«Идеальное несовершенство»

Идеальное несовершенство (fb2) - Идеальное несовершенство [litres] (пер. Сергей Валериевич Легеза) 3720K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Яцек Дукай

Яцек Дукай Идеальное несовершенство

Jacek Dukaj

Perfekcyjna Niedoskonałość

© by Jacek Dukaj. All rights reserved

© Сергей Легеза, перевод, 2019

© Tomasz Bagiński, illustration. All rights reserved

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Часть I

Все сущее изменяется во времени. Любое изменение ведет к форме лучше, хуже либо столь же хорошо приспособ-ленной к окружающим условиям. Степень приспособленности очерчивает шансы сохранения данной формы.

Разум позволяет сознательно выбирать изменения к лучшей приспособленности.

То, что лучше использует окружающие условия, побеждает и вытесняет то, что использует их хуже. Жизнь разумная побеждает и вытесняет материю мертвую и жизнь неразумную.

Глава 1. Фарстон

ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Совокупность правил и поведения, выведенных из данной культуры, использование которых служит для поддержания статус-кво оной культуры.

Разгов.: сообщества – и совокупности их материальных манифестаций и благ, – приписанные к данному месту в Прогрессе.

ФРЕН

(греч.) «оболочка утробы или сердца», средоточие психической жизни.

Характерная черта/структура для систем выживания информаций, одаренных самосознанием.

Внимание: «Мультитезаурус» не располагает определением «самосознания».

Мультитезаурус (субкод HS)

Пятого июля, в день свадьбы своей дочери – а было се воскресенье, и солнце гремело с безоблачной синевы, соленый ветер рвал пурпурные полотнища знамен на шпилях замка, кричали птицы, – Джудас Макферсон, господин во владениях, стахс Первой Традиции, заседающий в обеих Ложах, владелец более чем двухсот гектарово Плато HS, почетный член Совета Пилотов Сол-Порта, президент «Гнозис Инкорпорейтед», был дважды убит.

Черный фрак, черные лакированные туфли, черные очки, жилет цвета закатного океана – сходя с террасы на газон, заполненный свадебными гостями, Джудас лучезарно улыбался.

Фоэбэ Максимилиан де ля Рош всматривалусь в ту усмешку сквозь призму красного песко 2378 года, что омывало хрустальный бокал в ритме осторожных покачиваний егу ладони. На хрустале был вырезан герб Макферсонов: запретный дракон, дважды свернувшийся вокруг огромного бриллианта. Вино придавало гербу соответствующий цвет, насыщенного багреца, почти такого же, как на знаменах. На всех бокалах свадебного сервиза был вырезан подобный узор.

Фоэбэ взглянулу на императорского мандарина. Тот стоял в группе веселящихся спорщиков двумя шатрами дальше. Монголоидное лицо низкого мужчины как всегда оставалось неподвижным, пустым: Император не реагировал ни на смех, ни на дракона, которым Макферсон веками нагло попирал Основной Договор.

Император вообще мало на что реагирует, подумалу фоэбэ. Улыбающийся Макферсон обменивался замечаниями с озабоченным зятем. Смейся, смейся, человек.

Максимилиан следилу за ними сквозь вино, сквозь дракона, сквозь хрусталь. Сейчас ону сгустилусь на Плато едва ли не точечно, оставив прочие свои манифестации; манифестировалусь только в Фарстоне. Этот прием слишком важен, здесь решаются судьбы Прогресса. Умрешь, Джудас, умрешь смертью окончательной.

Де ля Рош также не передвигалусь по Плато, не отправлялу смыслова на Поля «Гнозиса» и Макферсона, поскольку зналу, что после, в рамках расследования, Император проверит каждую, даже самую малую дрожь оболочки. Поэтому терпеливо ждалу, жмурилу глаза на солнце, пилу песко и вежливо раскланивалусь с гостями.

– Растет клан Макферсонов.

Де ля Рош обернулусь и узналу Тутанхамону, манифестацию открытой независимой инклюзии старого обряда: черноволосую, черноглазую девушку в шелковом сари, с множеством золотых браслетов на предплечьях, с изумрудным солнцем в левой ноздре, босую.

– Да будет она плодовита и да родит ему многих детей, – сказалу Максимилиан, склоняя голову.

– Да, я не сомневаюсь, что ничего другого ты им и не желаешь, – усмехнулась из-за веера девушка.

– Ох, я ведь умею отделять политику от личной жизни.

– Личной жизни, фоэбэ? У тебя есть какая-то личная жизнь?

– Я говорилу об их жизни, оска.

Обое рассмеялись. Де ля Рош не спускалу глаз с лица примовой манифестации инклюзии. Что ону осмелится передать? Даст ли некий знак? Что ону знает, и о чем мечтает?

С инклюзиями никогда ничего не ясно. Можно, конечно, попытаться их разгадать, но какие представления о мотивах проходящего над ним человека могут возникнуть у муравья? Симуляции френа Тутанхамону разрастались на Полях де ля Рошу в геометрической прогрессии, поглощая любую информацию о поведении манифестации. Но поскольку была это именно инклюзия —

У границ фоэбэ взблеснул на Императорском Тракте лауфер протокола. Де ля Рош впустилу его. Лауфер принес приглашение от Тутанхамону в Императорские Сады. Де ля Рош подтвердилу и развернулу второй комплект чувств – второй перцепториум – и сопряженную с ним вторую манифестацию, настолько же внематериальную, как и вся Artificial Reality Садов.

AR-овые Императорские Сады согласно Основному Договору составляли часть Императорских Земель и – как сам Дом, Тракты и Державные Острова – были надолго вытравлены в Плато. Здесь царил протокол чуть посвободней протокола Первой Традиции, но инклюзия тактично манифестировалась образом идентичным тому, что и на свадьбе Макферсона.

= Плато в последнее время поет о странных вещах, = пробормоталу Тутанхамон, поднимая взгляд к плоской тьме неба вне измерений.

Положение егу рук относительно туловища, изысканный жест веером – все находилось в безопасном белом шуме вневербальной коммуникации. Де ля Рош прикрывалусь сходными поведенческими контроллерами и не надеялусь на нарушение конвенции со стороны инклюзии, чествующей старейшие традиции. Инклюзии менее консервативные, вместо того, чтобы приглашать фоэбэ в Сады под протоколом HS, просто произвели бы информационный осмос. Вне первой терции это наиболее естественный способ; разговор же, напротив, – мучительный, медленный ритуал.

Но Тутанхамон даже сейчас культивирует человечность, еще один раб Цивилизации. Все это раньше или позже должно рухнуть. В итоге разум раскованный всегда выиграет у разума скованного.

= Слушаешь его песни, фоэбэ? = допытывалусь инклюзия, по-девичьи клоня набок голову. = Вслушивайся внимательно.

= Извечная литания: UI, UI, UI, иногалактические Прогрессы, твари из Бездны…

= Слушай внимательно.

= А ты – услышалу нечто интересное, оска? = вопросил се́кунд де ля Рошу.

Он тоже представлял собой отражение примовой манифестации и тоже не выходил за конвенциональные программы языка и тела.

Этот протокол, думалу раздраженно Максимилиан, называется Вежливость, и ни один хакер не сломает его вместо нас.

= Стахс Мойтль Макферсон… = инклюзия сделала паузу.

= Да?

= Ничто не возмущает покоя умерших, = Тутанхамон демонстративно проводилу взглядом белых фениксов. = Поверхность озера – ровна.

Едва только стало произнесено имя праправнука Джудаса Макферсона, Максимилиан выпустилу армию смысловов. Одни понеслись Императорскими Трактами через Плато; другие принялись прочесывать внешние Поля Максимилиана.

Вернулись вот с чем: несколько недель назад Мойтль забрал три корпоративных Клыка и исчез где-то в галактике; никаких официальных сообщений; цель неизвестна.

Де ля Рош спрашивает самуё себя: что экранируют от Плато?

Отвечает: смерть или темпоральный карман черной дыры.

Спрашивает: как Макферсон отреагирует на ампутацию френа своего потомка?

Отвечает (со смехом): не успеет отреагировать.

= Смерть внука стахса Джудаса – как неудачно бы получилось, = бормочет де ля Рош.

= Весьма и весьма.

Де ля Рош спрашивает самуё себя:

Возможно ли, что Тутанхамон подозревает в этом нас? И стоит ли в связи с этим исправить егу ошибку? Что получили бы Горизонталисты, убедив одну из сильнейших инклюзий, что обладают силой и решимостью для проведения прямых наступательных действий? Плато в последнее время пело и о нашей личной Войне, скрытой где-то за тридевятью горизонтами… Правда ли это? Действительно ли мы ею обладаем?

Максимилиан спрашивалу с искренним интересом. Допускалу, что перед прибытием в Фарстон подверглусь сильному форматированию, вырезав себе из используемой памяти все необязательные, но компрометирующие данные. Максимилиан уже самуё не зналу, что не помнит сейчас, а чего не помнилу никогда. Наверняка где-то в различных внецивилизационных Плато имелу ону скрытые сферические метры и метры памяти, вырезанной из сердцевины своего френа, – ону вполне ожидалу такого от себя, даже будучи в нынешнем состоянии. Поскольку не лишило себя макиавеллистской подозрительности.

А возможно, именно эту подозрительность ону дополнительно запрограммировалу себе для визита в Фарстон.

Сказалу:

= Надеюсь, что все быстро прояснится, и что никакое дурное известие не испортит такой прекрасный день.

Инклюзия сожгла свою плато-манифестацию и вышла из Садов. Де ля Рош отменилу перцепториум се́кунда планком позже.

Ону вновь сосредоточилусь на газоне перед замком Макферсонов. Вся встреча в Садах не продолжилась дольше двух Г-планков а-времени.

Примовая манифестация Тутанхамону звякнула браслетами в коротком поклоне и отошла.

Максимилиан отыскалу взглядом Джудаса Макферсона, раздраженнуё, что из-за протокола, обязывающего на приеме, приходилось ограничиваться лишь одной точкой зрения. Да-а-а, Традиция несомненно весьма выгодна для стахсов. Как там они, наши разлюбезные стахсы, умничают? «Если уж мы не можем – не хотим – подняться на их уровень, пусть они снизойдут на наш». «Тирания становится явной в любой детали, – думалу де ля Рош. – Мы живем под ярмом у неандертальцев».

Ону вошлу в шатер, скрылусь в прохладной тени цветной ткани. Отставилу бокал с недопитым вином и положилу себе в тарелку ледяное пирожное. Из умело укрытых динамиков сочилась музыка, смычковый квартет, некая импровизация, поскольку ону так и не смоглу ассоциировать ее хоть с чем-то, уже плавающим в морях данных.

Из-под стола на де ля Рош враждебно глянул пес, большой сенбернар. Заворчал из глубины глотки, поднимая башку. Звери не любят наноматических репрезентантов, их беспокоит полное отсутствие запаха у большинства используемых манифестаций, ведь инф, увы, слишком грубозернист… Максимилиан отодвинулу своего прима от стола.

Ледяное пирожное оказалось тошнотворно сладким. Де ля Рош не желалу портить себе настроение и решилу полюбить текучую сладость. Решилу – полюбилу. Облизывая губы, положилу себе вторую порцию.

При выходе из шатра наткнулусь на посла рахабов. Посол наделу манифестацию старого Марлона Брандо. Как раз перешучивалусь с тройкой стахсовых детишек, в рамках протокола педантично симулируя одышку и пот на лбу.

– А вот и нет, вот и нет! – кричалу, размахивая пустой кружкой. – Это не мы едим газовых гигантов, это уша!

– Уша инвертирует водородные облака, – упиралась девочка лет пяти на вид, в розовом платье, белых гольфах и с голубыми бантами, вплетенными в светлые волосы. Примовой манифестации посла она была по пояс.

– Неправда! – вскинулся мальчик с мордашкой, измазанным шоколадом. – Они из метановых морей!

– Ну, уж мне-то лучше знать, – вздохнулу посол.

– Но тогда кто – кремовцы? – вмешался другой мальчуган, который до того размазывал по пиджаку пятна желтого соуса.

– Антари, – ответил ему шоколадный.

– А кто это?

– Да кремовцы же!

Посол, закатив глаза, пробралусь к поставленной на подпорках большой бадье и наполнилу кружку.

Максимилиан понимающе усмехнулусь:

– Дети.

– Дети, – просопелу рахаб.

– Не поспоришь, есть в этом определенное очарование, прахбэ.

Посол вздохнулу, словно кит.

– Эх, политическое ты животное, даже здесь мне спуску не даешь.

Взмахнулу большой рукой и, обойдя карапузов, что докучали флегматичному сенбернару, вышлу из шатра.

Максимилиан спокойно доелу пирожное, отложилу тарелку, отерлу губы. Ону уже не слеталу с катушек так легко, как в начале свадьбы. Карта егу эмоциональных Полей снова напоминала Мандельброта, с хорошо фиксируемым стержнем и периферийными отражениями; новый чувственный протокол был более эластичным.

Прищурившись, стоялу на границе солнца и тени, под складкой завернутого полотна шатра.

Облупленные стены замка высоко вставали над залитым солнцем газоном, каменные плоскости шершавой тени. Над глыбой замка плыл красный воздушный шар с выписанными по поверхности поздравлениями для молодоженов. Ветер с моря покачивал его, дергал вверх-вниз. На небе, таком чистом, таком голубом, не было ни облачка, даже птиц Максимилиан не виделу, жара придавила их к земле. Тени замка и шатров вырезали на газоне ломаные формы, внутри них теснились гости. Под наибольшим, снежно-белым шатром готовился на овальном подиуме оркестр; ону виделу музыкантов, настраивающих инструменты, детей, что прятались за досками эстрады. В углу, где лежала самая густая тень, некий мужчина, наверное, уже слегка поддатый, сняв пиджак, жонглировал четырьмя бокалами. Жена делала ему незаметные знаки. Но тот жонглировал все размашистей. Дети стояли с раскрытыми ртами. Несколько человек спорили, упустит ли типчик стекло. Взревела настраиваемая гитара, и бокалы упали на землю. Все, вместе с неудачливым жонглером, рассмеялись.

Максимилиан пригубилу из Плато чуть глубже. Мужчину звали Адамом Замойским, но в платовой этикетке это поименование бралось в кавычки. Стахсом он не был. Также не был независимой манифестацией фоэбэ старого обряда, а являлся собственностью Макферсона.

Материальные останки Замойского обнаружили на «Вольщане», на руины которого, идущие диким курсом резко от эклиптики, наткнулся трезубец «Гнозиса». Там нашли еще несколько трупов, но ни у одного из них не удалось отстроить мозг. Этот же залатанец – согласно данным с публичных Полей Плато – обладал оригинальными воспоминаниями и оригинальным френом. Теперь он находился под надзором СИ с Плато – эта семинклюзия фильтровала ему реальность, симулируя его современность и стимулируя реконструкцию памяти, ибо в той хранилась тайна судьбы «Вольщана».

«Гнозис» не информировала, почему Замойского просто не поместили в терапевтическую AR.

В публичных средствах Плато находилось довольно много данных о миссии корабля. Построенный на окололунной верфи ALMA в 2091 году, он отправился в путь 2 декабря 2092-го. Цель: пространственно-временная аномалия в половине светового года от Эпсилона Эридана.

Ах, это была первая экспедиция к Сломанному Порту! За этой информацией де ля Рошу не пришлусь обращаться к внешним Полям, это был краеугольный камень Прогресса Хомо Сапиенс.

Порт Деформантов по неизвестной причине распоролся, минуя Эпсилон Эридана. Ни одну Деформанту не выжилу. После катастрофы там остался несимметричный изгиб пространства-времени, случайным образом рассеивавший пучки длинных крафт-волн. Объекты, которые подхватывал гребень такой волны, соскальзывали за границу действия земных телескопов со сверхсветовой скоростью.

В результате несколько земных государств отправили экспедиции для изучения феномена. Первые три просто исчезли, Сломанный Порт поглотил их бесследно. Конечно, ученые проявили изрядную неосторожность, когда вот так просто полезли прямиком в жерло вулкана, но в то время Хомо Сапиенс еще совсем ничего не понимали в крафтинге. Знания, технология пришли позже; на примере Сломанного Порта люди обучились базовым законам, благодаря ему построили свои первые Клыки, благодаря ему переступили Второй Порог Прогресса.

Принимая во внимание века дрейфа, «Вольщана» обнаружили в далеко не худшем состоянии. Но, похоже, он прошел сквозь мусорку в одной из систем, поскольку его продырявило большими и малыми метеорами. Всех шестерых членов экипажа нашли в анабиозерах. Двое погибли еще до их закрытия, остальные умерли в результате постепенного отказа оборудования.

Теперь де ля Рош оценилу значение Адама Замойского, который на самом деле мог зваться иначе, но никто не знал как именно, поскольку его ДНК не соответствовала ни одной из шести ДНК людей, входивших в экипаж злополучного корабля. То же самое, впрочем, касалось и двух других трупов.

Неужели кто-то в глубоком космосе подменил троих людей? Изменил ДНК и РНК каждой из их клеток, всех митохондрий? Это несомненно указывало на интервенцию технологии из высших районов Кривой. Неужели Пятый Прогресс? Это было бы нечто! Консультировалась ли «Гнозис» относительно всего дела с антари, рахабами и уша? Нужно бы подготовить официальный запрос. Де ля Рош решилу, что это не должно возбудить никаких подозрений: простое любопытство. Потому выслалу Трактом лауфер в Поля корпорации. Несколькими К-планками позже лауфер принес ответ, сводившийся к единомысленному опровержению от всех трех Цивилизаций.

Тогда, возможно, некие Деформанты? Хм… Трудно сказать.

И все же, воскрешенец реагировал на фамилию Адама Замойского, Адамом Замойским себя помнил – «Гнозис» временно приняла эту тождественность.

Максимилиан подошлу к Замойскому, который собирал осколки стекла с земли. (Только один бокал разбился.)

– День добрый.

– Ах, да-да. Вы выиграли или проиграли?

– Я не спорилу.

– Я когда-то жонглировал пятью.

– Действительно?

Замойский выпрямился, завернул стекло в салфетку, осмотрелся и бросил ее в ближайшую корзину.

Примовая Максимилиану глядела на него спокойно, заложив руки за спину. Анализ английского, которым пользовался Замойский, указывал, что это не его родной язык.

Интересно, насколько плотен этот ретро-фильтр?

– Это будто Великая Ложа, – сказалу примовым де ля Рош. – Три вместе – и все падает, разбивается в мелкие дребезги.

Замойский проигнорировал слова Максимилиану, смотрел равнодушно, головой не шевельнул, не моргнул и глазом.

Поведенческий анализатор не сомневался: Замойский не услышал ничего из слов Максимилиану, СИ отцензурировала.

Бедный полутруп, живет в 21 веке.

– Говорят, вы – космонавт.

– А, да-да, – теперь он отреагировал. – Космонавт. Был, – Адам добродушно скривился. – Мишка закопанский. Хотите сфотографироваться?

– Нет, спасибо. А случались с вами какие-нибудь интересные приключения?

– Простите? – рассеянно пробормотал Замойский.

Похоже, он уже сфокусировал свое внимание на чем-то другом – взгляд устремлен над плечом прима де ля Рош, на высоту замковых башен.

– В космосе, – продолжилу фоэбэ монотонным низким голосом, поворачиваясь к мужчине всем телом и наклоняя голову. – Случалось с вами там что-нибудь интересное? Знаете, люди всякое рассказывают…

– Ах, да-да. Что-нибудь интересное. Наверняка.

Он нервно потирал ладони. Это оригинальный фенотип, или его так масштабировали под нынешние условия? Да впрочем, а был ли он действительно Адамом Замойским? Все сводилось к арбитражным решениям. И оттого ему выбрали тело высотой метр и девяносто пять сантиметров, и благодаря этому был он теперь среднего роста.

От примовой Максимилиану вспотевшее лицо Замойского – на расстоянии вытянутой руки. Его светло-голубые глаза блестели совсем рядом.

На Полях фоэбэ вопросы множились, словно горячая бактериальная культура. Были ли выбор возраста и лепка фенотипа воскрешенца случайными, или же они исходили из сканирования его мозга до реконструкции? Обладает ли «Гнозис» дополнительной, необнародованной информацией об экспедиции «Вольщана»? С какой целью Джудас пустил этого несчастного к свадебным гостям?

Лицо у Замойского изборождено глубокими морщинами, брови косматы, усы густы, рот – словно трещина в камне. Широкоплечий, он склонял голову вперед.

На периферийных Полях Максимилиану взрывались быстрые аттракторы визуальных ассоциаций: боксер – бык – бульдозер – таран.

– Ну что же? Приключение в космосе? Ха, может вы на следы внеземной жизни наткнулись! Знаете, какие сплетни непрерывно ходят? – допытывалусь де ля Рош, терпеливо зондирующуё четкость фильтра бдящей семинклюзии.

Но он, Замойский – не услышал? проигнорировал? был слишком пьян? задумался столь надолго? Ибо снова не ответил.

Из глубины шатра вернулась его жена, худощавая брюнетка в воздушном хлопке.

Жена? Плато насвечивает другой образ: наноматическая кукла охранной СИ. Скромная плато-визитка информирует о статусе манифестации: лизинг «Гнозис Inc.» – бессрочная императорская лицензия – терапевтическая функция.

– Сколько он помнит? – обратилусь к ней де ля Рош, увереннуё, что семинклюзия это вырежет, и Замойский не услышит слов, не заметит даже движения губ.

– Из кратковременной памяти уцелело немногое, – ответила СИ, оглаживая белое платье.

Она миновала манифестацию фоэбэ, одарив ее косым взглядом, и взяла Замойского под руку. Адам не пошевелился, чтобы вырваться, не пошевелился, чтобы притянуть ее ближе, не изменил и выражения лица. Казалось, он уже крепко набрался – хотя минуту назад жонглировал четырьмя бокалами. Неужели семинклюзия могла накладывать на него столь жесткую блокаду?

– Вы перенесли его на Плато или у него лишь сетка на коре?

– Только наноматическая привойка, – ответила СИ, потихоньку выводя «мужа» на солнце. – Расширенный коннектор Четвертой Традиции. Стахс Джудас надеется потом его убрать.

– Купит ему гражданство? – де ля Рош ступалу следом.

– Возможно, – семинклюзия двусмысленно улыбнулась. – Все зависит от. Впрочем, можете самуё спросить его, фоэбэ.

Обе наноматические манифестации одновременно оглянулись на Макферсона. («На биологическую манифестацию Макферсона», – думалу Максимилиан.) Джудас Макферсон двигался в своем фраке сквозь густеющую вокруг толпу гостей, в сторону молодой пары, скрытой в тени первых деревьев парка, за столами с подарками. На губах: царственная полуулыбка. В глазах: злая ирония и презрение. Максимилиан не виделу глаз из-за темных очков Джудаса, но именно такое выражение они имели в 99 % моделей френа Джудаса Макферсона, взращенных на Полях де ля Рошу.

– Ну конечно, – вздохнула из-за их спин —

Кто? Миг-планковый анализ голоса, и Максимилиан уже знает, что это —

Анжелика, младшая дочка Макферсона, семнадцатое его дитя согласно Старой Традиции – вздыхает протяжно и говорит на выдохе:

– Полагаю, что именно так это выглядит на всех свадьбах, на которые его приглашают: он всегда главное событие, центр внимания.

Они повернулись к ней, примовая СИ поклонилась, Замойский поцеловал руку.

Анжелика сердечно улыбнулась ему.

– Господин Замойский, господин Замойский… вы снова перебрали? Может все же какие-то менее крепкие напитки. Или не по вкусу?

– По вкусу, – ответил мужчина, осторожно артикулируя звуки. – Тут все по вкусу. Но слишком… медленное.

– Да?

– Увы, я алкоголик, – кивнул он и схватил с подноса проходящего мимо кельнера еще один бокал.

– О? И почему же?

Де ля Рош захихикалу про себя. Что за диалог сквозь столетия…!

Ибо, собственно, насколько мягкими могут быть вмешательства следящей СИ? Например, должна ли она отредактировать последнее замечание Анжелики? Макферсон спрашивала о выборе, но Замойский происходит из эпохи фатализма, из эпохи предопределенности тела и разума. Тогда пили, потому что должны были пить. Болели, потому что должны были болеть. Умирали, потому что должны были умереть. Не было выбора.

А даже если Замойский слышит – то что конкретно? Что понимает?

– Этот напиток, – Замойский пустился в объяснения с совершенно серьезным лицом, на ровных ногах склоняясь над черноволосой девушкой; падающая башня, человек-обелиск, – этот напиток я выпью, поскольку прошлый был слишком слаб. А в том я нуждался, поскольку не хватило предыдущего. А он —

– Ах. Но в таком случае, какова же была Первопричина?

– Первопричина, моя дорогая, – Замойский поднял бокал к свету и, прищурив левый глаз, изучал цвет жидкости со вниманием, достойным дегустатора. – Первопричина всегда является тайной.

Анжелика носком туфли начертила на сухой земле линию между собой и Замойским. Тот опустил взгляд на ее загоревшую лодыжку. Анжелика – биологическая манифестация Анжелики – была высокой, худощавой, но с заметными, хорошо развитыми, рельефными мышцами. Она мало напоминала отца. Традиция обязывает передавать гены – а значит, костяк Анжелика унаследовала от матери или прадеда.

Де ля Рош вбиралу информацию: Анжелика Мария Макферсон – Первая Традиция – девятнадцать лет – четырнадцатый год обучения в иезуитской школе из центральной Африки – неявственный статус в структуре наследования Макферсонов – никаких официальных деклараций – архивирована в годичном или полугодичном цикле – отсутствие зарегистрированных активных плато-соединений – никогда не покидала Землю – политическая ориентация неизвестна…

Анализ ее слов: комплекс отца, сплетение любви и ревности, слишком глубокая тень, слишком ясные амбиции, самоирония.

Прогнозы пользы: слишком мало данных.

Поведенческие модели френа: пока непригодные, почти нулевые.

Анжелика глянула на фоэбэ, склонив голову вбок и чуть вперед, так что черные волосы чуть закрыли ее загорелое, цвета красного дерева лицо. Но поскольку она продолжала улыбаться, это казалось детской игрой в жмурки, где все всё равно подсматривают сквозь пальцы. Бессловесный призыв: поиграй со мной. Семинклюзия и фильтрованный воскрешенец не были для нее полноправными партнерами для беседы. Потому Анжелика инстинктивно обращалась к фоэбэ.

Они это чувствуют, думалу де ля Рош, как цветок чувствует положение солнца на небе, и поворачивается всегда в ту сторону: к вершине Кривой.

Стоя между псом и богом – к кому человек обратит лицо?

Де ля Рош раздувалусь от взрывающихся в самой сердцевине егу личности аттракторов гордыни.

– Интригуем, интригуем… – пропела Анжелика. – Почему фоэбэ просто не поговорить с отцом?

– О чем?

– О судьбах революции.

– Я добропорядочный гражданин Цивилизации, – возмутилась манифестация де ля Рошу. – Отчего ты думаешь, стахс, что, как ты выразилась, я интригую против него? Я былу приглашену на свадьбу – и прибылу.

Анжелика поджала губы – эквивалент демонстративного пожатия плечами.

– Я наблюдала, фоэбэ, за тобой, кружащегу меж гостями. Большевик, насыщающий взгляд последней роскошью Романовых. Обычно ты провоцировалу бы ссоры на каждом шагу, бросилусь бы на отца уже на лестнице, верно? Не так ли было всегда? А между тем – ничего подобного. Радуешься собственной вынужденной покорности. И я пытаюсь представить себе твои мысли, фоэбэ: Судный День близок. Се Зло, которое падет. Разве не так?

Ону вскипелу на Плато, едва Анжелика начала говорить. Предательство! Предательство! Резетнуться! Выжечь Поля! Откуда она знает?

Действительно ли она могла прочесть это в егу поведении? Настолько сильные ошибки в поведенческих алгоритмах? Де ля Рош проверилу свой осмотический барьер, но в Плато не уходило ничего, по крайней мере, ничего свыше нормы.

Ону наложилу жесточайший протокол эмоций.

– Надеюсь, – сказалу примом с горячим убеждением, – что Судный День и вправду близок.

Чопорно поклонилусь и отошлу.

Замойский вопросительно взглянул на примовую СИ. Та явно пришла в замешательство.

Высунув кончик языка, Анжелика рисовала носком туфельки вторую параллельную линию. Обычно появляется абрис полукруга, человеческие конечности движутся не по прямым, а по дугам – и значит нужно сопротивляться телу, сознательно управлять мышцами. Инструмент воздействует на контролирующее его сознание – а не должен.

С взглядом, опущенным к земле, и глазами, укрытыми за волосами, Анжелика раздумывала, не был ли весь разговор с лидером Горизонталистов от начала до конца изрядной ошибкой с ее стороны. Отец Френет говаривал: «Повиновение – оружие властных. Никто не совершенен. Но мудрый использует и собственные несовершенства. Комплекс превосходства лучше всего скрыть под маской глупости». Она же минуту назад пренебрегла этим советом и вслух обвинила де ля Рошу в двуличности. В высших сферах – в сферах, где всякий день обращается ее отец – притворяться глупцом и плохо информированным – фундамент savoir-vivre. Истинные Силы, скрытые в тени, потягивают шампанское в манифестациях ласкового невежества. Это парвеню с горячей кровью гордятся своими знаниями и умом – что за безвкусица, что за кич.

Отец Френет посоветовал бы ей сейчас вспомнить о наибольшем своем унижении. Наверняка, это было бы воспоминание о каком-нибудь его уроке. Ведь старый иезуит был главной фигурой в жизни Анжелики, к нему прежде всего обращались ее мысли, рефлекторные ассоциации, как, например, в этот миг.

А Джудас Макферсон, ее биологический и законный отец… что значил он? Был звездой, далекой, может и путеводной, может и солнцем, в огне которого она горела с детства – но потому так и относилась к нему: с бесчувственным равнодушием, которое испытываешь к астрономическим объектам.

Он дважды посетил ее в Пурмагезе. Впервые – через десять месяцев после того, как ее отдали иезуитам, когда было ей шесть с половиной лет. Во второй раз – три недели тому назад, когда Анжелика уже знала, что все равно они скоро встретятся на свадьбе Беатрис.

Первого визита, если честно, она почти не помнила. Он что-то привез в подарок – что? Сладости, наряды? Взял ее на прогулку по окрестностям. Тогда был сезон дождей, далеко они не зашли. Кажется, она плакала.

Во второй раз уже она взяла его на прогулку, длинную прогулку по Африке. Шли они три дня. Никаких провод-ников, носильщиков; только она и он. В радиусе двухсот миль от монастыря и селения Пурмагезе она знала каждый водопой, каждую опасность. Шла впереди и рассказывала отцу по-французски о секретах этой земли.

Анжелика навязала быстрый темп. Вскоре он обессилил; утирал пот под шляпой и спотыкался на ухабах. Ничего не говорил – не хватало дыхания. Она не замедляла шаг. Знала, что отец, как стахс Первой Традиции, не может похвастаться никакими улучшениями тела, за исключением антигеронтической геноблокады; что его организм переносит ужасную жару экваториальных равнин куда хуже ее организма, с детства приученного к этому климату и к усилиям в этом климате. И отец тоже это знал – и она знала, что знает – знали оба. И все же – он шел; задыхался и шел.

Только в полдень она остановилась и уселась в тени большого хлебного дерева. Он обессилено свалился рядом. Анжелика отложила карабин и подала отцу флягу. Джудас перевел дыхание, чтобы не поперхнуться, и выпил. Сидели молча. Она слушала, как он медленно успокаивает дыхание; чувствовала резкий запах его пота. Откинувшись на ствол дерева и сдвинув очки, он из-под прикрытых век рассматривал стервятников, что пировали над трупом гиены. Двигались только его глазные яблоки, голова Джудаса Макферсона не сдвинулась ни на миллиметр, даже когда он поймал черными зеницами испытующий взгляд дочки.

Когда тени удлинились, она встала, и они двинулись дальше. Анжелика шла медленнее. Теперь уже ничего не говорила. Перед закатом подстрелила искалеченную антилопу, что сама приковыляла под ствол. Анжелика разожгла костер и, высоко закатав рукава мокрой от пота рубахи, освежевала животное, разделала тушу. Отец сидел на камне, согнувшись, воткнув локти в колени, шляпу сдвинул на самую границу коротко стриженных волос. Отблески быстрого огня оживляли его неподвижное лицо. Максимилиан смотрел, как дочь управляется с добычей, руки ее были по локоть в крови.

Тогда он и заговорил, впервые после того, как они покинули Пурмагезе:

– Я мог бы в тебя влюбиться.

Захваченная врасплох, она подняла голову и пробормотала:

– Я ведь, кажется, твоя дочь.

– Да, теперь точно вижу, что – моя, – усмехнулся он. – На самом деле все мы влюбляемся в самих себя.

Анжелика не знала, что ответить, потому лишь насадила окорок на оструганный колышек и подвесила над огнем. Вытерла руки.

Уже подготовившись, взглянула ему в глаза.

– Ты пришел взять с меня клятву верности? Прислал мне приглашение в Фарстон. Значит ли это, что я уже свободна?

– Тебе не хватает до совершеннолетия пяти лет.

– И ты станешь держать меня здесь до конца?

– Тебе так плохо у иезуитов?

– Это тюрьма! – вспыхнула она.

Он окинул взглядом ночную саванну:

– Довольно обширная.

Анжелика вскинулась:

– Ты знаешь, о чем я. Ты сослал меня сюда.

– Как думаешь, почему?

– Да-а, не сомневаюсь, причины у тебя были.

Отец покачал головой – аж хрустнуло в шее.

– Все родители делают некий выбор, когда решаются завести детей. Мы, из Первой Традиции, не манипулируем генами. Но никто не отказывает нам в праве выбора того, каким образом дети будут воспитаны. Это часть Традиции, это всегда была прерогатива родителей. А ведь через воспитание мы формируем детей даже сильнее, нежели просто вылепляя их ДНК. Традиция дает мне двадцать четыре года. Я намерен их использовать. Не удивлюсь, если к тому времени получу дочку, которая меня ненавидит; но я весьма разозлюсь на монахов, если эта дочка не окажется сильной, умной, самостоятельной женщиной. Через век-другой мы встретимся на каком-нибудь из приемов в замке, и тогда – скажешь мне, плохо ли я поступил.

– Тогда – скажу.

Она вспомнила, что Джудас Макферсон знает генерала иезуитов с незапамятных времен. Это «Гнозис» купила для ордена Пурмагезе. Уже неоднократно он присылал сюда своих внуков, своих детей. Взращивал свою семью, как взращивают экзотические сорта цветов. Что можно к такому отцу чувствовать? Что куст чувствует к садовнику, чья рука его обрезает?

Наверное, он заметил этот вопрос в ее глазах.

– Как думаешь, согласно какому образу воспитываются дети? – вздохнул он. – По сути, цель здесь лишь одна: сделать из них хороших людей. Независимо от того, как те или другие определяют «хорошего человека». Ты согласна?

Она осторожно кивнула.

– Итак, я убедился, – продолжил Джудас низким голосом, – убедился, что не существует и не может существовать ни одна этическая система, ни один универсальный, общий образчик поведения, более или менее развитый свод заповедей… применение которых гарантировало бы человеку уверенность в правильности выбора. Всегда, раньше или позже – но обычно достаточно быстро – ты оказываешься в ситуации, к которой система неприменима, или же дает противоречивые рекомендации.

– Этическая теорема Гёделя.

– Ведь в жизни мы не оцениваем поступки, сопоставляя их с таким вот образцом. Происходит иначе. Мы сталкиваемся, наблюдаем, реагируем: хорошо; плохо; а чаще всего как-то средне. Всякий конкретный случай – это исключение. Совпадения с правилами редки. Но как тогда – не передавая знание и опыт – как иначе я могу воспитать своих детей? Собственно, только так: добиваясь, чтобы они могли верно реагировать на непредвиденное – чтобы разум мог адаптироваться, распознавать добро и зло в том, что он видит впервые, чего никогда никто не видел. Я говорю о профилировании твоей нейронной сети. Но опять же: мы – стахсы. Я не могу этого делать – не напрямую. Только через влияние на предоставленные твоему разуму раздражители. Что извечно и называлось воспитанием детей.

– Значит —

– Значит – Пурмагезе и орден. Думай о нем как о саде, чья почва содержит нужный химический состав.

– Но не Фарстон, он – нет.

– Не Фарстон.

– Ты подавал бы мне там плохой пример.

– Думаешь, что проблема в этом? В том, чтобы брать пример? Берешь ли ты пример с отцов-иезуитов?

– Я не сделаю такого со своими детьми. То есть…

– Какого?

– Не буду унижать их.

– Наверное. Что не мешает воспитанию. Ибо что тогда его противоположность? Случай.

– По крайней мере, я была бы уверена, что случай не имеет на меня никаких планов; что я сама не оказалась запланирована.

Но кроме горечи было в ней еще и теплое удовлетворение: что он не покинул меня, не забыл, все эти годы, в Фарстоне, пусть даже недостижимый физически, – воспитывал ее.

На второй день они перешли дорогу стаду слонов, состоявшему из десяти взрослых особей и двух малышей. Отец задержался и наблюдал за животными где-то с час.

– У вас ведь наверняка есть множество планет с куда более интересной фауной, – заметила она.

Он кивнул и сказал:

– Но это ведь слоны. А о тех зверях я снов не вижу.

Анжелика вздрогнула. Отвела взгляд, чтобы он не догадался. Что еще наследуется? Закусила губу.

Когда они уже возвращались, на последней стоянке, он заговорил о ее планах на будущее.

– Вырваться отсюда, – брякнула она, не задумываясь.

– И?

– И убедиться, есть ли что-то прекрасней восхода солнца над Африкой, – ответила она через миг-другой, заталкивая ногой корягу в костер. Конечно, это была уловка, не искренний ответ; но уловка хорошая.

– Амбиции?

Она покачала головой.

– Их я тебе не дам.

Он засмеялся – приятно, без издевки, она могла присоединиться.

Через несколько дней после его отлета, во время разговора с отцом Френетом, она вдруг что-то в сердцах сказала о Джудасе.

– А мать? – спросил тогда иезуит. – Отчего ты не винишь мать?

– А что она может, ведь —

– Думаешь, он ее не любит?

– Не знаю. Я не знаю ее.

– А его?

– Тоже нет.

– Но решись на искренность: разве в глубине души ты им не благодарна?

– Возможно. Иногда.

– Именно для того и существуют такие школы, как наша, – сказал отец Френет, набивая трубку. – Нося фамилию Макферсон, так или иначе, ты не могла ожидать нормального детства. Родители избрали для тебя Пурмагезе. Безрассудно полагать, что тем самым они хотели сделать тебе плохо. А то, что ты на них обижаешься – это хорошо говорит о тебе. А значит, и об их выборе.

Потому что она родителей почти не помнила, но чувствовала себя их дочерью и тосковала.

Вчера мать взяла ее на верховую прогулку по Фарстону. Первый час они лишь наслаждались видами и прислушивались к дружеским препирательствам коней. Кони, понятное дело, дискутировали о политике.

– Не припоминаю, чтобы вы держали здесь генималов, – сказала она матери на латыни, которой, как полагала, кони не понимают.

Остановились они на взгорье, откуда как на ладони были видны замок, озеро, парк и дорога. Мать склонилась в седле, похлопала скакуна по шее.

– Мы получили нескольких в подарок от Хузаю. Нельзя избавиться от них слишком быстро, хотя это, несомненно, против Традиции.

Хузай былу однум из лидеров Вертикалистов. Анжелика хорошо ориентировалась в актуальных оборотах политического колеса фортуны, полученное у иезуитов образование, противу ожиданий, охватывало множество довольно приземленных областей знания. Вертикалисты, отдающие предпочтение вертикальному содружеству Прогресса перед горизонтальным содружеством отдельных его терций, были естественными союзниками Макферсонов и «Гнозис Инкорпорейтед».

– Как для друга – несколько проблемный подарок.

– Хузай – не друг. По крайней мере – не наш.

– Может, кому-нибудь стоило бы посвятить меня в стратегию клана.

– Не думаю.

Анжелика с трудом, что не удивительно, совладала с непроизвольным желанием ответить и не посмотрела на мать. Устремила взгляд к горам и лесам.

Мать, должно быть, заметила ее реакцию. Тихо засмеялась.

– Ох, дитя, ты Макферсон до мозга костей!..

Мать была высокой, с темно-зелеными глазами, длинные золотистые волосы перевязывала на затылке. В виде очередных своих пустышек Анна Макферсон замерла на тридцати годах, а на самом деле ей набежало уже под четыреста. Как и следовало, она была удивительно красивой.

Мать подъехала к Анжелике, склонилась в седле, обняла ее, притянула к себе. Сжимая в крепких объятьях, зашептала прямо на ухо, так, что Анжелика с трудом различала слова в урагане теплого дыхания:

– Никто не отберет у тебя то, что тебе принадлежит. Мы уже виделись, когда тебе исполнилось пять. Помню тебя. Помню тебя, доченька.

Но Анжелика матери почти не помнила. Четырнадцатилетнее изгнание под страшное солнце Африки сделало ее чужой в родном доме, чужой среди братьев, сестер, кузенов. Но неожиданно прошептанные Анной Макферсон слова пробудили в Анжелике зародыш эгоистических мыслей, полный образ которых она уже предчувствовала.

Кружа теперь меж свадебных гостей – а ведь были это представители наивысших сфер Цивилизации, от первой до третьей терции Прогресса – она раз за разом чувствовала уколы этого терпкого удовлетворения, радости со вкусом хинина; могла даже стать от нее зависимой. Ветер приклеивал платье к телу, солнце приятно грело, воздух пах влагой. Она вежливо улыбалась. Все смотрят на нее – и что же видят? Очередной опасный секрет Макферсонов. Кто ни взглянет, сразу же начинает прочесывать Плато в поисках обрывков песни о младшей дочери Джудаса Макферсона. У стахсов более поздних традиций она даже могла заметить характерную рассеянность взгляда, когда, поглядывая на нее – из полупоклона, пока поднимали бокал, – они читали в ОВР официальную этикетку Анжелики Макферсон, а также, почти наверняка, обширные выписки из сплетен о ней в Плато.

Сама она знала Плато только в теории. Естественно, все иезуиты жестко держались правил Первой Традиции. Допускалось, правда, использование ВР – частичной и одночувственной (такой пользовались уже в конце XX века), но Анжелика имела дело исключительно с внешними интерфейсами (никаких привоек, прямых нейронных соединений); и уж никогда она не пользовалась ОВР, грубо мешающей ВР с реальностью, и не манифестировалась ни в Садах, ни в Императорском Доме. Ничего удивительного, что гости могли узнать о ней очень немногое. Но это, конечно, лишь разжигало их любопытство.

Всякий раз это забавляло ее все сильнее; злорадное удовлетворение росло в ней, словно шар холодного гелия (эта легкость в груди), как древесный гриб, инвазивная опухоль. Наконец, она не сумела совладать с собой и воткнула шпильку фоэбэ де ля Рош. Увы, дерзость удалась даже слишком хорошо; видимо, попала прямо в нерв.

Покорность, повторял отец Френет, покорность. Вот самая неприметная форма оскорбления. И если не сумеешь избавиться от надменности, по крайней мере, не выказывай ее вульгарно.

Перед самой свадебной церемонией одну из ассистенту отца – по сути, личнуё секретару, к тому же принадлежащуё к клану Макферсонов: Патрик Георг – ознакомилу ее со списком гостей и с их обычными манифестациями, чтобы, при отсутствии платового суфлера, она не ощущала во время церемонии совершеннейшую потерянность. Когда в том списке они добрались до Замойского, и Патрик рассказалу его историю, Анжелику пронзил легкий озноб, она поняла – лишь тогда – весь трагизм ситуации воскрешенца. Озноб был ознобом ужаса: а вдруг бы со мной случилось нечто подобное?..

Потом она присматривалась сочувственно, как он напивается под бдительным оком надзирающей семинклюзии.

Теперь же отчетливо видела в тяжелом взгляде Замойского тот безмятежный фатализм, меланхолию с послевкусием плесени. Мог ли он догадываться о правде? Не потому ли, собственно, пил?

– Господин Замойский… вы позволите.

Взглядом отодвинув примовую СИ, Анжелика сама взяла воскрешенного астронавта под руку и вывела из тени шатра в белый гул солнца. Жара не производила на нее особенного впечатления, не была и вполовину такой густой, как твердый зной африканского полудня. По крайней мере, они вышли из поля зрения забившихся в тень гостей.

– Господин Замойский, – сказала она, без проблем направив его к лавкам, скрывавшимся в пятнистом полумраке от первых рядов парковых деревьев, – скажите мне: что вы помните? Скажите мне, – будто заклинаниями своих слов она могла снести внедренную наноматической сетью блокаду его разума. – Что за воспоминание вас так тяготит?

Он, не сопротивляясь, позволял направлять себя – возможно, ему было все равно, куда идти, а возможно, его радовало близкое присутствие Анжелики. На манифестацию надзирающей семинклюзии – своей жены, своей любовницы – он даже не обернулся. Шагал излишне ровно, тщательно следил, чтобы не цепляться низко поднимаемой подошвой о неровности грунта. Они уже сошли с раскинувшегося перед террасами замка газона, ровного, словно корт.

Анжелика искоса наблюдала за Замойским, демонстративно раскланиваясь с теми, мимо кого они проходили. Они кланялись ей как хорошей знакомой – прекрасно знали ее по компиляциям с Плато: знали ее вид, психическую конструкцию (поведенческие модели френа используют в своих анализах даже ритм шагов и угол наклона головы, даже это движение брови или разомкнутых губ), знали историю ее жизни (насколько могли проследить на основании утечек информации в Плато), знали Анжелику Макферсон, возможно, лучше ее самой. Такова цена хининового удовлетворения.

Замойский же смотрел прямо перед собой, не раскланиваясь в ответ ни с кем. Дикое искалеченное животное; не дразнить, водить осторожно. Она наблюдала за ним искоса. Каждый из свадебных гостей знает об Адаме Замойском больше Адама Замойского – и вся разница лишь в том, что сам он не в курсе этого.

Они уселись на лавочке под раскидистым дубом. Замойский выпрямил левую ногу, склонился и энергично обтряхнул черную штанину от воображаемой пыли. Анжелика, которая так и не отпустила руку мужчины, ощущала в напряжениях и расслаблениях его мышц сменяющие друг друга завихрения мыслей воскрешенца.

Подошел кельнер, и Замойский решительным жестом стянул с подноса стакан с виски. Анжелика довольствовалась апельсиновым соком. Отцовские иезуиты держали воспитанницу в Пурмагезе подальше от любого алкоголя; ее текущий опыт ограничивался несколькими глотками рома, поданного для согрева, и пива, которое аборигены гнали из проса.

Замойский в молчании выпил свой виски, стакан с остатком жидкости старательно водрузил на правое колено. Потом поглядел на него с кривой полуулыбкой: устоит или не устоит.

Анжелика посмотрела на стакан, на эту полуулыбку. Они встретились взглядом.

– Господин Замойский…

– Моя драгоценная амазонка…

Она погрозила ему пальцем.

«Амазонка» – это тогда она увидела его впервые: когда возвращалась из поездки с матерью; тогда ее увидел он.

Он пускал камешки по озеру. Те рикошетили от спокойного зеркала воды, раз, два, три, четыре, пять, шесть. Примовая манифестация надзирающей СИ стояла рядом и делала вид, что читает газету.

– А он хорош, – пробормотал конь матери.

– Сделает семь, – заявил скакун Анжелики.

– Не сделает.

– Сделает.

– Спорим.

– На что?

Анжелика возвысила голос над их непрекращающимся спором.

– Очередной кузен? – спросила она.

– Нет, нет. Даже не стахс, – ответила мать. – Жертва кораблекрушения. «Гнозис» его выловила. Джудас держит беднягу из интереса. Ту девушку под ивой, ту, с «Таймс», зовут Нина – это наномат СИ на его мозгу.

– СИ? Зачем?

– Она накладывает ему в реальном времени тождественную симуляцию двадцать первого века. А его зовут Замойский. Мрачный персонаж.

– Ей приходится манифестировать себя вовне? Этой Нине.

– Рекомендация когнитивиста. Какие воспоминания отпечатываются глубже прочих? Те, с которыми связаны сильнейшие эмоции. За эти веревочки и нужно дергать; он вспоминает, когда видит Нину.

– Любовь.

– Ненависть. И то, и другое. Все, что он прочтет в ситуациях, словах, поведении. Рекомендованы мультиперсональные интеракции. Возможно, его память частично реконструируется.

– Сквозь ревность к правде прошлого, – пробормотала Анжелика. Латынь, которая всякий раз заставляла ее задумываться перед ответом, провоцировала на формулировку грамматически усложненных фраз с нарочитой аллегоризацией смыслов.

Они выехали на берег озера, и кони замолчали, начав пить. Анжелика и мать сошли на землю. Замойский швырнул еще пару камушков; отряхнув руки, подошел к женщинам. Мать представила их друг другу.

Но примовая СИ тотчас замахала газетой и позвала Адама назад, и на том завершилась первая его встреча с Анжеликой.

– Он пьян, – сказала Анжелика матери, когда воскрешенец удалился настолько, что не мог уже их услышать.

– Пьян, даже когда без алкоголя в крови. Когнитивист не имеет ничего против. Мы располагаем полной архивацией.

– Зачем отцу этот Лазарь? Так уж необходимо держать его в собственном доме?

– С легкостью можешь спросить Джудаса, может он тебе ответит.

Случай не представился. Отец редко появлялся в Фарстоне, да и тогда она видела его лишь издали.

Зато Замойский был под рукой.

– Итак, память о каком прошлом вас так тяготит?

Анжелика ждала хотя бы малейшего изменения в выражении его лица: знака, что СИ позволила ему услышать вопрос.

Наконец, он искривил губы.

– Порой мне кажется… – начал он, с таким огромным трудом артикулируя слова, что даже наклонился невольно вперед, к стакану; в стакан вперил свой взгляд. – Порой…

– Что?

– Что нечто должно было случиться.

– И что же?

– Эти взгляды. Полужесты. Когда они думают, что я не вижу. Вы тоже. И Нина. Все. Корпоративные юристы. И остальные. А когда я подшофе, чуть более легкий, чуть более умный… тогда мне кажется, что это я – что именно я обладаю некоей тайной. Что я был… извлечен.

Он будто считывал фразу с поверхности алкоголя, слово за словом. Не расслаблял напряженных мышц; напрягся еще сильнее. Анжелика слушала его с растущим удивлением и – с чем-то вроде изумления.

Значит, не существует идеальных фильтров: отцензурированных слов Замойский не слышал, недозволенного не видел, но несмотря на все, что-то до него доходило – как-то – в атмосфере, в настроении момента, в ощутимом напряжении между собеседниками.

Он не мог знать, но – предчувствовал.

Малые шахматы с семинклюзией, подумала Анжелика, попивая сок. Вдали, меж гостями, она видела отца; тот как раз склонил ухо к губам мандарина. О чем они там говорят, отец и Император? Секреты Цивилизации на свадьбе моей сестры. Но такова правда, это не ее свадьба – мало кто пришел на нее ради самой Беатрис и Форри, большинство прибыло из-за Джудаса Макферсона. Ставлю ли я ему это в упрек? Она задумчиво заглянула в свой стакан, бессознательно копируя поведение Замойского. Злюсь ли на него? Нет, пожалуй, уже нет. Слишком банальная причина, чтобы обижаться на собственного отца. Она сделала еще глоток холодного сока.

Ну, значит, придется играть в шахматы с СИ. Она обратилась памятью к истории завоевания космоса в XXI веке.

– Где вы учились? В GLOM?

– Нет, я был из европейского контингента, – ответил он непроизвольно, не задумываясь.

– Брали женатых?

– Насколько знаю —

Гром прокатился в горячем воздухе, заталкивая в рот Замойскому непроизнесенные слова. Стакан упал с колена на землю. Оба, Анжелика и воскрешенец, вскочили на ноги, он – словно еще и протрезвел.

Все гости отреагировали схоже: нервная дрожь, миг неподвижности, потом взгляды в поисках источника звука. Разговоры упали до шепота. Продолжала играть музыка – скрипки, словно бы из Штрауса, но слишком резкие, без штраусовской плавности. Рах-рах-рах, рарарах, рах —

На газон ворвалась черная, словно эбен, женщина с пламенем над головой.

Была она обнажена, глаза кроваво-красные, ногти трупно-бледные. Мчалась огромными прыжками. Люди были ей по пояс. Язык пламени метровой высоты бил ввысь с ее безволосой головы, ослепительный плюмаж, меч чистой плазмы.

Гости смотрели, не двигаясь. На лицах погруженных в Плато стахсов Анжелика заметила судороги удивления, некоторые оглядывались вокруг, надеясь на интервенцию Императора при посредничестве инфа. Если такая и случилась, Анжелика, видимо, это пропустила. Не могла оторвать взгляда от женщины-огня.

Не только она. Сотни гостей, дюжины энстахсовых работников фирмы, нанятой для организации мероприятия – все, погруженные в странный ступор, таращились, как жуткая негритянка газельими прыжками преодолевает замковый двор, направляясь к – Анжелика перевела взгляд – прямо к Джудасу Макферсону!

На пути великанши стояло с десяток персон, но Анжелика не сомневалась. И не только она пришла к такому выводу. С дюжину наноматических манифестаций гостей кинулось наперерез черной спринтерке. Поскольку к этому обязывал протокол, они были в своих гуманоидных образах, медлительными и неуклюжими сравнительно с негритянкой: ни побежать быстрее человека, ни ударить сильнее, ни выжить от того, от чего не выжил бы человек.

Гонка длилась всего несколько секунд, слишком быстро стало очевидным, кто имеет, а кто не имеет шансов ее догнать. Осталось четыре манифестации, способных преградить ей дорогу.

И тогда произошло кое-что странное – Анжелика даже моргнула, в первый миг не поверив глазам, – поскольку женщина-огонь, в прыжке, совершенно не замедляясь, раздвоилась.

А долей секунды позже – раздвоилась снова: уже четыре живых факела бежали к хозяину.

После подобного разрежения наноматической манифестации (а ни у кого уже не было сомнения в природе происходящего), отдельные ее копии некоторое время будут относительно ослабленными из-за опоры на неполные связи. Одновременно, свободная мультипликация доказывала, что бегущая негритянка совершенно игнорирует протокол. А если так, ограниченные его запретами наноматы не имеют ни малейшего шанса – поэтому все четверо самозваных героев остановились, пропуская огненный квартет. Нет такой игры, в которой честный игрок выигрывает у обманщика, игнорирующего любые правила.

Анжелика смотрела на отца. Несмотря на расстояние, она видела все отчетливо.

Тому оставались секунды. Он не убегал. Что-то говорил мандарину. Мандарин всем своим видом выказывал раскаяние Императора: упал на колени, бил челом перед Джудасом.

Джудас отдал кельнеру бокал, снял очки и глубоко вздохнул. Потом что-то сказал жене, и Анжелика тогда увидела над плечом матери спокойное лицо отца.

Смогла прочитать слова по экономным движениям его губ:

– Живописное покушение, ничего не скажешь, постарались.

У нее перехватило горло. Анжелика поняла то, что он хотел объяснить ей под черным небом Африки. По сути, все мы влюбляемся лишь в самих себя.

Надеюсь, что ты архивировался с памятью о тех трех днях в Пурмагезе.

Лишь бы это случилось быстро и безболезненно.

Первая из женщин-огней добежала до Джудаса, схватила его двумя руками и разорвала в клочья. Гости смотрели с интересом. Мясо и кровь с мокрым звуком разлетелись на несколько метров во все стороны. Когда-то Анжелика видела, как две львицы рвут антилопу. Та была их пищей, поэтому они вели себя куда гигиеничней.

Мандарин взорвался рассеянным облаком наноматической взвеси, и в этом образе бросился на убийцу. Объял ее высоким вихрем инфа; они исчезли за завесой пыли.

Три оставшиеся копии развернулись и бросились прямо на Анжелику.

Ее сердце замерло.

Почему я? Почему я? Почему? Полгода с последней архивации. Куда переносится боль, если сперва вырвут позвоночник?

Бежать. Догонят.

Кровь в голову, кровь от головы, лед в груди.

Она села.

Замойский видел, как девушка сползает на лавку, почти без сознания, побледневшая под темным загаром. Вынул из ее руки стакан с остатками сока. Она не реагировала. Смотрела прямо перед собой широко раскрытыми карими глазами. Он проследил за ее взглядом, но не заметил ничего необычного. Музыка перестала играть, и гости отчего-то смотрели – в большинстве – в сторону противоположного конца газона. Что-то случилось? Но что именно? Он осмотрелся снова, дезориентированный. Может поймать кого-то из обслуги и спросить? Но здесь, возле линии деревьев, увы, не проходил ни один из них.

– Мисс Макферсон?.. Что вы —

Она яростно отмахнулась от него. Поднялась и энергично выпрямилась, словно хотела встать по стойке смирно.

Адам нахмурил брови, стараясь воссоздать в памяти звук грома. Небо безоблачно. Может, она испугалась? Но почему перестала играть музыка?

Чем дольше он вслушивался, тем явственней ему казалось, что некая музыка все же продолжает играть, все сильнее пробиваясь сквозь шум разговоров. Авария системы усилителей? Но репродукторы находятся с той стороны, и я должен —

Девушка вскрикнула, Адам обернулся к ней, и нечто с огромной силой ударило его в грудь. Он перелетел через лавку, врезался затылком в ствол дуба. Выбитый из легких воздух вылетел сквозь стиснутую гортань, он услышал этот хриплый присвист.

Над ним, в ореолах красноватой тьмы, взорвались картинки:

Анжелика вскакивает на лавку, тянется к чему-то обеими руками.

Поток огня, направленный прямо ему в лицо.

Черная ладонь, красный глаз.

Туман заволок все.

Ему снова снился космос. Вместе со сном пришла невесомость. Словно он физически вырвался из плена гравитации – затуманенный взгляд, горячая голова, шум крови. Искусственно свежий воздух в легких. Адам выпрямил руку и до чего-то дотронулся. Ощутил под пальцами металл и понял, что сам он – не в скафандре. Потянулся к тому, за что зацепился. Вернулось зрение. Большая тьма, горизонтальный пояс звезд. Экран или окно; скорее – экран. Звезды двигались влево. Он осмотрел помещение и заметил невыразительные пятна угловатых предметов – кресла? пульты? Внезапно из-под них выстрелили тени: на экран выходила кривизна планеты. Прежде чем внезапный рывок вновь сбросил его на дно гравитационного колодца, он успел еще рассмотреть поверхность шара. Это была не Земля – это вообще не было ни одно из детей Солнца.

– Господин Замойский! Господин Замойский!..

Он сел и вырвался из рук, что его трясли.

– Вы хорошо себя чувствуете? – спросил доктор Сойден.

Замойский кивнул.

– Как ваше имя?

– Замойский, Адам. Который час?

– Вы были без сознания девять часов.

– Проклятие! Что случилось?

– Вы опрокинулись и ударились головой о дерево. Превосходная шишка. Не нужно было столько пить.

Замойский пощупал у себя на затылке. И вправду, дородный шишак.

Он лежал в своей комнате, в западном крыле замка. Встал с софы и подошел к окну.

Оттуда, с высокого первого этажа, видел две трети газона. Уже горели лампионы, созвездия разноцветных шаров света, отгоняющих вечерний сумрак за прямоугольную площадку зелени, – а там все еще продолжалось веселье. Музыка долетала даже сквозь закрытые окна. На террасе, в легкой дымке теней, двигались танцующие пары.

Скрипнула дверь. Замойский оглянулся: это вошла Нина.

Вошла, взглянула на доктора Сойдена, на Адама, вздохнула с облегчением.

– А я уже боялась, что сотрясение мозга или что похуже, – сказала она, подходя.

– Лучше всего, если б мы считали этого негодника, пользы было бы больше, – пробормотал доктор, обращаясь к Нине. – Если так пойдет и дальше, мне придется написать его наново. Скажи Джудасу, чтобы наконец вынул его из тела и вложил в словинское Чистилище, через два часа дам ему миллион выфренованных Адамов Замойских, и может среди них попадется френ более полезный, чем пьяный клоун. Что? Ну что? Зачем тебе —

Нина подошла к Замойскому – он отступил. Вытянула руку – отвел ее. Не смотрел на женщину, смотрел на Сойдена.

– Господин доктор, – начал неторопливо, обходя кресло с противоположной стороны, – господин доктор, не были бы вы столь любезны повторить, что вы, собственно, сказали?

Доктор Сойден глянул на Нину.

– Что происходит?

– Именно, Нина, – усмехнулся Замойский, – может объяснишь нам, что происходит?

Нине, похоже, совершенно не понравилась эта усмешка.

– Успокойся, Адам, я сейчас все —

Доктор Сойден смотрел на приближающегося Замойского с удивлением, которое граничило с восхищением.

– Он что же, поколотить меня собрался?

Нина со вздохом упала на обитое кожей кресло, громко скрипнула черная кожа.

– Не исключено.

– Бить меня собрался! – крикнул высоким голосом Сойден, почти радостно.

Замойский опустил взгляд на свои сжатые кулаки. Был он без пиджака, покрой белой рубахи не мог скрыть широкие плечи и крепкие руки. Сгорбившись, Адам сильно напоминал приготовившегося к атаке быка.

– Ну да. Ну да, – двигал он челюстью, пережевывая эти слова, будто камни, они почти слышали, как те скрежещут у него на зубах. – Ну да. Да. Да. Да. Ну да.

Сойден театральным жестом отер со лба пот.

– Ах, палец Божий, что-то в нашем големе заклинило, – доктор поклонился Нине. – А тебе бы лучше самой засветиться, пока Джудас тебя не ресетнул. Пойду-ка я в рыцарскую, что-нибудь съем; еле на ногах держусь, с полудня – тревога за тревогой, что за день, словинец бы не успелу…

Он вышел, продолжая что-то бормотать себе под нос.

Замойский окрутился на пятке, сделал два больших шага и навис над Ниной.

Та приподняла бровь.

– Ого.

– Говори!

Она показала ему язык.

– Я ударился головой о ствол, – начал он медленно. – Кто-то… что-то меня толкнуло; я помню. Что там произошло? Что с Анжеликой Макферсон?

– А что с ней могло бы статься? Может тебе лучше лечь и поспать, а?

– Я девять часов спал!

– Ха-ха, если бы только девять!

– Что это за игры? Ты снова меня —

– Снова? – усмехнулась она, машинально покручивая кольцо на пальце. – Снова? Какое там «снова»? Хочешь развлечься? Да? Если уж и так тебя распахало – если уж и так мы оба окажемся на помойке и мне можно больше не гладить тебя по головке, может и правда молот окажется полезней – ну так скажи мне: кто я такая?

– Нина —

– Да?

– Нина —

– Ну и?

– Нина —

– Слушаю.

– Нина.

– Нина, Нина, Нина. Как зовут наших детей? Сына? Дочку? У нас вообще есть дети? Нет, это я твой ребенок. Так? Не так? Хотел бы меня трахнуть? – ущипнула себя за сосок через платье, с губ не сходила усмешка, невинная, страстная, насмешливая, сочувствующая, злая, что бы ни подумал о ней Замойский – все будет правдой.

– Нина, господи боже, я —

Стена, белая стена, мягкий матрац – ударил, отскочил, ударил, отскочил, не за что уцепиться ассоциациям, он царапал воздух, кусал зубами дым, Нина, Нина, Нина, пустота и хаос.

Кто она такая? Я веду себя с этой женщиной так, словно мы знакомы уже много лет, каждое слово взывает к памяти тысячи других слов, каждый жест – к памяти тысяч других жестов, старые знакомые на самом деле никогда не разговаривают друг с другом, только с аккумулированными воспоминаниями своих прошлых разговоров – с кем я говорю сейчас? Кто она такая? Как я с ней познакомился? Где я с ней познакомился? Привез ее к Макферсону с собой, прилетела она с делегацией «ТранксПола», или сама? Откуда она вообще взялась? Она не полька, мы разговариваем по-английски. Этот акцент… Американка? Я даже не знаю ее национальности! Боже милостивый, хоть что-то, голос, образ – самые поверхностные воспоминания из нашего прошлого – нету, нету, нету. Память о Нине глубиной всего в несколько дней. Несколько дней, время моего визита к Макферсону.

– Прошу прощения…

Отчаявшийся – она наверняка не могла не видеть это отчаяние, – он потянулся к ней раскрытой ладонью, словно прикосновение могло вытащить на поверхность сознания то, чего не вынуть словами. Женщина ждала прикосновения с пассивностью домашнего животного, цветка, мебели. Он вздрогнул, отступил. Она не двигалась. Дышит ли она вообще? Замойский сомневался. Что-то пульсировало на затылке теплой болью, верно, я ведь ударился головой, такое случается…

Она смотрела на него с лицом, лишенным всяческого выражения, будто с лицом куклы – или трупа.

Он вышел из комнаты.

Услышал, как она поднялась и пошла следом. Заставил себя не оглядываться.

Длинный коридор вел из западного крыла к центральной галерее, та подковой загибалась над просторным главным холлом замка. Пол холла был чуть ниже уровня земли.

Замойский хорошо знал расположение помещений первого этажа. Знал, что за теми дверьми, скрытыми под галереей на противоположной стороне подковы, что отворились с резким скрипом, едва Адам вышел из коридора, – что за ними начиналась лестница, ведущая к закрытым для гостей подвалам Фарстона. Остальная часть замка, кроме восточного крыла и пятого этажа, оставалась доступной для всех, и Замойский успел исследовать ее довольно подробно. Был это весьма красивый замок, памятник, наполненный другими памятниками, все – в прекрасной сохранности. Неудивительно, что Джудас так горд этим замком, что приглашает своих партнеров по делам именно сюда. Здание, несомненно, производит впечатление, давит на подсознательном уровне, все эти портреты предков, инкунабулы в вакуумных витринах, средневековые доспехи над каминами – огромными, словно врата соборов. Во время ужина здесь зажигали свечи в высоких канделябрах. Слуги носили ливреи в фамильных цветах Макферсонов…

В дверях к подвальной лестнице появился Джудас Макферсон. Миллиардер вошел в холл и взглянул на распахнутые настежь деревянные ворота, из которых вглубь затененного холла били разноцветные огни и плыли волны звуков: музыка, смешанные голоса людей, смех и окрики, шум деревьев, овеваемых вечерним ветром.

Взглянув, Макферсон громко выругался. Выругавшись, несколько раз подпрыгнул на одной ноге, дотронулся выпрямленным пальцем до носа, колена, второго колена, куснул себя за тот палец, после чего сделал три быстрых сальто, остановился в полуприсяде, сжал правую ладонь в кулак и с размаху ударил ею в мозаичный пол холла. Раз, другой. Снова выругался, скривившись от боли. Встал, пошатнулся. Его левое плечо подрагивало в неритмичных конвульсиях.

Замойский наблюдал за этим в немом удивлении. Нина остановилась за его спиной, он чувствовал на затылке ее теплое дыхание.

Джудас Макферсон безумствовал в холле. Фрак, жилетка, исподнее – измяты, грязны, в двух-трех местах уже порваны, на спине длинная черная полоса… А Макферсон безумствует дальше.

Теперь вот пытается ходить на руках.

Джудас Макферсон, думал Замойский. Председатель холдинговой верфи, магнат военной промышленности… Адам помнил, как Макферсон приветствовал его в Фарстоне сразу после прилета Замойского из Варшавы, приветствовал всю переговорную группу из ТранксПола с Яксой во главе: быстрое сильное пожатие руки, взгляд в глаза. А теперь – паяц.

Кстати, что с ними – с Плетинским, с Яксой? Это весьма мило со стороны Макферсона, что пригласил нас на свадьбу собственной дочери, но самое время подписать условия… Совет на нас в суд подаст, если этот пакистанско-словацкий консорциум первым подпишет бумаги…

Джудас ходил по холлу на руках – туда-назад; от каменных стен отталкивался согнутыми в коленях ногами.

Через холл прошли трое кельнеров – ни один даже не моргнул. Обошли миллиардера, умело балансируя подносами.

– Пойдем-пойдем, – шептала Нина. – Ну пойдем. Не нужно попадаться им на глаза. Сейчас уснем. Сейчас конец. Все, уже все, спокойно. Пойдем, Адам, вернемся в лоно, все начнется сызнова. Снова меня полюбишь. Или нет. Снова искренне и навсегда.

Снаружи наплывала теплая ночь и целительная музыка.

Адам гневно тряхнул головой. Сгорбленный, с напряженными мышцами шеи и плеч, стиснув ладонями перила, – выглядел так, словно готов был разломать эти деревянные поручни голыми руками. Он покраснел, челюсть ритмично ходила, словно Замойский пережевывал молчание. Каменное молчание, единственную защиту перед быстро приближающимся безумием.

В дверях, из которых вышел Макферсон, появилась фигура высокого мужчины. Опершись о косяк, он поглядывал на Джудаса.

Который, для разнообразия, принялся развязывать и завязывать шнурки своих штиблет, раз, второй, третий, пятый, все быстрее, меняя ногу, а в конце пользуясь только одной рукой.

Замойский сильнее стиснул кулаки, фаланги его пальцев обрисовывались под натянутой кожей. Женщина его беспамятства тянула за рукав. Клинический сюрреализм ситуации заставлял кожу покрываться мурашками, волосы – вставать дыбом на затылке, гнал по хребту волны холода. Не хватало дыхания. Кто-то вогнал снизу в легкие Замойского трубки вакуумной помпы и теперь включил машину на полную мощность.

Шотландский аристократ по крови и деньгам, отправляющий на его глазах ритуалы чокнутого, в элегантном фраке и с невозмутимой серьезностью на лице – ну, это уж чересчур. Или этого нет на самом деле, или —

– Господин Адам, могу я пригласить вас перемолвиться словечком? – крикнул Джудас, перебарывая легкую одышку.

Замойский выпрямился, отпустил поручень. Нина поспешно отступила от него, прячась в тень.

Уже спускаясь в холл, он оглянулся – лишь теперь – и перехватил ее взгляд: грустный, слегка усталый.

Сразу под галереей, рядом с центральной лестницей, находился красно-черный барельеф с гербом рода Макферсонов: дракон на ней был красным, камень – черным. Под ним – девиз рода. Unguibus et rostro. Когтями и клювом.

Джудас ударил себя кулаками в грудь, сделал несколько быстрых вдохов. Снял фрак и швырнул его высокому мужчине, что стоял в дверях подвала. Замойский только сейчас разглядел его лицо и узнал – это был какой-то ассистент миллиардера.

Макферсон кивнул Замойскому.

– Пройдемся? – спросил неторопливо.

Не дожидаясь ответа, широко замахал руками, схватил Адама под правый локоть и повел на террасу.

Они миновали несколько сонно танцующих пар и свернули к юго-восточному углу; остановились лишь около каменной балюстрады.

Перед ними раскинулась свадебная площадь, наполненная дрожащими тенями, освещенная шарами мягкого света, заслоняемыми движущимися и неподвижными абрисами людей и предметов. Музыка плыла вместе с холодным воздухом, в котором все сильнее разливался запах озера, быстро отдающего тепло; однако самого озера отсюда они не видели.

Замойский вздохнул поглубже и ощутил, как оживает его тело, как проходит по нервам дрожь, отряхивая ржавчину. Даже холодный камень балюстрады под подушечками пальцев – теперь куда каменней, куда холодней. Так мир становится реальней: скачками в интенсивности ощущений.

Макферсон не отпустил Адама. Взгляд с расстояния в двадцать – тридцать сантиметров был словно выстрел в лоб – эти глаза, эти слегка искривленные губы, несколько глубоких морщин, все подчеркнуто резкой тушью отвердевающего тумана… это, несомненно, снова был тот придавливающий самим своим присутствием Джудас Макферсон, пред которым делался покорным даже Якса – взглядом, мимикой, жестом.

У Замойского были наготове вопросы, дюжина вопросов – словно коллекция отточенных ножей, но теперь, но с рукой Джудаса под своим локтем – полная беспомощность.

Джудас же бил прямо в лоб моргенштерном, бац, бац, бац.

– Видите ли, господин Замойский, на самом деле мы все вас обманывали. Увы, дольше уже не можем. У вас в голове такая аппаратура, такая контрольная сеть на мозге, и благодаря ей мы могли фильтровать раздражители, доходившие до вас. Но во время этого покушения случилось, м-м, прошу представить себе это как короткое замыкание, отказ программ машины. Конечно, я упрощаю; это слова, которые вы поймете. Что я теперь мог бы сделать. Мог бы приказать Сойдену, чтобы тот опробовал на вас программы грубой очистки памяти, поскольку уже слишком многое вы услышали и увидели; а то и вообще списать это тело в потери и считать вас по новой. Так или иначе, но оба эти выхода прервали бы нынешнюю линию вашей тождественности, ваш френ, а мне хотелось бы этого избегнуть. Я получил, м-м, представьте это как предсказание с высокой степенью достоверности – и оно убеждает меня, что вам суждено сыграть определенную роль, достаточно важную. Вы многое можете получить. Узнаете, насколько много. Между тем, я хотел бы попросить у вас прощения. Я поступал так, как мне казалось наиболее хорошо. Прошу меня простить.

Говоря все это  – а говорил он глубоким, тонированным до полушепота голосом, – Джудас продолжал проделывать короткие быстрые движения: ладонями, головой, плечами, стопами. Разогрев боксера перед боем, электронная дрожь поврежденного автомата. Это отвлекало Замойского.

– Сэр, вы хорошо себя чувствуете? – спросил он.

Макферсон выпустил локоть Замойского, несколько отступил и пробормотал:

– Я только что вошел. Не лег еще лучшим образом.

– Вы снова измазали спину.

– Да? Проклятие.

Адам взглянул над плечом Джудаса и в парадных дверях замка увидел высокую фигуру ассистента. Тот держал в руке фрак Джудаса. Замойский кивнул на него. Макферсон обернулся. Словно по сигналу к нему подошла светловолосая женщина в платье с глубоким декольте (красивая грудь, бриллиантовое колье). Лицо ее дрожало в спазмах ярости, зеленые глаза были полны слез.

– Сукин сын, – прошептала и воткнула Макферсону в глаз распрямленный палец.

Движение было настолько безумно быстрым, что Замойский сумел прийти в себя только при виде бессильно падающего Джудаса – тот рухнул на колени, к ногам женщины, палец вошел по последний сустав, теперь она дергала руку, как безумная, крови было очень немного, почти совсем не было.

Замойский крутанулся на левой пятке и отвесил ей тяжелый полукрюк в подбородок. Услышал, как ломаются ее зубы. Она упала на террасу рядом с Джудасом.

Адам, шипя сквозь широко растянутые губы, тряс ушибленной правой рукой.

Поднял взгляд. Ближайшие танцоры находились ровно на середине террасы и вероятней всего даже не заметили, что произошло.

Наверняка все видел секретарь с фраком.

Он подошел, меланхолически выругался. Была у него коротко подстриженная борода и усы, темно-рыжие.

– Патрик Георг, – протянул ладонь Адаму. – Макферсон.

Замойский пожал ее над телами женщины и Джудаса своей левой рукой.

– Наверное, вам стоит позвонить в полицию.

Патрик Георг взглянул влево от Адама. Там закружилась цветная пыль. Пыль сгустилась в низкого азиата, одетого в ослепительно белые одежды.

– Ну? – рявкнул на него Патрик Георг.

– Император выражает глубочайшие соболезнования, – азиат поклонился, почти встав на колени.

– Император может надеяться на быстрое переформатирование, – процедил Патрик Георг.

– Император признает свою ошибку.

– Император сознательно не исполнил свои обязательства.

– Император укроет стахса Джудаса Макферсона в своей ладони.

– Несколько поздновато.

– Император приглашает в Дом. Теряем время.

– Император гарантирует, что никто не преступит Первую Традицию. Никаких осмосов, посредническая манифестация – самый узкий и наиболее защищенный канал. Фиксируй протокол во всем Фарстоне. От своего имени извинись перед словинцами.

Азиат повторно поклонился, после чего взорвался облаком серой пыли, которая тут же развеялась в вечернем воздухе.

Замойский демонстративно закашлялся, замахал здоровой рукой.

– Ну, да. Я, значит, теперь… Позвольте.

Обошел далеко стороной лежащие на полу террасы тела и стоящего над ними в дурацкой позе, с фраком в протянутой руке, Патрика Георга Макферсона и по широкой лестнице спустился на газон.

С подноса проходившего мимо кельнера он ухватил по очереди два бокала. В одном – алкоголь; во втором – вода. Выпил оба. Двинулся провокативно твердым шагом меж тенью и светом. Не был пьян. Был пугающе, неправдоподобно, непривычно трезв.

Он шел все еще совершенно бесцельно. Наконец, добрался до границы парка и здесь остановился – ибо здесь она была, какая-то граница. Как автомат, что наткнулся на непредвиденное программой препятствие.

Вспомнил лавку и Анжелику, и ее взгляд сразу перед тем, как его ударило в грудь. Что-то его ударило – там ничего/никого не было, и все же удар отбросил его, словно куклу, перекинул через лавку, швырнул в дерево. Это он помнил. И взгляд Анны, сияние ее темных глаз, как глядела на него, с удивлением, жалостью и раздражением – в то время как он должен был видеть там страх и гнев…

Замойский стоял в пахучей тьме древних деревьев и смотрел. Сотни свадебных гостей, десятки слуг. Смотрел – и теперь видел.

Ни одной камеры, ни одного фотоаппарата.

Никто не разговаривает по телефону.

Никаких телохранителей, никакой, пусть самой незаметной, охраны.

Нет стариков, нет ни одного человека, о котором можно было бы сказать, что тот вышел из среднего возраста; время никого не угнетало.

Джудаса и убийцу вносят внутрь замка, совершенно не скрываясь – кто-то подбежит? крикнет? начнет истерить? Да куда там.

Невеста проходит подле террасы – видит останки отца, но что делает? Вздыхает, поднимает глаза к небу и идет себе дальше.

Замойский стоял, широко расставив ноги, тяжелой ладонью массировал мощный затылок.

Напиться. Не поможет. Спросить. Но о чем? Кого? Якса, где Якса? Почему его нет на свадьбе? Должен же быть. Это ведь он должен заговаривать зубы Макферсону, контракт – его дитя, я здесь – только представительский довесок. Я должен еще подогнать Лукасевича, президент намылит нам холки, если —

Моя память.

Он оперся спиной о ствол. Оперся и головой, это подняло его взгляд над стенами Фарстона. Воздушный шар был уже просто шершавой кляксой тьмы на фоне темного фиолета неба. Солнце зашло, и тени утратили чувство направления. Замойский был уверен, что небо безоблачно, но все же не видел ни одной звезды. Ах, нет, одна есть – шар то заслоняет, то вновь открывает ее – Венера, но ведь это тоже не звезда.

Следя за очередным ее затемнением, он похлопал себя по карманам в поисках телефона. Проверил также воротник пиджака, рубахи, манжеты. Нигде.

Шаги. Он не опустил взгляд от небосклона.

– Да прими уже решение.

Этот голос – голос Нины.

– Кто ты? – прохрипел он.

Она прижалась к нему. Пальцы на щеках, пальцы на губах, медленно, ласково считывала она Брайль его лица.

– Я всегда тебя любила.

Тогда он уступил: закрыл глаза, опустил голову. Обнял Нину, больной правой рукой искал ключицу, шею, так всегда считывал настроение женщин: по пульсации их крови, по напряжению мышц, по запаху кожи. Погрузился в ее волосы, втянул воздух.

Ее тело не выделяло никакого запаха.

– У меня в голове электронный фильтр? – спросил он спокойно.

– Уже нет.

– Ты не человек.

– Не человек.

– Почему я не вижу звезд?

(Все еще шепотом в ее волосы.)

– Потому что их там нет.

– Почему я не вижу звезд?

– Ш-ш-ш.

– Почему я не вижу звезд?

– Мы находимся на Земле, здесь только одна звезда – Солнце.

– Но свет, почему свет не доходит, с Млечного Пути, с других галактик?

– Здесь нет Млечного Пути, нет других галактик.

– Где: здесь?

– В Сол-Порту.

– А он? – (Слова в горячем дыхании прямо ей в ухо.)  – Этот Порт?

– Все узнаешь, стахс Макферсон получил известие из Колодца, ты будешь ему необходим.

– Макферсон мертв. Она проковыряла ему мозг, – захихикал. – Исключительно длинные у нее были ногти.

– Стахс Джудас Макферсон жив. Он уже отдал соответствующие распоряжения по твоему делу. Он привык к покушениям, и у него множество подготовленных тел.

Адам слушал, кивал:

– А ты?

– У меня нет тела.

– И ты всегда меня любила, да?

– Да.

– Кто ты такая?

– Я – именно это.

– Тебя тоже нельзя убить.

– Нет.

Он сжал руку на ее шее.

– Не хочу тебя больше видеть! Уходи! – оттолкнул ее. – Уходи! Никогда больше!

Не потеряв равновесия, она повернулась и двинулась к замку. Не оглядывалась. Не сбилась с шага. Никакой дезориентации в движениях.

Быстро исчезла между гостями.

Это правда – он видел это – видел это теперь ясно – не была она человеком.

Замойский сидел на земле, все под тем же деревом, когда к нему подошел тот мужчина, что с утра расспрашивал его о жонглировании и карьере астронавта.

Замойский тем временем успел прийти к двум выводам – и оба были для него совершенно неопровержимы. Во-первых, с его головой что-то не так; во-вторых, где-то между Варшавой и Шотландией, где-то над Северным морем – Замойский вошел в НФ-фильм.

Это очевидно, что он сходит с ума: дыры зияют в памяти подобно бомбовым воронкам, Нина например – настоящая Хиросима.

Но настолько же несомненно, что он окружен скрытой под поверхностью мира изобретательной машинерией F/X. Бух! Безропотный азиат из ничто в ничто. Бух! бух! бух! Он видел собственными глазами, это было реальным, словно зубная боль, пинок в щиколотку, он и не думал сомневаться в своем восприятии; это не чувства подводили.

Элегантный блондин отделился от людного полумрака, вырывая Замойского из этой депрессивной спирали.

– Фоэбэ Максимилиан де ля Рош, – представился он и присел рядом. Даже сидя на земле, между шершавыми корнями вяза, сохранял ауру элегантного пренебрежения. – Наверняка вы задумываетесь над причиной покушения.

– Ну, – пробормотал Замойский, – по крайней мере, оно не удалось, и Макферсон якобы жив. У вас, может, есть телефон?

Он не оглядывался на де ля Роша. Посторонний наблюдатель легко мог принять их за старинных приятелей: сидели плечом к плечу и лениво поглядывали на проплывающих в мелких тенях свадебных гостей.

– Я говорилу о покушении на вас, – пояснил Максимилиан. – Я хотелу бы предложить вам правовую и политическую помощь, как собственную, так и всех Горизонталистов. Без всяких обязательств. Мы были бы весьма… Стахс.

Каким-то чудом он сумел поклониться Анжелике, не вставая.

Та подошла к ним сбоку, из-за ствола, Адам сперва услыхал шелест платья, потом почувствовал запах ее духов (жасмин).

Анжелика окинула де ля Роша холодным взглядом. Адаму же, напротив, улыбнулась тепло.

Без слова и безо всякого колебания склонилась, схватила его за руку и энергичным рывком воздвигла вертикально. Он рефлекторно принял участие в пантомиме, симулировал бессилие тела, отерся спиной о кору.

Не имел представления, отчего он так легко поддался навязанному девушкой настроению. Теперь улыбались оба, он – кривой, иронической ухмылкой из-под усов.

Она отпустила руку Адама. Склонившись теперь над де ля Рошем, легонько пнула его в голень.

– Извини, фоэбэ. Господин Замойский мой близкий знакомый. И мы должны обговорить определенные, не терпящие отлагательств дела.

Де ля Рош встал, повторно поклонился и отошел, так и не сказав ни слова.

– Правда? – пробормотал Адам и глянул искоса на Анжелику. – Я ваш близкий знакомый? Рад это узнать. А какие же дела —

Она потянула его за локоть. Это у них родственное, подумал он, у Макферсонов.

– Теперь ты будешь проводить со мной больше времени, – сказала она, ведя его вглубь парка; деревья росли здесь густо, свет и музыка вязли в них. – Узнаем друг друга достаточно хорошо.

– М-м, надеюсь, что приятно будет не только мне, но куда, собственно, я должен бы —

– Ко мне. В Африку.

Глава 2. Пурмагезе

ВРЕМЯ АБСОЛЮТНОЕ (ВРЕМЯ БЕЗОТНОСИТЕЛЬНОЕ)

Следствие крафтового обобщения Теории Относительности. Так называемое «а-время».

Поскольку Время Словинского не зависит ни от положения наблюдателя в Эн-Порту, ни от его скорости, а Время Транса – постоянная, можно установить безотносительную разницу скорости течения времени на Плато (в инклюзии Словинского) и в другой произвольной инклюзии. Эта стандартизированная мера называется «а-временем».

Однако полная раздельность двух произвольных инклюзий делает невозможным сведение их к единому уравнению для любого надпланковского предела времени. А-скорости не описывают скорость системы относительно Плато (инклюзии Словинского) в каком бы то ни было смысле.

См. также: Порт-время (время данного Порта), к-время (время космоса, в единицах которого описывают традиционное Абсолютное Время).

«Мультитезаурус» (субкод HS)

В Пурмагезе шел обильный ливень, когда на надатлантическом аэродроме монастыря приземлился самолет «Гнозис Инк.», с Анжеликой Макферсон и Адамом Замойским на борту.

Дождь лил почти горизонтально; едва Анжелика встала в дверях реактивного самолета, как получила мокрой метлой по глазам. Перед отлетом из Фарстона она переоделась в наряд, более подходивший для путешествий: джинсы, боты с высокой шнуровкой, черный гольф. Впрочем, в этом она и чувствовала себя лучше всего, школа отца Френета впечатала в нее органическое презрение к любой чрезмерной роскоши. И теперь, несмотря на надетую кожаную куртку, ее сотряс ломящий кости холод африканской ночи.

Дом, подумала она, сходя к джипу, дом. На взгорье, над пальмовой рощей, что охватывала с востока единственную полосу аэродрома, громоздился квадратными террасами черный массив монастыря Пурмагезе. По конфигурации огней на высокой плоскости его стен она сумела бы сказать, кто уже спит, кто нет.

Готэс махнул ей из-за руля. Она крикнула Замойскому и сбежала к джипу. Негр, увидев Адама, оскалился Анжелике кривыми зубами. Та выругалась на его наречии.

Едва двинулись, Замойский принялся ронять с заднего сидения иронические замечания о совершенно непостижимой для него технической рафинированности раздолбанного вездехода.

Он все еще сердился на Анжелику. Понимал, что чувство это совершенно иррационально – но этого было мало, чтобы с ним совладать.

Их разговор в самолете… Не запомнил ни слова – но как тавруют раскаленным железом скот, так и она выжгла ему в голове клеймо подчинения: и ничем он теперь от скота не отличался.

– Ты воскрешен из останков, найденных на борту «Волщана» трезубцем отца, – сказала она с самого начала. – Добавь себе шестьсот лет.

– Сколько?

– Шестьсот. С гаком.

– Значит теперь —

– Двадцать девятый век. 2865 AD, 521 PAT.

– Как-как?

– Plateau Absolute Time[1] отсчитывается с момента открафтирования людьми первого Плато. Переводя на к-годы дает это год пятьсот двадцать первый, хотя РАТ тактирует в а-планках и —

– Ясно, ясно, ясно.

Он выглянул в иллюминатор на темное море, над которым самолет кропотливо возносился от побережья Шотландии. Адам отворачивал голову, чтобы Анжелика не смогла рассмотреть выражения его лица. Сам понятия не имел, какие чувства на нем отпечатываются; подозревал худшее.

Конечно же, соблазнительно было сыграть в циничного маловера – взорваться хохотом, высмеять, иронически скривиться; это – оборонительные механизмы здорового сознания. Но он верил Анжелике, верил почти органически: мурашками по коже, судорогами желудка, желчью на губах.

Он смотрел в темное небо:

– Почему не видно звезд?

