы поддерживать хотя бы фасад преданного мира. Хотя бы память о нем.

В детстве ты любил плюшки, которые пекла бабушка. Поэтому ты закрываешь глаза и мысленно едешь к ней.

Фанерон из фанеры (автор Борис Артерия)

Если ты всё ещё чуточку Бог, то сможешь закрыть окно.

И завязать петлю.

Не так уж просто, если подумать — твой галстук всегда завязывала Мария. Тебе чертовски шли мрачно-пурпурные, в цвет потухающего престижа. В звёздную крапинку — ты был совсем пижон, а? Молодой художник. Вдали уже машет Дали.

Надевал галстук даже в эту дешёвую закусочную. Как она называлась? Карабин? Патронташ? Что-то такое с привкусом пороха.

А этот старый цыган у входа, помнишь? Одни глаз зелёный, второй хитрый. Играл на гитаре за восторги и мелочь.

— Дьявол, чтоб тебя! — так ты восхищался, бросая четвертак?

Дьявол, а играет в раю.

Прежде тебе никогда не везло в лотереях. Тот розовый попугай на ярмарке не в счёт. Ты всё равно отдал его сестре. И вообще, он знал лишь одно слово: «Фатум».

А потом случился самый большой куш в твоей жизни.

Искать ответы не хотелось, у тебя была идея получше. Теперь ты мог всё. Послушный мир свернулся у ног, Вселенная горячо поцеловала тебя в губы, Демиург подсуетился с авторскими правами.

И ты сдул горы, и ты выпил солнце, играл на северном сиянии, как на гармони. Боже, чего ты только не вытворял. «Боже» — я правильно обращаюсь?

А какие звёзды ты вырезал в небе для своей Марии. Тогда она улыбалась.

Но ты уже не вспомнишь как.

Сказать, что это не предательство, а жертва. Сказать, что фанерон уже пустил корни в твоей голове. Неплохое оправдание, да.

Но как она плакала — ты не забудешь.

Дело сделано — полюбуйся. Заходи в закусочную — больше ничего не осталась от твоего старого мира. Устраивайся у окна. Слышишь, как играет цыган? Дьявол в аду, где ему быть положено.

Ладно, признаю — шедевр как он есть. Такие сочные цвета, пронзительные образы, тягучесть линей. Только немного жаль, что пришлось убить всё живое.

Насмотрелся? Теперь ты встанешь, закроешь окно.

Подумаешь: клерком, панком, котом — кем угодно быть лучше, чем Богом.

Подумаешь: звёзды похожи на прыщи.

Ты подумаешь: какой толк от фанерона, если он из фанеры?

И завяжешь петлю.

Эй, а тот чёртов попугай всё же знал толк в жизни, да?

Утилизатор (автор Евгения Данилова)

Стайка листьев, шурша и попискивая, подползала к моему сапогу. Вчера в Москве был знатный ветер, много их налетело с той стороны. Машины уже прошли, теперь осталась точечная зачистка. Я прицелился и ткнул сборщиком в хвост ярко-жёлтого пятипалого листа. Тот заверещал и сгруппировался, пытаясь сорваться с крючка и вгрызаясь ядовитыми зубами в наконечник. Но быстро перекочевал в армированный мешок к собратьям. Улицы были безлюдны. Сегодня выходной из-за ветра. Только сборщики-утилизаторы бродят по улицам вдоль разделительных сеток.

Норму я выбрал ближе к вечеру, когда в окнах загорелись первые жёлтые огни. Быстро добрался до центрального утилизатора, ссыпал в кислоту верещащий и уже подсыхающий по краям ком и направился домой.

Завтра осмелевшие граждане, как всегда, выйдут на работу. Сядут за руль своей кредитной иномарки, ссыплются в метро, зная, что теперь им не угрожает укус ядовитого листа.

Я захлопнул дверь квартиры, тщательно проверил, занавешены ли окна, и только тогда, не снимая экипировки, прошлепал в дальнюю комнату, где шуршал и пищал в клетке увесистый ком. Я аккуратно ссыпал туда припрятанные за сегодняшний обход экземпляры. Побрызгал их из пульверизатора и, кинув комок фарша, быстро прикрыл клетку. Шуршание и визг усилились. Я лишь довольно ухмыльнулся.

Завтра. Все завтра, дорогие мои. Завтра состоится торжественное открытие никелиевого завода. Будет много пафосных речей и начальство всех мастей. Там-то я вас и выпущу, зубастые мои. Ведь природа уже учится защищаться от человека, убивающего её. Надо только ей немного в этом помочь.

Очень спасибо за словах (автор Федор Береснев)

Ян выдохнул и шагнул в силовое поле перед цитаделью зварков. Конечно, он поступал некрасиво, но брат сам напросился. Нечего было кривить губу и смотреть на него, как на куриный помёт.

