«Эффективное решение»

ЭФФЕКТИВНОЕ РЕШЕНИЕ

На двух градусах северной широты семидесяти пяти градусах западной долготы молодой мужчина бросил хмурый взгляд на неработающий вентилятор и продолжил читать письмо. Он, обливаясь потом, сидел в одних трусах в душной коробке гос­тиничного номера в Куйапане.

И как только другие жены с этим справляются? Я с головой в работе, пишу обзор по гранту и готовлюсь к семинару, радост­но сообщая всем и каждому: «Алан? О, Алан в Колумбии зани­мается программой биологического контроля паразитов, разве не чудесно?» — но сама воображаю тебя в окружении знойных девятнадцатилетних брюнеток, неприлично богатых и смот­рящих тебе в рот. А их груди сорокадюймового обхвата выпи­рают из кружевных лифчиков. Я даже перевела это в сантиме­тры, получилось сто один сантиметр и шесть миллиметров бюста. Ах, милый, я все тебе прощу, только возвращайся домой целым и невредимым.

Алан нежно улыбнулся, представив на миг единственное те­ло, которое вызывало у него желание. Его девочка, его волшеб­ница Анни. Затем встал и открыл окно пошире. В комнату за­глянула бледная скорбная морда — коза. Номер соседствовал с загоном, и вонь стояла невыносимая. И все же какой-никакой, а воздух. Он снова взялся за письмо.

Со времени твоего отъезда ничего не изменилось, только Пидсвилльский кошмар все ширится. Теперь это называют сектой Сынов Адама. Неужели ничего нельзя с ними поделать, даже если это религиозное движение? Красный Крест разбил лагерь для беженцев в Эштоне, штат Джорджия. Вообрази, беженцы в Америке! Говорят, двух девочек изрезали на куски. Ох, Алан.

Кстати, Барни принес гору газетных вырезок, которые велел отослать тебе. Я сложила их в отдельный пакет — знаю, как иностранные почтовые службы поступают с чересчур пухлыми конвертами. На случай, если ты его не получил, Барни интере­суется: что, по-твоему, объединяет Пидсвилль, Сан-Паулу, Фи­никс, Сан-Диего, Шанхай, Нью-Дели, Триполи, Брисбейн, Йохан­несбург и Лаббок, штат Техас? Вспомни, где проходит Внутритропическая зона конвергенции. Мне это ни о чем не говорит, но твое превосходное экологическое чутье, возможно, подскажет отгадку. Я увидела лишь подборку отвратительных сообщений о кровавых убийствах женщин. Самое ужасное — из Дели, о «плотах из женских трупов». Самое забавное (!) — о военно­служащем из Техаса, который застрелил жену, трех дочерей и собственную тетю, потому что Господь повелел ему расчистить пространство.

Барни такой душка, в воскресенье обещал заскочить, поможет мне отвинтить водосточную трубу и посмотреть, где она засорилась. Барни летает по воздуху: его исследования влияния антиферомонов на размножение почкоедов наконец-то дали ре­зультат. Ты знаешь, что он протестировал более двух тысяч химических смесей? И две тысячи девяносто седьмая оказалась эффективной. Когда я спросила, как она действует, Барни толь­ко захихикал; ну, ты помнишь, как он робок с женщинами. Но главное, для спасения лесов достаточно единственный раз распы­лить препарат. Это совершенно безопасно. Барни утверждает, что птицы и люди могут потреблять вещество сколько угодно.

Вот и все новости, любимый. В воскресенье Эми возвращает­ся в Чикаго, в школу. После ее отъезда дом превратится в склеп. Мне будет ужасно не хватать Эми, хотя сейчас она в том воз­расте, когда я для нее — главный враг. Энджи говорит, это все начало пубертата. Эми передает дорогому папочке привет, а я шлю тебе всю свою любовь, которую не описать словами.

Твоя Анни

Алан бережно сложил письмо в папку и бросил взгляд на тонкую стопку писем, запрещая себе думать о жене и доме. Тол­стого конверта от Барни в почте не было. Он рухнул на ском­канные простыни и дернул за шнур выключателя за минуту до того, как генератор выключился на ночь. В темноте упомянутые Барни места ложились на туманный шар, который медлен­но вращался в его мозгу. Что-то тревожило...

Но тут мысль о кишащих паразитами детях, которыми Алан занимался сегодня в больнице, вытеснила все остальное. Он при­нялся думать, какие данные надо будет собрать.

«Ищи слабое звено в поведенческой цепочке» — как часто Барни, доктор Бернхард Брейтуэйт, твердил эту фразу. Где это звено, где? Утром он примется за большой садок с тростниковы­ми мухами...

В пяти тысячах миль Анни писала:

Ой, любимый, три твоих письма передо мной, пришли од­новременно. Я знала, знала. Забудь мои слова о смуглых богачках, я просто шутила. Родной мой, все знаю... про нас. Эти ужасные личинки тростниковых мух, эти бедные дети! Не будь ты мо­им мужем, я бы считала тебя святым или вроде того. (А это именно так.)

Я прикнопила твои письма по всему дому, с ними мне не так одиноко. Никаких новостей, только какая-то зловещая тиши­на. Мы с Барни сняли трубу, она была забита гнилыми беличьи­ми припасами. Должно быть, белки роняли орехи сверху. Надо будет заделать трубу сеткой. (Не волнуйся, на этот раз я возь­му лестницу.)

Барни погружен в странную меланхолию. Его очень беспоко­ят Сыны Адама, думаю, он будет в комиссии по расследованию, если ее когда-нибудь учредят. Самое удивительное, что никто ничего не предпринимает, словно заранее опустили руки. Как желчно написала Селина Питерс: «Если один мужчина убивает свою жену, вы называете это убийством, если таких мужчин много — стилем жизни».

Мне кажется, явление набирает силу, но никто не знает, потому что средствам массовой информации велели его замал­чивать. Барни считает это своего рода заразным психозом. Он настоял, чтобы я переслала тебе этот чудовищный рапорт, отпечатанный на тонкой бумаге. Разумеется, его не опублику­ют. Хуже всего молчание, словно что-то ужасное совершается под покровом темноты. Прочитав рапорт, я позвонила Поли­не в Сан-Диего, узнать, как она там. Мне показалось, она что-то недоговаривает. Моя родная сестра! Сначала заявила, что все лучше некуда, потом спросила, может ли пожить у нас в следующем месяце? Я велела ей приезжать немедленно, но спер­ва Полина хочет продать дом. Надеюсь, она не станет тянуть.