– А-а, ну да. М-м. Я не слишком много понимаю в крафте, а у тебя, кажется, были какие-то курсы по естественным наукам…

Она подняла со столика хлопчатую салфетку, взмахнула нею перед носом Замойского; ему пришлось оторваться от вида за окном.

– Двумерное упрощение пространства-времени.

– Эта вот салфетка.

– Да. Теперь, – она сложила материю в пустой мешочек, – прогибаем ее «внутрь». С момента закрытия – для внешнего мира этого места не существует. Две отдельные системы. Они не имеют даже границ, как ни прикидывай, изнутри или снаружи. Свету звезд никак не добраться внутрь, он продолжает бежать по своим гравитационным траекториям, огибая возникший таким образом Порт. А изнутри также не вылетает свет Солнца: нет никакого окна, устья, соединения с тем, что снаружи. Разве что мы откроем Порт специально.

Он снова взглянул в темноту.

– Отчего же вообще царит ночь?

– М-м?

– Если уж солнечные лучи не могут покинуть этого места – не могут пробить салфетку…

– Раньше или позже мы бы сварились, да. Но – разве что через миллионы лет… Ты на эдаких подробностях меня поймаешь, лучше я сразу признаюсь. Знаю, что существует внешний сброс энергии, Клыки дренажируют ее сквозь крафтхол, пополняя свои запасы.

– Клыки?

– Обычно имеют вид конусов, таков стандарт: сто двадцать метров диаметра у основания, четыреста в длину. Базовые инструменты крафтинга. Нужно три штуки, чтобы завить и удерживать Порт; Клыки остаются «снаружи», единое пространство между ними «сжимается». Сол-Порт удерживается несколькими тысячами Клыков. Хватило бы, пожалуй, двадцати-тридцати, но – все для чувства безопасности, сам понимаешь.

Он прижался виском к холодному металлу. Они вышли на нужную высоту, самолет двигался прямым курсом. Действительно ли они летят на юг? Никаких огней в небе, никаких огней на земле, на море. Висят в темноте.

– Я догадываюсь, что этот Сол-Порт охватывает всю Солнечную систему.

– Да. Вместе с облаком Оорта, всем мусором.

– И где же мы находимся сейчас на самом деле?

– Насколько помню, проходим сквозь ядро Млечного Пути к Второму Рукаву.

– Быстро?

– Без понятия. С необходимой скоростью.

– Зачем вообще?

– Для безопасности.

Наконец он взглянул ей в глаза. Она не улыбалась, и это прибавило ему мужества.

Осмотрелся внутри просторной кабины.

– Облицовка. Кресла. Деревянная мебель, – указывал вытянутой рукой. – Стаканы… стеклянные. Вон монитор, ЖК, технология устаревшая даже для меня. Лампы накаливания. О, телефон. Хотя в Фарстоне я не видел. Да и Фарстон тоже… Это что, некий этнографический музей? Или те фильтры в моем мозгу все еще действуют? Отчего я везде здесь вижу двадцать первый век?

Чтобы подчеркнуть, он похлопал по подлокотнику кресла, словно только прикосновение и могло доказать реальность окружения.

Анжелика пожала плечами.

– Мы ведь на Земле, чего же ты ожидал?

– Прогресса. Прогресса в каждой детали. Может это обман моей памяти, но тот английский – это классический английский времен моей молодости!

– И что же?

– Шесть веков – это ведь настоящая бездна!

– Это и есть бездна. Но нас обязывают определенные договоренности. Мы живем в Цивилизации, – тут она вздохнула. – Расскажу тебе. Что хочешь знать?

– Зачем ты забрала меня со свадьбы? Так внезапно. Словно мне что-то угрожало. Эти покушения… Де ля Рош говорил, что оно было и на меня. Поэтому? Чтобы меня спрятать? Кто хочет меня убить? Кто? Зачем?

– Да, ля Рош… – заинтересовалась Анжелика. – Что еще говорилу?

– Предлагал мне юридическую помощь.

– А это уже интересно, – Анжелика поджала губы, глянула на потолок. – Фоэбэ Максимиллиан не упустит возможности. Так или иначе, но именно ону стоялу за одним из тех убийств, руку дам на отсечение.

Убийств. Замойский поморщился, склонился вперед, принялся громко щелкать суставами пальцев.

– Что это вообще значит, – забормотал он, – эти выражения, слова вежливости или что, фоэбэ, стахс, оска, слышу их уже несколько часов, искусственные включения в нормальный в остальном язык…

– Как оно там было, погоди, сложилось века назад… О! Post-Human Being, Standard Homo Sapiens и Out-of – Space Computer[2].

– И он, значит, постчеловеческое существо, а ты – тот самый стандартный Хомо сапиенс.

Она благодушно похлопала по его сцепленным до боли в суставах руках.

– Не переживай так, в конце концов, ты даже, быть может, получишь гражданство.

Лишь через минуту он понял. Поднял яростный взгляд на Анну. Та улыбалась утешающе. Если бы он стиснул кулаки еще сильнее – на них бы кожа лопнула.

Именно так-то Адам Замойский узнал, что он предмет, собственность Макферсонов. Им владеют.

Однако устаешь даже от ярости: когда они покинули аэродром Пурмагезе, он впал в мрачное молчание. Старый негр косился на него в зеркальце заднего вида, все так же осклабившись. Вокруг джипа вода лупила кнутами в твердую землю.

Они въехали на подворье монастыря, Замойский выглянул в окно и увидел большой каменный колодец. Взглянул вверх: дождь падал из туч прямо на него, словно из пасти гигантской фузеи, убыстренный спиралями подвижных теней.

Анжелика побежала к дверям в глухой стене. Он вылез и направился следом. Входя в сухое помещение, слышал, как отъезжает джип: машина взревывала, пробуксовывая.

Стены даже внутри были холодными, темными от многовекового мрака, что проступал масляной росой на голых камнях.

Анжелика навязала темп почти маршевый, Замойский не собирался ни о чем спрашивать, пришлось бы тогда обращаться к ней из-за спины; он рта не откроет.

Монастырь, пусть бы при взгляде с аэродрома он и маячил на горизонте монументальной глыбой, на самом деле был спроектирован с большим уважением к пространству: коридоры, которыми они шли, были ровно такой ширины, чтобы двоим легко в них разминуться – и ни на палец шире. Никаких огромных залов, просторных холлов, монструозных лестниц Замойский не увидел. Никаких украшений, роскошного декора: камень, камень, камень, изредка дерево. Освещение на границе полумрака: сочащиеся желчью лампочки, скрытые в изгибах потолка. Кабели, тонкие, в поблекшей изоляции, ползли в щелях между камнями, закрепленные железными крюками.

Единожды они встретили мужчину с монголоидными чертами, в грязном свитере, в штанах из-под комбинезона и сандалиях. Анжелика обменялась с ним несколькими фразами на латыни. Тот кивнул Адаму. Потом ушел своей дорогой, не оглянувшись.

Они шли и шли, глубокими кишками здания, и Замойский, отрезанный глухими плоскостями гранита от влажной ночи, окончательно запутался. На сколько этажей они уже поднялись? Сколько раз повернули, сколько сотен метров прошли?

Внезапно Анжелика остановилась, отворила дверь слева и с изысканным полупоклоном указала в открывшуюся полутьму:

– Твоя келья.

Он сделал вид, что заглядывает.

– Выспись, – посоветовала Макферсон. – Завтра еще поговорим.

Он воткнул руки в карманы.

– Узник?

– В смысле?

– Ну, узник или нет!..

Усталым движением она откинула со лба черные волосы. Жест очаровал Замойского, но он придавил в себе это чувство.

Анжелика со вздохом качнула полуотворенную дверь. Та заскрипела так, что эхо пошло по всему монастырю.

– Узник? – зевнула. – А ты что же, заключен куда-то? В какое такое узилище? В монастырь? Нет. В Пурмагезе? А куда тебе отсюда идти? В Сол-Порт? Наверняка, ведь ты не настолько богат, чтобы его покинуть. В галактику, во вселенную? Не в большей мере, чем остальные. В свое тело, в свое сознание? Освободись, если сумеешь, если захочешь именно этого. Но – обязательно ли сегодня ночью? Иди спать.

Уже раздеваясь, чтобы искупаться, она вспомнила его взгляд. Униженный, он чувствует себя униженным. Жаль. Я ведь сейчас наверняка воплощаю для него жестокость судьбы. Анжелика погрузилась в горячую воду. Но выбора у нее, собственно, не было. Могла ли отказать отцу? Теоретически – да. Но практически… Она не могла себе вообразить другого поведения в тот момент. Он едва-едва вышел из сборника, вытирали его толстыми полотенцами. Катакомбы Фарстона уходили на три этажа под землю; подвальные склады пустышек хорошо охранялись. Анжелику туда провел прим однуё из неосвобожденных фоэбэ «Гнозиса», Аркан Меттил.

Он тогда стоял позади нее, в дверях ярко освещенного зала – перед ней же тряслось в руках медицинской многоманифестационной программы новое тело Джудаса Макферсона.

– И каков интервал твоих архиваций? – спросила она сухо, сложив руки на груди.

– Четверррть чассса. У меня одно-но-направленная пррррив-в-в-в… соединение, – выдавил из себя Джудас. – Од, но, но, вре, временно было напад-д-дение на… на По-о-о-оля архихи-хи-виз…

– Кто?

– Не з-з-з-знаю… Слепым алг-г-горитм-м-мом. Бэ-бэ-бэ-бэ-бэ-бэ-бэкапился на темных Полях. Внеплат-т-т-товский тр-р-рансссс.

– Она должна была иметь какой-то триггер, та программа, должна была настраиваться на знак. Ты ведь не веришь в случайную синхронизацию.

– Конечно нет. Н-н-н-но…

– Пожрал свой хвост. Да. Та женщина?

– Одержимая, дан, ян, кан…

– Скан?

– Арка-а-ан тебе скажет. Я ны-ны-нынчччче невнятен. Ты же сссссслышишшь…

Он вырвался из рук манифестаций медика, начал подпрыгивать, размахивая руками. Ненадолго замолчал, лишь двигал челюстью, вертел языком, глубоко дышал. Дважды свалился, конечности ударили в пол с мокрым шмяканьем. Напоминал лягушку с приложенными к мышцам электродами.

Анжелика мимоходом загордилась, что такое сравнение вообще пришло ей в голову.

Сидя потом на полу, он говорил дочери уже куда отчетливей. Она подошла, присела с ним рядом, на корточки. Рассматривала его вблизи. Видела, как он страдает, стараясь овладеть телом, в чей мозг он едва-едва был впечатан. Неловко повернулся, помогая себе локтем, – рыба, выброшенная на берег, бьющая плавниками о землю.

Анжелика принялась массировать мышцы его спины. Кожа была горячей, влажной, липкой.

Говорил он все тише; обязывал протокол, а манифестация медика и Меттилу слышать его не могли.

– Полулучилучили мы из нашего Колодца весть о войне, – он сражался с гортанью и языком, постепенно добиваясь от них послушания. – Датируется плюс-семьде-де-десят. Как причина – назвававан этот Замойский. Несколько сотен бит, ничего конкретного. Император утверждает, что первое покушение на него, то есть, на Замойского, было на полном серьезе. Удалось исключительно на Плато. Потому френ остался сохранен в теле – но пр-р-ри-войка в его мозгу – обну-нулилась. Теперь все дело в том, чтобы —

Отворились двери второй камеры, и в зал ввалился трясущийся Мойтль, тоже обнаженный и мокрый.

Доктор Сойден купно с медиком пытался его удержать, но Мойтля мотало во все стороны, словно в приступе пляски святого Витта.

– Каааак…? – стонал он. – Кааак это слулулучилось?

– Отсутствие ко-контакта, – ответил Джудас.

Мойтль схватился за голову.

– Иииисусе! Еще наверняка и синнннтез фре-ренов!..

– Ага. Если найдешься.

– Су-су-су-су-су-ккка.

– Я и сам не сказал бы лучше.

Анжелика никогда ранее не встречала Мойтля. Он находился на пару ступеней ниже в генеалогическом древе рода, но был старше ее на несколько десятков лет. Учитывая доминирование внеклановых генов, от фенотипа Макферсонов у него осталось немного.

Он глянул на Анжелику внимательно – из-под трепещущих, словно крылья колибри век – но видимо без доступа к Плато не понял, кто перед ним. Анжелика знала, что Мойтль не принимает Первую Традицию.

Наконец энергия совершенно покинула свежевоскрешенца, тот оперся о ближайшую белковую кадку. Там до него добрался Сойден – дал пощечину, оттянул пальцами веки, заглянул в глаза, ударил кулаком в грудь: раз, другой. Мойтль зарычал, закашлялся и выхрипел на паркет кусок густой флегмы.

Меттил принеслу Джудасу одежду. Пока Джудас застегивал жилетку и надевал фрак, Мойтль пришел в себя достаточно, чтобы совладать с постимплементационной горячкой эмоций и получить относительный контроль над более сложными телесными функциями.

– Сколько? – спросил он. – Сколько?

– Почти три месяца, – ответил ему Сойден.

– Боже!..

– Беатрис как раз выходит замуж. Наверху свадьба.

– А Джу-джудас…? Почему?

– Традиционно, – сказал Джудас, опробывая свободу движений в одежде. – Помнишь, куда ты хотел по-олететь?

– Куда?

– Ты взял тройку без фиксации конечной точки. Лизинг под личные га-га-гарантии.

Мойтль покачал головой.

– Ннне знаю.

– Может, получим из Чистилища.

Джудас взял дочь под руку и отвел за сборник, в котором в медленных водоворотах мутной жидкости кружила одна из пустышек матери Анжелики. Анжелика уставилась на нее. Джудас хотел толкнуть дочку, но рука не послушалась его, потянул, они столкнулись. Анжелика отступила, непроизвольно расправила ему рубашку.

– Я не стану дренажировать Замойского, – сказал он, поправляя жилет. – Предсказания исходят из обстоя-тельств, которые нам неизвестны – возможно, именно данные, которые я получил бы из такого дренажирования его френа привели бы все в движение. Ты заберешь его в Пурмагезе, пусть само выйдет на поверхность. Ничего больше.

– В Пурмагезе?

– Да.

– Перед лицом войны?

– Ну, с войной я так и эдак ничего не по, не по, не поделаю, а убирая его с глаз, мы уменьшаем шанс, что реализуется будущее, о котором мы получили сигнал через Колодец. Кто хочет войны? Никто не хочет войны. Позволим этому угас-с-с-снуть, не станем подливать масла в огонь.

– Император дал гарантии?

– А ты подумай, Анжелика.

Она взглянула на отца вопросительно. Тот лишь вздернул бровь. Некоторые вещи – совершенно очевидны.

Обязывал протокол FTIP. В той степени, в которой это было вообще возможно, он страховал от опосредованного и непосредственного вмешательства Императора, цензурируя инф. Император был не в состоянии слышать их разговоры. Анжелика могла бы поспорить, что пока тот не слышал и о новом предсказании Колодца «Гнозис». Соответственно, не имел никаких причин давать гарантии Замойскому. Просьба же о таковых пошла бы именно по линии предсказания, поскольку выдвигала бы Замойского на сцену и превращала бы его в значимый элемент политических игр. Если Джудас хотел избегнуть войны – а он хотел, наверняка хотел, Анжелика верила этим его словам, не могла вообразить причину, по которой желал бы он уничтожить Цивилизацию – тогда единственное, что ему оставалось, это убрать Замойского со сцены, затолкнуть его вглубь из первого ряда. А есть ли в Сол-Порту более отдаленная провинция, нежели Пурмагезе? По крайней мере – не на Земле.

– Я должна за ним следить? – спросила она.

– Ты должна держать его в тени. Подальше от Плато.

– Что говорят инклюзии?

«Гнозис» обладала шестьюдесятью закрытыми инклюзиями, десятком открытых, имела долю в сотнях дальнейших и пользовалась услугами большинства освобожденных (те работали по большей части в качестве переводчиков, выстраивая разнообразнейшие Субкоды). Общая численность инклюзий, созданных корпорацией Макферсонов, исчислялась уже более чем десятью тысячами; логические семинклюзии исчислялись сотнями тысяч.

– Взвешивают состояние веро-ро-ро-роятности, – ответил Джудас. – Перекрестные прогнозы из других Колодцев.

– Кому приписывают покушения?

– Здесь – неясности, – признался он и громко чихнул. Вынул платок, упустил, поднял, упустил, поднял, высморкал нос (из ноздрей вышло еще больше белой слизи) и меланхолично выругался.

До них донесся окрик с другого конца помещения:

– Будь здоров!

Джудас повернулся и глянул на Мойтля сквозь густую взвесь, что наполняла бак с Анной Макферсон. Мойтль, с помощью доктора Сойдена, как раз учился ходить, садиться и вставать; все еще трясся, словно эпилептик. Манифестации медикуса отслеживали каждое его движение.

Сам Джудас, чьи использованные биоварные манифестации исчислялись сотнями, обладал в этой области опытом и знаниями куда большими, чем доктор. Ведь только сегодня это было уже третье его тело.

– Что до Мойтля, – произнес он неспешно, еще сильнее понизив голос, – здесь нет уверенности, было ли это покушением. Нет уверенности даже в том, что он действительно умер. Может ему и придется пройти синтез двух френов; а это всегда неприятно. Но… – он вернулся взглядом к дочке и пожал плечами.

– Похищение из-за памяти?

– Инклюзии думали и об этом, – признался Макферсон. – Но Мойтль находится слишком низко в иерархии принятия решений, слишком маленькие выгоды по сравнению с рисками. Что бы они, в лучшем случае, вытащили у него из головы? Ну и никто не знает, куда он той тройкой полетел.

Джудас протянул трясущуюся руку и отвел упавшие на лицо Анжелики волосы.

– Если же говорить о моих убийствах… Инклюзии голосуют, как минимум, за две независимые попытки. Обе тотальные. Первая – более опасная: та наноманция, что, вероятно, сломала протокол, а также протек Плато, да, это было весьма опа-опасно, им почти удалось дотянуться до Полей с моими архивациями. Инклюзии не понимают, как это вообще возможно. Разве что мифический Сюзерен… Император посыпает голову пеплом.

– Ну да. Много тебе от этого —

– Это как раз полезные долги благодарности, Анжель, не относись к словам Императора пренебрежительно. Почему долговечные столь сильны? Потому что у них было время сделать почти всех зависимыми от себя. Смерть обрезает эту паутину контактов, услуг, влияний, их нельзя наследовать, оттого они не разрастаются больше определенного размера – но если ты не умираешь, сеть разрастается в бесконечность. Ты замечала, что первым ин-ин-инстинктом стариков остается неприятие того нового, что приходит из-за границ известного им мира? Если оно не принадлежит сети – представляет собой угрозу. Мы…

– Да? – Анжелика придвинулась ближе, это был уже почти шепот.

Отец тряхнул головой.

– А вторая попытка, – пробормотал, повернув голову так, что щелкнуло в затылке, – была классической вирусной атакой, правда, непривычно вирулентной, видимо, они знали внутренние коды, уж слишком быстро рухнуло финитивное крипто. К счастью, она оказалась плохо нацеленной: после первой попытки мы переадресовали мои архивации.

– Их столько, что в сутолоке они выбивают друг у друга кинжалы, яд капает на пол, – пробормотала Анжелика.

– Что-то в этом роде, – отец глянул на нее искоса (веко тут же заклинило, и на несколько секунд он впал в мимический тик). – Самый очевидный кандидат – Горизонталисты, но здесь нужны двое кандидатов. И кто второй? А если найдем второго подозреваемого, первый тоже становится сомнительным.

Анжелика в задумчивости накручивала локоны на палец.

– Кажется, де ля Рош надеялусь…

– Это фоэбэ без Традиции, ничего по поведению и не поймешь.

– Может, именно к тому ону стремилусь…

– Может.

– Полагаю, они культивируют нас на своих Полях, знают, как на нас можно сыграть.

– Или же им только кажется, что знают…

Собственно, так и выглядела ловушка, в которую поймал ее отец: бархатный капкан доверия. Еще минута такого диалога – и она была не в состоянии представить хоть какие-то формы отказа от его просьбы.

Она вышла из замка, попрощалась с матерью, нашла Замойского и затащила его на аэродром; сперва хватило шутливого флирта, в конце пришлось тянуть его едва ли не силой. Багаж ждал в самолете. – Пора, пора, потом будем пикироваться, – подгоняла она воскрешенца. Адам с видимым усилием выказывал гнев и возмущение; отчаянно старался отыгрывать нормального человека и задавал, к сожалению Анжелики, сотни каверзных вопросов. Однако истина давно перетекала к нему путем подсознательного осмоса неназываемого. Он кричал, но не сопротивлялся – сопротивление не имело смысла; эта истина тоже дошла до него без слов. Вошел в самолет, уселся, пристегнул ремень. По тому, как он кладет ногу на ногу, она поняла: не хочет показаться смешным в ее глазах. Все еще продолжал расспрашивать, и она, наконец, сказала ему:

– Из того, что я знаю, ты воскрешен из останков, найденных на борту «Волщана» трезубцем отца. Добавь себе шестьсот лет.

Она почти уснула в ванной. Но вода слишком быстро отдала тепло, и Анжелика очнулась, вся дрожа. Вытерлась, расчесала волосы.

Гроза уже закончилась (Африка – это мужчина, его гнев и наслаждение никогда не длятся слишком долго), и Макферсон открыла окно в холодную влагу ночи. Ночь была темной, безлунной, но Анжелике достаточно было лишь закрыть глаза, чтобы увидеть тот же пейзаж, который все эти годы, день за днем выжигали в ее мозгу фрески отраженной жары: наполовину – сухие прибрежные пустыри, наполовину – серебристо-синий океан.

Во время первых ночей, проведенных в этой келье, Анжелика (но какая Анжелика? – не эта, другая, пятилетний щенок) боялась выглянуть в окно; впрочем, в сумерках, да и днем – тоже. Ее пугали эти бесконечные пустоши, две бесконечности двух стихий. Но когда уже взглянула – не смогла отвести взгляд: после снились ей пробуждения в одиночестве, в абсолютно тихом безлюдье, где даже молчание оставалось криком, более отчаянным, нежели сам крик. Артур, сын Муэ, старше Анжелики на семь лет, с позволения отца Френета брал ее на прогулки по околицам монастыря и селения Пурмагезе. Постепенно прогулки удлинялись до нескольких дней (а потом и дольше, до пары недель), до вылазок, экспедиций вглубь черной Африки. Это продолжалось, пока семью Муэ не изгнали из Цивилизации; Артур улетел из Пурмагезе. Анжелика ходила одна. Иногда к ней присоединялся кто-нибудь из иезуитов. Например, отец Мерво был увлеченным охотником, показывал ей шрамы, оставшиеся от когтей льва, клялся, что – оригинальные. Вместе они ходили на слонов. Когда она впервые увидела смерть слона, у нее перехватило горло. Этот зверь умирал, словно бог. Охотники в таком случае допускают наибольшее из возможных святотатств. Старая самка стояла на холме, подняв хобот, чтобы поймать предчувствуемый уже запах. Пуля Мерво пробила слонихе толстую кость черепа и уничтожила мозг. Самка не успела даже затрубить. Стояла еще миг – недвижность памятника, – а потом начала падать. Падала, падала, падала – у Анжелики едва не разорвалось сердце – она все падала. Они почувствовали, как вздрогнула земля, когда слониха наконец рухнула в траву. Величие этого зверя слишком велико; величие его смерти дотягивается до реестров, зарезервированных для мистических переживаний. Она поверилась отцу Мерво: – Иной раз мне достаточно выглянуть в окно, и вижу их, стоят над пляжем, самец, самка, молодняк. Ты не должен был ее убивать. – Отец Мерво в ответ сказал ей нечто жуткое: – Сердце охотника, ангелочек. Пойдешь и выследишь. – Она бы скорее руку себе отрезала! Впрочем, в любом случае не было времени для очередных путешествий. Отец Жапре, лингвист, начал с ней свой метаязыковый курс. В Пурмагезе именно в таком ритме и шло обучение: тематическими рядами. Дни и ночи уходили у нее на закрепление грамматических мнемосхем, выведение целых словарей из заданных процессов Субкода. Но сны, сны были бессловесны. Она видела стадо. Самец-проводник поворачивал к ней огромные бивни, темно-желтые от растительных соков. Пока как-то утром к ней не наведался отец Френет и не сказал, что, в виду ее явной и непреходящей рассеянности, отец Жюпре останавливает дальнейшие лекции. Отец Френет знал о слонах. Благословил ее и попрощался. Не было в том никакого принуждения, лишь призыв исполнить повинность возраста. Через две недели ей исполнялось шестнадцать. Она упаковала рюкзак, забросила на плечо тяжеленный абмер (подарок от отца Мерво) и покинула Пурмагезе. Никто не пойдет с ней и никто не пойдет за ней, если она не вернется сама, она хорошо об этом знала; среди прочего, именно за это родители присылаемых сюда детей платят ордену – за право на риск. Несмотря на это, хотела взять с собой Жоа, который учил ее иероглифам земли. Но тот лишь покачал головой. Поэтому она отправилась одна. В конюшнях Пурмагезе было вдоволь коней, не генимальных, но все равно достаточно выносливых и умных, привитых от континентальных болезней; но все же, Анжелика пошла пешком: так ходят все охотники. Я не охотник, я не охотник, приговаривала сама себе, не убью слона. Ее абмер – был ручной, макроматериальной работы карабин под безотдаточный твердооболочный патрон калибра.540; в традиционных карабинах подобного рода приклад при каждом выстреле выбивает плечо из сустава. Анжелика знала пути слоновьих переходов, большие и меньшие стада пересекали Африку одними и теми же тропами вот уже сотни лет, были у них свои грязевые бассейны, рощи для выпаса, пустыни и болота умирания. Она шла на восток, против солнца – душными полднями, морозными ночами, когда иней серебрится на остриях трав. Просыпаясь у погасшего костра, видела неимоверно яркие глаза гиен, что подкрадывались, чтобы выжрать не слишком глубоко закопанные экскременты. Застрелила трех, когда подошли слишком близко; пули абмера дырявили их, словно невидимое, с кулак толщиной, копье. Она шла, и за время всего путешествия не заметила ни единого человеческого существа. Насколько видела вокруг из-под широкополой шляпы, насколько бы увидела, поднимись в воздух хоть и на километр – Анжелика была здесь единственным человеком. Поняла, что вот уже неделю не произнесла ни слова. После всех тренировок с отцом Жюпре ее так удивила эта естественность полного отвыкания от языка, что она не она смогла сдержаться и заговорила с увязавшимся за ней медоедом; собственный голос звучал как чужой. Кто это говорил? Птица тоже прислушивалась, клоня головку. Молчание опасно. Пока шла, бормотала себе под нос: – Где они, куда ушли…?. – Закончилась еда. Она подстрелила антилопу, толстого телка, такое мясо наилучшее; вся перемазалась в крови. – Я охотник, конечно, я – охотник… – Умылась в ручье, а выходя из него, увидела на противоположном берегу на сухой земле углубления, похожие на тарелки. Готес оценил бы их в три-четыре дня. Упаковав прокопченные лучшие куски мяса, она двинулась по следам стада. Было их где-то пятьдесят голов, в том числе с дюжину молодняка. Теперь она шла на север, темнота перебралась на левую сторону, где ей и было место. Слоны странствовали в темпе бесцельного бродяжничества – находись они в долговременном переходе, Анжелика никогда бы их не догнала, умели бежать днями напролет. Но счастье ей улыбнулось. Счастье, предназначение, Бог, дьявол – в любом случае, она догнала их пурпурным рассветом, они стояли в извилине болотистой реки. Сначала услышала треск ломающихся деревьев, о которые они отирались в предрассветном полумраке, треск громкий, словно минометные разрывы. Она сбросила рюкзак, сняла с плеча абмер, подошла с подветренной стороны. Пурпур внезапного рассвета был теперь прямо напротив нее, силуэты слонов двигались на фоне лишенного звезд полотна неба, словно бумажные демоны в японском театре теней. Во всеохватной тишине до Анжелики доносились громкие фырканье и попукиванье зверей, и их запах, были они так близко, она сняла оружие с предохранителя. Рука сама сдвинулась по ложу и отжала холодный металл, смерть присела на правом плече Анжелики, карабин подскочил к глазам, она взглянула сквозь прицел, ну и увидела того самца, как поворачивает к ней свои большие желтые бивни, маленькие глазенки глядят спокойно, вислые уши медленно колышутся, был он огромен, был силен, опасен даже в сонной своей расслабленности, был он прекрасен. Ей пришлось дышать открытым ртом, полной грудью, так сильно стиснул ее кислородный голод, она почувствовала воодушевление, боль в солнечном сплетенье. Смотрела на самца и знала, что уже не в состоянии снять положенный на спуск палец, опустить холодный абмер, время двигалось по параболе, минута требовала завершенности, брошенный камень всегда падал. Бабах! Выстрел был мастерским, слон бессильно завалился набок, словно под ногами его провернулась земля. Анжелика перезарядила. Вокруг убитого собрались остальные звери, раздался рев. Она выстрелила во второй раз, в воздух. Стадо запаниковало, бросилось через болотистое русло прямо в туннель кровавого света, что отворился восходящим солнцем над далеким горизонтом. Земля, когда она подходила к застреленному самцу, тряслась под ногами – не то от масштаба бегства испуганных зверей, не то от галопа ее собственного сердца. Самец лежал на боку и все еще был выше ее, таким она его видела. Остановилась в пяти-шести метрах от головы слона; боялась подойти ближе. Она знала, что он мертв, и все же боялась, что едва подойдет – он взмахнет хоботом, двинет головой, в последний раз дернет ногой и сломает ей хребет, выпустит кишки, раздавит. Была в этом убеждена, но все же подошла, дотронулась, уперла сапог в огромное тело. Она жила. Она убила слона, и вот он, ее слон, мертвый. Она низвергла величие. Поставила абмер на предохранитель и отбросила, отбросила шляпу, сняла сапоги и сняла носки, освободилась от куртки, рубахи, шорт. Нагая, стояла она под солнцем. Двумя руками начала собирать с его твердой, жесткой кожи грязь и полными горстями накладывать на себя. Солнце, меж тем, взошло в синеву, и сцена вдруг взорвалась красками. Миг назад Анжелика еще дрожала от холода – теперь сохла на ней теплая скорлупа глины. Она разожгла костер. Вернулась за рюкзаком; вытащила мачете и отрубила слоновий хобот. Испекла его и съела. Был он вкусен именно так, как Анжелика запомнила. Ее вытошнило. Пошла за водой. В одной из чистых приречных луж увидела свое отражение. Оно ошеломило ее тем сильнее, поскольку оказалось столь невыразительным. Только белки глаз сверкали. Она не могла распознать себя в себе. Смотрела и смотрела, поскольку была это важная картина, она чувствовала, что должна все запомнить, что та очертит ее на годы, на столетия, на вечность; уговорила себя и поверила, и так все это стало правдой.  – Я. Я. Я. Да.  – Она набрала воды, картина исчезла. С той поры, однако, она видела ее, сколько бы раз не смотрелась в зеркало, и тогда таинственно улыбалась сама себе, потому что в этих зеркалах были чистая одежда, гладкая кожа, блестящие волосы, в то время как она помнила о шершавой черноте звериной грязи. Однако слоны ей больше не снились, и она уже не боялась заоконной пустоши, даже, кажется, перестала тосковать по близким, по Фарстону. Осталось лишь одно сомнение, лишь усиленное тем, что Джудас сказал во время своего визита в Пурмагезе – действительно ли он знал об этом, спланировал ли это, заплатил ли ордену и за это?.. Слоны.

И это теперь ей снилось – он, отец: смерть и воскрешение Джудаса Макферсона.

Этажом ниже и несколькими кельями дальше Адаму Замойскому также снилось воскрешение – свое и чужое. Он видел во сне и не был уверен, воспоминание это или же онейрическое видение. Вспоминал он правду или вспоминал ложь?

Поскольку во сне прекрасно помнил: на день седьмой они увидели башни города.

На день седьмой они увидели башни города, а растянулся тот по красной долине длинным овалом низкой застройки, Река Крови разрезала его на две идеально ровные половины. Щелкунчик Планет висел на вечернем небосклоне, хаотическое созвездие псевдозвезд освещало опустошенный мегаполис холодным светом. Веретена солнца, Гекаты, видно не было. Царил бесконечный вечер, инерциалы в ядре планеты работали на полную мощность, нивелируя ее вихревое движение, сила притяжения стала несколько большей. Комъядро включено почти триста часов назад, и атмосфера уже успела взвихриться в одну огромную, бесконечную грозу, а десятки тысяч подводных и наземных вулканов отрыгивали в небо миллионами тонн грязной лавы и пепла.

Земля тряслась под ногами, когда они спускались к городу.

– Нарва, – сказал Воскрешенец. – Нарва. Нарва.

Город звался Нарва, планета звалась Нарва, Боги звались Нарва, Нарва было проклятием и криком радости, Нарвой были заняты их мысли.

МультиЭдвард взблеснул в три личности, прыгнул на волне в сторону, под волну вверх, имел крылья и не имел крыльев, пел и молчал. Сбившись в единство, он встал на колени и поклонился городу, четырехкратно ударив лбом о глину – так, что та оставила у него на коже над переносицей след: толстая черная полоса, знак священного умащения. И вновь утратил решительность, разделившись на два варианта: один повернулся и побежал прочь, вереща от испуга, – второй вынул Меч 2.01 и проверил его на предплечье: полоса крови, где исчезла кожа.

Замойский шел, духи умерших подсказывали ему дорогу —

– Господин Замойский!

Она вошла, пока он спал, и теперь стоит между кроватью и окном, неясное пятно тени на фоне густых клубов света – столько-то видел проснувшийся Адам.

– Что там опять? – захрипел он.

Щурился, пытаясь разглядеть ее лицо. Машина ассоциаций медленно разгонялась в его голове. Голос женщины – мисс Анжелика Макферсон – Фарстон, свадьба – палец в мозгу Джудаса Макферсона – китаец из воздуха – невозможно.

Память вчерашнего дня распадалась на тысячи фрагментов, оставалась холодная тьма. Он даже вздрогнул. Нина. Шестьсот лет.

– Похоже, вы были правы, – сказала Анжелика. – Вы таки узник. Прошу одеваться, беру вас на сафари.

– Что —

– Звонил Джудас, изменение планов. Осторожности мало не бывает. Слишком многое за это время случилось… А даже здесь вас могут увидеть многие из тех, у кого есть доступ к Плато, пусть и через материальные интерфейсы в рамках Традиции.

– Увидеть… – зевнул он. – И что с того?

Как объяснить воскрешенцу из XXI века гадание из Колодца Времени? Определяя неизвестное через известное, ей пришлось бы пересказать ему сейчас половину «Мультитезауруса». В последний миг она прикусила язык.

– Люди сплетничают. Другие воспитанницы иезуитов. Сами иезуиты. Нам нужно переждать вдали от них. Вот вам новая одежда. Прошу поторопиться.

Сказав это, она вышла, чтобы он мог спокойно одеться. Остановилась сразу за углом; скрытая в тени, была невидима от перекрестка коридора. Отец Френет, понятно, знал обо всем, но ей не хотелось отвечать на любопытные вопросы других обитателей монастыря. А те, несомненно, прозвучали бы при виде ее одежды, недвусмысленно говорящей, что сразу после возвращения из Широкого Мира она собирается в длительное путешествие вглубь Черного Материка. Хорошо бы этому типчику поспешить. Она нервно постукивала каблуком в стену. Звонили колокола Первого часа.

А может и правда, подумала Анжелика, я его стражник, тюремный надзиратель, он узник, а я – стражник, может и правда. Такие отношения возникают лишь между теми, кто равен друг другу: некто свободен, а я ему эту свободу ограничиваю, неправомочно расширяя свободу собственную; отбираю то, что ему принадлежит. Если же, все же, равенства нет… Хозяин – не стражник собственному псу, а пес – не его узник, хотя его держат в ошейнике и на цепи. На самом деле хозяин – это его опекун. По крайней мере, должен им быть.

Как там говорил мне Джудас? Не употребил этих вот слов, но смысл был ясен: передаю тебе эту собственность – опекай ее.

Она льстила себе, что говорила Замойскому правду, что с самого начала говорила ему только правду; было в этом нечто вроде спорта экстремальной нравственности: никогда не лгать тому, кто полностью отдан под твою милость и должен верить каждому твоему слову.

Джудас действительно позвонил, еще перед рассветом. Разговор происходил через обычный звуковой аппарат, абсолютное ретро и Ортодоксия. Они обошли Плато, не пользовались даже спутниковой связью; сигнал бежал световодом, непосредственно из Пурмагезе в Фарстон.

Джудас был краток. Арманд filius Барански, независимая инклюзия неявной Традиции проинформировалу Ложу о выявлении топографического дефекта на Млечном Пути, около четырех тысяч четыреста световых лет от оригинального положения Сол-Порта. Кто-то украл порядка четырех кубических парсеков космоса. В изъятом пространстве находилась целая звездная система – а теперь от нее и следа не осталось. Высланные Цивилизацией зубцы наткнулись в окрестностях лишь на десяток деформантских инсталляций. Оцениваются те в двести-триста Клыков.

Значит, Деформантский Порт? Те отрицали. Даже если были откровенны – но может ли любуё из Деформантов ручаться за другуё Деформанту? И уж наверняка – не за всех. В том-то и суть Деформации, чтобы не признавать никаких цивилизационных норм.

Ко всему прочему, несколько объединений Деформантов потребовали от Цивилизации натуральных возмещений, то есть Клыками или в чистой экзотической материи. Возмещений за что? Джудас информировал Анжелику, что созвано заседание Великой Ложи; публично об этом пока еще не объявлено.

Ситуация, таким образом, начала обретать признаки кризиса. Здесь шла некая игра, а Джудас не знал ни ее правил, ни ставок, ни игроков. Чтоб подпустить еще большего тумана, Император в рамках следствия по делу о недавних покушениях на Макферсона рапортовал о многочисленных искажениях на пустых Полях Плато ХС, но ни источников, ни методов возмущений он все еще не был в состоянии понять. Это дало повод к еще одной лавине истерических гипотез о Стоках. В медиа в очередной раз оживут все истерические мифологии Плато, энстахсы начнут свои антипрогрессовские протесты, Горизонталисты обновят сепаратистские постулаты, а на биржах Дома поползет вверх паритет ЭМ…

Самое худшее, с чем мог столкнуться клан Макферсонов, – вспышка войны из-за воскрешенца, являющегося их собственностью. Малая Ложа, казалось, и так склонялась к решению отобрать у «Гнозис» монополию на импорт внецивилизационного знания. Если теперь —

– Мисс Макферсон.

Она выглянула из-за угла.

– Пойдем!

– Мой багаж в Фарстоне —

– У вас нет большего багажа.

– Но ведь —

– Что?

– Когда мы вылетали из Фарстона, вы обещали мне, что все —

– Это и есть все.

Он держал в руках сумку и несессер.

– Я прилетел из Варшавы фирменным чартером ТранксПола, взял кучу оборудования, несколько костюмов —

– Вам теперь костюмы не понадобятся. Пойдемте.

– Погодите! Мне нужно позвонить —

– Кому? И зачем? – она в раздражении пнула стену. – Проснись! Что я тебе говорила? Ты не прилетел из Варшавы! Ты не работаешь ни в каком ТранксПоле! Тебе некому звонить! То, что ты помнишь – это последствия катастрофы в твоей голове. Дошло наконец?

Он с интересом поглядывал на нее еще долгое время после того, как она замолчала. Она смутилась, опустила глаза, густые волосы закрыли лицо, детский рефлекс. Замойский отставил багаж, взял ее за руку – она отступила, хотела вырваться, не удалось, он был сильнее, и она перестала дергаться, с вызовом вскинула голову – он взял ее за руку и поцеловал в запястье.

– Анжелика, ангел мой, веди, – заявил, усмехнувшись в усы.

И я должна его оберегать, я должна его контролировать. Быстрым шагом она двинулась к боковой лестнице. Зачем же ты послал ко мне именно его, отец? Единственная вещь, которой не могли научить меня иезуиты, не научила Африка: силе и слабости мужчины.

Они незаметно выскользнули во время мессы. Анжелика уже успела подготовить коней. Отправились они на юг, потом повернули на юго-восток, потом на северо-восток, вдоль реки. Сезон дождей уже завершился, русло, несмотря на вчерашний ливень, было почти сухим.

Замойский на коне выглядел весьма потешно. Она оглядывалась на него через плечо, и с каждым следующим поворотом лицо его становилось все болезненней. Он ни о чем ее не спрашивал, и это являлось самым четким доказательством полной подавленности Адама Замойского.

В час сиесты, сойдя на привале с коня (а как он сходил – нужно было видеть), воскрешенец пал навзничь в мелкой тени речного берега. Надвинул шляпу на лицо и лишь тогда, из-под шляпы, в безопасности от насмешливого взгляда Анжелики, успокоив дыхание, принялся ворчать свои вопросы.

– Зачем?

– Потому что нужно сделать все, чтобы избежать войны.

– А что мне до ваших войн? – фыркнул он.

– На тебя обратили внимание. Существует возможность… Существует такое будущее, где…

– У вас тут есть машины времени?

– Что? Нет! – фыркнула она раздраженно. – Просто… – она поискала в голове определение, – хронопатические узлы черных дыр позволяют частицам с нулевой или близкой к нулевой массе двигаться назад по потоку времени.

– Ага, – шляпа на его лице даже не дрогнула.

Разочарованная, она потянулась и сбила ту с его лица. Он заморгал.

Она склонилась над Замойским, заслонив ему половину синего неба.

– Создаются контролированные коллапсы, крафтируется геометрия окружающего пространства-времени, – она выговаривала слова медленно, делая четкие паузы между предложениями. Она видела его, он же – лишь пятно тени, и все же не мог отвести взгляд; она пришпилила его к каменистой земле – не пошевелиться. – Отсюда происходят вероятностные предсказания. Можно действовать на их реализацию, можно – против. И вот, опираясь на информацию из Колодца «Гнозиса», мы убрали тебя в тень, чтобы минимизировать шансы начала войны.

– Кто это «мы»?

– Мы. Макферсоны.

– Какое вообще отношение я имею к этой гипотетической войне?

– Не знаю. Такое вышло из Колодца.

– Ага. Чудесно. Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

Почему он спросил именно о возрасте? Она поднялась, чтобы отвести коней к ближайшей луже. Множественное число первого лица слетело с ее губ рефлекторно, поймав врасплох, и рефлекторность эту она не понимала до конца. Хватило и недели в Фарстоне; эта неделя и горький яд доверия, столь коварно влитый в ее вены в замковых катакомбах пустышек. Джудас, похоже, отработал метод превосходно, отточил на бесчисленных детях и внуках, что годы и века до Анжелики изливали свои сиротские сны на холодные камни монастыря Пурмагезе.

Она снова попыталась принудить себя к ненависти. (Что за отец, Король-Механик, а не отец…!) Ничего не получилось. Ощущала себя частью семьи. Как она могла воспротивиться Джудасу, сопротивление невозможно, не было места для сопротивления, не осталось для того и малейшей щелочки. Он поверял ей проблемы, планы и секреты – даже не попросив о сохранении тайны! Самым естественным из возможных способов – признавал ее право на фамилию, на кровь, на наследство. Оказанное Джудасом доверие связало ее крепче дюжины коннективных сетей в мозгу. Он подкупил ее, она это понимала.

Я хотела быть подкупленной, прошептала она своему грязевому отражению в замутненной луже. Я мечтала об этом, видела это во сне. Анжелика Макферсон. Ждала этого. Она ощерилась в грязь, та вернула оскал.

– И как мне убедиться, что ты не обманываешь меня от начала и до конца? – крикнул Замойский, обмахиваясь шляпой.

– Это непросто, – призналась она, возвращаясь с конями. – Поскольку в том-то и дело, чтобы отрезать себя от Плато. Но, давай будем искренни, с мозгом двадцать первого века ты настолько тотальный неуч —

– Вот спасибо.

– Не стоит, я же от всего сердца. Ты настолько тотальный неуч, что у тебя нет выхода, придется принять некоторые вещи на веру.

Она присела в тени, вытянула ноги, достала батон, откусила.

– Хотя бы то, что сам ты – не конструкт на Плато, и что эта ящерица – ящерица, а не симуляция СИ.

– Virtual reality, да?

– Нет, отнюдь нет. Внутри СИ ты сам бы являлся такой же симуляцией, что и ящерица, только несколько сложнее.

– СИ?

– Семи-инклюзия. Инклюзия, которая… Проклятие, это тебя только с толку собьет. Инклюзии в физическом смысле – это все продолжительные отрезы пространства-времени. Но Порты можно произвольно открывать и закрывать; хотя удержание Порта – дорого. Открафтирование инклюзии требует большего расхода энергии, зато тот будет разовым. Все параметры инклюзии выставляются в момент открафтирования. Поэтому она отсоединяется с параметрами, которые подбираются под самые разные потребности, например, под продуктивность процессинга. Есть еще логические инклюзии, они действуют уже в специализированных Отрезах, процессируют на тех негэнтропианах, под которые выбраны параметры. Плато – это инклюзия. Император – это инклюзия. Самые сильные AI работают на инклюзиях, что превосходят наш Предельный Компьютер.

– Стоп, назад.

– Ну ведь даже ты должен был слышать о Предельном Компьютере!

– Конечно, – вспыхнул он, – даже я. Машина, лучше которой невозможно спроектировать, поскольку ее ограничивают исключительно физические постоянные. Компьютер, который невозможно превзойти.

Подобный Предельный Компьютер представлял собой машину настолько же абстрактную, как и машина Тьюринга: модель, выстроенная «всухую», только на уравнениях, чистая мыслительная конструкция. По крайней мере, так помнилось Замойскому. Главным ограничением для него должна была являться плотность размещения логических ячеек. А также термодинамика, то есть охладительные способности процессора: любой процессор с тактовой частотой больше 1016 раз в секунду, моментально сгорел бы в пепел, а в видимом спектре излучал бы – что наиболее эффективно – словно маленькое солнце. Границы определяла также и внутренняя синхронизация сигнала: тот не мог быть выше скорости света даже для компьютеров относительно небольших, а значит, при диаметре меньше метра непреодолимая тактовая частота представляет 1010 с–1. Потом – стена: не технологическая, но возникающая из самой природы вселенной: из того факта, что все таково, каково оно есть.

Примечание к Антропному Принципу: если бы могли существовать лучшие компьютеры, не могли бы существовать люди.

Во времена Замойского это было аксиомой.

«Но теперь ведь – теперь-то уже не мои времена».

Он почесал затылок.

– Инклюзии, превосходящие Предельный Компьютер, работают, опираясь на другие законы физики, верно? Это единственный способ.

– В том-то все и дело. Мета-физика. Вплоть до самой UI, предельной инклюзии, святого Грааля мета-физиков: конструкта, что работает в оптимальной комбинации постоянных. Я не слежу за этим внимательно, но говорят уже о трехмиллиардных поколениях. Понимаешь, каждая открытая инклюзия проектирует себя в очередной, усовершенствованной версии, в новой физике – разговор потому, скорее, о линиях тождественности… О френах, которые этими линиями движутся… Несколько десятков таких инклюзий манифестировали себя на свадьбе, ты наверняка видел эти манифестации. Но искусственный интеллект в том значении, в каком использовали это понятие в твое время… Ха! Половину гостей, с которыми ты говорил в Фарстоне, можно было бы квалифицировать подобным образом.

– Они не были людьми, я понял.

– Правда? Как же?

– А что, это трудно определить?

– Понимаешь, я ведь тоже не принадлежу к их миру, ощущала себя там чужой, не каждый день вращаюсь между ними. Может поэтому отец… – Анжелика в задумчивости облизнула пальцы. – Хм, речь не о том, что ты не видишь разницы, дело в том, что разница настолько обычна. Самое трудное – самое трудное обозначить границу.

– Границу? Между чем и чем?

– Человеком и нечеловеком. Это ведь… – она сделала неопределенный жест остатком батона, – …размывается. По сути, всё – мы, «Гнозис», Император, вся Цивилизация – всё служит только этой цели: чтобы мы могли указать на нечто и сказать «се человек». Это давно уже превратилось в политическую проблему, в Ложе переголосовывают такие и эдакие дефиниции, из века в век мы разливаемся по Кривой все шире… Даже мы, стахсы, даже стахсы Первой Традиции, Джудас, когда воскресает – даже в этом случае существует такой момент, исчисляемый в планках разрыв, когда человек является исключительно информацией, бестелесной структурой сознания, нагим френом.

– То есть – чем?

– Тем, чем является всякая программа или данные: упорядоченным искажением Полей Плато.

– Плато – дай угадаю – некая общемировая компьютерная сеть, ультракиберпространство, верно?

– Нет, скорее нет. Во-первых, их миллионы, миллиарды, никто не знает – сколько. Во-вторых, они вообще не находятся в этом мире. Это инклюзии с комбинациями физических постоянных, оптимальными для своих целей. Например, стоимость и время Транса на Плато минимально: из любого места во вселенной перевод с Плато или на него длится один планк. Логические операции проводятся с максимальной скоростью, во Време-ни Словинского. А само название – Плато – дано исходя из положения этих инклюзий на графике Реми.

– Погоди! Один планк из любого места? А что со скоростью света? Это же насилует Эйнштейна!

– Ну, нисколько.

Видя его лицо, она захихикала.

– Ну ладно, не стану забивать тебе голову. Прочтешь сам, когда вернемся в Цивилизацию. С твоего времени было три или четыре обобщения физики, включая мета-физику; всякое следующее – все более тонкое. И чего же ты ждешь от простой девушки из буша?

– Ну, ты-то наверняка знаешь, в каком мире живешь. Твоя семья, твой отец… Живет, умирает, воскрешается, живет…

– Это только так говорят: воскрешается. Просто его френ, структура его мозга —

– Умеете сканировать человеческий мозг и проводить симуляцию его работы в реальном времени?

– Ага.

– Это невозможно! – Адам даже сел. Слишком резко – скривился от боли, выгнул спину, кулаком ударил себя в бок. – Ух. Эта кляча меня доконает. Ну подумай, даже если бы вы каждый нейрон, каждый синапс… Ну – как?

Она пожала плечами.

– И с какой стати я должна в этом разбираться? Я не когнитивист. Как-то умеют.

– Да ну…

– Не хочешь – не верь. Сколько ты сумел бы объяснить из своего мира какому-нибудь средневековому селюку? Тот уже в лампочку должен был бы уверовать.

Кажется, он обиделся, возможно на «селюка». Анжелике оставалось немного до очередного взрыва. Какое право имел Замойский обижаться на нее за правду? Она отвечает этому полоумному древлянину искренне, словно исповеднику, ничего не скрывает – а он что? Обижается. Ну и бес с ним.

Они ехали на восток. Замойский двумя руками упирался в луку седла, и в таком положении сильно шатался из стороны в сторону. Гримасы страдания надолго вытравились на вспотевшем лице. Спешившись, он продолжал кривиться, мышцы забывали расслабляться. Я должна была это предвидеть, подумала Анжелика, и, по крайней мере, выбрать для него иноходца. Уж его-то шаг Замойскому было бы легче терпеть. Он то и дело отставал, ей приходилось придерживать своего скакуна, поворачивать.

Впрочем, так близко от Пурмагезе не было нужды отправляться на длинные рекогносцировки, слишком хорошо она знала эту землю. Мысленно уже прикинула весь маршрут на неделю вперед, рассчитала время до очередных стоянок, ее старых лагерей. Война из пророчеств Колодца датировалась плюс семьдесят, оттого ее ждало минимум два месяца бродяжничества с калекой. Если только война не является независимой данностью, что осуществится как с присутствием Замойского, так и без оного.

Впрочем, африканские пустыни, предоставляя неплохую гарантию изоляции от Плато, не гарантировали укрытия от решительного следопыта, которому известно ДНК разыскиваемого. Внутри Порта подобной гарантии не давало ничего; и уж точно – не на поверхности планеты. Информация не просочится на Плато, если они не войдут в контакт с кем-то/чем-то, с Плато соединенным, непосредственно либо опосредованно; а опосредованно мы с ним соединены все; спутники фиксируют каждый квадратный километр Земли, в том числе и африканский буш, а значит, следы нашего путешествия все же попадают на Поля Плато HS. Единственное, чего мы сумеем достичь – в лучшем случае – перемещаясь на периферию Цивилизации: минимизировать шансы реализации пророчества.

Она задумалась над этим, собирая древесину для костра. Первому лагерю выпало быть подле скального источника, окруженного молодыми деревцами. Рощица разрасталась на юг от распадка на обрывистом склоне базальтового холма, одинокого в саване; из распадка вытекал ручеек.

Порой Анжелика обнаруживала в этой роще стаю обезьян – но теперь ей пришлось всего лишь убить старую мамбу, что свернулась клубком во влажном мраке под скалой. Замойский смотрел на это большими глазами.

Она поставила пистолет на предохранитель, спрятала его под куртку.

– Ну что, – фыркнула, – змея.

И ушла собирать топливо.

Царила уже почти стопроцентная темень, на небе стоял лишь Юпитер, древесину приходилось собирать на ощупь; а где одна мамба – там могла оказаться и вторая. Счастливая судьба, подумала она. Как всегда.

– Она могла тебя укусить, – сказал Замойский, когда она вернулась.

– Могла.

– Ах, верно, вы ведь восстаете из мертвых.

– Ну-у, – засмеялась, разводя огонь, – это не меня воскрешали, я в этом теле и родилась.

Он поднял руку на высоту глаз, сжал пальцы в кулак, разжал, сжал, разжал, в свете пляшущих по дереву маленьких жирных язычков пламени его кожа казалась темно-желтой, почти бронзовой. Перевел взгляд на Анжелику, что копалась во вьюках – белки глаз девушки были единственными светлыми фрагментами на совершенно черном сейчас лице.

– Я не помню другого тела.

– Если бы она меня укусила, я бы – в новой пустышке – тоже этого не помнила.

– Но помнила бы —

– Себя до записи, да.

– Когда это было? Последняя запись?

Она пожала плечами.

– Несколько месяцев назад.

– А я не помню никаких записей – не было подобной технологии – это тело —

– Расскажу тебе, как его сделали, – она повесила над огнем котелок, вынула мясо и нож, начала резать. – Достали останки. Считали ДНК и френы. Запустили френы в AR Плато. Любой френ обладает каким-то представлением о самом себе, тем-то сознание и отличается от бессознательных программ. Если представление не совпадало с фенотипом, выведенным из ДНК, строили тело на новой ДНК, более подходящей к представлению. Понятно, что другого тела ты не помнишь: это все, что ты запомнил о своем теле.

– Люди обладают ложными воспоминаниями о самих себе, – он вынул из огня палочку, принялся рисовать на земле асимметричные фигуры. – Когда смотришь в зеркало, видишь много странных вещей. В действительности я мог бы быть, например, женщиной-трансвеститом.

– Ха-ха-ха.

– Помню, как я впервые увидел себя в фильме, школьный приятель выслал мне файл со своего телефона, увидел себя в движении, сзади, в профиль, как повернулся, смотря на собственное движение… Взглянуть на себя снаружи – шок. Он – я – он – я – он. У актеров должны быть как-то совсем по-другому устроены мозги.

– А помнишь, как ты тогда выглядел?

– В детстве? Такой неловкий карлик с выпирающими зубами, глупая улыбка, вытаращенные глаза.

– А я была очень худой. Кожа да кости. Считала себе ребра.

– Постоянно жила в Пурмагезе? У тебя там приятели, подруги.

– Ничего им не рассказала, если ты об этом.

– Нет, я —

– Марта, Эри, Жюстина, Панчуш, Жильберта, Жоа, Аламрева…

– Мачек, Кшисек, Эвка Белая, Эвка Черная, боже мой, вы же похожи, как две капли воды! Я только сейчас, когда вспомнил —

– Эвка?

Смущенный, он рассмеялся. Левой рукой потер затылок, правой смахнул рисунки в пыли. Кинул палочку в огонь.

Анжелика встала, бросила мясо в кипящую воду.

– Я не хотела бы тебя пугать, но такие вещи случаются.

– Какие вещи?

Она не смотрела на него.

– Во время синтеза, соединения двух френов. Скажем, меня посчитают умершей. Проходит записанное в завещании время контакта, запускается процедура воскрешения. Будят пустышку, впечатывают ей в мозг последнюю запись моего френа. А потом я найдусь живой-здоровой. Но в Цивилизации не может быть двух Анжелик Макферсон, уникальность биологической манифестации является базовой дефиницией стахса. Тогда происходит синтез. В твоем случае, структура френа была нарушена в результате механических повреждений его носителя —

– Мои мозги разорвало.

– Да. Именно поэтому. Но последствия очень схожи. Когда реконструируется френ, память и личность заполняют лакуны, находят новое равновесие… Отец Теофил страдал от подобного. Его любимица, малышка Жанна – он клялся, что именно так выглядела сестра Теофила, когда они были детьми. Из-за этого люди после синтеза проводят часы, просматривая семейные хроники и публичные сканы с Плато.

– А почему же мне не дали просмотреть хроники времен отбытия «Вольщана»? Не сохранились?

– Джудас говорил —

– Ну, что?

– Что тебя на них нет.

Он продолжал массировать затылок. Анжелика помешивала в котелке, повернувшись боком.

– Меня нет, – пробормотал он.

– Нет твоего тела, нет никакого Адама Замойского в реестрах.

Он лег навзничь, заложив руки под голову. В дыре меж кронами деревьев зияла черная пустота беззвездного неба Сол-Порта.

– Ну ладно, – подала голос Анжелика. – Та Эвка – ты не сказал, с кем меня просинтезировал.

Он засмеялся, сначала принужденно, потом, оценив намерения девушки, почти искренне.

– Такая милая кузиночка. Поцелуйчики под изгородью. Кусала меня за ухо.

– Я не кусаю.

– Умерла от лейкемии во время учебы.

– Я не умру.

Он усмехнулся в пустое небо.

– Даже если умрет та или иная пустышка, – продолжила она, управляясь у костра. – Это всегда будет только разбитое зеркало. Я задумывалась над этим: если бы существовали зеркала, в которых можно увидать нагой френ…

Домашнее ощущение этой суеты навевало сонливость. Замойский слышал слова Анжелики, но перестал воспринимать их смысл, те проплывали мимо, еще одна мелодия африканской ночи, потрескивал огонь, пятна света и тени, дрожа, смешивались на наклонной стене зарослей, какая-то зверушка вздыхала за деревьями… он уснул.

Анжелика смотрела на него сквозь взлетающие в дыме искры. Замойский чуть похрапывал. Она перестала говорить (поймала себя на том, что снова что-то ему объясняет). Сняла котелок с огня. В каком-то смысле ты мой ребенок, господин Замойский. Вылепляю тебя. Ей вспомнился другой разговор, возле другого костра. Таким способом мы формируем его, пожалуй, даже сильнее, чем просто вылепляя ДНК. Отец знал, что нынче ты будешь наиболее податлив, должен был это понимать. Почему не сказал мне об этом прямо? Отказала бы я? Не могла я отказать. Она присела на трухлявый ствол, попробовала горячее варево. Мужчина похрапывал все громче. Картинка меж языками пламени прыгала, абрисы тела Замойского расплывались. Она закусила губу. Сладенький этот пустышка. СИ подвела, но – два месяца лицом к лицу, ни одного другого человека, ни одного другого голоса – я врасту в твою кровоточащую память как сорняк, как опухоль, не избавишься от меня до конца жизни.

Он пришел в себя внезапно, поддетый чертовым когтем за кишки души. Нога дернулась; он сел и увидел, что пинает пепел костра.

Зеленые тени плясали над приручьевой поляной, вращаясь в утреннем калейдоскопе попеременно с наклонными колонами солнечных лучей. Роща шумела и стрекотала. Кони стояли неподвижно.

Мышцы у Замойского затвердели, словно каменные, он попытался встать и лишь выругался; попытался снова – и упал. Теперь уже весь перемазался в пепле. Нужно умыться, подумалось ему. Нужно отлить, нужно переодеться, нужно чего-нибудь выпить, горло – словно подошва, тьфу. После третьего раза он поднялся на ноги. На противоположной стороне кострища Анжелика приподняла веко, глянула, махнула рукой и снова уснула.

Он захромал к ручью, а потом пару десятков метров по его течению. Роща была небольшой, и Адам, сам того не заметив, вышел в саванну. Сразу получил солнцем по глазам – чуть слезы не брызнули. Полил последнее дерево; моча разбрызгивалась о корни фонтаном мелких капель, почти прекрасная.

Постанывая и ругаясь себе под нос, он разделся и вошел в холодную воду. Все было таким ярким, таким отчетливым, словно ночью мир перешел на стандарт high definition. Слишком яркие птицы поглядывали на Замойского, склоняя головки влево-вправо. Он плескался, фыркал и хохотал.

Не взял ни мыла, ни полотенца – потом голышом прошелся вокруг рощи, чтобы позволить коже обсохнуть. Солнце на бледно-голубом небосклоне показалось ему абсурдно огромным, ослепительным. Интересно, они в этом Сол-Порту случайно не манипулировали орбитами планет?

Одеваясь, он глядел вдоль ручья на юг, прямой выстрел взглядом к линии горизонта. В нескольких сотнях метров дальше вставало над травами очередное облако густой зелени: кроны деревьев, тени скал, удивительный контраст яркой горячей флоры. Африка, подумал он, и впервые себе поверил. Два месяца, а то и дольше. Дичь. Усмехнулся в усы. Даже не помню, не случалось ли уже со мной подобного путешествия… Но вот ведь какая штука – мне это нравится…!

Дыша ртом – вдох, вдох, вдох, пока не защекочет в легких, выдох – двинулся он к той зелени на юге. Уже приноровился к рвущей боли в мышцах. Сорвал длинную травинку, сунул в зубы. Волосы были еще мокрыми, но они тоже быстро сохли. Ему захотелось засвистеть. Я вообще умею свистеть? Он глуповато скалил зубы в голубое небо. По сути – кто бы на самом деле не захотел получить возможность проверить, как будет выглядеть мир через сто, двести, шестьсот лет? А я – в еще лучшей ситуации: не помня – не жалею. Если уж тогда я сознательно согласился на участие в той экспедиции «Вольщана», видимо, мало что было мне терять. Нина? Не было никогда никакой Нины.

Он вошел меж деревьями, ручеек куда-то исчез, тут тоже были скалы, он продрался сквозь колючие заросли, повернул по солнцу и вышел на поляну. Анжелика спала около потухшего костра. Один из коней с подозрением покосился на Адама. В песке подле ручья вода наполняла следы Замойского, что вели вдоль берега на юг.

Замойский стоял и смотрел. Невнятные мысли гуляли в голове, десятки вопросов, вне подлежащих и сказуемых. Он выплюнул стебель. Осторожно отступил назад в саванну. Глянул на север, откуда пришел. Обошел рощу и глянул на юг: ручей, саванна, роща.

После короткого колебания он снова обошел заросли и вернулся той же дорогой, прямо на север. Заметил даже некоторые из поломанных им раньше травинок. Тут он мочился; тут купался. Прошел вдоль ручья до самой поляны. Анжелика спала, конь косился.

Замойский засомневался.

Присел на свое седло. Разбужу ее, подумал он вяло, и она все мне объяснит.

Но нет, сидел и глядел. Она лежала на левом боку, с коленями, подтянутыми под подбородок, а правая ладонь частично закрывала лицо. В медленных движениях груди он читал ритм спокойного дыхания. Маленькая, салатная мушка путешествовала по темной глади ее щеки. Когда доберется до глаза, разбужу ее. Губы Анжелики во время выдохов чуть-чуть раздвигались, складываясь в первую фазу гримасы удивления, удивленные женщины всегда выглядят немного моложе. Она же, во время выдохов, в пухлости своего подбородка и безупречности загорелой до бронзовости кожи, казалась чуть ли не ребенком.

На Замойского внезапно снизошла убежденность, что он уже поступал так в прошлом, что именно такую имел привычку, нервный тик души: смотреть на нее спящую. Это – тончайшая разновидность интимности, поскольку только она гарантирует стопроцентную искренность объекта. Тираны дневного света во сне расслабляют маски своих лиц, завалы зевесовых морщин растапливаются, словно масло на крыше, освобожденная от напряжения кожа возвращается к древнейшей из позабытых форм, той, правдивейшей. Жертвы солнечной поры – во сне они хмурят брови на неведомых притеснителей, издают решительные бормотания, энергично двигают челюстью.

Я привык так вот просыпаться, предполагал он, ночью, под утро, и смотреть, как под веками движутся ее глазные яблоки, следя за пролетающими в стране снов серафимами; как управляемые рефлекторными ассоциациями, пробегают по ее лицу – словно быстрые тучи в осеннем небе – короткие отражения гримас, которые она корчит по ту сторону. Ее абсолютная безоружность пленит меня. Она прекрасней всего, когда об этом не знает.

Мушка взбиралась на черную бровь девушки, Замойский поднялся, подошел, потряс Анжелику.

– Что-то произошло, – сказал он. – Юг закольцован с севером, саванна сжалась в кулак. Я хожу по кругу, по собственным следам.

– Значит, они нас поймали, – сказала она, садясь, моментально проснувшись.

– Кто?

Она пожала плечами.

– Те, кто нас закольцевал, – встала и потянулась. – Теперь слушают и смотрят.

Он едва сдержал гримасу:

– Значит, мы где? Не на Земле?

Она снова пожала плечами:

– Что значит – «где»? Здесь. «Где» будет лишь, когда нас откроют. Какое значение имеет для Сол-Порта, куда летят его Клыки?

– Но Солнце, – указал он рукой. – Я вижу Солнце!

– Верно, видишь.

Она подошла к ручью, присела, набрала воды, напилась и сказала:

– Потом нас убьют.

– Что?

– Всегда убивают.

– Потом? После чего?

– После того, как получат то, ради чего нас похитили, – она обернулась к Адаму через плечо. – Это политика, господин Замойский. Всегда и везде речь лишь об одном: об информации. Мне очень жаль.

Она глубоко вздохнула, мокрыми ладонями провела по волосам.

– Как видно, война была неизбежна.

Глава 3. Мешок

КРАФТ

Негравитационное моделирование пространства-времени.

В Четырех Прогрессах развит уша и рахабами из инфлатонной физики. Теория и практика крафта, в свою очередь, сделали возможным развитие мета-физики.

Оптимальным энергетическим инструментом крафта является т. н. Клык. Единичный Клык делает возможным крафт линейный, векторный (например, создание крафт-волны, гребень которой во внутренних системах перемещается быстрее света). Два Клыка делают возможным тензорный крафт. Три Клыка – полное свертывание пространства-времени, то есть создание Порта. В развитой мета-физической инженерии требуется большее, точно фиксированное количество Клыков.

Популярные формы крафта:

Волна qFTL

Порт.

Эн-Порт (Порт многократный).

Мешок.

Инклюзия (Порт Отрезанный).

Декрафтизация («выпарывание» Порта).

Крестокрафт (неравномерный, двойной тензорный крафт).

Крафт-дыра (односторонний сброс энергии).

Транс.

«Построение» черных дыр (см. Колодец Времени)

«Мультитезаурус» (Субкод HS)

Задыхаясь, он наконец упал в траву.

Однако тело помнит, тело обладает автономной памятью, подумал он. Когда-то я бегал. Когда-то я бегал часто и долго, любил бегать. Тело помнит.

И всего через миг, чуть отдышавшись: да хрена там помнит – две, три недели, не старше, взрастили его от простейших белков, ничего оно не помнит, кроме наноматической крови и механических маток.

Анжелика глядела на него из-под крайнего дерева рощи.

– Сказала бы – метров шестьсот.

– Ага, – согласился он. Солнце било в глаза, заслонился предплечьем. – Круг, насколько могу оценить. Но вверху? Там – что? Небо?

– Есть методы, – уверила она. Сидела на вылезшем из травы корне, ножом соскребала что-то с каблука. – Нас взяли в Мешок.

– Этот Мешок… Что-то вроде Порта, полагаю?

– Более-менее. В том смысле, что… я так думаю, они должны были применить нечто подобное. Мы ведь находились внутри Сол-Порта, и всякий Порт, его покидающий, должен иметь авторизацию Совета Пилотов. А мой отец – его член. Совет никогда бы не выпустил Клыки с закрытым Портом сразу после кражи куска Земли. И такие Клыки невозможно спрятать внутри Сол-Порта. Пустое дело. Безумие.

– И что же они, по-твоему, сделали?

– Свернули нас в Мешок. По сути, такой же крафтинг, что и в случае с Портами; только здесь Клыки находятся внутри складки и поддерживают ее отсюда. Так мне это излагали в теории: что есть как минимум два набора Клыков. Один сворачивает пространство вместе с ними самими; второй, тоже свернутый, удерживает нормальный Порт. Понимаешь, пузырь в пузыре, луковица.

– В таком случае, мы находились бы в этом внутреннем Порту.

– Верно. Поскольку – как же иначе?..

В задумчивости Адам помассировал шишку на затылке.

– Ведется ли реестр Клыков, что находятся внутри Сол-Порта? Тогда достаточно провести быструю инвентаризацию, и отсутствующие указали бы виновника. Нет?

Анжелика саркастически рассмеялась.

– Не все так просто, – она вынула и надела черные очки. – Подумай-ка минутку.

Он подперся локтем, заглянул в тень, в которой она укрылась.

– Это что, какая-то загадка? Я в этих ваших супертехнологиях не разбираюсь.

Она надула губы:

– Э. У тебя – все данные. Это очевидно.

Подзадоривала его, развлекаясь его невежеством, он это знал.

И конечно же принял вызов.

– Его доставили контрабандой, в Мешке же! Открыли только на миг похищения. Верно? Я прав?

– Видишь, ты уже ориентируешься.

– Не относись ко мне как к ребенку! – отвел он взгляд. – Это как болезнь. Дефект – не моя вина. Никогда не любил этой манеры сиделок и врачей: сюсюкают с взрослыми пациентами, словно с дошколятами. От подобного так скачет давление, что не удивлюсь, если именно такое сюсюканье привело к паре инфарктов уже в госпиталях.

– Блин, какие мы нервные, уж простите милостиво, господин Замойский.

Он встал и двинулся вверх по ручью, чтобы напиться. Но в мыслях все еще крутил загадку Мешка: вернувшись, атаковал Анжелику снова, с этой стороны.

– Но ведь вы должны ожидать чего-то подобного! В Мешке можно контрабандно провезти как в Порт, так и из него любое число Клыков! Разве у вас нет никаких охранных систем? Хотя бы детекторных – я не в курсе, как оно проявляет себя снаружи…

Анжелика явственно замешкалась с ответом:

– Это не так —

– А как?

Он встал над ней, тень над тенью – и, спрашивая, придвинулся еще ближе. Но опамятовался с полужеста. Отошел под соседнее дерево, оперся о ствол.

Девушка поглядывала на Замойского по-над стеклами. В нем взыграл гнев. Адам ждал, что сейчас она снова снисходительно улыбнется. Но нет, лишь смотрела.

– Что опять?

– Ты все еще пытаешься поймать меня на лжи.

– Что?

– Не веришь в этот мир. Мы тебя обманываем. Не сумею чего-то объяснить и – вуаля! – иллюзия раскрыта!

– Объяснить, не объяснить… Но если уж я вижу очевидные противоречия —

– И что тогда? Давай проведем тест, – она потерла ладони. – Расскажи мне какую-нибудь историю из своей жизни. Любую. Ну. Давай.

– А ты будешь искать в ней противоречия, ага? Большое спасибо. Я и так знаю, что в памяти у меня – дыра на дыре.

– Трус.

– Вот, значит, во что играют дети у иезуитов? В исповеди?

– Трус, трус. Чего боишься? Гребаный ты интроверт. Нужно разговаривать. Ты не знаешь, что помнишь, пока не попытаешься об этом рассказать. Как и не знаешь, что ты на самом деле думаешь на данную тему, пока не начинаешь насчет нее с кем-то ссориться. В одиночестве ты даже в собственных противоречиях не уверен. Думаешь, для чего нужна исповедь? Что, ты никогда к психоаналитику не ходил?

– О, ты уж моим психоаналитиком не будешь!

– Какого тебя узнаю, таким ты и запомнишься.

Короткое замыкание: как реагировать? Он рассмеялся. Она смотрела на него с подозрением. Он замолчал и сел под деревом, глаза ее были за матовой чернотой очков на расстоянии в два маха руки от него.

– Слушают, да? – пробормотал.

– Слушают и смотрят, – согласилась она. – И вообще.

– Время играет не на их стороне. Мы уже не должны бы жить, а?

Она пожала плечами:

– Время тоже можно моделировать Клыками. Есть различные изгибы и отрезы пространства-времени. Это большая отрасль мета-физики. Ее я знаю только в общих чертах.

– Слушают, – повторил он.

– Да.

Наступило долгое молчание. Ни жеста, ни вздоха, ни шелеста одежд – чтобы другой не заметил. Они обоюдно понимали даже собственное стеснение, и были стеснены тем пониманием. Тут преломляется само savoir-vivre, подумал Замойский. Когда возникает угроза жизни, теряют смысл существования любые поведенческие каноны – поскольку каков в них смысл перед лицом конца? Никакого, никакого. А значит, абсолютная свобода.

Но ведь он на собственном опыте убедился, что это неправда!

Но не осознавал до конца. Что его сковывает, если уж в этом Мешке оба они де-факто преступили границу смерти, и нынешняя форма их существования представляет, скорее, что-то вроде бокового отростка основной линии жизни? Ведь вычитанный с предыдущей архивации френа макферсоновскими когнитивистами, он не будет помнить ничего этого – жизнь пойдет новой, параллельной тропкой.

А значит – что? Я верю или не верю в эту смерть?

– Когда Джудас узнает? – спросил.

– М-м?

– О похищении. Когда?

В задумчивости она склонила голову:

– Зависит от того, как они все разыграли. Предприняли ли маскирующую акцию в полном масштабе…

– Но ведь он утратил контакт, а значит, наверняка заинтересуется…

– Ну нет, контакт был разорван в момент, когда мы покинули Пурмагезе, в этом-то и был весь смысл: убрать тебя за горизонт событий. Если бы Джудас с нами контактировал, даже просто проверял, все ли у нас в порядке, то мы бы влияли – ты бы влиял – на его решения.

– Семьдесят дней! Да? Значит они —

– Я же говорила: это уже предрешено, – она поправила очки. – Но все же, дыры в инфе нельзя залатать незаметно; так или иначе, но очень скоро все узнают, Император – первым… Академические размышления, не бери близко к сердцу.

Взорвись, говорил он себе. Сейчас.

– Но это ведь нужно быть ненормальным!.. – выкрикнул Адам. – Это не по-человечески! Ты ведь все еще жива, мы оба живы! Как можешь вот так вот сказать себе: «Предрешено, дальше буду жить по-настоящему, лишь когда впечатаюсь в пустышку»? А? Щелк – и переключаешь себя в состояние безволия? Кто так думает?! Это невозможно!

– Для тебя.

– А для тебя? Не верю.

– Угу, ты сейчас мне прямо сердце разбил.

Он выдохнул, покачал головой и прошептал:

– По собственному желанию лишиться инстинкта самосохранения. Какая-то мазохистская тренировка дзэна. Невозможно, невозможно.

Она поглядывала на него по-над стеклами; он закрыл глаза, не видел ее, что не мешало ей смотреть на него.

Невозможно. Она провела языком по деснам, надула щеку. Конечно невозможно. Точно так же невозможна совершенная искренность, абсолютная верность, универсальная красота. Когда он рассказал о свертке саванны, а она встала на колени перед ручьем и взглянула на свое отраженное в воде лицо – в тот самый миг обрела уверенность, что не будет истерить, что не взорвется проклятиями и не заплачет. «Потом они нас убьют», – сказала сухо, и ее ослепило воспоминание о Джудасе Макферсоне, что отдает кельнеру бокал, чтобы наноматическая убийца не расплескала оставшиеся несколько капель вина, когда станет вырывать ему хребет. Замойский слишком много себе воображает, это нисколько не психологические извращения, она не сошла с ума. Просто другая реакция была бы… неестественной. Если бы было у нее —

Солнце упало с неба.

Инстинкт отрицал слова Анжелики: она вскочила на ноги с рукой на рукояти ножа.

Земля дернулась под ногами вверх, изменилась горизонталь, и на Анжелику обрушилась гора теплой грязи. Если Адам и кричал, то его крика она не услышала; как не услышала и собственного – так может и вправду боялась не так уж и сильно?

Тяжелая жижа проникала в рот, в нос, под веки. О том, чтобы вдохнуть свежего воздуха не могло быть и речи. Две минуты, подумала она; и ее сотрясла сильная дрожь, когда заметила, как уверенно и без сомнения очерчивает она длительность оставшейся ей жизни.

Горячая масса напирала со всех сторон, выкручивая руки-ноги, растягивая суставы, давя на позвонки. Плющила тело.

И внезапно, прямо из аналитического холода Анжелика впала в крайнюю панику. Умру! Умру! Быстрыми вдохами втягивала жижу в рот.

Удивительно: она всегда была уверена, что, когда дойдет до чего-то подобного, ее испугает сопровождающая боль, а не сам факт смерти. Ведь смерть – всего лишь обрез, граница небытия, точка нульвремени, подпланковый случай, ее невозможно ощутить. Совсем другое – боль тела. Но все было наоборот: страдание организма неким образом даже успокаивало – и лишь осознание близкого конца, само знание о неминуемом, таком близком последнем вздохе…

Она грызла камни. Ела землю. Втягивала в легкие грязь.

Шлуссс! Невесомость, падение в бездну. Давясь, она открыла глаза и увидела тьму. Мне залепило глазные яблоки! Метнулась руками к лицу, но раньше, чем успела до него дотронуться, падение закончилось, и она ударилась о твердую почву. Колено, бедро, локоть – словно током в них ударило. Земля упала на Анжелику крупными комьями глины, большими и меньшими – словно град – камнями. Доли секунды – и она вновь погребена, снова не в силах двинуться. Давление было теперь не настолько сильным, но какая уж разница, если вместо воздуха лезет в рот и ноздри – песок, и гравий, и густая грязь? Умру, умру.

Она уже чувствовала, как горят легкие, огонь, дотягивающийся до трахеи. Холод конечностей, дрожь пальцев, стук крови, красно под веками, она спазматически втягивает, калеча язык и небо, комья земли, сейчас потеряет сознание и упадет в теплую тьму, когда мозг в кислородном голодании откажет в дальнейшем процессинге френа. Даже в катарсисе тела ей отказано, потому что она не может даже двинуться, освободить истерию, погребенная живьем… Конец.

Вырванная из тьмы, она скорчилась в конвульсивном кашле, слепо размахивая руками. Услышала крик, что-то толкнуло ее в спину, выкрутило руку.

Она понятия не имела, что происходит, притупленные чувства пропускали лишь информацию о боли, а та шла из грудной клетки, из-за грудины.

Она плевала кровью, слюной и песком. Воздуха! Выгрызала его перед лицом короткими рывками головы; каждый второй вдох блокировался инородными телами в трахее.

Наконец, до ее ушей добрался звук, и Анжелика услышала, как хрипит: не был это звук, который надеешься услышать от человеческого существа.

Огонь в легких стихал. Она бессильно упала на спину.

Медленно подняла руку (сто фунтов, мертвый камень) и отерла с лица слой грязи. Тут же кто-то ей помог, деликатно очистив глаза.

Она заморгала.

– Сядь, – сказал ей Замойский, поднимая факел повыше – чтобы не опалить ее волос. – Наклонись. Пей, тебе нужно проблеваться.

Туманное пятно – так выглядит его лицо.

Она с трудом сосредоточила взгляд. У него была густая черная борода. Левой рукой протягивал ей флягу. На плече его сидела трехголовая птица с серебристыми перьями.

Она протянула руку к воде и потеряла сознание.

Замойский спрятал флягу. Нож, которым Анжелика ранила его в руку, сунул в сапог. Отложив факел, поднял девушку и вынес ее на свет. Проскочил сквозь стену воды и вошел в пещеру под кривым сводом волнующейся по ветру саванны. Уложил Анжелику на приготовленную постель. Последняя змея медленно коптилась над экономным огнем. Над фиолетовым горизонтом вращался стройный Клык.

Замойский уселся в тени холодного камня, промыл и перевязал рану. Если теперь случится заражение, подумал, и мне будет угрожать неизбежная смерть – появятся ли они тогда, отреагируют ли хоть как-то? Ради Анжелики не вмешались. Но она ли была целью?

Ибо тогда – тогда он и вправду поверил, что те решили наконец взяться за дренаж его мозга и аккурат забирают его в свои интеррогационные помещения, куда-то вглубь секретных аналитических машин. Солнце погасло, и что-то потянуло его вниз, земля расселась под ногами, он успел лишь увидеть вскакивающую на ноги Анжелику с ножом в руке и подумал: жаль, – после чего поглотил его черный левиафан. В ушах все еще звучали ее слова: «Это предопределено». Не вырывался. Летел во тьму, спокойный – если не духом, так телом.

Его пронзил шок внезапного холода, когда он с плеском рухнул в воду. Нет, это хлюпанье доносилось со всех сторон: не только Замойский упал сюда из солнечной Африки – упали тонны земли, упала вместе с ними Анжелика, наверняка вся роща, деревья, звери… Проплывали мимо в глубине, в бурунах взболтанной воды, увлекая за собой цепочки воздушных пузырьков; что-то зацепило его за штанину – он вырвался.

Выплыл обратно на поверхность, вздохнул. Протер глаза и, фыркая, осмотрелся во тьме. Нулевая ориентация. Можно ли вообще говорить о сторонах света в Мешке? Одно направление все же отличалось от остальных струящимся оттуда легким свечением, в то время как остальные стороны запечатывал густой мрак – туда-то Замойский и поплыл, к свету.

Поскольку ориентиров ни для пространства, ни для времени не было, он сосредоточился на собственных гребках. После четырехсотого, проверив, ощутил ногами землю. Вылез на берег. Сорвал с ног какую-то траву, что оплелась вокруг колен.

Граница света и тьмы, резкая и явственная, словно грань жизни и смерти, бежала по земле в нескольких десятках метров впереди. Где это я, в какой-то пещере? Лежа на каменистом пляже теней, он перевернулся на спину. Не увидел никакого свода. Тяжело дышал. Мышцы рук и ног вздрагивали в сериях судорог и спазмов. В ботинках хлюпала вода. Пахло старой гарью.

Он закрыл глаза и рассмеялся.

Потом вышел на солнце и застыл, пораженный. Катастрофа. Что-то в руках богов испортилось, что-то треснуло в механизмах Клыков. Невозможно, чтобы похитители, поймавшие их в Мешок, сделали это специально.

Ничего не находилось на своем месте. Даже земля и небо. Он взглянул, откуда падает свет, где находится источник того тепла, что сушило кожу и одежду, – там не было солнца. Там, сгибаясь в параболическую дугу к бесконечности, простиралась желто-зеленая саванна. Он видел пределы этого мира-в-пузыре, пределы языка скалы и песка – словно кто-то вырезал кусок торта и втиснул его – но не слишком глубоко – в небесный свод.

Саванна в небе раздирала пространство и время: слева ночь (из которой он вышел), справа – день (более узкая полоса).

Правда, внутри соответствующе свернутого Порта видны пространства и объекты, которые сами в Порт не взяты – образ Солнца, а не само Солнце – именно потому из Сол-Порта выкачивали энергию, что излучалась звездой – но Анжелика говорила, что —

Анжелика! Она находились так близко – тоже должна была упасть в это озеро. Он оглянулся во тьму. Не кричала – но ведь он, пока летел в воду, тоже не кричал.

Что ж, если сама не доплывет – то погибла.

Он встал на границе ночи и в полный голос окликнул ее, раз, второй, третий.

Тишина.

Мертва?

Она об этом не переживала – так что бы переживать мне?..

И все же он стоял там, спина на жаре, лицо в тени, и кричал в холодную темноту еще несколько минут.

Потом возвратился на солнце – в его свет, сияние далекой синевы.

Присмотрелся к ближайшей куче деревьев. Даже не поверил: это снова та проклятущая роща! И как в предыдущем случае: в нескольких сотнях метров – следующая. И следующая. И следующая.

Он глянул в противоположную сторону, начал считать пятна сочной зелени. После двадцати пришлось запрокинуть голову. На небе дело пошло быстрее, сокращение перспективы уменьшало расстояние.

Линия очередных знаков n-кратно завязанного узлом отрезка саванны терялась где-то в точке схождения дня и ночи.

– Что-то у них этот Мешок распоролся, – пробормотал Замойский.

Расшнуровал и снял мокрые ботинки и носки. Всматриваясь в точку встречи бесконечностей, прошел поперек пояса саванны. По прикидкам выходило более двух километров: после катастрофы петля расширилась.

По одну сторону от него были тьма и вода – но что по другую? Не на небе – его-то он видел и отсюда – а ниже, под ногами. Что там находится?

Лишь когда он прошел две трети расстояния, сферы провернулись – и вот он стоял на растянутой от горизонта до горизонта тихой равнине, под бирюзовым, чистым небом Африки, с солнцем в зените. Теперь видел все это отчетливо (когда глядел сквозь ресницы): круг белее белого, цвета боли.

Он отступил, пока не обнаружил именно тот момент, то место, в котором горизонт начинал выпрямляться.

Ну, прекрасно: не только не увидишь, но – даже увидев, не дойдешь.

Вспомнилась ему древняя топологическая шутка: как поймать в клетку дикого льва? Войти в клетку, закрыться, спрятать ключ в карман, подождать, пока появится лев, после чего совершить инверсию относительно прутьев клетки: лев в клетке, мы – снаружи.

Он поволокся к ближайшей роще. По дороге поранил пятку, а небо снова разделилось.

В роще, на поляне, над ручьем, стояли кони, а вокруг погасшего костра лежали постели Замойского и Анжелики: седла, одеяла.

Адам сел на том самом месте, откуда еще час назад наблюдал за спящей девушкой. Поглядывал, как отблески от солнца дрожат на кривизне металлического котелка; Анжелика попросила тот вымыть, не вымыл.

Что же произошло? Господи боже, что они с нами сделали?

Он обул не до конца просохшие ботинки и, направившись вдоль ручья – тот шептал все так же серебристо, те же самые птицы вопили в зелени, – вышел из рощи. Последние деревья – здесь. Осталась воронка, словно от двухтонной бомбы, старая осыпь, на склоне которой уже росли трава и молодые кусты. Он спустился вниз. На дне собралась вода, насекомые звенели над неподвижной лужей. Начни он здесь копать… Сколько – два, три метра? Проткнул бы небо над ночным озером?

Так или иначе, но разрушения казались непропорционально малыми. Он помнил: зашло солнце, разверзлась земля, мир перевернулся вверх ногами. Как это возможно? В действительности же они вовсе не боги; просто владеют большим знанием и большими энергиями для домашнего использования. Анжелика сумела меня переучить. Что с того, что я не знаю? Даже к убогим данным следует применять те же самые правила логики.

А значит? (Над краем воронки показалась голова гиены, гиена зевнула, высунула язык.) А значит? Может это, несмотря ни на что, попросту не та роща? Ну нет, глупости, роща-то, по сути, всего одна, в действительности здесь никто ничего не копировал, было бы это таким же нарушением законов физики, что и perpetuum mobile. Это та же роща; и случилось то, что случилось.

Он вернулся на поляну. (Страшно болели мышцы, теперь он явственней ощущал измучившую его вены усталость.) Вернулся на поляну – и снова засомневался. Кони лежали мертвыми, над гниющими трупами вились тучи громко жужжащих мух. При виде Замойского пять гиен приподняли головы. Доедали остатки мяса на грязных костях.

Он отогнал падальщиков длинной веткой. Те отступили лишь на границу зарослей. Адам поглядел на лошадей – на то, что от них осталось. Отметил странный изгиб их хребтов, криво приподнятые головы, даже в посмертии выкрученные уздой, все так же привязанной к клену в метре над землей.

Кострище – почти заросло. Ему пришлось присесть, чтобы отыскать в траве одеяла и остальные вещей. В заржавевшем котелке обитала семья жуков.

«Почему я ничего не заметил?» – задумался он. Я шел этой дорогой дважды. Должен был обратить внимание.

