«Ангел гибели»

Евгений Сыч

Ангел гибели

Непонятного цвета тварь короткими перебежками двигалась по потолку. Замирала, приседая, как бы вжималась в известку. Широко растопырив лапы с расплюснутыми пальцами, осторожно подкрадывалась. Потом плевала длинным языком, и очередная муха исчезала мгновенно и надежно. Летеха на соседней койке поглядывал на нее с неодобрением. Он был совсем зелененький, только что вылупившийся из училища. Наверное, думал: "Если такая дрянь за шиворот шлепнется, очень неприятно будет?" Мне она тоже не нравилась, но мухи, если честно, не нравились еще больше. Я-то уже насмотрелся на все по самые брови. По ночам всякие твари выползают из голой пустыни на бетонку греться: асфальт долго хранит дневное тепло. Каких только там не бывало! Ящерицы, змеи, черепахи тоже выползают. Под ногами скользят, хрустят под колесами. А мухи - это просто смерть. Чья-то смерть. Завтра, может быть, твоя. Кружат, как стервятники. Жирные, блестящие. Мерзко.

Хотя для меня все это уже не имело значения. Лейтенант двигался туда, а я - оттуда. А как там? Там пыль и мухи. Мухи и смерть. Там - мы все носим в себе смерть, свою и чужую, и смерть отшвыривает от нас, и смерть притягивает к нам. Там постоянно хочется пить, и пьешь поганую воду, которой вечно не хватает.

Там враг бывает своим, а свой - врагом. Свой, если выпил ночью воду из твоей фляжки, - враг, страшнее нет.

И нет ближе друга, чем узкоглазый предатель, ведущий тебя тайными тропами, чтобы ты убил его брата, соседа, шурина. Он отстреливаться будет вместе с тобой до последнего и из собственной фляги тебя напоит, потому что ты - его жизнь. Я семь раз не верил, что выйду.

Теперь все. Теперь домой.

Теперь забывать, пока не забудется.

- Ну, и как там, на войне? - спросила Маринка, одноклассница. Она теперь работала продавщицей в отделе пластинок в универмаге. - Вернулся?

- Война - это вроде брачных радостей, - отшутился я. - Рассказать невозможно, надо самому испытать.

Но все же стал врать, изображая в лицах и постепенно входя в настроение, так что вскоре Маринка уже хохотала и другие продавщицы прислушивались, а покупателей в отделе не было: время дневное да и до конца месяца далеко.

- Ты заходи! - сказала мне Маринка.

Пока я служил, она вышла замуж. Обычное дело.

С нами вообще-то часто заговаривают. Смотрят с интересом и опаской. Как на психов, но не буйных. Сейчас не буйных, но кто знает? Отвращает от нас и тянет к нам - кровь. Так же притягательны совершенные создания природы акула и черно-желтый тигр. Так разглядывают, не отрывая глаз, каталоги оружия: функциональность, законченность линий!

Надо было устраиваться на работу, но не получалось. Ничего не получалось. Я сразу возненавидел все морды в отделах кадров. Интересно, кто их туда таких собирает, выродков? Одна к одной, не иначе бывшие особисты.

- Может, в институт поступишь, Юрочка? - сказала мать. - Ты ведь собирался.

И я поехал в Москву решать первые задачи нормальной жизни. Чтобы стать, как другие, чтобы не считали меня ненормальным. Я-то сам знаю, что псих, все мы психи придурковатые, потому что не пойдет нормальный человек убивать людей по первому слову. И умирать не пойдет. Но надо забыть.

Поехал я по гражданке. В форме, говорят, легче принимают, но меня заломало. Только медали повез, показать в случае чего. А в Москве парад абитуры. Все поступают куда-то. Кто куда. Разные экзамены. Испытания. Игры. Старательные девчушки просиживают стулья, набирая сумму очков. Конкурс медалистов особый. Наши медали тоже годятся. Не золотые, не серебряные, афганские. Два года назад нам замечательно объясняли, в чем состоит наш интернациональный долг, демонстрируя фотографии, на которых наши солдаты утирали сопли ихним ребятишкам. Но медали заработаны не соплями. И мы еще на что-то пригодны.

Судьба - баба-стерва, но все-таки она баба. Пожалеет - приласкает. Кинула судьба кость не то чтобы мозговую, но все-таки кость, погрызть, развлечься. Да, я поступил. Да, я помню: я пошел смотреть список, и по дороге меня встретил Витька и сказал: "Ты поступил", - и потребовал у меня персик, я как раз по дороге купил с лотка. "Вестнику полагается награда за добрую весть", - сказал он и немедленно съел персик и только потом добавил: "Я поступил тоже". Я все ж дотопал до деканата и сам увидел свою фамилию в списке. Потом мы вечером отправились обмывать это дело - я, Витька и Славик-гнида. Славик нас и потащил, гнида подмосковная. Терпеть не могу всяких недомосквичей, которые рвутся в столицу и цепляются репьями за грязные штаны московские и хают свои города - старые русские города, виноватые лишь в том, что нету в них категорированного снабжения. Еще до армии, давно, мы ездили с отцом к родственникам в Рязань вечерним поездом, где, казалось, ехали мужики, разграбившие барское именье, потому что к радости по поводу удачного хапа примешивалась извечная ненависть к ограбленному барину. Ограбленному, но барину. Когда ночью пришел в Рязань этот словно из гражданской войны выехавший поезд, битком набитые поползли от вокзала троллейбусы и автобусы, и на каждой остановке сходили груженые люди, растекаясь в ночи со своими сумками. В Рязани ни фига и в Сибири ни фига. А в Афгане за молочную сгущенку можно выменять автомат. Если он тебе зачем-то нужен. Или даже два автомата.

- Цена Москве - два рубля, - провозглашал Славик. - Трешку дать и рубль назад стребовать. Главное, вовремя сдачу требовать, чтобы помнили себе цену...

Мы поехали в кабак на моторе. Правда, расплачивался Славик все время не трешками, а пятерками. И сдачи не требовал. Пятерку таксисту. И швейцару, чья монументальная, почти каменная фигура грудью заслоняла дверь в родной кабак, - тоже пятерку, в верхний карман швейцарова пиджака, где по правилам хорошего тона должен быть платочек. Платочка там не было. Швейцар с непоколебимым достоинством отступил в сторону, мы внедрились, и Слава снова всучил пятерку, на этот раз мэтру, за столик.

И вот мы уже за столиком, жуем какой-то чепуховый салат, и мы уже довольно поддатые, певица поет под Пугачеву, а оркестр ей подыгрывает, живой оркестр, не радио. Я даже не упомню, когда в последний раз слушал живой оркестр. Мы пьем и едим руками цыпленка-табака, вытирая руки салфетками так, что частички рыхлой бумаги остаются на пальцах. И только тут до меня доходит, что я вернулся, что я поступил, что я теперь студент и впереди пять лет сплошного праздника. Надо дать телеграмму матери, она ведь еще не знает, что впереди у меня обеспеченное и уважаемое будущее со столичным дипломом. Будущее у меня в кармане.

Мне становится легко.

Рядом сидят какие-то кубинцы. Витька со Славиком с ними уже общаются. И привлекают к этому делу меня. После Афгана все мы почти полиглоты. Я перевожу. Славик пытает кубинцев: почему они захапали Анголу себе, когда мы ихнюю Кубу умыли-обули, накормили-вооружили. Теперь они нам должны век быть благодарны и во всем слушаться. У нас большой опыт в построении социализма. И у Китая большой опыт, только там социализм не такой. И еще есть чехословацкий опыт, мы им тоже помогали. А еще был национал-социализм, но мы их поправили. Мать рассказывала - немцы строили у нас кинотеатры. Все эти кинотеатры назывались "Победа". Совершенно одинаковые кинотеатры, в разных городах. Да, потом венгры начали строить, нам их тоже пришлось поправлять. Потом поляки чего-то поднапутали и Пол Пот в Кампучии, правда, там им вьетнамцы помогали, не мы сами. А китайцы помогали корейцам. А мы помогаем афганцам. Без посторонней помощи социализм не построишь. Нам-то никто не помогал, поэтому социализм у нас получился развитой. Все помогали испанцам в тридцать шестом убивать друг друга. Жаль, что никто не помог нашим в это время спастись от ежовщины. Хоть и написал великий философ-парикмахер, повесившись: "Всех не перебреешь!" - это к нам с вами не относится. Это вообще идеализм и чуждая философия. Можно всех, если очень надо. Конечно, это дорого обходится, туда - на броне, а оттуда - в гробах. А Фидель, тот и вовсе троцкист. "Ты переведи, - сказал Славик, - мы ведь можем ихней драной Кубе вентиль перекрыть". Я не стал переводить, мы давно уже разговаривали сами для себя, без перевода, просто орали, сами для себя. Тогда Славик-гнида воспроизвел жилистыми своими ладонями, как перекрывается вентиль - и хана. Они поняли. Тут только я заметил, что один из кубинцев синхронно бубнит им по-испански то, что я с пятого на десятое вывожу на английском. И еще заметил какого-то не-кубинца, который с ходу влез в раскрутившийся наш разговор. Этот уже вроде американец. Хотя глаза раскосые, может, японец. Или черт их разберет.

Я пошел было танцевать, подвигаться захотелось. Но смотрю: за нашим столиком уже драка намечается. Японец американский полез что-то доказывать без перевода, а Славик его рожу плоскую отодвинул слегка. Отодвинул, но тот Славику локоть завернул за спину. А Витька ухватил американца за другую руку. "Ну, - решаю, - пора вмешиваться". Думать некогда. Как говорил наш незабвенный сержант, пока будешь умственно разбираться, самолет пролетит шестьдесят километров.

Раздвигаю их всех и стараюсь американца успокоить. Правда, я его перед этим слегка парализовал, но не очень заметно. Сажусь с американцем, успокаиваю, зубы заговариваю, напрягаю мозги - аж из ушей лезут, подбираю американские слова поприличнее. Только бы без скандала... Это поступить в институт у нас не так просто, а вылететь - вмиг. Кубинцев поблизости не видно, они насчет скандала тоже, должно быть, пугливые. Наши, чать, социалисты. Это капиталисты борзые, потому что непуганые.

К нам подсаживается какая-то девица и начинает что-то туманно объяснять, и Фил ее приглашает, и вот она уже прочно сидит за нашим столиком вместе с подругой; Фил успокоился, надо сваливать. Фил спрашивает, где я научился так драться, - будто я дрался. Он пытается показать мне замечательный прием. Славки давно нет, вовремя смылся, дешевка. "Вы пьяны, - обращается ко мне официант. - Я сдам вас милиции". "Все, - показываю я руками успокоительно, - все, я ухожу, мы уходим. Вот еще четвертной, на большее мы не наели, больше нет, отпусти". Все, мы пошли. Фил приглашает всех к себе. Я вежливо отказываюсь, Витька тоже. Мы уже на выходе, почти на воле. Тут вдруг девка эта, Ирочка, цепляется за меня, а к нам подходит фирмовый парень и пытается Ирочке дать по морде. Она совсем крепко вцепляется в мой рукав и заслоняется мной. Делать нечего, я парня отстраняю. Фил немедленно возникает и делает фирмовому подсечку, парень грохается всем корпусом, и мы выскакиваем наконец за дверь, а там все тот же швейцар без платочка в кармашке и при нем мент с рацией, салага. Девица никак не отпускает меня, повисла на локте. Мы вскакиваем в машину. Фил жмет на газ и куда-то мчится, хотя - куда? Разве что до первого поста ГАИ? Сейчас брякнут по рации - и готово!

Музыка в машине истошно вопит. Я показываю Филу: останови, все, ухожу. Есть еще какой-то шанс уйти пешком от большого скандала. Фил улыбается, но не слушает. Тогда я распахиваю дверцу на ходу. Ирочка визжит громче музыки и опять вцепляется в меня. Захлопываю дверцу, едем еще куда-то и резко останавливаемся. Странно, нас, кажется, никто не преследует. Никому мы не нужны.

Вылезаю. Вокруг уйма машин - платная стоянка. В темноте огромный дом сверкает из вышины окнами, словно замок людоеда. Но я еще не знаю, что это замок людоеда. Мы входим в светлый подъезд и поднимаемся в лифте. Ирочка ключом долго-долго открывает дверь.

Затем я сажусь тихо в кресло и под неясный шум голосов незаметно отрубаюсь. Это у меня вроде рефлекса: как прямой опасности нет - сразу засыпаю. Кажется, Ирочка предлагает напоить меня чем-то. Мне уже не до того. Сплю.

Разбудят меня рев и шипенье. Рев и шипенье в последние полтора года означали только одно: обстрел. Значит, нужно занимать свое место. Механизм включился. Левая рука автоматически дернулась к правому плечу, чтобы рвануть с него летнее легкое одеяло. Но одеяла никакого не было, было кресло в чужой квартире. Ревела по-дурному, в голос, какая-то баба за дверью в соседней комнате, и в двух шагах от кресла, где я спал, шипел, выкипая и возмущаясь, электрический чайник.

Я поднялся с некоторым трудом и недоумением, выдернул шнур из розетки и приоткрыл дверь в соседнюю комнату. "Это мне вроде уже снилось", - успел подумать я, увидев, как мужик замахнулся на девицу. Может, теперь мода такая - баб лупить? "Ты, - говорю мужику, - хватит, завязывай". "Это кто такой? - заорал мужик на девицу. - Кто его сюда привел? Откуда взялся?" "Ты это, - говорю мужику, - потише давай". И шагаю к нему, а он выдергивает откуда-то из-под куртки пистолет и наставляет на меня. "Ты что?" - протягиваю я к нему открытые ладони, помахиваю ими у себя перед лицом: я мирный, дескать, я без оружия, я ухожу. "Стой!" - орет мужик. Рожа у него бледная, перекошенная, то ли не в себе, то ли торчной. "Ладно, ладно", - приговариваю я, пятясь, и - раз! - ныряю в коридор, к двери. У двери, когда я пытаюсь открыть незнакомый хитрый замок, этот с перекошенной рожей все-таки догоняет меня, хватает за плечо. Я отшвыриваю его руку и бью наугад, лишь бы отлетел, чтобы руки были свободны - дверь открыть. Он отлетает. Я берусь опять за замок, и - хлоп! - что-то толкает меня. Оборачиваясь, я успеваю увидеть в его руке бледную вспышку. "Юрка, Юрка!" - кричит меня далекий голос, кажется, мамин. И все.

По щупальцам-венам бежала в город светящаяся кровь страны. Несколько энергичных желудочков, переваривая свет, горели интенсивно, остальные части города словно мутнели, пропадали в сером, размывающем контуры тумане. У города больше не было имени. Город был светящимся пятном среди темноты.

Что же это за город? И что за дом?

Юрка оторвался от притяжения серой громады большого здания и поднялся вверх сквозь путаницу проводов, антенн и радиоволн. Город внизу светился, мерцая - как угли под пеплом. "Что-то не так, - усомнился Юрка, глядя вниз на знакомые и незнакомые очертания улиц. - Со мной что-то случилось. Я умер, - вдруг утвердилась мысль, вырвавшись из хаоса непонятного. - Меня убили", - четко вывел он, но не удивился и не испугался.

Если его убили и он умер, почему же он есть?