Машина снова на ходу, просто фильтр нуждался в замене. Пришлось прокатиться за ним в Спрингфилд, зато Эдди поме­нял фильтр всего за два с половиной доллара. Говорит, его мас­терская прогорела.

На случай, если ты не догадался, те места, о которых гово­рил Барни, расположены на тридцатой северной или южной па­раллели — в конских широтах. На мои слова, что не совсем там, Барни сказал: вспомни, что Внутритропическая зона конвергенции зимой смещается и захватывает Ливию, Осаку и еще один город, забыла, ах да, Алис-Спрингс в Австралии. И что это значит, спросила я, а Барни ответил: «Надеюсь, ниче­го». Разбирайся сам, великие умы, вроде Барни, мыслят очень странно.

Мой самый любимый, мы с тобой — одно целое. Я живу ради твоих писем. Это не значит, что ты должен писать мне, когда валишься с ног от усталости. Просто знай, ничто на свете не сможет нас разлучить.

Твоя Анни

P. S. Это не спецслужбы, мне самой пришлось распечатать конверт, чтобы вложить листок от Барни. Люблю тебя, твоя А.

В вонючем номере, где Алан читал письмо, дождь барабанил по крыше. Он приложил бумагу к носу, чтобы ощутить едва уловимый аромат, и сложил письмо. Затем развернул тонкий листок, переданный Барни, и со вздохом принялся за чтение.

ПИДСВИЛЛЬСКИЙ КУЛЬТ / СЫНЫ АДАМА

Срочное сообщение

Показания сержанта-водителя Уилларда Мьюза, Глоуб-Форк, Арканзас

Мы доехали до блокпоста примерно в восьмидесяти милях от Джексонвилля, и там нас ждал майор Хейнц из Эштона. Он дал нам два броневика сопровождения под командованием капитана Т. Парра. Майор Хейнц был неприятно удивлен, что в группе медиков из Национального института здоровья есть две женщины. Он в самых сильных выражениях предостерег нас от опасности. Поэтому психолог доктор Пэтси Путнем (Эрбана, Иллинойс) ре­шила остаться внутри армейского кордона, но доктор Илейн Фэй (Клинтон, Нью-Джерси) настояла на том, чтобы ехать с нами, объяснив, что она эпи-что-то (эпидемиолог?).

Около часа мы продвигались за машиной сопровождения на скорости тридцать миль в час, не замечая ничего необычного. Нам встретились два больших плаката: «СЫНЫ АДАМА — ОСВО­БОЖДЕННАЯ ЗОНА». Мы проезжали мимо небольших заводов по переработке орехов пекан и апельсинов. Мужчины видели нас, но вели себя спокойно. Разумеется, я нигде не заметил ни детей, ни женщин. Сразу за Пидсвиллем мы наткнулись на баррикаду из бочек от горючего напротив крупного склада цитрусовых. Это старая часть города, что-то вроде стихийного поселения и стоянки грузовиков. Новый город с торговыми центрами и современной застройкой в миле отсюда. Складской рабочий с дробовиком по­дошел к нам и велел дождаться мэра. Не думаю, что он заметил доктора Илейн Фэй, она затаилась сзади.

Мэр Блант подъехал на патрульной полицейской машине, и наш босс, доктор Премек, объяснил, что мы здесь по заданию Министерства здравоохранения США. Доктор Премек постарался слу­чайно не задеть религиозные чувства мэра. Тот согласился пропустить группу, чтобы взять образцы грунта и воды, и побеседовать с местным доктором. Ростом мэр шесть футов два дюйма, весит фунтов двести тридцать — двести сорок, загорелый, седоватый. Он улыбался и посмеивался в самой дружелюбной манере.

Затем мэр заглянул в машину, заметил доктора Илейн Фэй, и его словно подменили. Он стал орать, чтобы мы убирались к чертовой матери. Однако доктор Премек успокоил его, и мэр велел доктору Фэй запереться в складском офисе. Мне приказали остать­ся с ней и следить, чтобы она никуда не выходила, а за руль сядет кто-нибудь из людей мэра.

Затем врачи, мэр и один из броневиков покатили в Пидсвилль, а я отвел доктора Фэй в офис. Стояла духота, и доктор Фэй открыла окно, но, когда я услышал, что она пытается заговорить со стариком снаружи, я сказал ей прекратить и закрыл окно. Старик куда-то убрался. Тогда она захотела поговорить со мной, но я от­ветил, что не в настроении. Я чувствовал, что это нехорошо, что ей не следует здесь находиться.

Затем доктор Фэй стала заглядывать в папки и читать докумен­ты. Я сказал, что ей не следует этого делать, но она возразила, что правительство направило ее сюда, чтобы проводить расследование. Доктор Фэй показала мне брошюру авторства преподобного Макилхени «Мужчины слушают Господа». В офисе стояла целая короб­ка. Я начал читать, а доктор Фэй заявила, что хочет вымыть руки. Я отвел ее по коридору вдоль конвейера к туалетам. Там не было ни окон, ни дверей, поэтому я вернулся обратно. Вскоре доктор Фэй крикнула, что нашла кровать и хочет прилечь. Я решил, что, по­скольку там нет окон, опасаться нечего. К тому же я был рад от нее избавиться.

Чтение оказалось очень занимательным. Брошюра содержала исполненные глубокой мудрости рассуждения о том, что ныне Господь подвергает нас испытанию и, если мы исполним Его волю, нам будет дарована новая жизнь. На это указывают все знамения. Это была не та ахинея, что излагают в воскресной школе, а истин­ное знание.

Вскоре я услышал музыку и увидел солдат из второго броневи­ка. Они сидели через дорогу, рядом с баррикадой, в тенечке, и перекидывались шутками с местными рабочими. Один из них что-то наигрывал на простой акустической гитаре. Такая мирная картина.