С веткой, выставленной перед собой, он снова двинулся вдоль ручья к месту провала. Теперь шел весьма неторопливо, шаг за шагом, внимательно исследуя движения окружающей растительности, траектории кружения мошек и птиц, игру светотени на воде, листьях, коре, саму воду, наконец, – как набегает, как разливается, с каким напором перескакивает через камешки. Ветку держал, словно лозоходец, сосредоточившись на малейших изменениях ее веса.

Различил Зону, когда поднялся ветер: везде вокруг трава легла к земле, и лишь в том месте слегка размылась картинка травы, словно стебли, каждый по отдельности, очень быстро завибрировали. Граница Зоны не была четкой, этот овал метров в десять, слева прилегающий к песчаному берегу ручья наиболее явственно виделся на границе, где вставали маленькие смерчики пыли и песка, бабочки молниеносно перемещались по совершенно небабочковым параболам, а трава клонилась широкими веерами в спокойном воздухе. Замойский, широко размахнувшись, швырнул ветку. Та зашебаршила, падая по резкой кривой в центр Зоны. На высоте метров двадцати ускорилась, чтобы рухнуть в траву, словно молния – Замойский даже не сумел ее, падающую, различить: мелькнула перед глазами в вертикальном движении.

– Ну да. Клыки. Пространство и время.

Интереса ради он перешел к следующей роще.

Там, конечно, тоже была Зона. А чего он мог ожидать? Это ведь тот самый ручей, та самая ветка.

Наверное, он и вправду сильно устал, поскольку лишь разбирая свои вещи на поляне и совершив проверку снаряжения, упаковав две сумы – только тогда треснул себя по лбу и выругался. Не та Зона! Время не должно ускоряться – только растягиваться! Где-то там, по дороге, я должен был миновать еще одну, противоположно ориентированную.

Мешок, думал он мутно, блуждая взглядом по небу, между ночью и днем, по длинному клину выжженной солнцем земли. Мешок – то, что от Мешка осталось. Крепко же его должно было пнуть… Распоролся у них Мешок, вдоль и поперек, распоролся по швам.

И чем дольше он над этим раздумывал, тем больше противоречий отмечал. На моих глазах здесь насилуют физику, а я лишь гляжу вокруг с раззявленным ртом. Этот долбаный Мешок суть одна большая мешанина пространства-времени, суешь руку в карман и чешешь себе завтрашнее ухо, рехнуться можно.

Он вернулся на границу рощи, в тень последних деревьев, куда не достигала тошнотворная вонь падали. Растянулся на теплой земле. Он проснулся после полноценного ночного сна всего пару часов назад – но глаза закрывались сами по себе. В конце концов… часы, секунды, годы – кто может быть уверен? Тело, по крайней мере, меня не обманывает, тело помнит.

Но почему я вообще еще жив? Отчего нас не вывернуло в холодную пустоту? Я не должен жить… Дважды, трижды – не должен…

Заснул.

Потом он ходил по околицам с сумками, переброшенными через плечо, с палкой в руке. Сначала в границах пояса саванны, потом – сворачивая к голубому небу.

Долго колебался, прежде чем покинул петлю. Была даже мысль войти в самую медленную из Зон и переждать там, пока… Пока что? Что-нибудь. Ведь он все еще продолжал оставаться узником, здесь ничего не изменилось.

Колебался, но все же принял решение и вышел на бесконечную равнину. Была у него странная уверенность, что через несколько дней бесплодного ожидания в сфере все равно бы не выдержал и пустился совершать поступки еще более отчаянные.

Итак, он вышел на равнину. Солнце висело над головой, распахнутый туннель в адские бездны – хорошо хоть шляпа уцелела. Змеи и ящерицы разбегались из-под ботинок. Шел, пока не заболели ноги. Тогда уселся, отпил воды из фляги. Осмотрелся. Дерево, камень, дерево, череп буйвола. Возвратился. Увидел рощу уже через несколько минут.

Равнина была бесконечной – бесконечной, ибо тоже закольцованной.

Тогда что остается? Только направление движения. Стороны света.

А здесь ни света, ни сторон. Ориентироваться он мог лишь относительно края уходящей вверх, к горизонту, листвы саванны. То есть, лишь сначала, пока видел ее над собой в небе. Слишком быстро случался поворот космической астролябии, сферы дополнялись, а он восходил в вечный полдень африканского лета.

Поскольку сначала он шел, как ему казалось, перпендикулярно горизонту, то во второй раз – двинулся под углом примерно градусов в шестьдесят, прикидывая от левой руки. И на этот раз считал шаги.

Пригодился бы диктофон, подумал он мельком. В сумке Анжелики нашел блокнот. С десяток первых страниц были исписаны; писала она по-французски, он французского не знал. Под конец записей заметил повторяющееся слово: «Замойский», а потом – «Адам». Усмехнулся в усы. Почерк у нее был мелким, наклонным, но некоторые большие буквы пробивали своими росчерками несколько строк вниз-вверх.

Он вырвал исписанные страницы и засунул их за обложку. Теперь это будет блокнот географа-камикадзе.

Записки Замойского представляли собой следующее (писал по-польски):

600/650: каскадная гравитация, коса Солнц, слева Зона – Т.

300/140: короткая петля.

выход на 1500: металлическая (?) конструкция

выход на 1200: равнина etc. (до 1000 плоская петля на 900)

выход на 900: озеро ночи, очень короткая петля (тот самый сорняк!)

выход на 600:! Зона +++Т (резкая грань)

выход на 300: петля, и далее.

выход на 00: петля, и далее.

выход на 3300: Мёбиус, ок. 50 м. до неба, отражение саванны, вижу себя сверху (точно так же снизу); бросил туда камень, упал здесь, рядом; развертывается ли аналогично в других направлениях 3D?

выход на 900/340 (за термитником): водная завеса (?)

?

??

1200/820: Пандемониум!

1500/840: короткая петля (вижу собственную спину)

выход на 900: петля, и далее (по крайней мере до 1000)

выход на 600/200: вероятно легкая Зона – Т (?)

выход на 300/15: плохо ориентированная гравитация, падение до 700, опасн. осыпь

выход на 1200/1000: петля, и далее, но:

выход на 1200/230

выход на 1350/10: разорванная поверхность, многочисленные Зоны G и Т, отрицательная кривизна пространства, густая сеть, туннели (?)

И так далее, и так далее, с тысячами ответвлений – как муравей, путешествующий по ткани смятой в комок салфетки.

Запись «600/200» означала двести шагов под углом шестьдесят градусов до границы небесного пояса саванны.

Знаками вопроса в скобках он обозначал места, которые скорее всего открывали переход к дальнейшим разворотам Мешка.

Тот Пандемониум на 1200/820 был обширным углублением в слабой Зоне – G, в котором кипело облако тени.

Когда Замойский приблизился, из нее выстрелило с дюжину отростков. Они тянулись к нему: руки, лапы, когти, лица на гибких шеях, человеческие и нечеловеческие, кровавые хребты, трубки, пиявки, щупальца, клешни, пуповины, кишки, дождевые червяки. Он отступил как можно скорее. Те втянулись в тучу.

Он начал медленно обходить кратер. По мере перемещения по его периметру пространство Мешка наматывалось вокруг, открываясь всякий раз в новых конфигурациях.

Раз: ночь в двух шагах, звезды под ногами, распушенная земля, что спиралью восходит в зенит и назад, свет падает лишь сзади, и длинная тень, отбрасываемая фигурой Замойского, тоже ложится по спирали – но почему он видит это как спираль?

Два: петля такая короткая, что Адам ощущает себя замкнутым в сфере со стенами из иссушенной глуби Африки, голову тянет в другую сторону, чем ноги, должен он как можно скорее пройти дальше, чтобы не потерять сознание.

Три: полукруглое озеро над головой, в полумраке.

Четыре: кратер везде вокруг, внутреннее и внешнее поменялось местами, Пандемониум падает на Замойского тысячами напряженных щупалец – бежать, бежать!

Пять: снова на равнине.

Он мог так продолжать бесконечно. Число комбинаций элементов каждого калейдоскопа астрономическое.

Что ограничивает: время тела. Физиология организма, который требует энергии. Запас еды из сумок Замойского и Анжелики был совсем невелик, практичная мисс Макферсон, несомненно, планировала регулярно охотиться. Амуниции запаковала больше провианта. Замойский не знал модели карабина, который взяла Анжелика, однако не было это оружие, опирающееся на какую-то таинственную технологию, в действительности оно сильно напоминало старые добрые «винчестеры».

«Могла охотиться она – смогу и я», – сказал себе Адам. И сперва действительно как-то удавалось: антилопа, птица, птица (не разбирался в их разновидностях), дикая свинья. Он считал свои циклы активности: более двадцати. Следовательно, прошел месяц.

Прошел месяц, и Замойский-охотник все с большими сложностями выслеживал какое-нибудь большое животное, вне зависимости от того, насколько далеко входил внутрь распоротого Мешка. Мог пройти километры и километры волнующегося моря трав – твердых, жестких на ощупь, каждый стебель словно сабля – и не наткнуться ни на одного зверя или птицу.

Это понятно, говорил он себе перед сном, вглядываясь в сферу темного или светлого неба, или что там как раз было у него над головой взамен неба. Это понятно, я могу пройти и тысячи миль, но ведь никогда не выйду за границы одного и того же кусочка Африки, вырванного с Земли и закрытого похитителями в растянутой на Клыках пространственно-временной луковице. И сколько же экземпляров фауны, годных в пищу, могло здесь находиться в момент похищения? И ведь все они отнюдь не размножились чудесным образом!

Наконец, он стал брать на мушку даже падальщиков. Снова в его мыслях начала обретать привлекательность мысль войти в Зону – Т.

И наверняка ведь он на такое решился бы, если бы не заметил повисшую в небе, во влажном полумраке за водяной завесой – Анжелику. Завеса отделяла третью и четвертую свертку пространства в направлении 30°/140–330°/10–90°/340. Анжелика там падала в лавине грязи, слегка наискосок относительно вертикали Замойского (тот стоял на границе света и тени). Бабочка в глыбе желтого янтаря, испуганная девушка в пузыре замедленного времени – подвешенная в воздухе, замороженная в третьей-четвертой секунде после катастрофы Мешка.

Войду, схвачу, помогу. Вошел; казалось, он взбирается по ступеням, хотя шел по плоской поверхности (мягкой, распушенной, ботинки погружались в нее, словно в торф). Тьма все глубже. Наконец остановился непосредственно под лавиной – но она (лавина, Анжелика) все так же висела над головой, ни на сантиметр ниже. Зона – Т не касалась поверхности земли.

И что он мог сделать? Сесть и ждать? Глядел на нее, запрокинув голову – до боли в затылке. На три четверти погруженная в массу черной земли, разошедшейся в форме асимметричного канделябра – множество грязевых плечей задержавшейся в движении осыпи, – Анжелика проступала из шершавой тьмы как незавершенная статуя из каменного блока: здесь плечо, здесь стопа, здесь бедро. Он не видел ее лица, если не считать измазанного грязью лба и глаза с панически зажмуренным веком.

Найти какую-то подходящую Зону – Т, провести там пару зонных часов… Он не забудет, невозможно забыть – этот немой испуг на грязном лице девушки, впечатанной в глиняное небо.

Не забыл бы он в любом случае, поскольку теперь, когда нашел дорогу к Дворцу Мнемона, не забудет уже ничего, чего забыть не захочет.

Дорога начиналась на 30°/140–150°/10–90°/5. Он перешел туда сквозь широкие врата желтого матового металла и увидел воткнувшуюся в сухую почву Африки длинную колоннаду, а за ней террасу под плоской крышей. Солнце отражалось от гладких поверхностей: это не был камень, не был и металл. В центре террасы стоял стул, и лишь эта деталь разительно отличалась от идеального представления Дворца Замойского. Но резонанс памяти уже был возбужден, случайное соединение образов пробудило отмершие тропки ассоциаций.

Замойский осторожно прошел меж колонн (Мешок здесь был исключительно запутанным). Уселся в тени на холодной плитке. Пузырь ассоциаций рос, взбираясь к поверхности сознания Адама, – сейчас разорвет ему голову, череп с глухим треском расколется. Он закрыл глаза и поддался ему, расслабляя мышцы тела и сознания.

Руины римской виллы.

Руины римской виллы.

Руины римской виллы. Парк.

Руины римской виллы. Парк, ветер колышет деревья.

Руины римской виллы. Парк, ветер колышет деревья. Серебряный пруд.

Руины римской виллы. Парк, ветер колышет деревья. Серебряный пруд, над ним ивы. В озере и над озером – Луна в две трети, патера в патине. Ночь холодна, воздух резок на вкус, тишина вибрирует над руинами, парком и озером – ночь, словно нюхательная соль.

Замойский взобрался по мягкому откосу к колоннаде и вспрыгнул на террасу.

В голове закружилось от сильного запаха мокрого дерева, словно он пал лицом в руно дождевого леса. Напомнило ему это лес неподалеку от дома бабушки с дедушкой – ребенком он часто ходил туда, после обеда и вечером, цвета и запахи ввергали его в состояние малярийного полусна; дети пребывают в нем непрестанно, но в том лесу —

Он тряхнул головой, чихнул.

Осмотрел террасу. Здесь стояло несколько десятков столиков красного дерева, выставленных двойной подковой, словно на музейной экспозиции. Предметы, что лежали на столиках, были размещены на прямоугольных подставках с такой тщательностью геометрических пропорций, что ассоциировались с художественными инсталляциями, с японскими садиками для медитаций.

На ближайшем к лестнице столике почивала лишь черно-белая фотография в деревянной рамке, наклоненная под таким углом, чтобы отражать лунное сияние прямо в глаза того, кто будет всходить по лестнице.

Замойский чуть ли не склонился над столом, одновременно следя, чтобы ни до чего не дотрагиваться. На фотографии был он сам и какой-то мужчина в черном костюме – они гуляли по каменной набережной. Позади виднелись здания в несколько этажей, старые жилые дома. Сам Адам был на фотографии в толстом белом свитере, послеобеденное солнце вспыхивало на краях материала волнистым ореолом, Адам смотрелся так, словно его вставили в это побережье прямиком из поздравительной открытки с небом, наполненным пухлыми ангелочками и пушистыми облаками.

Едва взглянув, он вспомнил.

Париж, ноябрь перед стартом «Вольщана», Дюренн над Сеной, первый урок.

– Вообрази себе место, строение.

Француз говорил в нос, с легким акцентом. Левую руку непрерывно всовывал в карман пиджака, вынимая и кладя назад платок. Замойский не был уверен, это нервный тик или очередная мнемотехника Дюренна. А может лишь насморк.

– Пусть будет единственным в своем роде – второго такого не найти за всю жизнь. Ты должен иметь к нему некое эмоциональное отношение: пусть оно будет необычно привлекательным или исключительно отвратительным. Вообрази себе его весьма подробно, под любым углом снаружи и изнутри.

– Значит, полная симуляция в 3D, – пробормотал Замойский.

Шел он справа от Дюренна, не более чем в метре от края тротуара, а за ним плескались волны Сены, мутные от недавнего дождя. Мимо них проплывала некая архаическая барка, на ее палубе беловолосый старик сидел в высоком стуле и читал с ноутбука. В воздухе слегка пахло гарью.

– Можно сказать и так, – кивнул Дюренн. – Полная симуляция, полное воображение. Это займет немного времени. Что важно: воображай характерные для всякого помещения запахи.

– Запахи? – потянул носом Замойский. Кислая вонь гари все сильнее ввинчивалась ему в ноздри – здесь что-то сгорело? Даже оглянулся. Ни следа от дыма. А воняло так, словно шли через пепелище, он не ощущал даже запаха реки. Это сильно раздражало.

– Мнемотехники, которым я учу, – продолжал Дюренн (платок вытащен и спрятан), – это не те примитивные техники запоминания текстов, которыми был славен Симонид из Кеоса и греческие софисты, Цицерон и учители ораторов, или хотя бы Джордано Бруно со своим «театром памяти». Ars memoriae наших времен это вполне состоявшаяся отрасль когнитивистики, опирающаяся на неврологические исследования. Из них мы знаем, что одновременно с образами, складируемые воспоминания следует связывать с запахами, особенно если эти воспоминания обладают сильной эмоциональной нагрузкой. Базовые структуры коры, ответственные за отбор и хранение информации, происходят из носовых нервов и соединены непосредственно с управляющим воспоминаниями гиппокампом, а еще с миндалевидным телом, которое контролирует ощущения и выражение эмоций. К тому же, именно оно ответственно за рефлексы самообороны, но об этом несколько позднее. А пока —

Дюренн прервался, когда проходящая мимо старушка упустила зонтик. Адам поднял его; она поблагодарила. Дюренн проводил ее взглядом.

– А потому представь себе Дворец. Представление должно быть устойчивым: если его создашь, то не изменяй, не улучшай, не облегчай. Разбуженный ночью ты должен суметь пройти по нему в мыслях вдоль и поперек; и нет нужды слишком сложной архитектуры.

– А потом?..

– А потом сможешь добавлять к строению очередные кирпичики памяти.

Замойский тогда, видимо, скривился с недоверием, поскольку когда Дюренн отнял платок от губ, те растягивались в высокомерной улыбке.

– Поговорите с участниками многолетних миссий, с участниками экспериментов по изоляции. Дворцы Памяти всегда оказываются чрезвычайно полезны. Вроде бы Мустеру на Марсе именно усвоенная мнемотехника спасла жизнь: он сумел воссоздать весь путь до базы согласно накопленным во Дворце подробностям поверхности Марса. Не знаю, может и так. Наверняка же это не одна из тех излишних процедур, тренингов ради тренингов. Убедишься в том. Кого только я не учил…

– И кого?

Дюренн поглядел на Замойского, заморгал, заглянул внутрь платка и спрятал его в карман.

– Скажем так, что и не упомню.

Замойский отодвинулся от снимка. Как видно, жизнь ему ars memoriae не спасло – но, быть может, спасет самотождественность? Если я не зовусь Адамом Замойским, и если то, что помню – происходит от макферсоновых докторов сознания —

Тогда от них происходит и этот Дворец.

Он осмотрел погруженную в лунную тень террасу. От озера дул холодный ветер, ивы шептали над темной водой, внезапно запахло вереском.

Посчитал занятые столики: семнадцать, включая вот этот, с парижской фотографией.

Из всей коллекции наиболее бросалась в глаза человеческая рука: обнаженная, чернокожая, отрезанная чуть повыше локтя. Он подошел ближе. Левая, мужская. Пахла железом, потом и гарью.

– Падаем! – орал Вашингтон. – Не корректирует! Почему не корректирует?

Они падали камнем, челнок трясся в поперечных вибрациях, будто готов был через миг распасться. Они знали, что распадаться он не имеет никакого права, но впечатление было настолько сильным, что они уже начали высматривать трещины в стенах.

Личные экраны Замойского тоже болтались во все стороны; поверхность Нарвы была на них затуманена, контуры континентов размывались. (Тогда они еще не знали названия, слово – Нарва – вторглось сюда из других воспоминаний Замойского.)

Все были загерметизированы в своих скафандрах – и все же когда швы корпуса и вправду начали потрескивать, лишь сильнее сжали руки на застежках коконов.

В нижних слоях атмосферы перешли на скольжение, все успокоилось. Но Вашингтон тут же принялся орать снова.

– Разобьемся! Разобьемся! Разобьемся! – (У Вашингтона в глотке было собственное эхо, всегда давало громкий replay; это помнил уже Замойский-во-воспоминании.)

И правда, разбились. Челнок кувыркнулся через нос, жестко, за озером, на плоскогорье. Его два раза перевернуло; остановился, почти переломившись – но не горел, еще не горел.

Замойского выбросило из кокона в сторону аварийного люка. Но в этом месте уже не было аварийного люка – Адам ударился шлемом об верхние шкафчики так, что в глазах потемнело. С кормы шел дым, в наушниках трещало, электроника горела красными тревожными огнями или же – и такое пугало еще больше – оставалась темной и тихой. Лишь AI управления выдавал указания – почти приказы – категоричным голосом: что спасать, что тушить в первую очередь… Замойский не слушал.

Монклавье и Джус, также заброшенные в сторону люка, добрались до рычагов его ручного механизма. От перегородки пилота, громко треща, били дуговые искры. Замойский обернулся. Вашингтон как раз перескакивал через разбитые модули жизнеобеспечения, тянул к Замойскому руку. Одновременно Джус дернула Адама к выходу – и тот лишь увидел падающий, словно нож гильотины, внутренний край конструкционного ребра отсека пилотов, после чего выскочил в устрашающее сияние Гекаты.

Монклавье и Джус оттянули Замойского от горящего челнока.

Адам сел на камне и снял шлем. Кашлял и сипел. Пока еще ничего не видел, в голове крутилось – перед глазами все стояла та рука: черная кожа, напряженные мышцы; хотя была не обнаженной, а облаченной в голубую ткань рукава. Но – именно так вот он запомнил.

Так запомнил.

Отыскав дорогу во Дворец, он мог его посетить, когда только хотел, не проходя уже всякий раз тропой неявных ассоциаций. Посещать Дворец, нюхать и осматривать старые экспонаты – и добавлять новые.

Блокнот Анжелики – это внешняя память, ее легко потерять. (Правда, как доказывает жизнь – внутреннюю тоже.) Предусмотрительность приказывает создавать запасные копии.

На пустой столик он положил пестро окрашенный кристалл, многоплоскостный цветок, густо пронизанный жилками серебра и золота. Вид кристалла соответствовал структуре Мешка. Если его лизнуть – чувствовался вкус холодной, крупнозернистой соли.

На самом деле, однако, кристалл был не более, чем символом – как и все во Дворце, – поскольку полное отображение требовало бы развертывать этот цветок более чем в трех измерениях: в Мешке множество мест «заходило» в самих себя, пространства пересекались, загибались и выдувались до бесконечности на нескольких кубических метрах – Эшер до головной боли.

Лучший довод – кратер Пандемониума. Замойский уперся обойти его вокруг, но не предвидел, что полный угол здесь может быть больше трехсот шестидесяти градусов. Адам сделал круг, но не вернулся в исходную точку. Изломанное кружение, усмехнулся он себе в усы – в усы и густую хэмингуэевскую бороду.

Потому пошел дальше – и вперся в колодец +G. Придавленный убийственной гравитацией, отполз по краю в Пандемониум. Тварь выстрелила к нему дюжиной щупалец. Он метнулся назад. Пандемониум, не прекращая иррегулярного вращения – центрифуга изорванной в клочья тени, – вился за ним полукругами и спиралями. Он бежал в панике, страшась от них отвернуться: видимое пугало не столь сильно.

Задыхающийся, изгвазданный в грязи, вжатый сверхгравитацией во влажную землю, он наконец добрался до края кратера. Пандемониум смирился с проигрышем: дернулся назад и втянул в себя все протянутые к человеку струны – все, кроме одной, самой длинной, которая оборвалась на середине. Часть щупальца полетела назад в тучу, а часть – ринулась прямо на Замойского.

Словно хотела присосаться к его лицу: хлестнула по коже, прильнула к щекам, векам, губам, втиснулась в рот, в ноздри, в уши. Он давился, рвал ногтями. Был уверен, что погибнет, удушенный, глотал кровавую слюну от прокушенного языка – вместо воздуха.

В последний миг серебристо-черная масса отступила. Сошла от глаз, сошла ото рта, от лица. Шлусффф!

Бешено билась теперь перед ним. Изнутри аморфной твари на Замойского дышало сухим жаром.

Семь раз – считал он в ритме бешено молотящего сердца – семь раз кошмар перекошмарился, словно выворачиваясь наизнанку и взрываясь ему в лицо новыми формами, мясистый цветок Роршарха – пока не утих на траве в форме трехглавой птицы.

Триворон, махая словно безумный, крыльями, завис перед Адамом, заглянул ему в глаза и каркнул вопросительно.

Потом Замойский стрелял в него, но пули не причиняли созданию никакого видимого вреда. Не получалось от него и оторваться: тварь всегда оказывалась быстрее. Часы и часы, петли и петли, Зоны и Зоны – птичка не отставала ни на метр.

Замойского приводило в полное неистовство мысль об этом призраке-вороне, который крадется к его голове, пока он погружен в глубокий сон.

В отчаянии он предпринял вторую попытку с Пандемониумом. Считал так: Тварь дала – Тварь и заберет. Ничего подобного: триворон все время держался с другой стороны, подальше от вихря.

Адам попытался даже поймать его голыми руками – лишь поранил себе ладони.

Проклинал серебряную птичку на чем свет стоит.

Скотина же быстренько выстраивала свой словарь.

– Выпердыш сучий угребывайотсюда хорррошооо? бляудушу прочьсглаз голымируками мать.

Голос тоже был Замойского: и интонация, и ритм; все.

Говорила правая голова; средняя только злобно шипела, левая же вообще молчала.

Схватить сребропера, закрыть, привязать; хоть как-то. Адам сплел из травы и веток сеть и набросил на птицу. Хрен там. Триворон пролетел сквозь нее, словно вода сквозь сито.

Именно потому Замойский столь удивился, когда Анжелика после пробуждения протянула руку, а птица вежливо присела на нее со сложенными крыльями и опущенными клювами.

– Что, черт побери?..

Она взглянула на Адама вопросительно.

Тот указал бородой на триворона.

– Он слушает тебя.

– Он достаточно велик, чтобы самостоятельно распознать стахса.

– Чтобы что?

Она выпрямила спину и скривилась. Посадив птичку на ветку рядом (Замойский запасся хворостом), потянулась и встала. Черная пыль посыпалась с ее одежды сухими фонтанами.

– Мне нужно умыться.

Анжелика двинулась к водной завесе, но через несколько шагов остановилась и оглянулась на Адама. Тот не отреагировал. Лишь стиснула губы.

– Господин Замойский, – позвала низким голосом. – Прошу вас.

Он встал, поклонился (усмешка пряталась в бороде) и отошел за окружность пространственной петли.

Курил ли я сигареты? Самое время закурить; кончики пальцев дрожат, кожу свербит. (Тело помнит.) Без сигареты в пальцах Замойский вел взглядом вдоль линии фальшивого горизонта. Клык вращался там вдоль горизонтальной оси, будто огромный вертел. Клык казался почти идеально ровным, и единственными признаками его движения были мелкие изменения в интенсивности отражаемого света. В тамошние районы Мешка свет доходил по весьма сложным траекториям, сквозь воздушные хрусталики и призмы, Замойский видел на поверхности конуса три Солнца.

Когда он вернулся к огню, Анжелика аккурат застегивала мокрую рубаху. Став подле огня на колени, завязала волосы на затылке.

– Где мои вещи?

– В роще. Проведу тебя. Это недалеко. Вообще-то… здесь все недалеко.

– Сколько времени прошло? Твоя борода.

– Да. Но часов у меня нет – таких, которым можно было бы верить. Тут такие… прыжки. Ты мне скажи.

Она кивнула птице. Та подскочила к ней, помогая крыльями удерживать равновесие.

– Хорррошооо? – заговорила, склоняя голову. – Хорррошооо?

– Откуда он у тебя? – спросила Анжелика Замойского.

Пришлось рассказать ей о Пандемониуме, о своих путешествиях, о катастрофе Мешка. Анжелика терпеливо слушала, пережевывая змею.

– Только они и остались, – прокомментировал наконец Замойский, когда она проглотила последний кусок. – Змеи.

– Ага.

Она облизала пальцы.

– Так что? – спросил он. – Что с этой птичкой?

Триворон одной головой глядел на Адама, второй на Анжелику, третья уставилась на огонь, пламя отражалось в черных глазах, стеклянных бусинках.

Анжелика смерила птицу взглядом, подняла голову на Замойского. И откуда эта внезапная печаль в ее глазах, печаль, усталость, претензия – как назвать эту влажную тень? Однако девушка сразу же вздернула подбородок, распрямила спину – и все пропало.

– Покажи мне, – фыркнула, – тот Пандемониум.

И сразу вернулась зависимость, и вернулся гнев. Униженный, Замойский ощутил к Анжелике совершенно детскую благодарность.

– Ну ладно! – вскочил он. – Да! Мисс Макферсон, – широким жестом указал направление.

По дороге к кратеру она ни словом не комментировала примечаемые феномены. Наверняка ведь давала себе отчет, с каким вниманием Замойский высматривает хоть какую-то ее реакцию.

И все же даже не моргнула, и Адаму припомнились ее слова о неминуемости смерти. Может, он и вправду шагает рядом с эмоциональным зомби? Потом, правда, вспомнил кое-что другое: отчаяние, с которым она ударила его ножом. Непроизвольно почесал свежую рану на предплечье.

Лишь однажды девушка слегка оживилась: когда они проходили под короткой петлей металлической конструкции, за дверями которой открывался вид на фальшивую равнину с кратером Пандемониума. Анжелика остановилась у самого порога и усмехнулась в потолок, бормоча что-то под нос.

Триптица, сидевшая на ее руке, повторила это позже ее голосом, и Замойский услыхал в том легкую насмешку:

– Роскошь стахсов.

Встав на краю кратера, она вгляделась в бушующий внизу Пандемониум и прокомментировала:

– Много. Увеличивается?

– М-м?

– Как тебе кажется?

– Знаешь… это непросто оценить.

– По окружности дыры.

Он сморщил брови.

– Думаешь, откуда эта штука черпает строительный материал и энергию? – спросила она риторически. – На пустых функциях всегда жрет больше. Подержи, – Анжелика подала Замойскому среброперого.

– Что ты задумала?

– Попробую ее форматнуть.

– Что?

– Прости. Я не должна так… – она глубоко вздохнула, задумалась на миг. – Помнишь де ля Рошу?

– Ну-у…

– Ону не человек.

– Точно, ты что-то говорила, – Замойский рефлекторно помассировал затылок. – Значит, все же случился контакт с внеземными —

– Нет-нет, – покачала она головой. – Ону не из Чужих; хотя на свадьбе ты наверняка встречал и Чужих. Это фоэбэ: постчеловеческое существо. Что не означает, будто не существует инопланетных фоэбэ, – ну, понимаешь, принцип один и тот же: сперва френ в упаковке естественной эволюции, потом фоэбэ, потом инклюзия – так уж сложилось на Кривой.

– Какой Кривой?

Анжелика замахала руками, уже устав от его невежества.

– Неважно. Я ведь говорила тебе, что мы можем делать стопроцентно верные сканы и воспроизводить сознания – так произошло, например, с тобой.

– И не напоминай, – пробормотал Замойский, сражаясь с беспокойным тривороном.

– Но представь себе и промежуточное состояние. В это время человек существует исключительно в качестве записи на Плато, как узор изменений его Полей. При помощи соответствующей оэс его можно запустить там «всухую». Процесс изменения таких данных в соответствующей средовой программе совершенно неотличим от биологической жизни. Следовательно, некоторые люди считают этот способ существования более… м-м… привлекательным. Более быстрым, более полным, дающим больше возможностей, не ограничивающим интеллектуально, убирающим недостатки предыдущего этапа. А значит, они копируют свои архивации на предварительно подготовленные Поля Плато и после смерти своего тела не впечатываются в новое. Поскольку они полностью существуют как форма изменения Плато, то тем самым подчинены тем же законам, что и все его «содержимое». Могут произвольно расширяться, разделяться, копироваться, перепрограммировать себя, форматировать, обрезать и апгрейдить, самопроектировать и специализировать. Де ля Рош, с которум ты разговаривал, тот мужчина —

– М-м?

– Настоящуё Максимилиан де ля Рош им только управлялу, это была егу локальная манифестация, ограниченная Императором и протоколом, соответствующим для Фарстона. Нановары в Цивилизации подлежат непосредственному надзору Императора: это он обладает всеми запасами наноматов, инфом, и он же одалживает их за установленную Ложей оплату, теперь уже символическую. В этом смысл Фундаментального.

Он лишь глядел на нее.

– Фундаментальный Договор! – фыркнула она фрустрировано.

Еще немного, и Анжелика ничем не будет отличаться от маленькой девочки, что таращит глазенки и топает на глупых взрослых. Пряча улыбку, Замойский опустил голову с притворным повиновением.

– Что сделалу де ля Рош? – продолжала Анжелика. – Нанялу немного инфового нановара и конфигурировалу его у ворот Фарстона в свою манифестацию; не исключено, что одновременно в других частях Цивилизации, в других Портах, удерживалу несколько десятков других манифестаций, фоэбэ всегда действуют в состоянии мультитаскинга. После свадьбы разорвалу соединение с нановаром, программа NSCC была отменена и наноматы вернулись под управление Императора. Многие из гостей присутствовали на свадьбе именно таким образом. Также и стахсы высших Традиций, которые не хотели или не могли прибыть туда лично из отдаленных Портов. Также и Чужие – я видела там пару послов. Также и инклюзии и семинклюзии. Также и сам Император. Да, черт побери, то покушение на Джудаса, то, первое, его тоже провели с помощью нановарной манифестации!

– Какое покушение?

– Я не рассказывала тебе? Расскажу. Потом. Это, – указала она пальцем на дно кратера, – это нановар, отрезанный от образца. Его не организует никакая программа, он не соединен с Плато. Полагаю, что он оказался отрезан во время катастрофы.

– Но ты говорила, что Император —

– Я не говорила, что это нано – Императора.

– Но ты говорила, что в Цивилизации —

– Я не говорила, что это нано – Цивилизации.

Не говоря больше ни слова, без предупредительного жеста, повернувшись кругом, она начала спускаться на дно, в объятия Пандемониума. Мокрые волосы лоснились почти фиолетово, спадая на плечи и спину. Не оглядывалась.

Замойский заглянул в шесть буркал прижатой к груди птицы. Наноматическая манифестация. Но при том ощущал под пальцами тепло его тела, чувствовал рукою дыхание зверика и удары его сердца.

Даже не знал, что обо всем этом думать.

Триворон всматривался в него с клиническим интересом, серебряные головки склонялись из стороны в сторону, Замойский оказался заперт в голографическом взгляде твари, словно в клетке. Сплюнув, сунул триворона подмышку.

Птица забила крыльями и закричала:

– Он не человек!

В мире совершенных имитаций искусство рождается из обманов в копировании.

Анжелика не оглядывалась, это правда, но на половине дороги, в тени высокого смерча (в тени тени), подле самой разверстой пасти Зверя – не хватило ей совсем чуть-чуть, чтобы развернуться и броситься наутек из кратера.

Именно тогда с ее сознания спала пелена (все из-за Замойского!), и Анжелика поняла, что раз это не инф, раз это не наноматы Императора – то они совершенно необязательно должны распознать в ней стахса. Она войдет туда, в жернова разогнанных микрочастиц, в мясорубку с зубами, измеряемыми в ангстремах, и будет в доли секунды разорвана на невидимые простым глазом клочья. Поведение триворона ни о чем не свидетельствовало, наноматы птицы уже подверглись – некой – организации, и его послушание могло иметь источник в более высших структурах. Потому она не могла быть уверенной. Смерть или жизнь. Дура, дура, дура!

Но она прекрасно знала, что Замойский стоит там и смотрит, стоит и смотрит – и так, меж страхом и гневом, решила, что не повернет назад, что не сбежит, что просто не сможет.

Хотя свежая память о смертной панике, приступе животной истерии в сжимающей сердце плотной хватке черной руки земли – это ужасное воспоминание все еще убеждало организм, нашептывая напрямую костям, легким, кишкам: отступи, отступи, отступи, всякая смерть – настоящая, тело это тело, смерть это смерть, отступи, отступи, отступишь и будешь жить.

Она не отступила, не оглянулась, а когда смерч протянул к ней длинные ветви тени, она в ответ протянула к ним свои руки – пусть дотронется, пусть ощутит вкус, пусть сравнит ДНК с образцом, с первым каноном самоорганизации инфа.

Ветка оплела ее предплечье и запястье. Анжелика ждала крика Замойского – ведь должен же он попробовать удержать ее, угрожать, умолять, броситься на помощь! – но он, похоже, совершенно не отреагировал. Проклиная его про себя, она ступила вперед. Пусть все решится.

Ступила в тень – и тень расселась перед ней.

Спокойно прошла она сквозь круговерть на другую сторону кратера. Миновав глаз торнадо, выдохнула (оказывается, до сих пор сдерживала дыхание!). Тень за ней разделилась надвое. Теперь Анжелика широко улыбалась – потому что этого Замойский видеть не мог: она оставила его за спиной, в двадцати метрах по горизонтали и четырех – по вертикали.

Повернула налево и уже почти бегом обошла торнадо, сужая дугу. На бегу отрывала от Пандемониума очередные фрагменты густеющей по краю тучи. Выдернутые клочья наноматической стихии бились в ее руках словно живые, соединяясь, разделяясь, протекая меж пальцами и растворяясь в туманных облачках.

Она вбежала на край кратера.

– Давай его сюда! – крикнула, оглядываясь на Замойского.

Однако она находилась в другой петле, Адама отсюда не видела. Когда же сделала еще один шаг наружу, с глаз пропал и сам кратер, и вихрь. Анжелика забыла о кружевной структуре Мешка – а здесь ведь нужно рассчитывать всякий фут и всякий ярд.

В итоге она возвратилась более долгой, окружной дорогой по откосу. Замойский высматривал ее с противоположной стороны. Анжелика явно застала его врасплох, но он не сказал ничего, не спросил и даже не выказал облегчения, что видит ее живой и здоровой. На бурю в ее руках даже не взглянул.

Подумала, чего это ему стоило. И подумала: как же по-детски он себя ведет. Будет тут играть передо мною крутого мужика. А ведь ни малейшего понятия не имеет, что происходит вокруг него на самом деле, несчастный идиот.

Вот только на руки Анжелики он не смотрел потому, что смотрел ей в глаза. Они встретились взглядом – несчастный идиот явно понимал, что происходит в ее голове. Заметил эту усмешку пренебрежения, которую – как казалось ей самой – она скрыла еще до того, как та появилась на ее лице. Что повторял отец Френет? Гордые не могут нас унизить – умеют это лишь по-настоящему покорные.

Она опустила взгляд; нечасто краснела, но теперь покраснеет, кровь на щеках пробьется сквозь загар, чувствовала это.

– Подай мне его, – рявкнула Анжелика.

Он осторожно вручил ей триворона.

Она принялась добавлять среброперому очередные порции наноматического теста. Тот неравномерно вспухал, здесь быстрее, там медленнее, жертва прожорливых опухолей.

– Чо-о-о-о? – каркал, махая крыльями так, что ветер разметывал им волосы; крылья же его теперь были и серебряными, и золотыми, и черными, и кристально-прозрачными. – Чо-о-о-о? – и карканье этот уже нисколько не напоминало ни голоса Анжелики, ни голоса Замойского.

Она отдала Адаму птицу размером с индюшку, после чего снова вернулась к кратеру. Поскольку шла по спирали, сразу пропала с глаз Замойского. Он уселся на краю кальдеры, триворона снова втиснул подмышку.

Адам смотрел на линию следов, оставшихся после Анжелики. Кратер не был симметричным. По углу склона можно было прикинуть силу локальной Зоны G: – G на склонах слишком отвесных, +G на склонах слишком пологих. Окружность кратера, казалось, также зависит от места измерения.

Он не мог понять физики Мешка. Прикидывал так и эдак – все еще получалась бессмыслица. Прежде всего: отчего нас тогда не убило? Градиенты гравитации, которые суть следствия такой модели пространства-времени, должны оказаться убийственными для любой взятой в Мешок флоры и фауны.

Кроме того: почему из петли могу выйти я сам, переходя очередными искривлениями 3D1T – но не свет, свет пленен, кружит внутри. С точки зрения здравого смысла, все должно быть с точностью да наоборот. Абсурд!

Ну и прежде всего: что, во имя Бога-Отца, происходит здесь со светом на границе Зон Т?! Он ломал себе над этим голову со времен первого приключения с Зоной измененного течения времени, около рощи. Видимый свет находится в диапазоне длины волн от 770 до 380 нанометров. Оттого уже двукратное ускорение или замедление должно выводить электромагнитные лучи за длину, которую способен регистрировать человеческий глаз – в ультрафиолет или инфракрасный диапазон, а то и дальше. А ведь Зоны в распоротом Мешке были намного сильнее, сдвиги бо́льшими на несколько порядков. Глядя сквозь границу Зон, я должен видеть радиоволны и рентгеновское излучение – а не бабочек, танцующих в столпах света и серебристые отблески на поверхности ручья.

Адам спросил об этом у Анжелики, когда та появилась с большим осьминогом из желтого дыма.

Девушка вспыхнула, раздраженная:

– Боже, без понятия, я не сильна в точных дисциплинах.

– Ну… ты же недавно прочитала мне целую лекцию о нанотехнологии.

– Это обычай, не наука. Разве знание правил дорожного движения превращает тебя в специалиста по бензиновым моторам?

– Значит, ты без понятия?

Она пожала плечами:

– Могу только догадываться. Каков первый приоритет Клыков? Удержать в Портах условия, комфортные для человека. И страховка тут вправду серьезная. Должна быть. Иначе кто бы рисковал жизнью в постоянных изгибах пространства-времени? Одна складка – и полное уничтожение.

– Трудно поверить, что вы соглашаетесь на такое —

– Делать нечего. В твои времена люди не летали самолетами? И сколько было воздушных катастроф? С Клыками пока что не происходило ни одной. Знаю, что протокол крафтвара Портов в любых обстоятельствах лепки пространства-времени гарантирует сохранение условий, подходящих для стахсов, – и при поломке Мешка это условие могло бы сохраниться прежде всего…

– Протокол крафтвара! – фыркнул Замойский. – Вы типа программируете – что? сети суперструн? космогенные поля?

Она пожала плечами.

– И каждый фотон, каждую частицу… – он красноречиво постучал себе по лбу.

– А что такого? – взорвалась она. – Программа – это программа: биовара, нановара, крафтвара, не важно – будет делать, что положено, до конца.

– Ты потому собираешь это нано?

– М-м?

– Потому что им никто не управляет, уже только программы остались.

Она приложила палец к губам и пробормотала:

– Время. Время словинцев – не наше время. Наша минута – их миллениум. Не знаю, была ли это действительно катастрофа, может и так, но если у нас вообще есть время об этом дискутировать, значит, что они в любом случае ничего с нами не сделают – или что совершенно утратили контроль над Мешком. Что мы можем потерять, постаравшись сбежать? Ничего. Дай, доклею эту гадость. Ух, ну ладно, по крайней мере, держит форму.

Она отдала Замойскому четырехкрылого павлина с голографическим хвостом. Птица вырывалась, Адам едва не сломал ей крылья.

– Сбежать! – он засопел. – Или я совершенно ничего не понял из твоих объяснений о Мешке, или… Ну, как можно сбежать из закрытой складки пространства-времени?

Командир не объясняет, командир отдает приказы. С авторитетом невозможно дискутировать; аргументация, которой не владеешь, не может быть опровергнута. Отец Френет был прав. И, значит, я не тяну на командира.

– Ты привык, – сказала она. – Недели, месяцы.

– Отвали.

– Ха! Знаю только, что из-за опасения перед Слияниями часть программы Клыков перенесена в их внутренние процессоры, независимые от Плато. А потому это компьютер, опирающийся на физику нашей вселенной: никакого суперинтеллекта. И я ведь не говорю, что мы вывернемся от инклюзий! Пусть даже с невесть каким нано. Но ты ведь не намерен лечь и просто ждать, пока теория о катастрофе подтвердится, а значит, когда похитители не вмешаются, чтобы спасти тебя от голодной смерти? – Анжелика глянула искоса на Замойского. – М-м?

– И что это ты так внезапно начала заботиться о своей пустышке?

– Не будь дураком. Жизнь есть жизнь, френ есть френ.

– Ты получила какое-то откровение во время той пары —

– Ну что ты делаешь, идиот? Хватай его! Не пялься, шевели задницей! Второй раз так удачно не организуется! Куда он побежал?

– Туда. Погоди, я —

Пандемониумный павлин мелькнул перед ними еще раз на вершине кратера – синяя туча хвоста, буря длинных перьев – после чего его сплющило до двух измерений, и он исчез в невидимой щели между солнечным светом и солнечным светом.

Они бросились в погоню, Анжелика первой. Была быстрее, вскочила в петлю раньше Замойского, он успел схватить ее за плечо, перед тем, как горизонт снова выгнулся – павлин бежал над их головами, развернутый на 1800. «Подскочу и поймаю его за хвост», – подумал Замойский. Конечно же, не поймал.

Анжелика прибавила скорости – миг, и она тоже на небе. Где закончится эта петля? Они выбежали на берег ночного озера, с солнцем за плечами. Анжелика свернула налево. Павлин шмыгнул на осветленную саванну, она метнулась щучкой, в последний миг птица отступила, Анжелика промазала. Замойский перепрыгнул через нее на бегу.

Павлин поворачивал к озеру, назад в петлю. (А может, это дорога с одним направлением?) Замойский хотел перерезать ему путь, поскользнулся и упал в воду. Теперь Анжелика снова его обогнала.

Наномат безошибочно чувствовал узлы и расколы Мешка, без проблем считывал структуру крафтвара. Они выскочили на саванну с +G, их пригнуло к земле. Птица была в метре от Анжелики – и в следующий миг сорока́ метрами дальше. Девушка выругалась, сдалась. Но Замойский знал, что это лишь очередная Зона – приволакивая ноги, побежал дальше, павлин же сразу замедлился до скорости улитки.

По ту сторону Зоны был землеподъем, встающая черными лентами ввысь земля вращалась по эллипсу, вдоль развернутых градиентов гравитации. Люди раскашлялись в земляной пыли.

– Влево! – крикнула Анжелика.

Там снова короткая петля, Зона – G (Замойский подскочил метра на три, пока сориентировался) – после чего они оказались на краю кратера Пандемониума. Павлин спускался по спирали в ураган тени.

Анжелика бросилась ему наперерез, два раза перекувырнулась и схватила птицу за хвост света. Та заверещала, забила крыльями. Замойский сомкнул ладонь у нее на шее и потянул наномат вверх по склону.

– Ну не задавлю ведь я эту чертовщину!

Они остановились на краю кальдеры. Дышали тяжело, павлин сдавлен между ними, но на птицу они не смотрели. Оба в земной пыли, Замойский к тому же еще и мокрый, оба едва-едва дышащие, Анжелика с взлохмаченными волосами, что почти закрывали лицо, Замойский с травой в бороде – но усмехались, будто идиоты.

– Чудо, что хребты нам не повыворачивало! – захихикала она, откидывая с глаз волосы.

Он засмеялся в полный голос.

– Но все же живем, а? – сжал ее за плечо. – Живем!

И подумал: поцелую ее.

Но поскольку подумал – желание не было спонтанным, потому отказался.

Итак, Замойский сидел, глядя, как Анжелика курсирует между ураганом тени и вершиной кратера.

Оставленный на попечение Адама павлин постепенно обретал форму, соответствующую увеличивающемуся количеству наномации. Замойский, впрочем, был уверен, что размеры существа не обладают никаким фактическим ограничением – манифестации было далеко до критической плотности. И все же она росла: павлин, кондор, птеродактиль, виверна, дракон.

Вместе с ростом массы росли разумность и способ познания конструкта – но не линейно. Явственный скачок наступил после двух третей процесса. Установилась логическая структура, сконфигурировались соединения, и новорожденная система получила доступ к постоянной памяти.

Замойский понял это сразу же, едва лишь дракон отозвался собственным (или драконьим) голосом и сказал:

– Я – Смауг, – (Теперь и вправду – был им.)  – Пока не соединюсь с комплементарными Полями, стану работать в аварийном режиме. Жду.

– Сможешь соединиться с Плато? – оживился Адам.

– В этот момент не в состоянии, – сказал дракон и разочаровано зевнул (зубища – словно косы).

Энергия так же быстро и покинула Замойского.

– И чего ты вообще прицепился ко мне? – спросил он. – Я и не стахс вовсе. Почему же? Помнишь, как —

– Все помню. Не имеет значения, кто оператор: я не признаю дискриминационных законов Цивилизации.

Это определенно не императорские наноматы.

И каким таким образом Адам теперь должен был «следить» за драконом? Тот оказался настолько велик – он: дракон – что в его формах отражалась кривизна локальной петли Мешка. Он сам на себя отбрасывал тень.

Вернувшись из последнего обхода, Анжелика кивнула дракону, и тварь послушно сошла на дно кальдеры, чтобы одним глотком проглотить все, что оставалось от спирали тени.

Теперь со всей очевидностью казалось, что наномат послушался ее не потому, что была стахсом – и не потому смерч ее пропустил. Значит ли это, что он не причинил бы вреда и Замойскому? И что если бы Замойский настолько же решительно отдал приказ – то Смауг послушался бы и его?

Возможно, превосходство Анжелики коренилось в том, что девушка не задавала себе подобных вопросов. Замойский смерил ее взглядом. Астронавтов натаскивают в осторожности до уровня квалифицированных трусов – а чему обучали иезуиты ее в том странном монастыре на границе цивилизации и дикости? Какие достоинства воспитывают в своих детях богачи и магнаты в мире, где безопасность гарантирована самой структурой мира?

– Он отрезан от Плато, – сказал Адам. – Ты была права.

– М-м?

– Насчет того, что похитители утратили контроль над Мешком.

Она покачала головой, похлопав Смауга по черному бедру (пришлось поднять руку).

– Можно уничтожить записи с определенных Полей, но невозможно заблокировать доступ к Плато.

– Смауг, подтверди ей.

– Не могу соединиться, – подтвердил дракон и весь затрясся. – Сосет меня. Пытаюсь постоянно. Нет контакта.

– Автодиагноз.

– Все о’кей, – уверил Смауг. – Но по ту сторону пусто. Адреса у меня вырезаны в костях – но я не могу выйти на Плато, – в бессильном гневе внезапным ударом передней лапы он вырыл на склоне кратера борозду метров в пять длинной.

Они перешли к роще, на выгнутую ассиметричной подковой растительность саванны. Смауг полз за ними: если бы летел, протискивался бы сквозь другие щели в петлях, и куда-то все же бы попал. Замойский ощущал спиной его горячее дыхание. В определенный момент повернулся и увидел, как, входя в очередную петлю, Смауг переплетается с тысячью ручьев прямо из ничего, из воздуха, из света.

В роще Анжелика обошла поляну над ручьем, осматривая, сморщив брови, почти заросшие уже следы лагеря. Долго стояла над костями лошадей. Дракон лежал в ручье и следил за ней: большие черные глазища вращались под влажными веками.

Замойский показал Анжелике Зоны +Т и – Т и место провала. Ощущал себя проводником вельможи; как образцовый экс-космонавт неединожды выполнял такие функции. (Помнил, как выполнял – после возвращения «Волщана» из экспедиции, той самой, из которой корабль не вернулся.)

Анжелика ходила и осматривала все вокруг в молчанье; он же глядел на нее. Семь веков разницы между датами их рождения каким-то образом делали ее в его глазах старше, мудрее. Адам ждал вердикта.

– Ну и..? – спросил он, когда они вернулись на поляну, а Анжелика уселась на своем месте.

– Сколько ты видел Клыков?

– Один – наверняка, – ответил он и указал рукой на неисчислимые рощи на «небе»: сколько бы тех Клыков он ни видел, сказать точно, не были ли они лишь «отражениями», Адам просто не мог.

– Ну да. Смауг?

– Слушаю?

– Картографируй мне как можно скорее все здешнее пространство.

– Сохраняя манифестацию?

– А ты справишься? – фыркнула она. – Смотри снова не потеряйся.

– Слушаю и повинуюсь, – пробубнил дракон и раздробился на тысячи, миллионы, миллиарды фрагментов, на черную тучу, она расточилась; исчез. Лишь поверхность ручья еще миг пенилась, когда вода возвращалась в русло, да переливались камни на дне.

– И сколько это у него займет?

Она пожала плечами.

– Зависит от объема Мешка.

Она очень старалась сохранять в голосе соответствующую усталость. Замойский впихнул ее в роль эксперта, всезнающего предводителя, а у нее не было столько силы воли, чтобы из нее вырваться, возражать Адаму – даже если б и правда хотела возражать. Анжелика разыгрывала все это представление, ходила с ним по околицам и осматривала большинство ничего не говорящих ей следов, с непроницаемым выражением наблюдала за траекториями бросаемых в Зону камешков – все время просчитывая в уме не столько, как отсюда вырваться, как спастись, сколько как не подвести Замойского.

Боже милостивый, я ведь никогда до этого времени не имела дел со свободным нановаром, я о законах организации наноматов знаю столько же, сколько о Мешках: обрывки услышанных теорий, отступления во время лекций в Пурмагезе. Но ведь не скажу ему об этом.

Как так происходит, что они, отец и Замойский, подчиняют меня себе с такой легкостью, думала она, выгребая каблуком из земли кости лошадей. Достаточно им пары слов, минуты молчания. Действительно ли это форма подчинения? Они оказывают мне доверие.

Да и, наконец, отчего я не сопротивляюсь? Могла бы. Могла бы.

Но дело в том, что – не могла. Анжелика Макферсон.

– Я вот что думаю… – пробормотал Замойский, – уж если нас похитили… ну а теперь это нападение, и, кажется, конец Плато… Я помню, что ты говорила об известиях из Колодца Времени. Не означает ли это, что война уже началась?

Дракон упал, словно камень, затормозив в последний момент против всех законов аэродинамики. Он заслонился от облака поднятой пыли.

– Сделано, – сказал Смауг.

Анжелика уселась, вытряхнула песок из волос.

– Входил внутрь каких-то хабитатов?

– Нет.

– А та конструкция, сквозь которую мы проходили в самом начале? Ее-то наверняка не забирали из Африки.

– Тут таких вещей, скажем честно, немало, – вмешался Замойский. – Они не могут происходить из дикой саванны.

– Это правда, – согласился Смауг. – Как звучит вопрос?

– Нашел ли ты какие-то инсталляции управления Мешком, его Клыками, – четко произнесла Анжелика, – материальные интерфейсы – коммуникативные, платовые, подплатовые, что-либо, способное исполнять эту функцию?

– Нет.

Следовательно, ее план бессмысленен. Анжелика надеялась, что сеть наноматов Смауга достанет до конструкций, предназначенных для самих похитителей. Надежда, правда, изначально была слабой. Во-первых: все всегда делается на Плато; зачем иметь в Порту физические манифестации, каких-то материальных операторов? Если бы похитители пожелали явиться лично – то ведь именно для такого случая собрали этот запас нановара. Под соответствующими программами он бы прекрасно послужил и для дренажа сознания Анжелики и Замойского. Значит тем более нет нужды ни в каких хабитатах, управлении. Во-вторых: внешнее пространство – Порт «уровнем выше», в котором находятся Клыки, что удерживают как Порт с Африкой, так и сам Мешок – было, скорее всего, весьма невелико, скорее всего, не содержало ничего, кроме Клыков, поскольку после катастрофы и «растрескивания» внутреннего Порта не наступило ощутимого падения плотности атмосферы. Даже если бы они закрылись в Порту Плюс с атмосферой – сколько бы стоило им ее накачивать? Эти металлические туннели, ворота, та колоннада – мусор, ранее захваченный в Мешок.

Что ж, Анжелика ухватилась за бритву, и бритва отрезала ей пальцы.

Она замолчала, не желая несложными вопросами выдать свою растерянность.

Замойского, очевидно, ничего такого не останавливало – быть более растерянным, чем он, навряд ли возможно.

– А, м-м, видел ли ты что-нибудь интересное?

– Определи «интересное», – пробормотал Смауг, снова садясь в русло ручья.

– Проклятие, не знаю, – рассердился Замойский. – Если бы знал, то сумел бы назвать. Ну, прояви интуицию, создание супертехнологии!

– Интуицию, ля-ля-ля, – Смауг ощерился в крокодильей усмешке, после чего поднял левое крыло, развернув черную перепонку на несколько квадратных метров.

– Может это? – зашипел он и отобразил на крыле нечеткую картинку нагого ребенка мужского пола, подвешенного в воздухе в позе прыгуна в воду на фоне бело-желтой стены огня. Пареньку могло быть лет пять-шесть, а его кожа цвета меда казалась словно слегка обожженной, подвяленной.

– Это отображается в реальном времени? – уверился Замойский, подходя к крылу. Через миг Анжелика направилась следом.

– Да, – подтвердил Смауг.

– Серьезно замедлен, сильная Зона.

– Проводи нас, – приказала Анжелика.

Тот провел. Так как они не могли перемещаться способом, которым дисперсионный нановар распространился в Мешке, Смауг избрал для них долгую и мучительную дорогу. Они шли районами, совершенно погруженными во мрак. Положились на Смауга, что не попадут ни в какую опасную Зону. Замойский, тем не менее, старался запомнить дорогу, постоянно присутствуя и на римской вилле своего Дворца Памяти, склонившись над теплым от дыхания кристаллом.

Дракон переносил их по воздуху, помогал перебираться там, где путь проходил высоко над землей. Теперь сделалось ясным, насколько примитивна картография Замойского. Впрочем, блокнот он уже вообще не использовал, хотя и не вернул его Анжелике. У него был кристалл.

Наконец им пришлось пройти под землей; они протискивались, будто кроты, держась за Смаугом в вонючей тьме. Направление развернулось на четыре метра под поверхностью. Первым вылез Замойский, снова с ног до головы покрытый грязью.

Вышел, уселся, вздохнул – и увидел ребенка в янтаре огня. Подвешенный в воздухе, тот находился на полпути к падению на сухой песчаник, сразу перед линией пылающих деревьев. Остальной лес сгорел давным-давно, на гари уже пробивались молодые растения. Только в той Зоне, высоком пузыре искривленного пространства-времени, все еще продолжался пожар, и мальчик все еще падал.

Замершие в танце языки пламени выглядели как растопленная стена стекла. Насколько же сильной должны была быть эта Зона, если вот уже минуту глаз не выхватывал никаких изменений в картинке! Возможно ли добраться внутрь него? Насколько резки границы?

Следующей из земли выбралась Анжелика. Смертельно бледная, она сразу же сплела руки на груди, чтобы не была заметна их дрожь; Замойский, тем не менее, все заметил. А она заметила, что он заметил. Быстрым шагом обошла Зону вокруг, на минуту исчезнув с его глаз.

Смауг кружил выше, поднятый им ветер холодил вспотевшее лицо Адама. А над драконом вместо неба было лишь синее озеро, вода с солнечными бликами от горизонта до горизонта.

Замойский подошел к пузырю огня.

– Ребенок.

– Ну-у, не знаю, – Макферсон вторично обошла Зону. – Проверь его, – сказала Смаугу.

– Нужно время, – предупредил дракон, снижаясь.

– Сколько?

– Пока не знаю. До нескольких часов твоего времени, стахс.

– Подозреваешь, что – что? – морща брови, спросил у Анжелики Замойский. – Что он не стахс? Хочешь сравнить ДНК?

– Стахсом он наверняка не является, – подтвердила та. – Но я подозреваю, что он – и не человек.

– Тогда кто?

– Чья-то биологическая манифестация, – пожала она плечами. – Фоэбэ, инклюзии. Знать не знаю.

Анжелика легла на землю, сунула ладони под голову.

– Подождем, – пробормотала она, всматриваясь в равномерно колышущийся водосклон.

Замойский подошел к самой границе Зоны (так, что даже почувствовал, как по выставленной вперед ноге побежали мурашки), повторил:

– Не стахс.

– Ты же видишь, какого цвета у него кожа. Это противоречит любым Традициям.

Дракон приземлился на гари. Подбежал к огню, взмахнул хвостом.

– Обладаю воспоминаниями, соответствующими облику его тела, – сказал он.

– О? И какими же?

– Рваными, – наномат рассмеялся. – Движение, темнота, твердые логические структуры. Внутренняя память – это функция конфигурации нановара; если распадаемся в хаосе – гибнет навсегда. Если бы я, отрезанный от Плато, распался на составные модули, помнил бы лишь то, что вырезано у меня в костях, встроено в процедуру самоорганизации.

Замойский слушал Смауга и все никак не мог избавиться от впечатления, что слова наномата доходят до него не в колебаниях воздуха, но проявляются непосредственно в сознании – настолько неправдоподобным, сказочным казался ему вид разговаривающей человеческим голосом рептилии размеров TIR-а. «Дисней», допущенный к секретным механизмам вселенной – гротеск? хоррор? кич? Адам все еще удивленно моргал.

Присел на корточки у головы Анжелики:

– Слушай, а зачем эти тесты, прикажи ему попросту пройти внутрь и вытащить этого щенка. Или кто он там такой.

Макферсон прикрыла глаза рукою, словно ее опалял сам взгляд Замойского, а не отражающееся от синих волн солнце.

– В том-то и дело, что мы не знаем, кто он, собственно, такой. А если это наноматическая кукла фоэбэ? Предположим, они вовсе не хапнули вместе с нами какого-то там ребенка из Пурмагезе – и значит он не жертва.

– Не понимаю, – Адам обернулся на пузырь огня. – Ребенок. Ты о чем?

– Ты смотришь на одного из похитителей, – потом она подняла руку и указала на Смауга. – Это его наноматы. Лишь случайно мы сконфигурировали их для нашего собственного использования. И было бы совершенно безрассудно посылать его в столь большом количестве в изолированную Зону, чтобы тот мог их перехватить и повернуть против нас.

– Я уже не знаю, что тут разумно, а что нет, – фыркнул он.

– Не притворяйся, – она иронически улыбнулась. – Тебя ведь это развлекает.

Он взглянул на нее с ужасом. Развлекает! Ну да! Ну, может сначала, еще в Африке… было даже слегка возбуждающе. Но теперь?

Развлекает!..

Он поднялся и пошел вперед. Петля была на удивление обширной, понадобилось пройти почти километр, чтобы войти в следующую складку. Искал реку, озеро – должен был помыться, смыть с себя эту грязь. Дорогой резал в кристалле узор маршрута (шумели успокаивающе ивы).

Наконец он почти упал в холодные волны. Пришлось выйти и раздеться в шаге от границы изменения горизонта. Адам сложил одежду и прыгнул головой вперед в колючие кусты и камни. Зеленоватая вода сомкнулась над головой. Выплыл, отфыркиваясь.

Дул сильный ветер, и, лежа на поверхности воды, Адам покачивался вверх-вниз. Расслабил мышцы, закрыл глаза. Теперь, сквозь ресницы, отчетливо видел искривленную над ним равнину – сейчас она его не ослепляла. Ему даже казалось, что различает смолисто-черный бублик Смауга и теплую драгоценность остановленного во времени пожара.

От озера подле руин тоже дул ветер и тоже холодный. Ночь колыхалась в ритме его дыхания. Замойский подумал о стуле и уселся поудобней. На расстоянии вытянутой руки от него стоял столик с трубкой Митчелла. От резкого запаха табака свербело в носу. Митчелл разбил ее о столешницу во время совещания на борту «Волщана» после второго аварийного пробуждения.

– Не-со-гла-сен! – бил он головкой трубки о стол. – Нас похитили!

(Ах, вот как сплетаются ассоциации! «Похищение» – «похищение» – «трубка».)

– И что? – фыркнул Вашингтон. – Намереваешься ждать предложения выкупа?

– Совершеннейшая тишина с самого начала, – добавила Джус. – Как здесь, так и во время полета, или что оно там было…

Это длилось так долго, что им пришлось снова лечь в медицинские саркофаги. Первое аварийное пробуждение наступило, когда корабль вышел в пространство феномена – сколько же лет назад?..

– Ну вы же не слепы! – бесился Митчелл. – Здесь ничего естественного! Даже солнце. Эта звезда… Кто-нибудь понимает, что с ней происходит?

Звезда, названная словарем компьютера Гекатой, двигалась наискось через пригашенные экраны «Волщана». Они уже догадались, что ее веретенообразная форма как-то связана с неправдоподобно быстрым вращением – но если бы это был естественный эффект, центробежные силы должны были бы привести к обратной деформации. Вследствие доплеровского смещения линии электромагнитного спектра экваториальной хромосферы Гекаты на противоположных сторонах были окрашены в разные цвета; именно этот эффект и привел их в систему, когда, выплюнутые в межзвездную пустоту, они должны были решать, куда направиться – Геката же обещала разумную жизнь, быть может, создателей Пропасти Эридана. И разве случайно «Волщана» выплюнуло именно в этом направлении, менее чем в световом году от ее системы? Геката искушала, но и пугала. Звезда, удерживающаяся в столь нестабильном состоянии, насиловала законы физики.

Так что же тогда говорить о планете внизу?..

Впрочем, – прикидывал Замойский-в-воспоминаниях, – что означает «искусственный», когда речь идет об объектах астрономического масштаба?

– Но ведь именно об этом и речь!.. – загремел Вашингтон. – Да как мы вообще можем надеяться понять их мотивы, когда не можем понять даже метод?

– Выбиваешь у нас аргумент, – заметила Финч. – Он теперь заявит, что насильственная доставка с тридцати единиц на орбиту планеты не означает автоматического приглашения опуститься на ее поверхность.

– Вот именно!

– Не понимаю, на что ты рассчитываешь, – вмешался Замойский. – Ведь в любом случае, не на инструкцию с Земли? Сколько нам до нее, Джус? Четыре тысячи?

– Почти четыре с половиной. Вот здесь, – она указала на карту галактики, – ядро.

– Ненавижу это.

– Что именно?

– Когда ты стучишь ногтем в экран. Каждый раз мороз по коже.

– Это ты еще не слышал, как я могу стекло царапать —

В этот момент окончательно исключенный из разговора Митчелл ударил трубкой в стол и расколол ее надвое.

– Биологический, сломанная ДНК, – сказала Анжелика, стоя на границе Зоны, повернувшись спиной к приближающемуся Замойскому. – Нам придется войти и вытянуть его.

– Что?..

– Пусть ответит на несколько вопросов. Пока действует блокада Плато.

Замойский еще раз обошел кристалл огня, поглядывая при этом на Смауга, что как раз симулировал драконий сон (наномат пускал ноздрями пар).

– Оба? Одного будет не достаточно?

– Тогда кому-то придется торчать здесь неизвестно как долго.

– С голода не умрет, эта животинка почти наверняка сумеет устроить подходящий провиант…

– Значит, ты вызываешься добровольцем? – спросила она, склоняя голову.

– Да, полагаю, что справлюсь, ведь физически он просто ребенок.

– Добровольцем подождать, я имею в виду.

– А. Благодарствую, чего уж. Ну так может пусть лучше он?

– Смауг? И что тогда – ждать обоим?

В конце концов, они вошли вместе.

В случае с настолько сильной Зоной +Т, невозможно было войти в нее одновременно; Замойский увидел бы разницу собственными глазами: зависшую за ним в воздухе Анжелику. Получилось, однако, наоборот: разница в субъективных частичках секунд, что зависели даже от угла, под которым они подошли к границе пузыря, внутри молниеносно нивелировалась. Но все же кто-то должен был оказаться первым, и был это Адам.

Чудовищный жар ударил ему в лицо, стена огня набросилась с ослепляющим ревом. Он настиг встающего с земли ребенка, схватил его за руки, вздернул. Ребенок что-то кричал, но Замойский фиксировал лишь движение его губ; пламя было громче. Малыш извивался и дергался. Анжелика схватила его за ноги. Побежали назад, лишь бы подальше от огня.

Снова эта физиологическая встряска, когда пересекали границу: онемение тела, кипящая в венах кровь, изрядная легкость в голове, непослушные, деревенеющие конечности. Упали. Ребенок пнул Анжелику в висок, вскочил на четвереньки. Замойский прижал его к земле.

– Тихо!

Они лежали в высокой, по пояс, траве, которой теперь поросли все окрестности, кроме тех нескольких сотен квадратных метров, застывших в сияющее стекло огня и земли, на которых неподвижно отдыхал Смауг. В небе ярилась буря, огромные волны ломались в клочьях пены, к тому же на саванну стекало куда меньше света. Сумерки без солнца и без горизонта.

Анжелика дернула мальчишку, поставив его на ноги.

– Жду молний, – рявкнула она. – Ну? Давай, уничтожь нас!

Пацан глянул на нее с яростью, но не сказал ничего, не пробовал и вырваться.

Вставая, Замойский видел Анжелику снизу – как девушка склоняется над мальчишкой. Манера тела, маска лица, даже интонация голоса, преднамеренно жесткая – все это у нее было слишком похоже на Джудаса; Адам же со времен переговоров «ТрансПола» и со времен свадьбы хорошо запомнил Макферсона. Трудно было справиться с ощущением, что он видит здесь реализацию того же алгоритма – того же алгоритма на другом «железе», в другой манифестации, другом теле.

Обожженное солнцем лицо Анжелики отражало теперь мысли и чувства холодного деспота. Лицо, несмотря на это, молодо и красиво, но контраст с выжженной в памяти Замойского иконой «Анжелика спящая» был поразительным.

Число душ конечно не потому, что Бог больше не производит их, но потому, что конечно число душ оригинальных – после создаются лишь копии.

– Так-то, – Анжелика потащила ребенка подальше от Зоны. – Ты кто? Фоэбэ?

Тот пожал плечами.

Она дернула его за волосы – мальчик с криком приподнялся на носочки.

– Какие-то сомнения? – прошипела она. – Мы здесь все отрезаны.

– Аватар фоэбэ, – простонал ребенок. – Форматированный, форматированный, ничего не знаю!

– Если бы не зналу ничего, то не моглу бы быть полезным, и не послалусь бы сюда. Знаешь достаточно, чтобы выполнить свое задание. Какое?

– А-а-а! Выдренажить вас!

– Обоих?

– Да! Его – особенно.

– Это можно сделать с Плато. Зачем столь длительная манифестация?

– Время было дорого. План был подсловиннить внутренний узел Мешка и спустить с вас всю информацию, прежде чем кто-то догадается о похищении. Я должну былу реагировать независимо. Иначе Император бы обратил внимание на совпадение во времени движений на Плато HS.

Проболтался, подумал Замойский. Ону – фоэбэ из Цивилизации Человека.

– Это был план. А реализация? Ты ведь нас не выдренажилу.

– Потому что Трактом пошло известие об атаке Деформантов, и ваша ценность как карты для торгов возросла.

– Мы оба архивированы.

– Были сделаны модели френа руководителей. Эмоциональный фактор. Вы обладаете ценностью. Особенно в контексте новостей из Колодца.

– Кто делал? Те модели?

– Это я вырезалу себе из памяти.

– Кто делал?

– Не зна-а-аю!

– К этому мы вернемся. Что за атака Деформантов?

– Семьдесят тысяч Клыков. Распороли Лара-Порт, Тау-Порт, Вольф-Порт, Сириус-Порт и пару сотен приватных.

Замойский увидел, что эта новость Анжелику потрясла. Ничего на лице, ничего в голосе – но заметил, как на короткий миг девушка обратила взгляд внутрь и отошла на шаг от самой себя.

Вернулась еще более решительной.

– Зачем? Зачем, говори! Что они заявляют?

– Ой! Ответное действие. Нарушение обычая.

– И что на это Ложа?

– Медлила до связи с другими Цивилизациями.

– И что это были за Деформанты?

– Трудно сказать, но большинство – из открытых торговых структур.

– Ложа хотела разрешения на уничтожение их отщепенцев.

– Нет. Активного союза.

– Говори.

– Деформанты атаковали еще и уша; по крайней мере, о них я слышал. Отпусти меня уже!

– Тихо. Карта для торговли. И что сказал на это Джудас?

– Не знаю. Правда! Может, я не далу себе знать, может, не сумелу. Деформанты хапнули Сол-Порт. Не сумели проглотить, им пришлось отвести Клыки. Но блокируют все выходящие тройки. Цапнули и нас.

– Нас спеленали Деформанты?!

– Ага. Но есть непосредственная угроза для Сол-Порта – для Ложи это уже было критическим положением, и она открыла две Войны. Больше не знаю ничего, они наверняка пытались нас отбить – не знаю, не знаю, Плато заблокировано.

– Говоришь, Плато заблокировано.

– Да ты сама все видишь.

– Каким образом Мешок перемещается во внешнем пространстве?

– Всегда есть зацеп узла, устье крафтинга. Крюк. Это может быть просто песчинка.

– И каким образом эта песчинка покинула Сол-Порт?

– С нанятым трезубцем.

– Кем нанятым?

– Видимо, мною.

– Только не говори мне, что веришь, будто это твоя приватная инициатива. Откуда ты получилу известие о нем? – Анжелика кивнула на Замойского.

– Обрезалу, обрезалу!

– Я и сама бы такое обрезала, – пробормотала Анжелика. – Когда здесь все так перекосило? При атаке Деформантов или при контратаке Войн?

– Войны.

– Если бы не блокада Плато, ты бы наверняка былу с самуё собой в контакте, хотя бы затем, чтобы отсылать файлы из нашей памяти. Адрес знаешь. Что за Поля?

– Я…

– Что за Поля?

Мальчик взмахнул руками, на глаза набежали слезы. Анжелика поднимала его за волосы. Может, они находились в легкой Зоне – G, а может, девушка была настолько сильной. Замойский видел ее сжатые губы, сошедшиеся на переносице брови и понимал, что наблюдает за форматированием личности Макферсон чуть ли не более жесткой, чем та, которой подверг свою манифестацию их похититель.

Некогда Адам лелеял убеждение, что невозможно управлять сознательной эволюцией собственного разума, приказывая себе думать или не думать о данной вещи или данным образом; что это стихия, что человек лишь случайное соединение биологических детерминант и влияний среды, более того – что здесь есть обратная связь, пусть даже и почти незаметная в большинстве случаев, такая, чей окончательный результат невозможно предвидеть. Некогда он был готов дать себе руку на отсечение, что все происходит именно так. Доктор Дюренн излечил его от подобной веры.

Но понимала ли Анжелика, что именно она делает? Она допрашивала детскую манифестацию, легко причиняя ей боль и пугая еще большими страданиями, – весьма убедительная в своей жестокости. Адама такое чрезвычайно задевало, но он не мог отвести взгляд; не хотел отводить взгляд.

– И здесь ты одну? – продолжала она.

– Да.

– А те наноматы?

– Для гостей.

– Какие-то удобства для палача?

– Зачем? Процедура всего на пару часов была.

– Я видела элементы искусственных конструкций, они не из Африки, вставлены в этот лабиринт. Дно бассейна. Коридоры из микроматериаловых соединений.

– Не мое. Видать, Деформантов. Или того трезубца.

– Да конечно! Войны бы нас так не скрафтовали, Порт и Порт, в любом случае, мы бы такого не пережили.

– И откуда мне знать? – плаксиво пожаловался мальчуган. – Я отрезану от Плато, даже не знаю, где мы теперь.

– Неподалеку от Сол-Порта.

– Там мы были перед атакой Войн. Но теперь? Без часов а-времени я не знаю даже вероятного вектора движения. Потому что когда пришло предупреждение —

– Какое предупреждение?

– О блокаде Плато. Что на нескольких десятках световых лет одна из Войн таким вот образом отрежет Деформантов от их Плато.

– Из этого, по крайней мере, следует, что мы еще не покинули это пространство…

– Ну? Все? – медовый мальчуган подпрыгивал на цыпочках. – Что я должен еще тебе сказать?

– Забылу? Адрес трансферных Полей.

И кинула мальчишку на колени, придавила ноги, вынула из кармана штанов платок, которым связала ему руки. Мальчишка бился, словно форель на берегу.

– Смауг! – крикнула она.

Дракон поднял голову.

– Огонь, постоянный источник, – потребовала Анжелика. – И какие-нибудь… м-м… колодки.

Дракон ударил хвостом из-за спины, словно скорпион, выбив в земле яму размером с пару футов. Оттуда рыгнуло вулканическим жаром.

Что до колодок, то он вырвал их у себя из бока; пара железных наручников с регулируемым размером. Кинул Анжелике задней лапой.

Когда девушка заковала манифестации ноги, Замойский подошел и тихо спросил:

– Что ты делаешь?

– Я должна добыть из него эти сведения, – пробормотала она, не прерываясь.

– Что ты делаешь? – повторил он тупо.

– Он заперт в теле и, полагаю, не имеет нейронных блокираторов. Короткого прижигания должно хватить. Правда, малой? Хватит, хватит.

Мальчишка уже перестал вырываться. Смотрел на море над собой, глаза большие, голубые, заплывшие слезами. Замойский оттянул Анжелику за Зону.

– Зачем они вообще тебе?

– М-м?

– Те адреса?

– Это единственная ниточка к похитителям.

– Но для нас совершенно ничего не стоящая.

– Как знать.

Она усмехнулась, откинула волосы с лица. Жест – один в один, что и в Фарстоне, в свадебном шатре – или перед дверьми кельи Замойского в Пурмагезе.

Адама перекосило от отвращения.

– Так что, мы уже не обречены на смерть? – рявкнул он.

– Ну видишь же. Счастливое совпадение, мы вырвались из-под их контроля, весь Мешок вырвался. Теперь надо дать знать Цивилизации.

– Да пожалуйста: сделай это.

– Верно, сейчас мы под блокадой Войн, – она задумалась. – Вот если бы как-то добраться до программы Клыков…

– И что?

– Мы бы выбрались из-под блокады Плато.

– Но все равно мы находимся в Мешке.

– Я имела в виду внешние Клыки, те, что на трезубце, который перевозил Крюк. Впрочем, разницы никакой, они все должны быть друг с другом сопряженными; достаточно просто добраться до их программы. Негодник должну знать и их адреса, – она глянула через огонь на пленника.

Замойский сжал зубы в бессильной злости.

Хотел ее встряхнуть, но она вывернулась у него из рук.

И теперь смотрела на него с явным подозрением.

– Подумай, – нажал он. – Это же будет замкнутый круг! Не сумеешь управлять Клыками, пока не выйдем из-под блокады, а не выйдем из-под блокады, пока не доберешься до их программ. Сама же говорила, что все идет через Плато. Потому – пусть бы даже напел он тебе сотни адресов – это ничего не даст! Как вообще проверишь его слова без доступа к Плато? Это все не имеет смысла.

– М-м, это и вправду проблема, – она потянулась, закинув руки за голову, глянула искоса на Замойского. – Но не стоит сразу же сдаваться, всегда есть какая-то надежда. Помнишь? Ты ведь достал меня из могилы.

И пошла прижигать мальчишке пятки.

«Абсурдная ситуация», – подумал Замойский. Чистый сюрреализм, кто-то подменил сценарий драмы.

Он вернулся к дракону.

– Слушай, в чем, собственно, состоит эта самая блокада Плато?

– Не знаю, – ответил Смауг. Даже пасти не открывал, мурлыкал из глубины груди.

– Ну, должно же быть какое-то хотя бы теоретическое описание. Каковы возможности?

– Нет никаких. Между Плато и приемником невозможно поставить никакой изолятор, поскольку положение приемника не имеет значения: из каждой точки Плато одинаково близко к любой точке другой произвольной инклюзии.

– Это я знаю, она мне говорила. Но сам ведь признаешь, что блокада существует.

– Да.

– А значит?

– Это Войны.

– Что Войны?

– Умеют.

– То есть – кто?

– Только Большая Ложа видела рапорты. «Гнозис» ставит цензуру.

– Какие рапорты? Что это вообще такое, эти Войны?

– Их крафтируют в обширных Портах в ускоренном до Словинского времени. Сотни миллионов Порт-лет они не делают ничего другого, кроме как совершенствуют методы уничтожения, ведут там непрестанные войны, всех со всеми; так эволюционируют в районы технологий, которых иначе невозможно достигнуть. Раньше их освобождали только в Порту другой Войны или на полигоне. Разводят их во множестве; не знаю, сколько. Другие Цивилизации – тоже разводят; наверняка уша и антари. Большой процент умирает самостоятельно. Их напускают друг на друга, скрещивают. Это целая наука. Инженеры мортоевгеники отчитываются только перед Большой Ложей. А поскольку и здесь может существовать опасность заражения технологией, все потом проходит цензуру «Гнозис». Поэтому они – могут знать. Но больше – никто. Я знаю, что блокада Плато невыполнима.

Адам тяжело сел. Омываемый волнами низкого голоса Смауга, он почти не слышал воплей пытаемой манифестации. Анжелика же, наверное, задавала вопросы совсем тихо, поскольку ее он не слышал вовсе.

Анжелика. Она – в шоке, ведь чудом избежала смерти, это наверняка просто проявления придавленной истерии…

Он посмотрел вверх, на море. То успокоилось, лазурная гладь отражала сияющее солнце (само все еще невидимое). Сбежать отсюда, не смотреть, не слышать, нырнуть в холодную чистую воду…

Он вернулся к девушке.

– Оставь его. Я знаю, как выбраться из блокады. Пойдем. Сообщишь папочке – и закончится это сафари.

Ребенок моментально перестал кричать, словно кто-то поднял граммофонную иглу. Анжелика оттолкнула его ноги от огня, скривилась, чувствуя запах горелого тела.

– Невозможно, – прохрипела она, пытаясь вдохнуть. Посмотрела на Замойского. – Как?

– Я не разбираюсь в Плато, – сказал тот. – Но знаю, что если что-то здесь видишь, – он охватил руками внутренность петли, – то можешь к этому добраться. А мы ведь видели Клык, верно?

Она заморгала, закусила губу:

– Да. Ты прав. Я не додумалась.

– Ну так пошли.

Она оглянулась на паренька с сожженными ногами.

– Ну что? – подгонял ее Замойский.

– В миг, когда выйдем из-под блокады, – пробормотала Анжелика, – в ту же самую секунду ону вернется на свои Поля Плато. Получит контроль и раздавит нас.

– Неправда! – горячо возразил малец.

– Правда-правда, – повторила Анжелика, осматриваясь вокруг.

Отошла на несколько шагов и подняла что-то из высокой травы. Обернувшись, выстрелила от бедра. Винтовка треснула сухо, паренька бросило к ногам Замойского. Адам отскочил. Она выстрелила второй раз; так охотник добивает зверя. Ребенок перевернулся лицом вниз и замер. Что бы из него не вытекало, жадная земля глотала все без следа.

Макферсон взглянула на Замойского:

– Ты выглядишь как после анафилактического шока.

Кивнула Смаугу.

– Этот Клык. Веди.

Дракон поднялся и пополз через саванну; они – за ним. Анжелика забросила карабин на плечо.

Адам держался в полутора шагах позади. Она вертела головой.

– Предложил бы какую-то альтернативу вместо того, чтобы делать такое вот лицо.

– Даже если бы предложил, – процедил он, – теперь-то это не имело бы значения; ты же сперва убила, не спросила.

– Но альтернативы не было. Ну. Все уже. Это всего лишь церебризированная кукла некоегу фоэбэ или инклюзии – ону само даже помнить этого не будет.

– Глупости говоришь. Просто такой у тебя рефлекс.

Она пожала плечами.

Стоя над столиком с кристаллом, он проверял обратный путь. Дракон шел еще более коротким. Они протиснулись сквозь очень плотную петлю +G, полностью внутри металлической конструкции – и вышли на африканскую равнину под фиолетовым небом с повисшим на нем Клыком. Солнце одновременно находилось в двух местах на небосклоне – выше и ниже: тени раздвигались, словно стрелки часов, меньшая и большая, двойной гномон.

Замойский помнил, что ранее на гладкой поверхности Клыка (а тот вращался теперь ладонях в двух над горизонтом, глаз не мог верно оценить расстояние и размеры объекта) видел он три отблеска от солнца – но тогда смотрел из другой точки.

– Он в той петле? – спросила Анжелика Смауга.

– Нет, но отсюда – ближе всего.

– Обсчитываешь по поверхности.

– Да.

– А непосредственно?

– Мне вас доставить?

– Да.

На этот раз они шли дольше, петля была обширной, кроме того приходилось обходить крупные Зоны. Не держали курс строго на Клык – на его образ в небе, – но шли под углом градусов в тридцать. Траверсировали петлю опустошенного горизонта, плохо ориентированная гравитация вывернула тут околицы наизнанку, шли будто по свежей могиле тысячелетней пущи. Клыка уже вообще не видели. Дракон почти бежал, время от времени помогая себе крыльями. Анжелика без проблем вошла в ритм быстрого марша – и, к своему удивлению, Замойский тоже.

Они остановились в месте, которое совершенно ничем не выделялось. Адам, выравнивая дыхание, поднял голову. Небо – теперь (здесь) темно-пепельное – было пустым.

Смауг нацелил черный коготь прямо в зенит и прогудел:

– Четыре тысячи восемьсот пять метров.

Оба задрали голову.

– Нам бы лестницу до неба, – пробормотала Макферсон. – К тому же экспресс.

Замойский опустил взгляд на Смауга.

Она приподняла бровь:

– Думаешь?..

– Если ему хватит места… Как выглядит топология петли на таких высотах? Думаю, она должна замыкаться в нечто, более-менее близкое к сфере.

– Сомневаюсь, чтобы они вырезали пять километров атмосферы Земли. С другой стороны – мы не дышим пустотой, давление в норме. Может просто несколько петель по дороге…

– Смауг?

– Проще всего? – загудел драконище. – Шар на водороде. Сперва электролиз. Мне начать?

– А почему ты попросту не возьмешь нас на спину или, там, ну, в когти как-то… А? Почему не так?

Смауг повернул голову к Анжелике:

– Если хочешь рискнуть, стахс…

Макферсон снова запрокинула голову, прищурилась, словно и в самом деле могла что-то увидеть в монохромной серости – там, на высоте пяти километров.

– Нет, лучше нет.

– Мне начать?

– Давай.

Замойский, не слишком-то понимая, чего можно ожидать от твари, отступил на десяток шагов. Но дракон продолжал пребывать в неподвижности. Лег на брюхо, лапы под голову, крылья вдоль туловища, и лишь выдыхал из ноздрей пар.

Вся процедура заняла у наномата более двух часов; у них не было хронометра, солнце не перемещалось по небосклону, Адаму пришлось полагаться на внутренние часы организма, на то, сколько времени отмеряли крутящие кишки и удары голода. Потом Смауг умер. Замойский убедился в этом, когда, обеспокоенным долгим молчанием наномата, поднялся, приблизился, дотронулся – и рептилия распалась у него под рукою тучей пыли, дерущей горло и щиплющей глаза.

Замойский раскашлялся. Анжелика даже не оглянулась – она все время лежала на спине, положив руки под голову, с самого начала последовательно игнорируя Адама. Земля вокруг них начала довольно быстро менять цвет, появились трещины, бугорки, ямки, некто вспахивал твердую глыбу саванны «снизу»; некто – Смауг. Адам тогда пробовал расспрашивать дракона, потом замолчал, как молчал дракон; молчали они созвучно, вытянувшись на готовящейся земле в единый ряд: девушка, воскрешенец, чудовище. Слабый ветер колыхал одинокие стебли трав.

Но вот что Замойский внезапно понял: молчание его не тяготило. Редкость, большая редкость, особенно когда молчишь рядом с лицом противоположного пола, тут всегда возникают подтексты. Но здесь – ничего подобного; полный психологический комфорт. Несмотря на то что он до сих пор всякий раз видел на ее лице отражение той гримасы, что была на нем, когда она тянула за спуск. И уже не был уверен, что ощущает: отвращение или очарование?

Если бы она не была столь молодой, если бы не была настолько отчаянно чуждой – происходящей из чужого мира, из чужих времен – он мог бы, по крайней мере, объять ее неким конкретным чувством: ненавистью, презрением, отвращением, хоть каким-то. Но вместо того – эмоциональная эпилепсия.

Она отозвалась, когда он вернулся от превращенного в прах Смауга:

– Я не уверена, как именно он это устроит, но… лучше сядь на место.

Только теперь он заметил, что земля там, где он сидел, окрашена в другой, более светлый цвет. Словно он оттиснул на ней негатив своей тени. Дотронулся. Что-то вроде плесени, мягкое, влажное.

– Садись.

Он уселся, лег.

– Он не мог одновременно удерживать свою манифестацию?

– Боже, нановар без жесткого порога прироста массы?.. Нет никого столь безумного! – пробормотала Анжелика.

У Замойского начали свербеть спина и ноги. Хотел почесаться – и понял, что едва может поднять и согнуть руку: плесень молниеносно вросла в материал рубахи. Рубахи, штанов, ботинок – он проверил по очереди конечности; сплелась даже с волосами – через десяток секунд Адам не мог поднять головы.

– Анжелика…

– М-м?

– Я, кажется, пустил корни.

– Не дергайся, все должно пройти без риска —

И тут тряхнуло, Замойскому показалось, что задрожал весь Мешок, а пепельное небо сдвинулось, повиснув на петлях небосклона. От земли начал подниматься вонючий пар.

– …а значит он должен надеть на нас ремни безопасности, верно?