Тем не менее он был. Он видел, как светящиеся потоки улиц гонят людей, словно волны, к центру. Потоки, будто в воронку, впадали в пространства гулких магазинов. Из магазинов люди выходили обесцвеченные. Вверх над человеческими толпами поднимались, перемешиваясь, желания, страхи, тоска и ненависть. Поезда и автомашины везли желания с окраин к светящемуся сердцу страны, а обратно мчались темными. Редко-редко мелькал огонек в уносящемся из города поезде, и веяло от него безнадежностью.

"Может быть, я живой? - вопросил с отчаянием Юрка невесть кого - самого себя. И не смог ответить себе самому ничего утешительного. - Значит, не живой уж больше. Нет меня. Почему ж меня нет? А что от меня осталось? Мысль, душа?"

Он взвесил это странное слово - душа, - покрутил в разные стороны. Слово было душным и душистым. Перестать мечтать, перестать хотеть, перестать мыслить, улететь к абсолюту... Юрка закружился в растерянности.

Я - Юрка. Помню: мама, школа, армия, экзамены, персик. Меня убили. За что меня убили? Кому помешало то, что я жил? Плакала бесслезно, причитала неприкаянная душа, невинно убиенный Юрка. Такая хорошая жизнь начиналась. Жизнь-то за что отняли?

- Я должен разобраться, - вдруг понял он, - найти своего убийцу. Найти и понять, за что. Просто так ведь не убивают. Не бывает такого.

Внизу лежали пустые улицы, пустые дома, пустые люди - их маленькие желания вылетели днем, и сейчас огоньки кое-где чуть теплились.

Юрка метнулся вслед за одним огоньком, попал в квартиру. Человек сел в кресло, включил телевизор, уставился в экран, совсем погас. "Чушь какая-то", - Юрка вылетел в окно, брезгливо отряхиваясь. Полетел за другим, пристроившись над его головой, как воздушный шарик. Тот дошел до поворота, излучая желание, сел в машину, набрал скорость - минимальную, робкую детскую скорость и, к недоумению Юрки, малое время спустя врезался в другую машину, ехавшую по встречной полосе с такой же унылой городской скоростью. "Почему? - возопил Юрка. - За что? Кто виноват?" Движение стопорнулось, засверкали мигалки ГАИ, взвыла сирена. Водителя повезли в морг, накрыв простыней с ржавым штемпелем горбольницы.

"Наверное, мое тело тоже в морге", - подумал Юрка.

Морг он нашел, но ничего не нашел в самом морге. Там была стерильная скука; скучные бессмысленные трупы, скучные медики в белом, скучные служители в сером. Не хотелось вглядываться в оболочки, из которых ушло главное. Из соседнего здания до него донеслись дикие вспышки боли и страха. "Больница", - понял Юрка.

Уже раньше он заметил, но не осознал, что мир вокруг другой. Не тот, привычный человеческому зрению - в узком спектре, для простоты именуемый "видимым". Теперь все являлось Юрке как бы в рентгеновских лучах. Одежда и плоть стали туманом, дымкой несущественной и малозначительной. Сквозь плоть проступали скелеты, каркасы, гвозди и скрепки. Лица размывались. Вместо улыбок - пломбы и мосты. Он не различал ни масок удовольствия, ни гримас усталости, зато отчетливо мог углядеть камень за пазухой, пистолет под мышкой, бомбу в букете. И протезы, протезы, а также свищи, язвы, опухоли, трещины.

Город тоже смотрелся иначе. Серые улицы нависали ущельями. Многие дома, всегда определявшие облик столицы, теперь были невидимы. И многоэтажных хрущоб не было больше, как будто не проживали в них миллионы, теснясь в квартирах-сотах, как пчелы в ульях. Город стал приземист. Над лабиринтом бетонных ущелий поднимался лишь один высотный дом-замок, великанский замок, людоедский, стоящий грозно и неприступно. Он притягивал к себе, но Юрка асе же чувствовал: рано, еще не время.

Поэтому просто летел над лабиринтом серого города.

А черное солнце над ним посылало на землю длинные лучи, пронизывающие насквозь, углубляющиеся в рыхлую поверхность строений, вязнущие в человеческой гуще. Скелеты вели себя так, как должны были бы вести себя люди. Они поблескивали очками, звякали в карманах монетами и колпачками авторучек, их обручальные кольца опоясывали фаланги безымянных пальцев. Юрку они не воспринимали. Ибо очами телесными заметить его было невозможно, воспринять его можно было бы лишь зрением духовным, но мало кто способен достичь настоящей духовности в этот суматошный век. Только те, чья совесть была отягощена сверх меры, столкнувшись с невидимым Юркой, вздрагивали, опосредованно, через свою больную совесть ощущая его присутствие. Да порой озирались пугливо кошки или вдруг обнажали клыки собаки.

Юрка шарахался по городу, пытаясь вступить в общение. Но ничего путного из этого не выходило. Он помнил, что собирался делать, но не знал, с чего начать. Опыта не было. Чтобы расследовать собственную смерть, он должен был самое малое - навести справки, расспросить хотя бы, где тот чертов ресторан, с которого все началось. Название его Юрка помнил, но более ничего. Он заговорил с почтенного вида остовом, но тот настолько перепугался, что кинулся с тротуара на мостовую поперек потока автомашин. Пришлось сбивать его с ног. Это получилось удивительно легко: Юрка просто гаркнул ему в ухо, и колени скелета подогнулись, он рухнул, полыхнув страхом, так что два пучка синего пламени вскинулись из глазниц. Юрка некоторое время висел над ним, отпугивая приближающиеся автомобили, но, видать, переусердствовал: быстро-быстро стала накапливаться вокруг сумятица, машины сталкивались, гремя искореженными жестянками и испуская свечение ужаса.

Юрка взмыл над этой суетой в некоторой растерянности.

Совсем ничего не получалось.

Тогда он решил улететь из столицы домой, к матери.

Ему не пришлось выбирать направление или искать дорогу. Он знал, куда лететь. И остановился там, где хотел - во дворе родного дома. Дом увидел насквозь, со всеми гвоздями и скрепами. Должны были давно сносить его, но все не сносили: восемь квартир на одиннадцать семей. Когда-то дома эти строили для передовиков. Сейчас в них жили те, кто работой-то своей право на жилье давно заработал, но вот выбивать положенных благ не умел. "Я-то мог бы квартиру стребовать, - загрустил Юрка, - матери с отцом была бы польза". А теперь? Кто знает, как им теперь придется? Матерям афганцев вообще несладко. Ребята рассказывали. То памятники на могилке ставить не дозволяли, потому что - государственная тайна, и разрешалось писать только фамилию и годы: 1966-1985, например, с прочерком в виде пули посредине. То, случалось, присылали матери в гробу чужого сына. Одного провожала живого, а другого получает - мертвого, чужого. А свой-то где? Мать - по начальству, а ей рот затыкают: убили твоего сына, убили. Вот справка с печатью. И незачем было гроб открывать, не зря же запаянный. Погиб при исполнении интернационального долга, так что не нужно скандалы устраивать, - объясняли. Или, если в гробу не было вовсе никакого сына, а была упаковка с анашой. "Нечего лезть". Тоже объясняли: раз наркотики - вообще нечего соваться. Из-за наркотиков без головы останешься. Страшное дело кайф. Кому кайф, а кому - смерть.

Юрка не решился приблизиться к матери. Посидел на лавочке во дворе. Заглянул зачем-то в дом к однокласснице Маринке. Так просто, посмотреть. Маринка дома сидела, вязала. Мелькали спицы стальные. Скелетов было у нее два, второй, скрученный и хрупкий, там, где живот. Юрку она не увидела, но почувствовала. Замерла, отложила спицы - будто уколоться побоялась, и стала вглядываться в пустоту. Стало ему совсем грустно.

Куда теперь податься неприкаянной душе?

Комком невидимого пламени метался Юрка над землей, вровень с легкими облаками. И снова ощущал притяжение большого светящегося города, великанского замка. Щупальца столицы нежно пульсировали, перекачивая желания, страхи, озарения. Мощные информационные потоки сливались в одно мутное море, и это море плескалось, как большая, до краев наполненная чаша. Одновременно Юрка слышал речь сразу по нескольким радиоканалам, а по телевизионному видел что-то неясное, но ужасно раздражающее.

Взвивались трелью в густой звуковой поток телефонные звонки, треск трамвайно-троллейбусного несовершенства, гудение высоких вольт линий электропередачи. Трудно было вычленить из этого хаоса слабый писк человеческой мысли. Еще труднее - найти то, что ищешь. Что должен обязательно найти.

Время от времени над городом вспархивали, подобно голубям, души погибших и умерших и, взлетев, целенаправленно устремлялись туда, где нет ни тревог, ни воздыханий, только жизнь вечная. "Присоединиться, что ли?" подумал Юрка.

Но тут он увидел-темно-серую тень - не самолет, не птицу и не душу, спланировавшую сверху и быстро-быстро юркнувшую в окно большого каменного дома. Юрка азартно вычислил окно, поглотившее тень, и ринулся вдогонку. Дом был старинный: дубовый каркас и рыхлый кирпич. Высокие, словно порталы, окна затянуты тяжелыми портьерами. Два скелета на кровати обнимаются - о. Господи! - любят друг друга. Мужчина и женщина. "Мужской таз отличается от женского таза", - вспомнил Юрка из учебника анатомии. Недавно готовился к экзамену. Стыдно ему не было. В углу комнаты скорчился, хихикая и посматривая почему-то на дверь, черный, а не серый вовсе. Черный? Тут затрещал дверной звонок. Юрка явственно уловил электрическую трель, периодическое замыкание и разрыв в цепи. Треск. Двое в постели резко отпрянули друг от друга. "Напугались", - понял Юрка и вылетел. Мир предстал ему, как замочная скважина. Любопытно, но противно. Тоже мне, мир.

Новое зрение вообще его раздражало. Скелеты раздражали тем, как они ходили по улицам, топтались в дверях учреждений и магазинов, сидели на скамейках и в креслах, ели и пили. Он опускался совсем низко и пытался всматриваться в людские лица, но не мог разобрать ничего. Лишь изредка видел смутные огоньки в черепной коробке, красный - желания, зеленый ненависти, синий - страха.

У двоих, что в постели, не было огоньков. Даже желания, видно, не было. "Жизнь, - подумал о них Юрка, - ну и жизнь".

Вдруг он услышал вопль над головой, потом мелкое злое хихиканье. Юрка поднял глаза и увидел, как из окна торпедой выскочил тот, черный, сжимая в когтях трепещущую и пищащую душу.

- Ты! - неожиданно для себя взмыл следом Юрка. - А ну отпусти!

Черный взглянул на него зло и удивленно.

- Двигай себе, блаженный, - посоветовал черный. - Это мой. По вашим же законам.

- На суде про законы объяснишь, - буркнул Юрка и, длинно вытянув руку, ухватил черного за локоть. Черный в шоке выпустил трепещущую душу, но немедленна выхватил откуда-то двузубое раскаленное копье. Юрка ушел вбок, не задумываясь, будто драться в воздухе было для него привычным делом, бесстрашно перехватил оружие одной рукой за раскаленный конец, другой за древко и рванул на себя, крутанувшись. Черный взвыл, вмазавшись в вертикальную металлическую конструкцию, и выпустил копье. Юрка немедленно устремился за черным, чтобы догнать и пронзить. Найти наконец реального врага было для него в радость. Можно взять и допросить. Или расспросить.

Черный не стал дожидаться Юрку, а устремился прочь, лавируя между крышами невысоких домов. "Куда!" - Юрка сделал "горку" и спикировал ногами вперед на черную фигуру так, что у черного захрустел позвоночник - или что там у него под черной шкурой? Черный рухнул вниз. Юрка вместе с ним и не отпустил, даже когда накрыл их серой тенью то ли троллейбус, то ли автобус, беззлобный человеческий транспорт. "Отпусти", - захрипел черный. "Как же! - пообещал Юрка. - Копьем он будет драться!" "Ты, молодой, прошипел черный, - отпусти, говорю. За что калечишь? Он был мой. По закону". "Теперь новый закон вышел, - объяснил Юрка, ломая поверженного. И, прочно перехватив черное горло рукой, спросил: - А ты кто?"

- Кто, кто, - хрипя, удивило" тот. - Дьявол, вот кто.

- Дьявол? - обидно захохотал Юрка. - Какой же ты дьявол? Ты просто бес.

Юрка вдруг осознал смысл сказанного и выпустил черного. Они поднялись с земли, и бес обиженно сказал:

- Эта сволочь наша была, точно. Знал бы ты, дурак, кого спасал, не лез бы, небось.

- А кого? - насторожился Юрка.

- Убийцу, вот кого.

- Какого еще убийцу?

- Профессионального.

- Ну да, - не поверил Юрка. - Наемные убийцы только на "диком" Западе водятся. Или в Италии. Ты, наверное, бес, все перепутал.

- Перепутал? А певца, совесть вашу, не он, что ли, убил? Поэта, который песни сочинял и пел? То и дело его гитару в магнитной записи слышу. До сих пор поете, кумиром сделали, а - убили.

- Он сам умер, - удивился Юрка. - Он пил, говорили. У него сердце.

- Пил, пел... Не убили бы, так не умер. Тот и убил, которого я сегодня на бабу загнал. Я его нарочно загнал и мужа на них навел. Только ты мне праздник испортил.

- Подожди, - Юрка расстроился очень сильно. - Расскажи мне путем, верно ли знаешь, что поэт не своей смертью умер?

- Чего ж не знать? Своими глазами видел. Одни его к креслу привязали, чтоб не куражился якобы, и ушли, а убийца пришел попозднее. Так и договорено у них было. Приехал, машину во дворе оставил за два дома. Квартиру ключом открыл, ключи от этой квартиры много у кого имелись. Поэт-то увидел и даже обрадовался вначале, что хоть кто-то пришел. А этот, мерзавец, надел ему на голову и грудь пакет такой большой, полиэтиленовый, и на шее слегка веревочкой перетянул, чтобы следов не осталось. И все. Без воздуха долго ли задохнуться? И получаса не прошло, как дыхание кончилось. Тогда он мешок снял, веревочку-шнурочек в карман сунул, дверь закрыл и уехал.

- Зачем? - почти заорал в отчаянии Юрка.

- Как - зачем? Ему велели, он и выполнил. Работа такая. Теперь по вашей линии аллилуйю будет петь.

- Может, разберутся? - понадеялся Юрка. - Кому следует, должны разобраться.

- Знаю я эти разбирательства, - махнул когтистой лапой бес. - Вот к нам попал, там бы надежно. Сидел бы уже в смоле по самые брови.

- А если вернуть? - завелся вдруг Юрка. - Вернуть его можно?

- Мне не по силам. Может, ты? - засомневался бес.

- Давай вместе! - позвал Юрка. - Где его сейчас искать, как думаешь?

- Ясно где: убийцу обязательно на место преступления тянет.

- Тогда пошли. Поможешь?

- Да уж попытаюсь, - ответил бес, набирая скорость. Летел он плохо, устало, что ли, и вообще был мелковат, вроде пожилого и прокуренного дворового хулигана, изрядно потрепанного жизнью.

В квартире, куда они прилетели, было полно скелетов, то есть людей. Скелеты толпились, группировались, общались друг с другом, переходили из угла в угол. А за письменным столом у окна, в кресле у стола, скорбно сложив то, что у живых считается лицом, невидимая, сидела душа убийцы. Грустила, не обращая на экскурсантов вокруг никакого внимания.

- Музей сделали, - не то уважительно, не то презрительно обернулся к Юрке бес.