Затем на патрульной машине вернулся мэр Блант. Когда он уви­дел, что я читаю брошюру, то по-отечески улыбнулся, но выглядел возбужденным. Мэр спросил, где доктор Фэй, и, услышав, что она решила прилечь, кивнул. Затем вздохнул и ушел в коридор, закрыв за собой дверь. Я сел и стал вслушиваться в музыку, пытаясь разо­брать слова. Я сильно проголодался, а мой ланч остался в машине.

Затем дверь отворилась, и мэр Блант вернулся в комнату. Вы­глядел он ужасно, одежда в беспорядке, кровавые царапины на лице. Он ничего не говорил, просто не сводил с меня тяжелого застыв­шего взгляда, словно плохо понимал, где находится. Ширинка у него была расстегнута, одежда в крови. Кровь была и на его (гени­талиях).

Я нисколько не испугался, понимал: случилось что-то важное. Я попытался усадить мэра, но он знаками велел мне следовать за ним туда, где была доктор Фэй.

—   Ты должен это видеть, — сказал он.

Мэр зашел в туалет, а я — в комнатку, где стояла кровать. Здесь было довольно светло, потому что свет отражался от жестяной кры­ши. Я увидел, что доктор Фэй спокойно лежит на койке. Она ле­жала прямо, одежда в беспорядке, но, к счастью, ее ноги были сведены вместе. Рубашка была задрана, в брюшной полости зияла рана или разрез. Оттуда вытекала, или успела вытечь, кровь, словно изо рта. Кроме того, ей перерезали горло.

Я вернулся в офис. Мэр Блант сидел там и выглядел очень усталым. Кровь с одежды он успел смыть.

—   Я сделал это ради тебя, понимаешь? — спросил он.

Мне показалось, что эти слова произнес мой отец. Я сам не мог бы сказать лучше. Я понимал, чего это ему стоило. Мэр стал объяснять, насколько вредна была доктор Фэй, крипоженщины (крипто?) — самые опасные. Он разоблачил ее и выправил ситуа­цию. Мэр говорил без обиняков, я нисколько не смущался, пони­мал, он не мог поступить иначе.

Мы обсудили книгу, поговорили о том, как мужчины могут очиститься и показать Господу незапятнанный, непорочный мир. Он сказал, что некоторые задаются вопросом, смогут ли мужчины размножаться без женщин, но они упускают самое главное: покуда мужчины не откажутся от нечистой животной жизни, Господь не станет им помогать. Как только они отринут животную часть, ко­торая и есть женщина, это и будет сигнал, которого ждет Господь. И тогда Он покажет нам чистый истинный путь, возможно, анге­лы даруют нам новые души или вечную жизнь, но не наше дело гадать, мы должны лишь повиноваться. Он сказал, что некоторые мужчины уже сподобились узреть ангела Господня. В его словах звучала глубокая мудрость, она пронзила меня до глубины души, и я ощущал небывалый подъем.

Когда врачи вернулись, я сказал доктору Премеку, что доктор Фэй благополучно отбыла восвояси, и сел за руль, чтобы вывезти врачей из Освобожденной зоны. Однако четверо из шести сол­дат — их тех, что оставались у бочек, — отказались ехать. Капитан Парр пытался возражать, но в конце концов согласился оставить их охранять бочки.

Я бы и сам остался, это место выглядело таким мирным, но я должен был отвезти их обратно. Если бы я знал, сколько неприятностей наживу, никогда бы не согласился. Я не сумасшедший, не сделал ничего плохого, и мой адвокат скоро меня отсюда выта­щит. Больше мне нечего сказать.

В Куйапане горячий послеполуденный дождь на время стих. Алан разжал пальцы, уронил жуткие показания сержанта Уил­ларда Мьюза и внезапно заметил внизу карандашную приписку Барни. Он сощурился и прочел: «Религия и метафизика муж­чины — всего лишь голос его половых желез. Шёнвайзер, 1878».

Алан понятия не имел, кто такой этот Шёнвайзер, но пре­красно понимал, что хочет сказать Барни. Чудовищная, безум­ная религия всяких Макилхени и им подобных была симптомом, а не причиной. Барни считал, что некий физический фактор вызвал психоз у пидсвилльских мужчин, а местный религиоз­ный демагог лишь «нашел ему объяснение».

Что ж, звучит разумно. Впрочем, сейчас Алана не заботило, был психоз причиной или следствием, одна мысль не давала покоя: от Пидсвилля до Энн-Арбора восемьсот миль. Анни не может, не должна пострадать.

Алан рухнул на сбитый матрас, мозг лихорадочно сообра­жал. Ценой миллиона укусов и порезов от сахарного тростни­ка он отыскал слабое звено в жизненном цикле мухи-паразита. Массовая готовность самцов к спариванию и сравнительная не­хватка пригодных к оплодотворению самок. То же эффективное решение, что в случае мясных мух, только со сменой пола. Вы­делить феромон, выпустить стерилизованных самок. К счастью, популяции относительно изолированы. Пары сезонов должно хватить. Разумеется, до тех пор будут по-прежнему распылять яд, что обидно: он убивает все живое и попадает в воду, а у мух уже выработалась невосприимчивость. Однако за два-три сезо­на численность популяции опустится ниже уровня воспроиз­водства. И больше никаких истерзанных человеческих тел со зловонными личинками в носовых пазухах и мозге... Алан за­дремал, улыбаясь во сне.

На севере Анни кусала губы от боли и стыда.

Родной мой, не надо бы этого писать, но твоя жена напугана немного на взводе. Это просто женские нервы, не о чем беспокоиться. Здесь у нас тишина и покой. Пожалуй, даже слишком тихо, молчат газеты, молчат все вокруг, за исключением Барни и Лилиан. Но телефон Полины в Сан-Диего замолчал, а пять дней назад какой-то незнакомый мужчина наорал на меня и бро­сил трубку. Возможно, она продала дом, но почему не звонит?