Распятие, совмещенное с перевариванием и похоронами живьем, подумалось Замойскому.

– Когда речь зашла о шаре, – вздохнул он, косясь в стороны, – не знаю уж почему, но я вообразил себе круглую оболочку и гондолу снизу, мы в той гондоле… Шар, нет?

– Может лучше тебе перестать разговаривать, сейчас обрежут швартовы, и откусишь себе яз —

Земля пнула его в спину и голову, на миг Адам потерял сознание. В себя его привело рычание ветра, воздух давил в лицо, не давая раскрыть глаза. Тело (тело, которое помнит) настаивало на большой перегрузке, кровь отливала вниз, мышцы дрожали, мозг погружался в вату. И тут Замойский подумал: а кто пилотирует? Вашингтон? Только потом пришла мысль: дух Смауга.

Потихоньку убирались с груди кирпичи, но ветер все так же склеивал веки. Замойский начал считать удары сердца, сбился после двенадцати, начал снова; сердце билось нерегулярно, не держало ритм из-за изменений силы тяжести.

Легче, легче, легче, а потом – хлоп! – он упал лицом вниз на что-то твердое и лишился дыхания. Еще раньше верх и низ поменяли направление, еще раньше – что-то вцепилось костистыми пальцами в конечности и плечи Замойского – не мягкие путы плесени, но железные оковы. Он снова не мог двигаться, единственная разница была в том, что теперь лежал на животе.

Зато мог открыть глаза.

Среброперый триворон подбирался к нему по мягкой кривизне Клыка.

– Спокойно! – каркнул. – Потихоньку! – (Остальные головы кивали согласно.)

Окружал их ядовитый фиолет неба, сдвигающегося по параболе вправо. Адам, прилепленный к Клыку сплетенной из грязи сетью, будто муха, влипшая в смоляной ствол, проворачивался спиной к пятикилометровой пропасти.

Часть II

Изменчивая совокупность условий определяет изменчивую среду. Если изменяется среда, изменяется ее Совершенная Форма. Совершенная Форма использует условия среды в максимальной степени и побеждает, и вытесняет все прочие формы.

Среды содержатся в себе: от очерченных особенными условиями до очерченной условиями наиболее общими.

Для текущей среды существует лишь одна Совершенная Форма. Совершенная Форма среды, опирающейся на условия более общие, побеждает и вытесняет Совершенную Форму среды, опирающейся на условия более частные.

В текущей среде всякое изменение Совершенной Формы означает дегенерацию.

Глава 4. Плато

UI (ULTIMATE INCLUSION), ПРЕДЕЛЬНАЯ ИНКЛЮЗИЯ

В общем значении: инклюзия с такой комбинацией физических постоянных, которая гарантирует максимальную эффективность размещенного в инклюзии логического конструкта, бо́льшую, чем эффективность конструктов всех прочих инклюзий, всех прочих комбинаций физических постоянных.

В узком значении: сам этот конструкт (логическая инклюзия)

UC (ULTIMATE COMPUTER), ПРЕДЕЛЬНЫЙ КОМПЬЮТЕР

Самый эффективный логический конструкт (на любых негэнтропианах), который можно создать, опираясь на данную комбинацию физических постоянных.

SI (SEMI–INCLUSION), СЕМИНКЛЮЗИЯ

Логическая инклюзия с ограничениями, которые делают невозможным для нее выращивание френа.

ТРАНС

Трансфер минимальной порции энергии/материи между двумя инклюзиями.

Стоимость того или иного Транса описывают уравнения, принимающие во внимание физические постоянные обеих инклюзий; эта цена выражается исключительно в единицах физических величин исходной инклюзии.

ПЛАТО

Любая инклюзия из такой точки на Графике Тевье, где: (а) ее координата цены Транса минимальна; (б) ее координата времени максимальна (Время Словинского).

Наиболее эффективные Плато находятся в высших частях Графика.

Разгов.: графическая репрезентация на Графике Реми потенциальных френов, соответствующих подобным точкам – отсюда название.

Внимание: платовые френы первой и второй терции возможны лишь при радикальной Деформации.

Оригинальный френ Плато находится на правом конце Плато, на Кривой Прогресса

«Мультитезаурус» (Субкод HS)

– Кажется, это Малые Магеллановы. А справа, за Морским Змеем —

– Ты разбираешься.

– Когда-то разбирался, правда. Не можешь привести это в движение?

– Я в жизни не видела внутренности Клыка, даже в фильме. Кому интересны кишки машин? Это какой-то технический люк. Сам попытайся.

– А если в нем нет защиты от дурака?

– Ну, тогда мы удивимся.

Они находились в маленькой, прямоугольной кабине, с одним только креслом – потому оба стояли. Стены кабины были мягкими, уступали под малейшим прикосновением. Оказалось, если нажать под соответствующим углом, в них открываются экранные окна, которые показывают цветные двухмерные картинки, порой в месте нажатия. Новые нажатия запускали новые функции. Таким-то образом Адам и Анжелика прокрутили на экранах сканы неба, идущие из замешочных Клыков.

Непросто найти более интуитивный интерфейс; разве что аудио – но такой не работал, они пытались. Боялись наткнуться на языковый барьер. Потом заметили, что на полу выжжена инструкция из четырех пунктов. Инструкция была написана по-английски, хороший знак: Клык происходил из Прогресса Homo Sapiens.

Была она короткой, а заканчивалась пунктом:

кулак → Плато

Замойский мог боксировать сколько угодно, они находились под блокадой.

Проблема состояла в том, чтобы добраться до навигационных функций Клыка. Поскольку все здесь – как и во всей Цивилизации – проектировали с мыслью о процессировании на Плато, дело казалось невыполнимым.

Они уже какое-то время играли с сенсорным интерфейсом, но не вышли даже за пределы базовых команд: смена точки обзора, внутренние схемы Клыка, автодиагностика и тому подобное. Когда Анжелике удалось расшифровать макрос, который закрывал люк, она обрадовалась, словно ребенок.

Все остальное, скорее всего, было вписано в соответствующие Поля Плато.

Они вышли из одного порочного круга, чтобы попасть в следующий.

– А ты что скажешь?

Триворон беспомощно затрепыхал крыльями.

– Память не сохррранилась, мне жаль.

– Да-а, конечно.

Анжелика позволяла Замойскому свободно беседовать с наноматом и испытывать на мясистых стенах помещения любые комбинации ласк и ударов. Она наблюдала за Адамом, отступив к коридору. В ретроспекции не слишком-то могла распознать тот момент, когда сама сдалась и положилась на находчивость воскрешенца. Не желала соревноваться с ним в технозагадках: если она выиграет, то лишь еще больше его унизит; если проиграет – оскандалится поражением от невежды. К тому же она прекрасно знала, что Замойский все еще ставит ей в упрек ликвидацию биологической манифестации похитителя.

Она прошла по погруженному в полумрак коридору до самого порога шлюзовой камеры; тут уселась на пол (тоже мягкий). Высунувшись, могла выглянуть в перистальтационный люк на внешнюю сторону Клыка – верх, вправо, низ, через миг снова верх. Помещения вдоль его оси, за эластичным шлюзом, оставались в притворной неподвижности, но сам Клык продолжал вращаться – они не сумели его остановить, наверняка это было невозможно, – и в круглой раме люка попеременно мелькало небо цвета апокалиптической грозы и земля: светло-коричневый гобелен с невыразительным узором. И даже эта узкая картинка была частично заслонена, поскольку люк зарос сеткой наноматического кокона безопасности Анжелики (Замойский вошел в Клык первым).

Он все еще оценивает жизнь и смерть в абсолютных категориях, думала она. Трах-бах, on/off. Однако здесь все в отрезках, в кусках, в кривых приближения. С чисто логической точки зрения такая порционность не имеет смысла – но через столько-то веков культура должна была это как-то принять, «понять». Что хоть я и умру, буду жить в новой пустышке; не я, но все же я. Субъективно это абсурд. Живу, умираю; я тут, пустышка там, тождественность чисто внешняя. Но когда человек воспитывается и живет в мире – в культуре – в Цивилизации, – где такие вещи считаются нормой, где члены его собственной семьи, ближайшие из родственников, живут-не-живут во фрагментарных формах, где эта размытость «я» достигает – в случае многократных манифестаций – размеров, свойственных, скорее, объектам родом из квантовой физики, – тогда он невольно «врастает» в эту ментальность; и нахрен логику. Как же вспороть настолько глубокую сеть ассоциаций?

И зачем бы мне вообще это делать? Ведь именно Замойский не подходит к новому миру и не в силах его понять.

Мне нельзя утратить чувство пропорции. Я – стахс. Теперь это видно отчетливей всего: что я вообще задумываюсь над этим; что Адам сумел меня своей реакцией затронуть. Да, я стахс, и это будет иметь для меня —

До нее донесся оклик Замойского. Она вернулась в кабину. Свет здесь исходил из фосфоресцирующих синим плоскостей стен, и все в нем казалось неестественно близким к могиле.

Замойский стоял в самом дальнем углу кабины и резал охотничьим ножом Анжелики собственную руку и резиноподобный материал стены. Кровь впитывалась в пол у его ног, бугря поверхность темными пузырями и порами, словно едкая кислота.

– И что ты снова удумал?

Не оглядываясь, он указал рукою (непокалеченной) на стену слева, где вращались на искусственном атласе ночи таинственные созвездия.

– Это же, типа, что? – спросил Адам риторически. – Передача снаружи Мешка, верно? Но каким образом она до нас доходит при заблокированном Плато? Ты сама говорила, что именно для этой цели и создавались первые Плато: для навигации Клыков.

– Ну да-а.

– Но, например, пульсары, – он наконец оглянулся и сам, – видишь?.. Тут место склейки петли, файл идет сначала, вспышки не совпадают. Последняя запись, готов поспорить. – Тут он прервался, чтобы пустить еще немного крови. – А значит, есть аварийные процедуры. Клык знает, что делать в случае, когда отрезан от Плато.

– Но зачем ты себя режешь?!

– А ты видишь здесь какую-то аптечку? Средства первой помощи? Автоматических хирургов?

Анжелика осматривалась беспомощно, невольно уступая риторике Замойского. Триворон в углу чистил перья, только средняя голова поглядывала на воскрешенца, который аккуратно размазывал кровь по изрезанной стене.

– Но – зачем ты себя режешь?!

– Потому что сейчас ему придется оказать мне помощь, а без доступа к Плато он выберет аварийный алгоритм.

– Это какой же?

– Он не может оказать помощь. Так что сделает?

– То, на что его запрограммировали.

– А я полагаю, никто его специально не перепрограммировал, все есть на Плато. Это всего лишь стандартный хардвар на остаточной оэс. По крайней мере, именно так он себя и ведет. Он профилирован на физиологию HS, а эта резина, или что оно там, реагирует на человеческую кровь, видишь? Я понял, когда вдруг капнуло у меня с руки, из того твоего пореза; он еще не затянулся. А раз так – Клык не станет ждать, пока я истеку кровью до смерти! Верно?

– Хочешь сказать: ты на это надеешься.

– Ты не помнишь, что ты сама мне говорила? Что безопасность людей закодирована в программах Клыков глубже всего, высший из приоритетов, первейшая директива – не помнишь? А когда исчез контроль с Плато – что ему осталось? Только те архаические алгоритмы, базовая оэс, древнейшие приказания.

Оглянувшись через плечо, он ощерился Анжелике из густой бороды:

– Я достаточно долго работал с компьютерами. По-настоящему программы не эволюционируют. Они наслаиваются. Двадцать девятый век, да? Я готов поспорить, что если бы я нырнул достаточно глубоко, нашел бы в основах какой-то MS-Windows или примитивнейшие DOS-ы. Единственное, на что всегда можно рассчитывать, это последовательная глупость машинных интеллектов.

Анжелика предпочла не спрашивать, что будет, если Клык обладает попросту иной логической структурой, оэс, менее склонной к импровизации; выдавила бы из себя не более, чем стонущее «но ведь…». Она ни малейшего понятия не имела о внутреннем ROM-е Клыков. И сомневалась, нашлась бы во всей Цивилизации HS хотя бы дюжина стахсов, которые таким знанием обладали.

Вдруг с глухим щелчком захлопнулся люк, и мертвенная фосфоресценция осталась единственным источником света. А он, Замойский, скульптор с глиной, безумец за работой, и дальше вминал в изрезанный материал липкую красноту, надавливая всем весом тела. Все сильнее склонялся вперед – и Анжелика заметила, что и сама она непроизвольно меняет баланс тела, чтобы приспособиться к новой вертикали. Оглянулась на окна, полные звезд. На них – все те же картинки.

Она вспомнила опробованную недавно последовательность и тремя быстрыми ударами открыла непосредственный вид с брони Клыка.

Картинка оставалась хаотической уже из-за вращения, но менялась слишком резко, чтобы объяснять это исключительно оборотами Клыка. Причина была в ином. Они пролетали петлями – или настолько тесными, или настолько быстро. Пролетали петлями пространства-времени – одной за другой, миг на пейзаж, моргни – и пропустишь смену горизонта…

Все же, потом она поняла, что Клык, по крайней мере, не движется согласно петлям Мешка, но развязывает их по очереди.

Тогда откуда ускорение? Большое и продолжающее расти. Ей пришлось сесть, потом лечь. Замойский через миг рухнул, словно колода. Как минимум, 3g. Складки одежды врезались в кожу Анжелики жесткими сгибами, синяки останутся.

Это не ложное движение, подумала она, с усилием удерживая голову обращенной к окну непосредственного вида. Мы и правда летим с 3g. Клык пытается выбраться из Мешка, но поскольку не существует ничего такого, как «частично открытый Мешок», ему для этой цели необходимо Мешок уничтожить. Тогда движение сделается движением во внешней системе координат – и мы выйдем из наложенной Войной блокады. Но это уже на крафт-волне, а не благодаря реактивной тяге и ньютоновским скоростям.

Не имеет значения, в какую сторону сейчас направляется Клык. Наверняка поплывет он на максимальном скольжении, на высочайшей крафт-волне, если уж посчитал ситуацию аварийной. Но нет, направление имеет значение, он ведь непроизвольно направится к материнскому Порту, выдавая тем самым персону владельцев. Хм, были ли они настолько безрассудными, чтобы оставить в его памяти такого рода данные? Впрочем – без доступа к Плато откуда бы ему знать актуальное положение любого из Портов? А значит, движение некритично, по крайней мере, в начале.

Выходит, дело в том, чтобы как можно скорее самой выйти на Поля Плато и переслать информацию. Кому? «Гнозису», Джудасу, это очевидно. Да – но выход с материальных интерфейсов этого Клыка ведет, несомненно, на Поля похитителей, с тем же успехом мы могли бы сами себя здесь уничтожить. Зараза, отчего же я не подумала об этом раньше?

У нее одеревенела шея, пришлось несмотря ни на что повернуть голову. Замойский громко ругался. Она дышала неглубоко, с усилием, сосредотачиваясь на работе диафрагмы и мышц грудной клетки.

Какой же выход из ситуации? Думай, девушка, думай! Любое место во Вселенной одинаково близко к любому место на Плато – и дело только в предполагаемой системе коннекта. А имеем ли мы вообще доступ к какой-то другой системе Клыка, кроме фирменной?

Она зацепилась взглядом за среброперую птаху (похоже, на нее ускорение не оказывало видимого эффекта). Еще одна потенциальная угроза, совершенно по-глупому не замеченная. В момент выхода из-под блокады наноматы сконфигурируются заново и вернутся под контроль программ с Полей, им предписанных – Полей похитителей. Ergo: избавиться от триворона!

Что еще? Что еще? Милость божья, должен же существовать какой-то способ! Как она сейчас скажет Замойскому, что во всем этом нет смысла, что зря он старался, что хоть бы и удалось им – воистину чудом – выбраться из Мешка, сбежать из-под блокады, но все равно ничего это для них не изменит, потому что они не владеют никаким методом соединения с безопасными Полями Плато – как она ему это скажет?.. Не сумеет. Уже от одной такой мысли Анжелика сгорала от стыда. Он бы лишь посмотрел – без обвинений, без злости – посмотрел бы, а потом просто отвел бы взгляд. Ведь она сама его ко всему этому подговорила; а не подумала. Ну вот не подумала! С-с-сука! (Уже даже проклятия теряют вульгарность, дурной знак.) Если бы она не была стахсом!.. Если бы имела, по крайней мере, в мозгу постоянную привойку!..

Ну конечно! Она засмеялась вслух, даже ребра заболели. На самые простые решения труднее всего натолкнуться – мы всегда сперва ищем решения настолько же сложные, как и сама проблема.

А если уж они с этим справились… Список угроз, пункт второй.

– Смауг! – прошипела она.

Триптица приковыляла к ее голове.

– Едва лишь выйдем, – шептала она на мелких вдохах, – летишь к люку. Сразу же наружу. Из Клыка.

– Понял, пррринято, – триворон кивнул (двумя третями).

Теперь Замойский. Когда же Клык выпорется, наконец, из Мешка? Уже хребет у меня болит, а в легких —

Рефлекторное сокращение мышц подбросило ее на полметра над полом. Невесомость. Она проверила экранные окна. На обоих звезды. Означает ли это, что они вышли из-под блокады и теперь возвращено соединение с Плато?

Она ухватилась за поручни кресла и вернулась в вертикаль. Если память ее не подводила, созвездия не изменились, да и Малое Магелланово Облако Замойского было на месте. Впрочем, достаточно взглянуть на Смауга: он ей в глотку не вцепился.

Смауг!

– Люк! – рявкнула она.

Он полетел вглубь коридора.

Она оттолкнулась от стены и положила ладонь на макрос, открывающий люк. Краем глаза заметила еще, что Замойский без движения лежит на запачканном кровью полу – наверняка потерял сознание.

Она ткнула пальцами в стену. Ничего не случилось: грохота со стороны люка не послышалось.

По спине продрало холодом. Наномат на полях похитителей – запертый с ними в тесной кабине – убийство в холодном кошмаре – конец.

Преисполненная яростью, она отлетела вглубь коридора; неточно рассчитанный толчок обеспечил ее изрядными синяками на бедре и плече.

В туманном свете стен перистальтной шахты она заметила среброперого Смауга, притаившегося возле захлопнутого люка примерно в половине длинны туннеля. Шлюз! Клык сформировал шлюз! Ну да, можно было ожидать; очередной раз она выказала позорную нерасторопность мысли. Хорошо, что Замойский не был свидетелем этих фейерверков глупости.

Она вернулась в кабину. Повторно впечатала макрос. И через пару мгновений – еще раз. После чего поспешила проверить шахту. От триворона – ни следа.

Уже спокойная, подплыла к Замойскому. Тот лежал под нешрамированной стеной, по локти измазанный подсыхающей кровью. Она вынула нож из его руки и спрятала. Порезы на предплечьях мужчины были неглубокими; самым глубоким было дело ее рук. Она завязала рукава рубахи воскрешенца. Не открывая глаз, он бормотал что-то непонятное на каком-то чужом языке; несмотря на лекции отца Жапре Анжелика не сумела его распознать.

Она встряхнула Замойского. Оба взлетели в воздух. Она зацепилась ногою за кресло и с усилием стянула их вниз.

– Адам. Адам!..

Замойский во сне хватал что-то левой рукою.

Она усадила его в кресло, пристегнула. Не приходя в сознание, он уселся поудобней, потянулся куда-то вперед, взял какой-то невидимый предмет, приблизил к лицу (веки его все еще оставались прикрытыми) и улыбнулся легонько.

Блокируя себя на месте стопами, она с размаху отвесила ему пощечину. Он открыл глаза.

Она склонилась, заглядывая в них, словно заклинатель змей; обеими руками ухватившись за поручни, могла удерживать параллельную позицию, как бы он не вырывался.

– Послушай меня. Слушаешь? Не знаю, насколько серьезна блокада, но рано или поздно мы из-под нее выйдем. В тот самый планк мозг Клыка выскочит на свои Поля. Поля, принадлежащие похитителям. Я не знаю, насколько быстро они сумеют отреагировать и каким образом, но будет погоня. Ты меня слушаешь? Мы должны установить контакт с Цивилизацией, с Императором, с трибунами Ложи, Официумом или Джудасом. И мы не можем этого сделать через интерфейс Клыка, поскольку трансмиссия будет идти через те же приватные поля похитителей. Понимаешь? Это у тебя, у тебя в голове привойка!

– Что?..

– Раз-два-три, просыпайся, Замойский! Ты должен войти на Плато.

Он возмутился.

– И как это?

– Непосредственно. Как только мы выйдем из-под блокады.

– Как – «непосредственно»? Я никогда не пользовался Плато. Эта привойка… – он пощупал голову, словно и правда мог ощутить ее сквозь череп, – была сломана.

– Нет. Атака пошла по Плато: Поля вычистили. Коннекционная сеть осталась. И ты ошибаешься: ты пользовался Плато месяцы подряд. Теперь ты просто впервые сделаешь это осознанно. Смотри на меня! Ты сделаешь это! Едва лишь мы выйдем на чистое.

– Да успокойся, девочка, я таких —

– Ты сдаешься? Отказываешься?

– Что? Нет, я просто —

– Ну? Ну?

– Как мне это делать? – процедил он, уже настолько придя в себя, чтобы возбудить внутри себя холодный гнев. – Ну, скажи.

«Я поймала его», – констатировала она и отступила от кресла.

И только сейчас ее по-настоящему скрутил страх: на самом деле она не была уверена, что сеть на мозгу Замойского все еще действует, что структура и управляющие программы сохранились. Она помнила только несколько фраз комментария, оброненного отцом a propos результатов побочных покушений. К тому же, сама она никогда не пользовалась Плато напрямую. Располагала лишь информацией из чужих рук.

Однако Адаму продемонстрировала лицо эксперта.

– Существует десятка полтора стандартных, наиболее популярных макросов активизации, накрепко укорененных в культуре – как укоренены макросы savoir-vivre: рукопожатие, поцелуй ладони, поклон. Поскольку твоя сеть была установлена ради другой цели, я сильно сомневаюсь, чтобы семинклюзия посчитала необходимым копаться в управлении интерфейса. Ставлю на то, что там все настройки остались по умолчанию. Да, ты прав, все это нарастает слоями. Я покажу тебе мудры для вызова макросов. Потом – все зависит от того, какие Поля приписаны к твоей сети. Вероятнее всего, ты выйдешь на луга «Гнозиса». Тебя примет привратная СИ. Она займется всем. Ты даже не почувствуешь. Понял? Понял?

Он лишь улыбнулся.

– Ну что? – опешила она.

– Ничего, – покачал он головой. – Показывай свои мудры.

Она ему показала; а скорее – объяснила. Поскольку в большинстве своем это были фигуры разума, а не тела. Пришлось уверять, что он выполнит их верно. А он верил, что она правильно их описывает.

Цепочки ассоциаций, ритм дыхания, представления геометрических объектов, напряжение определенных мышц, тех, которыми обычно не пользуешься…

– Повторяй постоянно, – поучала она его. – Мы не знаем, когда минуем границу блокады. Крикни, когда войдешь.

Он и теперь улыбался? Борода все скрывала.

Анжелика стиснула зубы.

– Я запишу тебе адреса, которые вытянула из того медового мальчишки. Выучи их наизусть. Это длинные последовательности букв. Справишься?

– Ты же как-то запомнила.

– Этому меня учат в Пурмагезе.

– Чему?

– Управлению памятью. Принятию быстрых решений в условиях стресса. Ну, ладно. Исполняй!

Он скорчил такую рожу, что на этот раз засмеялись они оба.

В случае Замойского смех был почти истерический. Он пытался успокоиться – безрезультатно. Указывал на что-то поднятой рукою – рука летала во все стороны. Хотел схватить Анжелику за плечо – та оттолкнулась и полетела в стену звезд. Он ударился затылком о спинку. Оба продолжали хохотать.

Анжелика перестала смеяться лишь на миг, чтобы выдавить:

– Ну, исполняй.

После чего ее снова согнуло напополам.

Он расстегнул ремни и выпал из кресла – прямо на изрезанную стену.

– Кор… корм… кормить…

– Что?

– Его нужно кормить.

– А?

В смехе его занесло аж на потолок.

Даже когда он уже перестал чувствовать веселость, организм все еще тиранил легкие и диафрагму, кривил лицо… Хронический смех.

Она успокоилась раньше и выдохнула:

– Что ты говорил?

– Если он перестанет чувствовать свежую кровь…

– Понимаю.

Она оттолкнулась к передней стене. Замойский миновал ее, возвращаясь в кресло. Она надрезала себе палец, но этого оказалось маловато; повторила разрез над запястьем. Втерла новую кровь во вздувшийся облицовочный материал – тот вспух заново.

– Лучше бы нам выйти раньше, чем у меня пересохнут вены, – проворчала Анжелика.

Адам снова пристегнулся к своему креслу и напомнил:

– Адреса.

Где блокнот? Анжелика нахмурилась. Тот был у Замойского, но наверняка он оставил его с другими вещами внизу – то есть, в Мешке – то есть посреди его остатков, где-то в парсеках за кормой Клыка, в мусоре Африки, распятом на фалдах израненного пространства-времени.

Она вырезала адреса на экране слева, под Магеллановым Облаком.

Замойский передвинул на середину террасы очередной столик и уложил на нем, симметрично каменной таблице тут же, черный блок космоса с чередой серых букв, компонующихся в длинные бессмысленные выражения.

– Значит, теперь, – начал он, – буду отправлять чары, пока —

Пока что?

Это, наверное, была короткая потеря сознания: он пытался встать и покачнулся. Внутреннее ухо раз твердило одно – раз другое. Невесомость! Я на орбите. Он осмотрел помещение. Из слабо освещенного коридора выплыла Нина, явно чем-то обеспокоенная.

– Что… – заикнулся он. – Я что ли…

Он привез ее сюда. Она его привезла. Люди Макферсона привезли их сюда обоих. Договор подписан; договор не подписан. Здесь: станция ТранксПола. Здесь: Sunblock Beta.

– Тебе все же нужно хорошенько выспаться.

Она взяла его голову в теплые ладони, с заботой заглянула ему в глаза.

– Хочу пить, – прошептал он, сглотнув слюну.

Поднял руку.

– У меня есть борода?

– Нет, конечно нет.

– Какое-нибудь зеркало?..

– Спи, спи…

– Тут неудобно. Да пус-сти же.

Он посмотрел на стены. Никаких зеркал. Экраны занимала звездная пустота, чернота, облагороженная серебром.

Может я вообще… Эти созвездия… Ах, да, Ursa Major, Ursa Minor, Canes Venatici, Draco…

Отчего в камне? Кто при здравом уме тянет на орбиту камень, чтобы оправить в него экраны? Имитация, несомненно. Он сосредоточился и посмотрел над плечом Нины. Все же камень. Более того – из камня был и экран, на камне сверкали звезды. Млечный Путь словно белая жила, проведенная через блок черного мрамора. Блок треснувший, но – она хотела его удержать, он ее оттолкнул, подошел ближе, дотронулся – но трещина эта складывалась в литеры латинского алфавита, хорошо видимые борозды тени от лунного света.

Под Замойским подогнулись ноги, и он снова свалился в кресло. Все изменилось. Он рефлекторно огляделся. От Нины – ни следа, только чьи-то стихающие шаги за колоннадой, эхо из-под террасы. На ближайшем столике лежал удивительно изрезанный кристалл. Он взглянул на него и уже не сумел отвести взгляд. Мешок! Лабиринты пространственных петель! Анжелика! Клык! Плато!

Вероятнее всего был возвращен контакт, непосредственное подсоединение накорной сети с предписанными Полями. Но что я, собственно, должен теперь делать? Неужели программы, управляющие «Гнозисом», не сориентировались в ситуации? Почему я не вошел в —

Идиот! Ты сидишь во Дворце Памяти, отрезанный от чувственного мира и еще спрашиваешь!

В кабине Клыка Макферсон кормила стену. Когда Замойский открыл глаза, Анжелика глянула вопросительно.

– Иду, – сказал он ей, после чего встал и зашагал вслед услужливо указывающему дорогу человеку в ливрее цветов Макферсонов: пурпур и чернь.

Они прошли в обширный холл, абсолютно пустой. Из черно-белой шахматной доски пола выстреливали широкие конусы резких звуков. Стены зала были так далеки, что тень скрывала их почти до самого пола. Потолка Замойский не видел вообще. Аллею света обозначали два ряда высоких светильников. Адам и Анжелика шли посредине; взгляд не мог дотянуться до конца коридора.

И долго так? Время ведь идет. К чему все эти очковтирательные визуализации? Нельзя было залогиниться сразу?

Он схватил привратника за плечо, придержал и быстро произнес адреса инкриминированных Полей.

– Принадлежат владельцам Клыков, участвующих в похищении. Знаешь, кому это передать?

Привратник кивнул.

– Откуда эта задержка? – спросил Адам.

Тот освободился от захвата Замойского.

– Нет никакой задержки. Архивация завершена. Стахс Макферсон вас ждет. Формальности всегда занимают какое-то время в случае стахсов Первой Традиции.

– Но я не стану бегать тут по кругу, словно крыса в колесе, – пробормотал Адам рефлекторно. На самом деле, думал он о кое-чем другом.

Стахс Макферсон вас ждет! И архивация. Когда? Я вижу только то, чем тычут мне в глаза. Не Плато; не содержание Полей; даже не управляющие программы. Скорее, скринсейвер, обои рабочего стола.

Он сошел с аллеи – в полумрак, в тень, во тьму. Привратник не гнался за ним, Адам не слышал его шагов.

Дошел до самой стены. Каждые десять-пятнадцать метров ее пробивали узкие высокие щели, словно бойницы; между ними – изображения драконов. Подробности скульптур скрывали густые тени.

Он осторожно выглянул наружу. Должно быть, какой-то парк – гектары и гектары геометрической зелени, тропинки, живые изгороди, фонтаны, сколько глаз видит. Что странно, сад был абсолютно пуст; ни живой души. Скрывала его непроглядная тьма закрытого космоса, которую Замойский хорошо помнил по Сол-Порту. Ночь? Но здесь, в садах, светло, будто днем. Он поднял взгляд, заморгал, ослепленный. Там, в высоте, парили огненные птицы. Трудно даже рассмотреть точную форму креатур, глаза слезятся, когда обращены прямо на них. Белые фигуры размывались в акварельные лужи.

Интересно, откуда они вытащили эту смысловую конструкцию? Должна ли она что-то символизировать? Или тоже совершенно случайна – рефлекторный пробой из отдаленных Полей?

Шаги – ага. Он повернулся.

Привратник, согнувшись в полупоклоне, указывал на дверь рядом. Поскольку Замойский ее прежде не заметил, то решил, что это какое-то новое соединение.

Проигнорировав приглашение, он сам указал привратнику на пространства за окном.

– А собственно… где мы?

– Императорский Дом. – А когда Адам не отреагировал, добавил. – Плато.

– Публичный домен?

– В некотором смысле. Это комнаты «Гнозиса». А Плато HS как таковое принадлежит Императору; тем более Дом и Сады. Поэтому в некотором смысле. Мне нужно объяснять правовой статус?

– Допускаются какие-то интеракции? Если бы я, например, хотел с кем-то встретиться…

– Тут находятся толпы, господин Замойский, миллионы; но вы их не видите, поскольку Плато – это инклюзия Словинского.

– В смысле?..

– Туда, прошу, – привратник повернулся к двери.

Замойский подошел, открыл. Лестница. Узкая, ведущая вверх, заканчивающаяся очередными дверьми.

Он шагал через три ступени за раз и наверху споткнулся, грохнулся. Упал очень неудачно, ударившись хребтом – током прострелило все нервы, и Замойский встал какой-то разбитый, не до конца контролируя тело.

Поднял руку, нажал на ручку.

Дверь, ведущая в главный зал замка, в Фарстон. Позади него были ступени в подвалы, справа – широкий выход на террасу, слева – высокий, рыжебородый секретарь Джудаса Макферсона, Патрик Георг.

– Прошу, – Патрик указал в сторону террасы. – Вы застали господина стахса Макферсона за завтраком.

– А —

– Наши инклюзии уже составили полное Чистилище.

– Что?.. Но информация —

– Это уже не имеет значения. Дела идут своим чередом. Прошу.

Они вышли на солнце.

Он запомнил Фарстон со свадьбы дочки Джудаса, и теперь газон перед замком показался ему абсурдно большим и пустым, пространство для наполнения, поле для памяти: тут танцевали, там он ударился головой о ствол и потерял сознание… Только небо и солнце оставались теми же.

И может еще полуулыбка Джудаса Макферсона, легкий изгиб губ, не насмешливый, не издевательский, не имеющий целью унизить собеседника – но тем не менее помещающий его в вассальный контекст. Замойский ведь одного роста с Джудасом, может даже повыше – но, подходя, ощущает себя, словно взбирается к трону, задирает голову к монарху. А ведь Джудас, к тому же, сидит, не встал, приветствуя Адама. Ест завтрак за столом, поставленным в углу террасы, в остальном – пустом. (А здесь, вот здесь, Макферсон был убит.)

Патрик Георг подставил Замойскому стул. Адам сел. Секретарь кивнул Джудасу, после чего отошел.

Они остались одни. Макферсон мазал булку маслом, солнце стреляло на светлой стали ножа резкими отблесками. Стахс даже не поднял глаза на Замойского, и тому пришлось самому искать соответствую конвенцию поведения. В результате, он решился на вынужденную жовиальность. Уложил себе на колени салфетку, придвинул приборы, потянулся за кувшинчиком. Завтрак был скомпонован на континентальный манер, никаких пудингов, которых Замойский терпеть не мог. К несладкому кофе он долил молока; кофе в утреннем холоде исходил паром. Адам же этот холод как-то не ощущал. Наверняка слишком много адреналина.

– Прошу передать ей…

Замойский поднял голову от тарелки.

– Да?

Макферсон помассировал большим пальцем щеку под левым глазом:

– Она хорошая девушка, верно?

Странный вопрос из уст отца.

– Скажем так… решительная, – дипломатично увернулся Адам.

– Решительная? – улыбнулся Джудас. – И правда, я уже успел убедиться. Значит, такое вот ваше первое впечатление…

– Что я должен ей передать?

Макферсон махнул рукой:

– Неважно. Она, впрочем, и сама вам скажет.

– Тогда о чем вы хотели со мной поговорить? Я должен вам рассказать всю историю? Сколько вы знаете?

– Достаточно много. Сейчас я получу подробный анализ дренажа вашего Чистилища. Это больше, чем вы сами могли бы мне рассказать.

– Тогда, собственно, что такого —

– Ах, ничего не заменит живого общения; не нам, не стахсам. Я ведь так и не имел возможности с вами познакомиться.

Замойский вслушивался в слова Джудаса, искал в его лице дополнительные сигналы. Уж если интеракция, то интеракция.

Макферсон жевал с демонстративным спокойствием, взглядом кружил где-то по зубцам замка.

– Неужели я и вправду настолько важен? – покачал головой Адам. – Причина войны и вообще…

– Ох, вы вовсе не причина этой войны. По крайней мере, не в том значении причины, какое вы имеете в виду.

– Предсказания —

– Предсказания как предсказания, – скривился Макферсон. Потянулся за конфитюром. – Рваное эхо из неустойчивого будущего.

Замойский переваривал это, явным образом сконфуженный.

– Хм, – заворчал Джудас, отпив горячего кофе. – Вы полагали, что это из-за вас Деформанты набросились на Цивилизацию?

– Ну-у… не знаю; из-за чего-то. Эти вести из Колодца, ну и возможная корреляция во времени —

– Ах, верно, – Джудас замахал серебряной ложечкой. – Я должен был вас проинформировать. Время, верно. Нынче третье апреля. Прошел почти год.

Замойский на иррациональном рефлексе окинул взглядом парк и замковые стены.

– Там, в Мешке —

– Да-а-а.

Он раздражился.

– И все же кто-то решил, что стоит похитить меня изнутри Сол-Порта! Насколько мне известно, это беспрецедентная атака. Нет связи?

– Мы даже знаем, кто, – улыбнулся Макферсон. – Император решил исследовать историю тех Полей, чьи адреса вы нам принесли, а также структуры их владельцев. Хотите поговорить с вашим похитителем?

– Простите?

– Ону в кулаке у Императора, – когда Адам приподнял брови, Джудас добавил: – В переносном и буквальном смысле.

Тут Макферсон засмеялся, словно желая акцентировать шутку, которую Замойский не понимает, не имеет права понимать.

– То есть, те данные хоть для чего-то, да пригодились… – констатировал Адам.

– О, безо всякого сомнения! Фоэбэ Максимилиан де ля Рош!

Раздался шум, короткая серия резких щелчков, над террасой вскипел воздух, невысокий смерчик пыли встал из-под пола и передвинулся к сидящим. В три удара Адамова сердца смерчик вырос почти до двух метров и сгустился в фигуру светловолосого мужчины, одетого в белое кимоно.

Джудас проглотил, вытер губы.

– Вы узнаете прима фоэбэ Максимилиану де ля Рошу?

Замойский в молчании взирал на манифестацию, в любой миг готовый вскочить и перепрыгнуть через балюстраду террасы. Примовая де ля Рошу равнодушно таращилась в пространство, неподвижная.

Макферсон, как видно, заметил напряжение Замойского – впрочем, непросто было бы его не заметить – потому что со смехом склонился над столом в сторону Адама; даже протянул к нему руку, но тот свою отдернул.

– Нечего бояться, – пояснил театральным шепотом Джудас, насильно втискивая Замойского в конфиденциальные формы. – Весь нановар принадлежит Императору; де ля Рош манифестируется, потому что Император ону позволяет. Впрочем, егу связывает серьезный репрессивный протокол.

– Вы арестовали его… егу?

Джудас покивал.

– Что-то в этом роде.

– Всегу?

– Ого, вижу, Анжелика сумела кое-чему вас научить. Но на самом деле, господин Замойский, вы можете расслабиться, вам ничего не угрожает. Что бы ону моглу бы вам сделать?

Адам словно и отвернулся, но продолжал глядеть исподлобья на фоэбэ.

– Я слышал, что наноманция вырвала вам хребет, – проворчал в сторону Макферсона. – И тоже под Императором, под протоколами.

– Но что мы переформатировали Императора, об этом вы не слышали?

– О?

– Да-да. С того времени все несколько изменилось.

– Что случилось?

– Слишком много спонтанных стоков данных на Плато. Структурные дисфункции.

– Он фиксировал? Вы его продиагностировали?

Макферсон беспомощно вздохнул:

– Похоже, она объяснила недостаточно. Видите ли, господин Замойский, френы из высших районов Кривой Прогресса не подлежат анализу в рамках понимающих систем низших френов.

– Отчего же, извините?

– Да, словари, ну ладно… нет Кодов для Бездны, – отклонился от темы Джудас. – Термины сложные, абстрактные используются именно потому, что их точным эквивалентом была бы сотня слов, не меньше; а порой и тысяч не хватит. Потому посвященные говорят друг с другом так, ради экономии времени и чистоты ассоциаций, nomen omen, кодом. Но у меня нет ни времени, ни желания проводить нынче вашу инициацию. Кушайте, очень вас прошу.

Он ел. Вкусы жгли нёбо с силой ацетиленового огня, сосочки на языке корчились под такой атакой. Даже кофе – даже кофе этот был здесь кофе, возвышенный до величия.

– Гм, так все же – для чего? Это похищение. И остальное.

Джудас кивнул на фоэбэ де ля Рош.

– Животные, – сплюнула примовая.

– Говори, говори, – поощрял егу движением ладони Макферсон.

А Замойскому, вновь шепотом, словно фоэбэ действительно не моглу его услышать, сказал:

– Протокол навязывает послушание. Ону скажет.

– Сколько помнишь? – спросил у фоэбэ Адам.

– А каким образом ты измеряешь размеры собственной непамяти? – фыркнулу фоэбэ. – Глупец.

– И верно, глупец, – пробормотал Замойский. – Тогда: помнишь ли, отчего до такой степени ты жаждалу моей глупости?

– Ты не видишь, что он делает? – прошипела примовая Максимилиану. – Он ведь выдренажил меня до дна. Вынул, что хотел, добавил, что хотел. Подумай: даже если бы я стоялу за тем покушением, былу бы я такуё глупуё, чтобы не освободиться сразу же от воспоминаний о преступлении? Но ты совершенно безоружен, ты не сумеешь переформатироваться, соврать своей манифестации. И теперь ты задаром даешь ему полную симуляцию. Смотри! – она указала выставленным пальцем на Макферсона: Джудас ломал хлеб и даже не поднял взгляда. – Он слушает! Он наблюдает!

– Конечно, – кивнул Адам. – А я – за ним.

– Но ты не знаешь его френ.

Замойский все больше чувствовал себя как актер, которому в последний миг подменили сценарий. Он повернулся к аристократу.

– Вы что, перепрограммируете меня, стахс Макферсон?

– Ону тебя перепрограммирует, – Джудас нацелил нож в де ля Рошу.

– Одно не исключает другого, – заметил Адам. – На самом деле, все мы друг друга перепрограммируем, без устали.

– Но неосознанно, – надавилу фоэбэ, – а значит, что оно за перепрограммирование? Статический шум. А он-то пытается воздействовать на тебя полностью преднамеренно. Он прочел выводы из анализа модели френа из твоего Чистилища и теперь реализует секвенции психологического давления. Конечно же, обманывает.

– Вы лжете, стахс Макферсон?

– Непрерывно, – ответил Джудас.

– Муё дорогуё Максимилиан, – покачал головой Замойский, – все же это он тебя сюда доставил; и выдренажил тебя – тоже, еще ранее и еще подробнее; он и Император, и все полиции этой вашей Цивилизации.

– Верно. Обдумай, дурак, последствия обоих возможностей. Что сказано, то сказано – ранее ты не задумывался над такими возможностями, а теперь уже о них не забудешь. Слова были сказаны – даже если лживые. А этого ты не знаешь. Следовательно, что он сделал? Перепрограммировал тебя.

Замойский прикрыл глаза и прошептал:

– Хватит.

Может и существовал выход из этого лабиринта, но, все же, в этот момент он его не замечал. Фоэбэ Максимилиан де ля Рош вынеслу ему мозг. Он вспомнил, что Анжелика говорила о «постчеловеческих сущностях». Я и правда дурак. Чего я здесь, собственно, пытался достичь, вызывая на шахматный турнир сверхразум XXIX века? С мотыгой на Солнце!..

– Для чего вы призвали егу сюда? – спросил он Макферсона.

– Я полагал, что ты пожелаешь задать ому несколько вопросов.

– Зачем? Ты знаешь ответы. Тебя спрашиваю.

Джудас глянул на примовую фоэбэ. Та усмехалась узко, поправляя длинными пальцами композицию складок на кимоно.

– Вон, – рявкнул стахс, и наноманция обратилась в прах, а тот растворился в облачко и вовсе невидимых частичек.

– Спрашивай.

– Для чего я ому был нужен?

Макферсон взглянул в серое небо, прищелкнул языком.

– Помнишь ту блондинку, которую ты нокаутировал?

– Ага.

– Это тоже была работа де ля Рошу. На самом деле ону пыталусь об этом позабыть, но Император егу записал, прежде чем ону смоглу вырезать себе те факты из памяти. А потому мы нашли большую часть истории заговора. Благодаря тебе, конечно; благодаря тем адресам.

– Когда? Я ведь едва-едва —

– Прикидывай в а-времени. Ты был считан, едва лишь войдя на Поля «Гнозиса».

Замойский нахмурился. Отчаянно старался не потеряться. Те вопросы, каких он сейчас не задаст, останутся незаданными, не будет других шансов, по крайней мере, он не может на них рассчитывать. Сколько месяцев еще пройдет, пока он вернется в Сол-Порт?

– Если вы опирались на мои архивации… откуда уверенность, что это не фальшивка?

– Скажем так… мне было выгодней считать, что это правда.

– И сколько – пять минут?..

– Я как раз садился завтракать.

– Значит, немного успели вам передать.

– Факт. Рассказывайте.

– Нет-нет-нет. Я спрашиваю. Блондинка. Дальше.

– Блондинка. Мария Арчер, стахс Третьей Традиции. Когда-то… моя приятельница. Несколько лет назад один из Стоков прошел опасно близко к ее Полям. Император проверил: контрольные суммы вроде бы сошлись. Но на самом деле некая открытая независимая бескодексная инклюзия – теперь мы знаем, что скрытый Горизонталист, – воспользовавшись мгновенным хаосом, сумела скрыто перенестись на те Поля. Таким образом, де ля Рош получилу доступ к архивации Марии. Накануне свадьбы Беатриче со стахс Арчер произошел смертельный «несчастный случай». И она считалась уже с ожесточенной ненавистью ко мне и с железным планом уничтожения моей пустышки. Такой была первая часть интриги Максимилиану. Но, как ты, полагаю, догадываешься, убийство тела ничего не решает: одновременно ону должну уничтожить или фальсифицировать мои архивные файлы. С этой целью ону должну былу войти на Поля «Гнозиса». Задание ому облегчил тот факт, что такое нападение могло быть совершенно явно. А Горизонталисты-заговорщики с высот Кривой предоставили ому инструмент. Потому Максимилиан вошлу по-настоящему глубоко. Черт его знает, может им это даже удалось бы. Но чуть более раннее покушение, то, которого ты, как я знаю, не видел, привело к автоматическому возобновлению архивации на моих приватных Полях. Можно сказать – повезло.

– А кто был автором первого покушения?

– Ха, этого и самуё беднуё Максимиллиану не зналу. Но я говорю о кое-чем ином: что де ля Рош во время того штурма сумелу перенести на свои Поля часть содержимого Полей «Гнозис». Потом Максимилиану удалось открыть и расшифровать, кроме прочего, рапорты из нашего Колодца Времени. Там ону вычиталу о тебе; а индексировалу тебя довольно высоко уже во время свадьбы: ону также полагалу, что ты представлял собой резервную цель покушения, вторую после меня; что это не была случайность. Потому ону проконсультировалусь с другими заговорщиками. После неудачной атаки время страшно их поджимало, это уже была спираль решений – они высчитали, что следует идти на все. Хм, понятное дело, я многое пропускаю, поскольку все это – словинцы и верх Кривой.

– Откуда Мешок?

– От какой-то инклюзии, до которой мы, полагаю, еще не добрались.

– Вы остались технологически позади, – покачал головой Замойский. – Нехорошо.

Это изрядно позабавило Джудаса:

– Ты имеешь в виду «Гнозис»? Ты не знаешь, о чем говоришь.

– О чем говорю? Они обладают технологией Мешков, мы – нет.

– Не путай категории: это Цивилизация.

– Не понимаю.

– Анжелика тебе не объясняла Законы Прогресса?

– Нет.

– Что ж. Поверь мне на слово. Мы не остались позади.

– «Мы» – это значит кто?

– Я говорю. Цивилизация.

Джудас заметил выражение лица Замойского. Отставил тарелку, вздохнул, вытер губы.

– Видишь ли, «Гнозис» это не просто торговая фирма, у нее нет цели зарабатывать деньги, хоть я и признаю, управляемся мы неплохо. «Гнозис» – существенный элемент Базового Договора; без «Гнозиса» не могла бы существовать Цивилизация. Любой контакт с Деформантами и другими Цивилизациями должен происходить при нашем посредничестве. Любая информация, которая могла быть размещена на публичных Полях Плато Цивилизации HS, должна быть одобрена нами. Любая новая технология, прежде чем будет внедрена в Цивилизацию, должна обладать imprimatur «Гнозиса». Все научные исследования, в особенности Прогресс к UI, дренажи Бездны и гонки инклюзий, происходят под нашим контролем. Мы контролируем торговлю, которая идет вне Портов. Мы цензурируем информацию о других Прогрессах. Если бы не «Гнозис», вы бы не нашли в этом двадцать девятом веке, господин Замойский, ни одного человека.

– Погоди-погоди, что ты, собственно —

– У меня и правда нет времени, чтобы —

Адам не вынес бы очередной протекционистской выволочки. Махнул рукой.

– Неважно, – проворчал он и отвел взгляд. – Впрочем, из всего этого вытекает, что и акция де ля Рошу была результатом ложной интерпретации утечки из будущего.

Стахс выставил указательный палец, сознательно выбирая позу ментора.

– Потому что всегда нужно быть осторожней с интерпретациями. Из самой природы Колодца следует отрывочность информации. Но даже будь она совершенно… Мы ведь знаем, что Колодец есть не только у нас. Я уже не говорю о Деформантах и других Цивилизациях – но множество наших независимых инклюзий запустило где-то в Эн-Портах Колодцы Времени. Они получают из них данные, переваривают их, принимая во внимание в своих решающих играх. Что, в свою очередь, отражается и на нас. Четырнадцать СИ «Гнозиса» не делают ничего другого, а лишь обсчитывают деревья вероятностей этой системы взаимных сопряжений «завтра – сегодня – завтра». Спрашиваешь, причина ли ты войны? Ха!

Замойский допил кофе, откинулся на спинку стула, упер руки в столешницу.

– В одном де ля Рош былу праву: ты все же как-то меня программируешь. Иначе, зачем нужен этот разговор? Ты не должен был ничего такого мне говорить. Я тоже не должен ничего тебе рассказывать: можешь поговорить с моими чистилищными симуляциями, или как оно там зовется. Тогда что? Что такого ты хочешь получить? Информацию? Не думаю.

– Ты все это произносишь вслух.

– Знаю. Для тебя. Вот что я думаю о том, как оно было на самом деле… – Адам водил кончиком пальца по краю стола. – Вот что я думаю… За это время, на протяжении этого года, ты получил очередное сообщение из Колодца, Колодца «Гнозиса», Горизонталистов или другого. Ты получил, верно? Ты сделал из него выводы и вдруг решил добиться моей симпатии. Но поскольку некто вроде тебя не может просто подружиться с кем-то вроде меня… Ты начал с этого завтрака. Возможность, впрочем, сама представилась, – Замойский громко вздохнул настолько же отрешенно, насколько с неудовольствием. – А все остальное – просто вата.

– Да-да, конечно, – рассеянно согласился Джудас. – Ты заметил, что мы называем друг друга по имени? – он вытер руки и отодвинулся от стола. – Если ты так проницательно разобрался во мне, то наверняка настолько же быстро вговоришь в себя отвращение ко мне, да? Наверняка тебе удастся. О, они уже вернулись. Пойдем, пойдем, несчастная жертва моего дружелюбия.

Это страшно: Замойский ощутил в этот миг, что и правда мог бы подружиться с этим мужчиной. Что он хотел этого.

Слова были произнесены – даже если неправдивые.

Они сошли с террасы и двинулись к конюшням. Обошли восточное крыло, пройдя по берегу пруда. (Тут я бросал камни.)

Макферсон шептал в воздух на неизвестном языке: команды, вопросы.

Кони приветствовали его любезным: «добрый день». Замойского они окинули пустыми взглядами. Амазонки чистили щетками их шерсть. Не должны ли этим заниматься слуги? Но, может, они любили их чистить. Он видел мужчину в рабочей одежде, что раскидывал сено вилами. Запах сена был словно букет старого вина: тяжелый, развесистый, увлажняющий воздух, просачивающийся протоками в мозг. Когда же… сколько лет… Ездил ли я? Запах конского пота. У него закружилось в голове.

– Стало быть, это вы тот самый Адам Замойский. Наконец-то. Мы, полагаю, должны… Простите, – она провела своего скакуна в бокс. Тот саркастически жаловался; она успокоила его, похлопав по шее. Вернувшись к Замойскому, она сняла перчатки и распустила волосы. Те опускались ниже плеч. – Анжелика Макферсон.

Он пожал ее ладонь.

– Очень рад.

– Как я слышала, последние полгода я провела с вами, причем в каких-то безумных внепортовых вояжах.

– С вашей стороны на самом-то деле всего пару дней.

– А с вашей?

– Месяц, два. Но на самом-то деле тоже дни.

Он оглянулся на Джудаса. Макферсон послал ему над хребтом скакуна жены веселый взгляд. Разговаривал с ней вполголоса, сразу отвернулся.

Анжелика тем временем изучающе всматривалась в Замойского. Похоже, ожидала более решительной реакции. Подошла к нему достаточно близко, чтобы вызвать отклик одним только молчанием.

Адам же мысленно взвешивал подозрения. Посвятил ли Джудас ее в свой план? А может точно так же «запрограммировал»? А может – может и сами подозрения Замойского являются эффектом многоуровневого программирования?..

– Я полагал, что вы учитесь в Пурмагезе.

– Пурмагезе перестало быть безопасным.

– Да, верно, там немного, хм, продырявили окрестности.

– Вы должны рассказать мне обо мне.

Она взяла его за локоть, потянула. По Замойскому прокатилась вжимающее в землю дежавю. Он беспамятно позволял себя вести. Сглотнул горькую слюну. Тело слушалось его с совершенной уступчивостью, поддавалось очередным рефлексам.

Боковой лестницей они взобрались на третий этаж. Он не спрашивал, куда они, собственно, идут. Спрашивал ее, чем она занимается. Она расписывала политические нюансы ситуации и позиции «Гнозиса» и Макферсонов; как видно, это было здесь дежурной темой для товарищеского трепа.

По дороге Замойский заметил характерный барельеф – тот же герб и тот же девиз, что в главном зале. Теперь его ударила двусмысленность этого призыва. Unguibus et rostro. И правда, вся эта сила держится на когтях, зубах, клыках.

Анжелика заметила его веселость.

– Что?

Он указал на герб на стене.

– Ну да, – призналась она, – форс слегка конкистадорский.

– А разве роль «Гнозиса» не такова?

– Конкистадоров? «Гнозис» никого не грабит.

– У вас монополия на чужое золото. Если я могу так выразиться.

Разговор незаметно сдвинулся с полушутливого трепа на серьезную дискуссию. Анжелика смешалась. Она пока довольно плохо читала манифестации этого мужчины.

Потому что, как учит отец Пренье, мы всегда входим в интеракцию исключительно в манифестации и через нее, будь это управляемая с Плато наноманция или оригинальное тело стахса Первой Традиции.

– Уясни это себе, дитя, – говорил отец Пренье, – тело – это не ты. Конечно же, это твое тело, через него ты чувствуешь и его даешь чувствовать. Им ты распознаешь себя как самость, поскольку френ заметить невозможно, а идентификацию мы проводим только через контраст. Но если твое тело отрезать, ты все равно останешься Анжеликой Макферсон. Это попросту очередной слой одежды, только реже меняемый и уязвимый для раздражителей.

– Вы упрощаете, отче.

– Конечно. Говорю. Манифестирую. Мне приходится упрощать. Я даю тебе лишь зерно идеи. Ты сама должна его посеять, поливать, взращивать.

Не слишком это у нее получалось. Она впала в удивительное лицемерие: прекрасно понимала ничтожность телесных манифестаций других персон – так ее воспитали, и она умела смотреть «сквозь» физическую оболочку, бессознательно разделяя временную форму и эссенцию существования, – но сама думала о себе как об этой телесной манифестации.

«Кто?». «Я». И образ под веками: загорелая девушка с длинными ногами, темные волосы заслоняют лицо.

Под взглядом зеркала еще выразительней: болотная ведьма, слонобойка. Икона физической формы.

И вот она вошла в медитативную келью Пурмагезе, чтобы совершить ежегодную архивацию, села в кресле, еще потная после бега от океана, отец Флоо подал ей стакан, она выпила, наносок был холодным, чуть кисловатым, отдала стакан иезуиту, они поговорили еще минутку, она вытерла лицо футболкой – и выпала, кашляя тягучей субстанцией, на пол подвала, под опорожненной от исходящей паром жидкости емкостью, голая, ее трясло от неконтролируемых судорог. Некий мужчина пытался ее приподнять. Испуганная, она хотела убежать, отодвинуться… Они легко подняли ее, бессильную, она даже дыхания не контролировала, движений глазных яблок. Впрочем, эти-то первыми поддались разуму, уже через несколько секунд. Тогда Анжелика получила возможность сосредотачивать надолго взгляд на отдельных персонах. В той, что шла сбоку и в паре шагов впереди, полуобернувшись к ней, и что-то непрестанно говорила, она с удивлением узнала отца. Часто видела его по телевизору в Пурмагезе, потому и сомнения не имела, кто он: Джудас Макферсон. Под черепом серия разрывов: голая – укрыться – выровняться – отец – Фарстон – не выказывать радости. Когда она виделась с ним в последний раз? Боже, как давно – было ей тогда шесть, семь лет. Это бездна. Собственно, она ничего не помнила. Что-то он привез ей в подарок – что? Сладости, одежду? Взял на прогулку по окрестностям Пурмагезе. В тот раз был сезон дождей, далеко они не зашли. Кажется, она плакала.

Один из тех, кто ее вел (вся процессия ходила вот так по кругу между емкостями) прижал ей что-то по очереди к ушам, и она начала слышать.

– …с Адамом Замойским, воскрешенцем из двадцать первого века. Поскольку мы открыли Войны, следует поставить крест на всем, что не было в тот момент закрафтированным. И все же теоретически возможно, что тебе придется синтезировать френы. Учитывая все это, нет никакого смысла отсылать тебя назад в Пурмагезе.

Пурмагезе!

– Икх! Икккх! Ииирх!..

– Потихоньку, потихоньку, все уже, выплюнь это. Выплюнула? Выплюнь! Кто-нибудь, стукните ее!

– Крх! Ссс-сс… сссколько?.. – простонала она, сражаясь с языком и голосовыми связками.

– Больше пяти месяцев, – сразу ответил отец. – Воистину, тяжелая потеря. Я должен был настаивать на более частой архивации.

Она заметила свое отражение на поверхности одной из емкостей, мимо которых они проходили. Внутри замер рыжеволосый мужчина со щетиной на лице. Она отдавала себе отчет, что совершенно таково же содержание всех емкостей вокруг. В любом случае, другой Анжелики она нигде не замечала – за исключением, собственно, той, в отражении: покрытой лоснящейся слизью женщины с очень бледной кожей. Мне нужно загореть, подумала она. Это я убила слона, подумала. Что за жалкая манифестация, подумала.

Тогда она не давала себе отчета, но, собственно, это и был момент радикальной реконфигурации френа и разрыва самоидентифицирующего соотнесения:

ТА ДЕВУШКА → Я

Только на следующий день, проснувшись на шелковых простынях дубовой кровати в выделенных ей апартаментах Фарстона, когда она подошла к окну и взглянула с высоты третьего этажа на двор, корты и парк (светило сквозь тучи бледное солнце, лужи ночного ливня сверкали на дороге), только тогда она обернула суть в слова:

– Это не я.

Потом вычитала, что такое даже имеет название: трансценденция френа. Ребенок ведь не с самого начала соотносит себя со своим телом, тело с именем, френ с тем, что он видит в зеркале. Только через какое-то время он начинает говорить о себе в первом лице: «я». А теперь наступает обратный процесс – отрыв «я» от тела, от любой манифестации. Фоэбэ, происходящие от стахсов, часто ссылались на этот опыт как на первый раздражитель, подталкивающий их к тому, чтобы переступить Порог.

«Неужели я тоже пойду вверх по Кривой? – удивленно задумалась Анжелика. Это ли имел в виду отец Пренье? Невозможно».

Но ведь часто – и все чаще – ловила она себя на рефлексах и чувствах, которые до считки и имплементации в новую пустышку вообще не имели к ней доступа. Значит, альтерация наступила. Впрочем, теория такое предвидела: впечатывание структуры в мозг всякий раз вносит очередной элемент неуверенности, фактор хаоса.

Она доверилась матери:

– Теперь все это уже взято в кавычки. И если бы что произошло…

– Эй, не преувеличивай!

– Но это так! На самом деле! Какое мне вообще до этого дело? Такое чувство, особенно вечерами, когда я устаю, а еще перед самым пробуждением: весь мир в конце очень длинного туннеля; я смотрю сквозь перевернутую подзорную трубу. Не только взгляд, но и остальные чувства. Или боль. Я повредила себе вчера запястье во время тенниса с Мойтлем. И что?

– Ну? Может, не чувствуешь боли, а?

– Ну-у, ты все смеешься. Вот спасибо.

– Что, тебя задело? Ты обижена. И что же, сразу почувствовала, верно? …Воистину, ты инфантильно превращаешь это в трагедию.

– Я знаю, что есть плюсы: большее расслабление, ноль напряженности… Но —

– Иди сюда. Беру тебя на прогулку верхом.

– Не —

– Пойдем, пойдем. Ты уже ездила со мною, и тебе становилось хорошо. Кони тебя любят.

– Ах, ее.

«Она» проведывала проклевывающиеся из шелка сны Анжелики. Существовали подробные сканы свадьбы Беатриче (как и съемки полета в Пурмагезе), и Анжелика прошла ее всю, шаг за шагом за собой и потом за Замойским.

Замойский казался ей человеком, более всего достойным сочувствия, чем какого-то иного чувства. Это его пьяное очарование, беспомощность движений, топорность плечистой фигуры, ну и то, как он реагировал на ее слова по дороге в Африку… Видела она все это ясно и отчетливо. Наверняка не воспринимала бы его так, как воспринимала его «она».

Теперь же, лицом к лицу с его манифестацией… Сочувствие была совершенно за рамками набора возможных реакций. Замойский требовал совершенно другой конвенции, и Анжелика почти физически ощущала, как она в нее погружается.

Некоторые – Джудас, отец Френет – самим своим присутствием изменяют пространство конвенции, так сильно, что кто бы ни оказался слишком близко – неминуемо уступит воздействию этих супермасс и свернет на определенную ими новую орбиту.

– Монополией на золото, – ответила она, – обладают открытые инклюзии. Мы только отчаянно защищаемся от проклятия Мидаса.

– А те, кто не защитился, – это кто? Деформанты?

Она покачала головой, перескакивая через пару ступенек за раз.

– Прогрессы, редуцированные к третьей терции, – ответила, не оглядываясь.

Он погнал следом, но она все равно оставила его в зале, едва мелькнув во вторых, внутренних дверях.

– Простите, я на минутку.

Окна выходили на задний двор замка. Какие-то люди тренировались там, фехтовали, в большинстве своем полуголые. Только через некоторое время Замойский заметил, что сражаются они острым оружием. Это была разновидность шпаг, может рапир. Одно из окон оставалось приоткрытым, но он не слышал никаких криков – только звон металла.

Еще дальше, за двором, находились корты, крытый бассейн, широкий паркинг; рядом заворачивала дорога к частному аэродрому. Оттуда я полетел в Пурмагезе. Анжелика говорила, что —

– Прошу прощения. Я уже вернулась. Выпейте чего-нибудь.

– Виски.

– Вы кажетесь немного, хм, измотанным.

– Верно, там нам приходится нелегко. Спасибо. М-м-м. А-а, нет: я лишь позавтракал с вашим отцом.

Она взглянула на него странно.

Рукой со стаканом он указал на двор:

– Кто это?

– Патрик.

– Хм?

– Патрик Георг, муё кузен, Макферсон.

– Который? Тот?

– Они все. Он надевает новые пустышки.

Он заморгал, поглядывая на них из-под солнца. И правда, люди были схожи.

– Ону не стахс, – добавила Анжелика, сев на стул. – Белая ворона в семье. Но отец егу любит. Впрочем, идеальный секретарь при необходимости должен уметь раздваиваться, вам не кажется?

– Наверняка это серьезная необходимость, – пробормотал Замойский, бросая последний взгляд на легион фехтовальщиков.

– Уже не скрыть: сейчас сложная ситуация, время перелома.

– Собственно – да, – просопел он, тоже усевшись; стакан поставил на бедро. – Может, вы мне, наконец-то… Джудас, кажется, именно эту роль вам предназначил.

– Гувернантки? – улыбнулась она.

– Блесны.

– О?

– Знаете, для рыбалки, забрасываешь удочку, – продемонстрировал он, – а возле крючка —

– Вы пьяны? Уже?

– Красивое платье.

– Спасибо. Патрик, прошу, проверь мембраны трансмиссионных Полей господина Замойского.

– Кому это было?

– Патрику Георгу.

Замойский непроизвольно оглянулся.

Она фыркнула смехом – но без издевки; смех этот показался ему даже каким-то симпатичным и расслабляющим.

– Я ведь говорила, что ону не стахс.

– А в чем там дело, с теми мембранами?

– Способ, каким вы пользуетесь Плато —

Отворились двери, и внутрь ворвался задыхающийся мужчина, тридцати с небольшим лет в некомплектном костюме из белого хлопка: без пиджака, зато в жилете. Рукава шелковой рубахи были подвернуты, и Адам моментально обратил внимание на его правое предплечье. Оплетала его цветная татуировка: дракон. Очень похожих тварей Замойский видел на флагах и на свадебной посуде – ну и на гербе.

– Мойтль, – нахмурилась Анжелика, – что ты здесь, черт побери —

Мойтль смотрел на Замойского:

– Я только что услышал. Хорошо, что успел. Нам нужно поговорить.

– Это какой-то пароль, или что? – рассердился Адам. – Я должен знать отклик?

В открытые двери заглянулу Патрик Георг.

– На Плато норма, – обронилу, после чего голова егу вновь исчезла.

Замойский, дезориентированный, грустно заглянул в почти пустой стакан.

– Я только что вспомнил, что я – алкоголик.

– Я именно об этом! – крикнул Мойтль и подошел к креслу Замойского. Попытался заглянуть ему в глаза; не удалось. Потому присел и перехватил взгляд, предназначенный стакану. – Вы вспомнили, верно?

– Что?

– Все! Верно?

– Мойтль… – попыталась унять его Анжелика.

Тот отмахнулся, даже не оглянувшись. Он не спускал глаз с лица Замойского.

– Я могу попытаться, – пробормотал тот, – припомнить —

– Прекрасно!

– …за определенную плату.

Лицо Мойтля замерло.

Анжелика глянула искоса на Адама.

– Господин Замойский начинает ассимилироваться.

Мойтль вскочил, вскинул руки и глаза к потолку, исполнил какой-то молитвенный ритуал в ритме басового бормочандо, поволокся к двери и назад, после чего с тяжелым вздохом присел на подлокотник бидермейеровской софы.

– Ладно, – выдавил, – вали.

– Гм?

– Сумму, человече, размер оплаты.

Замойский возмутился:

– Я даже не знаю валюты, что здесь ходит!

– Тогда, твою мать, что тебе нужно?

– Ох, сущую безделицу, – пробормотал Замойский в стекло. – Гражданство. Кусок Плато. Пару секретов, – он глянул налево. – Могу я сам себя обслужить?

– Прошу.

В баре стояли напитки, о каких он и не слыхивал никогда – алкоголи из-под чужих солнц, чужих Портов, чужих физик… Некоторое время он потратил на чтение этикеток. Макферсоны за его спиною обменивались однозвучными замечаниями. Он дал им время.

Когда Адам вернулся на свое место, Мойтль изображал каменное спокойствие.

– Это абсурдное желание. Все, что у тебя в голове, находится также и в твоих архивациях.

– Что находится у меня в голове… – протянул Замойский. – У меня там ваши фальшивки, карьера отставного покорителя космоса – в скольких торговых переговорах я участвовал!.. Фальшивки, как я и говорю; но я помню. Потому, может, оставишь аматорский блеф и сразу перейдешь на три уровня выше? Если бы у тебя был доступ к моим архивациям, этого разговора не было бы. Ты крутишь что-то частным образом, за спиной у Джудаса. Плати.

Анжелика перевела взгляд на Мойтля:

– Твой ход.

– За спиной Джудаса! – фыркнул Мойтль. – Ничего себе! Ты слышалу, Патрик?

– Ага! – крикнулу Патрик Георг Макферсон из коридора рядом.

– Ты слишком много себе воображаешь. Это никакой не внутрисемейный заговор. Мне просто нужно знать.

– Что?

– То, что ты мне тогда сказал.

– Когда?

– То есть – не помнишь, верно?

– Я никогда ранее в глаза тебя не видел, – отрезал Замойский и сделал изрядный глоток.

Мойтль указал на его стакан:

– Я тебя опоил. Опоил до положения риз. Знаю об этом от твоей надзирающей СИ. Она тебя фильтровала; я сломал протокол Сойдена.

– Что тут скажешь, ее и спрашивай.

Тот покачал головою:

– Увы. Я сам вычеркнул из нее эти данные.

Замойский скорчил мину разочарованного кретина. Ничего не сказал, только тупо таращился на Мойтля, рука инстинктивно колыхала бокал с алкоголем.

Анжелика принялась смеяться. Был это тот же самый смех – изрядно заразительный, из глубины подвздошья, – который там, в Клыке, долгие минуты удерживал их обоих в железной хватке.

Это уже не дежа-вю, подумал Адам, это шизофрения реальности.

– Вы трёхнутые, – выдавила она наконец. – Голос в голос, волос в волос.

– Да, трех таких как нас – больше одного не найти.

– Что за проблема, – проворчал Замойский, – берем пустышку, включаем копирование – и оп-па.

Она продолжала смеяться.

– Ну ладно, – Анжелика хлопнула Мойтля по спине, – исповедайся ему в своей глупости.

Тот лишь выругался тихонько.

– А она бездонна, как море, – закончила Анжелика на высокой ноте, после чего обратилась к Замойскому. – Он полагал, что Джудас его недооценивает, что пренебрегает им, что он мог бы стоять выше в «Гнозисе». Словом, корпоративный Шекспир. Ну и услышал, несчастный дурень, о загадке «Вольщана» и уколола его шпора амбиций. Покажет, чего он стоит! Где не смогли помочь все инклюзии «Гнозиса», он справится! Что, не так было? Мойтль! Да у тебя тестостерон чуть из ушей не брызгал.

– Сестра, представляешь, двоюродная, – доверился Адаму Мойтль. – А то и прабабка – тут как смотреть. Она знает меня с полгода, а рассказывает мне мои сны, прежде чем те мне приснятся.

– Женщины, – согласился с ним Замойский, – это системы более высокой сложности: они нас легко анализируют; мы их – не умеем.

– Верхушка Кривой, – кивнул Мойтль.

Анжелика прислушивалась к ним с явной заинтересованностью.

– Как дети, как дети, ну как мальчишки малые под лестницей…

Но в этот момент Мойтль Макферсон и Адам Замойский были уже старыми приятелями. Только обменялись взглядами.

– В любом случае, – продолжила она, – взялся он за тебя всерьез. И, похоже, о чем-то узнал, потому что взял под собственный кредит трезубец и вылетел из Сол-Порта. Ну и пропал без вести: никакого движения на его Полях с год уже. И теперь его грызет: какой же смертью он умер?

Замойский с комичным удивлением осматривал на просвет золотистую жидкость в бокале.

– Воистину, велика и таинственна его сила.

– Это не только алкоголь, – фыркнул Мойтль. – Алкоголь был прикрытием для СИ, я тогда придумал что-то другое. Будь это вопрос исключительно соответствующей химической стимуляции… Как полагаешь, отчего ты постоянно ходишь подшофе, вполсвиста, одной ногой в делирии?

– Верно, – согласилась Анжелика. – Это все извивы когнитивистики. Ты можешь иметь на Плато полную архивацию, но это еще не дает тебе доступа ко всей информации, содержащейся в считанном сознании. Запускаешь его во времени, предпроцессируешь во всех возможных условиях и получаешь полное Чистилище: полную модель френа и памяти. Она тебе покажет вероятностное поведение делинквента. Но всегда – лишь в пределах какого-то процента, промилле. Всегда остается нечто за горизонтом души. Верно я говорю, Мойтль?

– Но теперь я слышу, как он что-то вспоминает!

– Ну-у, – заколебался Замойский, – тот наш разговор – наверняка нет.

– Неважно. Что удалось раз…

– Поправь меня, если я ошибаюсь, – Замойский ткнул пальцем в Макферсона. – Ты – из более ранней архивации. А потому нет ни малейшей гарантии, что во второй раз твои размышления пустились бы той же самой тропкой. Кроме того… что на самом деле скрывается за твоим интересом? М-м? Полетел бы ты туда еще раз? Не-ет; секретарь Джудаса слушает. Тогда что? Какая польза? Я вот как думаю… Что ты делаешь здесь, в Фарстоне, Мойтль? Неужели наказание? Ну, ведь ты – стахс, верно? Охо-хо, не делай такого лица! Я ведь знаю: папочка задвинул тебя в резерв, а ты вновь пытаешься втереться к нему в доверие, доказать полезность. Ну так вотрись сперва ко мне и предложи мне гражданство.

– Какой наглец.

– Спасибо.

– Немного выпил – и истинный Шерлок Холмс. А может меня не хватит на выкуп гражданства?

– Да ладно. Тебя хватило на три Клыка.

– Ты сам говорил, что не знаешь современного рынка.

– Это я тоже покупаю: знание.

Анжелика наклонилась к нему.

– Но правда – ты вспомнишь? – спросила уже всерьез, без улыбки.

На такие dictum он мог лишь пожимать плечами и отводить взгляд. Вспомнит ли он? Обыщет Дворец и, возможно, найдет; есть большие шансы. С другой стороны – и этого Адам не собирался говорить вслух, – он был почти уверен, что это дело не имеет большого значения, или что Джудас уже знает ответ на вопрос Мойтля. Одно из двух, а скорее – второе, поскольку во время завтрака шеф «Гнозиса» не заикнулся об этой тайне ни словом.

В свое время, правда, Джудас испытывал настоящий интерес к судьбе «Вольщана». Иначе зачем бы он держал здесь Замойского? Зачем накладывал ему на кору мозга сетку, приставлял семинклюзию, шпионил с помощью модуляторов сознания под прикрытием алкоголизма? А потом все же отослал в Пурмагезе. Но, может, после новости из Колодца и после покушения (покушений!) у него не было выхода. В любом случае, о договоре Адама и Мойтля Джудас узнает в тот самый миг, когда тот будет заключен. А наверняка и еще раньше; скорее всего – он уже знает.

– Что ж, – проворчал Замойский, – я не требую плату вперед.

– А ты, безумец, – Анжелика обратилась к Мойтлю, – неужели хочешь полететь туда во второй раз?

– Да успокойся, Войны же везде вокруг нас…

– Собственно, – вмешался Замойский. – Что там с Войнами? Если нас схватили Деформанты сразу после выхода из Сол-Порта, а на Деформантов в свою очередь набросились Войны – то где мы, я, где я теперь нахожусь относительно Сол-Порта? В какую сторону он направляется? Если я буду знать ваш курс с момента наложения блокады Плато, может, как-нибудь сумею вас догнать. А?

Они обменялись невеселыми взглядами. Такие вопросы не обещали ничего хорошего. Адам взмахнул рукой, чтобы они произнесли это вслух, склонился ближе.

– Хм, это все равно ничего бы не дало, – проворчал наконец Мойтль. – Сол-Порт не открывался со времен первой атаки Деформантов. То есть, уже седьмой месяц. Полная изоляция. И тут Совет полностью прав: мы не можем рисковать. Впрочем, все Порты Цивилизации приняли такую тактику. Войны снаружи, мы внутри. Мы, в конце концов, самодостаточны. Нужно переждать.

– Вот уж чудесно! – фыркнул Замойский.

Отставил стакан, поднялся. Подошел к окну. Там продолжали сражаться, хотя, кажется, было их уже несколько поменьше – Патриков Георгов Макферсонов.

– Патрик! – крикнул он.

Секретарь Джудаса появилусь на пороге.

– Император ведь принял Поля, верно? – спросил егу Адам. – Те, которые я указал.

– Конечно же.

– И кто ими теперь управляет? Или как оно называется…

– Официум.

– А?

– Следственно-репрессивный орган Ложи.

– Пусть так. И что этот Официум – кстати, откуда вы берете такие названия? – что этот Официум вложил на Поля Клыков? Какой план его полета?

– Насколько я знаю, очень простой: вытянуть вас за границы Войн и разогнать до релятивистской скорости, пока все не успокоится. И тогда вас примет ближайший Порт.

– Действительно, просто. Какие-то предвидения относительно даты Великого Успокоения?

– Ведутся разговоры.

– Разговоры?

– Между сторонами конфликта.

– А собственно, каков был casus belli?

Патрик со вздохом запалу в одно из кресел.

Замойский прикрыл окно и присел на подоконнике, чтобы видеть всех их.

– Ну? – надавил он.

– А как обычно начинаются войны? – скривилась Анжелика. – Спешные донесения, взаимные обвинения. Они обвиняют нас в краже пары тысяч Клыков – идиотское обвинение; у нас претензия насчет той атаки а-ля Пёрл-Харбор —

– Я спрашивал егу, – Замойский указал на Патрика.

Патрик ответилу, но только на другой вопрос:

– Стахс Джудас Макферсон был проинформирован о представленном вам стахсом Мойтлем Макферсоном предложении и заявляет, что готов сам заплатить такую цену за информацию о цели путешествия стахса Мойтля.

– Ну это уже хамство! – рявкнул Мойтль и выбежал из комнаты.

Адам проводил его взглядом:

– Он сделал это мне назло?

Анжелика пожала плечами:

– Он имеет какую-то цель, это несомненно.

Патрик почесалу переносицу:

– Я многократно убеждался, что люди демонизуют ум Джудаса. Ради бога, это стахс. По природе своей он пользуется, скорее, интуицией. Ему могла просто-напросто вдруг прийти в голову мысль; вспомнил и выдвинул предложение. Так что ответите?

– Я должен подписать какой-то договор?

– Нет нужды. Император слушает. Но если вы настаиваете на письменной форме… мы изрядно это ценим.

– Нет. Я согласен.

– О’кей.

Некоторое время они молчали. Анжелика следила за Замойским из-под руки, о которую оперлась лбом (сидела она точнёхонько напротив окна). Патрик Георг лениво массировалу переносицу; наконец поднялусь и двинулусь к двери.

– Что, уже? – удивился Замойский.

– Договор? Да. Вы можете начать вспоминать, – секретарь многозначительно ухмыльнулусь и вышлу.

Остались они одни, Анжелика и Адам.

К счастью, в зал влетела муха. Громко жужжа, она кружила под потолком, совершая непредсказуемые выпады в более низкие пространства. Они следили за ней.

– Кажется, мы встретимся не слишком быстро, – обронил Замойский, поворачивая голову за насекомым.

– Ну, по крайней мере, вы тогда будете гражданином Цивилизации.

– Будем надеяться.

– Раньше вы как-то уж вспомнили.

– Мойтль забрал это «как-то» с собой в могилу, – сказал Замойский с кислой миной. – На самом-то деле я могу себе как-то все объяснить – похищение, ходы Джудаса, сына, играющего против отца, ваши политические интриги, совпадения обстоятельств в виде вспышки звездных войн в такой удобный для меня момент – я не могу понять лишь одного: отчего наноманция пыталась меня убить, тогда, на свадьбе? Я этого не помню, но слишком много персон мне об этом говорит, чтобы сомневаться. Что, черт побери, мог получить кто бы то ни было от ликвидации моего актуального тела? Загвоздка, понимаешь.

– Хм, я, правда, тоже этого не помню… То есть, видела только сканы. Ну, следовало бы сперва проверить, когда последний раз вас архивировали, и насколько подробной была регистрация данных по разуму. Вы обладали для этого специальной семинклюзией, а значит, скорее всего, это была постоянная архивация. Так мы бы сузили —

– Нет, спасибо, я не хочу ее видеть.

– О?

Он отмахнулся, словно отгоняя от себя эту тему.

И точно перерезал траекторию мухи – та отскочила, закружившись перед самым его лицом. Он поймал ее второй рукой. Насекомое забилось у него в ладони.

– Господи! И правда, алкоголь меня подшлифовал. С такими рефлексами я мог бы удачно обороняться просто на слух.

– Это всегда так в незамутненных наноматических манифестациях.

– Что?

– Видите ли, – Анжелика даже склонилась к нему, – видите ли, тело реагирует по нервам, импульс идет от мозга. Голова – нервы – рука – движение. И обратно, и коррекция, и назад, пик-пик, складываются сотые секунды. Но наноманция управляется с Плато, в один и тот же планк информация о движении попадает в затылок манифестации и в руку, запаздывания симулируются не до конца. Это несколько странное чувство, но привыкнуть можно.

– И правда, – медленно сказал Замойский, приблизив к уху кулак с мухой, – у меня было такое забавное впечатление…

– Именно.

– Но я полагал, что нахожусь на Плато.

– Простите?

– Что это виртуальная симуляция. Конструкт Фарстона на Полях Джудаса. Я бы голову дал на отсечение, что… – повторял он беспомощно. – Я ведь вошел… Ну, вошел…

Он вспомнил свой страх при появлении манифестации де ля Рошу, и как его все же преодолел: убедив себя, что все это – словно в VR. Ему даже казалось, что именно на это намекал Джудас. Вам ничего не грозит. Что бы они смогли вам сделать?

Итак, неправда. Но значит ли это, что ему стоило бояться?..

– Нет-нет-нет, – качала головой Анжелика. – Это на самом деле Фарстон. И вы тут присутствуете как нельзя материальней. Хотя трансмиссия идет, конечно же, через Плато – поскольку как иначе?

Другой рукой он ощупал лицо, бороду, дотронулся до рубахи, смял штанину.

– Это все – это наноматы?

– Да. В вашей манифестации.

Он придвинул ладонь к глазам.

– Я вижу вены под кожей! Чувствую пульсацию крови! Тепло тела.

– Патрик, сними ему комплементарную симуляцию, – после чего обратился к Замойскому. – А запах? Вы сейчас чувствуете запах?

Бзз-зз, зз-тз, муха рядом с ухом. За окном звенели рапиры. Проглоченный виски все еще грел горло.

– Может, лучше приняться уже за работу, – проворчал он.

От пруда дул сильный ветер, ивы громко шумели. Он вскочил на террасу. Я не стискивал ладонь, думал он. Муха улетела на свободу, когда я распался в облако мелкой пыли. Я должен был попрощаться с Анжеликой. Независимо от намерений Джудаса, это девушка, достойная внимания. По крайней мере та, что из Сол-Порта, поскольку та, что в Клыке, похоже, начала превращаться под давлением ситуации в какое-то уродливое —

Рапира вышла у него из бока, пять дюймов окровавленной стали. Убийца сейчас же выдернул ее и ударил снова.

Замойский опрокинулся на столик с парижской фотографией.

Патрик Георг Макферсон исполнилу классическую палестру, промазав мимо почек Адама на два пальца. Закричав от боли, Замойский прыгнул за колонну.

Увидел еще троих Георгов, что бежали от пруда, клинки рапир сверкали в серебристом сиянии Луны.

Глава 5. Войны

КРИВАЯ ПРОГРЕССА (КРИВАЯ РЕМИ)

Кривая на графике, выражающем зависимость разумности (вертикальная ось) от уровня использования постоянных условий вселенной (горизонтальная ось), начиная от средневзвешенной эволюционной формы до оптимума.

Кривая идентична для всех видов во всех возможных вселенных.

Путь, преодолеваемый по Кривой отдельными Цивилизациями данного вида, является их Прогрессом. В рамках Прогресса на Кривой может отделяться произвольное число Цивилизаций. Внутренняя стабильность Цивилизаций обратно пропорциональна длине занимаемого ею отрезка Кривой.

Каждый Прогресс движется в сторону вершины Кривой, к UI.

На оси Приспособляемости выделяются два Порога, разделяющие видовые реализации на три терции. Первый Порог – это Порог Автокреации. Второй Порог – это Порог Мета-Физики.

Следовательно, к первой терции принадлежат средовые видовые реализации; ко второй – постэволюционные формы (вплоть до Предельного Компьютера); к третьей – логические инклюзии (до Инклюзии Предельной).

ДЕФОРМАЦИЯ

Внепрогрессовые реализации френа.

В Модели Реми: все эволюционные линии, не направленные к UI.

«Метатезаурус» (Субкод HS)

Шизофрения!

– Вас нет! – кричал он на них.

Те продолжали бежать – а первуё аккурат отводилу руку для удара.

Открой глаза! Выйди из Дворца! Забудь!

Бац! Он врубился макушкой в потолок кабины Клыка. В глазах потемнело.

Еще не до конца воспринимая окружение, Адам отреагировал так, как следовало в силе тяжести Фарстона (или Дворца) – и в результате отлетел от боковой стены. Заморгал, не веря собственным глазам. С нее, в двух дюймах, скалилсу на него огромный, словно памятник Сталину, Патрик Георг Макферсон.

В рефлекторном, практически паническом приступе Замойский оттолкнулся назад, к креслу. Он не мог отвести взгляд от экрана с успокаивающе улыбчивым Патриком – потому кресло сперва нащупал, кресло и тело в нем. Анжелика не отреагировала на прикосновение, не отозвалась. Только тогда он посмотрел на нее. Девушка была без сознания. С порезанных запястий сочилась кровь. В левой руке она все еще сжимала нож. Кормила Клык до конца.

– Перевяжите же ей раны, – отозвалсу Патрик через динамики. – Если б не невесомость —

– Знаю, – рявкнул Замойский.

Он зыркнул на экран с противоположной стороны. Звезды разъезжались в стороны, стянутые в своеобразные складки – звезды, звездный свет. Они летели, причем с немалой скоростью.

Кабина, наверное, была снабжена камерами, ранее отключенными, поскольку Патрик перехватилу взгляд Замойского – и пока Адам осматривал Анжелику, ону сказалу:

– Невесомость, поскольку не можем тратить топливо для маневренных двигателей. Это не Порт, а одиночный Клык. На гребне волны qFTL его скорость остается очень небольшой, а ускорение – нулевым. Как сейчас.

– Куда мы летим?

– Не знаю.

– Что?

– После отрезания от Плато я не в состоянии —

– Нас снова отрезало?!

– Да. Мы находимся под блокадой.

– Чудесно. Но прежде чем это случилось —

– Мы летели к Крейтону-113. Это черная дыра, достаточно далеко. Там бы мы вошли в темпоральный карман. Но сейчас я просто пытаюсь сбежать подальше от Войн. На экране сейчас симуляция. Во внешней системе мы движемся быстрее света и с кормы сюда не доходят никакие данные, зато с носа – с задержкой, зависящей от угла, под которым —

– Понимаю.

Адам ничего не понимал. Миг тому назад (но было ли это на самом деле мигом?..) он спрашивал в Фарстоне, кто войдет на Поля Клыка, а эту самуё Патрик Георг ответилу ему, что Официум. А теперь он смотрит – и чья морда в интерфейсе? П.Г.

К тому же, эта блокада. Разве Войны за нами гонятся?

И откуда же, сучья лапа, взялусь секретарь Джудаса в моем Дворце Памяти?! Это же диковское безумие, настоящий Палмер Элдрич: открою туалет, и выйдет тысяча маленьких Георгов.

Именно – туалет. Я должен ссать в шлюз? Этому Клыку недостает базового обустройства. Он сглотнул. Горло сухое, чуть ли не ороговевшее. Когда он пил в последний раз? Его наноматическая манифестация – да, было дело; но он, Замойский, его тело, биологическая пустышка? С флягами они на хрен распрощались, как и с остальным, что во время старта воздушного шара Смауга не было привязано к одежде, не набито в карманы. То есть ни воды, ни провианта.

Перевязав оторванными рукавами рубахи Анжелики ее запястья, он посильнее пристегнул лежащую без сознания девушку к креслу. Нож спрятал.

– Ты сидишь на внутренних компьютерах Клыка, да? – спросил он Патрику.

– Верно.

– Ты – программа Официума.

– Все мы – программы.

– Программа Официума, но я вижу рожу Макферсона.

– Эта накладка френа была выбрана как оптимальная для коммуникации с вами и стахсом Анжеликой. Фоэбэ Макферсон самуё предложилу свой френ.

– Кто? – потерялся Замойский.

– Патрик Георг Макферсон.

Замойский покачал головой. Слишком много совпадений: чудо, паранойя или пятница тринадцатое.

– Приоритеты, – рявкнул он.

– Безопасная транспортировка обоих в любой из Портов Цивилизации HS, когда станет возможным их открытие.

– Транспортировка ее или меня?

– Я сказалу: обоих.

– Но в ситуации кризиса? Необходимости выбора?

– Вас.

Значит, он был прав: Джудас лгал! Сам Замойский, память Замойского – была для кого-то важна. Наверняка для Официума.

– Наш статус?

– Прошу точнее.

И правда, без Плато AI тут, скорее, тупы.

– Если бы я отдал тебе приказ…

– Зависит – какой.

– Ага! Значит, калитка есть.

– Я всегда охотно принимаю рассудительные предложения, особенно в условиях настолько ограниченных вычислительных мощностей.