- Бери! - толкнул беса вперед Юрка. Бес проворно цапнул убийцу за плечо. Призрак дернулся, испуская истошные вопли ужаса. Почуяв недоброе, шарахнулись скелеты-экскурсанты, как голые сучья в лесу под порывом ветра. Юрка поспешно сгреб одной рукой убийцу, другой беса и сквозь перекрытия старого кирпичного дома протащил наверх: разбираться, судить.

- Ты что здесь делал? - спросил он убийцу.

- Я не виноват, мне приказали, - задергался тот.

- Убить приказали? Кто? - настаивал Юрка.

- Одиннадцатый, - выразительно скосил глаза вверх убийца.

- Здрасте, приехали! А одиннадцатый - это кто?

- Откуда мне знать. Одиннадцатый - он и есть одиннадцатый. Звание такое. Шифр, - честно глядя на Юрку, доложил убийца.

- Прячутся! - возмутился Юрка. - Бандиты - те за кличками, а эти, значит, за цифрами. Потом цифры сложат в архив, архив засекретят на полета лет или на сто. Ищи его потом! Кто одиннадцатый? - спросят, а окажется когда кто. Сегодня - один, завтра, может, другой. Ну-ка, давай к нему!

- К одиннадцатому? - засомневался убийца.

- А чего? - поддержал неожиданно Юрку бес, - нам-то он не указ.

Троица впорхнула в огромный служебный кабинет, как летний ветерок - в открытую форточку.

Там, в кабинете, за монументальным столом сидел широченный скелетина и мучительно чесал голый череп тыльным концом шариковой ручки. Его стол был не столько стол, сколько сейф - стальной, с хитрыми запорами. "Эй!" гаркнул скелету Юрка. Тот даже не поморщился и продолжал чесать череп, уставя в потолок пустые глазницы.

- С ним не так, с ним по другому надо, - оживился бес и посмотрел выжидательно на Юрку.

- Ну, - одобрил Юрка, - давай, как умеешь.

Бес подскочил к сидящему и запустил когтистую лапу между нижними ребрами. "Душа-то у него запрятана тут довольно надежно, - пояснил бес, копаясь, как слесарь в сантехнике, - жиром подзаплыла. За душу его так сразу не проймешь. А мы его - за нутро".

Неожиданно скелет уронил ручку и скорчился. Попытался подняться, но бес царапнул его за коленку, и он рухнул, треснувшись черепом о край металлического стола.

- Поставь того гада в угол, - почти скомандовал бес Юрке.

Юрка заинтересованно подчинился.

Когда начальственный скелет приподнялся и открыл глаза, в углу в максимально жалобной позе стоял убийца. Убийца был что надо: глаза белые, закачены вверх - одни белки. На трикотажной майке на груди выходные отверстия: оскорбленный муж палил ему в спину из служебного "Макарова", так что отверстия выглядели весьма впечатляюще. Одиннадцатый, или как там его звали, повел в угол взглядом и застыл. Бес ковырнул в его ушной раковине. Скелет взвыл. Как он воет, к сожалению, слышно не было: Юрка воспринимал человеческую речь только в электромагнитном диапазоне или уж на телепатическом уровне, в прямом диалоге. Вопля он не слышал, но вид был впечатляющий: скелет встал на четвереньки, запрокинул череп, разинул пасть, блестя металлическими зубами, и зашелся в крике. "Хорошо, удовлетворенно произнес бес. - Достало".

- Иди к нему! - скомандовал Юрка убийце. Убийца шагнул к своему бывшему начальнику. Шаг, другой. Не закрывая пасти, тот перебежал в дальний угол кабинета и влип в стенку. Дальше бежать было некуда.

- Ближе, - подтвердил Юрка.

- Ближе, ближе, - поддержал его бес.

Убийца медленно шел на начальника. Похоже, ситуация его устраивала. Наверное, не в первый раз он вот так приближался, внушая страх, к затравленному и напуганному. Ухмыльнувшись, он протянул руки к шейным позвонкам одиннадцатого. Скелет дернулся и упал.

- Душу вынимать будешь? - деловито спросил бес.

- А я могу?

- А кто же может? Ты - ангел смерти. Ты что, не знал этого?

- Нет, - искренне ответил Юрка. - Я ведь совсем недавно умер. Меня, кажется, тоже убили. Как же я - и вдруг ангел? И зачем мне чужая душа?

- Ну, его душу заодно можешь мне отдать, - деловито присоветовал бес. Так-то он мне не по чину, сам прав таких не имею. Только подкараулить, если концы отдаст случайно, или подстроить совпадение. А просто душу отнять - нет. Но ты можешь. Твоя воля.

- Да, конечно, бери себе эту мразь, - сказал Юрка небрежно. - А скажи мне, бес, кто меня убил? Не знаешь?

Бес не ответил. "Ангел смерти!" - прогремело в кабинете. Юрка ошеломленно оглянулся. В широком проеме окна стоял огромного роста крылатый ангел, самый натуральный, не то, что он, Юрка, - в белоснежном оперении и с пылающим мечом в протянутой длани. А может, это был вовсе архангел. Юрка помнил схожее изображение, виденное в детстве, когда на Пасху ходил с богомольной отцовой теткой в церковь святить куличи. Окно за спиной архангела слепило голубизною. Бес и убийца одинаковым движением попятились от лежащего на полу тела. "Ангел смерти!" - перекатывалось громом под сводами кабинета.

Тут, как назло, распахнулась тяжелая, утыканная шляпками гвоздиков дверь кабинета, и в нее заглянул чей-то бодрый скелет. Заглянул, увидел недвижимого начальника, дернулся, оглянулся на окно и сразу же глазницы рукой прикрыл, словно ударило его по зрачкам или ослепило. Но, вероятно, не поверив собственным глазам, скелет склонился над лежачим.

- Ангел смерти! - в третий раз воззвал к Юрке высокий глас. - Знаешь ли ты долг свой? Как смеешь ты вручать человеческую душу дьяволу? Велика вина твоя.

- Ладно, ладно, - пробормотал Юрка, опасливо косясь на меч. - Долги мои пока еще здесь все, на земле. Да и человеческая ли это душа?

Архангел шагнул вперед. Юрка растерялся - драться в данном случае было совершенно нереально. Ростом архангел был против него вдвое - как только поместился в кабинете? Но и сдаваться тоже не хотелось, поэтому, секунду помыслив, Юрка нырнул под протянутую длань и вылетел в окно. Удирая, увидел, как взлетел меч - не в него целя, в беса, - полыхнуло пламя и искры посыпались, но бес уже выскочил в другое окно и, влача законную жертву, метнулся понизу куда-то - Юрка за ним не следил. Сам он кинулся совсем в другую сторону, с облегчением признал станцию метро "Дзержинская" и нырнул под землю. "Пускай ищет, - думал Юрка, невидимкой пристраиваясь за массивной люстрой. - Тоже мне, слуга Божий. Не зря, оказывается, архангелами полицейских звали. Ничего себе, порядки завели, один с копьем, другой с мечом. Был бы автомат у меня - другой разговор".

У каждого человека есть предназначение, но не каждый об этом знает. Поэтому очень часто выступает человек не в своей, а в чужой роли и чувствует себя в ней неуютно. Одному в карты везет, другому - в любви, а они, может, наоборот хотели бы. Смотреть бывает странно и жалко, как человек мыкается. Так куклы-марионетки, которые хоть и послушны ниткам, все-таки вольничают сколько возможно: то ноги завихляются, то руки распадутся, а то и вовсе голова задергается. И все потому, что их назначение им неведомо.

Какая роль была уготована ему при жизни. Юрка тоже не знал. Не успел короткая жизнь выпала.

"А почему я, собственно, должен быть именно ангелом смерти? раздумывал он, давая кругаля по подземным переходам в поисках выхода наружу. - Значит, и другие ангелы есть? Я ведь вовсе в ангелы не рвался. И опыта у меня нет. Никакого опыта, ни ангельского, ни людского. Сейчас бы со своим курсом как раз на картошку ехал - опыта набираться. Интересно, почему студентов всегда на картошку отправляют для начала?.."

Сгоряча он пролетел пару лишних остановок по тоннелям, пока сориентировался. Посидел еще на неудобной, в несколько деревянных брусков скамейке у гранитной стены. Наверное, ангелы так себя не ведут, на скамейках пыльных не сидят, но к положению своему новому Юрка пока не привык, потому легче было придерживаться знакомого образа жизни, человеческого.

А чем, интересно, положено заниматься ангелу? Ангелу смерти?

Убивать?

Впервые Юрка убил человека, когда его и еще десяток салаг бросили на точку после учебы. Там из кишлака душманов вышибали и в общем-то вышибли еще до их приезда, они прибыли на готовенькое. Деды, усталые, но взвинченные, словно бы под кайфом, устроили новоприбывшим проверочку. Позвали Юрку, подвели, показали: "Вон - дух! Давай, зарежь". "Да ну!" замотал головой Юрка. "Еще кочевряжится, - оскорбились деды. - Всю работу за него сделали, поймали, привязали, режь - не хочу, салажня небитая". Ругались они лениво и побили Юрку лениво, но жестоко, чтобы не было охоты пререкаться дальше. Поставили на ноги. Юрка поплевал кровью, ему всунули в руку нож - местный обоюдоострый кинжал. Подтолкнули: "Иди". Дух стоял привязанный. Юрка приблизился, стараясь не смотреть в лицо, видя только клочковатую редкую бороду и ощущая горько-сладкий привкус крови во рту. Он хотел убить его скорее, чтоб не мучился, и ткнул ножом слева, но нож непослушно скользнул по ребрам и распорол живот. Живот как-то разом распался, и, прежде чем хлынула кровь, Юрка увидел переплетения внутренностей. Его затошнило. Он стал бить ножом в грудь, в горло, заливаясь чужой кровью и собственной блевотиной, ничего не слыша, будто уши заложило, будто по уши уже в крови. Казалось, человек, которого он должен был убить, не умрет никогда.

Потом весь вечер и всю ночь Юрку колотило. Ребята успокаивали: "Все правильно. Мы должны знать, с кем идем в бой". А он знал - их всех потом будут судить. Соберут и устроят суд. Армия эта, век бы в ней не служить. Афган, будь он проклят. Красивые были бы места, если б меньше там стреляли.

А ведь как ни стреляли, жив остался! Смех один - Афган прошел, а дома убили. Там все мечтали об одном: уцелеть и живым домой вернуться. Вот и вернулся. А сколько ребят не вернулось, там полегло... Он вспоминал погибших в восемнадцать, девятнадцать лет, до его возраста не доживших, и не успокаивался. Несправедливость судьбы к нему самому не казалась менее горькой от того, что к другим эта капризная дама была еще более несправедлива. Так только со стороны кажется, что несправедливость по отношению к другим как-то уравновешивает несправедливость по отношению к тебе. Ни черта она не уравновешивает, только тяжелее становится.

Помянув черта. Юрка вспомнил нового знакомца беса, а с ним и одиннадцатого, начальничка, брошенного на произвол судьбы. "Поискать, что ли, поговорить?" Юрка сорвался со скамейки, окончательно покинув метро, но порхать над столицей ему не хотелось. Напрягшись, он постарался представить, где может находиться этот треклятый одиннадцатый. Действительно увидел: в медпункте того самого учреждения, где они с бесом уже побывали, в белой палате. "Так даже удобнее", - решил Юрка, хотя почему так удобнее, едва ли мог объяснить.

В белой палате он оказался сразу, безо всяких полетов, удивившись и обрадовавшись своему умению. Скелет начальника теперь был чуток - сразу повернул к нему пустые глазницы. "За мной пришел?" - спросил он Юрку беззвучно. "За тобой", - подумал-ответил Юрка, ангел смерти.

Слов ни тот ни другой не произносила да слова были и не нужны. Мыслями переговаривались, гак получалось проще.

- Значит, все кончено. Обидно. Рановато мне еще.

- Тебе - рановато? - возмутился Юрка. - Ребята втрое тебя моложе в земле лежат, а ты? Не ты ли их на смерть посылал?

- Я-то? Я всегда был честным и добросовестным. Мне приказывали, я выполнял. Я - одиннадцатый, а не первый и не третий. Звено в цепи.

- Вас бы самих на цепь посадить, - сказал Юрка. - Поэта за что убили?

- "Все поэты будут на кол надеты". Это народ сочинил. Народ так считает. Поэтам когда-то языки вырывали, но потом додумались, достаточно вот тут - связочки голосовые подрезать, и все, уже ничего никогда не скажет. И дети потом безголосые родятся. Да, дети немые - научиться-то им не у кого. Кричать еще могут, а петь - нет, никогда.

- Не увиливай! - прервал Юрка. - Будешь темнить - отдам твою душу дьяволу.

- А разве дьявол есть? Лично я верю только в маленького-маленького личного бога. В того, который опекает, подсказывает иногда, нашептывает. Это и не бог даже, а боженька, внутренний голос мой. Поскольку он был со мной, я понимал, что я лучше других людей. Ведь не дурак. Не урод. Не негр. Или, например, женщина - ей хуже. Или - житель развивающейся страны. Симпатичное словцо - развивающаяся? Раньше говорили: отсталая. Иногда надо отстать, отойти назад, чтобы разбежаться для прыжка вперед.

- Ладно, поговорили. По делу отвечай. Поэта ты приказывал убить? - не отставал Юрка. - Нечего мне зубы заговаривать. На меня смотри, а не на стенку, что надеешься на ней увидеть? Бога своего личного, карманного? Не увидишь, убогое ты безбожье, потому что утерял его в пути. Перочинный ножик потеряешь, и то жалко, а бога?

- Я не приказывал. Я только передавал. Это было нужно в высших целях, в целях государственной безопасности. Ему не удалось перерезать связки, его голос знали слишком хорошо. Если бы он спел против Афганистана, пришлось бы кончить, еще не начав. Я никого не убивал сам. Знал свой долг, свое место. Мне даже нравились его песни. Некоторые из них.

- Тогда скажи, - потребовал Юрка, приближаясь вплотную к лежащему, - от кого поступали приказы? Кто решает за всех?

- Звезда, конечно, - не задумываясь ответил одиннадцатый, и Юрка понял, что выпытал у него чистую правду, как на исповеди - последнюю правду.

- Какая звезда? Где она? - но умирающий уже выдохся, мысли смешались, в них не было стройности ответов. "Надо бы с семьей попрощаться", мелькнуло осмысленное среди неясных обрывков.

- Кончается, - хрипловатым дискантом подтвердил неведомо откуда появившийся рядом знакомый бес. - Так что, я беру его себе?

- Фигу тебе, бес, - озлился вдруг Юрка. Он махнул рукой, душа, невзрачная и хилая, юркнула суетливо в рукав.

- А ведь договаривались, - заскулил бес, - слово на ветер кидаешь.

- Ну, ты своего не упустишь, и так подметки режешь на лету. Лучше скажи мне, звезда - это что?

- А вот то, - ответил бес. - Около ямы три хвоя вялы, на хвои стану, хвои достану.

- Не понял, - сказал Юрка.

- Ладно, - махнул лапой бес. - Пошутил я. Между прочим, если интересуешься, девять дней тебе сегодня.

- Что значит - девять дней?

- Как преставился, или у вас теперь дней не считают?

- Считают, - сказал Юрка. - Дома, наверное, поминают, выпивают-закусывают. Если им про меня, конечно, сообщили. Слушай, а не махнуть ли нам в тот ресторан, где все началось? Название-то я помню. Вот дом, в котором все кончилось, совсем не помню.