Лилиан состоит в Комитете спасения женщин, словно мы какой-то исчезающий вид, ха-ха, Лилиан в своем репертуаре. Кажется, Красный Крест начал разбивать лагеря. Однако Ли­лиан говорит, что после первоначального наплыва поток бежен­цев с «зараженных территорий» почти иссяк. Совсем немного детей, даже мальчиков. А еще у них есть аэрофотосъемка массовых захоронений неподалеку от Лаббока. Ох, Алан, до сих пор это распространялось на запад, но потом что-то случилось в Сент-Луисе, и теперь оттуда ни слуху ни духу. Столько мест исчезло из новостей, что мне снятся кошмары, будто на свете не осталось ни одной женщины. И все это на фоне полного без­действия властей. Поначалу говорили о распылении транквили­заторов, но сейчас и эти разговоры стихли. Да и какой был бы прок? Кто-то в ООН предложил провести заседание по вопро­су — ты не поверишь — фемицида. Фе-ми-ци-да. Похоже на название дезодоранта.

Прости меня, милый, но я становлюсь истеричкой. Джордж Сирлз вернулся из Джорджии, твердя о Божьем промысле, — Сирлз, который всегда был атеистом! Алан, это какое-то бе­зумие.

Фактов по-прежнему никаких. Ничего. Министерство здра­воохранения выпустило отчет о трупах Роуэйских потроши­телей, — кажется, я тебе не рассказывала. В любом случае ни­каких физических отклонений у них не нашли. Милтон Бейнс пишет, что при нынешнем состоянии науки мы не отличим мозг святого от мозга серийного убийцы. Что можно найти, если не знаешь, чего искать?

Хватит об этих ужасах. К твоему возвращению все страхи станут историей. Здесь у нас все по-прежнему, мне пришлось снова поменять глушитель в машине. Эми приедет домой на каникулы, и мне будет чем занять голову.

Ах да, под конец кое-что забавное. Энджи рассказала мне, что ферменты Барни делают с почкоедами. Из-за них самец, сев на самку, не разворачивается, а спаривается с ее головой. Словно у шестеренки сломался зубец. Должно быть, самки вне себя от удивления. И почему Барни сам не рассказал? Дружище Барни такой стеснительный! И как обычно, он передает тебе какие-то материалы, я не читала.

Не волнуйся, родной, у меня все хорошо.

Люблю тебя больше жизни.

Твоя навечно Анни

Когда две недели спустя в Куйапане листки Барни выпали из конверта, Алан тоже не стал их читать, а трясущейся рукой запихнул в карман куртки и принялся сгребать свои рабочие материалы на середину шаткого столика. Потом черкнул запис­ку сестре Доминике и оставил сверху. К черту тростниковых мух, к черту все остальное, сейчас его волновал лишь дрожащий почерк Анни, которая всегда писала так ровно и твердо. Нель­зя быть в пяти тысячах миль от любимой жены и дочери, когда вокруг творится безумие. Он сунул скудные пожитки в вещме­шок. Если поторопится, успеет на автобус до Боготы и, возмож­но, на самолет до Майами.

До Майами он долетел, но все рейсы на север были перепол­нены. С наскока не получилось, придется ждать шесть часов. Самое время позвонить Анни. Соединение долго не устанав­ливалось, а когда наконец в трубке раздался ее голос, Алан ока­зался не подготовлен к такому взрыву радости и облегчения.

—    Слава богу! Не могу поверить, Алан, любимый, ты прав­да... нет, не могу поверить...

Алан обнаружил, что и сам повторяется, твердит одни и те же нежные слова, рассказывает, как решил проблему тростнико­вых мух. Под конец разговора они уже оба смеялись как сума­сшедшие.

Шесть часов. Он устроился в старом кресле напротив стой­ки «Аргентинских авиалиний», все еще размышляя об остав­ленной работе и разглядывая толпу. С толпой что-то было не так. Куда делась та декоративная фауна, которой он привык лю­боваться в Майами? Где девицы в обтягивающих светлых джин­сах? Оборки, сапожки, умопомрачительные шляпы и прически, гордо выставленные напоказ сантиметры загорелой кожи? Где яркие ткани, едва прикрывающие острые грудки и крепкие яго­дицы? Здесь их не было, впрочем... всмотревшись получше, Алан заметил две юные мордашки под капюшонами объемных курток, надетых поверх безразмерных юбок. И да, по всему аэропорту одно и то же: пончо, мешковатые куртки и брюки не­ярких цветов. Новая мода? Нет, едва ли. Женщины двигались неуверенно, с опаской. Чаще группами. Алан смотрел, как оди­нокая девушка пытается нагнать толпу незнакомок. Те молча приняли ее в свой круг.

Они испуганы, понял Алан. Боятся привлечь внимание. Да­же решительная седовласая матрона в брючном костюме во гла­ве стайки детишек нервно оглядывалась.

У стойки «Аргентинских авиалиний» он приметил еще од­ну странность. Два прохода были отмечены табличками: MUJERES. Женщины. К обоим проходами стояла тихая очередь серых бесформенных фигур.

Мужчины вроде бы вели себя как обычно: спешили на рей­сы, слонялись без дела, обменивались рукопожатиями и шут­ками в очереди на сдачу багажа, пинали свои чемоданы. Тем не менее Алан ощущал скрытое напряжение, словно едкое веще­ство в воздухе. За его спиной напротив магазинов несколько мужчин раздавали брошюры. Служитель аэропорта что-то ска­зал одному из них, тот пожал плечами и отошел.

Чтобы отвлечься, Алан подхватил с соседнего кресла «Майа­ми геральд». Газета показалась ему непривычно тонкой. Он углубился в международный раздел — несколько недель не брал в руки прессу. Нового было на удивление мало, даже плохие новости и те кончились. Война в Африке, вероятно, заверши­лась, — во всяком случае, о ней не было ни слова. На торговом саммите сражались за цены на пшеницу и сталь. На странице некрологов: две колонки мелким шрифтом — в глаза бросалась крупная фотография безвестного бывшего сенатора. Взгляд Алана скользнул к двум объявлениям внизу: первое, набранное витиеватым шрифтом, плохо поддавалось быстрому осмысле­нию, зато второе было напечатано ясно и разборчиво: «Похо­ронное бюро Форсетта с прискорбием сообщает, что больше не принимает женские трупы».