Формулировка показалась Замойскому пустословием: чтобы суметь выбрать из решений А и В более осмысленное, сама программа должна оказаться настолько умной, чтобы уметь анализировать их на несколько шагов дальше, чем те, кто их предлагает, а потому – на кой черт ей вообще нужны подобные предложения? Правда, всегда легче критиковать, чем выдумывать. Самое ценное – то, что невозможно алгоритмизировать: воображение.

Предложения… Хер ому на воротник.

А следовательно, чего я, похоже, должен желать? Чтобы ону оказалусь менее или более умнуё по сравнению со мной?

– Ты ведь сумеешь рассчитать, сколько выдержит человек без пищи и воды? Не вспоминая уже о такой подробности, как кислород – у нас же здесь есть запасы воздуха? Кислородовоспроизводящие цепи? Хоть что-то? Хм?

– Инклюзии Официума обдумывали эту проблему, – ответилу с раздумьем Георг/Официум, и у Замойского дрожь прошла по спине: он узнал эту интонацию. – До Крейтона мы должны добраться за тридцать восемь к-часов. Даже имея в виду кровопотерю у вас и стахса Макферсон —

– Ты хотелу сказать, – прервал егу Замойский, – должны бы туда добраться. Ты ведь саму утверждаешь, что после отреза от Плато ты не знаешь даже, в какую сторону мы летим. Кстати сказать, я не могу понять, как такое возможно. Ты ведь, полагаю, помнишь, куда ты целилусь.

– Это не имеет значения. Мы могли быть произвольным образом крафтированы внешними операторами. Например, Войнами. Доходящее до нас излучение может быть поддельным отражением от внутренней петли Порта, в котором мы гоняем по кругу на нашей волне FTL.

– Так отчего ты, черт побери, не сойдешь с этой волны и не проверишь, что происходит на самом деле?

– Потому что сейчас, в собственном крафте, мы, по крайней мере, застрахованы от непосредственных угроз. К тому же, прошу заметить, что мы в любой момент можем выйти из-под блокады Плато, и тогда все поймем и так.

Замойский слушал, слушал, и в нем росли параноидальные подозрения.

Даже эту блокаду – факт, что они снова оказались в поле воздействия Войн, – он охотно интерпретировал как опосредованное доказательство своей значимости для сил в XXIX веке. Это на него охотились!

Он почти верил в это – еще бы, в такие-то моменты.

– Итак, ты намереваешься ждать, – подвел итог Адам. – Сколько?

– Симуляция, опирающаяся на вашу предыдущую встречу с Войнами, показывает зону действия блокады. Если мы не были дискрафтированы, то должны выйти из нее самое большее через пять часов.

– Ага. Тут где-то есть туалет?

– Увы. Клыки – это не корабли с экипажем. Господин Замойский, такого явления, как космические корабли с экипажем просто нет. Теперь путешествуют в Портах – там есть для вас все удобства, какие вы только пожелаете.

И уж чертовски верно, что здесь – нет никаких.

Адам присел в углу подле двери, согласно с предполагаемой вертикалью, так, чтобы видеть и оба экрана, и Анжелику в повернутом кресле.

Это не казалось кататонией – она просто спала, теперь снова помолодев на несколько лет. Сквозь сон складывала губы в непроизнесенные слова…

Он с трудом освободился от очарования, отвернулся. Спать… неплохая идея. Проспать, по крайней мере, эти пять часов. Когда же мы уже восстановим соединение с Плато —

Он тихо выругался. Гражданство – на расстоянии вытянутой руки. Достаточно войти во Дворец, найти экспонат, вспомнить. Но – но он видел приязненно улыбающегусё Патрика Георга, и рука сама тянулась к пробитому рапирой боку.

Но это все же был невероятный абсурд – бояться заглянуть в собственную память, вернуться в воображение, во имя Господа, кто когда слышал о подобном идиотизме?! – и страх этот действовал на Замойского сильнее, чем красная тряпка на быка. Из чистой злости – вернулся бы туда все равно.

На этот раз он не стал опускать веки; видел внутренности Клыка, но с каждым мгновением внимание уходило прочь от этой картинки, а сконцентрированное сознание Замойского плыло к накрепко врезанному в памяти пейзажу – пейзажу с ивами, прудом, Луною и гладко-каменными руинами.

Он приближался к террасе медленно, осторожно, осматриваясь по сторонам. Откуда, собственно, взялись тогда эти фехтовальщики? Первый выскочил прямо из тени от колонны.

Замойский вышел на террасу, поглядывая искоса в глубины теней. Два столика были перевернуты, рамка фотографии с Дюренном треснула.

Он остановился в центре подковы, как можно дальше от колонн. Запахи мешались в воздухе, притягивая его одновременно к десятку мнемосилков. Он ждал. Царила тишина. Анжелика начала почесывать сквозь сон предплечье; к счастью, он хорошенько забинтовал ей руку. Ветер был холодным, кожа Замойского пошла пупырышками. Он потер плечи. Георг/Официум поглядывалу с интересом. Меж дверьми, откуда они выбежали, теперь лишь колыхались кусты.

Чего я, собственно, жду? Он осмотрел столики. Сперва пусть будет вот этот. Раз-два, запах горелого дерева, и третий шаг, и тогда мужское предплечье оплело его шею удушающим захватом.

Замойский перебросил убийцу через бедро, зацепив стопой о его голень. Оба полетели в экспонаты, Адам и Патрик Георг.

Ругаясь во всю глотку, он рухнул на раненую, окровавленную переднюю стену кабины. Снова не справился с рефлексами.

Георг/Официум делалу вид, что следит за ним с экранов.

– Ну чего? – рявкнул на егу Адам.

– Все нормально?

– Просто охренительно.

– Вы пользуетесь внутренними подключениями?

– Чем-чем?

– Программами привойки.

– Нет.

На этот раз он взбежал на террасу. Они уже ждали, семеро. Он вынул автомат и застрелил их. Двое последних пытались сбежать от водопада пуль, укрыться – он повел за ними по террасе длинной серией. Достал всех.

Когда менял рожок, еще четыре Патрика Георга помчались зигзагами от деревьев. Эти уже, естественно, были экипированы огнестрельным оружием. Двигались прыжками, по двое; пока вторая двойка лупила под крышу виллы длинными очередями. Замойскому пришлось самому спрятаться за колонной.

Он подождал, пока они подойдут под самую террасу. Когда услышал, как противники вскакивают на нее, выдернул зубами чеку и по высокой дуге метнул из-за колонны гранату; потом вторую и третью. Взрывы разорвали ночь, Луна тряслась на небе. Осколки свистели вокруг, разделенные каменным пилоном на два фронта металлической бури – выстави он туда руку, остался бы лишь короткий обрубок: кость и кровь.

Потом он прошел по руинам виллы и окрестностям, подсчитывая трупы. Не сумел подсчитать точно, но ничего странного, имея в виду степень их расчленения.

Удивился, заметив, что одну из Патриков Георгов Макферсонов еще живуё. Живуё – умирает, растянутуё на ступенях, красная слюна на рыжей бороде, иссеченный корпус, тремор ладони. Кашлялу бы, когда бы имелу силу для вдоха поглубже.

Адам склонился над еум.

– Кто ты?

– Погибни! – шепнулу Георг.

– Кто?

Замойский приложил ому ко лбу горячий ствол пистолета.

– Ты не имеешь права…

– Что?

Ону едва дышалу, давилусь кровью.

Замойский чуть ли не прижал ухо к егу губам.

– Ты не уничтожишь… – слова тише ветра.

– Что? Чего?

– …вселенную.

И со столь эффектной фразой на губах скончалусь.

– Богатство моей внутренней жизни и впрямь меня удивляет, – Замойский кисло улыбнулся Патрику на экране. – Уверенность в собственной важности привело меня к комплексу Бога.

Он снова выскочил на террасу. Новых нападающих не появилось. Впрочем, даже если бы и возникли – не обратил бы, пожалуй, на них внимания. Только теперь заметил, что наделал: уничтожил все экспонаты. Неразличимые их остатки и куски столиков валялись среди мраморных обломков по всей террасе.

Он поднял фрагмент какого-то электронного прибора, покрутил в пальцах. У предмета не было никакого запаха.

Он тряхнул головой и —

– вспомнил все снова. Луна, пруд, ивы, руины. Он стоял в десятке метров от лестницы, в том самом месте, где обычно.

Подошел ближе, заглянул. Все разбито; трупов нет, но Дворец лежит в обломках.

Еще раз. Вспомнить.

Подбежал, взглянул.

Руины руин – останки.

Еще раз.

То же самое.

Было гражданство, нет гражданства. Чтоб его. Из-за собственной глупости; и собственных комплексов. (А может – из-за чего другого?)

Ступай-ка ты к психиатру, Замойский. Лечись. Может, ты и не в курсе, но у тебя душа серийного самоубийцы.

(– Плато?

– Нет.

– Так что он делает?)

Он очнулся. Анжелика неловко отстегивалась от кресла. Ее взгляд не отрывался от Замойского.

– Хорошо, все уже хорошо, – успокоил он ее.

Она все еще смотрела на него с подозрением.

– Ты перекопировал себе с Плато Кабинет?

– Что? Нет. То есть, – Замойский указал на экран слева, – ону перекопировалусь.

– Собственно, я пояснялу стахсу Макферсон ситуацию… – началу Георг/Официум.

– Прошло девять месяцев, – опередил егу Адам, обращаясь к Анжелике. – Я говорил с твоим отцом. Это была работа де ля Рошу, то второе покушение и похищение. Ону перехватилу сообщение из Колодца. Сейчас в полный рост идет война с Деформантами, Порты захлопнуты. Мы летим переждать около черной дыры. Эту де ля Рош – ону какой-то союзник Деформантов, нет? Они атаковали егу Клыки ошибочно или как? Я не разбираюсь в вашей политике. Что, собственно, означает гражданство?

– Джудас тебе его предложил?

– Что? Нет. Хотя —

– Должен был. Боже, как же пить хочется…

– Ты сильно порезалась.

– Факт, – она глянула на перевязанные обрывками рубахи руки. – Но, как ты и сказал, я должна была его кормить, пока не поняла, что информация дошла, и Император закрыл Поля похитителей. – Патрику же она проворчала краешком рта. – Моглу показаться и пораньше.

– Ты уже была без сознания, стахс, – сказалу Георг/Официум.

Замойский молчал. Он затронул эту тему, не успев толком подумать, и теперь только сглатывал сухим горлом. Его жгла болезненная горячка; приложи он предплечье ко лбу, наверняка обжегся бы. Взгляд он тоже не мог отвести – тогда бы Анжелика догадалась обо всем, Адам был в этом уверен: хватит малейшего жеста, выдаст его. Девушка прочтет Замойского так же, как прочел ее он над кратером Пандемониума.

А потому полный контроль. Не даст ей узнать, что – позабыл о ней.

Когда бы не Войны, как бы долго он оставался в Фарстоне? Когда бы не их блокада, из Дворца Памяти он бы тоже вернулся в Фарстон, не в Клык. Анжелика бы истекла здесь кровью до смерти. Он забыл о ней.

Но он сразу почувствовал раздражение и отвернул гнев от себя. А что, я чем-то ей обязан? Откуда угрызения совести? Откуда стыд? Забыл – что ж, случается. Не было во мне намерения обидеть.

Но он осознавал, что в этот миг фальсифицирует свои чувства.

– Анжелика.

– Хм?

– Слушай, я бы никогда не —

Что, собственно, он собирался сказать? Он завис. Немо шевелил губами.

Вращающийся калейдоскоп красок притянул его взгляд вправо: это изменились звезды на экране.

– …что отказали все спирали, – говорилу Патрик/Официум. – Клык не способен к дальнейшему крафтингу. Скорее всего, по нам прошли Войны. Мы находимся на расстоянии более семи световых лет от ближайшей публичной звезды.

Замойский, с головой удивительно тяжелой, с розовой тьмой в глазах, воспринимал медленно, словно во сне. Что за «публичные звезды»? То есть – существуют и приватные? Ну да: те, закрытые в Портах. Значит все, что в открытой галактике… Ничего странного, что они имели претензию насчет кражи скольких-то там парсеков. Когда бы всякий закрафтировал космос согласно собственной прихоти…

– Плато? – спрашивала Анжелика.

– Все еще изолировано.

Замойский заметил, что он потихоньку сползает по стене, наискось, на экран со звездами. Замахал руками, но хвататься было не за что.

– В чем дело?

– Сейчас скорректирую.

И правда, уже через миг остаточная сила тяжести исчезла.

– Значит, у нас все-таки есть какой-то двигатель? – проворчал Замойский, снова дрейфуя в безопасный при нуль-g угол.

– Маневренный.

Он вспомнил теперь об ускорении, с которым они убегали из Мешка. Ну да, двигатель был – но даже при постоянных 3g они не имели никакого шанса добраться куда бы то ни было за разумное время.

Анжелика, должно быть, подумала о том же, поскольку обменялась с Адамом долгим взглядом, в котором смешались поровну ужас и веселье. При этом надула левую щеку и прищурила левый глаз. И только руки, руки невольно тянулись к повязкам на порезах, пальцы загибались когтями, перенося дрожь изнутри тела.

– Сколько… – начали они одновременно.

Снова взгляды, кислая тишина.

Отрезаннуё от Плато Георг/Официум не выказалу изрядной сообразительности.

– Как звучит вопрос?

Замойский подождал – губы стиснуты, ладонь массирует лоб и прикрывает глаза.

Это Анжелика произнесла все вслух.

– Сколько времени нам осталось?

– Около пятидесяти семи часов в модели для обоих, стахс.

– Что они, собственно, такое, эти Войны? – взорвался Замойский в тишине, что наступила после признания. – Ты регистрируешь поблизости какие-то Клыки? Вообще – что либо? Патрик?.. Сперва мне втолковывали, что ничто не изолирует от Плато – а потом Войны это делают. После чего я узнаю, что Клыки —

– Я получаю сигнал, лишенный идентификатора Цивилизации, – прервалу его Георг/Официум. – Предварительная оценка расстояния источника: четверть миллиона километров.

Замойский выпустил воздух из груди.

– Деформанты, – пробормотала Анжелика.

– По утоплению четвертованного надлежит на горящем костре расстрелять отравленными пулями, – сухо прокомментировал Адам, продвигаясь вдоль стены к экрану.

Макферсон за его плечами фыркнула.

– Где они? – он постучал грязным от крови пальцем в звезды. – Покажи.

Созвездия передвинулись. Между темной туманностью и тройной звездой появилась пульсирующая красная точка, графический указатель.

– Относительная скорость.

– Примерно десять километров в секунду, но это, главным образом, из-за Допплера; перпендикулярная составляющая еще неточна. Но мы бы наверняка разминулись на большом расстоянии.

– А этот сигнал, – спросила Анжелика, – что оно?

– Призыв о помощи. В Коде.

Адам рефлекторно обернулся к ней.

– Эта такая lingua franca Галактики, – ответила она на незаданный вопрос.

– В смысле? – удивился Замойский. – Универсальный язык? Межвидовой? Не верю! – но уже зарекаясь, так как знал, что неправ, поскольку верить должен во все.

– Это не совсем язык, – пояснилу Патрик/Официум. – С «голым» Кодом вы никогда не будете иметь дела, всегда сэволюционируются соответствующие интерпретаторы: связыки. Как колонисты выращивали себе переводчиков с языков аборигенов, которые невозможно было понять иначе: дети от туземной матери и цивилизованного отца, воспитанные на стыке культур, – из них возникал мостовой френ. Для выращивания связыков достаточно Кода и словинского процессора. Сигнал от Деформантов пришел в необработанной форме, и это может оказаться опосредованным доказательством, что они тоже отрезаны от Плато – но даже такой сигнал уже является определенной производной от Кода. Я, конечно, собираюсь ответить и пойти на перехват, потому мы узнаем больше.

– Что?!

Оба развернулись к другому экрану, к лицу Патрика Георга Макферсона.

– Прошу контраргументов, – сказалу ону. – Слушаю.

Слушалу, но они – сперва глухо молчали, потом покривились, побормотали дурные слова, в конце концов Анжелика признала:

– Сейчас уже все равно, враг там или не враг.

Ее слова оптимистично не прозвучали.

А что еще можно было сказать? Они мчались к Деформантам (собственно, не к ним, а по касательной к точке перехвата) с 1g, так что кресло было теперь на стене, экраны на боковых, переориентированные на 90º, а с потолка летела красная пыль сохлой крови. Анжелика с яростью вытряхивала ее из волос. В полу зияла дыра коридора, что вел к перистальтике шлюза.

Полет занял чуть более часа. Георг/Официум услужливо высветилу циферблат; могли отсчитывать утекающие обломки жизни.

Замойский подсчитывал кое-что иное: вероятность того, что очередная волна Войн выбросила двух своих жертв так близко друг к другу. Потому что это ведь не был какой-то там космический перекресток, центр забитой планетарной системы. Тогда что? Случайность? Даже если и так, то, вероятно, уже и вправду последняя в его жизни.

Деформанты утверждали, что да, с их стороны случайность. Георг/Официум обменивалусь с ними информацией на Субкоде. Дайджест переводов передавалу Анжелике и Адаму. Дело шло неторопливо: Деформантам пришлось вырастить эмулятор Кода для стахсового английского, что вне инклюзий Словинского было почти невыполнимо в разумное а-время. Код ставил переводчиков в ситуацию физиков, которые медленнее решают уравнение на движение множества масс медленнее, чем те массы перемещаются.

Потом, когда в приближении они увидели – вместо графического символа – сам источник сигналов, то поняли: это были не Деформанты – это былу Деформант; одну. Георг/Официум даже спросилу егу о происхождении из Прогресса – но туё не зналу или не захотелу раскрываться. Впрочем, значения это не имело. Может происходилу ону от Homo sapiens, может нет.

– Как это – «не имеет значения»? Чужой или не Чужой!

– Да неужели?

Ону растягивалусь почти на десять тысяч кубических километров. Сперва, когда еще помещалусь на экране, больше напоминалу плесень, зарастающую пустоту – от кружева гибких, почти невидимых нитей через все более толстые сплетения и косы до округлых клубней, наростов, сгустков.

– Если та или иная форма жизни возможна в нашей вселенной, то раньше или позже она должна возникнуть.

– Уравнение Дрейка оперирует настолько большими числами —

– Это не имеет ничего общего с уравнением Дрейка. Это Закон Прогресса. Один раз запущенный, Прогресс, если он не будет подрезан до перехода Первого Порога, в конечное время реализует все возможные формы жизни в данной вселенной.

– Я думал, что Прогресс направлен прямиком к UI…

– Ох, я ведь говорю не о Цивилизациях, но об отрывающихся от Прогресса Деформантах! Если физические условия вселенной открывают некую экологическую нишу, то ничего не поделать, автоэволюционирующий френ вползет и туда. И тогда какая разница, из какого именно Прогресса он происходил? Его определяет эта ниша.

По мере того, как масштаб уменьшался, а они замечали очередные подробности, превалировали ассоциации с разорванной актинией, препарированной кровеносной системой – кровеносной системой организма, в который ударил залп шрапнели. Они не сумеют ому помочь.

Ону утверждалу, что умирает. Уничтожающая внутренности Клыков волна Войн прошла сквозь егу, и остался лишь препарат после вивисекции.

– Но ведь всего-то через несколько сотен лет… Как ону моглу так быстро потеряться в своей эволюции?

– Другие Прогрессы старше. Кроме того, даже если ону происходит от HS – моглу в своем Порту подсловиннится, ону, егу предки. Возможно, ты сейчас смотришь на миллионное поколение. Какое значение имеет, было ли поколение номер один безволосой обезьяной – или гомеостатическим газовым облаком?

Такое, что Деформант не принадлежалу к виду, приспособленному к жизни в вакууме, как сперва вообразил Замойский. (Принадлежалу ли вообще к какому-то виду, или же Деформантам и подобная категория чужда?) Жилу в Порту – но Порт распороли Войны. Результат напоминал изъятие внутренностей из тела, только был куда брутальнее. А этот Порт – собственно, Эн-Порт – аккуратно вырезанная многократная пространственно-временная петля, представлял собой единственную природную среду обитания Деформанта.

Более того – Деформант самуё отчасти былу тем Портом; живые аналоги Клыков, поддерживающих Порт, представляли егу органы. «Крафтоид», – говорила Анжелика. Ону заполнялу собою этот карман четырех измерений, растянутый на предельно сложной сетке Зон; порванный Мешок рядом с ним был прямой автострадой. Там и таким образом шли егу жизненные процессы – тут же они видели не больше того, что осталось бы от человека, перееханного катком и выброшенного потом в вакуум. Роль катка выполнили Войны.

Замойский приказал Георгу/Официуму спросить о них Деформанту. Ону тоже не зналу. Утверждалу, что и вообще знает немного; что не участвовалу в конфликте. По определению, Цивилизации – это структуры плотные, организованные. Деформанты же – суперанархия. Пять, десять еще можно созвать для достижения какой-то цели – сейчас, похоже, именно что и случились подобные обстоятельства, – но большинство держится подальше, даже друг с другом почти не общаясь.

– Давай-ка я все это уложу в голове. Время и пространство – это мягкая глина. Физические постоянные обрисовывают их неким образом; одни комбинации приводят к таким искажениям, другие – к другим. Берем один горшок теста: жизнь. Выливаем: это Первый Порог. Тесто покрывает всю глину, заполняет все неровности и щели. С какой бы стороны мы это тесто не лили, искажения всегда будут одних абрисов, очерченных искажениями глины. Я верно говорю? – спросил Адам.

– Ага.

Георг/Официум спросилу егу об имени. Из полученного в Кодовой транскрипции набора ону выбралу перевод «Франтишека». Франтишек утверждалу, что ому миллион лет: былу словинцем. Былу – теперь уже не есть. Теперь – умирает.

– А мы, а я – нахожусь перед или за Первым Порогом?

– Взгляни на Кривую. Абрис ее одинаков для любой жизни, из какой бы эволюционной ниши та не стартовала. Ноль по горизонтальной оси означает оформление френа. Кривая стартует из-под оси и идет через предцивилизационные структуры к классической цивилизации. В биологии Homo sapiens этот отрезок более-менее отображает соотношение нейроглея к нейронам в мозге. Дальше у нас на Кривой киборгизация. Слева от нее – случайные, гениальные персоны в рамках вида да пиковые достижения евгеники. Вниз от киборгизации – компенсационные протезы. Идя по Кривой дальше вправо, мы минуем Первый Порог: начало массовой, сознательной автокреации вида. Первую терцию, от точки «ноль» до Порога, в Цивилизации Homo sapiens заполняют стахсы. Разновидность Традиции очерчивает степень их продвижения по Кривой.

– И где на ней находимся мы?

– Ты и я? Здесь, – Анжелика указала на экране точку примерно в половине терции, над Кривой. – Генетический материал стахсов прошел определенную вводную селекцию. Относительно тебя я не уверена, но это должно быть неподалеку. Правда, у тебя есть доступ к Плато, но ты не в состоянии на него пересесть; а на Плато можно переписать разум обезьяны, собаки, муравья, но это не превратит их в логические инклюзии. Смотри, сейчас мы входим во вторую терцию HS: фоэбэ. На Кривой тут неврально-машинные соединения. Это, в принципе, совокупность машин – логических, электронных, биологических, химических, квантовых и прочих. Потом большое пространство занимают внетелесные френы. Ниже находится слабый AI. А потом мы подходим по Кривой до Второго Порога, и здесь пограничной точкой становится Предельный Компьютер. А дальше уже мета-физика и резко вверх, в инклюзии. На оси интеллекта Реми дал логарифмическую шкалу, чтобы в этом ужасном ускорении Прогресса вообще было видно хоть что-то.

– Вот собственно. Кто такой, чтоб его, этот Реми?

– Реми, Альфонс Казимир, два сто семь, два сто восемьдесят девять, писатель и videocreator science fiction, создатель Теории Конвергенции Прогрессов.

– Спасибо, Патрик.

– А Словинский? А, Анжелика? Еще один классик science fiction?

– А, точно. Нет, фоэбэ Словинский – это знаменитуё мета-физик. Ону очертилу границы ускорения времени в инклюзии. Более быструю релятивизацию невозможно вытянуть даже в несколько уровней. Нынче все логические инклюзии – это инклюзии Словинского.

– И Франтишек – ону былу такой инклюзией?

– Инклюзией? Нет. Войны не могут вспороть инклюзии, инклюзии – это отдельные вселенные. Франтишек… что ж, это просто словинский Деформант. Статистический шум космоса, жизнь возможная – а значит реализованная. Привыкай: существуют лишь вещи логически противоречивые и непротиворечивые. Первые невозможны, вторые – неминуемы.

Они влетали в сине-салатно-золотую сеть. Фрагменты золотые – это те, что еще живые. Георг/Официум включилу прожектора Клыка (Клык снаружи наверняка выглядел теперь словно огромная елка света), и они могли дивиться краскам. Однако Замойского при этом виде охватывало отвращение. Все было слишком органичным, турпистическим, чрезмерно ассоциировалось с гнилью – хотя в вакууме ни о каких классических процессах гниения и речи быть не могло. Но ассоциации прокатывались сознанием.

Кишки толщиной в десятки и сотни метров.

Сухожилия, словно замороженная эякуляция чернильных жидкостей.

Нервы, словно трубопроводы, которыми прокачивают жидкое золото.

Другие вены, другие органы – разрубленные, разорванные, разодранные внутренними взрывами; множество слепых окончаний, прижженных при температурах, близких к нулю по Кельвину.

Да-а, Франтишеку выпустили внутренности.

– А Деформанты?

– Деформанты здесь всюду, на половине графика. Во-первых: они сходят с Кривой. Во-вторых: выламываются из Цивилизации. Это лучше видно на Модели Прогрессов. Патрик! Спасибо.

– Выглядит как скелет типи, перевернутая рюмка.

– Каждая такая Кривая – это один Прогресс: от животного до UI. В нем может помещаться бесконечное число Цивилизаций. Третья ось Модели была введена для отображения межвидовых разниц. Прогрессы, получается, стартуют из точек, значительно удаленных друг от друга, чтобы сойтись поблизости от Окончательного Компьютера, а потом тесным сплетением подниматься почти вертикально к UI.

– Франтишек —

– Где-то здесь. Вторая, третья терция, сложно сказать.

Франтишек умиралу, однако егу умирание соответствовало размерам и было идентично растянутым. Годы, говорилу, столетия. Орган за органом, мозг за мозгом, по мере того, как будет выравниваться внутренняя температура с наружной – угаснет, как гаснут звезды, настолько же медленно и настолько же неминуемо.

Ону продолжалу взывать о помощи. Даже если предположить, что блокада Плато продержится бесконечно долго, для Франтишеку существовал шанс спасения: идущий со скоростью света крик на Коде в конце концов доберется до кого-то с исправными Клыками. Деформант окажется спасеннуё – в какой-то остаточной форме. Или, собственно, добитуё.

Самостоятельно ону не сумелу бы восстановить свои Клыки, не после таких разрушений. Они заметили их остатки, запутавшиеся в километровые оборки ткани. Замойский тогда уяснил точность названия – поскольку это и были клыки, полумильные трухлявые зубища звездного чудовища, кривые, черные бивни, поглощающие свет прожекторов почти на сто процентов. Ему пришлось просить Георга/Официум увеличить контрастность экрана.

Георг тем временем былу заняту кое-чем другим: торговлей. Франтишек моглу быть изоляционистским Деформантом, не происходящим из Прогресса HS, но о «Гнозисе» и Макферсоне ону слышалу. И Замойский уяснил следующую истину: наряду с мета-физическими постоянными и Законами Прогресса существует еще один абсолют: экономика. Даже при самых счастливых совпадениях привести себя до изначального состояния будет стоить Франтишеку целого богатства. Оттого ону торговалусь с Макферсон жестко – сколько стоит продление линии френа одной из ее реализаций? Сам Адам Замойский, похоже, в тех переговорах не был даже упомянут. Когда же они достигли компромисса, условий он так и не понял; впрочем, и не расспрашивал.

Картинка на экране перестала изменяться. Крайне осторожно маневрируя (они ведь находились во внутренностях Деформанта), Георг/Официум выровнялу вектор скорости Клыка с крафтоидом. Но при всей осторожности ону все-таки зацепилу тело Франтишеку – Клык тряхнуло, а Адама и Анжелику швырнуло на стену тесной кабины.

Только миг спустя Замойский понял, что Георг/Официум ошибок отнюдь не совершалу. Они воткнулись в золото, и теперь сверкающая паутина оплетала нос Клыка. Виды с камер показывали это в неловкой перспективе: кишка Франтишека находилась на самом краю поля зрения.

Замойский попросил Георга/Официум выдать симуляцию внешнего вида. Тогда увидел, наконец, отчетливей: как Деформант пожирает серо-голубой Клык, вбирает его в себя с непристойной медлительностью. Начиная с кормы, с широкой основы конуса, на которую ону набрасывалу фиолетовые пленки поглощающей ямы (а может – анального отверстия); из-под нее выливалась пенистая мазь, пурпурный джем. До самого наконечника Клыка, на который навивался, как на веретено, золотой вьюнок, спираль холодного огня.

– Что ону делает?..

– Создает для нас биосферу, – ответила Анжелика.

Когда пришло время, Георг/Официум отворилу шлюзы. Замойский бессознательно задержал дыхание, но внутрь кабины повеяло холодным, свежим воздухом.

Он поплыл по коридору до самого сочленения. Золотые сполохи били из-за шлюза с такой силой, что пришлось щуриться. Франтишек вливалусь в Клык.

Сперва, на горячей волне этого света, внутрь ворвалась сотня ажурных бабочек с крыльями, словно паруса; потом, громко скребя по стенам, вползла армия алмазных хрущей. Они оставляли за собой шершавый след на материале Клыка, узкие тропинки потаенной гравировки, которыми уже пошли голубые отростки, дюжины липких змееплющей. Из них выросли пучки золотой жидкости, чвиркающей фонтанами дрожащих капель. А в каплях тоже что-то жило, двигалось.

Адаму вспомнились животные, переваривающие свою жертву еще до того, как ее поглотят. Раны на предплечьях, нанесенные Анжеликой и им самим, резко жгло, они не позволяли позабыть о неустойчивости телесной упаковки – его биовара, как говаривала Макферсон.

Он вернулся в кабину, приказал Георгу:

– Разбуди меня, когда здесь вырастет Макдональдс.

После чего заснул; это он умел: засыпать в невесомости согласно капризу воли.

Анжелика долго к нему присматривалась. Когда он спал – более походил на Адама Замойского, которого она помнила по Фарстону. Растерянный, немного напуганный, безоружный. Она притронулась к нему тыльной стороной ладони, он провернулся в воздухе. Это твоя пустышка, Адам Замойский – но кто такой ты?

На самом деле разбудило его давление на мочевой пузырь, уже болезненное. Он разлепил веки и на долю секунды не мог понять, где находится. Висел под разлапистым желтым листом, окруженный джунглями из золота, синевы и черноты, купающимися в медовом сиянии. Воздух пах корицей. Разбухшее барокко органических форм призывало на ум бирманские Сады Соны: они провели там с Ниной последние каникулы, загорали нагими под рододендронами, а солнце тогда —

Щелк —

– он вспомнил сон, вспомнил Нарву —

– щелк, щелк —

– теперь знал, как получить гражданство.

Он сжал кулаки.

– Да, – прошептал. – Да, да!

Но тем временем побеждала физиология.

Он ухватился за листья, подтянулся, повернулся. Раздвинувшаяся куртина золота показала погруженную в сон Анжелику Макферсон в позе эмбриона, возносящуюся в воздухе с приоткрытым ртом и чуть сжатыми кулаками, словно у младенца.

Адам воспарил в противоположную сторону. Где-то здесь должен быть коридор и перистальтический шлюз – но Замойский не замечал даже стен Клыка.

– Патрик! – позвал он тихо, чтобы не будить девушку.

– Господин Замойский…

Он оглянулся.

Из чащи высыпался рой насекомых (они переливались в полете синим и салатным), чтобы сконфигурироваться перед Адамом в образе бледного монаха в плотной рясе. Отброшенный капюшон открывал блестящую тонзуру, темные волосы топорщились в неровный бублик. Монах выглядел слишком молодым; улыбался несмело.

Составляющие части его манифестации были на много порядков крупнее императорских наноматов, и возникало впечатление эдакой зернистости фигуры – наверняка каждый волос по отдельности ей не моделировали и не ассемблировали.

– Боюсь, от Патрику уже немного толку, – сказалу Франтишек на классическом английском. – Егу хардвары, процессоры Клыка, хм, оказались не слишком иммунны к модификациям, которые мне пришлось сделать.

Замойский оглядывался вокруг.

– Слишком большое это все, слишком большое, – проворчал. – Размонтировал ты… размонтировалу ты внутренности Клыка?

– Размонтировалу… скажем так. Но прошу не переживать. Скорее всего, мне не придется гостить у вас так долго, как мы сперва предполагали; оттого я и отключилу синтез анабиозеров. Скоро кто-то должен появиться.

– Связь? – быстро спросил Замойский. – Плато?

– Верно. То есть – мое.

– Что значит: твое?

– Ах. Верно. Я былу проинформировану о вашем недуге, – вздохнулу Франтишек. – Плато это не UI, их существует множество, все словинские и в оптимуме Транса. Всякий Прогресс, всякая Цивилизация обладает своими Плато. Мы пользуемся тысячами Плато, иногда просто как средствами связи, торговыми форумами. И едва лишь я получилу доступ к одному из них, в которое я посвящену, то сделалу доступной информацию о нашем положении. Похоже, блокада селективна, часть Графика Тевье уже открыта, часть нет.

– Ты установилу контакт с «Гнозис»?

– Не сомневаюсь, что информация дошла и до них. Но все же, когда я говорилу о недолгом здесь пребывании, имелу в виду лишь тот факт, что оно не будет длиться десятилетия к-времени. Поскольку готову поспорить, что у вашей Цивилизации тоже серьезные проблемы. Слишком быстро спасение может и не прийти.

– Ну да: мы закрыли все Порты.

– Хммм… – монах выказал еще большее замешательство. – Я имелу в виду проблемы посерьезней…

– Проклятие, и верно, – сонный Замойский потер затылок. – Эти Войны! Если они уничтожают по дороге механизмы всех Клыков, то Порты были открыты насильно. Но ведь, – быстро просчитывал он, – это должно позволить Цивилизации выслать к нам трезубец из Клыков, которые до того держали в Портах. Разве что все худо с оборудованием, а эта война с Деформантами… то есть… я хотел сказать…

Проснись же наконец, и перестань думать вслух, дурак! Ты находишься внутри одногу из них. Откуда тебе знать, на чьей ону стороне на самом деле?

Франтишек покачалу головой. Потянулусь за спину, схватилу черную лиану, разорвалу ее, сжалу. Из той вытекла прозрачная жидкость. Потихоньку сформировалась в подрагивающий пузырь. Франтишек взялу его осторожно в ладонь, после чего широко развелу руки; повторилу жест по вертикали. В воздухе теперь отсвечивал полупрозрачный жидкий овал, липкая мембрана. Манифестация Деформанту передвинула ее в сторону.

Под таким углом Замойский различил на этом экране черную бездну космоса с миллионом звездных цехинов, складывающихся поперек мембраны в Млечный Путь.

– Это то, что мы отсюда видим, – сказал монах. – Но это лишь свет. Этого уже нет.

– Прошу прощения?

– Мы еще тысячу лет сможем удивляться божественному гобелену нашей галактики; но самой ее уже нет. Войны вырвались на свободу и прошли от рукава до рукава. Каждый фрагмент материи больше частички воды был коллапсирован. Это касается и всех Клыков, которые не шли на крафт-волне. Млечного Пути уже нет – есть только туманность черных дыр. Да из них тоже большинство испарилось. Гравитационная структура и момент ускорения остались – но теперь уже лишь тьма вращается вокруг тьмы. А Войны – Войны продолжают сражаться. Вы искали унитаз, господин Замойский? Туда, прошу. Тот цветок.

Глава 6. Плато

СЮЗЕРЕН

Френ спонтанных протечек информации/энергии в Блоке.

Первый и единственный мета-физический разум.

«БЛОК»

Мета-физическая гипотеза, принимающая в качестве конкретной сущности собрание всех существующих Плато.

Сущность с сомнительным онтологическим статусом.

В Графике Тевье: (n-2) – тело, содержащее оптимальное Плато.

«Мультитезаурус» (Субкод HS)

Все это были плоды; даже вгрызаясь в них до боли в челюстях и чувствуя на языке вкус мяса, он не осмеливался думать о них, как о мясе. Тогда бы он потреблял тело Франтишека. Поэтому ел он – плоды.

Анжелика решительно не проявляла таких предрассудков.

– М-м, вкусно, чтоб ему. А это?

И спрашивала у Деформанту об очередных егу органах.

Потом уже отрывала кусочки и съедала, не спрашивая – понемногу всего, что попадало ей в руки.

Иной раз с отвращением выплевывала.

Ассоциации у Замойского были другими: мы выжираем ому внутренности; мы – паразиты, разумные ленточные черви.

Но есть приходилось. Только бы не думать, что именно он ест.

– Смауг мне объяснял, но, кажется, оно не клеится. Что, собственно, эти Войны такое?

Макферсон, паря в позе лотоса под самым серебристым шаром воды, за которым изгибались фосфоресцирующие лианы-вены, плавно всосала золото сквозь приоткрытые губы.

– М-м-м-м-м, в том-то и дело, что, собственно, никто не знает. Будь это известно, их можно было бы просто спроектировать и создать. По сути, все так же, как с открытыми инклюзиями и UI, как с технологиями Бездны: мы не знаем, куда направляемся, пока туда не доберемся —

– Окей, окей, я уже уловил.

Она нахмурилась:

– Не понимаю, почему ты на меня обижаешься. Сам спрашиваешь, а потом —

– Прости, – проворчал он.

– На, это тебя заткнет.

Он скривился, но больше не сказал ничего.

Золото было на вкус словно теплый апельсиновый сок.

Он протянул руку, чтобы тоже ухватиться за корневую сеть и подтянуться к воде, отмыться в ней от жидкозолота, разливающегося по коже и вяжущего конечности, амеба с мускулами из поверхностного натяжения… Вместо этого – упал.

Тело (которое помнит) отреагировало быстрее разума. Ибо упал он в полуприседе, с упором. И все же болезненно ударился костью предплечья о высокий подлокотник кресла.

Слыша проклятия, поднял голову. Зал Анжелики был погружен в полумрак. За окнами, выходящими на двор, царила ночь – беззвездная, ясное дело. Зато сквозь приоткрытые двери из коридора протискивалась туча желтого свечения, быстро расточающегося над ковром. Адам почти видел, как этот тяжелый свет разбивается в воздухе на частицы все меньшие, которое после беззвучно всасываются в мягкую материю восточного ковра. Он погружал в свет ладонь, чувствовал эту мягкость; и чувствовал, как массивный свет вытекает из пола, из древней ткани, по лианам силы, наполняет его организм, все плотнее, все гуще, хаа-аах! – и все это в мгновение ока.

Он встал, выпрямился.

– Георг.

Патрик Георг Макферсон уже переступалу порог. Двери чудесно заскрипели, раскрываясь все шире, когда ону выходилу из туннеля света – желто-воскового, словно отфильтрованного через старый пергамент.

– Стахс Макферсон встретится с тобой через несколько минут, – сказалу Патрик приглушенным голосом.

– Где Анжелика?

– Спит. – Манифестация фоэбэ коротким движением глаз указала на спальню.

Замойский непроизвольно взглянул на прикрытую дверь.

Уже не говоря ни слова, оба вышли в замковый коридор. Теперь проявился источник света: ряды расставленных вдоль стен фонарей. Десятки свечей дышали в рассогласованном ритме, свет и тень трепетали на поверхности стен и мебели; а тот серебристый доспех – казалось, уже поднимает руку, уже поворачивается его шлем… В сиянии свечей все подрагивало в судорожной готовности.

– Мойтль? – спросил Замойский.

– Его тоже только что уведомили. Видишь ли, стахс, мы не надеялись на возобновление соединения, никто не в силах предвидеть передвижений Войн, и —

– Что?

– Войны —

– Что ты сказалу?

– Что мы не надеялись —

– Я стахс? Я получил гражданство?

– Стахс Макферсон тебе его выкупил.

– Который?

– Стахс Джудас.

– Ах, да… – Замойский кивнул, словно с самого начала этого и ожидал. – Можно узнать, что его вдруг склонило к такому решению?

– Полагаю, об этом полнее всего сообщит тебе он сам, стахс.

– Через несколько минут, да? – проворчал с сарказмом Замойский. – Но вы ведь знаете, какова наша ситуация? Если Войны порешали вам внешние Клыки, вам по любому пришлось раскрыться, хотя бы на миг. Вы послали за нами трезубец?

– Нет, два Универсальных Порта.

– Что?

– Порты, подвешенные на кубических октогонах. Октагон – это куб, стахс: пятьсот двенадцать Зубов. Самый минимум, если мы хотим хотя бы на к-момент удержать Порт во Времени Словинского.

– Вы хотите нас подсловинить?..

– Вас? С чего бы? Универсальные Порты, стахс, содержат только пойманный по дороге мертвый планетоид как сырье, а еще немного императорского нановара. По прибытии на место, после разведки Порт ускоряется до Словинского, после чего запускает инф. В смысле военных технологий это решение, которое стоит следующим за Войнами: ультимативный военный корабль. Прежде чем враг окажется в состоянии заметить прибытие кубического октагона, тот выблевывает на него целую Цивилизацию Смерти: технологию убийства, разум уничтожения, который тысячелетиями Порт-времени совершенствовался специально для таких обстоятельств. Ложа решила выслать за вами два Универсальных Порта.

– Господи боже, для чего?..

– Прошу не бояться, это для вашей безопасности и отпугивания, хм, конкурентов…

Замойский смотрел на манифестацию Патрика Георга, и его раздирали ярость, отчаяние и тотальное смущение. Что ону пытается мне сказать? Что, собственно, за это время здесь случилось?

Поскольку, если фоэбэ выказывает жестом, лицом и словом замешательство и озадаченность, то вовсе не потому, что ону и правда не знает, что сказать и только ищет соответствующие формулировки – но потому лишь, что, собственно, хотелу выказать замешательство, и я должен это заметить!

– Каких конкурентов?

– Могу лишь догадываться, каково сейчас ваше положение, стахс, и все же —

– Как это, вы не записывали меня, не архивировали? Я думал, что едва лишь —

– Мы уже не имеем права. Ты гражданин Цивилизации.

– Ах, вот как.

Георг поднялу ладонь:

– Желаешь ли актуализировать архивную копию своего френа, стахс?

Замойский окинул манифестацию враждебным взглядом и прорычал:

– Нет.

Ону опустилу ладонь.

– Значит, запись не будет сделана. Очевидно, что требуется согласие.

Теперь-то да, и теперь-то – «очевидно». Замойский оперся о стену, сложил руки на груди. Но те октагоны3!.. Боже мой. Чем больше он понимал, тем сложнее было ему верить. Сперва он знал немного: чисто прибранная сцена, на которой перед ним отыгрывались безопасные ритуалы. Но теперь с каждым шагом он сходил все глубже во внутренности театра, и машины, которые открывались там, огромные и сложные, поражали чувства логики и эстетики. Вся материя галактики коллапсировала! Многопарсековые изгибы пространства! Пространства и времени – до самых надчеловеческих скоростей. Каково, собственно, это Время Словинского?.. Ну и инклюзии – инклюзии иных физик. И законы изменения законов: мета-физика. И Деформанты, и UI. И Войны – что, черт побери, такое, эти Войны?!

Рыжебородуё секретарь стахса Макферсона – темный костюм, шелковый галстук, кольцо на пальце (былу ли ону женатуё/замужнюё?) – стоялу неподвижно, огоньки свечей извлекали из глаз егу манифестации демонические отсветы. На пару секунд, когда Замойский крутил в голове невозможность за невозможностью, Георг, должно быть, перепроцессировалу на Плато несколько тысяч жизней. Ону фоэбэ – не эта ли скорость мышления ону искусила? А может ону фоэбэ родилусь?..

– Словинец? – спросил егу Адам.

Георг кивнул.

– Значит, на самом деле, ты живешь на Плато, фоэбэ, а те телесные манифестации – лишь убогий интерфейс, верно? Ты гражданин Цивилизации?

– Естественно.

Естественно. Ведь ону Макферсон.

Нужно бы мне избавиться от бессознательного презрения к небелковым.

– Как оно, собственно, с полом фоэбэ? – спросил Адам, чтобы прервать тишину. – То есть, я понимаю, что ни женский, ни мужской, мне, впрочем, постоянно приходится себе об этом напоминать, чтобы не потеряться в этих постполовых склонениях… Отчего просто не «оно»? Прошу прощения, если обидел, но не понимаю, к чему эти лингвистические выгибоны. Ведь —

– Я не лишену пола, и я не асексуальну, – сухо сказалу фоэбэ, ону смотрелу на Замойского не моргая. – Просто моя сексуальность совершенно трансцендентирует категории женского и мужского. Если ты можешь по желанию изменять цвет волос, лишиться их вовсе или заменить чем-то совершенно иным, и если ты пришел в мир со всеми этими потенциалами – то какой смысл в вопросе, блондин ты или брюнет? Точно так же ты не спрашиваешь о поле постсексуалистов.

И только теперь установилась по-настоящему неловкая тишина. Адам начал раздумывать, не лучше ли вернуться на пару минут ко Франтишеку, вместо того, чтобы —

– Стахс Джудас Макферсон извиняется, что тебе приходится ждать, стахс, – отозвалусь Георг. Тон давал понять, что Георг продолжает какой-то более ранний разговор. А может, именно так оно и было: ведь 99 % информации доходило к ому через плато-чувства, и там, на Плато, жилу ону по-настоящему. – И если уж есть у тебя минутка – на Поля «Гнозис» непрестанно плывут многочисленные приглашения для стахса Адама Замойского.

– Но я ведь никого не знаю. Разве что те, со свадьбы —

– Ох, но все знают тебя, стахс!

Замойский обменялся с фоэбэ многозначительными взглядами.

– Значит вот как. Обо мне говорят – есть у вас здесь телевидение?

– Фамилия твоя многократно звучала во время совещаний Лож, стахс.

– Что ж, я привык. Пережил Войны, переживу и вселенскую славу.

И снова взгляд нес несколько больше, чем слова. Фоэбэ, с руками, сложенными за спиной, с торсом поданным вперед, улыбалусь понимающе.

– Кто? – спросил Замойский.

– Стахс Джудас Макферсон представляет твоему вниманию многоуважаемого специалиста, что является старым другом клана и для кого ты, стахс, являешься предметом исследований. Ону посчиталу бы за честь, если бы —

– Специалист по чему? Когнитивист? Вы открыли ому записи моего сознания?

– Отнюдь нет!

– Джудас желает, чтобы я с еум встретился?

Георг пожал плечами:

– У тебя есть время, и если, стахс, тебе хватит вежливости…

– Я так понимаю, сейчас ты находишься в контакте с этим специалистом. Тоже фоэбэ?

– Да. Так что? Переадресовать?

Замойский отлепился от стены, выпрямился, осмотрел коридор – и ощерился в злой ухмылке.

– Жми.

Он снова ожидал дезориентации, или, как минимум, переориентации чувств. Два удара сердца он еще стоял в замковом коридоре, в напряженной неподвижности, с Георгом по левую руку —

– а с третьим уже шел по берегу голубого залива под огромным шаром солнца. Солнце висело над головой так низко, что казалось, можно добросить до него камнем.

Оно заслоняло две трети неба. Под глубокой кривизной солнца, мнилось, прогибалась и поверхность воды, мягкие волны шли по выгнутой линзе залива.

То, что Замойский вообще заметил кривизну… Он должен был пасть с выжженными глазами. Должен был сгореть в пепел и плазму.

Он рефлекторно скорчился и осмотрелся в поисках тени. Бежать! Так близко – пусть бы и малейший протуберанец… испарится море, сгорят пальмы, застекленеет белый песок.

Но воздух был влажен, чуть тепл, от воды поднимался прохладный бриз. Все вокруг находилось в поразительном противоречии с тем, что он видел – горящая звезда на расстоянии вытянутой руки, – и ему даже пришлось зажмуриться.

И теперь до него должен добраться еще и запах: моря, пота и растительного перегноя. Но ничего. Похоже, на него пожалели иллюзий комплементарных симуляций.

Вдали кто-то пел на незнакомом языке; ближе щебетали птицы.

– Стахс Замойский!

Она шла к нему от шеренги пляжных беседок, по дорожке, выложенной симметричными белыми камнями. Одной рукой отводила от лица выгоревшие волосы, вторую протягивала в приветствии. Была так сильно загоревшей – до глубокой черноты обжаренных кофейных зерен, – что лишь пожав ее ладонь, Адам понял, что женщина совершенно голая. Но ее стопроцентный загар, отсутствие волос на лобке и животная свобода движений – все это выводило незнакомку далеко за рамки эротического контекста; она не была голой.

– Словинский, – представилась она.

Замойский низко поклонился:

– Фоэбэ.

– Стахс.

Должен ли он поцеловать ей руку?

Она взяла его под локоть и повела к беседкам.

Ранее Адам всегда манифестировался, исходя из представлений его френа; видимо, это являло собой правило цивилизационных оэс. А потому на нем все еще была потрепанная одежка, в которой он покинул Пурмагезе; теперь же еще и с золотым пятном на кармане – память о сладких соках Франтишека.

Он подстроил ритм ходьбы к длинным, спокойным шагам женщины. Может, это ему лишь казалось, но он чувствовал, как камни слегка прогибаются под ногами. Он словно проваливался подошвами ботинок в их материал.

– Вроде бы я представляю собой предмет для твоих научных интересов, фоэбэ.

– Возможно, ты этим воспользуешься.

Он приподнял бровь. Женщина опустила голову, позволяя выгоревшим волосам упасть на лицо. Замойский тут же подумал об Анжелике. Другой хардвар, а программа все та же.

– Я былу бы склонну заплатить за право свободной переиндексации твоих трансферных Полей. Ты бы этого не почувствовал, стахс, пользовался бы Плато, как и раньше.

– И с какой целью эта… переиндексация?

Она ответила не сразу. Сперва они сели в тени. Поскольку почти все небо было солнцем, тень сосредотачивалась исключительно в тесных, глубоко укрытых узлах, местах, заслоненных почти со всех сторон. Замойский с облегчением втиснулся в вертикальный кокон полумрака.

Под пальмами невидимые оросители вздымали под солнцем конструкцию из воды и тумана. Свет мигал зернисто, неподкрученный, обреченный на ярчайшие из цветов.

Чем дольше Замойский глядел, тем сильнее становился уверен, что эти водные капельки удерживаются в воздухе слишком долго, их парабола слишком растянута, слишком медленно падение – а ведь тяготение вовсе не было меньше земного, он не чувствовал разницы своим наноматическим телом.

– Красиво здесь.

– Спасибо.

– Правда, на отсутствие солнца в последнее время я бы не стал жаловаться…

Вытянув ноги вперед, Замойский причесал пальцами густую бороду. Женщина сидела с руками, уложенными точно на бедрах, выпрямившись; он перехватил ее веселый взгляд. Грязный дикарь и нагая весталка. Ну да. Но что, собственно, хотелу ону сказать ему своей наготой? Он уже не питал иллюзий, тут ничего не могло быть случайным – он видит, что видеть должен, он слышит, что слышать должен, он думает, что —

Адам дернул себя за ус так, что аж слезы брызнули из глаз.

Голая – голая, то есть, нецивилизованная; такова первая ассоциация. Дикарка. Отчего Словинский хотелу отрезать себя в моих глазах от Цивилизации HS?

– Если не будет бестактностью… – забормотал Замойский. – Ты ведь не родилусь фоэбэ, верно?

– Нет, я происхожу из первой терции. Я переселу с белка на Плато, едва лишь это стало возможным. Подробности моей биографии – ах, ты ведь еще не умеешь пользоваться Плато, стахс.

– Научусь. И, собственно, начинаю задумываться… Слалу ли ты мне приглашения все это время, но я, собственно, не имел доступа к… Нет. Макферсон проинформировал тебя, что я вернулся? Нет. Можно ли снаружи распознать, что процессируется на чужих Полях?

– Нет.

– Нельзя. Да.

Они улыбнулись друг другу сквозь густую завесу светотени.

– Я – по френу и по профессии – мета-физик, – сказалу Словинский. Поднялу своей манифестацией ракушку, лежавшую на земле, и прижалу ее к уху манифестации.

Адам склонил голову набок.

– Как для меня, фоэбэ, ты Эйнштейн двадцать девятого века.

– Ну-у, это и вправду многое объясняет, – ону отодвинулу ракушку, вздохнулу. – Видишь ли, стахс, смысл существования инклюзий – это изменчивость управляющих ими законов. Искусство открафтирования пространства-времени – это искусство конструирования новых физик. Но как ты наверняка догадываешься, и здесь установлены определенные ограничения.

– Законы изменения законов.

– Да.

В манере дешевого престидижитатора ону тряхнулу раковиной и отдалу ее Адаму. Та оказалась доверху наполненной небольшими драгоценными камешками различных цветов и по-разному ограненных.

– Прошу выбрать один. Ну. Один-единственный.

Он колебался: рука поднята, пальцы расставлены.

– Именно этим, – сказалу Словинский, – именно этим занимается мета-физика.

– То есть чем?

– Мы вслепую копаемся в сокровищах.

Красный рубин. Он поднял его к солнцу, взглянул. Кровь залила глаза. Такой маленький – и все же видно: прямоугольные фасетки, форма параллелограмма. Адам сунул камешек в карман.

– Вопрос, который мы себе задаем, – продолжалу Словинский, – звучит так: что, собственно, представляют собой мета-физические постоянные? Из каких законов возникает это ограничение временной переменной, столь несчастливо окрещенное моей фамилией? А из каких – Запрет Тевье? Создает ли мета-физическая инженерия новые инклюзии или только использует существовавшие всегда?

Замойский вопросительно тряхнул раковиной, сокровища просыпались на песок.

Манифестация Словинского покачала головой.

– Нет-нет. Это, – указала на раковину, – просто первая, примитивнейшая ассоциация. Ведь нет никакой «большей» вселенной, которая заключала бы в себе нашу и все остальные инклюзии. Нет никакой суперсоты, n-мерного пространства, где n равняется числу выбираемых параметров физики, а каждая точка означает одну конкретную инклюзию. Это всего лишь абстрактная симуляция: График Тевье. Вы, стахсы, даже не сумеете узреть ее своими трехмерными чувствами. Один из парадоксов Прогресса: работа с истинной мета-физикой возможна только на Плато, но невозможно создать инклюзию, принадлежащую Плато, без знания мета-физики.

– Хм, кажется, я сумею представить График Тевье. Наша вселенная это точка с координатами, отвечающими ее физическим постоянным. Верно?

– У тебя в сознании есть дефиниция Графика Тевье, а не сам График. Сродни тому как ты понимаешь, что такое, например, семимерный «куб», но ты его не видишь, не можешь создать в голове образ. А ведь и сам График Тевье – всего лишь логическая конструкция, модель. И в рамках этой модели мы проясняем более глубинные законы. Делаем выводы из неполных данных. Мы знаем, например, что определенный отрезок этого воображаемого n-пространства – можно даже сказать: монолитный блок – состоит исключительно из Плато: принадлежащих отдельным Цивилизациям и Деформантам, современным и былым. О монолитности этого блока мы можем догадаться исключительно исходя из немалого труда, с которым нынче происходит установление любого нового Плато. Даже несколько несовершенного с точки зрения скорости процессирования или стоимости Транса.

– Минутку, а существует ли какое-то конечное число —

– Ах, прошу прощения, стахс. Запрет Тевье: для данной комбинации мета-физических переменных можно отрезать лишь одну инклюзию.

Замойский потер затылок.

– Хм, но если уж можно открафтировать всякие там Мешки, и Эн-Порты, Порты в Портах – а я готов поспорить, что сходным образом дело обстоит и с инклюзиями, верно? – то открывая инклюзию в инклюзии в инклюзии мы можем в каждой Точке Тевье угнездиться на любую глубину.

– Браво! Собственно, ты сейчас, стахс, открыл Доказательство Прута, одно из двух исключений из Запрета: для данной комбинации мета-физических переменных можно отрезать лишь одну инклюзию первой степени.

– И каково же второе исключение?

– Ох, оно касается усыпленной физики, сейчас мы не станем об этом говорить, стахс. Это теория – поскольку практика, мета-физическая инженерия, показывает, что здесь осталось немного места, все лучшие координаты уже использованы. Блок обладает структурой кристалла. Ах, верно! – женщина засмеялась, плеснула ладонями.

– Говоря о «блоке», – шепнула она конфиденциально, – я имею в виду какую-то сущность вроде галактики, нервной клетки, бриллианта или хотя бы аттрактора – или же просто создаю удобное название для случайной совокупности данных? Это пальма, – она указала на пальму, – ее ствол, листья, плоды; я показываю части, соединяю их и говорю: «пальма». Пальма существует. Теперь, – она отчеркнула большим пальцем левой ноги квадрат на песке, – я говорю, что этот кусок пляжа – это аракуотч. И в чем бы, например, должна была состоять его аракуотчесть? Существовал ли он как аракуотч до того, как я его назвалу? Существовал ли он вообще иначе, чем просто кусок пляжа?

Она еще сильнее наклонилась к Замойскому, белые волосы упали ей на глаза.

– Существует ли Блок, господин Замойский? Как вы полагаете?

Значит, это тест. Значит, это допрос. Следующуё в очереди на дренаж моей памяти.

Он опустил взгляд на квадрат на песке.

– Стоки, – пробормотал Адам. – Те таинственные сбои Полей Плато, случайные деформации данных.

Он пытался вспомнить, что Анжелика говорила ему о Стоках. Подозрения Джудаса… сплетни… что во время покушений в Фарстоне…

Словинский снова хлопнулу в ладоши.

– А ты хорош, – прошепталу ону, выпрямляясь в реакции невольного удивления.

Он не дал себя обмануть: это фоэбэ.

– Первоклассная интуиция, – ону кивнулу и понимающе улыбнулусь. – Необычайно удачная имплементация; уважай эту пустышку, стахс.

– Я и намереваюсь.

Словинский со вздохом поднялу свою манфестацию, вошлу ей в водные куртины, развернула ее на пятке. Стряхнула капли с волос и лица, теперь, на контрасте, еще более темного.

– Я создалу много Плато для чисто исследовательских целей, – говорилу ону сквозь шум воды, не глядя на Адама, что крутил в пальцах раковину, все еще тяжелую от драгоценностей. – Я регистрирую Стоки и анализирую корреляции.

– И что, они есть?

– Сейчас да, – еще несколько пируэтов, после чего манифестация вернулась в беседку, оперлась о ее стену. Серебряные капли искусственной росы густо инкрустировали темную кожу. – С тобой, стахс Замойский.

Он выдержал ее взгляд.

– То есть, типа я их как-то вызываю? – Адам фыркнул. – Стоки. Вот так прямо через Блок. Хм?

Она махнула рукой, впервые явно раздраженная.

– Корреляция – термин слишком широкий, он ничего не говорит о причине и результате. И все же совпадения несомненны.

– Ах, именно поэтому ты понялу, фоэбэ, что я вернулся на Плато. Изменение в узорах Стоков указало на мое появление на Полях «Гнозис».

– Да.

– И право на переиндексирование меня —

– Именно, – согласилась она. – Оно позволило бы мне уточнить формулу и проверить определенные гипотезы. Я бы рандомизировалу пробои – а Стоки или отреагировали бы или нет. Ты субъективно ничего бы не заметил, стахс, вспомогательный индекс актуализировал бы адреса напрямую, гарантирую полное обслуживание.

Рандомизировалу бы, как же! Это не просто позволило бы тебе уточнить формулу – это позволило бы тебе управлять Стоками, муё дорогуё фоэбэ Словинский.

– Сказать честно, – произнес он вслух, – я не представляю себе, что общего могут иметь со мной Стоки. Впрочем, обычно такое о себе я узнаю последним… Предположим, что это правда. Но еще сильнее провоцировать ситуацию… для меня это выглядит как глупый риск, как размахивать красной тряпкой перед быком.

– Ах, значит, и ты полагаешь, что он не просто существует, а – реагирует.

– А есть другое мнение?

Манифестация Словинского потерла плечи, словно охваченная внезапным холодом. Присела на пятках под стеной беседки.

Замойский хотел положить ногу на ногу, сдержался.

Женщина рассеяно смешивала с песком рассыпанные драгоценные камни.

– Мы называем его Сюзереном, – отозвалась она наконец. – Спонтанная либо искусственная форма комплексных сбоев Блока. В разрезе единичного Плато это лишенное содержания и цели скопление Стоков густого хаоса – как двухмерный разрез мозга показывает только бессмысленные вспышки на глее и нейронах. Но в Блоке…

Она взглянула на него.

– Такая гипотеза, – причмокнул он.

– Именно.

Они улыбнулись друг другу в немом понимании.

Противоречивые интересы, различающиеся ментальности, неравные позиции – и все же: симпатия. Уж такая создалась атмосфера, конвенция реакции между ними: если даже обман, ложь (поскольку – а мог ли Адам ому верить?), даже если удар в спину – то такой же: с полуусмешкой и уверенностью в шутке из уст побежденного. Он уже не прикидывал, какая это манифестация: биологическая, наноматическая, платовая. Впечатление победило окончательно.

Фоэбэ, думал Замойский, это человек; несомненно человек. Кто-то больший – несомненно; но также и человек, содержит человечность в себе. Вероятно, точно так, как логическая инклюзия содержит в себе фоэбэ. А предельная инклюзия – все.

И если уж я попал в мир такой парадигмы, приходится жить по ней; жить, думать. Вверх! На Плато!

Может ли контракт со Словинским дать мне достаточно денег для выкупа собственных Полей Плато, чтобы уже не полагаться на оэс «Гнозиса», их гостеприимство и их Патриков Георгов?

Он спросил об этом манифестацию.

– Я могу продать тебе целое Плато, – ответила она. – Почти такое же хорошее, как у Цивилизации Homo Sapiens.

– Меня вполне удовлетворяют Поля на ее Плато.

– Без проблем.

– Как долго действовало бы такое соглашение?

– Это дело договоренностей. Прежде всего важно было бы только время твоего фактического присутствия на Плато. Я бы также настаивалу на возможности продления. Базовый срок: мегапентин.

– Что?

– Это мера а-времени.

– Все эти игры со временем —

– Понимаю. Они могут казаться несколько дезориентирующими для стахса из двадцать первого века.

– Здесь, я полагаю, – Замойский махнул рукой на небо/солнце, – мы не релятивизированы.

– Ты бы почувствовал. Скорость твоего восприятия и реакции, стахс, ограничены законами твоей биологической реализации. Если бы ты находился здесь именно в ней, а не только манифестацией посредством Плато, все было бы иначе – френ в пустышке процессировал бы настолько же быстро. Но так?

– И все же, это твой Порт, фоэбэ?

– Точнее говоря, это не Порт, но инклюзия. Абсолютный отрез.

Он заморгал.

– Ну да, такое объясняет это проклятущее солнце. А чего еще ожидать от дачи мета-физика, верно? Немного покопалусь в законах, верно? Но, полагаю, выгодней было бы встречаться непосредственно на Плато, в каких-нибудь чувственных конструктах…

– Скажем так: я несколько —

– Что происходит?

– У нас гость. Оска.

Последняя фраза была обращена уже к столпу пыли, что пробился сквозь куртины водяного тумана и в этот миг конфигурировался перед глазами манифестации Словинского и Замойским в образ молодой женщины в длинном сари, с множеством золотых и серебряных браслетов на руках, со светлой драгоценностью в ноздре.

– Стахс Адам Замойский, – представилу их друг другу Словинский. – Оска Тутанхамон, независимая открытая инклюзия.

Не зная, как ему надо себя вести, Замойский на всякий случай повел себя предельно вежливо: встал, поклонился, протянутую ему руку принял бережно и поцеловал.

Когда он распрямился, настроение уже изменилось. Обе манифестации женщин перескочили на противоположные полюса поведения: Словинскогу – прожигала индуску взглядом; Тутанхомону – гляделу из-под полуопущенных век с нарочитым презрением, как к фоэбэ, так и к стахсу.

Когда бы фоэбэ и инклюзия манифестировались шире, распорошенные в воздухе капельки воды наверняка бы замерзли на лету.

Что-то случилось, понял Замойский. За ту долю секунды, пока я не смотрел. Потому что там, на Плато, в инклюзиях и Портах Словинского – прошли часы, дни, а может и годы. Может тысячелетия.

Еще одна колонна пыли пробила туманные завесы. Никто уже ничего не говорил. Адам тоже ждал молча, просто отступив в тень. Отчаянно пытался вспомнить, что об обслуживании Плато рассказывали ему Анжелика и Георг. Если бы он сейчас позвал вслух Патрика – информация о призыве пробилась бы к секретарю Макферсона в оэс Фарстона? Каковы мудры для выхода из Плато? Показывала ли Анжелика ему хоть какие-то? Что здесь происходит?

Воздух густел в морозе жгучей ненависти.

Из второго смерча сгустился низенький азиат в китайской одежде. Замойский его узнал: это он бил перед Георгом поклоны лбом в пол террасы после убийства Джудаса. Императорский мандарин – так ведь?

Все смотрели на Замойского.

– В заботе о Цивилизации, – отозвалась манифестация Тутанхамону. – Адам Замойский: ты не человек. Ты не человек. Ты не человек.

– Я слышал, – сказал мандарин.

– Я слышалу, – сказала манифестация Словинского.

– Фоэбэ, – поклонилась манифестация инклюзии. – Ваше Величество.

После чего рассыпалась в прах и пыль – развеял ее ветер, смыла искусственная роса.

– Это прозвучало почти как вызов на дуэль, – с усилием засмеялся Замойский.

– Это и был вызов на дуэль, – заявила манифестация Словинского и пнула, уронив, раковину под самые пальмы. При этом поранила себе стопу и теперь подпрыгивала на одной ноге, ярясь – такое полукомичное поведение манифестировалу Адаму и Императору.

– Стахс, – обратился мандарин к Замойскому. – Великая Ложа хотела бы встретиться с тобой в ближайшее удобное время. Мое почтение. Удачи. Император будет следить.

И тоже отошел в небытие.

Тяжело усевшись и опершись о стенку беседки, Адам с упреком взглянул на темнокожую женщину.

– Милосердия, – простонал, – это же какой-то нелепый кабуки. Королевство за суфлера!

– Моя вина, – призналсу Словинский. – Я впустилу Тутанхамону без твоего согласия, стахс. Но ону заранее зналу о тебе, хотя никогда ранее не использовалу такой тактики; никогда никого не вызывалу. Ону представилу другую цель своего визита, совралу мне. И все же я признаю: это моя вина.

– Минуту назад ты утверждалу, что обо мне не знает никто, кроме тебя и представителей «Гнозиса». И что вы подразумеваете под дуэлью, черт вас подери?!

– Кто же проникнет в мысли инклюзии?.. – продекламировала манифестация фоэбэ. – Кто измерит егу силы? Ону выше от меня по Кривой. Может, какой Колодец Времени… А дуэль… что ж, ты принадлежишь к Цивилизации. Прежде архивируйся; Ложа бы тебе не простила, стахс. Похоже, не я одну замечаю интерес к тебе со стороны Сюзерена. В последнее время Стоки на Плато Четырех Прогрессов изрядно интенсифицировались. А ты ведь и так уже публичная персона, стахс. Впрочем, как я слышу, Деформантам хорошо заплатят за твою актуальную реализацию. Да-да, прошу не удивляться, новость разнеслась, ей пришлось; гонка за твоей пустышкой продолжается. Так как, заключим договор? Вызвать Императора снова?

– Я ничего не понимаю! – воскликнул Замойский с отчаянием, хватаясь за голову.

– Это хорошо о тебе говорит: ты человек. Что бы там ни заявлялу Тутанхамон.

– О, да, это звучит гордо. Человек! Навоз Прогресса.

– Ты раздумываешь?

– Ты понимаешь, как оно выглядит с моей стороны?

– Догадываюсь.

– Ну да, ты ведь наверняка делаешь мне в реальном времени эти, как их там, моделирования френа.

– Вы тоже создаете их в головах, непрерывно, для каждого своего собеседника, стахс. Единственная разница – вы все делаете подсознательно.

– А вы подсознанием не обладаете?

– Я могу говорить только о себе.

– И?

Она усмехнулась:

– Я зарезервировалу для него немного буферных Полей.

Он встал.

– Я должен дать ответ сейчас?

Манифестация Словинскогу развела руками.

– Насчет этого – каким образом я могу еще с тобой договориться, фоэбэ?

– Ты знаешь адрес и ключ; я предоставлю тебе код доступа.

– Дело в том, что я, собственно, не слишком… У меня даже собственных Полей нет, перехожу через «Гнозис».

– Да. Это неудобно, – признала она.

Замойский молча ждал.

Манифестация укоризненно помахала пальцем – но уже наполовину улыбаясь.

– Окей. Пусть это будет аванс. Залог. Впрочем, мне лестно твое доверие. Обычно это делают родители.

– Что?

– Подбирают и конфигурируют оэс детей. Прошу.

Она побежала сквозь туманные завесы и вернулась с раковиной. Вручила ее Замойскому.

Он осторожно принял пустую скорлупку и нахмурился:

– Мне нужно что-то с этим сделать?

– Я купилу тебе сферический дециметр Плато Цивилизации Homo Sapiens. Адресация по THIS THORN IS FROM THE TREE I’VE PLANTED[3]. Запомни. Изменить конфигурации по умолчанию твоей привойки?

– Я сойду с Полей «Гнозис»?

– Да.

– Я перед тем манифестировался в Сол-Порте и —

– Императорские отсылки будут зафиксированы. Произойдет перемещение всех средств. Впрочем, Император в любом случае должен это подтвердить; услышать твое подтверждение, записать твою волю, стахс. Итак – подтверждаешь?

– Да.

Словинский кивнулу головой манифестации.

– Готово.

Император слушал.

Замойский поднял раковину.

– А она зачем?

– Временная иконка интерфейса. Я купилу тебе самую популярную базовую версию, безо всяких модификаций; можешь проверить.

– Верю.

Приложил раковину к уху. Шумело. Чшшшш… швиххх… ве-щай-ве-щай-ве-щай…

– Аванс? – улыбнулся Адам. – Не думаю, фоэбэ Словинский. Готов поспорить, что эти Поля лежат очень далеко от Полей «Гнозис». Потому, так или иначе, ты узнаешь, сдвинется ли что в Блоке.

– Я не предполагалу —

Адам отмахнулся:

– Твое коварство в любом случае нравится мне больше коварства Джудаса.

Он поднял раковину к губам.

– Фарстон.

Увидел еще, как манифестация складывает руки на загорелой груди и склоняет голову, с полуулыбкой; опадает куртина соломенных волос.

В библиотеке замка Фарстон слуга в красно-черной ливрее зажигал газовые лампы. Задув длинную зажигалку, оглянулся на Замойского.

– Господа уже сходятся, – сказал он, после чего поклонился и вышел, тихо прикрыв за собою дверь.

– Император, – шепнул Адам в раковину.

Мандарин появился мгновенно, словно кнопку нажали; не было в этом никакой элегантности. Манифестация с Плато, сообразил Замойский. Не пользуется наноматами, чистая OVR.

– Прошу о приватной беседе.

– Конечно.

– Георг… «Гнозис» отрезана?

– Да.

– А мы в принципе должны быть именно здесь?

– Как пожелаешь, стахс, – мандарин спрятал ладони в рукава. – Приглашаю в Императорские Сады.

Замойский кивнул в знак согласия и только тогда —

Переадресация.

Обычно длилась она несколько – до десятка – секунд (нужных для конфигурации наноматов к образу манифестации), однако на этот раз все прошло молниеносно. Вспышка: вот Адам стоит под платаном в закоулке зеленого лабиринта, черное небо над ним, белый массив огромной постройки перед ним, на земле его четыре подвижных тени. Откуда свет, можно не проверять – но если бы он все же поднял голову, ядерные жар-птицы ослепили бы его на долгие минуты.

Но ниже, в Садах, кроме Замойского и мандарина не было никого – никого там сам Замойский не замечал. А он ведь прекрасно знал, что по публичным Полям Плато, по этому охраняемому сильнейшими протоколами Императора конструкту AR прокатываются миллионные толпы. Но это миллионы фоэбэ и инклюзий, словинистов быстрых, словно нейтрино (пинг! – было, есть, нету, пролетело сквозь Плато). Большая часть наверняка даже не визуализируется, довольствуясь осмосом голых данных.

– Итак, я полноправный гражданин Цивилизации, – сказал Замойский.

– Де-юре – да, – склонил голову мандарин. – Де-факто – будешь стахсом только с момента впечатывания идентифицирующей секвенции в ДНК твоей биологической реализации, актуальной пустышки.

– Понимаю. Мог бы ты совершить обмен моих Полей на другие, аналогичного объема, и перенести туда мои средства, векторы трансфера и все прочее? Необходимые операционные оплаты покрой из разницы в размерах Полей.

– Конечно. Какая-то конкретная локализация?

– Нет. Случайная. Уже?

– Да. Индексировано как I’M GUIDED BY THE BIRTHMARK ON MY SKIN[4].

– Благодарю. Отмени мою оэс. То есть – замени ее на третью по популярности версию среди стахсов, сохраняя конфигурацию.

– Источник финансирования?

– О боже, – застонал Адам, слегка раздраженный процедурной торжественностью, – у вас тут нет шаревара? Ведь существуют какие-то базовые бесплатные версии?

– Я просто хотел бы заметить, что такого рода дела обычно решаются несколько иным способом. Моя функция —

Замойский вздохнул поглубже:

– Прошу прощения. Ты ведь наверняка отдаешь себе отчет относительно… хм… дискомфорта моего положения, – Адам отвел взгляд, уперся плечом о ствол платана. – Я даже не знаю, в какой форме нужно к тебе обращаться. Я сейчас говорю с Императором, с его демоном, с каким-то talkbot’ом, СИ, с кем?

– Император слушает; я – Император, но Император – это не я. Существую, чтобы служить.

– Кому?

– Цивилизации.

– А конкретней?

– Упрощаю: Великой Ложе.

– Я так понимаю, что Великая Ложа состоит из Малых.

– В ее состав входят их представители: Ложи стахсов, фоэбэ, инклюзий.

– Тогда могут ли они получить от тебя, например, содержание этого разговора?

– Нет. Именно на этом и держится доверие всех подписантов Базового Договора: может быть изменена структура моего френа, но данные, которыми я обладаю, не могут быть использованы против отдельных подписантов.

Адам вспомнил сцену на террасе Фарстона, как мандарин унижался перед Георгом. Замойский стоял там и смотрел на них, сосредоточенно слушал быстрый диалог – словно селянин, подслушивающий подробности секретных игрищ аристократии.

– Выходит, я имею право в любой момент вызвать тебя и задать вопрос, потребовать услугу.

– Ты гражданин Цивилизации, стахс. Перечитай Базовый.

– Придется… – проворчал Замойский. – Ну ладно. Найди мне звезду, удовлетворяющую следующим условиям. Расстояние от Земли примерно четыре с половиной тысячи световых лет… то есть: от первоначального положения Земли —

– Прошу прощения, но я должен тебя проинформировать, стахс, что все объекты, входящие в состав галактики Млечного Пути, вся материя —

– А, да-да, я знаю, – вздохнул Замойский.

Скрестив по-турецки ноги, он уселся на высоко вздымающихся корнях платана.

– Найди в архивах.

– Слушаю.

– Четыре тысячи и характеристика, находящаяся в следующих пределах…

– Да?

Геката, Геката. Что говорила Джус? Было оно примерно так —

Прежде чем он успел мысленно выругаться, Адам снова стоял на руинах террасы римской виллы и тянулся к несуществующему экспонату, тень от Луны переламывалась на громоздящемся мусоре. Тень Замойского и – тень мужчины с мечом, воздетым для удара над головой Адама.

Он с криком отскочил. Клинок свиснул, краем глаза Замойский ухватил серебристую дугу, отпечаток удара в зрачках. Споткнулся, опрокинулся, встал. Азиат бежал к нему, клинок отведен по прямой от ключицы, готовый к молниеносному укусу.

Замойский отскочил за выщербленную колонну, едва не запнувшись о собственные пятки. Фехтовальщик угрожал уже с другой стороны. Или он не один? Адам поспешно осмотрелся. Никого не увидел, но теней было достаточно, чтобы в них могло спрятаться полвзвода ниндзя.

Асассин не вымолвил ни словечка, да и не для этого он был. Атаковал – старался убить.

Замойский закусил губу.

Плато! Императорский Сад! Давай!

… Что, проклятие?

Плато! Меня здесь нет!

…

Продолжал быть.

Пот тек по нему градом. Застрять в собственной памяти! Убийца обпрыгивал колонну, посылая Замойскому укол за уколом. Шизофрения – слабо сказано.

Клык! Франтишек! Анжелика!

Ничего. Только посвист клинка, все громче, все ближе.

Адам соскочил на террасу, побежал к пруду. Рубака гнал следом, Замойский слышал в ночной тиши эхо его движений.

Что тут, сука, происходит? Этот желтомазый сейчас меня догонит! Оружие! Я тоже могу иметь оружие!

Они были уже между ивами – он повернул налево, обежал ствол, наклонился и поднял саблю.

Адам тяжело дышал, смертельный спринт влил в вены ног холодный свинец. Он едва сумел поднять руку и заблокировать удар, пустив его по клинку на гарду.

Азиат мигом вывернулся, уходя по дуге влево и рубя теперь горизонтально. Замойский неловко парировал, сабля была тяжелой, рука одеревенела, он неустойчиво раскачивался, громко хрипел, легкие вопили о кислороде; а азиат рубил и рубил, и рубил.

Он меня на кусочки иссечет! Я ни малейшего понятия о фехтовании не имею!

Едва Адам так подумал, как получил под ребра длинный рубленый удар, снизу слева. Крикнул пустой грудью. Полетел назад, ударился спиною о ствол. Горело ужасно, чувствовал он и влажность крови.

Желтомазый напирал, дюжина рук, сотня мечей, гребаный богомол кэндо. Глаза слепли от взблесков лунного света, отраженного слегка искривленным клинком катаны.

Адам стиснул зубы. Я лучший фехтовальщик в мире! Я всяких там Мусаси на завтрак ем! А таких-то засранцев одной левой —

Фтлупп!

Острие вошло на две трети длины, разрубая череп азиата и увязнув где-то в мозговом веществе. Труп выкатил глаза и пал на колени; потом осунулся на бок. Рукоять сабли ударила о камень.

Замойский с пустым вдохом сел. Пульсировал раненый бок, полоса огня шла от ребер до самого бедра. Он был настолько измучен, что даже стал хуже видеть: тени расплывались в серый туман, длинноволосые, словно ведьмы, ивы заполонили весь горизонт, Луна над ними разливалась овальной лужицей на звездном небе; но эти звезды Адам тоже, скорее, домысливал, чем видел. Лишь холодный, влажный ветер ощущал со стопроцентной отчетливостью – и с каждым вздохом мыслил все отчетливей.

Однако, что значит сила собственного воображения!.. Я мог застрелить его как тех, мог, мог. Но поскольку он выскочил с самурайским мечом, пришлось помахать сабелькой, Володыевский божьей милостью. Ну и эта рана…

Он расстегнул рубаху, взглянул на порез. Выглядело не лучшим образом, похоже, клинок зацепил какую-то артерию.

Он отвел взгляд. Нет никакой раны! Я здоров! Я совершенно здоров и полон сил!

Встал и поднял катану. Ясное дело, та прекрасно лежала в ладони.

Махнул раз, другой.

– Сейчас, – сказал он вслух, – я разрублю ночь и пройду в Императорские Сады.

Рубанул.

Ничего.

Разъяренный, выбросил катану в пруд. Хлюпнуло.

– Аутист, мать его, за что мне оно на старости лет…

Он обернулся к руинам.

Несмотря ни на что те выглядели необычно живописно, даже после повторного разрушения. Было несомненное очарование в линии их теней, ласковая краса в композиции массива…

– И что теперь? Дюренн не учил таким двойным нельсонам.

Впрочем, черт его знает. Память все равно в руинах. Вот: камня на камне не осталось, столпы низвергнутые.

Может, заснуть? Если засну здесь… есть шанс, что проснусь уровнем выше.

А то еще лучше: забыть о себе. Если нет спящего – кто же узрит ту падающую звезду? кто оценит запах ночи? кто услышит шум вод?

Вода шумела, скатываясь с черного тела чудовища, что поднималось за спиной Адама из глубин пруда.

Замойский обернулся – и у него отпала челюсть.

Скотина была в пять раз крупнее Смауга. Когда б раззявила пасть (что тут же и совершила, с эффектным рыком), он сумел бы сосчитать его зубища, каждый длиннее пики.

Что это вообще такое? Может, я самоубийца? Меня угнетает какая-то подсознательная суицидальная мания?..

Фрейдозавр же не раздумывал над психологическими комплексами, а просто стряхнул с себя остатки воды и прыгнул на Адама.

Монстр был воистину пугающим, особенно в движении, особенно когда мчится прямо на тебя; сценография родом из готического романа ужасов тоже брала свое. Ничего странного, что Замойский оторопел от страха, причем того тяжелого страха, связанного холодной флегмой, который стягивает члены и неволит разум.

«Он меня убьет!» – подумал Адам. И понял, что тогда чудовище уничтожит его несомненно.

Долю секунды до того, как пали на него гигантские телеса зверя, упреждаемые вихрем пламени и волной горячего воздуха, он все же успел крикнуть внутри себя: я бессмертный!

И поверил в это. В рыке чудища, урагане пламени, в торнадо песка – сумел пробудить в себе ясную и прос-тую убежденность в собственном бессмертии. И стал бессмертным.

А потому никакие фрейдозавры, пусть и невесть какие сильные, не могли причинить ему вреда. Удар твари отшвырнул его на пару десятков метров. Замойский застонал, грянувшись оземь, но сразу же поднялся, отряхнулся, выпрямился.

Значит, не было и причин для страха.

– Кис-кис! – крикнул он дракону. – Кис-кис!

Скотина припала к земле, вытянула лапы перед собой, зевнула, потянулась…

– Кис-кис, хороший котик.

Дракон махнул хвостом (окончательно развалив остатки римской виллы), после чего закрыл глазищи – заснул.

Вот и славно, вздохнул про себя Замойский, вот только я все еще не знаю, как выбраться из этого бреда кататоника.

– Император! – крикнул он. – Император!

Ничего.

Как видно, в яви – там, снаружи; а скорее: в другом слое внутренности; проклятие, да я сам в себе потерялся – там, как видно, он не кричит.

Адам вернулся к пруду.

После эффектного выныривания чудовища берега водоема несколько сместились, пруд болотисто разлился под самые ивы, и Замойскому пришлось брести в этой еще не осевшей взвеси ила и стеблей. Добравшись до границы чистой воды, он остановился и подождал, пока поверхность вновь не разгладится, что заняло некоторое время.

Теперь он мог заглянуть себе в глаза, посмотреть в лицо, поискать в чертах признаки измены.

Очевидно, что был это иррациональный рефлекс, чарование и почти колдовство. Но если он, однако, в это поверит…

– Кто ты? – спросил резко. – Чего ты от меня хочешь?

Ничего не выйдет. Картинка в воде послушно отражала все гримасы Замойского и замирала в неподвижности, когда становился недвижен и Замойский; никогда не сама по себе. Ничего не получится.

Однако Адам засмотрелся на свое лицо почти гипнотически. Щетина скрывала большую его часть, не удалось бы угадать линию губ, форму подбородка. Прищуренные глаза, нахмуренные брови. Отражение колебалось в пятне лунного свечения согласно ритму от прилива волн – то более мрачное и грозное, то более расслабленное. Гнев – спокойствие – гнев – спокойствие – гнев:

– Исчезни! Исчезни! Пропади, ты и Нарва! Нет ее, нет ее, нет ее!

Это не было слишком громко: звук шел от воды, словно и правда изо рта отражения, изначально приглушенный. Но Адам не сомневался, что Замойский/пруд выкрикивает все это с голой, звериной яростью, что громче – он просто не в силах.

– Кто ты?

На что Замойский-из-пруда:

– Ты ведь знаешь! Сюзерен! Сюзерен! Стираю тебя в пыль! Прочь! Прочь! Прочь-прочь-прочь-прочьпрочьпрочь!..

Значит, несмотря ни на что, таилась в этом немалая опасность: мантра начинала проникать в подсознание Замойского, и он снова начал ощущать угрозу, страх ухватил его за щиколотки и теперь сжимал на них холодные пальцы.

Я сам себя ненавижу! Но как же! Он ведь меня уничтожит!..

Как можно скорее, он замутил воду. Отражение исчезло, голос умолк.

Замойский снова вышел на берег.

Сюзерен, паук межинклюзийных стяжек, спонтанных Трансов, гипотетическое сознание Блока, гомеостат всеплато, жизнь мета-физическая. Словинец, конечно же, – а значит уже на генерации впереди – и с каждым планком все дальше. Отец Стоков – а может: Стоки – это он? Что точно говорилу Словинский?

Всегда трудно вспомнить дословное содержание разговора; помнится главным образом значение. Но значение это уже мое собственное, не собеседника. И тот Сюзерен, тут, в пруду – тоже мой. Мой, мой, мой.

Откуда он вообще берется в моем Дворце Памяти? Разве что через Плато, из Стоков. Поскольку можно ли распознать Сток, который полностью расположен в одном Поле и настолько легковесен, что не меняет баланса энергии/информации, – сумеет ли тогда заметить его даже Император? А вместе с базовым файлом сманипулировать можно и копии, вспомогательные индексы, контрольные суммы – для Сюзерена такой трюк – не проблема. Это же его кровь, его нервные импульсы.

Идем дальше. Покушение случается всякий раз с моим заходом на Плато – та атака Патриков-Георгов, теперь азиат и фрейдозавр. (При этом он неизменно использует манифестацию из моих свежайших ассоциаций. Да что там, он даже свое имя мог мне прокричать, лишь когда я услышал его от Словинскогу!) Но подлог архивации следует исключить, поскольку меня не впечатывали за это время в новые пустышки. А значит тут другое. Что? Разве в рамках протокола пересылки данных Плато – мозг – Плато допускаются манипуляции на столь глубоком уровне френа? И что же такого мог бы здесь изменить Сюзерен, что я не в силах выбраться из собственного Дворца Памяти? Ведь теоретически мне достаточно было бы открыть глаза.

А может на самом-то деле они у меня и открыты – там, под платаном, в Императорских Садах?

Следует пробиться к уровням, ответственным за моторику. Тело. Мышцы. Вообразим их себе.

Я открываю глаза. Я открываю глаза. (Для этого здесь, у пруда, я сперва их закрыл.) Поднимаю веки. Ну, давай! Лицо – мое! Мои – мимические мышцы! Я их чувствую! Вверх! Да! (Он поверил.) Да, да!

И правда поднял их.

От удивления Адам даже сел. Глубокое кресло приняло его с тихим вздохом черной кожи.

Кто-то заглянул сквозь отворенные двери, и сразу же в библиотеку вошли Патрик Георг, Джудас, Анжелика и Мойтль вместе с еще двумя персонами, незнакомыми Замойскому мужчиной и женщиной.

Адам пытался найти некий адекватный способ поведения, но смешенье стилей, эстетик и даже логик было слишком велико. Сперва рефлекторно, как в беседке Словинскогу, он хотел положить ногу на ногу, но тут же заметил, что на высоких ботинках и на вспоротых вдоль шва штанах у него толстый слой грязи из расплесканного фрейдозавром пруда. Вода стекала с Замойского и впитывалась в бордовый ковер. Когда он провел ладонью по подлокотнику, на дереве остались влажные следы.

В финале он посчитал успехом и то, что запахнул с безмятежным выражением лица рассеченную на ребрах рубаху.

Когда все расселись в креслах под стенами, Георг представилу Замойскому незнакомцев:

– Фоэбэ Штерн из Официума. И оска Ивонна Кресс, высшая инклюзия «Гнозис».

– А Император?

Мойтль поднял палец и понимающе ухмыльнулся:

– Император слушает.