Некоторое время он разыскивал ресторан, сразу очутиться в нем не получалось, мало оставалось примет. Но все же нашел и влетел в широченное окно.

Время оказалось подходящее, самый разгар веселья. Скелеты музыкантов наяривали, скелеты посетителей приплясывали, скелеты официантов сгибались профессионально - обслуживали. Но узнать кого-либо в толпе Юрка не мог: лиц не видел, души не просвечивали - какие у пьяных души? Мигали только однообразно, то там то сям, зеленые, как у такси, огоньки желания. Юрка вспомнил, что на груди у Ирочки видел заковыристую такую цацку, поискал на скелетах. Цацки не было. "Научиться бы как-то различать этих сволочей, подумал Юрка с тоской, - по расположению металла, что ли. Пломбы всякие, значки специфические". Не получалось. Опыта не хватало.

- Бес, - позвал Юрка, напрягшись, - пойди сюда. Явись!

И бес явился.

- Ты знаешь, кто меня убил? - не утерпел, спросил напрямую Юрка.

- Нет, - соврал бес. Видно было, что соврал, а как докажешь?

- Узнать можешь? - прикинулся Юрка.

- Попробую, поспрошаю, посоветуюсь. Да найдем, - бес почувствовал себя в своей стихии и оживился, обнаглел. - А может, давай на пару работать? Меня-то всякий обидит, а ты всех вот здесь держать сможешь, - показал бес гладкое место на черной заросшей ладони. - Ты, я смотрю, по справедливости, убийцу не зажал. Мог бы, конечно, и одиннадцатого мне уступить, ну, да тут на твое усмотрение. Будем сходиться у изголовья, ты справа, я слева, и определять примерно, по чьему ведомству этот грешник проходит, по вашему или по нашему.

- А как же высший суд? - слабо засопротивлялся Юрка.

- Суд? Суд дело темное. Что, с тем убийцей, что ли, неясно было? И твоих убийц я выведу потом тебе на промокашку, а ты мне их отдашь.

- Посмотрим, посмотрим, - нетерпеливо сказал Юрка. - Главное - найди.

- Эх, - сказал бес, - повеселимся. А сюда мы что, зря пришли, что ли? и пошел-пошел танцующей походочкой по обеденному залу. Лягнул кого-то по пальцам, хоть не дотронулся, но тот сморщился и оступился. Указал растопыренными пальцами на другого, и другой скорчился, схватившись костяшками пальцев за ребра. Третий сам угодил вилкой соседу в череп. И-ии! - взвыл дурным голосом электроорган, и а-аа! - вплелась нездешняя визгливая нота в фонограмму. Бес вился по залу, кто-то тыкал горящим окурком в чужой, легко воспламеняющийся наряд, кто-то смахнул со стола тарелку с салатом, еще кто-то на эту тарелку наступил и упал. Зазвенел, ударяясь о стойку, оброненный поднос официанта. Уже замахивались друг на друга, целя костяшками пальцев в треугольник носа. Битый летел на накрытый столик. Из органа сыпались искры. Бес перехватил микрофон, зарычал в него так, что с высокого потолка посыпалась штукатурка и задрожали бесчисленные лампочки в люстре. Задрожали и начали палить, перегорая одна за другой. Из-за столиков побежали ужинавшие, сметая официантов, предъявляющих безумные счета. "Как таракашки, - сиял навстречу Юрке веселый бес, уже не скрывавший свой лик, а приплясывающий на эстраде. - Знай наших - тризну справляем. Хочешь - гостиницу наверху подпалим и из валютных номеров будут б... в розовых комбинашках прыгать?" - заботливо спросил он у Юрки. Последние лампочки еще раз полыхнули и погасли, вырубив замыканием электричество во всем районе.

И тогда в наступившей темноте возник немыслимо яркий луч. Опять архангел в светлых доспехах спускался по этому лучу протяжным шагом.

- Ангел смерти! - призвал он голосом негромким и вроде бы даже заспанным. - Иди за мной. Тебя зовут.

- Сам иди, - посоветовал Юрка, - иди откуда пришел. - Но, помедлив и пожав плечами, последовал все же за архангелом. Бес опять растворился бесследно. "Как безобразничать, так вместе, а как отвечать, так мне одному, - подумал о нем Юрка беззлобно. - Чего от него ожидать, бес он бес и есть".

Они летели по радужным тоннелям, нечувствительно переходящим один в другой. Юрка оказался впереди, архангел сзади, сопровождал. Когда казалось, что стенки очередного тоннеля вот-вот сомкнутся, архангел затверженно-величественным жестом устранял тупиковое препятствие. Юрке в принципе ничего не оставалось, как лететь впереди.

"Вот ведь гадская система, - негодовал про себя Юрка, - воспитали: сам на свою беду лечу. А может, как раз и не надо лететь". Хотелось повернуть назад, но останавливали два соображения. Во-первых, далеко уже залетел и обратной дороги не знает. Во-вторых, интересно, кто встретит.

Чем ближе подлетали они к неведомому, тем чище становились цвета вокруг. Радужная пестрота отступала. И провожатый смотрелся все суровей. Он уже пытался одним движением бровей руководить Юркой, на что Юрка отвечал умышленной небрежностью полета, так что тоннелям приходилось изгибаться и даже несколько менять свои очертания. В конце пути, когда сиреневый цвет сменился благородно-серым, отставший было архангел сократил разрыв и попытался взять Юрку за локоток, даже сжать локоток, чтобы предстать перед Неведомым в роли не просто провожатого, а конвоира. Юрка в ответ на это скорость свою резко увеличил, конвоир тоже вынужденно увеличил. Тогда Юрка резко тормознул и согнулся, сколько возможно было, так что сопровождающий перелетел через его спину и врубился прямо в ноги Всевышнему.

- Ангел смерти, - предостерегающе обратился к Юрке Всевышний, плавным жестом отстраняя кувыркающегося архангела. Тот вроде бы даже в росте уменьшился и застыл поодаль, выражая всем своим видом, что он-де привел и теперь его дело сторона.

Юрка поднял глаза на Всевышнего. Присутствие Бога явственно ощущалось. Но это был не тот Бог, что на иконах, не тот, за которым церкви, религия, попы и псалмы. Это был тот, чьего имени не знал никто, но каждый называл привычными для себя псевдонимами. Тот, который Бог-с-тобой, и Не-дай-Бог, и С-нами-Бог.

- Почему? - спросил Юрка у Бога.

- А почему бы и нет? - ответил Всевышний, посмотрев сквозь Юрку. - Ведь ты убивал и был убит.

- Я убивал по необходимости, а убит без вины.

- По необходимости, - вздохнул Всевышний и протянул Юрке нечто вроде газовой зажигалки. Пояснил: - Огненный меч. Убивай и впредь.

- Господи, - взмолился Юрка. - Я не готов.

- А я? - ответил Бог и исчез.

Юрка повертел меч справа налево, покосился на архангела, но тот стоял, обиженный, и смотрел в сторону, чистил белоснежные перышки.

"Это, наверное, надо так, - подумал Юрка о мече, и меч спрятался в ладонь. - И так!" - меч полыхнул в руке, как язык огнемета.

- В следующий раз, - обратился он к архангелу, - стучать надо, когда входишь. А сейчас обратно сопроводи, хожалый.

- Сам дойдешь. Вниз не вверх, - совсем уж обиделся архангел.

Юрка безнадежно махнул в сторону архангела рукой и провалился по направлению к земле, скользя по все более радужным разноцветным каналам.

Совершенно неожиданно для себя он вынырнул не над столицей, а там, где вовсе не собирался оказываться ни в прошлой жизни, ни в нынешней, но куда приводила его судьба или рок - с постоянством, достойным лучшего применения.

Внизу по дороге, пыля, ехала набитая солдатами, как горошинами, бурбухайка. По ней палили. Над кипящим ущельем в клубах дыма и пламени раскаленной брони метался, злорадно хохоча, местный пестрый ангел. Вспархивающие души он когтил, мял и швырял парящему сбоку, пониже, черному. Шайтану или, может, иблису.

Два взвода зажал в ущелье Гаюр, лупя сверху, с господствующих высот крупнокалиберными пулеметами. Грамотно зажал, впрок пошла Гаюру выучка в Рязани или в Казани, где он там воевать обучался. Хотя одной выучки здесь было мало. Эти горы были для него родные. На кладбище лежали предки Гаюра, те, что трепали еще войска Александра Македонского, били римлян и англичан. Зеленое знамя пророка овевало горы, и Юрка чувствовал, что здесь, под чужим небом, на чужой земле он бессилен.

Посреди ущелья, где ребята пытались занять круговую оборону, рвались реактивные снаряды. Кто-то отчаянно вызывал помощь по радио. Им спешили на помощь - навстречу собственной смерти, по шоссе - под безоткатки, с воздуха - под стингеры и зенитные пулеметы. Над ущельем все так же летал и хохотал пестрый местный ангел.

Задохнувшись на секунду от негодования. Юрка кинулся на пестрого. Тот, не глядя, отшвырнул его локтем. Снизу вынырнул черный и ухватил Юрку за ноги. Юрка дернулся раз-другой, вырвал ногу, съездил черного пяткой по зубам и вспомнил про меч. Меч полыхнул в его руке, как факел над скважиной, горы треснули по разлому, и такая волна ненависти хлынула из земли, из чрева гор, что Юрку этой волной просто смыло, закружило, завертело и вышвырнуло куда-то.

Юрка огляделся по сторонам: куда же его занесло? Вокруг была та же жара, тот же песок, но он почему-то лежал в пыли, а перед глазами его торчал диагонально-полосатый пограничный столб. От расстройства Юрка даже, казалось, летать разучился. Сидел на гудроне шоссе и не двигался с места. По шоссе, крепко задев невидимого ангела боком, полз танк. Танк ехал домой, сминая гудрон. Танк пыхнул на битого ангела соляркой. За первым танком накатывался второй, и Юрка, опасаясь, как бы встреча с ним не вышла бедой дембелям, кое-как приподнялся, оторвался от шоссе и полетел в ту же сторону.

На этот раз он не спешил, летел себе помаленьку, со скоростью среднего самолета, и земля под ним расстилалась, открывая взгляду пески и заболоченные поймы, коптящие небо заводы и неухоженные поля.

"Если я ангел смерти, что же все-таки это означает? - думал Юрка мучительно, - и что может меч в моих руках? Оружие это или просто знак отличия, вроде удостоверения? Главное - посоветоваться не с кем, совсем не с кем поговорить".

Конечно, лучше всего было бы посоветоваться с кем-то своего ранга, только где же такого взять? А еще считается, что у каждого человека свой ангел есть, хранитель. Обман! Кабы у каждого, так их сколько было б! "Может, не надо мне убивать, а просто заняться какой-нибудь охраной. Для охраны тоже оружие нужно, меч нужен. Кого бы мне выбрать, чтобы охранять? А если - маму?" - но додумавшись до этого. Юрка только сильнее расстроился. Он знал почему-то, что быть маминым ангелом-хранителем - не его удел. Он и явиться-то матери боялся. Не за себя, за нее боялся. Хотя мама-то как раз все могла понять и нашла бы, что посоветовать.

С архангелами же связываться Юрке не хотелось. "Господи!" - позвал он осторожно, но не получил ответа. Ясно, не до того Всевышнему, чтобы каждому его права и обязанности толковать.

И тут донесся до Юрки звук, резкий сначала, а потом громкий, раскатистый, отличный от других. Юрка полетел на этот звук, будто поймали его на крючок и потянули за леску. Звук нарастал, наполнялся цветом. Из всех шумов эфира он один был живым и манящим.

Пели колокола.

Юрка сделал круг над этим красным звоном и спланировал к высокой соборной колокольне.

Красный звон обволакивал приднепровский пейзаж. Осенним пламенем горели задумчивые акварели.

Звон был воскресный.

На колокольне Юрка увидел не скелет, но что-то вроде фигуры звонаря, истово раскачивающегося. И внизу, у собора, среди привычных уже скелетов, овеянных легкой дымкой, оказались вполне вещественные тела. Не страхом, болью или желанием веяло от этих немногих людей в толпе костяков, а незнакомым дыханием веры. Что-то подсказывало Юрке, что тут его смогут увидеть, и он предстал перед одним из тех, кого сам видел во плоти, перед высоким сутуловатым мужчиной средних лет, стоящим в отдалении от основной массы, в боковом приделе. Мужик не рухнул на колени, а опустился медленно, будто сел, и заговорил шепотом, но не с ужасом, а, кажется, даже с радостью.

- Вижу, - сказал тихо он, - вижу. Господи, слава Тебе!

- Встань, - попросил Юрка. - Неудобно, Пойдем, поговорить надо.

- Веди, - согласился человек, поднимаясь с колен.

Они отошли в угол ограды, где скелеты толпились не так густо, а людей не было видно и вовсе. Но и здесь Юрке не понравилось, пришлось выходить с церковного двора в прилегающий заросший скверик или парк.

- Я давно ждал, - заговорил человек, еще сильнее сутулясь, но глядя на Юрку открыто и прямо. - Если нужно, я всякую муку готов претерпеть.

- Угу, - буркнул от неожиданности Юрка, проворчав про себя: "Тоже мне, камикадзе". Потом спросил осторожно: - Слушай, я кто, по-твоему?

- Ангел божий, - выдохнул человек.

- Похоже на то, - согласился Юрка. - И что я, по-твоему, делать должен?

- Душу мою взять.

- Это в свое время, - признал Юрка и замолк, исчерпав тему.

Человек обратил к Юрке горящие глаза, и такую веру выражало изнуренное его лицо, что Юрка несколько растерялся. Никто из его прежних знакомых ни во что особенно не верил. Даже в справедливость. Хотелось бы, конечно, чтобы справедливость торжествовала, но сначала кто-то должен ее устанавливать, справедливость, кто-то должен решать за других. А когда берутся решать за других, никакой справедливости не выходит.

- А ты кто? - спросил он человека.

- Да я-то, - засмущался тот, - никто, можно сказать. Вадимом зовут. Бессемейный, сын есть, но жена давно ушла и сына забрала, он мужа ее папой называет. И работа у меня малая, покойников обмываю и обряжаю.

- Это что, - удивился Юрка, - профессия такая?

- Нет, профессия у меня другая вообще-то. Строитель я, каменщиком, облицовщиком, плотником могу.

- Почему же не строишь, а с покойниками возишься?

- Характер такой. Отовсюду гонят. Я всегда все до конца договариваю и вопросы до конца задаю, пока не получу ответа.

- Разве же на каждый вопрос есть ответ? - засомневался Юрка. - Я вот тоже узнать хочу, что делать должен, а никто не говорит. Что, по-твоему, должен делать ангел?

- Господь не наставил? - неуверенно спросил Вадим.

- Нет, - скорбно покачал головой Юрка. - Меч вот дал и все.

- Меч дан, чтобы диавола сокрушить, - бледными губами проговорил Вадим.

- Дьявола? - задумался Юрка. - Насчет дьявола ничего сказать не могу, не встречал я дьявола. Бесов видел, но это так, ничего особенного. Могу сокрушить, наверное, двух-трех, если постараться. Только мне кажется, ничего не изменится. У них свои задачи, своя работа.

- Дозволь спросить. Точно ли ты ангел Божий?

- Ангел, ангел, - подтвердил Юрка. - Юрой зовут.

- Это Георгий, значит? Тебе лучше знать, конечно, только ты не такой какой-то. Как-то ты не так рассуждаешь, - сам себя испугался Вадим, - не как ангел, в общем.