Алан медленно сложил газету и уставился перед собой не­видящими глазами. На последней полосе среди коммерческих новостей значился заголовок «Осторожно, навигационная опас­ность». Почти машинально он прочел:

Ассошиэйтед Пресс передает из Нассау: круизный лайнер «Карибская ласточка» был доставлен в порт на буксире после аварии у мыса Гаттерас. Лайнер налетел на сеть коммерческого траулера, наполненную женскими трупами. Это подтверждает сообщения из Флориды и Персидского залива о подобных сетях, иногда в милю длиной. Аналогичные известия приходят и с тихоокеанского по­бережья, даже в Японии отмечают растущую угрозу каботажным перевозкам.

Алан швырнул газету в урну, потер лоб и глаза. Слава богу, что он, не раздумывая, вылетел домой. Ощущение было такое, словно его по ошибке высадили на чужую планету. Еще пять часов до рейса. Вспомнив о записях Барни, Алан вытащил из кармана скомканные листки, расправил и стал читать.

Первая заметка была из местной «Энн-Арбор ньюз». Док­тор Лилиан Дэш вместе с сотнями активисток ее организации задержана за несанкционированную демонстрацию у Белого дома. Они подожгли мусорный бак, что было сочтено особо вопиющим нарушением порядка. В демонстрации участвова­ли несколько женских организаций, скорее тысячи, чем сотни участниц. Несмотря на то что президент отсутствовал, были приняты исключительные меры безопасности.

Вторая заметка свидетельствовала, скорее, о язвительном чувстве юмора Барни.

Юнайтед Пресс передает из Ватикана, 19 июня. Папа Иоанн Четвертый передал, что не намерен делать официального заявления относительно так называемого «Братства во имя апостола Павла» — религиозного движения, призывающего к истреблению женщин как средству оправдания мужчин перед Господом. Пресс-секретарь подчеркнул, что Церковь воздерживается от оценки самого движе­ния, однако категорически отвергает любую доктрину, включаю­щую «требования» к Богу явить Его дальнейший замысел.

Представитель европейской ветви братства кардинал Фаццоли повторил свое мнение, что Священное Писание рассматривает женщину как временную спутницу и орудие в руках мужчины. Он заявил, что женщин никогда не причисляли к человеческому роду, определяя их как некую промежуточную стадию. «Время перехода к полному очеловечиванию настало», — закончил свою мысль кар­динал.

Следующей в стопке лежала ксерокопия свежей статьи в жур­нале «Сайенс»:

ОТЧЕТ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ ПО ПРОТИВОДЕЙСТВИЮ ФЕМИЦИДУ

Недавно прокатившиеся по миру локальные вспышки фемици­да являются не более чем повторением того, что уже неоднократно фиксировалось в человеческой истории в периоды психологических стрессов. В данном случае первопричиной происходящего, вне всяких сомнений, является скорость социальных и техноло­гических изменений, усиленная перенаселением. Существенным фактором, определяющим рост количества вспышек и скорость их распространения, следует признать бурное развитие международ­ных коммуникаций, оказавшее влияние на самых восприимчивых субъектов. Таким образом, причины следует искать не в медицине или эпидемиологии, ибо никаких физических патологий выявлено не было. Скорее, это похоже на массовые истерии, например пляс­ку святого Витта, охватившую Европу в семнадцатом столетии и со временем благополучно сошедшую на нет. Хилиастские культы, возникающие в районах распространения фемицида, не связаны между собой; их объединяет лишь убежденность, что в результате «очистительного» истребления женщин человечеству будет явлен новый способ размножения.

Мы предлагаем следующие меры: 1) запрет на публикацию лю­бых сенсационных и подстрекательских материалов; 2) создание лагерей для беженок в пораженных районах; 3) сохранение и уси­ление военных кордонов; 4) после того как эпидемия пойдет на убыль, направление квалифицированных психиатров и специали­зированного персонала для проведения реабилитационных меро­приятий.

ОСОБОЕ МНЕНИЕ К ОТЧЕТУ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ ПО ПРОТИВОДЕЙСТВИЮ ФЕМИЦИДУ

Девять членов комиссии, подписавшие отчет, согласны, что до­казательств эпидемиологической заразности фемицида в прямом смысле слова нет. Однако географический аспект распространения не позволяет признать ее только психологическим явлением. Пер­вые вспышки были зафиксированы в районе 30-й параллели, где основные нисходящие потоки в верхних слоях атмосферы приходят из Внутритропической зоны конвергенции. Таким образом, реа­гент в верхних слоях экваториальной атмосферы, с учетом сезон­ных отклонений, достиг бы Земли как раз около 30-й параллели. В конце зимы нисходящие потоки устремляются на север к Восточ­ной Азии, в то время как из районов, расположенных южнее (Ара­вия, Западная Индия и часть Северной Африки), сообщений не поступало до тех пор, пока потоки не сменили направление к югу. В Южном полушарии идет аналогичный процесс, и сообщения о вспышках приходят из мест вдоль 30-й параллели от Претории до Алис-Спрингс в Австралии (информация из Аргентины в настоя­щее время недоступна).

Географическую корреляцию ни в коем случае нельзя сбрасы­вать со счетов, и именно она должна стать поводом для проведения исследований по установлению физической причины вспышек. Также настоятельно рекомендуется учитывать силу ветра при под­счете распространения инфекции в пораженных районах. Кроме того, необходим контроль за территориями, лежащими на 60-х па­раллелях в Северном и Южном полушарии, где проходит вторич­ная зона выпадения реагента.

Подписано от имени меньшинства Бернхардом Брейтуэйтом.

Алан улыбнулся знакомому имени; оно словно возвращало все в нормальное русло. Даже если в комиссии заседают одни идиоты, Барни, похоже, что-то нащупал. Алан нахмурился, пы­таясь разгадать загадку.

Однако при мысли о доме и жене лицо Алана разгладилось. Всего через несколько часов он обнимет прекрасное стройное тело, которое всегда сводило его с ума. Их любовь расцвела поздно. Они поженились отчасти из дружеских соображений, отчасти под давлением друзей. Все вокруг твердили, что они созданы друг для друга: светловолосый крепыш и тоненькая брюнетка, два застенчивых интеллектуала, привыкшие сдер­живать свои чувства. Первые годы дружба сохранялась, а вот с сексом не заладилось. Они спали вместе скорее по обязанно­сти, вежливо заверяли друг друга, что им хорошо, а в душе — и теперь он мог себе в этом признаться — испытывали неудов­летворенность.

Но примерно в то время, когда маленькая Эми делала пер­вые шаги, что-то изменилось. Дверь в волшебный чувственный мир медленно приоткрылась, и за ней ждал их собственный тайный неизведанный рай... Господи, как только они пережили расставание, когда ему пришлось уехать в Колумбию! Лишь их абсолютная уверенность друг в друге заставила Алана согласить­ся. И теперь он предвкушал Анни, трижды желанную после долгой разлуки. Почувствовать ее, увидеть, услышать ее голос, вдохнуть запах, прижать к груди... Фантазии нахлынули с такой силой, что Алан заерзал на сиденье, пытаясь скрыть возбужде­ние.

А ведь дома будет еще и Эми. Алан улыбнулся, вспомнив, как дочь прижимается к нему маленьким препубертатным те­лом. Что-то будет, когда она расцветет. Как мужчина, он по­нимал Эми гораздо лучше, чем ее мать. Застенчивость не для Эми... Но Анни, его изящная скромница, с которой он обрел почти непереносимое физическое блаженство... Сначала обыч­ные приветствия, обмен новостями, затаенное возбуждение в глубине ее глаз, легкие прикосновения, затем — уже в спаль­не — падающая одежда, ласки, поначалу нежные, — обнажен­ная плоть, нагота, — шутливые поддразнивания, объятия, пер­вый толчок...

Тревожный звонок прозвенел в голове Алана. Резво пробу­дившись от своих видений, он огляделся по сторонам, затем опустил глаза. Почему он сжимает в ладони складной нож?

Цепляясь за обрывки своих фантазий, оцепеневший Алан осознал, что его руки не ласкают, а душат, ломают тонкую шею, а лезвие толчками вонзается в плоть. Руками, ногами он давил, крушил хрупкие косточки. А Эми...

О господи...

Он мечтал не о сексе, он вожделел крови.

Вот о чем были его фантазии. В них присутствовал секс, но он лишь запускал механизм смерти.

Алан молча сунул нож в карман, а в голове стучало: оно во мне, во мне. Откуда бы оно ни взялось, теперь оно во мне. Мне нельзя, нельзя возвращаться домой.

Спустя какое-то время Алан встал и подошел к стойке, на­мереваясь сдать билет. Пока он стоял в длинной очереди, в го­лове прояснилось. Что он забыл в Майями? Не лучше ли вер­нуться в Энн-Арбор и положиться на Барни? Если кто и спо­собен помочь, так это Барни. Да, пожалуй, так он и поступит, но сначала позвонит Анни.

На этот раз соединение устанавливалось еще дольше. Когда Анни наконец подошла к телефону, он долго не мог найти нужных слов, и ей потребовалось время, чтобы понять: речь не о задержке рейса.

—    Говорю тебе, я заразился. Анни, ради бога, попытайся понять. Если я вернусь, не позволяй мне к себе приближаться. Нет, не шучу. Я хочу сразу поехать в лабораторию, но могу по­терять над собой контроль. Барни в городе?

—    Да, но, милый...

—    Послушай, возможно, Барни меня вылечит, или приступ ослабеет сам. Но я в любом случае опасен! Я способен убить тебя, ты это понимаешь? Держи оружие под рукой. Я изо всех буду стараться не подходить к дому, но я за себя не ручаюсь, и, если увидишь меня, не давай мне приблизиться. Ни к тебе, ни к Эми. Пойми, Анни, это болезнь. Гони меня прочь, как дико­го зверя. Скажи, что ты меня поняла и сделаешь, как я сказал. Вешая трубку, оба плакали.

Шатаясь, Алан вернулся на место и принялся ждать. Спустя некоторое время он почувствовал, что в голове прояснилось еще больше. Доктор, включай мозги. Первое, что нужно сде­лать, — это выбросить чертов нож. Сунув нож в прорезь му­сорного бака, Алан нащупал в кармане еще один скомканный листок. Кажется, вырезка из журнала «Нейчер».

Сверху шли каракули Барни: «Единственный разумный че­ловек. Великобритания заражена, с Осло и Копенгагеном связь потеряна, а эти идиоты ничего не хотят слушать. Сиди, где си­дишь».

СООБЩЕНИЕ ПРОФЕССОРА ЙЕНА МАКИНТАЙРА ИЗ УНИВЕРСИТЕТА ГЛАЗГО

Потенциальная угроза для нашего вида всегда проявлялась в тесной связи между поведенческими появлениями агрессии/хищ­ничества и полового инстинкта у мужских особей. Эта тесная связь подтверждается: а) использованием одних и тех же нервно-мышечных проводящих путей во время охоты и сексуального преследова­ния, хватания, сжимания и т. д.; б) сходными состояниями адре­нергического возбуждения, задействованными в обоих случаях. Подобная связь прослеживается также у мужских особей других видов, а у некоторых выражение агрессии и готовности спариваться взаимозаменяемы или сосуществуют; самый знакомый пример — домашний кот. Мужские особи многих видов во время полового акта кусаются, царапаются, давят лапами. У некоторых видов агрес­сия мужской особи необходима для наступления овуляции у жен­ской.

У многих, если и не у всех видов, именно агрессия переходит в ухаживание, когда самка подает соответствующий сигнал (например, у трехиглой колюшки, а также зарянки). Если сигнал не поступает, самец атакует самку либо отгоняет ее.

Поэтому допустимо предположить, что нынешний кризис вы­зван неким веществом, возможно, вирусного или ферментного уровня, блокирующего механизм переключения у высших прима­тов. (Прим.: в последнее время гориллы и шимпанзе в зоопарках атакуют и убивают своих половых партнеров, макаки-резусы — нет.) Дисфункция выражается в отказе от брачного поведения и замене его насилием, то есть сексуальное возбуждение вызывает только агрессию и разряжается путем уничтожения объекта воз­буждения.