Фраза в его устах была настолько обкатанной, что Замойский легко догадался о многовековых смыслах, скрытых за этими двумя словами. Воистину: Император слушает.

Штерн из Официума былу в черном костюме-тройке, который тесно облегал егу худую манифестацию мужского пола. Лысый как колено череп, нос, словно гребень коралла, черная бородка – наверняка стандартная временная наноманция, прямиком из эстетического шаблона.

Поскольку уселусь ону рядом, справа от Замойского, Адам, чтобы к ому обратиться, склонялся через поручень – в итоге это неминуемо обрушило их в конфессиональные конвенции, в полуфамильярные жесты и ассоциации.

Замойский дотронулся до локтя Штерну.

– Кто и зачем назначил цену за мою голову? – спросил он, не повышая, но и не понижая голоса. – И сколько я, собственно, стою?

Анжелика услышала. Толкнула брата в плечо.

– Мойтль!..

Тот развел руками.

– Ну что? Наверняка не я. Впрочем, ты ведь спала.

Фоэбэ Штерн сплелу пальцы на животе, опустилу веки. (Манифестация определяет поведение.)

– Мы отследили информацию вплоть до глубоких Деформантов, – сказалу, начав с низкой ноты, – и все указывает на то, что впервые подряд появился на некоем дефектном Плато необъединенных Деформантов. Но интервалы а-времени, разделяющие очередные объявления подряда на все более популярных Плато Деформации, очень невелики; причинно-следственная связь не кажется нам вероятной. Конечно, мы в силах идентифицировать многие сигнатуры этих подрядов. Большинство из них обладает – или напрямую связана с обладателями – Колодцами Времени, явными либо вероятными. Что усиливает первоначальный диагноз Официума, опирающийся на кризисные гадания из наших Колодцев. Стахс Замойский стал жертвой классической контралогии Хайнлайна.

– Так оно и бывает с достоверностью данных из Колодца, – вмешался Джудас. – Предсказания о предсказаниях о предсказаниях о предсказаниях, ad infinitum… но действия уже предприняты, и исполняется то, что должно исполниться в будущем.

– Секундочку!.. – вскинулся Замойский. – Цена за мою голову назначена, поскольку из будущего считана информация, что будет считана информация из будущего, что будет считана информация из будущего —

– Да-да-да.

– …что все станут охотиться за мной ради награды?

– Ты вошел в историю, Адам, – засмеялась Анжелика, ломая гримасу боли, с которой она массировала икру (ту свела судорога, девушка едва усидела).  – Если не ошибаюсь, это всего третья зарегистрированная контралогия Хайнлайна.

– И что это значит: «вошел в историю»? – раздраженно спросил Замойский. (Раздражение – всегда безопасная реакция.)  – Я еще, мать его, живой!

И тише:

– По крайней мере, этой версии я намереваюсь придерживаться.

И Джудасу, саркастично:

– Господин Макферсон, я, полагаю, должен поблагодарить вас, за то, что вы выкупили мое гражданство. Вот только маленький вопрос: как негражданин я мог быть вызван на дуэль?

Все, как видно, знали о Тутанхамону, поскольку ни на одном лице он не заметил удивления; только Анжелика скривилась еще сильнее.

– Славно было бы, – пробормотал Джудас, – когда б я обладал властью склонять к собственным планам независимые инклюзии с Тутанхомоновых высот Кривой.

– Время уходит, – вмешалусь Кресс. (И правда, для словинцев этот обмен фразами продолжался, должно быть, тысячелетия.)  – Мы должны заниматься проблемами в порядке очередности, от угрозы, ближайшей по времени. Итак, мы узнаём, что вас перехватилу крафтоиднуё Деформант из второй терции, каузистическуё внецивилизационнуё словинец. Мы мониторим через внепрогрессовых агентов течение торгов…

Замойский лишь ухмыльнулся – но на самом деле по его хребту словно ток прошел, а горячая кровь ударила в голову. Ничего себе! Сучьё Деформант!.. Коварство и ловушка! Ону их продавалу! В этот самый момент – ону их продавалу!

– …и, пожалуй, мы сумеем выкупить тебя, стахс. А поскольку выиграть торги может лишь один, и это было понятно с самого начала, независимо от результатов, то каждый заинтересованный выслал к вам Клыки, чтобы забрать силой. В нормальном состоянии мы сумели бы просчитать, прибудут ли наши кубические октагоны первыми, но в нынешних обстоятельствах… Стахс!

Ладонь Замойского наконец нащупала раковину. Он поднял ее ко рту и, не отводя взгляда от Кресс, прошептал ядовито:

– Франтишек.

Заморгал: в зеницы вливалось золото. Золотой свет, сияние божье, волнистая аура внутренних органов крафтоиду… Снова это сверкание, всеохватное, бьющее с каждой стороны. Тень – ослепление иного рода.

Потому что перед лицом, на расстоянии вдоха, в наклоне головы, виднелся мениск огромной капли, и весь свет, что бил ему в глаза, обладал консистенцией, красками и силой текучего золота.

Он осмотрелся вокруг; ухватился за лист и провернулся в воздухе. Саму Анжелику в окружающей сине-золотой чащобе, что разрасталась во всех направлениях, Адам не увидел – но заметил ее четырехметровую, выпуклую тень, распятую на нерегулярно подрагивающем пузыре белой жидкости. Пузырь медленно дрейфовал над головой Замойского.

Девица плавает. Он уже хотел ее позвать – все еще в ярости, – но заметил распыленный рой насекоматов, что спиралью спускался между голубыми цветами – и пришел в себя, слова вернулись в глотку, ярость уступила тревоге.

Дурак! Ты находишься внутри егу, ону читает твое настроение, желания, инстинкты, да почти мысли – по напряжению мышц, дрожи голосовых связок, температуре кожи, ритму дыхания, биению сердца, шуму крови в венах и тканях. Откуда бы иначе ону тогда зналу, что ты ищешь унитаз? От негу ничего не ускользнет. Вы остаетесь полностью в егу власти. Ты не можешь передать Анжелике ни слова так, чтобы ону о них не узналу.

Чему вообще должно было служить это возвращение сюда с Плато? Идиот! Что, может, бросишь Франтишеку в лицо, что ону коварный похититель, лжец, торговец живым товаром?

Тут в Замойском пробудился издевательский насмешник: отчего бы и нет? Вызову егу на дуэль!

Хотя, положа руку на сердце, Деформант не сказалу и слова неправды. Не говорилу ведь, откуда ону взялось тут до появления Войн, куда и зачем летелу. Возможно, Франтишек лгалу насчет отрезанности от своих Плато – но и в этом Адам не мог быть уверен. Черт его знает, не норма ли подобное похищение и торги для нынешних, например, обычаев, не обязывает ли некая конвенция к этому… Все возможно.

Повторяй это себе часто и с верой. Все возможно, все возможно.

Замойский растирал затылок. Да, это было глупо. Гнев не должен был меня коснуться. Я слишком мал, чтобы на кого-то или что-то здесь гневаться.

Как теперь вернуться? Там, в Фарстоне, меня ждут. А Франтишек смотрит; Франтишек слушает; Франтишек ползает по моей коже и проникает в глотку, в вены.

Деформант наверняка знает, что Войны уже не блокируют Плато – но знает ли ону, что я обладаю непосредственным доступом к Плато HS?

На всякий случай Замойский зевнул и потянулся. Непроизвольно подтянул колени в полуэмбриональную позу. Что-то кольнуло его в бедро. Он сунул руку в карман грязных, окровавленных штанов. Раковина!

Адам удержался от рефлекторного желания сжать ладонь на фантоме OVR. Вместо этого опустил веки и успокоил дыхание.

Раковина: следовательно, программа продолжает действовать. Значит, Адам не отрезан от Плато, а всего лишь переадресован. То есть: вышел из манифестации. Оэс все еще работает на его Полях.

Медленно продвигая пальцы по внутренней, гладкой поверхности раковины, Замойский начертил в кармане примитивный абрис фигуры дракона. Разве не дракона он видел на гербе Макферсонов, тогда, на лестничной клетке замка Фарстон? Управляющие программы Плато должны быть достаточно догадливы, чтобы переадрессовать его вновь в библио —

Тяготение. Свет – глаза его были открыты, хотя век он не поднимал. Белый феникс пролетал над головой. Пахнуло горячей весной.

Он встал из-под платана, отряхнул штаны.

Император поднялся над лужицей звезд.

– Каковы эти условия, стахс?

– Еще немного, – он протянул к мандарину руку с раковиной. – Как я могу этим управлять, чтобы на пожелания не реагировало тело, то есть – биологическая манифестация?

– Ресетнув коннективную сеть на коре головного мозга. Откроются новые соединения с аксонами и нейроглеем, согласно выбранной схеме. И тут может быть что угодно.

– Например?

Мандарин пожал плечами:

– Вторая пара рук. Нематериальный рот. Хвост. Полный дубль набора рецепторов. Что угодно. Менеджер оэс опишет тебе, стахс.

– У меня не слишком много времени. Я хотел бы оставить менеджер открытым в OVR и спрашивать без отражения в теле и манифестациях – но в ручные настройки я сейчас играть не стану. Какой самый популярный выбор?

– В этой версии? Анима.

– Сбрось мне.

– Ты, стахс, даешь мне разрешение на непосредственную альтерацию содержимого твоих Полей?

– Только для выполнения этого поручения.

– Да.

Император подошел ближе к Адаму.

– Прошу сесть.

Замойский вновь опустился под платан.

– Это тебе не понадобится, – сказал мандарин и забрал у Адама раковину.

Кинул ее в прудик, в котором горел Млечный Путь. Через ближайший рукав галактики прошла короткая волна. (Художественный крафт, ухмыльнулся в душе Адам.)

Манифестация Императора завернула одежды, запахнула их вокруг коленей и преклонила те напротив Замойского, над берегом звездистой тьмы.

– Чувствуешь, стахс? – спросила она, испытующе глядя на него.

– Что?

– Это.

Адам склонил голову, закусил губу:

– Нет —

Но знал уже, что говорит неправду.

Мандарин заметил его замешательство.

– Вдох. Прошу дышать. Вдох, вдох, вдох.

Он дышал. Боже мой, ДЫШАЛ! У него были легкие, но были также и ЛЕГКИЕ. Он чувствовал воздух и ЧУВСТВОВАЛ воздух. Воздух царапал нёбо и трахею – эту и ТУ. Если тогда, в руинах Дворца Памяти, была шизофрения разума – теперь он испытывал шизофрению тела.

Расщеплялся.

– Глубоко.

Глубоко, глубоко, до самой сердцевины хребта, до ядра каждой нервной клетки.

Резкий режущий удар вдоль дендритов: цшах! – и вот уже появилось два Замойских: /Замойский и //Замойский, и оба сидят здесь, и таращат глаза в пустое пространство над эшеровым Домом Императора.

– Теперь сосредоточься исключительно на своей аниме, стахс.

//Замойский встал, выпрямился. Взглянул сверху на коленопреклоненного мандарина. Повернулся и взглянул на себя – на /Замойского – на первую манифестацию, которая не встала, не выпрямилась, не повернулась. Смотрела из-под платана широко открытыми глазами.

У него закружилась голова. Адам убежал //взглядом от своего прима. Но даже когда //смотрел в том самом направлении, что первый он – на мандарина – //смотрел с другого места, под другим ракурсом. И такой //взгляд накладывался на /взгляд, и обе картинки заталкивались в один и тот же мозг: Замойский /видел и //видел. /Видел и //видел, /слышал и //слышал, /чувствовал и //чувствовал – дезориентация росла с каждой секундой, он тонул в хаосе чрезмерных раздражителей. Сейчас он начнет /думать и //думать – и тогда окончательно погибнет Адам Замойский, разорванный надвое.

Структура сознания не изменяется так же быстро, как структура коннективного нановара. Невозможно закачать два литра чувственных впечатлений в однолитровый френ; сосуд разорвет.

Ему пришлось смежить веки, обе пары. Однако сдублированный осязательный перцепторий не удалось так легко отфильтровать, и Замойский – не одна из его манифестаций, а Замойский – почувствовал, что еще немного, и в мозгу выбьет предохранитель, ответственный за лимит передачи раздражителей; что-то там перегорит, огонь перескочит с нейрона на нейрон, да так, что пламя безумия поглотит все.

– Как это закрыть?!

Крикнул //Замойским, но Император его услышал. Мандарин приподнял голову, перехватил панический взгляд //Замойского.

– Сущность такого расширяющего софтвара состоит не в сдвиге перцептория и создании внетелесной манифестации, поскольку такое происходит всегда, если ты пользуешься Плато, – спокойно сказал азиат, – но в параллельном управлении. Поскольку люди не живут в режиме мультитаскинга; люди всю жизнь обладают лишь одной манифестацией одновременно: своей биологической пустышкой. – Мандарин ударил челом в землю перед //Замойским. – Ты уже не стахс Четвертой Традиции.

– О чем ты говоришь?..

– Ты передвинулся выше по Кривой Прогресса, стахс.

//Замойский замахал руками; вместе с энергией освобождал безумие. (Сумасшествие словно свербило во всем теле: на поверхности кожи и во внутренних органах; обоих тел.)

Снова оглянулся на /Замойского, который продолжал неподвижно и коленопреклоненно стоять напротив мандарина.

Впрограммированный во френ инстинкт исполнил роль инструкции по эксплуатации. Адам подскочил к своей примовой манифестации и воткнул пальцы в ее глазницы, в уши, в ноздри, в рот, внутрь головы…

От облегчения он даже вздохнул. Раздражители вновь текли одним потоком. Поверхность мысли выглаживалась, угасал панический гнев, первая реакция Замойского на любую угрозу: ярость, накручиваемая страхом.

Он заметил затаенную улыбку на лице мандарина. (Но если вообще заметил – значит, та уже не была затаенной.)

– То, что ты только что сделал, стахс, – сказал Император, отвечая на незаданный вопрос, – это просто переключение с одной манифестации на другую. Я бы советовал возвратиться к примовой манифестации, особенно учитывая, что о месте твоего пребывания сейчас спрашивают «Гнозис» и Официум.

– Скажи им, что я появлюсь через пять минут. К-времени, естественно.

– Они сначала спросили тебя, не меня. Обратились на твои Поля, стахс. Ты бы услышал их вопросы ушами своей анимы – увидел бы ее глазами, ощутил бы ее перцепторием. Вопросы, информацию, миры, жизни. Так, как установишь в фильтрах.

– Ну ладно. Так каким образом мне им ответить?

– Значит, ты желаешь посвятить инструкциям пять минут, стахс?

Один из фениксов аккурат пикировал к фонтану, и анима заморгала, ослепленная. А вот у отключенного се́кунда и веки не дрогнули. В биологической пустышке, по крайней мере, реагирует вегетативная нервная система – покинутая манифестация AR тоже должна иметь для такого специальные программы… //Замойский тряхнул головой.

На что обратить внимание? Указатель буссоли страха крутился как безумный.

Он сглотнул симулированную слюну симулированным горлом.

Франтишек. Сюзерен. Охотники за головами. Октагоны3.

Что еще?

– Нет. Ты прав. Сейчас – только три вещи. – Замойский поднял //ладонь и отсчитал на //пальцах. – Менеджер оэс. Управление трансфером. Звезда. Выполняй.

Император выполнил.

Примовая манифестация стахса Адама Замойского приняла стахса Мойтля и фоэбэ Патрику Георгу Макферсонов, а также оска Крессу и фоэбэ Штерну в комнатах Императорского Дома.

Замойский нанял их на Т-пентин, снова оплатив поверхностью своих Полей. Как и стоило ожидать, Словинский выделилу ему пространство абсурдно большое, размещая трансферные Поля Адама с максимальным разбросом, чтобы набросить на своего мета-физического быка как можно более широкий плащ. (И ведь хотелу продать Замойскому целое Плато!). Теперь же Адам капитализировал залог теоретика.

Но все же богатство было не таким уж и большим. Он не мог резать свои Поля бесконечно, иначе, в конце концов, ему бы стало на них тесно.

= Вторая манифестация означает двойной трансфер и двойной буфер, = шептал менеджер оэс в уши //Замойского, = и чем чаще, чем интенсивней ты станешь пользоваться Плато, тем больше Полей тебе потребуется.

Замойский сформатировал свою аниму исключительно под слух и речевой аппарат. Это казалось ему еще более-менее сносным: он же мог раньше слушать двух человек одновременно, умел говорить и писать, да еще и притоптывать ногой в ритм звучащей музыки…

Правда? Умел, умел, умел – будучи человеком. Да и теперь несмотря на все это человеком останется.

– Боже, парень, не делай так больше, – сердился Мойтль, подойдя к камину, в котором гудел высокий огонь. – На миг я был уверен, что это снова Войны или, что хуже, Деформант: что ону что-то почуялу и переварилу вас там окончательно, когда ты так сбежал без слова, – он вытянул руки, чтобы согреть ладони перед огнем.

= …в эпоху экономики, базирующейся на лицензированном нановаре, = объяснял аниме Замойского менеджер оэс. = Потому валюта Четырех Прогрессов базируется на паритете экзотической материи, которая выполняет оба условия: она не генерируется при помощи изменений софтвара любого негэнтропианина; и она необходима для базовой технологии, крафта. То есть, сердцем всякого Клыка —

– Теряем время, – пробормоталу Кресс.

Ону меня подгоняет? Примовая Замойского без слов развернулась к витражным окнам, за которыми цветисто перемигивались Сады меж завесами света и тени от низко парящих фениксов. Сады, как обычно, производили впечатление безлюдных: это страна словинцев.

Когда бы они могли заглянуть сюда, внутрь комнаты, подумал Адам, то увидели бы лишь скульптуру моей манифестации, замороженную на тысячелетия. Они – духи, трепетные огоньки.

Краем глаза он поймал свое отражение в цветном стекле. Манифестация вышла из-под того же эстетического шаблона, что и проект комнаты – следовательно, и речи не было о грязи, порванной одежде, растрепанных волосах, корсарской бороде, крови, шрамах и синяках. Вместо порезанной рубахи – длинный, ниже бедер, гладкий, темно-синий кафтан, застегнутый на красные крючки вдоль правого бока. Вместо охотничьих говнодавов – черные мокасины. Борода и усы пострижены на манер королей и князей, увековеченных на ренессансных портретах, всегда горделиво выпрямленных – точно так же прямо держится Замойский.

А физиономия не подверглась ли перемоделированию? Этот лоб под зачесанными назад волосами казался Адаму слишком высоким. Неужели его манифестация лысела?

Поскольку прежде всего изменилось одно: он смотрел на свое отражение и уже не думал: «я». Думал: «моя манифестация».

А за отражением – чистилище в high definition. Замойский еще раньше узнал этот розеттный узор фонтанов и площадок – тот бросился ему в глаза, когда он выглядывал сквозь бойницу из зала «Гнозис». Неужели сейчас он смотрел из того же самого места? А может, они находились на этаж выше или ниже? Неужели он был соседом с комнатами «Гнозис Inc.»?

= Дом и Сады, подобно Трактам и Государственным Островам, это скелетная конструкция, чей смысл существования – железный протокол, удерживаемый Императором. Физические условия соответствуют земным, протокол не допускает никакой экстравагантности. Эта Artificial Reality была спроектирована для Прогресса HS, когда он еще состоял исключительно из стахсов Первой, Второй и Третьей Традиции. Фениксы и беззвездное небо, и Дом, и разбегающийся в бесконечность и во все стороны лабиринт живых изгородей и аллеек; и ничего больше. Дом снаружи имеет десять тысяч кубических метров; внутри он бесконечен.

Потому когда Замойский выглядывал наружу сквозь большой витраж, на котором была изображена «Дама с горностаем», – одновременно из той же самой точки в Доме на яркие Сады могли смотреть миллионы прочих нанимателей: стахсов, фоэбэ, инклюзий. Конструкции их комнат, очевидно, процессировались на совершенно разных Полях, но прописывали их в тех самых сосуществующих Домах.

– Он что, выадресовался?

– Снова?

– Что ты хочешь, дикарь…

– Кто-то, полагаю, должен обучить его основам savoir-vivre. Если уж он гражданин Цивилизации —

– По крайней мере, он оставил манифестацию.

Слышу, следовательно, они хотели, чтобы я услышал.

= Осмос информации через мембраны Полей Плато —

Прим Замойского подошел к большому столу красного дерева, заставленному подсвечниками, кувшинами, бокалами и тарелками с фруктами, заваленному книгами и пергаментами. Тут был даже старый череп с трещиной во лбу. Кость в желтом свете свечей имела цвет молочного шоколада. Под зудежь менеджера оэс Адам поспешно выбрал для своих комнат шаблон Да_Винчи_VII – иконка эта напоминала ему печать Ортодоксии HS.

Игнорируя вопросы гостей, он развернул наибольший из рулонов. Это была карта неба AD 2100, видимого из оригинального положения Земли. Начерченная красными чернилами стрелка указывала на звезду с относительно низкой яркостью, в созвездии Льва.

Адам прижал концы пергамента тяжелыми подсвечниками.

Кивнул Мойтлю, который единственный не подошел к столу.

– Геката, – сказал ему Замойский, указав на звезду. – Но вы назвали ее иначе. Дрейфусс, как мне подсказывают. Это туда ты полетел. Там ты пропал.

Мойтль взглянул вопросительно, опасно наклонившись над столом. Левую руку упер между миской и черепом, и с этой позиции поглядывал то на Замойского, то на карту.

– Пункт назначения, – говорил Адам. – Такие координаты я дал тебе тогда. Дрейфусс. И это именно те четыре украденных кубических парсека, верно? Так сказал мне Император; это они. Украли тебя вместе с ними. Тебя, Клыки, твои останки, – яд умасливал его язык, слова стекали все глаже, они же не могли его прервать, стояли и слушали. – Колодцы передавали правдивую информацию. Я прапричина этой войны. Поскольку, полагаю, никто ведь из вас не верит в такие совпадения: что ту же самую звезду, к которой «Волщана» бросило на крафтволне из-под Провала Эридана и к которой полетел Мойтль, теперь случайно вырезали из вселенной. Кто конкретно ведет переговоры с Деформантами?

– Ну, знаешь ли! – вскинулся Мойтль.

– Кто ведет переговоры с Деформантами?

– Сколько ты еще помнишь, стахс? – спросилу Штерн.

– Утечки из Колодца Времени тут ни к чему, – сказалу Кресс.

– Стахс Джудас горячо просит тебя о позволении полной архивации, – сказалу Патрик Георг. – Цена обговариваема. Стахс?

Се́кунд Замойского рявкнул приказ, и в камине с гулом треснуло полено, а пламя свечей выстрелило снопами искр под высокий потолок.

Прим Замойского поднял палец.

– А не то я вас утихомирю.

Патрик и Мойтль переглянулись с пониманием.

– Ого, – проворчал Мойтль.

Выпрямился, налил себе вина и одним движением опорожнил бокал.

– Ого, – саркастически согласился Замойский. – И советую о том помнить. Слышит ли меня Джудас?

– Да, – ответили одновременно Кресс и Патрик Георг.

– Это хорошо, – Адам глубоко вздохнул. – Я бы теперь хотел —

– Я уже копирую на твои Поля полный архив сканов со свадьбы Беатриче и Форри, стахс, – прервалу его Кресс. – Возмещение за все обиды добровольно выплатит «Гнозис», нет необходимости обращаться в арбитраж судов Ложи. Совокупность относящихся к тебе рапортов из Колодца Гнозиса будет предоставлена по желанию.

Прим Замойского немо шевельнул губами. Секунда, две, три. Наконец Адам пришел в себя настолько, чтобы отвести взгляд от примовой инклюзии.

Вот что называется: быть призванным к порядку! Он невольно горбился, прятал голову между плеч. Ты думал, тут что-то от тебя зависит, и ты можешь чем-то управлять? Мы видим тебя насквозь, стеклянный цыпленок.

Он тяжело сел на высокий стул темного дерева – манифестация, из которой изъяли четверть души.

Мойтль недовольно кривился.

– Сойди с него, – посоветовал он инклюзии.

= Насколько глубоко дотягиваются эти их поведенческие модели френа?

= Если обладают твоими свежими архивациями, сканом твоей актуальной пустышки и записью процесса имплементации, можно надеяться на высокую точность симуляции. Очевидно, со временем она уменьшается; но все же.

= Как с этим справиться?

= Будь ты фоэбэ, это не представляло бы проблемы. В случае стахса, все очень непросто.

= Говори.

= Базовые правила, которые соблюдают все. Никогда, ни при каких условиях добровольно не открывай имеющейся у тебя информации. Как можно реже манифестируйся в местах публичного сканирования. Избегай проявления эмоций, сформулированных неконвециональным способом. Конвенции – безопасны. Не действуй по первому рефлексу: чем дольше раздумываешь, тем больше случайность окончательного решения. Создавай дезинформационный шум.

= Как?

= Существуют приложения, рандомизирующие поведение манифестации. В рамках этой оэс —

= Вперед.

Он надеялся, что никогда больше не испытает такого унижения. Услышать из чужих уст отповедь на неоглашенные еще секреты и планы! Некоторым образом, это было хуже всего, что он тут испытал – ибо давало понять, кем/чем он на самом деле для них является: примитивной программой с низа Кривой.

– Теряем время, – повторилу Кресс.

Замойский поднял голову, воскликнул:

– Деформанты. Casus belli. И состояние переговоров.

– Ты о протоколе расхождений, стахс? – отозвалусь Штерн.

– Да, – примовая Замойского выпрямилась на стуле. – Те Клыки, которые вы, якобы, у них похитили. И зачем? Чтобы вырезать Гекату с Мойтлем? Ведь никто не знал координат. Но Клыки Деформантов оказались использованы, Геката, то есть Дрейфусс, взят в Порт, Мойтль убит, война – развязана, галактика коллапсирована – и все потому, что я напился.

Теперь наступил едва ощутимый миг неуверенности, как у Крессу, так и у Штерну. Замойский даже нахмурился: какие же расчеты вели инклюзии «Гнозиса» и Официума, что это оказалось заметно даже в к-времени?

В свою очередь, манифестации Крессу и Штерну синхронно оглянулись на Мойтля.

Тот даже отступил на шаг, отходя от стола, тем самым отделяя себя от них.

– Что?..

= Императорское инфо, высший приоритет: два Г-планка тому назад наступило перемирие, фронтовые инклюзии Деформантов и Цивилизации достигли начального понимания. Развернуть?

– Конец войне? – удивился Замойский.

Но прим заложил ему ногу за ногу. Это настолько поймало Адама врасплох, что он чуть не упал со стула. Не его воля, не его движение, не его намерение и исполнение.

И все же в этой позе уже иначе прозвучали произнесенные потом слова.

– То есть, вы не в курсе! – он даром подарил им настолько ценную информацию! – Проклятущая зараза!

А ведь – моментальная рефлексия – и не могли они знать! Все было разбито на совершенно разделенные цепочки информации: прошлое «Вольщана», затворенное в непамяти Замойского; место смерти Мойтля – в его потерянной пустышке; украденное пространство – пустые координаты на картах Цивилизации и Деформантов. Существовала лишь одна система, в которой эти цепочки могли встретиться и наложиться одна на другую; в которой могла случиться идентификация звезды, и могла быть доказана абсурдность взаимных подозрений Деформантов и Цивилизации; только одна система: разум Адама Замойского.

– Конец войны? Начало другой, – сказалу Штерн.

– Что там мы снова «не знали»? – охнул дезориентированный Мойтль. – Что вы так на меня таращитесь? Я ничего не сделал! Перемирие – прекрасно, но ведь не благодаря же ему! – он указал на примовую Замойского. – Что он такого сказал? Кто, собственно, меня убил, кто украл ту звездную систему, если не Деформанты? Я ничего не понимаю!

Теплое удовлетворение наполнило вены Адама. Не понимает! – хотел он фыркнуть. Это хорошо о нем свидетельствует! Он – человек!

Замойский скрестил руки на груди прима. Ну вот! И это уже не он, не Замойский является тем, кто информирован хуже прочих, слепец на балу зрячих! Разве не божественное чувство? Воистину есть симметрия в хаосе истории.

И сразу почувствовал себя в этой форме – рассевшись на грубом стуле, с ногой на ногу, с синевой витража за спиною, с большим, живым огнем гудящего камина по левую руку – почти идеально встроенным в роль, и в сцену, и в драму. Стахс Адам Замойский, да. Он смотрел на манифестацию Мойтля, и даже не сумел удержать ухмылку, изгибающую губы прима. Разве не положен мне такой миг, пусть бы и один-единственный? Прежде чем пожрет меня Франтишек, прежде чем аннигилируют октагоны3. Разве не имею я права? Ты вошел в историю, Адам. Это правда. А значит – утешайся редкими радостями исторического персонажа. Так долго, как сумеешь, на один этот момент – почувствуй себя Джудасом Макферсоном. Пока не вырвут тебе позвоночник.

– Начало новой войны! – передразнил Штерну Мойтль. – С кем?..

Замойский знал – он все понял первым.

– С Сюзереном.

Часть III

Все сущее меняется во времени. Каждая среда меняется во времени.

Средой, что содержит в себе все остальные, является вселенная. Вселенная определяется исключительно законами физики.

Для данной среды существует лишь одна Совершенная Форма. Во вселенной существует лишь одна Совершенная Форма. Совершенная Форма среды, опирающейся на более общие условия, побеждает и выдавливает Совершенную Форму среды, опирающуюся на более частные условия. Совершенная Форма определенная исключительно через законы физики побеждает и выдавливает все прочие формы.

Дальнейшая эволюция требует изменения законов физики.

Глава 7. Плато

НЕГЭНТРОПИАНЫ

Элементы систем самоорганизации материи/энергии.

Существует пять форм негэнтропиан.

I. Простые:

1. Хардвар: носитель (реализатор) информации.

2. Софтвар: информация (запись процедур самоорганизации, подлежащих эволюции).

II. Сложные:

3. Биовар: форма, базирующаяся на органических репликантах.

В Цивилизации Homo Sapiens: земная флора, фауна и их производные, в том числе стахсы (основание: ДНК/РНК).

4. Нановар: форма, базирующаяся на наномашинах.

В Цивилизации Homo Sapiens: императорские нановары, ограниченные законом, обычаем и протоколами, – инф (Imperial Nanoware Field).

В Цивилизации HS в качестве оптимального строительного материала нановара признаются триады фон Неймана, каждая из которых состоит из трех комплементарных наноэлементов: тона, кротона и/или орта. Организуются они в пространственных конфигурациях: ТКО, ТТК, ККК и пр.

Существует 27 базовых триад и потенциально бесконечное число их изомеров (например, триада деструкции ТОТ9 и триада кристаллизации ООО1).

Существует 19683 триады второй степени, девятиэлементных, и пропорциональное число их изомеров.

5. Крафтвар: форма, базирующаяся на крафте.

К ней причисляют некоторые логические инклюзии (в Цивилизации Homo Sapiens: Император), а также некоторые платовые фоэбэ; теоретически – и Сюзерена.

ПРОТОКОЛЫ NSCC

Совокупность правил, касающихся Nanoware Structure-Configuration Code[5], описывающие разрешенные способы манифестирования алгоритмов NSCC в инфе.

Важнейшие протоколы:

Standard Imperial Protocol[6] (SIP), называемый «императорским протоколом» или просто «протоколом». В Цивилизации HS охватывает все пространства, доступные для пустышек стахсов, а кроме прочего и биосферы всех ее землеподобных планет.

First Tradition Imperial Protocol[7] (FTIP), протокол Первой Традиции. Суживает условия SIP до традиции цивилизации стахсов.

First Tradition Orthodox Imperial Protocol[8] (FTOIP), называемый «Ортодоксией». Суживает условия FTIP, в т. ч. не допуская ни конфигурации, ни деконфигурации манифестации в своих границах, и навязывая алгоритмы биологической смерти.

Standard Imperial Protocol for Space[9] (SIPS), космический протокол. Расширяет условия SIP. Многочисленные подпротоколы: для атмосфер газовых гигантов, для вакуума, для пустых планет, для низких орбит.

«Мультитузаурус» (Субкод HS).

Солнце гремело с безоблачной синевы, соленый ветер рвал пурпурные полотнища знамен на шпилях замка, кричали птицы  – Замойский выслеживал чернокожую убийцу.

Манифестируясь в Фарстоне, она нарушила императорские протоколы. Он же двигался назад по линиям преступления. Насильно переиндексированный нановар сверкал в воздухе ледяной чернотой. Струны пружинили, утягивая негритянку дальше от Джудаса, от гостей, за газон – жилы бестии были того же цвета, что и пигмент мортоманифестации.

Он шел за ней – последний верный подданный Энтропии. Все и всё остальное выражали ей тут свое послушание: люди шагали назад, птицы летели хвостами вперед, разлитые напитки взлетали высокими струями в бутылки, знамена хлопали в неестественных рывках полотна.

Замойский заметил конец черных струн и ускорил шаг. Опередил убийцу. Тут струны начинались: черная дыра размером с кулак, клубок тьмы, око ночи, вытаращенное в солнечный день в полутора метрах над каменной дорожкой, сразу за изломом замка. Оно неумолимо притягивало негритянку, чья спина уже появлялась из-за стены, высокое пламя резко скворчало.

– Стоп. Что это?

Фоэбэ Патрик Георг Макферсон моргнулу на миг своей манифестацией.

– Первоисточник нано.

Адама ону раздражалу:

– Да выйди же наружу!

Примовая Георга встала слева от Замойского.

– Пусти до конца, – сказала она, – увидишь, как конфигурируется.

= …семнадцатая просьба о встрече от оска Крессу filius «Гнозис», сто четырнадцатая от оска Сюзи filius «Скорц», первая от…

Замойский решительно игнорировал голоса, доносящиеся до его //ушей.

Его прим выколдовал из воздуха тросточку и указал ею на замороженные бедра наноассасина.

– Но на самом деле – что это на самом деле?

– Я могу?..

– Прошу.

Обе манифестации исчезли, а все поле зрения /Замойского наполнил густой, серый туман.

= Позволь = сказалу Патрик Георг.

Zoom, zoom, zoom. Они проваливались внутрь туманных клубов. Серые тучи разъезжались во все стороны, и Адам сразу заметил между ними фрагменты замковой стены, кусок газона, краешек неба, а еще черную струну, пробивающую туман, словно негатив лазерного луча. В правом нижнем углу зрения фоэбэ включилу счетчик масштаба. Zoom, zoom, zoom. Они падали с постоянной скоростью, последовательность размерности увеличивалась ежесекундно; как раз покидали мезокосмос.

= Видишь?

Бестелесный, лишенный какой бы то ни было манифестации – ты направление своего взгляда, точка сосредоточения чувств, ничто более. Патрик повернулу взгляд Замойского на 40° вправо, на 30° вниз. Адам вплывал сейчас в полосу тени.

Минус 6, минус 7. Туман выглядел словно тронутый сильной пикселозой: из монолитной субстанции превратился в неупорядоченные скопления разноцветных сгустков.

Минус 8. Внезапный переход: скопления стали упорядоченными.

Zoom, стоп.

= Теперь ты можешь рассмотреть как материал, так и структуру. Сначала взгляни на императорские, более светлые. Какие цвета ты в состоянии различить?

= Погоди… все сводится к «чистым». Желтые, синие, красные.

= Тон, кротон и орт. Если бы я отступил еще немного, ты бы увидел полную палитру триад: двадцать семь комбинаций, двадцать семь оттенков. Это школьное соотношение. Желтый, синий и красный. Из этих трех кирпичиков при помощи языка программирования инфа, NSCC, мы конфигурируем любых возможных операторов. В том числе и наши манифестации. В том числе и маммоиды. В том числе и Цивилизации Смерти. Тон, кротон и орт. Видишь? Они наполняют все пространство; ясное дело, с разной густотой. Перечитай Базовый Договор. Каждое обитаемое пространство, принадлежащее к Цивилизации Homo Sapiens, а согласно Третьей Поправке, также и космический вакуум, закрытый в ее Портах, – наполнены императорским нановаром.

= Погоди – значит там, в Африке —

= Вся Земля. Тут, на свадьбе Беатриче, – ты дышал инфом, пил его, потел им, он кружил у тебя в венах, проникал сквозь кожу, осаждался в мозгу. Он всюду.

Радужный туман окружал их бестелесные перцептории со всех сторон. КТТООТКТКОКООТТКОТКТООООКТКТОТТОКТКККОТТКТОТОКТКОТКТТОТОКТКТОТКТОТКТКТОООТКТОТКТТОКТТОКТТОКОТОТКТОКТОКТТОТКТКТОТКОООТКТОКТТКТКТКОКККТОТКТОТТТККТОО…

Дышит, пьет, испражняется…

А ведь сейчас его пустышку инвадирует не Император – а Франтишек.

Если бы у Замойского было тело – если бы он им сейчас обладал – то наверняка затрясся бы от отвращения. Они все здесь живут в кишках левиафана. Пусть и неорганических, что с того? Если рассматривать на таком уровне, то уже все либо органика, либо неорганика, как кто предпочтет.

Но я не могу мыслить иначе. Склизкое чудовище, аморфная бестия, холодный левиафан. Они живут в нем, он в них. И полагают это нормальным. Гребаная Цивилизация!

По хребту Замойского прошла морозная волна. (Но ведь хребта у него нет).

Если во всей Цивилизации – значит и там, тогда: в Африке, в Пурмагезе, в роще над ручьем. И дальше: в Мешке, в кулаке де ля Рошу et consortes. Что, собственно, говорила Анжелика? Каков там генезис Смауга? Ведь не императорское нано, отрезанное от Плато? Отрезали его Войны – а Войны выпущены Цивилизацией, не Горизонталистами де ля Рошу. Горизонталисты не могли этого предвидеть; они выкрали нас раньше. Потому должны были иметь какой-то иной способ избавиться от инфа. Причем до такой степени очевидный для всех, что о нем никто даже не заикнулся.

Он спросил фоэбэ.

= Нелицензированное нано, = ответилу Патрик. = Существует множество моделей нановара, куда более вирулентных, чем инф. Императорский не самый оптимальный с этой точки зрения, поскольку не действует, по крайней мере, на нижайшем из возможных – атомарном – уровне.

Дернуло. Zoom. Минус 9.

Поле зрения заполонила группа красных и голубых гранул, каждая как воздушный шар. Замойский перемещался между ними без усилия, проникая сквозь узкие щели – точка, нульмерное тело, волна инфоветра. Он проплыл под несколькими десятками линейно соединенных воздушных шаров и увидел облако яростного фиолета.

Снова рывок. Минус 10. Адам провалился между фиолетовыми пирамидами.

= А вот это – наноботы in limine[10]. Конечно, уже чистая симуляция, = сказалу фоэбэ. = Подэнзиматические движители, однообразные ассемблеры и репликаторы, специализированные дизассемблеры… Императорское нано, как видишь, значительно больше их, а потому уступчиво к атакам с нижних уровней.

= Тогда почему?..

= Закон. Для безопасности. Перечитай Базовый. Мы бы никогда не позволили подобного распространения инфа, если бы он не был контролируемым, скажем так, «у основ».

На уровень фиолетового нано они не сошли; вместо этого резко свернули вверх и пробили поверхность ближайшего воздушного шара. Промельк желтого – и уже иной мир.

И Замойскому пришлось напоминать себе, что это лишь модель, репрезентация.

Скелет нанобота – орта – был выстроен симметрично, на базе мультидодекаэдра. К каждому четвертому внешнему атому были прицеплены длинные цепочки экзекутивных частиц. Тут, внутри бота, визуализация утрачивала элегантность и гладкость: границы отдельных атомов оказывались размытыми, а сами атомы имели странную, трудную для описания форму, близкую, кажется, не к шарам, а к эллипсоидам, клепсидрам, а нередко почти параллелепипедам.

В сердце многократного додекаэдра находилось таинственное сплетение молекул, настолько тесное, что непросто было различить в нем отдельные электронные облака.

= Каждый императорский нанобот контролируется непосредственно с Плато. Манифестации инфа – это отражения программ NSCC. Меняется карта NSCC – меняются связи и структура 3D-инфа. Понимаешь ли теперь, что такое то черное нано?

= Хакнутый инф.

= Да.

Фоэбэ закрылу визуализацию и вернулу старые адресации манифестации.

Прим Замойского опустил руку с тросточкой. Заморгал от июльского солнца, взглянул на негритянку, огонь, струны. Снова поднял руку. Жилы под ударом резонировали. Первертированная имперская. Кто-то вошел на ее Поля.

Весь Фарстон был объят протоколом Первой Традиции. Содержится ли в нем трех-с-половиной-метровая женщина с огнем на черепе? Из машинной ошибки и машинной сверхкорректности рождаются наибольшие абсурды.

Адам снова запустил запись. Чернокожую мортоманифестацию потянуло назад, фоэбэ и стахс отступили. Шло все со скоростью один к одному, и конец (то есть начало) разыгрался молниеносно. В двух метрах перед Оком Ночи негритянка распалась. Сперва угасло пламя на ее черепе – словно закрутили ацетиленовую горелку. Потом – щелк-щелк-щелк; три моргания глазом – она сложилась в себя, как органическое оригами. Двукратно, четырехкратно, восьмикратно – назад, по черным линиям беззакония – 64-кратно, 128-кратно… засосало ее Око Ночи.

Теперь еще секунда, полторы – закрылось и оно, уходя от света к своим невидимым доменам.

– Миг для энтропии, – пробормотал Адам.

Поворот и —

Симуляция прыгнула вперед.

Снова (кажется, уже в четвертый раз) он увидел последовательность событий. В пропитанном солнечным светом воздухе взорвалась граната темноты, сквозь выбитую дыру проглянуло Око, черный клубень, карман ночи. Все быстрее пульсируя, выбросило из себя в сияние дня зародыш убийцы. Тот, едва выпав на свет, начал с ужасающей скоростью развертываться до полной манифестации.

Замойский запустил рестарт и просмотрел это снова, теперь без визуализации инфовых микроструктур.

Негритянка взорвалась ex nihilo, просто из воздуха. Может лишь доля секунды раньше – отпечаток движения, слишком резкого, чтобы оно отобразилось в зрачках… Но если кто-то знает, чего именно ожидать, то заметит френетическую пляску тесно сплетенных рук, ног, ребер, кожи, внутренних органов, ничем, однако, не напоминающих фрагменты человеческой анатомии. Словно анатомический атлас рисовали кубисты…

– Хватит, – прошептал он. – Я должен подумать, – а по воле рандомизатора издевательски при этом улыбнулся.

Георг перепроцессировалу это как-то по-своему, поскольку сразу же выскочилу с предложением:

– Если у тебя нет других обязательств, стахс, приглашаю тебя в «Три Короны».

= «Три Короны», инфо.

= Частный стахсово-фоэбэвый клуб, Лондон, под протоколами Ортодоксии. Правила? История? Члены? Другие подробности?

– Благодарю.

П.Г. переслалу ему на Поля буферные адреса и крипто для доступа. Замойский рефлекторно разгладил китайский кафтан и переадресовался.

Они стояли на ступенях кирпичного дома в старой части Лондона. Постконденсатный вихрь воздуха уже замедлялся, медленно опадали пыль и листья. Манифестация Георгу как раз поднимала руку, чтобы постучать; манифестация была та же самая (идентичная), как и в Фарстоне. Да и Замойский не изменился: Да_Винчи_VII, Князь Востока – теперь это уже жесткий дефолт.

Прежде чем он вошел, еще раз оглянулся на улицу, на перекресток. Пара подростков кричала друг на друга с противоположных тротуаров. Проехала машина (серебристый «мерседес»). Старик читал на ходу газету, ветер вырывал ее и мял. Из-за угла выскочила собака, обнюхала ботинок мужчины, боднула лбом его ногу – человек, не глядя, потянулся вниз и погладил дворнягу.

Это что, вторичные манифестации? Адам был уверен, что нет. Он видит настоящих, биологических людей, настоящую собаку, автомобиль, отравляющий воздух, – XX век в веке XXIX.

Замойский и Макферсон вошли в «Три Короны».

Это не был «Клуб Диоген» Майкрофта Холмса, но, тем не менее, никто не повышал голос над уровнем ленивой беседы, да и женщин Адам заметил не слишком много. Вся мебель выполнена из темного дерева, оно же покрывало стены, бордовые ковры выстилали паркет, приглушая звуки шагов… Тишина обладала глубиной и фактурой арабского гобелена.

Инсталлированные в панели керосиновые лампы истекали медно-бронзовым, тяжелым светом. Как же свет может быть тяжелым? Да именно так: покрывая каждую поверхность ощутимым, шершавым слоем янтарной крошки. Даже люди под прикосновением такого света двигались медленнее и плавнее; время с трудом продиралось между мгновениями.

Хозяин клуба (бородатый господин в костюме-тройке) после короткой куртуазной беседы посадил их в углу третьего салона, тут было еще темнее.

Замойский присматривался к уходящему. Наноманция? Биологическая пустышка? Ведь наверняка не OVR.

Спросил Патрика устами анимы.

= А ты видел барельеф над дверью? = ответилу ону вопросом.

= Нет. Какой барельеф?

= Набросок Да Винчи, человек, вписанный в квадрат. Покажу тебе после. Это обряд Первой Традиции. Ортодоксия Цивилизации HS.

= Ах. Понимаю.

Но они-то двое присутствовали лишь наноматическими манифестациями. Замойский жалел, что не может почувствовать настоящего запаха этого места.

Лакей принес алкоголь.

П.Г. извинилусь и вышлу в зал рядом. Замойский уселся свободнее. Понимал, что Патрик отошлу, поскольку Адам произнес свое «Я должен подумать» вслух – а «Три Короны» представляли собой идеальное место для спокойной рефлексии.

И понимал еще вот что: теперь – на этом отрезке Кривой – переадресация в произвольное место Цивилизации (на Земле, в Солнечной системе, в другом Порту, в другой инклюзии, в плато-конструкциях AR) всегда проблема лишь нескольких недолгих к-секунд – времени, необходимого для полной конфигурации манифестации, зависящего от первоначальной густоты инфа в конечной точке. Потому перескакивание по мимолетному капризу в желаемый пейзаж, под отвечающие напряжению момента экзотические небеса, под звезды с сиянием настолько же резким и горячим, как идущий разговор – все это было совершенно рационально. Да что там! Адам уже начинал инстинктивно понимать естественность такого образа жизни. Ведь он не забыл, как ехал через полгорода, чтобы съесть ленч в любимом ресторане, – через половину Европы, чтобы заказать костюм у любимого портного. И что изменилось? Ничего. Просто легче реализовывать капризы, сокращается путь между мыслью и поступком.

Высоты Кривой искушали, UI притягивала. Калотропия, в конце концов, отзывалась в каждом создании, и чем более низком, тем быстрее.

Прим Замойского наслаждался неизвестным алкоголем, дистиллированным Бог весть под какими солнцами, в каких Портах; не хотел спрашивать оэс, без объяснений тот оставался богаче на еще один вкус. В свете пропитанных керосином фитилей стекло обладало цветом грязного нефрита.

Он слышал шорох тихих бесед – и тот «шелест роскоши», свойственный таким местам, – но сумел от него закрыться, проигнорировать, как игнорировал шепоты, непрерывно вливающиеся в //уши.

Я мог бы так жить, подумал Адам. Это хорошая жизнь. Синий кафтан отражался в поверхности вращающегося в руке стакана. Я сам; никто за мной не следит, никто не надзирает. Я обладаю гражданством, я стахс…

Он знал, что 99 % населения Земли – не граждане Цивилизации HS. Не потому что эти люди не находятся на соответствующем отрезке Кривой, а потому что не могут себе позволить. Базовый Договор был написан в духе тогдашних держателей технологий, Цивилизацию Homo Sapiens основал промышленно-политический истеблишмент XXII века.

Значит, я могу говорить о себе, что принадлежу к элите, аристократии этого мира.

(Но выше ее есть еще аристократия вселенной; и аристократия всех возможных вселенных)…

Рядом лежала коробочка с эмблемой трех золотых корон на крышке. Он открыл. Сигара. Невольно улыбнулся.

Встал, прикурил одну от пламени лампы. Только вкус, без запаха; но зато какой вкус!.. Кто за все это платит?

//спросил.

Менеджер оэс зачерпнул из публичных Полей и ответил:

= Вводивший член клуба.

То есть Патрик.

Но рыночная стоимость такой вот сигары близка к нулю, как и любого продукта реконфигурации инфа. Глазами воображения Замойский почти видел бесконечные табачные поля, закрывающие горизонт стебли растений, которых духи сеяли, растили и лишали листьев. Сигара не стоила ни молекулы экзотической материи.

И все же Патрик принималу полную ответственность за Адама, а это означало больше, чем обязательства по урегулированию счетов. Тут существовали определенные четкие правила.

Первая Традиция… они ведь манифестировались не прямо в клубе, но снаружи, на ступенях. Вошли – шаг за шагом, – переступили порог. Значит, даже такие подробности…

Рассевшись в до невозможности удобном кресле, Замойский затянулся влажным дымом.

Подробности: способ обхода протокола Фарстона.

Подробности: почему она хотела убить и меня?

Подробности: почему, почему ей это не удалось?

Сам момент убийства Джудаса Адам просматривал больше двадцати раз, по вектору времени и против него, в обычном масштабе, замедленно и даже ускоренно. Как выдергивала хребет, как распарывала пустышку, одним движением мощных рук разрывая тело напополам. Чтобы в следующий момент развернуться – она и остальные копии – и помчаться к Замойскому.

Этот фрагмент он гонял многократно, знал его почти наизусть. Анжелика поднималась с лавки, бледная. Одуревший Адам осматривался вокруг, ничего не понимая. А мортоманифестации бежали, газельими прыжками преодолевая газон. Гости стояли и смотрели, молча, неподвижно: ничего не поделать, нечего говорить.

Отчего вообще негритянка? И это пламя из черепа. Это глупо. Зачем? Не проще ли хакнуть Поля, подчиненные непосредственно нановару, поглощенному организмом пустышки, выбранной в качестве жертвы? Эргономия убийства – это наука, как и любая другая. Это испепелило бы мне сердце раньше, чем кто-либо понял, в чем дело.

Замойский выдохнул дым, откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза. Бестелесной анимой принялся выпытывать менеджера оэс. Оэс засасывал информацию с Плато, интерпретировал ее, компилировал, конвертировал в дискурсивную передачу и в этом образе апплицировал на выходы, соответствующие слуху се́кунда Адама.

Интерфейс этот, пусть и изрядно затрудняющий прилив информации, оставался необходим, поскольку Замойский не был фоэбэ, и сознание его было не в состоянии присваивать информацию на принципах непосредственного осмоса с Плато. Прежде всего, сознание его вообще не находилось на Плато, а всего лишь им пользовалось. Отсюда и ограничения.

Но сколько же человек может таким образом узнать/научиться за единицу времени? – слушая, читая, ощущая?.. Сравнительно с фоэбэ и инклюзиями – почти минимально. Они боги.

Да-а, UI искушает, UI притягивает – свет, солнце, звезда путеводная.

Он встряхнулся от пугающих мечтаний.

Способ покушения доказывает, что тот, кто за ним стоял, виновник, Программист, не обладает свободным доступом ко всему плато-индексу инфа: он пробился лишь до участка, отвечающего за кубический дециметр за периметром замка, проманипулировал содержимое его Полей и уже потом снова вошел под протокол.

То есть на самом деле Программист не сломал FTIP.

Нет; если уж нагромождать невозможности, то он сделал нечто еще более невозможное: вломился в плато-индекс инфа.

Менеджер оэс информировал Замойского, что Официум ведет по этому делу интенсивное расследование. Исключительно для решения загадки рождено пять открытых инклюзий. Результаты, естественно, секретны.

Именно это Замойского не раздражало: он прекрасно знал, кто таков Программист (Сюзерен, кто же еще?), а примененный им метод хакинга Плато (это был обычный Сток) слабо его интересовал; он все равно ничего бы не понял из мета-физических объяснений.

И все же эта подробность – что Сюзерен не может Стекать на произвольно избранные Поля; что он не до конца управляет своими манифестациями на Плато – изрядно добавляла Адаму отваги. Ведь он желает меня убить! Боже милостивый, если бы он мог Стекать по своему желанию, убил бы меня уже миллионократно!

Но – вторая подробность – собственно, зачем? Чем я ему угрожаю? Когда я успел наступить на его тень?

Во Дворце Памяти, манифестируясь через мое подсознание, Сюзерен плел что-то об уничтожении вселенной, о Нарве. Вообще, Нарва по какой-то причине не дает ему покоя.

Замойский посасывал сочный табак и постукивал ногтями о краснодеревную столешницу.

Хм-м-м-м. Как, собственно, представлена хронология событий?

Один. «Гнозис» обнаруживает «Вольщана».

Два. Изымают биоостанки.

Три. Реконструируют мне пустышку, мозг. Инсталируют привойку и запускают надзирающую СИ. Нина.

(Адам закусил сигару).

Четыре. Мойтль вытаскивает из рукава свой туз и изымает из меня историю полета, в том числе и характеристику Гекаты-Дрейфусса. Берет в лизинг трезубец и летит туда.

(Дальше домыслы; но правдоподобные).

Пять. Мойтль прибывает на место, возможно, высаживается на Нарву. Никого не информирует, не сообщает Джудасу, «Гнозису», Императору – никому. Это его секрет, его wunderwaffe[11] в бесконечной семейной войне. Адам прекрасно может представить себе возбуждение, которое охватило Мойтля при виде Гекаты, солнца, которое не является солнцем.

Однако Мойтлю зачем-то пришлось выйти на Плато – Замойский допускал, что это даже не было сознательным решением Мойтля; возможно, просто очередная актуализация архивации френа.

Таким-то образом – шесть – о нем узнает Сюзерен.

Узнает – но о чем? что такого увидел Мойтль на Нарве? – и моментально Стекает на Плато Деформантов, на Поля, управляющие их Клыками. Если бы мог, Стек бы на все; но и так масштаб огромный. (Сколько Портов у Деформантов? Сколько Клыков являются органами их тел, как у Франтишека?). Крадет Клыки, собирает их вокруг системы Дрейфусса и крафтирует ее – с Мойтлем внутри.

Семь. Мойтль в ауте. Нарва в кулаке у Сюзерена.

Но, как видно, этого мало, поскольку – восемь – он проворачивает этот номер с Огненной Убийцей на свадьбе у Беатриче.

Цель первая: Джудас Макферсон, его актуальная пустышка и архивации. С архивациями Сюзерену не везет окончательно. (Очередной знак: он не всесилен, он не всесилен!) К тому же, он не предвидит заговора Горизонталистов: когда бы не его преждевременная атака, план де ля Рошу et consortes и вправду мог бы удасться. Тем временем Сюзерен лишь приводит к возникновению новых страховок. Джудас живет – существует – и дальше.

Цель вторая: я. Почему? Чтобы повторно не вспомнил о Нарве? Но чем эта Нарва угрожает Сюзерену – этого я не знаю. (Сам разрушил свою память.) И ни малейшего понятия не имею, отчего покушение на меня ему не удалось!..

Замойский записал себе тот фрагмент съемки со свадьбы под голосовым макросом се́кунда. Его запуск одновременно вызывал полное раскрытие перцептория анимы.

Он уже умел переносить параллельный опыт двух тел: два полных пакета физиологических впечатлений, два потока визуальных, слуховых раздражителей. У него пока еще была проблема со средним ухом; еще кружилась голова (головы), когда одновременно он стоял и сидел, шел и бежал, стоял и падал, сидел и бежал… Но с этим тоже было легче: он не кричал, не рушился, не блевал. Ты продвинулся вверх по Кривой Прогресса. (Возможно ли вообще сдержать этот процесс?)

Итак – третья подробность:

Он стоит за своей спиной, когда первая из черных гиганток добегает до лавки, минует окаменевшую Анжелику (удивительное выражение на лице у девушки) и, словно единорог, ударяет, склонившись, с разбегу, синим острием огня – в лицо Замойского. Который слеп, не видит ее, не знает, что происходит; хотел тогда спросить Анжелику, но не успел.

Теперь Загадка. Пламя входит в Замойского, негритянка ударяет, инерция бросает их на ствол дуба, Замойский кричит, неловко размахивает руками, пытается оттолкнуть великаншу… пф-ф! Наноманция взрывается ему в лицо вихрем нановарной пыли: связи распались, информация о конфигурации оказалась утрачена, энтропия прыгает вверх по шкале – нет негритянки. Через 0,42 к-секунды дезинтегрируются и остальные ее копии.

И ничего из этого не было заслугой Императора. Вместе с записью Замойский получил сжатый тайминг предпринятых тогда действий. Опуская тот факт, что сам Император признает, что они были неэффективны, ни одно из них не коррелирует по времени с деманифестацией Сюзерена.

Или же Сюзерен отступил сам? Но зачем бы ему так поступать – на середине миссии, не достигнув цели?

Потому что Загадка, по сути, состояла в таком вот вопросе: каким чудом Замойский выжил? Огонь, бивший из черепа великанши, обладал температурой звездной плазмы, пять миллионов градусов (инф проверил). Пламя направлено прямо в лицо Замойского. Оно должно было выжечь ему мозг насквозь.

Тем временем – ни шрама.

Как это возможно, спросил Адам у Императора. Это невозможно, ответил Император.

Но даже вопросы, если заданы верно, несут в себе информацию. Отчего Сюзерен пытался сжечь мозг моей пустышки? Переставить акценты.

Сюзерен пытался сжечь мозг моей пустышки!

Он атаковал не помещенные на Полях «Гнозис» архивации Адама Замойского – но эту его конкретную биологическую реализацию, эту пустышку, этот мозг, это сознание, в него имплементированное.

Какой в этом смысл? Очевидный ответ: уничтожение дополнительной информации. Урезание линии френа от очередной архивации.

Но не в этом случае: у Замойского на мозге была всефункциональная привойка, СИ сидела на нем, надзирая и сохраняя все мозговые функции в реальном времени. Замойский архивировался постоянно. Уничтоженная дополнительная информация – это лишь почти нулевой, статистический белый шум на нейронах.

Но можно ли объяснить иначе?

Нет. Манифестация – это лишь манифестация. Сюзерен ничего бы от этого не получил.

Но в это Замойский как-то не мог поверить.

Он снова углубился в анализ данных, собранных во время происшествия. На молекулярном уровне большая их часть происходила из спонтанно конфигурирующихся диагностических триад КТК27, так называемых «лилий Бородино». (Он учил слэнговые названия отдельных наноботов.) Существовал тут определенный двухпланковый разрыв —

– Стахс.

Он открыл глаза, вынул изо рта сигару, замер над замороженным в момент дезинтеграции телом негритянки.

Перед ним стоял высокий, полный мужчина в белом костюме. Улыбаясь, оглаживал мощной ладонью лысый череп. Потом чуть поклонился и подал Замойскому визитку.

Адам встал, сунул руку в левый рукав, подал свою – по-европейски, одной рукой. Визитки были прикреплены к публичным императорским Полям, так велел savoir-vivre Цивилизации.

Визитка лысого (кого он мне напоминает?..) гласила:

Прахбэ Михаил Огень

Полномочный Посол

Третьей Цивилизации Прогресса RKI

Платовая визитка была несравнимо богаче. //Адам вошел из-за стола в бесконечную галерею данных, на каждом шагу открывались салоны аудиовизуальных образовательных конструктов, представляющих цивилизованные (то есть допущенные цензурой «Гнозис Inc.») версии информационных пакетов на тему физиологии рахабов, культурных и когнитивных основ их Прогресса, отдельных рахабских Цивилизаций, их локализаций на Кривой, взаимных отношений и отношений с другими Прогрессами/Цивилизациями, а также с Деформантами, актуальное положение фронта их открытых инклюзий по дороге к UI…

Он указал рахабу на кресло рядом. Уселись.

– Чем могу служить, прахбэ?

– Ах, это я хотелу бы предложить тебе, стахс, свои услуги.

– Как посол?

– Неофициально, не от имени своей Цивилизации, если ты об этом, стахс. И все же – я есмь ее посол.

Это наноматическая манифестация, констатировал Замойский, снова перейдя мыслью ближе к своему се́кунду. Наномат, не биологическая пустышка. Обладают ли рахабы полом? С другой стороны, а какое это имеет значение? Это прахбэ, Post-Rahab Being[12]. Он рахаб в той же степени, в которой фоэбэ – человек.

– Тогда какие же услуги ты подразумеваешь, прахбэ?

– До нас дошла весть о твоей дуэли с оска Тутанхамону. Это довольно необычно, когда инклюзия вызывает стахса. Все в Прогрессах считают это весьма серьезной, хм, бестактностью с егу стороны. Если бы я мог как-то помочь —

Рандомизатор поведения растянул губы /Замойского в циничную улыбку – в то время как на самом деле Адам скорее пришел в замешательство, а потому был раздражен.

– Мне, собственно, не слишком охота верить во всю эту ерунду, – пробормотал он. – То есть, конечно, я знаю, что дуэль меня ждет… Но все это не складывается: мета-физика, космическая инженерия, звездные цивилизации, AI и UI – и вдруг: дуэль! Милостивый боже!..

Прахбэ Огень исполнилу массивными руками нескоординированное движение. (Или ону тоже маскируется из-за психологического шпионажа? как выглядят поведенческая модель френа рахаб?)

– Это Цивилизация, стахс.

Замойский сжал зубами сигару.

– Не твоя.

– Не такая уж и разница. Не смотри так, я не Горизонталист, но – нет нужды быть Горизонталистом, чтобы признать: общность структур френа важнее общей истории. С точки зрения стахса, возможно, это не представляется окончательно —

– Люди отличаются от рахабов, те отличаются от антарих, а последние, в свою очередь, отличаются от уша.

– Верно, но инклюзии из Прогресса HS и инклюзии из Прогресса RKI – это уже почти единый вид.

– Вид!

– А какое слово мне использовать? У меня приличные связыки.

– Нет, прахбэ, я понимаю, что ты хочешь мне сказать. Королевские семьи всегда считались связанными друг с другом узами родства; это плебс и беднота – узники границ и языков. Вот только почему, раз уж здесь, внизу, накладывают на себя эти узы, эту Цивилизацию… – Замойский сделал рукой с сигарой широкий полукруг, жестом охватывая внутренности «Трех Корон». – Отчего все это настолько театрально?

– Так играют уже шестьсот лет, – засмеялусь Огень. – Каким же ему быть?

– У вас это тоже так выглядит? У ваших, – //Замойский поискал термин для определения рахабов из первой терции, – парахабов?

– Парахабы создают собственные Цивилизации. Третья Цивилизация Прогресса RKI охватывает часть второй и начало третьей терции. Но порой я имею честь делать заявления от имени соответствия Великой Ложи нашего Прогресса и тогда я представляю также и Цивилизации, которые уже понимают лишь мои связыки. Ваш Прогресс, с этой точки зрения, исключителен. Зачем копаться в механизме, который функционирует настолько хорошо? У вас прекрасная Цивилизация. Может, именно это и нужно, чтобы выдержать подобную растянутость на Кривой – немного театральности, избытка, кича и дистанции к самим себе? Ирония обеспечивает долговечность.

– Ты, прахбэ, смотришь на это именно как на механизм. А для меня культура, которая не может развиваться – мертва. В стагнации нет счастья.

Посол широко развелу толстые руки.

– Ха! Да только вот есть ли счастье в переменах? Ведь ты знаешь, стахс: все естественным образом ведет к UI. Ты знаешь, что такое смерть: конец существования структуры в форме, определяющей ее тождественность, в результате распада или изменения в другую форму. Нет правил сильнее, чем Законы Прогресса, это наиболее фундаментальные основания, укорененные глубже законов физики. Всякая культура, сообщество, всякий вид, находящийся под давлением конкуренции, во вселенной с постоянными условиями неминуемо совершенствуется, проходя по кривой изменений к UI. От форм, приспособленных хуже, к тем, что приспособлены лучше; а те первые в результате вымирают. По-настоящему Прогресс – это история гибели очередных реализаций френа. Кривая – кладбищенская карта культур. Всякая культура балансирует на острие ножа, являет собой жертву раздирающих ее сил: прогрессирующей и охранительной. Если побеждает прогрессирующая сила, потерянным окажется самосознание – и это будет смерть. Если перевесит охранительная, ничего не изменится до самого конца, когда другие культуры, приспособленные лучше, задавят первую – и это тоже будет смерть. Разница появляется в момент такого ускорения при прохождении Кривой, когда указанные зависимости зафиксируются как жесткие статистические законы, когда формулируется модель – как у вас сформулировал ее Альфонс Реми – и предпринимаются, опираясь на ее осознание, действия с целью как сохранения тождественности, так и защиты от культур с вершин Кривой – поскольку тогда уже существует осознание подобного рода угроз. Так и появляются Цивилизации. По крайней мере, так это происходит в Четырех Прогрессах. Понятное дело, это тоже не окончательное решение, не навсегда, но —

– А Деформанты? На публичных Полях я нахожу узоры, которые описывают Прогрессы, отличные —

– Идеологическая чушь. Обычно Деформация рождается исключительно как бунт против Цивилизации. Это тоже определенная линия изменений, но она, естественно, не направлена к UI. Называть ее Прогрессом было бы большим преувеличением, поскольку раз уж она не направлена к совершенству, то чем измерять ее продвижение или деградацию? Ненаправленное изменение – это просто-напросто деформация. Конечно же, Деформации – как и Цивилизации, лежащие ниже по Кривой – не были бы возможны, если бы Вселенная оказалась окончательным образом освоена, если бы все пространство наполнилось жизнью. Точно так же на Земле различные экзотические культуры существовали, пока оставались изолированными, пока мир не сомкнулся, а правила конкуренции не начали влиять и на них. Можешь звать их «естественными Деформантами». Впрочем, я знаю, что вы и после имели подобные анклавы архаики, мотивированные религиозно либо политически – Деформации уже сознательные, сознающие свое бегство от Прогресса: Китайская империя, а на западе – амиши, музей коммунизма на Кубе или в Северной Корее, талибы, потом Протекторат Креста и Черные Эмираты… Что с ними случилось?

– Их поглотил христианский капитализм.

– Они проиграли либо приспособились. В закрытой среде бегство невозможно. Как вы называли подобное в твое время, стахс?

Замойский выпустил дым из груди.

– Глобализация.

– Глобализация. Глобализация лишь первое проявление фундаментального, универсального процесса: космологизации. Гонка начинается на планете, но в конечном смысле речь идет не о достижении Совершенной Формы данной планетарной среды – но о Совершенной Форме вселенной, всех возможных вселенных.

Казалось, рахаб свободно пользуется английским, рассказывая Замойскому социологические теории, а ведь все слова сперва проходили сквозь лабиринты Кода. Адам даже не был уверен, находится ли посол в Сол-Порте физически. Пожалуй, что и нет.

Сквозь дым и медовую светотень «Трех Корон», блуждая взглядом над головой собеседника, Замойский заметил в высоком зеркале отражение соседнего зала, а в нем – четырех мужчин, сгрудившихся вокруг биллиардного стола. Они не играли; стояли с фужерами в ладонях и о чем-то вполголоса, с мрачными лицами, беседовали. Одним из них былу П. Г.; двух других Замойский никогда не видел; четвертого знал, но не мог вспомнить откуда. Золотые волосы, светлые глаза, худощавое, нордическое лицо, крупный кадык… Замойский выставил рукописный портрет златовласого на первой ступеньке руин римской виллы.

– Дуэли, прахбэ.

– Ах, дуэли. Они являются одним из элементов Цивилизации HS. Не стану вступать в дискуссии о рациональности вашей культуры, стахс, и все же как средство, служащее ее сохранению, они, несомненно, рациональны, а может и почти необходимы – как «Гнозис».

«Гнозис», – подумал Замойский, //углубляясь в гипертекст «Мультитезауруса». «Гнозис» одновременно принадлежит и не принадлежит Цивилизации. Он представляет ее границу, Китайскую Стену, шлюз, фильтр и осмотическую клеточную мембрану.

– Значит, ритуальное размахивание шпагой должно привести к… к чему, собственно? К консервации человечности?

– Таковы условия, – согласилусь Огень.

– И я должен с Тутанхамону —

– Ага.

– У вас со всей очевидностью есть интерес помогать мне, – сказал Замойский, вглядываясь в абрисы дыма, – хотя мне непросто представить себе, какой. Хочешь, чтобы я поверил, что ты встретилу меня здесь случайно? Не поверю. Наверняка, на каком бы из публичных мест я ни манифестировался, ты, прахбэ, мигом позже уже былу бы рядом. Приготовлены модели френа, симуляции беседы, психологические стратегии – подойти, вести себя так-то и так-то, сказать то-то и то-то… К какой подсознательной мысли должен был подтолкнуть меня твой рассказ об истории Цивилизации?

Огень меланхолично усмехнулусь.

– Может, именно к такой?..

– Я же говорю! Целые стратегии.

– А ты сейчас что делаешь, стахс? Чем наша беседа отличается от простого разговора двух стахсов? Модели, симуляции, стратегии – все это крутится у вас в головах. Разве что вы не говорите о них вслух.

– Чем отличается? Тем, что я даже представить себе не могу, о чем ты, прахбэ, думаешь. Когда я говорю с человеком – говорю с собой за маской чужого лица. Когда разговариваю с тобой – за манифестацией лишь черная бездна.

– Черная бездна предлагает тебе помощь, стахс.

– Собственно, это меня и пугает.

Они уже скалились друг на друга в открытую: лишенные веселости белые ухмылки гигиеничных хищников.

– И какой вид эта помощь должна обрести?

– Защитника.

– Прошу прощения?

– Как стахс, вызванный инклюзией, ты имеешь право выставить защитника. Мы можем послужить советом и контактами; можем предоставить самого защитника.

– А-а, защитник, точно, – пробормотал Замойский, //читая Кодекс Чести Цивилизации HS. – Что ж, какими бы ни были ваши мотивы, нынче меня куда сильнее интересуют мотивы Тутанхамон. Только прошу без сказочек про инклюзии: что это верх Кривой, а потому невозможно предвидеть их мысли et cetera. Что ому нужно?

Огень сплелу руки на груди, поджалу губы.

– Мы прикидываем разные возможности. Может что-то из Колодца Времени – твоя фамилия довольно часто появляется в сообщениях из будущего, стахс. Может, это имеет что-то общее со стахсом Джудасом Макферсоном. Может, это политическая декларация. А у тебя – никаких подозрений?

– Я егу вообще не знаю. Мои подозрения примитивны: что ону может получить от моего поражения?

Посол возвелу глаза к потолку.

– Не слишком-то сильно ону с этого разбогатеет, верно?

– Сколько за то, чтоб выкупить манифестацию? Третья часть имущества? – се́кунд Замойского поспешно читал Кодекс. – Но ону саму выберет эквивалент. Что это значит?

– Может, ей важна твоя архивация, память, стахс?

Неужели снова Нарва? Мойтль нашел некий способ, чтобы вытащить из меня тайну – Тутанхамон же хочет попросту завладеть моим мозгом. Может и правда есть какая-то причина…

Или же очередная контралогия Хайнлайна.

– Прахбэ Огень! – отозвалусь по-над Замойским Патрик Георг. – Мы что же, втягиваем стахса Замойского в мир большой политики?

– Боюсь, он уже втянут, – сказалу посол, вставая и слегка кланяясь Макферсону.

= Ты не мой ангел-хранитель! = рявкнул Замойский на П. Г.

= Я и не твой вассал! = со странным гневом рявкнул в ответ секретарь Джудаса.

Тем временем Михаил Огень успелу поклониться вновь и уйти.

– Ну вот, ты егу прогналу, поздравляю, – подвел итог Замойский.

Modus operandi Макферсонов становится слишком отчетливым: вытянуть меня в какое-нибудь публичное место и выставить, ничего не подозревающего, под обстрел политических игроков – сперва пляж Словинскогу и Тутанхамону, теперь «Три Короны» и Огень. Интересно, берут ли они с тех плату за «четверть часа с диковинкой»?

А может план еще сложнее? Сперва довести его до дуэли, а потом подставить защитника? Полный контроль.

Нужно бы мне изучить закон Цивилизации HS – в чем тут выгода Макферсонов? Ибо она наверняка есть.

П. Г. гляделу вслед прахбэ.

– Давай-ка я угадаю: ону предложилу некую услугу.

– Отчего именно Тутанхамон вызвалу меня на дуэль?

– А что говорилу фоэбэ Словинский?

Замойский попытался вспомнить. Контроль Стоков, ну да, это тоже может оказаться мотивом. Но даже если оска, победив, присвоит себе часть моих Полей – это все равно не даст ому такого контроля.

Рандомайзер поведения дернул рукой Замойского, и Адам жовиально хлопнул манифестацию Георга по спине. А вот по собственному желанию спросил:

– Существует ли метод манипулировать сообщениями из Колодца Времени?

Патрик кивнулу Замойскому:

– Пойдем-ка, поглядишь.

Едва они вышли из «Трех Корон» (еще двери клуба не затворились за ними, и Замойский не успел оглянуться на барельеф Первой Традиции), а П. Г. переадресовалу их – в пустоту. Конечно, эта пустота была не по-настоящему пустой, но – пустотой Цивилизации, а значит наполнял ее инф. Правда, в случае настолько больших пространств, сгущение наноботов оставалось куда меньше того, что требовалось планетарным протоколом; Патрику наверняка пришлось управиться с локальной конденсацией чуть раньше, поскольку они оба манифестировались там материально безо всякого запаздывания, даже не изменив сами манифестации, Замойский – все еще с сигарой в зубах.

Абсурдность подобных репрезентаций уже не ударяла по нему так сильно. Технология оправдывает культуру. То, что, возможно, станет – когда-нибудь, где-нибудь – нормой. И Адаму, собственно, уже было без разницы: AR и Императорские Сады или Фарстон, или космос. Так или иначе, все – опосредованно.

Здесь не было звезд. В отсутствии источников света Замойский не должен был видеть ни Патрика, ни даже себя; то, что он видел, полностью оставалось заслугой установленных П. Г. ортовиртуальных приложений. Те же самые приложения по желанию Георга выхватывали из тьмы очередные объекты или полностью набрасывали их абрисы в OVR – там, где эти объекты вообще не могли оказаться видимыми.

= Эн-Порт «Гнозис», = сказалу ону, = подвешенный в Сол-Порту, над эклиптикой. Это – видишь? – сфера Шварцшильда черной дыры. Здесь, здесь, здесь – группы Клыков. Вокруг полюсов дыры и дальше – детекционные сети инфа. Теперь я накладываю матрицу пространства-времени; видишь градиент кривизны. = Манифестация фоэбэ указывала символические репрезентации, по мере того как те проявлялись в монолитной тьме. = Выстраивание черных дыр в виде Колодца Времени – отдельная ветвь мета-физики. Целью является открытие таких темпоральных карманов, которые позволяли бы войти из-за границы Шварцшильда в обращенные потоки времени и настолько же безопасно из них выйти.

= А гравитация, приливные силы? = спросил Замойский, стараясь не выдать голосом недоверия.

П. Г. как раз накладывалу на образ черной дыры линию темпоральных тропок. Все они шли над самым горизонтом событий, деформированным в ритме изменений самой дыры, порой почти до голой сингулярности.

= Конечно же, любые предметы, размерами больше молекулярных, оказались бы разорваны, потому на практике в прошлое передается лишь информация, обычно кодированная в изменениях напряжения потока частиц, которые выстреливают в Колодец. Наиболее популярны нейтрино, по очевидным причинам. Прокачка информации в Колодце происходит непрерывно, в том числе и сейчас.

= В прошлое идут рапорты о войне с Деформантами, о Сюзерене, обо мне… верно?

= Верно.

= Тогда почему никто не узнал правды раньше, и все дали втянуть себя в этот конфликт?

= А кто тебе сказал, стахс, что никто? Мы не знали; но это проблема разброса наших Колодцев. И в этом, собственно, следующая проблема, как и с оценкой вероятности будущего…

Замойский задумчиво посасывал сигару. Та была теплой – он ощущал это тепло на губах – однако инф уже не симулировал дым.

= Знаю, что это не нейтрино, но – например, если мы как-нибудь выстрелим в Колодец сам инф…

= А! = засмеялусь Макферсон. = Наноматическая инвазия! Уже случались такие концепции. Конечно, это имело бы смысл исключительно в случае естественных дыр, поскольку пробиться с инвазивным нано в такой Эн-Порт, только что на пятьдесят лет раньше, особого смысла бы не имело. Другое дело, что подчинение какого-то одноразового прошлого вообще не имеет смысла. Что оно могло бы дать? Нет связи с другой стороной. Пусть бы тот единственный нанобот переварил согласно нашему рецепту всю галактику —

= А это возможно?

= Что?

= Чтобы единственный нанобот…

Ону пожалу плечами.

= Теоретически. На практике их всегда больше, инф не идет по отдельным частицам, даже в минимальных пакетах речь о миллиардах и миллиардах.

Замойский закусил сигару. Вторжение через единственный нанобот!

Погоди-погоди, но ведь это —

Он заморгал.

= Фарстон.

Через несколько секунд они стояли в замковой библиотеке. Анжелика читала за одним из столов и подняла голову, увидев их: постконденсатное движение воздуха взвихрило ее волосы.

– Кто управляет Полями нано из Мешка де ля Рошу? – спросил Замойский, выглаживая складки на темно-синем кафтане – те, что появились после перехода из невесомости в земное тяготение.

– Какого именно нано? – Патрик уселусь в кресле, заложилу ногу за ногу. – Императорского или того нелегального, заговорщиков?

– Императорским оно, как понимаю, не было.

– В таком случае – Официум.

= Просьба о срочной встрече с фоэбэ Штерну.

= Фоэбэ Штерн согласну и ждет адрес, = ответил Замойскому менеджер оэс, последний в этом ряду посредников между анимой Адама и Полями Официума.

= Здесь, сейчас.

Патрик Георг повернулу голову и мигом позже под егу взглядом сконденсировалась манифестация фоэбэ Штерн.

– Стахс.

– Фоэбэ.

Они поклонились друг другу.

– Это не слишком-то вежливо, убегать с разговором на Плато в присутствии стахса Первой Традиции, – заметила Анжелика, закрывая книгу. – Особенно в доме этого стахса.

– Конечно, как бы я посмел! – возразил наполовину всерьез Замойский, у которого, едва он почувствовал, как возвращается к нему инициатива, улучшилось настроение.

Анжелика заморгала, пойманная врасплох его тоном, и наверняка подозревая, что имеет дело с работой рандомизатора поведения.

Адам перевел взгляд на Штерн.

– Нано из Мешка.

– Да, знаю. Мы приняли управление над их Полями. Но это нано неприменимо, его рассеяло в межзвездной пустоте вместе с остатками Мешка. С остатками предварительно завернутой в нем материи, если быть точным.

Замойский подошел к одной из панелей обшивки, разделяющей два библиотечных стеллажа; на ней была размещена газовая лампа в форме императорского дракона. Он поднял колпак и вторично прикурил угасшую сигару. Только через миг сообразил, что на самом деле прикуривает инф.

– Рассеялось в пустоте, – пробормотал. – До последней частицы?

Фоэбэ Штерн поймалу его мысль влет.

– Мы не индексировали каждый единичный нанобот. Какую локацию ты имеешь в виду, стахс?

– Мою пустышку, – сказал Замойский. – Трахею, пищевод, внутренние органы. В том, что произошло заражение, – я уверен; оно практически залезло мне в горло.

С отвращением выплюнул дым, сражаясь с воспоминаниями трепещущего куска Пандемониума, что заклеивает его лицо, вливается в рот, нос… Откусил ли я его? Проглотил ли?

– В онум Деформанту, – медленно начал Штерн, изображая размышление, – в публичном космосе, без возможности ориентирования… И это не инф, он не индексируется в пространстве-времени на мембранах Императора.

– Но вы сумеете выделить и идентифицировать эти наноботы?

– Если мы получим хотя бы в одной точке достаточную густоту, то можно запускать на Полях программу, которая их конфигурирует в секвестр ДНК. Мы обладаем образцами ДНК твоей пустышки, стахс, а потому можем сделать сравнение. Позитивный результат еще ничего не решит, наверняка после тебя в остатках Мешка остался многочисленный биомусор – однако в дальнейшем мы реконфигурировали бы наноботы в химические анализаторы, чтобы описать их среду. Только так мы сможем понять, что происходит в организме твоей пустышки.

– И тогда… – Замойский поднял указательный палец левой руки.

– Да, догадываюсь, – кивнулу Штерн. – Тихая инвазия.

– А я? – спросила Анжелика, опершись локтями в стол и подложив ладони под подбородок. Она перевела взгляд со Штерну на Замойского. – Я ведь тоже там нахожусь, верно? И тоже должна быть заражена.

Адам пожал плечами.

– Это возможно.

– Алгоритм действия был бы тем же, – уверилу Штерн.

– С вашего позволения, – вмешалусь П. Г. – Присутствующая здесь стахс Анжелика Макферсон не является юридическим распорядителем манифестации, о которой мы говорим. Согласием на такого рода нанооперацию на ее пустышке могла бы дать исключительно Анжелика Макферсон оригинального френа. Теоретически, судебными механизмами ты могла бы получить разрешение на ограниченное заочное управление вторым телом, но это затянулось бы, поскольку в процедуру были бы вовлечены стахсы.

– У меня нет возможности поговорить с ней так, чтобы Франтишек не слышалу, – сказал Замойский. – Впрочем, о какого рода «нанооперациях» ты говоришь?

– А тот Франтишек не нейтрализовалу ли уже, часом, это нано? – одновременно спросила Анжелика.

Штерн покачалу головой:

– Это маловероятно, стахс. Я имею в виду наноботы в пустышке стахса Замойского, поскольку награда – за него. Покупатель желает получить пустышку со всей первичной информацией, а потому любое вмешательство Деформанту в генетическую, невральную, химическую или любую другую структуру могла бы вызвать в отношении Франтишека месть обманутого купца. Я готов поспорить, что Деформант удерживается от любых вмешательств в организм пустышки стахса Замойского.

– «Нанооперации»? – напомнил Адам.

– Первичный материал, – пробормотала Анжелика, глядя в сторону и явно думая о чем-то другом.

– Да, – чопорно поклонилусь Штерн. – Чтобы провести удачную инвазию в Деформанта, мы должны максимально ограничить время егу реакции. Это означает, что нужно провести нападение как можно большим числом специализированных наноботов. Но сперва у нас будет исключительно малая порция наноботов. Так откуда взять материю для необходимого увеличения арсенала? Причем так, чтобы Деформант этого не заметилу? Имея при этом в виду локализацию нано первого поколения.

Замойский не сумел сдержать рефлекторного желания сгорбиться, не сдержал спазма, левая рука поднялась на высоту желудка, солнечного сплетения. Рандомизатор сразу приказал ему вынуть сигару изо рта и засвистеть сквозь зубы, однако это не скрыло ошибки Адама.

Таким-то образом одна часть разума предает другую.

Теперь он старался говорить быстро и решительно, голосом, лишенным эмоций, однако прекрасно понимал, что оба фоэбэ зарегистрировали и проанализировали его поведение.

– Они меня съедят, верно? – спросил он, стряхивая пепел в стоящую на полочке пепельницу. – Пожрут изнутри.

– Верно, это единственный способ. Лучше было бы начать с максимальной массы, однако нам придется вносить ограничения: возьмем мы столько и такую материю, чтобы это не угрожало твоей пустышке, стахс.

– Это также исключит определенные методы трансмутации и реконфигурации, – добавилу П. Г., – как приводящие к урону для органического окружения побочные эффекты, по той же причине исключая и токсичные связи. Сведение всего к низкоэнергетическим процессам значительно продлит время операции.

– А, собственно, каковы временные условия? – произнес Замойский. – Поскольку если купцы прибудут на место раньше, или же, как минимум, те кубические октагоны —

– От двух до семи к-часов, – сходу ответилу Штерн. – Максимум вероятности на ста шестидесяти двух к-минутах. Ниже – при более энергоемких стратегиях изменения.

– Но мы даже не знаем, сколько точно будет этих стартовых наноботов. Это не имеет значения?

П. Г. покачалу головой.

– Не в такого рода итерационных процессах. Помнишь, стахс, притчу об оплате изобретателю шахмат? Зерна риса, сказал он, но столько, сколько получится в сумме, если идти от клетки к клетке шахматной доски – когда на первую положишь одно зерно, а на каждую следующую в два раза больше, чем на предыдущую; на последнюю – два в шестьдесят четвертой степени. Миг, когда у того, кто платит, закончится рис, наступит в любом случае, независимо от того, начал бы ты с одного зерна на первом поле – или с двух или трех, четырех. Ограничения всегда схожие, и именно по ним мы вычисляем параметры процесса.

– Понимаю. Но сумеем ли мы?

– Шансы очень велики. Не думаем, чтобы купцы оказались настолько быстры.

– Так может вместо того, чтобы бесконечно прикидывать вероятности, – проворчала Анжелика, – проверили бы, есть там это нано в принципе или нет.

Вот только теперь – не колеблясь! – приказал себе Замойский.

Вопросительно взглянул на Штерна. Фоэбэ коротко шевельнулу веками.

Адам поднял руку.

– Давай.

Штерн чопорно поклонилусь, ничего уже не говоря.

Они ждали.

Замойский, тем временем, успел перейти от без малого эйфории (я принимаю решение! ловлю их врасплох! выбираю непредвиденное! я свободен!) до сомнения (как же, жди, удастся мне обмануть хоть в чем-то инклюзию! кто обгонит в ментальных шахматах суперразум из вселенных, специально для них спроектированных?), и назад в адреналиновую чащу (но они не знали! только я обладаю знанием, нужным, чтобы делать необходимые выводы!).

Однако он инстинктивно уже удерживал лицо мертвым, а тело – неподвижным: снаружи – Князь Востока; внутри – черный ящик, тайна, неразгадываемая для поведенческих анализаторов с Плато. Так и должно остаться.

– Подтверждение, сто процентов, – сказалу между тем Штерн. – Итак, есть ли у меня твое разрешение на начало операции, стахс?

Без сомнений!

– Да, – сказал Замойский. = Хочу непрерывную передачу на моих Полях.

= Конечно, = заверилу фоэбэ Штерн. = Официум гарантирует тебе полный доступ, стахс.

Менеджер оэс Адама занялся остальным уже без вопросов, и под потолком вспухло красно-желтое облако. Замойский засмотрелся на него, восхищенный (любой взгляд внутрь собственного тела как-то по-детски восхищает). Но сразу же понял, что если остальные этого не видят – особенно Анжелика, – то его поведение как минимум невежливо. Ему осталось либо выводить симуляцию на внутренние Поля Плато, либо же стянуть се́кунда сюда.

Он выбрал второе решение и с этого момента именно глазами невидимой анимы наблюдал прогресс нанозаразы во внутренностях своего организма – в то время как примом уселся в кресле слева от Патрика.

Штерн же стоялу на том же месте, где сконфигурировалусь, неподвижнуё, с руками, заложенными за спину и чуть откинутой головой. Замойский догадался, что это обычная поза, что сигнализирует о выдвижении перцептория за манифестацию, или, по крайней мере, о частичном уходе внимания.

//Замойский не отводил взгляда от облака. Оно сочетало в себе два цвета: желтый и красный. Желтый был бледнее, разливался шире, в разнообразные органические формы с размытыми краями. Был фоном для нано, управляемого Официумом, показывая, на основании его интеракции с окружением, сколько об этом окружении известно. Капли красноты обозначали места активации наноботов, начало армии вторжения. С течением времени рос желтый – рос и красный. Сперва первый распространялся быстрее, но когда облако приобрело примерную форму человеческого тела, процесс притормозил; тогда уже красный распространялся, словно пожар.

Что, собственно, это означает: «столько, чтобы не угрожало пустышке»? – прикидывал Замойский. Останется там от меня освенцимский скелет или как? Сколько жировой, мышечной массы, они хотят использовать? Ведь это главным образом вода. И какие же наноботы можно понастроить из атомов водорода и кислорода?

Тем временем /Замойский поглядывал на Анжелику Макферсон. Та быстро перехватила его взгляд, и так-то начался их бессловесный диалог.

Она перехватила его взгляд – но не опустила рук, сплетенных под подбородком.

Он чуть приподнял левую бровь.

Она провела пальцем по щеке.

Он усмехнулся уголком губ.

Она поджала губы и легонько кивнула.

Он указал взглядом на них, на фоэбэ.