- Приехали, - сказал Юрка, ухмыльнувшись. - Может, ты меня поучишь, как я рассуждать должен. Теперь я, пожалуй, понимаю, почему тебя со всех работ гнали, разве вот покойники не протестуют. Больше ты, видать, ни с кем столковаться не можешь.

- Характер у меня и правда скверный, - мягко ответил Вадим. - Только кому-то ведь надо мертвых прибирать, а родственники этого часто не умеют. Сам ведь себя усопший не причешет, не обмоет. А хоронить тоже надо по-людски, по-божески. Я и хочу, чтобы всем хорошо было, - Вадим помялся, не решаясь сказать непривычные слова, но сказал: - Долг чтобы отдать. Мы остаемся, а их уже там встречают.

- Ты хороший мужик, - расчувствовался Юрка. - Слушай, попробуй забыть, что я ангел, ну, вроде как просто парень, сосед, например, посоветоваться зашел. Мне ведь посоветоваться не с кем. Я в ангелы-то случайно попал, и власть мне дана страшная, видишь - меч, убивать я, значит, должен, ангелом смерти меня называют.

- Ангел гибели? Губитель? - ужаснулся Вадим.

- Не знаю. Не думаю, - прислушался к себе Юрка: слово "губитель" ему решительно не понравилось. - Во всяком случае, душу могу забрать любую. Хотя и не палач. Палач ведь убивает тех, кого к нему приводят. А мне что же, самому за преступником бегать, да еще и не знать за кем?

- Георгий, - сказал Вадим решительно. - Если тебе такая власть от Бога дана, так не затем ли, чтобы ты со звездою сразился?

- Постой, постой, какая это звезда? - заторопился Юрка, вспомнив, какая звезда и где она?

- Наверное, Господь направит твою руку, - серьезно сказал ему Вадим. Он стал вдруг очень бледен, задышал со свистом, губы посинели.

- Ох, не умирай ты, Вадим, - забеспокоился Юрка. - Я вовсе не за этим тебя позвал.

- Ничего, - вяло пробормотал тот. - Мне вообще-то жить незачем. Возьми меня к себе, Георгий. Мне уж и так давно хотелось повеситься, только страшно было. Все долги мои розданы, и взять с меня нечего, и жить мне скучно.

- Нет, живи еще, - отмахнулся Юрка. - Может, договорим потом, если получится. Душу-то я твою спасу, а вот земную жизнь - вряд ли. Прощай пока!

Он оторвался от садовой скамейки, поднялся вверх. Человек снизу следил за ним исполненным веры и покоя взглядом. Юрка долго видел его, пока не отвлекся на другую фигуру - огромную статую бывшему великому грешнику, а позднее святому - Владимиру. "Надо же!" - подивился Юрка: памятник был рассчитан именно на него, на то, что он подлетит поближе и взглянет святому в лицо. Увидеть это лицо снизу, с земли не представлялось возможным - Владимир стоял на краю обрыва. И сбоку тоже лица этого не увидишь, только бронзовый далекий профиль. Внизу у постамента суетились скелеты, щелкали фотоаппаратами, терзали музыку. На пришествие ангела настроены явно не были, явись перед ними Юрка - не признали бы или разбежались от непонятного. Для людей любая неожиданность страшна.

Вадим был единственным человеком, с которым Юрка мог разговаривать, напрямую. Нет, возможно, еще существовали такие, только ему они не встречались. Они, по-видимому, старались не проявляться, не выделяться из серой толпы, потому что бывало это чревато недобрым. Впрочем, рано или поздно властители все равно увязывали огонек веры, тихо горящий в глазах, с жизнью духа и стремились потушить его любой ценой. Тогда оставалось только - руки крестом: сдаюсь, не могу больше, кто может - пусть идет дальше, через меня, по мне, пусть подбирает выпавшее из рук, пусть несет до новой вершины. Мудрость чудаков и чудачества мудрых.

А мир вокруг как всегда пребывает в неустойчивом равновесии, когда все шатко, валко и грозит обрушиться, но держится, держится из последних сил под атомной сенью сегодня, как под пальмой миллион лет назад, и кто знает, когда человек чувствовал себя в большей опасности.

Черное солнце, подобно вентилятору, гнало и гнало на серый мир горячий солнечный ветер. Ветер этот подхватил и понес одинокого ангела смерти, пока тот не тормознул, зацепившись за что-то железное или стальное опору, выдуманную человеком. Вокруг снова был знакомый пейзаж - пустыня. Юрка сел на бурый камень, еще раз собрался с мыслями и решил заняться спасением душ, понимая, что это ему было по силам.

Теперь он летел на вопль, как на маяк. Боль человеческая взмывала к небесам приливными волнами. Души вылетали стаями и метались испуганными голубями. Скелеты то сноровисто, то неумело уничтожали друг друга. Рвались припаркованные в людных местах машины, фаршированные горючим. Сталкивались в открытом море и просто разваливались, тонули корабли. Падали, ввинчиваясь в воздух, как в расплавленный металл, хрупкие, будто бумажные журавлики, лайнеры. Торпеды выныривали из океана хищными, ищущими убийства рыбами и распарывали борта бронированных кораблей легко и мгновенно. Взрывались химические заводы, газовые тучи наплывали на города, проливаясь смертоносными дождями. Зрели-набухали у полюсов планеты скопления бед, боли и невозможности что-то изменить. Юрка раньше даже представить себе не мог, что небо полнится стоном. Милиционер, общающийся с преступниками, видит вокруг одну нечеловеческую нечисть. Врачу больные заслоняют мир.

Для Юрки, ставшего отныне как бы небесной "скорой помощью", все звуки слились в нескончаемый призыв о помощи. Но почему души вскрикивают, вылетая, так, что слышишь их, но не проявляются при жизни? Почему, кроме последней предсмертной отчаянной боли, страх и желания торжествуют над миром? Почему не всесильна любовь, которая искала бы путь от души к душе? Не вера, что вела бы, сплачивая и объединяя? Но нет! Чаще страх и желание. И сплошной крик боли, лебединая песня, черт бы ее побрал.

И черт побирал. Чаще всего Юрка опаздывал. Раньше него на месте гибели появлялась черная братия, шкодливая и нахальная. Иногда Юрка сцеплялся с ними. Это были мелкие стычки, вроде как до армии на танцплощадке. Правда, вздорный характер и дурная слава определенную службу Юрке сослужили: черные старались не связываться с ним. Их добыча все равно превосходила Юркину, потому что они были мобильнее, везде успевали первыми. А увидев Юрку, в крайнем случае, без излишних разговоров выпускали из когтей прихваченную душу и сматывались по своим черным делам.

Несколько раз попадались Юрке белые ангелы, точнее, розовые. Но то были настоящие небожители: спокойные, уверенные в себе. Души они принимали, будто собирали яблоки в осеннем южном саду. С Юркой в контакт не вступали. Юрка попробовал раз заговорить с ними, но почувствовал такой космический холод, что общаться с соратничками зарекся.

Битые Юркой черные порой грозились напоследок: дескать, прижмем тебя в узком месте, перышки-то пообтреплем. Юрка на их угрозы плевал. Он хулиганов и в детстве не боялся, а с тех пор как род войск для себя выбрал, и подавно. Как оказалось, выбрал он тогда не только род войск, но и судьбу, только ведь знать своей судьбы никому не дано. А вот то, что угроза - любимое средство слабых, он всегда помнил. Сильные до угроз не снисходят.

Однажды, ринувшись на зов. Юрка обнаружил, что вопль исходит из узкого отверстия в земле - шахты. Метались поверху скелеты, причем угадывались в них люди во плоти - Юрка уже заметил, что в моменты волнения или отчаяния люди как бы проявляются, только разговаривать с ними бывает некогда, не до того - спасать надо. Юрке нравилось считать себя "скорой помощью", хотя правильнее было бы именоваться похоронной командой, командой из себя одного. Спасать живых он не мог. Он только отбирал, выхватывал души из черных когтей, уповая на вечность и абсолют. Зло убивало, а он сотрудничал со злом, да, сотрудничал, раз не мог вернуть их к жизни. И от мысли об этом временами у ангела опускались крылья.

Можно было, наверное, не лезть в шахту, а подождать, когда души вылетят наружу, и тогда уже спасать, но Юрка увидел черную тень, скользнувшую в ствол, и нырнул следом, не задумываясь. И зря - там, в тоннеле, его и прижали. Четверо на одного. Детская драка на кулачки. Черные были верткими и жилистыми. Подземье для них - дом родной. Можно было вырваться в небо, но Юрка не собирался уступать бесславно поле боя. Свалка получилась бездарная: в узком пространстве не развернуться, а четверо всегда сильнее одного. На открытом месте Юрка бы с ними иначе разговаривал. Только успевал он сгрести одного, как трое цеплялись по-бульдожьи. В конце концов схватились за крылья, выламывая, а один стал старательно, с оттяжкой лупить по ребрам. Юрка задохнулся от негодования. Он готов был сдохнуть, но не уступить, во второй раз сдохнуть. И поэтому, решившись, щелкнул мечом.

Пламя рванулось - какая там зажигалка! - будто молния. Юрка крутанулся на каблуках, очерчивая зону гибели, и опять, во второй раз, услышал он стон земли. Стены шахты сдвинулись, сверху загрохотали тяжелые камни. Казалось, меч пропорол мешок, в котором все эти глыбы лежали до случая. Гнулись, треща, крепи, ломалось и рвалось сложное шахтное оборудование. Земля дышала и качалась. Знакомое по прошлой жизни чувство ужаса охватило Юрку и сразу покинуло, уступив место тоске. Кажется, он опять сделал что-то не так: злобный хохот настиг его снизу, сквозь стоны земли. Юрка шарахнулся вбок, в горизонт, к заваленному стволу. Пробросился вверх. Он слышал команды по громкой связи, кто-то плакал в телефон, и плач этот, преобразованный мембраной, он тоже слышал.

А невдалеке умывался кровью и слезами шахтерский городок. Дома щерились выбитыми стеклами, потрескивали арматурой, скрежетали песком и прахом.

Нельзя было доставать меч, нельзя.

Он хотел снова нырнуть в шахту, но больная земля его не пустила. Земля вздрагивала всякий раз, когда он пытался приблизиться, и каждый толчок приносил новые разрушения.

Юрка чувствовал себя настолько усталым, насколько может устать ангел. Он бы напился - если б мог напиться. Сломался бы - если б мог сломаться. Он слишком недавно был живым, чтобы не помнить, как это - жить и каково умирать, а тем более - погибать. Неужели ему уготована вечная служба похоронщика, как во время чумы, - в кино он видел однажды похоронщиков в одеждах, пропитанных дегтем от заразы, в масках и с горящим трутом. Пугая людей уже фактом своего появления, они крюками зацепляли тела погибших, чтобы трупы не отравляли живых. Неужели такова теперь и его роль, неужели это навсегда? Ведь впереди вечность.

Ангелам не больно, но как передать муку бессилия?

Вдруг решившись. Юрка двинулся к замку людоеда. Дома и улицы на его пути в очередной раз изменились. С трудом, будто что-то мешало, не поверху, а понизу, не на бреющем полете, а едва ли не по-пластунски продвигался он теперь по узким улочкам. Уже не было вокруг толстостенных домов с высокими потолками и окнами-бойницами, домов, похожих на тюрьмы. Да они и были тюрьмами, эти дома, в которых проживали сплошные заложники власти, - само проживание в подобном доме с чужой казенной мебелью и пайком превращало человека в заложника, в фальшивого божка, чья жизнь сплошной праздник до срока. А в срок его режут. Иной обитатель такого дома был бы счастлив сменить свои хоромы на влажный климат полуподвала. Но в полуподвалы попадала впоследствии его семья, сползая с просторных высот во влажные низы. Если не брали, разумеется, всех вместе... Юрка хорошо помнил эти здания стиля архитектурных излишеств. Но их больше не было: вокруг стояли одни лабазы и терема. Почему, кстати, так похожи эти два слова терема и тюрьма?

Замок венчал холм в центре города, на бетоне и средь бетона, и непонятно было, выше он стал того высотного здания, которое заместил собой, или остался прежнего роста, только смотрелся теперь совсем грозно и неприступно. Хотя - двери были открыты. Но не было Юрке пути сквозь эти страшные открытые двери. И не миновать их было, наверное. Двери манили, но и отталкивали. Значит, все еще не пора.

Почему, собственно, его так тянет именно в страшный замок?

- Вадим! - позвал Юрка. - Вадим, отзовись!

Он перенесся от страшных дверей в унылую комнату, где Вадим лежал на постели, а на табуретке рядом с ним была разложена нехитрая трапеза, "цыбуля з олиею" на местном наречии, еда постная не из-за поста, а от бедности и непритязательности.

Юрка пробросился по комнатенке туда-сюда, чтобы снять инерцию полета, и опустился на хилый табурет рядом.

- Ты ешь, ешь, - сказал он.

Сидел он теперь больше для удобства собеседника, чем для своего удовольствия. Он уже привык свободно размещаться в пространстве, просто понимал, что доверительного разговора не выйдет, если явится он Вадиму во весь рост, во всем блеске своем.

- Я думал о тебе, - Вадим откинулся спиной к стенке, посмотрел на Юрку внимательно.

- Вот, спросить тебя пришел, что такое звезда, - сказал Юрка, - я ведь ангелом-то недавно стал и многого не знаю. Не то могильщик, получается, не то санитар. Надоело души таскать. Мне бы с автоматом в бой, а не с санитарной сумкой. Знать бы только, какое оно, главное зло. Раз Бог назначил в ангелы десантника, значит, настало время драки. А я до сих пор не у дел.

- Что я могу ответить тебе? - помолчав, сказал Вадим. - Я маленький человек и звезды никогда не видел. Она - над миром. Одни говорят - звезда, другие - дракон, а на земле сейчас время заклинаний. Только заклинаниями бед не выправишь. Сам знаешь, добро и зло поменялись местами, и их не отличить. Бога отменили в рассуждении, что сами умнее Бога. И никто вроде не пострадал. Пострадали все вместе. Но когда вместе - это практически незаметно. А поскольку некого стало любить и некого бояться - тут сплав такой, тонкий и прочный, - то стали любить и бояться придуманный и на постамент водруженный фантом. Но Бога идолом не заменишь.

- Понимаешь, Вадик, - Юрка обращался к человеку, который был много старше, не свысока, а как двадцатипятилетний священник обращается к старухе: "Дочь моя", и она к нему: "Батюшка!" - Понимаешь, я ведь едва армию отслужил, и сразу убили меня. Сначала хотел только одного - найти убийцу и отомстить. Но такое множество вокруг смертей, столько бед - я и забыл про свою. Мне бы звезду эту страшную отыскать, раз от нее все зло. А то - войны кругом, убийства, насилия. Ради чего-то я поставлен ангелом, верно? А по одному рубить бесполезно, я пробовал. Тут не меч, а напалм нужен.

- Это не метод, - сказал Вадим серьезно. - Зло - оно где-то фонтаном бьет, так мне представляется. Бьет фонтаном наверху, на горе, а растекается вниз ручьями и брызгами. Мне тоже бывает трудно проходить мимо. Я уж и на улицу стараюсь зря не выходить. Третьего дня иду мимо рынка, смотрю - наперсточники. Ну, шарик крутят, скорлупкой его накрывают: угадай, где шарик. Кругом толпа веселится, а женщина плачет - на пятьдесят рублей ее раскрутили. Я попытался вмешаться, так оказывается, один крутит, трое охраняют, рядом. Они меня и побили. Да ловко как.