В этой связи следует отметить, что именно это характерно для распространенной мужской функциональной патологии, когда убийство происходит в ответ на сексуальное желание и восприни­мается как его удовлетворение.

Также следует подчеркнуть, что подобная связь между агресси­ей и спариванием наблюдается только у мужчин, у женщин она имеет иную природу (например, лордозный рефлекс).

Долгое время Алан просто сидел, сжимая мятый листок. Сухие, напыщенные шотландские фразы помогли ему очистить голову, несмотря на окружавшее со всех сторон безумие. Что ж, если загрязнение или что-то другое породило некое вещество, то его можно выделить, отфильтровать и обезвредить. Очень осторожно Алан позволил себе порассуждать об их с Анни сек­суальности. И впрямь, по большей части их любовные игры представляли собой смягченную, вытесненную в область гени­талий агрессию. Игру в хищника и жертву. Нет, нельзя думать об этом. В голову пришла фраза какого-то писателя: «В сексе всегда присутствует страх». Фриц Лейбер? Возможно, он го­ворил о страхе нарушения социальной дистанции, еще одном всегдашнем опасении.

Как бы то ни было, вот наше слабое звено, подумал Алан. Наша уязвимость. Ужасающее чувство правоты, которое он ис­пытал, сжимая в руке нож, снова захлестнуло Алана. Как будто можно только так, а не иначе. Не это ли испытывали почкоеды Барни, совокупляясь с головами своих самок?

Прошло еще немало времени, прежде чем телесная нужда погнала Алана на поиски уборной. Внутри было пусто, только дверь дальней кабинки блокировал, как ему сперва показалось, какой-то ворох одежды. Лишь в следующий миг Алан разглядел лужу крови и синеватые холмики ягодиц. Он отпрянул назад и поспешил смешаться с толпой, сознавая, что он не первый, кто выскочил из уборной.

Ну разумеется. Любой сексуальный позыв, влечение к маль­чику и мужчине в том числе.

Прежде чем войти в другую уборную, он некоторое время изучал входящих и выходящих.

Вернувшись на место, Алан уселся и стал ждать, снова и сно­ва повторяя про себя: иди прямо в лабораторию, ни в коем слу­чае не домой. До отлета оставалось три часа. Он молча сидел на двадцати шести градусах северной широты, восьмидесяти двух западной долготы и дышал, дышал, дышал...

Дорогой дневничок, что было! Папочка вернулся!!! Только вел себя очень чудно. Не отпустил такси, так и стоял в дверях, не дотронулся до меня и не позволил нам к нему подойти. (Чудно не в смысле клево, а в смысле странно.) Говорил, что должен что-то рассказать и что ему стало не лучше, а хуже. Говорил, переночую в лаборатории, но вы должны уехать. Анни, я больше себе не доверяю. С утра сядете в самолет и полетите к Марте. Я решила, он шутит. А как же мои танцы, и вообще тетя Мар­та живет в Уайтхорсе, а это дыра дырой! Я кричала, и мама кричала, а папа простонал: «Сейчас же!» А потом заплакал. Заплакал!!! Только тут я поняла, что это всерьез, и кинулась к нему, но мама меня оттащила. А потом я увидела у папы в ру­ке этот жуткий нож! И тут мама заслонила меня собой и тоже зарыдала, словно ненормальная: «Ох, Алан, Алан!» И то­гда я сказала: «Папочка, я никогда тебя не покину». Я чувство­вала, это лучшее, что можно сказать в такой ситуации, и это было восхитительно, потому что папа так на меня посмот­рел — и печально, и серьезно, — словно на взрослую, а вот мама вечно считает меня ребенком. Но тут мама все испортила, запричитала, что девочка ничего не соображает, беги, милый. И он убежал, крича: «Уезжайте! Садитесь в машину и уезжайте, пока я не вернулся!»

Забыла самое главное: я была в том гадком зеленом платье и не успела снять бигуди, вечно мне не везет, но кто бы мог по­думать, что меня ждет такая восхитительная сцена, жизнь порой бывает такой подлой! А мама тащит чемоданы и кри­чит, чтобы я быстро собиралась, но я и не подумаю. Не соби­раюсь просидеть до осени в амбаре тети Марты и пропустить танцы и летние вечеринки. А папочка, выходит, будет нам пи­сать? По-моему, их отношения устарели. Сейчас она подни­мется наверх, а я рвану к папочке в лабораторию.

P. S. Диана испортила мои желтые джинсы и пообещала, что даст мне поносить свои розовые, вот будет клево.

Я вырвала эту страницу из дневника Эми, когда услыша­ла полицейскую сирену. Раньше я никогда не заглядывала в ее дневник, но, когда она сбежала, мне пришлось. О моя деточка. Она пошла к нему, моя бедная глупенькая девочка. Может быть, если бы я взяла на себя труд объяснить ей...

Прости меня, Барни. Действие лекарств ослабевает, тех ам­пул, которые мне вкололи. Я ничего не чувствую. Нет, я знаю, что чья-то дочь пошла к своему отцу и он ее убил, а потом пе­ререзал себе горло, но все это происходит не со мной.

Мне дали записку Алана, а потом унесли ее с собой. Почему они так поступили? Последние буквы, которые он написал, его последние слова, прежде чем...

Я их помню: «Так незаметно и легко порвалась нить, и по­няли мы: ничего не изменить. Нить наших человеческих связей порвалась, нам конец. Люблю тебя...»

Нет-нет, Барни, я держусь. Чьи это стихи? Роберта Фроста? «Порвалась нить»... Да, Алан просил передать тебе: «Ужасающее ощущение правоты». О чем это он?

Ты не можешь ответить, милый Барни. Я пишу это, чтобы не сойти с ума, а после положу в твой тайник. Спасибо тебе, дорогой. Даже сквозь туман в голове я понимала, что это был ты. Когда ты стриг мои волосы и втирал в лицо грязь, я ничего не боялась, потому что это был ты. А все те ужасные слова, ко­торые ты говорил, нет, я никогда так о тебе не думала, ты всегда был моим самым дорогим другом.