Она широко улыбнулась.

В ответ он улыбнулся настолько же открыто.

Черные волосы заслоняли ее лицо, ей пришлось заправить их за уши; продолжив движение, она выпрямилась за пюпитром.

Замойский изобразил ледяную серьезность, опустил сплетенные ладони на подол, свесил голову.

Анжелика дотронулась до виска распрямленным пальцем, карикатура задумчивости.

Он отыграл внезапную сонливость: веки его отяжелели, мышцы лица расслабились, он засыпал.

Она засмеялась вслух.

– Ну нет! – встала Анжелика. – Господин Замойский, позволь.

Взяла его под руку (он уже прекрасно знал этот жест Макферсонов), вывела из библиотеки. Едва за ними затворилась дверь, //увидел, как обе манифестации фоэбэ распадаются в ничто.

Они вышли в холл и на террасу. В это время замок производил впечатление опустевшего, куда ни кинь взглядом – ни живой души.

Они свернули к конюшням.

– Конная выездка? – обеспокоился он. – Я еще чувствую в костях африканскую езду!

– Я уверена, что ты сумеешь так сконфигурировать свою манифестацию, чтобы та не передавала определенные раздражители и принимала при езде наилучшую позу.

Он проконсультировался с менеджером оэс. Соответствующие программы были доступны на публичных Полях. Адам перекопировал их и запустил.

– Два часа, есть немного времени, – сказала Анжелика. – Наверняка же у тебя нет ничего более срочного, верно?

– Ох, много чего есть. У меня Поля полны от приглашений разных персон и организаций, ни одной я не знаю, придется проверять на публичных; и все приглашения – срочные. Появляюсь в любой открытой локации – меня беспокоят дипломаты нечеловеческих империй. Сверхразум из иной вселенной вызвал меня на фехтовальную дуэль. Мета-физическое чудовище преследует меня внутри моей головы и обещает смерть. Я сижу в брюхе бога-изменника вакуума и жду, пока тот смилостивится; а в моем брюхе из моего тела растет невидимая армия. Наверняка я предпочел бы конную прогулку. Джудас поручил тебе меня соблазнить?

Она вскинулась:

– Что за вопрос!

– Гм?

– Глупый. Тебя ведь не удовлетворит никакой ответ.

– Я слежу за твоей реакцией.

– А. Ну разве что. Тогда – пожалуйста.

Она выбрала двух пегих коньков. Замойский загрузил соответствующую программу и оседлал своего скакуна почти машинально, не следя за движениями рук. Животные не были генимальными – по крайней мере, не говорили.

Они медленно объехали озеро и углубились в редкий лес, которым поросли холмы за имением. Замойский осознанно старался перестать подсчитывать уходящее время. Забыться, дать ночи поглотить себя – лучший выход, столько ему теперь и оставалось.

– Расслабься, – говорила ему Анжелика. – Вижу, что ты постоянно напряжен, почти готов к прыжку, словно небо каждую секунду может обрушиться тебе на голову.

– Потому что так и есть! – фыркнул Замойский. – Может! Пока что – падает.

– Тем более тебе надо расслабиться. Посмотри, какая славная ночь.

– Слишком теплая.

– Остановись. Слышишь эту тишину?

– Это лес.

– Да. – Она вздохнула. – Пользуйся этим. Это привилегии твоей позиции. Легкость побега в блаженство, в места абсолютного спокойствия. Думай иначе: это не ты движешься в мире, это мир движется перед тобой, как кинолента, а ты выбираешь, на каком фрагменте защелкнуть считыватель своей души.

– Стахс, – он похлопал коня по шее. – Я стахс. Аристократ. Так вот я должен думать?

– Именно. Что, не любишь этого слова? Аристократия необходима.

– Вы тут пытаетесь заморозить культуру в искусственном состоянии.

– Заморозить человека. Человечность.

– То на то и выходит.

– Это тебя возмущает? Отчего же?

– Не знаю. Это кажется мне каким-то эдаким… расчетливым, беспощадным. Социальная инженерия. Дурные ассоциации.

– Тебе не говорили? Всякий Прогресс неумолимо склоняется к UI.

– Говорили. Собственно… ты мне говорила.

– Ах, – она подняла глаза к беззвездному небу. – Я. Ну да. Значит, ты знаешь – если бы не Цивилизация, после воскрешения ты застал бы здесь только фоэбэ и инклюзий: стахсов бы уже не было. Ну, может немногочисленные зоологические образцы.

– Но нужно ли было вам сразу уходить во все эти псевдофеодальные ритуалы?

– Не было большого выбора. В экономике, опирающейся на инф, в экономике арбитражного распределения бесконечности феодализм, несмотря ни на что, остается системой стабильной. Демократия – нет. Ты о демократии жалеешь?

Они выехали на омытую лунным светом поляну. По центру ее перечеркивал длинный, узкий ствол березы, поваленной одной из недавних бурь.

Анжелика соскочила с коня, привязала поводья и присела на ствол, распрямляя ноги. Она не переодевалась для поездки, была в широких, белых штанах, кожаных туфельках.

Замойский со стоном уселся рядом.

– Демократия, – вздохнул он. – Сама система осуществления власти не слишком-то меня трогает, но – тут не удастся разделить. Если вы выбираете феодализм – по тем или иным причинам, – одновременно выбираете и всю систему ценностей, которая с ним связана и из него следует. Всю этику. И эстетику.

Он соскользнул со ствола на землю; теперь мог откинуться назад и заглянуть в лик Луне. Облако в библиотеке уже представляло собой сосредоточение красноты, отороченное желтой бахромой. Прим Адама перевел взгляд вправо и вниз: у Анжелики было то же самое, наполовину веселое, наполовину удивленное выражение лица.

– При демократии, например, я мог бы сейчас положить голову на твои колени; но при феодализме —

– Ну нет! – засмеялась она. – И что же тебя сдерживает?

– Как это – что? Не годится!

Она взъерошила ему волосы.

– Да неужто? А если бы —

Подул ветер, а они уже знали.

Обратили взгляд на конденсирующийся смерчик.

– Стахс, – чопорно поклонилусь Штерн. – Стахс. Пора.

Анжелика отвела руку от головы Замойского. Адам встал, отряхивая штаны и кафтан.

– Что я должен знать?

– Мы переслали на твои Поля весь пакет, стахс.

= Прими и открой.

= Сделано.

Он переадресовал се́кунда из библиотеки в одночувственный конструкт, опирающийся на данные, трансмитированные непосредственно с Полей Официума. В конструкте шла визуализация наноармии и ее непосредственного окружения, а также инструкция, как вести себя при вторжении во Франтишека. Инструкция была расписана по вероятностным сценариям событий, от полного поражения до полной победы – мегабайты текста.

– Идешь? – спросила Анжелика.

– А есть у меня другой выход? Аж настолько далеко по Кривой я не продвинулся, – ответил Замойский. – Мне нужно вернуться в пустышку.

Штерн покачалу головой.

– Не обязательно, стахс.

– Прошу прощения?

– Ты можешь отдать ту манифестацию в управление своего се́кунда.

– Это лишь анима.

– Есть программы.

– Да-а, не сомневаюсь, – пробормотал Замойский. – Для всего есть.

= Какие программы?

= Скачать?

= Freeware?

= Некоторые.

= Дай.

Несколько следующих минут Замойский запомнил как время большого хаоса. Сама переадресация манифестации привела к серьезной дезориентации; на миг ему показалось, что прим и се́кунд сидят в одной и той же наноманции. А се́кунду, к тому же, Адам должен был передать симуляцию Официума – и теперь на темном небе над поляной светилось желто-красное облако.

Одновременно он пробуждался в своем теле внутри Клыка, внутри Деформанта. И пробуждение было не из приятных. Его пустышка за это время успела продрейфовать в один из шаров текучего золота; только животные инстинкты удерживали голову Адама за границей жидкости. Принимая во внимание не слишком-то нормальную циркуляцию воздуха, вокруг головы набухал пузырь двуокиси азота, и Замойский, вернувшись в свою биологическую манифестацию, попал в состояние судорожного одурения.

А это внушало беспокойство еще и потому, что ранее (перед переадресацией) он не чувствовал никаких признаков отравления. Это порождало тревожный вопрос о состоянии мозга Замойского: насколько сознание Адама процессируется лишь на органических устройствах его пустышки, а насколько – на вросшей в них привойке?

Не было никаких точек опоры, /Замойскому не за что было ухватиться, резкие движения лишь разбили золотой шар на кучку меньших и больших капель.

– Анжелика! – крикнул он.

Ее не было видно.

– Анжелика!

= И как? = спрашивала она.

Он снова присел на ствол.

= Там ты куда-то делась.

= Передавай мне от меня привет.

– Анжелика!

Но быстрее манифестировалусь Франтишек – монахом. Поймалу Замойского за руку и потянулу к ближайшей грозди гранатовых наростов.

– Плохие сны?

– Ужасные, – проворчал Замойский, одновременно проворачиваясь параллельно к горизонтали монаха.

На ночном небе Официум рисовал карты планируемой заразы, указывая диверсанту дорогу во внутренних джунглях Деформанту. От лианы к лиане, от цветка к цветку /Адам начал плыть через Клык. Манифестация Франтишеку некоторое время сопровождала его, потом куда-то исчезла.

Наконец /Замойский остановился, сравнил еще свою позицию с графиком над верхушками колышимых ветром деревьев, зацепился стопой о какой-то пурпурный корень – и принялся кашлять.

Спазмы кашля согнули его в поясе, он кашлял и кашлял, горело горло, не хватало дыхания… Он смотрел, как багрянец взрывается огненными фейерверками на пустом небосклоне.

– Что с тобой?

Сонная Анжелика подплыла к нему из-за стены больших листьев.

– Только того не хватало, чтобы ты заболел… И правда, как-то нездорово выглядишь, – она приложила ладонь к его лбу. – Проклятие, жар.

А он и правда чувствовал себя не лучшим образом. Перестал кашлять, теперь лишь глубоко дышал. Если верить визуализации Официума, большая часть армии уже покинула его тело. Анжелики внимательно глядели на него, почти с одинаковой заботой на лицах.

Какова, собственно, грань безопасного отбора массы из организма? Замойскому вся эта магия нанотрансмутации изначально казалась несколько подозрительной, словно когнитивистские чары с копированием сознания. Он принимал к сведению правила, о которых ему рассказали, примерно как принимают во внимание теологические аксиомы. Разница, конечно, состояла в том, что тут правила можно проверить в действии – но до того, как они наступали, он сомневался в каждом. Но уже научился не выдавать эти сомнения. Молча ждал развития событий.

Согласно сценарию Официума, Деформант за несколько секунд должну понять, что идет нападение. Следующие сценарии разделялись на несколько вариантов реакции Франтишеку. Один из них предполагал моментальную автоампутацию зараженного фрагмента (вместе с Клыком и его пассажирами) и активное его разложение, до уровня молекулярного супа. Но другие варианты давали Адаму больше шансов на выживание.

Хронометр OVR отсчитывал к-секунды вторжения. Замойский бессознательно ждал появления гневной манифестации Франтишеку; но ничего подобного, разумеется, не случилось.

– Может, у тебя, в памяти привойки, найдется какой-нибудь медицинский анализатор? – допытывалась Анжелика и тянула его к голубым зарослям. – Жаль, что мы все еще отрезаны от Плато. Черт его знает, что ты мог подхватить. Держи, попей вот это.

Сорок, пятьдесят секунд. Все еще ничего. Часть сценариев исчезла с неба над лесом, изменилась форма кривых вероятностей. //Замойский следил за растущим над ним облаком. Желтизна почти дотягивалась до Луны, краснота шла за нею следом, не то и вправду настолько быстро размножаясь, не то просто расширяясь из предыдущего состояния конденсации. Шестьдесят, семьдесят.

= И как? = прошептала Анжелика, склонившись, чтобы заглянуть Адаму в глаза.

Он только поднял раскрытую ладонь.

Восемьдесят, девяносто. Раздалось шипение, ветер шевельнул внутренности Деформанту.

– Что происходит? – спросила Анжелика; осматривалась, ухватившись за лианы.

– Декомпрессия, – ответил Замойский. – Где-то егу проело насквозь.

– Что?..

– Кадмово войско.

Ветер прекратился. Но спокойствие оказалось коротким, поскольку потом все джунгли затряслись, Замойский и Анжелика полетели вниз, на них – оторвавшиеся органические массы, а все это залил золотой дождь.

= Бежим, = сказал Адам. Се́кундом, поскольку прим лежал, придавленный немалой тяжестью (тяжестью, что росла с каждой секундой), под горой грязи и органических остатков, и едва мог перевести дыхание.

Потом начал упорно из-под этого завала выползать. Отдельные растения/органы Деформанту еще подрагивали, лезя /Замойскому в глаза, уши, нос, рот. Он кусал их и выплевывал. Жижа, которая его облепляла, имела странный цвет, отнюдь не золотой и не черный – ближе всего к синеве.

Анжелика, вероятно, заметила напряжение – а может боль – на его лице, поскольку успокаивающе сжала ему плечо и прошептала:

= Сумеешь.

Шепот в той ночной тиши казался наиболее подходящим.

Наконец /Адам выполз из горы органических останков на свежий воздух. И сразу же раскашлялся: тот, возможно, и был свеж, но при этом – полон густой пыли, которая медленно опадала.

= Двигателями управляем мы? = спросил он у Штерну.

Фоэбэ поднялу голову, выпрямилусь. Если егу поймало врасплох это «мы», то ону не подалу вида.

= Да. Часть наноботов проникли в инфоводы Клыка и организовались там в структуры, независимые от Плато: мы должны подстраховаться на случай очередного отрезания Войнами.

= Чем мы располагаем?

= Маневровыми двигателями, стахс. Крафтовый генератор и запас экзотической материи Деформант выжралу и поглотилу полностью.

= Гребаннуё мудачье. Из-за этого тут так просторно.

Он поднял /голову и //голову. Внутри Клыка теперь было куда больше места, чем в контрольной кабине: от вершины купола, откуда бил свет, Адама, стоящего на дне, отделяло метров сорок. Свет был приглушенным, его заслоняла паутина лиан и других, более легких растений/органов Франтишеку, свисавшая со сходящихся стен.

Краснота в небе уже разделилась на две части, из которых меньшая имела форму купола и не была окружена даже контуром желтизны; зато большая расползлась от горизонта до горизонта, реки и ручья кармина текли сквозь облака бледной сепии – Деформант былу огромнуё, Адам помнил те тысячи кубических километров темно-синего, салатного и золотого, вагнеровскую симфонию ТЕЛА.

= Будет преследовать?

= Ому никак, = уверилу Штерн. = Сейчас ону сражается за жизнь.

Но потоп красноты на небосклоне остановился; даже показалось, что желтизна медленно возвращает себе утраченные пространства.

Но из кипы останков Франтишека послышался ужасающий вопль, почти из-под ног Замойского. Он отскочил. Показались рука и лицо, все в голубой грязи, и Адам отнюдь не сразу понял, что это никто иная, как Анжелика, что упорно выкапывается из-под завала. Кричала, плюясь илом и дергая петли лиан, и могла бы дергать их еще долго, ломая ногти и калеча пальцы, поскольку в движениях ее не было никакой мысли, одна чистая истерия – вела она себя как человек, идущий под воду, утопленник на последнем вздохе.

Когда Адам ухватил ее за запястье и воротник рубахи, она сперва пыталась вырваться, наверняка его не узнавая, а может, даже не видя: глаза ее были пусты, взгляд рассредоточен.

Но потом все же она перестала мешать Замойскому, и тот вытащил ее на поверхность.

Но самого Адама это неожиданно измучило. Он упал навзничь, тяжело дыша, пыль закручивалась над ним высокими спиралями.

Анжелика все еще издавала странные звуки, крик перешел в хриплое, неритмичное дыхание, прерываемое громким хлюпаньем носа, голубой узор на лице размылся косыми полосами – и в неожиданном приступе смущения Адам понял, что она плачет.

Взглянул на Анжелику, которая сидела рядом на березовом стволе.

= Я знала, что все будет хорошо, = сказала она, сжимая его руку. = Слишком много о тебе идет из Колодца, чтобы ты так глупо погиб! = искренне засмеялась Анжелика.

Он повернулся на бок, обнял всхлипывающую девушку рукой, оплетенной растительно-животными волокнами. Она не отодвинулась, и это был хороший знак.

Адам не знал, что ей сказать, потому не говорил ничего. Ждал, пока ее дыхание успокоится. Она же постепенно сосредотачивала на нем взгляд.

Он протянул руку, чтобы стереть цветной осадок с лица Анжелики. Она неуверенно улыбнулась. Адам улыбнулся в ответ.

= Все хорошо, = сказал он, поднимаясь со ствола и закидывая руки за голову. = Что с кислородом?

= Проблем не будет, = ответилу Штерн. = Хватит. Кроме того, теперь мы можем создать собственные обновляющие цепи.

= А эта пыль?

= Вытряхиваем остатки нанополя Деформанту.

Анжелика вытерла слезы с глаз. Он открыл рот, чтобы передать ей хорошие новости (она ведь ничего не знала ни о его соединении с Плато, ни о войне с Сюзереном и мире с Деформантами, ни даже о предательстве Франтишеку) – но она прижала пальцы к его губам, прежде чем он сумел произнести хотя бы слово. Еще моргала, пыль раздражала и так уже слезящиеся глаза. Жирная масса облепляла ее длинные черные волосы.

Сила тяжести продолжала расти, они ускорялись, удаляясь от крафтоида; пожалуй, превысило уже 1g – у /Замойского не было ни сил, ни желания вставать. Они лежали неподвижно, наноботы Франтишека, сконденсированные слоями серой пыли, оседали на них тонким слоем теплого снега. Внутри Клыка господствовала тишина, на поляне же – еще большая, поскольку все вокруг находилось под печатью ночи.

Анжелика теперь глядела на Адама с расстояния в десяток сантиметров. Изрядным усилием воли он удержал себя от того, чтобы перекатиться навзничь, убежать взглядом, опустить веки. Кажется, она читала в его глазах эту неуверенность, этот стыд, поскольку вопросительно приподняла бровь. Это была точная копия выражения ее лица из библиотеки Фарстона, несколько часов тому назад.

Он подумал: поцелую ее. Конечно, это снова не было спонтанно, а потому он почувствовал всю банальность ситуации раньше, чем сделал первое движение – и все же сделал его, протягивая левую руку к ее затылку и приближая свое лицо к ее.

Она удержала его, стиснув пальцы на бицепсе, легонько отстраняясь.

– Господин Замойский, – прошептала, поджимая губы, – есть же какие-то правила!

Он тихо засмеялся:

– Это что же, в вашей Цивилизации и поцеловать нельзя? Что за викторианство?

– Ах, викторианство! – улыбка ее сделалась шире.

– Правила, правила, – бормотал он, изображая досаду. – Теперь мы станем соблюдать здесь какие-то глупые этикеты, механический savoir-vivre! Одни, в полуразрушенном Клыке, ближе всего от нас – Деформант, стокилометровая скотина, даже не ясно, от какого вида ону происходит, человеческого или нет, а кроме егу только световые годы вакуума, причем абсолютного, поскольку после коллапса галактики остались тут лишь коллекции черных дыр да облака свободного газа, а потому мы, возможно, единственные люди во всем открытом космосе, вне Портов – а ты тут говоришь мне о правилах, в поцелуе отказываешь! Паранойя!

– Но ведь не имеет значения, последние мы люди или нет.

– Правда? «Общество двух» – это нечто новое!

Она провела большим пальцем по его губам.

– Викторианство, говоришь… Викторианский любовник дрожал от возбуждения от одного вида лодыжки невесты. А в культурах, позволяющих все, ничего не влечет даже при полном обнажении, нет стыда – нет и возбуждения; тело – это инструмент, тело – это предмет. Моя пустышка, твоя пустышка. Нет тайны между нагими френами. Чем больше можешь, тем большего жаждешь. Чем легче выполнить, тем беднее удовлетворение.

– А значит, наивысшим развратом было бы закрыться в келье аскета на полвека, после чего понюхать платок любовницы. Ха!

Он повернулся на мягкой постели из парящих и еще теплых останков Франтишеку; поворачиваясь, потянул за собой Анжелику. Та хотела вырваться, он не отпустил. Дернула его за колтун бороды. Он состроил грозную мину.

– Гр-р-р. Это я тут примитивный обезьяночеловек, фетишист тела. А вы уже – свободный дух. С тех пор, как я прозрел, то и дело слышу: «тело – лишь манифестация», «тело – это не ты», «это лишь пустышка» и всякое такое.

Сказав это, он вспомнил встречу со Словинским, егу манифестацию, и подумал: может, они и вправду пытаются здесь силой творить табу, чтобы во времена всесильности сохранять силу чувствовать – чувствовать то, что чувствую сейчас я. Это, по сути, определение человечности, и при этом не худшее.

– Потому что это правда, – шепнула Анжелика, кладя голову на грудь Замойскому. – Тело – органическая одежда. Тело – это не ты. Конечно, ты можешь чувствовать тягу к определенному покрою, стилю, эстетике того или иного модельера, можешь привязаться к конкретному экземпляру, и с ним до определенной степени себя идентифицировать – но ты ведь не теряешь самотождественности, сняв сапоги, верно?

– Так решись: тело лишь предмет, или не только? – он отвел ее волосы с лица, шершавая ладонь сомкнулась на шее девушки, он чувствовал под большим пальцем ритм пульса, приливы крови в артерии.

– Ты не понимаешь? Технология навязывает нам законы, но и мы, в свою очередь, навязываем законы технологии, – она подула ему в глаза.

Он заморгал:

– Другими словами: притворяетесь.

– Вся культура опирается на притворство. Что мы – окультурены.

= Когда их примут наши кубические октагоны? = спросила Анжелика фоэбэ Штерну.

= Все еще без уверенности. В расчетах положения Клыка мы можем полагаться лишь на память картины созвездий, которые предоставил нам стахс Замойский, но это все равно очень большое пространство. А уж касательно момента прибытия Универсальных Портов конкурентов – тут данных вообще нет.

= Не возлагай слишком серьезные надежды на Колодцы, = сказал Анжелике Замойский, подойдя к лошадям. Погладил по шее своего жеребчика. Скакун склонил голову и принялся обнюхивать Адама, наверняка заинтригованный отсутствием у него запаха. = Все еще может плохо кончиться.

Она встала, заглянула в переметные сумы, нашла сахар. Животные принялись есть у нее с ладони. Их естественная жадность еще больше улучшила ее настроение.

= Не будь таким уж пессимистом. Пока что ты справляешься превосходно.

= Сказал космонавт, падая в черную дыру, – и правда, следующие сто тысяч лет выдержал, и глазом не моргнув.

= Черными дырами мы себе письма шлем. Ну, давай, улыбнись же.

Он и правда улыбнулся – примом. Се́кунд демонстрировал уважение и заботливость.

= Если прикидывать начистоту, больших шансов выжить у меня нет. Не делай такого лица. Я серьезно. Уже не говорю обо всей этой афере с Деформантом и торгами – но Сюзерен наверняка раньше или позже меня достанет. Можете считать, что вы с ним в состоянии войны, но пока что он предпринимал какие-то действия лишь против Джудаса, меня и Мойтля, и только мне дал личное обещание убить. Как защищаться от врага, который в любой момент может Стечь на Поля инфа и сконфигурировать против меня дивизию танков, торнадо, Годзиллу?

= Факт, = скривилась она иронично. = Чистые записи френа в такой ситуации тебе просто прописаны.

= Ха, но это еще хуже, в непосредственных Протечках на Поля моих архиваций он может сманипулировать меня, как пожелает, и я об этом никогда не узнаю, никакая страховка меня не защитит, никакая картография, к ключам которой он имеет столь простой доступ, никакие скрытые копии. Есть какой-то стопроцентный способ, фоэбэ?

= Нет.

= Сама видишь. Лучше держаться тела. Но именно телу и угрожают пылающие масайки и прочие инфовые куклы. Только одна вещь дала бы мне какой-то шанс в этой схватке: ключ к протоколу инфа. И пожалуй, с этого-то мы и начнем заседание Ложи, на которое меня пригласили. Есть у тебя еще немного сахара?

= Ты не понимаешь, что говоришь, стахс! = повысилу голос Штерн. = Такая власть никогда не будет дана отдельному человеку!

= Но отдельной инклюзии – запросто, = рандомизатор поведения навязал //Замойскому плаксивый тон и выражение лица. = Да, фоэбэ?

= Неуместные претензии, = сказалу ону, подходя к Адаму. = Тут никто тебя не дурил эгалитаристскими видениями, стахс. Кривая Прогресса – это иерархическая картина аристократии разума. Ты ведь не доверил бы обезьяне командовать армией, защищающей твою родину; пусть даже и прекрасно дрессированной обезьяне.

= Ну, не знаю… Когда бы все сильные мира вели за нее и с ней армагеддоновые бои… а Нострадамус провозглашал насчет нее многочисленные пророчества…

Замойский поднес ладонь с сахаром под морду своего скакуна. Сперва испугался его зубов, но потом подумал с отвагой пьяницы: ну, что же, самое большее, он откусит ладонь манифестации, это ведь не мое тело.

Тело – единственное мое имущество, если не считать виртуальных логических Полей, выкупленных за залог Словинскому. Что, собственно, внушалу мне посол рахабов?.. Победитель дуэли, согласно Кодексу Чести Цивилизации Homo Sapiens, имеет право на треть имущества побежденного, причем выбор этой самой трети тоже принадлежит победителю. Вероятней всего, оска Тутанхамон прочлу нечто обо мне из своего Колодца Времени, и внезапно оценилу мою пустышку настолько высоко, что решилусь даже на нарушение обычая, рискнув остракизмом; тут криво глядят на дуэли между гражданами, происходящими из разных фрагментов Кривой. Но что такого может скрываться в моей пустышке? Это всего лишь органическая кукла, выращенная «Гнозисом» по стандартному методу. Оригинален исключительно мозг, его содержимое: разум. А потому мы снова возвращаемся к моей памяти. Координаты Нарвы. Неужели, именно это ому было нужно?.. Предположим, что нет. Существует ли некая альтернатива? Какие еще сокровища лежат, погребенные, в моем подсознании?.. Он улыбнулся в усы, кормя животное.

Но улыбка замерла у него на губах. Пламя негритянки! Прерывистость! В тело, но не в тело! Словно я – словно я был неким крафтоидом, ходячим лабиринтом пространства-времени, подобном тому лабиринту во взвихренном африканском Мешке: невидимые страны на расстоянии вытянутой руки, ты пройдешь, но свет не вытекает, селективный разрыв реальности, разумный крафтвар.

Адам держал лицо. Анжелика дала ему еще горсть сахара. От этого и от конской слюны ладони слипались, будто смазанные смолою.

Мешок. (Сейчас он думал быстро, так быстро, как только мог, чтобы не позволить распасться последовательности ассоциаций.) Мешок. Или нечто очень похожее. Но как это проверить?

Поцеловал Анжелику в лоб.

– Гм?

– Помнишь, что ты говорила мне о способах заякорить Мешки в открытом космосе?

– А, Крюки. На Крюках. Это тот малолетка де ля Рошу говорил. А в чем дело?

– Ты не знаешь, как его можно распознать? То есть – снаружи Мешка.

– Прошу прощения? Ты что, снова перепутал меня с профессором мета-физики?

– Неважно, прости.

Он снова оперся о большой, темно-синий лист (а может кусок кожи), прикрыл глаза.

= Мешки, Крюки, обнаружение, операционные процедуры, практика. Без объявления источника запроса, = сказал менеджеру оэс и сразу отрефлексировал: если мой прим находится в Клыке, се́кунд – в Сол-Порту, то с программой разговаривает – кто? как? Неужели я расщепился натрое?

Неужели этого и правда нельзя сдержать?..

= Пожалуйста. До какого уровня упрощать?

= Моего, моего.

= Не знаю тебя еще настолько хорошо, = предупредил его менеджер.

= О Боже… Ну ладно, попробуем через вопросы. Есть ли какое-то ограничение того, что может, а что не может служить в качестве Крюка?

= Теоретически – нет.

= Чем конкретно является Крюк? Дай какое-нибудь определение.

= Объект или совокупность надатомных объектов, чье квантовое состояние было связано с крафтовым узлом, удерживаемым Клыками Мешка.

= Значит, это исключает живые организмы, в них ведь идет постоянный обмен материи.

= Никто не приказывает ставить Крюк на все молекулы организма.

= Скажем, я подозреваю, что данный предмет является Крюком. Как это проверить?

= Разбив предмет до свободной плазмы. Довести его до абсолютного нуля. Или сравнив ядерный магнитный резонанс.

= Чудесно. Два способа смертельны, а третий требует оборудования, которого… Погоди. Удалось бы сконфигурировать наноматы для такого рода сканирования?

= Императорские – да. Другие – зависит от обстоя-тельств, но, скорее всего, тоже: если не в первой, то в какой-то из следующих генераций.

= Понимаю. Предположим, что подозрение подтвердилось. Как, обладая Крюком, открыть Мешок снаружи?

= Теория говорит лишь об одном способе: уничтожение Крюка.

= Но каким образом?

= Боюсь, что как минимум термоядерная печь.

Тем временем, Франтишек уже осталусь далеко позади; экономя топливо, они дрейфовали с постоянной скоростью, и деформантова биокаша снова принялась наполнять внутренности Клыка, достаточно было дернуть телом, плохо рассчитать толчок, слишком энергично двинуться. Впрочем, любое движение пробуждало стайки темно-синих, зеленых, красных обломков. Казалось, что таким образом Деформант возвращается к жизни: все это еще было свежим, еще текли соки из порванных лиан (или же кровь из вен), лоснилась влажная кожа. Движение выбивало и поднимало вверх капельки липких жидкостей, раньше золотых, теперь грязно-желтых, коричневых. Замойский отмахивался от них, словно от навязчивых мух.

Они шли сквозь лес, ведя коней на поводу. Анжелика задумчиво смотрела под ноги, пиная камни и ветки. Адам продолжал прерывистый разговор со Штерну, то и дело поднимая взгляд, чтобы проверить развитие наноботной войны. Разговор кружил вокруг проблемы передачи Замойскому ключа к протоколам инфа. Адам понял: одно то, что фоэбэ возвращается к этой теме и дергает его, выпытывая условия, ограничения, – указывает, что идея не настолько уж и абсурдная. Штерн представлялу в разговоре Официум, но, вероятно, еще и определенные фракции в Ложе, и наверняка передавалу им о состоянии Замойского; сам Официум де-факто представлял собой эманацию Императора. Однако Замойский искренне сомневался, ценят ли сильные мира сего его жизнь настолько высоко исключительно потому, что на нее покушается Сюзерен. Потому выруливал к темам более актуальным. Не был бы, например, Официум настолько любезен, чтобы выполнить на внутрикамерном нано определенные мелкие операции по просьбе Адама? Он, конечно, отдавал себе отчет, что суперразумы Официума уже по одному содержанию просьбы моментально догадаются об остальном плане. Но, быть может, тем охотней его исполнят.

И действительно: прежде чем они сошли к озеру, Замойский получил подтверждение, что многочисленные белковые комплексы, размещенные в мозгу и вдоль спинного хребта пустышки Адама, остаются замороженными в своих квантовых состояниях.

Прим Замойского не ощутил проведенного сканирования. Однако заметил в воздухе (очищенном, наконец, от пыли) моментальную конденсацию темно-серой взвеси. На несколько секунд его со всех сторон окружил густой туман, так что Анжелика испугано вскрикнула, полагая, что это посмертные конвульсии Франтишеку, очередные признаки распада их окружения.

Только тогда он рассказал ей, что, собственно, случилось, о Сюзерене, измене Деформанту, а также о схождении на нет блокады Плато.

По инерции сказал на слово больше, чем нужно, и она вытянула из него еще и информацию о собственной имплементации в новой пустышке. Это задело ее сильнее всего.

– Скажи мне там, чтобы я не слишком-то активничала, – фыркнула она. – Никаких серьезных дел, пусть ни во что там не вмешивается, просто тихо сидит в Фарстоне. И так синтез окажется не из легких. Сколько там, полгода?

= Ты говоришь, чтобы ты не выезжала из Фарстона.

Анжелика Вторая громко засмеялась:

= Скажи, что я желаю ей быстрой и безболезненной смерти.

Замойский повторил, отметив разницу в их отношении друг к другу.

– Взаимно, – ответила Анжелика Первая. – Когда я вспоминаю, что испытывал при синтезе Форри… Шизофрения.

= Я надеюсь, что у нее не было никаких травматических опытов.

– Скажи ей, что я стала каннибалом.

В то время как Анжелика дружески препиралась сама с собой, армия нанохирургов потрошила /Замойского. Штерн приказалу ему, чтобы старался пока что не двигаться. /Адам висел в воздухе, уцепившись ногами в путаницу веток и лиан, с руками вдоль тела.

Трепанация случилась на затылке. Потому раны он не видел – впрочем, раны короткой и узкой. Вскоре та затянулась, шрам же побледнел и исчез под волосами. Нано закрывало за собой дверь. Раны на спине были более красочными, но скрывались под рубахой; когда же рубаху распороло, все уже затянулись.

Большую часть этих операций Замойский даже не ощутил. Чуть припекло кожу на затылке, чувство холода вдоль хребта – ничего больше. Потом, исчезло даже это. Дернув за лианы, он развернулся в медленном пируэте. Искал взглядом Крюк, не зная, что он, собственно, ищет. Неужели этот удаляющийся от него туман, легкий, серо-красный газ – это именно оно? тело из его тела? Оно сразу исчезло из поля зрения.

Штерн подтвердилу счастливое завершение операции.

После наноматам необходимо было продраться сквозь все поволоки Клыка, причем не одновременно, чтобы не вызвать разгерметизацию. Потом, уже в вакууме, на безопасном расстоянии от Клыка, они инициируют цепную реакцию в тяжелых изотопах. Необходимые изотопы найти проще простого – из публичных Полей ///Замойский вытянул информацию, что некоторые разновидности Клыков ходят на 238U/235U.

И все же процесс чуть подзатянулся. Тем временем, вражеские октагоны3 с каждой секундой приближались. В любой миг Адама и Анжелику могла охватить Цивилизация Смерти кого-то из конкурентов, чтобы получить награду за пустышку Замойского.

Они добрались до озера; тут снова сели на коней. Манифестация Штерну, пока что верно их сопровождавшая, растворилась в воздухе. Замойский также убрал и нанебесную OVR-программу: Клык все равно уже удалился от трупа Деформанта настолько, что в этом масштабе почти ничего не было видно. Наноботная война там продолжалась, и результат ее оставался открытым.

Возвращаясь в замок, во время езды они молчали. Анжелика то и дело поглядывала на Адама вопросительно и с сомнением. Он отвечал взглядами настолько же вопросительными – и тогда она отводила глаза.

Если октагоны3 «Гнозиса» не доберутся до них раньше остальных, Анжелика Первая, вероятно, погибнет. Тогда не будет необходимости проводить синтез ее разума с разумом Второй – но мысль о собственной смерти, пусть условной и не пережитой лично, вызывала у девушки ледяную дрожь, несмотря на все шуточки и бесшабашность.

Приближался рассвет. Они съезжали с холмов. Замойский задумывался над необходимостью актуализировать записи своего френа. Привойка в мозгу была достаточно сложна. Последние архивации делали до предоставления ему гражданства, они уже изрядно деактуализировались. (Кем я тогда был? – Кем я стал нынче?).

Но – Сюзерен. Можно ли вообще верить этим записям, их аутентичности? Предположим, Адам умрет и его впечатают в новую пустышку – если Сюзерен манипулирует архивацией френа, Замойский может пробудиться кем-то совершенно другим. Не Замойским. Или, если честно, не пробудиться вообще. Зато возникнет некая новая сущность, личность, сконструированная ad hoc, фальсификат памяти и характера – хотя как таковой нераспознаваемый даже для себя самого.

Кроме того, надлежит помнить, что Сюзерен мог бы прочесть архивации «всухую», например, скопировав их себе в Чистилище.

Не так ли он узнал о Нарве – из архивации Мойтля?

= Если бы у тебя был выбор… = Адам заколебался.

Они выезжали из леса.

= Да?

= Те фоэбэ, что модифицируют самих себя… Как, собственно, это происходит? Решают, что хотят себя другими и перепрограммируются. Перепрограммировавшись, в новой сети страхов и желаний, выбирают себе следующий, иной образ френа. И так далее, и так далее, бесконечно; и все искренне. Могут ли они предвидеть и просимулировать наперед состояние своего сознания через икс переустройств? В состоянии N они жаждут состояния N+1, но хотят ли состояния N+10, N+100? А те ведь настолько же неминуемы. Тропа сдвигов, где всякое изменение вызывает следующие, и хотя сознательно мы решаемся лишь на ближайшие перемены, поскольку только их и можем предвидеть – на самом-то деле решаемся мы также и на все наши более поздние решения… Тогда где в этом процессе лежит самотождественность? А может она уже не состояние, а, собственно, только сам этот процесс?

= В случае открытых инклюзий – несомненно.

= В таком случае, насколько длинный это отрезок на линии изменений? Где он заканчивается, где начинается новый – новая личность?

= А ты полагаешь, что в Цивилизации все по другому? = она рывком отбросила волосы на спину, глубоко вздохнула, выпрямляясь в седле. = И теперь понимаешь необходимость держаться определенных конвенций, сколь бы абсурдными они не казались на первый взгляд? Стахс.

Перед ними проявлялся замок, омытый лучами встающего солнца, что с трудом продиралось сквозь ветки деревьев. Знамена реяли на утреннем ветру. На голубеющем небе //Замойский открыл себе картинку из внешних камер Клыка, переданную через Поля Официума. И едва они въехали в длинную тень замка, среди звездной темноты там блеснула короткая, но почти ослепляющая вспышка, после чего на серебристом гобелене появилось несколько новых звезд – в том числе одна очень близкая, очень яркая: солнце в форме веретена.

Планком позже Замойского рассекло надвое.

Глава 8. Нарва

КОД

Генератор языковых структур, представляющий собой основу коммуникации между Цивилизациями, Прогрессами и Деформантами.

Единое обобщение генеративных грамматик всех форм разумной жизни невозможно. В одной и той же вселенной могут существовать различные версии Кода.

Субкоды отдельных Прогрессов, Цивилизаций и трендов Деформации могут быть трактованы как производные Кода и vice versa.

Субкодом Прогресса и Цивилизации Homo Sapiens является Матрица Хомского.

Код не существует в образе языка, которым могли бы пользоваться стахсы. Каждое потребительское развертывание Кода требует выращивания из него новых языковых структур-процессов.

Связыки – это языковые френы, выращенные из отдельных Субкодов.

«Мультитузаурус» (Субкод HS).

На середине полукилометровой лестницы, где уже можно было отчетливо ощутить тяготение, Замойский внезапно и неожиданно пережил приступ воспоминаний из детства; те окружили его густым роем.

Он даже остановился, охватив руками широкий стебель. Так Адам не блокировал путь Анжелике, поскольку она спускалась первой. Вид ее должен был бы успокоить Мойтля, который помнил Замойского исключительно как лишенную памяти марионетку под жестким контролем семинклюзии «Гнозис».

Тем временем память Адама справлялась все лучше. Помнил он, например, что случилось ему упасть с лестницы и сломать ногу. Было это во время каникул в деревне (у бабушки с дедушкой?). Кто-то гнался за ним, и Адам, пытаясь побыстрее взобраться на чердак сарая, упал с четырех метров на деревянный сундук. Открытый перелом. Прежде чем он потерял сознание, успел увидеть красно-белую кость, пробившую кожу.

Если бы он упал сейчас, все не закончилось бы изуродованной ногой. Впрочем, сейчас, с этой лестницы упасть он и не мог, на каждом шагу вниз опутанный эластической сетью миниволокон, из которых приходилось с усилием выдираться.

Они подумывали, не сконфигурировать ли им что-то вроде лифта, но двуворон их, в итоге, отговорил, дав расчеты, насколько больше времени это заняло бы – а время все еще было против них: они не знали срока прибытия первого октагона3, как не знали, чей именно это окажется октагон3.

С другой стороны: несколько сотен метров по лестнице, к тому же частично – в невесомости – это не прогулка. Когда наконец Замойский соскочил на пол атриума, орошенный водой из ближайшего фонтана, мышцы его рук и ног горели живым огнем. На миг он оперся спиной о лестницу. Откинув голову, провел взглядом две параллельные прямые уходящие в зенит – к подвешенному в синеве Клыку. Вырванный из Порта похитителей, а потом воткнутый во Франтишеку, наполовину еум переваренный и, в свою очередь, вырванный из егу живого тела – он ничем уже не напоминал идеальную пулю, безупречную геометрическую глыбу, какую Замойский впервые узрел над горизонтом вывернутой в ничто Африки. Из останков Клыка свешивались замороженные ошметки мяса крафтоида, трупные фалды и гирлянды бронированных кишок.

Двуворон, бело-пурпурный и с крыльями, с которых сыпались электрические искры, заложил круг над фонтаном и присел на голове императорского дракона, вырезанного из розового мрамора возле входа в атриум, там, где начиналась колоннада.

Она шла вперед на сорок метров и заканчивалась в синей пустоте; там стояла, причалив, черная каракка вакуума.

– Ну и? – просопел Замойский. – Ты нашел?

– Я уже объял весь Порррт, – каркнул ворон. – Нет его нигде.

Адам подошел к фонтану, склонился, омыл потное лицо, всосал два глотка холодной воды.

У него все еще тряслись ноги; он присел на край бассейна.

– Должно быть, он взял челнок, – вздохнул Адам. – Сколько их тут было? – движением головы он указал на каракку.

– Место есть как минимум для шести.

– Спроси Анжелику.

– Она говорит, что не знает.

– А куда она вообще делась?

– Говорит, что ищет гарррдеррроб.

– Зачем? Нет у нас времени, пусть уходит. Проведешь ее.

– Так точно, генерррал, – каркнул двуворон.

Откуда у наномации этот тон? Наверняка не из программ с Плато, от которых их снова отрезало после открытия Мешка с системой Гекаты. И тем не менее, еще до блокады должно же было что-то перекопироваться в свежеустановленные логические структуры нанополя. И теперь эти программы накладывались на память манифестации Пандемониума – окончательно конфигурируя двуворона.

Замойский двинулся тенистой коллонадой к висящему в конце помоста графитово-черному кораблю. Внутренности Порта Мойтля купались в синем свете, многочисленные источники которого кружили вокруг хабитата по отдаленным орбитам – что означало расстояние самое большее в несколько десятков километров, поскольку Порт был невелик. Клык Адама и Анжелики, хотя и вошел сюда на относительно небольшой скорости, сделал в этой синеве три прямолинейных «петли», пока затормозил.

Но они сперва опасались, что придется ждать, пока Клык остановит сопротивление воздуха, топлива едва хватило, чтобы сманеврировать на безопасную низкую орбиту. Если бы открытие Мешка не забросило Клык так близко к Гекате и Нарве, а оставило бы его за границами открафтированного пространства, они бы вообще не сумели добраться до планеты.

Так или иначе, Клык уже не мог сесть на Нарву; маневрирование в гравитационных колодцах всегда затратно. Оставались челноки с трезубца Мойтля. Анжелика настаивала, что она должна их открыть точно так же, как открыла Порт; Замойский лишь надеялся, что это не означает очередную игру в вопросы и ответы с управляющей программой трезубца, которая растянется на несколько часов. Программу звали Александром Четвертым и, раз уж та поверила, что Анжелика и правда Макферсон, то и разговаривала исключительно с ней.

Замойский добрался до конца колоннады; здесь сила тяжести была уже чуточку меньше. Он сел, опершись спиной о последнюю колонну, в тени черного борта челнока и крикнул:

– Анжелика! Поспеш-ши же!

Двуворон куда-то улетел, но Адам знал, что его слова услышаны и будут переданы Анжелике. Нанополе Официума/де ля Рош без проблем распространялось на Порт, поскольку Мойтль перед тем, как отправиться в свою тайную экспедицию постарался стерилизовать его от инфа: наверняка последнее, что ему хотелось, – это беспрестанное подсматривание и подглядывание Императора.

Но настолько ограниченный в своих силах и компетенциях Александр Четвертый, к тому же с отрезанной на 99 % памятью и вычислительными силами (система Гекаты оставалась под постоянной блокадой Плато), был не в состоянии осмысленно ответить даже на вопрос, находится ли Мойтль внутри Порта. Он знал лишь, что у него не хватает одного челнока – но улетел ли тот с Мойтлем на борту или отправился в автоматическую миссию, сказать не мог.

Потому, возможно, их впустили вовсе не благодаря Анжелике, ее знанию семейных тайн Макферсонов, но в результате увечья программы – которая впустила бы, в конце концов, всякого.

Замойский со вздохом передвинулся к краю помоста. Сел прямо, свесив ноги в пропасть. Под стопами у него была лишь чистая синева. Но стоило чуть наклониться вперед и вправо, он видел уходящую вниз стену хабитата, отрастающие от нее балконы и террасы, часть висячих садов, ориентированных согласно иному вектору гравитации; а еще купола башен и их зубцы. Ибо башни – те, что оставались видны – в большинстве стояли под прямым углом к вертикали Замойского. У одной из них на вершине находился бассейн. Этот вид пугал еще и потому, что поверхность воды (с такого расстояния: синий прямоугольник) не была параллельна любой другой поверхности хабитата, и человек начинал сомневаться в собственной пространственной ориентации, что могло закончиться дурно, особенно для того, кто сидел над пропастью.

«Хабитат» – но ведь Адам думал о нем не так. Это была эшеровская мешанина архитектур, опирающихся на различные стили и строительные техники. В целом конструкция имела форму шара диаметром примерно с километр. В ее геометрическом центре (как полагала Анжелика, а Александр подтвердил) находилась небольшая черная дыра, гарантирующая необходимое тяготение.

Фрагмент, в котором находился Замойский, вызывал в памяти ассоциации с мавританской виллой – даже в воздухе витал соответствующий аромат, экзотические благовония.

Что-то ударило его в спину. Он метнулся назад, хватаясь руками за колонну.

– Господи, ну ты и нервный.

Замойский перекатился на спину. Она стояла над ним с остальной одеждой в руках – как оказалось, Анжелика бросила в него ботинки.

Он театральным жестом схватился за грудь.

– Сердце старого алкоголика может не сдюжить от такого.

– Ты лучше переоденься, а то и вправду выглядишь как последний бродяга.

На ней самой была уже надета свежая рубаха (темно-зеленый хлопок) и штаны (черные джинсы). Его внимание привлекли босые ноги.

– Ножки озябнут, – пробормотал он.

– Не оказалось моего размера. Но на тебя – было. Ну, ступай, переодевайся.

Он встал:

– И это вот заняло у тебя столько времени? Обыск шкафов Мойтля?

– Нет, Смауг сразу отобрал твой размер. Я приняла душ. И тебе советую.

Только сейчас он заметил разницу: волосы, зачесанные прямо на спину и плечи, почти сверкали в синеватом свете; кожа лица, декольте и предплечья – Анжелика высоко подкатала рукава – снова была гладкой и чистой.

– Ну, вперед, – она втиснула ему в руки новую одежду и подтолкнула вглубь колоннады. – Если до нас доберутся, то доберутся, ничего, что мы сделаем, этого не ускорит, не затормозит – но, по крайней мере, не будем мы вонять Франтишекум.

– И где эта ванная?

– Смауг тебя проводит. Вперед!

Он пошел за электрическим двувороном, оставив Анжелику подле челнока.

Ванная оказалась обширным комплексом бассейнов, душей, саун и прочих санитарных радостей разнообразнейшего предназначения и устройства.

Поспешно раздевшись, Замойский вскочил под первый попавшийся душ. Смауг добрался до гидравлики и, ориентируясь на крики Адама, изменял температуру и напор воды.

Потом оказалось, что он забыл о полотенцах. Пришлось шлепать за двувороном в камеру гигроскопии.

Возвращаясь за одеждой, уже сухой, он встретил над берегом болотистого бассейна кота. Тот был невелик, может еще не вырос, с однотонно-черной шерстью и блестящими, зелеными буркалами. Стоял неподвижно, с поднятым хвостом, и провожал Замойского гневным взглядом. Рандомизатор поведения дернул плечом Адама – кот зашипел и сбежал.

Переодевшись в выбранную Анжеликой одежду (белые штаны, белая рубаха, белый жилет, кожаные ботинки; рубаха была, кажется, шелковой), Замойский вернулся к челноку. Макферсон, похоже, за это время договорилась с Александром, поскольку на помосте Адам ее не застал – зато в черном борту корабля зияла овальная дыра, из которой било пурпурное сияние.

Формой корпуса челнок напоминал Замойскому морскую каракку: предназначенный для полетов в атмосфере, он тоже сводил к минимуму сопротивление среды. Правда, казался слишком асимметричным, с одной стороны уплощенным и заросшим рядами мачт, антенн, выпуклых вздутий. От носа до кормы было в нем добрых тридцать метров.

Двуворон, окунувшись в кровавое зарево внутри корабля, указал Замойскому дорогу в медиальный зал. Анжелика сидела там в одном из глубоких кресел, подвешенных к эластичным сетям семиорганической ткани. Окружали ее колонны синего света: голограммы внешнего вида.

Адам нырнул в соседнее кресло. Сеть принялась зарастать на его груди и бедрах.

– Что за черт —

– Верон утверждает, что выключить невозможно, это автоматическая противоперегрузка, – сказала Анжелика. – Погоди, пока вырастет над коленями.

– Верон?

– Сын Александра из этого челнока. Поздоровайся со стахсом Замойским, Верон.

– Добрый день, – произнесла из невидимых динамиков программа, управляющая кораблем.

– Привет, привет, – пробормотал Адам. – Мы уже можем отчалить?

– Жду разрешения от стахса Макферсон.

Замойский вопросительно взглянул на Анжелику.

– Сколько еще? – спросила она двуворона, который сидел на спинке кресла справа от нее и обеими клювами неистово чистил перья.

– Несколько минут, попррросил бы.

– Зачем ему эти несколько минут?

– Я подумала, что стоит прихватить с собой немного этого нано. Не думаешь? Смауг сейчас дотягивается внутрь «Катастрофы», я приказала открыть все люки.

Замойский нервно рассмеялся.

– Эта лодка зовется «Катастрофой»? Шутишь!

– Нет-нет! – ответила она со смехом. – «Катастрофа», клянусь! Тут есть еще «Мор» и «Холокост». Та, которой не хватает, звалась «Проказа». В этом весь Мойтль! Может, у тебя найдется какой-нибудь шнур или что-то вроде того?.. – она склонила голову, двумя руками собирая волосы на затылке. – Ненавижу невесомость.

Замойский кивнул на двуворона.

– Отклюй-ка кусочек.

Тот подскочил и откусил фрагмент одной из струн, на которых висело кресло Замойского, несколько дюймов. Анжелика, напевая себе под нос, перевязывала волосы этой органической лентой – с ее концов все еще стекала белая жидкость.

На одной из голограмм над головой Замойского цифровой хронометр отмерял время Порта. Адам мельком прикинул, в каком отношении это время находится к а-времени и к-времени; но на трех Клыках никаких серьезных мета-физических манипуляций, пожалуй, добиться не удастся…

Время. Время, в какой степени оно еще остается постоянной, прямой однонаправленной осью? Он крутил в голове гипотезы, касающиеся последних событий – их хронология постоянно путалась. Замойский не мог понять: когда именно Мешок с открафтированной Сюзереном системой Гекаты/Дрейфусса был Зацеплен на его пустышке? Экспедиция Мойтля, похищение Клыков Деформантов, вырывание фрагмента космоса – все это произошло, когда Замойский сидел в Фарстоне, под надзором СИ «Гнозис».

Необходима ли для установки Крюка пространственная близость крафтирующих Клыков и сопряженного с ними объекта? Он не успел об этом спросить, пока пребывал на Плато, а теперь менеджер оэс не мог найти ответа в данных, перекомпилированных на привойку Адама. Если бы можно было Зацепить Мешок к любым пространственным координатам, то никто бы тогда не путешествовал традиционным способом, в Портах, перемещающихся с места на место, теряя при этом время.

Однако существовал и другой, настолько же беспокоящий его вопрос: кто выполнил это Зацепление? И тут мысли у Замойского путались. Клыки украл Сюзерен – но Сюзерен же пытался уничтожить Крюк во время свадьбы Беатриче. И именно он сыпал страстными угрозами в адрес Адама. Для чего тогда ему Цеплять Нарву к Замойскому? Все выглядело так, словно кто-то украл, в свою очередь, Нарву у Сюзерена…

Этот кусочек галактики переходил из рук в руки, как королевский штандарт во время битвы.

Внезапный рывок воткнул Замойского в кресло.

– Старррт.

«Катастрофа» закрыла люки и отчалила от каменного дока. После первого импульса она больше не ускорялась и выходила из зоны притяжения хабитата с постоянной скоростью – вторая космическая для этой эшеровской виллы была лишь сильным пинком, прыжком из приседа, не более. Потому они выплывали в синеву с достойной медлительностью; но, по крайней мере, им не было нужды отдаляться от виллы на километры.

Впрочем, насколько далеко можно удалиться от чего бы то ни было внутри Порта? В конце концов, все равно возвращаешься к нулевой точке; свернутое, конечное пространство вращает свет по мёбиусным петлям. Такой Порт не обладает никаким геометрическим центром и никакими «границами», к которым корабль должен бы приближаться, желая покинуть Порт. Просто в определенный момент – сейчас – программа, управляющая Клыками, слегка изменяет крафт, и данный объект – челнок – выплевывается во внешнее пространство, во внепортовый космос.

В кабине потемнело, когда они покинули Порт Мойтля: стены яркой синевы сменились блоками текучей тьмы, в которой синхронными движениями перемещались мириады фосфоресцирующих пылинок.

Из-за Анжелики всходила Нарва, желто-голубая, с Щелкунчиком Планет по большей части скрытым за горизонтом Нарвы.

Замойский помнил ее иначе. Замойский помнил коричневый ад бурлящих облаков, черные извержения пыли из тысяч вулканов, атмосферные фронты на ее лице, словно импровизированная боевая раскраска. На такую Нарву они бежали в свое время из раздавленного «Вольщана».

Но это было – сколько? шесть сотен лет назад.

Над коленями Адама, из полупрозрачной ткани антиперегрузочной сети выдавилось аморфное утолщение. Когда он положил на него ладони, оно запульсировало теплом, надавило ему на пальцы.

– Потискай, потискай, – поощрила его Анжелика. – Может, дойдет до ручного пилотирования.

– А?

– Какой-нибудь подходящий тебе мануальный интерфейс.

Он без раздумий принялся формировать изящный штурвал.

– Куда? – отозвался Верон.

– Куда мог полететь Мойтль? – вздохнула Анжелика.

– Надеюсь, что не в пасть Щелкунчика.

– Хм?

Адам указал на стайку светляков сразу над кривизной планеты.

– Я тебе говорил. Их там несколько тысяч, таких серебристых эллипсоидов диаметром, самое большее, метров семьсот. На «Вольщане» мы ими крайне заинтересовались. Картографировали лазером их взаимное расположение, и оказалось, что это, собственно, единый объект, некая нефиксируемая сила связывает их в жесткую целостность, они не расходятся друг с другом ни на миллиметр. Мы зарегистрировали вход тридцатитонного метеорита в занятое ими пространство. Ни с того, ни с сего он подвергся аннигиляции. Этот Щелкунчик Планет, похоже, представляет собой причину, по которой у Нарвы нет спутников. Конечно, теперь-то я понимаю, что это лишь комплекс сопряженных Клыков – деформантских или вообще происходящих извне Четырех Прогрессов. Может, они удерживают там некий Порт… Но тогда мы об этом и понятия не имели.

– Куда? – повторил Вернон.

– Хм, может просто облететь ее и составить карту… – предложила Анжелика, склоняясь к планете. – А потом бы мы решили.

– Я не помню, что именно Мойтль из меня вытащил, – вмешался Замойский, – но если он так хорошо развязал мне язык, то я наверняка рассказал ему и о месте нашей высадки, и о городе над Рекой Крови. Он наверняка начал оттуда.

– А собственно, зачем вы высаживались? Причем, кажется, аварийно – ты ведь так мне рассказывал?

Замойский нахмурился, потер лоб.

– Я не хочу туда входить, а то все снова схлопнется, а этот урод нашлет на меня какое-нибудь чудовище, – он тряхнул головой. – Я даже не знаю, откуда появилось это слово.

– Какое слово?

– Нарва.

– Куда? – в третий раз спросил Верон.

– Дай увеличение и сетку Меркатора.

На планете было два больших континента (оба в южном полушарии) и несколько десятков обширных архипелагов. Замойский отыскал северный берег континента, напоминавшего формой ухо – увеличил – нашел косую горную цепь – увеличил – нашел реку, которая собирала большинство осадков этого водораздела – увеличил – нашел приток, начинавшийся в озере на зеленом плоскогорье – увеличил – и указал на восточный берег озера.

– Сюда. Потом отдашь мне рули.

– Понял, – сказал Верон.

Возвратилась сила тяжести – «Катастрофа» начала падать к Нарве по вынужденной кривой.

После возвращения изначального масштаба, планета уменьшилась и спряталась за Анжелику, но уже через миг начала вспухать и выглядывать из-за кресла девушки, с каждой минутой все быстрее. Сила тяжести то исчезала, то меняла направление. Двуворон каркал проклятия, раздраженный, когда его начало бросать со стороны в сторону – пока не влетел в переплетение сетей и вцепился в них крыльями, когтями и одним из клювов.

Во время первой фазы вхождения в атмосферу челнок стало трясти еще сильнее, уже не из-за изменения вектора ускорения, но из-за поперечных и продольных вибраций корпуса «Катастрофы» – пока она не потеряла скорость и не перешла в скользящий полет на уровне сотни километров. Вход был резким, но челнок Мойтля мог не опасаться судьбы челнока с «Вольщана» – это была уже совершенно иная технология, совершенно иной масштаб опасности. И все же – тело помнило.

Тело помнило, и Замойский напрягал мышцы, сжимал зубы, сердце лупило, словно молот, адреналин выжигал в венах новые шрамы, гудение крови в ушах заглушало все прочие звуки.

Наконец «Катастрофа» выровняла полет, и Адам поднял веки, только сейчас поняв, что до этого он их зажмурил.

Снова тоннели в синеве. Безоблачное небо Нарвы омывало их со всех сторон. Замойский велел Верону развернуть проекцию на шестьдесят градусов, тогда увидел сквозь серый туман низких облаков темно-синий океан, цепочки островов, словно струпья выкипевшей пены и – плоско втиснутый под горизонт край континента.

В голо со своей стороны Анжелика открыла многочисленные трехмерные окна, в них возникли данные, получаемые Вероном.

– Кислород – двадцать пять, азот – шестьдесят, о, много двуокиси углерода, вы делали какие-то анализы вегетационного цикла местной флоры? На чем она работает, какой-то местный аналог хлорофилла? Я вижу, что они зеленые.

Они были уже над континентальными лесами, десять километров и все ниже.

– Помню, что Джус сильно жаловалась на разницу в репликативных кодах, – пробормотал Адам. – У нас было мало оборудования… Погоди. Нет, не знаю. Мол, отсутствие природных эволюционных цепочек и все такое. Поскольку мы знали о месте, ну и о Щелкунчике, да и само солнце… мы решили, что здесь существовала старая цивилизация. Тогда это были бы не оригинальные флора и фауна, но энное поколение видов, спроектированных от самых основ для позабытых уже целей, а потом одичавших и мутировавших, сражающихся за имеющиеся ниши, которых еще не существовало, когда эти виды придумывали… Оставить такое на пару миллионов лет – и вуаля, перед нами целая биология, совершенно невозможная с эволюционной точки зрения. Верон, отдай. Сейчас.

– Прошу.

Замойский сжал руки на рулях, и с этой хваткой вернулась его уверенность в себе.

– Это то самое озеро? – спросила Анжелика, вертя над собой голографические пейзажи.

– Да.

«Катастрофа» управлялась, словно прямоточник сменной оси; выдвинулись широкие носовые плоскости, и челнок спускался к плоскогорью почти как планер, лишь время от времени корректируя полет импульсами из боковых дюз. Адам положил «Катастрофу» на левый борт, набрасывая вокруг озера низкую петлю.

Верон передвинул в голо увеличение береговой линии. Озеро имело форму слезы длиной более тридцати километров; из зауженной части вытекала река, разливаясь широкой катарактой вниз на несколько десятков метров по каменистому каньону. Противоположный, южный конец озера подступал под высокие клифы у густо заросших гор.

На восточном берегу Замойский искал поляну в форме клепсидры, которую он хорошо запомнил. Останки челнока должны были находиться сразу за ее сужением. Конечно, пуща могла за это время поляну и поглотить.

Он обыскивал взглядом густую зелень. Где-то здесь, в двух третях пути от реки к утесам —

– Есть! Садимся.

Он заметил стабилизатор, торчащий над плотной зеленью. «Катастрофа» зависла над ним, медленно вращаясь вокруг вертикальной оси, кроны деревьев дрожали под напором поднятого ветра, вставали вихри сорванной с веток листвы.

Замойский дернул «Катастрофу» вверх.

– Тут ближе всего, – Верон указал на каменистый сток, спускающийся к ручью, метрах в семидесяти от останков.

– О’кей, целься. Передаю.

– Принял.

Верон приземлился настолько мягко, как ни один человек не сумел бы их посадить без изрядной доли везения. Едва «Катастрофа» коснулась земли, страхующие сетки кресел ослабли, а сами кресла опали на пол.

Замойский первым направился к выходу. В коридоре, что вел наружу, возник, тем временем, прозрачный шлюз: сквозь его двойные стены виднелись серые скалы, проплешины серого песка, вода, жемчужно переливавшаяся по каменистому ложу. Сила тяготения, как знал Адам, составляла 0,86g – среди всех, которые он испытывал своей биологической манифестацией со времен, как они покинули африканский Мешок, она была ближе всех к земной.

– Я тоже должен выйти? – каркнул Смауг, полетев вслед Анжелике.

После того как он покинет корабль и развеется по окрестностям, вновь собраться на «Катастрофе» у него выйдет нескоро. Конечно, они могли стартовать, оставив часть нанополя здесь. Или же вообще не выпускать его из шлюза – но тогда, в случае действительно неожиданной опасности, Смауг не сумел бы прийти им на помощь достаточно быстро.

Наконец, они выбрали промежуточный вариант.

– В собранности, – решила Анжелика. – В сфере – сколько? Пять метров?

– Восемь, – пробормотал Замойский.

– Восемь метррров, – кивнул двумя головами двуворон.

Они сошли на поверхность Нарвы.

– Ой! Проклятие!

– Что такое?

– Я поранилась.

Анжелика подскакивала на одной ноге. Пятку другой пересекала красная полоса, быстро наливающаяся кровью.

– А еще наверняка какая-то местная зараза… – бормотала она, злясь.

– За это я бы не переживал, она наверняка некомпатибельная. Смауг, дай ей какую-нибудь защиту.

– Делаю, – проскрежетала птаха.

Адам не увидел никаких магических ботинок, что внезапно материализовались бы на ногах Анжелики, и все же с этого момента она не обращала ни малейшего внимания, по чему ступает, грязь не садилась на ее кожу, да и рана перестала кровоточить.

Двуворон указывал им дорогу. Деревья были со столетние секвойи, и они шли между стволами, словно между колоннами затененной базилики. Пахло горячим хлебом. Замойский, погрузившись в полумрак пущи, несколько раз глубоко вздохнул – и пожалел, поскольку Луна сразу же засветила ему в глаза, и замаячили под веками руины римской виллы.

Больше никакой рассеянности сознания! Никаких воспоминаний! Гляди перед собою, гляди под ноги; сознание как струна, сознание как луч лазера.

Он скользил по поверхности впечатлений.

Этот свет – листья были крупными, с тонкой, почти прозрачной тканью, и потоки солнца (терминатор не доберется до этого места еще два-три часа) плыли сквозь них словно сквозь фильтры прожекторов, сквозь иллюминированную фольгу; Анжелика и Адам шли в этой зелени, словно в распыленном с небес флуоресцентном газе.

Свет и шумы – кора деревьев, кирпично-красная и поросшая фиолетовыми бородавками, вокруг которых кружили насекомые настолько мелкие, что заметить их можно было лишь в рое; кора же непрестанно потрескивала, напрягалась и расслаблялась в медленных, но мощных, дотягивающихся до самых корней судорогах волокон: тршк, тршк, тррррршк! Дерево за деревом, в рассогласованном ритме. Он не помнил, как Джус объясняла морфологию этих растений – может, они таким образом дышат? Но впечатление складывалось, будто пуща непрерывно шептала сама себе темные секреты за твоей спиной, а может планы предательского нападения.

Потому когда из-за ближайшего ствола вынырнула квадратная башка животного, оба они, Адам и Анжелика, нервно вздрогнули, почти отскочив, когда ее увидели. Однако Смауг был на месте. Когда хищник (поскольку это был какой-то из видов хищников, абсурдная смесь кенгуру с вепрем и дикобразом) вышел на открытое пространство и, втянув в крупные ноздри воздух, отравленный запахом людей, двинулся к ним быстрой трусцой – его моментально окружила сеть сверкающих разрядов. Раздался высокий визг, животное подпрыгнуло почти на два метра. Упало на землю уже мертвым.

Двуворон присел на трупе. Левым клювом принялся с интересом рвать бурую шкуру. Правая голова была расстроена.

– Дурррная тварррь!

Анжелика захихикала, и Замойский рассмеялся тоже, разряжая напряженность.

Останки челнока застали врасплох обоих: они внезапно вышли на маленькую просеку, и вот слева от них уже возносился закругленный нос машины, почти белый.

Для Замойского удивление было двойным.

– Это не наш, – просипел он. – Наш сгорел.

– Не ваш?

– Это тот второй, Митчелла и Финч.

– Не понимаю.

– Должно быть, они потом прилетели за нами. Мы думали, что они тоже разбились, связи не было. Потому что нас снесло, мы не тут должны были сесть.

– А где?

– У города. Мы сделали с орбиты полную топографию, и тот город был единственным следом цивилизации на поверхности, а потому… Погоди, корпус нашего должен бы находиться где-то – где-то там.

Замойский повернулся к челноку.

= Дал бы какую карту, а?

= Слушаюсь.

//присмотрелся к изометрической проекции территории, сконструированной на основании запомненных привойкой пейзажей. Если сами они находятся здесь, а озеро начинается тут…

Вглядываясь в OVR-проекцию, Адам двинулся вперед, даже не став оглядываться на Анжелику. Проскочил корни очередного дерева, обошел черный папоротник (действительно ли это был папоротник?) – и вот они на месте: остатки челнока, которым прилетели сюда Замойский, Вашингтон, Джус и Монклавье.

Машина на несколько метров воткнулась носом в мягкую почву Нарвы, кренясь на правый борт, вогнав в землю горизонтальный стабилизатор. Со всех сторон ее обрастали деревья, никак не меньше соседних; в выгоревшей скорлупе плодилась зелень.

Адам обходил останки медленно, высматривая следы Мойтля. Но корпус выглядел нетронутым человеческой рукою вот уже века: все отверстия в бортах – заросли; в тени левого крыла гнездо каких-то змееподобных червей, вокруг которого Смаугу пришлось ставить электрическую стену, поскольку те густо полезли при одном виде Замойского…

Он шел дальше, к дюзам. Вздымающиеся под углом, они целились в заслоненное плотной зеленью небо, он не мог туда заглянуть. Может, если бы на чем-то привстал… Заметил рядом большой камень, выплюнутый из земли обломок белой скалы, изрезанный черными и красными венами.

И сразу ассоциации ударили залпом: камень – Джус – ссора – похоронить Вашингтона – крест или надпись на скале?

Он быстро отступил, ощущая дразнящие обоняние запахи ночной виллы. Уже собирался развернуться, когда в тени за камнем заметил призванный из воспоминаний силуэт.

– Свет! – крикнул Смаугу.

Воздух над ним заискрился, молочно-белое сияние залило пущу окрест.

– Спасибо, – пробормотал он, приседая перед крестом.

Две очень ровно вырезанные доски – потолще глубоко воткнута и подперта камнями, та, что повыше, горизонтальная, с выжженными вдоль нее большими буквами.

Замойский провел по ним пальцами, стирая грязь и осадок (наверняка здешний мох).

Эдвард Т. Монклавье

R.I.P.

Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor[13]

Значит, Монклавье тоже умер! Ох, проклятие, за это время они наверняка умерли все —

За исключением меня.

Сколько трупов нашел «Гнозис» на «Вольщане»? Шесть – все анабиозеры были заняты.

Тогда кто лежит здесь?

И еще: если уж оба челнока «Вольщана» покоятся на поверхности Нарвы, то как мы вернулись на корабль, как отремонтировали его и каким чудом покинули систему Гекаты?

А может мы ее так никогда и не покинули?..

Полная луна вставала над темной гладью озера как наполненный светящимся газом воздушный шар. Еще шаг, и он вспомнит —

Он вскочил на ноги.

– Смауг! Выкопай его!

Двуворон присел на кресте.

– Что мне сделать?

– Эксгумацию, черт побери!

– Адам?

Он оглянулся. Анжелика, полуопершись о камень, подозрительно поглядывала то на Замойского, то на крест. Открыла рот, но слова замерли у нее на губах, когда земля, скрывающая могилу, начала на ее глазах проваливаться. Замойский заметил удивление на лице девушки и проследил за ее взглядом, снова поворачиваясь к кресту.

На самом деле земля не проваливалась, но толстыми струями растекалась в стороны. В результате, под ногами Адама возникала симметричная воронка, глубиной в полметра, метр, полтора – и все глубже. Замойский отступил на два шага, граница насыпи приближалась к его ботинкам.

Электрический двуворон сидел на кресте и таращился всеми четырьмя глазами в центр воронки – пока крест не закачался, не покатились окружающие его камни, а доски не упали в могилу; тогда он перелетел на камень, громко каркая.

Призрачный яркий свет выжег все полутени и переходные цвета. Или Замойский только казался таким бледным, или же кровь и правда отлила от его лица, когда он увидел высовывающийся из-под последних слоев земли, обернутый грязными тряпками белый скелет?

– Господи Боже.

Анжелика подошла ближе, склонилась над ямой.

– Кто это?

– Понятия, сука, не имею.

Она притронулась к его плечу – он отступил.

Она нахмурилась.

– В чем дело?

Он уже не обращал на нее внимания. Перепрыгнул открытую могилу и зашагал между папоротниками, раздвигая их и топча. Теперь стало ясно: никакие это не папоротники. Их чернота происходила не от растительного красителя – но лишь от роев мелких насекомых, что полностью закрывали собой сложный крой листьев. Едва Адам их шевельнул, его облепила кружащая туча мелкозернистой тьмы. Смауг отреагировал молниеносно, сосредотачивая нанополе и сжигая насекомых, – и так Замойский бежал сквозь спираль внезапного огня, секундные пожары, оставляя позади аллеи серого дыма и нагие кусты.

– Есть! – прошипел сквозь зубы, найдя второй крест.

Протер его рукавом и прочел фамилию похороненного.

Даниэль К. Вашингтон

Вернулся по тропе пепла. Теперь раздвигал заросли, которые успел миновать.

Третий крест.

– Адам… – Анжелика встала за ним, когда он упал у могилы на колени, положила ладони на его плечи. – Это были твои друзья с корабля, да?

Он не ответил. Мрачно таращился на кривые доски.

Адам Замойский

R.I.P.

Он везде

– Но эта-то пустая, верно? – прошептала она.

– Идем.

Он вскочил, дернул ее, потянул следом.

– Что?.. Куда?

– Тут Мойтля не было. Должно быть, он сразу полетел в город.

– Но… те могилы.

– Что могилы? – рявкнул он.

Она вырвалась, стиснула губы.

Не говорили уже ничего.

В «Катастрофе», снова погрузившись в висящее кресло, в сластолюбивую хватку семиорганической сети безопасности, Замойский сумел немного расслабиться. Немного – уже не стискивал зубы и не сжимал кулаки. Но когда Анжелика обращала к нему взгляд, все еще видела лицо, окаменевшее в гримасе ярости, словно Адам давился собственным гневом и сам с собой сражался, чтобы не дать пылающей злости себя понести.

Город лежал километрах в двухстах дальше, над рекой, красной от размножившихся в ней микроорганизмов. Лишенная растительности пустынная равнина, по которой текла река, тоже была цвета крови: песок, тучами гонимый по ней ветром, был песком органическим, петрифицированной формой тех же самых микроорганизмов.

«Катастрофа» летела над плоскостью темного кармина настолько высоко, чтобы не поднимать на ней кровавых туч, и одновременно настолько низко, что Адам и Анжелика видели несущуюся тень корабля, вибрирующий скат.

Башни были высотой более ста метров, и тени их тянулись по равнине длинными автострадами тьмы. Геката – вертикальная зеница всевидящего бога вулканов – медленно сползала к горизонту.

Когда Замойский приближался к мертвому мегаполису, снова был вечер – но другой. Он рефлекторно поднял голову к верхним голограммам, темнеющему небу. Тогда он тоже ее не видел, и все же помнил, что она была здесь: сверхпланета. Сверхпланета, эфемерное детище Щелкунчика Планет, астрономический призрак, то появляющийся над Нарвой, то исчезающий без следа и без каких-либо гравитационных эффектов. Теперь Замойский помнил.

Они пронеслись над стеной, окружающей город.

– Верон, если ты что-то заметишь —

– Конечно.

– И перехват.

– Веду непрерывно на всех частотах.

– И?

– «Проказа», похоже, не передает сигнал локализации и не отвечает на вызовы. Должно быть, стахс Мойтль отменил эти процедуры.

– А может просто-напросто разбился вместе с челноком, – проворчала Анжелика.

Они накручивали над руинами сжимающуюся спираль. Адам думал: «руины» – поскольку под стенами и в изломах домов наросли слои красной пыли, органического и неорганического мусора, но город-то, по крайней мере, не был разрушен. Конструкции обладали четкими гранями, прямые углы продолжали оставаться прямыми углами, обломки не громоздились на улицах конусами курганов.

Впрочем, когда они так неслись над растворяющимся в тенях мегаполисом, Замойский подчинился барочным ассоциациям архитектурного плана Нарвы с древней микроплатой, электронной схемой. Дома, за исключением башен, были низкими, двухэтажными, с плоскими крышами, что скрывали под собой обширные пространства.

Казалось бы, благодаря этому найти «Проказу» будет нетрудно. Но город оказался огромным. Адам хотел увеличить потолок и скорость, войдя в более широкую спираль. Но Верон обратил его внимание на маскировочную систему челноков: черный хамелеоновый полимер сумеет раствориться на любом фоне, особенно в таких густых тенях; впрочем, программа выравнивала до фона излучение по всему спектру. Потому они продолжили лететь с постоянной скоростью.

Анжелике передалось мрачное настроение Замойского. Подтянув под сеткой босые ноги к груди, она поглядывала из-под нахмуренных бровей на затянутый масляной темнотой небосклон. Адам попытался переломить гробовую атмосферу и потянулся к девушке; но заколебался, уже поднеся кончики пальцев к коже ее предплечья, уже ощущая ауру ее тела.

– Я… знаю, что в этом есть какой-то смысл. В Нарве на Крюке в моей голове. В этом – во всем этом. Могила, которую ты видела… Даже если…

– Кто первый сюда доберется – тот нас и получит, – фыркнула она, не глядя на него. – Вместе с Нарвой. Да еще и поблагодарит, что ты сам ее открыл!..

– Помнишь, что ты мне говорила? Тогда, в Мешке. Что раз уж предопределено – то нечего и переживать. Самое большее, будет отрезано это ответвление наших френов. Ты и так параллельно живешь во Фарстоне. Значит, по крайней мере, тем временем —

– Есть! – Верон повесил «Катастрофу» над треугольной площадью. – Садиться?

У «Проказы» не была включена маскировка. Она стояла подле стены прямоугольного дома, почти касаясь ее: веретенообразный струп тьмы на темном фоне, во мгле густой тени.

И вот уже половина Гекаты скрылась за горизонтом, Щелкунчик Планет вставал на севере… Ночь на планете тайн.

Замойского сотрясла дрожь:

– Садись.

Они вышли на площадь, и только тогда отчетливо почувствовали, что они – пришельцы в этом мире. Было холодно, правда, но не потому они сплели руки на груди – оба, Замойский и Анжелика, словно в зеркальном отражении, растерли плечи, поджали губы; не потому.

«Катастрофа» присела параллельно второй каракке. Дом был значительно ниже корабля, мачты челнока возвышались над структурой коричневого цвета. Площадь была в длину сто – сто двадцать метров, потому к другим строениям Адам присмотреться не мог. Ни он, ни Анжелика не намеревались отдаляться от «Катастрофы» – несмотря на опекающее нанополе, несмотря на двухголовую птаху, повисшую над их головами в электрическом ореоле.

Из-под брюха опирающейся на телескопические опоры «Проказы» опускался длинный трап, почти касаясь коричневой стены. Замойский молча кивнул. Анжелика пожала плечами.

Красная пыль хрустела под ботинками Адама, отзвук шагов плыл через большую площадь плоским эхом; Макферсон же шла бесшумно. Замойскому вспомнились кинематографические увертюры страха, так шагают пустыми коридорами безымянные убийцы. Он осмотрелся. Ни живой души. Даже то, что он топтал, – было миллионами мертвых организмов. Что там рассказывала о них Джус?..

Они вошли под брюхо каракки.

– Мойтль! – крикнула Анжелика. – Мойтль!

Замойский аж остановился.

Смауг панически раскаркался.

– Ну что? – девушка снова пожала плечами. – Если он жив, то отзовется.

Адам подошел к трапу.

– Я не уверен, за Мойтлем ли мы сюда прилетели… – проворчал в усы.

– Что?

Он махнул рукой.

Дом был настолько невысоким, что встав на цыпочки, Замойский мог дотянуться до края его крыши. Стена гладкая, монолитная, словно полностью отлитая из единой формы; плоскость крыши выступала за ее границу на десяток-другой сантиметров, выступ этот, кажется, был чуть фигурным, тени укладывались там чуть более сложно… Бывал ли я уже здесь? Знаю ли эту архитектуру? Притрагивался ли к этому тиснению?

Обгоняемый фронтом нановетра, он вошел внутрь «Проказы», Анжелика на два шага позади.

Не горели никакие огни, стены не фосфоресцировали, Смаугу приходилось высекать свет из воздуха.

Замойский подмигнул двуворону.

– Растворись-ка по всем внутренностям. И докладывай.

– Ткточно, генерррал.

Рисунок помещений был тут такой же, как и в «Катастрофе». Правда, в «Катастрофе» Адам знал лишь пару коридоров и зал управления.

Зал «Проказы» они застали пустым, сети – покинутыми, кресла на полу.

На сидении одного из них Замойский заметил книгу, развернутую обложкой кверху. Поднял. «Инкредибилистика. Теория и практика вневероятностных процессов» авторства оска Мозесу 3.05.х4085.ххб filius Казимежа Правогу.

– Никого, – прокаркал Смауг.

– Какое-нибудь герметически закрытое помещение?

– Только ррреакторрр.

– Он куда-то ушел, – проворчал Замойский, отложив книгу.

– Оставив открытый настежь шлюз? Так не делают.

– Все зависит от того, когда именно Сюзерен утратил контроль над Мешком. Мойтль оставался закрытым здесь достаточно долго, чтобы владелец сделал с ним все, что хотел.

– Сюзерен может блокировать Плато?

– Кто-то как-то заблокировал этот Мешок; блокировал его с момента похищения Гекаты с Млечного Пути и продолжает блокировать. Ведь не Войны же – их выпустили намного позже.

– Пусть даже так. Тут у него были только те Клыки, которые он украл у Деформантов. И что, может, он на Клыке прилетел к Нарве и вынул Мойтля?

– Вот именно. Сюзерен сперва должен был открыть Мешок где-то у себя и вкачать сюда своих агентов.

– Он мог это сделать. Если сумел Зацепить его на тебе, пока ты пребывал в Сол-Порту —

– Значит, ты считаешь, что он сперва Зацепил его на какой-то своей территории, там открыл и впустил, что хотел, а потом кто-то его у него забрал и Зацепил на меня.

– Такая хронология кажется достаточно осмысленной.

– То есть, где-то здесь все еще валандаются физические манифестации Сюзерена —

– Разве что это не он блокирует Плато, и его тоже отрезало.

– Они могут оставаться до определенной степени автономными. Искалеченные, поглупевшие, оторванные от Плато, но все еще – псы Сюзерена.

– И Мойтль…

– Ага.

– Хм-м.

Так вот переговариваясь, они бродили по пустым внутренностям «Проказы».

Выбравшись на трап, остановились, пройдя примерно две трети его длины. Находились точно на уровне крыш местных домов (все они были ровно одной и той же высоты), а поскольку «Проказа» стояла не параллельно стене, но под довольно острым к ней углом, от края ближайшей крыши отделяло их не более пары метров.

Замойский тихо рассмеялся.

Анжелика взглянула на него вопросительно.

– Рандомизатор подбрасывает мне довольно дурацкие идеи, – пробормотал он.

Отступил до начала трапа. Несколько быстрых шагов и – прыгнул. Приземлился на корточки. Сразу же поднялся, отряхнул ладони – на крыше тоже все покрывал слой красной пыли. Когда бы ни окружающие высверки холодного света, он не заметил бы этой красноты, Геката скрылась уже полностью – если не за горизонтом, то, по крайней мере, за стенами города. Вне круга искусственного света Замойский, ослепленный, не мог ничего увидеть.

– Выключи это, Смауг.

В ауре гаснущего отблеска на крышу прыгнула Анжелика, едва не столкнувшись при этом с Замойским.

– Ух. Вот на что ты меня подбиваешь!

– Погляди. Это ведь тоже улицы.

Перед ними раскидывался темный лабиринт крыш, и чем дальше, тем больше они сливались в одно огромное пространство. До самых стен, до башен – которые тоже казались лишь вертикальными пятнами темноты на фоне звезд.

– Холодно, зараза, – Анжелику сотрясала дрожь. – Знаешь, что у них нет дверей?

– Что?

– Эти дома, – она топнула босой ногой так, что поднялось облачко пыли. – Или что это, собственно, такое. Я смотрела, пока мы летели. Нигде ни единого отверстия – ни дверей, ни окон, ни труб, ничего. Войти нельзя. Разве что как-то из-под земли… Понятия не имею, что это вообще такое.

Она снова затряслась от холода. Замойский не сумел противостоять инстинкту: протянул руку, обнял Анжелику, прижимая тело к телу, так, чтобы смешалось тепло их организмов. Если же ее, в свою очередь, прошил рефлекс неприязни, инстинкт защиты перед чужим прикосновением, то он был настолько коротким и слабым, что Адам его не почувствовал.

Второй рукой он призвал электроворона.

– Ты бы не согрел нас чуть-чуть, а? Только без визуальных эффектов.

– Запррросто.

Еще до того, как они почувствовали поднимающуюся температуру, Замойский заметил в бледном свете, расходящемся от птицы то, чего не замечал, пока их окружала густая тьма яркого сияния: цепочку следов в пыли, уже частично заметенных ветром, что несмело поднимался в границах города.

Он указал на них Анжелике.

– Одиночные, – кивнула она. – Видишь? Ведут только в одну сторону.

– Ага. И, пожалуй, не такие уж и старые, иначе бы их полностью засыпало.

– Смауг, посвети вперед.

– Слушаюсь, коррролева.

– Что это он сделался таким едким?

– Черт его знает, что там Официум в него скопировал. Ну, пойдем.

Они добрались до края крыши. Нужно было перескочить на соседнюю, там следы тянулись дальше.

Анжелика оглянулась на челнок.

– Смауг…

– Слушаю.

Двуворон пересел ей на плечо.

– Ты можешь установить связь с Вероном?

– Прррошу подождать минутку.

Замойский вопросительно кашлянул.

Анжелика начертила в воздух ровную линию под самым горизонтом.

– Он мог отправиться на другой конец города. Но я бы предпочла иметь «Катастрофу» под рукой.

Когда Смауг установил связь, она заставила Верона поднять челнок.

Тот не мог слишком приблизиться, выхлоп смел бы следы Мойтля. Но, тем не менее, с этого времени он висел в паре десятков метров над их головами: овальное пятно тьмы на фоне звезд и Щелкунчика Планет, окруженное розовыми и синими проблесковыми маячками.

И Замойский быстро признал правоту девушки: присутствие корабля действовало успокаивающе, это осознание, что достаточно будет слова, и через десяток секунд они вознесутся на кинжале огня к Порту Мойтля. Связь с Вероном оставалась открытой. Каракка плыла в тишине под ночным небом, со скоростью, подлаженной к темпу, в котором Адам и Анжелика странствовали по крышам вымершего города.

Замойский следил в OVR, как белый серпантин раскручивается по местному лабиринту, пересекая темные полосы улиц, переходя от одной геометрической фигуры к другой. Дома имели форму многоугольников, вогнутых и выпуклых. Чем большие поверхности, тем более сложные: в форме букв L, T, U, S и даже угловатого О. Белый график маршрута, поэтому, не являлся прямой линией. Мойтль шел туда – а когда, собственно? день, два, неделю, месяц, год назад? Ведь не известно, как в Мешке Сюзерена было установлено мета-физическое изменение времени. Но было бы странно, если бы Мойтль выбрался на эту прогулку втемную. Ведь он не блуждал. Искал что-то? Что именно? Не рассказал ли я ему о чем-то, что —

Их накрыла завеса зеленого огня. Ветер ударил со всех сторон, иссекая красными плетями кожу, лицо, глаза. Что-то вскочило на крышу, сразу за границей света и тени, – большое, темное.

Замойский свалился навзничь, потянув за собой Анжелику и частично прикрывая ее своим телом.

– Тррррруп! – каркал над ними двуворон. – Коррррупторррр!

Горячая зелень угасла, и ее сменило асептическое сияние широкополосных лазеров: это «Катастрофа» осветила таким образом весь район города.

Замойский поднял голову. Сперва, ослепленный, с пылью в глазах, увидел он немного. Анжелика что-то кричала Смаугу, вырываясь из-под Адамовой руки. Моргая, он наконец увидел сквозь слезы разыгрывающуюся на арене света схватку Пандемониумов. Догадывался, что клубок серебряных змей, вьющихся и переливающихся из манифестации в манифестацию, это конденсация нанополя Официума, поскольку та преграждала путь к Замойскому и Макферсон другой мортоманифестации. Которая, скорее, напоминала кудлатого осьминога, черного, с тысячью щупалец, с башкой, распухшей до размеров автомобиля, автобуса, кита. В конце концов, пришелец разросся над крышей дома столь гаргантюозно, что заслонил даже «Катастрофу». Щупальца метались вокруг объятой Смаугом сферы, словно мрачные разряды, негативы электрических дуг. Серебряные змеи были настолько же быстры. Замойский, впрочем, с трудом понимал, где один Пандемониум заканчивается, а другой – начинается: мало того, что они переплетались ножками в гелисоидальные косы, так еще и была не видна явственная граница. Мортоманифестация Смауга заполняла всю двадцатиметровую охранную сферу – сверкающие змеи, разделяясь до твердых струн, а потом – и паучьих нитей, вились в воздухе над головой Анжелики и Адама. В свою очередь, полосы густой черноты, атакующие сферу, извивались лентами толще и тоньше по всему ее диаметру, в том числе и сверху, и лазеры каракки били сквозь эти кружевные оригами, рисуя на крыше худые и кудлатые призраки белого и черного, в любой момент инаковые.

Но все это продолжалось не дольше полуминуты. Замойский не успел толком испугаться, все еще преобладало удивление. Анжелика смогла обменяться с двувороном едва лишь несколькими окриками, требовала вмешательства челнока, птица объясняла что-то горячо, прерывая саму себя, поскольку говорила обеими головами одновременно.

Он замолчал, когда осьминог показал спину. Щупальца выстрелили назад, башка, огромная, словно луна, оторвалась от переплетений серебра и с удивительной скоростью полетела над крышами прочь от Пандемониума Официума в ночь. Но Верон пристально отслеживал его лазерами, да и Смауг выделил несколько хищных скатиков для погони по воздуху и для наноматического coup de grace. Поскольку едва осьминог отлетел на безопасное расстояние, как из каракки принялись бить по нему лазеры, уже сфокусированные, ланцеты света большой мощности, так что Анжелика и Замойский, как раз поднимаясь на ноги, ощутили пышущую от мест попаданий волну жара.