- Что же делать? - заскрежетал зубами Юрка. - Почему их всегда, вечно четверо - на одного? Почему, когда защитить кого-то хочешь, только хуже делаешь? Есть ли предел этому, а?

Юрка махнул рукой и стремительно вылетел в окно. Рванул над землей, взбираясь все выше и выше. Отчаяние вскипало в нем на всех, на самого себя. Рождающихся он не замечал, на умирающих не реагировал. "Пропади все пропадом!" - укрылся от мира в вышине, не откликаясь на призывы.

Только когда душа Вадима негромко позвала его. Юрка опомнился, заспешил. Душа взлетала одна, наособицу. Черные роились вокруг, но дороги Юрке не перебегали. "Прости", - скользнула мимо душа. "Прощай", - пожалел ангел: верил же мне человек, надеялся, жил без меня и долго бы еще прожил. И вечно-то долги остаются за мной.

Черные сгруппировались и взяли Юрку в полукольцо. Юрка, препроводив душу, присматривался заинтересованно и недоброжелательно. Увидел среди черных рыжего, мохнатого, как фокстерьер. Страха в Юрке не было - ангелу ли бояться?

- Вам чего? - спросил только.

- Вас к себе просят, - заморгал мохнатыми ресницами рыжий.

- Что у меня просят? - изумился Юрка. В это время чья-то запоздалая душа устремилась ввысь. Юрка прибрал ее щелчком, а рыжий завистливо посмотрел на исчезающую у Юрки за пазухой душу, сглотнул и повторил:

- Вас к себе просят. Нужны.

- Ну, раз я нужен, пусть сам и является, - не согласился Юрка.

- Честью просят, - взмолился рыжий. - Не могут сами явиться. Нельзя. Или вы боитесь?

- Чего? - дернулся Юрка, собирая остатки злости. Злость, направленная вовнутрь, не вечна. Выжигая все внутри, обращается она наружу. И злости, обращенной наружу, обязательно нужен противник. Враг. - Этих, что ли, бояться, черных? Мразь болотную? Да не стоят они удара огненного меча!

- Тогда летим, - пригласил рыжий.

А внизу, на разноцветном рынке: "Кручу-верчу, обмануть хочу!" приговаривал жгучий брюнет, вращая по фанерке черный подозрительный шарик. Кто-то вновь плакал. И не было уже Вадима, чтобы если не помочь, то хотя бы закричать в голос.

Праведники не часто живут средь живых.

За спиной у рыжего крылья пламенели, как первомайские флажки. Юрка летел за ним, поругивая себя за уступчивость и за любопытство. Маршрут рыжий выбрал знакомый: летели на юг. Опять вокруг стелились пески и громоздились горы. Склоны были пусты - ни стонов, ни выстрелов не доносилось. "Может, у них перемирие", - подумал Юрка.

- Ты давно в ангелах? - попробовал заговорить с Юркой рыжий.

- Не твое дело.

- Значит, недавно, - удовлетворенно кивнул тот. - Да мне говорили. Не кипятись. Я не враг тебе. Не там врагов ищешь.

- Друзья, стало быть? - удивился Юрка. - Ну-ну.

А сам оглядывался, уж очень знаком и впрямь был пустынный пейзаж. "Ларкох-бэто" - всплыло чужое название. Да, Ларкох, горный массив такой. Посреди ущелье узкое. Там пехота пыталась несколько дней пробиться к месту падения вертолета, на котором летели генерал с сопровождающими. Духи сбили вертолет американской ракетой. Красные так и не пробились, послали полосатых - десантников. Им пришлось идти стремительно, за ночь. К рассвету ноги отяжелели, казалось, пути не будет конца. "Веселее, подбадривал сержант. - Чего ты землю сапогами гладишь, как бабу по животу!" Хотя шли, конечно, не в сапогах, какие сапоги в Афгане? Он, Юрка, три пары кроссовок по этим горам истоптал.

Остатки вертолета были похожи на разломанную игрушку. Генералу голову оторвало, пилоты обгорели так, что страшно было смотреть; Юрка почувствовал запах смерти.

Потом как-то в этих же местах встречали караван, его ждали три ночи и два с половиной дня. Когда мало воды, время ожидания запоминается отчетливо, каждый час. Но дождались, "тойоту" с разведчиками пропустили, как и положено, "мерседесы" зажали вплотную. Те, что сопровождали на "мерседесах" груз, дрались, как сволочи. Не до последнего патрона патронов у них было с избытком, аж до последней гибели бились духи и двоих наших ребят прихватили с собой на тот свет, Саню-тюменца и летеху Дементьева. А когда духов пришибли всех до одного и вызвали уже вертушку, чтобы сваливать в часть, во второй машине обнаружили то, из-за чего так держались за груз охранники: героин, килограммов двести. Аккуратные такие полиэтиленовые пакеты. Непрерывно ругаясь на чем свет стоит, они перетаскивали героин в пещеру, где ранее отсиживались поджидая, и обложили смертельный груз чудом не взорвавшейся взрывчаткой из другого "мерседеса". Такого количества мин-ловушек, как в этой пещере, сапер Стасик отроду не ставил.

Через неделю или дней через десять на самой дохленькой, плюгавенькой минке, выведенной наружу из этой пещеры Али-бабы, подорвался старый пастух. Что-то привлекло его внимание, он потянул, а Стасик свою работу знал и делал безупречно. На взрыв прикатила бетра, ребята вылезли посмотреть. Пастух сидел на земле, одну ногу совсем оторвало, другая болталась на жиле и три пальца на руке как отстригло. Оставшимися пальцами он тыкал в землю рядом и бормотал что-то невнятное. Не стонал, не плакал, наверное, был в шоке.

Сверху дорога казалась совсем узкой тропинкой. Горы стояли отвесно, а дорога змеилась, иногда пропадая из виду, потом пропала совсем. Вершины сгрудились. В их теснине, где не было больше коридоров и расселин. Юрка увидел вдруг выбоину и на ней Прикованного, распластавшего по камню бесполезные крылья.

Собственно, Прикованного Юрка увидел не сразу. Сначала - глаза, как два прожектора, вычленившие ангела из чреды сопровождения и притягивающие к себе. Боль и ненависть читались в этих глазах, и еще, возможно, стыд - за собственную неполноценность. Всесильный, он был несвободен. Известно, что слепые прекрасно слышат, у безногих чрезвычайно развиты мышцы рук. Наверное, могущество и несвобода тесно связаны, а может быть, даже взаимообусловлены. Да и что такое свобода? Всего лишь возможность делать лично то, что за тебя и так готовы сделать другие - только прикажи.

Издавна известно, что Всевышний свободен, а Злоначальный сидит на цепи, как сторожевой пес, прикован и терзаем. Он, конечно, отказался бы от власти, дай ему свободу. Но свободу никто никому не в состоянии дать.

В жизни Юрка знал многих, кто отказывался от свободы делать самому ради права приказывать другим. Между прочим, лукавый язык означил словом "приказчик" не того, кто приказывает, а того, кому подаются команды. И многим прощались жуткие зверства, потому что прикрывались они приказом свыше. И никак не дотянуться до того, кто приказы отдает.

- Губитель? - спросил Прикованный с холодным равнодушием, которое никак не соответствовало огню, полыхавшему в огромных глазах.

- Ангел смерти, - поправил Юрка.

- Самолюбив, - усмехнулся Прикованный. - Что же тогда санитаром работаешь? Ты же убивать поставлен.

- Убивать? - вскипел немедленно Юрка. - А кого убивать? Может, тебя убить надобно? Так я готов.

- Верю, верю, - растянул Прикованный тонкие губы в усмешке, - знаю, что убивать связанного ты научен. Или я путаю? Только успокойся, я тебя не затем звал. Посмотреть на тебя хотел.

- Много чести, - не унимался Юрка. - Но раз зазвал в этакую даль, смотри, любуйся. А я пока, - он вытянул руку и сгреб подвернувшегося черного, - этого, что ли, казню именем божиим.

- Да на здоровье, - совсем разулыбался Прикованный, а черненький в Юркиной руке съежился и повис испуганным зайцем. - Только всякое зло противно божескому порядку. Так что имя Его тебе ни к чему. На зло молящегося Бог не слушает.

- Утомил, - сказал Юрка, разжимая руку. - Говорил бы сразу, что просишь, зачем звал.

- Посоветовать хочу: люби себя. Только себя люби, понимаешь? И всем, кому сможешь, объясни это. Любить нужно только себя.

- Не понимаю, - удивился Юрка.

- Поймешь, - сказал Прикованный.

И Юрка вновь попал в вязкое поле чужой мысли, чужой обиды и чужой боли. "Любишь ли ты Бога? - спрашивал Прикованный. - Сколько душ было растоптано из жертвенной любви к Христу! Сколько погибло мимоходом, когда шли страна на страну, род на род, стенка на стенку, возглашая: "С нами Бог!" И за Магомета шли тоже стенка на стенку. Возлюбленный Мао стоил обожествленного Гитлера и Сталина - отца народов. Как только главным становится лозунг любви - к Богу, Отечеству или нации, это означает, что человека не принимают в расчет. Что человек не имеет цены сам по себе, а ценится лишь степенью его любви, одобряемой свыше. Нельзя любить людей вообще, надо любить самого себя, свою семью, своего ребенка. Любовь, в которой массы участвуют в едином порыве, - отвлекающий маневр, чтобы свободней убивать и грабить".

- Но что я могу? - оправдывался Юрка. - Ведь люди не видят и не слышат меня. Я несу им смерть, а не любовь.

- Ты пойми и запомни, - настаивал Прикованный. - Когда тебе придется поднять свой меч, себя люби, а не Бога и не Идею, не человечество в целом, не людей вообще. Только так может спастись мир.

- Я подумаю, - сказал Юрка.

Он не успел еще далеко отлететь от толпы черных, как увидел знакомого беса. Бес явно набивался на встречу, и Юрка тормознул.

- Ты где пропадаешь, приятель?

- Вот, - с готовностью отозвался бес. - Материал для тебя подготовил. Досье. Все честь по чести.

- Какой материал? - переспросил Юрка, догадываясь, впрочем, о чем речь.

- Сам же просил, - обиделся бес. - Убийц разыскать. Я старался. Ознакомить или разберешься?

- Разберусь, - сказал Юрка, протягивая руку. Бес немедленно всучил ему свернутый плотный, похоже, пергаментный листок, хотя Юрка отроду натурального пергамента не видел.

- Но всех - мне, - поторопился бес. - Ты обещал!

- Не суетись, - Юрка развернул свиток. На нем, как на экране монитора, немедленно возникли и побежали строчки:

"Гоглидзе Михаил Автандилович, продавец наркотиков, сутенер, перекупщик валюты. Стрелял по ошибке: ждал облаву. Не виновен".

"Суспицкий Вячеслав Михайлович, фарцовщик, заинтересован пещерой Али-бабы. Желал совместных действий. Шагов предпринять не успел. Не виновен".

"Аминова Тамара Валиевна, сожительница Гоглидзе, присутствовала при убийстве. Помогала выносить покойного и уничтожать улики. Не виновна".

"Александрова Ирина Игнатьевна, проститутка, больна СПИДом, в покойнике не заинтересована - искала контактов с присутствовавшим Филом. Не виновна".

"Филипп Дж.Стоун, корреспондент, спекулянт, заинтересован в информации об Афганистане. Об убийстве не осведомлен. Не виновен".

- Постой-ка, постой-ка, - возмутился Юрка, потрясая листком, - что же это получается? Никто не виновен, а меня пришибли? Что же, сам я, что ли, виновен?

- Так ведь и тебя никто не винит за тех, кого ты на войне убивал, развел мохнатыми лапками бес. - Здесь ведь счет другой.

- Да за них меня бы и дома никто не винил! - вспылил Юрка. - Война есть война. Там и меня могли убить, одинаково.

- И так - одинаково, - успокоительно сказал бес, - тем более, что тебе сейчас ничего не стоит у каждого из них душу вынуть и мне вручить. Верно же?

- Вот черт коварный, - еще больше рассердился Юрка. - Только о собственной выгоде печешься. Как же их души забирать, если сказано - не виновны.

- Подумаешь! - не согласился бес. - Смерть ко всем приходит, и к праведникам, и к негодяям. Ты за эти сорок дней сколько уже душ прибрал? Что же, думаешь, все они преступники или им жить надоело? Это, брат, лотерея: оказался на пути ангел смерти - и пора, час пробил.

- Неужто всего сорок дней прошло? - спросил Юрка. - Мне показалось, сто лет.

- Сегодня ночью будет сорок, - подтвердил бес. - Не сомневайся, у меня к счету дар. Да я и перепроверил, дата все-таки.

- Дата, - согласился Юрка. - Юбилей. И я даже знаю, кажется, как ее отметить.

- Возьмешь меня с собой? - попросил бес заискивающе.

- Не могу, - покачал головой Юрка. - Никак не могу, извини. В другой раз.

Выходило, значит, идти в замок. Да, только это и оставалось, на этом все сходилось. "Пусть будет спуск и снова подъем, пусть будет снова дорога, только б услышать: "Рота, подъем! Рота, подъем! Тревога!" всплыли в памяти самодельные стишки Сережки-рябого, романтика с ГСМ в Ташкентском аэропорту. Дрянные стишки, а вот врезались, будто впечатались.

Как и прежде, дверь в замок была открыта. Самые страшные двери всегда открыты. Запирают на ночь глупые конторы и банки, но всегда, днем и ночью, зимой и летом открыта дверь Комитета госбезопасности. Только всех ли туда впускают?

Юрка собрался перед дверью и кинулся в проем. Но тотчас был выброшен оттуда тупой, нерассуждающей силой - будто грузовик взрывчатки сдетонировал. Юрку зашвырнуло так резко и далеко, что он не сразу понял, куда попал, не сразу даже осознал, что произошло: в очередной раз вокруг него лежала пустыня. Это была не та пустыня, которую он слишком хорошо знал при жизни и куда его все время заносило теперь. В противовес бесцветно-серому городу, пустыня была кинематографически-яркой. Пролитой кровью рыжели железистые булыжники. В лучах забытого оранжевого солнца сияли скалы.

На маленьком, неприлично торчавшем вверх утесике стоял человек - во плоти и в рубище. Юрку человек заметил не сразу, но увидев, исступленно обрадовался.

- Ангел? - разлепил он потрескавшиеся губы. - За мной?

- Чего? - зло удивился от неожиданности Юрка. - На хрен бы ты мне облокотился?

- Но ты же ангел, - человечек недоуменно распахнул запавшие глаза.

- Я-то ангел, - ответил Юрка, потирая ушибленный при падении бок. - А ты кто?

- Я пустынник.

- Пустынник? - переспросил Юрка. - А чем занимаешься?

- Спасаюсь. Женщин бежал, как скверны, людей бежал, от мира спасаюсь и жду пришествия ангелов, которые вознесут с собой.

- Это не по моей части, - сказал Юрка. - Так что можешь спасаться дальше.

- Но ведь я давно уже здесь, в рубище, акридами питаюсь, - бессвязно обиделся человечек.

- Да тут, наверное, всякий спасаться ловок - ни зла тебе, ни соблазнов. Ты бы лучше с мирским злом поборолся, - наставительно произнес Юрка.

- Ты не ангел, ты - аггел, - рассвирепел человечек. Плоть его истаивала на Юркиных глазах. Глазницы скелета ало полыхнули ненавистью.

- Может, и аггел, - не понял Юрка. - Черт с тобой, неохота спорить.

Черные крылья зашелестели. Пустыня немедленно обесцветилась. Двое, нет, сразу трое черных бросились к скелету.

- Но-но, - прикрикнул на них Юрка. - Он не ваш. Оговорился я, ошибочка вышла. А ты иди в мир, - повелел он пустыннику. - Со злом борись. Добро людям делай. Живи как все.

Черные послушно выстроились в цепочку и полетели, как гуси.

- Я не хочу как все, - отчаянно крикнул человечек, но Юрка уже уходил и только бросил через плечо, оглянувшись: - Гордыня. Смертный грех. Иди. Лично проверю.

Некогда было сегодня спасать одного. Да и не хотелось.

"Господи, - думал Юрка, устремляясь опять к недоступным дверям. - Ну должен же быть какой-то выход? Вернее, вход". Но Господь на риторические призывы не откликался.

Поразмыслив, Юрка понял, что в замок он не хочет. Потому что сквозь досаду: "не вышло, не пустили" - просвечивало: "и не выйдет, нечего мне там делать". А ведь было что делать, значит, надо было очень захотеть, захотеть так сильно, чтобы желание одолело силу сопротивления. И мечом размахивать здесь бессмысленно - не поможет. Меч для боя, а не для взлома. Сначала надо попасть внутрь, а потом уж, если придется, хвататься за меч.

"Я хочу в замок, - уговаривал себя Юрка. - Я хочу под высокие потолки после бараков и казарм. Хочу ездить на черных длинных лимузинах, хочу деликатесов и эротики, послушания и услужения, богатства и роскоши. Хочу туда, где палевые панели, ковровые коровы и пастельные постели. Хочу, чтобы слуги трепетно ждали движения моей ресницы. - Он медленно-медленно стал темнеть, всколыхнулись подонки души и начали проступать на поверхность зависть и жадность, дешевые вожделения и добротный эгоизм. Раз нельзя было пролететь сквозь эти двери, прорваться или просто пройти, оставалось проползти. Одеться бы в маскхалат - так ведь не положено ангелу. Только сам из глубины души мог он вычерпывать грязь. - Я хочу власти, которую дает сила. Хочу всеобщей любви и покорного послушания. Хочу, чтобы по всем проводам, во всем эфире - только мое имя и славословия в мою честь. Хочу быть таким, как те, что живут в замке!" Желчью и кровью, гноем и флегмой пропитывался Юрка, и, поскольку сам он был одной сплошной душой, стали проступать желтые, черные, бурые пятна на светлых ангельских одеяниях. Темной кляксой, бесформенной слякотью вполз Юрка через высокий порог на каменный, шлифованный столетиями пол. И не среагировала защита пропустила.

В ту пору, когда Юрка учился в школе, был такой таинственный предмет обществоведение. Так уж случилось, что свое обучение этому предмету Юрка начал с того, что снял основной вопрос философии. Всем, кто обучался в средней школе, известно, конечно, что материя первична, а сознание вторично. Юрка же после тяжких недельных раздумий попытался доказать учительнице бессмысленность такой постановки вопроса, при том, что Вселенная вечна и бесконечна. Для замкнутой системы, пожалуйста, - сегодня материя, завтра - сознание. В разомкнутой они существуют параллельно. А вечность и бесконечность Вселенной он почему-то принял легко. Представлял себе очень большой шар вокруг с космосом и звездами. А за тем шаром - еще больший, куда первый входит, как косточка в арбуз. А следом еще и еще увеличивающиеся шары, и так до бесконечности, что касается вечности - это еще проще. Вечность - это всегда.

Здесь, в замке, бесконечность предстала иной: бесчисленными коридорами и лестничными маршами. Едва проникнув за порог. Юрка осознал, что вновь материален. Не было больше ангельской бестелесности, только меч-зажигалка по-прежнему оставался в руке. Юрка был даже одет: в пятнистый десантный комбинезон. Он переступал ногами в плотно облегающих кроссовках, шагая по длинным черного мрамора коридорам, по широким гранитным лестницам, по шлифованным скользким ступеням. На такой лестнице толкнут - не удержишься. Такие лестницы сооружаются, вероятно, для того, чтобы унизить идущего, потому что чувствуешь здесь себя козявкой, мухой с оборванными крыльями, ползущей последней мушиной своей дорожкой под бдительным оком скучающего садиста - все равно куда, навстречу концу.

Юрка уже отвык ходить и сразу не то чтобы устал, а как-то разозлился, что не может взлететь по этим бесконечным переходам, не может миновать их разом.

Вдоль лестницы в нишах застыли каменные изваяния. Каждое изваяние сжимало в руке факел-светильник. Факел отбрасывал неровный колеблющийся свет на лестничный марш, конец которого тонул во мраке, и впереди были только неясные световые пятна, подобные пятнам от фонарей вдоль ночного шоссе, сквозь дождь и туман уходящего. Минуя изваяния. Юрка невольно приглядывался к ним. Колеблющийся свет заставлял гримасничать каменные лица, и казалось, их выражения меняются, что вовсе не свойственно статуям, издревле украшающим здания. На одной площадке стоял мужчина, могучий телом и гордый лицом, волей скульптора вынужденный освещать дорогу любому, ступившему на эту лестницу. Далее - женщина, не с факелом, а со свечой в руке, и пламя толстой, как бы из смолы отлитой свечи, трепеща, озаряло роскошную фигуру благородной дамы, не искаженную рождением и кормлением детей, фигуру, усовершенствованную руками массажисток и дорогостоящими видами спорта - плаваньем, теннисом, верховой ездой. Пламя безжалостно высвечивает интимные подробности ее телосложения, все тайны его. Прекрасное лицо искажают ненависть и брезгливость, словно хочется красавице каменными ровными зубками закусить каменную же капризную губу, уничтожив навязанную скульптором застывшую улыбку.

А вот мальчик, освещающий следующий марш. Ему невтерпеж бросить светильник и убежать, с неохотой стоит он, освещая как бы в страхе перед неизбежным наказанием. И следующий марш. И новая фигура в очередной нише.

И поворот. И коридор. И длинный-длинный зал с двумя распахнутыми дверями. Снова лестничные марши, ступени, ниши. Иногда чудилось, что уже был здесь когда-то, хотя быть здесь, конечно. Юрка никогда не мог. Просто просыпалась в нем чужая, из прошлого, память. Навязчивость повторения подсказывала очередные повороты и каменные символы. Он угадывал их еще не видя, но практической пользы это не приносило: движение длилось.

Вот, кстати, и пустая ниша, не для меня ли приготовлена? Да это еще посмотрим. Может быть, хозяину здешнему встать сюда предстоит с китайским фонариком и светить мне под ноги, чтобы не поскользнулся ненароком на гладких ступенях.

Он уже очень заскучал, когда увидел далеко впереди идущую фигуру. Интересно, всегда она шла, а он только сейчас ее догнал, или всего мгновение назад вынырнула из ниши? Интересно - не то слово, пожалуй. Нервно. Нет, не показалось, действительно, идет впереди, поднимается. Женщина?

Женщин Юрка не видел со дня собственной гибели. Сорок дней. Если все еще сорок дней, а не год, не вечность. Черные пола не имели, но скорей всего были мужиками, с которыми можно подраться. Скелеты тоже казались ему бесполыми.

Женщина шла, не торопясь, мелкой женской походкой ступала по лестнице, и свет факелов то выявлял ее, то скрадывал. Она была в чем-то темном и шелковом, в чем-то тонком, скользящем, наброшенном прямо на голое тело. Во всяком случае, так виделось Юрке, угадывающем за тридцать, за двадцать, за десять ступенек впереди дивные точеные бедра, прикрытые скользящим шелком. Дорога была одна, и шли они по ней долго-долго, и Юрка, в общем-то, не против был бы идти и дальше следом, но женщина заметила его, наверное, хитрой природой. Все-таки глаза у женщин предусмотрены сзади. Остановилась, посторонилась, пропуская. Еще улыбнулась Юрке приветливо и, пожалуй, обезоруживающе, будто рада встрече в пути, и улыбка эта - вместо первых слов в разговоре.

- Ты кто? - спросил Юрка недоверчиво.

- Я? Для радости, - опять улыбнулась женщина. - Я - греза поэта или игрушка героя. Ты воин? На тебе одежда воина. Ты спешишь? Мне не угнаться за твоим широким шагом.

- Ничего, - сказал Юрка, - успею.

Они шли теперь рядом, не особенно даже переговариваясь, но внимание женщина все-таки отвлекала, и только по обострившемуся чувству опасности школа у него была надежная - чуть ли не поздно, почти вплотную приблизившись. Юрка увидел на площадке следующего пролета не скульптуру, а человека, как-то нехорошо сидящего. Угрозой веяло от опереточной этой фигуры в шароварах шире облака, в бархатной безрукавке и красных сафьяновых сапогах. Юрка подобрался и оттолкнул сразу ставшую мешающей и опасной бабу, шагнул на верхнюю ступеньку пролета.

Человек - а может быть, это был фантом или еще какая-либо нечисть посмотрел на Юрку с отвращением. Дернулся чуб-оселедец, вымахнула длиннейшая кривая сабелюка. "Москаль!" - мгновенно и с радостью выкрикнул опереточный казак и трижды за миг полоснул Юрку саблей, будто ремнем стегнул. "Москаль", - повторил сладострастно. Наверное, надо было рубить его мечом, но Юрка про меч даже не вспомнил. От прямого тычка он ушел и захватил казака за сафьяновый сапог. Оба они загремели по длинной и скользкой мраморной лестнице, добиваясь обоюдно горла противника и ругаясь на одном языке.

Юркин военный опыт годился для многих ситуаций: автоматная очередь из кустов зеленки или из-за глинобитного дувала, хлопок мины, пулеметная перестрелка среди скал. Но когда тебя душат и ругают по матушке, какая же это война? От первого тройного удара ему залило кровью глаза, но озверел он, только докатившись в обнимку с казаком до нижней площадки, и там уж сумел отодрать от себя цепкие руки и отшвырнуть противника. Тот все-таки был легче, хоть и злее. Война для него всегда была войной: руками ли, зубами, саблей или плетью. Отшвырнув казака. Юрка успел вскочить, и, когда тот кинулся вновь озверелой сине-зеленой кошкой, встретил ударом каблука в челюсть. Казак перелетел площадку и врубился в стену бритой головой. Юрка подпрыгнул и приземлился на нем, вцепился казачине пальцами в нервные узлы, под слюнные железы, отгибая голову назад под опасным углом. "Бред какой-то, - думал Юрка одновременно, - он же не живой. С ним же как-то по-другому надо".

А сбоку уже мельтешила "греза поэта", она же "игрушка воина", и, виляя шелковыми бедрами, приговаривала:

- Ну вот, Петруха, получил, это тебе за грубость твою, чего на парня набросился.

Но Юрка теперь на нее особого внимания не обращал: сзади кто-то еще подошел, невидный в черном. Юрка, все еще опасаясь казака, схватил его за оселедец и дважды трахнул о камень ступенек для гарантии. Вскочил, но даже вопроса не стал задавать - и так все было ясно: пришедший был старый и худой, в темном одеянии с капюшоном, с пергаментным лицом и чем-то безобидным - не оружием! - на крученом поясе. Пришедший с заметным усилием растягивал в улыбке вялые губы. Нападать он явно не собирался.

По лестнице, позвякивая, скользила вниз длинная казацкая сабля.

- Вы на него не сердитесь, - проговорил пришедший, выглядывая на Юрку из-под темного капюшона. - Тупость, невежество и буйство - неотъемлемые качества жителей окраин. А этот экземпляр отличается еще и дешевым шляхтским гонором.

- Он что, поляк? - невольно вступил в разговор Юрка.

- Нимало, - ответствовал старик. - Поляков он ненавидит, равно как и москалей. Он истинный заслуженный запорожец. Доводилось слышать?

- В школе учили, - признал Юрка нехотя, - "Тарас Бульба".

- Тарас Бульба - литературный персонаж. Худосочное изделие автора, мечтающего польстить старшему русскому брату. Петруха же - запорожец натуральный. Он в войске Карла, короля шведского, под Полтавой сражался за волю Украины. Мазепинец, - поднял тощий палец старик. - Однако, - добавил он, - что ж я вас на лестнице держу? Пожалуйте в залу. Проходите, будьте любезны, - и сделал приглашающий жест.

Они прошли еще по бесконечной каменной лестнице, сообразуясь с жестом, куда-то вперед и вверх. Неспешно, как подобает, заботливый провожатый и жданный гость.

- Мы вас давно ждали. Подзадержались вы в своем свободном поиске, ловко прихрамывая по ступенькам, приговаривал провожатый.

Юрке очень хотелось спросить: "А откуда вы знали, что я должен прийти?" Но не спрашивал, держал характер. Поинтересовался только:

- А куда мы идем?

- Мы уже пришли, - они стояли и впрямь на пороге огромного зала. Лестница с неизбежностью перешла в площадку, площадка - в коридор, а зал вырастал из коридора каменным вестибюлем с факелами рубинового огня по стенам. От красноватого света все виделось несколько мрачным. Но Юрка и помнить забыл, каким бывает дневной свет.

Рубиновые факелы прикреплялись к стенам по два и казались глазами невидимых красноглазых существ, затаившихся в камне этих стен. Возможно, они и были соглядатаями. Во всяком случае, ощущение, что, кроме них двоих, здесь есть кто-то еще, не покидало Юрку.

- Имя мое - Якоб Шпренгер, доктор наук, - представился провожатый. Он скинул уже с головы темный капюшон. Лицо было скорее неприятным, чем страшным. Лицо, привыкшее отдавать приказания, а не приветствовать. Улыбка держалась на нем как приклеенная и все время сползала куда-то набок, к уху.

- Прошу садиться, - пригласил он: посреди огромного, как футбольное поле, зала стоял каменный неуютный стол, и кресла у стола - мягкие, глубокие, затягивающие. Юрка поневоле повиновался. Здесь, в замке, он чувствовал себя вполне человеком. Вернулась сила тяжести, упругость мышц, противящихся этой силе. Сейчас даже усталость некоторую испытывал он от подъема по длинной и скользкой лестнице. А вот боли от ран, нанесенных Петрухиной сабелькой, давно не ощущал, и рваные порезы на Юркином защитном комбинезоне затянулись словно бы сами собой, заросли. Как человек, он был, разумеется, сильнее этого старикашки, но сила не есть власть. Власть - это хитрость и владение ситуацией. Власть - умение склонить на свою сторону, подчинить. Власть - это знание, наконец, которым она особенно не любит делиться.

- Меня зовут Якоб Шпренгер, я доктор наук, - опять повторил Юркин собеседник и подчеркнул, знакомым уже жестом воздев желтоватый палец: Богословских наук. Впрочем, я полагаю, что имя мое вряд ли знакомо вам, поэтому можете обращаться ко мне просто: доктор. Герр доктор. Я из германцев.

На Юрку ожидающе смотрели выпуклые водянистые, когда-то, наверное, голубые глаза. Юрка не знал, что должен говорить в таком случае, и беспокойно ерзал в мягком кресле, оглядываясь вокруг. Непривычно было сидеть в таком - слишком мягком - кресле. Из такого разом не вскочишь.

- Не скрою, - не стал тянуть паузу дальше хитроумный доктор, - мы заинтригованы вашим стремлением войти к нам. Вашей целеустремленностью, которая превыше всяких похвал. Так что вы хотите нам сказать, о чем спросить?

- Кто меня убил? - осторожно начал Юрка с малого.

- Вас конкретный человек интересует или роковая ситуация?

- Убийца, - уточнил Юрка.

- Пожалуйста, - кивнул головой вежливый собеседник, - вашим убийцей следует считать Иосифа Виссарионовича Джугашвили.

- Ну, это враки, - возмутился Юрка, - Джугашвили - это Сталин. Я родился, когда его уже на свете не было. А стрелял в меня и вовсе Гоглидзе. Путаница, видать, в вашей канцелярии. Грузинскую фамилию нашли и думаете, что все равно.

- Да нет, - с удовлетворением возразил доктор. - Стрелял в вас действительно Гоглидзе, а убийца - Джугашвили, для которого страна была словно огород для сумасшедшего садовника. Он выпалывал самых зрелых, самых плодоносящих, самых перспективных, оставляя мразь, грязь, негодяев, трусов и палачей. Их потомство не могло быть иным, чем толпой полностью лишенных веры и нравственности индивидов. А вы, можно сказать, жертва, принесенная на алтарь беззакония. И приятно видеть, что лично у вас думательные органы от длительного бездействия не полностью атрофировались. Во всяком случае, вы можете постоять за себя и восстановить справедливость.

- Как? - заинтересовался Юрка.

- Простите, и это вы меня спрашиваете - как? Вы, ангел погибели? Да вычеркните всех Джугашвили, Гоглидзе и прочих брюнетов из списка живых. Вам с вашим огненным мечом предоставлена уникальная возможность. Я, старый слуга государственности, вам, как истинно русскому человеку, настойчиво это рекомендую. Избавьте мир от генетического мусора и противоестественных соединений, от евреев, разъедающих любую государственную структуру, подобно серной кислоте, от итальянцев, которые по сути - одна мафия. Ну, негры сами вымрут, скорее всего, под воздействием СПИДа...

- Ясно, - определил Юрка, - фашизм проповедуешь, немец чертов. Все вы фашисты.

- И правильно, - возликовал Якоб Шпренгер. - И немцев давно пора вычеркнуть. Узнаю Русь. Истинно русский размах! Слушайте, вы действительно пришли по адресу, вы тот, кого мы так долго ждали. Нам надо сотрудничать, ведь воистину вы, мой мальчик, - бич божий. У вас просто талант к убийству.

- Тебя я убью! - пообещал Юрка.

- Меня? - рассмеялся доктор. - Но я же скончался давным-давно, задолго до вашего рождения, хотя всегда оставался более живым, чем вы, юноша, потому что продолжали жить мои трактаты, мои идеи. Уничтожить меня можно только вместе с ними. Но для этого пришлось бы сжигать все хранилища книг, чистить библиотеки, подправлять историю. Что, впрочем, тоже не исключено, - глаза доктора богословия вспыхнули звездами. - Мне все больше нравится ход ваших мыслей, друг мой. Да, это, пожалуй, поле деятельности не менее просторное, чем сведение корня отдельных наций на нет. Пожалуй, вы правы, национальный признак - не самый надежный. Можно облагодетельствовать человечество иначе, и уцелевшие станут молиться на ваш огненный меч. Вы поглядите повнимательней на этот мир. Он в агонии. Мы присутствуем при акте коллективного самоубийства. Двадцать пять процентов детей - мутанты, сплошные дебилы. Если избавить от них человечество, сколько сиделок и врачей освободится, сколько средств, которых здоровым не хватает. Избавить землю от уродов и сумасшедших, от проституток, гомосексуалистов и наркоманов, от неизлечимых больных и искалеченных в войнах, в гигантских, все перемалывающих машинах индустрии и в автомобильных катастрофах значит, дать оставшимся глоток свежего воздуха. Освободившаяся земля сможет прокормить живых безо всяких извращений, вроде пестицидов, рок-н-ролла, гидропоники и дерьмократии. Только очень важно не допустить половинчатости. Рука, держащая меч, должна быть твердой.

Юрке казалось, что мутный поток слов захлестывает его как волна. Он попытался привстать, но кресло, пока он сидел в нем, словно бы изменилось: чуть сдвинулись подлокотники, в податливости которых руки теряли силу, чуть дальше в глубь кресла отошла мягчайшая подушка. Доктор продолжал свою речь, взмахивая длинными худыми руками, и Юрке представилось вдруг, что эти руки с гибкими пальцами тянутся к его горлу, как жилы разлохмаченного кабеля. Он с трудом справился с собой и прервал Шпренгера:

- Хватит, профессор. Меня интересует теперь только одно; где найти твоего хозяина?

- Так ведь нет никакого хозяина, - раскатился дробным смешком доктор богословия. - Неужели вы все еще не поняли этого? Нет хозяина, есть только слуги. Слуги идеи, слуги порядка.

- А как же звезда?

- То-то и оно, что - звезда. А у звезды не может быть одного луча, даже с двумя лучами звезды не бывает. Право, ваша заторможенность не может не изумлять, хотя порой ее вежливо именуют загадкой славянской души. Ну, нарисуйте мысленно звездочку. Снежинку. Сколько лучей у нее. Пять? Шесть? Восемь?

Как под гипнозом Юрка увидел, что черные стены посерели, стали прозрачными. Тысячи, миллионы, миллиарды людей предстали Юркиному взору, как пульсирующий сгусток, складывающийся то в трехконечную мерседесовскую звездочку, то в тридцатидвухгранную звезду со старых морских карт, то в хрупкую, единой нервной системой пронизанную многолучевую конструкцию. Порой один из лучей вдруг становился напряженнее и наполненное, вспухал и лопался кровавый пузырь;

лавиной выплескивались через границы армии;

машина из слипшихся комом чиновников различного цвета кожи, одежд и разреза глаз манипулировала бумагами и печатями;

после жестокой трепки расползались по своим углам государства;

правительства, поскуливая, зализывали раны;

расцветали язвами больные от рождения города;

бури срывали с мест все легкое и уносили.

Где-то в центре событий стояла, сунув крупные руки в карманы тугих штанов, разъевшаяся многозвездная Америка, покачивалась на каблуках, приценивалась к окружающим.

И вновь что-то отмирало, что-то зарождалось новое, опадал луч, претендующий на лидерство, наполнялись жизнью ранее ущербные, соседние и противоположные.

Юрка сбросил морок, собрался и встал.

Шпренгер, оборвавший тираду на полуслове, взглянул на Юрку, и глаза его расширились. Не было больше мальчишки в нелепом маскировочном комбинезоне, годного лишь служить машиной для убийства. Белый ангел стоял перед ним, и факелы не отбрасывали багровых теней на сияющие его одежды, потому что светился он изнутри.

Доктор богословия попытался сделать предостерегающее движение рукой и окаменел.

Юрка шагнул мимо него, мимо длинного каменного стола - сквозь прозрачную серость стен, послушно пропустивших ангела. Вместе с тем, пространство не было нейтральным. Он шел, как идут по болоту, проталкивая себя сквозь сопротивляющуюся тяжелую массу густой жидкости и тумана. Плотная масса эта сначала была по пояс, потом дошла до груди и грозила утянуть с головой. Но над центром этого, условно говоря, болота парила звезда, шевеля лучами-щупальцами, притягивала и отталкивала. Она похожа была на морскую звезду, также гибка и гармонична. Юрка продолжал двигаться, разбрасывая клочья тумана цвета гнилой радуги.

Звезда вроде бы отступала, во всяком случае, удалялась по мере Юркиного приближения. Тогда Юрка, напрягшись, взлетел.

Туман сразу оказался далеко внизу. Впереди тоже ничего не было, кроме звезды, кроме тела звезды, перекрестья ее лучей. Почувствовав приближение ангела, звезда вроде бы задергалась, но ее лучи связывались множеством капилляров и нервных окончаний с человеческими сообществами, поэтому подвижность звезды была ограничена. То, что давало ей силу, обнаруживало и уязвимость. Поняв это. Юрка поднялся повыше, ощутил в руке потяжелевшую и удлинившуюся рукоять огненного меча и, спикировав, чтобы ударить сильнее, рубанул. Наискось, от края до края. Потом, памятуя Петрухин урок, ударил еще сразу же вдоль, поперек, по диагонали, используя то, что отнять у него не могли, - инициативу.

Звезда под его ударами расселась, как тесто, которое полоснули ножом. Пискнули, лопаясь, нейроны, затрещали связки, сосуды. Края разрубов запотели зеленоватой лимфой, пульсирующей внутри.

Ангел возликовал, увидев звезду рассеченной и отпраздновал было победу обнаженной душой своей, но сделал это до срока: распавшиеся будто, зашевелились, задергались лучи и начали сползаться. Нервы прорастали друг в дружку, зеленая лимфа на глазах густела. Сердцевина звезды вначале стала похожа на кляксу, потом выгнулась и распрямилась.

Юрка, обеими руками сжав рукоятку меча, выбросил узкий и длинный язык пламени и выжег тоннель в звезде. Опаленные края тотчас чавкнули и срослись. Все было безнадежно.

Теперь, похоже, звезда решила обороняться. Она выбросила стремительный протуберанец, и Юрка влип. Он пытался вырваться, но крылья завязли в зеленовато-лиловом киселе, сквозь ударило жестким излучением. Он содрогнулся в конвульсиях. Очевидно, сработала отлаженная и проверенная веками система безопасности звезды. Юрка зря недооценил ее.

- Я все равно уничтожу тебя! - завопил он отчаянно.

- Ты герой! - запела звезда. - Ты мой. Мы вместе. Нам хорошо вместе.

Юрка ощутил крик боли, ставшей и его болью. Распятый и распяленный ангел медленно растворялся в сгущающейся, поглощающей его липучей плазме. Он попробовал выбросить руку с мечом, но охватившая Юркину руку масса крутанулась, и Юрка лишился меча. Это было последним сокрушительным ударом, совсем уже неожиданным. Чуть не впервые в жизни Юрка заплакал. И его горе стало горем всеобщим, все вокруг прониклось им. Плакали и стенали миллионы, потрясенные его печалью. Он растворялся в звезде, сливался с нею.

"Мы вместе", - уговаривала, утешала, убаюкивала звезда.

- Нет уж! - уперся последним усилием воли Юрка. - Плевал я на всех. Я сам по себе. Один. Единственный. Я упрямый. Не ваш. Ничей. Свой. - Уже впаянный в мозг нейрон отказался передавать сигналы, врастающая в зеленоватое тело звезды мышца перестала повиноваться общему ритму пульсаций. Тромб застрял в сосуде. - Что, съели? - освобождался, выползал весь в зеленом, как в тине, ангел. - Я ненавижу вас. Я одинок. Как перст. - Он захолодел и закоченел в ледяном своем одиночестве. В вечно струящемся веществе звезды, он торчал, как ржавый гвоздь в живом теле. Система защиты опять сработала - его выбрасывало на обочину. Еще немного и он был свободен.

"Меч бы найти!"

Да откуда же взяться мечу?

Юрка задумался. Может быть, настал час, когда следует обратиться к Всевышнему? Все еще в задумчивости, полетел он все выше и выше, но не стал подниматься знакомыми радужными тоннелями, а направился в одиночестве к звенящему черному солнцу. На середине пути оглянулся. Земля невесомым шариком крутилась в пространстве, а над ней висела, растопырив конечности, всемогущая звезда. Жирела, шевелила щупальцами, победно горела зеленым в голубом тумане. Горячий комок ненависти сдавил душу ангела. Как линза, собрал он в себе черные солнечные лучи, помножив их на злую ярость. Ничего не осталось от Юрки - весь он стал плотным сгустком поля, рабочим телом космического лазера. Лазер мог сработать лишь раз.

И он сработал.

Луч шарахнул в самый центр звезды, испепеляя сращение щупалец. Обожженные конечности развалились, будто пряжку, скрепляющую их вместе, расстегнули. Обгорелые края больше не срастались, а, наоборот, отталкивались друг от друга и болели. Остатки щупалец сворачивались в коконы. Их следовало бы полностью уничтожить, дожечь, чтобы наверняка, безвозвратно, но некому было. Юрки уже не было.

Я долго выныривал из темноты, тонул в ней и захлебывался. У темноты оказался тошнотворно-соленый вкус, застрявший в дыхательном горле.

- Рвотная реакция на наркоз, - произнес кто-то.

Я попытался выбраться из темноты, собирая себя по крупицам, по капелькам. Обломанные крылья оттягивали плечи, давили на лопатки. Чтобы идти было легче, я отвел руки назад, за спину, а кругом был сплошной розарий, только розы отцвели и опали, и теперь торчали одни колючки на длинных ветках. На ветках, которые длинней столетий.

- Как тебя зовут? - донеслось из порозовевшей темноты. - Ты знаешь, как тебя зовут?

- Да, - сказал я, всплывая на поверхность.

Поверхность качалась, как незакрепленная опалубка.

- Отвечай, если слышишь. Тебя зовут Георгий?

- Да.

- Тебя зовут Юрий?

- Да.

- Сознание не включилось. Его зовут Владимир, - сказали сбоку уверенно. - Владимир Коморин. Танкист. Подбили из гранатомета.

- Тебя зовут Володя, - голос звал настойчиво. Голос был очень близко. Володя, ты очнулся? Ты слышишь?

- Да.

Они все-таки достучались до меня.

Потом я спал, отсыпался за все прошлое и на пять лет вперед.

Потом с меня сняли повязку, и я впервые увидел себя в зеркале. На это, пожалуй, не стоило смотреть: весь в бинтах. Но глаза целы. Когда снимут бинты, мне обещают сделать лицо. Пересадят кожу, вылепят как из глины.

- Все будет хорошо, Володечка, - говорит медсестренка, убирая зеркало подальше, на подоконник. - А поначалу, в реанимации, совсем плохой был. Имени своего не мог вспомнить. Спрашивают, как зовут, а ты отвечаешь: "Юрка". Юрка - и все. Еле уговорили.

Мне уже рассказали, что мой танк подрывался на мине дважды. А потом сгорел. Я еще успел по инерции загнать машину в арык. Командир - ничего, только ноги ободрал. Он раньше всех выбрался. Кругом палили, я был в несознанке. Ребята ждали, пока подберут. Танк горел. Потом рванул - там же боекомплект оставался. Но повезло - бетра подъехала чуть раньше. Рвануло, говорят, так, что башня отлетела.

Еще говорят, что ко мне скоро приедет мама. Володина мама, не моя. Но я не стану все-таки огорчать ее. Я уже решил: просто съезжу как-нибудь домой, к своей маме.

Еще говорят, что ребят выводят из Афгана. Война кончилась. Все войны кончились.

А может быть, все не так. Я еще ничего не знаю в этом мире. Меня выдернули в реанимации с того света, как фокусник в цирке выдергивает за уши кролика из черного цилиндра.

Я рад, что глаза не выгорели. Уж лучше без лица.

Я вижу окно, тумбочку, на тумбочке часы, которых у меня никогда не было, - опаленная "сейка" без ремешка. Ребята передали их вместе со мной, сгоревшим. Ремешок истлел прямо на руке. Выше кисти сейчас круглый ожог. Браслетом. И еще на тумбочке зажигалка. Это моя зажигалка. Она похожа на маленькую рукоять меча.

Боже, ты дал мне силу, дай мне разум.