К тому времени, как закончилось действие лекарств, я сде­лала все, как ты велел, бензин, консервы. Теперь я в твоей хи­жине. В одежде, которую ты мне дал, я похожа на мальчишку, даже на заправке ко мне обратились «мистер».

Мне до сих пор трудно осознать, что случилось, и я еле сдер­живаюсь, чтобы не рвануть домой. Но я знаю, что ты меня спас. В мою первую вылазку я видела газету, прочла, что разбомбили лагерь беженок на Апосл-Айлендс. А еще я знаю, что три жен­щины угнали военный самолет и скинули бомбы на Даллас. Разумеется, их сбили. Разве не странно, что мы не сопротивля­емся? Просто позволяем себя убивать, поодиночке и парами. И не только поодиночке, теперь они взялись за лагеря беженок. Мы словно кролики перед удавом. Беззубая раса.

Знаешь, никогда раньше я не говорила «мы» про женщин. «Мы» — это всегда были я и Алан и еще Эми. Селективное уничтожение усиливает групповую идентификацию. Видишь, как спокойно я рассуждаю.

И все же мне до сих пор трудно осознать то, что произошло.

Первую вылазку я сделала за солью и керосином. В том ма­леньком магазине, «Красном олене», я подошла к старику в дальнем углу, как ты велел, видишь, я не забыла! Он назвал ме­ня «малый», но, кажется, подозревает. Старик знает, что я живу в твоей хижине.

Мужчины и мальчики у витрины выглядели такими нор­мальными, смеялись, шутили. Я не верила своим глазам, Барни. А когда я проходила мимо, один сказал: «Хейнц видел ангела». Ангела, Барни. Я остановилась и прислушалась. Они сказали, что ангел был большим и сверкающим. И он пришел проверить, исполняют ли они Божью волю. Онтарио теперь освобожден­ная зона, на очереди Гудзонов залив. Я развернулась и бросилась наружу. А тот старик, который тоже их слышал, сказал мне: «Я буду скучать по маленьким детям».

Гудзонов залив, Барни. Выходит, с севера это тоже идет? Примерно с шестидесятой параллели?

Мне придется сходить туда еще раз за рыболовными крюч­ками. На одном хлебе я скоро протяну ноги. А на прошлой неделе я нашла убитого браконьером оленя — только голову и ноги — и сварила рагу. Это была самка. Видел бы ты ее глаза. Думаю, у меня теперь такие же.

Сегодня ходила за крючками. Кажется, туда теперь мне путь заказан. Мужчины снова стояли у витрины, но они измени­лись. Злые и напряженные. И ни одного мальчика. А еще они повесили новую вывеску, я не разглядела, наверное, «Освобож­денная зона».

Старик сунул мне крючки и шепнул: «Малый, на следую­щей неделе в лесу будут охотники». Я ушла к машине почти бегом.

На дороге за мной погнался синий пикап. Я решила, что он не местный, свернула на просеку, и пикап промчался мимо. Я переждала и вернулась на дорогу, но оставила машину пример­но в миле от хижины. Ты не поверишь, сколько нужно хворос­та, чтобы спрятать желтый «фольксваген».

Барни, я больше не могу здесь оставаться. Чтобы не раз­жигать костер, я питаюсь сырой рыбой, но боюсь охотников. Я собираюсь оттащить спальный мешок к той скале в болоте, вряд ли туда кто-то сунется.

Сделала, как задумывала. Здесь точно безопаснее. Ой, Бар­ни, как же это все произошло?

Как? Очень быстро. Всего полгода назад я была доктором Анни Олстейн, а теперь вдова, потерявшая ребенка, грязная и голодная. Сижу в болоте и трясусь от страха. Забавно, если я окажусь последней женщиной на свете. По крайней мере, в этих краях. Возможно, кто-то укрылся в Гималаях или рыщет среди развалин Нью-Йорка? Суждено ли нам выжить?

Вряд ли.

Я не переживу этой зимы, Барни. Температура тут опуска­ется до минус сорока. Если я разожгу костер, они заметят дым. Можно двинуть на юг, но леса кончатся миль через двести, и меня подстрелят как утку. Нет, все это бессмысленно. Может быть, кто-то найдет выход, но вряд ли я дождусь помощи... да и ради чего мне жить?

Нет, я уйду красиво, сидя на скале и глядя на звезды. После того, как отнесу эти записи в тайник. Только подожду еще несколько дней, в последний раз налюбуюсь осенними красками.

Прощай, дорогой, милый Барни.

Я знаю, какую эпитафию себе нацарапаю:

ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ВТОРОЙ ПО ЗЛОБНОСТИ ПРИМАТ НА ЗЕМЛЕ.

Вероятно, никто не прочтет мои записи, если я не наберусь храбрости отнести их в тайник. Едва ли отважусь. Оставлю в пластиковом мешке, может быть, Барни его найдет. Я сижу на скале. Луна скоро взойдет, тогда я это и сделаю. Москиты, по­терпите, осталось недолго.

И еще кое-что. Я тоже видела ангела. Сегодня утром. Он и впрямь огромный и сверкающий. Словно рождественская елка, только без елки. И он мне не привиделся, потому что ля­гушки перестали квакать, а синие сойки обменялись тревожны­ми сигналами. Это важно, он здесь.

Я наблюдала за ним из-под скалы. Двигался он мало, наги­бался, что-то подбирал с земли, листья или ветки, я не разгля­дела. А затем совершал какие-то манипуляции, словно склады­вал в невидимый карман образцы.

Я повторюсь, Барни, если ты это читаешь, он здесь. И я ду­маю, это их рук дело. Заставили нас убивать друг друга.

Зачем?

Земля неплохое место, и не только для людей. Но как от них избавиться? Бомбы, лучи смерти? Слишком примитивно. Мно­го грязи. Разрушения, кратеры, радиоактивность.

А можно все сделать чисто-аккуратно. Вспомни, как мы избавились от мясных мух. Найти слабое звено и подождать, пока мы сделаем работу за них. И только косточки белеют во­круг: хорошее удобрение.

Барни, дорогой мой, прощай. Я видела его. Он здесь.

Только это не ангел.

Скорее, агент по недвижимости.

Оглавление