— Очень спасибо за словах. Имеем в виду, с благодарностями, — выяснив цель визита, проквакала инопланетная жаба, мягко подталкивая его к выходу.

— Вы же не выслушали, — настаивал Ян. — Я много знаю. Явки, пароли, руководители.

— Очень спасибо. Мы звонить.

Тонкие губы жабы сложились в гримасу, подобную той, которую Ян видел у брата, когда просился в отряд. Его будто током ударило, он прекратил упираться и тут же оказался на улице.

Как так? Захватчикам не нужна информация о сопротивлении? Почему? Единственный вариант — она у них уже есть. Надо предупредить партизан.

В памяти всплыл пренебрежительный тон брата, его кривая улыбка, и говорить с ним расхотелось.

Он должен сам.

Зварки снисходительно относились к виртуальной реальности, и игровые платформы стали оазисом свободы. Ян пустит информацию там, и она дойдёт до каждого человека на земле. Он докажет, что не задрот.

Последний год он рубился в «Линкоры» и имел серьёзный вес в клане.

Точнее, ему казалось, что имел.

Соратники выслушали Яна без энтузиазма и, как только он закончил, засобирались в рейд.

— Люди в опасности, — большими буквами кричал он, а они обсуждали тактику атаки.

Ян не мог видеть их лиц, но ему казалась, что у них у всех на губах играет знакомая кривая усмешка.

— Очень спасибо за словах, — пробормотал он и отключился.

Весьма вовремя: входная дверь с грохотом слетела с петель, комната наполнилась дымом.

Мозг заработал на форсаже.

Ян запустил стрим, щедро навесил порнотегов и схватил в руки табурет.

— Спасибо за словах, гниды, — орал он вползающим в квартиру жабам. — Вы и в «Линкорах» пасётесь?

Краем глаз он видел, как лавиной растёт число подключений, и спешил высказаться:

— В сопротивлении крот! В «Линкорах» уши. Мы победим!

Прогремел взрыв и трансляция прервалась.

А на следующее утро на стене мэрии появился портрет Яна. Первый из многих сотен.

Рецензии

Светлана Бринкер «Исток бесчеловечности» (рецензент Зеленый Медведь)

Роман Светланы Бринкер относится к той редкой категории книг, которые представляют собой штучные и красочные миры-фантазии со множеством действующих лиц, элементов антуража, сюжетных интриг и завуалированных притч. Здесь юмористический абсурд Хармса соседствует с мягкой назидательностью и доброй иронией Пратчетта. Отовсюду подмигивают закавыченные и раскавыченные цитаты, крылатые фразы, узнаваемые аллюзии на нашу историю и литературу, правда, тут их называют старомирскими. Здесь ходят слухи о скорой свадьбе Короля с ночеградской принцессой-вампиркой. Тролли водят механические поезда, беря за проезд плату и сладостями, и стихами, но только не монетами. Коты барствуют, зарабатывая на роскошное житье тем, что обеспечивают телепатическую связь. А еще здесь очень не любят некоего Финна Биццаро, ужасного злодея и подлинного мерзавца, которого, впрочем, уже прикончили, но все равно лишь на время. Только мерзавец ли он?

Ключник Рен Штиллер возвращается в столицу, город из плоти мертвой ведьмы Лена Игел, из кругосветного путешествия. Подбирает в трактире девочку-оборванку, которая жалуется, что ее родители пропали, а дома сидит вонючий Родигер с зубами. По пути они прихватывают бойкую наемницу Бретту, и колесо приключений набирает обороты…

Начинается роман, как витиеватая сказка-притча, неспешная и убаюкивающая. Затем превращается в цепочку фэнтезийных квестовых новелл, поскольку Штиллер вступает в Гильдию наемников, где его вместе с новыми товарищами ждут запутанные задания. К финалу же и вовсе перед нами обнаруживается вполне себе гуманитарная научная фантастика, помноженная на этические вопросы и масштабную битву между хаосом и порядком. Единственный недостаток романа заключается в сочетании медлительного поначалу темпа и огромного количества загадочных сущностей. Зато при повторном прочтении читатель обнаружит массу скрытых намеков и шуток, которые теперь станут ему очевидны.

Итог: добротная многослойная фантастика о людях и нелюдях.

Ссылка на текст:

Ольга Лисенкова. Цикл «Остров Буян» («Когда умолкает кукушка», «Жили-небыли», «Ясный свет и вольный ветер») (рецензент Зеленый Медведь)

В отличие от авторов, которые пытаются придать оригинальности своим произведениям через поверхностную и лубочную стилизацию под славянское фэнтези, Ольга Лисенкова, напротив, берет из отечественного фольклора лишь ключевые образы, мотивы и архетипы, а на их основе уже наращивает полноценное современное городское фэнтези.

Алена, учительница английского в школе-интернате, беспокоится о пропавшей воспитаннице. Поиски волонтеров ни к чему не приводят, поэтому она сама берется за расспросы учениц. Но разве может быть связана с исчезновением детская попытка вызова Пиковой Дамы, смешной и нелепый ритуал — «страшилка»? Так начинается длинная история, за время которой Алена сама пропадет из мира живых, найдет свою судьбу и любовь, а потом и встанет на защиту приемной дочери.

Из современной культуры автор заимствует вышеупомянутые пионерские и школьные «страшилки», из мировой — классических «Алису в Зазеркалье» с «Питером Пэном». Затем конструирует систему параллельных миров, в которой остров Буян занимает нейтральное положение между Жизнью и Смертью, своего рода транзитная территория, где иногда появляются «потерявшиеся» души, нуждающиеся, чтобы им указали верное направление. А смотритель острова должен помочь «потеряшкам». Вот именно эту роль и придется исполнить Алене в первой повести, чтобы спасти воспитанницу и не раствориться самой.

Бел-горюч камень Алатырь, птицы Сирин и Гамаюн, камень на распутье, отделяющая царство мертвых река Смородина, Жар-птица и Полоз… Волей-неволей героям придется вспоминать старинные сказки, разыскивать сведения о фольклоре. Однако лучше всего автору удается смешение повседневной, бытовой реальности с мистическими и фэнтезийными элементами. Призрачная библиотека с отражением прошлого, битва с мучающим ребенка кошмаром, наконец, задания живущей в больничном подвале ведьмы — проникаясь таинственной и одновременно до боли знакомой атмосферой, с головой погружаешься в волшебные приключения. Отдельная благодарность за живых и непосредственных героев: детей и подростков. А вот эпизоды в магическом мире получились неровными, слишком часто нарушается баланс между переживаниями и событиями.

Итог: волшебное полотно, в котором сплетаются фолькор, фантазии и реальность.

Ссылки на тексты:

-nebyli/

Ольга Лисенкова. Цикл «Остров Буян» («Когда умолкает кукушка», «Жили-небыли», «Ясный свет и вольный ветер») (рецензент Зеленый Медведь) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Комментарии к книге «Мю Цефея. Повод для подвига / Бремя предательства», Александра Сергеевна Давыдова

Всего 0 комментариев

Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

Войти

Аа

Аа

Аа

Аа

«Мю Цефея. Повод для подвига / Бремя предательства»

Описание

Аа

Аа

Аа

Аа

Мю Цефея. Повод для подвига / Бремя предательства Альманах фантастики №№6(7)—7(8), 2019

Слово редактора и две стороны одной монеты

ПОВОД ДЛЯ ПОДВИГА

Рассказы

Ловец Буджумов (автор Виталий Винтер)

Голем с Денеб-7 (автор Алекс Шварцман, переводчик К.А.Терина)

Вместо пепла и плача (автор Игнат Коробанов)

Весны не будет (автор Роман Арилин)

Я об этом подумала, сэр (авторы Валерия Василевская, Галина Соловьева)

Город в зияющей пустоте (автор Иван Абрамов)

Огонь, вода и титановые скобы (автор Алла Трубина)

Кто первый? (автор Игорь Вардунас)

Сингулярность (автор Сергей Слюсаренко)

Зарисовки

Меч (автор Александр Бутенко)

Жрать (автор Роман Арилин)

Последний привет с Земли (автор Максим Тихомиров)

Джованни и океан (автор Наталья Голышкина)

Статьи

Минисериал «Чернобыль» меняет историю (автор Сергей Беляков)

Взрослость жанра (автор Станислав Бескаравайный)

БРЕМЯ ПРЕДАТЕЛЬСТВА

Рассказы

С ними (автор Сергей Пономарев)

Изоморфные структуры (автор Юрий Гогоберидзе)

Бесполезные навыки (автор Александра Шулепова)

Гамбит (автор Владимир Чернявский)

Падший Колька (автор Татьяна Хушкевич)

Скопление Сфер (автор Максим Тихомиров)

Повести

Ветровой (автор Светлана Зотова)

Зарисовки

Это все ты (автор Тёма Крапивников)

Фанерон из фанеры (автор Борис Артерия)

Утилизатор (автор Евгения Данилова)

Очень спасибо за словах (автор Федор Береснев)

Рецензии

Светлана Бринкер «Исток бесчеловечности» (рецензент Зеленый Медведь)

Ольга Лисенкова. Цикл «Остров Буян» («Когда умолкает кукушка», «Жили-небыли», «Ясный свет и вольный ветер») (рецензент Зеленый Медведь)

Оглавление

Комментарии к книге «Мю Цефея. Повод для подвига / Бремя предательства», Александра Сергеевна Давыдова

РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

Владислав Чопоров

Теодор Когсвелл

Илья Иосифович Варшавский

Сакё Комацу

Лев Дымов

Артур Чарльз Кларк

Автор неизвестен

Джеймс Уайт

Алексей Соколов