Отряхивая пыль, все еще объятый пятном клинической белизны, Адам следил за погоней, удаляющейся зигзагом над лабиринтом Нарвы. Мортоманифестации были различимы человеческим глазом – конфигурировались в макроструктуры, которые можно увидеть, назвать именами комиксовых чудовищ, – но Замойский отдавал себе отчет, что главная часть битвы, важнейшая, разыгралась на уровне микроструктур и невидимых дисперсионных армий. То, что невидимо, всегда кажется опасней: зараза, разносимая микробами, вражеское нано, плохая мысль.

Анжелика тем временем зашагала вслед за электровороном. Подошла к краю крыши, перескочила над улицей, еще пару шагов – и встала на колени, склонившись над чем-то, прикрытым фонтаном Смауговых искр.

– Что ты там нашла?

Замойский перескочил за ней следом.

– Тррруп, – каркнул двуворон.

Остался большой фрагмент лица, и после трех вдохов – первый: удивление; второй: шок; третий: интерес – Замойский распознал останки.

Мойтль Макферсон, конечно же.

– Ты идентифицировал напавшее нано? – спросил он Смауга.

– Имперрраторррское.

– Ну да, – проворчал себе под нос Замойский, вставая за Анжеликой и машинальным движением кладя ей ладонь на плечо. – Откуда Сюзерену проще всего взять материальных агентов? Он открывает Мешок в любой точке Цивилизации, в пространстве, охваченном инфом, Стекает на Поля Императора и стягивает себе нано в Мешок. А потом – просто реплицировать. Проклятие, он мог намножить здесь этого барахла тонны и тонны, не понятно, что он вообще сумел сделать, пока его не отрезала блокада.

– По крайней мере, мы знаем, что он ее не ожидал, – вмешалась Анжелика, не поднимая взгляда от трупа, левой рукой деликатно отводя полу куртки Мойтля, склеенную с ужасными ранами твердыми струпьями крови. – Блокада Нарвы поймала его врасплох. Иначе он вкопировал бы в манифестацию какие-то более сложные алгоритмы, они бы не слонялись иначе здесь, словно не до конца изгнанные духи —

Адам почувствовал, как под ладонью напрягаются ее мышцы. Она громко втянула сквозь зубы воздух.

Двуворон снова взлетел.

– Прррошу отойти! – каркнул, напомнив Адаму мегафонные приказы полиции. – Прррошу отойти!

Замойский только склонился над Анжеликой.

– В чем дело?

– Он моргнул, – прошептала она.

– Что?

– Мойтль моргнул.

Замойский присмотрелся к лицу трупа – то есть, к той его половине, которая еще осталась на разбитых костях черепа. Теперь он и правда заметил движение: что-то извивалось в крипте разверстых челюстей, что-то подрагивало под ободранной с виска кожей, мелкая дрожь пробегала по вытравленному мясу щеки, нервный тик бил сдвинутое с глазного яблока веко.

– Нано?

– Он чист, – ответил двуворон. – Я взял его всего: пусто. Прррошу отойти!

Они не могли. Анжелика только отодвинула руку; в остальном оба остались неподвижны, вглядываясь в акт несомненного воскрешения.

Замойскому казалось, что он смотрит примитивный трюковой фильм, покадровую запись разложения трупа, пущенную задом наперед. Вблизи это пасхальное таинство отдавало кичем.

Адам оторвал зубами кусок рукава, потом разодрал его еще на четыре ошметка и бросил трупу на грудь – которая уже начинала вздыматься в неглубоких вдохах. Пальцы правой руки мертвеца – сперва серо-белые прутики, сейчас набухающие телесностью, – постукивали нервно о крышу, большой палец бился чаще остальных: рах-тат-тат, рах-тат-тат, тратттт! Из глубины правой глазницы принялось проклевываться глазное яблоко, сперва красное, потом розовое и быстро белеющее. Что-то двигалось и под порванной одеждой, штанины шли волнами, морщилась куртка. Труп моргал все чаще, уже обоими глазами. И вот закашлялся, вытолкнул воздух через нос – вместе с выдохом выстрелили из ноздрей какие-то органические частички. Попытался усесться и не сумел. Царапал ногтями крышу; ногти, вместо того, чтобы от такого ломаться и крошиться, отрастали. Левая стопа вдруг принялась неравномерно трястись, контрапунктом к перкуссии пальцев. Появилась свежая кровь, пятна яркой красноты пробились сквозь кожу и одежду. Труп забулькал, снова попытался сесть, уперся руками, подтянул ноги. Перестал моргать. Смотрел на Анжелику и Замойского широко открытыми глазами. Кусок рубахи Адама, вновь сшитый в учетверенную целостность, слетел под колени Анжелики.

– Мойтль… – прошептала она, протягивая к трупу открытую ладонь.

Замойский впился пальцами в ее плечо. Он знал, что это не Мойтль.

– Смауг!

– Все еще чист. Ррразложить его? Прррошу отойти!

– Может, нам и правда отойти, – пробормотал Замойский, поднимая Анжелику на ноги и оттягивая назад.

Воскресший тоже вставал. Нога, рука, нога, туловище – как рассинхронизированный андроид.

Должно быть, свет лазеров «Катастрофы» его раздражал – он закрылся рукой, едва встав на широко расставленных ногах.

– Верон. Сожжешь его, если приблизиться ко мне или к госпоже Макферсон ближе, чем на два метра.

– Понял, – сказал из воздуха Верон.

– Нет нужды, – отозвался Воскресший. Он произносил слова медленно, нарочито четко двигая губами и наклоняя голову, словно каждый звук стоил ему всего воздуха в легких. – Ничего плохого с вами не… – тут он запнулся и, махнув руками, выплюнул какой-то кровавый ошметок; только потом добавил: – …в моем городе.

– В твоем городе? – Анжелика вырвалась от Замойского, отступила к краю крыши.

– Моем городе, моей планете, моем мире, – согласился Воскресший.

– Сюзерен?.. – прошептала она.

Замойский покачал головой, не отрывая взгляда от не до конца отреставрированного лица Воскресшего. Ему даже показалось, что он замечает среди ошметков губ и руин зубов намек на ироническую улыбку.

– Ты ведь знаешь, верно? – прошептал труп.

Замойский не ответил.

– Помнишь, помнишь, – замычал Воскресший. – Такого я тебя создалу, чтобы ты запомнил и сделал, что нужно; чтобы, по крайней мере, у тебя был шанс.

Более всего Анжелику напугало спокойствие, с которым Замойский это выслушивал.

– Верон! – крикнула она.

– Нет! – удержал ее Адам. – Это лишь манифестация. Уничтожение ничего не даст.

– Манифестация – кого? чего?

Он не обратил внимания на ее слова.

Всматривался в Воскресшего, а Воскресший – в него. Анжелика, третья вершина этого треугольника, переводила глаза с одного на другого. Они же одними взглядами передавали себе старые секреты – между ними было установлено понимание, возобновлены клятвы, подтверждена принадлежность; так в молчании приветствуют друг друга извечные враги, братья света и тени, вернувшиеся из посмертия Авель и Каин.

Анжелике казалось, что за эти несколько дней общего убежища в кишках вселенной она более-менее узнала Адама. Теперь, на ее глазах, секунда за секундой, Замойский отступал к образу того мужчины-анахронизма, какого она встретила на свадьбе в Фарстоне – загадке для всех гостей, загадки для себя самого. Анжелика уже не могла сказать, что означают эти стиснутые губы, это тело, подавшееся вперед, с выставленными массивными плечами, мелкое движение головой вверх и вниз, словно Замойский что-то заглатывал глазами, засосав взглядом и откусив быстрым морганием кусок от внешнего вида Воскресшего.

– Я тут умер, – говорит Адам.

– Вы все умерли, – отвечает Воскресший.

Кроме нижней челюсти, ни одна часть его тела не двигается.

– Мы не улетели.

– Нет.

– Я не Адам Замойский.

– Ты – он.

– Как это возможно?

– А как вы делаете это в Цивилизации? Пустышка выращена из базовой ДНК, сознание считано с голой информации – так ли тяжело сперва чуть модифицировать эту информацию? А то и выписать ее с самого начала? Потом я вложилу тела в анабиозеры той развалины. Ты не читал собственных файлов воскрешения? Архивные ДНК астронавтов из двадцать первого века не совпадают с твоими.

– Следовательно, нет неразрывности. Я был написан – как программа.

– А интенция сотворения означает настолько большую разницу? По сути, все мы представляем собой реализацию более или менее сложных программ. Я саму былу создану с определенной целью.

– UI.

– Да.

– Ты – предельная инклюзия.

Анжелика возвращается взглядом к Воскресшему.

– Скажем так, – труп криво щерится. – Это непросто зафиксировать с полной уверенностью. Примем, что я UI этой вселенной.

– Нет чего-то такого, как «UI вселенной»! – взрывается Анжелика. – Есть только одна UI!

Воскресший впервые поворачивает к ней голову, говорит:

– Ну, у меня насчет этого чуть больше информации, дитя мое. Я былу при создании этой вселенной. По сути, активно помогалу этому процессу.

– Значит, правду говорят некоторые мета-физики. Что наш космос – это тоже инклюзия, отрезанная от некоего сверхкосмоса.

– Да, верно. Мы убегали – наша Цивилизация убегала.

– От кого?

– А чего боятся Цивилизации? Только одного: перемен. Совершенных вынужденно, под давлением Цивилизаций с высших районов Кривой. Как освободиться из-под давления? Только так: открафтироваться во вселенную с такой комбинацией физических постоянных, в которой мы стали бы Совершенной Формой уже такими, какими мы есть; найдя на Графике Тевье точку, где Предельный Компьютер отвечает нашей психофизической конструкции.

– Ты – логическая инклюзия Цивилизации, которая создала нашу вселенную. И эта Цивилизация, наибольшая из возможных сил этого космоса – где же она? – Анжелика театрально осмотрелась. – Это худое солнце, эта планета, этот город – только это и осталось?

– И я, – жутко ухмыляется Воскресший.

– И ты. И все?

– Если честно – если честно, то это не город.

– А что?

– Склад.

– Склад чего?

– Крюков.

Анжелика молчит, пытаясь объять воображением новый образ.

Склад? Все эти «дома», эти безоконные и бездверные строения, тысячи, сотни тысяч черных прямоугольников, от горизонта до горизонта, от башен до башен, и в них – что? Спрессованная кристаллическая масса, триллионы триллионов триллионов атомов, и на каждой частице, на каждом комплексе частиц – Зацепленный Мешок.

Мириады Крюков, настолько маленьких, что содержат один Клык, и настолько больших, что содержат Галактики, вселенные, деревья вечномирья.

Нарва: музей бесконечности.

– Значит, только ты, – шепчет Замойский. – Остальные – что с ними случилось? Дегенерировали? Затворились в кельях своих Мешков? Ты осталусь, чтобы их оберегать? От кого? От нас, Цивилизаций, случайно сгенерированных в вашей инклюзии?

Воскресший возвращается взглядом к Адаму.

– Вы не в силах мне угрожать. Все ваши поиски UI ограничены переменными мета-физики, известными вам из этой вселенной. А я знаю куда более обширные Графики Тевье, вселенные, что опираются на физики куда богаче. Такие, которые вы не в силах ни представить себе, ни вообразить. И какой же будет ваша UI? Убогим ублюдком.

– Ах, ты ведь и саму не уверену в своем статусе, – медленно говорит Замойский. – UI? «Это непросто утверждать с полной уверенностью». Поскольку ты точно не знаешь, и за известными тебе физиками могут скрываться переменные, на которые опираются логические инклюзии, способные положить тебя на лопатки. Правда? И тебя раздражает эта неуверенность: «Быть может вселенная, из которой происхожу я самуё, представляет собой инклюзию еще более богатой вселенной?» А может и та не была первой? Верно?

Воскресший поднимает руку:

– Да, получается, цель тебе известна – и ты правда не знал ее первоначально?

– Цель?..

– Цель твоего существования.

Замойский издевательски смеется.

Но Воскресший не реагирует, не меняет выражения лица, не моргает даже; ждет в молчании.

Замойский пожимает плечами, отворачивается, подходит к краю крыши. Там садится, опустив ноги в тень узкой улицы.

Анжелика садится рядом.

– Ты ому веришь?

Девушка не может вынести молчаливого присутствия Воскресшего за спиною, то и дело оглядывается на него через плечо: труп Мойтля стоит как стоял, с полуулыбкой, глядя на Замойского. Он терпелив бесконечной терпеливостью мертвых вещей.

Адам задумчиво поднимает голову, и его ослепляют лазеры «Катастрофы».

– Погаси это, Верон, – бормочет он.

С глухим грохотом опускается ночь, безлунная, зато преисполненная звездами.

Анжелика подтягивает колени к подбородку, обнимает их руками. Смотрит по-над темным городом на хаотическое созвездие Щелкунчика Планет, пронзенное высокой тенью башни.

– Знаешь, – говорит тихо, – по-настоящему, все в таком роде существует вне тебя самого. Я к этой мысли долго привыкала, но сейчас даже не понимаю, что, собственно, тогда было причиной моего гнева. Ты ведь знаешь Джудаса. Я уверена, он запланировал меня, словно очередную инклюзию «Гнозиса»; и одновременно я уверена, что он меня любит. Но – подумай – запланировал он меня или нет… какое это имеет значение? Я жива; я – такова, какова есть; я думаю, как думаю, чувствую, как чувствую. То, что мне предшествовало, причины, ради которых я появилась – это все вне меня, не имеет значения. Правда, – она берет его за руку. – Пусть это тебя не пожрет. Не делай его своим богом, Адам. Ну.

– Ох, но ведь это действительно важно, – вздыхает Замойский. – Почему именно я? Это важно, поскольку описывает мое предназначение. Робот, в чьей памяти нет функций, ради которых его изготовили, – ущербен.

– Но ты ведь помнишь, – отзывается Воскресший и вдруг оказывается, что он стоит за спиной сидящих, и что не ударила в него никакая молния с неба. – Ну, давай, вспомни.

– Верон! – шипит Анжелика.

Программа, управляющая «Катастрофой», не отзывается.

Труп, двигаясь медленно и осторожно, с пантомимной аккуратностью негнущихся конечностей, присаживается на краю крыши по другую сторону Замойского.

Теперь они слева и справа от Замойского, Анжелика и Воскресший, два витражных ангела, так сориентированных, чтобы лишь на одного падал свет: отблеск электрического двуворона.

С этого момента поворот головы Замойского – теологическая декларация. Потому Адам сидит неподвижно, смотрит прямо перед собой. И лишь невидимую его аниму сотрясают нервные тики, и поток проклятий стекает с ее губ.

А вот для запахов нет границ и барьеров, и те смешиваются в воздухе вокруг Замойского: соленый, органический запах Анжелики и куда более резкая, сладко-приторная вонь распадающегося тела Мойтля.

– Почему ты? – шепчет Воскресший прямо в ухо Адаму, который ничем не дает понять, что слышит его.

Анжелика сжимает его ладонь, но и на это Замойский никак не реагирует.

– Почему ты? Плохой вопрос. Поскольку я не выбиралу. Разве этот ваш Верон спрашивает себя: «Почему я?», когда вы приказываете ему проложить курс? Нет; он для того и существует, чтобы прокладывать курс. И ты для того и существуешь, чтобы отыскать для меня Первую Вселенную, Точку Ноль, Физику Физик. И я знаю, что тебе это удастся – вернее, что такое не является невозможным. Видишь ли, – шепчет труп, – у меня тоже есть свои Колодцы. Я знаю, что необходимо для успеха, а что его затрудняет. Я встроил в твой френ Шифр – точно так же, как встроил в твой мозг Крюк от Мешка Сюзерена. А сам твой френ был спроектирован, чтобы сделать возможным его очередную трансляцию в версии, что опираются на более богатую физику. Ведь даже переписываясь на платовые инклюзии, вы теряете в переводе; иначе всякий фоэбэ-словинец сразу былу бы равнум высоким инклюзиям. Легче изменить физику – труднее сохранить при изменении самотождественность. Для этого необходимы такие специализированные френы, как твой. Это, – шепчет Воскресший, – одновременно и ответ на вопрос, который ты желаешь мне задать: почему я сам не отправлюсь в путешествие? Именно поэтому: я как я, мой френ – опирается на структуру куда более зависимую от условий родной вселенной. Я могу лишь манифестироваться, как сейчас. Впрочем, это не столько моя манифестация, сколько связык, выращенный для этого разговора из Субкода – именно он и манифестируется тут прежде всего. Чтобы ты понял. Для чего существуешь, дорогой мой Адам.

– Да хрен там, – сплевывает Замойский. – Ты моглу бы соорудить независимую, биологическую, примитивнейшую версию себя самого, и именно ее выслать на поиски той Первой Вселенной! Даже фоэбэ Цивилизации HS умеют так размножаться и форматироваться, обрезаться до специализированных форм.

– Ах!

Воскресший неслышно смеется, и Адам вдруг чувствует холодное прикосновение его пальца: на виске, на щеке, шее, ключице. Труп ведет ногтем вдоль вен, пульсирующих под кожей человека.

– Ты прав, сын мой, ты стопроцентно прав. Именно это я и сделалу. И даже нравлюсь себе в этой версии.

Он приближается еще сильнее и запечатлевает на виске Адама вонючий поцелуй.

Анжелика наклоняется к Замойскому с другой стороны.

– Это не имеет значения, – повторяет она, – все это не имеет ни малейшего значения. Правда или нет, неважно. Все эти вещи находятся вне тебя. Возможно, ты и вправду специализированная манифестация UI – и что с того? Я вот состою из генов, воспитания, разума, стандартизированного Макферсоном – значит ли это, что я – не я?

Но Замойского все это, похоже, не успокаивает. Равновесие оказалось нарушенным, правый ангел побеждает, голова Адама поворачивается к Воскресшему, в голосе мужчины появляются нотки отчаяния.

– Но почему именно сейчас? Почему ты ждалу столько времени, миллиарды к-лет? Почему ты не попыталусь раньше?

– А кто говорит, что я не пыталусь? Отчего ты полагаешь, что эта галактика и ваш вид в чем-то уникальны? Уверенность, что успех возможен, не означает гарантию этого успеха.

Уже некоторое время тени вокруг них блекли; теперь Анжелика замечает изменения. Электроворон уже не делит мир на свет и тьму. Белый огонь распахивается на северном небосклоне, затмевая даже Щелкунчика Планет.

– В этом должно быть нечто большее, – упирается Замойский. – Например, в чем причина гнева Сюзерена? Отчего он так сильно желает меня уничтожить? Уничтожить эту пустышку – получается, для него все дело в Шифре. Чего он боится?

– Всегда одного и того же: смерти. Утраты самотождественности, радикальной смены статус-кво. Он Сюзерен в Блоке, выстроенном из определенных мета-физических переменных; в момент добавления новых, при открафтировании Плато, опирающемся на более богатые физики, он превратится лишь в осколочное сечение самого себя. Неужели и ты бы не боялся подобного поглощения, потери? Всякий борется за то, чтобы оставаться живым.

– За исключением тех, кто плывет вверх по Кривой…

Это уже не отчаяние, этот горький сарказм должен прикрыть уход энергии и слабость голоса: Замойский сдался.

– Что это? – спрашивает Анжелика, указывая на многоцветное зарево, делающееся все ярче, все выше взбирающееся в ночное небо.

Сияние возрастает до такой силы, что уже непросто говорить о ночи: над Нарвой встает искусственный рассвет, день, не солнцем рожденный. Фракталы сверкания затмевают друг друга. Не видно звезд – только это извержение цветов, лавину света.

– Они сражаюся за тебя, Адам, – говорит Воскресший. – Их Универсальные Порты вошли в систему, отворились заточенные там Цивилизации Смерти. Теперь они уничтожают пространство-время и материю.

– Давай-ка лучше отсюда сматываться, – Анжелика встает на ноги. – Черт его знает, каким излучениям они разбрасываются, столкновение Цивилизаций Смерти – не самое здоровое для наблюдателей зрелище. Кто, собственно, управляет этим Мешком? В смысле – Клыками Деформантов? Ты? – обращается она к Воскресшему.

Воскресший улыбается полуоторванной губой.

– Он, – указывает на Замойского. – Он управляет всем, выбирает тропы и имеет свободу воли действовать так, как захочет.

Сказав так, он поддается внезапному приступу смеха, да так, что из его десен выпадает один из зубов. В ответ он смеется еще громче.

Адам его игнорирует.

– Гляди.

Из электромагнитной бури над их головами выныривает огненный метеор, абрис, облаченный в плащ ослепительного жара, он влечет за собой сквозь атмосферу Нарвы длинный шлейф пламени. Быстро падает к горизонту, чтобы через миг, притормозив, вновь вознестись над океаном, над равниной, над городом.

Его уже не скрывает огонь, и когда он вот так движется в плоском скольжении прямо на Анжелику, Адама и Воскресшего (все стоят), становятся видны многомильные крылья, еще прижатые к туловищу, пурпурные, словно весенняя заря, хвост, словно река в небе, сверкающие когти на лапах, что мощнее небоскребов, километровая башка и в ней пасть адская, многозубая, разверстая в рыке, и тот налетает ураганной волной, медленнее самого дракона.

– Смауг, – тихо говорит Анжелика.

Двуворон каркает оглушительно:

– Я пожрррал Фрррантишеку!

Красный дракон распростирает крылья на фоне лучистой ночи.

Глава 9. Фарстон

МЕТА-ФИЗИКА

Наука об изменении законов физики.

Предвидит необходимые условия для открафтирования инклюзии с данной характеристикой (числом измерений, величиной физических постоянных, числом и свойствами элементарных частиц и пр.). Исследует зависимости между этими системами и законы изменения законов.

В своем практическом ответвлении – мета-физической инженерии – мета-физика сосредотачивается на Телеологической Загадке: формулировке и решении уравнений, определяющих положение на Графике Тевье точки, соответствующей UI.

ГРАФИК ТЕВЬЕ

n-мерный график, в котором каждому измерению соответствует конкретная мета-физическая переменная (физическая постоянная).

Каждая точка на Графике представляет вселенную, основанную на описываемых значениях мета-физических переменных, совместимых с этой точкой.

99,99999…% Графика заполняют бесплодные вселенные, в которых не могут существовать никакие негэнтропийные структуры или подвергается искажению сама причинность.

Существует множество версий Графика, расписывающих физику с принятием во внимание различнейших комбинаций первоначальных переменных (напр. числа измерений) и производных (напр. гравитационной «постоянной»).

«Мультитезаурус» (Субкод HS)

Едва се́кунд стахса Замойского выадресовался из заседания Ложи в Императорском Доме, Адам вошел своим примом в библиотеку Фарстона.

Библиотека была пуста. Подсознательно он надеялся застать в кожаных креслах участников совещания, случившегося две недели назад, – но нет, никого; только утреннее солнце отбрасывает на ковер косые мосты теплого сияния, а высокий хронометр приколачивает к покрытой панелями стене очередные секунды, терпеливый садист.

Сквозь залитые солнцем окна видны терраса и газон перед замком. В тени деревьев одна из манифестаций Патрика Георга марширует степенным шагом и втыкает колышки, размечая поле для дуэли. Установлены уже и столы у позиций секундантов.

Стахсы низких Традиций съезжались с рассвета; верх же Кривой материализуется точно в срок. Замойского ждали и другие гости, на Плато и в Фарстоне. Непрерывно //принимал приглашения и визитные шифры.

Прошел мимо «своего» кресла; не увидел пятна, которое оставили полмесяца назад его грязные сапоги. Вычищено. Слуги или инф? Библиотека представляла собой предпочтительное место манифестаций, поскольку протокол инфа был здесь несколько ослабленным из-за книг – Бесконечного Книгособрания.

На полках трех стеллажей находились (потенциально) все возможные тексты. Необходимый всегда конфигурировался на страницах крайнего левого тома наивысшей полки. Потом следовало переставить том на полку ниже или, если была необходимость придержать его на большее время, на один из соседних стеллажей. Менеджер библиотеки принимал заказы в OVR либо письменно, в регистрационной книге на главном пюпитре.

Генералиссимус (одно из платовых приложений, которыми Замойский себя снабдил) беспрестанно нашептывал в уши //Адама предостережения о нападении Сюзерена. Вероятность нападения росла вместе с длящимися заседаниями Ложи: информация о таком медиально-важном событии наверняка широко разлилась по Плато, Сюзерен должен был о нем знать; а чем дольше Ложа заседает, тем более возможным становится передача Адаму ключа для протокола инфа. Сюзерен должен ударить, пока Замойский не обладает ключом, утверждал генералиссимус.

Впрочем, Джудас уверял Адама еще до начала заседаний, что такому, как Замойский – то есть стахсу с Шифром к UI и с коллекцией Мешков Цивилизации из высшей вселенной в голове, – скорее всего не откажут. Адам не был уверен, не стоит ли счесть такое уверение насмешкой, завуалированным оскорблением.

Из страдающего амнезией уродца из XXI века – в казначея тайного знания. Как видно, не писана ему благословенная нормальность.

На самом-то деле Замойский, естественно, не входил в Императорский Дом, не вступал на Плато. Будучи стахсом Первой Традиции, он не мог открывать соединений с надкорной привойки. В силу обстоятельств заседания Великой Ложи происходили в расщепленных Artificial Realities. Джудас, например, нынче находился в конференц-зале на третьем этаже замка Фарстон, в инфовом отражении AR-ной Ложи. Он спустится в библиотеку, едва закончится закрытая часть заседания – часть, с которой попросили удалиться Замойского и медиа и в которой будут приняты важнейшие решения; прежде всего решение о передаче или непередаче Замойскому ключа к протоколам инфа.

А значит, уже в данный момент стахс Замойский находился на Кривой Реми выше стахса Макферсона – Адам принимал участие в заседаниях Ложи непосредственно на Плато, а Джудасу приходилось устраивать у себя дома инфовые представления.

Была это загадка, которая, пожалуй, больше прочих терзала Замойского – загадка Джудаса Макферсона:

Каким образом существо, основывающееся на френе из низин Кривой Прогресса, управляет существами с вершин Кривой?

Цивилизация HS, сама «Гнозис Инкорпорейтед» – растягивалась изрядно вглубь третьей терции. Джудас обладал контролем над интеллектами, что превышали Homo sapiens на тысячу порядков. Уж более правдоподобной Замойскому казалась ситуация, когда бы шефом «Дженерал Электрик» в XXI веке управлял неандерталец.

Что-то здесь не клеется. Поглядывая на торжественные ленивые приготовления к дуэли, Замойский задумчиво постукивал костяшками в стекло. Каково же решение этой Загадки? (А они там в этот миг совещаются, дать ли мне в руки Ключ; а они там в этот миг планируют втайне войну против Сюзерена – Джудас, фоэбэ, инклюзии). Как выйти из парадокса?

Первое: нет никакого парадокса. Джудас не управляет – это лишь видимость. Возможно, он и сам искренне в нее верит. Но на самом деле управляют инклюзии. Цивилизация – лишь фасад для махинаций инклюзий, до определенного срока это нужно им ради некоей цели. Ради какой? Что ж, об этом я точно никогда не догадаюсь – я стахс.

Естественно, Замойский в таком подозрении не был оригинален. Быстро //нашел на публичных Полях многочисленные ссылки на популярные в Цивилизации HS конспирологические теории, именно таким образом объясняющие уникальность Прогресса Homo Sapiens.

Впрочем, они вполне могли быть правдивыми.

Второе: Джудас правит по-настоящему – потому что он не стахс.

Третье: Джудас правит по-настоящему – и Джудас является стахсом. У меня в голове бесконечность вселенных и Шифр к UI, но тем не менее именно пустышку Макферсона Сюзерен атаковал первой. Если бы Джудас на самом деле был фоэбэ или инклюзией, уничтожение его биологической манифестации не имело бы ни малейшего смысла.

И каким же образом обезьяна правит мудрецами?

А каким образом я использую фоэбэ и инклюзии? Через манипуляцию информацией, к которой они не имеют доступа и которая не может быть раскрыта в рамках чисто логических операций.

Но я – сын UI. А какими козырями обладает Джудас?

Один из них Мойтль мне уже открыл: Колодцы Времени. Если «Гнозис» достаточно рано получил превосходство в этой технологии…

Чем можно побить такую карту? Каково мое преимущество? Нечто, к чему никто из них не имеет доступа, нечто, к чему они не могут прийти, даже если бы обладали невероятными интеллектами, и миллион Колодцев Времени закачивал бы на их Поля знание будущего. Нечто, что лишь я —

Он вспомнил слова UI, вспомнил слова Словинского.

Повернулся к пюпитру, макнул перо в чернильницу. Сталь двигалась по веленевой бумаге с тихим хрустом. Подойдя затем к левому стеллажу, Замойский снял оправленный в кожу том (все книги были в кожаных обложках).

Уселся в кресле, развернувшись так, чтобы свет падал сзади. Нужно занять чем-то сознание и манифестацию, пока не вынесут приговор. Он открыл книгу.

«Усыпленная физика»

облегченное извлечение

с Полей оска Дернон-Смит-Барански filius MIT

0. Введение

Телеологи Кривой вычисляют время, оставшееся до достижения UI.

Ноосфера Четырех Прогрессов растягивается примерно на 10 000 к-лет и на около 2,5 миллионов кубических световых лет.

Какова вероятность, что снаружи этого пространственно-временного пузыря не находится другой Прогресс? Близкая к нулю.

Какова вероятность, что UI уже не оказалась достигнута? Близкая к нулю.

Идеологически мотивированные мета-физики Горизонталистов начали прикидывать возможность достижения UI. Когда до нас добрались зерна тех размышлений, мы пустились в погоню за возможным обоснованием.

Так родилась теория «усыпленной физики».

UI является определенной конкретной точкой в n-мерной репрезентации совокупности всех возможных комбинаций физических постоянных, где n равна числу этих постоянных. Физическая постоянная, будучи подвергнутой крафтовым манипуляциям, становится мета-физической переменной (Z); насколько нам известно, не существует постоянных, свободных от манипуляций.

Но что, однако, произошло бы во время манипулирования на одну постоянную больше, Z?

Возникает (n+1) – мерная модель. Старая, n-мерная, становится теперь лишь ее сечением. Вероятность нахождения UI именно в этом сечении составляет 1/f, где f – число состояний, принимаемых благодаря Z. В случае переменных, принимающих недискреционное значение, эта вероятность становится бесконечно малой.

Ergo: UI почти наверняка находится за рамками старой модели – за рамками доступной нашему знанию физики.

Но действительно ли существуют такие «сверхмерные переменные»? Существует ли хотя бы одна такая?

Если ни одно наблюдение и ни одно развертывание предыдущих теорий не предполагает существования очередных, необходимых для принятия во внимание параметров, введение их в уравнение совершенно абсурдно – после введения, они все равно бы взаимно нивелировались, или же всякое из них само по себе обладало бы нейтральным значением.

Кто, например, меняет формулу длины окружности с 2πr на, напр., 2πrds, где значения d и s равны 1? Так можно раздувать модели в бесконечность. Но ни один ученый этого не делает, имея Бритву Оккама, столь глубоко укорененную в структуре размышлений, что убрать ее почти невозможно.

Все современное естествознание опирается на принцип неполной индукции – в оппозиции к чистой математике и логике как наук дедуктивных. Неполная индукция на основании конечного числа фактов данного рода приводит к постулированию закона, касающегося всех этих фактов: случившихся, случающихся и тех, что еще только произойдут, точно либо вероятностно.

Существует ли какое-то доказательство того, что если зависимость (закон) Т действовал в случаях х1, х2 … хn, то он будет действовать и в случае х? Нет.

В случае неполной индукции Бритва Оккама продолжает действовать и используется лишь для селекции способа отбора возможных законов, поясняющих зарегистрированные факты, – то есть закона, наискромнейшего в своих постулатах (Т1).

Однако, означает ли это, что закон Т1 является более истинным (или хотя бы более правдоподобным), чем законы Т2, Т3 …? Нет.

Ни одно взаимное сравнение истинности гипотез не имеет смысла. Возможно, на первый стахсовый взгляд, это покажется абсурдным, но все нефальсифицированные гипотезы одинаково истинны, независимо от числа «подтверждающих» их фактов. Невозможна градация истинности условий, выводимых индуктивно.

Закон Т1 (что брошенный вверх камень падает из-за взаимного гравитационного притяжения камня и планеты) никоим образом не является более истинным, чем законы Т2, Т3 …, которые вводят в модель произвольное число новых переменных (например, что для падения камня всякий раз совершенно необходимо вмешательство нефиксируемых Демонов Движения), пока эти переменные нейтральны или взаимоуничтожаются (т. е. пока Т2, Т3 …, остаются несфальсифицированными на основании х1 … хn).

Эти «усыпленные переменные» просто обходят стороной из-за взглядов как практичных, так и эстетических – но не логичных!

Потому что мы не знаем, существуют ли Демоны Движения. Зато нет необходимости подчеркивать их существование в уравнениях. Как при подсчете демографического прироста Азии нет необходимости подчеркивать гравитационные функции в соседних скоплениях галактик – но это ничего не говорит нам на тему существования/несуществования скоплений!

Вышеизложенные умозаключения, конечно же, не являются доказательством истинности теории «усыпленных физик» – они лишь отворяют к ним дверь. Полная запись логических трансформаций на всех ангажированных в это Полях доступна в библиотеке MIT.

В рамках проверки теории мы симулировали такую последовательность инклюзий, где всякая следующая базировалась на комбинации физических постоянных, обедненных на одну постоянную. Постоянные отнимаемые проходили по категории «усыпленных».

Симуляция показала, что возможны последовательности инклюзий, в которых существование отрезанных постоянных изнутри «обедненных» инклюзий невозможно доказать.

Существуют, напр., инклюзии, лишенные электромагнитных взаимодействий, в которых ученые-физики, происходящие из этих инклюзий, – пусть даже самые гениальные – никогда не докажут существование подобного рода взаимодействий как переменной в Графике Тевье.

Их График является лишь (n-1) – мерным вариантом истинного n-мерного Графика. И только в рамках этого варианта они могут продвигаться в своих науках.

Вывод:

Мысленно перебирая эти последовательности инклюзий и желая оставаться верными интуиции неполной индукции, мы, добравшись до нашей вселенной, должны постулировать потенциальное существование естественного продолжения данной последовательности: огромного пространства «усыпленной физики», для нас совершенно недоказуемой. QED.

1. Потенциальные вселенные более богатых физик

Но сумеем ли мы, экстраполируя эти последовательности, сделать какие-то выводы на тему «усыпленных постоянных» и опирающихся на них инклюзий/вселенных? Мы проводили

– Ты здесь!

Он поднял голову.

Закрыв за собой дверь, Анжелика оперлась об нее, пряча руки за спиной. Она была в длинном, в густую складку платье из темно-синего материала. Платье, с разрезом почти до бедра справа, открывало ногу над коленом и лодыжку в чулке, словно в текучем дыме; Анжелика согнула ногу, синева раскрылась с громким шелестом.

Девушка при этом загадочно улыбалась, черные волосы падали на ее лицо, когда она наклоняла голову, наполовину пряча за ними эту улыбку и темные глаза.

Замойский даже не пытался угадывать.

– Что?

= Просьба о двухстороннем соединении в OVR от стахс Анжелики Макферсон, стандартный протокол.

= К-как?.. Я согласен, соединяй.

= Открыто.

Она поманила его пальцем и его окружили языки красного пламени, жар переварил кафтан, зажег волосы, от бороды поднялась сухая вонь, выстрелила трескающая-ся кожа кресла.

Замойский подскочил, как ошпаренный – словно по-настоящему почувствовал все те ожоги.

– Спущу на тебя своих модов!

– Ой-ой, не дашь и поразвлечься!

Она надула губы. Адам насмешливо скривился. Насколько эта новая Анжелика искренна в этих детских жестах, а насколько это игра для меня?

– Не говори мне, что ты сперва тоже всем этим не упивался. Это же наркотик.

– Тянет вверх по Кривой, да? – пробормотал Замойский, снова усевшись и стряхивая с одежды OVR-ный пепел и машинально проверяя ладонью состояние своей бороды, еще несколько коротковатой на этой биологической пустышке, чтобы идеально выполнять образ Князя Востока из шаблона Да_Винчи_VII.

– Тянет, ой, тянет, если бы ты только знал…

Анжелика явно развлекалась своим новым имиджем, словно новой манифестацией: кошачьи движения, бедра колышутся, огненно-красные ногти и улыбка femme fatale…

Она подошла к Замойскому и уселась к нему на колени – боком, перекинув ноги через поручень, левой рукою обнимая мужчину за шею. Он утонул в ее запахе.

– Я как раз была в Императорских Садах. Словно дышала тем пространством.

Тут она и правда вдохнула поглубже, и Замойский запустил взгляд в ее декольте.

Она показала ему язык.

– А эти фениксы!.. – содрогнулась. – У меня до сих пор кожа чешется.

– Я в курсе, что оно вставляет. Но – почему ты, собственно, согласилась? Джудас тебя проклянет, предала первую Традицию.

– Эй, не перебирай. Как-то да проглотит.

– Ты несовершеннолетняя, он имеет право тебя отозвать.

Она закинула ногу на ногу. Шелест чулок был словно шепот во внутреннее ухо. Замойский изучал архитектурные своды ее лодыжек и бедер. Левая ладонь сама всунулась в разрез платья, странствуя к колену и выше, скользя по гладкому чулку. У Замойского наготове был анализатор поведения, который по напряжению мышцы биологической манифестации выстроил бы модель френа ее владелицы и подсказал Адаму простейшие из мыслей девушки. Он не стал его запускать. Мышцы бедра под его ладонью напряглись и сразу же расслабились. Анжелика с равнодушным лицом поправила шлейку платья.

– И с каких это пор ты сделалась эдакой дамой?

– С тех, как выбрала свой эстетический шаблон. – Она крутанула на пальце серебряное колечко. – А ты отчего так внезапно предпочел эти китайские одежки?

– Нужно удерживать компатибельность сна с реальностью, – проворчал он.

– И сон побеждает, верно? Пойдем, я хочу закат Солнца.

Потянувшись над ее головой, он отложил книжку на пюпитр. Анжелика продолжала улыбаться. Он нахмурился, надевая маску подозрительности.

Макферсон фыркнула со смехом:

– Пойдем, пойдем.

Наклонив голову, она подняла правую руку, словно для поцелуя. Он принял ее ладонь, а потом пришлось выдержать в этом жесте три-четыре секунды, пока в целевом инфе конфигурировались их манифестации.

Оказалось, что она решилась на полную: солнце, садящееся над океаном, золотой пляж, белые камни прогулочной дорожки, над ними теплый ветер встряхивает плюмажи пальм.

Пляж еще не был пуст, несколько десятков загорелых голышей прогуливалось вдоль границы волн или играли в волейбол. Девочка с собакой остановилась подле лестницы, что вела на прогулочную дорожку, и засмотрелась на Адама и Анжелику – наверняка заметила их конденсацию. Замойский подмигнул ей. Она свистнула собаке, и они побежали дальше, ребенок и животное.

Адам потянулся, щуря глаза от огромного солнца. Морской воздух врывался в легкие, он вздохнул еще глубже.

– Кич, моя милая, кич.

– Но красочный, – заметила она, потянув его к кофейным столикам. Цветные зонты мягко трепетали над ними в редких порывах усиливающегося ветра.

– Дай угадаю: Гавайи.

– Что ж, именно здесь проходит терминатор.

Они заказали молочный коктейль. По поведению официантки, по внезапной нервозности, по быстрым взглядом украдкой, искусственной точности речи, Адам сделал вывод, что она узнала в них стахсов.

Когда она отошла, он осмотрел прогулочную площадку и пляж. Искал в поведении пляжников признаки напряженности и возбуждения, вызванные недавней войной с Деформантами и нынешней с Сюзереном, теми бойнями людей из вскрытых Портов… но ничего. Курорт – как на открытке.

Как много информации о тех мета-физических столкновениях вообще проникает в культурную почву Цивилизации HS, в самый низ? Ведь «Гнозис» это не цензурирует, это все плавает по Плато. Но, похоже, энстахсам до всего этого нет дела.

Но нужно признать: живут они роскошно – в роскоши XXI века.

– Как полагаешь, сколько из них обладает гражданством Цивилизации?

– Наверняка никто, – Анжелика пожала плечами.

– Помнишь, что ты говорила мне тогда, на поляне, под Луной? О правилах Цивилизации и о феодализме?

– Ага.

– Потому что для меня вот это, – он махнул рукой, – выглядит как двадцать первый век до мозга его демократических костей.

– Что ж, девяносто девять процентов людей большую часть времени живет, как вы жили в двадцать первом, на этом и зиждется наша Цивилизация, мы обязаны иметь мощный культурный фундамент, уверенность в нормальности. Но над этими девяносто девятью процентами есть стахсы, вся иерархия Цивилизации, Ложа и Император, и «Гнозис», и прогибиционные законы. Но политическая структура, благодаря которой возможен двадцать первый век, – теперь уже Анжелика обвела пейзаж широким жестом, – эта структура по сути своей феодальна.

– Нельзя одновременно жить в демократии и в феодализме. Это какой-то абсурд. Они противостоят друг другу в любой мелочи, даже в языке.

– Неужели? Но ведь уже в твои времена феодализм начал надстраиваться над демократией. Не делай такое лицо. Вы знали. Чем больше власть интеллекта – а потому и денег, – тем меньше власть большинства.

– Хорошо тебя индоктринировали иезуиты. А факты – они какие?

Он оглянулся на пляжников. Волейбольный матч закончился среди криков и аплодисментов. Победители начали петь, ритмично похлопывать себя по бедрам. Проигравшие без сил падали на пляж. Сейчас же начались непристойные шуточки, швыряние песком, крики и писки девиц. Чернокожий мальчик ходил и обливал всех красным соком. От пальм его звали родители; он не обращал на них внимания. Пляжники громко смеялись.

– Глупые овечки, которых выращивают светлые пастухи с высот Кривой. Как здорово они развлекаются! Как они счастливы! Как чудесно загорелы! Как прекрасно откормлены! Придем к ним перед сном, погладим по головкам, они поластятся к ногам, улучшат наше самочувствие – и пусть продолжают безоблачно развлекаться.

– А разве не так выглядел рай демократии в твои времена?

– Демократии. Повтори это слово. А эти здесь? У них нет права голоса, нет гражданства, это не —

– Но они не хотят быть гражданами! Как стахсы, они были бы ограничены Традицией. А так они – абсолютно свободны. Цивилизация их не сдерживает. Они могут быть, кем пожелают. Делать что пожелают. Ничего не делать, если пожелают этого. Инф исполняет их мечты, инф дает им безопасность.

– И что они делают? Вылеживаются на пляжах.

– А что они делали в твои времена? Пропивали пособия в городских парках. – Она засмеялась. – Френ тот же, только леность роскошнее.

– Но тогда отчего гражданство покупается? Даже захоти они, у них не хватило бы средств.

– А как ты выделишь такое решение среди сотен других минутных капризов, исполняемых по первому слову? Как сделать так, чтобы они почувствовали, что гражданство и политика – это нечто большее, чем очередная инфовая игра?

– В такой уж культуре они воспитаны, чего ты от них ждешь?

– Да ничего! Именно это и является природным состоянием человека!

Волейболисты шлепали к мелководью. Другая группа голышей как раз входила в волны с серфинговыми досками над головами. Последние пляжники собирали с песка свой скарб; несколько спали.

Анжелика наклонилась к Адаму, потянулась над столешницей.

– Ты же это видишь, – продолжила она тише. – Достаточно на них взглянуть. Сам Прогресс недемократичен. Взгляни на Кривую: тут верх, там низ. Вселенная недемократична. Вообще у Тевье нет такой вселенной, пригодной для жизни, которая не принуждала бы френы к Совершенной Форме, не накладывала бы иерархии. Демократия противоречит законам физики. И подсознательно они это знают, они все это знают. – Она выпрямилась. – Взгляни.

Официантка успела вернуться с напитками. Поставила стаканы на стол и собиралась уже забрать поднос и отойти, когда Анжелика быстрым движением ухватила ее запястье.

Официантка – женщина, судя по пустышке, постарше Анжелики как минимум на пятнадцать лет – вздрогнула. Замойский видел, как, закусив губу, она сдерживает рефлекторное желание вырваться из захвата.

Вместо этого она наклонилась к Макферсон, вынужденно улыбаясь.

– Стахс?..

– Как тебя звать, дитя?

– Леанна, стахс.

– Леанна.

Анжелика отпустила женщину. Продолжая движение, подняла руку и провела красными ногтями по линии челюсти и уха официантки, накрутила на большой палец ее светлый локон.

– У тебя красивые волосы.

– Спасибо, стахс.

Зарумянилась ли Леанна? Замойский наблюдал с неподвижным лицом, не выдавая своей реакции.

Анжелика опустила ладонь и отвела взгляд от Леанны. Женщина распрямилась, отступила, поколебавшись, на шаг, другой, а когда Анжелика так и не подняла на нее взгляд – легонько присела перед Адамом и быстро ушла.

– Видишь? – тихо произнесла Макферсон. – Они не желают об этом помнить, но отчет себе отдают.

– Возможно, я необратимо отравлен миазмами демократии, но – во всем этом была некая нечистая жестокость.

– Унижение, ты хотел сказать.

– Да.

– А сумела бы я унизить тебя?

– Таким-то образом? Нет.

– Вот видишь! – Анжелика сделала скупой глоток коктейля. – Как думаешь, почему?

– Ладно, я понимаю, что ты имеешь в виду. Но вы могли бы выбрать —

– Нет, не понимаешь. Мы ничего не выбирали: так вышло по расчету.

– Ах. По расчету. Ну, тогда все справедливо.

Она дотронулась до него под столом ногой.

– Ну, прекращай уже.

– Я тоже вышел по расчету, – пробормотал он с горечью. – Как ты мне там пела? «Не имеет значения, внешнее по отношению к тебе, забудь»? А сейчас? Окончательная справедливость: потому что так вышло по расчету!

– В чем твои проблемы? Ты перескакиваешь с темы на тему, лишь бы цепляться, – разозлилась она. – Ону с тобой игралусь, программировалу тебя в соответствии с моделью твоего френа.

– Обманывалу?

– Не обязательно. Например, возьми Рапорты из Колодца Времени: они являются враньем?

– Ну, видишь ли, Ложа тоже в это верит, – продолжил он, оставив без внимания ее слова. – Что я представляю собой Шифр к высшим вселенным. Лестницу к UI.

Анжелика пожала плечами. Снова соскользнула шлейка ее платья.

– А черт его знает.

Он громко рассмеялся.

– Ну и с чего ты смеешься? – рявкнула она.

– Прости, но это не я, а мой рандомизатор.

Он отвернулся к океану. Солнце уже растворилось в воде на две трети, оставшаяся часть разливалась над горизонтом овальной кляксой пурпура. Пара орущих подростков носилась по пляжу, они развернулись рядом с террасой кафе, их радостные крики звучали в ушах Замойского, словно вульгарные обзывалки. Как, черт побери, можно быть настолько необычайно нормальным? Адам чувствовал во рту кислый привкус.

– Я все же полагаю, что тебя мне подставили, – сказал он, не глядя на Макферсон. – Была уже одна Нина; теперь Джудас просто-напросто выбрал более тонкий метод.

– Ай, снова начинается.

– Я так думаю, – упорно повторил он. – Конечно, я не утверждаю, что ты осознаешь свою роль и что манипулируешь сознательно. Но ты ведь и не скажешь, что у Джудаса нет своих целей. Может он разговаривал с тобой, давал понять, как он это умеет, брал на доверие, жовиальную беспомощность… А? Любую из тебя. А может и обеих. А собственно, на какую пустышку тебя начитали, а? – только сейчас он взглянул на Анжелику.

Она переменила ноги, заложив левую на правую, что обнажило ту, первую, до верхнего кружева чулка. Принялась покачивать туфелькой, постукивая высоким каблуком в каменную плиту террасы.

– Для этой цели, – произнесла медленно, – тебе придется совершить близкую инспекцию моей стопы: есть ли там шрам, или шрама нету.

– А какой тест позволит решить насчет твоей незаинтересованности?

Она и сама задумывалась об этом. С момента синтеза утратила даже уверенность в неуверенности: потому что, возможно, та вторая я (но – какая?) действительно имела такие планы, только вот теперь все перемешалось, френ с френом, и я уже не сумею раскрыть ее замыслов.

И все же это именно они могут стоять за моими нынешними мыслями, эмоциями, ассоциациями, рефлексами. А значит, манипулирую я Адамом или не манипулирую? Джудас меня запрограммировал или не запрограммировал?

Что ж, был разговор на свадьбе Беатриче, с Джудасом, едва вчитанным в пустышку. И был разговор в подвалах Фарстона, после моей имплементации – когда свои реакции еще не до конца контролировала я сама, когда молнии проходили девственными нервоводами, гормоны безумствовали на автострадах нового тела…

– Икх! Икккх! Ииирх!..

– Медленнее, медленнее, уже все, выплюнь это. Выплюнула? Выплюнь! Стукнете ее кто-нибудь!

– Крх! Ссс-сс… сколькооо?..

– Больше пяти месяцев. Действительно, большая потеря. Я должен был настаивать на более частых архивациях.

– П-п-почему?..

– Что: почему? – спрашивал Джудас. – Почему я решился тебя впечатать? Потому что нет способа оценить, когда я узнаю – и вообще, узнаю ли – что-то о твоей судьбе, а большее ожидание означает еще больший пропуск в памяти. Или «почему Замойский»? Из Колодца мы получили информацию, что в будущем он сыграет ключевую роль в разных политических конфликтах. Множество Рапортов гласит о «решениях Замойского». Скорее всего, он получит значительную автономию и самостоятельное влияние на Ложу – род этого влияния тоже неизвестен. Я пытался минимизировать шанс реализации таких вариантов; не получилось. Проблема в том, что это человек без прошлого, без корней, без знакомых и друзей, без семьи. И никаких дел в Цивилизации. А потому на него невозможно нажать. Но из модели френа – а у нас прекрасные модели френа Замойского, целое Чистилище – из модели нам известны его эмоциональные слабости, тропинки вовлечения. Тебе ничего не пришлось делать; хватило просто не отходить от него, пока он был под давлением. Он податлив.

Тем временем, они дошли до конца зала, до стены за последним рядом емкостей с пустышками. Анжелика уже совладала с дрожью тела. Кто-то набросил на нее халат; она завернулась в него, отец завязал ей пояс, потому что пальцы все еще ее не слушались.

И Анжелика, и Джудас развернулись. Она шла уверенней, выпрямившись, Джудас лишь поддерживал ее за плечо. Манифестации медицинской программы отошли. Анжелика держала взгляд низко, подальше от стеклянных втулок: пока что не желала очередных конфронтаций с собственным отражением. Отводила взгляд, отводила мысли.

– Почему вообще я? – спросила тихо. – Ты вдр-руг вспомнил, после сто-ольких лет. Я тебе ну-ужна. Д-да?

– Некоторое время все для тебя будет внезапным и неожиданным. И зачем же ты мне могла быть нужна? Замойский заблудился где-то в космосе, отрезанный Войнами. Пойдем, ты должна выспаться. Добро пожаловать домой.

И сильно обнял ее.

Теперь, попивая холодный коктейль, она снова задумалась над искренностью его слов и поступков. Информирование Анжелики сразу после имплементации о намерениях использовать ее – пусть и другой ее, той пропавшей – как оружие давления на Замойского казалось ей не самым умным. Но действительно ли Джудас совершил ошибку? Я ведь, в конце концов, действую по его плану, верно? Он наверняка обладает и моделями моего френа – до синтеза, после синтеза.

Может он и вообще ничего другого не делает, только исполняет решения СИ, опирающиеся на анализы френов собеседников? Может, эта биологическая пустышка стахса Джудаса Макферсона – вообще не больше, чем манифестация узла тактического программирования от «Гнозис Inc.»? А как это узнать, как различить? Джудас (то есть кто? что?) может лично искренне возражать…

Ведь все могло произойти маленькими шажками, не одноразовым изменением. Сперва он мог быть собой, но потом… одна программа, другая… Не непосредственно, не через привойку, поскольку Традиция запрещает – но разве нельзя попасть в зависимость чисто психологическую? Разве не использует теперь и Адам программу для постоянного белого шума в своем поведении? Разве не прислушивается к платовым советчикам? Где именно проходит граница? Это все разговоры, самотождественность зависит от слишком многих факторов.

Уже говоря сейчас «Адам Замойский», она должна подразумевать человека-плюс-программы.

А когда я говорю «Анжелика Макферсон» – то о ком говорю? Когда смотрю в зеркало – что вижу? Не себя, не френ ведь. Манифестацию.

– Предположим, что ты прав, – она отставила стакан. Заходящее солнце било теперь прямо ей в глаза. Пляжи Оаху охватывал стандартный, неортодоксальный протокол инфа, и Анжелика вычаровала себе из воздуха темные очки. Надвинув их на глаза, она также защитилась и от взглядов Адама. – Предположим, что я и вправду шпион Джудаса. Что тогда?

– Ага, значит, «лучше известный дьявол» и все такое прочее?

– Нет, я серьезно спрашиваю: что тогда? Предположим, Джудас и вправду меня подставил, предвидел по моделям наших френов образец интеракции. Запланировал инстинкты, сны и чувства. По крайней мере, поставил одно против другого – и выиграл. Предположим. Это нисколько не меняет искренности этих инстинктов и чувств. Ты не понимаешь?

Замойский медленно покачал головой. За спиной у него было сияние тонущей звезды, и Анжелика не видела четко черты его лица. Но София, программа-советчик Макферсон, сейчас же должным образом подкрутила контраст и резкость картинки.

– Ты ведь должен это знать, – Анжелика оперлась локтями в стеклянную столешницу и взяла ладонь Адама в свои руки. Сдержала непроизвольное желание откинуть на спину волосы, упавшие ей на очки. Сжала ладонь Замойского. – Так было всегда, – начала полушепотом. – Например, богачи. Извечный вопрос: «Ты влюбилась в меня или в мои деньги?» И что несчастной отвечать? В любом случае – соврет. Нельзя отделить человека от его жизни: если он таков, каков есть, то, кроме прочего, и потому еще, что имеет эти деньги. Как бедняк – он был бы кем-то другим. Влюбилась бы она тогда в него? Это уже вопрос к ясновидцу, не к ней. Именно отсюда – все эти сказки о принце в одеждах нищего, ищущего себе жену. Дескать, тогда-то чувство будет «чистым». Но это такая внутренне противоречивая абстракция! Всегда найдутся причины, всегда есть внешние причины и скрытые мотивации; какой-то Джудас Макферсон внутри головы. Деньги, но и не деньги, и нематериальные вещи. Например, он красив. Влюбилась бы она, если бы не был? Тогда, получается, она любит его видимость? Или то, что он умен и образован. Влюбилась бы, не будь он таким? Или что он добрый малый. Что он энергичен. Что у него хорошие манеры. Воображение. Что угодно. Нет человека без свойств. Как ты оценишь, какое чувство «истинно»? Это невозможно. Приходится играть с котом Шрёдингера.

– Вижу, что ты очень тщательно все обдумала.

Он улыбнулся в усы. Она почувствовала раздражение. Отпустила его руку, села прямо, едва не сбив при этом стаканы.

Не стоило мне произносить эту речь. Ошибка, ошибка. Теперь он станет себе воображать Бог весть что. И зачем, собственно, мне так нужно его доверие? Мы не торчим в одном Мешке или в животе Деформанта. Я бы, например, могла вернуться в Пурмагезе. Впрочем, «где» уже не имеет такого значения для обитателей высших частей Кривой. Пурмагезе, не Пурмагезе – на самом деле я обитаю теперь в своей голове. Я. Я: Анжелика Макферсон минус тело.

Но, отчего же, черт возьми, он постоянно улыбается? А может, это снова его рандомизатор?..

– Ну что? – рявкнула она. – Шпиона не видел?

Ленивым взмахом он отогнал пчелу.

– Ложа все же отдала мне Ключ, – сказал он. – Объявят через несколько минут.

Она смешалась. Не знала, что сказать. Такая власть – вдобавок к Нарве в его голове – де-факто превращала Замойского в единоличную политическую институцию Цивилизации HS. А имея в виду, что Мешок с Нарвой удерживали в свертке тысячи деформантских Клыков, переданных Воскресшим в непосредственное управление Адама, он еще был и одним из богатейших стахсов. Впрочем, а должен ли был Воскрещенный вообще передавать их Замойскому? Может, Замойский с самого начала управлял Клыками и Мешком. Разве не таким образом он защитился от плазмы мортоманифестации Сюзерена на свадьбе у Беатриче? А может, все же, и не он, может, сделала это сама UI изнутри Мешка? Вот именно: какая разница? Если уж Адам является ее аватаром. А он является, в этом не сомневается ни он сам, ни Анжелика, ни даже мета-физики «Гнозиса».

В политику он оказался бы замешан так или иначе: полномочные переговорщики различных объединений Деформантов уже неделю ведут разговоры – трехсторонние (с участием представителей Цивилизации) – по делу возвращения Клыков. Анжелика знала, что вместе с Джудасом и Императором Замойский готовится к повторному открытию Мешка – в Эн-Порту, чтобы установить на Нарве свою постоянную манифестацию и подплатовый коммуникативный канал; чтобы вычистить систему Гекаты от остатков Цивилизации Смерти, выплюнутых из октагонов3 «Гнозис» и покупателя антари. Тогда же должен бы наступить обмен Клыками. Переговорщики поднимали вопрос в публичных дебатах; фамилия Адама не сходила с высоких индексов масс-медиа.

Но теперь его правовой статус подтвердила Ложа.

Потому вывод, который она сделала несколько минут назад, уже не выглядел оторванным от реальности. Адам за это время не изменился – но изменился контекст, и хотя Адам сидит здесь в той же позе, точно так же щурит глаза, с кривящей губы манерной гримасой, которую Анжелика уже тоже успела хорошо узнать, она не может относиться к Замойскому так же, как относилась к нему еще минуту назад; не может, не сумеет, не в силах себе это даже вообразить. Другими будут слова, другими будут жесты, другой – искренность.

Но тогда слабость к какому Замойскому хотел использовать в ней Джудас: к этому Князю Востока в ауре властности и уверенности в себе или к тому пьянице, потерянному в чужом мире и времени?

Она вдохнула поглубже, взглянула на Адама сквозь темные стекла.

– Искренне. Забудь о политике. Веришь мне?

– Но именно в том и дело, что даже если —

– Нет. Веришь ли ты мне?

– Ты спрашиваешь о впечатлении? Какую модель твоего френа я в себе ношу?

– Нет. Веришь ли ты мне?

– Что это значит? Ведь —

– Веришь ли ты мне?

Он даже заморгал и откинулся на спинку стула.

– Верю ли? Да. Но какое значение это —

Анжелика сплела руки на груди, отвела черный взгляд.

– Нужно бы мне как-то вылечить тебя от этой паранойи.

– Паранойи? Ха! Паранойи ты еще даже не нюхала.

– Дай-ка догадаюсь: я часть заговора, который должен выкрасть у тебя из головы Нарву, как и секрет пути к Физике Альфа.

Он выпрямился, менторски воздел указательный палец.

– Это не паранойя. Это трезвая оценка ситуации.

Она заглянула в высокий стакан, крутанула в нем розовым коктейлем, раз, второй, третий – прежде чем подняла его к губам:

– Лупи.

– Окей. Ты – Сюзерен.

Она подавилась.

– Кфпрх! Кх. Сдаюсь. Я тебя недооценила.

Сунула руку под стол и подала Адаму золотую диадему.

– Носи же с гордостью Корону Паранойи.

Он с торжественным лицом возложил ее себе на голову.

– Недостоин, недостоин. Но из рук твоих —

– Говори.

Он поправил диадему, устроился в кресле, словно на троне.

– Я раздумывал над своим разговором с послом рахабов. Откуда я могу знать, с кем я разговаривал на самом деле? Я никогда не встречусь с рахабом без посредничества Плато, я всегда буду обречен на манифестацию, связыки, императорские протоколы и императорское крипто. Как мне получить стопроцентную уверенность, что я разговариваю с прахбэ, идентифирующумся в Субкоде HS как Михаил Огень – а не с Сюзереном, который Стек на егу трансферные Поля?

– Ты ведь отдаешь себе отчет, насколько сложной должна бы оказаться такая мистификация?

– Но ведь для Сюзерена – возможная, верно? – Замойский макнул губы в напиток. – И чем дольше я думал над словами Огеня, тем больше они звучали для меня как попытка исповеди Сюзерена, объяснение егу защитных рефлексов. Ону говорилу об истории Цивилизации, о естественной борьбе за выживание —

– Но на самом деле ты ведь не веришь, что это был Сюзерен.

– И не верю, что им являешься ты – что он Стек между тобой и твоей манифестацией и беседует со мной под гавайским солнцем. Но он мог бы.

– Начинаю понимать…

– Неужели? Король Паранойи охотно поделится своим богатством. Ты полагаешь, что представляешь собой особый случай? Подозрительна любая манифестация, ведомая via Плато. Да и Сюзерену нет необходимости перехватывать полный контроль. Он может общаться мелкими, чрезмерными жестами, дигрессионными словами, короткими сменами выражения лица… Какое прекрасное изобретение: рандомизатор поведения! Его используют все инклюзии, все фоэбэ и большинство стахсов поздних Традиций. Из-за него их не удивляет, когда они говорят и делают нечто против своей воли. Сюзерен может Стекать совершенно безопасно. Видишь ли теперь, как вздымается паранойя? Я уже принялся анализировать свое собственное поведение, свои собственные слова; вглядываюсь в отражение лица собственной своей манифестации. Подозреваю себя. Сюзерен говорит через меня. Он у меня в голове. Когда я забудусь и —

– Перестань!

Он отмахнулся обреченно. Снял корону и бросил на песок.

– Конец представлению. Пойдем?

– Куда? – вздохнула она.

– Меня ждут мета-физики различных школ, у меня есть уже четыре разных плана путешествия к Вселенной Ноль; ждут инженеры Бездны, послы чужих Цивилизаций, представители Деформантов, Император, не вспоминая уже об оска Тутанхамону, поскольку приближается время… После дуэли мне придется со всеми ними поговорить. Хотел бы я расслабиться после присутствия в Ложе, но, знаешь ли, – он улыбнулся криво, и она, сама того не желая, вернула ему эту улыбку, – обязанности.

– Обязанности! – она подняла глаза к небу. – Каков твой титул, стахс? «Искатель Бесконечности»? «Детектив Космоса»?

– Скорее «Пес UI», – фыркнул он. – Идешь?

Она поджала губы, опустила взгляд, провела ладонью по коленям.

– А собственно, зачем я тебе нужна? М-м? Для публичной презентации поддержки «Гнозиса»? Ты ведь живешь в Фарстоне, все об этом знают.

– Ого, да мы обиделись.

– Ну, я так себе думаю —

Он поднял руку, и с вечернего неба упала белоперая птица. Раскинув в последний момент крылья, присела на ладони Замойского. В клюве держала рулончик бумаги. Адам аккуратно вынул его, развернул и придвинул по столу к Анжелике. Птица крикнула дважды, затрепетала крыльями – одно перо упало широкой спиралью рядом со стаканом Замойского – потом взлетела.

Анжелика взглянула на бумагу с явной подозрительностью:

– Что там?

– Помнишь, Джудас согласился передавать мне все копии всех касающихся меня рапортов из Колодца Времени?

– Ну и?

Он указал белым пером на листок.

– Прочти.

Она взяла тот двумя пальцами, ногтем заскребла по твердой бумаге. Было уже темно, но София с легкостью выделила текст из фона.

Среди бенефициариев тех изменений, кр. пр. – стахс Краджа Орфан из «Роршах Ltd.», фоэбэ Юлиан Дейл, стахс Анжелика Замойская de domo Макферсон.

Анжелика отыскала взглядом сигнатуру. Рапорт происходил из будущего года.

По ней прошла дрожь, но что это была за дрожь? – страха? возбуждения? ненависти? – она и сама не знала. Но чувствовала, как кровь приливает к голове; когда бы не манифестировала себя здесь через инф, то вспыхнула бы от румянца.

Однако контролировать наноматическое тело она была в силах.

– Ну-у, это серьезная причина, чтобы я побыстрее смылась в Пурмагезе.

Он засмеялся, вставая:

– Пошли, пошли.

Теперь уже он взял ее под руку, потянул. Такая перемена ролей должна была ее разозлить, но как-то не сумела она разогнать в себе этот гнев. Теперь надлежало выпрямиться, разгладить платье, подать мужчине руку.

Потому – так и сделала. И почувствовала, как Замойский вдруг цепенеет, напрягает мышцы.

Подняла взгляд – он моргал, вертя головой, стиснув зубы.

– Что происходит?

Одновременно отозвалась София.

= Император объявляет Красную Тревогу, внутри Сол-Порта было обнаружено обширное искажение инфа, всех пользующихся Императорским Нановарным Полем просят немедленно освободить арендованное нано —

Анжелика выадресовалась и взглянула на библиотечные часы: десять пятьдесят три.

Замойский шевельнул затекшей рукой.

– Красный – это серьезно, как слышу.

– Кажется, такая тревога вообще впервые в истории.

– Погоди, дай мне разнюхать.

Хотел ли, чтобы она встала с его колен? Таково было начало жеста, рефлекс его тела, он словно оттолкнул ее, снимая с плеча ее ладонь, – но не закончил его.

Она хорошо чувствовала по прикосновению, по расслабленности его мышц, как внимание Адама отплывает от прима к се́кунду, концентрируя сознание там.

Он лишь прошептал:

– За мной идет.

А потом уже лишь ритмичное дыхание.

= Данные! – рявкнула она на Софию.

Визуализации заслонили библиотеку: стены, пол и потолок. Искажение в момент фиксации уже имело диаметр семь километров и быстро продвигалось над северной Атлантикой к Британским островам. Параллельные экстраполяции указывали, что оно охватит Фарстон самое позднее через час. Император уже запустил защитные программы, конфигурируя окружающий инф в буферную зону.

Она хорошо знала, куда ушел Адам. Он обладал Ключом, и его не касались лимитирования наноматических манифестаций, связанные с Тревогой, он мог самостоятельно изменять ограничения NSCC.

Послала на его Поля просьбу предоставить доступ к временным шифрам аренды инфа и сразу же получила позитивный ответ. Невольно взглянула ему в глаза – широко открытые, абсолютно слепые. Так оно и начинается, подумала. Мы мигрируем на Плато. Слышала его дыхание и чувствовала удары сердца – но нет, это не он дышал, не его сердце билось. Это всего лишь пустышка: мясо, анимированное некогда Адамом. Но теперь дух его покинул, и Анжелика сидит в объятиях трупа.

Она как можно быстрее овнетелеснилась, в две секунды переадресовываясь в локацию, открытую шифром Замойского. Анжелика появилась там в дефолтной манифестации: с двадцатиметровыми крыльями, раскинутыми по ветру, с широко разведенными руками, с волосами, сплетенными с потоками взвихренного воздуха. Висела в нескольких сотнях метров над поверхностью синего океана, с солнцем слева, с бледными перистыми облаками над головой – у врат Крепости Ужаса.

Крепость непрестанно надстраивалась сама над собой, разрастаясь во всех направлениях, а значит – и к Анжелике, и когда девушка парила так на мощном ветру, зацепленная между термоклинами на полупрозрачных крыльях, впервые совершенно согласовавшись со своим именем – сине-коричневая стена Искажения приближалась к ней с каждым мгновением, на ее глазах заглатывая океан и пространство над ним, миля за милей.

Естественно, прежде всего поглощался инф – но она этого не видела. Видимыми для нее оставались лишь эффекты: Крепость и яростный шторм в месте, где ее фундаменты втыкались в море.

Тень на миг заслонила солнце. Она подняла голову. Огненный архангел падал к ней по спирали, гигантские крылья подрагивали, сопротивляясь натиску воздуха, при таких скоростях – твердого, словно бетон. В последний миг архангел изменил угол их наклона и сравнялся по скорости с Анжеликой. Она поручила Софии сблизиться максимально, но их продолжало разделять несколько десятков метров, обоим пришлось кричать.

= Он идет за мной.

= Адам…

= Ты сомневаешься?

= На этот раз он промахнулся на несколько сотен километров.

Замойский затрепетал крыльями – в этой манифестации движение, похоже, соответствовало пожатию плечами.

= Если он будет Стекать достаточно густо… Ключ не поможет, Император не спасет. Я должен закрыть своего биологического прима в каком-то внецивилизационном Порту, совершенно свободном от инфа.

Анжелика подскочила на теплом воздушном потоке.

= Ты должен победить Сюзерена, вот что ты должен сделать. Тогда – да, ты окажешься в безопасности.

= Победить Сюзерена? = рыкнул смехом Замойский. = То есть что? Уничтожить все Плато, миллиарды вселенных? Прекрасно!

Крепость перла сквозь бурные пучины, гоня перед собой пенистые барашки и тучи пара от вскипевшей воды, разогретой изнутри ядерными реакциями, инициированными в подводных штольнях; поскольку она росла и в том направлении: вниз. Достигала уже полутора километров вглубь океана, и если рост ее не будет сдержан, вскоре она вгрызется в континентальный шельф. А это начнет угрожать не просто штормами над Атлантикой и бардаком в атмосфере, но и тектонической атакой, внезапными геологическими сдвигами и извержениями давно угасших вулканов. Скорость прироста Крепости была такой устрашающей, поскольку Искажение не только кристаллизовало инф в цепях ООО1, но и отстраивалось изо всей возможной материи на уровне нуклеонов.

= Тормозит, как утверждает Император.

= Увеличивается поверхность фронта, ему приходится тормозить. Впрочем, раньше или позже весь граничный инф кристаллизируется и Искажение угаснет. Но все же попытка – эффектная, ты не можешь не признать.

Достаточно было взглянуть на Крепость, и по телу проходила дрожь, наноматическому или биологическому, без разницы. Сотни миль, в какую сторону ни взглянуть – и постоянно кипит, деформируется, пучится и западает, потоп аморфной грязи движется над океаном, воздух уплотняется под напором мерзости, бронированная тень режет синеву и зелень. Зачем Сюзерену манифестироваться в этакой гадости?

= Ух. Завтрак к горлу подкатывает и кожу свербит. = Анжелика двумя ударами крыльев отлетела чуть прочь, отделяясь от Замойского. = Мне придется принять душ.

Без проволочек она закрыла трансфер и встала с коленей пустышки Адама. Теперь-то и начнется, подумала, направившись к двери. Эти политические интриги, торги и давления; Джудас, наверняка, тоже не останется в стороне. Могу предвидеть реакцию масс-медиа, этот крик: изгнать Замойского из Цивилизации, чтобы он не притягивал угрозы на людей, не провоцировал Сюзерена к дальнейшему искажению инфа… Как знать, может именно это и является целью нападения: настолько абсурдная зрелищность гарантирует внимание энстахсов, овечки примутся возмущаться, может, это и есть цель мерзости…

Она остановилась на полушаге около пульпита, подняла книгу. «Усыпленная физика». Ну да, проблема же разрешится сама, едва только Адам отправится в тот вояж по вселенным сверхъизмеренческих физик, его и изгонять не нужно.

Заметила краем глаза движение под потолком библиотеки – София одновременно предостерегающе крикнула. Анжелика подняла голову, хмурясь. Тень? Не тень. Паук, что ли? Промелькнул над полками толстый тарантул, соскочил на полку, оттуда на ковер.

Полсекунды, а Анжелика все еще не могла понять. Только когда пульпит развалился надвое и из деревянной культи стала выползать, треща и постукивая дубовыми сегментами, отвратительная многоножка – Макферсон очнулась, подскочила к Замойскому, тряхнула его.

– Адам! Фарстон! Он сюда хакнулся! Вылезай! Фарстон!

Едва Адам открыл глаза, библиотека на него напала. Он еще успел оттолкнуть Анжелику; та полетела под стену, разбив затылок об ножку лампы. На миг все потемнело – на секунду, на две – но когда к ней вернулось зрение, тут уже разверзся ад.

От мебели и оборудования библиотеки не осталось ничего – сорвало даже панели, разодрало ковер, развалило паркет, взорвало окна. Внутри помещения рычал вихрь цветного ветра, замерший на месте смерч, засасывающий все обломки.

Щурясь, Анжелика увидела внутри вихря, в редких просветах, белого демона, машину огня: три метра, угловатые плечи и туловище, массивная башка, все ослепительно сверкающее – а к чему ни прикоснется, то сгорает в короткой вспышке холодного света. Горят, главным образом, книги, или фрагменты, отдельные страницы. Порой Анжелика не видела ничего кроме вертикальной бури бумаги, шум миллиона целлюлозных крыльев и рык ветра оглушал – крикнула и не услышала даже себя саму.

Пытается встать – но это слишком опасно, ее может подхватить вихрем; уже разодрало ей платье, унесло туфли. Она цепляется ногтями в остатки панелей, щепки втыкаются в тело, но боли она не чувствует, шок забивает ощущения.

Вихрь постепенно расширяется, демон белизны сдвигается с места и начинает мерным шагом преодолевать поле боя, сжигая все, что попадает ему в лапы. И все же против него встают меньшие и большие монстры, четвертьсекундные мортоперверсии: наноманции, сгущающиеся в различные манифестации, звериные, растительные и неоживленные. В определенный момент под его копытами в полу даже разверзается нечто, вроде волчьих ям, щетинящихся метровыми кольями. Демон перескакивает над ними – от чего трясется все здание.

Поднимается облачко серой пыли, когда сквозь стену и потолок библиотеки пробегает черта, трещина, расщелина, и сыплется в вихрь и на демона размолотая в пыль побелка и замазка.

= Софья, как отсюда выйти?

Софья накладывает OVR, и Анжелике является подъинфовая природа реальности: Адам Замойский в демоническом нанодоспехе из триад ТОТ 9 – паучья сеть черных струн Искажения – обесцвеченные пространства реконфигурированного нанополя – векторы конденсации.

София в OVR прокладывает между всем этим тропинку, ведущую к двери библиотеки (которая тоже оказалась разбитой), рисует места для безопасного движения.

Когда Замойский/демон удаляется к противоположной стене, инф вокруг Анжелики несколько разрежается, снижается температура (боже, как тут горячо!), OVR-ная тропинка выпрямляется и сокращается. Макферсон вскакивает на ноги и – ведомая менеджером движения, мышца за мышцей – в полсекунды добегает до дверей, вываливается в коридор. Тут, трясясь, останавливается и глотает воздух.

= Адам! Архивируйся!

Коридор пуст, что мимолетно удивляет ее, пока она не понимает, что с того момента, как Сюзерен взломал инф Фарстона, прошло лишь десяток-другой секунд.

Она отступает подальше от двери библиотеки, потому что оттуда вываливаются все новые куски мебели и тучи бумаги – вырывается на свободу хаотический нано-шторм, хорошо видный под OVR Анжелики.

Раздается грохот, и ее омывает волна жара. А потом все моментально стихает, воздух успокаивается, гаснут разноцветные репрезентации течений инфа.

Со стороны холла бегут несколько человек, впереди две манифестации Патрика Георга. На пороге же библиотеки конденсируется императорский мандарин.

Анжелика преисполнена дурных предчувствий.

– Адам!

Но голос ее пропадает в общем замешательстве. Не пойми откуда появляется Джудас, появляется Мойтль, конфигурируются манифестации все новых фоэбэ и инклюзий, и через несколько секунд Анжелика оказывается окружена толпой возбужденных гостей, что из уважения к хозяевам и протоколу разговаривают вне Плато (а может, одновременно с платовыми дискуссиями), так что девушка почти не слышит собственных мыслей – что уж говорить о чужих.

Она отступает подальше, до самого холла.

= Адам!

Анжелика не помнит, что продолжает удерживать соединение под общим шифром, и когда OVR-ный се́кунд Замойского выходит прямо на нее из замковой стены, Анжелика рефлекторно отскакивает. И только потом прижимается к Князю Востока, машинально проводит ладонью по его безупречному кафтану.

= С тобой все в порядке?

= Да, Император нашел перехваченные Поля и разложил ассемблеры. = Замойский разглаживает взлохмаченные волосы Анжелики. В этом жесте – намного больше чувственности, чем он намеревался выказать – но Адам не убирает руку. = Все хорошо. Я только не понимаю, почему Сюзерен не атаковал раньше. Но тогда это очередной добрый знак: он не обладает той властью, в какой хотел бы нас убедить.

= Это было для отвлечения внимания, верно? То Искажение над Атлантикой.

= Возможно.

= Если бы я тебя не предупредила —

= Ну нет, я же не ослеп, менеджер оэс меня вздернул. Но спасибо.

Теперь самое время, чтобы решительным движением обнять ее и поцеловать. Анжелика видит это в его глазах – как Адам крутит мысль в голове, наслаждается, развлекается с нею и насыщается, пока мысль не становится привлекательней самого поступка, возможность – реализации. Замойский улыбается под нос. Но это уже совсем другая улыбка, не тот насмешливо-презрительный изгиб губ, который Макферсон уже хорошо успела узнать. Видит ли он это в моих глазах? Анжелика протягивает руку, проводит пальцами по его лицу. Мысль кружит между ними, отражаясь в зрачках – туда и обратно, как пойманный в два зеркала лучик света.

Наклоняясь к Замойскому еще сильнее, Анжелика, однако, теряет равновесие – на самом-то деле Адама здесь нет, и ей не хватает точки опоры.

Она отступает на полшага, мысль гаснет.

Замойский быстро отряхивается. Окидывает Анжелику оценивающим взглядом.

= Переоденься. Сюзерен, не Сюзерен, Искажение, не Искажение – я должен придерживаться срока, оска Тутанхамон ждет. Буду перед замком.

И переадресовывается.

Направляясь в свои комнаты, Анжелика прикидывает, что, собственно, Замойский имел в виду. Они ведь не договаривались об официальном выступлении перед дуэлью или после нее; Анжелика – не его секундант. Сказать честно, у нее совершенно нет обязательств там присутствовать. Конечно, все готовы спорить, что она придет – она и сама намеревалась. К тому же, все случится под ее окнами. Но слова Адама прозвучали как полуофициальное приглашение. Была ли здесь связь с их недавним разговором на Гавайях? Он пытается дать ей что-то понять?.. На какое, собственно, будущее он играет: на то, что из рапорта Колодца или против него? Как должна сыграть я?..

Под окнами ее спальни, на белой скатерти вынесенного на газон стола и правда уже лежат дуэльные рапиры; рядом ждут официалы, в том числе двое мандаринов и четыре манифестации медикуса. Все смотрят в сторону библиотечного крыла.

Анжелика сбрасывает с себя испорченную одежду, быстро принимает душ. Поспешно вытершись, встает перед высоким зеркалом гардероба – пусть нагая, в OVR она видит себя в соответствующей избранному шаблону одежде: в широких штанах черного шелка, в черных сапогах на высоком каблуке, с черной бархоткой на шее и волосами, стянутыми в толстую косу, в длинном, темно-сером жакете с гербом Макферсонов на сердце.

Выбирая в шкафу очередные элементы этого комплекта, она вдруг замирает на полушаге. Словно ребенок. Словно ребенок, словно маленькая девочка, возбужденная первым свиданием, подросток какой-то. Стоит с сапогами в руках. Это ненормально. Ему хватило сделать жест, обронить невнятное суждение… Верно? Наверняка ненормально, Джудас должен был что-то изменить, во время синтеза или еще раньше, во время имплементации в пустышку. Веду себя, словно в наркотической голодовке – словно я зависима от этого человека, физическая близость необходима для выживания. Что будет, если Адам в конце концов отправиться на поиски Нулевой Вселенной? – отправлюсь ли я за ним и позволю ли переписать себя на френы высших физик? Не этого ли Джудас от меня ожидает? Но чувствую, что если Адам попросит меня… ну как же я смогу отказать? Я даже представить себе такого не смогу. Это не может быть нормальным.

Но откуда бы мне о таком знать? В Пурмегазе меня ничему подобному не научили. Ему ничего не пришлось делать; достаточно было не покидать меня под давлением. Я податлива. Не таким ли образом стахсы – стахсы влюбляются?

Она смотрит в зеркало. Отражение хрустально-чистое. Анжелика Макферсон.

Нет уже времени заплетать косу, а протокол Фарстона слишком жесток, чтобы сконфигурировать здесь Горничную – потому это будет единственное отступление от шаблона: волосы собраны на затылке яшмовой брошью.

Такой манифестацией Анжелика Макферсон сходит на первый этаж.

Тут наталкивается на Мойтля.

– Где Джудас? Он вернулся на заседание Ложи?

– Кажется, я видела его здесь минуту назад. Думала, что заседание уже закончилось.

– Нет, еще нет. Вроде бы, после этого нападения на голосование поставили официальное объявление войны Сюзерену. Интересно, как они себе эту войну представляют —

– А Замойского видел?

– За ним целая свита тянется. А тут – сама увидишь.

Они выходят из холла на поляну перед замком.

Солнце взбирается к зениту, последние облака гаснут на выстиранной досуха синеве, даже ветер высох. София стикерит в накладке OVR очередных гостей. Они заполняют террасу, ступени, газон. Независимая открытая инклюзия, одна, вторая, третья, десятая, в своих самых официальных манифестациях. Фоэбэ Словинский разговаривает с золотоволосой мужской манифестацией, ох, именно она лишена стикера (отсутствие данных?). Рядом – посол уша. И посол рахабов – принял ли Адам его предложение? Кто станет сражаться, он или защитник? Инженеры Бездны – они-то чего хотят от Адама? (Я никогда не понимала объяснений отца Россе, Бездна – это Бездна.) Инженеры мортоевгеники, у которых вывернулись из-под контроля Войны, – они верят, что Адам знает тайну блокады Плато. (Может и знает; ведь продолжает как-то блокировать – он, UI – систему Дрейфусса/Гекаты в своем Мешке.) Горизонталисты. Вертикалисты. Полное представительство старых родов стахсов, о, герцог Уэльса, наследник трона Индии. Естественно, присутствуют и Штерн из Официума, и Ивонна Кресс. Есть даже манифестации каких-то псевдодеформантов, и манифестации обычных Деформантов, настолько удаленных от любого Прогресса, что, собственно, не соответствуют ни одному определению жизни, и кукольные манифестации постразумной жизни…

Ветер вздымает перед замком черные смерчики, двухсекундные джинны, сгущение инфа настолько велико, что воздух дрожит и мутнеет, на границе света и тени расцветают маленькие радуги. Очередные гости конфигурируются слишком быстро, чтобы успевать с чтением стикеров – Анжелика стоит и переводит взгляд слева направо и назад, словно механический сканер; минуту, две. Там, в тени под дубом – это отец Френет?.. А рядом с иезуитом – не Джудас ли?..

А потом все переводят взгляд на Анжелику. После короткого недоумения она понимает истинное направление их взглядов и разворачивается на пятке.

Из влажной тени замкового холла как раз выныривает стахс Адам Замойский, еще со слегка склоненной головой, словно по-бычьи бодая твердое сияние дня – но вот он уже выпрямляется, улыбается, протягивает руку к Анжелике, снова неотличимый в своей биологической манифестации от виртуального Князя Востока.

Макферсон осматривает подручный арсенал и выбирает из него стальную шпильку сарказма.

– Ты идешь на поединок, не на интронизацию.

– Видимость, моя дорогая, видимость. Впрочем, ты пойдешь со мной.

– Куда?

Замойский склоняется и шепчет ей на ухо:

– До конца.

Анжелика смотрит на него подозрительно. Адам улыбается, поскольку улыбается он сейчас почти всегда – но хватит ли той застывшей на губах иронии, чтобы превратить слова в шутку?

– А я совершенно не уверена, хочу ли в тот рейд сквозь космосы всех —

– Я не это имел в виду.

Он поднимает руку и на нее падает птица. Анжелика сама вынимает из клюва свиток бумаги. Птица с криком взлетает в синеву.

Левой рукой Замойский вычаровывает из ничто солнцезащитные очки, копируя жест Анжелики – ему одному можно допускать подобного рода акты магии вне обычая, он обладает Ключом.

Его зовут с газона, он успокаивающе поднимает ладонь.

Анжелика щурит на солнце глаза. Не без усилия прочитывает подчеркнутый фрагмент будущегодичного рапорта из Колодца Времени «Гнозис Inc.».

как и не фоэбэ Адама Замойскогу и егу жену

И только одна мысль, когда она нервно мнет в пальцах твердую бумагу: «Вот так. Вот так быстро!»

Потому что надеялась. Более того: ожидала этого. С момента, когда устанавливала себе на мозг коннективную сеть – несмотря на громкие шуточки и обещания, данные зеркалу, – знала: не сумеет воспротивиться; ни она, ни Замойский. Это слишком сильно, слишком красиво, слишком искушающе – очередной этап на дороге к совершенству, следующая ступенька от животности к Богу. Не удастся сбежать, не удастся забыть, перестать думать, перестать мечтать, если ты уже раз вступил на эту тропу, а всякий шаг по ней настолько очевиден.

Тоска почти физическая: тело, сознание – тоскуют по UI, жаждут ее, тянутся к ней, словно растения к свету. Кто отказывается от совершенства, отдает задаром идеал?

Несовершенство болит.

Но все же —

Черные штаны, черные мокасины, черные очки, кафтан, словно океан в сумерках, – сходя с террасы на газон, полный гостей, со стахс Анжеликой Макферсон рядом, Адам улыбается иронично, настолько прекрасно несовершенный, настолько бесшабашно человеческий.

июль 1998 – март 2000 (май 2004)

Если мир наш и вправду является чем-то, что организует себя, то жизнь во вселенной мы не можем считать явлением случайным и несущественным; мы должны понять ее всеохватывающую экспансивность, приводящую к тому, что в любой миг может она вторгнуться, пусть и сквозь наименьшую щель, в любое место космоса, а когда уже проявится, то использует любой шанс, любой способ, чтобы достичь предела возможностей.

Материя не есть лишь отягчающее бремя, вязкий ил, тернистый кустарник, заграждающий тропу. Сама по себе, до того, как мы определим свою позицию и сделаем выбор, она является склоном, по которому можно и подниматься, и спускаться. В силу нашей включенности во Вселенную каждый из нас помещен в каком-то слое или на склоне в особую точку, определяемую данным моментом мировой истории, местом нашего рождения и нашим личным призванием. И наша жизненная задача заключается в том, чтобы из этой точки, местоположение и высота которой могут быть различны, восходить к свету, и тем самым к Богу через заданный ряд творений, которые на деле являются не препятствиями, но точками опоры при подъеме, полезными посредниками, необходимой пищей, силой, которую мы должны облагородить, элементами, которые мы должны усвоить и увлечь за собой.

Возноси же меня туда, Материя, через усилие, через перекрестки и через смерть – возноси меня туда, где, наконец, можно будет объять Вселенную чистыми объятиями.

Пьер Тейяр де Шарден

Примечания

1

Плато абсолютного времени (англ.).

(обратно)

2

Постчеловеческое существо, Стандартный человек разумный, Внекосмический компьютер (англ.).

(обратно)

3

Этот шип из дерева, что я посадил (англ.).

(обратно)

4

Меня направляет родимое пятно на моей коже (англ.).

(обратно)

5

Стандартный имперский протокол (англ.).

(обратно)

6

Имперский протокол Первой Традиции (англ.).

(обратно)

7

Ортодоксальный имперский протокол Первой Традиции (англ.).

(обратно)

8

Стандартный имперский протокол для космоса (англ.).

(обратно)

9

Стандартный имперский протокол для космоса (англ.).

(обратно)

10

В начале развития (лат.).

(обратно)

11

Чудо-оружие (нем.).

(обратно)

12

Пострахабское существо (англ.).

(обратно)

13

Да возникнет из наших костей какой-нибудь мститель (лат.).

(обратно)

Оглавление

Часть I

  Глава 1. Фарстон

  Глава 2. Пурмагезе

  Глава 3. Мешок

Часть II

  Глава 4. Плато

  Глава 5. Войны

  Глава 6. Плато

Часть III

  Глава 7. Плато

  Глава 8. Нарва

  Глава 9. Фарстон Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg