«Архипелаг Грез»

Архипелаг Грез (fb2) - Архипелаг Грез [компиляция] (Архипелаг Грёз [цикл]) 4405K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кристофер Прист

Кристофер Прист. Архипелаг Грёз

Лотерея

Посвящается М. Л. и Л. М.

О мудрые, из пламени святого, Как со златых мозаик на стене, К душе моей придите и сурово Науку пенья преподайте мне, Мое убейте сердце: не готово Отречься тела бренного, зане В неведеньи оно бы не взалкало Искомого бессмертного вокала. Мне не дает неверный глазомер Природе вторить с должною сноровкой; Но способ есть — на эллинский манер Птах создавать литьем и тонкой ковкой Во злате и финифти, например, Что с древа рукотворного так ловко Умеют сладко василевсам петь О том, что было, есть и будет впредь. У. Б. Йейтс, «Плавание в Византии» (Пер. Е. Витковского)

1

Нижеследующее я знаю точно.

Мое имя Питер Синклер. Я англичанин, мне двадцать девять лет, во всяком случае — было двадцать девять, здесь уже вкрадывается некая неопределенность. Возраст подвержен изменениям, сейчас мне уже не двадцать девять лет.

Когда-то я верил, что категоричность слов является верной гарантией истинности сказанного. Имея соответствующее желание и подобрав правильные слова, я смогу, в силу самих уже этих обстоятельств, писать правду и только правду. С того времени я успел узнать, что слова надежны не сами по себе, а лишь в той степени, в какой надежен разум, их отбирающий, а потому в основе любого повествования лежит своего рода обман. Тот, кто проводит отбор чересчур скрупулезно, становится сухим педантом, зашоривает свою фантазию от более широких, ярких видений, однако тот, кто перегибает палку в другую сторону, приучает свой разум к анархии и вседозволенности. Что же до меня, я скорее предпочту рассказывать о себе, опираясь на свой сознательный выбор, чем на игру случая. Могут сказать, что эта «игра» порождается моим сознанием и тем уже интересна, однако я по необходимости пишу с постоянной оглядкой на дальнейшее развитие событий. Многое в них еще не ясно. Сейчас, на старте, мне никак не обойтись без занудного педантизма. Я обязан выбирать слова с предельной осторожностью. В моем повествовании не должно быть места для ошибок.

А потому я начну его заново. Летом 1976 года, когда я поселился в коттедже Эдвина Миллера, мне было двадцать девять лет.

Как этот факт, так и мое имя можно считать установленными точно, потому что они получены из объективных, независимых от меня источников. Имя я получил от своих родителей, год был написан в календаре, так что спорить здесь не о чем.

Весной того самого года, когда мне было еще двадцать восемь, моя жизнь достигла поворотной точки. Это выразилось в сплошной полосе несчастий, вызванных обстоятельствами чисто внешними, мне не подвластными. Упомянутые несчастья никак друг от друга не зависели, однако они свалились на меня почти одновременно на протяжении немногих недель, а потому казались результатом некоего зловещего заговора.

Первое и главное, умер мой отец. Совершенно неожиданная смерть — его убила церебральная аневризма, никак до того не проявлявшаяся. У нас с отцом были хорошие отношения — и близкие, и достаточно отстраненные; после смерти матери, наступившей двенадцатью годами раньше, я и моя сестра Фелисити тесно с ним сблизились, хотя и находились в том возрасте, когда подростки, как правило, бунтуют против своих родителей. Года через два или три, частично из-за того, что я поступил в университет, частично из-за моих расхождений с Фелисити, эта близость нарушилась. Мы трое жили теперь в разных частях страны и сходились вместе лишь по очень редким оказиям. Однако воспоминания о том коротком периоде создавали между мной и отцом прочную, никогда не обсуждавшуюся нами связь, и мы оба ее ценили.

Отец умер человеком состоятельным, но никак не богатым. К тому же он не оставил завещания, что означало для меня ряд скучнейших встреч с его юристом. В конечном итоге мы с Фелисити получили по половине его денег. Сумма не была достаточно большой, чтобы заметно изменить нашу жизнь, однако в моем случае ее хватило, чтобы смягчить то, что вскоре последовало.

Дело в том, что через несколько дней после смерти отца я узнал, что меня увольняют.

Страна вошла в полосу экономического упадка со всеми его радостями: ростом цен, забастовками, безработицей и нехваткой капитала. Полный мелкобуржуазного гонора, я считал самоочевидным, что университетский диплом надежно защитит меня от всего этого. Я работал химиком в фирме, производившей ароматические вещества для большой фармацевтической компании, ну а там произошло слияние с другой группой, изменение рыночной политики, и в итоге наша фирма была вынуждена закрыть мой отдел. Сперва я решил, что поиски новой работы будут несложной, чисто технической задачей — на моей стороне были опыт, образование и готовность быстро переквалифицироваться. К сожалению, быстро выяснилось, что я далеко не единственный дипломированный химик, попавший под сокращение, а количество подходящих вакансий исчезающе мало.

Затем мне было отказано от квартиры. Государственное законодательство, частично защищавшее арендаторов за счет ущемления прав домовладельцев, изуродовало всю механику спроса и предложения. Покупка и перепродажа недвижимости стала более выгодной, чем сдача ее внаем. Что касается меня, я снимал квартиру в Килбурне, на первом этаже большого старого дома, и жил там уже несколько лет. Теперь этот дом был продан риэлторской фирме, и мне предложили съехать. Для таких случаев была предусмотрена возможность обжалования, однако действовать следовало быстро и энергично, а я был полностью поглощен прочими своими бедами. Вскоре стало ясно, что съехать все-таки придется. Но куда, если покидать Лондон не хочется? Мою ситуацию никак нельзя было назвать атипичной, спрос на квартиры непрерывно рос, а предложение падало. Арендная плата стремилась куда-то в заоблачные выси. Люди, имевшие квартиры в долгосрочной аренде, держались за них обеими руками, а уж если куда-нибудь переезжали, передавали арендные права своим друзьям. Я делал все возможное: зарегистрировался в уйме агентств, звонил по объявлениям, просил всех моих знакомых, чтобы они сразу же мне сообщали, если услышат об освобождающейся где-нибудь квартире, однако за все то время, когда надо мной висела угроза выселения, мне ни разу не представилось случая хотя бы осмотреть предлагаемое жилище, не говоря уж о том, чтобы найти что-нибудь подходящее.

А для полной, видимо, радости в это же самое время мы с Грацией напрочь разругались. И если все прочие проблемы свалились на меня извне, то здесь я сам был отчасти виноват и не имею права складывать с себя ответственность.

Я любил Грацию, и она меня вроде бы тоже. Мы были знакомы довольно давно и прошли через все обычные стадии: новизны, приятия, крепнущей страсти, временного разочарования, обретения наново, привычки. Она была сексуально неотразима, во всяком случае — для меня. Мы могли быть друг другу хорошей компанией, удачно дополняли настроения друг друга и в то же время сохраняли достаточно различий, чтобы время от времени друг друга удивлять.

Вот в этом и крылся будущий наш разлад. Мы с Грацией возбуждали друг в друге несексуальные страсти, которых ни я, ни она не испытывали в чьем-либо еще обществе. Она вызывала во мне, человеке довольно спокойном, приступы ярости, любви и горечи, почти ужасавшие меня своею силой. В присутствии и при участии Грации все бесконечно обострялось, все приобретало тревожную, разрушительную буквальность и значимость. Легкость, с какой у Грации менялись намерения и настроения, приводила меня в бешенство, к тому же она была сплошь нашпигована неврозами и фобиями, что казалось мне поначалу весьма трогательным, а потом стало заслонять все остальное. Неустойчивая психика делала ее одновременно и хищной, и легко уязвимой, в равной степени — хотя и в разные моменты — способной страдать и причинять страдание. С ней было трудно, и даже долгая привычка ничуть не смягчала эту трудность.

Когда мы ссорились, ссоры вспыхивали неожиданно и протекали очень бурно. Они всегда застигали меня врасплох, хотя позднее я с удивлением понимал, что напряжение нарастало уже несколько дней. Как правило, эти ссоры прочищали воздух и завершались обновленным, более острым ощущением нашей близости — либо сексом. Бурный темперамент Грации оставлял ей только две крайние возможности: либо прощать быстро, либо вообще не прощать. Во всех, кроме одного, случаях она прощала быстро, и этот единственный стал, естественно, последним. Эта кошмарная, совершенно базарная свара разразилась прямо на улице. Грация визжала и крыла меня последними словами, люди проходили мимо нас, делая по возможности вид, что ничего не видят и не слышат, а я стоял как истукан, кипящий возмущением внутри и абсолютно невозмутимый наружно. Затем я повернулся и ушел домой, и там меня вытошнило. Все мои попытки до нее дозвониться были безуспешными, она то ли ушла куда-то, то ли не брала трубку. Как нарочно, это случилось в самый неподходящий момент, когда я искал работу, искал квартиру и пытался привыкнуть к тому, что у меня теперь нет отца.

Вот таковы факты — насколько выбранные мною слова способны их описать.

Как я на все это реагировал, вопрос совершенно другой. Практически каждый человек в тот или иной момент своей жизни теряет родителей, каждый, у кого возникает такая необходимость, находит со временем новую работу и новую квартиру, а печаль, сопровождающая разрыв любовной связи, мало-помалу рассеивается либо быстро сменяется радостью новой встречи. Только на меня все это свалилось одновременно; я чувствовал себя, как человек, которого сбили с ног, а затем, прежде чем он успел подняться, еще и втоптали в землю. Я был жалок, деморализован, полнился горечью на несправедливость судьбы и ненавистью к удушающему кошмару Лондона. Как-то так вышло, что большая часть моего недовольства сосредоточилась на Лондоне, теперь я видел в нем массу недостатков и только их. Шум, грязь, вечная толкучка, дорогой общественный транспорт, плохое обслуживание в магазинах и ресторанах, задержки и неразбериха — все это казалось мне характерными проявлениями случайных факторов, грубо нарушивших мою жизнь. Я устал от Лондона, устал от себя, живущего в этом городе. Однако такая позиция не сулила ничего хорошего — я уходил все глубже в себя, становился вялым и бездеятельным, опасно приближался к грани саморазрушения.

Помогла счастливая случайность. Разбирая отцовские письма и бумаги, я захотел встретиться с Эдвином Миллером.

Эдвин был другом семьи, но я очень давно его не видел. Собственно говоря, мое последнее воспоминание о нем относилось к школьным годам, воспоминание о том, как он и его жена бывали у нас в гостях. Мне было тогда лет тринадцать или четырнадцать. Детские впечатления очень ненадежны: я вспоминал Эдвина и других приходивших к нам взрослых из компании моих родителей с некритическим чувством приязни, но эта приязнь была не столько личной, сколько опосредованной, полученной от родителей. Собственного мнения у меня фактически не было. Школьные уроки, подростковые развлечения и страсти, физиологические неожиданности собственного тела и все прочее, положенное этому возрасту, производили на меня куда более глубокое, непосредственное впечатление.

Было очень интересно взглянуть на Эдвина теперь, когда мне было уже под тридцать, а ему слегка за шестьдесят. Худой, жилистый, загорелый, он лучился неподдельным дружелюбием. Мы с ним пообедали в его гостинице, стоявшей на окраине Блумсбери. Была ранняя весна, и туристский сезон едва начинался, однако мы с Эдвином оказались едва ли не единственными на весь ресторан англичанами. Я вспоминаю группу немецких бизнесменов за соседним столиком, а еще японцев, арабов и кого только не; даже официантки, одна из которых принесла нам говяжью вырезку, были то ли малайками, то ли филиппинками. Все это дополнительно подчеркивалось Эдвиновым грубовато-провинциальным акцентом, живо напоминавшим мне детство, наш дом на окраине Манчестера. Я давно уже привык к год от года все более космополитической природе лондонских ресторанов и магазинов, а вот сейчас Эдвин странным образом ее высветил, заставил казаться противоестественной. Все время, пока мы обедали, я ощущал ностальгию, сосущую тоску по времени, когда жизнь была много проще. Спору нет, она была и более ограниченной, и далеко не все смутные воспоминания, отвлекавшие меня от обеда, имели приятный характер. Эдвин был чем-то вроде символа прошлого, и первые полчаса, когда мы не перешли еще от обмена любезностями к нормальному разговору, я видел в нем образчик той среды, из которой я, по счастью, сумел вырваться, переехав в Лондон.

И все же он мне нравился. Не исключаю, что я тоже представлял для него некий символ; он нервничал в моем присутствии и компенсировал свою нервозность излишне щедрыми восторгами по поводу состояния моих дел. Судя по тому, что Эдвин знал об этих делах довольно много, во всяком случае, на поверхностном уровне, он не раз обсуждал их с моим отцом. В конце концов, его бесхитростное простодушие подвигло меня на откровенность; я прямо сказал ему, что случилось с моей работой. После чего, уже по инерции, рассказал и о квартире.

— Со мной, Питер, тоже такое было, — сказал он, чуть подумав. — Давно, сразу после войны. Можно бы подумать, что тогда было много свободных рабочих мест, но парни возвращались из армии сплошным косяком, и первое время устроиться было трудно.

— И что же вы сделали?

— Тогда мне было примерно столько же, сколько тебе сейчас. Начать все заново можно в любом возрасте. Я немного посидел на пособии, а затем устроился на работу к твоему отцу. Ты же знаешь, как мы с ним встретились.

Ничего такого я не знал. Еще один пережиток детства: я как-то считал самоочевидным, что родители и их друзья никогда не знакомились, а знали друг друга всю жизнь.

Эдвин напоминал мне моего отца. Физически совершенно непохожие, они были примерно одного возраста и имели близкие интересы. Мне казалось, что они сходны внутренне, но это сходство было по большей части порождено моим собственным воображением. Оно проявлялось разве что в тягучем северном акценте, в разговорных интонациях и в подчеркнутом прагматизме.

Эдвин казался точно таким же, как я его запомнил, но это было абсолютно невозможно. Мы с ним оба постарели на пятнадцать лет, так что, когда я последний раз его видел, ему не было еще и пятидесяти. Теперь его волосы поседели и заметно поредели, на шее и вокруг глаз пролегли глубокие морщины, а правая рука плохо гнулась, по поводу чего он отпустил пару замечаний. Эдвин никоим образом не мог выглядеть так прежде, и все равно сейчас, в гостиничном ресторане его знакомая внешность вселяла в меня спокойствие и нечто вроде уверенности.

Мне подумалось о других людях, которых я встречал по прошествии времени. Каждый раз это было начальное изумление, внутренний толчок: ну как же он изменился, как же она постарела. Затем, уже через несколько секунд, восприятие подстраивается, и ты видишь практически одни лишь сходства. Мозг приспосабливается, а вслед за ним и глаза; результаты старения, различия в одежде и прическе вырезаются цензорскими ножницами желания видеть непрерывность. Узнавание самых существенных черт заставляет сомневаться во всех прочих воспоминаниях. Человек может похудеть или располнеть, но его рост и костная структура остаются прежними. Вскоре начинает казаться, что ничего, в общем-то, не изменилось. Мозг перекраивает память о прошлом по образу и подобию настоящего.

Я знал, что Эдвин еще не отошел от дел. Поработав несколько лет на моего отца, он организовал свою собственную мастерскую. Первое время она занималась разной технической мелочевкой, но мало-помалу превратилась в завод, специализировавшийся на изготовлении клапанов и вентилей. В те дни главным заказчиком было министерство обороны, и Эдвин снабжал своими клапанами Королевские военно-морские силы. Когда-то он намеревался уйти на покой в шестьдесят лет, но бизнес процветал, и работа доставляла ему удовольствие. Она занимала большую часть его жизни.

— Ты бывал когда-нибудь в Херефордшире, рядом с валлийской границей? Я купил там маленький домик. Ничего такого особенного, но для нас с Мардж вполне хватит. Мы думали переселиться туда еще в прошлом году, но как-то не собрались, и домик до сих пор не приведен в порядок. Он так и продолжает пустовать.

— А много там с ним работы? — поинтересовался я.

— Да ничего существенного, все на уровне побелить-покрасить. Просто там уже пару лет никто не живет. Нужно бы, конечно, проводку поменять, но с этим не горит. Ну и водопровод там малость допотопный.

— А хотите я им займусь? Не знаю, справлюсь ли я с водопроводом, но со всем остальным — вполне.

Идея была неожиданная и очень соблазнительная. Уникальная возможность сбежать ото всех этих проклятых проблем. В контексте моей свежеобретенной ненависти к Лондону сельская местность приобрела манящие, романтические черты. Когда Эдвин заговорил о своем домике, эта смутная мечта начала обретать реальную форму; к тому же не подлежало сомнению, что, оставаясь в Лондоне, я не сделаю ничего полезного, а только буду все глубже погружаться в трясину беспомощной жалости к себе. А теперь я воспрял духом и стал уговаривать Эдвина сдать мне этот домик.

— Да что ты, — сказал Эдвин, — ничего я с тебя за него не возьму, живи сколько потребуется. Если, конечно, ты согласен мал-мала навести там порядок. Ну и еще, когда мы с Мардж решим уйти на покой, тебе придется подыскивать что-нибудь другое.

— Да мне и нужно только на несколько месяцев. На такое время, чтобы снова встать на ноги.

— Это уж как знаешь.

Мы договорились обо всем буквально за несколько минут. Эдвин пришлет мне ключи по почте, и я поселюсь в его домике, как только захочу. Соседняя деревушка называется Уибли, до нее минут десять пешком, не больше. Нужно присматривать за садиком, до железнодорожной станции довольно далеко, внизу они хотят покрасить все в белый цвет, а насчет спален у Мардж какие-то собственные идеи, телефон отключен, но в деревне есть будка, нечистоты стекают в бак, нужно вызвать рабочих, чтобы его опорожнили, а может, и почистили.

К тому времени, как мы окончательно убедили друг друга, что это блестящая мысль, Эдвин уже не предлагал, а практически навязывал мне свой дом. Плохо, говорил он, что дом пустует, дома строятся, чтобы в них жить. Он договорится с местным мастером, чтобы тот починил водопровод, ну и, может быть, поменял часть проводки, но если я хочу ощущать, что отрабатываю свое проживание, то пожалуйста, могу работать, сколько мне заблагорассудится. Было только одно обязательное условие: Мардж хочет, чтобы за садом ухаживали неким вполне определенным образом. Возможно, они будут заезжать ко мне на выходные и тоже помогут по саду.

В дни, следовавшие за этой встречей, я впервые за много недель начал делать что-то осмысленное. Эдвин взбодрил меня, и в моих действиях появилась некая целеустремленность. Конечно же, я не мог сию секунду сорваться с места и уехать в Херефордшир, но теперь все, что я делал, было так или иначе связано с этой целью.

Чтобы вырваться из Лондона, мне потребовалось недели две. Нужно было продать, а частью раздать мебель, нужно было найти временное пристанище для моих книг, нужно было оплатить счета и зайти в банк. Я хотел вступить в новую жизнь ничем не обремененным; отныне и впредь я буду держать при себе только крайний минимум вещей, только то, без чего уж никак не обойтись. Затем подошел долгожданный момент переезда, и я нанял фургон на два рейса туда-обратно.

Перед тем как покинуть Лондон, я снова сделал несколько попыток найти Грацию. Она куда-то переехала, а когда я зашел по старому адресу, ее бывшая напарница по квартире захлопнула дверь с такой яростью, что чуть меня не зашибла. Грация не хочет меня больше, видеть, никогда. Если я напишу письмо, его, так уж и быть, передадут, но лучше попусту людей не беспокоить. (Я все-таки написал, но не получил ответа.) Я попытал счастья в конторе, где она работала, но она оттуда уже уволилась. Общие знакомые тоже не знали, где она сейчас, или знали, но не говорили.

Все это ввергло меня в глубокую тоску и беспокойство, мне казалось, что Грация обошлась со мной нечестно. Снова накатило недавнее ощущение, что все против меня сговорились, и моя эйфория насчет переезда в Эдвинов домик заметно увяла. Думаю, я подсознательно представлял себе, как переезжаю на лоно природы вместе с Грацией и как там, вдали от вечной суматохи городской жизни, мы перестанем ругаться, и наша любовь станет зрелой и полноценной. Эта смутная надежда теплилась все то время, пока я готовился к переезду; когда же в последнюю минуту она окончательно рухнула, я с удвоенной остротой ощутил свое одиночество.

Две радостные недели я считал, что начинаю все заново, но, когда подошел момент отъезда, мне уже стало казаться, что все кончилось.

Наступило время для размышлений, для внутренней жизни. Все было не так, как мне хотелось, и это все было мне навязано.

2

Эдвинов дом располагался посреди лугов и полей, в двухстах ярдах по неухоженной аллее от дороги между Уибли и Херефордом; деревья и живые изгороди надежно защищали его от постороннего взгляда. Домик был двухэтажный, с белеными стенами, черепичной крышей, оконными переплетами в мелкий ромбик и огромной, как у конюшни, дверью. При нем имелся сад площадью примерно в половину акра, спускавшийся по пологому склону к чистому веселому ручейку. Предыдущие хозяева выращивали фрукты и овощи, но сейчас там все заросло. Перед домом и за ним имелись маленькие лужайки и несколько цветников. Большая часть фруктовых деревьев была посажена рядом с ручьем. Деревья нуждались в подрезке, а вся территория — в тщательной прополке.

Домик сразу же пробудил во мне собственнические инстинкты. Он был моим во всех смыслах, кроме юридического, и теперь, совершенно непроизвольно, я стал строить относительно него планы. Я представлял себе упоительные уик-энды, своих друзей, приезжающих из Лондона, чтобы насладиться здоровой сельской пищей и патриархальным покоем, я заранее видел себя окрепшим в преодолении трудностей, лишь понаслышке знакомых обитателям больших городов. Возможно, я заведу себе собаку, резиновые сапоги, рыболовные снасти. Я твердо решил обучиться сельским ремеслам: плетению циновок, гончарному и плотницкому делу. Что касается дома, моими трудами он скоро преобразится в буколический рай, о каком большинство горожан может только мечтать.

Работы там было много. Как и предупреждал Эдвин, проводка оказалась дряхлой и ущербной, на весь дом напряжение было только в двух розетках. Как только я открывал кран, трубы начинали громко стучать, а горячей воды и вовсе не было. Туалет был забит. В некоторых комнатах стены сочились сыростью, весь дом нуждался в окраске как снаружи, так и внутри. На нижнем этаже пол был поеден жучком, потолочные балки верхнего этажа заметно подгнили.

Первые три дня я крутился, как белка в колесе. Я пооткрывал все окна, подмел полы, стер пыль с полок и из шкафчика. Я потыкал в унитаз длинной жесткой проволокой, а затем осторожно заглянул под ржавую крышку бака для нечистот. Я накинулся на сад и огород, безжалостно вырывая из земли каждое растение, бывшее на мой не слишком-то опытный взгляд сорняком. Я навестил единственный в Уибли магазинчик и договорился о еженедельной доставке заказанных мною продуктов. Я закупил целую кучу инструментов и приспособлений, никогда не присутствовавших в моей прошлой жизни: клещи, плоскогубцы, пилу, шпатель для оконной замазки, кисти и так далее, а заодно — кастрюли и сковородки. Затем наступил уик-энд, приехали Эдвин с Мардж, и весь мой энтузиазм разом испарился.

Было очевидно, что Мардж далеко не в восторге от щедрости своего супруга. Как только они появились в доме, я понял, что Эдвину пришлось горько пожалеть о своем великодушном предложении. Он виновато мялся где-то на заднем плане, в то время как Мардж взяла все управление на себя. С самого начала она поставила меня в известность, что у нее были свои собственные планы относительно этого дома, и в этих планах никак не значилось проживание там некоей посторонней личности. Нет, она ничего подобного не говорила, это просто явствовало из каждого ее взгляда, каждого замечания.

Мардж я помнил более чем смутно. В давние дни, когда они заходили к нам в гости, Эдвин неизменно доминировал. Мардж была просто некоей женщиной, которая пила чай, говорила о своих болях в спине и помогала вымыть посуду. Теперь это была пухлая, весьма прагматичная дама, имевшая по каждому вопросу свое собственное мнение. В частности, она имела уйму соображений относительно того, как следует приводить в порядок дом, однако не сделала ни малейшей попытки применить эти соображения на практике. В саду она развела более активную деятельность, пальцем указывая, какие растения следует сохранить, а какие отправить в компостную кучу. Позднее я помог Миллерам выгрузить из машины многочисленные банки грунтовки и краски, и Мардж подробно объяснила мне, в какие цвета нужно выкрасить ту или иную стену. Я все это записал, а она потом тщательно проверила.

Жить в доме было фактически негде, а потому они сняли комнату в деревне, над пабом. В субботу утром Эдвин отвел меня в сторону и объяснил, что водители бензовозов бастуют, а потому на всех заправочных станциях длинные очереди, и что, если я не возражаю, они покинут меня сразу после завтрака. Это было единственное, что он сказал мне за весь уик-энд, и мне было его жалко.

Затем они уехали, оставив меня растерянным и удрученным. Уик-энд прошел из рук вон плохо. Я чувствовал себя загнанным в ловушку, на строительство которой пошли моя благодарность Эдвину, мое неловкое понимание, в какой переплет попал он из-за меня, а также мои жалкие попытки оправдать свое существование, доказать свою полезность. Мне приходилось им нравиться, и меня тошнило от угодливости, сквозившей в моем голосе, когда я разговаривал с Мардж. Они безжалостно напоминали мне о временности моего пребывания в этом доме, напоминали, что я занимаюсь приборкой и ремонтом не для себя, что это всего лишь некая форма арендной платы.

Я был чувствителен к малейшим неприятностям. На три дня кряду я и думать забыл о своих бедах, но теперь, после визита Миллеров, я снова начал мусолить в голове события последнего времени, и в первую очередь свой разлад с Грацией. Ее исчезновение из моей жизни, происшедшее в крайне обескураживающей форме — с бешенством, слезами, уличной сценой, — не могло не вывести меня из равновесия, тем более после столь долгой связи.

Я начал тосковать о том, что осталось в городе: о знакомых, о книгах и пластинках, о телевизоре. Я остро ощущал свое одиночество и отсутствие телефона. Наперекор логике и здравому смыслу я каждое утро ждал писем, хотя оставил свой новый адрес лишь очень немногим друзьям и отнюдь не надеялся, что кто-нибудь из них мне напишет. Живя в Лондоне, я держал руку на пульсе мира: постоянно читал газеты, покупал несколько еженедельников, общался с друзьями, слушал радио и смотрел телевизор. Теперь я словно повис в пустоте. Это произошло в соответствии с моим собственным замыслом, и все равно мне казалось, что меня ограбили, обездолили. Само собой, никто не мешал мне покупать газету в деревне, что я пару раз и делал, однако тут же выяснилось, что мои потребности имеют отнюдь не внешний характер. Пустота гнездилась во мне самом.

День ото дня моя мрачная озабоченность нарастала. Меня охватили апатия и безразличие ко всему окружающему. День за днем я ходил в одной и той же рубашке, я перестал бриться, перестал умываться и ел только простейшую в приготовлении пищу. Я спал допоздна и с трудом заставлял себя встать с кровати; день за днем меня одолевали головные боли и неприятная скованность во всем теле. Я выглядел больным и чувствовал себя больным, хотя и был абсолютно уверен, что мое физическое здоровье в полном порядке.

Было уже начало мая, весна вступила в свои права. С того времени, как я переехал за город, не было ни одного погожего дня, хотя и сильных дождей тоже не было. А потом погода как-то сразу улучшилась, сад наконец-то зацвел, начали распускаться цветы на клумбах. Появились пчелы, стрекозы, изредка — осы. По вечерам под деревьями и у входа в дом висели тучи комаров. Я стал замечать птичье пение, особенно по утрам. Впервые в жизни я пристально наблюдал за всеми этими загадочными существами: в городе их практически нет, а во время давних школьных «выездов на природу» кишащая вокруг жизнь ничуть меня не интересовала.

Сейчас она меня радовала, но эту радость сильно портили беспрестанное обдумывание все тех же моих неприятностей и столь же беспрестанные потуги — иначе это не назовешь — выкинуть их из головы.

Имея в виду враз положить конец как своей депрессии, так и стараниям ее побороть, я решил всерьез приступить к работе, вопрос состоял лишь в том, с чего лучше начать. В саду, например, не успевал я прополоть очередной участок, как то, что было прополото несколькими днями раньше, снова зарастало до безобразия. В доме процесс ремонта был связан со столькими осложнениями, что казался попросту бесконечным. Прежде чем приступить к окраске стен, нужно было многое починить и исправить.

Я решил, что для облегчения задачи следует заранее представить себе ее результат. Если перед моими глазами будет стоять образ прополотого сада с аккуратно подрезанными цветущими деревьями, это даст мне серьезный стимул. Представить себе чисто прибранные комнаты с аккуратно покрашенными стенами — значит выполнить едва ли не половину работы. Это мое открытие стало важнейшим шагом вперед.

В доме я взялся сперва за нижний этаж, где стояла моя кровать. Собственно говоря, весь этаж состоял из одной-единственной просторной комнаты. В одном ее конце было узкое окно, выходившее вперед — на сад, живую изгородь и подъездную аллею, а в другом — гораздо большее окно с видом на задний сад.

Я работал не покладая рук, подбадривая себя зрительным образом того, как будет выглядеть эта комната в конечном итоге. Я вымыл стены и потолок, зашпаклевал выкрошившуюся штукатурку, отчистил шкуркой дверные косяки и рамы, а затем покрыл все двумя слоями белой эмульсионной краски, которую привезли Эдвин и Мардж. Комната волшебным образом преобразилась; это была уже не жалкая трущоба, а светлое, просторное и даже элегантное жилище. Я тщательно отскреб половицы от потеков белой краски, покрыл их лаком, вымыл окна, а затем по какому-то наитию сходил в Уибли, купил несколько больших тростниковых циновок и постелил их на пол.

К моему полному восторгу, комната получилась точно такой, какой я ее прежде представлял, концепция воплотилась в жизнь.

Иногда я сидел в этой комнате часами кряду, наслаждаясь прохладным покоем. При открытых окнах легкий сквозняк продувал ее насквозь, принося аромат жимолости, росшей под окнами, — аромат, известный мне до того лишь по химическим имитациям.

Белая, как называл я ее про себя, комната стала средоточием моей деревенской жизни.

Закончив ее ремонт, я вернулся к своему интроспективному настроению, однако теперь, после нескольких дней, занятых исключительно работой, мои мысли стали гораздо отчетливее. Ковыряясь в саду и начиная приводить в порядок другие комнаты, я размышлял о том, что я делаю со своею жизнью и что я делал с нею раньше.

Прошлая жизнь виделась мне как полный бедлам, беспорядочная мешанина случайных событий. Ничто в ней не имело смысла, никакие два элемента не находились во сколь-нибудь внятном соотношении. Я твердо решил, что постараюсь привести свои воспоминания хотя бы в некое подобие порядка. Вопрос «А зачем?» даже не возникал, мне просто казалось, что это жизненно важно.

Однажды утром я взглянул на кухне в старое, облезлое зеркало, увидел в его глубине знакомое лицо — и не смог сопоставить его с чем бы то ни было, что знал о себе. Я лишь пытался переварить лишенный всякого смысла факт, что этот человек с мутными глазами и щетиной на бледном, нездорового цвета лице — не кто иной, как я, итог двадцати девяти без малого лет жизни.

Я вошел в период самовопрошания: как стал я таким, как оказался в этом месте, откуда у меня такие мысли? Что это, постоянное невезение, как то подсказывает мне услужливый мозг, или результат некой глубинной неадекватности? Я начал размышлять.

Для начала меня заинтересовала реальная хронология моих воспоминаний.

Я знал общий порядок своей жизни, последовательность, в которой происходили крупные либо важные события, знал потому, что они существенно входили в общий процесс взросления. Но вот подробности от меня ускользали. Разнообразнейшие фрагменты моей прошлой жизни — места, где я был, люди, которых я знал, поступки, которые совершал, — смешались в хаотичную неразбериху, и теперь следовало найти им всем точное место в порядке вещей.

Сперва я поставил себе целью полное воспоминание о прошлом — взять, к примеру, свое поступление в школу и, начиная с этой точки, вспомнить все подробности: чему меня тогда учили, как звали моих учителей, как звали других ребят в нашей школе, где я тогда жил, где работал мой отец, какие я читал книги, какие смотрел фильмы, с кем дружил и с кем враждовал.

Ремонтируя очередную комнату, я непрерывно бормотал себе под нос всю эту ерунду, настолько же бессвязную в это время, насколько бессвязной была, надо думать, и вся моя жизнь.

Затем самым важным стала форма. Стало ясно, что нужно установить не только порядок, в котором развивалась моя жизнь, но и относительную значимость каждого события. Я был результатом этих событий, этого обучения, и я утратил контакт с тем, чем я был. Теперь мне требовалось открыть эти события заново, возможно — даже заново выучить то, что я утратил.

Я стал расплывчатым и неопределенным. У меня нет иного способа вновь обрести ощущение собственной личности, чем через воспоминания.

Вскоре стало невозможно сохранять открываемое. У меня голова шла кругом от стараний сначала вспомнить, а затем удержать вспомненное. Я прояснял какой-нибудь конкретный отрезок своей жизни — во всяком случае, мне так казалось, — но затем, перейдя к другому году или другому месту, я обнаруживал, что либо между событиями имелось некое труднообъяснимое сходство, либо я что-то напутал в первый раз.

В конце концов я осознал, что нужно все это записывать. Фелисити подарила мне на предыдущее Рождество портативную пишущую машинку, и вот теперь я извлек ее из груды своих вещей, водрузил на стол, стоявший посреди моей белой комнаты, без промедления взялся за работу и почти сразу же начал прозревать в себе загадки и тайны.

3

Силой фантазии я ввел себя в мир. Я писал по внутренней необходимости, по необходимости создать более ясное видение самого себя, и в процессе писания я стал тем, что я писал.

Это не было чем-то таким, что я мог понять, я просто ощущал это на инстинктивном, эмоциональном уровне.

Этот процесс был в точности подобен созданию моей белой комнаты. Вначале она была всего лишь идеей, а затем я воплотил эту идею в жизнь, покрасив комнату так, как это мне представлялось. Я открывал себя таким же образом, только через напечатанные слова.

Я начал писать, нимало не подозревая о связанных с этим трудностях. Во мне горел энтузиазм ребенка, впервые получившего коробку цветных карандашей, энтузиазм буйный, безбрежный и абсолютно беззастенчивый. Позднее все это, конечно же, изменилось, но в тот вечер я работал с невинной, чуждой рефлексии энергией, буквально выплескивая поток слов на бумагу. Захваченный и опьяненный новым для себя занятием, я часто перечитывал напечатанное, вносил от руки поправки и выписывал на полях новые, только что пришедшие в голову мысли. Уже тогда во мне бродило некое смутное недовольство, однако я его игнорировал, упиваясь ошеломляющим ощущением свободы, удовлетворения. И то сказать, мне впервые приходилось вводить себя в мир!

Я лег позднее обычного, но все равно долго не мог уснуть и только ворочался в спальном мешке с боку на бок. Утром я торопливо позавтракал и вернулся к прерванному повествованию, забыв и думать о незавершенном ремонте. Моя творческая энергия все так же била ключом, напечатанные страницы сходили с валика машинки сплошным, неудержимым, как мне казалось, потоком. Закончив очередную, я бросал ее куда попало на пол, внося в свое творение временный, легко устранимый хаос.

А потом все вдруг застопорилось.

Это случилось на четвертый день, когда вокруг стола валялось уже свыше шестидесяти готовых листов. Каждый из них был знаком мне до мельчайших подробностей, так страстно стремились они быть написанными, так часто я их перечитывал. В том, что не было еще написано, что лишь виделось впереди, горело то же стремление воплотиться. У меня не было и тени сомнения, что последует дальше, что останется несказанным. И вот при всем при том я запнулся на полуфразе и не мог продолжать.

Казалось, я насухо исчерпал свой метод повествования. Внезапно обострившееся чувство ответственности заставило меня усомниться и в том, что было уже сделано, и в том, что я собирался сделать в дальнейшем. Я просмотрел наугад несколько страниц, и все в них показалось мне наивным, болтливым, банальным и скучным. Я заметил отсутствие знаков препинания и уйму орфографических ошибок, заметил, что по многу раз повторяю одни и те же слова; даже те суждения и наблюдения, которыми я особо гордился, стали казаться мне очевидными и мало относящимися к делу.

Я видел, что все в этой торопливой писанине из рук вон плохо, и сгорал от стыда за собственную неполноценность.

Оставив на время сочинительство, я начал искать выход своей энергии в будничных, прозаических работах по дому. Закончив окраску одной из верхних комнат, я сразу перенес туда все свои вещи, включая матрас и спальник; отныне моя белая комната станет писательским кабинетом и ничем кроме. Затем пришел нанятый Эдвином водопроводчик, он начал приводить в порядок гремучие трубы и устанавливать бойлер; я же использовал это время, чтобы трезво обдумать свои просчеты и учесть их, составляя планы на будущее.

До этого момента я писал, полагаясь исключительно на свою память. Стоило бы, конечно же, поговорить с Фелисити и, если повезет, заполнить с ее помощью некоторые пробелы в моих детских воспоминаниях. К сожалению, этот вариант полностью отпадал, потому что наши с ней отношения давно превратились в сплошную вереницу ссор, самая последняя из которых и самая яростная случилась совсем недавно, вскоре после смерти отца. Вряд ли она воспылает сочувствием к тому, чем я тут занимаюсь, да и вообще — это же мое повествование, мое и только мое, я не хотел смотреть на прошлые события чужими глазами.

Вместо этого я позвонил ей и попросил прислать альбомы с семейными фотографиями. Фелисити забрала себе большую часть отцовских вещей, включая и все старые снимки, но, насколько я понимал, они ей были не слишком нужны. Можно не сомневаться, что сестрица изумилась моей неожиданной просьбе — при нашей последней встрече, после похорон, я сам отказался от этих альбомов, — однако виду не подала и обещала мне их прислать.

Тем временем водопроводчик ушел, и я вернулся к пишущей машинке.

На этот раз после перерыва я подошел к делу гораздо серьезнее и основательнее. Мне стало ясно, что нельзя писать все подряд, без разбора.

Память весьма ненадежна, не говоря уж о том, что детское восприятие событий зачастую искажается внешними воздействиями, совершенно незаметными для самого ребенка. Детям не хватает перспективы, их кругозор предельно узок, а интересы — эгоцентричны. Большую часть пережитого они воспринимают в интерпретации своих родителей. Их внимание неразборчиво и с равной вероятностью останавливается как на важных, так и на пустяковых вещах.

Следует к тому же сказать, что плоды моей первой попытки представляли собою не более чем набор кое-как соединенных фрагментов, в то время как теперь я хотел рассказать связную историю, рассказать таким образом, чтобы она имела вполне определенную форму, рассказать в соответствии с заранее составленным планом.

И тут почти сразу мне открылась основная сущность того, что я хотел написать.

Как и прежде, главным и единственным предметом моего повествования буду я сам: моя жизнь, мои впечатления, мои надежды, мои разочарования, моя любовь. Однако при первой попытке я промахнулся в том, что описывал эту жизнь в хронологическом порядке. Я начал с самых ранних своих воспоминаний, намереваясь взрослеть на бумаге в точном подобии тому, как взрослел я в реальной жизни. Теперь я видел, что следует быть более изобретательным.

Чтобы разобраться с собой, мне следовало относиться к себе более объективно, изучать себя примерно таким же образом, как изучается герой в романе. Описанная жизнь не идентична реальной. Жить — не искусство, в то время как описывать жизнь — искусство. Жизнь — это серия случайностей, взлетов и падений, плохо запомненных и неверно понятых, серия преподанных, но лишь в малой степени воспринятых уроков.

Жизнь безалаберна, у нее нет формы, нет сюжета.

На протяжении всего детства мир вокруг тебя полон тайн. Они являются тайнами лишь потому, что никто их толком тебе не объяснил, либо из-за малости твоего опыта, но все равно остаются в памяти тайнами, потому что будоражили твое воображение. Потом, когда ты повзрослеешь, придут простые и очевидные объяснения, однако они бессильны что-нибудь сделать, потому что скучны, лишены присущей тайнам привлекательности.

Так что же вернее — воспоминание или факт?

В третьей главе моего второго варианта я начал описывать случай, идеально иллюстрирующий эту дилемму. Случай связан с дядюшкой Вильямом, старшим братом моего отца.

Я прожил значительную часть своего детства, ни разу не увидев Вильяма, или Билли, как его называл отец. Над именем Билли всегда висело нечто вроде облачка: мать относилась к нему с нескрываемым неодобрением, в то время как для отца он был чем-то вроде героя. С ранних лет я слышал от отца рассказы о хулиганских проделках, в которых участвовали они с Билли. Билли всегда попадал в какие-нибудь неприятности и был большим специалистом по части розыгрышей и далеко не безобидных шуток. Мой отец вырос и стал успешным, уважаемым инженером, в то время как Билли раз за разом ввязывался в какие-то сомнительные дела: плавал на кораблях, продавал подержанные автомобили, торговал залежалыми излишками с армейских складов. Лично я не видел в этом ничего зазорного, однако мама придерживалась иного мнения.

И вдруг, как снег на голову, дядя Вильям появился в нашем доме, наполнив мою жизнь радостным возбуждением. Высокий и дочерна загорелый, Билли щеголял большими пушистыми усами и ездил в открытой машине со старомодным гудком. Он говорил, шикарно растягивая слова, и носил меня, визжащего от восторга, по саду вверх тормашками. Его большие ладони были покрыты жесткими темными мозолями, и он курил вонючую трубку. Его глаза видели очень далеко. Прогулка с ним на машине стала для меня головокружительным приключением, он вихрем проносился по проселочным дорогам и пугал полицейского, мирно крутившего педали велосипеда, трубными звуками своего гудка. Он купил мне игрушечный автомат, стрелявший маленькими деревянными пулями, и научил меня строить укромное убежище в ветвях дерева.

Затем он исчез так же неожиданно, как и появился, и меня отослали спать. Я лежал в своей комнате и слышал, что родители о чем-то спорят. Слов я не разбирал, но помню, что отец вдруг начал громко кричать и вышел, хлопнув дверью, и что потом мама заплакала.

Я не видел дядю Вильяма больше ни разу, и даже родители перестали его упоминать. Раз или два я пробовал спросить о нем, но родители ловко, как то умеют все родители и не умеют дети, уводили разговор куда-нибудь в сторону. Примерно через год отец сообщил мне, что Билли работает теперь за границей («где-то там, на востоке») и что вряд ли я снова его увижу. Голос его звучал как-то не так, что всколыхнуло во мне сомнения, но эти сомнения тут же улетучились — ребенком я был вполне простодушным и предпочитал верить тому, что мне говорят. Тем все и кончилось, но еще долго приключения дядюшки Вильяма за границей будоражили мою фантазию: с некоторой помощью от взапой читаемых мною комиксов я видел, как он взбирается на неприступные горы, охотится на диких зверей и строит железные дороги. Все это легко сопрягалось с тем, что я о нем знал.

Когда я вырос и начал думать самостоятельно, я понял, что отец, по всей видимости, сказал мне неправду, что внезапное исчезновение Билли почти наверняка имело простую, вполне прозаическую причину, но даже и тогда его сияющий образ ничуть не потускнел.

Правда обнаружилась гораздо позднее, когда отец уже умер, и я разбирал его бумаги. Среди них было письмо от начальника даремской тюрьмы, извещавшее, что дядюшка Вильям помещен в тюремный лазарет; во втором письме, датированном несколькими неделями позднее, сообщалось, что он умер. После нескольких запросов в министерство внутренних дел я выяснил, что Вильям отбывал двенадцатилетний срок за вооруженное ограбление. Преступление, за которое его посадили, было совершено меньше чем через неделю после того потрясающего, сумасшедшего июльского дня.

И даже сейчас, когда я это пишу, мое воображение все еще рисует дядю Билли в некоей экзотической стране, воюющим с людоедами или несущимся на лыжах по горному склону.

Оба варианта его личности истинны, только истины у них разные. Одна из них убога, неприятна и окончательна, в то время как другая обладает, в моей личной терминологии, фантазийной достоверностью, не говоря уж о том весьма привлекательном обстоятельстве, что она позволяет Билли однажды вернуться.

Чтобы обсуждать в своем повествовании проблемы вроде этой, я должен взглянуть на них и на себя со стороны. Это связано с удвоением меня, если не с утроением.

Есть я, который пишет. Есть я, которого я вспоминаю. И есть еще я, о котором я пишу, герой этого повествования.

Мой мозг ни на секунду не забывал принципиального различия между истиной фактов и истиной фантазии.

Но как ни крути, в основе всего лежала память, и не было дня, чтобы я не получил напоминания о том, сколь она ограниченна и ненадежна. Я узнал, к примеру, что сами по себе воспоминания отнюдь не складываются в сюжет. Существенные события вспоминаются в последовательности, негласно заказанной подсознанием, и нужны постоянные усилия, чтобы перегруппировать их в связный рассказ.

В раннем детстве я сломал себе руку, о чем напомнила мне фотография в одном из присланных Фелисити альбомов. Но когда это случилось — до того, как я пошел в школу, или после, до или после смерти бабушки, мамы моей мамы? Каждое из этих трех событий произвело на меня сильное впечатление, все они наглядно мне продемонстрировали враждебную, случайную природу мира. Прежде чем писать, я попытался вспомнить порядок, в котором они произошли, — попытался, но не смог, память меня подвела. В результате мне пришлось наново изобретать эти события, выстраивая их в непрерывную последовательность, чтобы понятнее показать, почему они так на меня повлияли.

И даже внешние подпорки памяти оказались ненадежны, прекрасным примером чего была моя сломанная рука.

Я знаю, что у меня была сломана левая рука, знаю, потому что такие вещи не путаются и не забываются, не говоря уж о том, что и по сей день моя левая рука заметно слабее правой. Здесь вроде бы нет места для сомнений. Но вот я беру в руки единственное документальное свидетельство этой травмы, небольшую серию черно-белых снимков, сделанных тем летом, когда мы отдыхали всей семьей. И вот там, на нескольких кадрах, снятых на фоне залитого солнцем сельского пейзажа, присутствую я, скорбного вида ребенок с правой рукой в белой гипсовой повязке.

Я наткнулся на эти фотографии примерно в то самое время, когда описывал соответствующий случай на бумаге, и они меня ошеломили. Несколько секунд я пребывал в полном замешательстве, ведь неожиданное открытие ставило под вопрос все мои прошлые взгляды на воспоминания. Само собой, я очень скоро сообразил, что произошло в действительности: тот, кто печатал эту пленку, случайно перевернул ее, вставляя в увеличитель. Придя к такому выводу, я пригляделся к снимкам повнимательнее — сперва-то меня интересовала исключительно собственная персона — и обнаружил множество подтверждающих деталей: зеркально перевернутую надпись на автомобильном номере, машины, едущие не по той стороне улицы, пуговицы не на той стороне одежды и так далее.

Все предельно просто, однако этот случай открыл мне два обстоятельства, касающиеся меня же самого: у меня возникла и день ото дня крепнет страсть проверять и перепроверять то, что казалось мне прежде очевидным, и я не могу полностью полагаться ни на что, касающееся прошлого.

Здесь в моей работе возникла вторая пауза. Хотя я был вполне удовлетворен своим новым творческим методом, каждое очередное открытие было чем-то вроде ухаба, на котором я спотыкался. Я все острее понимал, насколько обманчива проза. Каждая написанная фраза содержит ложь.

Я вернулся к началу текста и начал его править, переписывая отдельные пассажи по многу раз. Каждый очередной вариант слегка изменял жизнь в лучшую сторону. С каждым разом, когда я переписывал часть истины, все ярче и отчетливее высвечивалась истина цельная.

Вскоре после того, как я закончил процесс ревизии и пошел дальше, передо мной возникла новая трудность.

По мере того как мое повествование переходило от детского возраста к подростковому, а затем и к ранней юности, в нем появлялись новые персонажи. Это были не родственники, а посторонние люди, входившие в мою жизнь и в некоторых случаях оставшиеся частью ее и по сю пору. В частности, следует отметить группу друзей, сохранившихся у меня со студенческих лет, и целый ряд близких мне женщин. С одной из них, девушкой по имени Алиса, я даже был одно время помолвлен. Мы всерьез намеревались пожениться, но потом все как-то расстроилось. Алиса вышла замуж за кого-то там другого, родила двоих мальчиков, однако у нас по-прежнему сохранились самые теплые, доверительные отношения. А еще, конечно же, Грация, которая последние годы играла в моей жизни весьма значительную роль.

Если я намерен и дальше служить своему навязчивому стремлению к истине, в общую картину должны войти и эти отношения. Каждая новая дружба обозначала некий выход из состояния, ей предшествовавшего, и каждая любовница меняла мои представления о жизни в ту или иную сторону. Как ни мала была вероятность, что хоть один из героев моей рукописи когда-нибудь ее прочтет, одно уже то, что я до сих пор с ними знаком, вынуждало меня к сдержанности.

Кое-что из того, о чем я думаю написать, может оказаться для них неприятным, а ведь я хочу сохранить за собой свободу описывать свой сексуальный опыт во всех, кроме разве что самых интимных, подробностях.

Конечно, можно бы просто напустить тумана вокруг места и времени действия и поменять имена персонажей в вящей надежде, что никто их не узнает, однако это никак не было бы той истиной, к которой я стремился. Но в то же время эти люди оказали на меня слишком серьезное влияние, чтобы попросту о них умолчать.

В конце концов я решил прибегнуть к полной трансформации. Я придумывал себе новых друзей и любовниц, давая им вымышленные характеры и биографии. Кое-кого из них я сделал своими давними, еще с детских лет, друзьями, хотя в реальной жизни я давно потерял контакт со всеми, кого знал по школе. Теперь повествование стало более связным, его сюжет более логичным. Все получило некий смысл и значимость.

Практически ничто не пропало впустую, каждый описанный случай или персонаж был завязан на какой-нибудь элемент повествования.

Вот так я и работал, узнавая в процессе все больше и больше о себе самом. Истина строилась в ущерб буквальным фактам, но это была высшая, лучшая форма истины.

По мере того как продвигалась рукопись, я все больше входил в состояние ментального возбуждения. Я спал не больше пяти-шести часов в сутки и, просыпаясь, сразу бросался к столу, чтобы перечитать написанное вчера. Я подчинил писанию буквально все — ел только тогда, когда это становилось абсолютно необходимо, и ложился в постель только тогда, когда начинали слипаться глаза. Все прочее оставалось в полном небрежении, начатый ремонт откладывался на неопределенное будущее.

За окнами стояло безжалостно жаркое лето. Сад безобразно зарос, к тому же теперь земля в нем посерела и растрескалась, трава пожухла. Деревья погибали, а ручеек в дальнем конце сада пересох. При нечастых визитах в Уибли я слышал, как люди говорят о погоде. Жара перешла в самую настоящую засуху, фермерам приходилось забивать скот, воду отпускали по скудному рациону.

Дни напролет я сидел в своей белой комнате, насквозь продуваемой теплым сквозняком из окон. Небритый и голый по пояс, я являл собой, надо думать, довольно убогое зрелище, но какая разница, мне-то самому было вполне удобно.

А потом как-то совершенно неожиданно мое повествование кончилось. Оно словно пересохло, все события были описаны, писать дальше было не о чем.

Это было непонятно, почти невероятно. Я ожидал, что в конце наступит внезапное освобождение, осознание себя заново, что это будет сродни возвращению из долгого многотрудного похода. Но повествование просто застопорилось, оборвалось безо всяких выводов и откровений.

Неожиданная ситуация меня расстроила и даже несколько возмутила; ведь так получалось, что вся моя работа пошла впустую. Я перелистал испещренные поправками страницы, задаваясь вопросом, в чем причина такой неудачи. По всем признакам мой рассказ планомерно продвигался к заключению, но он попросту кончился на том месте, где мне стало нечего больше сказать. Последней была описана моя жизнь в Килбурне, еще до разрыва с Грацией, до смерти отца и до того, как я остался без работы. Я не мог писать дальше, потому что все «дальше» было здесь, в Эдвиновом домике. А где же конец?

Мне пришло в голову, что единственно верным концом будет такой, которого не было. Иными словами, раз уж я пожертвовал точностью своих воспоминаний, чтобы составить из них рассказ, то и заключение рассказа тоже должно быть воображаемым.

Но чтобы сделать это, я должен был сперва признать, что стал в действительности двумя людьми — собой и героем своего повествования.

В этот момент мне стало совестно за небрежение к дому. Крайне разочарованный своим писанием и своей неспособностью с ним справиться, я с радостью ухватился за возможность передохнуть. Я провел последние жаркие дни сентября в саду, обрезая чрезмерно разросшиеся кусты и собирая с деревьев немногие оставшиеся на них фрукты. Я подстриг лужайку и перекопал пересохшие грядки огорода.

Покончив с этим, я выкрасил еще одну комнату верхнего этажа.

По той, вероятно, причине, что я оторвался от неудачной рукописи, она снова стала будоражить мои мысли. Я знал, что нужно сделать последнее, решающее усилие и привести ее в порядок. Мне требовалось придать ей законченную форму, однако этого нельзя было сделать, не придав сперва форму моей повседневной жизни.

Мне пришло в голову, что ключ к полноценной, осмысленной жизни лежит в организованности. Я построил себе распорядок дня: один час на уборку, два часа на ремонт и работы в саду, шесть часов сна. Я буду регулярно мыться, есть по часам, бриться, стирать одежду, и на все у меня будет вполне определенный час суток и день недели. То, что в прошлом моя безудержная потребность писать определяла всю мою жизнь, было, возможно, в ущерб самому писанию.

Теперь же, парадоксально освобожденный наложенными на себя ограничениями, я сразу, как только приступил к третьему варианту, ощутил необыкновенную легкость.

Наконец-то мне стало в точности ясно, как должно строиться мое повествование. Если более глубокая истина может быть поведана только при помощи вымысла — иначе говоря, при помощи метафоры, — то для достижения абсолютной истины я должен сотворить абсолютный вымысел. Моя рукопись должна стать метафорой меня самого.

Я сотворил воображаемое место и воображаемую жизнь.

Мои прежние попытки были тусклыми и зашоренными. Я описывал себя в координатах духовной жизни и чувств. Внешние события были чем-то смутным, почти призрачным, находились на самом краю поля зрения. И это не потому, что мне того хотелось, просто реальная жизнь оказалась слишком уж бессюжетной, она крошилась на отдельные эпизоды и почти не давала пищи для воображения. Сотворив же воображаемый мир, я получил возможность структурировать его применительно к своим собственным нуждам, насыщать его символами, связанными с моей жизнью. Важнейшим, определяющим шагом был осуществленный мною раньше отказ от чисто автобиографического повествования; теперь я пошел еще дальше и поместил героя, себя метафорического, в предельно многообразную, изобилующую стимулами обстановку.

Я изобрел город по имени Джетра — по замыслу, некая помесь Лондона, где я родился, и пригородов Манчестера, где прошло почти все мое детство. Джетра была столицей Файандленда — спокойной и несколько старомодной страны, гордящейся своей историей, богатыми традициями и культурой, однако испытывающей определенные трудности во взаимодействии с современным, настроенным на жесткую конкуренцию миром. Джетра была главным портом Файандленда и располагалась на южном его побережье. Позднее я с пятого на десятое описал некоторые другие страны этого мира и даже набросал приблизительно его карту, но почти сразу ее выкинул, чтобы не сковывала мое воображение.

Постепенно эта вымышленная обстановка стала самоценной, приобрела значение едва ли меньшее, чем жизнь включенного в нее героя. Я еще раз увидел, насколько вымышленные подробности помогают раскрытию глубинной правды.

Вскоре я совсем освоился с новым миром. Прежде мои вымыслы казались неуклюжими и надуманными, однако теперь в этой вымышленной стране их достоверность не вызывала никаких сомнений. Если прежде я менял порядок событий с единственной целью их прояснить, то теперь оказалось, что тому были причины, понятные мне лишь на уровне подсознания. С переходом к вымышленной среде то, что я делал, обрело и смысл, и значение.

Возникали и множились детали. Скоро я понял, что в море, омывающем западное побережье Файандленда, есть острова, огромный архипелаг маленьких независимых государств. Для горожан Джетры и, в частности, для моего героя они символизировали порыв, уход от будничной реальности. Уехать на эти острова значило достигнуть некоей цели. Я понял это не сразу, а постепенно, в процессе работы над рукописью.

Как изображение на проявляемой фотографии, на этом фоне возникла и обрела четкость та история моей жизни, которую мне хотелось рассказать. Мой герой получил мое собственное имя, однако все люди, которых я знал, зажили по поддельным документам. Свою сестру Фелисити я окрестил Каля, Грация стала Сери, а мои родители вообще ушли в тень.

Так как все это было для меня вчуже и внове, мое воображение живо откликалось на то, что я писал, но так как в некоем ином смысле все это было мне близко знакомо, мир другого Питера Синклера был легко для меня узнаваем, и я мог в нем поселиться.

Я работал регулярно и с маниакальным усердием, а потому страницы новой рукописи быстро множились в числе. Каждый вечер я заканчивал работу точно во время, предписанное моим распорядком дня, после чего заново пробегался по свеженапечатанному тексту, внося в него поправки, по преимуществу мелкие. А потом, если оставалось время, я просто сидел с рукописью на коленях, ощущая ее вес и зная, что это — все в моей жизни, что стоит рассказа или может быть рассказано.

Это «все» — отдельный персонаж, идентичный мне, однако находящийся вне меня и неподвижный, неизменный. В отличие от меня он не будет стареть, и он не подвержен уничтожению. Этот персонаж обладает жизнью, превосходящей бумагу, на которой он напечатан; если я потеряю его или сожгу, он пребудет в некоей высшей плоскости. Чистая истина не стареет, он переживет меня.

Этот, конечный, вариант разительно отличался от первых неуверенных страниц, написанных мной в начале лета. Он представлял собою зрелое, правдивое описание моей жизни. Не считая моего имени, все в нем было чистейшим вымыслом. Но с другой стороны, все в нем, до последней запятой, было правдой в самом высоком смысле, какой только можно вложить в это слово. Это было бесспорно и несомненно.

Я нашел себя, объяснил себя и — в некоем, очень личном смысле слова — определил себя.

Мало-помалу повествование стало подходить к концу. Этот конец не являлся больше проблемой. Работая, я чувствовал, как он обретает в моем мозгу форму, подобно тому как прежде обрело форму само повествование. Мне оставалось лишь зафиксировать его, напечатать на бумаге. Нет, я не знал в подробностях, каким будет этот конец, конкретным словам лишь предстояло появиться, что они и сделают в тот момент, когда нужно будет их написать. И с ними придут свобода, завершенность, право вернуться в мир.

И вдруг, когда до конца оставалось не больше десяти страниц, все безнадежно рухнуло.

4

Засуха в конце концов прекратилась, и всю последнюю неделю лил дождь. Ведущая к дому дорога превратилась в непролазную трясину; задолго до появления машины оттуда донеслись надсадный вой мотора и чавканье разбрасываемой колесами грязи. В ужасе от возможной помехи я уставился на последние напечатанные слова, словно боясь, что они куда-нибудь ускользнут, удерживая их взглядом.

Машина подъехала совсем близко и остановилась за живой оградой, вне поля моего зрения. Какое-то время я слышал негромкий рокот работающего на холостом ходу мотора и шарканье дворников по ветровому стеклу, затем эти звуки стихли, а еще через пару секунд хлопнула дверца машины.

— Эй! Питер, ты там или не там? — крикнул снаружи женский голос, голос моей драгоценной сестрицы.

Я продолжал смотреть на недопечатанную страницу и молчал в жалкой надежде обмануть ее этим молчанием, чтобы подумала, что меня тут нет, и больше не возвращалась. Я ведь почти закончил свою рукопись. Мне не хотелось никого видеть.

— Питер, впусти меня скорее! Здесь же хлещет как из ведра!

Фелисити подошла и забарабанила по стеклу. В комнате стало заметно темнее; я раздраженно повернулся и увидел, что это она заслонила чуть не половину узкого окна.

— Да открой же ты дверь, я тут скоро до костей промокну.

— Что тебе нужно? — спросил я, глядя на все ту же страницу. Напечатанные на ней слова поблекли и затуманились, словно и вправду собирались исчезнуть.

— Я приехала тебя проведать, ты ведь не ответил ни на одно письмо. Слушай, да не сиди ты там, как пень, я же совсем промокла!

— Там не заперто, — сказал я и махнул рукой куда-то в направлении входа.

Через мгновение я услышал, как поворачивается дверная ручка, затем заскрипела дверь. Я встал на колени, собирая с пола аккуратно напечатанные страницы и торопливо складывая их в пачку. Мне не хотелось, чтобы написанное мною попалось сестре, да и вообще кому бы то ни было. Я выхватил недопечатанный лист из машинки, присоединил его ко всем прочим и попытался разложить их по номерам, но мне помешала Фелисити.

— Там под дверью целая куча писем, — сказала она, появляясь в комнате. — Вот и пиши тебе и жди ответа. Ты что, вообще почту не смотришь?

— У меня не было времени, — сказал я, все еще пытаясь привести свою рукопись в порядок и остро жалея, что печатал ее в одном экземпляре, иначе можно было бы спрятать второй экземпляр в какое-нибудь тайное место, для сохранности.

— Питер, я должна была приехать, — сказала Фелисити. Она буквально зависла надо мной, все еще ползавшим на коленях. — Ты очень странно разговаривал по телефону, и мы с Джеймсом стали опасаться, что с тобою что-то неладно. Ни на одно из моих писем ты не ответил, и в конце концов я позвонила Эдвину. А чем это ты тут занимаешься?

— Отстань от меня, — пробормотал я, не поднимая головы. — Ты же видишь, что я занят, а ты мне мешаешь.

Семьдесят вторая страница рукописи как сквозь землю провалилась, я начал ее искать и потерял несколько других.

— Господи, ну и бардак же ты здесь устроил!

Впервые после нежданного появления сестры я взглянул на нее прямо. Я ее узнавал, но узнавал несколько странным образом, как существо, лично мною сотворенное. Я помнил ее не столько по жизни, сколько по своей рукописи — моя сестра Каля, двумя годами старше меня, замужем за человеком по фамилии Яллоу.

— Фелисити, ну что тебе надо?

— Я беспокоилась за тебя, и правильно делала, что беспокоилась. В эту комнату вообще страшно войти! Ты хоть когда-нибудь ее прибираешь?

Я встал, сжимая в руке собранные с полу листки. Фелисити развернулась и ушла на кухню, оставив меня в размышлении, куда бы их спрятать до ее отъезда. Она уже видела рукопись, но все равно не имеет ни малейшего представления, что я там пишу и насколько это важно.

До меня донесся стук и звон посуды, а затем нечто вроде сдавленной ругани. Я дошел до кухни и встал в дверях, наблюдая, как Фелисити освобождает раковину от грязной посуды.

— Вот посмотрел бы Эдвин, а еще лучше Мардж, что здесь творится! Ты никогда не умел следить за собой, но это переходит всякие рамки. Здесь же вонь невозможная! — сказала она, распахивая окно; кухню заполнил монотонный шорох дождя.

— Хочешь, я кофе сварю? — спросил я, по возможности галантно, чем заслужил от Фелисити испепеляющий взгляд.

Она вымыла руки под краном, оглянулась по сторонам, тщетно пытаясь обнаружить полотенце, и в конце концов вытерла их о свой плащ. А и правда, куда ж это оно подевалось?

Фелисити с Джеймсом жили в близком пригороде Шеффилда, который совсем еще недавно представлял собой пахотное поле. Теперь это был поселок из тридцати шести современных, абсолютно одинаковых коттеджей, расставленных вдоль круговой, словно циркулем прочерченной аллеи. Я не то чтобы часто, но заезжал к ним, однажды даже на пару с Грацией, и у меня была целая глава, посвященная уик-энду, который я провел у них вскоре после рождения их первого ребенка. Я хотел было показать эту главу сестрице, но потом подумал, что вряд ли ей понравится, и только крепче прижал свою рукопись к груди.

— Питер, да что с тобой творится? Одежда грязная, в доме свинарник, по лицу можно подумать, что ты забыл, что такое нормальный обед. И что с твоими пальцами!

— А что с моими пальцами?

— Раньше ты не грыз ногти.

— Отцепись, Фелисити, — выплюнул я, смущенно отворачиваясь. — У меня большая работа, и я хочу ее закончить.

— Отцепись? Ну и что тогда будет? После папиной смерти мне пришлось одной приводить в порядок все его дела, пришлось подтирать тебе нос во время всех этих юридических заморочек, о которых ты и знать ничего не хотел, а ведь у меня есть еще и свой дом и своя семья и ими тоже должен кто-то заниматься. А ты пальцем о палец не захотел ударить! И что ты скажешь насчет Грации?

— А что насчет Грации?

— Мне и о ней пришлось беспокоиться.

— О Грации? Ты что, ее видела?

— Когда ты бросил Грацию и исчез, она связалась со мной. Хотела узнать, куда ты делся.

— Но я же ей написал, а она так и не ответила.

Фелисити промолчала, но глаза ее пылали гневом.

— Так как там Грация? — поинтересовался я. — Где она теперь живет?

— Ты эгоистичный ублюдок! Ты же прекрасно знаешь, что она чуть не умерла!

— Ничего я такого не знаю.

— От передозировки. Ты должен был это знать!

— А-а, — протянул я, — ну да. Ее соседка по квартире что-то такое говорила.

Теперь я вспомнил побелевшие губы и трясущиеся руки этой девушки, когда она говорила, чтобы я отстал от Грации.

— Ты же знаешь, что у Грации нет никого на свете. Мне пришлось взять неделю отпуска и примчаться в Лондон, и все по твоей милости.

— А почему ты мне ничего не сказала? Я же ее искал.

— Питер, да не ври ты хотя бы самому себе! Ты же попросту смылся.

Продолжая думать о своей рукописи, я вдруг вспомнил, что случилось с семьдесят второй страницей. Просто я ошибся в нумерации, а потом хотел исправить ошибку, но так и не собрался. Так что ничего там не пропало, у меня просто камень с сердца свалился.

— Ты меня слушаешь или не слушаешь?

— Да слушаю, слушаю.

Фелисити бесцеремонно протолкалась мимо меня и прошла в мою белую комнату. Она распахнула настежь оба окна и тут же направилась наверх, шумно топоча по деревянным ступенькам. Я последовал за ней, зябко поеживаясь от загулявшего в комнате сквозняка; происходившее нравилось мне все меньше и меньше.

— Насколько я знаю, ты обещал заняться ремонтом, — сказала Фелисити. — И так ничего и не сделал. Эдвин будет в экстазе. Он-то в простоте своей думает, что работа если и не закончена, то хотя бы близка к тому.

— Ну и пускай себе, — сказал я, пожимая плечами, и торопливо прикрыл дверь в комнату, где лежал мой спальник. Кроме того, там везде были разбросаны мои журналы, и я не хотел, чтобы сестра их видела, а потому прислонился к двери спиною и сказал: — Уходи отсюда, Фелисити. Уходи, уходи.

— Господи, а здесь-то у тебя что делается? — Она распахнула дверь в уборную и тут же ее захлопнула.

— Засорилось, — объяснил я. — Я думал прочистить, но все никак не соберусь.

— Ты живешь как свинья, хуже свиньи.

— А какая разница? Все равно здесь никого больше нет.

— Покажи мне остальные комнаты.

Фелисити подошла ко мне вплотную и сделала вид, что хочет отнять у меня рукопись. Я поддался на эту уловку и еще крепче прижал драгоценные бумаги к груди, а Фелисити схватилась за дверную ручку и распахнула дверь, чего мне очень и очень не хотелось.

Секунд пять или десять она смотрела через мое плечо в комнату, а затем перевела полный презрения взгляд на меня и сказала:

— Открыл бы хоть окно, тут же воняет, как я не знаю что.

А потом круто повернулась и пошла проверять другие комнаты.

Я зашел в свою спальню и постарался убрать там все то, что ей особенно не понравилось, — позакрывал раскрытые журналы и виновато засунул их под спальник, а всю грязную одежду сгреб в один угол и сложил в кучу, чтобы поменьше бросалась в глаза.

А тем временем Фелисити была уже внизу, в моей белой комнате, она стояла рядом с письменным столом и что-то на нем рассматривала, а когда в комнату вошел я, цепко взглянула на мою рукопись.

— Ты не мог бы показать мне эти бумаги?

Я еще крепче прижал рукопись к груди и помотал головой.

— Да не цепляйся ты так за них, никто у тебя силой отбирать не будет.

— Я не могу показать тебе, никак не могу. Слушай, Фелисити, уезжала бы ты отсюда, оставила бы меня в покое.

— Ладно, не дергайся. — Она взяла стоявший у письменного стола стул и поместила его посреди комнаты, отчего та сразу стала выглядеть какой-то перекошенной. — Посиди тут немного, Питер. Мне нужно подумать.

— Я не понимаю, какие у тебя могут быть здесь дела. Со мною все в порядке, в полном порядке. Мне только и нужно, что побыть одному. Я работаю.

Но Фелисити уже не слушала; она прошла на кухню и стала наливать в чайник воду. Я сидел на стуле, прижимая рукопись к груди, и смотрел через раскрытую кухонную дверь, как она моет под краном две чашки, а потом шарит по полкам в поисках, видимо, чая. Потерпев неудачу, она раскрыла банку растворимого кофе и насыпала по ложке в каждую из вымытых чашек. В ожидании, пока закипит на конфорке чайник, она взглянула на грязную посуду и начала наполнять раковину, время от времени пробуя льющуюся из крана воду пальцем.

— Здесь что, нет горячей воды?

— Почему нет… она же горячая. — Я видел, как над льющейся в раковину водой поднимается пар.

— Эдвин сказал, что здесь установили бойлер, — сказала Фелисити, закрывая кран. — Где он?

Я равнодушно пожал плечами. Фелисити нашла выключатель, включила бойлер, а затем снова встала к раковине и опустила голову; время от времени ее спина вздрагивала, как от озноба.

Я никогда еще не видел сестру такой, к тому же мы с ней остались один на один впервые за многие годы. Сколько помнится, в последний раз это было во время моих университетских каникул, когда мы оба жили дома, и она как раз только что обручилась. Потом с нею всегда был Джеймс или и Джеймс и дети. Сегодняшний контакт дал мне новое понимание ее характера, а ведь сколько я намучился с персонажем моей рукописи по имени Каля. Сцены из детства, в которых участвовала она, были в числе труднейших, требовавших особой изобретательности.

Фелисити стояла и ждала, пока закипит чайник, а я беззвучно пытался ее загипнотизировать, понудить, чтобы она оставила меня в покое, уехала. Вызванный ею сбой еще больше обострил мою потребность писать. Не исключено, что именно в этом и состоял непреднамеренный смысл ее появления: нарушить мое спокойствие, дабы помочь мне. Я мысленно побуждал ее уехать, чтобы я мог завершить работу. Передо мной даже маячила смутная возможность нового варианта, варианта, где я продолжу свои поиски правды, еще дальше уходя в безбрежное царство фантазии.

Фелисити смотрела в окно, на дождем поливаемый сад, и мало-помалу напряжение на кухне разрядилось. Успокоенный, я положил рукопись на пол, к своим ногам. А потом она повернулась, взглянула на меня и сказала:

— Питер, я думаю, тебе необходима помощь. Ты согласен пожить какое-то время у нас с Джеймсом?

— Я не могу. Мне нужно работать, нужно закончить то, что я делаю.

— А что ты делаешь? — Она так и смотрела прямо на меня, привалившись спиной к подоконнику.

Мне нужно было что-то ответить, но всего сказать я не мог.

— Я рассказываю правду о себе.

В глазах Фелисити промелькнула знакомая искра, и я заранее понял, что сейчас будет сказано.

Четвертая глава недописанной рукописи: моя сестра Каля, двумя годами старше меня. Мы были достаточно близки по возрасту, чтобы родители относились к нам почти как к ровесникам, но достаточно далеки, чтобы разница ощущалась. Она всегда была чуть-чуть впереди меня — раньше пошла в школу, могла позднее ложиться спать, раньше начала ходить на вечеринки. И все-таки мне удалось ее догнать, потому что я был в школе сообразительный, а она только хорошенькая, и она не могла мне этого простить. По мере того как мы из подростков становились людьми, разлом между нами становился все очевиднее. Мы и в мыслях не имели что-нибудь с этим сделать, а только держались в безопасном друг от друга отдалении, позволяя разлому углубляться и шириться. Она вечно изображала, будто заранее знает, что я сделаю или подумаю. Про все говорилось, что иначе оно и быть не могло, я ничем никогда не мог удивить ее, либо потому, что был в ее глазах абсолютно предсказуем, либо потому, что ситуация, новая для меня, отнюдь не была новой для нее. Я рос в ненависти к ее понимающей улыбке и многоопытным смешкам, к тому, как она старалась навечно оставить меня в двух годах за собой. Признаваясь Фелисити, о чем моя рукопись, я ожидал снова увидеть ту самую улыбку, снова услышать пренебрежительное щелканье языком.

Я ошибся. Фелисити только кивнула и отвела глаза.

— Я обязана, — сказала она, — забрать тебя отсюда. Неужели тебе так уж совсем негде устроиться в Лондоне?

— Со мною, Фелисити, все в порядке, так что ты не тревожься.

— А что ты думаешь о Грации?

— А что я должен о ней думать?

По Фелисити было видно, что мой ответ ее возмутил.

— Я, — сказала она, — бессильна тут что-нибудь сделать. А вот ты должен с ней повидаться. Ты ей нужен, у нее нет никого другого.

— Но она же меня бросила.

Глава седьмая моей рукописи и несколько следующих: там, в моей рукописи, Грация — это Сери, девушка на острове. Я встретился с Грацией на греческом острове Кос, как-то летом. Я отправился в Грецию, пытаясь понять, почему она представляет для меня некую смутную угрозу. Греция казалась мне местом, куда люди приезжают и тут же влюбляются. Это было место, бросавшее сексуальный вызов. Друзья возвращались из экскурсионных туров очарованными, Греция являлась им во сне. В конце концов я откликнулся на этот вызов, поехал и встретил Грацию. Какое-то время мы путешествовали по Эгейским островам, спали вместе, а затем вернулись в Лондон и долго друг другу не звонили. Так прошло несколько месяцев, а потом мы встретились, совершенно случайно, как то бывает в Лондоне. И я, и она были околдованы островами, все время слышали их дальний зов. В Лондоне мы влюбились друг в друга, и мало-помалу зов островов умолк. Мы стали совсем обычными. Теперь она превратилась в Сери и под конец рукописи останется в Джетре одна. Джетра была Лондоном, острова были у нас позади, но Грация приняла слишком много снотворных таблеток, и мы с ней порвали. Все это было в моей рукописи, приведенное к высшей правде. Я устал.

Чайник закипел, и Фелисити пошла заваривать кофе. Сахара не было, молока не было, да еще и сидеть было негде. Я подвинул рукопись в сторону и отдал сестре стул. Несколько минут она ничего не говорила, а только держала в руках чашку и иногда из нее отхлебывала.

— Я не могу все время кататься туда-обратно, чтобы не терять тебя из виду, — сказала она потом.

— А никто тебя и не просит. Я уж как-нибудь сам о себе позабочусь.

— Интересно же ты это делаешь — ни крошки еды, клозет забит, грязь, как в свинарнике.

— Мне нужны совсем другие вещи, чем тебе. — (Она ничего не ответила, а только оглянулась на мою белую комнату.) — А что ты скажешь Эдвину и Мардж? — спросил я с некоторой опаской.

— Ничего.

— Мне и их здесь не хочется видеть.

— Но это, Питер, их дом.

— Я приведу его в порядок. Я все время этим занимаюсь.

— Ты здесь так ни к чему и не притронулся. Даже странно, как ты в этом кошмаре не подхватил дифтерию или что-нибудь вроде. И как ты жил при недавней жаре? Можно ручаться, что вонь здесь стояла оглушительная.

— Я ничего не замечал. Я работал.

— Работал, так работал. Послушай, а откуда ты мне звонил? Здесь что, есть телефонная будка?

— А зачем тебе это знать?

— Я позвоню Джеймсу. Я хочу рассказать ему, что здесь происходит.

— Ничего здесь не происходит, ничего! Мне только нужно, чтобы меня оставили в покое, пока я не закончу то, что делаю.

— А потом ты приведешь в порядок дом и расчистишь сад?

— Я не то чтобы все время, но урывками занимался этим все лето.

— Ничего ты подобного, Питер, не делал, да ты и сам это знаешь. Здесь же и конь не валялся. Эдвин сказал мне, о чем вы с ним договаривались. Он надеялся, что ты наведешь в доме порядок, а в результате здесь сейчас хуже, чем перед твоим приездом.

— Да? — возмутился я. — А что ты скажешь об этой комнате?

— Это самое грязное, запущенное место, какое тут только есть!

Я был уязвлен в самое сердце. Моя белая комната, средоточие всей моей жизни в этом доме! Комната, преобразившаяся в точном соответствии с моим замыслом, а потому ставшая основой всего, что я делаю. Ослепительная белизна свежевыкрашенных стен, упоительная шершавость тростниковых циновок под моими босыми ступнями, не успевший еще выветриться запах краски, который был особенно заметен по утрам, когда я спускался сюда из спальни. Белая комната неизменно давала мне новый заряд бодрости, она была заветным островком рассудка и здравости в моей безнадежно взбаламученной жизни. Теперь же Фелисити поставила все это под сомнение. Если взглянуть на комнату под тем углом, под каким, по всей видимости, взглянула она, то… в общем-то, да, я так и не собрался ее побелить. Половицы так и остались голыми и грязными, растрескавшаяся штукатурка сыпалась кусками, оконные рамы обильно поросли плесенью.

Но во всем этом была ее вина, не моя. Она все воспринимала неправильно. Созерцая свою белую комнату, я постиг, как следует создавать рукопись. Фелисити не умеет смотреть, ей доступна лишь зашоренная узость фактологической правды. Она не восприимчива к высшей истине, к стройной архитектонике вымысла и, уж конечно, не сможет понять истины класса и уровня тех, что содержатся в моей рукописи.

— Так где же здесь телефонная будка? В поселке?

— Да. А что ты скажешь Джеймсу?

— Я просто хочу сообщить ему, что добралась сюда в целости и сохранности. Эти выходные за детьми присматривает он — если, конечно, тебе это интересно.

— А сейчас что, выходные?

— Сегодня суббота. Ты что, и правда этого не знаешь?

— Я как-то не интересовался.

Фелисити допила кофе и отнесла чашку на кухню. Затем она взяла свою сумочку и прошла через мою белую комнату к наружной двери. Я услышал, как дверь открывается, однако Фелисити тут же вернулась.

— Я соображу чего-нибудь поесть. Чего бы ты хотел?

— Не знаю, думай сама.

Как только дверь за Фелисити закрылась, я поднял рукопись с пола и нашел страницу, закончить которую она мне помешала. Собственно говоря, там было напечатано всего две с половиной строчки, и белое пространство под ними зияло на меня укоризной. Я прочитал эти строчки, но не уловил их смысла. В процессе работы я осваивался с машинкой все лучше и лучше и теперь уже мог печатать почти с той же скоростью, с какой думал. Поэтому мой стиль был спонтанным и ничем не скованным, полностью зависел от моего сиюминутного настроения. Мало удивительного, что за время, пока Фелисити хозяйничала в доме, я потерял ход своей мысли.

Я прочитал две или три предыдущие страницы и сразу почувствовал себя более уверенно. Писательство сходно с нарезанием дорожки на граммофонной пластинке: мои мысли были зафиксированы на бумаге, и перечитать эти страницы было все равно, что проиграть пластинку и снова услышать свои мысли. Уже после нескольких абзацев я полностью вошел в ритм повествования.

Фелисити и ее нежданное вторжение были забыты, исчезли. Это было все равно, как снова найти свое истинное «я». С головой погрузившись в работу, я словно заново обрел свою целостность; в присутствии сестры, разговаривая с ней, я чувствовал себя ущербным, иррациональным, неуравновешенным.

Я отложил недопечатанную страницу в сторону, вставил в машинку чистый лист, быстро перепечатал те две с половиной строчки и собрался продолжать.

Однако продолжения не получилось, конец фразы снова повис в воздухе: «На мгновение место показалось мне знакомым, но когда я оглянулся…»

Когда я оглянулся на что?

Я еще раз перечитал предыдущую страницу, стараясь вслушиваться в свои мысли. Описываемая сцена была воссозданием моей заключительной ссоры с Грацией, однако при посредстве Сери и Джетры она обрела отстраненный характер. Теперь же все эти сдвиги реальности на время сбили меня с толку. В рукописи сцена имела характер даже и не спора, а скорее безысходного противоречия между тем, как два человека интерпретируют мир. Так что же я пытался сказать?

Я вспомнил реальную ссору. Мы стояли на углу Мэрилебоун-роуд и Бейкер-стрит. Накрапывал дождь. Ссора вспыхнула буквально на пустом месте, вроде бы из мелкого разногласия, сходить ли нам в кино или провести этот вечер в моей квартире, но в действительности напряжение нарастало уже несколько дней. Я замерз, я злился, я обращал ненормально большое внимание на шум машин, раз за разом срывавшихся с места на зеленый свет. Паб у станции метро уже открылся, но чтобы туда попасть, нужно было пересечь улицу по подземному переходу, а Грация страдала клаустрофобией. Шел дождь, мы начали кричать друг на друга. Я оставил ее на этом углу и больше никогда не увидел.

Так что же я думал делать с этой сценой? И ведь раньше, до появления Фелисити, я это знал; все в моем тексте свидетельствовало о его продуманном, заранее выстроенном характере.

Появление Фелисити было вдвойне неприятным, она не только сбила меня на полуфразе, но и заставила еще раз задуматься о постижении истины.

К примеру, она принесла новые сведения о Грации. Ну да, я, конечно же, знал, что Грация после ссоры перебрала снотворного, но это не было чем-то таким особо важным. За время нашего знакомства был уже случай, когда Грация после ссоры немного перебрала, но позднее она и сама говорила, что просто хотела привлечь к себе побольше внимания. Ну а в последний раз ее напарница по квартире не только не пустила меня дальше порога и облаяла почем зря, но еще и снизила, преуменьшила значение случившегося, скорее всего — ненамеренно. В бурном порыве антипатии, даже презрения ко мне она подала горькую информацию как нечто малосущественное, о чем я не должен беспокоиться; я же принял ее слова за чистую монету. А вполне ведь возможно, что Грация как раз лежала в больнице. Если верить Фелисити, ее тогда едва откачали.

Но правда, высшая правда состояла в том, что я намеренно увильнул от понимания фактов. Я не хотел их знать. А Фелисити меня заставила. То, что сделала Грация, было вполне серьезной попыткой самоубийства.

Я мог описать в своей рукописи Грацию, которая стремилась привлечь к себе внимание, но я не знал Грации, способной всерьез покуситься на свою жизнь.

А если Фелисити раскрыла мне глаза на черты в характере Грации, никогда мною прежде не замечавшиеся, не значит ли это, что я могу точно так же заблуждаться относительно многого другого? Я хочу рассказать правду, но так ли уж много я ее вижу?

Не так-то было все просто и с источником сведений, с самой Фелисити. Она занимала в моей жизни немаловажное место. Сегодня она по своему всегдашнему обычаю представила себя особой зрелой, умудренной, здравомыслящей, обладающей большим, чем у меня, жизненным опытом. Со времени, когда мы вместе с ней играли, она всегда старалась главенствовать надо мной, будь это в силу столь временного преимущества, как несколько больший рост или многознание, наигранное или настоящее, чуть более взрослой, более опытной личности. Фелисити постоянно претендовала на высшее по отношению ко мне положение. В то время как я оставался холостым и снимал квартиру за неимением собственной, у нее были и дом, и семья, и буржуазная респектабельность. Ее образ жизни был мне чужд, однако она ничуть не сомневалась, что я мечтаю о таком же, а так как все еще его не достиг, она имеет законное право относиться ко мне критически и высокомерно.

Вот и сегодня Фелисити вела себя в том же, давно мне опостылевшем ключе: заботливо и неодобрительно, проявляя полное непонимание не только меня, но и того, что я пытаюсь сделать со своей жизнью.

Вся эта ее жалкая фанаберия была здесь, в главе четвертой, занесенная на бумагу и тем, как мне думалось, надежно отринутая. Но Фелисити снова все испортила, и конец моей рукописи так и повис недописанным.

Она поставила под вопрос все, что я пытался сделать, неумолимым свидетельством чего были последние напечатанные мною слова. С еле начатой страницы на меня глядела незавершенная фраза: «… но когда я оглянулся…»

Но — что? Я напечатал «Сери так и стояла на том же месте» и тут же схватился за карандаш, которым вычеркивал неудачные пассажи. Это были совсем не те слова, какие мне требовались, пусть даже, словно в насмешку надо мной, именно их я прежде собирался напечатать. Теперь их мотивация безнадежно погибла, исчезла.

Я взял рукопись со стола и взвесил ее в руке. Приятная солидная пачка, свыше двухсот страниц машинописного текста, неоспоримое доказательство моего существования.

Неоспоримое? Но теперь на все, что я сделал, брошена тень сомнения. Я стремился к истине, но Фелисити заставила меня вспомнить, насколько призрачно это понятие. Одним уже тем, что не смогла увидеть мою белую комнату.

Ну а что, если кто-нибудь не поверит моей истине?

Фелисити уж точно не поверит, если я ни с того ни с сего покажу ей свою рукопись. А судя по тому, что она рассказала, скорее всего, и Грация помнит эти события совершенно иначе. А будь еще живы мои родители, их бы несомненно шокировало многое из того, что я рассказал о своем детстве.

Истина субъективна, но разве я утверждаю обратное? Эта рукопись есть не что иное, как честный рассказ о моей жизни. Я нимало не претендую на какую-нибудь оригинальность или многозначимость этой жизни. Для всех, кроме меня самого, в ней не было ничего необычного. Рукопись — это все, что я знаю о себе, все, что есть у меня в этом мире. Нет смысла спорить с нею и не соглашаться, потому что все описанные в ней события описаны так, как вижу их я и никто другой.

Я еще раз перечитал последнюю законченную страницу плюс все те же две с половиной строчки. Передо мной начинало смутно вырисовываться, что будет дальше. Грация в обличии Сери стояла на углу потому, что…

Наружная дверь громыхнула, словно ее не открыли за ручку, а вышибли ударом плеча; секунду спустя в комнату ввалилась Фелисити в обнимку с двумя большими, насквозь промокшими бумажными мешками.

— Я приготовлю обед, но потом ты сразу собирайся. Джеймс говорит, что лучше бы мы вернулись в Шеффилд прямо сегодня.

Вот и говори, что снаряд никогда не попадает в воронку от предыдущего; каким-то чудом Фелисити умудрилась дважды прервать меня на одном и том же месте.

Медленно и неохотно я вытащил из машинки лист, точно такой же, как в предыдущий раз, и положил его в самый низ рукописи.

Тем временем Фелисити суетилась на кухне. Повязав купленный в поселке передник, она перемыла грязную посуду и поставила жариться отбивные.

Пока мы ели, я молчал, словно это могло отгородить меня от драгоценной сестрицы со всеми ее планами, заботами и соображениями. Ее нормальность вторгалась в мою жизнь мутным потоком безумия, бреда.

Меня отмоют, накормят и оздоровят. Причиной всему стала смерть отца. Я сорвался. Не то чтобы слишком, по мнению Фелисити, но все же сорвался. Я утратил способность следить за собой, и поэтому этим займется она. Я увижу на ее примере, чего себя лишаю. По выходным мы будем устраивать набеги на Эдвинов коттедж (мы — это и я, и она, и Джеймс, и даже дети), будем орудовать швабрами и кистями, и мы с Джеймсом расчистим заросший сад, и буквально в считанные недели мы сделаем этот дом не только пригодным для жизни, но даже уютным, а затем пригласим Эдвина и Мардж приехать и полюбоваться. Когда я заметно оправлюсь, мы съездим в Лондон в том же составе, но, скорее всего, без детей, и мы навестим Грацию, и нас с ней оставят одних, чтобы мы сделали то, что нам нужно сделать, и мне не позволят сорваться вторично. Раза два в месяц я буду заезжать к ним в Шеффилд, и мы будем устраивать долгие прогулки по вересковым пустошам, а потом, вполне возможно, я даже съезжу за границу. Мне ведь понравилось в Греции, верно? Джеймс подыщет мне работу в Шеффилде — или в Лондоне, если уж мне так этого хочется, — и мы с Грацией будем счастливы, и поженимся, и у нас будут…

— Так о чем ты там говорила? — спросил я.

— Так ты слушал меня или не слушал?

— Смотри, а дождь-то совсем кончился.

— Ох, господи. С тобой просто невозможно.

Фелисити закурила сигарету. Я представлял себе, как табачный дым разносится по моей белой комнате и грязной желтизной оседает на свежевыбеленных стенах. Он просочится и в мою рукопись, выжелтит ее листы вечным напоминанием о внезапном, как катастрофа, появлении Фелисити.

Рукопись была подобна незавершенной музыкальной пьесе, факт незавершенности был даже важнее ее существования. Подобно доминантному септаккорду, она искала разрешения, финальной тонической гармонии.

Фелисити начала убирать со стола, складывая тарелки в кухонную раковину, я же, воспользовавшись моментом, взял свою рукопись и направился к лестнице.

— Ты пошел собираться?

— Нет, — сказал я, — я не поеду с тобой. Мне нужно докончить то, что я делаю.

Фелисити оставила посуду и вернулась в комнату. На ее руках висела пена от фирменного детергента.

— Питер, здесь уже не о чем спорить. Ты едешь со мной.

— У меня работа, я должен ее закончить.

— Да что же ты там такое пишешь?

— Я уже раз тебе говорил.

— Ну-ка дай посмотреть.

Фелисити требовательно протянула мокрую, сплошь в ошметках пены, руку, заставив меня еще крепче обнять свою рукопись.

— Этого никто никогда не увидит.

На этот раз сестрица отреагировала точно так, как я и ожидал: презрительно прищелкнула языком и резким движением вскинула голову. Что бы я там ни делал, все это ерунда, не стоящая даже обсуждения.

Я сидел на скомканном спальнике, прижимал к себе рукопись и чуть не плакал. Снизу доносились крики Фелисити: она обнаружила мои пустые бутылки и теперь в чем-то там меня обвиняла.

Никто и никогда не прочитает мою рукопись, ведь это самая личная в мире вещь, квинтэссенция меня. Я написал повесть, прикладывая массу усилий, чтобы сделать ее достойной чтения, но вся моя намеченная читательская аудитория состояла из одного лишь меня самого.

В конце концов я спустился вниз и увидел, что Фелисити аккуратно, ровными рядами, выстроила пустые бутылки прямо перед лестницей. Бутылок было так много, что я с трудом через них перешагнул. Фелисити меня ждала.

— Что это такое? — спросил я. — Зачем ты их сюда притащила?

— Нельзя же оставить их валяться в саду. Что ты тут делал, Питер? Пил не просыхая? Ведь так и до белой горячки недалеко.

— Я живу здесь уже много месяцев.

— Нужно попросить кого-нибудь, чтобы эту пакость забрали. В следующий приезд мы так и сделаем.

— В следующий приезд? — переспросил я. — Я пока что никуда не уезжаю.

— У нас есть свободная комната. Дети дома считай что только ночуют, и я тоже оставлю тебя в покое.

— Странно, ведь прежде ты никогда этого не умела. С чего бы вдруг сейчас?

Но Фелисити уже перетащила часть моих вещей в машину, а теперь закрывала окна, закручивала потуже краны, отключала электричество. Я наблюдал за всем этим молча, прижимая рукопись к груди. Теперь она испорчена навсегда, безвозвратно. Слова останутся ненаписанными, мысли незаконченными. Я различал никому не слышную музыку: доминантная септима отзвучала в вечном поиске каденции. Затем она стихла, как доигравшая пластинка, и музыка сменилась бессмысленным потрескиванием. Скоро иголка в моем мозгу дойдет до последней центральной дорожки, застрянет там на неопределенно долгое время и будет многозначительно отщелкивать темного смысла ритм, тридцать три раза в минуту. В конце концов кому-нибудь придется поднять звукосниматель, и тогда наступит тишина.

5

Неожиданно корабль вырвался из тени на солнце, и это было словно я резко порвал со всем, что осталось позади.

Я прищурился, вглядываясь в ослепительно синее небо, и увидел, что облако явным, пусть и непонятным образом связано с землей, потому что оно тянулось точно по направлению восток — запад. Впереди прозрачная голубизна манила обещанием теплой, тихой погоды. Мы направлялись прямо на юг, словно подгоняемые холодным ветром, дующим в корму.

Мое восприятие расширилось, оно раскинулось вокруг меня подобно вбирающей ощущения сети нервных клеток. Я воспринимал и сознавал. Я раскрылся.

В воздухе мешались запахи солярки, соли и рыбы. Хоть я и был отчасти защищен корабельными надстройками, холодный ветер продувал меня насквозь; моя городская одежда казалась жалкой и никуда не годной. Я дышал всей грудью, задерживая воздух в легких на несколько секунд, словно в нем содержались некие целительные эманации, которые должны были промыть мой организм, освежить мой мозг, обновить меня и наново вдохновить. Палуба под ногами мелко вибрировала от работающих где-то внизу двигателей. Волны мягко раскачивали корабль с носа на корму и обратно, и мое тело двигалось в дружном соответствии с этим ритмом.

Я прошел вперед, на самый нос, и там повернулся назад и взглянул на то, что было позади.

Единственными людьми в поле моего зрения были другие, вроде меня, пассажиры, вылезшие погулять на верхнюю палубу. Яркие ветровки, пластиковые дождевики. Много пожилых супружеских пар, а вернее — пожилых людей, державшихся парочками, он и она. И все эти люди не смотрели, как мне показалось, ни вперед, ни назад, а словно внутрь самих себя. А дальше, за надстройками и трубой, я увидел больших, безымянных по причине моего невежества морских птиц, плавно и словно совсем без усилий уносившихся к оставленному нами берегу. После выхода из гавани корабль слегка отвернул в сторону, и потому мне была видна значительная часть Джетры. Город расползся вдоль берега, прячась за портовыми кранами и складами, без остатка заполняя широкую речную долину. Я попытался представить себе, как продолжится его жизнь, когда не будет рядом меня, за ним наблюдающего, словно опасаясь, что в мое отсутствие все может исчезнуть. Джетра уже становилась абстрактной идеей.

А впереди громоздился Сивл, ближайший к Джетре из островов Сказочного архипелага, бывший, однако, недоступным для всех джетрианцев, кроме немногих, у кого там имелись близкие родственники. Впрочем, точно так же были закрыты для нас и все остальные острова, входившие в Союз архипелага; война все еще продолжалась, и территории, не принимавшие в ней участия, очень дорожили своим нейтралитетом. Мало удивительного, что я тоже никогда не бывал на Сивле и воспринимал его просто как некий элемент пейзажа, темную громаду, встававшую из моря прямо к югу от Джетры.

А теперь этот остров был первым пунктом стоянки на нашем маршруте, и мне очень хотелось, чтобы корабль шел побыстрее, ведь пока за кормою маячила Джетра, мне продолжало казаться, что путешествие все еще не началось. К сожалению, речная дельта изобиловала мелями, и кораблю приходилось двигаться осторожно, часто меняя свой курс; медленно, очень медленно он приближался к Рваному Носу — иззубренному каменному массиву на западной оконечности Сивла, обогнув который мы должны были вступить в царство неведомого.

Я расшагивал по палубе, тихо ярясь на черепаший темп путешествия, на пронизывающе холодный ветер и на малоудачных компаньонов. Не знаю уж почему, но, вступая на борт корабля, я думал оказаться в обществе людей более-менее молодых и был весьма удручен, обнаружив, что едва ли не все пассажиры либо уже перешагнули пенсионный рубеж, либо вот-вот перешагнут. А неестественная самоуглубленность этих господ объяснялась тем, что они направлялись в свои новые дома; одним из немногих легальных методов переселения на Архипелаг была покупка квартиры или дома на одном из дюжины, что ли, островов, где не было на этот счет никаких запретов.

В конце концов мы все же обогнули Нос и вошли в бухту, на берегу которой стоял Сивл-Таун; Джетра исчезла из виду.

Я сгорал от нетерпения увидеть первый в моей жизни островной городок и, возможно, составить по нему представление, как могут выглядеть другие городки на других островах, однако Сивл-Таун сильно меня разочаровал. Серые, дикого камня дома, стоявшие неровными уступами на склонах стиснувших бухту гор, смотрелись уныло и неухоженно. Было очень легко представить себе, как выглядит это место зимой, когда все двери и ставни закрыты, по крышам и улицам лупит дождь, дующий с моря ветер едва не сбивает людей с ног и нигде ни огонька. Я крайне сомневался, есть ли на Сивле электричество, или водопровод, или автомобили. Ни на одной из узких улочек, выходивших к гавани, не было и признаков уличного движения, зато были вполне приличные каменные мостовые. В целом Сивл-Таун напоминал некоторые из глухих горных деревушек на севере Файандленда, единственной видимой разницей был дым, струившийся здесь из большинства печных труб; я никак не ожидал увидеть ничего подобного, потому что в Джетре, как и на всей остальной территории Файандленда, к экологии относились более чем трепетно.

Никто из пассажиров не собирался сходить в Сивл-Тауне, и наше прибытие было встречено городом совершенно равнодушно. Мы причалили, сбросили трап и начали ждать; прошло несколько минут, и на борт к нам поднялись два человека в форме. Это были архипелагские таможенники — факт, ставший ясным, когда всех нас попросили собраться на палубе номер один. Поглядев на пассажиров, я лишний раз убедился, что почти все они — люди весьма пожилые. До Мьюриси, куда я направлялся, было девять дней хода, и вот сейчас, стоя в очереди на паспортный контроль, я терзал себя мыслью, какими, по всей видимости, тоскливыми будут эти девять дней. Сразу за мной в очереди стояла довольно молодая — лет тридцати с небольшим — женщина, но она увлеченно читала какую-то книгу и ничем другим вроде бы не интересовалась.

Я видел в своем путешествии на Сказочный архипелаг полный разрыв с прошлым, начало с чистого листа и был весьма обескуражен перспективой провести первые (а может, и не только первые) его дни в примерно такой же полуизоляции, к какой я давно уже привык на Джетре.

Мне очень повезло. Так говорили все мои знакомые, и говорили так часто, что под конец я и сам в это поверил. Первое время были сплошные вечеринки и на лужайке детский смех, но по мере того, как мы все осознавали, что же такое в действительности со мною случилось, я все больше ощущал встающую между мною и ними стену. Мало удивительного, что я считал дни, когда нужно будет покинуть Джетру и плыть на Сказочный архипелаг, плыть, чтобы получить свой выигрыш. Я мечтал о путешествии, о тропической жаре, мечтал услышать незнакомые языки и увидеть диковинные обычаи. И вот сейчас, сразу же после старта, я с удивлением понял, что одному, без компании, все эти радости вряд ли будут мне в радость.

Я обратился к стоявшей за мною женщине с каким-то вопросом, но разговора не вышло: она коротко, по существу, ответила, сверкнула вежливой улыбкой и снова углубилась в книгу.

В конце концов подошла моя очередь. Я заранее открыл паспорт на той странице, где Верховное представительство Архипелага в Джетре поставило свою визу, однако таможенник визой не заинтересовался, зато начал внимательнейшим образом изучать первую страницу, где были моя фотография и описание особых примет. Его напарник уставился мне в лицо.

— Роберт Питер Синклер, — сказал тот, что разглядывал мой паспорт, впервые поднимая на меня глаза.

— Именно так, — кивнул я, стараясь не улыбнуться.

Дело в том, что он говорил с самым настоящим островным акцентом, к примеру — произносил мое имя как «Пийтер», сильно растягивая гласную. С таким акцентом говорили некоторые персонажи кинофильмов, чаще всего комические, и сейчас у меня возникло странное чувство, что таможенник изображает его нарочно, дабы меня позабавить.

— Куда вы направляетесь, мистер Синклер?

— Для начала на Мьюриси.

— А потом?

— Коллаго, — сказал я, с интересом ожидая его реакции.

Никакой реакции не последовало.

— Мистер Синклер, — продолжил таможенник, — разрешите, пожалуйста, взглянуть на ваш билет.

Я извлек из внутреннего кармана всю пачку бумажек, выданных мне агентом судоходной компании, но он и смотреть на них не захотел.

— Не эти. Лотерейный билет.

— А-а, ну конечно, — сказал я, слегка смущенный, что неверно его понял, хотя ошибка моя была вполне естественна. Спрятав билеты в карман, я достал бумажник. — В общем-то, его номер напечатан прямо на визе.

— Я хочу взглянуть на сам билет.

Билет лежал в конверте, запрятанном в самое дальнее отделение бумажника, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы его извлечь. Я хранил это свидетельство своей удачливости просто как сувенир, отнюдь не думая, что кто-то вдруг захочет с ним ознакомиться.

Получив от меня билет, эмиграционные офицеры минуты две скрупулезно, цифра за цифрой, сравнивали его номер с тем, что был занесен в мой паспорт. После этой абсолютно излишней проверки они вернули билет мне, а я вернул его на прежнее место, в бумажник.

— А чем вы намерены заняться, покинув Коллаго?

— Не знаю. Насколько мне известно, выздоровление будет довольно долгим. Вот тогда-то я и буду строить планы на будущее.

— Вы думаете вернуться в Джетру?

— Не знаю, как получится.

— Не знаете так не знаете. — Таможенник оттиснул под визой штамп с датой, закрыл паспорт и подтолкнул его ко мне. — Вам очень повезло.

— Я знаю, — сказал я привычно бодрым голосом, хотя это везение уже начинало казаться мне несколько сомнительным.

К столу подошла стоявшая за мной женщина, а я направился в бар, удобно расположенный на той же самой палубе. Чуть ли не все пассажиры, стоявшие впереди меня в очереди, были уже там. Я купил себе большой виски, отошел от стойки и вскоре уже перебрасывался вежливостями с пожилыми супругами, решившими провести остаток своей жизни на Мьюриси. Их звали Торрин и Деллида Сайнхем. Прежде они жили на севере Файандленда, в университетском городе по имени Олд-Хайдл. Они купили квартиру люкс с видом на море, в деревушке, от которой пять минут пешком до Мьюриси-Тауна, и непременно в следующий раз захватят в каюте снимки этой деревушки, чтобы я взглянул, какая это прелесть.

Приятные и бесхитростные, они старательно мне объясняли, что квартира люкс на Архипелаге стоит ничуть не больше, чем маленький домик в их родных местах.

Разговор постепенно увядал за отсутствием новых тем, и тут в бар вошла та самая женщина из очереди на паспортный контроль. Она мельком взглянула в мою сторону, а затем купила себе коктейль и встала со стаканом в руке шагах в двух от меня; когда же Сайнхемы откланялись и ушли в свою каюту, женщина повернулась и взглянула на меня.

— Простите, ради бога, — сказала она, — но я невольно подслушала ваш разговор с таможенниками. Вы действительно выиграли в Лотерею?

— Да, — кивнул я, чувствуя себя несколько не в своей тарелке.

— Я никогда еще не видела никого, кто бы в нее выиграл.

— Я тоже.

— Мне начинало казаться, что все это сплошное жульничество. Я покупаю билеты и покупаю, год за годом, и каждый раз выигрывают какие-то другие номера.

— А я купил билет впервые, один-единственный, и сразу же выиграл. Я глазам своим не поверил.

— А вы разрешите мне взглянуть на этот билет?

За недели, прошедшие после того, как я узнал про свой выигрыш, все, с кем бы я ни общался, просили показать им этот билет, словно надеясь заразиться от него моей удачливостью.

— Пожалуйста, — сказал я, беспрекословно вынимая из бумажника потертый и даже чуть засаленный билет.

— И вы купили его самым обычным образом?

— В самом обычном киоске, в парке.

Ранняя осень, на редкость погожий день. Я договорился с одним из друзей о встрече в Сеньорити-парке и пришел немного раньше назначенного времени; неспешно прогуливаясь по дорожке, я вижу киоск Лотереи Коллаго. Эти маленькие фанерные будки стали обычнейшим зрелищем и в Джетре, и в прочих больших городах Файандленда, и, надо думать, по всему миру. Как правило, лицензии предоставлялись инвалидам или изувеченным на войне солдатам. Странное дело, хотя билеты продавались сотнями тысяч, увидеть, как кто-нибудь подходит за билетом к киоску, можно было крайне редко. Покупка лотерейных билетов никогда не обсуждалась прилюдно, хотя практически каждый мой знакомый время от времени их покупал, а в те дни, когда объявляли списки выигравших, на улицах можно было видеть множество людей, сверявших свои номера с напечатанной в газетах таблицей.

Как и каждый другой человек, я мог иногда помечтать о главном призе, хотя крайне низкая вероятность выигрыша неизменно удерживала меня от участия в Лотерее. А вот в этот день я обратил внимание на одного из торговцев билетами — совсем еще молодого, лет на десять младше меня солдата, одетого в парадную форму. При всей кошмарности своих ран — вытекший глаз, культяпка вместо правой руки, шея в жестко фиксирующем ошейнике — он выглядел гордо и независимо. Охваченный состраданием — смущенным, беспомощным состраданием штатского, который удачно избежал призыва, — я подошел к солдату и купил у него лотерейный билет. Эта операция была осуществлена быстро и, по моим ощущениям, словно украдкой, будто я покупал какую-нибудь порнографию или наркотики.

Две недели спустя я нашел в лотерейной таблице номер своего билета, на него выпал главный выигрыш. Я получал возможность пройти курс атаназии и жить потом вечно. Нужно ли говорить, как я был потрясен, как проверял и перепроверял свой выигрыш, не в силах поверить в такое счастье, и как буйно ликовал, наконец поверив… Даже сейчас, по прошествии нескольких недель, я не вправе сказать, что полностью осознал раскрывшиеся передо мной перспективы.

Давно установился обычай, по которому каждый, кто выиграл в Лотерею, пусть даже на его долю достался всего лишь один из утешительных денежных выигрышей, возвращался туда, где купил свой счастливый билет, чтобы так или иначе отблагодарить распространителя. Я сделал это без промедления, не успев еще даже зарегистрировать свой выигрыш, но киоска на прежнем месте не оказалось, и другие распространители знать не знали, что случилось с сидевшим в нем инвалидом. Позднее я навел справки в администрации Лотереи и узнал, что он умер спустя несколько дней после того, как продал мне билет: вытекший глаз, ампутированная рука и сломанная шея были всего лишь внешней, видимой со стороны, частью его травм.

Если верить организаторам Лотереи, каждый месяц разыгрывается двадцать главных выигрышей, однако информации о тех, кому доставались эти выигрыши, в газетах практически не было. Причины такого положения вещей оказались вполне простыми и естественными. В конторе, где я регистрировал выигрыш, мне посоветовали говорить о нем как можно меньше и уж во всяком случае не общаться с прессой. Администрация Лотереи была отнюдь не против широкой публичности, однако имела на сей счет весьма печальный опыт. Мне рассказали о нескольких случаях, когда победители, чьи имена стали известны, подвергались нападению, трое из них были убиты.

Кроме того, эта лотерея была международной, так что на долю Файандленда выпадала лишь малая часть выигрышей. Лотерейные билеты продавались во всех странах северного континента и по всему Сказочному архипелагу.

Администраторы Лотереи завалили меня документами и указаниями, а затем, когда я начал впадать в прострацию, настоятельно рекомендовали положиться во всем на них. Поразмыслив дня два или три, я решил, что самому мне всю эту гору дел никак не переделать, и сдался на милость лотерейщиков. Они помогли мне быстренько разобраться со всеми моими делами, с моей работой, квартирой и более чем скромными капиталовложениями, а затем получили для меня визу и зарезервировали место на корабле. Можете, сказали они мне, ни о чем не беспокоиться, мы позаботимся обо всех ваших делах вплоть до вашего возвращения. Я стал беспомощным элементом их организации, щепкой, попавшей в водоворот, неумолимо затягивавший ее в одном и только одном направлении — на остров Коллаго, в атаназийный клинический центр.

Молодая женщина вернула мне билет, и я снова спрятал его в бумажник.

— И когда же вы ляжете в клинику? — спросила она.

— Не знаю. Скорее всего, сразу, как только попаду на Коллаго, но точно я еще не решил.

— Но ведь… ведь вы же не откажетесь?

— Нет, конечно, но про сроки надо еще подумать.

Мне было несколько неловко обсуждать этот вопрос в переполненном баре с абсолютно незнакомой мне женщиной. За последние недели я очень устал от соображений о моем выигрыше, уверенно высказывавшихся каждым встречным и поперечным, а так как у самого меня такой уверенности не было, я еще больше устал от необходимости то ли спорить с этими людьми, то ли соглашаться.

Я видел в мечтах, как долгое неспешное плавание по Архипелагу даст мне достаточно одиночества, чтобы несколько прийти в себя, и достаточно времени, чтобы спокойно подумать. Но пока что корабль стоял в порту Сивл-Тауна, а Джетра если и скрылась из виду, то только из-за окружавших бухту гор.

Почувствовав, надо думать, мою скованность, женщина поспешила представиться. Ее звали Матильда Инглен, и она имела докторскую степень по биохимии. Она подписала двухлетний контракт и направлялась теперь на остров Семелл, чтобы работать в сельскохозяйственном исследовательском центре. Ее очень волновала нехватка продовольствия, возникшая из-за войны в некоторых частях Архипелага. Чтобы разрешить эту проблему, взялись за колонизацию самых крупных из пустовавших прежде островов — расчищают их от диких зарослей, организуют фермы. Конечно, там еще многого не хватает: семян, сельскохозяйственной техники да и просто работников. Она специализируется на гибридизации зерновых культур и будет теперь выводить сорта, специально предназначенные для использования на островах. Очень сомнительно, чтобы ей удалось сделать за два года что-нибудь мал-мала серьезное, но по условиям контракта его можно будет продлить еще на два года.

Людей в баре все прибавлялось и прибавлялось, а так как и Матильда допила свой коктейль, и я допил свой виски, я предложил ей пообедать. Мы пришли в корабельную столовую первыми и первыми же убедились, что обслуживание там крайне медлительное, а еда скучная. Главным блюдом были колбаски из сильно наперченного фарша в завертке из листьев паквы, обжигающе острые на вкус и еле-еле тепловатые по температуре. Мне уже случалось бывать в архипелагских ресторанах, так что пища меня не удивила, однако в Джетре конкуренция вынуждала рестораны предлагать клиентам достаточно широкий выбор, а здесь, на корабле, о конкуренции не шло и речи. Мы с Матильдой были несколько раздосадованы, однако решили, что нет никакого смысла трепать себе нервы жалобами, и мирно продолжили нашу беседу.

К тому времени, как мы встали из-за стола, корабль уже отчалил. Я прошел на корму и некоторое время смотрел, как тают вдали туманные очертания далекой Джетры и темная громада Сивла.

Ночью мне приснилась Матильда, и по этой, может быть, причине уже с утра я стал смотреть на нее несколько иными глазами.

6

Корабль все плыл и плыл на юг, погода становилась все теплее и теплее, все солнечнее и солнечнее, а я все не мог выкроить хоть сколько-нибудь времени, чтобы серьезно подумать над плюсами и минусами своего выигрыша. Меня постоянно отвлекали морские пейзажи, нескончаемо разворачивающаяся панорама островов, да и Матильда тоже играла в этом немалую роль.

Я никак не ожидал, что заведу на корабле какие-нибудь знакомства, а вот теперь не мог выкинуть Матильду из головы почти ни на минуту. Она, как мне кажется, была рада моему обществу, мое внимание ей льстило, но этим все, собственно, и ограничивалось. Я преследовал ее так целеустремленно, с таким безоглядным упорством, что даже самому становилось неловко. Мне недоставало предлогов, чтобы находиться в ее обществе, а подойти к ней просто так, без предлога, было абсолютно невозможно, не такая это была женщина. Каждый раз мне приходилось вымучивать ту или иную уловку: может быть, выпьем в баре? погуляем по палубе? сойдем ненадолго на берег? И каждый раз она вскоре ускользала под каким-нибудь собственным предлогом: немного вздремнуть, вымыть голову, написать письмо. Я знал, что мой интерес к ней и ее интерес ко мне абсолютно несопоставимы, но и это меня не отпугивало.

Если разобраться, наше знакомство было практически неизбежно. Мы принадлежали к одной и той же возрастной группе — ей было тридцать два года, на три года больше, чем мне, — и мы относились приблизительно к одному кругу джетранского общества. Подобно мне, она сожалела о засилье пенсионерских парочек, но в отличие от меня она подружилась с некоторыми из них. Быстро выяснилось, что она обладает острым, гибким умом, а когда выпьет, проявляет довольно неожиданную склонность к непристойным шуткам. Высокая, стройная и белокурая, Матильда много читала, была политически активна (как оказалось, мои и ее хорошие приятели имели общих знакомых), и в тех немногих случаях, когда мы успевали за время стоянки в порту хоть ненадолго сойти на берег, она обнаруживала вполне приличное знание местных островных обычаев.

А первопричиной был уже упоминавшийся мною сон, один из этих на редкость выпуклых снов, которые не теряют смысла и после пробуждения. Все обстояло предельно просто. Я и женщина, как две капли воды похожая на Матильду, находились на некоем острове, и у нас была любовь. Сон содержал элементы эротики, но в количестве весьма умеренном.

А утром меня захлестнула при виде Матильды волна внезапной нежности, и я абсолютно непреднамеренно начал вести себя так, словно мы с ней были знакомы не со вчерашнего дня, а многие годы. Очень, надо думать, ошарашенная девушка откликалась почти с такой же теплотой, и, прежде чем я или она сумели что-нибудь сообразить, стиль наших отношений сформировался и закрепился. Я ее преследовал, а она тактично, с известной долей юмора, но твердо от меня ускользала.

Тем временем я открывал для себя острова. Мне никогда не надоедало стоять на палубе у поручня и созерцать разворачивающиеся картины, а каждое посещение нашим кораблем того или иного порта становилось для меня источником особо ярких визуальных впечатлений.

На стене главного корабельного салона висела огромная стилизованная карта, показывавшая все Срединное море со всеми основными островами и судоходными маршрутами. Моей первой реакцией на эту карту было изумление сложностью Архипелага[1] и несчетным количеством его островов и едва ли не большее изумление, как это кораблям удается плавать в этой каше, не натыкаясь ни на мели, ни друг на друга. А судоходство здесь было плотное: за обычный день я успевал увидеть с палубы два-три десятка сухогрузов и танкеров, пару пассажирских лайнеров вроде нашего и бессчетное число маленьких паромов, ходивших на внутренних, от острова к острову, линиях. Рядом с некоторыми, что побольше, островами сновали многочисленные частные яхты, а кое-где — надо думать, в особо рыбных местах — буквально кишели траулеры и сейнеры.

Вошло в поговорку, что острова Архипелага невозможно пересчитать; было известно, что десять с чем-то тысяч из них имеют собственное название и что безымянных гораздо больше. Все Срединное море было тщательно исследовано и картографировано, но кроме обитаемых островов и больших необитаемых здесь была уйма крошечных островков, рифов и скал, многие из которых скрывались под водой во время прилива.

Разглядывая карту, я узнал, что острова, лежащие к югу от Джетры, известны как Торки и что главный из них, Деррил, — это тот, куда мы заходили на третий день плавания. Чуть дальше на юг лежали Малые Серкские. Все острова группировались по причинам административного и географического свойства, но каждый из них был, по крайней мере в теории, политически и экономически независимым.

Не вдаваясь особо в подробности, можно сказать, что Срединное море опоясывало мир по экватору, только оно было значительно обширнее, чем каждый из двух континентальных массивов, располагавшихся на севере и на юге. В нижней части глобуса море лишь на несколько градусов не доходило до южного полюса, в то время как в северном полушарии страна по имени Койллин, одна из тех, с которыми мы сейчас воевали, частично залезала на экватор; в общем, однако, можно было сказать, что на континентах климат прохладный, а на островах — тропический.

Среди прочих занимательных фактов в школе рассказывали, а теперь это раз за разом повторяли пассажиры нашего корабля, что островов так много и расположены они так густо, что с каждого конкретного острова можно увидеть по крайней мере семь других. Я ничуть не сомневался в этом факте, разве что считал его некоторым преуменьшением; даже с такого не слишком большого возвышения, как корабельная палуба, я зачастую видел дюжину, а то и больше островов.

Казалось почти чудовищным, что я провел всю свою жизнь, ничуть не задумываясь об этих сказочных, ни на что не похожих местах. Какие-то двое суток плавания перенесли меня в совершенно иной мир, хотя, строго говоря, я был все еще ближе к своему дому, чем, скажем, горные перевалы на севере Файандленда.

И если бы я продолжал путешествовать по Архипелагу на восток ли, на юг или на запад, я месяц за месяцем видел бы все то же калейдоскопическое разнообразие, которое невозможно не только описать, но даже и просто впитать глазами. Большие и маленькие, каменистые и плодородные, возвышенные и плоские, как тарелка, — все эти простейшие разновидности островов можно было увидеть за одно недолгое утро, по один борт корабля. От буйного разнообразия притуплялись чувства, и на их место вступала фантазия. Я начал воспринимать острова, как изображения на изощренной, скрупулезно прорисованной декорации, которую день за днем волокли мимо нашего корабля.

Но то, что я видел в гаванях, превосходило всякую фантазию.

Единственной пунктуацией корабельного дня были посещения островов, они ломали всякий предустановленный распорядок. Вскоре я свыкся с этим и оставил тщетные старания есть или спать по часам. Лучшим временем для сна, как, впрочем, и для питания, были переходы от острова к острову, когда корабль шел с постоянной скоростью, а кормежка в ресторане была несколько лучше — по той очевидной причине, что именно тогда ела команда.

Не важно, причаливали мы в полдень или полночь, в каждом порту наш корабль с нетерпением ждали, и его приход становился немаловажным событием. К причалу выходили сотни людей, а чуть подальше выстраивались ряды грузовиков и тележек, готовых забрать привезенные нами грузы и почту. Затем происходила хаотичная смена палубных пассажиров, взрывавшая нашу по преимуществу мирную жизнь и неизменно сопровождавшаяся спорами, приветствиями и чуть не забытыми последними напутствиями, выкрикиваемыми в сложенные рупором руки. В портах нас заставляли вспомнить, что мы — корабль, нечто приходящее и уходящее, нечто приносящее и уносящее, нечто извне.

Как только представлялась такая возможность, я сходил на берег и совершал краткие ознакомительные пробежки по ближним окрестностям порта. Само собой, мои впечатления были крайне поверхностны, я чувствовал себя туристом, глазеющим на пальмы и памятники жертвам войны и неспособным разглядеть за ними людей. А ведь Архипелаг и отдаленно не напоминал туристический рай, в его городках не было ни гидов, ни обменных пунктов, ни музеев местной культуры. Чуть ли не на каждом посещаемом острове я пытался купить видовые открытки, чтобы разослать их знакомым, а когда наконец купил, то тут же узнал, что посылать почту на север можно только по особому разрешению. Методом проб и ошибок я научился некоторым простейшим вещам: как не путаться, расплачиваясь архаичной недесятичной валютой, в чем состоит разница между многочисленными местными разновидностями хлеба и мяса, как прикидывать примерные соотношения между здешними и нашими, в Джетре, ценами.

Иногда в этих набегах участвовала и Матильда, и ее присутствие заставляло меня забыть обо всем вокруг. Находясь рядом с ней, я каждую секунду понимал, что совершаю ошибку, и все равно она продолжала меня притягивать. Думаю, мы оба испытали немалое облегчение (в моем случае — облегчение несколько извращенного свойства) на четвертый день пути, когда корабль пришвартовался в Семелл-Тауне, и она сошла на берег. Как и положено, мы разыграли формальный ритуал договоренностей писать друг другу и встретиться в будущем, однако она почти уже не скрывала, что все это лишь притворство. А потом я стоял на палубе, держался руками за латунный поручень и смотрел, как она идет по бетонному причалу, как сверкает на солнце золото ее волос. За ней прислали машину. Средних лет мужчина загрузил ее сумки на заднее сиденье, после чего она оглянулась, помахала мне рукой, села в машину и захлопнула дверцу. Автомобиль тронулся с места, и это было все.

Остров Семелл довольно сухой и каменистый, его холмы поросли оливковыми деревьями. Неподалеку от набережной в тени раскидистого дерева сидели престарелые аборигены, откуда-то с окраины доносилось ржание осла.

После Семелла я начал ощущать, что по горло сыт кораблем и его медленным извилистым продвижением от острова к острову. Мне надоели шумы и повседневные звуки корабля: звяканье цепей, беспрестанный гул двигателей и насосов, напевный акцент палубных пассажиров. Я перестал ходить в корабельную столовую, а вместо того покупал на каждой стоянке хлеб, копченое мясо и фрукты. Я слишком много пил. Я почти не общался с другими пассажирами, находя все их разговоры скучными, однообразными и легко предугадываемыми.

Я садился на корабль в состоянии предельной восприимчивости, открытый для свежих впечатлений и готовый ежедневно открывать для себя Архипелаг. Теперь же я начал скучать об оставленных дома друзьях и родственниках. Я вспоминал свой последний перед отплытием разговор с отцом; тот был резко против моего выигрыша и опасался, что в результате я останусь на островах.

Ради этого лотерейного билета я отказался от очень многого и все еще продолжал задаваться вопросом: а что же это такое я делаю?

Часть ответа содержалась в рукописи, написанной мной за пару лет до того. Собираясь в дорогу, я засунул ее в свой кожаный саквояж, но перечитывать не стал, как не перечитывал и раньше. Повесть моей жизни, преподание самому себе истины, она была не столько средством, сколько самозначимой целью.

После того долгого лета на окаймляющих Джетру Мьюринанских холмах жизнь моя вступила в тусклую фазу. В ней не было разочарований, почти не было страстей. У меня появлялись любовницы, но все это были какие-то случайные, неглубокие связи, у меня появлялись новые знакомые, но никак не новые друзья. Страна оправилась от рецессии, оставившей меня без работы, и я нашел себе новое место.

Но моя работа над рукописью отнюдь не была напрасным старанием. Ее слова все еще содержали правду. Она превратилась в нечто вроде пророчества, учения, в наичистейшем смысле этого слова. А потому я чувствовал, что где-то на ее страницах должны содержаться указания и по неясному вопросу лотерейного выигрыша. Сейчас я остро нуждался в таких указаниях, потому что не имел никаких внешних причин отказываться от выигрыша. Все мои сомнения коренились внутри.

Но по мере того как корабль продвигался во все более жаркие широты, быстро возрастала моя лень, как телесная, так и ментальная. Вынутая рукопись бесцельно валялась в каюте, а я все никак не давал себе труда хоть немного подумать о выигрыше.

На восьмой день пути картина резко поменялась; везде, куда ни бросишь взгляд, простиралась безбрежная морская гладь, и лишь впереди, в южной части горизонта, смутно угадывалась очередная россыпь островов. Здесь проходил географический рубеж, за которым начинались Малые Серки, сгрудившиеся вокруг Мьюриси.

После краткого захода на один из Серков мы продолжили путь, и уже на следующий день, вскоре после полудня, я увидел прямо по курсу пятнышко, однозначно означавшее, что первая часть моего путешествия подошла к концу.

Не зная, что Мьюриси — это остров, можно было бы принять побережье, к которому мы подходили, за континентальное: конца ему не было видно ни слева, ни справа. Начинаясь от узкой полоски песчаного пляжа, вдаль убегали изумрудные волны холмов, усеянных кипенно-белыми виллами, расчерченных плавными извивами хайвеев, которые легко, словно играючи, перепрыгивали ущелья по огромным виадукам. А вдали из туманов вставали темно-бурые тени огромных, облаками увенчанных гор.

Полоса земли, прилегавшая к морю, была сплошь застроена жилыми домами и гостиницами, высокими, ультрасовременными, со множеством галерей и лоджий. Переполненные, яблоку негде упасть, пляжи пестрели яркими тентами бесчисленных кафе и многоцветной россыпью солнечных зонтиков. Я разжился биноклем и начал разглядывать проплывающие мимо пляжи. Увиденный так, Мьюриси был архетипичен для Архипелага, как рисовался он в фильмах и грошовой беллетристике. В традициях файандлендской культуры население Сказочного архипелага сплошь состояло из гелиотропных иммигрантов и недалеких туземцев. Никто не хотел писать про маленькие захолустные островки, ведь они представляли гораздо меньше сюжетных возможностей, чем богатые, густонаселенные места, вроде того же Мьюриси. Действие сотен любовных романов и приключенческих фильмов строилось в роскошном антураже архипелагской экзотики, игорных домов и моторных яхт, кокосовых пальм и таящихся в джунглях хижин. Туземцы там были кровожадные, либо продажные, либо дурковатые, а приезжие — либо богатеи, привыкшие потакать всем своим порокам и слабостям, либо коварные, злокозненные психи. Все это, конечно же, было чушью, чушью яркой и увлекательной, прочно заседавшей в памяти.

И вот теперь, когда я впервые увидел большой, экономически значимый остров, мне показалось, что его образ дрожит и двоится. Одна моя часть, остававшаяся зоркой и внимательной, старалась смотреть на все объективно, видеть все так, как оно есть. Но была и другая часть, более глубинная и иррациональная, невольно придававшая всему увиденному заемный глянец аляповатой поп-культуры.

А потому эти пляжи были заполнены порочными богатеями, которые нежились на солнце, приобретая легендарный мьюрисийский загар, все там либо уклонялись от налогов, либо пускали на ветер присылаемые из дома деньги, либо, уж на самый крайний случай, напропалую развратничали; на моторных яхтах, швартовавшихся неподалеку от берега, еженощно разыгрывались сцены безудержного азарта и хладнокровных убийств, их завсегдатаями были плейбои и роскошные, умопомрачительно красивые шлюхи. Чуть дальше от берега, за сверкающим фасадом ультрасовременных зданий, ютились жалкие лачуги нищих, невежественных туземцев, которые денно и нощно готовы раболепно исполнить любую прихоть ненавистных им чужаков. Ну, точно как в кино, как в грошовой макулатуре, затопившей все газетные киоски Джетры.

А потом я заметил чуть дальше по палубе Торрина и Деллиду Сайнхемов, они тоже смотрели на берег, негромко переговариваясь и указывая пальцами то на одно, то на другое здание. Романтический образ Мьюриси сразу поблек, я подошел к старичкам и одолжил им бинокль. В этих роскошных виллах и квартирах жили по преимуществу самые обычные порядочные люди, вроде Сайнхемов. Я постоял немного, слушая, как они обсуждают свою новую квартиру и будущую в ней жизнь. Оказалось, что Торринов брат со своей супругой уже здесь, на Мьюриси; они поселились в том же самом доме и обещали к приезду Сайнхемов навести в их квартире полный блеск.

Затем я вернулся на прежнее место и стал смотреть, как меняется прибрежный пейзаж, по мере того как корабль плывет на юг. Холмы подходили все ближе и ближе к морю, золотистый пляж сменился утесами, о подножья которых разбивались волны, дома и гостиницы исчезли, еще немного, и скрылись последние следы цивилизации, природа стала такой же дикой, первозданной, какую мне случалось видеть на малых островах. Корабль шел совсем близко к берегу, так что в бинокль я мог различить массу деталей, вплоть до птиц на росших по краю утеса деревьях.

А затем впереди показалось то, что я принял сперва за устье неширокой реки; корабль свернул направо и поплыл вверх по течению. Вода здесь была тихая и глубокая, бутылочно-зеленого цвета. И слева, и справа — непролазные заросли гигантских ароидов. Полная неподвижность и влажная, липкая тишина.

После нескольких минут продвижения по этой душной, словно напрочь лишенной воздуха расселине, зажатой между безмолвными стенами джунглей, стало ясно, что мы свернули не в устье реки, а в пролив, отделявший главный остров от малого, потому что зеленые стены раздвинулись, открыв нашим глазам огромную, безмятежно спокойную лагуну, на дальнем берегу которой раскинулся Мьюриси-Таун.

Теперь, когда до конца путешествия остались немногие, быстро ускользавшие минуты, меня охватило неясное чувство тревоги, почти что страха. Корабль стал залогом моей безопасности, объектом, который кормил меня и нес к намеченной цели, местом, куда я возвращался после недолгих вылазок на берег. Я научился жить на корабле, свыкся с ним, как прежде свыкся со своей городской квартирой. Покинуть его — это снова шагнуть в неведомое. Мы сами вносим знакомые черты в то, что нас окружает; все увиденные мной до того острова были чем-то случайным, мимолетными впечатлениями, а вот теперь мне предстояло сойти на берег всерьез, прочно встать на островную землю.

Это было возвращение автономного «я», временно утраченного мною при посадке на корабль. Мой страх перед Мьюриси не имел под собой никаких разумных оснований, этот остров был перевалочным пунктом, местом пересадки с корабля на корабль, и никак не более. К тому же меня там ждали. Там имелась контора Лотереи Коллаго, то есть люди, которые обеспечат следующий этап моей поездки.

Я стоял на носу корабля до самого момента швартовки, а затем нашел Сайнхемов, пожелал им счастья, попрощался и пошел в каюту за саквояжем.

Несколько минут спустя я уже шел по набережной, высматривая такси.

7

До конторы Лотереи Коллаго было всего пять минут езды, она располагалась в узком тенистом переулке. Я расплатился с водителем, и старая пропыленная машина тут же умчалась, вовсю громыхая по булыжной мостовой. В конце переулка она резко свернула направо, сверкнула стеклами, вылетая из тени на свет, и присоединилась к сотням других машин, с ревом мчавшихся по улице.

Контора Лотереи, схожая скорее со средних размеров выставочным залом, смотрела на улицу двумя большими зеркального стекла окнами. В дальнем от окон конце, за целым лесом растений в кадках стояли письменный стол и несколько шкафчиков. За столом сидела молодая женщина, она листала какой-то журнал.

Я подергал дверь, но та оказалась заперта. Женщина услышала, вскинула глаза и помахала мне рукой. Затем она достала из ящика стола связку ключей.

После ленивых убаюкивающих ритмов корабельной жизни, оставленной мною считанные минуты назад, Мьюриси-Таун был настоящим потрясением. Ничто, виденное мною прежде на мелких островах — как, впрочем, и дома, в Джетре, — не приготовило меня к встрече с этим жарким, шумным, суматошным городом.

Он казался хаотичным смешением автомобилей, людей и зданий. Все его жители двигались с поразительной целеустремленностью, вот только их цели были абсолютно загадочны. Автомобилисты носились здесь с немыслимой в Джетре скоростью, резко тормозили и резко рвали с места, поворачивали на двух колесах, с оглушительным визгом покрышек, и непрерывно гудели. Дорожные знаки на двух языках не придерживались никакой очевидной системы, было даже не заметно особого стремления к их взаимосогласованности. Не в пример чопорным эмпориумам Джетры здешние магазины были настежь открыты миру, их товары яркой многоцветной пеной выплескивались наружу, едва не под колеса проносящихся мимо машин. Везде валялись пустые бутылки и коробки. Люди принимали солнечные ванны, лежа на газонах, привалившись к стене какого-нибудь здания или сидя под яркими балдахинами открытых баров и кафе. Улочка, на которую мы по неосторожности свернули, была напрочь перекрыта импровизированным футбольным матчем, что заставило моего водителя цветисто выругаться, врубить заднюю и опасно, почти не оглядываясь, вернуться на главную магистраль. Отдельною песней были обвешанные гроздьями пассажиров автобусы; у меня создалось впечатление, что их водители истово верят в свое, ничем, кроме собственной наглости, не подтвержденное право ездить по средней полосе. В структуре города не было и следа какого-либо общего замысла, он представлял собой дикую путаницу улиц и улочек, тесно зажатых между обшарпанными кирпичными зданиями, и как небо от земли отличался от Джетры с ее величественными проспектами, спланированными, если верить легенде, так, чтобы по ним мог промаршировать к плечу плечо целый взвод Сеньоральной гвардии.

Все это я увидел и, сколько мог, впитал за немногие минуты, проносясь по улицам в немыслимой, какие встречаются только в кино, машине. Это был огромный допотопный седан, густо покрытый пылью и засохшей грязью, с ветровым стеклом, сплошь залепленным дохлыми насекомыми. Его широкие, обтянутые искусственным мехом сиденья были слишком мягки, чтобы быть удобными; ты утопал в них с неприятным ощущением избыточной, приторной роскоши. В облицовке машины соседствовали потемневший хром и шелушащаяся фанера, внутренняя сторона ветрового стекла была плотно заклеена фотографиями женщин и детей. На заднем сиденье мирно спала собака, из включенных на полную мощность динамиков рвались визги и вопли какой-то поп-группы. Водитель крутил баранку одной рукой, другую он высунул в окошко и хлопал ею по крыше в такт музыке; машина проходила повороты, лязгая подвеской и сильно раскачиваясь.

Город поражал своим беспечным безразличием ко многому, что я считал само собой разумеющимся: покою, безопасности, правопорядку, заботе об интересах ближнего; он словно находился в вечном раздоре с самим собой. Шум, пыль, жара, яркий свет; город тесный и крикливый, вздорный и неопрятный и — до предела заряженный жизнью.

Однако я не ощущал ни тревоги, ни страха, ни даже возбуждения, разве что интеллектуальное. Не скрою, у меня перехватывало дыхание от бешеной гонки, устроенной таксистом, но нужно учесть и более широкий контекст. В Джетре такой водитель мгновенно попадет в аварию либо его остановит полиция, однако в Мьюриси-Тауне все находилось на одном уровне хаоса. Я словно некоторым образом угодил в другую вселенную, в такую, где все параметры реальности заметно выросли: шумы стали громче, цвета — ярче, толпы — гуще, жара — сильнее, время неслось быстрее. Меня охватило странное, как во сне, ощущение отрешенности. Здесь, на Мьюриси, никто и ничто не причинит мне вреда, потому что я нахожусь под защитой опасного хаоса нормальности. Такси не разобьется, эти ветхие здания не обрушатся, никто из этой уличной толпы никогда не попадет под машину, потому что мы находимся в зоне более острого отклика, зоне, где обычные будничные беды просто никогда не происходят.

Это было веселое, головокружительное впечатление, и оно мне говорило, что я выживу здесь лишь в том случае, если приспособлюсь к местным законам. Здесь я мог делать такие вещи, на которые никогда не решился бы дома. Трезвое, ответственное поведение оставалось в прошлом.

Так что, стоя перед конторой Лотереи Коллаго, терпеливо ожидая, пока мне откроют дверь, я испытывал лишь самые первые схватки этого нового осознания. Прежде, на корабле, я лишь искренне претендовал на восприимчивость ко всему новому, а в действительности все еще находился в защитном пузыре своей собственной жизни. Я носил при себе все свои взгляды и надежды. А уже через несколько минут пребывания на Мьюриси пузырь был проколот и на меня хлынули ощущения.

Залязгал ключ, и половинка двери распахнулась.

Девушка смотрела на меня и молчала.

— Меня зовут Питер Синклер, — представился я. — Мне сказали, чтобы я шел сюда, как только сойду на берег.

— Заходите.

Она чуть посторонилась, пропуская меня в помещение; стараниями кондиционера там было настолько холодно, что я тут же начал чихать.

— Мне сообщали о Роберте Синклере, — сказала девушка, подходя к своему столу. — Это вы?

— Да. Я не использую свое первое имя.

Моим глазам потребовалось какое-то время, чтобы привыкнуть после улицы к относительно темному помещению, и лишь теперь, когда девушка повернулась ко мне лицом и села за стол, я заметил, что она очень похожа на Матильду Инглен.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала девушка, указывая на кресло для посетителей.

Я аккуратно, с уймой совершенно ненужных телодвижений, уложил рядом с креслом свой саквояж и лишь потом сел; за эти мгновения мне удалось хоть немного взять себя в руки. Дело в том, что она не просто походила на Матильду, а походила поразительно! Не то чтобы в мелких подробностях, но и цветом волос, и прической, и фигурой, и формой лица. При непосредственном сравнении их сходство могло бы оказаться и не столь очевидным, но последние дни передо мною все время стоял зрительный образ Матильды, и не мудрено, что теперь, встретив эту девушку, я испытал некоторое потрясение. Ее сходство с той Матильдой, какую я помнил, было безукоризненным.

— Меня звать Сери Фултен, я являюсь здесь представителем Лотереи, — говорила девушка. — Мне поручено оказать вам всю возможную помощь и поддержку, вы можете обращаться ко мне с любыми…

Я благополучно пропустил всю эту корпоративную болтовню мимо ушей. Девушка в точности соответствовала порядкам и стандартам своей фирмы: на ней была ярко-красная униформа из короткой юбки и пиджака, уже виденная мною на сотрудницах Лотереи в джетранской конторе, одежда того сорта, какую носит персонал гостиниц, транспортных агентств и фирм по прокату автомобилей. Не то чтобы полный ужас, но несколько безвкусно, а также бесполо и лишено какого бы то ни было национального колорита. Единственной индивидуальной чертой был маленький значок на лацкане. Ухмыляющееся лицо известного поп-идола.

Мне она понравилась, но так оно, в общем-то, и было положено. На это был нацелен корпоративный образ. Кроме того, не нужно забывать о ее сходстве с Матильдой.

— Так вы что, сидите здесь ради одного меня? — спросил я, когда она смолкла.

— Кто-то же должен. Вы опоздали на два дня.

— Вот уж даже и не догадывался.

— Ничего, все в порядке. Мы связались с судоходной компанией и заранее все выяснили. Я не сидела здесь сиднем два дня.

Я решил, что она примерно моего возраста и либо замужем, либо просто с кем-нибудь живет. По нашему времени отсутствие кольца не значит ровно ничего.

— Вот, возьмите, — сказала девушка, протягивая мне фирменный буклет, сшитый по краю белой пластиковой пружинкой. — Там все, что нужно знать про процедуры.

— В общем-то, я не то что бы окончательно решил…

— Тогда тем более прочитайте.

Я покорно раскрыл буклет. Сперва там шли глянцевые фотографии клиники, а потом печатный текст, длинный набор вопросов и ответов. Буклет дал мне удачный повод отвести глаза от девушки. В чем, собственно, дело? Я что, вижу в ней Матильду? Потерпев неудачу с одной женщиной, тут же нахожу другую, более-менее похожую, и переношу свое внимание на нее?

С Матильдой я всегда чувствовал, что это ошибка, но все равно продолжал за ней бегать, она же, как девушка умная, ловко от меня ускользала. А что, если это действительно была ошибка, если я ошибочно принимал Матильду за кого-то другого? Что, если я наперекор причинности принимал Матильду за вот эту самую девушку, представительницу Лотереи?

Пока я делал вид, что разглядываю фотографии, Сери Фултон раскрыла канцелярскую папку, надо думать — мое досье, и не столько спросила, сколько констатировала:

— Насколько я понимаю, вы из Файандленда. Джетра.

— Да.

— Мои родители тоже оттуда родом. На что похож этот город?

— Некоторые кварталы его очень красивы. Особенно в центре, вокруг Сеньорского дворца. Но за последнее время там понастроили массу заводов, и они всё уродуют.

Я смолк, не зная, что еще тут можно сказать. До отъезда из Джетры мне никогда не приходилось о ней задумываться; город, где ты живешь, не нуждается в объяснениях, он такой, какой он есть.

— Да я уже все позабыл, — сказал я после неловкой паузы. — Последние дни я только и делаю, что любуюсь на острова. Вот уж не думал, что их так много.

— Увидев острова, никогда их не покинешь.

Она произнесла это тем же бесцветным голосом, что и свою обязательную, наизусть выученную вводную речь, однако я сразу почувствовал, что слышу не просто слоган, а если и слоган, то малость иного рода.

— Почему вы так говорите?

— Это просто пословица. Никогда не бывает, чтоб некуда было уйти, всегда есть какое-нибудь новое место, другой остров.

Светлые, коротко стриженные волосы, кожа, бледность которой просвечивает даже сквозь загар. Я вдруг вспомнил, как застал врасплох Матильду, загоравшую на палубе; она сидела в шезлонге, до предела закинув голову, чтобы шея не осталась белой.

— Налить вам чего-нибудь выпить? — спросила Сери.

— Да, пожалуйста. А что у вас есть?

— Надо взглянуть. Шкафчик обычно заперт. — Она открыла ящик письменного стола и начала искать ключ. — Или можно поселить вас сперва в гостиницу и там и выпить.

— Да, — кивнул я, — так будет лучше.

Мне хотелось положить куда-нибудь свой багаж и больше с ним не таскаться.

— Сейчас я проверю, как там с заказанным номером. Мы ведь ждали вас два дня назад.

Сери подняла трубку, приложила ее к уху, несколько раз нажала на рычаг телефона и нахмурилась. Через несколько секунд я услышал, как в трубке щелкнуло, она облегченно вздохнула и начала крутить диск.

На том конце долго не отвечали; она сидела с трубкой у уха и смотрела прямо на меня.

— А вы здесь что, одна работаете? — спросил я, чтобы заполнить паузу.

— Нет, обычно здесь менеджер и еще две девушки. Мы же сегодня по идее закрыты. Праздник… Алло! — (Трубка забубнила тоненьким жестяным голоском, но слов я не разобрал.) — Лотерея Коллаго. Мы заказывали номер для Роберта Синклера. Как он там у вас, еще свободен?

Сери скорчила мне гримасу и уставилась в окно; взгляд у нее был пустой и рассеянный, обычный для людей, говорящих по телефону и ждущих ответа.

Я встал и прошелся по конторе. На стенах висели фотографии клиники, в том числе и знакомые мне по буклету. Я увидел аккуратные современные здания, лужайку, где среди клумб и цветников стояли маленькие белые коттеджи, на заднем плане — иззубренные вершины гор. Было здесь и несколько фотографий лотерейных счастливчиков: прибытие на остров, отъезд с острова, рукопожатия и улыбки, люди, стоящие в обнимку. А еще интерьеры, сочетающие стерильную чистоту больницы с роскошью дорогого отеля.

Все это было очень похоже на фотографии в рекламных проспектах туристических агентств. Мне вспомнилась одна такая — горнолыжный курорт на севере Файандленда. Там была такая же атмосфера натужного веселья и сомнительной дружбы, те же кричащие, словно из каталога синтетических красок тона.

В самом дальнем конце конторы было выделено нечто вроде холла для посетителей с несколькими удобными креслами, расставленными вокруг низкого стеклянного стола. На столе небрежно валялась пачка лотерейных билетов, явно помещенная сюда с рекламными целями. По ближайшем рассмотрении оказалось, что все эти билеты погашены надпечаткой «ОБРАЗЕЦ. НЕ ДЛЯ ПРОДАЖИ», однако это было единственное, что отличало их от билетов настоящих, вроде того, который принес мне выигрыш.

И тут я сумел наконец-то понять смутное чувство неловкости, не покидавшее меня с самого момента выигрыша.

Лотерея существовала не для меня. Лучше бы выиграл кто-нибудь другой.

Главным призом Лотереи Коллаго был курс атаназии: истинное, медицински гарантированное бессмертие. Если верить рекламе, клиника добилась стопроцентного успеха: ни разу еще не случалось, чтобы люди, прошедшие все процедуры, потом умирали. Старейшая пациентка, которой было уже сто шестьдесят девять лет, выглядела от силы на сорок пять и, как сообщалось, соответствовала этому возрасту и во всех остальных отношениях. Ее часто показывали в телевизионной рекламе Лотереи: то она играла в теннис, то танцевала, а то решала кроссворды.

Пока все это не касалось меня лично, я нередко отпускал сардонические шуточки, что, если вечная жизнь как-то связана с обязательством решать кроссворды, я уж лучше помру молодым.

А еще у меня давно было ощущение, что каждый раз выигрывают не те, какие нужно, люди — люди, не выделяющиеся из общей массы ничем, кроме случайного везения.

При всем том, что я знал теперь о Лотерее, некоторые из выигравших получали широкое освещение в прессе. Как правило, эти победители оказывались тусклыми, ординарными людьми без амбиций и вдохновения, абсолютно неспособными представить себе, что это такое — жить вечно. В своих интервью они неизбежно скатывались на благостную чушь насчет добра и работы во благо общества, причем ясно чувствовалось, что все они говорят по одной и той же шпаргалке. А кроме того, пределом их мечтаний было увидеть выросших внуков, или устроить себе длинный-длинный отпуск, или уйти на пенсию и поселиться где-нибудь в провинции, в симпатичном маленьком домике.

В прошлом мне не раз доводилось посмеиваться над приземленными мечтами этих недалеких людей, а вот теперь неожиданно выяснилось, что я и сам ничем их не лучше. Если я чем-то и заслужил свой выигрыш, то лишь минутным и, в конечном итоге, бессмысленным состраданием к искалеченному солдату. Я оказался таким же тусклым и ординарным, как и все прочие победители. У меня не было более-менее интересных планов на будущее. Прежде жизнь моя текла тихо и мирно, безо всяких излишеств; после курса атаназии она, надо думать, останется точно такой же. Если верить рекламе, мне предстоит еще по меньшей мере полтораста, а то и четыреста — пятьсот лет этой тягомотины.

Атаназия увеличивает количество жизни, но отнюдь не улучшает ее качество.

И все равно, кто же от такого откажется? Сейчас я страшился смерти меньше, чем когда был подростком; если смерть — это просто утрата сознания, в ней нет ничего особо ужасного. Но я никогда всерьез не болел и, подобно многим таким же везучим людям, жутко боялся боли, а уж перспектива умирания, постепенного неумолимого распада, страданий и полной беспомощности страшила меня настолько, что я старался о ней не думать. Курс атаназии полностью очищал организм и позволял всем его клеткам регенерировать до бесконечности. Он обеспечивал полный иммунитет от заболеваний типа рака и тромбоза, он надежно защищал от вирусных инфекций и обеспечивал сохранение всех мышечных и умственных способностей. После этого курса мой физиологический возраст так навсегда и останется на уровне двадцати девяти лет.

Не стану отрицать, мне хотелось этого, хотя я и знал вопиющую несправедливость Лотереи — знал как по собственному недолгому опыту, так и по страстным критическим статьям, появлявшимся регулярно и в великом множестве. Выигрыш достался мне несправедливо; было ясно, что я его недостоин.

Ну а кто же тогда достоин? Курс обеспечивал надежное исцеление рака, болезни, от которой каждый год умирают сотни и сотни тысяч людей. Администрация Лотереи говорит, что исцеление рака является побочным эффектом их фирменных инъекций, а иной методики попросту нет. То же самое относится к сердечным заболеваниям, слепоте, старческому слабоумию, язве желудка и к десяткам прочих недугов, которые портят и укорачивают жизнь миллионам людей. Администрация Лотереи говорит, что курс весьма сложен, дорог и его нельзя обеспечить каждому. Единственно честным, единственным неоспоримо демократичным методом является лотерея.

Не проходило и месяца, чтобы Лотерея не подвергалась критике. Ну разве нет, к примеру, истинно достойных? А как же люди, положившие всю свою жизнь на исцеление других? А как же художники, музыканты, ученые, чьи творческие силы неизбежно увядают и сходят на нет? Как же религиозные лидеры, миротворцы, изобретатели? Политики и средства массовой информации раз за разом называли конкретные имена, и все к вящему благу всего человечества.

Лотерея уступила; несколько лет назад она предложила систему, способную, по замыслу, утихомирить всех критиков. Собранные со всего мира эксперты ежегодно номинировали небольшое количество людей, достойных, по их коллективному мнению, эликсира жизни. А Лотерея обеспечивала им курс атаназии.

К удивлению большинства рядовых людей, почти все эти лауреаты отвергли щедрое предложение. Мне очень запомнился один из них: знаменитый писатель, господин Делонне.

По следам своей номинации Делонне написал страстное эссе «Отвержение». Согласно его рассуждениям принять атаназию значит отвергнуть смерть, а так как жизнь и смерть неразрывно связаны, отвергнув смерть, ты отвергаешь и жизнь. Далее он говорит, что все его романы были написаны в предвидении неизбежной смерти и не были бы — не могли бы быть — написаны вне этого предвидения. Он выразил свою жизнь через литературу, но в этом нет принципиального отличия от того, как выражает свою жизнь каждый другой человек. Согласившийся жить вечно получит прозябание ценою жизни.

Через два с небольшим года Делонне умер от рака. Теперь «Отвержение» признано его главной работой; я прочитал это эссе еще тогда, когда учился в школе. Оно произвело на меня глубочайшее впечатление, однако вот, пожалуйста, я уже на полпути к Коллаго, на полпути к жизни вечной.

Я услышал, как Сери положила трубку на рычаг, и повернулся.

— Ваш номер уже занят, — сказала она, — но они согласились поселить вас в другой гостинице.

— А вы мне объясните, как туда попасть?

Сери взяла с пола плетенную из соломки сумку, сняла свой красный пиджак и аккуратно уложила его между ручками.

— Мне все равно пора идти, я доведу вас.

Она заперла ящики стола, проверила, заперта ли внутренняя дверь, и направилась к выходу. Жара обрушилась на нас с такой силой, что я рефлекторно оглянулся в поисках скрытого где-то наверху воздуховода. Но все было вполне естественно — тропический зной, тропическая влажность. Моя одежда ограничивалась легкими брюками и футболкой, и саквояж у меня был совсем не тяжелый, однако сейчас даже он казался мне неуместной, невыносимой обузой.

Мы вышли на главную улицу. Все двери здесь были нараспашку, все рекламы сверкали и подмигивали, машины неслись непрерывным потоком, от рева моторов, от разноголосых гудков закладывало в ушах. И во всем этом бедламе была некая, незнакомая мне по прежней моей жизни целеустремленность, казалось, что каждый здесь в точности знает, куда направляется, и безукоризненно придерживается неких хаотических законов этого сюрреального города.

Сери вела меня сквозь бурлящую толпу мимо ресторанчиков и кофеен, стрип-клубов, кинотеатров и газетных киосков. Все здесь куда-то проталкивались, что-то кричали, никто не шел медленно, никто не молчал. Кое-где жарили шашлыки; снабдив гарниром из вареного риса, их раскладывали по хлипким картонным тарелкам. Вокруг лотков с мясом, хлебом и овощами вились плотные тучи мух. Из привязанных к стойкам лотков приемников рвались хриплые, искаженные звуки поп-музыки. Машина-поливалка окатила водой мостовую и тротуар, нимало не беспокоясь о попадающих под струю людях; после ее проезда в сточных канавах возникли завалы овощных и фруктовых объедков и очистков. И надо всем этим висел неотвязный тошнотворный запах то ли подгнившего мяса, то ли воскурений, признанных перебить всепроникающую навозную вонь. Знойный, иначе и не скажешь, запах словно сочился из стен, из открытых дверей, из мостовой.

За считанные секунды пот пропитал меня насквозь, он словно конденсировался на мне из насыщенного влагой воздуха. Пару раз мне пришлось остановиться, чтобы переложить саквояж из руки в руку. Фойе гостиницы, к которой мы наконец подошли, встретило нас блаженной прохладой.

Регистрация в гостинице оказалась очень краткой, вот только, перед тем как передать мне ключ от номера, портье захотел посмотреть мой паспорт. Получив паспорт, он сразу, даже не раскрывая, спрятал его под стойку.

Я подождал несколько секунд, но никаких дальнейших действий не последовало.

— В чем дело? — удивился я. — Зачем вы забрали мой паспорт?

— Вас нужно отметить в полиции. Вы получите свой паспорт при отъезде.

Все это показалось мне несколько подозрительным; я отошел от конторки к ждавшей меня Сери и спросил ее:

— Что это тут происходит?

— У вас найдется десятка?

— Пожалуй, что да.

— Отдайте ее портье. Это такая местная традиция.

— Вы хотели сказать — вымогательство.

— Да пожалуй, что и нет, это дешевле, чем иметь дело с полицией. Те содрали бы с вас двадцать пять.

Я вернулся к конторке и положил перед портье ассигнацию. Портье украсил мой паспорт оттиском резиновой печати и пододвинул его ко мне вместе с ключом. И — никаких объяснений, никаких извинений.

— А вы не зайдете ко мне? — спросил я у Сери. — Выпьем.

— В принципе можно, но вы же хотели распаковать свои вещи.

— И принять душ. Это займет минут пятнадцать. Так может, встретимся в баре?

— Хорошо, — кивнула Сери, — но мне тоже стоит сходить домой и переодеться. Я живу тут рядом.

Я поднялся на второй этаж в свой номер, полежал несколько минут на кровати, а потом разделся и принял душ. Местная вода оказалась ржавой и очень жесткой, мыло еле мылилось. Минут через двадцать, освежившийся и в свежей одежде, я спустился в бар. Собственно говоря, бар располагался за стеной гостиницы, прямо на боковой улочке, однако у него был стеклянный навес и целая масса вентиляторов, сохранявших воздух вокруг столиков приемлемо прохладным. Уже заметно стемнело. Я заказал большой стакан пива и только успел сделать первый глоток, как появилась Сери. Свободная, сильно расклешенная юбка и полупрозрачная блузка из марлевки мгновенно преобразили ее из стандартной сотрудницы лотерейной фирмы в обычную женщину. Сери заказала себе стакан охлажденного вина и села напротив меня, очень, как мне показалось, непринужденная и очень юная.

Она сразу засыпала меня вопросами: как я купил этот лотерейный билет, чем я зарабатываю на жизнь, откуда родом мои родители и так далее и тому подобное, о чем обычно спрашивают люди в первые минуты после знакомства. Мне было трудно в ней разобраться. Я не мог понять, задаются все эти вполне безобидные вопросы просто из вежливости, или из искреннего интереса, или по профессиональной обязанности. Я постоянно напоминал себе, что Сери — представительница Лотереи Коллаго, что ей поручено принять меня, что она просто выполняет свою работу. После долгого корабельного целибата, отягощенного безуспешным ухаживанием за Матильдой, мне требовались большие усилия, чтобы вести себя более-менее непринужденно в обществе такой привлекательной, дружелюбно настроенной женщины. Помимо воли я буквально ощупывал взглядом ее миниатюрную, ладную фигуру, ее прелестное лицо. Несомненно умная, она столь же несомненно не желала раскрываться, держала дистанцию, и это дразнило мое воображение. Сери вела разговор очень живо, слегка подавшись в мою сторону и часто улыбаясь, но все это до некоторого, заранее поставленного предела. Может, она и сейчас работала, работала сверхурочно, принимала очередного, не первого и не последнего клиента компании, а может — просто осторожничала с малознакомым, только что встреченным мужчиной.

Она рассказала мне, что родилась на Сивле, угрюмом островке у самого побережья Джетры. Ее покойные родители были джетранцами, но буквально за месяц до того, как разразилась война, они переехали на Сивл, потому что отец получил там место администратора теологического колледжа. Сери оставила дом, когда ей не было еще и двадцати, и с того времени постоянно переезжала с острова на остров, переходила с одной работы на другую. Говорила она мало, часто меняя предмет.

После того как мы еще раз заказали себе выпить, а потом еще, я почувствовал голод. Перспектива провести остаток вечера с Сери казалась мне очень привлекательной, и я поинтересовался у нее, где здесь можно прилично поесть.

— Извините, — улыбнулась она, — но сегодня у меня назначена встреча. А поесть вы можете прямо в гостинице, это будет за счет Лотереи. Или в любом из окрестных салайских ресторанчиков, в них во всех прекрасно кормят. Вы когда-нибудь пробовали салайскую пищу?

— Дома, на Джетре.

Возможно, это было не совсем то — так же, впрочем, как и ужин в одиночку.

Я успел уже пожалеть, что предложил Сери поужинать и тем напомнил ей о намеченной на вечер встрече. Она допила вино, отодвинула стакан и встала.

— Извините, но мне уже пора. Было приятно познакомиться.

— Мне тоже, — сказал я.

— Встретимся завтра в конторе, я постараюсь заказать вам билет до Коллаго. Раз в неделю туда отправляется прямой корабль, но вы его только что пропустили. К счастью, есть целый ряд других маршрутов, думаю, мне удастся выбрать из них что-нибудь подходящее.

На какой-то момент я снова увидел другую Сери, ту, которая в красной униформе.

Я сказал, что обязательно приду, и мы попрощались. Она быстро, не оборачиваясь, ушла в напоенную запахами ночь.

Я поужинал в шумном, переполненном салайском ресторане. Столик был накрыт на двоих, и пустое, свободное место еще больше подчеркивало мое одиночество. Я понимал, какая это глупость зацикливаться на первых же двух попавшихся на пути женщинах, но так уж оно вышло. Сери достаточно успешно освободила меня от мыслей о Матильде, однако теперь она сама грозила стать второй Матильдой. Неужели ее сегодняшняя встреча — это просто первый пример ускользания?

После ужина я прогулялся по узким, грохочущим улицам Мьюриси, заблудился, затем кое-как сумел сориентироваться и вернулся в гостиницу. Кондиционер охладил воздух в моем номере чуть ли не до нуля, поэтому я распахнул окна и несколько часов лежал на кровати, бессонно прислушиваясь к обрывкам чьих-то разговоров, дребезжанию музыки и реву мотоциклов.

8

Назавтра я сильно заспался и потому пришел в контору Лотереи очень поздно, едва ли не в полдень. К этому времени во мне созрело твердое решение относиться к Сери с полным безразличием, ни в коем случае за ней не волочиться. А в чем, собственно, дело? Ведь она просто сотрудница Лотереи, и все, что она ни делает, делается по профессиональной обязанности. Однако мне тут же пришлось убедиться, что равнодушие мое немногого стоит: войдя в контору и не увидев Сери на месте, я ощутил совершенно явственный укол разочарования.

За канцелярскими столами сидели две молодые особы во все той же красной униформе; одна из них говорила по телефону, а другая печатала на машинке.

— Извините, пожалуйста, а как мне найти Сери Фултон? — спросил я ту, что печатала.

— Сери сегодня не придет, а что вы хотели?

— У меня была назначена с ней встреча.

— Так вы, наверное, Питер Синклер?

— Да.

Было интересно наблюдать, как чисто формальная, по служебному долгу, вежливость сменилась на лице девушки чем-то вроде узнавания.

— Сери просила, чтобы вы зашли к ней по этому адресу, — сказала она, вырывая из настольного блокнота верхний лист.

Я взглянул на адрес, но он, конечно же, ровно ничего для меня не значил.

— А как туда попасть?

— Это рядом с Пласа. За автобусной станцией.

Во время ночной прогулки меня заносило и на Пласа, однако попасть туда вторично, намеренно, мне бы ни за что не удалось.

— Ладно, — сказал я, пряча бумажку с адресом в карман, — доберусь на такси.

— Хотите, я для вас вызову? — предложила девушка, поднимая трубку телефона.

— А вы что, выиграли в Лотерею? — спросила она, когда ожидание машины стало затягиваться.

— Да, конечно.

— Ну вот, а Сери ничего нам не сказала, — улыбнулась девушка, возвращаясь к прерванной работе; я отошел в сторону и сел за стеклянный стол.

Откуда-то из глубин конторы появился мужчина, мельком взглянул в мою сторону и направился к столу, за которым сидела вчера Сери. В конторской жизни Лотереи было нечто тревожное, вернее — вызывавшее тревогу. Я снова вспомнил сомнение, вспыхнувшее у меня после первого с ними контакта. Безоблачный оптимизм, внушавшийся посетителю и персоналом, и всей обстановкой, заставлял поневоле вспомнить о пилотах аварийного самолета, убеждающих чрезмерно нервических пассажиров в том, что нет никаких оснований для беспокойства. Зачем это все, если, казалось бы, обещанное Лотереей никак не нуждается ни в каких дополнительных заверениях? Ведь процедура атаназии абсолютно безопасна — или это тоже не более чем слова?

Прибывшая в конце концов машина пересекла центр города и буквально за пару минут доставила меня на место.

Еще одна пыльная, выжженная солнцем улочка. Опущенные жалюзи на окнах магазинов, фургон с незаглушенным мотором, ждущий у обочины отлучившегося водителя, тенистые глубины подъездов и сидящие там на корточках дети. Канавы с чистой вроде бы водой по обеим сторонам улицы; хромая собака лакает из канавы, поднимая время от времени голову и оглядываясь по сторонам.

По указанному адресу обнаружилась внушительных пропорций деревянная дверь, а за ней — прохладный полутемный коридор, ведущий во внутренний дворик. Пол коридора был густо усыпан рекламными газетами, на заросшем буйной травой дворе рядом с большими мусорными баками громоздились горы не вместившегося в них мусора. В дальнем конце двора имелся вход в еще один коридор, а в конце этого коридора — лифт. Поднявшись на третий этаж, я оказался прямо перед нужной мне квартирой и нажал кнопку звонка.

Сери открыла дверь почти мгновенно.

— О, — сказала она, — вы уже здесь. А я как раз собиралась звонить в контору.

— Да вот, — смущенно сказал я, — поздно проснулся. А разве это что-нибудь срочное?

— В общем-то, нет… Да вы заходите.

Я последовал за Сери, окончательно расставаясь со своим намерением видеть в ней рядовой винтик бездушного лотерейного механизма. Вот интересно, а она всех получателей главного приза приглашает к себе домой или это такая особая честь? Сегодня на Сери была футболка с очень открытым воротом и джинсовая юбка. Она выглядела точно так же, как и вчера вечером: юной, привлекательной и совершенно не похожей на типовую сотрудницу фирмы. Трезво анализируя свои чувства, я понимал, как неприятно мне было услышать, что у нее назначена с кем-то там встреча, а еще — что сейчас я почти что боюсь увидеть в ее квартире следы того, что здесь бывает другой мужчина. Квартира состояла из крошечной ванной — через полуоткрытую дверь я заметил древние водопроводные краны и развешанное на просушку белье — и одной-единственной комнаты, где было не повернуться от мебели, книг и пластинок. Кровать (односпальная) была аккуратно застелена. В комнате было жарко и шумно, чему немало способствовали настежь распахнутые окна.

— Пить будете? — спросила Сери.

— Да, не откажусь.

За вчерашний день я выпил целую бутылку вина и мучился теперь последствиями. Рюмка-другая прочистят мне голову и… Эти мечты были грубо разбиты, когда Сери наполнила два стакана минералкой.

— С вашим отъездом ничего пока не выходит, — сказала она, присаживаясь на край кровати. — Я сунулась в одну пароходную компанию, но у них все места заняты и отказов не предвидится. Раньше будущей недели вряд ли что выйдет.

— Когда будут места, тогда и будут, — сказал я, махнув рукой. — Делайте, как знаете.

Все это Сери могла сообщить мне в конторе или передать через одну из своих сотрудниц. Могла, но не стала, из чего однозначно следовало, что разговор наш еще не закончен.

Я с наслаждением выглотал холодную минералку, перевел дыхание и спросил:

— А почему вы сегодня не на работе?

— Я почувствовала, что нужно отдохнуть, и взяла пару дней отпуска. Думаю съездить на день в горы. Хотите поехать со мной?

— А это далеко?

— Час пути или два, в зависимости от того, сломается автобус или нет. В общем-то, просто прогулка. Мне хочется отдохнуть от города, хоть на несколько часов.

— Ну что ж, — сказал я, — идея мне нравится.

— Я понимаю, что все получается малость суматошно, но ближайший автобус отходит через несколько минут. Я надеялась, что вы приедете немного раньше, и мы успеем спокойно поговорить. Вам нужно прихватить что-нибудь из гостиницы?

— Да пожалуй что и нет. Ведь вы же говорите, что мы вернемся уже сегодня вечером?

— Да.

Сери допила свою минералку, взяла небольшую сумочку, и мы вышли на улицу. Автобусная станция оказалась совсем рядом, это было мрачноватое, похожее на ангар сооружение, посреди которого стояли два допотопных автобуса. Сери направилась к одному из них. Автобус был уже наполовину полон, причем в центральном проходе стояли люди, друг с другом беседовавшие и не спешившие садиться. Мы протиснулись мимо них и нашли в хвосте автобуса пару свободных мест.

— Куда мы, собственно, едем? — спросил я.

— В прошлом году я нашла одну симпатичную деревушку, куда еще не добрались туристы. Тишина, хорошая еда, речка, в которой можно выкупаться.

Через несколько минут в проходе появился водитель, собиравший плату за проезд. Когда он приблизился к нам, я полез в карман, но Сери уже держала деньги наготове.

— Не беспокойтесь, — сказала она, — это за счет Лотереи.

Автобус тронулся с места. Уже через несколько минут бешеную толчею городского центра сменили улицы пошире и поспокойнее, застроенные ветхими, сильно запущенными зданиями. Убогость этих окраин еще больше подчеркивалась ярким безжалостным светом полуденного солнца; если что здесь и радовало глаз, так только горизонтальный лес разноцветного белья, сохнувшего на растянутых между домами веревках. Многие окна были разбиты или заколочены, из-под колес автобуса разбегались игравшие на мостовой дети. Когда автобус ехал помедленнее, дети вскакивали на его подножку, полностью игнорируя брань и угрозы водителя.

А затем дети посыпались с подножек в дорожную пыль, и мы въехали на стальной дугообразный мост, перекинутый через глубокое речное ущелье. С моста я увидел струившуюся внизу реку и еще один клочок другого Мьюриси-Тауна: ослепительно белые яхты, магазины и лавочки, пеструю россыпь кафе и баров.

Потом дорога круто свернула направо и пошла вдоль реки, в глубь острова. Я так и любовался на проплывавшие мимо пейзажи, пока Сери не тронула меня за руку и не указала на противоположное окно. Там раскинулся огромный трущобный город — сотни и тысячи жалких хибарок, сооруженных изо всех мыслимых и немыслимых материалов: гофрированного железа, упаковочных ящиков, автомобильных покрышек, пивных и винных бочек. Как правило, эти убогие строения были накрыты сверху рваным брезентом или упаковочным пластиком. Окон у них не было вовсе, только дырки в стенках, а двери — вернее, что-то на них отдаленно похожее — встречались крайне редко. Взрослые и дети, сидевшие на корточках вдоль дороги, провожали наш автобус тусклыми, равнодушными взглядами. Всюду, куда ни посмотришь, валялись ржавые остовы автомобилей и пустые бочки из-под бензина, всюду бродили тощие, одичавшие собаки.

Этот трущобный город пробудил во мне смутное, но мучительное чувство вины; я только сейчас осознал, что изо всех пассажиров автобуса лишь мы с Сери можем похвастаться новой или хотя бы чистой одеждой, осознал, что почти наверняка все наши попутчики считают именно этот Мьюриси «настоящим», что они и мечтать не могут о такой роскоши, как мой гостиничный номер или микроскопическая квартирка Сери. Мне вспомнились шикарные, ультрасовременные дома, на которые я смотрел с корабля, и мои тогдашние мысли о романтическом, приукрашенном образе островов, созданном книгами и кинофильмами.

Я снова посмотрел в свое окно и увидел не реку, она ушла куда-то в сторону, а точно такие же трущобы. Грязь, нищета, убожество и люди, люди, люди; их жизнь казалась мне чем-то невозможным, непредставимым. Будь я на месте любого из них, как отнесся бы я к предложению вечной жизни — отмел бы его сразу или все-таки немного бы подумал?

В конце концов город остался позади, и за окнами автобуса побежали поля; кое-где виднелись ровные квадратики посевов, но по большей части пересохшая от зноя земля пустовала. Далеко впереди громоздились горы.

Справа от дороги показался аэродром, что крайне меня удивило, ведь по Соглашению о нейтралитете воздушное пространство Архипелага было объявлено закрытым для любых полетов. И в то же время, судя по антенным мачтам и параболическим чашкам наземных радаров, здешний аэродром ничуть не уступал своим континентальным аналогам. За зданиями терминала на взлетно-посадочных полосах я увидел несколько больших самолетов, но они были слишком далеко, чтобы различить опознавательные знаки.

— Это какой аэропорт, пассажирский? — спросил я вполголоса у Сери.

— Нет, чисто военный. Мьюриси принимает войска, по большей части с севера, однако лагерей здесь нет. Солдат сразу же переправляют на южное побережье и сажают на корабли.

Мои друзья в Джетре, связанные с правозащитными организациями, отслеживали, как выполняется Соглашение о нейтралитете. По их сведениям, многие крупные острова предоставляли свою территорию для лагерей, куда направлялись для отдыха и лечения участники боевых действий. Строго говоря, это не противоречило соглашению, но являлось одним из странных его аспектов. Дело в том, что подобные лагеря использовались обеими воюющими сторонами, порою — даже одновременно. За все время своего путешествия я не видел ни малейших намеков на подобную активность; скорее всего, эти лагеря располагались вдали от дорог и основных судоходных линий.

Автобус остановился у здания аэропорта, и почти все, за немногими исключениями, пассажиры вышли, волоча свои сумки и свертки. Сери сказала, что это гражданский персонал — уборщицы, буфетчицы и так далее. Затем мы снова двинулись в путь, однако теперь вполне приличное асфальтированное шоссе сменилось пыльным ухабистым проселком. Остаток поездки сопровождался непрерывным дерганием и раскачиванием автобуса, ревом перегруженного мотора, а иногда и стуком проседавшей до упоров подвески. И пылью: пыль и песок из-под колес залетали в открытые окна, оседали на одежде, липли к лицу и скрипели на зубах.

Автобус карабкался в гору, пейзаж за окнами становился все зеленее и зеленее, а Сери тем временем принялась мне рассказывать, на каких она бывала островах и что там видела. Заодно я узнал и кое-что о ней самой: она проработала какое-то время корабельной стюардессой, она умеет вязать, она была замужем, но очень недолго.

Теперь мы поминутно останавливались, чтобы принять или выпустить пассажиров. На каждой остановке к автобусу сбегались люди, предлагавшие купить у них то или это. Моя и Сери одежда привлекала к нам особое внимание всех торговцев. Мы покупали фрукты, а однажды даже поддались на призывы человека с выщербленным эмалированным ведром, торговавшего чуть теплым черным кофе. К тому времени пыль и жара сделали свое дело, я так исстрадался от жажды, что без особых колебаний согласился пить из одной со всеми кружки.

Мы поехали дальше, и буквально через несколько минут автобус сломался. Из радиатора ударила струя пара, водитель вышел и начал копаться в моторе.

Сери широко улыбалась.

— Это что, — спросил я, — всегда так случается?

— Да, только не так быстро. Обычно радиатор закипает, когда начинается крутой участок.

После громкой и оживленной дискуссии с пассажирами водитель и двое из них пошли по дороге назад, к только что оставленной нами деревне. И тут, совершенно неожиданно, Сери накрыла мою ладонь своей, сжала ее и слегка привалилась ко мне плечом.

— А далеко еще ехать? — спросил я.

— Да нет, совсем немного, до следующей деревни.

— А почему бы тогда не прогуляться пешком? Лично я так с удовольствием.

— Лучше подождем. Он ведь просто за водой пошел. Здесь вроде и не очень круто, но все время вверх и вверх.

Сери положила голову мне на плечо, вздохнула и закрыла глаза. Я смотрел прямо вперед, на горы, ставшие теперь гораздо ближе. Мы выехали из города уже давно и, надо думать, поднялись на заметную высоту, однако воздух все еще оставался теплым и ветра почти что не было. И слева, и справа от дороги раскинулись виноградники. Вдали, на фоне ярко-синего неба, четко рисовались узкие черные силуэты кипарисов. Сери задремала, а вскоре у меня онемело плечо, так что волей-неволей пришлось ее разбудить. Я вышел из автобуса и зашагал по склону вверх, наслаждаясь льющимся с неба теплом и долгожданной возможностью размять ноги. Здесь, наверху, было не так влажно, да и воздух пахнул иначе. Я дошел до конца подъема, на половине которого сломался автобус, и оглянулся назад. Холмистый склон представлялся отсюда смешением серых, зеленых и охряно-желтых пятен, дрожавших и переливавшихся в восходящих потоках воздуха. Дальше, на горизонте, сверкало море, а вот островов видно не было, они терялись в туманном мареве.

Я сел на камень и через несколько минут увидел поднимавшуюся по дороге Сери.

— И ведь каждый раз, как я сажусь на этот автобус, он обязательно должен сломаться, — сказала она, садясь рядом.

— Да ладно, ерунда, мы же никуда особенно не спешим.

— А почему вы вдруг встали и ушли? — спросила она и снова взяла меня за руку.

В моем мозгу мгновенно пронеслись все возможные объяснения: подышать воздухом, размять ноги, взглянуть на панораму острова — пронеслись и были отброшены.

— Честно говоря, я вас немного побаиваюсь. Прошлым вечером, когда вы оставили меня в баре одного, я подумал, что делаю ошибку.

— Мне нужно было увидеть одного человека. Друга. А так я гораздо охотнее осталась бы с вами.

Сери отвела глаза, но продолжала крепко держать меня за руку.

Потом на дороге показались водитель и его помощники, возвращавшиеся к автобусу с ведром воды; мы спустились вниз и сели на те же, что и раньше, места. Через несколько минут автобус тронулся с места, все так же дергаясь, раскачиваясь и вздымая тучи пыли. Вскоре дорога углубилась в ущелье, заросшее лесом и совершенно незаметное с того места, где мы прежде останавливались. Нас окружали высокие, бесстыдно оголенные эвкалипты. Вверху сквозь густой покров голубовато-зеленых листьев проглядывали редкие клочки неба, внизу среди деревьев извивалась быстрая неглубокая речка. Ущелье, а вместе с ним и дорога круто свернули в сторону, дав нам возможность с минуту полюбоваться великолепным горным пейзажем — скалами, деревьями и крутыми, широкими осыпями. Ручей пенными каскадами падал с обрыва, исчезал в зарослях камедных деревьев, вновь пробивался наружу, прыгал с камня на камень, чтобы под конец влиться в текущую внизу реку. Пыльная равнина, окружавшая Мьюриси-Таун, совсем исчезла из виду.

Сери безотрывно смотрела в окно; можно было подумать, что она впервые едет по этой дороге. Мало-помалу я начал понимать, чем хороши здешние горы. Спору нет, по файандлендским меркам они представлялись низкими и не слишком примечательными, ведь тот же, скажем, Высокий кряж на севере нашей страны дает возможность полюбоваться на грандиознейшие в мире горные пейзажи. Здесь, на Мьюриси, и масштабы, и ожидания были куда скромнее, что порождало в итоге более сильный эффект. При всей своей первозданности здешние пейзажи не подавляли человека, с ними было легче сродниться.

— Нравится? — спросила Сери.

— Да, конечно.

— Ну вот, мы почти и на месте.

Я посмотрел вперед, но не увидел ничего, кроме все той же дороги, петляющей в зеленом полумраке.

Сери повесила сумку на плечо, прошла вперед и что-то сказала водителю. Через несколько секунд автобус выехал на открытое место и остановился рядом с двумя деревянными, вкопанными в землю скамейками; мы попрощались с водителем и вышли.

9

Мы спускались от дороги по утоптанной многими ногами тропинке. Кое-где поперек нее были уложены, на манер ступенек, очищенные от веток сучья, а на самых крутых участках имелись перила. Мы спускались очень быстро, потому что земля под ногами была сухой и плотной, и едва ли не прежде, чем замер вдали рев нашего автобуса, внизу показались черепичные крыши.

Тропинка вывела нас на небольшую площадку, где стояло несколько автомобилей; миновав ее, мы вышли прямо на главную улицу деревни. С обеих ее сторон стояли симпатичные, прекрасной сохранности старые здания. Часть из них была приспособлена под деловые цели: тут имелись магазинчик сувениров, небольшой ресторан и гараж. Мы с Сери уже успели сильно проголодаться, а потому сразу же направились к ресторану и сели за один из расставленных под деревьями столиков.

Там было очень хорошо, особенно после рева автобусного мотора и летящего в лицо песка; мы сидели в саду, в тени, рядом бормотала река, где-то вверху, на ветках деревьев, невидимые нам птицы нарушали тишину странными, похожими на звон колокольчиков криками. Ресторанчик специализировался на «валти» — местного изобретения блюде, представлявшем собою диковатую мешанину из риса, фасоли, помидоров и мяса в остром, шафранно-желтого цвета соусе. Обед прошел в почти полном молчании, однако я заметил, что чувствую себя в обществе Сери легко и непринужденно, словно рядом со старой знакомой.

Потом мы прогулялись по деревне и вышли к лужайке, на краю которой в тени деревьев сидели и лежали отдыхающие люди. Здесь было очень покойно и тихо, а птичьи голоса и плеск близкой реки не нарушали, а лишь еще больше подчеркивали тишину. Перейдя реку по грубому, но крепкому деревянному мосту, мы вышли к еще одной тропинке, затейливо петлявшей между деревьев. Теплый, абсолютно неподвижный воздух был густо напоен запахом эвкалиптов, смутно напомнившим мне микстуру, которой поили меня в детстве. Сзади доносился плеск реки.

Вскоре дорогу нам перегородила калитка, рядом с которой висела жестянка со щелью в крышке. Сери опустила в жестянку пару монет, и мы прошли дальше. После калитки тропинка пошла заметно круче и вскоре вывела нас к узкой расселине в скале. Пробираясь через расселину, я заметил, что все ее углы и выступы выглажены сотнями проходившими здесь прежде ног. Дальше тропинка пошла под уклон, а каменные стены, стеснявшие ее слева и справа, стали быстро прибавлять в высоте. Рядом с тропинкой кое-где росли худосочные деревья и кустики, однако каменные стены были абсолютно голыми, и лишь по верхнему их краю кое-где зеленела листва.

Потом мы увидели трех человек, они шли навстречу нам, и мы разминулись, не обменявшись ни словом. В узком ущелье стояла какая-то гнетущая тишина, так что мы с Сери если и разговаривали, то только вполголоса. Наша боязнь нарушить тишину была сродни поведению неверующих, случайно попавших в храм; здесь, в горах, ощущалось такое же торжественное величие.

Впереди послышался плеск воды; тропинка свернула прямо к высокому скальному обрыву, и я увидел источник этого плеска.

В скале был родник, вода из него лилась на большой, совершенно плоский камень и стекала через его края множеством крошечных струек. Эти струйки звучно падали вниз, в круглый пруд, причем плеск их многократно усиливался эхом от вогнутой, как огромная чаша, каменной стены. От беспрестанно падавших струек и капель воды угольно-черная, с проблесками отраженной зелени поверхность пруда дрожала, словно в ознобе.

Из-за плеска воды воздух в долине казался зябким, промозглым, хотя в действительности там было ничуть не холоднее, чем, например, в деревне. Меня пробрала безотчетная нервная дрожь; «кто-то прошел по моей могиле» — так принято говорить в подобных случаях. Пруд был очень красив, однако красоту эту портило множество чуждых ему, абсолютно неуместных предметов.

К плоскому камню, с которого стекала вода, кто-то подвесил странный, никакою логикой не объяснимый набор самых заурядных, ничем не примечательных вещей. Вот болтается старый, сильно поношенный башмак. Рядом с ним струйки воды раз за разом переворачивают детскую вязаную кофточку. А еще пара сандалий, спичечный коробок, клубок ниток, сплетенная из тростника корзинка, галстук и перчатка. Струящаяся вода не позволяла четко разглядеть эти предметы, однако мне показалось, что все они имеют не совсем обычный сероватый отлив.

Этот набор был не просто странным, а каким-то диким, иррациональным, сродни овечьему сердцу, прибитому к двери каким-нибудь деревенским колдуном.

— Они тут каменеют, превращаются в камень, — сказала Сери.

— Ну не в буквальном же смысле слова?

— Нет, но вроде того, там что-то такое в воде. Вроде бы соли кремния. Все, что побудет в этой воде, покрывается жесткой коркой.

— Но вот кому, скажите на милость, понадобился каменный башмак?

— Хозяевам сувенирного магазина. Они все время замачивают здесь разную дребедень, хотя в принципе это может сделать и кто угодно другой. По их словам, есть древнее поверье, что такие вещи приносят счастье. Вранье, конечно же, все это придумано совсем недавно.

— Так это что же, я затем сюда и шел, чтобы на это посмотреть?

— Да.

— Что навело вас на такую странную идею?

— Не знаю. Я думала, вам здесь понравится.

Мы сидели бок о бок на траве, созерцая окаменяющий пруд и разношерстную коллекцию недозрелых талисманов.

Вскоре подошла большая группа зевак, человек десять, в том числе несколько крикливых, совершенно неуправляемых детей. Пока дети носились и орали, взрослые оживленно обсуждали подвешенные к камню предметы, а один из них далеко наклонился над прудом, подставил руку под стекающие струйки воды и так сфотографировался. Позднее, когда они уходили, он все еще притворялся, что рука его окаменела, и двигал ею словно жесткой, негнущейся клешней.

А и правда, что случится с каким-нибудь живым существом, если его подставить под эту воду? Примет его кожа каменный налет или отвергнет? Хотя, конечно же, ни человек и никакое животное не сможет достаточно долго сохранять одну и ту же позу. А вот труп, это другое дело, труп, надо думать, превратится тут в камень, органическая смерть — в минеральное постоянство. Веселая, доложу вам, мысль.

Я сидел рядом с Сери и молчал, а летавшие над нами птицы все рвали и рвали тишину своими странными криками. Воздух все еще оставался теплым, но я заметил, что солнечный свет понемногу меркнет. Мне, северянину, было никак не привыкнуть, что на юге не бывает долгих закатов и рассветов, что ночь наступает там почти внезапно.

— А сколько сейчас времени? — спросил я. — Когда здесь темнеет?

— Совсем скоро, — ответила Сери, взглянув на наручные часы. — Нам нужно поспешить, автобус будет через полчаса.

— Если только он снова не сломался.

— Вы на это надеетесь? — криво усмехнулась Сери.

Мы быстро миновали ущелье, затем мост через реку. В деревне уже загорались окна, а к тому времени, как мы вскарабкались по крутой тропе и вышли на дорогу, уже почти стемнело. Мы сели на одну из скамеек и стали слушать вечер. Трещали цикады, а затем, словно в напоминание о файандлендских рассветах, грянула короткая, щемяще красивая песня десятков неведомых птиц. Снизу, из деревни, доносились обрывки музыки и неумолчный плеск реки.

Когда совсем стемнело, напряжение, старательно подавлявшееся и мною, и Сери, получило неизбежную, как я теперь понимаю, разрядку. Мы целовались, целовались страстно, не зная, кто и как это начал, и ничуть не сомневаясь в дальнейшем развитии событий. В какой-то момент Сери отстранилась от меня и сказала, слегка задыхаясь:

— Автобус уже не придет. Слишком поздно. После наступления темноты на дороге за аэропортом запрещено любое движение.

— А ведь ты все время об этом помнила, — укорил я ее.

— В общем-то, да, — сказала она и снова меня поцеловала.

— А мы сможем устроиться в деревне на ночлег?

— Думаю, да, я знаю одно подходящее место.

Мы медленно спустились с откоса, спотыкаясь об импровизированные ступеньки и ориентируясь по огням деревни, изредка проглядывавшим сквозь листву. Сери без раздумий направилась к дому, стоявшему чуть на отшибе, и переговорила на непонятном мне диалекте с вышедшей на стук женщиной. Женщина кивнула, приняла у Сери деньги и повела нас по узкой лесенке наверх; отведенная нам комната располагалась прямо под крышей, выкрашенные черным стропила едва не касались кровати. Все это время мы ничего не говорили, а как только хозяйка ушла, Сери сбросила с себя одежду и легла на кровать. Я тут же к ней присоединился.

Часом или двумя позднее, головокружительно опустошенные, но так еще толком друг друга не узнавшие, мы оделись и пошли в ресторан, для чего потребовалось лишь перейти улицу. Других приезжих в деревне не было, и хозяин ресторана успел уже закрыть свое заведение. Еще одна короткая беседа на местном диалекте, еще одна ассигнация, перешедшая из рук в руки, и после нескольких минут ожидания мы получили немудреный ужин, состоявший из фасоли, бекона и риса.

— Ты все платишь, — сказал я, прожевав очередной ломтик бекона. — Мне нужно будет отдать тебе деньги.

— Зачем? Я спишу это за счет Лотереи.

Под столиком, где не видно, ее колени слегка сжали мое.

— А что, — спросил я, — я обязательно должен вернуть тебя Лотерее?

— В общем-то, — улыбнулась Сери, — я и сама подумываю бросить эту работу. Самое время перебраться на другой остров.

— Зачем?

— Слишком уж я засиделась на этом Мьюриси. Хочется найти что-нибудь поспокойнее.

— И это что, единственная причина?

— Есть и другие. У меня не лучшие отношения с управляющим конторы. Да и работа здесь не совсем то, что я ожидала.

— Это в каком отношении?

— В разных. Как-нибудь потом расскажу.

После ужина мы гуляли в обнимку по деревне, но не слишком долго, потому что холодало.

Мое внимание привлекла освещенная витрина сувенирного магазинчика, там были выставлены окаменелые объекты, сплошь заурядные и особенно дикие в своей заурядности.

— Так расскажи мне, почему ты хочешь оставить работу, — сказал я, отходя от витрины.

— Мне казалось, что я уже говорила.

— Ты только сказала, что ожидала чего-то другого.

Никакого ответа. Мы пересекли давешнюю лужайку, вышли на мост и стали слушать, как шелестят эвкалипты. В конце концов Сери сказала:

— Я не могу разобраться со своим отношением к этим выигрышам. С одной стороны это, а с другой стороны то. По работе я должна помогать людям, ободрять их, чтобы смело шли в клинику на процедуры.

— А что, многих приходится ободрять? — спросил я, вспомнив, конечно же, свои собственные сомнения.

— Нет. Только немногих, вдолбивших себе в голову, что это опасно. Им просто нужно услышать от кого-нибудь, что никакой опасности тут нет. Во всей моей деятельности считается само собой разумеющимся, что Лотерея есть нечто хорошее. Первое время я тоже так считала, а вот теперь сомневаюсь, и чем дальше, тем сильнее.

— Почему?

— Ну, для начала отметим, что таких молодых, как ты, победителей я еще не видела. Всем прочим было не меньше сорока — пятидесяти лет, а встречались и совсем дряхлые старики. Из этого нетрудно заключить, что люди, покупающие билеты, имеют, как правило, примерно такой же возраст. А если подумать еще немного, приходишь к выводу, что Лотерея эксплуатирует их страх перед смертью.

— Вполне естественно, — кивнул я. — Да и сама атаназия — разве не этот же страх двигал теми, кто ее разработал?

— Да, но лотерейная система слишком уж… как бы это сказать… безразборная. Когда-то я твердо считала, что в первую очередь нужно спасать смертельно больных. Затем, поступив на эту работу, я ознакомилась с нашей перепиской. Каждый день контора получает сотни писем от людей, лежащих в больницах, и в каждом письме — мольба о помощи. Нашей клинике не под силу принять и малую часть этих страдальцев.

— И что же вы им отвечаете?

— Боюсь, что ответ тебя немного шокирует.

— Говори, говори.

— Мы посылаем им стандартный ответ на бланке и бесплатный билет на следующий розыгрыш. И билет мы посылаем только тем, кто неизлечимо болен.

— Да, — усмехнулся я, — большое им, наверное, утешение.

— Мне это нравится ничуть не больше, чем тебе, да и всем, кто у нас работает, тоже. Но со временем я стала понимать, почему иначе невозможно. Предположим, мы уступим просьбам тех, кто болен раком. Сразу возникает вопрос: неужели человек достоин атаназии просто потому, что он болен? Воры и маньяки болеют раком ничуть не реже всех остальных.

— Но это было бы гуманно, — сказал я, воздержавшись от замечания, что воры и маньяки тоже могут выигрывать в Лотерею.

— В любом случае это попросту невозможно. У нас в конторе есть брошюра, могу дать тебе почитать. Там подробно изложены все доводы против лечения больных. В мире есть тысячи, миллионы людей, больных раком. Клинике никак не справиться с таким количеством пациентов, слишком уж дорого стоит процедура атаназии и слишком уж она продолжительна. Поэтому руководители клиники не смогут принимать всех подряд, без разбору. Им придется тщательно изучать претендентов, отбирать наиболее достойных, урезать их число до нескольких сотен в год. Ну и кто же будет судьями? Кто получит право решать, что вот этот вот человек достоин жизни, а этот пусть помирает? Вполне возможно, что какое-то время это будет работать, но затем случится так, что будет отказано кому-нибудь, обладающему большой властью или большими связями в прессе. Во избежание неприятных последствий этот отказ будет пересмотрен, и с этого момента безукоризненная прежде система превратится в коррумпированную.

Сери взяла меня за локоть, рука у нее была холодная, как ледышка. Я тоже успел уже промерзнуть, и мы пошли назад, к дому. В безлунной ночи еле угадывались огромные силуэты гор; тишина стояла такая, что звенело в ушах.

— Вот ты меня и убедила, — сказал я. — Я не поеду в клинику, потому что не хочу иметь со всей этой историей ничего общего.

— А вот я считаю, что тебе обязательно нужно ехать.

— После того, что я от тебя здесь услышал?

— Я же предупреждала тебя, что не могу разобраться со своим ко всему этому отношением. — Я чувствовал, как дрожит от холода ее рука. — Вот придем, согреемся, и я все тебе объясню.

Я как-то никогда не задумывался, что даже и на юге ночью в горах бывает очень холодно; после этого нежданного холода комнатка под крышей порадовала меня столь же нежданным теплом. Казалось, что в ней только что протопили; я потрогал один из потолочных брусьев и почувствовал в нем не до конца еще растраченный жар полдня. Мы сели на край кровати бок о бок, вполне пристойно и целомудренно.

— Ты должен пройти курс атаназии, потому что Лотерея проводится честно, и кроме нее нет другой защиты от коррупции. — Сери завладела моей ладонью и стала водить по ней кончиками пальцев. — До того как я поступила на эту работу, мне доводилось слышать разные сплетни. Ты тоже такое, наверное, слышал — про людей, купивших себе бессмертие. Принимая на работу, тебе первым делом сообщают, что все это вранье. Тебе демонстрируют то, что руководители Лотереи называют неопровержимыми доказательствами, — количество препаратов, синтезируемое за год, и максимальную пропускную способность оборудования. Все это точно стыкуется с количеством победителей за то же самое время. Они доказывают это с таким жаром, что поневоле возникает подозрение: а все ли здесь чисто?

— А ты думаешь, что не все?

— Наверняка. Ты слышал про Манкинову?

Йосеп Манкинова был когда-то премьер-министром Багонны, северной страны, принявшей статус неприсоединившейся. По причине своих стратегических преимуществ — запасов нефти и географического положения, позволявшего контролировать критически важные морские пути, — Багонна обладала политическим и экономическим влиянием, несопоставимым с ее более чем скромными размерами. Манкинова, политик крайне правого толка, управлял Багонной еще с довоенных времен, однако двадцать пять лет тому назад его вынудили подать в отставку на основании появившихся свидетельств, что он тайно купил себе курс атаназии. Неопровержимых доказательств так никто и никогда и не представил, Лотерея Коллаго все яростно отрицала, а двое журналистов, расследовавших ее деятельность, скончались при крайне загадочных обстоятельствах. Жизнь шла своим чередом, скандал понемногу затих, и о Манкинове все забыли. Однако совсем недавно, несколько месяцев тому назад, эта история получила неожиданное продолжение. В газетах появился ряд фотографий, на которых, если верить репортерам, был изображен Манкинова. Если дело обстояло действительно так, он ничуть не постарел за эти двадцать пять лет. Хотя Манкинове было уже восемьдесят с чем-то, выглядел он лет на пятьдесят.

— Слышал, — кивнул я. — Такие вещи вполне возможны, думать иначе было бы крайне наивно.

— Я отнюдь не наивна. Но количество людей, получающих курс атаназии, и вправду ограничено, и каждый победитель, отказывающийся от своего выигрыша, по сути помогает подобному жульничеству.

— Ты фактически исходишь из предположения, что я достоин вечной жизни, а кто-то там другой недостоин.

— Нет, все это решено за нас компьютером. Твой выигрыш случаен, потому-то ты и не должен от него отказываться.

Я бродил взглядом по орнаменту чуть не до дыр протертого половика; то, что сказала Сери, лишь усилило мои сомнения. Слов нет, меня привлекала перспектива долгой и здоровой жизни, и, чтобы отвергнуть ее, требовалась совершенно не свойственная мне твердость. Мне было далеко до Делонне с его высокими принципами и аскетической моралью. Если выбирать между жизнью и смертью, я был готов даже на жизнь в форме прозябания, как презрительно выразился Делонне. И в то же время меня не покидало ощущение, что что-то здесь сильно не так и лучше бы мне в эту историю не ввязываться.

А еще я думал о Сери. Пока что мы были случайными любовниками, людьми, что едва только встретились, как занялись любовью и намерены продолжить в том же духе, однако свободны от каких-либо эмоциональных обязательств друг перед другом. Было вполне возможно, что наши отношения сохранятся и разовьются, что со временем мы полюбим друг друга в полном смысле этого слова. Что случится, если я пройду недоступный для нее курс атаназии? Она, как и все, кто для меня дорог, будет неуклонно стареть, а я — нет. Мои друзья, мои родственники будут двигаться к неизбежному биологическому будущему, в то время как я застыну на месте, окаменею.

Сери встала с кровати, сняла юбку и наполнила раковину водой. Затем она наклонилась над раковиной и стала умываться, а я смотрел на изгиб ее спины, на стройное, гибкое тело.

— Ты глазеешь, — сказала Сери, взглянув на меня из-под плеча и сверкнув перевернутой улыбкой.

— А что, нельзя?

Но, в общем-то, я не столько глазел на нее, сколько думал, какое решение следует мне принять. Это было нечто вроде спора ума с сердцем. Дав полную волю инстинктам, я бы незамедлительно отправился на Коллаго, чтобы получить желанное бессмертие; прислушавшись к своим мыслям, я не стал бы этого делать.

Потом мы были в постели и занимались любовью, без той, что была прошлый раз, торопливой жадности, но зато куда более нежно, а еще позднее я лежал на скомканной простыне и смотрел в потолок, а Сери была тут же, у меня под мышкой, и ее рука лежала у меня на груди.

— Ну так как же все-таки, — спросила она, — едешь ты на Коллаго?

— Не знаю, еще не решил.

— Если ты поедешь, то и я тоже.

— Зачем?

— Я хочу быть с тобой. Я же говорила тебе, что все равно бросаю эту работу.

— В общем-то, идея мне нравится.

— Дело в том, что я хочу приложить все усилия…

— Чтобы я не пошел на попятную?

— Нет, чтобы потом с тобою было все в порядке. Не знаю, как тебе и объяснить… — Резко и неожиданно она приподнялась на локте и взглянула мне прямо в лицо. — Понимаешь, Питер, в этих процедурах есть нечто такое, что тревожит меня и даже пугает.

— Они опасны?

— Да нет, совсем не опасны, риск нулевой. Все дело в том, что происходит после. Я не должна бы тебе рассказывать.

— Однако расскажешь, — сказал я.

— Да. — Она клюнула меня губами в губы. — Когда ты поступишь в клинику, там будет несколько предварительных процедур. Во-первых, полное медицинское обследование, во-вторых, ты должен будешь заполнить вопросник, иначе тебя просто не возьмут. В конторе, между собой, мы называем этот вопросник самой длинной в мире анкетой. Ты должен будешь рассказать про себя все, что только возможно.

— Я должен буду написать автобиографию?

— В сущности, да.

— Так меня же об этом предупреждали, — сказал я. — Еще там, в Джетре. Правда, они не говорили ни про какой вопросник, а просто что нужно будет все подробно о себе написать.

— А зачем, это тебе там сказали?

— Нет. А я особо и не задумывался. Я же не знаю, какие там эти процедуры, ну нужна для них автобиография и нужна.

— Процедуры здесь совсем ни при чем, ответы на вопросник используют потом, при реабилитации. Чтобы сделать человека бессмертным, нужно полностью очистить его организм, с этого врачи и начнут. Они обновят твое тело, но при этом начисто сотрут все содержимое твоего мозга. Ты забудешь, кто ты такой и что ты такое.

Я молчал, глядя в ее встревоженные глаза.

— Этот вопросник станет основой твоей новой жизни, — продолжила Сери. — Ты станешь тем, что ты там напишешь. Страшновато, правда?

Я вспомнил Коланову виллу в окрестностях Джетры, долгие поиски истины и все многообразие приемов, последовательно применявшихся мною в этих поисках, ликующую уверенность, что путь к цели найден, и блаженное чувство обновления, испытанное мною, когда работа была закончена. В рукописи, лежавшей сейчас на полке гостиничного номера, содержалась вся моя жизнь — при том, конечно же, допущении, что слова содержат смысл. Я уже стал тем, что было мною написано, я определил себя написанным.

— Нет, — сказал я, — мне совсем не страшно.

— А вот мне страшно, потому-то я и хочу быть там рядом с тобой. Я не склонна доверять заявлениям врачей, что все их пациенты полностью восстанавливают свою индивидуальность.

Вместо ответа я крепко обнял Сери; после недолгого сопротивления она снова вытянулась рядом со мной.

— Мне еще надо подумать, — сказал я. — Но, скорее всего, я поеду на Коллаго и там уже все и решу.

Сери молчала.

— Мне нужно посмотреть, что там и как, — сказал я.

— А как насчет меня? — спросила Сери и прижалась щекой к моему боку. — Можно, я поеду с тобой?

— Да, конечно.

— И ты разговаривай со мной, Питер. Пока мы будем плыть, расскажи мне, кто ты такой. Мне очень хочется знать тебя.

Вскоре после этого мы как-то незаметно провалились в сон. Ночью мне приснилось, что я вишу на веревке под водопадом, вращаясь и дергаясь в неустанном течении струй. Мое тело и мой разум цепенели все больше и больше, но потом я пошевелился, и этот сон пропал.

10

В Шеффилде все время лил дождь. Фелисити выделила мне маленькую спальню с окнами на улицу, и там меня никто не беспокоил. Случалось, что я часами стоял у окна, глядя на ближние крыши и дальше, через них, на вселенскую тоску промышленного пейзажа. Уродливый, сугубо функциональный Шеффилд почти уже забыл о своем великом сталелитейном прошлом. Теперь он превратился в неопрятную путаницу улиц и улочек, растекшуюся на западе до Пеннинских гор и смыкавшуюся на востоке с маленьким городком Ротеремом.

Аккуратные коттеджи, любовно ухоженные садики — Гринуэй-Парк возник совсем недавно и выглядел на фоне старых, порядком запущенных пригородов Шеффилда безукоризненным образчиком мещанской респектабельности. По самой его середине была оставлена незастроенная площадка размером примерно в пол-акра; позднее ее засадили молоденькими деревцами, а местные собачники повадились выгуливать там своих собак. У Фелисити с Джеймсом тоже был пес, именовавшийся, в зависимости от обстоятельств, либо Джаспером, либо Малышом.

Через силу согласившись пожить какое-то время у них, я тут же ушел в себя, в моих мыслях царили смятение и неразбериха. Я был вынужден признать, что Фелисити оказала мне большую услугу, что я пустил прахом все свои мечты о здоровой деревенской жизни, превратил эту жизнь в черт знает что, и теперь нужно всеми силами выбираться из трясины, куда я сам же себя и загнал; признав все это, я совсем сник, стал тихим и покорным. Трезво осознавая, что все мои недавние неприятности так или иначе связаны с рукописью, я старался думать о ней как можно меньше. И в то же самое время я продолжал считать, что эта работа была для меня единственно верным путем самоосознания, и что я непременно достиг бы цели, не явись вдруг Фелисити со своими непрошеными заботами. В глубине души, на самой границе сознания, я постоянно ощущал злость и обиду.

Я сторонился Фелисити, сторонился ее мужа и детей, а заодно без устали подмечал всякую ерунду. Мое критическое внимание было буквально всеядным. Мне не нравился их дом, их привычки, их отношение друг к другу. Мне претили их друзья. Я задыхался от их ограниченности, их нормальности. Я не упускал из внимания застольные манеры Джеймса, его намечающееся брюшко и то, что он бегает по утрам трусцой. Я подмечал буквально все: какие программы они смотрят по телевизору, что Фелисити готовит, о чем они говорят с детьми. Эти последние, Алан и Тамсин, были отчасти моими союзниками, ведь ко мне тоже относились как к ребенку.

Я подавлял свои чувства. Я пытался участвовать в их жизни, выказывать благодарность, которую я, конечно же, должен был чувствовать, однако ничего из этого не выходило, потому что мы с Фелисити выросли совершенно разными. Она раздражала меня каждым своим поступком, каждым движением.

Дни складывались в недели, недели в месяцы; кончилась осень, наступила зима. Рождество дало мне блаженную возможность хоть немного расслабиться — потому что на эти дни дети стали для Фелисити куда важнее меня, — но, в общем, не только она действовала мне на нервы, но и я ей, видимо, тоже.

Каждый второй уик-энд Джеймс сажал нас в свой «вольво» и вез в Херефордшир, в Эдвинову халупу. Эти вылазки я воспринимал с ужасом, а все прочее семейство — с радостным энтузиазмом, ведь детям, говорила Фелисити, полезно бывать на природе и надо же Малышу хоть когда-то побегать без поводка.

Мало-помалу дом обретал божеский вид, о чем Джеймс и докладывал по телефону Эдвину и Мардж. Меня каждый раз отряжали работать в саду, прореживать буйно разросшиеся кусты и складывать их в компостную кучу. Джеймс и Фелисити с детьми на подхвате занимались ремонтом. Первой на очереди стала моя белая комната, пребывавшая до того в девственно-запущенном состоянии; теперь же окрашенные под слоновую кость стены идеально гармонировали с портьерной тканью, которую Мардж подробно описала моей сестрице при очередном разговоре по телефону. Джеймс нанял местных штукатуров и электриков, и вскоре коттедж обрел именно тот вид, о котором мечтали Эдвин и Мардж.

Как-то раз Фелисити вызвалась помогать мне в моей немудреной работе, и пока я был по другую сторону дома, она выкопала куст жимолости и бросила его в огромную кучу, которой предстояло со временем перегнить на компост.

— Это ведь жимолость, — смиренно возмутился я.

— Жимолость там, не жимолость, но этот куст засох.

— Многие растения, — сказал я, — сбрасывают на зиму листву. Так велит им природа.

— А тогда уж точно никакая это не жимолость, потому что они вечнозеленые.

Я спас несчастное растение из компостной кучи и посадил на прежнее место, но ко времени нашего следующего заезда оно странным образом исчезло. Я был до крайности опечален этим актом вандализма, потому что очень любил свою жимолость. Ее запах постоянно присутствовал в моей белой комнате, когда я писал; теперь я вспомнил об этом и вновь обратился мыслями к рукописи. По возвращении в Гринуэй-Парк я извлек ее из саквояжа и начал перечитывать.

На первых порах дело шло со скрипом, потому что текст меня очень разочаровал. Можно было подумать, что за эти месяцы слова неким образом захирели, усохли. То, что лежало передо мною, скорее походило на краткий скупой пересказ. Последние страницы были получше, но и они не удовлетворяли меня в полной мере.

Я видел, что нужно пройтись по рукописи еще раз, но было некое обстоятельство, меня останавливавшее. Я боялся, что Фелисити снова заинтересуется, чем я там занимаюсь; пока рукопись была припрятана в саквояж, я совсем перестал о ней вспоминать, и Фелисити вроде бы тоже.

Рукопись была напоминанием о прошлом, о том, чем я мог быть. Она представляла большую опасность, она возбуждала меня и искушала, воспламеняла мое воображение, хотя на практике новое соприкосновение с ней обернулось для меня полным разочарованием.

Я постоял у стола, глядя на ворох не понравившихся мне страниц, постоял у окна, глядя поверх ржавых крыш на далекие Пеннины, и кончил тем, что собрал листы в пачку, подровнял ее и снова убрал в саквояж. Потом я простоял у окна до самого заката, машинально играя плетеной подвеской цветочного горшка, одним из плодов сестрицыного увлечения макраме, и наблюдая, как один за другим загораются городские огни, а Пеннины тают во мраке.

С приходом нового года погода резко испортилась, а вместе с ней и атмосфера в доме. Дети не хотели больше со мною играть, и если Джеймс сохранял по отношению ко мне хоть какую-то видимость дружелюбия, то Фелисити почти уже не скрывала своей враждебности. За общим столом она свирепо молчала, подавая мне еду, а на все мои предложения помочь ей по дому следовала неизменная ядовитая просьба не путаться под ногами. В результате я проводил все больше и больше времени в своей комнате, глядя на далекие заснеженные горы.

Пеннины всегда были важной частью моего мира. Детство на окраине Манчестера: родные, надежные дома и улицы, соседи и их садики, привычная, в двух минутах ходьбы, школа, а на востоке, в считанных милях от города, темнеет цепь диких, неведомых Пеннинских гор. Теперь я находился по другую от них сторону, но они-то были те же самые: вздыбленная пустошь, надвое рассекшая Англию. Они казались мне символом нейтральности, равновесия, отделивших мое прошлое от настоящего. Возможно, именно там, между поросшими вереском глыбами известняка, лежало некое абстрактное указание, где именно я оступился в жизни. Обитая на маленьком, вроде Британии, островке, насквозь современном и цивилизованном, неизбежно чувствуешь себя отрезанным от природы, от стихий, от первоэлементов. В общем-то, не совсем отрезанным оставались море и горы, а в Шеффилде горы были совсем рядом. Чтобы разобраться в себе, мне нужно было прикоснуться к чему-либо первозданному.

Следуя этой не оставлявшей меня идее, я однажды спросил у детей, случалось ли им видеть Каслтонские пещеры, едва ли не главную достопримечательность Пеннин. С этого дня они начали осаждать родителей просьбами показать им Бездонную Прорву, пещеры Синего Джона, пруд, который превращает всякие вещи в камень.

— Это ты их настропалил? — спросила меня Фелисити.

— А что, разве плохо будет съездить в горы?

— Джеймс не поедет туда по снегу.

Как на удачу погода вскоре переменилась, дождь и теплый ветер растопили снег, расплывшийся было силуэт Пеннин снова стал темным и четким. Какое-то время казалось, что дети и думать забыли о горах, но затем, без всякого подталкивания с моей стороны, Алан снова поднял этот вопрос. Фелисити сказала: «Посмотрим», хмуро покосилась на меня и заговорила о чем-то другом.

Тем временем я ощутил некий внутренний подъем и снова обратился к рукописи.

Я условился сам с собой, что на этот раз прочитаю ее всю подряд, не занимаясь никакой критикой. Мне хотелось узнать, что я там написал, а не как; только тогда я смогу решить, стоит ли браться за новую версию.

Стилистически первые страницы никуда не годились, но дальше все читалось легко. Мое главное впечатление имело несколько странный характер: что я не столько читаю, сколько вспоминаю. Мой прошлый выбор слов представлялся мне практически безупречным, и я ощущал, будто мне только и надо, что перелистывать рукопись, и повествование возникает в мозгу само собой.

Мне изначально представлялось, будто в эти страницы вложено все во мне существеннейшее, и теперь, снова войдя в соприкосновение с тем, что полностью поглотило меня в то долгое лето, я испытал необыкновенное чувство уверенности, почвы под ногами. Это было так, словно я долго странствовал вдали от самого себя, а теперь вернулся и снова стал спокойным, внимательным и энергичным.

Тем временем внизу Джеймс сооружал книжные полки; книг в доме практически не было, но Фелисити потребовалось место, куда поставить цветы в горшках и какие-то там безделушки. Визги электрической дрели прерывали мое чтение, как неверно расставленные знаки препинания.

Огромная важность этой рукописи была самоочевидна. За те недели, что я промариновался в сестрицыном доме, мое самосознание пришло в полный упадок. Здесь, на аккуратно напечатанных страницах, было все, чего мне недоставало. Я снова вошел в контакт с самим собой.

Теперь, при перечитывании, меня поражала тонкость некоторых наблюдений и высказываний, мысли подавались ясно и недвусмысленно, все повествование в целом отличалось редкой самосогласованностью. С каждой прочитанной страницей моя уверенность в себе укреплялась. Я снова начал жить — подобно тому, как прежде, летом, я жил через процесс сочинительства. Я познавал истины подобно тому, как прежде я их творил. И самое главное, я ощущал созданных мною персонажей и обстановку, куда я их поместил, как полную реальность.

Взять, к примеру, Фелисити; дети, муж, домашние заботы изменили ее до полной неузнаваемости, а здесь, под именем Каля, она была вполне понятной и объяснимой. Джеймс фигурировал где-то на задворках повествования как Яллоу. Грация была Сери. Я снова жил в городе Джетра, в квартире с видом на море и острова. Я сидел за приставленным к окну столом в доме Фелисити, глядя поверх крыш Шеффилда на далекие, тусклые вересковые пустоши, точно так же, как в заключительных пассажах рукописи я стоял на центральном холме Сеньорити-парка, глядя поверх крыш на море.

Подобно Пеннинским горам, острова Архипелага были нейтральной территорией, простором для странствий, разделом между прошлым и настоящим, шансом на побег.

Я прочитал рукопись до конца, до того последнего, незаконченного предложения и спустился вниз, чтобы помочь Джеймсу в его плотницких работах. Настроение у меня было хорошее, и у всех окружающих, видимо, тоже. Позднее, когда детей отправили спать, Фелисити сказала, что на ближний уик-энд стоило бы съездить в Каслтон, немного развеяться.

Все последующие дни я пребывал в радостном нетерпении. Утром Фелисити собрала еду в дорогу, сказав, что, если будет дождь, можно будет поесть прямо в машине, но вообще-то там, рядом с поселком, есть площадка для пикников. Я предвкушал свободу, возможность побродить, не выбирая пути и не задумываясь о цели, и что никто не будет дергать меня указаниями и напоминаниями. Джеймс проехал через суматошный центр Шеффилда и направился в Пеннины по дороге на Шапель-ан-ле-Фрит, мимо мокрых ярко-зеленых холмов и откосов из раскрошившегося известняка. Ветер, едва не сносивший машину, приводил меня в полный восторг. И ведь это было не что-нибудь, а горы на горизонте, очертания которых всегда маячили где-то вдали, на самом краю моей жизни. Я сидел на заднем сиденье, между Аланом и Тамсин, слушая вполуха, что говорит Фелисити. Собака свернулась за моей спиной в багажном отсеке.

Мы нашли на окраине Каслтона удобное место для парковки и вылезли из машины. Ветер завывал, гнул деревья и швырял в нас пригоршни дождя. Дети кутались в непромокаемые-непродуваемые анораки и глазели по сторонам; Тамсин тут же попросилась в уборную. Джеймс запер машину и для верности подергал ручку.

— Пойду-ка я прогуляюсь, — сказал я.

— Иди, — пожала плечами Фелисити. — Только не забудь про обед. А мы пойдем смотреть пещеры.

Они направились прочь, вполне, как видно, довольные избавиться от меня. Джеймс опирался о массивную трость, Джаспер носился вокруг него кругами.

Я стоял, глубоко засунув руки в карманы, и оглядывался в раздумье, куда бы пойти. На парковочной площадке стояла еще одна машина — зеленый, с оспинами ржавчины, «триумф-геральд». Сидевшая за рулем женщина смотрела на меня, потом она вышла из машины и встала так, что я мог ее видеть.

— Привет, Питер, — сказала женщина, и только тогда я ее узнал.

11

Темные волосы, темные глаза — это-то я заметил сразу. Ветер сносил пряди с ее лица, открывая довольно высокий лоб и большие, глубоко посаженные глаза. Грация всегда была тощевата, и этот ветер отнюдь ей не льстил. На ней была старенькая шуба, купленная нами как-то летом в Кэмден-Лок на развале. Подкладка у шубы давно расползлась, под мышками зияли прорехи. Как и всегда, Грация ее не застегнула, а придерживала запахнутой, засунув руки в карманы. Однако стояла она прямо и гордо, не отворачиваясь от ветра. Она была такая же, как всегда: высокая, с угловатым лицом, небрежная и даже чуть встрепанная, явно не приспособленная к деревенской жизни. В городе она была своя, легко сливалась с нагромождениями кирпича и камня, а здесь выпирала как нечто чужеродное. Несмотря на примесь цыганской крови, Грация почти безвылазно жила в Лондоне, дальние дороги ничуть ее не манили.

Она была все той же прежней Грацией, и это удивляло меня ничуть не меньше, чем само ее здесь появление; я направился к ней, ничего не думая, а только замечая. Был неловкий момент, когда мы стояли у ее машины, оцепенело глядя друг на друга, но затем оцепенение прошло, и мы обнялись. Мы не целовались, а только прижимались лицами; щеки у нее были холодные, а шуба совсем мокрая. На меня накатило счастливое облегчение, я был рад, что с ней ничего не случилось, и ликовал, что мы снова вместе. Я обнимал ее и обнимал, не в силах выпустить из рук нежданную реальность ее хрупкого тела, и вскоре так вышло, что мы оба с ней плакали. Прежде такого не случалось, я никогда не плакал из-за Грации, и она из-за меня — тоже. В Лондоне мы щеголяли своей искушенностью, что бы оно, это слово, ни значило, хотя в конце, еще за месяцы до того, как мы расстались, в нас наметилась некая напряженность, бывшая, как я теперь понимаю, внешним проявлением загнанных вглубь эмоций. Взаимная холодность вошла у нас в привычку, стала само собой разумеющейся. Мы слишком уж долго знали друг друга, чтобы менять стиль своего поведения.

И тут вдруг пришло осознание, что той Сери, через которую я пытался понять Грацию, никогда не существовало. Грация, обнимавшая меня так же крепко, как я обнимал ее, не поддавалась определению. Грация была Грацией: смешная, сладко пахнущая, непредсказуемая и изменчивая, как погода. Я мог определить Грацию только через свое пребывание с ней, так что фактически через нее я определял самого себя. Я обнял ее еще крепче, прижимаясь губами к белой шее, пробуя ее на вкус. Когда она подняла руки, чтобы обнять меня, шуба распахнулась, и теперь я ощущал сквозь блузу и юбку ее хрупкое тело; на ней была та же самая одежда, что и в тот последний раз в конце прошлой зимы.

Прошло сколько-то времени, и я разжал объятия и немного отодвинулся, но продолжал держать ее за руки. Грация стояла, глядя в мокрую землю, а затем высвободила свои руки и высморкалась в бумажный носовой платок. После этого ей понадобился новый платок, она достала из машины сумочку и хлопнула дверцей. Я снова обнял ее, только на этот раз легко, почти не прижимая к себе. Она чмокнула меня в губы, и мы рассмеялись.

— Откуда ты взялась? — спросил я. — Я уж и не думал увидеть тебя снова.

— Я тоже не думала тебя увидеть. И долго не хотела.

— А где ты жила?

— Съехалась с одной подружкой. — На какое-то мгновение ее глаза метнулись в сторону. — А как насчет тебя?

— Какое-то время я жил в деревне. Хотел разобраться в себе и в жизни. Ну а потом переехал к Фелисити.

— Я знаю. Она мне говорила.

— Так, значит, поэтому?..

— Да, — кивнула Грация, взглянув на Джеймсов «вольво». — Фелисити сказала мне, что вы все будете здесь. Мне хотелось тебя увидеть.

Все стало ясно: нашу встречу организовала Фелисити. После того уик-энда, когда я привозил Грацию в Шеффилд, Фелисити буквально из кожи вон лезла, чтобы с ней подружиться. Однако они так и не стали подругами в обычном смысле этого слова. Дружелюбие Фелисити было не то чтобы показным, но вполне обдуманным, значимым. Сестрица видела в Грации жертву моих недостатков; помогая Грации, она выражала мне свое неодобрение, а заодно демонстрировала и нечто более общее — свое высокое чувство ответственности и женскую солидарность. Было весьма показательно, что Фелисити не подстроила нам встречу в Гринуэй-Парке. Можно сказать с почти полной уверенностью, что она презирала Грацию, презирала и сама о том не подозревая. Грация была для нее чем-то вроде раненой птицы, существом, которому нужно помочь — привязать к лапе щепку, налить молока в блюдечко. Ну как же не побеспокоиться о бедненькой птичке, если ранил ее твой родной, никудышный брат?

Мы пошли в поселок, держась за руки и тесно прижимаясь плечами, не обращая внимания на холод и ветер. Я внутренне ожил, ощутил, что делаю новый шаг вперед. Я не ощущал ничего подобного с того, пожалуй, момента, как узнал о смерти отца. Слишком уж долго я был одержим своим прошлым, слишком уж я увлекался самим собой. А теперь вдруг все, что во мне назревало, нашло себе выход: вернулась Грация, часть моего прошлого.

Мы шли по главной улице поселка, узкой и извилистой, зажатой между серыми домами. Проезжавшие мимо машины обдавали нас невесомой водяной пылью.

— А можно найти здесь где-нибудь кофе? — спросила Грация.

Она литрами пила дешевый растворимый кофе, очень жидкий и с уймой сахара. Я сжал ее руку, вспомнив наш давний идиотский спор.

Кафе мы обнаружили на крошечной боковой улочке, это была веранда самого обычного дома, приспособленная для коммерческих нужд при помощи большого зеркального стекла и нескольких столиков с металлическими столешницами; точно по центру каждого столика стояла маленькая стеклянная пепельница. В кафе не было ни души, и я начал было думать, что оно не работает, но минуты через две после того, как мы сели за столик, к нам подошла женщина в синем бумазейном комбинезоне и с блокнотом в руках. Кроме кофе Грация заказала два яйца-пашот, пояснив, что сидела за рулем с половины восьмого.

— Так ты что, — спросил я, — так и живешь с подругой?

— В данный момент — да. Вот об этом я и хотела поговорить. Скоро мне нужно будет съезжать, а тут подворачивается одно место. Нужно решить, снимать его или отказаться.

— А дорого?

— Двенадцать фунтов в неделю. Квартплата под контролем. Только это полуподвал, и район не очень хороший.

— Соглашайся, — сказал я, вспомнив о заоблачных лондонских ценах.

— Это все, что мне хотелось узнать, — сказала Грация, вставая. — Ладно, я пошла.

— Что?!

К моему полному изумлению, она и вправду направилась к двери. Но я успел позабыть, что юмор у Грации всегда был довольно своеобразный. Она наклонилась к запотевшему стеклу, нарисовала на нем пальцем какую-то загогулину и вернулась к столику, походя взъерошив мне волосы. Перед тем как сесть, она гибким движением плеч скинула шубу на спинку стула.

— Питер, а почему ты мне не писал?

— Я писал… а ты так и не ответила.

— Тогда было слишком рано. А почему ты не попробовал еще раз?

— Я не знал, где ты живешь. И совсем не был уверен, что эта твоя товарка передаст письмо.

— Постарался бы и нашел, сестра же твоя сумела. — Пальцы Грации завладели пепельницей и теперь бездумно ее крутили.

— Я знаю. В общем-то, есть и другая, настоящая причина… Я сомневался, что ты хочешь что-нибудь про меня знать.

— Зря сомневался. — По ее губам скользнула тень улыбки. — Думаю, я мечтала о возможности еще раз послать тебя подальше. Первое время уж точно мечтала.

— Я ведь и правда не знал, в каком ты состоянии, — сказал я и тут же виновато вспомнил жаркие летние дни, без остатка отданные самокопанию и самоописанию. Тогда я был вынужден выкинуть Грацию из головы, ведь мне было нужно найти самого себя. Правда ли это?

Женщина подошла к нам еще раз и поставила на столик две чашки кофе. Грация загрузила свою чашку невероятным количеством сахара и начала помешивать в ней ложечкой.

— Ладно, Питер, теперь это все в прошлом. — Она чуть подалась вперед и крепко взяла меня за руку. — Я уже отошла. А тогда я совсем запуталась, и какое-то время мне было трудно. Мне нужно было найти какой-то выход. Я встречалась с новыми людьми, много разговаривала. Но теперь уже все в порядке. А как у тебя?

— Да в общем-то тоже.

Дело в том, что Грация обладала для меня неотразимой сексуальной привлекательностью. Во время наших раздоров хуже всего было представлять ее в постели с кем-нибудь другим. Она постоянно использовала это как невысказанную угрозу, которая какое-то время удерживала нас вместе, но в конце концов развела. Когда я окончательно убедил себя, что мы разошлись, мне остался единственный выход: забыть о ней совсем. Мое собственническое отношение к Грации было чисто иррациональным, ведь мы были друг другу не очень хорошими любовниками, но, как бы то ни было, ощущение ее сексуальности наполняло все мои поступки в отношении ее, каждую мою мысль о ней. Вот и сейчас, в этом безликом кафе, о том же самом говорили и ее растрепанные волосы, и свободная, небрежная одежда, и бледная кожа, затуманенность взгляда, внутреннее напряжение. А важнее всего был тот факт, что Грация всегда относилась ко мне с любовью; это отношение сохранялось даже тогда, когда я его не заслуживал или когда ее невроз заглушал наши попытки общаться, как помехи в приемнике радиопередачу.

— Фелисити сказала, что с тобою не все в порядке, что ты вел себя довольно странно.

— Слушай ее больше, — отмахнулся я.

— Ты совершенно уверен, что она не права?

— Конечно, — кивнул я. — Дело в том, что мы с Фелисити не слишком-то ладим. Наши пути далеко разошлись. Она хочет, чтобы я был таким же, как она. У нас совершенно разное отношение к жизни.

— Она рассказывала о тебе ужасные вещи, — сказала Грация, разглядывая свою чашку. — А я хотела тебя увидеть.

— Так ты поэтому сюда приехала?

— Нет… Вернее, не только поэтому.

— И что же она тебе такое рассказывала?

— Что ты снова прикладываешься к бутылке, — сказала Грация, все так же стараясь не смотреть мне в глаза. — И что ты совсем не следишь за своим питанием.

И только-то, подумал я облегченно, а вслух спросил:

— Ну и как, похоже это на правду?

— Я не знаю.

— А ты посмотри на меня и скажи.

— Нет, не похоже.

Грация взглянула на меня и снова опустила глаза. Потом, словно вспомнив, она допила кофе. Пришла хозяйка и принесла заказанные ею яйца.

— Фелисити законченная материалистка. Она совершенно меня не понимает. Все, чего я хотел после нашего разрыва, — это спрятаться, уехать, никого не видеть и как-нибудь разобраться с собою и с миром.

Мои объяснения прервала мысль, вроде бы неожиданная, однако логически вытекавшая из того, о чем я думал в последние дни. Я знал, что не смогу рассказать ей все, во всей полноте, не смогу потому, что эту полноту высосала из меня моя рукопись. Полная правда была там, и только там. Может ли статься, что потом, когда-нибудь в будущем, я покажу эту рукопись Грации?

Грация быстро покончила с первым яйцом, взялась за второе, слегка его поковыряла и отставила — ее интерес к еде никогда не бывал долговременным. Когда подошла хозяйка, я заказал еще две чашки кофе. Грация достала сигареты и чиркнула зажигалкой, тем опровергнув мои подозрения, уж не бросила ли она курить.

— А что мешало тебе встретиться со мною тогда, прошлой весной? — спросил я.

— Много что мешало. Я была доведена до белого каления, да и времени прошло слишком мало. Мне хотелось тебя увидеть, но ведь ты же только и знал, что меня критиковать. Я уже попросту боялась — и тебя боялась, и того, что снова сорвусь. Мне нужно было время, чтобы успокоиться, прийти в себя.

— Прости, пожалуйста, — потупился я. — Я там такого наговорил…

— Ерунда, — отмахнулась Грация. — Теперь все это ничего не значит.

— И вот поэтому ты сюда приехала?

— Я многое передумала и теперь чувствую себя гораздо лучше.

— У тебя был кто-нибудь другой?

— А что?

— От этого многое зависит. Я хотел сказать, для тебя зависело. — Я чувствовал, что касаюсь опасной темы, ступаю по тонкому льду.

— В общем-то, да, но это было в прошлом году.

В прошлом году. По тону Грации можно было подумать, что речь идет о незапамятных временах, хотя нас отделяли от прошлого года какие-то три недели. Теперь пришел мой черед отводить глаза. Она понимала, насколько иррациональны мои потуги считать ее своей собственностью.

— Он был мне просто другом. Мой близкий друг. Я встретилась с ним случайно, и он для меня много сделал.

— Так это у него ты сейчас живешь?

— Да, но на днях съезжаю. Ты только не ревнуй, не ревнуй, пожалуйста. Я была совершенно одна, и мне пришлось лечь в больницу, а когда я выписалась, тебя нигде не было, и Стив появился в тот самый момент, когда я особенно нуждалась в помощи.

Мне хотелось порасспросить про этого Стива, но в то же время я понимал, что ответы меня мало интересуют, что мне просто хочется пометить территорию. Это было глупо, это было нечестно, но я негодовал на этого Стива за то, что он есть то, что он есть, за то, что он ее Друг. И я вдвойне негодовал на него за то, что он возбудил во мне ревность, эмоцию, от которой я давно старался избавиться. И ведь казалось, что избавился, разойдясь с Грацией, ведь только ее ревновал я столь мучительно и остро. Неведомый Стив стал в моем представлении всем, чем я не был, всем, чем я никогда не буду.

Как видно, все эти раздумья ясно читались на моем лице.

— В некоторых случаях ты просто теряешь способность мыслить здраво, — сказала Грация.

— Да, но такой уж я есть.

Грация отложила сигарету и снова взяла меня за руку.

— Послушай, — сказала она, — оставим Стива в покое. Вот как ты думаешь, зачем я сюда приехала? Мне нужен ты, Питер, именно ты, потому что я продолжаю любить тебя, несмотря ни на что. Мне хочется сделать еще одну попытку.

— Мне тоже хочется. Но вдруг все снова пойдет наперекосяк?

— Нет. Я сделаю все возможное, чтобы так не случилось. Когда мы с тобой разругались, я осознала, что нам нужно было пройти через все это — для того хотя бы, чтобы все понять. Ведь это же я была неправа, неправа все время. Ты старался изо всех сил, пытаясь хоть что-то наладить, а я только и делала, что все разрушала. Я понимала, что происходит, чувствовала, но ничего не могла с собою поделать, и сама же себя за это презирала. Потом я начала ненавидеть тебя за то, что ты так стараешься и не видишь, какая я отвратительная. Я ненавидела тебя за то, что ты не ненавидел меня.

— Да какая ж там ненависть, — сказал я. — Просто все шло как-то не так, раз за разом.

— И теперь я знаю почему. И все, что вызывало прежде напряжение, всего этого больше нет. У меня есть работа, место, где жить, я снова общаюсь со своими друзьями. Прежде я зависела от тебя буквально во всем, а теперь все изменилось.

Изменилось куда сильнее, чем она полагала, потому что изменился и я. Вышло так, что к ней перешло все то, что было когда-то у меня. Единственной оставшейся у меня собственностью было самоосознание, стопка машинописных страниц.

— Дай-ка подумаю, — сказал я. — Я бы хотел попытаться снова, но…

Но я так долго прожил в неопределенности, что свыкся с ней; мне претила нормальность Фелисити, претила надежность Джеймса. Я приветствовал неуверенность в завтрашнем куске хлеба, болезненные восторги одиночества, интроспективную жизнь. Неопределенность и одиночество загоняли меня внутрь, раскрывали мне меня самого. Теперь возникнет неравновесие между Грацией и мною, такое же, что и прежде, но противоположной направленности. Смогу ли я справиться с ним лучше, чем то удавалось ей?

Я любил Грацию, я отчетливо понимал это сейчас, сидя напротив нее. Я любил ее больше, чем любил кого-либо другого, в том числе и себя. Особенно себя, потому что я был только на бумаге, только при посредстве беллетризации и неверной памяти. Во мне, как я выглядел в рукописи, имелось определенное совершенство, но это совершенство было ремесленным, рукодельным. Я захотел и смог наново придумать себя, но мне никогда бы не удалось придумать Грацию. Я помнил свои неуклюжие попытки описать ее через другую девушку, Сери. Я опустил многое, очень многое, а потом, заполняя лакуны, я сделал ее не более чем приемлемой. Этот эпитет никак не подходил Грации, а описать ее точно не мог никакой эпитет. Грация не поддавалась описанию, в то время как себя я описал без труда.

Но даже и так попытка сослужила мне службу. Создавая Сери, я потерпел неудачу, но зато открыл нечто другое. Состоялось утверждение Грации.

Текли минуты, я смотрел на блестящую крышку стола, обездвиженный вихрем чувств и эмоций. Мое внутреннее переживание было сродни тому, что подвигло меня когда-то взяться за рукопись: желание разобраться в своих мыслях, прояснить то, чему, вполне возможно, лучше бы было остаться неясным.

Как я отныне и навеки буду производным того, что я написал, точно так же и Грация будет впредь пониматься через Сери. Ее вторая индивидуальность, покладистая Сери моей фантазии, станет ключом к ее сущности. Мне никогда не удавалось полностью понять Грацию, а теперь Сери позволит мне понять, что же я все-таки в ней понимал.

Острова Сказочного архипелага будут вечно со мной, тень Сери будет вечно присутствовать в моих отношениях с Грацией.

Я нуждался в упрощениях, в приглаживании бурной действительности. Слишком уж много я знал, слишком уж мало понимал.

А в центре всего этого был абсолют, мое открытие, что я так и продолжаю любить Грацию.

— Я ведь очень жалею, что тогда получилось так плохо, — сказал я ей. — Ты в этом совсем не виновата.

— Еще как виновата.

— А даже если и так, я тоже был виноват. И вообще, все это дело прошлое. — В голове проплыла мысль, что ведь и это событие, наш разрыв, было неким образом определено написанным мною. Неужели все так просто? — И что мы теперь будем делать?

— Все, что ты хочешь. Потому-то я и здесь.

— Первым делом, — сказал я, — мне нужно уйти от Фелисити. Я живу там, у них, только потому, что мне некуда больше податься.

— Я же говорила тебе, что скоро переезжаю. На этой неделе, если получится. Хочешь поселиться вместе со мной?

Сообразив, что же она такое сказала, я почувствовал всплеск сексуального возбуждения; мне представилось, как мы опять занимаемся любовью.

— Ну а ты, — спросил я, — ты-то сама что об этом думаешь?

По лицу Грации скользнула улыбка. У нас не было реального опыта совместной жизни, хотя на пике своих отношений мы нередко проводили вместе по нескольку ночей подряд. У нее всегда было собственное жилище, у меня — мое. В прошлом идея съехаться у нас даже не возникала, возможно, потому, что мы боялись друг другу надоесть. Ну а в конечном итоге это облегчило наш разрыв.

— А все-таки, — настаивал я, — если я перееду только потому, что мне некуда больше деться, ничего из этого не выйдет. Ты сама это знаешь.

— Выкинь из головы подобные мысли, а то ведь накликаешь. — Грация подалась в мою сторону, наши руки так и лежали на столике сцепленные. — У меня уже все продумано. Я во всем разобралась и все решила и только потом решила с тобой встретиться. Раньше я вела себя как последняя дура. Это я была во всем виновата, что бы ты там ни говорил. Но я изменилась, да и ты, как мне кажется, заметно повзрослел. И я понимаю, что прежде мною двигала чистейшая эгоистичность.

— В те времена мне было очень хорошо, — сказал я, и как-то вдруг вышло, что мы поцеловались, неуклюже наклонившись друг к другу над столиком.

Мы перевернули кофейную чашку, она упала на пол и разбилась. Мы начали промокать разлитый кофе бумажными салфетками, и это продолжалось, пока хозяйка не принесла тряпку. Погуляв немного по насквозь продутым ветром улочкам Каслтона, мы решили взойти на один из холмов и доверились первой попавшейся тропинке. Через четверть часа мы вышли на такое место, откуда весь поселок был виден как на ладони. На парковочной площадке Джеймсов «вольво» стоял с распахнутой задней дверцей. За время нашего отсутствия машин заметно прибавилось, я поискал глазами и нашел среди них «триумф-геральд». Грация говорила мне, что умеет водить, но машины у нее прежде не было.

Все семейство Фелисити столпилось вокруг «вольво»; похоже, они обедали.

— Я бы предпочла не встречаться сегодня с Фелисити, — сказала Грация. — Слишком уж многим я ей обязана.

— Я тоже ей многим обязан, — сказал я, понимая, что это чистейшая правда, но при этом продолжая испытывать к ней глухую неприязнь; будь моя воля, я бы вообще с ней больше не встречался, настолько сестрица меня раздражала.

Меня бесила ее высокомерная снисходительность, бесило самодовольство Джеймса. Несмотря на то что я столько времени сидел у них на шее, я презирал все их ценности и отвергал все, что они мне предлагали.

На склоне было холодно и ветрено; Грация продрогла и прижималась для тепла ко мне.

— Может, пойдем куда-нибудь? — спросила она.

— Мне бы хотелось провести эту ночь с тобой.

— И мне бы хотелось… Только у меня совсем нет денег.

— Ничего, — сказал я, — зато у меня вполне достаточно. Отец оставил мне некоторую сумму, и за год я почти ничего не потратил. Остается только найти гостиницу.

К тому времени, как мы спустились в поселок, Фелисити и ее семейство снова ушли на прогулку. Мы оставили им записку под правым дворником «вольво», сели в Грациев «триумф» и поехали в Бакстон.

В следующий понедельник Грация довезла меня до Гринуэй-Парка, я собрал свои вещи, многословно и велеречиво поблагодарил Фелисити за все, что она для меня сделала, и со всей доступной мне скоростью покинул ее дом. Грация ждала меня в машине, Фелисити знала об этом, но не вышла с ней повидаться. И все это время, пока я собирался и прощался, атмосфера в доме была до предела заряжена электричеством взаимной неприязни и невысказанных претензий. В какой-то момент меня кольнуло странное ощущение, что я вижу сестру в последний раз, и что она тоже об этом знает. Такая перспектива не слишком меня волновала, и все равно на обратном пути в Лондон мои мысли были поглощены не сидевшей рядом Грацией, как то было в первой половине поездки, но моей необъяснимой, по-свински неблагодарной неприязнью к сестре. Драгоценная рукопись спокойно лежала в саквояже; вспомнив о ней, я решил при первой же возможности перечитать места, где фигурирует Каля, и попытаться что-нибудь понять. Шоссе было плотно забито машинами, я смотрел вперед и думал о рукописи. Мало того что в ней я объяснил себе все свои промахи и слабости, в ней же содержались и ключи к новому началу.

Я породил ее силою фантазии, теперь я мог освободить эту фантазию от последних пут и направить ее на постижение моей жизни.

И вот мне стало казаться, что я переезжаю с одного острова на другой. Рядом со мной сидела Сери, позади, в прошлом, остались Каля и Яллоу. Через них я мог открыть самого себя, каким я был в сияющем ландшафте мозга. Я нашел долгожданный способ освободиться, вырваться за рамки бумажного листа.

12

Корабль назывался «Маллигейн», в чем мы не смогли усмотреть никакой связи ни с географией, ни с известными личностями, да и попросту никакого смысла. Это был престарелый, приписанный к Тумо пароход, имевший опасную склонность к бортовой качке. Грязный, сто лет не крашенный, лишившийся где-то по меньшей мере одной из спасательных лодок «Маллигейн» был типичным образчиком сотен маленьких пассажирских судов, ходивших между южными, густонаселенными островами Архипелага. Пятнадцать дней кряду мы с Сери изнывали от жары и духоты, громко ропща на команду, потому что так было принято, хотя в разговорах между собой ни я, ни она не находили особых причин для жалоб.

Подобно недавнему плаванию из Джетры на Мьюриси, эта вторая часть путешествия расширила мои представления не только об окружающем мире, но и о себе самом. Оказалось, что я успел уже перенять у островитян их терпимое отношение ко многим жизненным неудобствам: к толкучке, к вездесущей, неискоренимой грязи, к вечно опаздывающим кораблям и ненадежным телефонам, к наглым взяточникам в форме и без.

Я часто вспоминал сказанное Сери при первом нашем знакомстве — мол, острова невозможно покинуть. Чем ближе я знакомился с Архипелагом, тем лучше понимал смысл этих слов. При всей определенности моего решения вернуться в Джетру, хоть пройдя предложенный Лотереей курс атаназии, хоть от него отказавшись, я день ото дня все сильнее ощущал колдовскую силу островов.

Прожив всю свою жизнь в Джетре, я привык воспринимать ее ценности как нечто само собой разумеющееся. Родной город никогда не представлялся мне чопорным, старомодным, консервативным, чрезмерно осторожным и наплевательски равнодушным ко всему, кроме самого себя. Я понимал, что он отнюдь не лишен недостатков, но при этом прочно впитал его стандарты и нормы. Теперь, когда я на время покинул свой город, когда меня с первого взгляда пленила беззаботность островитян, мне захотелось познакомиться с их культурой поближе, стать ее частью.

По мере того как менялось мое восприятие жизни, мысль о возвращении в Джетру становилась все менее привлекательной. Мало-помалу Архипелаг захватывал меня в свои сети. При всем при том, что наше плавание было неимоверно скучным, я постоянно помнил, что скоро будет новый остров, новый объект для посещения и исследования, и это открывало передо мной широкие внутренние горизонты.

За долгое путешествие на Коллаго Сери успела рассказать мне, как повлияло на жизнь островитян Соглашение о нейтралитете. Этот документ был придуман северными державами и навязан островам едва ли не силою. Согласно его условиям обе воюющие стороны получали возможность использовать Архипелаг как экономический, географический и стратегический буфер друг против друга, дистанцируясь тем самым от войны, перенося ее со своих территорий на огромный, пустынный южный материк.

С подписанием Соглашения на острова опустилась глухая апатия, чувство безвременья и бессилия. В прошлом расовые и культурные различия между островитянами и обитателями северных континентов отнюдь не мешали им поддерживать тесные торговые и политические связи. Но теперь острова попали в изоляцию, что сказалось буквально на каждой стороне их жизни. В одно мгновение не стало ни новых кинофильмов с севера, ни книг, ни машин, не стало сортовых семян и удобрений, угля и нефти, газет и промышленного оборудования. Неиссякаемый поток гостей с севера превратился в тоненькую струйку. Те же самые санкции закрыли для островов их экспортные рынки. Молочная продукция Торков, а также рыба, пиломатериалы, минеральное сырье, многообразные изделия кустарных промыслов — все это мгновенно потеряло рынок сбыта. Раздираемый противоречиями, погрязший во внутренних дрязгах северный континент плотно отгородился от остального мира — потому что он считал себя всем миром.

Но если первые годы пагубность Соглашения ощущалась в полной мере, то теперь, по прошествии времени, когда и оно, и война стали привычными, даже будничными, Архипелаг начал оправляться как экономически, так социально. По наблюдениям Сери, за последнее время настроения в обществе заметно изменились, и отнюдь не в пользу севера.

На Архипелаге возник и быстро набрал силу своего рода паностровной национализм. Едва ли не самой заметной его чертой был религиозный ренессанс, повальное обращение в веру, поднявшее приход православных соборов на отроду неслыханную высоту. Не отставала от религии и наука, количество новых университетов уже перевалило за десяток и продолжало расти. Активно поощрялось производство импортзаменяющей продукции. Были разведаны крупные месторождения угля и нефти; все предложения западных держав о финансовой и технической помощи в их разработке отвергались как противоречащие и духу и букве Соглашения. Резко возросло внимание к сельскому хозяйству, искусству и естественным наукам, гранты выдавались щедро и почти без всяких бюрократических проволочек. На необитаемых прежде островах возникли десятки новых поселений, каждое со своим, отличным от других образом жизни, основанное на своем собственном понимании, что значит культурная независимость. Среди них были и коммуны художников, и сельскохозяйственные артели, не применявшие никакой техники и химии и, соответственно, не получавшие никакой прибыли, и группы, увлеченно экспериментировавшие с социальными структурами, образовательными программами и стилями жизни. И всех их объединяло общее горение духа, стремление доказать и самим себе, и любому небезразличному наблюдателю, что былой гегемонии севера приходит конец.

В число этих небезразличных наблюдателей предстояло попасть и нам с Сери. Мы уже решили, что после Коллаго устроим грандиозное турне по островам, ни на одном из них особо не задерживаясь.

Но сперва на пути был Коллаго, остров, где даровалось прозябание, и отрицалась жизнь. Я все еще не мог ничего решить.

Наш пароход принадлежал одной из судоходных компаний, связывавших Мьюриси с Коллаго, так что было почти неизбежно, что на его борту окажутся и другие призеры Лотереи. Сперва я и думать не думал об этих счастливчиках, все мое внимание было поглощено Сери и проплывающими мимо островами, но уже через пару дней не заметить их стало просто невозможно. Эти пятеро, двое мужчин и три женщины, держались одной компанией. Младший из мужчин выглядел лет на шестьдесят, ну, может, чуть меньше, а женщины были еще более почтенного возраста. Они ликующе ели, ликующе пили, заливали салон первого класса волнами ликующей общительности, нередко позволяли себе напиваться, но всегда оставались утомительно вежливыми. Подстрекаемый неким злокозненным любопытством, я начал за ними наблюдать; мне хотелось, чтобы кто-нибудь из них сорвался, ну, скажем, ударил бы стюарда или перепился до такой степени, что его бы прилюдно стошнило, однако эти высшие существа, смиренно готовившие себя к обетованной им роли полубогов, были выше такой мелочной греховности.

Само собой, все эти люди проходили через контору Лотереи; Сери узнала их с первого взгляда, но молчала, выжидая, чтобы я сам во всем разобрался. Затем она подтвердила мою догадку и добавила:

— А имена их я толком не помню, совсем голова дырявая. Вот эта женщина с серебристыми волосами, ее звать Териса, мне она тогда понравилась. Одного из мужчин звать вроде бы Керрин, не помню только которого. И все они из Глонда.

Глонд, вражеская страна. Во мне все еще оставалось достаточно северного, чтобы инстинктивно воспринять этих людей как противников, но уже появилось достаточно островного, чтобы тут же сообразить, что это не имеет никакого значения. Как бы там ни было, почти вся моя жизнь прошла в условиях войны, и я никогда еще прежде не покидал Файандленда. В джетранских кинотеатрах шли иногда фильмы про злых глондианцев, но я относился к этой пропаганде без особого доверия. Реальные глондианцы были народом с кожей чуть более светлой, чем, скажем, у меня, у них была более развитая промышленность, и, как свидетельствует история, они всегда отличались непомерным стремлением расширить свою территорию за счет соседей. Не знаю, насколько все это достоверно, но о них сложилось мнение как об очень жестких дельцах, посредственных спортсменах и никудышных любовниках. Их политическая система отличалась от нашей. Мы жили при феодализме, под властью благодетельного сеньора с его стройным аппаратом сборщиков Добровольной десятины, глондианцы же построили себе государственный социализм и считались равными друг другу в не понять каких правах.

К вящей моей радости, великолепная пятерка лотерейных счастливчиков не признала во мне своего. Я отличался от них и своей молодостью, и тем, что со мною была Сери. Думаю, мы представлялись им никчемными молодыми бездельниками, вздумавшими от скуки поглазеть на острова. Никто из них так и не узнал Сери, хотя и могли бы, даже без униформы. Объединенные грядущей атаназией, они не интересовались ничем, кроме самих себя.

Мое отношение к ним постепенно менялось. Сперва мне попросту претила вульгарная манера, с которой они выставляли напоказ свою удачу. Затем во мне проснулась жалость: две из трех женщин были настолько тучны, что передвигались с мучительным трудом, задыхаясь на каждом шагу, и я попытался представить себе их муки продленными в вечность. Чуть позднее моя жалость распространилась на всю их компанию. Я увидел простых, немудреных людей, которым очень повезло, но слишком уж поздно, и которые празднуют свою удачу единственным известным им способом. В конечном итоге я почти возненавидел самого себя — за то, что отношусь к ним свысока, хотя и сам ничем их не лучше, разве что чуть помоложе и поздоровее.

Из-за нашей прочной, хоть и невидимой связи, из-за того, что я тоже был одним из них, меня не раз подмывало подойти к ним и спросить, что они думают о своем выигрыше. Возможно, их мучили те же сомнения, что и меня; я ведь только предположил, что они с восторгом стремятся к бессмертию, и не знал, так ли это в действительности. Но я живо представил себе, как буду вовлечен в их шумную, добродушную, любящую выпить и перекинуться в картишки компанию, и внутренне содрогнулся. И ведь они неизбежно стали бы любопытствовать на мой счет, точно так же как и я не мог не интересоваться ими.

Мне хотелось понять эту свою сдержанность, объяснить ее самому себе, и вот что из этого получилось. В первую руку я не был уверен в своих собственных намерениях и не хотел, чтобы пришлось объяснять свою позицию не то что им, но даже самому себе. Не раз и не два до меня доносились обрывки их разговоров; чаще всего обсуждалась проблема, что они будут делать «потом». Один из мужчин был твердо убежден, что после Коллаго ему гарантированы огромные богатства и влияние. Другой все время повторял, что теперь он «обеспечен до конца жизни», словно малая толика атаназии — это единственное, чего ему не хватало для беззаботного пенсионерского существования, словно это нечто вроде кругленькой суммы, благоразумно отложенной на старость.

Но ведь спроси кто-нибудь меня, к чему я думаю применить внезапно удлинившуюся жизнь, мой ответ был бы столь же невнятным. Скорее всего, я бы мямлил тошнотворные пошлости, что, ну конечно же, буду трудиться на благо общества, а еще вернусь в университет и продолжу свое образование, а может, вступлю в ряды Движения за мир. Все эти планы были бы чистейшим враньем, но я бы стыдился, что принял выигранное в Лотерею бессмертие и не могу придумать ничего такого, что бы в достаточной мере меня оправдывало.

Если же говорить правду, то наилучшим, с моей точки зрения, вариантом неопределенно долгой жизни был абсолютно эгоистичный — избегать несчастных случаев и постоянно оставаться двадцатидевятилетним. Мои конкретные планы на «потом» не простирались дальше намерения побродить по островам в компании Сери.

Наше плавание шло своим чередом, а я день ото дня погружался во все более интроспективное настроение, все больше ругал себя, что ввязался в эту историю. А еще я думал о Сери и жадно разглядывал бесконечно разнообразные острова. Тумо, Ланна, Уинхо, Сэлэй, Йа, Лиллен-ки, Панерон, Джунно — какие-то из этих названий я уже слышал, какие-то нет. Мы зашли далеко на юг, и некоторое время на горизонте смутно проглядывал берег южного, необжитого людьми континента — здесь его северная оконечность, Катаарский полуостров, дерзко вторгалась в пространство Архипелага, — но потом он отступил, и снова возникла иллюзия бескрайнего моря, более в этих широтах спокойного. После диких, зачастую бесплодных тропических островов здешние картины ласкали взгляд: здесь было больше лесов и вообще больше зелени, на склонах холмов виднелись маленькие, аккуратные поселки, мирно щипали траву домашние животные, четко выделялись участки, занятые посевами и садами. Перевозимые нами из порта в порт грузы постепенно менялись: в экваториальных водах это было по преимуществу продовольствие, нефтепродукты и техника, южнее — виноград, гранаты и пиво, а еще южнее — сыр, яблоки и книги.

— А что, если нам здесь сойти, — предложил я однажды. — Рассмотрим все поближе.

Это был Йа, большой лесистый остров с массой лесопилок и верфей. Много ли увидишь с палубы корабля — но мне понравились и планировка Йа-Тауна, и неторопливая, безо всякой суеты деловитость местных корабелов. По холмам Йа хотелось гулять, хотелось сидеть там на траве, вдыхать острый запах земли. При взгляде на этот остров сразу представлялись ручьи с холодной родниковой водой, пестрая россыпь полевых цветов и белые крестьянские мазанки. За долгие часы, проведенные вместе со мною на палубе, Сери успела дочерна загореть.

— Нет, — сказала она, — иначе мы вообще не доберемся до Коллаго.

— А что, кораблей не будет?

— Не будет решимости. Что же до этого острова, сюда мы всегда успеем.

Сери твердо решила доставить меня на Коллаго. Она все еще оставалась для меня загадкой. Мы все время были вместе, но при этом не слишком много разговаривали и очень редко спорили, а в результате сблизились так тесно, что это казалось пределом возможного. Турне по островам было задумано ею абсолютно самостоятельно. Она включила в эти планы и меня, включила так прочно, что была готова полностью их оставить, как только узнала не то чтобы о моих возражениях, а сомнениях, и все равно я ощущал себя в этих планах неким случайным элементом. Ее интерес к любовным утехам был душераздирающе спорадическим. Случалось, что мы заползали на нашу тесную койку, и она говорила, что слишком вымоталась за день или что ей очень жарко, и это было все, а в других случаях она буквально испепеляла меня своей страстностью. Иногда она становилась очень заботливой и нежной, и мне это нравилось. В наших разговорах она проявляла живейший интерес ко всему, что касалось меня и моей прошлой жизни, но о себе предпочитала не распространяться.

Корабль плыл, мои сомнения насчет атаназии как были, так и были, а над отношениями с Сери нависала новая тень — все растущее ощущение мною своей собственной неадекватности. Когда мы были порознь — либо она загорала в одиночку, либо я сидел в баре и строил предположения о своих собратьях по обетованному бессмертию, — я раз за разом задавался вопросом, да что же такого она во мне нашла. Можно не сомневаться, что я служил некоей ее потребности, вот только слишком уж всеядной была эта потребность. Иногда меня осаждали мрачные подозрения, что появись на горизонте кто-нибудь другой, она тут же бросит меня и займется им. Но никто другой не появлялся, да и я мудро рассудил, что не стоит так уж глубоко копаться в нашей во многих смыслах близкой к идеалу случайной связи.

За день до прибытия на Коллаго я достал из саквояжа залежавшуюся в небрежении рукопись и прихватил ее с собою в бар, чтобы внимательно перечитать.

С момента, когда была прервана моя работа, прошло уже целых два года, так стоит ли удивляться, что теперь, перебирая эти несброшюрованные страницы и вспоминая время, когда они писались, я чувствовал себя довольно странно. Сам собой возникал вопрос, не слишком ли поздно я к ним вернулся, не вырос ли я, как из детского костюмчика, из того человека, который в попытке разрешить свой пришедший и вскоре отступивший кризис препоручил себя неизменности написанных слов. Взрослея, человек не замечает происходящих с ним изменений — сегодня он видит в зеркале примерно то же, что и вчера, недавнее прошлое еще живо в его памяти, — и лишь старые фотографии или старые друзья способны указать ему на накопившиеся отличия. Два года — долгий срок, но все это время я пребывал в чем-то вроде стагнации.

Меняйся я, все вышло бы иначе, а так моя попытка определить себя увенчалась полным успехом. Описывая прошлое, я намеревался сформировать свое будущее. Если верить, что моя истинная сущность находилась на этих страницах, то я никогда их и не покидал.

Рукопись пожелтела, истрепалась по углам; я снял резиновую ленту, скреплявшую углы, и начал читать.

И сразу же заметил поразительную вещь. В первых же написанных мною строках содержалось утверждение, что мне тогда было двадцать девять лет, а чуть далее говорилось, что это один из немногих твердо установленных фактов моей жизни.

Но это же уловка, фальсификация. Рукопись создавалась два года назад.

В первый момент я пришел в замешательство и попытался вспомнить, почему и зачем было это написано. Затем я понял, что тут, пожалуй, кроется ключ к пониманию всего остального текста. В некотором смысле эти слова позволяли мне вычеркнуть из описания последующие два года стагнации — точно так же, как они были вычеркнуты из моей жизни. Моя рукопись приняла во внимание саму себя, остановив на это время какое бы то ни было развитие.

Я стал читать дальше, стараясь идентифицировать себя с личностью, породившей когда-то этот текст, и обнаружил, вопреки своим начальным опасениям, что все получается очень легко. Прочитав первые главы, посвященные по большей части моим взаимоотношениям с сестрой, я увидел, что в дальнейшем чтении нет нужды. Рукопись полностью подтвердила то, в чем я и так почти не сомневался; было ясно, что мой порыв к высшей, лучшей правде увенчался успехом. Все метафоры жили, в том числе и моя четко определенная личность.

Я был в баре один, в тот день Сери ушла в каюту на удивление рано. Я отложил рукопись и просидел за столиком еще один час, размышляя над неопределенностями бытия и парадоксальностью того факта, что единственная в мире вещь, известная мне вполне надежно, это порядком потрепанная пачка машинописных листов. Затем, изнуренный собой и своими бесконечными внутренними проблемами, я спустился в каюту и лег спать.

А наутро мы — наконец-то — пришвартовались в Коллаго.

13

Выиграв в Лотерею и кое-как осознав, что атаназия — вот она, рядом, только руку протяни, я тут же попытался представить себе, как она выглядит, эта клиника на Коллаго. В моем воображении рисовался сверкающий небоскреб из стекла и стали, битком набитый ультрасовременной медицинской техникой, а также врачи и сестры, целеустремленно циркулирующие по ослепительно чистым коридорам. А рядом, в ландшафтных садах, отдыхают новодельные бессмертные, некоторые из них в креслах-каталках, с пледами, накинутыми на ноги, и подушками под головами, при каждом из кресел — безупречно вышколенный санитар, катающий своего подопечного по дорожкам среди клумб и цветников. Здесь же должен быть и спортивный зал для тренировки обновленных мускулов, а может быть, и университет, чтобы делиться с обычными людьми новообретенной мудростью.

Фотографии из лотерейного буклета не имели с нафантазированной мною картиной ровно ничего общего. Мне претили и эти натужно улыбающиеся физиономии, и неестественно яркие краски, да, в общем, и все эти бесстыдные старания всучить мне то, что я и так уже по глупости купил. В буклете клиника выглядела как нечто среднее между фермой, куда приезжают пообщаться с природой горожане, и горнолыжным курортом, с особым упором на активный отдых и столь же активное общение клиентов.

Однако Архипелаг не преминул преподнести мне очередной сюрприз, причем скорее приятный. Буклет врал, но врал исключительно тем же способом, каким врут все подобные буклеты. Все изображенное на снимках существовало и в действительности — хотя лица тут были другие и улыбок как-то поменьше, — но картина в целом оказалась существенно иной. Фотография для буклета делается так, что позволяет клиенту дополнять изображенное на ней плодами собственных фантазий и желаний. К примеру, я считал самоочевидным, что клиника расположена где-то в сельской глуши, хотя в действительности она располагалась прямо на краю Коллаго-Тауна, а ложное впечатление было создано посредством искусного выбора точки съемки. Еще я думал, что сады, аккуратные домики и антисептические коридоры — это все, что там есть: ни на одном из снимков не присутствовал главный административный корпус. Это огромное, нелепое нагромождение грязно-бурого кирпича тучей нависало над маленькими, тактично удаленными друг от друга деревянными шале. Позднее оказалось, что это чудище давно уже выпотрошено, полностью перестроено и оборудовано новейшей медицинской техникой, но при первом взгляде на этот старинный особняк у меня мороз пробежал по коже: зловещий, как стенания ветра над поросшей вереском пустошью, он словно пришел из какой-нибудь старой романтической мелодрамы.

Прямо у сходней нас встретил новехонький микроавтобус, заботливо присланный клиникой. Пока водитель заталкивал вещи в багажник, некая юная особа во все той же красной униформе переписывала наши имена и фамилии. Как я и предполагал, пятеро счастливчиков с нашего парохода и в мыслях не имели, что я такой же, как они. Все время, пока автобус ехал по кривым, то вверх, то вниз ныряющим улицам Коллаго-Тауна, мы с Сери ощущали на себе такое плотное, почти осязаемое отторжение, что уже сами себе начинали казаться незваными гостями на чужом, сугубо приватном празднике.

Затем мы въехали на территорию клиники и впервые ее увидели. Наряду со всеми нелепостями внешнего облика меня поразило, насколько она мала.

— И это что, все? — спросил я потихоньку у Сери.

— А что бы ты хотел увидеть? Целый город?

— Нет, но уж слишком она крошечная. Ничего удивительного, что они берут так мало пациентов.

— Размеры — это ерунда, все дело в производстве препаратов, очень уж оно сложное.

— А если даже и так, где у них компьютер? Где они хранят истории болезни?

— Насколько я знаю, все это здесь есть.

— Но сам уже объем канцелярской работы…

Несерьезные, конечно же, придирки, но за долгие недели самокопания я привык во всем сомневаться. Из тех довольно скромных зданий, которые я здесь увидел, Лотерея Коллаго никак не смогла бы развернуть свою глобальную деятельность, значит, должны быть и другие. Да и билеты нужно где-то печатать, а риск мошенничества так велик, что Лотерея вряд ли решилась передоверить эту работу субподрядчику.

Я хотел было спросить об этом Сери, но вдруг прямо кожей почувствовал, что лучше попридержать язык. Автобус был совсем крошечный, все мы ехали в нем чуть ли не сидя на коленях друг у друга. Молодая особа в красной униформе стояла впереди, рядом с водителем, и не выказывала к нам особого интереса, однако она вполне могла бы меня услышать, заговори я нормальным голосом.

Автобус подъехал к мрачному особняку с дальней стороны, за которой, как оказалось, не было больше никаких строений, только сад, уходивший куда-то вдаль и плавно сливавшийся с окружающей природой.

После тесного автобуса было приятно размять занемевшие ноги. Войдя в здание, мы миновали пустынный, с голыми стенами холл и оказались в просторном приемном покое. В отличие от всех остальных я сам нес свой багаж, состоявший, собственно говоря, из одного-единственного саквояжа. Пятеро счастливчиков совсем притихли — вещь небывалая. Судя по всему, они испытывали благоговейный трепет перед самим уже фактом, что преступили порог того самого здания, где им даруют вечную жизнь. Мы с Сери держались от них чуть поодаль, поближе к двери.

Особа, встречавшая нас в порту, направилась прямо к конторке и встала за ней.

— Для начала мне нужно проверить ваши личности, — сказала она официальным голосом. — Каждый из вас получил в местном агентстве Лотереи карточку со своим личным кодом. Сейчас вы сдадите эти карточки мне, и я распределю вас по коттеджам. Там вы встретитесь со своими личными консультантами.

Началась суета, все новоприбывшие оставили свои карточки в багаже и теперь торопились их извлечь. Мне было странно, почему девица не сказала это нам еще в автобусе, а еще меня поразило, до чего же у нее скучное, кислое как уксус лицо.

Воспользовавшись удачным моментом, я подошел к конторке первым. Моя карточка лежала в одном из боковых отделений саквояжа, я вынул ее, протянул девице и отрекомендовался:

— Питер Синклер.

Девица молча вычеркнула мое имя из составленного в автобусе списка и набрала на компьютерной клавиатуре кодовый номер с моей карточки, после чего, как можно было понять, на стоящем перед ней мониторе появилась какая-то надпись. На конторке лежало несколько металлических браслетов; девица пропустила один из них через продолговатое углубление — ввела, надо думать, магнитную кодировку — и протянула его мне.

— Мистер Синклер, наденьте это на правое запястье. Вам предоставлен коттедж номер двадцать четыре, кто-нибудь из служителей поможет вам его найти. Процедуры начнутся завтра утром.

— Завтра? — удивился я. — Но я еще, в общем-то, не совсем решил. В смысле, принимать их или не принимать.

Девица вскинула на меня глаза, но выражение ее лица не изменилось.

— Вы прочитали то, что написано в нашей брошюре?

— Да, но я все еще не совсем уверен. Мне хотелось бы узнать обо всем этом побольше.

— У вас будет возможность побеседовать со своим личным консультантом. Многие люди сначала нервничают, в этом нет ничего необычного.

— Вы только не подумайте, что я… — Я остро ощущал, что стоящая за моей спиной Сери прислушивается к разговору. — Мне просто хотелось задать несколько вопросов.

— Ваш консультант все вам расскажет и объяснит.

Я взял браслет; моя антипатия к этой девице нарастала и едва не выплескивалась наружу. С момента выигрыша я словно попал в колеса какой-то машины: мое плавание, прибытие на Коллаго, присланный клиникой микроавтобус — все это неотвратимо влекло меня к атаназии, влекло, и слушать не желая о моих сомнениях. Мне все еще недоставало сил, чтобы вырваться, отвергнуть свой шанс на вечную жизнь. Я испытывал иррациональный страх перед этим консультантом, который придет на рассвете, произнесет несколько успокоительных банальностей и погонит меня к операционному столу, под нож, чтобы спасти мою жизнь, хочу я того или нет.

Начали подходить остальные, каждый с карточкой в руке.

— А что, если я приму решение против? — спросил я, стараясь не смотреть ей в глаза. — Если я все-таки передумаю… это ничему не будет противоречить?

— Вы свободны от каких-либо обязательств, мистер Синклер. Ваш приезд сюда не означает, что вы на что-то согласились. До тех пор, пока мы не возьмем с вас расписку о согласии на проведение процедур, вы можете покинуть клинику в любой удобный для вас момент.

— Прекрасно, — сказал я; престарелые оптимисты успели выстроиться за мною в очередь. — Но тут еще вот какой момент: я приехал сюда со своей хорошей знакомой. Мне хочется, чтобы она остановилась в том же коттедже.

Глаза девицы скользнули по Сери и вернулись ко мне.

— А она понимает, что процедура положена вам одному?

Сери резко, с шумом выдохнула.

— Она же все-таки не ребенок, — заметил я примирительным тоном.

— Я буду снаружи, — сказала Сери и вышла.

— Мы стремимся не оставлять ни малейшей возможности для неверного понимания, — сказала девица. — Сегодня поступайте как хотите, но уже завтра ей придется подыскивать себе жилье в городе. Вы проведете в этом коттедже только одну или две ночи.

— А мне больше и не надо, — сказал я и тут же вспомнил о «Маллигейне».

Скорее всего, он уже отплыл или отплывет с минуты на минуту. А жаль. Я резко повернулся и пошел искать Сери.

Весь следующий час Сери меня успокаивала, а потом мы с ней поселились в двадцать четвертом коттедже. Вечером, прежде чем лечь спать, мы решили прогуляться по саду. Окна центрального корпуса все еще горели, но большая часть коттеджей уже погрузилась во мрак. Мы дошли до главных ворот и увидели там двух охранников с овчарками.

— Ну чистый концлагерь, — поморщился я, поворачивая назад. — Только колючки и не хватает да еще этих, вышек. Может, стоит им посоветовать?

— Я и думать не могла, что тут все так устроено, — сказала Сери.

— Я живо помню свои детские впечатления от больницы. Врачи и тогда мне не нравились, они смотрели на меня как на бездушный предмет, какое-то тело с болячками и симптомами. Вот и здесь то же самое, а этот браслет, он вообще меня бесит.

— А где он у тебя?

— Снял пока. — Чем дальше утопавшая в цветах дорожка уводила нас от центрального корпуса, тем плотнее сгущалась тьма, и вскоре наши глаза почти перестали что-либо различать. Справа смутно проглядывало нечто вроде площадки; мы осторожно сели и поняли, что это аккуратно подстриженный газон. — Сбегу я отсюда, прямо с утра и сбегу. Ты поймешь, если я так сделаю?

Сери молчала, но это молчание продлилось не более двух-трех секунд.

— Я все еще продолжаю считать, что ты не должен останавливаться на полпути.

— Несмотря на весь этот кошмар?

— Не забывай, что по сути это просто больница, а у тех, кто работает в подобных учреждениях, всегда мозги немного повернуты.

— Вот это-то меня и отвращает. А еще я все время чувствую, что явился сюда за чем-то таким, что совершенно мне не нужно. Словно как если бы я сам ни с того ни с сего попросил, чтобы мне сделали операцию на сердце или что еще в этом роде. Я хотел бы получить от кого-нибудь внятное объяснение, зачем мне это все.

Сери промолчала.

— А вот ты сама, ты согласилась бы на эти процедуры?

— У нас принципиально разное положение. Ты выиграл в Лотерею, а я нет.

— Ты просто уходишь от ответа, — вскинулся я. — Я искренне жалею, что купил тогда этот чертов билет. Здешнее заведение, оно все какое-то сомнительное, я это кожей чувствую.

— А мне вот кажется, что тебе выпал шанс на нечто такое, что имеют очень немногие люди, а хотели бы получить почти все. Ты не должен отказываться, если не имеешь к тому весомейших оснований. Без процедур ты умрешь, а с процедурами нет, неужели этот довод не кажется тебе серьезным?

— Все мы когда-нибудь умрем, — отмахнулся я, — хоть и с процедурами, хоть и без. Все, что они мне дадут, это небольшая отсрочка.

— Пока еще никто не умирал.

— Ты вполне уверена?

— Не то чтобы вполне, но агентство получает ежегодные отчеты обо всех прошлых пациентах. Отчеты датируются со дня учреждения Лотереи, и никто из них не исчезает, только прибавляются. На Мьюриси тоже есть выигравшие. Приходя на обследование, они всегда говорят, что чувствуют себя великолепно.

— Обследование? — насторожился я. — А это еще зачем?

Я видел, что голова Сери повернута в мою сторону, но не мог различить выражения ее лица.

— Это сугубо по желанию. Каждый пациент имеет право на регулярную проверку здоровья.

— Так значит, они даже не уверены в результативности своих процедур!

— Врачи уверены на сто процентов, а вот с пациентами бывает разное. Мне кажется, что эти обследования — нечто вроде психологической поддержки. Лотерея хочет показать этим людям, что не бросила их на произвол судьбы.

— Они излечивают все, кроме ипохондрии, — сказал я, вспомнив свою знакомую, ставшую врачом. Она смеялась, что добрая половина ее пациентов приходят на прием просто так, за компанию со своими друзьями. Нездоровье становится у них привычкой.

— Решать будешь ты, Питер, и никто тебе в этом не поможет. — Сери взяла меня за руку. — На твоем месте я бы тоже, наверное, сомневалась. Но мне не хотелось бы пожалеть впоследствии, что упустила такой шанс.

— Как-то это все не совсем реально, — пожаловался я. — Смерть никогда меня не волновала, скорее всего, потому, что мне никогда не доводилось смотреть ей в глаза. А как другие люди, они тоже так себя чувствуют?

— Не знаю.

Сери отвернулась, теперь она смотрела на темные, едва прорисованные силуэты деревьев.

— Ну да, мне прекрасно известно, что когда-нибудь я умру, но я не могу в это поверить, разве что на сугубо логическом уровне. Из-за того, что я жив сейчас, мне кажется, что так будет продолжаться вечно. Я ощущаю в себе вроде как жизненную силу, нечто, способное отвратить смерть.

— Весьма распространенная иллюзия.

— Я понимаю, что мое ощущение безосновательно, — продолжил я, — но это ничуть ему не мешает.

— А твои родители, они живы?

— Отец жив. Мать недавно умерла. А что?

— Да в общем-то это не важно. Продолжай.

— Пару лет назад я сел писать автобиографию. Тогда я и сам не понимал, зачем мне это нужно. У меня был переломный период, нечто вроде кризиса личности. Приступив к работе, я тут же начал обнаруживать новые для себя обстоятельства, в частности тот факт, что памяти свойственна логическая непрерывность. Именно он стал одной из главнейших причин того, что я продолжал писать. Я могу себя вспомнить, значит, я существую. Просыпаясь по утрам, я первым делом возвращался мыслями к тому, что я делал перед тем, как лечь в постель. Если обнаруживалась непрерывность, значит, я все еще существовал. Мне представляется, что такая же связь есть и в обратном направлении… что впереди есть отрезок времени, доступный моему предвидению. Это нечто вроде симметрии, равновесия. Я обнаружил, что память есть своего рода сверхъестественная сила, поддерживающая меня из прошлого, а потому должна существовать аналогичная сила, простирающаяся в будущее. Человеческий разум, сознание находятся в центре. Я знаю, что пока существует одна из этих сил, будет существовать и другая. Пока я могу вспоминать, я определен.

— Однако, — сказала Сери, — когда ты умрешь, а в конце концов так оно и будет… когда это случится, твоя личность исчезнет. Умирая, ты утратишь свою память вместе со всем остальным.

— Так это же просто потеря сознания. Она меня не пугает, потому что я никогда ее не почувствую, не узнаю о ней.

— Иначе говоря, ты считаешь, что у тебя нет души.

— Я не хочу углубляться в столь сложную проблему, а просто пытаюсь объяснить тебе, что я чувствую. Я знаю, что когда-нибудь умру, но отсюда отнюдь не следует, что я в это верю. Курс атаназии призван исцелить меня от того, чего у меня, как мне кажется, нет и быть не может. От смертности.

— Будь у тебя рак, ты бы говорил иначе.

— К счастью, у меня его нет. Я знаю, что могу им заболеть, но в глубине души не верю, что такое может случиться. Так что и это меня не пугает.

— А меня пугает.

— Что тебя пугает? Рак?

— Я боюсь смерти. Я не хочу умирать.

Сери сидела, понурив голову, ее голос упал почти до шепота.

— Так это потому ты здесь, со мной? Из-за страха?

— Я просто хочу точно знать, что это возможно. Я хочу быть с тобой, когда это произойдет. Хочу убедиться, что ты будешь жить вечно. Страстно хочу. Ты спрашивал, как бы я поступила, выиграй я приз… Так вот, я бы согласилась на процедуры, не мучаясь сомнениями и не задавая никаких вопросов. Ты говоришь, что никогда не смотрел в лицо смерти, а вот я с ней знакома, и очень близко.

— А как это вышло? — спросил я.

— Давняя история. — Сери подвинулась ко мне, и я обнял ее за плечи. — Думаю, мне не стоило так долго и так остро ее помнить. Все началось, когда я еще даже не ходила в школу. Моя мать была прикована к постели, она умирала, и это продолжалось десять лет. Все говорили, что болезнь неизлечима, но и она знала, и мы все знали, что, если бы Лотерея ее приняла, она бы осталась жить.

Мне вспомнилась горная деревушка, окаменяющий пруд и жар, с которым Сери отстаивала законное право Лотереи отказывать больным. Это какой же у нее в голове сумбур.

— Я завербовалась в Лотерею, соблазнившись слухами, что каждый ее сотрудник, отработавший сколько-то там лет, получает право на бесплатную атаназию. Это оказалось враньем, но уйти я уже не смогла. Все эти счастливчики, которые приходят в агентство… я их ненавижу и все равно стремлюсь быть рядом с ними. Меня опьяняет сознание, что эти люди никогда не умрут, никогда не заболеют. Ты знаешь, что это такое — настоящая боль, настоящее страдание? Я смотрела, как умирает мама, ни на секунду не забывая, что существует нечто, способное ее спасти! Каждый месяц мой отец шел к какому-нибудь киоску и покупал лотерейные билеты. Сотни билетов, на все свои деньги. И каждый его грош доставался этой фирме. А препараты, которые могли бы спасти мою маму, доставались людям вроде тебя или вроде Манкиновы, людям, которым это не слишком-то и нужно.

Я отодвинулся от Сери и начал машинально выщипывать из земли травинки. А ведь и правда, что у меня в жизни болело? Запущенный зуб, сломанная в детстве рука, подвернутая нога, нарывающий палец — вряд ли такое знакомство с болью можно было назвать серьезным. Я никогда о ней не задумывался, как не задумывался и о смерти: и та и другая были для меня сухими, абстрактными понятиями.

Если я не смог оценить по достоинству предложенные мне процедуры, то лишь потому, что плохо понимал, от чего они должны меня спасти.

Моя жизнь казалась мне долгой и безмятежной, потому что я не знал ее другой. Но безупречное здоровье было обманом, отклонением от нормы. Доказательством тому сотни и тысячи житейских разговоров, которые я слышал всю свою жизнь, обрывки чьих-то диалогов, невольно подслушанные мною в магазинах, автобусах и ресторанах: чаще всего люди говорили о бедах и болезнях, своих или своих близких. В Джетре рядом с моим домом был небольшой магазинчик, некоторое время я заходил туда за фруктами, но потом перестал, потому что хозяин магазина был очень участливый и посетители охотно изливали ему свою душу, так что, стоя в очереди, я неизбежно знакомился со скорбными подробностями чужих, непонятных жизней. Операция, инсульт, нежданная смерть…

Я отпрянул от всего этого, словно боясь заразиться.

— Так что же, ты считаешь, я должен делать? — спросил я в конце концов.

— Я все еще думаю, что ты должен идти до конца. Разве это не очевидно?

— Далеко не очевидно. Ты противоречишь сама себе. Все, что ты говоришь, еще больше меня запутывает.

Сери молчала, опустив голову, и я вдруг осознал, что мы с ней удаляемся друг от друга. Впрочем, мы и прежде не были особенно близки, если не считать преходящих близостей секса. Я все время ощущал, что оказался в ее жизни по чистой случайности, так же как и она в моей. Пока что наши жизни идут параллельно, но со временем они неизбежно разойдутся. Сперва я считал, что нас разведет атаназия, но вполне возможно, что для этого хватит и чего-то значительно меньшего. Она пойдет своим путем, я — своим.

— Холодно что-то, — пожаловалась Сери.

С моря дул ветер, да и климат на Коллаго был далеко не тропический. Коллаго располагался на той же широте, что и Джетра, только в другом полушарии. Сейчас здесь только-только начиналось лето, в то время как там, у нас, это были первые недели осени.

— Ты так и не объяснила свою точку зрения, — напомнил я Сери.

— А это что, так уж обязательно?

— Это помогло бы мне принять решение, вот и все.

На обратном пути к нашему коттеджу Сери держала меня под руку. Решение так и не было принято, а принимать его надо было срочно, причем мне, мне самому, безо всякой помощи со стороны. Обращаясь за ответом к Сери, я пытался спрятаться от неопределенностей своего разума.

Войдя в коттедж, я сразу вспомнил тот деревенский домик в горах Мьюриси; и здесь и там нас, вошедших с холода, обдало уютным теплом. Сери тут же улеглась на одну из двух нешироких кроватей и начала читать какой-то валявшийся рядом журнал, я же прошел в другой конец комнаты, оборудованный на манер рабочего кабинета. Здесь имелись письменный стол и стул современной и очень приличной работы, а также корзинка для мусора, пишущая машинка, стопка писчей бумаги и уйма разнообразных ручек и карандашей. Я всегда питал слабость к приспособлениям для письма и хорошей бумаге, а потому сел за стол и начал пробовать машинку. Она была значительно лучше по конструкции и массивнее, чем портативка, на которой я печатал свою биографию, и подобно тому, как иногда, сидя за рулем незнакомого автомобиля, ты чувствуешь, что мог бы вести его очень быстро и без малейшей опасности, так и сейчас мне казалось, что за этим столом сочинение лилось бы из меня, как из птицы песня.

— Слушай, — повернулся я к Сери, — ты не знаешь, зачем здесь все это хозяйство?

— Читай буклет, там все написано, — огрызнулась она, не поднимая глаз от журнала.

— Я тебя что, отвлекаю от важного занятия?

— А ты не мог бы на какое-то время заткнуться? Я хочу от тебя отдохнуть.

Я полез в саквояж, достал проклятый буклет, бегло его пролистал; по пути мой глаз зацепился за фотографию точно такого же, как мой, коттеджа, залитого светом и совсем пустого. Там не было ни сандалий, небрежно сброшенных на половик, ни одежды на спинках кроватей, ни пустых пивных банок, рядком выстроившихся на полке, ни теней на ослепительно белых стенах.

Подпись под фотографией гласила: «Каждый из коттеджей снабжен современными письменными принадлежностями, которые помогут вам написать свою автобиографию, что является одним из ответственнейших элементов нашего эксклюзивного курса процедур».

Само собой, тут имелся в виду тот самый вопросник, о котором говорила мне Сери. Они хотят, чтобы я описал себя во всех подробностях, рассказал историю своей жизни, что позволит им позднее воссоздать меня в соответствии с написанными мною словами. Никто в этой клинике не знал, да и не мог знать, что я давно уже выполнил эту работу.

Я подумал о людях, приплывших вместе со мною на корабле, как сидит сейчас каждый из них за столом вроде этого, сидит и вспоминает свою жизнь. Ну и что же найдет он в ней такого, что бы стоило рассказать?

Ну почему я не умею думать о других людях без этого гнусного высокомерия? А я-то сам, что я нашел в себе такого, о чем бы стоило рассказать? Перенося свою жизнь на бумагу, я со стыдом замечал, насколько она заурядна, насколько бедна существенными событиями.

А не это ли было истинной причиной, почему я так много напридумывал? Не может ли статься, что дело совсем не в какой-то там метафорической истине, а в самом элементарном самообмане, стремлении показать себя лучше, чем я есть?

Я взглянул на кровать, на голову Сери, склоненную над журналом. Светлые, с золотистым оттенком волосы свешивались ей на лицо, частично его скрывая. Итак, я до смерти ей надоел, она захотела от меня отдохнуть. Я не интересуюсь никем и ничем, кроме собственной персоны, я все время копаюсь в себе, задаю бесконечные вопросы. Моя внутренняя жизнь постоянно лезет наружу, а бедная Сери должна была это терпеть. Я слишком уж засиделся в своем внутреннем мире, я тоже от него устал и очень хотел со всем этим покончить.

Я разделся и лег на вторую кровать, полностью игнорируя игнорировавшую меня Сери. Некоторое время спустя она потушила свет и забралась под одеяло. Я лежал, слушал мирные звуки ее дыхания и мало-помалу погрузился в сон.

Посреди ночи Сери перебралась на мою кровать. Она обнимала меня, целовала в лицо, и в шею, и в ухо, в конце концов я проснулся и мы занялись любовью.

14

Консультант оказался женщиной, она пришла ко мне на следующее утро, как раз когда Сери принимала душ. И тут же, буквально за считанные минуты, мои смутные сомнения обрели четкую, осязаемую форму.

Ларин Доби, как она представилась, попросила, чтобы я называл ее по имени, и привычно уселась за стол. Я был настороже, потому что мгновенно ощутил за ней всю мощь лотерейного аппарата. Она пришла сюда, чтобы дать мне консультацию, а значит — была хорошо обучена переубеждать таких, как я.

Замужняя дама средних лет, Ларин была очень похожа на учительницу, принявшую наш класс, когда мы перешли из начальной школы в среднюю. Одного уже этого вполне хватило бы, чтобы я встретил ее в штыки, а на более рациональном уровне меня возмутила ее неколебимая уверенность, что так или иначе, но я соглашусь на их процедуры. Теперь, когда мне противостояла не безликая Лотерея, а вполне конкретная личность, мои мысли стали гораздо четче, определеннее.

Все началось с небольшого разговора на общие темы: Ларин расспрашивала меня о путешествии, об островах, которые мне довелось посмотреть. Я внутренне ощетинился, стараясь не поддаваться на ее уловки, не идти на сближение, держаться своей новообретенной объективности. Ларин пришла сюда как консультант, чтобы уговорить меня на процедуры, в то время как я уже принял четкое решение и не нуждался ни в каких консультациях.

— Питер, — сказала она, — а вы хоть успели позавтракать?

— Нет.

Она пошарила рукой за свешивавшейся рядом со столом шторой и извлекла на свет божий телефон, о котором я прежде и не подозревал.

— Два завтрака в двадцать четвертый коттедж, пожалуйста.

— Подождите, — заторопился я, пока она еще не успела положить трубку, — а вы бы не могли заказать три?

Заметив на лице Ларин недоумение, я в двух словах объяснил ей про Сери; она сменила заказ, убрала телефон на прежнее место, а затем сухо спросила:

— Это ваша близкая знакомая?

— Довольно близкая. А что?

— По нашему опыту нередко бывает, что присутствие посторонних создает излишние трудности. Как правило, люди приходят к нам в одиночку.

— Ну, я еще, в общем, не принял…

— Но с другой стороны, это может значительно облегчить процесс реабилитации. Эта Сери, вы давно с ней знакомы?

— Около месяца.

— И вы думаете, ваши отношения сохранятся?

Возмущенный прямолинейностью этого вопроса, я предпочел промолчать. Сери находилась достаточно близко, чтобы слышать каждое наше слово, буде она того бы захотела, да и вообще я не понимал, с какой такой стати эта женщина сует свой нос в совершенно посторонние для нее дела. Она продолжала смотреть на меня, и в конце концов я отвел глаза. В тот же примерно момент в душевой кабинке стих звук льющейся воды.

— Ладно, я все понимаю, — сказала Ларин. — Вы мне не доверяете, все ваше естество отказывается мне доверять.

— Вы что, пытаетесь подвергнуть меня психоанализу?

— Нет. Я пытаюсь узнать про вас все, что возможно, чтобы позднее оказать вам всю возможную помощь.

Я знал, что только зря перевожу и свое, и ее время. И не так уж было важно, «доверяю» я ей или нет; уверенность, которой мне не хватало, относилась ко мне самому. И я не хотел уже больше того, что предлагала мне эта организация.

В это время из душа вышла Сери; ее тело было обмотано полотенцем, а голова другим, поменьше. Коротко взглянув на гостью, она прошла в другой конец комнаты и отгородилась ширмой.

— Знаете, Ларин, мне нет смысла с вами лукавить, — сказал я, понимая, что Сери нас слышит. — Я твердо решил отказаться.

— Да, понятно. А какие у вас причины, религиозные или этические?

— Ни те, ни другие… Ну, пожалуй, можно сказать, что этические.

Скорость, с какой она поставила этот вопрос, снова застала меня врасплох.

— А когда вы покупали лотерейный билет, тогда у вас тоже были такие соображения? — В ее голосе звучал самый обычный, неназойливый интерес.

— Нет, они пришли позднее. — Ларин ждала, и поэтому я продолжил, отметив про себя, как ловко умеет она вытягивать из меня ответы. Впрочем, теперь, когда о моем решении было заявлено вслух, мне и самому хотелось рассказать, чем оно вызвано. — Мне трудно дать всему этому внятное объяснение, но только я чувствую себя здесь неуютно, как какой-то самозванец. Я не перестаю думать о других людях, нуждающихся в атаназии куда больше моего, и о том, что я ее, собственно, недостоин. Мне даже не очень понятно, что я буду делать с этой бесконечной жизнью. Истрачу, наверное, на всякую ерунду. — (Ларин продолжала молчать.) — А потом, еще вчерашний день, когда мы сюда приехали. Здесь совсем как в больнице, а я ведь не больной.

— Да, я понимаю, что вы почувствовали.

— И не пытайтесь, пожалуйста, меня переубедить. Я уже все решил.

Скрытая ширмой Сери продолжала приводить себя в порядок; я слышал, как она расчесывает волосы.

— Питер, а вы отчетливо понимаете, что впереди у вас смерть?

— Да, но мне это безразлично. У всех у нас впереди смерть.

— У кого-то ближе, у кого-то дальше.

— Вот потому-то мне это и безразлично. В конце меня ждет смерть, вне зависимости от того, пройду я ваш курс или нет.

Ларин сделала в лежавшем перед ней блокноте какую-то пометку. Неким образом это показывало, что она не приняла мой отказ от процедур.

— Вы слыхали когда-нибудь о писателе по фамилии Делонне? — спросила она.

— Да, конечно. «Отвержение».

— Вы давно читали эту книгу?

— Давно, еще когда учился в школе.

— У нас тут их сколько угодно. Вы не хотели бы ее перечитать?

— Вот уж не думал, — удивился я, — что она входит в здешний рекомендательный список. Ее содержание не слишком согласуется с вашими процедурами.

— Вы же очень не хотите, чтобы кто-то вас отговаривал. Если вы так и не передумаете, я хотела бы, по крайней мере, точно знать, что вы не сделали ошибки.

— Хорошо, — сказал я, — но почему это вдруг вы заговорили об этой книге?

— По самой простой причине. Делонне исходит из положения, что парадоксальность жизни состоит в присущей ей конечности, а страх перед смертью порождается ее, смерти, бесконечностью. Если уж смерть пришла — это необратимо. Человеку отведено на достижение всего, к чему он стремится, относительно короткое время. Делонне усматривает — ошибочно, по моему скромному мнению, — в преходящей природе жизни главную ее ценность, то, без чего и вообще не стоило бы жить. Если взять да и продлить жизнь, что мы здесь и делаем, то все ее важнейшие события, все достижения в значительной степени обесценятся. Кроме того, Делонне напоминает — вполне справедливо, — что Лотерея Коллаго не дает никаких гарантий от случайной смерти. В итоге он приходит к заключению, что короткая, насыщенная жизнь куда предпочтительнее длинной и вялой.

— Именно так я это и понимаю, — согласился я.

— Значит, вы предпочитаете прожить естественный, отмеренный вам срок?

— Пока я не выиграл в вашу лотерею, у меня и мыслей на эту тему не было.

— А что бы вы назвали естественной продолжительностью жизни? Тридцать лет? Сорок?

— Да нет, конечно же, куда больше. Насколько я знаю, средняя продолжительность жизни составляет сейчас около семидесяти пяти лет.

— В среднем да. А сколько лет вам сейчас, Питер? Тридцать один год, не так ли?

— Нет. Двадцать девять.

— В ваших бумагах написано, что тридцать один. Но это, в общем-то, мелочи.

Из-за ширмы появилась Сери, успевшая уже полностью одеться. В руке у нее была расческа, влажные волосы свисали длинными, слипшимися прядями. Не обращая на Сери никакого внимания, Ларин сняла скрепку с пухлой компьютерной распечатки и пробежала глазами верхнюю ее страницу.

— Боюсь, я должна буду вас огорчить. Делонне был художником, а вы пытаетесь понимать его буквально. Что бы вы мне сейчас ни говорили, инстинктивно вы продолжаете верить, что будете жить вечно. Но факты говорят о другом. — Она взяла карандаш и подчеркнула какую-то строчку. — Ну так вот. На настоящий момент ваша ожидаемая продолжительность предстоящей жизни составляет чуть меньше четырех с половиной лет.

— Чушь какая-то, — сказал я и взглянул на Сери, словно ища у нее поддержки.

— К моему глубокому сожалению, это совсем не чушь. Я знаю, как трудно вам в это поверить, но так оно, скорее всего, и будет.

— Но я же не болен! Я в жизни своей никогда не болел.

— Ваша медкарта иного мнения. В восемь лет вы были госпитализированы и лечились на протяжении нескольких недель.

— Да это же просто мелкое детское недомогание. Что-то там такое с почками, но врачи сказали при выписке, что я вполне здоров, и с того времени у меня ничего такого больше не было.

Я снова взглянул на Сери, успевшую к этому времени сесть на стул, но она этого не заметила, она безотрывно смотрела на Ларин.

— Когда вам было двадцать с небольшим, вы несколько раз посещали врача. Головные боли.

— Смех один. Это была сущая мелочь. Доктор сказал тогда, что я переутомился, слишком много работаю. Ну да, конечно, ведь это был последний курс университета. Головная боль, да у кого же их не бывает! И вообще, откуда вы все это знаете? Вы что, врач?

— Нет, я просто консультант. Если это действительно была, как вы выражаетесь, сущая мелочь, то совсем не исключено, что наш компьютер ошибся. Если вы хотите пройти полное медицинское обследование — пожалуйста, клиника пойдет вам навстречу. В настоящий момент мы должны полностью полагаться на ваше досье.

— А дайте-ка и мне взглянуть на это хозяйство, — сказал я, указав на распечатку.

Ларин на мгновение задумалась, но потом все-таки протянула мне лежавшие перед ней бумаги.

Я просмотрел их, изредка задерживаясь на наиболее интересных моментах. Мое досье было составлено тщательно, безо всяких ошибок, разве что несколько выборочно. В нем приводились дата моего рождения, сведения о родителях и сестре, школы, где я учился, места, где жил, визиты к врачам. Дальше шли подробности несколько неожиданного плана. Перечень (не совсем полный) моих друзей и знакомых, наиболее посещаемые мною места, наводящие на неприятные размышления сведения о том, как я голосовал, о податях, которые я платил, о политическом обществе, куда я вступил в студенческие годы, о моих контактах с артистами малоизвестного авангардного театрика и с людьми, добровольно следившими, насколько точно выполняется Соглашение. Имелось здесь и подробное перечисление выказываемых мною признаков неуравновешенности: я часто напивался, дружил с людьми, состоявшими в сомнительных политических организациях, был непостоянен в отношениях с женщинами, в годы более юные был подвержен вспышкам беспричинной ярости, заслужил от одного из университетских преподавателей характеристику «Склонен к унынию и интраверсии», а от бывшего работодателя «Надежен не более чем на 80 %», испросил и получил освобождение от призыва на «психологических» основаниях, состоял некоторое время в связи с молодой женщиной, родившейся в семье глондианских эмигрантов.

— Кой черт, да где вы раздобыли эти сплетни? — возмутился я, тыча пальцем в распечатку.

— А там что, есть ошибки?

— Да какая разница! Здесь все сплошь искажено и перекошено!

— Однако факты там изложены верно?

— В общем, да… Но там же многое упущено!

— Мы не запрашивали какие-нибудь конкретные подробности; это то, что выдал нам компьютер.

— У них что, на всех есть такие досье?

— Представления не имею, — пожала плечами Ларин. — Это уж нужно спросить у вашего правительства. Все, что нас интересовало, это ваша вероятная продолжительность жизни, хотя и дополнительная информация тоже может пригодиться. Вы видели медицинское заключение?

— А где оно?

Ларин вышла из-за стола, встала рядом со мной и перебросила несколько листов распечатки.

— Эти числа, — сказала она, указывая карандашом, — это наши коды. Не обращайте на них внимания. А вот тут ваша ожидаемая продолжительность жизни.

Ну да, вот оно, черным по белому. Компьютер отмерил мне жалкие тридцать пять — сорок шесть лет жизни.

— Я не верю, — сказал я. — Это какая-то ошибка.

— Мы ошибаемся крайне редко.

— Но что обозначают эти цифры? Это сколько я еще буду жить?

— Это возраст, в котором, по мнению компьютера, вы, скорее всего, умрете.

— Но почему, отчего? Я не чувствую в себе никаких болезней!

Подошедшая сбоку Сери взяла меня за руку.

— Ты слушай ее, Питер.

Ларин вернулась на прежнее место, села и взглянула на меня.

— Если хотите, я организую вам медицинское обследование.

— У меня что, неполадки с сердцем? Что-нибудь в этом роде?

— Не знаю, компьютер не сказал. Но в любом случае здесь вас могут полностью вылечить.

Я почти ее не слушал, в одно мгновение все мое тело превратилось в клубок не замечавшихся прежде симптомов. Я вспомнил все свои прежние боли и болячки: несварение желудка, синяки и ссадины, онемевшие ноги, спина, которую было не разогнуть после долгого сидения за столом, жестокое похмелье и те, на последнем курсе, головные боли, кашель при простуде. Прежде все эти неполадки в организме казались вполне безобидными и объяснимыми, но теперь я начал задумываться. А вдруг за ними кроется нечто худшее? Я представил себе забитые тромбами артерии, опухоли, желчные камни и кровоизлияния, затаившиеся в глубине моего тела, постепенно меня убивающие. Однако в моих фантазиях присутствовал и несколько смешной аспект: несмотря ни на что, я как чувствовал себя абсолютно здоровым, так и продолжал чувствовать.

Черт бы побрал Лотерею, взвалившую все это на мои плечи. Я встал, подошел к окну и застыл, глядя вдаль, в сторону моря. Мы с Сери были свободны от всяких обязательств, могли покинуть клинику хоть сию же секунду.

Но потом пришло понимание: какая бы болезнь во мне ни таилась, она исцелима! Пройдя курс атаназии, я никогда уже больше не заболею, я буду жить вечно. Болезнь, где твое жало.

На меня нахлынуло пьянящее ощущение беспредельной силы и свободы. Я вдруг осознал, какими тяжкими кандалами висит на всех нас перспектива возможной болезни: мы осторожничаем с пищей, боимся перенапряжения — равно как и гиподинамии, — боимся недосыпа, боимся пить, боимся курить и смятенно прислушиваемся к первым признакам неизбежной старости. И вот появилась возможность навсегда позабыть обо всех этих страхах: я смогу как угодно издеваться над своим телом либо вовсе его игнорировать. Я никогда не узнаю, что такое немощь, никогда не превращусь в дряхлую развалину.

Уже сейчас, в мои почтенные двадцать девять, я начинал завидовать тем, кто был младше меня. Я завидовал безотчетной легкости молодых парней, завидовал гибким, грациозным девушкам. Глядя на их энергию, их здоровье, начинало казаться, что иначе и быть не может. Кто-нибудь старше меня может этому улыбнуться, но я уже начал подмечать у себя первые признаки далекой еще вроде бы старости. После курса атаназии я навсегда останусь двадцатидевятилетним. Через несколько лет эти юнцы, предмет моей тайной зависти, сравняются со мной по возрасту, однако я буду на несколько лет их мудрее. И с каждым годом, с каждым десятилетием я буду видеть мир все отчетливее, понимать все глубже.

Ошеломляющее известие о скорой смерти подтолкнуло меня к пониманию того, что Делонне интерпретирует атаназию несколько произвольно. Я прочитал его книгу в совсем еще юном, доверчивом возрасте и без раздумий воспринял все в ней написанное как истину в высшей инстанции. Делонне видел в атаназии отрицание жизни, хотя в действительности она была утверждением.

Сери недавно отметила, что наступление смерти несет с собой разрушение памяти. Но жизнь — она и есть память. Пока я живу, пока просыпаюсь по утрам, я помню свою жизнь, и с течением лет моя память становится все богаче. Если старикам свойственна мудрость, то это связано не просто с возрастом, а с восприятием и удержанием, с накоплением воспоминаний в количестве, достаточном для того, чтобы потом надежно отличать важное от неважного.

В другом своем аспекте память — это непрерывность, ощущение самотождественности и причинно-следственной связи. Я есть то, что я есть, потому что я могу вспомнить, как я этим стал.

А еще память — это сверхъестественная сила, про которую я говорил Сери: импульс жизни, подталкивающий тебя сзади и прозревающий будущее.

С увеличением продолжительности жизни будет увеличиваться и количество памяти, а разум пресуществит это количество в качество.

А с обогащением памяти обогатится и восприятие жизни.

Все боятся смерти. Смерть есть бессознательность, полное угасание всех физиологических и ментальных процессов, поэтому вместе с телом умирает и память. Человеческий разум, пребывающий на стыке прошлого с будущим, исчезает вместе с тем, что он помнит. Поэтому о смерти нет воспоминания.

Страх смерти — это не просто боязнь боли, боязнь унизительной утраты всех сил и способностей, страх перед разверзшейся бездной, но первобытный, из тьмы веков пришедший страх: а вдруг ты потом это вспомнишь?

Весь опыт мертвого состоит в одномоментном акте умирания. Те, кто живет, не могут быть живыми, если в их памяти содержится состояние смерти.

Где-то за краем своего нового прозрения я понимал, что Сери и Ларин беседуют: общеположенные вежливости и шутки, достопримечательности острова, которые Сери стоило бы посетить, гостиница, где она может остановиться. Еще я знал, что какой-то мужчина принес на большом подносе завтрак, но еда меня не интересовала.

Компьютерная распечатка лежала на столе, она была раскрыта на моей продолжительности жизни. Тридцать пять — сорок шесть лет… вероятностная оценка, отнюдь не настоящее предсказание.

Для молодого человека двадцати с малым лет ожидаемый срок доживания составляет что-то около полувека. Само собой, он может умереть и через три недели, но статистика утверждает, что это крайне маловероятно.

Статистика утверждала, что мне осталось шесть лет. Я мог бы, конечно, дожить и до девяноста, но это было куда менее вероятно.

Но как проверишь, насколько надежны эти цифры? Я снова взялся за распечатку, мельком подивился безукоризненной аккуратности компьютера и внимательно перечитал всю эту мешанину сведений обо мне. Картина складывалась довольно перекошенная, в ней не было практически ничего такого, что могло бы быть истолковано в мою пользу. Унылый, сильно пьющий тип с весьма сомнительными политическими пристрастиями, подверженный резким, непредсказуемым переменам настроения. Все это неким загадочным образом влияло на мое здоровье и общее физическое состояние, ведь именно на эти данные опирался компьютер, вычисляя, сколько я могу еще прожить.

Ну почему они не приняли во внимание и другие факты? Например, что летом я много купаюсь, что я люблю свежую, хорошо приготовленную пищу и ем много фруктов, что я бросил курить, а в детстве регулярно посещал церковные службы, что я делаю щедрые пожертвования благотворительным фондам и люблю животных, что у меня голубые глаза?

Все эти факты казались мне ничуть не менее — и не более — существенными, и каждый из них мог повлиять на компьютер, возможно — даже сдвинуть его предсказание на несколько лет в мою пользу.

Во мне шевельнулось подозрение. Все эти цифры получены организацией, стремящейся продать свой товар. Ни для кого не было секретом, что Лотерея Коллаго — организация коммерческая, что главный источник ее доходов — это торговля билетами и что каждый здоровый бессмертник, выпущенный клиникой, является ходячей рекламой их деятельности. Их очень интересовало, чтобы каждый призер Лотереи принял предложенный ему курс; чтобы добиться этого, они могли пойти и на обман.

Короче говоря, нужно пройти независимое медицинское обследование и только потом уж что-нибудь решать. Я чувствовал себя абсолютно здоровым, я подозревал, что компьютер мухлюет, я боялся атаназии.

Я повернулся к Ларин и Сери; они уже взялись за принесенный служителем завтрак, мюсли и тосты. Садясь за стол, я увидел, что Сери на меня смотрит, и понял: она понимает, что я изменил свое решение.

15

Диагностический центр клиники занимал одно из крыльев главного здания; здесь проходили предварительное обследование все получатели курса атаназии. Среди диагностических процедур, которым подвергли меня врачи, были и утомительные, и страшноватые, и унизительные, и интересные, и попросту скучные. Поражало изобилие непонятной — да, впрочем, и не предназначенной для моего понимания — медицинской техники. Предварительное обследование проводилось в прямом взаимодействии с компьютером; потом меня поместили в аппарат, являвшийся, как я думаю, обзорным сканером всего организма. После более подробного рентгеновского просвечивания отдельных частей моего тела — головы, поясницы, левого предплечья, грудной клетки — меня осмотрел и допросил врач, сказавший в заключение, чтобы я одевался и шел в свой коттедж.

Сери ушла подыскивать себе гостиницу, Ларин задержалась в клинике. Я сел на кровать и погрузился в размышления о психологических факторах больницы, любой больницы, где раздевание пациента есть лишь первая из долгого ряда операций, посредством которых он превращается в нечто подобное говорящему куску мяса. В этом состоянии его индивидуальность полностью подавляется к вящей славе симптомов, как мешающая, надо думать, их полнейшему проявлению.

Чтобы напомнить себе, кто я есть такой, я взялся перечитывать свою рукопись, но вскоре был вынужден прервать это занятие, потому что пришли Ларин Доби и доктор Корроб, тот самый врач, который беседовал со мною в клинике. Ларин скользнула по мне тусклой безрадостной улыбкой и села за письменный стол.

Я встал, предвкушая что-то недоброе.

— Миссис Доби говорит, что вы все еще не решили, соглашаться или нет на курс атаназии, — начал Корроб.

— Да. Но я хотел сперва послушать, что скажете вы.

— Я советую вам согласиться на процедуры, и незамедлительно. Иначе вы рискуете жизнью.

Я покосился на Ларин, но та подчеркнуто смотрела в сторону.

— А что со мной такое?

— Мы обнаружили аномалию в одном из главных кровеносных сосудов вашего головного мозга, так называемую цереброваскулярную аневризму. Стенка сосуда настолько истончилась, что он ежесекундно готов лопнуть.

— Я знаю, вы все это выдумываете!

— Да почему вы так решили? — удивился Корроб, во всяком случае он выглядел удивленным.

— Вы меня запугиваете, чтобы я согласился на эти процедуры.

— К сожалению, — вздохнул Корроб, — я всего лишь излагаю вам результаты обследования. Лотерея пригласила меня на должность медицинского консультанта. Я пытаюсь довести до вас всю серьезность ситуации; необходимо срочное оперативное вмешательство, иначе ваша болезнь приведет к летальному исходу.

— А почему эту штуку раньше не заметили?

— Возможно, вы слишком редко обследуетесь. Мы знаем, что в детском возрасте у вас были неполадки с почками. С болезнью справились, но она оставила вам в наследство повышенное кровяное давление. А к тому же вы еще и пьете.

— Да что я, алкоголик какой-нибудь? — возмутился я. — Выпиваю, но в меру.

— А вам, в вашем состоянии, вообще нисколько нельзя. Вы говорили, что пьете довольно регулярно, с суточной дозой, приблизительно эквивалентной одной бутылке вина. В вашем состоянии это крайне неразумно и смертельно опасно.

Я снова взглянул на Ларин и увидел, что она внимательно за мною наблюдает.

— Бред какой-то, — пожаловался я ей. — Я же здоров как бык.

— Это только ваше мнение, — сказал Корроб, — и оно не слишком много значит. Ангиограмма показала наличие у вас крайне серьезного заболевания. — Он встал, словно очень торопясь уйти. — Решать, конечно же, будете вы, но я бы вам посоветовал приступить к процедурам как можно скорее.

— А они вылечат эту штуку?

— Ваш консультант все вам объяснит.

— А это не рискованно?

— Нет, все процедуры абсолютно безопасны…

— Ну что ж, — вздохнул я, — выбирать мне, похоже, не из чего. Если вы вполне уверены…

В руках Корроба была тощенькая папка, принятая мною за историю болезни какого-то пациента; теперь до меня дошло, что этот пациент не кто иной, как я.

— Мистера Синклера следует поместить в блок атаназии как можно скорее, лучше всего сегодня, — сказал Корроб, передавая папку Ларин. — Сколько времени уйдет у вас на реабилитационный профиль?

— По крайней мере день, может, и два.

— Синклера следует поместить безо всякой очереди, эта аневризма очень опасна. Нельзя допустить, чтобы его хватил инсульт прямо здесь, в клинике. Если начнет тянуть время — тут же гоните его с острова в шею.

— Я постараюсь закончить с ним прямо сегодня.

Они разговаривали так, словно меня в комнате не было.

— После четырех часов ничего не есть, — повернулся ко мне Корроб. — Можно пить воду или разбавленный фруктовый сок, но не много. И ни грамма алкоголя. Утром к вам зайдет миссис Доби, она направит вас на операцию. Вам все понятно?

— Да, но я хотел бы знать…

— Миссис Доби все вам объяснит.

Корроб вышел из комнаты и торопливо захлопнул дверь, оставив за собою взвихрившийся воздух.

Я сел на кровать, игнорируя Ларин как пустое место. Мне приходилось принять все сказанное врачом, хотя я абсолютно не чувствовал себя больным. В повадках медиков, ставящих свои познания гораздо выше простой, очевидной симптоматики, было нечто малоприятное. Вспомнилось, как два года тому назад я пришел к своему врачу с жалобой на забитые лобные пазухи. Осмотрев меня и опросив, он выяснил, что я сплю со включенным центральным отоплением и, хуже того, лечусь от насморка некими патентованными каплями. И вдруг как-то так оказалось, что мой синусит является прямым следствием моих же собственных просчетов, что во всем виноват я сам. Я вышел из кабинета врача весь насквозь виноватый и пристыженный. Теперь, с уходом Корроба, я снова чувствовал себя виноватым, мне начинало казаться, что в некотором смысле я сам, почти злоумышленно, подстроил себе эту истончившуюся стенку артерии. Ну да, я ведь болел в детстве, пил во взрослом возрасте. Впервые в жизни мне хотелось как-то оправдать свое пристрастие к выпивке, объяснить его некими разумными причинами.

Скорее всего, это было связано с положением самой клиники, тоже вынужденной постоянно оправдываться; ее персонал, прекрасно осведомленный о спорах, кипящих вокруг атаназии, принимал эти споры близко к сердцу и старался сделать всех получателей главного приза Лотереи своими единомышленниками. Тех, кто и сам хотел пройти курс атаназии, подталкивали к нему мягко, по-дружески. К тем же, кто сомневался или упирался, врачи применяли жесткие меры психологического воздействия.

Я жалел, что Сери куда-то запропастилась, и с нетерпением ждал ее возвращения. Мне хотелось побыть напоследок нормальным человеком, хотя бы немного — погулять с ней по саду, или заняться любовью, или просто посидеть, ничего не делая.

— Как вы себя чувствуете, Питер? — спросила Ларин, закрывая мою историю болезни.

— А как, по-вашему, я должен себя чувствовать?

— Извините ради бога, меня совсем не радует, что компьютер оказался прав. Может быть, вас отчасти утешит, что мы тут хотя бы сумеем вам помочь. Оставайся вы дома, скорее всего, вашу болезнь просто не успели бы заметить.

— Я до сих пор с трудом в нее верю.

Из окна был виден садовник, подстригавший газон, дальше — часть Коллаго-Тауна, а еще дальше — примыкающий к гавани мыс. Я встал с кровати, пересек комнату и сел напротив Ларин.

— Доктор сказал, вы объясните, что со мною будут делать.

— Насчет аневризмы?

— Да, и насчет атаназии тоже.

— Завтра вам сделают самую обычную операцию на больной артерии. Скорее всего, хирург прибегнет к шунтированию, а потом, в ближайшем будущем, она и сама восстановится.

— Это в каком смысле восстановится?

— Вам будет назначен целый ряд гормональных и ферментных инъекций, призванных инициировать и стимулировать репликацию клеток в тех органах, где обычно этот процесс отсутствует, например в мозге. В других частях организма ферменты будут контролировать репликацию, предупреждая появление злокачественных опухолей и поддерживая ваши органы в хорошем состоянии. Иными словами, после прохождения курса ваш организм будет постоянно самообновляться.

— А говорили, — заметил я, — что мне нужно будет каждый год проходить обследование.

— Нет, только если вы сами того захотите. Параллельно с инъекциями хирурги имплантируют вам несколько микропроцессорных датчиков. Показания датчиков могут быть проверены в любом из агентств Лотереи; если что-нибудь будет не так, вам скажут, что нужно делать. В некоторых случаях вас могут снова поместить в эту клинику.

— Я не понимаю, как это согласуется с громогласными заявлениями, что курс атаназии дает постоянный эффект.

— Постоянный, но несколько ограниченный. Все, на что мы способны, это предотвратить естественный распад. Но вот, например, вы курите?

— Нет. Раньше курил.

— Предположим, вы начнете снова. Сколько бы вы ни курили, рака легких у вас не будет, за это можно ручаться. Но вы не будете застрахованы ни от бронхитов, ни от эмфиземы, а угарный газ будет создавать дополнительную нагрузку на ваше сердце. Наши инъекции не спасут вас от автокатастрофы, не помешают вам утонуть, не защитят вас от грыжи и обморожения, не помешают вам сломать шею. Мы защитим ваш организм от возрастной дегенерации и поможем ему построить иммунную защиту от инфекционных болезней, но никто не помешает вам загробить его самостоятельно.

Напоминания о непрочности тела: синяки и ссадины, переломы и разрывы. Слабости, прекрасно известные, я старался о них не думать, но постоянно видел их у других людей, слышал о них в разговорах. У меня развивалось совершенно новое для меня трепетное отношение к проблеме здоровья. А может, обретение бессмертия автоматически заставляет человека острее ощущать присутствие смерти?

— А это надолго затянется? — спросил я у Ларин.

— Недели две, максимум три. После завтрашней операции вам дадут немного отдохнуть. Как только врачи решат, что вы достаточно оправились, вам начнут вводить ферменты.

— Ненавижу уколы, — поморщился я.

— Никто вас колоть не будет. Здесь применяют другие, более щадящие методы введения препаратов в организм. Да и в любом случае вы не будете осознавать, что вас лечат.

— Вы хотите сказать, я буду под наркозом? — ужаснулся я.

— Нет, но после первых инъекций вы придете в полубессознательное состояние. Звучит немного угрожающе, но пациенты в большинстве своем определяют это состояние как приятное.

Мне очень не хотелось расставаться с сознанием. В возрасте двенадцати лет меня сшиб с велосипеда один местный хулиган, что привело к сотрясению мозга и ретроспективной амнезии продолжительностью в три дня. Утрата этих трех дней была главной загадкой моего детства. Хотя я пробыл без сознания не более получаса, по возвращении к действительности в моей памяти образовалось слепое пятно. Когда я вернулся в школу, щеголяя огромным синяком под глазом и шикарно забинтованной головой, мне пришлось лицом к лицу столкнуться с тревожным и непонятным фактом, что последние трое суток все-таки существовали, более того, что и я в них существовал. Были в них уроки и игры, были, по всей видимости, споры и разговоры, только вот я ничего о них не помнил. Все эти дни я отчетливо воспринимал мир, ощущал непрерывность памяти, ничуть не сомневался в своем существовании и в своей личности, а затем некое последовавшее им событие вчистую их стерло, точно так же, как когда-нибудь в будущем смерть сотрет и всю мою память. Это было мое первое соприкосновение с неким подобием смерти, и хотя мне было в принципе ясно, что во временной утрате сознания нет ничего особо опасного, всю дальнейшую жизнь я относился к ней с опасением, видел в памяти ключ к бытию. Я существую, пока я помню.

— Скажите, Ларин, а вы бессмертница?

— Нет.

— Значит, вы не можете сказать, что знаете эти процедуры по личному опыту.

— Я проработала с пациентами без малого двадцать лет. Это дало мне вполне приличный опыт, а ни на что большее я не претендую.

— И все же вы не можете сказать, что знаете, как чувствует себя пациент, — настаивал я.

— Прямо — не знаю, только опосредованно.

— Честно говоря, я дрожу перед перспективой лишиться памяти.

— Я это прекрасно понимаю. Именно на меня возложена обязанность помочь вам затем ее вернуть. К сожалению, вам неизбежно придется пожертвовать своей памятью в нынешнем ее виде.

— С чего бы такая неизбежность?

— Все очень просто. Чтобы обеспечить вам долголетие, мы должны остановить разрушение вашего мозга. В обычном смертном теле клетки мозга постоянно, тысячами в сутки отмирают и никогда не реплицируются, что приводит к постепенному угасанию всех ментальных способностей. Мы же запустим у вас механизм репликации этих клеток, так что, сколько бы вы ни прожили, ваши ментальные способности ничуть не уменьшатся. Вот только при запуске репликации новая для мозга клеточная активность приведет к почти полной амнезии.

— Вот-вот, — кивнул я, — именно это меня и пугает. Ускользающее сознание, забытая жизнь, разрыв непрерывности.

— Вы не ощутите и не испытаете ровно ничего страшного, ваше состояние будет сродни долгому, непрерывному сну. Вы увидите массу эпизодов из своей жизни, припомните поездки и путешествия, вам будет казаться, что вы разговариваете с людьми, что вы ощущаете прикосновения, испытываете эмоции. Ваш мозг будет отдавать то, что в нем содержится, то есть вашу собственную жизнь.

Контакт утрачен, сознание умирает. Добро пожаловать в призрачный мир, где нет иной реальности, кроме сна.

— А когда я очнусь, вся память об этом исчезнет.

— Почему вы так думаете?

— Я только повторяю то, что говорят врачи. Они считают, что такая надежда придает людям уверенность.

— В общем-то, это верно. Вы проснетесь здесь, в этом коттедже. Рядом с вами буду я и ваша подруга, Сери.

Я хотел увидеть Сери. Я хотел, чтобы Ларин ушла.

— Но у меня, — сказал я, — не будет памяти. Мою память разрушат.

— Ее можно будет заменить.

Это моя обязанность. Сон исчезнет, останется пустота. Затем вернется жизнь в обличье этой терпеливой, с холодными глазами женщины, которая будет заполнять меня моими воспоминаниями, как рука, пишущая слова на чистом белом листе.

— Ларин, — сказал я, — как могу я знать, что буду потом тем же самым? Почему я буду тем же самым?

— Потому что ничто в вас не изменится, только добавится способность к долгожительству.

— Но ведь я есть то, что я помню. Отберите у меня это, и я не смогу уже больше стать тем, чем был.

— Питер, я восстановлю вашу память, я прошла специальную подготовку и знаю, как это делается. Но сперва вы должны мне помочь. — Она положила на стол толстую, роскошно переплетенную папку. — У нас не так много времени, как обычно, но я надеюсь, что за вечер вы управитесь.

— Дайте-ка мне взглянуть.

— Вы должны быть максимально откровенны, — сказала Ларин, передавая мне папку. — С объемом не стесняйтесь. Не хватит бумаги — возьмите в столе, там ее сколько угодно.

Тяжелая папка предвещала часы напряженной работы. Первая, титульная, страница была отведена моему имени и адресу, потом шли вопросы про школу, потом — про друзей, любовь и секс. Безумное множество вопросов, сформулированных, как я заметил, весьма продуманно, так, чтобы побудить меня к откровенности. Не в силах читать, я бегло перелистнул вопросник; слова плыли у меня в глазах и размывались.

Впервые с того момента, как мне был вынесен смертный приговор, я ощутил позыв к мятежу. Я не собирался отвечать на их вопросы.

— Мне эта штука ни к чему, — сказал я Ларин и швырнул вопросник на середину стола. — У меня уже написана автобиография, и добавить к ней нечего.

— Питер, вы не забыли, что сказал доктор? Если вы не будете во всем нам содействовать, вас сегодня же выставят с острова.

— Я готов вам содействовать, но отвечать на эти вопросы не буду. У меня и так все уже написано.

— Где написано? Вы можете мне показать?

Моя рукопись так и лежала на кровати; я взял ее и без слов, глядя куда-то в сторону, передал консультантке. За те краткие секунды, пока я касался рукописи, она успокоила меня и приободрила, как осязаемая связь с тем, чему вот-вот предстояло стать моим утраченным прошлым.

Было слышно, как Ларин перелистнула первую страницу, вторую, а когда я снова поднял глаза, она уже бегло просматривала третью или четвертую. Заглянув напоследок в конец, она отложила рукопись в сторону.

— Когда вы все это писали?

— Два года тому назад.

— И все-таки мне не нравится, что без вопросника, — сказала Ларин, задумчиво глядя на мой драгоценный опус. — Откуда мне знать, что там не упущено ничего существенного?

— Ну это же риск скорее для меня, чем для вас. А чего вы, собственно, боитесь? — удивился я. — Я-то не боюсь, да и не пропущено там ничего.

Я рассказал ей, как писалась моя автобиография, как я поставил перед собою задачу отразить на бумаге всю правду во всей ее полноте.

— Но здесь же нет конца, — возразила Ларин и снова взглянула на последнюю страницу. — Вы про это помните?

— Мне помешали дописать, но это, собственно, и не важно. Ведь это была последняя фраза, я несколько раз пытался ее закончить, но не заканчивал, потому что так даже лучше.

Ларин молчала, взглядом выматывая из меня последние комментарии. Некоторое время я сопротивлялся, но потом был вынужден добавить:

— Она не закончена, потому что и жизнь моя не закончена.

— Но если вы писали ее два года назад, что было потом?

— Вот в чем вопрос, да? — И снова это тяжелое, набрякшее ожиданием молчание, и снова мне недостало сил ему сопротивляться. — Работая над автобиографией, я обнаружил, что моя жизнь структурирована по ограниченному набору неких шаблонов, и все, что бы я ни делал, неизбежно укладывается в один из них. С того времени, как я кончил писать, мое наблюдение лишь подтвердилось, а два последних года не добавили к общей картине ровно ничего, кроме разве что мелких деталей.

— Чтобы прочитать вашу автобиографию, мне придется взять ее с собой, — сказала Ларин.

— Хорошо, но только вы ее берегите.

— Ну конечно же, я буду обращаться с ней бережно.

— Я ощущаю ее как часть себя самого, как нечто незаменимое и неповторимое.

— А вот я могу вам ее повторить, — сказала Ларин и сама рассмеялась своей шутке. — В смысле, что я могу снять с нее фотокопию. Тогда вы получите оригинал обратно, а я буду работать по копии.

— Вот-вот, — кивнул я, — именно это они со мной и сделают. С меня снимут фотокопию. С той единственной разницей, что я не получу оригинала назад. Мне дадут эту самую копию, а оригинал будет стерт безвозвратно.

— Питер, но я же просто пошутила.

— Я понимаю, но вы заставили меня задуматься.

— А может, вы все-таки передумаете и заполните мой вопросник? Если у вас нет полного доверия к собственной рукописи…

— Да нет, — сказал я, — дело совсем не в недоверии. Я живу согласно тому, что я написал, поскольку я есть то, что я написал.

Я закрыл глаза и снова от нее отвернулся. Мне вспомнилась одержимость, с какой я все это писал и переписывал, вспомнилось жаркое лето и зеленые, теряющиеся в дымке холмы. В частности, мне вспомнилось, как однажды вечером, сидя на веранде виллы, арендованной мною у Колана, я сделал для себя потрясающее открытие, что любое вспоминание неполно и что творческое воссоздание прошлого выявляет истину более высокую, чем самая совершенная память. Жизнь может быть описана на языке метафор, именно это и были упомянутые мною шаблоны. Фактические подробности, касавшиеся, к примеру, моего детства, представляли мало интереса, но с точки зрения метафорической, взятые как образчики взросления и познавания, они стали гораздо выше и значительнее. Касавшиеся меня как часть моего личного опыта, они касались также и более объемных пластов опыта общечеловеческого, как их неотъемлемая часть. Ограничься я банальным повествованием, перебором запомнившихся мне подробностей, мое освещение своей собственной жизни было бы односторонним.

Я не мог выделить себя из контекста, а потому стал в своей рукописи целокупностью, описав и свою жизнь, и то, как я ее проживаю.

Так что мне ли было не знать, что любые ответы на этот вопросник будут не более чем полуправдами. В буквальных ответах на буквальные вопросы нет места для подробностей, для метафор, для повествования.

— А вы знаете, что уже четвертый час? — спросила Ларин, взглянув на часы. — Обед вы уже пропустили, а после четырех вам есть нельзя.

— А где тут можно сейчас поесть?

— В столовой. Скажите санитаркам, что вы завтра ложитесь на операцию, и они сами решат, что вам дать.

— А где Сери? Больно уж долго ее нет.

— Я попросила ее не возвращаться раньше пяти.

— Но я хочу, чтобы ночью она была здесь.

— Это уж вы с ней сами решите. Но только имейте в виду, что к тому времени, как вы отправитесь в клинику, ее здесь быть уже не должно.

— Но потом-то, — встревожился я, — потом-то я смогу ее увидеть?

— Конечно сможете. Она ведь нужна не только вам, но и мне. — Ларин уже засунула мою рукопись под мышку, собираясь уходить, но теперь она снова положила ее на стол. — Хотя, с другой стороны, много ли она знает о вас, о вашей жизни?

— Мы разговаривали с ней, пока плыли сюда, и каждый из нас говорил в основном про себя.

— Послушайте, у меня появилась мысль, — сказала Ларин, пододвигая рукопись ко мне. — Мне некуда, в общем-то, спешить, я прочитаю все это потом, когда вы, будете в клинике. А сегодня пусть почитает Сери, и вы с ней все обсудите. Чем больше она про вас узнает, тем лучше. Это может оказаться очень важным.

Я взял рукопись, глубоко скорбя об этом нежданном и непрошеном вторжении в мою личную жизнь. Описывая себя, я выставил себя напоказ, в рукописи я был все равно что голый. Я не обелял себя и не оправдывал, я стремился к максимальной честности и даже сам зачастую дивился своей неприглядности. Поэтому еще пару недель назад сама уже мысль показать написанное кому-нибудь постороннему была для меня абсолютно неприемлемой. А теперь мою рукопись прочитают две почти незнакомые мне женщины, прочитают и будут знать обо мне не меньше, чем знаю я сам.

Но в то же самое время, как я скорбел об их грядущем вторжении в мое «я», некоторая моя часть это вторжение приветствовала. В их интерпретации, возвращенной позднее мне, я снова стану самим собой.

После того как Ларин ушла, я сходил в столовую и получил дозволенный мне предоперационный обед. Приговоренный к операции съел легкий салатик, лишь обостривший его голод.

Сери появилась под вечер, уставшая от жары и долгих прогулок. Она успела уже где-то поесть, в чем тоже угадывался отблеск предстоящего. Наша недолгая связь была уже нарушена: мы провели день порознь, пообедали порознь и в разное время. А дальше наши жизни и вовсе пойдут в совершенно различных ритмах. Я рассказал ей о том, что случилось за день, о том, что я узнал.

— И ты им поверил? — спросила Сери.

— Сперва не поверил, а сейчас верю.

Сери коснулась моего лица, тронула мои виски кончиками пальцев.

— Они боятся, что ты скоро умрешь.

— Они надеются, что я не буду с этим слишком спешить, — ухмыльнулся я. — Отрицательно скажется на их реноме.

— Тебе нельзя перевозбуждаться.

— И что бы это могло значить?

— Сегодня спим отдельно.

— А при чем тут это? Доктор и слова не сказал мне про секс.

— Он не сказал, зато я говорю.

Сери меня поддразнивала, но как-то все менее энергично, и я ощущал растущую в ней тишину. Она вела себя так, как то принято у родственников больного, прикрывающих свой страх перед будущей операцией дурацкими шуточками про судно да клизму, клизму да судно.

— Сери, — сказал я, — Ларин хочет, чтобы ты помогла в реабилитации.

— Да бог с ней, с Ларин, сам-то ты как?

— Я и вообще не понимаю, как тут можно обойтись без тебя. Ведь поэтому ты со мной и приехала, верно?

— Ты прекрасно знаешь, почему я здесь.

Она меня обняла, но тут же резко отодвинулась и опустила глаза.

— Нужно, — сказал я, — чтобы ты тут одну вещь прочитала. Прямо сегодня, так просила Ларин.

— А что там такое?

— Мне не хватает времени, чтобы ответить на весь ее вопросник, — сказал я, сознательно отклоняясь от правды. — Но случилось так, что какое-то время назад я написал автобиографию. Ларин посмотрела и сказала, что использует этот текст при реабилитации. Хорошо бы, чтобы ты его прочитала, и мы успели бы потом поговорить.

— А эта твоя автобиография, она длинная?

— Не то чтобы очень. Двести с чем-то машинописных страниц. Да ты быстро справишься.

— А где она?

Я взял рукопись, так и лежавшую на столе, и отдал ее Сери.

— А почему ты не хочешь попросту со мной поговорить, как все эти дни на корабле? — Она держала рукопись за самый край так, что листы распушились веером. — Я же чувствую, что это нечто такое, ну, написанное только для себя, нечто сугубо личное.

— Дело в том, что именно она, эта автобиография, будет использована при реабилитации.

Я пустился, было объяснять, что подвинуло меня писать автобиографию, и что я пытался ею выразить, но Сери уже перебралась на другую кровать и приступила к чтению. Она листала страницы с такой скоростью, словно просто скользила по ним глазами, и я даже начал задаваться вопросом, много ли удастся ей понять при таком поверхностном чтении.

Я молча смотрел, как Сери пробирается через первую главу, долгий предуведомительный пассаж, где я описывал свою дилемму, свои несчастья и свои мотивы к подробному изучению собственной личности. Затем Сери взялась за вторую главу; я следил за ней, не отрывая глаз, и увидел, как она задержалась на первой странице, немного подумала и перечитала первый абзац. И снова заглянула в первую главу.

— Можно, я спрошу тебя одну вещь? — сказала она.

— А почему ты остановилась?

— Я тут не все понимаю. — Сери отложила прочитанные листы. — Ты же вроде бы говорил, что родом из Джетры?

— Да, конечно.

— Так почему же ты здесь пишешь, что родился в каком-то другом месте? — В поисках слова она опять заглянула в рукопись. — «Лондон»… Никогда о таком не слышала.

— Так вот ты про что, — кивнул я. — Это такое придуманное название… сразу и не объяснишь. В общем-то, это Джетра, но я пытался передать идею, что по мере того, как ты взрослеешь, твой город словно бы меняется. Лондон — это состояние ума. Как мне кажется, это название описывает моих родителей, описывает то, какими они были и где они жили, когда я родился.

— Дай-ка я еще раз посмотрю, — сказала Сери и снова взялась за мою рукопись.

Теперь она читала значительно медленнее, иногда останавливаясь. Ее затруднения смущали меня, казались некоей формой невысказанной критики. В рукописи я рассказал о себе самому себе, никак не думая, что она попадет в руки кому-нибудь другому, а потому ничуть не сомневался самоочевидности своего метода. Сери, моя первая в мире читательница, читала, наморщив лоб и постоянно запинаясь, возвращаясь на несколько страниц назад.

В конце концов я не выдержал.

— Отдай, — сказал я и протянул руку к рукописи. — Я не хочу, чтобы ты больше читала.

— Нет, — качнула головой Сери, — мне нужно. Мне нужно понять.

Но время шло, а понимания не прибавлялось, и она начала задавать вопросы:

— Кто такая Фелисити?

— Кто такие «Битлз»?

— Манчестер, Шеффилд, Пирей — где это все?

— Что такое Англия, на каком она острове?

— Кто такая Грация и почему она пыталась себя убить?

— Кто такой Гитлер, про какую войну ты тут говоришь, какие города они бомбили?

— Кто такая Алиса Дауден?

— Почему убили Кеннеди?

— Шестидесятые годы — это когда? Что такое марихуана? Что такое психоделический рок?

— Ты тут снова про Лондон… А разве это не состояние ума?

— Почему ты столько пишешь про Грацию?

— Что случилось в Уотергейте?

— Вымысел истиннее фактов, потому что память несовершенна, — сказал я, но Сери, похоже, не расслышала.

— Так кто такая Грация?

— Я люблю тебя, Сери, — сказал я и сам поразился, насколько это прозвучало неискренне и неубедительно.

16

— Я люблю тебя, Грация, — сказал я, стоя рядом с ней на коленях.

Грация сидела на полу, привалившись спиной к кровати; она уже перестала плакать и просто молчала. Как и всегда, ее молчание вселяло в меня крайнюю неловкость, потому что так ее было совсем не понять. Иногда она молчала, потому что обижалась, иногда — просто потому, что ей нечего было сказать, но иногда и нарочно, мне назло. Она говорила, что с ней то же самое, что мое молчание заставляет ее теряться в догадках. В результате наши сложности удваивались, и я совсем уже не знал, как себя вести. Бывало, что даже злилась она притворно, чтобы вызвать меня на предсказуемую, как она говорила, реакцию; нужно ли удивляться, что я и настоящую ее злость воспринимал с некоторым сомнением, отчего она ярилась еще больше.

У нас оставался один-единственный общий язык — декларирование любви, и я прибегал к нему гораздо чаще, чем она. Но в контексте наших ссор такие декларации начинали звучать крайне неискренне и неубедительно.

Сегодня наша ссора была самой доподлинной, хотя и весьма тривиальной по происхождению. Я обещал Грации ничего не планировать на вечер, чтобы сходить с ней в гости к ее знакомым. К несчастью, я позабыл об этом обещании и купил билеты на пьесу, которую ей давно хотелось посмотреть. Я тут же признал, что это моя вина, что я рассеянный идиот, но она продолжала злиться. Телефона у этих ее друзей не было, передоговориться с ними было невозможно, и мы зря потратили деньги на билеты. Что мы ни сделай, все выходило плохо.

Но это было только начало. Безвыходная ситуация привела к напряжению, а оно в свой черед вывело на поверхность наши всегдашние претензии друг к другу. Выяснилось, что я бесчувственный сухарь, что совсем не обращаю на нее внимания, что в квартире у нас полный бардак, что я вечно унылый и чем-то недовольный. Ну а она оказалась истеричкой и неряхой, она строила глазки каждому встречному мужику, у нее всегда было семь пятниц на неделе. Все это выплеснулось наружу, заполнило комнату подобно влажному, грязному облаку, которое отдалило нас друг от друга и затуманило нам глаза; мы уже не видели назревавших опасностей, а значит, не могли их остерегаться.

Я держал Грацию за руку, пытаясь добиться от нее хоть какой-нибудь реакции. Она полулежала, отвернувшись от меня и бездумно разглядывая подушку. Ее дыхание уже успокоилось, слезы подсохли.

— Я люблю тебя, Грация, — сказал я еще раз и поцеловал ее в затылок.

— Не надо так говорить. Сейчас не надо.

— Почему не надо? Разве это не единственное, что все еще осталось верным?

— Ты просто хочешь меня успокоить, чтобы я не скандалила.

Вконец отчаявшись, еле сдерживая раздражение, я отстранился от Грации и встал. Ее рука безвольно обвисла. Я подошел к окну.

— Что ты там делаешь?

— Да просто задергиваю занавески.

— Оставь их в покое.

— Я не хочу, чтобы люди сюда заглядывали.

Грация все время оставляла занавески незадернутыми. Мы жили в полуподвале, окна спальни выходили на улицу, так что нас мог увидеть любой прохожий. Если Грация ложилась спать раньше меня, она так и норовила раздеться при включенном свете и не задернутых занавесках. Как-то я зашел в спальню и увидел, что она сидит голышом на кровати, пьет себе кофе и читает книгу. Мимо окна как раз проходили самые стойкие клиенты только что закрывшегося паба.

— Ты ханжа.

— Я просто не хочу, чтобы люди смотрели, как мы лаемся.

Я задернул-таки занавески и вернулся к кровати. Грация успела уже сесть нормально и закурить.

— Ну и что же мы будем делать? — спросила она.

— То, что я предложил тебе полчаса назад. Ты поедешь на машине к Дейву и Ширли, а я тем временем съезжу на метро к театру, попробую обменять билеты и тоже подъеду к Дейву.

— Вот и прекрасно.

Получасом раньше то же самое предложение было отнюдь не прекрасным, оно довело ее до слез. Я пытаюсь прикрыть свою ошибку, я пытаюсь уклониться от встречи с Дейвом и Ширли. Теперь ее настроение резко изменилось. Я получил прощение, скоро мы займемся любовью.

Я прошел на кухню, взял с полки стакан и налил себе воды. Вода была чистая и прозрачная, но совершенно безвкусная. После жестковатой артезианской воды Херефордшира, после мягкой пеннинской воды Шеффилда лондонская вода, взятая из Темзы, химически обеззараженная и многократно очищенная, казалась дешевой подделкой. Я вылил воду в раковину, вытер стакан и перевернул его на сушилку. Рядом с раковиной высилась стопка грязных, со вчерашнего дня оставшихся тарелок.

Мы жили на улице, вполне типичной для ближних окраин Лондона. Были на ней и частные дома, были и муниципальные. Наш дом стоял в плане на реконструкцию, но кэмденский муниципалитет не торопился выселять жильцов и до поры до времени сдавал им квартиры в краткосрочный наем по весьма божеским дотируемым ценам. Жилье было так себе, но ничем не хуже, чем дорогая квартира в частном доходном доме, откуда меня поперли год назад. На ближнем углу имелось заведение, где предприимчивые киприоты торговали кебабом на вынос, по главной улице проходило несколько автобусных маршрутов, связывавших Кентиш-Таун с вокзалом Кингз-Кросс, в Кэмден-Тауне было два кинотеатра, один из которых показывал некассовые фильмы иностранных режиссеров, а в Тафнелл-Парке, примерно в миле от нас, некая театральная труппа, игравшая Шекспира, купила и приспособила под свои нужды старую, давно заброшенную церковь. Район был вполне удобный, зеленый, и по мере реконструкции на место пролетариата, многие годы его населявшего, приходил благополучный средний класс. В запущенных прежде домах появлялись псевдогеоргианские двери, банемские замки, деревянные кухонные столы и валлийские шкафчики; на главной улице как грибы вырастали ремесленные лавки и дорогие кулинарные магазины, нацеленные на потребности этой разборчивой, хорошо обеспеченной группы населения.

Грация подошла неслышно сзади, обняла меня за грудь, прижала к себе и поцеловала за ухом и сказала:

— Давай ляжем, у нас еще есть время.

Грация не гнушалась использовать секс в миротворческих целях, до нее никак не доходило, что ссоры отбивают у меня всякий интерес к подобным занятиям. После ссоры мне хотелось, чтобы никто меня не трогал, хотелось побродить по улицам, выпить в какой-нибудь забегаловке. Грация знала об этом — как с моих слов, так и по тем эпизодам, когда я физически не мог откликаться на ее авансы. Сейчас же она почувствовала мое внутреннее противление, напряглась и замерла. Скандал грозил разгореться вновь, а потому я повернулся и поцеловал ее в жалкой надежде, что тем все и ограничится.

Вскоре мы уже лежали в постели, Грация окончательно забыла про недавнюю ссору и превратилась в страстную, умелую любовницу. Она ласкала меня губами, пока я не пришел в полную готовность, и некоторое время еще. Только в постели мы и понимали друг друга. Я любил целовать и ласкать ее груди, они были маленькие и мягкие и перекатывались у меня в ладонях. Соски у нее тоже были мягкие и почти никогда не напрягались. Я все больше разгорался любовью к Грации, но потом вспомнил Сери, и все стало не так.

Сери в постели, ее золотистые волосы спадают на лоб, ее губы чуть раздвинуты, глаза прикрыты, в ее дыхании свежесть. Мы всегда занимались любовью на боку, одно колено она поднимала, а другое заталкивала под меня. Я любил целовать и ласкать ее груди, они были маленькие и твердые и приятно заполняли мои ладони, ее маленькие соски твердели при первом же моем прикосновении. Темные, четыре дня не мытые волосы Грации разметались по подушке, она держала меня за плечи и крепко прижимала к себе. Я вдыхал ее запахи, я был сверху нее и пытался перевалиться на бок. Все было не так, и я не понимал почему. Грация почувствовала мой уход и мгновенно догадалась, что я потерял желание.

— Еще, Питер, еще.

Выгнувшись дугой, она плотно прижалась ко мне, а затем схватила мой член у основания, несколько раз его дернула и взяла в себя. Я продолжил, физически на это способный, но эмоционально отрешенный. Закрыв глаза, я ощущал ее ногти, впивавшиеся мне в спину, ее волосы на своем лице и вскоре кончил, но это Сери была со мной, и я лежал на боку, на ее колене. Грация инстинктивно догадывалась, что мои мысли где-то далеко, однако физическая удовлетворенность позволила ей мало-помалу расслабиться. Я представлял себе в мыслях, что она — это Грация, хотя она и так была Грацией, и не выпускал ее из объятий, пока она раскуривала и курила новую сигарету.

Позднее, когда Грация уехала на машине в Фулем к Дейву и Ширли, я дошел пешком до Кентиш-Тауна, спустился в метро и сел на поезд, идущий в Вест-Энд. Обмен билетов прошел на удивление просто: у кассы дежурили люди, ожидавшие, что кто-нибудь сдаст билет на сегодня, а на завтра места еще были. Довольный, что в кои-то веки что-то получилось у меня путем, я снова спустился в метро и поехал в Фулем.

Дейв и Ширли были учителями и малость сдвинулись на натуральной пище. Ширли считала себя беременной, а Грация напилась и вовсю флиртовала с Дейвом. Мы ушли незадолго до полуночи.

Ночью, когда Грация уснула, я начал думать о Сери.

Прежде я считал, что они с Грацией дополнительны друг по отношению к другу, но теперь различия между ними обозначались со все большей ясностью. Тогда, в Каслтоне, я попытался понять Грацию через свои познания о Сери. Ошибочность такого подхода заключалась в исходном предположении, что я сотворил Сери вполне сознательно и рационально.

Припомнив, как создавалась моя рукопись, как нерасторжимо переплетались в ней рациональные конструкции с иррациональными откровениями, я осознал, что Сери должна быть чем-то значительно большим, чем нафантазированный мною аналог Грации. Она тоже была реальной, тоже самодостаточной, тоже действовала по своим собственным побуждениям. Она жила сама по себе, своей отдельной жизнью. С каждым разом, когда я видел ее или разговаривал с ней, это ощущалось все сильнее и сильнее.

Но пока Грация была рядом, Сери оставалась на заднем плане.

Иногда я просыпался ночью и видел рядом с собою Сери. Она притворялась спящей, но просыпалась при первом же моем прикосновении. И тогда она становилась, в сексуальном отношении, всем, чем Грация никогда не была. Любовные игры Сери всегда были захватывающими, всегда неожиданными. Грация знала, что я считаю ее сексуально неотразимой, и начинала лениться; Сери ничего не считала самоочевидным и находила все новые и новые способы меня возбудить. Грация знала секс до тонкостей, была искушенной любовницей, Сери была воплощением невинности и непосредственности. И все равно после любви с Сери, когда мы совсем просыпались и зажигали свет, Грация садилась на кровати и закуривала или спрыгивала на пол и шла в туалет, и я смирялся с тем, что Сери исчезала.

Случалось, что днем, когда Грация была на работе, Сери составляла мне компанию. Иногда она была в соседней комнате, и я это чувствовал, а иногда поджидала меня снаружи, на улице. А когда мне удавалось к ней приблизиться, я беседовал с ней и объяснял ей себя. Больше всего мы сближались во время прогулок, тогда она рассказывала мне об островах, о Йа и Кэ, о Мьюриси, Сивле и Панероне. Она родилась на Сивле, была замужем, развелась и с этого времени объехала массу островов. Иногда мы гуляли по широким бульварам Джетры, а иногда садились в трамвай и ехали к побережью, и я показывал ей Сеньорский дворец и охранников в их фантастической средневековой форме.

Но Сери приходила только тогда, когда сама того хотела, и мне ее порой недоставало.

— Ты так и не заснул, — сказала вдруг Грация.

Я помолчал несколько секунд и кивнул.

— Да.

— О чем ты думаешь?

— Да так, о всяком.

— Мне тоже не спится. Жарко. — Она села и щелкнула выключателем. Жмурясь от внезапно вспыхнувшего света, я ждал, когда же Грация закурит, что она тут же и сделала. — Питер, а ведь ничего из этого не получается, ты согласен?

— В смысле — из того, что я здесь живу?

— Да, тебе это претит. Ты хоть способен честно в этом признаться?

— Мне это совсем не претит.

— Тогда все дело во мне, ведь что-то же точно не так. Ты помнишь, как мы условились в Каслтоне? Что если опять все пойдет вкривь и вкось, мы не будем притворяться и поговорим откровенно.

— Я ничуть не притворяюсь. — (И тут внезапно появилась Сери; она сидела на краю кровати, отвернувшись от нас и чуть наклонив голову набок, и слушала.) — Просто мне надо свыкнуться с тем, что случилось в прошлом году. Ты понимаешь, о чем я?

— Пожалуй, что да. — Она отвернулась и начала водить зажженным концом сигареты по пепельнице, сгребая пепел в аккуратную кучку. — А вот ты, ты хоть когда-нибудь понимаешь, о чем я говорю?

— Иногда.

— Премного благодарны. А все остальное время я только зря болтаю языком?

— Грация, не устраивай, пожалуйста, новый скандал. Я тебя очень прошу.

— Я не устраиваю никаких скандалов, а просто пытаюсь до тебя достучаться. Ты хоть когда-нибудь слушаешь, что я говорю? Ты все забываешь, ты противоречишь сам себе, ты смотришь сквозь меня, словно я — пустое место. Прежде ты таким не был.

— Да, я понимаю, что я виноват.

Согласиться было проще всего. Я хотел бы ей все объяснить, но боялся, что она разозлится.

Да что там сегодняшняя ссора, я мог вспомнить эпизоды, когда Грация становилась решительно невозможной по той лишь причине, что очень устала на работе или что-нибудь ее расстроило. Вначале я пытался пойти ей навстречу, разделить ее огорчения, чтобы они стали чем-то таким, что бы нас сближало, а не разделяло, но Грация тут же окружала себя непреодолимой эмоциональной стеной. Она раздраженно отмахивалась, либо впадала в ярость, либо уходила от разговора каким-нибудь еще образом. Я пытался привыкнуть к ее невротическим выходкам, но не так-то это было просто.

После Греции мы несколько месяцев не виделись, а потом случайно встретились и сошлись, и я вскоре заметил, что она постоянно держит на прикроватной тумбочке пузырек жидкого мыла. Грация сказала мне, что это на случай, если ей ночью потребуется снять кольца (когда я спросил, почему бы не снять их заранее, перед сном, она объяснила, что эта плохая примета). Через несколько месяцев, когда мы побольше сблизились, она призналась, потупив глаза, что иногда испытывает клаустрофобию конечностей. Я подумал, что это шутка, но она совсем не шутила. В нервном, вздернутом состоянии она не могла носить обувь, кольца, перчатки. Как-то вечером, вскоре после Каслтона, я вернулся домой из паба и увидел, что Грация лежит на кровати и судорожно всхлипывает. Рукав ее блузки был разодран по шву, и я тут же подумал, что во всем виноват какой-нибудь уличный хулиган. Я попытался успокоить Грацию, но только еще больше вогнал ее в истерику. А дело было в том, что у нее заело молнию на сапоге, а блузку она порвала сама, когда корчилась на кровати, пытаясь стащить этот сапог с ноги. Попутно она разбила стакан и изломала себе все ногти. Мне хватило нескольких секунд, чтобы расстегнуть молнию и освободить ее от сапога, но к этому времени она окончательно ушла куда-то в себя. Весь остаток вечера она ходила по квартире босиком, с разорванным, неряшливо болтающимся рукавом блузки, в ее опухших глазах стоял немой первобытный ужас.

А сейчас Грация потушила окурок и придвинулась ко мне поближе.

— Питер, я хочу, чтобы у нас все было хорошо. Это нужно нам обоим, и мне, и тебе.

— А за чем же тогда дело? Уж чего я, кажется, не перепробовал.

— Я хочу, чтобы ты был ко мне повнимательнее. Сейчас ты какой-то отрешенный. Иногда можно подумать, что я и вообще не существую. Ты ведешь себя так, словно… да ладно, это ерунда.

— Почему ерунда? Ты уж начала говорить, так продолжай.

Несколько секунд Грация молчала, и вокруг нас медленно расползалась тишина.

— Ты встречаешься с кем-то еще? — спросила она в конце концов.

— Нет, конечно. С чего ты так решила?

— Это правда?

— Грация, я люблю тебя, и никого другого у меня нет.

— А ведешь себя так, словно есть. Ты всегда словно во сне, а когда я к тебе обращаюсь, ты отвечаешь так, словно уже отрепетировал этот ответ с кем-то другим. Ты понимаешь, что именно так все и выглядит?

— Ты приведи хоть какой-нибудь конкретный пример.

— Ну как это возможно? Я же не веду стенограмму. Но в твоих словах нет непринужденности, они все словно написаны заранее. Может показаться, что ты долго обо мне думал и придумал, какой я должна быть. И пока я действую по твоему сценарию, тебе просто и ты знаешь, что тебе делать, а когда я от него отступаю — потому что устала, или чем-нибудь расстроена, или просто потому, что я это я, — ты тут же теряешься, а потом начинаешь злиться. Это нечестно, Питер. Я не могу стать в точности тем, чем ты меня воображаешь.

— Прости, пожалуйста, — сказал я и притянул ее к себе. — Я не знал. Я не нарочно. Ты у меня единственная, и мне не нужно никого больше. Вот и в прошлом году, ведь я из-за тебя тогда уехал. Были и другие причины, но главная — это то, что мы разошлись и мне трудно было это пережить. А теперь ты ко мне вернулась, и я только о тебе и думаю. Я не хочу, чтоб у нас снова все разладилось. Ты веришь мне?

— Да… но не можешь ли ты сделать как-нибудь так, чтобы это было более заметно?

— Да я же стараюсь и дальше буду стараться, только я делаю это по-своему, так, как умею.

В дальнем конце кровати появилась Сери. Я ощущал ее вес на своих ногах.

— Поцелуй меня, Питер.

Грация положила мою ладонь себе на грудь и закинула ногу мне на бедро. Я чувствовал исходящий от нее поток нервной энергии, и эта энергия была заразительна и захлестнула меня, и мы занялись любовью, и Сери рядом со мной уже не было. Потом, уже проваливаясь в сон, я хотел рассказать Грации все напрямую, объяснить ей, что Сери — это просто часть того, как я ее понимаю, напомнить ей о вечном зове островов, но было слишком поздно для таких разговоров.

А потом оказалось, что за окном уже брезжит рассвет. Я проснулся из-за того, что Грация беспокойно ворочалась, дыхание вырывалось из нее судорожными толчками. Кровать подрагивала словно в ознобе, а потом я услышал, как на тумбочку с негромким звоном падают кольца.

17

Утром Грация ушла на работу, а я встал и начал вяло бродить по квартире. Что-то нужно было прибрать, что-то подмести, я выполнял эти работы с обычным для себя безразличием. Сери никак не появлялась. Перекусив в ближайшем пабе, я достал свою рукопись и начал просматривать места, связанные с Сери, в надежде отграничить ее от Грации. Я чувствовал, что мое представление о Грации искажается и что это из-за Сери. А ведь ночью я еще раз убедился, что Грация для меня важнее всего.

Но я утомился, а если секс и снимает напряжение, то лишь физическое. И я, и Грация сомневались в своих индивидуальностях, искали их и в процессе поисков причиняли друг другу боль. Моя рукопись была угрозой. Там была Сери, но там же был и я, как центральный персонаж. Я все еще нуждался в рукописи, но она загоняла меня в мой внутренний рефлексивный мир.

А потом неизбежно появилась Сери. Вполне реальная, независимая, покрытая островным загаром.

— Ты мне вчера совсем не помогла, — укорил я ее. — Мне было нужно убедить Грацию в правильности того, что я делаю.

— Я была не в духе, — сказала Сери, — и чувствовала себя одинокой. Я не могла вмешиваться.

Она не подошла ко мне, осталась на самой границе восприятия.

— Но ты можешь мне помочь? — спросил я.

— Я могу быть с тобой, — сказала Сери, — могу помочь восстановить тебе свой образ. Но я не могу говорить с тобою о Грации. Ты ее любишь, и это меня исключает.

— Если бы ты подошла поближе, может, я и смог бы любить вас обоих. Я не хочу, чтобы Грация страдала. Так что же мне делать?

— Пошли погуляем, — сказала Сери и направилась к двери.

Я последовал за ней, оставив на кровати рассыпанную рукопись.

Была весна, мое любимое время года, и все кафетерии Джетры уже вынесли столики наружу, под разноцветные тенты. Ласковое солнце и тихий пьянящий воздух взбодрили меня, словно некий волшебный эликсир. Я купил газету. Мы подошли к кафе, одному из самых моих любимых, расположенному на углу, на оживленном перекрестке. Здесь проходила трамвайная линия, и мне нравились резкие голоса звонков, дробный перестук колес на стрелках и паутина проводов над головой. От людей, запрудивших тротуары, исходил дух коллективной целеустремленной суеты, хотя по отдельности они, в большинстве своем, просто наслаждались солнцем и теплом. Бледные после зимы лица были повернуты к небу, ловили драгоценный ультрафиолет. Официант принял заказ — пиво для меня и апельсиновый сок для Сери — и удалился, а я стал просматривать газетные заголовки. На юг отправляют дополнительные подкрепления. Ранняя оттепель вызвала сход лавин; лавина, накрывшая горный перевал, завалила пограничный патруль, спасенных нет. Сеньория продлила эмбарго на поставку зерна в так называемые неприсоединившиеся страны. Печальные новости резко контрастировали с тем, что я видел вокруг. Мы с Сери сидели под ярким полосатым тентом, бездумно наблюдая за прохожими и трамваями, за конными экипажами и другими посетителями кафе. Среди них преобладали молодые женщины без спутников — наглядная демонстрация социальных последствий призыва.

— Мне нравится Джетра, — сказал я. — Весной это лучшее место в мире.

— Так что же, — сказала Сери, — ты останешься здесь до конца своей жизни?

— Скорее всего.

Она немного приблизилась, теперь я видел солнце в ее волосах.

— Неужели тебя не тянет странствовать? — спросила Сери.

— Где? Куда? Во время войны это не так-то просто.

— А махнем на острова, — предложила Сери. — Как только мы покинем Файандленд, перед нами откроется весь мир.

— Я бы и хотел, — сказал я, — только что мне делать с Грацией? Я не могу вот так вот бежать, а ее оставить. Она для меня все.

— Но один-то раз ты от нее сбежал.

— Да, и она попыталась убить себя. Именно поэтому я и должен оставаться с ней. Я не хочу, чтобы такое случилось опять.

— А тебе не приходило в голову, что ты сам и делаешь ее несчастной? — спросила Сери. — Я достаточно насмотрелась на то, как вы с ней разрушаете друг друга. Ты помнишь, какой была Грация, когда ты встретил ее в Каслтоне? Уверенной, оптимистичной… разумно строила свою жизнь. А сейчас — можешь ты сейчас узнать в ней ту женщину?

— Иногда, но она сильно изменилась, я ведь вижу.

— И все из-за тебя! — Сери закинула прядь волос за правое ухо — обычный ее жест в моменты крайнего возбуждения. — Питер, ты должен вырваться отсюда, это поможет и ей, и тебе.

— Мне некуда ехать.

— Отправься со мной на острова.

— А почему непременно острова? — спросил я. — Почему я не могу просто уехать куда-нибудь из Джетры, как в прошлом году?

Я почувствовал, что рядом с нашим столиком кто-то стоит, и поднял глаза. Это был официант.

— Сэр, — поклонился он, — вы не могли бы говорить немного потише? Вы мешаете другим посетителям.

— Извините, — сказал я и огляделся по сторонам. Другие посетители были погружены в свои собственные заботы и ничуть меня не замечали. Мимо столика прошли две хорошенькие девушки, по перекрестку с клацаньем проехал трамвай, на той стороне бульвара муниципальный дворник подметал лошадиные яблоки. — Еще раз то же самое, пожалуйста.

Я снова взглянул на Сери. Как только подошел официант, она отвернулась, стала от меня отдаляться. Я протянул руку и взял ее за запястье, ощутил его тепло и телесность.

— Не покидай меня, — попросил я.

— А что я могу поделать? Ведь ты же меня отвергаешь.

— Нет! Ну пожалуйста… Ведь ты же правда мне помогаешь.

— Мне страшно, что ты забудешь, кто я такая, — сказала Сери. — Ведь тогда я тебя утрачу.

— Расскажи мне, пожалуйста, про острова, — попросил я ее.

Я старался говорить потише, потому что официант бросал в мою сторону враждебные взгляды.

— В них избавление от всего этого, твое личное избавление. В прошлом году, когда ты поселился в доме своего знакомого, ты хотел определить себя, исследуя свое прошлое. Ты пытался вспомнить себя. Но кризис личности пребывает в настоящем. Память позади тебя; опираясь на нее одну, ты определишь себя лишь наполовину. Ты должен стремиться к равновесию, обратиться к будущему, а Сказочный архипелаг, он и есть твое будущее. Здесь, в Джетре, ты будешь только гнить, убивая попутно Грацию.

— Но ведь я не верю в острова, — сказал я.

— Тогда ты должен открыть их. Острова столь же реальны, сколь и я. Они существуют, и ты можешь их посетить — точно так же, как можешь говорить со мной. Но в то же время они суть состояние ума, жизненная позиция. Все, чем ты занимался до сих пор, было направлено внутрь, было эгоистичным, болезненным для окружающих. Ты должен выйти наружу, утвердить и оправдать свою жизнь.

Вернувшийся официант поставил передо мною пиво, поставил перед Сери апельсиновый сок.

— Извините, сэр, я просил бы вас рассчитаться, как только вы допьете.

— А в чем, собственно, дело?

— И по возможности скорее. Благодарю вас.

Сери снова удалилась, на мгновение возникло другое кафе: убогий интерьер, пластиковые столики с пятнами от чая, запотевшие окна, ведерко для охлаждения молока и реклама пепси-колы… но затем мимо кафе проехал трамвай, из-под его дуги сыпались синие искры, и я снова увидел деревья в цвету и спешащих куда-то джетранцев.

— На Архипелаге ты сможешь жить вечно, — сказала Сери, возвращаясь.

— Ты имеешь в виду Лотерею?

— Нет… Острова, они вневременные. Те, кто туда уходит, никогда не возвращаются. Они находят себя.

— На мой взгляд, это нечто не совсем здоровое, — сказал я с сомнением. — Бегство от жизни в мир фантазии.

— Не в большей степени, чем все, что ты делал до сих пор. Для тебя острова станут искуплением. Бегством от бегства, возвращением к ориентированности вовне. Чтобы найти путь наружу, ты должен еще глубже уйти в себя. Я покажу тебе путь.

Я молчал, глядя вниз на брусчатку тротуара. Между ногами посетителей прыгал воробей, он высматривал и склевывал крошки. Мне хотелось остаться здесь навсегда.

— Я не могу оставить Грацию, — сказал я в конце концов. — Во всяком случае — сейчас.

— Тогда я уйду без тебя, — сказала Сери, начиная удаляться.

— Ты что, серьезно?

Я ни в чем не уверена, Питер, сказала Сери, ни в чем не уверена. Я ревную к Грации, ведь пока ты с ней, мне достается роль твоей совести. Я вынуждена наблюдать, как ты разрушаешь ее, а заодно и себя. В конце концов ты и меня разрушишь.

В этот момент Сери была на диво молодой и красивой: светлые волосы, сверкающие на солнце, густой южный загар, юное гибкое тело, легко угадываемое сквозь тонкую ткань. Она сидела рядом со мной, возбуждая меня и заставляя мечтать о дне, когда я смогу остаться с ней вдвоем.

Я заплатил по счету и сел в трамвай, идущий на север. Небо затянуло, пошел дождь, и я вновь ощутил свою обычную депрессию. Сидевшая рядом Сери молчала. Я вышел из автобуса на Кентиш-Таун-роуд и свернул в грязноватый проулок, ведущий к дому Грации. Около дома я увидел ее машину, втиснутую между строительной вагонеткой и спальным фургоном с австралийским флажком на лобовом стекле.

Темнело, но в наших окнах не было света.

Что-то там не так, Питер, сказала Сери. Быстрее!

Я оставил ее на улице и сбежал по ступенькам к двери. По дороге я успел достать ключ, но дверь была распахнута настежь.

— Грация! — Я включил лампочку в прихожей и помчался на кухню. Из ее сумочки, валявшейся на истертом линолеуме, высыпалось все содержимое: сигареты, зажигалка, скомканные бумажные салфетки, зеркальце, расческа, пакетик мятных леденцов. Я сгреб все это хозяйство и поставил сумочку на стол. — Где ты, Грация?

В пустой гостиной царили покой и прохлада, и дверь в спальню была закрыта. Я подергал ручку, затем толкнул дверь, но ее чем-то заклинило.

— Грация! Ты здесь? — Я навалился плечом, дверь чуть подалась, но было понятно, что она придавлена изнутри чем-то тяжелым. — Грация! Пусти меня!

У меня тряслись поджилки, не попадал зуб на зуб. Я уже знал, что там увижу, знал с кошмарной уверенностью. Еще удар плечом, и дверь подалась на пару дюймов; теперь можно было просунуть в щель руку, нащупать выключатель и включить свет. В ту же самую щель я разглядел ногу Грации, безжизненно лежавшую на полу. С третьего толчка дверь поддалась, что-то с грохотом обрушилось, и я ворвался в спальню.

И сразу увидел кровь.

Грация лежала ничком, ее ноги свешивались на пол, юбка задралась, бесстыдно демонстрируя нездоровую бледность кожи. Ее правый сапог валялся на полу, левый был наполовину стянут с ноги и так, по всей видимости, застрял. Из взрезанного запястья толчками выбивалась кровь, на ковре, рядом с темным, медленно расползающимся пятном, зловеще поблескивало лезвие бритвы.

Задыхаясь от ужаса, я приподнял голову Грации и несколько раз ударил ее по щекам. Она была без сознания и почти не дышала. Я стал искать ее пульс, не нашел и беспомощно огляделся по сторонам. Было понятно, что Грация умирает. Как последний идиот, я стал подсовывать ей под голову подушку, чтобы лежать было поудобнее.

И тут наконец в моем потрясенном сознании забрезжили проблески здравого смысла. Всю мою беспомощность как рукой сняло. Я выхватил из кармана носовой платок и крепко, что было сил, перетянул разрезанную руку Грации чуть выше раны. Затем снова пощупал пульс и на этот раз ощутил еле заметное биение.

Далее я бросился в гостиную, схватил телефон и вызвал «скорую помощь». Как можно скорее, она умирает. Да, через три минуты.

Я вернулся в спальню. За эти секунды Грация успела перекатиться к краю кровати. Я осторожно опустил ее на пол, посадил и начал метаться по комнате, мысленно умоляя «скорую» поторопиться. Чтобы взять себя в руки, я поднял комод, которым Грация подперла дверь, а затем вышел на улицу встречать машину.

Три минуты. Ну вот, наконец-то. Вдали возник и начал быстро приближаться двухтоновый вой сирены. Синие вспышки, соседи в окнах, кто-то выбежал на дорогу и начал махать руками, останавливая едущие с противоположной стороны машины.

За рулем «скорой» сидела женщина. Двое мужчин бегом бросились в квартиру, алюминиевую каталку они оставили в машине, а с собой прихватили носилки и два ярко-красных одеяла.

Короткие вопросы: имя, фамилия, здесь ли она живет, как давно я ее обнаружил? Мои в ответ: будет ли она жить, куда вы ее увезете, побыстрее, пожалуйста. Затем отъезд: мучительно медленный разворот, рывок, синие вспышки, затихающий звук сирены.

Вернувшись в квартиру, я вызвал по телефону такси, а затем, в ожидании, принялся наводить порядок в спальне.

Я задвинул комод на место, поправил на кровати покрывало и начал тупо оглядываться по сторонам. Кровь пропитала середину ковра, забрызгала стену; я достал из чулана швабру, тряпку и попытался хоть что-нибудь оттереть. Это было кошмарное занятие.

Машина все не ехала.

Еще раз осмотрев спальню, я обнаружил обстоятельство, которого все это время старался не замечать. На кровати, где только что лежала Грация, были разбросаны страницы моей рукописи. Машинописным текстом вверх.

А вдруг это они всему виною?

Многие страницы были испятнаны кровью. Я знал, что на них написано, знал, даже не читая. Там были эпизоды, связанные с Сери, ее имя выделялось на этих страницах, словно подчеркнутое красным.

Наверное, Грация прочитала рукопись, наверное, она поняла.

Машина приехала; я сел в нее, прихватив с собой сумочку Грации. Время было не очень удачное, вечерний час пик; часто задерживаясь в пробках, мы доехали до хэмпстедской государственной бесплатной больницы. Там я не сразу, но нашел травматологическое отделение.

Потом пришлось долго ждать социального работника. Он сказал, что Грация не приходила в сознание, но она непременно выживет. Если мне хочется, я могу навестить ее утром, но сперва нужно ответить на несколько вопросов.

— Было ли у нее что-нибудь подобное в прошлом?

— Меня уже спрашивал об этом врач «скорой». Нет. Это какой-то дикий случай.

Я смотрел в сторону, опасаясь, что выражение моего лица выдаст ложь. Интересно, хранят ли они старые истории болезни? Связались ли они с ее участковым врачом?

— Так вы сказали, что живете с ней?

— Да, я знаю ее уже три-четыре года.

— А как было прежде, замечались за ней суицидальные склонности?

Социальному работнику нужно было бежать по другим делам, он сказал, что лечащий врач собирается послать о ней рапорт в полицию, но, если я могу поручиться…

— Такого больше не произойдет, ни в коем случае, — сказал я, стараясь вложить в свой голос как можно больше убежденности. — Я уверен, что это было непреднамеренно.

Фелисити говорила мне, что после прошлой попытки Грация провела целый месяц в психушке на принудительном лечении. К счастью, в тот раз была другая больница из другого района Лондона. Со временем одно с другим неизбежно свяжется — со временем, но вряд ли скоро, потому что во всех больницах травматологические отделения и социальные службы страшно перегружены.

Я оставил социальному работнику адрес, попросил передать Грации ее сумочку, когда появится такая возможность, и сказал, что навещу ее утром. Мне хотелось уйти, буквально все в этом чистеньком современном здании подавляло меня безликим равнодушием. А еще я извращенно хотел услышать в свой адрес какое-нибудь обвинение или хотя бы укоризну, пусть, к примеру, вот этот социальный работник скажет, что я должен был следить за ней получше. Но он был смертельно измотан, ему хотелось разобраться с Грацией поскорее, не вникая в мелкие подробности.

Я вышел наружу, под мерзкую морось.

Я нуждался в Сери, как никогда прежде, и не знал больше, как ее найти. Поступок Грации выбил меня из колеи; Сери, Джетра, острова — все это были роскошества праздного самокопания.

К тому же теперь я был меньше, чем когда-либо, способен справляться со сложностями реального мира. Кошмарная попытка Грации покончить собой, мое в этой попытке соучастие, разрушение, о котором предупреждала Сери. Я задвигал все это на край сознания, страшась и подумать, какие темные глубины могут во мне обнаружиться.

Я прошел пару кварталов по Росслин-Хилл, а затем поймал автобус и доехал до Бейкер-стрит. Тут я постоял немного у входа в метро, глядя через Мэрилебоун-роуд на угол, где стояли мы с Грацией перед прошлым разрывом. Что-то заставило меня перейти улицу по подземному переходу и встать на том самом месте. На углу висела реклама агентства по трудоустройству, предлагавшая места секретарей, юрисконсультов и пресс-агентов с какими-то совершенно невероятными жалованьями. Этот вечер был вполне подобен тому: мы с Грацией зашли в тупик, а Сери дожидалась своего часа где-то за границами восприятия. Начав отсюда, я нашел острова, а теперь они оказались вне досягаемости.

Памятное место оживило образы прошлого: со мною снова была Грация, она снова меня отвергала, заставляла уйти, подталкивала меня к Сери.

Я стоял под дождем и смотрел, как машины срываются с места на включившийся зеленый, спеша на Вест-уэй и Оксфорд-роуд и куда-нибудь дальше, за город. Там, за городом, я когда-то нашел Сери, и теперь я думал, а не нужно ли отправиться туда, чтобы найти ее снова.

Промокший и озябший, я переминался с ноги на ногу в ожидании Сери, в ожидании островов.

18

Нижеследующее я знал точно.

Меня звали Питер Синклер, мне был уже тридцать один год, и бояться мне было нечего. Все остальное терялось в неопределенности.

Были люди, ухаживавшие за мной, и они очень старались успокоить меня на мой счет. Я полностью от них зависел и был всем им предан. Были две женщины и один мужчина. Одна из женщин была молодая, симпатичная, светловолосая, и звали ее Сери Фултон. Мы с ней очень любили друг друга, потому что она всегда меня целовала, а когда никого не было рядом, играла с моими половыми органами. Другая женщина была старше, ее звали Ларин Доби, она тоже старалась быть со мною доброй, но я все равно ее немного побаивался. Мужчину звали доктор Корроб. Он приходил ко мне дважды в день, но я так и не смог с ним хорошенько познакомиться. И я чувствовал, что он меня отвергает.

Раньше я был серьезно болен, а теперь выздоравливал. Они сказали мне, что, как только я стану чувствовать себя получше, я смогу вести нормальную жизнь и что рецидивы мне не угрожают. Это меня очень успокоило, потому что я долго мучился от боли. Первое время моя голова была забинтована, мой пульс и мое давление крови непрерывно измерялись, и на других частях моего тела было много маленьких хирургических шрамов, заклеенных пластырем; позднее эти пластыри один за другим снимались, и боль начала затихать.

Мое тогдашнее состояние ума можно в общих чертах описать как крайнее любопытство. Это было в высшей степени необыкновенное ощущение, умственная жажда, казавшаяся неутолимой. Я был в высшей степени интересующейся личностью. Не было ничего такого, что вгоняло бы меня в тоску, или тревожило, или казалось не относящимся к области моих интересов. К примеру, когда я просыпался по утрам, доставало одних уже простыней, окружавших меня, чтобы полностью занять мое внимание. Ощущения меня захлестывали. Ощущения Теплоты, и Уюта, и Тяжести, и Трения были достаточно новы и удивительны, чтобы увлечь мой нетренированный ум всеми метатезами и нюансами симфонии. (Мне каждый день играли музыку, доводя меня до изнеможения.) Физиологические функции были чем-то потрясающим! Простое дышание или глотание доставляли несказанный восторг, а когда я открыл испускание газов и то, что могу имитировать его звук при помощи рта, это стало моим забавнейшим развлечением. Я быстро научился мастурбировать, но это была лишь недолгая фаза, которая окончилась, когда вмешалась Сери. Походы в уборную были для меня предметом гордости.

Постепенно я начал осознавать окружающую обстановку.

Мой мир, как я понял, был кроватью в комнате в маленьком коттедже в саду на острове в море. Мое восприятие расходилось от меня подобно кругам ряби на поверхности сознания. Погода была теплой и солнечной, и почти каждый день окна у моей кровати были открыты, а когда мне стало можно сидеть в кресле, меня сажали либо у открытой двери, либо на маленькой уютной веранде. Я быстро узнал названия растений, насекомых и птиц и увидел, насколько тонкими и неожиданными бывают способы их зависимости друг от друга. Мне нравился запах жимолости, особенно приятный ночью. Я смог быстро запомнить имена всех тех, с кем встречался: знакомых Сери и Ларин, других пациентов, санитаров, врачей, мужчины, который раз в несколько дней подстригал траву, окружавшую маленькую белую комнату, в которой я жил.

Я все время испытывал голод по информации, по новостям и с жадностью заглатывал каждый перепадавший мне кусочек.

Когда физическая боль отступила, я осознал, что жил в невежестве. По счастью, Сери и Ларин были при мне именно для того, чтобы поставлять информацию. При мне непрерывно находилась какая-нибудь из них либо обе сразу — сперва, когда я был очень болен, для того, чтобы за мной ухаживать, потом для того, чтобы отвечать на те примитивные вопросы, которые мне удавалось сформулировать, ну а потом, еще позднее, они тратили долгие утомительные часы на объяснения мне меня.

Это был более сложный, неощутимый, внутренний мир, и постичь его было несравненно сложнее.

Главная трудность состояла в том, что Сери и Ларин могли обращаться ко мне только снаружи. Мой главный вопрос: «Кто я такой?» — был единственным, на который они не могли дать прямого ответа. Их объяснения приходили извне моего внутреннего мира, что окончательно меня запутывало. (Типичный на первых порах пример недоразумения: они обращались ко мне во втором лице, и поэтому некоторое время я думал о себе как о «ты».)

И так как всю информацию я получал изустно, первое время мне требовалось понять, что они сказали, и лишь потом я начинал разбираться, что они имели в виду; все это выглядело не слишком убедительно. Мой опыт был полностью опосредованным.

Потому что у меня не было иного выбора, чем доверять им, и я зависел от них абсолютно во всем. Однако в конце концов я неизбежно должен был начать думать о себе, и когда это произошло, когда мои вопросы стали направляться внутрь, выяснились два обстоятельства, грозившие подорвать это доверие.

Они подкрались незаметно, принося с собой коварные сомнения. Может быть, они были взаимосвязанными, может быть — совершенно разнородными, выяснить это возможности не представлялось. Из-за пассивности моей роли и беспрестанного обучения мне потребовалось много дней, чтобы их обнаружить. К этому времени было уже слишком поздно, во мне вызрело неприятие.

Первое из них было следствием метода, которым мы работали.

Типичный день начинался с того, что одна из них, Сери или Ларин, меня будила. Они давали мне пищу, а первые дни еще и помогали умыться и одеться, воспользоваться уборной. Когда я был уже готов, сидел на кровати или в одном из кресел, приходил доктор Корроб, чтобы мельком меня осмотреть. После этого две женщины приступали к серьезной работе.

Обучая меня, они то и дело справлялись о чем-то в своих бумагах. Некоторые из этих бумаг были написаны от руки, но основная их часть, большая и изрядно замусоленная кипа, была напечатана на машинке.

Конечно же, я слушал с величайшим вниманием: эти уроки лишь в малой степени утоляли мою ненасытную жажду информации. Но в силу самого уже этого внимания я постоянно замечал несоответствия.

Они проявлялись в различии того, как учили меня две эти женщины.

К одной из них, к Ларин, я относился с опаской. Она казалась более строгой и требовательной, и в ней было заметно какое-то напряжение. Она словно бы сомневалась во многом из того, о чем мне рассказывала, и это сомнение не могло не отражаться на мне. Там, где сомневалась она, сомневался и я. А еще она редко обращалась к машинописным страницам.

Сери же вызывала у меня неуверенность совсем иначе. Слушая ее рассказы, я непрерывно замечал противоречия. Могло показаться, что она придумывает все это для меня. Она постоянно прибегала к помощи машинописных листов, но никогда не зачитывала мне вслух то, что было на них напечатано. Она просто клала листы перед собой и часто в них заглядывала. Иногда она теряла нить рассказа или поправляла себя, иногда она даже обрывала какой-нибудь рассказ недосказанным и говорила, чтобы я его забыл. В присутствии Ларин она становилась очень озабоченной и нервной и часто себя поправляла. Несколько раз было так, что Ларин вмешивалась в рассказ Сери и начинала говорить сама. А однажды две женщины, явно пребывавшие в напряжении, неожиданно встали, вышли из дома и начали ходить по лужайке, о чем-то разговаривая; когда они вернулись, Сери была какая-то притихшая, а глаза у нее были красные.

Но ей, Сери, я верил больше, потому что она целовала меня и оставалась со мной, пока я не усну. У Сери были свои собственные неясности, что делало ее более человечной. Я был предан им обеим, но Сери я любил.

Эти противоречия — я бережно накапливал их в мозгу и много о них думал, когда оставался один, — интересовали меня даже больше всего остального, чему меня учили. Однако я не мог их понять.

И лишь тогда, когда от них совсем уже некуда было деться, они сложились в некое подобие картины.

Потому что вскоре у меня стали появляться обрывочные воспоминания о моей болезни.

Я все еще не знал, что и зачем со мной сделали, вернее — знал очень мало. Было очевидно, что я перенес какую-то серьезную хирургическую операцию. Моя голова была наголо выбрита, на шее и за левым ухом краснели уродливые шрамы. Меньшие шрамы были у меня на груди, на спине и в нижней части живота. В точном соответствии со своим умственным состоянием я был еще очень слаб, но при этом чувствовал себя бодрым и энергичным.

Меня беспрестанно одолевали некие образы. Они появились сразу, как только я начал осознавать себя, но лишь потом, получив некоторые представления о реальности, я сумел осознать их призрачность. Плодом моих долгих размышлений стал вывод, что на какой-то стадии болезни я находился в бреду.

А потому эти образы должны были быть проблесками воспоминаний о моей прошлой жизни!

Я видел и узнавал лица, я слышал знакомые голоса, мне казалось, что я нахожусь в неких местах. Места эти были совершенно мне незнакомы, однако казались вполне реальными, достоверными.

Смущало то, что создаваемое ими впечатление никак не соответствовало так называемым фактам, то есть тому, что рассказывали обо мне Ларин и Сери.

Весьма примечательно, что они прекрасно согласовывались с запинками и шероховатостями рассказов Сери.

Когда Сери начинала запинаться и останавливаться, противоречить самой себе, когда Ларин ее прерывала, именно тогда у меня появлялось впечатление, что она говорит мне правду.

В такие моменты мне очень хотелось, чтобы она сказала больше, чтобы повторила свою ошибку. Ошибки были гораздо интереснее всего остального! Оставаясь с ней один на один, я пытался подтолкнуть ее на большую откровенность, однако она никак не желала признать, что отклоняется от истины. Вынуждать ее было невозможно — слишком велики были мои сомнения, слишком мало я понимал.

Но при всем при том уже через несколько дней у меня сформировались две совершенно различные версии меня.

Версия, так сказать, официальная, излагавшаяся Ларин и Сери, выглядела следующим образом: я родился в городе, называемом Джетра, в стране, называемой Файандленд. Моим отцом был Франфорд Синклер, моей матерью — Котеран Гилмор, сменившая, когда она вышла замуж, фамилию на Синклер. Моя мать уже умерла. У меня есть сестра по имени Каля. Она замужем за мужчиной по имени Яллоу. Это именно имя, а не фамилия. Каля и Яллоу живут в Джетре, детей у них нет. После школы я поступил в университет и получил степень по химии. Потом я несколько лет работал химиком в компании, производящей ароматические вещества. В недавнем прошлом у меня обнаружилось опасное заболевание мозга, после чего я отправился на остров Коллаго, входящий в состав Сказочного архипелага, чтобы пройти курс лечения в специализированной клинике. По пути на Коллаго я встретился с Сери, и мы с ней стали любовниками. В результате перенесенной хирургической операции я впал в амнезию, и теперь Сери на пару с Ларин стараются восстановить мою память.

В некотором, простейшем, смысле я все это принимал. Наставницы нарисовали мне вполне убедительную картину мира: они рассказали мне о войне, о нейтральности островов, о неурядицах в жизни большинства людей, вызванных этой войной. География мира, его политика, экономика — все это было описано живо и убедительно.

Волны моего осознания мира разбегались до горизонта и дальше.

Но тут же было и неприятие, основанное на противоречиях мною услышанного, поэтому в моем внутреннем мире эти волны сталкивались и рушились.

Сери и Ларин говорили, что я родился в Джетре. Они показывали мне Джетру на карте и на фотографиях. Я был джетранцем. Но однажды, описывая мне Джетру и заглядывая попутно в машинописный текст, Сери сказала «Лондон». Я был потрясен. (Странное слово было напрямую связано с некими впечатлениями, испытанными мною в бреду. Оно совершенно точно обозначало определенное место. Может быть, место, где я родился, а может быть, и нет; так или иначе, оно существовало в моей жизни и называлось Лондон.)

Мои родители. Сери и Ларин сказали, что моя мать умерла. Я не ощутил ни потрясения, ни хотя бы удивления. Потому что и так это знал. Но они же сказали с полной определенностью, что мой отец жив. (Мне так не казалось, здесь было какое-то противоречие. Мой отец жив, мой отец умер… Так что же тут правда? Даже Сери была не вполне уверена.)

Моя сестра. Каля двумя годами старше меня, замужем за Яллоу. Но был случай, когда Сери назвала мою сестру Фелисити, а Ларин ее быстро поправила. Новое неожиданное потрясение: в бредовых видениях именно это слово, «Фелисити», и было именем моей сестры. (И новые сомнения внутри сомнений. Всякий раз, когда Ларин или Сери говорили о Кале, они старались передать мне теплоту наших с ней отношений, отношений брата и сестры. Но в рассказах Сери иногда ощущалось, что не все между нами было гладко, а от бреда у меня сохранились впечатления борьбы за первенство и даже прямой враждебности.)

Муж и семейство моей сестры. Яллоу фигурировал где-то на периферии моей жизни, однако и он, подобно Кале, неизменно упоминался в самых теплых, дружественных тонах. (Я знал Яллоу под другим именем, но не мог его вспомнить. Я ожидал, что однажды это имя соскочит у Сери с языка, но тут она была совершенно последовательна. А еще я знал, что у «Фелисити» и ее мужа, которого мне приходилось называть про себя именем «Яллоу», были дети, однако об этих детях не говорилось ни слова.)

Моя болезнь. Здесь тоже была какая-то неувязка, но я не мог понять, в чем именно. (У меня была тайная уверенность, что ничем я не болел.)

И наконец, сама Сери. Изо всех ее неувязок эта была наименее объяснимой. Я видел ее ежедневно, по многу часов подряд. По сути дела, она ежедневно объясняла мне себя и свои взаимоотношения со мной. В океане, полном бездонных глубин и подводных течений, она была единственным островком реальности, за который я мог уцепиться. Однако своими словами и запинками, своими жестами, мимолетной необъяснимой тенью на своем лице и столь же необъяснимыми долгими паузами она заставляла меня сомневаться в своем существовании. (За ней скрывалась другая женщина, ей дополнительная. У меня не было имени этой женщины, только абсолютная вера в ее существование. Эта другая Сери, doppelgänger,[2] беспрестанно появлялась в моих бредовых видениях. Она, «Сери», была опасной и изменчивой, ненадежной и вспыльчивой, нежной и очень сексуальной. Она вызывала во мне любовь и стремление защитить ее, но одновременно тревогу и боязнь за себя. Ее существование в той, другой моей жизни было настолько ярко, что иногда я словно мог прикоснуться к ней, ощутить ее запах, взять ее за тонкие, хрупкие руки.)

19

Сомнения в собственной личности стали привычной, постоянной частью моего существования. Углубляясь в них, я видел себя в обращенном виде, чуть отличным от оригинала, подобным фотографии, напечатанной с перевернутого негатива. Но больше всего меня занимало мое выздоровление, потому что с каждым днем я чувствовал себя более бодрым, более сильным, более приспособленным к возвращению в нормальный мир.

Мы с Сери часто и подолгу гуляли по территории клиники. Однажды вместе с Ларин мы выбрались в Коллаго-Таун посмотреть на спешащие по улицам машины и на корабли в гавани. В клинике был плавательный бассейн, а также корты, теннисные и для сквоша. Ни дня без тренировок; я наслаждался ощущением своего тела, вновь обретавшего силу и ловкость. Я начал набирать потерянный ранее вес, снова отрастил волосы, загорел под жарким солнцем, и даже мои послеоперационные шрамы начали бледнеть. (Доктор Корроб сказал, что через несколько недель они и вовсе исчезнут.)

Параллельно ко мне возвращались и другие умения. Читать и писать я научился почти мгновенно, а когда обнаружились трудности со словарным запасом, Ларин дала мне изданное клиникой пособие, и уже через несколько часов я владел языком со всеми его тонкостями. Моя восприимчивость заслуживала самых высоких похвал: все для меня новое я усваивал — вернее, как подчеркивала Ларин, освежал в памяти — досконально и быстро.

Вскоре у меня появились вкусы. Музыка, к примеру, казалась мне сперва угнетающим разноголосым шумом, но затем я начал различать мелодию, затем гармонию и наконец с торжеством обнаружил, что одни разновидности музыки нравятся мне больше других. Еще одной областью моих пристрастий и неприязней стала пища. Мое чувство юмора быстро утратило первоначальную грубость: я открыл, что в физиологических функциях не так уж много смешного и что бывают шутки забавные, а бывают и не очень. Сери съехала из своей гостиницы и стала жить в коттедже вместе со мной.

Мне не терпелось покинуть клинику. Я считал себя полностью пришедшим в норму, мне надоело, что со мною нянькаются, как с ребенком. Ларин раздражала меня своей неколебимой уверенностью в необходимости дальнейших уроков; в этой области у меня тоже появились пристрастия, меня бесил уже сам факт, что мне все еще что-то объясняют. Теперь, когда чтение не представляло для меня никакого труда, я не понимал, почему бы попросту не дать мне записи, по которым они со мною работают, а также эти машинописные листы.

Своего рода прорывом стал парадоксальный случай. Как-то вечером, поужинав в столовой вместе с Ларин и Сери, я мельком пожаловался, что где-то посеял шариковую ручку.

— Да она же на столе, — сказала Сери. — Я сегодня тебе ее и дала.

Я наморщил лоб, припоминая, и кивнул:

— Да, конечно.

Эпизод был ничем не примечателен, но он заставил Ларин взглянуть на меня с очевидным интересом.

— Так вы забыли? — спросила она.

— Ну да… да какая, в общем, разница?

И тут Ларин вся разулыбалась, и это было настолько неожиданно на ее строгом лице, что я тоже улыбнулся, хотя и не понимал, чему она, собственно, радуется.

— А что тут такого смешного? — поинтересовался я.

— Я уже начинала побаиваться, что мы сделали из вас супермена. Приятно видеть, что вы не чужды самой обычной рассеянности.

— Поздравляю. — Сери перегнулась через стол и чмокнула меня в щеку. — С благополучным возвращением.

Я глядел на женщин, чувствуя накипавший гнев. Они переглядывались с таким видом, словно давно ждали от меня чего-нибудь подобного.

— Ты что, — обратился я к Сери, — нарочно это подстроила?

Она затрясла головой из стороны в сторону и весело расхохоталась.

— Это только и значит, что ты снова стал нормальным человеком. Ты можешь забывать.

А вот мне было совсем невесело, меня это обижало; меня ставили на уровень собачки, которая научилась приносить палку, или ребенка, который научился застегивать пуговицы. Позднее, поостынув, я все понял и во всем разобрался. Способность забывать — вернее, способность вспоминать лишь выборочно — есть необходимейшее свойство нормальной человеческой памяти. Пока я жадно учился, накапливая факты, запоминая их все подряд, я был аномален. Забыв, я показал свое несовершенство, а значит, и свою нормальность. Вспомнив все тревоги последних дней, я осознал, что моя способность к обучению удовлетворена еще не полностью.

После еды мы вернулись в коттедж, и Ларин тут же стала собирать свои бумаги.

— Питер, — сказала она, — я буду рекомендовать вас к выписке. Возможно, уже на конец недели.

Я смотрел, как она складывает бумаги аккуратной стопкой и прячет их в папку. Машинописные листы она положила отдельно, прямо в свою сумочку.

— Я забегу к вам утром, — повернулась она к Сери. — Поговори с Питером, думаю, теперь уже можно сказать ему правду об этой болезни.

Женщины обменялись понимающими улыбками, и я снова ощутил раздражение. Было невыносимо осознавать, что они знают обо мне куда больше, чем я сам.

— Ну и что же я должен про это думать? — спросил я Сери, как только за Ларин закрылась дверь.

— Успокойся, Питер. Все очень просто.

— Вы все время что-то от меня скрывали. — Я хотел бы, но не мог добавить, что все время подмечал противоречия. — Почему нельзя было прямо сказать мне всю правду?

— Потому что правда никогда не бывает такой уж простой.

Прежде чем я смог что-нибудь на это возразить, она вкратце мне все рассказала: я выиграл в Лотерею, клиника изменила меня таким образом, что теперь я буду жить вечно.

Я принял эту информацию, не задавая никаких вопросов; у меня не было основания в ней сомневаться, как не было и способа ее проверить, и вообще она имела лишь косвенное отношение к главному, что меня интересовало. Сери глаголила, словно раскрывала мне великую тайну, и я законно ожидал, что сейчас она скажет нечто такое, что объяснит ее противоречия, но не тут-то было.

Что касается моего внутреннего мира, я не узнал ровно ничего.

Не рассказывая всего этого прежде, Сери и Ларин мне фактически лгали. Так откуда же мне знать, сколько еще подобных умолчаний было в том, что они мне рассказывали?

— Сери, — начал я, — ты должна сказать мне правду.

— Я уже так и сделала.

— И тебе нечего добавить?

— А что бы ты хотел, чтобы я добавила?

— Кой черт, да я-то откуда это знаю?!

— Успокойся, не надо так кричать.

— А разве это не то же, что и рассеянность? Если я способен взбеситься, разве это не делает меня не совсем идеальным? Если да, то я постараюсь орать почаще.

— Питер, ты же стал теперь бессмертным. Разве это для тебя не важно?

— Да в общем-то нет, не особенно.

— Это значит, что я однажды умру, а ты — никогда. Что почти каждый, кого ты знаешь, умрет прежде тебя. А ты будешь жить вечно.

— А мне-то казалось, мы согласились на том, что я не совсем идеален.

— Сейчас ты ведешь себя попросту глупо!

Она резко поднялась и вышла на веранду; сперва я слышал ее нервные шаги по дощатому полу, а потом она села в кресло и затихла.

Думаю, что, как бы мне это ни претило, психологически я все еще оставался на уровне ребенка, потому что не был способен сдержать свой гнев. Быстро поняв это, полный раскаяния, я вышел и обнял ее сзади за плечи. Сери сидела, закаменев от обиды, а потом расслабилась и прижалась щекой к моему плечу. Мы оба молчали. Я слушал, как жужжат какие-то насекомые, и смотрел на отблески далекого ночного моря.

— Прости, пожалуйста, — сказал я, когда ее дыхание совсем успокоилось. — Я тебя очень люблю и не имел ни права, ни оснований на тебя злиться.

— Не надо больше об этом.

— Но мне же нужно тебе объяснить. Я не могу быть ничем, кроме того, что делаете из меня вы с Ларин. У меня нет ни малейшего представления, кто я такой и откуда я взялся. Если есть нечто такое, чего вы мне не показали, о чем не рассказали и не дали прочитать, этим я никак не стану.

— Но почему это так тебя взбесило?

— Потому что мне страшно. Если вы скажете мне что-нибудь неверное, я не смогу ни заметить этого, ни исправить. Если вы о чем-нибудь умолчите, я не буду знать о пробеле и не смогу его заполнить.

Сери отодвинулась и взглянула прямо на меня. Ее лицо было залито мягким светом. Она выглядела очень устало.

— Питер, все как раз наоборот.

— Наоборот чему?

— Тому, что мы что-то от тебя скрываем. Мы делаем все возможное, чтобы быть с тобой честными, но это почти невозможно.

— Почему?

— Ну вот как было только что… Я рассказала тебе, что клиника сделала тебя бессмертным. Ты едва обратил на это внимание.

— Это для меня пустые слова. Я не чувствую себя бессмертным. Так или иначе, что вы мне скажете про меня, тому я и вынужден верить.

— Ну так поверь мне в этом отношении. Я была с тобой, прежде чем ты лег в клинику, и мы обсуждали, что будет потом, после операции, что будет сейчас. Ну как мне убедить тебя, что так все и было? Ты не хотел принимать курс атаназии, потому что боялся утратить свою личность.

И тут я словно увидел себя перед тем, как все это случилось: испуганного тем, что может случиться, испуганного вот этим, что сейчас происходит. Подобно моим бредовым видениям, эта картина поразительно согласовалась со всем остальным, мне известным. Так сколько же от него, от меня, во мне осталось?

— Так что же, — спросил я, — и каждый через это проходит?

— Да, каждый. Курс атаназии неизбежно приводит к амнезии, и всем пациентам приходится проходить потом реабилитацию. Это как раз то, чем занимается здесь Ларин, но твой случай поставил перед ней особые проблемы. Прежде чем лечь сюда, ты написал нечто вроде отчета о своей жизни. Я не знаю, ни зачем он писался, ни когда, но ты настоял, чтобы мы использовали его в качестве основы для восстановления твоей личности. Все решалось впопыхах, времени почти не было. Ночью перед операцией я прочитала твою рукопись и обнаружила, что это совсем не автобиография! Я даже не знаю, как бы следовало ее назвать. Пожалуй, что романом.

— Романом? И ты говоришь, это я его написал?

— Это не я говорю, это ты так сказал. Ты сказал, что эта рукопись — единственное место, где сказана о тебе вся правда, что ты полностью ею определен.

— А эта рукопись, — догадался я, — она напечатана на машинке?

— Да. Понимаешь, как правило, Ларин использует…

— Ларин ежеутренне приносит сюда некую пачку машинописи. Это что, та самая?

— Да.

— Ну а мне-то почему вы ее не даете?

Нечто написанное мною до болезни, послание самому себе. Я должен был увидеть эту рукопись!

— Она тебя только запутает. Это нечто далекое от реальной жизни, чистейшей воды фантазия.

— Но если уж я ее написал, наверное, смогу и понять!

— Успокойся, Питер. — Сери на несколько секунд отвернулась, а потом взяла меня за руку. Ее ладонь была чуть влажной. Затем она сказала: — Эта рукопись сама по себе не имеет смысла. Но она давала нам возможности для импровизаций. Пока мы с тобой были вместе, до клиники, ты мне кое-что о себе рассказал, да еще у Лотереи есть досье с отдельными подробностями твоей жизни. Ну и рукопись, там тоже можно отыскать определенные ключи. Из всего этого мы попытались склеить твою автобиографию, только вот результат получился не совсем удовлетворительный.

— И все же, — сказал я, — я должен прочитать эту рукопись.

— Ларин тебе не позволит. Разве что когда-нибудь потом, много позже.

— Но если я ее написал, это моя собственность.

— Ты написал ее до операции. — Сери смотрела вдаль, в пахнувший цветами сумрак. — Ладно, завтра я с ней поговорю.

— Если мне нельзя ее прочитать, — сказал я, — может, ты хотя бы расскажешь, о чем там?

— Это нечто вроде фантастической автобиографии. Главным героем там ты или некто с твоим именем. Описано твое детство, как ты пошел в школу, взрослел, вся ваша семья.

— Ну а что в ней такого фантастического?

— Я не могу тебе сказать.

Я на секунду задумался.

— А там сказано, где я родился? В Джетре?

— Да.

— И там так и написано, «Джетра»?

Сери молчала.

— Или там написано «Лондон»?

Сери продолжала молчать.

— Сери?

— Ты назвал этот город Лондоном, но мы знаем, что это Джетра. Там есть и другие придуманные названия.

— Какие?

— Я не могу тебе сказать. — Она снова взглянула на меня. — А откуда ты знаешь про Лондон?

— Это ты сама как-то раз проговорилась. — Я хотел было рассказать ей про свои бредовые видения, но это было как-то не слишком убедительно, даже для меня самого. — А этот Лондон, ты знаешь, где это?

— Да конечно же нет! Ты ведь придумал это название!

— А какие еще названия я придумал?

— Не знаю… Я не помню. Мы с Ларин прошлись по рукописи, стараясь поменять эти названия на настоящие или хотя бы просто известные нам. Но это было очень трудно.

— И сколько же из того, что вы мне рассказывали, соответствует истине?

— Столько, сколько было в наших возможностях. Когда тебя вернули из клиники, ты был просто бессловесным растением. Я хотела, чтобы ты стал тем, кем ты был до операции, но одного хотения для этого мало. Все, чем ты являешься сейчас, создано трудами Ларин.

— Вот это-то меня и пугает, — сказал я со вздохом.

Я смотрел на полого уходящую вверх лужайку и дальше, на другие коттеджи. Большая часть их тонула во мраке, но некоторые окна светились. Там жили мои собратья-бессмертники, мои собратья-растения. Интересно бы знать, есть ли там кто-то, кто терзается такими же сомнениями? И знают ли они вообще, что их головы очищены от всего годами копившегося хлама, а потом заново обставлены в соответствии с чьей-то там идеей, что так будет лучше? Я боялся своих мыслей, потому что их вложили мне в голову, а я был продуктом своего разума и действовал в соответствии с ним. Что говорила мне Ларин перед тем, как у меня появился вкус? Не может ли быть, что она и Сери действовали в сговоре, из самых благородных побуждений прививая мне взгляды, которых до клиники у меня не было? Может, и так, а может, и нет, откуда мне знать?

Единственным, что связывало меня с моим прошлым, была эта рукопись; я знал, что буду ущербным, неполноценным, пока не прочитаю свое собственное определение себя.

В тусклом свете затянутой облаками луны окружавший клинику сад казался серым и безжизненным. Мы с Сери гуляли по знакомым дорожкам, уходя от коттеджа все дальше и дальше, но это не могло продолжаться бесконечно.

— Если мне удастся получить эту рукопись, — начал я, повернув назад, — я хотел бы прочитать ее в полном одиночестве. Я имею на это право.

— Не надо больше об этом. Я постараюсь, чтобы ты ее получил. Тебе хватит моего обещания?

— Вполне.

Мы коротко, на ходу поцеловались. Но Сери все еще оставалась какой-то задумчивой, нерешительной. Чуть позднее, уже в коттедже, она сказала:

— Ты, конечно, не помнишь, но до всего этого, до клиники, мы собирались устроить прогулку по островам. А как теперь, у тебя еще есть такое желание?

— Вдвоем? Только ты и я?

— Да.

— А как ты сама? Ты еще не изменила своего отношения ко мне?

— Мне не нравится, что у тебя такая короткая прическа, — улыбнулась Сери и потрепала меня по едва начавшей обрастать голове.

Этой ночью Сери уснула почти мгновенно, а мне никак не спалось. На острове, где я в каком-то смысле провел всю свою жизнь, царили тишина и покой. Внешний мир, как рисовали его Сери и Ларин, был полон шума и суеты, кораблей, автомашин и многолюдных городов. Мне страстно хотелось познакомиться со всем этим, увидеть величавые бульвары Джетры и нагромождения ветхих домишек на окраинах Мьюриси. Лежа в постели, я представлял себе мир, окружающий Коллаго, бескрайнее Срединное море и бессчетные острова. Представляя их себе, я их творил. Творил измышленный пейзаж, который я мог принять на веру. Я мог вместе с Сери отправиться с Коллаго и скитаться потом по островам, изобретая и природу, и туземцев с их туземными обычаями на каждом из них поочередно. Передо мною стояла увлекательнейшая задача, и я был готов ее решить.

То, что я знал о внешнем мире, было подобно тому, что я знал о себе. С веранды нашего коттеджа Сери могла показать мне близлежащие острова; она могла сказать, как они называются, показать их на карте, подробно описать их сельское хозяйство, промышленность и нравы, и все равно, лишь увидев своими глазами, я мог сделать их чем-то более реальным, чем далекие объекты, случайно вовлеченные в круг моего внимания.

Вот таким же был для себя и я: далекий объект, нанесенный на карту и подробно описанный, но ни разу еще мной не увиденный.

Прежде чем изучать острова, мне требовалось изучить самого себя.

20

Утром Ларин принесла долгожданную новость, что через пять дней меня выписывают. Рассыпаясь в благодарностях, я напряженно ждал, не положит ли она на стол машинописную рукопись. Но если рукопись и была при ней, то так и осталась у нее в сумке.

Потом начался обычный утренний урок, и мне пришлось смирить свое беспокойство. Теперь я знал, что некоторая забывчивость засчитывается мне в плюс, и намеренно ее демонстрировал. За обедом мои наставницы тихо, так что мне не было слышно, беседовали, и в какой-то момент мне показалось, что Сери передала Ларин мою просьбу. Однако потом Ларин объявила, что у нее много дел в главном корпусе, и ушла, оставив нас одних.

— А почему ты не идешь купаться? — спросила Сери. — Хоть немного развеешься.

— Так ты спросишь ее или нет?

— Я же говорила, не нужно мне напоминать. Я сама все помню.

Я послушно встал и пошел к бассейну. Вернувшись в коттедж, я не увидел там ни Сери, ни Ларин. Голова у меня совсем не думала, делать мне было нечего, поэтому я выписал у охранника пропуск и пошел в город. Погода стояла теплая, улицы были забиты людьми и машинами. Я наслаждался гомоном и неразберихой, столь отличными от уединенной тишины моей внутренней жизни. Я знал от Сери, что Коллаго — остров совсем маленький, малонаселенный, лежащий вдали от основных путей судоходства, и все равно на мой неискушенный взгляд он казался едва ли не центром мира. Если таков был один из образчиков современной жизни, во мне разгоралось желание увидеть ее во всей полноте.

Я немного побродил по улицам, а затем вышел к гавани. Вдоль набережной выстроились десятки и сотни ларьков и палаток, торгующих патентованными лекарствами. Я прогулялся между ними, с интересом разглядывая увеличенные фотокопии благодарственных писем и сомнительных сертификатов, головокружительные гарантии мгновенного исцеления и фотопортреты мгновенно исцеленных. Изобилие эликсиров, пилюль и всего прочего — лечебные травы, таблетки и порошки, маточное молочко, мумие и прополис, инструкция по изометрическим упражнениям и трактаты по медитации — было столь велико, что впору было задуматься, а не зря ли я мучаюсь в этой клинике. Торговля шла довольно вяло, однако, странным образом, никто из торговцев не навязывал мне свой товар.

На дальней стороне гавани был пришвартован большой пароход, и я решил, что это его прибытие вызвало сегодня такую сутолоку в городе. Сходили на берег пассажиры, докеры выгружали из трюмов привезенные издалека товары. Я встал вплотную к таможенному барьеру, с любопытством разглядывая людей из внешнего, неведомого мне мира, предъявлявших таможенникам билеты и документы, получавших свой багаж. Мне было интересно, скоро ли корабль отплывет снова и куда он теперь направится. Не на один ли из островов, куда зовет меня Сери?

Позднее, уже возвращаясь в город, я заметил на набережной маленький автобус. Судя по надписи на боку, автобус принадлежал Лотерее Коллаго, и я с интересом взглянул на сидящих в нем людей. Взволнованные и озабоченные, они молча взирали на кипящую суету. Мне хотелось с ними поговорить. В каком-то смысле они были пришельцами из мира, каким он был до операции, и я видел в них связующее звено со своим прошлым. Их отличало от меня неопосредованное, ничем не искаженное восприятие мира, они считали его самоочевидным, а я утратил. Если известное им не будет противоречить выученному мною, большая часть моих сомнений рассеется. Я же со своей стороны мог бы многое им посоветовать.

У меня был опыт, отсутствующий у них. Знание о последствиях клинических процедур поможет им в скорейшей реабилитации. Пусть они без остатка используют последние дни пребывания в собственном разуме для составления своих биографий и самоопределений, по которым смогут впоследствии заново открыть для себя себя.

Я подошел поближе и стал смотреть. Девушка в красивой красной униформе сверяла имена пассажиров со списком, а тем временем водитель загружал их вещи в багажник. У ближнего ко мне окна сидел нестарый еще мужчина, и я постучал по стеклу, стараясь привлечь его внимание. Он поднял голову, увидел меня и демонстративно отвернулся.

— Что вы хотите? — окликнула меня девушка, высунувшись из двери.

— Я могу помочь этим людям! Позвольте мне с ними поговорить!

Девушка прищурилась, вглядываясь в мое лицо.

— Вы ведь из клиники? Мистер… Синклер?

Я не ответил; было понятно, что она догадывается о моих намерениях и настроена решительно против. Водитель вышел из автобуса, протолкался мимо меня и сел на свое место. Девушка что-то ему сказала, он тут же закрыл двери, включил мотор и тронул с места. Автобус медленно пробрался между скопившимися на пристани машинами, а затем свернул на неширокую улицу, уходившую вверх по склону к клинике.

Я провел ладонью по своей голове, по начинавшим отрастать волосам, только теперь догадавшись, что здесь, в этом городе, они ясно показывают, кто я такой. На дальней стороне гавани сошедшие с корабля пассажиры толпились у ларьков со снадобьями.

Я выбрался на тихую узкую улочку и медленно, никуда не спеша, пошел вдоль строя магазинных витрин. Странно, но только теперь я осознал свою ошибку в отношении этих людей: все, что бы я им ни сказал, будет забыто, как только начнутся процедуры. Ровно так же было глупо приписывать им роль вестников из моего прошлого. В этом отношении им ничем не уступали Сери, больничные санитары, случайные прохожие на улице.

Я нагулялся до боли в ногах и только тогда повернул к клинике.

В коттедже меня ждала Сери, у нее на коленях лежала растрепанная пачка машинописных листов, и она их бегло просматривала. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это такое.

— Ты ее добыла! — воскликнул я, садясь с ней рядом.

— Да, но с условием. Ларин сказала, что ты не должен читать ее в одиночестве. Мы будем читать сугубо вместе.

— Я думал, мы договорились, что я займусь этим сам.

— Мы договорились только о том, что я возьму ее у Ларин. Она думает, что твоя реабилитация прошла достаточно успешно, и не возражает, чтобы ты ознакомился со своей рукописью, при условии, что я буду рядом и буду давать необходимые пояснения.

— Тогда давай начнем.

— Прямо сейчас?

— Я уже знаешь, сколько этого жду.

Сери сверкнула на меня испепеляющим взглядом, швырнула на пол авторучку и встала; страницы рукописи рассыпались у ее ног ворохом грязноватой бумаги.

— В чем дело? — удивился я.

— Ни в чем, Питер, ровно ни в чем.

— Нет, правда… Ты что, на что-нибудь обиделась?

— Господи, ты же только о себе и думаешь! Тебя ничуть не трогает, что у меня тоже есть какая-то жизнь! Я провела здесь, в этой комнате, восемь недель подряд, думая о тебе, беспокоясь о тебе, разговаривая с тобой, обучая тебя, да просто сидя у твоей постели. И ты ни разу не подумал: а не хочу ли я иногда заняться чем-нибудь другим? Ты ни разу не спросил, как я себя чувствую, о чем я думаю, чего я хочу… ты считал естественным и самоочевидным, что так будет продолжаться хоть до бесконечности. А я иногда доходила до того, что мне было ровным счетом наплевать и на тебя, и на твою никчемную жизнь!

Сери отвернулась и стала смотреть в окно.

— Прости, пожалуйста, — пробормотал я, ошеломленный этой вспышкой ненависти.

— Я скоро уеду. У меня есть кой-какие дела.

— Какие дела?

— Острова, которые мне давно хочется посмотреть. — Она снова повернулась ко мне. — Ты пойми, ведь у меня тоже есть своя жизнь. И есть другие люди, с которыми мне хотелось бы общаться.

Ответить мне было нечего. Я не знал о Сери и ее жизни почти ничего и никогда ее особенно не расспрашивал. Она была абсолютно права: я считал ее присутствие, ее заботу само собой разумеющимися, так что теперь сказать мне было нечего. Был, конечно же, некий довод в мою защиту, но у меня не хватило смелости к нему прибегнуть: ведь я никогда не просил ее быть при мне сиделкой, а все, что происходило со мной с первых дней моего нового сознания, казалось мне самоочевидным и не подлежащим никакому сомнению.

Я скользнул глазами по валявшейся на полу груде бумажного хлама. Какие секреты она таит? Когда я это узнаю?

После такого разговора нужно было хоть немного остыть, и мы, как обычно, пошли гулять по саду. Позднее, уже в столовой, за ужином, я осторожно попросил Сери рассказать о себе. Это не было символическим жестом, попыткой загладить свою вину; взбешенная моим кажущимся эгоизмом, Сери открыла мне глаза на еще один пробел в моих познаниях о мире.

Я начинал понимать огромность жертвы, принесенной этой девушкой ради меня: битых два месяца она сидела со мной как привязанная, во всем меня обслуживала, я же, по-детски капризный, и любил ее вроде бы, и во всем ей верил, но, по сути, интересовался лишь самим собой.

И вдруг — совершенно неожиданно, ведь прежде такое мне и в голову не приходило — я испугался, что она меня оставит.

Присмирев от этой мысли, я стал молча смотреть, как она собирает с пола рассыпанную рукопись и проверяет порядок страниц. Затем мы сели бок о бок на кровать, и Сери отложила в сторону несколько первых листов.

— Здесь, в начале, нет ничего такого уж важного, просто излагаются обстоятельства, при которых ты начал писать. Несколько раз упомянут Лондон и какие-то другие придуманные места. Все содержание сводится к тому, что тебе не повезло, а какой-то знакомый тебе помог. Не очень интересно.

— Можно, я взгляну? — Я взял у нее отложенные листы. Все было так, как она сказала; человек, их писавший, был абсолютно мне чужд, его самооправдания выглядели натужно и надуманно.

— А что там дальше?

— Дальше начинаются трудности. — Сери передала мне следующую страницу и указала карандашом на одну из фраз. — «Я родился в тысяча девятьсот сорок седьмом году вторым ребенком Фредерика и Кэтрин Синклер». Я и имен-то таких никогда не слыхала!

— А почему вы их поменяли? — спросил я. Имена «Фредерик» и «Кэтрин» были зачеркнуты карандашом; сверху от них Ларин, а может быть, Сери вписала настоящие имена моих родителей: Франфорд и Котеран.

— Тут мы легко могли проверить. Имена родителей есть в твоем досье.

Страшно подумать, сколько головной боли устроил я этим женщинам. Указанный Сери абзац просто кишел заменами и искажениями. Каля, моя старшая сестра, именовалась «Фелисити»; я уже знал, что это слово обозначает счастье либо радость, но никогда не слышал, чтобы оно использовалось в качестве имени. Далее я увидел, что мой отец был «ранен в пустыне» — абсолютно непонятное выражение, — а моя мать работала в то время на коммутаторе «государственного учреждения», располагавшегося в каком-то «Блетчли». После войны с Гитлером мой отец был в числе первых солдат, вернувшихся домой, и они с моей матерью сняли дом на окраине «Лондона», именно там я и родился. Все эти непонятности были вычеркнуты, а слово «Лондон» было исправлено на «Джетра», что дало мне приятное ощущение твердой почвы под ногами.

Сери просмотрела вместе со мною десятка три страниц, объясняя все встречавшиеся трудности и основания, на которых были сделаны те или другие замены. Замены были вполне разумные, и я легко с ними соглашался.

Повествование продолжалось вполне буднично и одновременно загадочно: первый год «моей» жизни семья жила на окраине «Лондона», а затем переехала в северный город, носивший название «Манчестер». (Он был превращен в ту же самую Джетру.) С «Манчестера» начались пересказы моих воспоминаний, и вот тут-то трудности хлынули широкой рекой.

— Ужас, — сказал я. — И как вы смогли во всем этом разобраться.

— Я далеко не уверена, что мы разобрались. Кроме того, мы многое опустили. Ларин была очень на тебя сердита.

— За что? В чем тут моя вина?

— Она хотела, чтобы ты заполнил ее вопросник, а ты отказался, заявив, что в этой рукописи содержится все, что нам нужно о тебе знать.

Надо думать, я и сам тогда в это верил. На каком-то этапе своей жизни я написал этот невразумительный текст, искренне считая, что он как нельзя лучше описывает меня и мою жизнь. Это ж какую нужно было иметь голову, чтобы измыслить подобную глупость! Но тут не отопрешься, на первой странице стоит мое имя. Когда-то, до лечения, я сам все это написал и, видимо, знал тогда, что делаю.

Я ощутил сосущую тоску по себе самому. Где-то позади, в прошлом, как за непреодолимой стеной осталась моя индивидуальность, остались моя воля и интеллект. Как пригодилось бы мне все это сейчас, чтобы понять то, что я же когда-то и написал.

Я заглянул в рукопись дальше. Пропуски и замены продолжались, ничуть не убывая в количестве. А все-таки зачем я все это напридумывал?

Этот вопрос был куда интереснее отдельных подробностей. Ответив на него, я смог бы заглянуть в себя, в утраченный мною мир. Не эти ли вымышленные имена и названия — Лондон и Манчестер, Фелисити и Грация — преследовали меня в бреду и не оставляли потом? Эти бредовые образы накрепко въелись в мое сознание, стали неотъемлемой, основополагающей частью меня послеоперационного, меня, какой я есть сейчас. Не обращать на них внимания — значит заранее отказаться от любых попыток лучше себя понять.

Я все еще не утратил умственной восприимчивости, все еще горел желанием узнавать.

— Ну так что, продолжим? — предложил я Сери.

— Там и дальше ничуть не понятнее.

— И все-таки мне хотелось бы.

— А ты точно ничего в этом не понимаешь? — спросила она, забирая у меня листы рукописи.

— Пока что нет.

— Ларин была уверена, что ты отреагируешь как-нибудь не так. — Короткий и тут же угасший смех. — Странно даже подумать, сколько времени и труда угробили мы на попытки разобраться.

Мы прочли еще несколько страниц, а потом я начал замечать, что Сери говорит все медленнее и медленнее, со все большим и большим трудом.

— Если ты устала, — сказал я, — я почитаю дальше сам.

— Ладно. Да и что в этом плохого?

Она достала из сумки какую-то книжку и легла на другую кровать. Я продолжил чтение рукописи, мучительно пробираясь через дебри несообразностей, как то, моей милостью, приходилось делать Сери. Время от времени я обращался к ней за помощью, и она объясняла мне, почему сделала замену так, а не иначе. Но все ее интерпретации лишь еще больше подогревали во мне любопытство. Они подтверждали то, что я знал о себе, но одновременно подкрепляли мои сомнения.

Через какое-то время Сери разделась и легла спать. Я продолжал чтение. Вечер был теплый, я сидел без рубашки и босиком, ощущая ступнями приятную шершавость тростниковой циновки.

И вдруг ко мне пришла уверенность, что, если в рукописи и содержится какая-нибудь правда, то это правда анекдота, анекдота в старом смысле этого слова, анекдота, как короткой, характерной жизненной сценки. Я не мог усмотреть там ничего иного — ни глубинной структуры, ни ярких метафор.

Сери пропускала большую часть анекдотов, объяснив это тем, что они совершенно ей непонятны. Мне они тоже были непонятны, однако за невозможностью уловить общий смысл повествования я начал пристальней вглядываться в его детали.

В одном из самых длинных (он занимал несколько страниц машинописного текста) опущенных эпизодов описывалось внезапное появление в «моей» детской жизни некоего «дядюшки Вильяма». Он ворвался в повествование со всей бесцеремонностью старого пирата, принося с собой запах моря и отблеск далеких экзотических стран. Он покорил меня тем, что считался позором семьи, что он курил вонючую трубку и что руки его задубели от мозолей; было ясно, что тогда он сыграл в моей жизни немаловажную роль. Сейчас же, читая рукопись, я вдруг осознал, что дядюшка Вильям, или Билли, как называли его родители, очаровывает меня ничуть не меньше, чем тогда, в далеком детстве. Он действительно существовал, действительно жил.

А вот Сери его вычеркнула. Она ничего о нем не знала, а потому попыталась его уничтожить.

Со мной же дело обстояло иначе: чтобы вычеркнуть дядюшку Вильяма из моей жизни, потребовалось бы нечто значительно большее, чем пара карандашных штрихов. В нем была правда, правда, ломающая рамки анекдота.

Я помнил его, помнил тот день.

И тут я понял, как можно вспомнить все остальное. Дело было не в том, выброшен или нет эпизод, изменены или нет имена и названия. Дело было в самом тексте, в формах и структурах, в значениях, на которые только намекалось, в метафорах, которых я прежде не видел. Рукопись была полна воспоминаний.

Я вернулся к первым страницам текста и начал читать его заново. Теперь я легко вспоминал, что происходило в моей белой комнате Эдвинова коттеджа, и все, что было до этого. Вспоминая, я чувствовал себя все увереннее, все теснее воссоединялся со своим настоящим прошлым, а потом на мгновение отвлекся, и мне стало страшно — страшно, что я едва себя не потерял.

На маленький белый коттедж, на утопавшую в садах клинику упала тишина. Волны моего осознания разбегались во все стороны, захватывали Коллаго-Таун, остальную часть острова, Срединное море со всеми его бессчетными островами, докатывались до Джетры. Только где это все?

Я дочитал до конца, до неоконченного эпизода, когда мы с Грацией поссорились на углу, рядом со станцией метро «Бейкер-стрит», а потом собрал рассыпавшиеся листы и сложил их в аккуратную стопку. Затем я достал из-под кровати свой саквояж и уложил рукопись на самое его дно. Тихо, чтобы не проснулась Сери, я собрал свою одежду и прочее имущество, проверил бумажник с деньгами и шагнул к двери.

И оглянулся на Сери. Она спала как ребенок, на животе, лицом к стенке. Мне хотелось поцеловать ее, погладить по заспанной щеке и по спине, но я боялся. Проснувшись, она увидит, что я ухожу, и будет меня останавливать. Я смотрел на нее две или три безмолвные минуты, пытаясь понять, кто она такая внутри в действительности, и зная, что вижу ее в последний раз.

Дверь открылась бесшумно, снаружи была тьма и теплый, пропитанный запахом моря ветер. Я на цыпочках вернулся к кровати, но задел при этом ногой какой-то мелкий предмет, валявшийся на полу рядом с тумбочкой Сери, и он звякнул о железную ножку кровати. Сери пошевелилась, но тут же снова затихла. Я поднял с пола звякнувший предмет, это была маленькая шестиугольная бутылочка из темно-зеленого стекла. Пробка отсутствовала, этикетка была соскоблена, но я мгновенно, по какому-то наитию догадался, что было прежде в этой бутылочке, и почему Сери ее купила. Я понюхал горлышко и почувствовал запах камфары.

И тут я чуть было не остался. Я стоял у кровати, печально глядя на самоотверженную, безмерно уставшую девушку; во сне она выглядела особенно невинной и беззащитной, ее светлые, спутанные волосы спадали набок, губы чуть разошлись.

В конце концов я поставил пустую бутылочку туда, где ее подобрал, подхватил свой саквояж, вышел и затворил за собой дверь. В почти полной темноте я миновал ворота и по узкой, круто спускающейся улице направился в порт. Там я просидел до утра на скамейке, а как только открылось пароходное агентство, спросил в окошке, когда отправляется ближайший пароход. Выяснилось, что пароход ушел как раз вчера, а следующий будет только через три дня. Торопясь покинуть остров, пока Ларин и Сери не вышли на мой след, я сел на крошечный паром, который перевез меня через узкий пролив на соседний остров. В тот же день, чуть позднее, я повторил этот маневр. Успокоившись, что теперь уж меня не найдут — к этому времени я добрался до острова Хетта и снял себе комнату в маленькой, на отшибе стоявшей таверне, — я разжился расписаниями пароходных рейсов и картами и начал планировать обратное путешествие в Лондон. Мне не давала покоя неоконченная рукопись, не получившая разрешения сцена с Грацией.

21

Дело в том, что Грация довела меня до черты. Ее попытка покончить с собой была слишком огромна, чтобы вместиться в моей жизни. Она смела и разметала все, кроме самой себя. В тени этого драматичного поступка померкло даже известие, что ее удалось спасти. Вопрос, а вправду ли она намеревалась умереть, был вторичным и маловажным. Она потрясла меня до глубины души.

Меня не оставляла воображаемая картина, что с ней сейчас: еле пришедшая в себя, со слипшимися волосами, опутанная шлангами, лежит на больничной койке; рядом на тумбочке выстроилась батарея лекарственных пузырьков. Мне хотелось быть рядом с ней.

Я пришел на знакомое место — перекресток Бейкер-стрит и Мэрилебоун-роуд, навсегда связавшийся в моем сознании с Грацией. Мелкая морось грозила перейти в самый настоящий дождь, из-под колес мчащихся машин фонтанами вздымалась водяная пыль, порывы стесненного улицей ветра бросали ее мне в лицо. Я вспомнил холодный ветер над пустошами Каслтона, грузовики на шоссе.

Я так давно не ел, что начинала кружиться голова. Голод напомнил мне долгие месяцы прошлого лета, когда я в своей белой комнате так увлекся писательством, что порою по два, по три дня подряд почти забывал о еде. В таком состоянии ментального возбуждения моя фантазия работала гораздо лучше, постигала истину глубже и яснее. Что и позволило мне создать острова.

Но и Джетра, и острова бледнели перед жуткой, промозглой реальностью Лондона, как и я бледнел перед своей реальностью. В кои-то веки я освободился от себя, в кои-то веки я посмотрел наружу и опечалился о Грации.

И в этот момент, когда я уж никак на то не рассчитывал, появилась Сери.

Она вышла из подземного перехода на другой стороне Мэрилебоун-роуд. Я увидел ее светлые волосы и прямую как струнка спину, узнал ее легкую, чуть подпрыгивающую походку. Только как она там оказалась? Ведь я стоял в непосредственной близости от второго спуска в переход и точно знал, что она мимо меня не проходила. Безмерно пораженный, я смотрел, как она входит в кассовый зал метро.

Я сбежал вниз, чуть оскальзываясь на мокрых от дождя ступеньках, и торопливо зашагал ко второму выходу. К тому времени, как я вошел в кассовый зал, она уже миновала барьер и входила на эскалатор, ведущий к столичной линии. Я бросился следом, но тут же уперся в контролера, который потребовал у меня билет. Вне себя от злости я побежал в кассу и купил одноразовый билет до любой станции.

У одной из платформ стоял поезд; справочное табло извещало, что он идет в Амерсхем. Быстро, почти бегом я прошел вдоль плавно изгибающейся платформы, заглядывая во все окна, с надеждой глядя на те вагоны, которые были еще впереди. Я так ее и не увидел, хотя и просмотрел весь поезд. Уехала на предыдущем? Но время было позднее, и поезда ходили с десятиминутными интервалами.

Я бросился назад и тут же услышал, что двери закрываются.

А затем я ее увидел: она сидела у окна в предпоследнем вагоне. Я отчетливо видел ее опущенное лицо; похоже, она читала.

Пневматические двери громко зашипели и стали сдвигаться. Я бросился к ближайшему вагону, придержал одну из дверей и с трудом протиснулся внутрь. Редкие поздние пассажиры вскинули на меня глаза и тут же их отвели. Каждый из них отделял себя от мира невидимой, но почти осязаемой стеной.

Поезд тронулся с места, рассыпая голубые искры на стыках влажных рельсов, и въехал в длинный темный туннель. Я прошел к последней двери, чтобы на следующей остановке быть как можно ближе к Сери. Встав у двери, я смотрел на свое отражение, повисшее в глубине черной, близко мчащейся стены туннеля. На следующей остановке — это была «Финчли-роуд» — я вылетел на платформу, как только открылись двери, и бросился к вагону, в котором прежде заметил Сери. Двери сошлись за моей спиной. Я прошел к тому месту, где она должна была сидеть, но ее там не было.

Поезд вышел на поверхность и помчался по обшарпанным, густо населенным пригородам, по Вест-Хэмпстеду и Килбурну; здесь линия проходила параллельно улице, на которой я прежде снимал квартиру. Я прошел весь вагон, проверяя, не пересела ли куда-нибудь Сери. А потом я заглянул через стекла двух переходных дверей в соседний вагон и там, в самом дальнем конце, увидел ее.

Она стояла, как прежде я, у двери и смотрела на пробегающие мимо дома. Я перешел в ее вагон. Грохот колес, порыв холодного влажного ветра, мгновение страха, а затем — взгляды пассажиров, решивших, что я контролер. Ни секунды не задерживаясь, я прошел в дальний конец вагона, но там ее не было. Не было даже никого, кто хотя бы отдаленно на нее походил, с кем бы я мог ее перепутать.

В ожидании остановки я стал ходить взад-вперед по вагону — лучше уж было делать хоть что-то, чем стоять неподвижно и взвинчиваться. По грязным окнам сбегали косые струи дождя. На остановке «Уэмбли-Парк» мы на несколько минут задержались, потому что здесь была пересадка на линию Бейкерлу, и нужно было дождаться прихода поезда на противоположную платформу. Воспользовавшись этой задержкой, я прошел вдоль всего поезда, тщательно высматривая Сери, но она исчезла. Когда же долгожданный поезд подошел, она оказалась в нем. Я видел, как она вышла, пересекла платформу и вошла в тот же самый вагон, где я видел ее сначала.

Я вернулся в поезд, но она, конечно же, снова исчезла.

Я нашел свободное место и сел, уставившись в истертый щербатый пол, усеянный окурками и конфетными фантиками. Поезд мчался через Харроу, через Пиннер и дальше, за город. На меня накатило странное оцепенение, мне ничего не хотелось делать, мне вполне доставало сознания, что я преследую Сери. Убаюканный теплом, мягким покачиванием вагона и перестуком колес, я лишь краем сознания воспринимал, что поезд останавливается и трогается с места, что двери открываются и закрываются, что пассажиры входят и выходят.

На остановку «Чалфонт и Латимер» поезд пришел почти уже пустым. Я посмотрел в окно и увидел мокрую платформу, яркие фонари, вездесущие рекламы кинофильмов и языковых школ. Выходящие пассажиры стояли у дверей, среди них была и Сери. Мой сонный, отупевший мозг не смог осознать эту новость, а лишь механически ее зарегистрировал, но когда Сери улыбнулась мне и вышла, я последовал за ней.

Я двигался медленно и неуклюже и едва успел выйти из закрывавшихся дверей. К этому времени Сери уже прошла через билетный кордон и исчезла из виду. Нельзя было терять ни секунды; я сунул свой билет контролеру и бросился дальше, не дожидаясь, пока он его проверит.

Здание станции стояло у шоссе, и, когда я из него вышел, поезд уже грохотал по железному мосту. Я посмотрел вдоль шоссе налево, потом направо и увидел Сери. Она была уже довольно далеко и быстро шагала по шоссе в сторону Лондона. Я поспешил за ней, перемежая ходьбу короткими пробежками.

Слева и справа от шоссе стояли весьма современные особняки, снабженные бетонными подъездными дорожками, аккуратными клумбами, безукоризненно подстриженными газонами и уютными, мощенными плитняком внутренними двориками. На мокрой земле дрожали отблески фонарей, сделанных под старинные лампы. За занавешенными окнами угадывалось мертвенно-голубое сияние телевизионных экранов.

Сери словно бы даже и не спешила, но, как бы я ни бежал, как бы ни пытался ее догнать, расстояние между нами ничуть не сокращалось. Вскоре усталость заставила меня перейти на умеренный шаг. За то время, пока я ехал, дождь прекратился, ветер утих, а воздух потеплел, стал больше соответствовать времени года.

Сери достигла конца освещенного участка дороги и, не сбавляя шага, пошла дальше. Я потерял ее в темноте и снова побежал. Через минуту-другую я тоже окунулся во тьму. Время от времени по шоссе проезжали машины с включенными фарами, и тогда я мельком видел Сери. По обеим сторонам шоссе, за изгородями, расстилались поля. Впереди, на юго-востоке, облака были подсвечены желто-оранжевым натриевым сиянием Лондона.

Сери остановилась и повернулась, возможно — дабы увериться, что я ее вижу. Проносящиеся машины тянули за собою кометные хвосты подсвеченной водяной пыли. Я решил, что она меня ждет, и снова побежал, раз за разом вляпываясь в незаметные в темноте лужи. Когда до нее осталось метров тридцать, я крикнул:

— Сери, подожди, пожалуйста! Давай поговорим.

Питер, сказала Сери, ты должен увидеть острова.

Там, где Сери остановилась, была калитка, и она в нее вошла; когда же я, совсем запыхавшись, добежал до того же места, она была уже чуть ли не на середине поля. Ее белая блузка и светлые волосы словно плыли во тьме. Я побежал, а вернее — заковылял дальше, чувствуя, как мокрая вспаханная земля облепляет мои ботинки. Я буквально валился с ног, слишком уж много за этот вечер мне пришлось побегать и подергаться. Нужно было хоть немного передохнуть, а что до Сери — она подождет.

Я остановился, оскальзываясь на липких, набрякших водою комьях, чуть наклонился вперед, уперся руками в колени, свесил голову и попробовал отдышаться.

Когда я вновь поднял голову, то увидел, как призрачная фигура Сери приближается к вроде бы живой изгороди. За ней, на полого поднимающемся склоне холма одиноко светилось окно какого-то дома. А еще дальше, на фоне темного неба, смутно угадывались силуэты деревьев.

Сери не ждала, я видел, как белое пятнышко проплывает в сторону, вдоль живой изгороди.

Я набрал побольше воздуха и крикнул:

— Сери! Мне нужно передохнуть!

Это заставило Сери на мгновение остановиться, но, если она и крикнула что-нибудь в ответ, я ничего не услышал. Я с трудом ее различал. Призрачное белое пятнышко ползло, как мотылек по занавеске. А затем и вовсе исчезло.

Я оглянулся. Дорога напоминала о себе светом фар, мелькающим за деревьями, рокотом моторов и шуршанием покрышек по асфальту. От попытки это осмыслить у меня заболела голова. Я был в чужой стране, где говорили на чужом языке, и моя переводчица меня бросила. Я постоял, пока не успокоилось дыхание, а потом пошел, переставляя ноги с медлительной принужденностью закованного в кандалы каторжника. Липкая земля гирями висла на моих ботинках, и чем больше я ее соскребал, тем больше ее налипало. Меня не оставляла мысль, что где-то там впереди невидимая для меня Сери насмешливо наблюдает за моим тяжеловесным, с размахиванием руками, продвижением.

После долгих мучений я добрался до живой изгороди, по краю которой росла высокая трава, и получил наконец возможность вытереть ноги. Потом я пошел в направлении, в котором исчезла Сери, высматривая попутно единственный запомнившийся мне ориентир — дом с освещенным окном. Никакого дома не было и в помине — видимо, я что-то перепутал. Несильный, устойчивый ветер был пропитан знакомым острым запахом.

Потом я увидел в живой изгороди калитку и вошел в нее. Там было ровное, с едва заметным уклоном вниз поле. Я сделал несколько осторожных шагов, ежесекундно ожидая ощутить под ногами липкие комья, но земля здесь была сухая, поросшая сухой, невысокой травой.

Где-то вдали, у ровного, как по ниточке, горизонта, мерцало несколько крошечных, едва заметных огоньков. Небо над головой расчистилось, обнаружив россыпь крупных, почти неестественно ярких звезд. Полюбовавшись несколько минут на эту небесную иллюминацию, я вернулся к делам более прозаическим — подобрал на земле короткий сучок и начал отскребать им свои ботинки от остатков налипшей грязи. Покончив с этим занятием, я распрямился и посмотрел вперед — туда, где за длинным пологим склоном угадывалось море.

Привыкающими к звездному свету глазами я различил низкие, угольно-черные очертания нескольких островов, вот на одном из них и светились те самые, замеченные мною прежде огни. Справа от меня высокий скалистый берег изгибался в сторону моря, образуя небольшую бухточку. Слева местность была более плоской. Я видел там множество валунов и песчаный пляж, дальше береговая линия изгибалась и исчезала из виду.

Я пошел вперед и вскоре добрался до невысокого, сплошь усеянного острыми камешками обрыва; спустившись с него, я побежал по нежному, как бархат, песку, с хрустом давя ногами сухие водоросли. Добежав до воды, я встал и прислушался к голосу моря. Я чувствовал спокойную уверенность в себе и своих силах; самим уже своим присутствием море мгновенно исцелило меня, смыло все мои заботы. Легкие, но безошибочно различимые запахи соли, теплого песка и выброшенных на берег водорослей властно напоминали мне детство: каникулы, родителей, мелкие беды и острый восторг близких, только руку протяни, приключений, который был несравненно важнее всех наших распрей с сестрой, нашего вечного соперничества.

Теплый ветер подсушил мою одежду и придал мне заряд бодрости. Сери исчезла, но я знал, что она снова появится, когда сочтет это нужным. Я дважды прошел пляж из конца в конец, а потом решил найти какое-нибудь подходящее место и лечь поспать. Наиболее подходящим показался мне маленький пятачок, защищенный со всех сторон камнями, я разгреб там песок так, что образовалась удлиненная впадина. Было достаточно тепло, чтобы спать, ничем не укрывшись, поэтому я просто лег на спину, положил ладони под голову и стал смотреть на огромные яркие звезды. Вскоре я уснул.

Проснувшись от бьющего в лицо солнца, я услышал плеск набегающих на берег волн и надсадные крики чаек. Переход от сна к бодрствованию был мгновенным и полным, как переход от темноты к свету, когда входишь в комнату и щелкаешь выключателем, а ведь все последние месяцы я чувствовал себя вялым и неповоротливым как в физическом смысле, так и в умственном, а потому просыпался медленно и с трудом, словно выкарабкиваясь из вязкой, зыбучей трясины.

Я сел, взглянул на блещущее серебром море и изжелта-белый песок, ощутил лицом щедрый жар солнца. Огибающий бухточку мыс был сплошь покрыт желтыми цветами, особенно яркими на фоне бездонного, пронзительно синего неба. Рядом со мной на песке лежала аккуратная стопка одежды. Здесь были сандалии, джинсовая юбка и белая блузка; сверху, в выдавленном рукой углублении, поблескивала горстка серебряных колец и браслетов.

В море, не слишком далеко от берега, то исчезала, то вновь выныривала маленькая голова, казавшаяся против света совсем черной. Я встал, узко прищурился, защищая глаза от солнца, и помахал рукой. Она сразу же меня увидела, помахала в ответ и поплыла к берегу. Потом она выбралась из воды и подошла ко мне, ее ноги были облеплены белым песком, мокрые волосы перепутались, с кожи стекали сверкающие капли воды. Она поцеловала меня и раздела, и мы занялись любовью. Потом мы пошли купаться.

К тому времени, как мы добрались по шедшей вдоль берега тропинке до ближайшей деревни, солнце стояло уже высоко и раскалившийся песок начал припекать нам ноги. Мы поели в открытом ресторанчике под дремотное жужжание каких-то местных насекомых и долетавший издалека треск мотоциклов. Этот остров назывался Панерон, а деревня — Пайу; мы толком ничего тут не посмотрели, но Сери совсем разомлела от жары и хотела поскорее двигаться дальше. Пристани в Пайу не было, а только мелкая речушка, впадавшая в море, да пара лодчонок, привязанных к прибрежным камням. Быстро выяснилось, что автобус придет только к вечеру, но мы можем взять напрокат велосипеды. Панерон-Таун находится по другую сторону невысокого, рассекающего остров надвое хребта; не слишком торопясь, мы доедем до него часа за три.

После Панерона мы двинулись дальше и объехали уйму других островов. Наше путешествие превратилось в какую-то гонку, мы только и делали, что переезжали с места на место. Мне хотелось двигаться помедленнее, подробнее и со вкусом познакомиться с каждым новым островом, открыть для себя Сери. Но, как видно, она сама открывала себя для себя способом, почти что мне непонятным. Для нее каждый остров представлял новую грань ее личности, каждый вносил свой вклад в ее самоосознание. Она хотела полноты и не могла быть полной без островов, она была разбросана по всему океану.

— Почему бы нам здесь хотя бы не переночевать? — спросил я на пристани острова со странным названием Смудж.

Мы ждали парома, который должен был переправить нас на соседний остров. Смудж пробудил во мне любопытство: на висевшей в туристическом агентстве карте были показаны развалины древнего города, но Сери не сиделось на месте.

— Я хочу поскорее добраться до Уинхо, — сказала она.

— Ну давай задержимся здесь хоть на сутки.

— Нет. — Сери схватила меня за руку, ее глаза сверкали непреклонной решимостью. — Нам нужно двигаться дальше.

Это был восьмой день, и я уже с трудом отличал один остров от другого.

— Я устал ото всех этих переездов. Давай хоть немного передохнем.

— Мы еще почти не знаем друг друга. А каждый остров отражает нас с какой-то новой стороны.

— Я не вижу никакой разницы.

— Это потому, что ты не научился видеть. Нужно покориться островам, сдаться им в плен.

— Да мы и шанса на то не имеем. Мы только высадимся в каком-нибудь месте, как тут же мчимся куда-то еще.

Сери раздраженно отмахнулась; к пристани подходил корабль, окутанный горячим зловонием дизельной солярки.

— Я же сто раз тебе объясняла, — сказала она. — На островах можно жить вечно. Но ты не узнаешь, как это делается, пока не найдешь верного места.

— На настоящий момент я не узнал бы верного места, даже если бы его нашел.

И мы поплыли на Уинхо, а оттуда — на другие и другие острова. Через несколько дней мы оказались на Семелле, я случайно узнал, что оттуда на Джетру регулярно ходят корабли. Я устал от путешествия и был разочарован тем немногим, что мне удалось узнать про Сери. Зато она заразила меня своим беспокойством, и я начал думать о Грации, задаваться вопросом, как она там. Я не должен был уезжать так надолго, не должен был ее бросать. Меня все сильнее терзала вина.

Я честно рассказал о своих чувствах Сери.

— Если я вернусь в Джетру, ты поедешь со мной?

— Не оставляй меня.

— Я тебя не оставляю, я хочу, чтобы ты поехала со мной.

— Я боюсь, что ты вернешься к Грации и забудешь про меня. Нам нужно ехать дальше, впереди другие острова.

— А что случится, — спросил я, — когда мы достигнем последнего?

— Последнего нет. Они все продолжаются и продолжаются.

— Вот этого-то я и боюсь.

Был полдень, и мы находились на центральной площади Семелл-Тауна. Неподалеку от нас в прохладной тени сидели престарелые аборигены, окна магазинов были закрыты ставнями; из оливковых садов, взращенных за городом на сухих каменистых холмах, доносилось ржание осла и перезвон козьих колокольцев. Мы пили охлажденный чай, между нами на столике лежало расписание пароходных рейсов. Сери подозвала официанта и попросила принести пирожное с корицей.

— Питер, тебе нельзя возвращаться, ты еще не готов. Неужели это непонятно?

— Меня беспокоит Грация. Я не должен был ее бросать.

— У тебя не было выбора. — (В душный дремотный полдень ворвалась резкая дробь лодочного мотора. На мгновение мне показалось, что это единственный механический звук на всех островах.) — Ты помнишь, что я говорила? Ты должен покориться островам, погрузиться в них. Через них ты сможешь бежать и найти себя. А ты не даешь себе никакого шанса. Возвращаться рано, слишком рано.

— Не надо, — сказал я, — не надо меня отговаривать. Я вообще не должен бы здесь быть. Здесь все как-то не так… не по мне, не для меня. Я должен вернуться домой.

— Чтобы и дальше убивать Грацию?

— Я не знаю.

Утром мы сели на пришедший в порт корабль. Рейс предстоял совсем короткий — два с половиной дня с двумя стоянками по дороге, — и как только мы взошли на борт, мне стало казаться, что я уже считай что в Джетре. Корабль был приписан к джетранскому порту, и все, чем кормили в кают-компании, было скучным, пресным и насквозь знакомым. Чуть ли не все пассажиры были, как и я, джетранцами. Мы с Сери почти не разговаривали. Я ошибся, уйдя вместе с нею на острова: они оказались совсем не тем, что я ожидал.

Мы пришвартовались в Джетре уже под вечер и быстро сошли на берег. Переполненный по случаю часа пик эскалатор доставил нас на улицу. По улице шли косяком машины; на газетных табло горели последние новости: водители «скорой помощи» угрожают забастовками, страны ОПЕК объявили очередное повышение цен на нефть.

— Ты пойдешь со мной? — спросил я у Сери.

— Да, но только до порога ее квартиры. Дальше ты и сам меня не захочешь.

Но я хотел, и я крепко, судорожно взял ее за руку. Я чувствовал, что сейчас она начнет от меня удаляться, подобно Джетре, которая стала от меня удаляться еще до того, как я ступил на ее улицы.

— Так что же мне делать, Сери? Я знаю, что ты права, но не имею сил пройти через все это.

— Я больше не буду тебя уговаривать. Теперь ты знаешь, как найти острова, а я всегда буду там.

— Значит ли это, что ты будешь меня ждать?

— Это значит, что ты всегда сможешь меня найти.

Мы стояли посреди тротуара, и нас толкали со всех сторон. Теперь, когда я снова был в Лондоне, вся спешка с возвращением неким образом исчезла.

— Давай зайдем в наше кафе, — предложил я.

— А ты сможешь его найти?

Мы шли по Прейд-стрит, но все в ней, включая название, было слишком уж характерно. На углу Эджвер-роуд я начал впадать в отчаяние.

— Ладно, — сказала Сери, — я покажу тебе.

Она взяла меня за руку, и через несколько минут я, пройдя совсем немного, услышал трамвайный звонок. Город изменился, я это не столько увидел, сколько ощутил на почти бессознательном уровне. Мы свернули на широкий, застроенный респектабельными особняками бульвар и вскоре дошли до перекрестка, где под легким навесом были расставлены столики уличного кафе. Мы просидели там долго, до заката, но затем я вновь ощутил нарастающее беспокойство.

— Сегодня будет пароход, — сказала Сери. — Если постараться, мы еще успеем.

— Нет, — сказал я и покачал головой, — об этом не может быть и речи.

Не глядя на нее, я положил на столик несколько монет, встал и пошел на север. Стояла теплая, по лондонским меркам, погода, и на улице было много людей. Пабы и рестораны ломились от посетителей.

Я знал, что Сери следует за мной, но она ничего не говорила, а я не оборачивался. Я устал от нее. Использовал ее до предела. Она предлагала мне возможность бежать, но бежать только от, а не к, поэтому то, что я должен был оставить, не получало возмещения.

Но в каком-то смысле она была права: мне нужно было увидеть острова и убедиться в этом лично. Теперь я чувствовал, что что-то ушло из меня навсегда.

В оставшейся пустоте я понял свою ошибку: я надеялся понять через Сери Грацию, в то время как в действительности она была моим собственным дополнением. Она восполняла, воплощала то, чего во мне не было. Я думал объяснить с ее помощью Грацию, но в действительности она просто определяла мне меня.

Шагая по улицам, вновь ставшим обычными, я увидел новую грань действительности.

Сери исцеляла там, где Грация ранила. Сери возбуждала там, где Грация обескураживала. Сери была спокойна, тогда как Грация была невротична. Сери была тихой, бледной, в то время как Грация была яростной, непостоянной, эксцентричной, любящей и живой. Сери была бледной, и это самое главное.

Порождение моей рукописи, она должна была объяснить мне Грацию. Но все описанные в рукописи события были фантазийными продолжениями меня самого; то же самое относилось и к персонажам. Я считал их скорректированными образами других людей, а теперь вдруг осознал, что все они были различными проявлениями меня самого.

К тому времени, как мы добрались до улицы, где жила Грация, стало совсем темно. Я шагал быстро, торопясь увидеть ее дом. В полуподвальной комнате, выходившей на улицу, горел свет. Как и обычно, занавески не были задернуты, и я отвернулся, не желая заглядывать внутрь.

— Ведь ты же зайдешь и встретишься с ней? — спросила Сери.

— Да, конечно.

— А что же со мной?

— Я не знаю. Ты пойми, Сери, острова оказались совсем не тем, что я хотел. Я не могу больше прятаться.

— Ты любишь Грацию?

— Да.

— А ты понимаешь, что снова начнешь ее убивать?

— Я так не думаю.

Что из сделанного мною причинило Грации наибольшую боль? То, что я укрылся в своих фантазиях. Значит, мне нужно их отбросить.

— Ты думаешь, что я не существую, потому что думаешь, что ты меня создал, — сказала Сери. — Но у меня, Питер, есть своя собственная жизнь. Если бы ты меня нашел, то понял бы, что это так. А пока что ты видел лишь часть меня.

— Я знаю, — сказал я, но она была лишь частью меня самого. Она была воплощением моего порыва бежать, спрятаться от других. Она олицетворяла мое убеждение, что беды приходят извне, в то время как теперь я все яснее понимал, что они приходят изнутри. Я хотел быть сильным, а Сери меня расслабляла.

— Да делай ты что хочешь, — сказала Сери, и я услышал в ее голосе горечь.

Я почувствовал, что она от меня удаляется, и попытался взять ее за руку, но она проворно отодвинулась.

— Не уходи, — попросил я. — Пожалуйста.

Я знаю, Питер, сказала Сери, что ты скоро меня забудешь, но, возможно, это и к лучшему. Я буду там, где ты захочешь меня найти.

Она пошла прочь, белое пятнышко, сверкающее в свете фонарей. Я проводил ее глазами, думая об островах, думая о неправдах во мне, которые она воплощала. Ее тонкая гибкая фигура гордо выпрямилась, короткие волосы слегка покачивались на ходу. Она покинула меня, и я перестал ее видеть даже раньше того, как она свернула за угол.

Оставшись наедине с припаркованными машинами, я ощутил внезапный, упоительный прилив облегчения. Я не знал, чего хотела добиться Сери, но в любом случае она освободила меня от моих собственных порывов бежать в фантастический мир. Я освободился от измышленного мною определения меня и потому наконец-то получил возможность быть сильным.

22

На уровне земли, за австралийским спальным фургоном, светился оранжевый прямоугольник окна. Я стремился на этот свет, полный решимости раз и навсегда все уладить.

Когда я дошел до края тротуара, стало возможно заглянуть в комнату, и я увидел Грацию.

Она сидела на кровати, выпрямившись и скрестив под собою ноги, сидела на виду у всех прохожих. Она что-то говорила, в правой руке у нее была сигарета, а левой она жестикулировала. Это была поза, виденная мною многажды; Грация увлеклась разговором, она говорит о чем-то, что очень ее волнует. Весьма удивленный, поскольку был уверен, что застану ее одну, я подался назад, отскочил от окна, не дав ей себя заметить. Я передвинулся на место, откуда была видна остальная комната.

В единственном в комнате кресле уютно угнездилась молодая женщина. Я ее в жизни не видел. Примерно одного с Грацией возраста, одетая без претензий, в очках. Она слушала, что говорит Грация, иногда кивала и почти ничего не говорила сама.

Уверившись, что ни одна из них меня не заметила, я подошел поближе. На полу у кровати стояла полная окурков пепельница. Рядом с ней — две тяжелые кофейные кружки. Комната выглядела как после недавней приборки: книги на полках аккуратно расставлены, в углу нет всегдашней горы одежды, все ящики комода задвинуты. Все признаки того, что здесь, в этой комнате, Грация пыталась покончить собой, бесследно исчезли: мебель переставлена, пол отмыли.

Затем я заметил на левом запястье Грации, снизу, маленький кусочек лейкопластыря. Она не обращала на пластырь никакого внимания, пользовалась левой рукой так же свободно, как и правой.

Грация много говорила и, что самое важное, казалась веселой, успокоенной. Она несколько раз улыбнулась, а один раз даже засмеялась, закинув голову, — картина, очень знакомая мне по прежним временам.

Мне хотелось тут же войти в квартиру, чтобы поскорее с ней встретиться, но меня удерживало присутствие другой женщины. Выглядела Грация хорошо, и это меня радовало. Она ничуть не пополнела, хотя, возможно, ей и следовало бы, но при этом буквально лучилась здоровьем, и глаза у нее были цепкие и живые. Я сразу вспомнил Грецию, где у нас все началось, загорание на пляже и рецину. В общем и целом она выглядела лет на пять младше, чем тогда, перед этой жуткой историей; одежда у нее была чистая и ничуть не измятая, волосы подстрижены и причесаны.

Я простоял у окна минут, наверное, десять, а затем, к величайшей моей радости, незнакомая женщина встала. Грация улыбнулась, что-то сказала, и обе они расхохотались. Женщина повернулась и пошла к двери.

Не желая, чтобы меня поймали на подглядывании, я перешел на другую сторону улицы и стал ждать. Через минуту или две та женщина вышла на улицу и села в одну из припаркованных рядом машин. Как только она отъехала, я перешел улицу и вставил ключ в замочную скважину.

В коридоре горел свет, пахло мебельной политурой.

— Грация? Где ты?

Дверь спальни стояла нараспашку, но ее там не было. Я услышал звук спускаемой воды, затем скрипнула дверь уборной.

— Грация, я вернулся!

Я услышал, как Грация сказала: «Джин, это ты?», а затем она прошла на середину спальни и увидела меня.

— Привет, Грация, — окликнул я.

— Я думала… Господи, да это же ты! Где ты был?

— Мне пришлось уехать на несколько…

— И что ты делал? У тебя вид, как у бродяги!

— Так вышло, что… я спал не раздеваясь. Мне нужно было на время уехать.

Мы стояли в нескольких шагах друг от друга, не улыбаясь и не делая попыток друг друга обнять. Меня сверлила совершенно непонятная мысль, что это и есть Грация, настоящая Грация, и я с трудом в это верил. В моем представлении она стала чем-то неземным, идеальным в Платоновом смысле, чем-то утраченным, недостижимым. И вот она передо мной, реальная и материальная, наилучшая Грация, какая только может быть, спокойная и прекрасная, без этого затравленного взгляда.

— Где ты был? Больница пыталась тебя найти, они даже в полицию обращались. Куда ты вдруг делся?

— Я на время уехал из Лондона, из-за тебя. — Мне хотелось обнять ее, ощутить ее тело, но в ней было что-то такое, что держало меня на расстоянии. — А с тобой-то все как? Ты прекрасно выглядишь!

— Теперь со мною, Питер, все в порядке. Но никак не благодаря тебе, — сказала она и тут же виновато опустила глаза. — Прости, мне не следовало так говорить. Я знаю, что ты спас мне жизнь.

Я шагнул вперед и попытался ее поцеловать, но она отвернулась, так что мои губы коснулись ее скулы. Когда я попытался ее обнять, она попятилась. Я последовал за ней, и в конечном итоге мы оказались в темной холодной гостиной, где стояли телевизор и проигрыватель; как-то так выходило, что этой комнатой мы почти не пользовались.

— В чем дело, Грация? Почему ты не хочешь меня поцеловать?

— Не сейчас. Слишком уж все это неожиданно, вот и все.

— Ладно, — сказал я, — а кто такая Джин? Это что, которая здесь сидела?

— Социальная работница, приставленная за мною следить. Она приходит ежедневно, чтобы проверить, не думаю ли я повторить этот номер. За мною приглядывают, и очень внимательно. Они меня выписали, а потом вдруг узнали, что у меня уже был такой случай, так что они испугались и теперь не спускают с меня глаз. Они считают, что мне опасно жить одной.

— Ты потрясающе выглядишь.

— Теперь со мною все в порядке. Я больше такого не сделаю. Хватит, я уже прошла через все это.

Она говорила резко, словно бы с вызовом, и это меня отталкивало. Похоже, именно этого она и хотела — оттолкнуть меня.

— Прости, — сказал я, — если все выглядело так, будто я тебя бросил. Мне сказали, что за тобой присмотрят и будут ухаживать. А я думал, что знаю, почему ты это сделала, и поэтому считал, что мне лучше уйти.

— Не нужно ничего объяснять. Это уже не важно.

— Почему ты так считаешь? Конечно же это важно!

— Для кого — важно? Для тебя или для меня?

Я молчал, тщетно пытаясь понять по ее лицу, что она думает.

— Ты на меня злишься? — спросил я в конце концов.

— За что мне на тебя злиться?

— За то, что я так тебя бросил.

— Нет… не злюсь.

— А что же тогда?

— Я не знаю. — Она прошлась по комнате, но это не было знакомое мне беспокойное метание. Теперь она просто уклонялась от разговора. Как и в спальне, здесь все было прибрано и начищено, я с трудом ее узнал. — Пошли в ту комнату, я хочу покурить.

Мы вернулись в спальню, и, пока она закуривала, сидя на краю кровати, я прошел к окну и задернул занавески. Она проводила меня взглядом, но ничего не сказала. Потом я сел в кресло, в котором прежде сидела та социальная работница.

— Грация, а что было с тобой… ну, в больнице?

— Меня малость подлатали и отправили домой. Вот, собственно, и все. Но затем социальная служба нашла мою старую историю болезни, и началась свистопляска. Впрочем, Джин нормальная тетка. Она будет рада, что ты вернулся. Я завтра же утром позвоню ей и скажу.

— А как насчет тебя? Ты-то рада, что я вернулся?

Грация стряхнула столбик пепла с сигареты и улыбнулась. Похоже, я сказал что-то смешное.

— Чему ты улыбаешься? — удивился я.

— Когда я выписалась, Питер, ты был мне нужен, но это не значит, что я тебя хотела. Будь ты здесь, ты бы снова меня довел, но зато социальщики оставили бы меня в покое. Так что слава богу, что тебя здесь не было, это дало мне хоть какой-то шанс.

— А почему ты считаешь, что я непременно тебя бы довел?

— Потому что ты всегда меня доводил! С того времени, как мы снова сошлись, ты только тем и занимаешься. — Грация дрожала всем телом. Позабыв о сигарете, на которой нарастал новый столбик пепла, она принялась выковыривать какие-то соринки из-под ногтей. — Когда меня отпустили домой, мне только и хотелось, что побыть одной, подумать и во всем разобраться, так что очень хорошо, что тебя здесь не было.

— Выходит, — сказал я, — мне и вообще не стоило возвращаться.

— Это тогда я не хотела тебя видеть, именно тогда.

— Так значит, сейчас ты меня хочешь?

— Нет. В смысле, теперь я не знаю. Я нуждалась в одиночестве и получила его. Что будет дальше, это совсем другое дело.

Мы оба смолкли, столкнувшись с одной и той же дилеммой. И я, и Грация знали, что мы опасны друг для друга, но при этом отчаянно друг в друге нуждались. Обсуждать ситуацию рационально не было никакой возможности: мы могли или просто пройти ее, вернувшись к совместной жизни, или поговорить безо всякой логики, на предельном эмоциональном накале. Грация изо всех сил старалась быть спокойной, я надеялся на свою вновь обретенную внутреннюю силу.

Мы были очень друг на друга похожи, именно это и обрекало нас на неудачу. Я оставил ее ради очередной попытки получше себя понять, она нуждалась в одиночестве. В меня вселяли робость окружавшие ее изменения: прибранная, без пылинки, квартира, новая прическа, цветущий вид. Рядом с ней я остро ощущал свою небритую физиономию, грязную, сплошь измятую одежду, провонявшее потом тело.

Но я ведь тоже успел уже выздороветь, а так как внешне это никак не проявлялось, мне нужно было ей об этом рассказать.

— Грация, — сказал я в конце концов, — теперь я стал сильнее. Ты, конечно, подумаешь, что я просто треплю языком, но это действительно так. Именно поэтому я и должен был уехать.

Все это время Грация внимательно рассматривала свежепропылесосенный ковер.

— Говори, — сказала она, вскинув на меня глаза. — Я тебя слушаю.

— Я думал, что ты это сделала из ненависти ко мне.

— Нет, из страха перед тобой.

— Пусть даже так. Ты сделала это из-за меня, из-за того, чем мы стали друг для друга. Теперь я это понимаю… но тут есть и нечто другое. Ты читала мою рукопись.

— Твою что?

— Мою рукопись. Я написал свою автобиографию, и тогда она лежала здесь. На этой кровати, когда я тебя нашел. Было понятно, что ты ее читала, и я знаю, что она могла тебя расстроить.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала Грация.

— Как это? Ты же должна это помнить! — Я огляделся по сторонам, впервые осознав, что не знаю, где теперь моя рукопись. Во мне шевельнулась тревога: а что, если Грация ее уничтожила или попросту выбросила? — Это пачка бумаги, лежавшая раньше в моем саквояже. Где она теперь?

— Я перенесла все твое хозяйство в другую комнату. Нужно было здесь хоть немного прибраться.

Я встал и почти бегом направился в гостиную. На той же полке, что и стереопроигрыватель, рядом с пластинками — мои стояли отдельно — лежала небольшая стопка моих книг. В самом ее низу находилась моя рукопись, крест накрест стянутая резинками. Я сдернул резинки и перелистнул несколько страниц; слава богу, все было на месте. Некоторые страницы лежат не по порядку, но это ерунда. Успокоенный, я вернулся в спальню, где Грация успела закурить новую сигарету.

— Вот она, — сказал я, демонстрируя ей рукопись. — Ведь ты же ее читала, ну, в тот день?

Грация прищурилась, и явно не для того, чтобы получше видеть.

— Я хочу спросить тебя насчет этих…

— Позволь я тебе объясню, — заторопился я. — Я придаю ей большое значение. Я написал ее в Херефордшире до того, как переехал к тебе. Я уверен, что именно она была причиной наших трений. Ты думала, что я встречаюсь с другой женщиной, а в действительности я просто обдумывал написанное. С ее помощью я хотел найти себя. Но у нее нет конца. Когда ты попала в больницу, и было точно известно, что за тобою присмотрят, я уехал, чтобы попытаться ее закончить.

Грация молчала и только внимательно меня разглядывала.

— Да ты не молчи, скажи хоть что-нибудь.

— А о чем она, эта рукопись?

— Но ты же ее читала! Если не всю, то хотя бы отчасти.

— Я только взглянула, но ничего там не читала.

Я машинально подровнял свою рукопись и положил ее на стол. Скитаясь по островам, я даже ни разу о ней и не вспомнил. Ну почему так трудно говорить правду?

— Я хочу, — сказал я, — чтобы ты ее прочитала. Нужно, чтобы ты смогла понять.

Грация молчала и разглядывала пепельницу.

— Ты хочешь есть? — спросила она в конце концов.

— Не уходи от разговора.

— Знаешь, давай обсудим все это потом. Я проголодалась, а ты вообще выглядишь так, словно месяц не ел.

— А может, — сказал я, — все-таки сперва договорим? Это очень важно.

— Нет, я пойду что-нибудь приготовлю. И почему бы тебе не помыться? Твоя одежда вся здесь.

— Хорошо, — согласился я.

Ванная оказалась безупречно чистой и прибранной. В ней не было всегдашних гор грязной одежды, пустых тюбиков от зубной пасты и упаковок от туалетной бумаги. Когда я спустил в уборной, унитаз наполнился искрящейся голубой водой. Я быстро помылся, слыша все время за стенкой, как ходит и что-то стряпает Грация. Потом я побрился и надел все чистое. Встав на весы, я обнаружил, что сильно похудел.

Ели мы в гостиной за обеденным столом. Грация приготовила что-то совсем простое из риса и овощей, но это была лучшая пища из всего, что перепадало мне за многие дни. Я удивлялся, как же удалось мне выжить, где я спал все это время, что я ел? И вообще, где я был?

Грация ела неторопливо, однако в отличие от прежних времен ничего на тарелке не оставила. Она стала какой-то другой, почти мне незнакомой, и в процессе того же преображения стала легко узнаваемой. Это была та Грация, какой я всегда хотел ее видеть: освободившаяся от неврозов, хотя бы внешне, Грация, свободная от мрачных мыслей и внутренних напряжений, свободная от вечного беспокойства, результатом которого была ее взбалмошность. На место взбалмошности пришла незнакомая мне решительность. Грация делала огромные усилия, стараясь держать себя в руках; это вызывало у меня восхищение и самые теплые по отношению к ней чувства.

После еды меня объяла блаженная удовлетворенность. Давно забытые ощущения чистого тела и чистой одежды, уюта и полного желудка заставляли меня поверить, что я вышел из длинного мрачного туннеля неопределенности, и мы сможем начать все сначала.

Думать так после Каслтона было преждевременно для нас обоих.

Грация сварила кофе, мы взяли керамические кружки и перешли в спальню. Там мы чувствовали себя как-то непринужденнее. Снаружи звучно захлопнулась дверца какой-то машины, время от времени доносились шаги проходящих мимо окна людей. Мы сели на кровать; Грация сидела лицом ко мне, скрестив под собою ноги. Наши кофейные кружки стояли на полу, пепельница — между нами. Грация затихла.

— О чем ты думаешь? — спросил я ее.

— О нас. Ты совсем сбил меня с толку.

— Почему?

— Я не ожидала, что ты вернешься. Во всяком случае, так скоро.

— Но почему это сбило тебя с толку?

— Потому что ты изменился, и я не понимаю, в какую именно сторону. Ты говоришь, что ты стал лучше и что теперь все будет в порядке. Но мы оба сто раз это говорили, и оба сто раз это слышали.

— Так ты мне не веришь?

— Я верю, что ты сам в это веришь… конечно же верю. Но я все еще боюсь тебя, боюсь того, что ты можешь со мною сделать.

Я осторожно, едва прикасаясь, поглаживал ее по руке, это был первый интимный контакт между нами, и она не отдернулась.

— Грация, — сказал я, — я тебя люблю. Ты можешь мне поверить?

— Попытаюсь. — Но она не смотрела мне в глаза.

— Все, что я сделал за последние месяцы, было из-за тебя. Это отдалило меня от тебя, но я видел свою неправоту.

— О чем ты говоришь?

— О том, что я написал в своей рукописи, и о том, к чему это меня привело.

— Питер, я не хочу об этом говорить.

Теперь она смотрела на меня, но я снова заметил в ее глазах этот странный прищур.

— Но ты же обещала поговорить.

Я встал с кровати, пересек комнату, взял свою рукопись и вернулся на прежнее место. На этот раз Грация отдернула руку.

— Я хочу, — сказал я, — чтобы ты кое-что отсюда почитала. Хочу объяснить, что это значит.

Говоря, я перелистывал рукопись, высматривая страницы, лежащие не по порядку. Их было немного и все больше в начале. На многих страницах чернели капельки крови, по левому краю тянулось широкое коричневое пятно. Перелистывая рукопись, я раз за разом натыкался на имя Сери. Рано или поздно мне нужно будет объяснить, кто такая Сери, чем она стала для меня, как я теперь ее понимаю. И все остальное: состояние моих мыслей, представленное рукописью, острова, уходы от мира, сложные отношения с Фелисити. А еще высшие правды, заложенные в повествование, — определение меня через него, то, как оно сделало меня статичным и углубленным в себя, эмоционально закаменелым.

Нужно ввести в этот круг Грацию, чтобы я наконец-то смог из него вырваться.

— Питер, ты меня этим пугаешь.

Она взяла сигарету и закурила; рядовой, повседневный поступок, но на этот раз в нем чувствовалось ее прежнее напряжение. Брошенная в пепельницу спичка продолжала гореть.

— Чем этим? — спросил я.

— Ты снова меня взвинчиваешь. Не надо. Пожалуйста.

— А в чем дело?

— Убери эти бумаги. Я этого просто не выдержу!

— Но я же должен тебе объяснить.

Она провела ладонью по виску, взъерошила пальцами свою аккуратную прическу. Ее нервозность была заразительна, как и ее сексуальность, сопротивляться которой я не мог, хотя это редко приносило кому-нибудь из нас удовлетворение. С того момента, как я вернулся, нашим отношениям чего-то недоставало, и я вдруг понял, чего именно, когда при движении рукой блузка слегка обтянула ей грудь и я захотел ее тела. Но впутывать во всю эту неразбериху еще и секс было бы чистым безумием.

— Не понимаю, Питер, что ты хочешь мне объяснить? Что еще можно сказать?

— Я хочу, я должен тебе это прочитать.

— Прекрати эту пытку! Я же все-таки в своем уме… Ты не написал ничего, ничего!

— Это я так себя определил. В прошлом году, когда уезжал из города.

— Питер, ты что, всерьез? Там же вообще ничего не написано!

Я раскинул потрепанные листы по кровати, как фокусник — колоду карт. Слова, история моей жизни, определение моей личности — все это лежало передо мной. Я видел строчки машинописного текста, обильные поправки и примечания, вставки и вычеркивания. Черный шрифт, синяя шариковая ручка, серый карандаш и овальные темно-бурые капельки запекшейся крови. И все это я.

— Питер, но там же ничего нет! Ну пойми ты наконец, что это пустая бумага!

— Да, но…

Глядя на раскинутые веером страницы, я вспоминал прошлый год, Эдвинов коттедж, свою белую комнату. Эта комната достигла состояния высшей реальности, глубочайшей истины, истины, превосходящей все буквальное бытие. Вот то же и с моей рукописью. Все слова были здесь, неизгладимо запечатленные на бумаге, в точности так, как я их писал. Но для Грации, посторонней создавшему их разуму, они не существовали. Я написал их и не написал.

Повествование было здесь, а слов не было.

— На что ты там смотришь? — отчаянно выкрикнула Грация. Ее левая рука крутила одно из колец, надетых на правую.

— Я читаю.

Я как раз нашел страницу, которую хотел ей показать: эпизод седьмой главы, когда я приехал в Мьюриси-Таун и впервые увидел Сери. Аналог нашей собственной встречи на острове Кос в Эгейском архипелаге. Сери у меня работала в представительстве Лотереи Коллаго, в то время как Грация проводила в Греции отпуск; Мьюриси-Таун был большим, шумным городом, в то время как Кос — это крошечный порт. События отличались, но в них была высшая правда ощущения. Грация должна их узнать.

Я отделил эту страницу от остальных и протянул ее Грации. Грация положила ее на кровать. Вверх ногами.

— Почему ты на нее не смотришь? — удивился я.

— Что ты хочешь со мною сделать?

— Я просто хочу, чтобы ты поняла. Прочитай, пожалуйста.

Она схватила страницу, скомкала ее и швырнула в дальний угол комнаты.

— Я не умею читать пустую бумагу!

Ее глаза увлажнились, она дергала кольцо, пока то не соскочило.

Осознав наконец, что ей не под силу такой скачок фантазии, я ласково спросил:

— Хочешь, я тебе объясню?

— Не говори, ничего не говори, с меня уже достаточно. Ты что, совсем переселился в какой-то придуманный мир? И что еще ты придумаешь? Да ты хоть понимаешь, кто я такая в действительности? Ты понимаешь, где ты находишься и что ты делаешь?

— Тут нельзя прочитать слова, — пояснил я.

— Да тут и вообще ничего нет. Ни-че-го.

Я встал с кровати, подобрал скомканную страницу, разгладил ее, как мог, и вернул на прежнее место. Затем я собрал разложенные по кровати листы в привычную толстую пачку.

— И все же ты должна это понять.

Грация опустила голову и закрыла глаза ладонью. Я услышал, как она пробормотала:

— И ведь опять, опять то же самое.

— Что то же самое?

— Так не может продолжаться, ты должен это понять. Ничего не изменилось, ровно ничего.

Грация промокнула глаза бумажной салфеткой и выскочила в прихожую, оставив в пепельнице дымящуюся сигарету. Я слышал, как она подняла телефонную трубку и набрала номер. Потом звякнула опущенная в прорезь монета. Хотя она говорила тихо, я разбирал все сказанное:

— Стив?.. Да, это я. Ты можешь приютить меня сегодня?.. Да нет, со мною все в порядке, честно. Только на сегодня… Да, он вернулся… Я не знаю, что с ним случилось… Все в полном порядке… Нет, я сяду в метро… Со мною все в порядке, честно… Через час? Спасибо.

Я встал, и тут как раз она вернулась в комнату. Она затушила сигарету и повернулась ко мне. Похоже, она уже взяла себя в руки.

— Ты слышал, о чем я говорила?

— Да. Ты едешь к Стиву.

— Утром я вернусь. Стив забросит меня по пути на работу. Ты еще будешь здесь?

— Грация, не уезжай, ну пожалуйста. Я не буду говорить о своей рукописи.

— Послушай, мне просто нужно немного успокоиться, поговорить со Стивом. А ты меня взводишь. Я не ожидала, что ты так быстро вернешься.

Грация ходила по комнате, складывая в сумочку сигареты, спички, какую-то книгу. Она достала из шкафа бутылку вина, а затем прошла в ванную. Минуту спустя она уже стояла у двери из спальни в прихожую, проверяя сумочку, лежат ли там ключи. На ее руке висел полиэтиленовый мешок, содержавший, как я догадался, косметичку и ту самую бутылку вина.

— Не могу в это поверить. — Я тоже вышел в прихожую и загородил ей дорогу. — Почему ты от меня убегаешь?

— А почему ты от меня убежал?

— Я все время пытаюсь тебе это объяснить.

Грация вела себя очень спокойно, но явно боялась посмотреть мне в глаза. Я понимал, что она изо всех сил старается держать себя в руках; в прежние дни мы проговорили бы до полного изнеможения, затем легли бы в постель, занялись любовью, а утром все пошло бы по новой. Теперь она четко выполняла заранее составленный план: телефонный звонок, быстрый отъезд, бутылка вина.

Она стояла и ждала, чтобы я ее пропустил, а в действительности была уже не здесь, а на полпути к метро.

Я взял ее за руку. Она взглянула на меня, но тут же снова отвела глаза.

— Ты меня еще любишь? — спросил я.

— Ну как ты можешь задавать такие вопросы? — спросила она. Я молчал, намеренно нагнетая атмосферу. — Ничего, Питер, не изменилось. Почему я пыталась покончить с собой? Потому что я тебя любила, потому что ты меня не замечал, потому что жить с тобою было невозможно. Я не хочу умирать, но иногда я срываюсь и теряю всякий контроль над собой. Я боюсь, что ты снова меня доведешь. — Грация глубоко вдохнула, но вдох получился прерывистым, и я понял, что она еле сдерживает слезы. — Внутри тебя есть что-то такое, до чего я не могу дотронуться. Больше всего это чувствуется, когда ты уходишь в себя, когда ты говоришь о своей долбаной рукописи. От этого вообще умом можно тронуться!

— Я пришел домой, потому что вырвался из себя.

— Нет… нет, это не так. Ты обманываешь себя, а заодно пытаешься обмануть и меня. Не делай этого никогда больше. Я ведь просто не выдержу.

Тут Грация всхлипнула, и я выпустил ее руку. Мне хотелось обнять ее, успокоить, сказать ей что-нибудь ласковое, но она вырвалась, рыдая уже взахлеб, выбежала из квартиры и захлопнула за собой дверь.

Я стоял в прихожей, прислушиваясь к воображаемым отзвукам стука захлопнутой двери.

Я вернулся в спальню и долго сидел на кровати, глядя на ковер, на стену, на занавески. Где-то после полуночи я стряхнул с себя оцепенение и взялся за уборку: вытряхнул и ополоснул пепельницы, вымыл тарелки и кофейные кружки и поставил их сушиться. Затем я нашел свой старый кожаный саквояж и затолкал в него столько одежды, сколько поместилось; рукопись я втиснул на самый верх. Я проверил, не осталось ли где включенное электричество, не капает ли какой-нибудь кран. Уходя, выключил свет в прихожей.

По Кентиш-Таун-роуд изредка проезжали припозднившиеся машины. Я слишком устал, чтобы снова спать в одежде и где попало, а потому решил снять номер в какой-нибудь дешевой гостинице. Я знал несколько таких неподалеку от Паддингтона, но, с другой стороны, мне хотелось убраться из Лондона. Выбор был трудный.

Я был ошеломлен тем, что Грация меня отвергла. Я вернулся к ней, даже не задумываясь, что ей скажу и что может случиться; мне казалось, что моя новообретенная внутренняя сила без труда разрешит все проблемы. А тут оказалось, что она сильнее меня.

Молния на саквояже расползлась, выставив напоказ лежащую сверху рукопись. Я вынул ее и начал листать при свете уличного фонаря. Повествование было здесь, все на месте, но слова исчезли. На некоторых страницах имелся машинописный текст, но каждый раз он был зачеркнут и переправлен карандашом. Передо мною мелькали имена и названия: Каля, Мьюриси, Сери, Йа, «Маллигейн». И брызги крови, это Грация их оставила. Единственные внятные незачеркнутые слова были на последней странице. Слова той фразы, которую мне так и не удалось закончить.

Я снова засунул рукопись в саквояж и присел на корточки у заглубленной в стену двери какого-то магазина. Если страницы стали бессловесными, повествование неповеданным, нужно было начинать все сначала.

Со времени, когда я жил в Эдвиновом коттедже, прошло больше года, и в моей жизни случилось много такого, что не попало в рукопись. Мое пребывание в этом самом коттедже, гостевание у Фелисити, возвращение в Лондон, мое открытие островов.

А самое главное, в рукописи не было ни слова о ее создании, ничего об открытиях, сделанных мною попутно.

Сидя там, на ветру, у двери магазина, с зажатым между коленями саквояжем, я понимал, что излишне поторопился с возвращением к Грации. Мое определение себя страдало неполнотой. Сери была права: мне требовалось полностью погрузиться в острова разума.

Раздумья о стоящей передо мной задаче переполнили меня возбуждением. Я встал и быстро пошел к центру Лондона. Завтра я все продумаю, найду какое-нибудь жилье, а может быть, и работу. И каждую свободную минуту я буду писать, создавать свой внутренний мир, спускаться в него. Там я смогу найти себя, там я смогу жить, там я смогу найти радость. И Грация меня больше не отвергнет.

Мне казалось, что я остался наедине с этим городом, с освещенными витринами магазинов, с темнеющими домами, опустевшими тротуарами, с горящими и подмигивающими рекламами. Я почувствовал, как волны моего осознания разбегаются во все стороны, охватывают весь Лондон, катятся дальше. Я шагал мимо припаркованных автомобилей, не убранных еще мусорщиками черных мешков с отходами, пустых пластиковых коробок, банок из-под пива и сока. Я поспешал через перекрестки, на которых огни светофоров переключались ради отсутствующих машин, мимо сплошь покрытых надписями стен, мимо укрывшихся за железными ставнями контор и закрытых станций метро. Вокруг меня смутно высились здания.

А впереди — ожидание островов.

23

Мне все время мерещилось, что Сери здесь, рядом, на корабле. После отплытия с Хетты, где я временно укрылся, сбежав из клиники, мы зашли сперва на Коллаго, и вполне возможно, она села на наш корабль. От швартовки до самого отплытия я простоял на палубе, скрытно наблюдая за поднимающимися на борт пассажирами; Сери среди них вроде бы не было, но нельзя было исключать, что я ее прозевал.

Мы шли с Хетты в Джетру через Мьюриси, и едва ли не каждый день я ее видел. Иногда она мелькала на противоположном конце корабля: знакомая посадка белокурой головы, цвет и покрой одежды, характерная походка. Однажды я даже не носом, а каким-то шестнадцатым чувством уловил в битком набитом салоне некий конкретный запах, ассоциировавшийся у меня с ней и только с ней. Раз за разом вспоминалась Матильда, которую я когда-то принял за Сери. Чтобы вспомнить ее получше, я обратился к своей рукописи.

В такие моменты я начинал рыскать по кораблю, высматривая Сери, хотя и не обязательно желая ее найти. Мне нужно было избавиться от неопределенности, ведь я одновременно и хотел, чтобы она была на борту корабля, со мною, и нет. Я был одинок и растерян, и она создала меня заново после лечения; с другой стороны, чтобы найти себя, я должен был отвергнуть ее взгляды на мир.

Иллюзорная Сери была лишь частью более широкой двойственности.

Моя личность распадалась надвое. Я был то, чем сделали меня Сери и Ларин, и я был то, что узнал о себе из неправленой рукописи.

Я без спора принимал малоудобную реальность переполненного корабля, кружной маршрут через Срединное море, острова, куда мы заходили, дикое смешение культур и диалектов, непривычную пищу, жару и умопомрачительной красоты пейзажи. Все это было вполне материальным и осязаемым, однако внутренне я знал, что ничто из этого не может быть реальным.

Мысль о такой дихотомии воспринимаемого мира повергала меня в ужас, словно, перестань я в него верить, исчезнет этот корабль.

Я ощущал себя главной фигурой на корабле, ведь именно от меня зависело продление его существования. Быть ему или не быть — это было моей дилеммой. Я знал свою чуждость островам. Внутренне я признавал глубокую и ясную истину про свою самость: я прозрел себя сквозь метафоры своей рукописи. А внешний мир, воспринимаемый анекдотически, обладал вполне убедительной осязаемостью и бессмысленностью. Он был случаен, он не поддавался контролю, в нем не было логического сюжета.

Все это высвечивалось особенно ясно, когда я думал об островах.

После операции, когда я наново узнавал о Сказочном архипелаге, мне казалось, что я творю его в своем мозгу. Я ощущал себя центром, из которого расходятся, постепенно захлестывая весь Архипелаг, волны осознания.

С течением времени объем моих познаний менялся, а вместе с ним менялся и воображенный образ. В силу ограниченности моего понятийного словаря процесс творения развивался медленно. Сперва острова были не более чем формами, контурами. Затем добавился колорит — ослепительно яркий и дисгармоничный, — затем они были украшены цветами, заселены птицами и насекомыми, застроены домами, иссушены пустынями, истоптаны людьми, захвачены джунглями, исхлестаны тропическими ливнями, омыты приливными волнами. Первое время эти воображенные острова не находились ни в каком родстве с Коллаго, местом моего духовного возрождения, но затем пришел день, когда Сери случайно, мимоходом поставила меня в известность, что Коллаго тоже один из них. Воображаемые, мною сотворенные острова мгновенно переменились, теперь океан был усеян сплошными Коллаго. Позднее, узнавая все больше и больше, я перестраивал их и перестраивал. Когда у меня развилось то, что я назвал вкусом, я начал творить острова, исходя из моральных и эстетических принципов, стал наделять их романтичной атмосферой, культурными и историческими качествами.

И на каждом этапе этой бесконечной перестройки моя концепция островов обладала логической завершенностью.

А потому острова реальные и виденные мною с корабля были неиссякаемым источником удивления, которое, если подумать, и представляет собой истинную радость любого путешествия.

Я был зачарован непрерывной сменой великолепных, словно измышленных чьей-то буйной фантазией картин. Острова разнились климатом, растительностью, геологией, уровнем промышленности и сельского хозяйства. Острова крошечного скопления, означенного на карте как группа Оллдус, были обезображены многовековой вулканической активностью: пляжи здесь были сплошь черные, на мрачных иззубренных пиках не росло ни травинки, прибрежные утесы состояли из выветренного базальта и свежих потеков лавы. В тот же самый день мы миновали группку безымянных островов, низких, болотистых, сплошь заросших мангровыми деревьями. Здесь наш корабль был атакован бессчетными тучами каких-то летающих насекомых, которые принялись кусать нас и жалить и не отставали до самой ночи. Острова поприветливее встречали нас уютными бухтами, аккуратными, радующими глаз поселками и возделанными полями, местной пищей, вносившей приятное разнообразие в скудное корабельное меню.

Я проводил большую часть времени на палубе, наблюдая за непрерывной, нескончаемой сменой декораций, упиваясь этим зрелищем, как заправский гурман — изысканными деликатесами. И я был не одинок: многие другие пассажиры, в которых я с уверенностью определил природных островитян, проявляли ту же, что и я, склонность. Острова не поддавались описанию и интерпретации, их можно было только прочувствовать.

Я знал, что придумать эти острова было бы не под силу ни мне, ни кому угодно другому. Одна лишь природа могла сотворить столь богатое разнообразие зрительных образов. Я открывал острова, я их жадно впитывал, они приходили извне, они неопровержимо свидетельствовали о реальности своего бытия.

Но двойственность все же оставалась. Я знал, что это машинописное определение меня тоже реально, что моя жизнь была прожита в каком-то ином месте. Чем больше я осознавал масштаб многообразия и красоту Сказочного архипелага, тем меньше я мог в нее поверить.

Если Сери была частью этого осознания, она тоже не могла существовать.

Чтобы утвердиться в понимании своей внутренней реальности, я ежедневно читал свою рукопись. Раз за разом я все глубже прозревал ее смысл, научался превосходить слова, вспоминать и узнавать ненаписанное.

Этот корабль был средством достижения цели, он уносил меня во внутренние странствия. Покинув его и ступив на берег, пройдя по городу, известному мне как Джетра, я буду дома.

Мое понимание метафорической реальности совершенствовалось, моя внутренняя уверенность прирастала. К примеру, я разрешил проблему языка.

После лечения меня ввели в мир через язык. Теперь я говорил на том же языке, что и Сери, на том же, что и Ларин. До какого-то момента я об этом не задумывался. Этот язык стал моим родным, и я пользовался им инстинктивно. Читая свою рукопись, я ничуть не удивлялся, что и в ней использован тот же самый язык. Я знал, что этот язык — основной для Сери и Ларин, что на нем говорят все врачи и сотрудники клиники, что говорящего на нем поймут на любом из островов Архипелага. На нем говорила команда корабля, на нем печатались газеты и писались вывески.

(Впрочем, он не был на Архипелаге единственным, там бытовало кошмарное количество языков и диалектов, и каждая группа островов говорила на своем, особом. В довершение стоит упомянуть некий трансостровной жаргон, употреблявшийся в качестве средства общения на всех островах Архипелага, но не имевший письменности.)

Через день после того, как корабль покинул Мьюриси, я вдруг осознал, что мой язык называется английским. В тот же самый день, прячась от солнца на лодочной палубе, я заметил старинную табличку с надписью, намертво приклепанную к переборке. Сквозь многие слои позднейшей, наложенной при ремонтах краски проступали большие выпуклые буквы: Défense de cracher.[3] Мне и на секунду не подумалось, что эта надпись сделана на одном из островных языков; я сразу же понял, что этот корабль французский или хотя бы был когда-то французским.

Но где же они расположены, эта Англия и эта Франция? Я перебрал все карты Архипелага, внимательно изучил очертания всех побережий, но успеха не добился. И все равно я знал, что я англичанин и что где-то в моем смятенном мозгу сохранились обрывки французского, достаточные, чтобы сделать заказ в ресторане или спросить дорогу к своей гостинице.

Но каким таким образом смог английский распространиться по всему Архипелагу в качестве официального языка, языка газет, магазинов и учреждений?

Подобно всему остальному, с чем я сталкивался последнее время, этот факт укрепил мою веру во внутреннюю жизнь, углубил недоверие к внешней реальности.

Чем дальше заплывали мы на север, тем меньше пассажиров оставалось на корабле. Ночи стали совсем холодными, и теперь я больше засиживался в своей каюте. В последний день я проснулся с ощущением, что уже полностью готов сойти на берег. Я еще раз перечитал свою рукопись, ежесекундно сознавая, что наконец-то могу читать ее с полным пониманием.

Мне представлялось, что она может быть прочитана на трех уровнях.

Первый содержался в написанных мною словах, в машинописном тексте, излагавшем случаи из моей жизни, многие из которых показались Сери абсолютно непонятными.

Затем были карандашные исправления и зачеркивания, сделанные Сери и Ларин.

Ну и, наконец, было то, чего я не писал: пробелы между строк, намеки, сознательные упущения и твердая надежда на понятливость читающего.

Меня, о котором это было написано. Меня, который будто бы это написал. Меня, которого я помнил, которого мог предвидеть.

В моих словах была жизнь, прожитая мной до Коллаго. В поправках Сери была жизнь, мною принятая, обрывочная и еле намеченная карандашом. В моих упущениях была жизнь, к которой я вернусь.

Там, где в рукописи была пустота, я определял свою жизнь.

24

Вечером мы пришвартовались к высокому мрачному острову, именовавшемуся Сивл. Все мои познания о Сивле ограничивались тем, что здесь, по ее словам, родилась Сери, а также что это ближайший к Джетре остров и место нашей последней стоянки. Эта стоянка оказалась необычно долгой: здесь сошли на берег едва ли не все оставшиеся пассажиры, и было принято на борт много груза. Я мерил шагами палубу, горя нетерпением закончить свое долгое путешествие.

За время стоянки вечер превратился в ночь, но как только мы покинули гавань и обогнули темный гористый мыс, я увидел впереди на низменном побережье цепочку огней огромного города. Дул сильный холодный ветер, и нас изрядно качало.

Из салона не доносилось обычных для такого времени голосов, я был одним из очень немногих оставшихся на борту пассажиров.

Сзади послышались чьи-то шаги, они приблизились ко мне и замерли; я знал, кто это, даже и не глядя.

— Почему ты сбежал от меня? — спросила Сери.

— Я хотел вернуться домой.

Она обвила меня правой рукой и плотно ко мне прижалась. Ее била дрожь, возможно, от холода.

— Ты сердишься, что я тебя поймала?

— Нет, конечно же, нет. — Я повернулся, обнял ее и поцеловал в холодную щеку. На ней были юбка и легкий, не по погоде, блузон. — А как ты сумела меня найти?

— Я взяла билет на самый быстрый рейс до Сивла. Все корабли, идущие в Джетру, делают здесь остановку. Так что мне оставалось только ждать, пока придет нужный.

— Ну зачем тебе это все?

— Я хочу быть с тобой. Я не хочу, чтобы ты жил в Джетре.

— Но меня привлекает совсем не Джетра.

— Именно что она. Ну зачем ты сам себя обманываешь?

Городские огни стали ближе и ярче, к берегу размеренно катились грузные черные волны. Впереди и вверху облачное небо окрасилось в грязно-оранжевый цвет. Позади еще виднелось несколько островов — смутные, безликие очертания. Я чувствовал, что они ускользают, стряхивают путы моего восприятия.

— Здесь мой дом, — сказал я. — Здесь вся моя жизнь. А на островах я чувствую себя чужим.

— Но ты уже успел с ними сродниться. Ты не можешь просто вот так их бросить.

— Вот как раз это-то я и могу.

— Тогда ты бросишь и меня.

— Я уже принял решение. Я не хотел, чтобы ты ехала за мной следом.

Сери отпустила меня и отодвинулась. Я шагнул следом, взял ее за руку и попытался поцеловать, но она отвернулась.

— Сери, не нужно нагнетать обстановку. Я должен вернуться домой.

— Ты будешь разочарован. Ты окажешься в Джетре, а ведь это совсем не то, на что ты надеешься.

— Я знаю, что я делаю, — сказал я, думая о тройственной природе своей рукописи, о неизбежной безликости того, что будет.

До входа в гавань было еще далеко, но корабль уже лег в дрейф. К нам торопился лоцманский катер — черное пятнышко на фоне искрящегося отраженным светом моря.

— Питер, подумай лучше, остановись.

— Я пытаюсь, я должен найти одного человека.

— Кого?

— Ее звать Грация. Ты же читала мою рукопись.

— Остановись, так ты только причинишь себе лишнюю боль. Нельзя принимать все, что есть в этой рукописи, за чистую монету. Ты сам говорил в клинике, что все там написанное — это некие фантазии, выдумки. Грации не существует, Лондона не существует. Ты это все придумал.

— Однажды, — сказал я, — ты была со мною в Лондоне. Ты ревновала к Грации и говорила, что она выводит тебя из равновесия.

— Я никогда не покидала островов! — Она взглянула на сверкающий город, ветер трепал ее волосы и кидал их ей в глаза. — Я в жизни не бывала здесь, в Джетре.

— Я жил у Грации, и ты там тоже бывала.

— Питер, мы встретились в Мьюриси, я работала тогда на Лотерею.

— Нет, — сказал я, — теперь я все могу вспомнить.

Сери взглянула на меня, и я почувствовал что-то недоброе.

— Если бы это было действительно так, ты не стал бы разыскивать Грацию. Ты бы знал, что в действительности Грация умерла! Она покончила с собой два года назад, когда вы с ней поссорились, еще до того, как ты уехал из города и взялся за свою рукопись. Когда она умерла, ты не хотел признавать, что хоть как-то с этим связан. И все равно ты горевал, ты чувствовал себя виноватым. Но из того, что в твоей рукописи написано, что она все еще жива, совсем не следует, что так оно и есть.

Ее слова меня потрясли. Не было сомнений, что они сказаны вполне искренне.

— Но ты-то, — удивился я, — ты-то откуда это знаешь?

— От тебя. Ты рассказал мне это еще в Мьюриси, до того как мы поплыли на Коллаго.

— Но я же не могу помнить этого времени. Его нет в рукописи.

— Вот видишь, — воскликнула Сери, — значит, ты не все можешь вспомнить! Ближайший корабль на Коллаго отходил через несколько дней, так что нам пришлось подождать. Ты снимал номер в гостинице, а у меня была там квартира, и потом ты ко мне переехал. Я знала, что случится, когда с тобою проведут все эти процедуры, а потому выспрашивала у тебя все о твоем прошлом. Ну, ты и рассказал мне… о Грации. Она покончила с собой, и тогда ты снял у знакомого дом, поселился там и взялся за рукопись, надеясь встряхнуться, вывести свои переживания вовне, изжить их.

— Я ничего этого не помню, — сказал я и развел руками. Лоцманский катер уже подошел, и к нам на борт поднимались два человека в форме. — А Грация — это ее настоящее имя?

— Это единственное имя, какое ты мне сказал. То же самое, что и в рукописи.

— А я говорил тебе, куда уехал, чтобы ее писать?

— В Мьюринанские горы. Это где-то рядом с Джетрой.

— А знакомый, который сдал мне этот дом, его звали Колан?

— Да, Колан.

Одна из ее поправок, карандашом над машинописной строчкой. Под именем Колана зачеркнутые карандашом слова: Эдвин Миллер, друг семьи. А между этими двумя именами — пробел, пустота, окрашенная белым комната, ощущение пейзажа, волнами разбегающееся сквозь белые стены, полный островов океан.

— Я знаю, что Грация жива, — сказал я с несокрушимой уверенностью. — Знаю, потому что каждая строчка моего повествования говорит о ней, проникнута ею. Я писал все это для нее, потому что хотел найти ее снова.

— Ты писал все это потому, что винил себя в ее смерти.

— Сери, я послушался тебя и пришел на острова, но они меня разочаровали, и мне пришлось тебя отвергнуть. Ты сказала, что я должен покориться островам, что иначе мне не найти себя. Я так и сделал, и я от них свободен. Я выполнил твое желание. — (Но Сери, похоже, не слушала. Она глядела мимо меня, через вздымающиеся волны, на береговые мысы и на чернеющие за городом пустоши.) — Грация все еще живет, потому что живешь ты. Пока я могу тебя ощущать, могу тебя видеть, Грация будет жить.

— Питер, ты лжешь самому себе. Ты знаешь, что это неправда.

— Я различаю правду, потому что однажды я ее нашел.

— Такой вещи, как правда, попросту нет. Ты живешь в своей рукописи, а в ней все ложно.

Теперь мы вместе смотрели на Джетру, разделенные определением.

Последовала небольшая задержка, на корабле поднимали другой флаг, но в конце концов мы двинулись дальше, половинным ходом, тщательно выбирая курс, обходя затаившиеся под водой камни и мели. Мне не терпелось сойти на берег, познакомиться с городом.

Сери отошла от меня и села на одну из палубных скамеек, лицом к борту. Я стоял на носу, глядя на приближающийся берег.

Войдя в устье реки, мы миновали длинный бетонный волнолом, и вода вокруг нас стала гладкой как зеркало. Я услышал звяканье машинного телеграфа, после чего корабль пошел самым малым ходом. Мы скользили, не приближаясь ни к одному, ни к другому берегу, в почти полной тишине. Я крутил головой то направо, то налево, всматривался в здания и причалы, пытаясь подметить хоть что-нибудь знакомое. С воды города выглядят совсем иначе.

— Это всегда будет Джетра, — сказала сзади Сери.

Чувствовалось, что мы вошли в настоящий океанский порт, ничем не сходный с примитивными гаванями, к которым я привык на островах. Оба берега были сплошь уставлены огромными складами и подъемными кранами; океанские суда, пришвартованные у многочисленных причалов, не подавали признаков жизни; судя по всему, их команды сошли на берег. Как-то раз я увидел через случайный просвет между зданиями кусочек шоссе, по нему бесшумно катились машины — вспышки фар, скорость, устремленность к какой-то цели. Потом мы миновали залитый ярким светом жилищно-гостиничный комплекс, выстроенный рядом с гигантской лодочной пристанью, у которой стояли сотни маленьких и средних яхт; слепящие прожектора всех цветов спектра казались направленными прямо на нас. На бетонных набережных стояли люди; они безразлично смотрели на наш корабль, который бесшумно, с почти застопоренными машинами скользил мимо них по реке.

Потом река стала шире, на одном из ее берегов был прогулочный парк. Гирлянды и цветные лампочки на деревьях, многоцветный дым, пробивающийся между ветвей, костры и люди вокруг них. Большой, подсвеченный софитами помост с массой танцующих. И все это беззвучно, призрачно, словно во сне.

Корабль развернулся и пошел к берегу. Впереди виднелась светящаяся вывеска пароходства и обширная, ярко освещенная прожекторами парковочная площадка. В дальнем конце площадки стояло несколько машин, но ни в них, ни рядом с ними никого не было, так что никто нас здесь не ждал.

На мостике звякнул машинный телеграф, и буквально через секунду палуба перестала дрожать. Точность лоцмана граничила с чудом: лишенный управления корабль скользил прямо к причальной стенке; к тому моменту, как он коснулся старых покрышек и веревочных амортизаторов, скорость упала практически до нуля.

На корабле не было слышно ни звука; казалось, что город накрыл нас своим молчанием. Городские огни сияли слишком ярко, чтобы можно было их рассмотреть; щедро рассыпая свет, они не давали освещения.

— Питер, пережди здесь вместе со мной. Утром корабль отплывает обратно.

— Зачем эти бессмысленные разговоры? Ты же знаешь, что я сойду на берег.

Я повернулся и взглянул на Сери, она так и сидела на скамейке, ежась от свежего речного ветра.

— Если ты даже найдешь Грацию, она тебя отвергнет — точно так же, как ты отвергаешь меня.

— Так ты признаешь, что она не умерла?

— Это ты мне сказал, что она умерла, а теперь тебе помнится иначе.

— Я непременно ее найду.

— Тогда я тебя потеряю. Разве это тебе безразлично?

Ее горестное лицо было залито светом города.

— Что бы ни случилось, — сказал я, — ты всегда будешь со мной.

— Это ты сейчас так говоришь, чтобы меня успокоить. И как же теперь наши с тобой совместные планы?

Я смотрел на нее, не в силах что-либо сказать. Конечно, Сери сотворила меня на Коллаго, но за год до этого, в белой комнате, я сотворил ее. У нее не было жизни, отдельной от моей, но ее отчаяние казалось вполне реальным, в нем была горестная правда.

— Ты думаешь, — сказала она, — что меня в действительности нет, что я живу только для тебя. Некое приложение, дополнение… Я прочитала это в твоей рукописи. Ты сделал мне жизнь, а теперь пытаешься ее отрицать. Ты думаешь, что знаешь, кто такая я, но ты не знаешь и не можешь знать ни на йоту больше того, что я в тебя вложила. Я любила тебя, когда ты был беспомощным, когда ты зависел от меня, как ребенок. Я рассказала тебе о нас, рассказала, что мы любили друг друга, но ты прочитал свою рукопись и поверил в нечто иное. Каждый день я видела тебя и вспоминала, каким ты был прежде, и горевала о том, что я утратила. Питер, поверь ты мне хоть сейчас… Сколь бы ни был хорош твой вымысел, в нем нельзя жить! Все, о чем мы говорили до того, как ты сбежал…

Сери заплакала, и я ждал, пока она успокоится, глядя сверху на ее макушку, обнимая ее худенькие плечи. В ночи ее волосы казались темнее, ветер их растрепал, а соленые брызги скрутили в завитки. Уже не всхлипывая, она взглянула на меня широко раскрытыми глазами, в которых стояла знакомая мне боль.

На мгновение мне стало понятно, кто она такая в действительности, кого она заместила, и я обнял ее еще крепче, нещадно коря себя за ту боль, что ей причинил. Но когда я поцеловал ее в затылок, она резко развернулась и посмотрела мне прямо в лицо.

— Питер, ты меня любишь?

Сери страдала из-за нежности, исторгнутой мною из нее. Я знал ее как продолжение моих желаний, материализацию моих ошибок с Грацией. Я знал, что любить ее — это любить себя, а отринуть ее — это без нужды умножить боль. Я медлил, собираясь с силами для неправды.

— Да, — сказал я, и мы поцеловались.

Ее губы соприкасались с моими, ее гибкое тело прижималось ко мне. Она была реальна, как реальны были оставшиеся позади острова, как корабль, на чьей палубе мы стояли, как сияющий город, ждавший нас впереди.

— Тогда останься со мной, — сказала Сери.

Но мы сходили на корму, нашли мой саквояж, а затем прошли по гулким пустым коридорам к месту, откуда на берег были спущены сходни. Мы сошли на берег, ступая по рифленым деревянным ступенькам, поднырнув по дороге под один из стальных тросов, крепивших корабль к причалу.

Мы пересекли парковочную площадку, пробрались сквозь строй припаркованных машин, поднялись по ступенькам и вышли на улицу. Беззвучно проехал трамвай.

— Слушай, — сказал я, — а ты знаешь хоть примерно, где мы находимся?

— Нет, но этот трамвай идет в центр.

Я знал, что это Джетра, и знал, что она изменится. Мы пошли в том же направлении, что и проехавший трамвай. По грязной, плохо освещенной припортовой улице вовсю разгуливал ветер; слава еще богу, что ночь хоть отчасти скрадывала ее убожество. Мы шли довольно долго и в конце концов оказались на обширной площади, в дальнем конце которой, за идеально подстриженным газоном, стояло беломраморное здание с колоннадой.

— Это Сеньория, — сказала Сери.

— Я знаю.

А как же мне было не знать. В давние времена здесь была резиденция правительства, затем Сеньор переехал за город, и Сеньория стала туристической достопримечательностью, затем началась война, и она стала ничем. И всю мою жизнь в Джетре она оставалась ничем, красивым мраморным зданием, не имевшим никакого значения.

Рядом с дворцом был общественный парк, его наискось рассекала широкая, освещенная фонарями аллея. Туда я и свернул, желая сократить дорогу. Аллея шла вверх и вскоре привела нас на плоскую верхушку расположенного в центре парка холма, оттуда была видна большая часть города.

— Вот здесь я купил лотерейный билет, — сказал я.

Это воспоминание было слишком ярким, чтобы утратиться. Тот день, деревянный ларек, молодой солдат в парадной форме, с жестким фиксирующим ошейником. Теперь тут было пустынно, я смотрел поверх крыш и дальше, на во тьме терявшееся море. Где-то там был Сказочный архипелаг: нейтральная территория, простор для странствий, место, куда можно бежать, раздел между прошлым и настоящим. Я чувствовал, как затихает зов островов, чувствовал, что Сери это тоже чувствует. Она всегда отождествлялась с островами; если этот зов замрет окончательно, станет ли она обыкновенной, будничной?

Я взглянул на нее, на ее осунувшееся лицо и встрепанные ветром волосы, на тоненькую фигурку, на широко раскрытые глаза.

Через несколько минут мы пошли дальше, спустились с холма и попали прямо на один из бульваров, проходивших через центр Джетры. Здесь движение было оживленнее. По полосам, отделенным заграждениями от трамвайных путей, спешили экипажи и автомобили. Тишина рассеивалась. Я услышал звон трамвая, а затем скрежет железных ободьев колес по брусчатке. Рывком распахнулась дверь какого-то бара. На улицу выплеснулись яркий свет и обрывки звуков. Я услышал звон бутылок и стаканов, звяканье кассового аппарата, женский смех, монотонный долбеж поп-музыки.

Грохоча на стыках, промчался трамвай.

— Может, зайдем поесть, — предложил я, проходя мимо кафе. Запахи пищи притягивали с почти неодолимой силой.

— Как хочешь, — сказала Сери, и мы пошли дальше.

Я не имел представления, где мы и куда мы идем. Мы подошли к еще одному перекрестку, смутно мне знакомому, и тут, не сговариваясь, остановились. Я устал, тяжелый саквояж оттягивал мне руку. С ревом проносящиеся машины заставляли нас говорить, повышая голос.

— Даже не понимаю, зачем я хожу за тобой, — сказала Сери. — Ты же все равно меня бросишь, верно?

Она выглядела такой усталой и несчастной, что я боялся ответить.

— Я должен найти Грацию, — сказал я в конце концов.

— Грации нет.

— Я должен в этом убедиться.

Где-то здесь был Лондон, а где-то в Лондоне была Грация. Я знал, что найду ее в белой комнате, где по полу разбросаны листы неисписанной бумаги, похожие на островки неприкрашенной истины, предвещающие то, чему суждено быть. Она будет там, и она увидит, что я выбрался из своей фантазии. Теперь я был полон.

— Питер, распростись с этой верой. Возвращайся со мной на острова.

— Нет, я не могу. Я должен ее найти.

Сери помолчала, глядя на загаженный тротуар.

— Ты бессмертник, — сказала она, и было видно, что сказано это в отчаянии, как последний довод. — Ты понимаешь, что это значит?

— Теперь, к сожалению, это не значит для меня ничего. Я больше не верю, что это случилось.

Сери подняла руку и потрогала меня за ухом. Это место все еще оставалось чувствительным, и я непроизвольно отдернулся.

— На островах ты будешь жить вечно, — сказала она. — А покинув острова, ты станешь обычным. Острова вечные, и ты будешь там свободен от времени.

— Нет. — Я упрямо затряс головой. — Я больше не верю, Сери. Все это не мое, мне там не место.

— Значит, ты считаешь, что я тебе лгу.

— Нет, я так не считаю.

Я попытался обнять Сери, но она меня оттолкнула.

— Я не хочу, чтобы ты ко мне прикасался, — сказала она. — Иди ищи свою Грацию.

Она плакала. Я стоял в нерешительности. Мне было страшно, что Лондона здесь нет, и что Грация исчезнет.

— Сери, — спросил я, — я смогу найти тебя снова?

Сможешь, сказала она, когда поймешь, где искать.

Поздно, слишком поздно я понял, что она от меня удаляется. Я бросился прочь от нее и остановился на краю тротуара, ожидая просвета в движении. Мимо меня проносились экипажи и трамваи. Затем я заметил, что здесь есть подземный переход, и спустился в него, потеряв Сери из виду. Я припустил бегом, взлетел, спотыкаясь, по лестнице и оказался на другой стороне. На мгновение место показалось мне знакомым, но когда я оглянулся

Архипелаг Грез

Как и все мечтатели, я путаю разочарование с истиной.

Жан-Поль Сартр 

Экваториальный момент

Высоко-высоко, над морями и островами, в синем небе, где воздух разрежен и не пригоден для дыхания, однако достаточно плотен, чтоб удержать в себе железную птицу, порой начинает казаться, что ты постиг самую суть времени.

Но то лишь иллюзия – время постичь невозможно. Столь призрачное понимание посещает почти всех, кто когда-нибудь там пролетал, – чувство, что тебе одному открылось неведомое, истинная природа «временной спирали». Не стоит верить этому самообману. Она не поддается человеческому осмыслению. Все, что тебе доступно, – войти в нее, использовать ее, покинуть ее.

Ты сидишь в герметичной хвостовой турели реактивного транспортника и несешь дозор на случай вражеских ракет или истребителей. Позади незримо простирается махина фюзеляжа, и равномерная тяга движков не дает ощутить дикой скорости; ты обгоняешь звук реактивного выхлопа, и мерещится, будто самолет гудит еле слышно. В такие мгновения начинает казаться, что вокруг – бесконечная даль, и не видно ей ни конца ни края. В ослепительном свете полуденного солнца все обретает резкие очертания: земля и берега, и море, и острова, и облака, что плывут медленно внизу. Какое-то странное отчуждение охватывает тебя в высоте, отрешенность от всего сущего. Перестаешь воспринимать себя в небе лишь гостем и сливаешься с ним, и веришь, что целый мир принадлежит только тебе: стоит лишь захотеть, и ты приземлишься в какой-нибудь точке планеты, став полноправным ее обладателем.

Когда смотришь на мир с такой высоты, понимаешь, что суши на свете не так уж и много. На экваторе в основном видишь небо да море, и только порой в ослепительной пене прибоя замечаешь какие-то темные пятачки. Экваториальные острова. Предполагается, что на крупных островах вполне можно приземлиться в случае крайней нужды. Правда, нужда эта не возникает – таковы свойства «спирали», она бережет тебя от всякого рода несчастий. Еще никто не слыхал, чтоб самолет разбился, передвигаясь в коридоре времени. Конечно, крушения все-таки происходят – при взлете или посадке. Бывает, что и ракета настигает самолет – на входе и выходе из «спирали». Находясь внутри, ты совершенно от них защищен: ракеты тоже туда иногда залетают, но они не способны догнать свою цель вне реального времени.

А острова манили, острова соблазняли. Клочки суши, где царил вожделенный нейтралитет. Ведь по большому счету солдаты, на чью долю выпали тяготы войны, мечтали лишь об одном: избегнуть ее. Тот факт, что в мире существует нейтральная зона, напрасно смущал умы молодых и в большинстве своем изрядно напуганных парней, которым довелось уже сходить в бой. Пролетая над островами и глядя на них сверху вниз, им оставалось лишь мечтать о том, как закончится война и не будет больше врага, и можно будет пуститься в плавание с одного острова на другой, греясь на солнышке и пробуя экзотическую пищу, и предаваясь любви под ритмичный плеск волн. А по правде, куда бы ты ни направлялся, тебя по-любому встречала война. На другой стороне Срединного моря, когда ты долетал до главного южного континента, нейтральная зона заканчивалась, и ты вновь становился солдатом. И начинались все те же союзы, альянсы и блоки…

Возвращаясь на базу, ты опять пересекал дремлющие в полуденном зное нейтральные острова и приземлялся уже на своей стороне, чуть посевернее и похолоднее.

И вот ты себе летишь и летишь, а безмолвный пилот в передней кабине делает свое пилотское дело, сообразует самолет с потоками и ветрами, корректирует ежесекундную потерю высоты, подстраивается под курс пролетающих в небе объектов. И, вновь оказавшись над Архипелагом, ты становишься на время пленником непреходящего полдня и волен погрузиться в мечты.

А поблизости от тебя – хочешь вверх посмотри, хочешь вниз – плывут другие воздушные суда, парят твои попутчики по «спирали времени». За всеми тянутся следы конденсата, и темная синева небес расчерчена меловыми линиями точно грифельная доска. Линии эти сходятся в центре, что образован из многих слоев. Все часы в центре вихря показывают одно и то же время: как правило, экваториальный полдень или, реже, – полночь. Именно там, в самой серединке, смыкаются следы самолетов, парящих друг над другом наподобие стопки бумажных листов. Если тебе повезло попасть на самый верх, то и вихрь откроется перед тобой во всей своей красе. Самолеты летают всегда по прямой, используя поворотное ускорение, которое, вкупе с потоком времени, закручивает белую нить конденсата в некую золотую середину. Все линии в небесах сходятся в центральной точке, названной «глазом времени»; при взгляде сверху та похожа на вихрь белых лент, спиралевидную туманность или дымчатые облака на краях урагана.

Если же окажешься где-то посередине, а то и внизу многоэтажного ряда воздушных судов, то не оценишь всей прелести белой спирали. Тогда задери голову кверху и взгляни сквозь тонированный купол, покрытый пуленепробиваемым стеклом: ты увидишь пролетающее над тобой судно, чья траектория немного не совпадает с твоей. Самолет словно висит в небе почти недвижимо и заслоняет тебя от застывшего солнца. А выше – другая железная птица, что летит собственном курсом. А еще выше – другой самолет, и еще, и еще… до высот, где воздух так разрежен, что даже мощному транспортнику туда не подняться на раскидистых крыльях.

А если взглянуть вниз, на землю, то тоже увидишь самолеты; иные парят так низко, что едва не касаются кромки воды.

И подо всем этим есть некое место на земной поверхности – чаще всего в самом море, но бывает, что и на островах, оседлавших экватор, – которое на мгновение, в астрономический полдень или полночь, попадает в самый центр «временной спирали».

В небе всегда начинало казаться, что тебя осенила разгадка – все вдруг становилось ясно как белый день! – и будто бы время сдалось, отступило. И если воздушное судно входило в «спираль» и зависало там, то пилоту оставалось одно: двигаться заданным направлением; чтобы вырваться из нее, достаточно было лишь отклониться от курса. По факту же, попадая в «спираль», ты видел ее с нового ракурса, наблюдал во всем величии. Сверху ли, снизу – без разницы. Загадка оставалась загадкой.

Из-за «временной спирали» все точки земли существовали в едином моменте времени, в едином дне, в едином сезоне. Вихрь распространял по поверхности мира невидимую погрешность, меняя всеобщее восприятие времени.

Где бы ты ни стоял, наблюдая закат, в другой, самой дальней части планеты тот же самый закат наблюдали другие – к северу от тебя и к югу, к востоку и западу – все, кому было не лень взглянуть в предвечерние небеса. И когда в одной части мира наступало утро, во всех остальных частях было то же самое время суток. Ни часовых поясов, ни линии перемены дат; летишь на запад или восток – ты не теряешь времени, не нагоняешь часов; перелеты на реактивных движках не вызывают сбоя дневного ритма. Семнадцать минут второго тут, здесь и там – везде те же самые семнадцать минут.

День сменяется ночью, лето следует за весной, и где бы ты ни находился – та же самая ночь, то же самое лето. Но главное даже не в этом: никто до поры ни о чем таком и не подозревал. Да и с какой стати кому-то задумываться и сравнивать стрелки часов? Особенно если не знаешь, что происходит в другой части света.

Шли века. Наступила современная эпоха, эра путешествий. Человек стал летать, рассекая небо на реактивных самолетах, и впервые задел алчущими крыльями кромку «спирали». Ты летишь и видишь, что внизу ничего не меняется, летишь дальше, потом опять опускаешь взгляд – как будто ты не сдвинулся с места. Чудеса! Но стоит спикировать вниз, вдруг оказываешься в замешательстве – тебя обмануло чувство времени и пространства, потому что земля под тобой вдруг приходит в движение и мчится с огромной скоростью туда, куда ты и не мечтал долететь, превышая мыслимые пределы скорости, которые способен выжать из себя самолет. И опять, приземлившись, оказываешься совсем не там, где планировал быть, и выясняется, что за два-три часа полета ты пересек чуть не полмира.

Много людей полегло, и много разбилось судов в тщетных попытках добраться до сути таинственного явления. В конце концов попытки эти оставили, удовольствовавшись тем, что «спираль» поддается измерениям и математическим расчетам, а значит, в ней можно прокладывать маршруты и добираться из одной части света в другую. Ты выходил из конкретного пункта и, поднявшись до точки экваториального полдня, вливался в ряды других самолетов на нужной тебе высоте и летел там какое-то время, прочерчивая небеса белой линией конденсата. Ориентируясь по ландшафту и сверяясь с приборами, ожидая момента, который, по твоим расчетам, подведет тебя как можно ближе к точке назначения. Тогда ты сбрасывал скорость и, развернув судно носом к земле, начинал снижение поперек градусов времени.

И если ты не ошибся в расчетах, то оказывался в предельной близости к искомому месту, совершив двенадцатичасовой перелет за тридцать минут, шестичасовой – за двадцать, а суточный – за два часа. Полеты стали привычным делом, и для того, чтобы попавшая в зависимость от них экономика существовала без потрясений, они должны были осуществляться регулярно, а значит, в экваториальной зоне необходимо поддерживать нейтралитет. В любой момент парящая сверху махина с могучими крыльями и продолговатыми цилиндрами движков, что отбрасывала тень на тебя своим провисающим брюхом, могла оказаться вражеским самолетом, равно как и летающим судном союзников.

И так ты летишь и летишь, не беспокоясь о прочих, с единственной заботой – поспевать за движением солнца. Ты смотришь вниз, а под крылом – знакомые очертания: и клочья суши, и переменчивые краски моря, где рассекают его течения, отмели и глубины, и выпирающие над поверхностью скалы. Ты узнаешь острова, где доселе ни разу не был, и томишься желанием когда-нибудь там побывать, ступить на нейтральную землю и отдаться на волю судьбы.

Ведь когда-то закончится и война, а покуда…

Отрицание

Каждый раз, когда вдалеке громыхали вагоны подходившего к станции поезда, Дик с тоской вспоминал о доме.

Он всегда прислушивался к этим звукам – и в дозоре, и вне службы. Порой, когда горные ветры ненадолго стихали, он улавливал ритмичный грохот колес задолго до прихода состава на вокзал, и шипение пара по прибытии поезда, и пронзительный свист перед его отправлением. Капрал вспоминал мать с отцом и родительский дом в Джетре, где он вырос. Вспоминал школу, друзей и мельчайшие достижения юности, шаг за шагом, как и все свое прошлое, отделенное от нынешней жизни лишь годом, но уже безвозвратно утерянное и далекое. Железная дорога осталась единственной ниточкой, еще связывающей его с утраченным детством, и Дик мечтал о том, что когда придет черед покидать эти стылые, забытые богом места, он сядет на тот же поезд, что привез его сюда темной ночью.

Накануне капрал набросал пару строф, посвященных поезду, – захотелось поверить, что воинская муштра не изменила его полностью. Но стихи получились неудачными, и Дик безжалостно их уничтожил. С начала своей пограничной бытности иных попыток литературного творчества он не предпринимал, а после провала со стихами и вовсе определил для себя писательство пустым делом – во всяком случае, пока не попадет в менее суровые условия.

Последние две недели он прислушивался к поездам с особым трепетом. Потому что знал: вскоре сюда должна приехать писательница Мойлита Кейн. Дику казалось, что он сразу узнает поезд, который доставит ее в здешние края, что он будет звучать как-то по-особенному. Хотя, конечно, полной уверенности в этом не было. Забегая вперед, о факте ее прибытия в изолированный гарнизон он все-таки узнал, но совершенно другим способом. А было так…

Как-то вечером, возвращаясь из войсковой лавки за полчаса до прибытия поезда, он увидел несколько лимузинов, припаркованных в центре, у здания городского собрания. Двигатели автомобилей работали, водители сидели внутри и ждали команды. Дик медленно перешел на другую сторону улицы под ритмичные всхлипы выхлопных труб. Пахло бензином, вокруг лимузинов вились облачка белого пара, окрашиваясь огнями разноцветных гирлянд, по особому случаю развешенных на карнизах ратуши.

Большие двойные двери распахнулись, и широкий пучок теплого света упал на блестящие автомобили и утоптанный перед зданием снег. Зябко ежась и вжав голову в плечи, Дик продолжил путь к полицейским казармам. Бюргеры выходили из ратуши и шли к машинам. Захлопали двери автомобилей. Через несколько минут кортеж медленно проследовал мимо капрала. Лимузины свернули на накатанную проселочную дорогу и поехали к станции, что находилась чуть дальше на заснеженном склоне. Только тогда Дик догадался, в чем причина торжественной встречи. Подойдя ко входу в барак, он замер и прислушался. До прибытия вечернего поезда еще оставалось какое-то время, но дул слишком сильный ветер, и с такого расстояния он все равно не разобрал бы стука колес.

В казарме было жарко. Миновав свою комнату, Дик вышел на открытый балкон. Снегопада сегодня не было, и на балконном полу он увидел свои же мерзлые следы со вчерашнего дня. Они доходили до угла и терялись в том месте, где накануне он переминался, пытаясь согреть ноги. Дик направился на привычное место, сунув руки поглубже в карманы, и вскоре зябко притоптывал.

Отсюда открывался вид на узкую улочку, что вела к центру городка. Все будто вымерло. Не считая гирлянд, весело перемигивающихся на домах, большинство окон в зданиях были темны. Из подвального этажа казармы, где находился бар, лились звуки аккордеона, доносились хмельные голоса и развязный смех.

Капрал перевел взгляд на просторную долину – туда, где над крышами дальних домов на фоне звездного неба нависали темные очертания гор. Тонкий серпик луны освещал черные клочья соснового леса на мерзлых склонах. По северному хребту, в нескольких тысячах футов от поселения, тянулась огромная фронтовая стена, оберегая от вражеского нападения долину и подступы к морю. С такого расстояния, да еще ночью с мерзлого балкона, мало что можно было рассмотреть. Зато в патруле открывался великолепный вид на долину и окружающие ее горы.

Дик ждал, поеживаясь от холода и притоптывая ногами. Но вот шипение паровозного пара пронеслось эхом по стылому, ветреному небу долины, и сердце в который раз сжалось от привычной тоски по дому.

Он вернулся в помещение и увидел ребят из своего взвода в зоне отдыха возле бара. Большинству из сослуживцев выпивка была не по карману. Обычно патрульные коротали вечера, подкалывая друг друга и упражняясь в завиральстве и хвастовстве. Гомон, который они создавали, позволял им забыться, отвлечься от мыслей о службе и предстоящем дежурстве. В тот вечер один из парней притащил бутылку домашнего шнапса, и компания передавала ее по кругу, по очереди прикладываясь к горлышку и залихватски вытирая губы тыльной стороной ладони. Вскоре Дик кричал и смеялся вместе со всеми.

Какое-то время спустя один из товарищей, сидевший у окна, громко вскрикнул и позвал остальных. Все сгрудились кучей и стали смотреть сквозь протертое в изморози пятно. Со станции возвращалась колонна машин. Автомобили ехали тихо, почти неслышно. Под надутыми толстыми шинами уютно похрустывал умятый снежок.

Когда пришла повестка, Дик как раз поступил в университет. Случай вышел спорный, ведь поступление в вуз давало ему трехгодичную отсрочку от службы, которую он и получил через несколько дней тревожного ожидания. Как и все юноши в его положении, Дик счел такое решение вполне удовлетворительным, полагая, что пока он учится, политический конфликт может закончиться.

По несчастному стечению обстоятельств, документы об отсрочке пришли в то же самое время, когда противник нанес целую серию воздушных и ракетных ударов по промышленным районам столицы, а несколько недель спустя началось неудачное вторжение на востоке страны. Все знакомые записались на фронт добровольцами, включая и тех, кто получил отсрочку. Дик продержался ровно столько, столько позволила ему совесть, и в конце концов тоже отправился в военкомат.

До всей этой заварушки он мечтал пройти в университете Джетры курс современной литературы, к чему его подтолкнула книга некой Мойлиты Кейн. За свою недолгую жизнь он прочел массу всякой беллетристики, насочинял кучу стихов, но лишь одно произведение, роман «Утверждение» длиною в тысячу страниц, впечатлил его в полной мере. Знакомство с этой книгой он искренне считал лучшим и наиболее ярким событием своей жизни.

Вот только странно: глубокая, сложная вещь не обрела отчего-то широкой известности. О ней практически нигде не упоминалось. Более того, в университете о ней даже не слышали – в том числе и члены приемной комиссии. Книга была написана с предельной ясностью, мудростью и страстью, сюжет сводился к бесхитростному противоречию между обманом и романтической истиной, а эмоциональная подача показывала глубокое понимание человеческой натуры.

И даже сейчас, три года спустя, в глубине души теплилось то безыскусное потрясение, что охватило его в первый раз, когда он прочел роман. С тех пор Дик возвращался к нему снова и снова и даже навязывал тем немногим друзьям, которых считал близкими по духу людьми, не решаясь, впрочем, отдать в чужие руки свой драгоценный экземпляр. А еще, по возможности, он стремился исповедовать в жизни философию главного героя и придерживаться его моральных принципов.

Конечно, Дик тут же пустился в бесплодные поиски других книг того же автора, но, увы, те не увенчались успехом. Безотчетно он принял за данность, что писателя нет в живых, – наверное, к этому его подтолкнул ошибочный стереотип, что в букинистических магазинах продаются лишь книги мертвых авторов, – а поскольку две первых страницы его томика были вырваны, ему негде было подсмотреть дату выхода. Наконец, запросив информацию у издателя, Дик получил весьма обнадеживающий ответ: Мойлита Кейн (по какой-то неясной причине Дик полагал, что автор – мужчина) не только жива, но и пишет второй роман.

Все описываемые события происходили на «передовой» его личной жизни. А в политической жизни страны конфликт с соседними государствами перерос в боевые действия, впрочем, пока еще не ставшие полноценными сражениями. Миролюбивый начитанный мальчик, замкнутый и неуклюжий, болезненно ощущал приближение войны. Его ужасали те перемены, которые она уже привнесла в повседневную жизнь. Он с головой уходил в книгу и погружался в созданный автором воображаемый мир, очень правильный, однако совсем непростой.

Пока Дик прятался в своем удивительном внутреннем мире, внешний мир стремительно изменялся, и не только люди, но и обстоятельства. Пролетело три года, и он попал в суровый край, где тоже развернулся театр военных действий. Бои охватили широкую область прибрежной долины на юге, но к моменту его прибытия в горном секторе поддерживался серый статус боеготовности, то есть все было более-менее спокойно. Утешала мысль, что он все-таки на передовой. С прежними мечтами и планами пришлось расстаться – ну, или отложить их, по крайней мере, до окончания войны. Дик захватил зачитанный томик «Утверждения» и носил повсюду с собой. Подобно вечернему поезду из Джетры, чье прибытие оставалось невидимым, но ощутимым, томик стал тонкой нитью, связующей его с прошлым и, в некотором смысле, с будущим.

Через день или два после торжественной встречи на вокзале на доске объявлений в казарменном холле появилось отпечатанное на машинке объявление. Оно гласило, что в городке находится финансируемый правительством военный писатель, с которым любой желающий запросто может пообщаться.

Дик подал заявку и без малейших проволочек получил пропуск.

– Цель посещения? – спросил его взводный.

– Привести мысли в порядок, сэр.

– Увольнений по этому поводу не полагается.

– Я посещу ее в свое личное время.

В тот вечер Дик заложил пропуском страницы любимого романа, в том месте, где описывается первая, мимолетная встреча Орфе и Хильды, пленительной жены человека по имени Кошти, в скором времени неминуемо ставшего соперником главного героя. Эта сцена, полная намеков и обещаний, пронизанная волнительным трепетом и эротическим подтекстом, была одной из любимейших во всей большой книге.

Пропуском он воспользоваться не успел: на следующий день его отправили в горы к пограничной стене нести трехнедельную вахту. Не успел их отряд добраться к месту дежурства, как на границе началась перестрелка. С обеих сторон палили из минометов, закидывали друг друга гранатами. На соседнем склоне погибли шестеро констеблей, нескольких человек ранило. Пока ждали из города подкрепления, небо заволокло тучами, и военные действия временно прекратились. Дика отправили обратно в городские казармы.

Метель продолжалась еще два дня, засыпая улицы огромными сугробами. Дик был на казарменном положении и смотрел на серо-черное небо и падающий снег. Он привык к погоде в горах, и она больше не влияла на его настроение. Мрачные дни не удручали его, а ясные – не бодрили, как это бывало в детстве. Скорее наоборот, он уже достаточно времени провел на войне, чтобы знать, что атаки противника случались реже, когда небо закрыто снегом, а день, который начался с яркого зимнего солнца, может закончиться ярким цветом крови. Дика волновало, что Мойлита Кейн находится где-то рядом, и расстраивало то, что он по-прежнему не может воспользоваться своим пропуском.

Метель улеглась на третий день, и Дика назначили в бригаду по уборке снега, расчищать заваленные улицы бок о бок с идущими тракторами. Натруженные руки кидали снег, болела спина, а мысли сами вращались вокруг одной темы: почему бы бюргерам не проложить мостки с электрическим подогревом хотя бы на главной улице? Ведь обустроили же теплые дорожки позади бруствера на стене. Порой, заработавшись, капрал чиркал лопатой булыжник под толщей снега и льда – там, где тянулась по городку старинная мостовая.

Монотонная работа – монотонные мысли. Зато удалось выпустить пар, избавиться от затаенного раздражения в адрес горожан. Он плохо представлял себе довоенную жизнь городка, но кое-кто из парней, обитавших тут по соседству, рассказывал про контрабандистов, которые ввозили оружие, про наркодилеров и про то, как теневой бизнес скупал здешние предприятия. О том, как нечистые на руку люди вселились в дома на отшибе и фактически подмяли под себя целый город. Местным же из числа работяг оставалось одно: гнуть спину на лесозаготовках либо кормиться своим огородом. Особый статус городок приобрел благодаря выгодной стратегической позиции: стене, возведенной вдоль горной гряды.

В ту ночь Дик спал крепко, но с утра, забившись в дальний угол трясущегося грузовика, что взбирался к границе по дороге с электрическим подогревом, терпел адскую боль в натруженных мышцах. И все обмундирование, что было при нем – рюкзак на плечах и винтовка, железный шлем и теплые зимние боты, даже веревки, – все, казалось, имело немыслимый вес, как те тонны снега, что он накануне перекидал.

Так и в этот раз не представилось случая повидаться с Мойлитой Кейн. Надежды на встречу пришлось отложить. Дик смирился с потерей, как смиряется с тяготами пути пехотинец, усилием воли продолжая шагать вперед. И еще он заранее принял тот факт, что писательница может уже уехать к моменту его возвращения из очередного дежурства – если, конечно, его не убьют, не ранят и не захватят в плен.

Через несколько дней обстановка на границе успокоилась, и капрал живым и невредимым вернулся в часть. Он с нетерпением ждал увольнения. Положенные ему двое суток он рассчитывал провести с пользой, в отличие от всех прошлых, состоявших из бесцельного шатания по казарме.

Выданный лейтенантом пропуск давал право на посещение заброшенной лесопилки в светлое время суток, без надзора и сопровождения. Дик знал, где находится лесопилка, но никогда в тех местах не бывал. За долгое время дежурства он сотни раз проигрывал в воображении путь до крыльца. На этом его фантазия истощалась, он не представлял себе, что будет дальше и кто как себя поведет. Перспектива увидеть писательницу настолько вытеснила все прочие мысли, что он не способен был просчитать свои действия дальше первых секунд их встречи. Он не знал, что ей скажет, – достаточно было просто увидеть ее, ну, а если совсем повезет, то, может быть, даже пожать ее руку.

Покидая казарму, Дик сунул за пазуху том «Утверждения», решив, что автограф он в любом случае выпросит.

Что удивительно, ближе к окраине города – там, где дорога сужалась, переходя в тропу, – власти додумались проложить «теплый путь», и под ногами хлюпала грязная слякоть. В морозный воздух поднимались клубы белого пара. Дик оскальзывался на ходу: под ногами хрустел ледок – там, где тонкая корочка талого снега успела заиндеветь на морозе.

Наконец показалась старая лесопилка. Капрал уже взбирался по склону, когда в одном из окон под самой крышей мелькнул силуэт. Это была женщина. Увидев чужака, она распахнула окно и высунулась наружу. На ней была пушистая меховая ушанка с болтающимися завязками.

– Что вам надо? – сердито крикнула она, уставившись на него.

– Я хотел повидаться с Мойлитой Кейн. Она дома?

– Зачем она вам?

– У меня пропуск, – ответил он.

– Дверь за углом. Входите.

Захлопнулись ставни, незнакомка исчезла в окне.

Дик послушно отправился куда было велено и, сойдя с теплой дороги, ступил на протоптанную дорожку в колдобинах и ухабах. Свернув за угол, где обнаружилась обещанная дверь, он вдруг подумал, что, наверное, мисс Кейн и есть та самая женщина, говорившая с ним из окна.

Капрал не ожидал, что она выглядит именно так. Он, конечно, не задавался целью в точности нарисовать в воображении ее портрет, и все же ее внешность шла вразрез с его представлениями о писательницах. Дама оказалась немолодой и полной, с суровым, даже сердитым лицом.

Дик воображал себе тонкое, неземное существо – не столько по форме, сколько по содержанию, нечто невесомое и романтическое. Ну конечно! А каким же еще должен быть человек, написавший такую книгу?

Он толкнул дверь и вошел. В доме было темно и стыло. В глаза бросились угловатые очертания лавок и пил, огромные козлы и ленты конвейеров. В углу, под системой колес, приводов и валов затаился массивный проржавленный механизм. Сквозь щели в стенах просвечивал солнечный свет. Здесь еще сохранился дух лесопилки: пахло стружкой, пылью и затхлостью.

Над головой раздались чьи-то шаги, и на верхней площадке лестницы появилась женщина.

– Вы – мисс Кейн? – спросил Дик, не в силах поверить своим глазам.

– Они что, не нашли записку? – проворчала та, спускаясь к нему. – Я же просила меня не тревожить.

– Правда? Простите, я зайду в другой раз.

Дик попятился, слепо шаря у себя за спиной в поисках дверной ручки.

– И передайте Клерку Трейдану, что вечером я тоже занята.

Она спустилась до нижних ступеней и с нетерпением смотрела на визитера, ожидая, что тот наконец уйдет. Капрал, как назло, не мог справиться с дверью – ручку словно заклинило. Он вытащил из кармана другую руку, и в этот момент книга выпала из шинели и шлепнулась на пол. Пропуск, зажатый между Хильдой и Орфе, вырвался из книги и тоже спланировал на пол. Дик нагнулся, чтобы подобрать упавшее.

– Простите меня, – пробормотал он. Было чертовски неловко: она такая близкая и надменная. – Если бы я знал, то ни за что бы…

Мойлита вдруг очутилась рядом, взяла в руки оброненный томик.

– У вас с собой книга? Зачем?

– Я хотел поговорить с вами о ней.

Не выпуская книги из рук, женщина внимательно посмотрела на Дика.

– Вы ее читали? – спросила она и устремила на него проницательный взгляд.

– Конечно, она просто…

– Но вы же явились от бургомистра?

– Нет. Я думал, что вас может посетить каждый желающий.

– Мне тоже так говорили, – подтвердила она. – Не подниметесь на минутку? Пройдем в кабинет, там теплее.

– Вам же некогда…

– Я думала, вы из ратуши. Пойдемте, я покажу, где работаю, и подпишу вашу книгу.

Она повернулась спиной и пошла вверх по лестнице. Дик растерянно посмотрел снизу на ее ноги в обтягивающих брюках, затем опомнился и стал подниматься следом.

Комната когда-то была конторой лесопилки. Из окна был хорошо виден городишко, за ним – высокие горы на горизонте. Здесь было грязно и пусто. Из всей мебели – только стол, стул и крохотный электрокамин, который явно не справлялся со своей задачей. Стало ясно, почему мисс Кейн работает в шапке.

Она подошла к столу и, освободив место среди бумаг, взяла черную авторучку и раскрыла книгу. Дик обратил внимание на ее руки – в вязаных перчатках с отрезанными концами на пальцах.

– Хотите, я что-нибудь напишу вам на память?

– Конечно, – оживился капрал. – На ваше усмотрение.

Несмотря на серьезность момента, внимание Дика привлекло нечто другое. Посреди стола лежала кипа разлинованных листков, причем верхний был заполнен рукописным текстом примерно на четверть. Она действительно что-то сочиняет!

– Так что же вам пожелать? – Мойлита замялась.

– Просто подпишитесь, этого будет достаточно.

– Но я должна как-то к вам обратиться. Как вас зовут?

– Э-э… Дик.

– Просто Дик?

– Да, этого хватит.

Она быстро что-то написала, развернув книгу, и вернула ее посетителю. Свежие чернила блестели от влаги. Почерк был неразборчивый и размашистый, вся надпись читалась примерно так: «Дих… С наилучшшш пошлашяш, от Мшлиты Кшн». В счастливом недоумении Дик силился расшифровать неведомые слова.

– Ой, как же… – пробормотал он. – То есть… Спасибо огромное.

– Я подписала бы титульный лист, но вы его, видимо, вырвали.

– Не я, – поспешно заверил Дик, стремясь сгладить неприятное впечатление. – Такой она ко мне попала.

– Очевидно, кому-то до вас она здорово не понравилась.

– Что вы! Не может этого быть!

– Я бы не поручилась. Вы просто не видели, что пишут критики. – Она обошла стол и опустилась в кресло у очага, протянув к теплу руки.

Дик снова мельком взглянул на страницы.

– Вы пишете новый роман?

– Роман? Нет, мне пока не до этого.

– А в издательстве мне говорили, что пишете.

– В издательстве? И в каком же?

– Там, где издана ваша книга. Я отправил письмо, хотел кое-что выяснить, – начал капрал. – «Утверждение» – лучшее из всего, что мне доводилось читать, и мне хотелось узнать, нет ли у вас еще каких-нибудь книг.

Она пристально на него посмотрела, и Дик почувствовал, что заливается краской.

– Вы что же, и вправду прочли?

– Ну да.

– Целиком, до конца?

– Я перечитывал несколько раз. Для меня это – самая важная книга на свете.

Она улыбнулась без видимой снисходительности и спросила:

– Сколько вам лет?

– Восемнадцать.

– А сколько вам было тогда?

– Когда прочитал в первый раз? Ну, наверное, пятнадцать.

– И вас не смутили какие-то вещи?

– Постельные сцены? – предположил Дик. – Мне они показались… волнующими.

– Я не об этом, ну да ладно… Просто кто-то из критиков…

– А-а, те отзывы?.. Они просто ничего не поняли.

– Так значит, вы читали и рецензии?..

– Да.

– Побольше бы мне таких читателей!

– Побольше бы таких книг! – ответил Дик и немедленно смутился. Ведь он клялся себе, что будет сдержан и вежлив. Однако мисс Кейн вновь улыбнулась ему, как бы вознаграждая за восторженную оценку.

– А что же это тогда, если не новый роман? – вернулся он к прерванному разговору и кивком указал на листки.

– Ничего особенного. Я делаю то, за что мне заплатили. Пишу пьесу про ваш город. Удивительно, я думала, все уже в курсе, зачем меня пригласили.

– Ах да, – пробормотал гость, силясь скрыть разочарование. Он и вправду видел рекламную брошюру, где говорилось, что, согласно утвержденному плану, военные писатели будут создавать произведения о тех населенных пунктах, которые они посетили. Впрочем, на тот момент капрал лелеял необъяснимую надежду, что Мойлита Кейн не опустится до халтуры. В сравнении с масштабом ее прошлой книги какая-то пьеска о каком-то городишке заранее выглядела бледно. – Ну а роман-то вы все-таки пишете?

– Да, я начала одну книгу, но отложила до поры. Все равно ее не напечатают, по крайней мере, пока не закончится война. Бумаги нет, лесопилки закрыты – не до того теперь.

Дик глядел на нее, не в силах отвести глаз. Как же так! Вот она, та самая Мойлита Кейн, которая уже три года не выходит у него из головы. Странное дело, она не вязалась со сложившимся в его представлении образом, ни внешне, не внутренне. Эта женщина говорила совсем не так, выражалась иначе. Глубокие диалоги героев, тонкая полемика и убедительная аргументация – где все это? Где остроумие и сопереживание, где живость повествования, наконец? Неужели вот это – она?

Первое впечатление о ее внешности оказалось обманчивым. Громоздкая зимняя одежда создавала иллюзию полноты, однако ее пальцы, черты лица были тонкими и изящными. Угадать ее возраст было невозможно, очевидно, что писательница старше его на несколько лет, но насколько? Ах, если б она сняла с себя шапку и показала лицо, слегка прикрытое непослушной прядью темно-каштановых волос!..

– А над пьесой вам интересно работать? – спросил Дик, не сводя с нее глаз.

– Мне нужно на что-то жить.

– В таком случаю, надеюсь, вам хорошо за это заплатят! – воскликнул он, опешив от собственной прямолинейности.

– Ох, полагаю, бургомистр получит от проекта куда больше. Сейчас война – это понятно, но я не хочу прекращать писать. – Она отвернулась, как будто решив погреть руки у очага. – В таком положении оказались многие творческие люди. Выкручиваемся, кто во что горазд. Если война не затянется, то небольшой простой даже на пользу.

– А она может скоро закончиться? Как по-вашему?

– Обе стороны в тупике, пат может длиться вечно… У вас необычная форма. Вы армейский?

– Пограничный патруль. Почти то же самое.

– Может, пройдете к камину, погреетесь?

– Мне, пожалуй, пора. Вы же сами сказали, что заняты.

– Да нет, давайте лучше поговорим.

Она повернула электрокамин и кивком пригласила его поближе. Дик подошел к письменному столу и, неуклюже облокотившись об угол столешницы, придвинул ноги к теплу. В этой позе он мог при желании разобрать пару слов, написанных на листке.

Перехватив его взгляд, Мойлита Кейн перевернула страницу. Дик принял это на свой счет.

– Я не хотел подсматривать.

– Пока слишком сыро.

– Уверен, получится здорово.

– Как знать, как знать… Просто пока не хочу, чтобы кто-то читал, понимаете?

– Конечно.

– А если я попрошу вас об одолжении, вы мне не откажете? – вдруг спросила писательница.

Дик готов был рассмеяться – настолько нелепой и волнующей показалась ему мысль о том, что он может хоть чем-то сгодиться.

– Не знаю, – кое-как выдавил он из себя. – А что нужно делать?

– Расскажите мне о городке. Бюргерам теперь все равно – они свой барыш получили, а мне не разрешают выходить на люди и общаться. Вот и приходится писать лишь о том, что я вижу. – Собеседница показала в окно, за которым простиралась лишь мерзлая пустошь. – Деревья да горы!

– А что, вы не можете выдумать? – поинтересовался Дик.

– Вы прямо как Клерк Трейдан! – Увидев, как переменилось его лицо в тот же миг, она поспешно добавила: – Я хочу написать, как все обстоит на самом деле. Кто здесь, к примеру, живет? Бюргеры с солдатами, и только? Я не видела женщин.

Дик задумался.

– Бюргеры – семейные. Видимо, жены при них. Но я никогда их не видел.

– А кто еще есть?

– В долине живут фермеры. А еще путевые обходчики на железной дороге.

– Н-да, с таким же успехом я могу сочинять про деревья да горы.

– Но ведь что-то у вас уже есть, – заметил Дик.

– Да так, все больше раздумья. – Ответ прозвучал крайне туманно. – А что там, на самой границе? Вы бывали когда-нибудь у стены?

– Да, когда патрулирую. Ради этого мы здесь и служим.

– Расскажите, какая она, эта стена.

– А зачем вам?

– Я не представляю, какая она вблизи, а бюргеры туда не пускают.

– Ее нельзя вставлять в пьесу.

– Почему? Это же центр всего, что здесь есть.

– Да ну, что вы, – запротестовал Дик. – Она проходит сбоку, по самому хребту.

Мойлита Кейн засмеялась. Капрал смущенно поежился, потом тоже улыбнулся.

– Дик, весь Файандленд обнесен стеной. Но много ли обычных людей ее видели? Она – одна из причин этой войны. Любому писателю ясно, что стена – это символ. И здесь, на границе, она обретает свой истинный смысл. Я не пойму, чем живут ваши люди, пока не узнаю все о стене.

– Стена как стена, только очень высокая, – беспомощно развел руками Дик.

– Из чего она?

– Бетон. Да, скорее всего, бетон. Местами кирпич – там, где старая кладка. Позади нее – ров. Стена высоченная, в три человеческих роста, а может, и выше, но за ней – насыпи, мы их зовем тротуаром, они как раз для патрульных. Где идет круто в горку – ступени. В некоторых местах внутри есть пустоты, там проложены рельсы и ходят вагонетки для подачи снарядов. Поверх бруствера все обмотано колючей проволокой, там же – автоматчики и сторожевые башни. У противника повсюду наставлены прожектора, но и у нас тоже есть кое-где.

– Стена проложена по всей старой границе?

– Да, по всему хребту, – сказал Дик. – Там вроде бы как проходила граница. И стена – ну да, символ, если подумать, – добавил он, прибегнув к ее же словам.

– Стена всегда символ, в любом деле. А что вам приходится делать, когда вы несете патруль?

– Наша задача – следить, чтобы никто не пробрался с той стороны. Происшествий обычно не густо. Ну, бросят гранату или газовую капсулу – мы в таком случае тоже им что-нибудь зашвырнем. Обычно все тут же стихает. Бывает, затянется на несколько дней. Но чаще всего – тишина, особенно в непогоду. А погода у нас, сами знаете: то снег, то ветер.

– Там страшно?

– Скорее, скучно. Я научился не думать на дежурстве.

– Но ведь какие-то мысли приходят?

– Так, крутится всякое. В основном про то, что холодно и охота домой. Думаю про книги – про вашу и остальные, что читал или только хочу прочитать. – Она не ответила, и Дик продолжал: – Иногда я пытаюсь понять, кто же там, на другой стороне, чего они добиваются. Скорее всего, там молодые солдатики, такие, как мы. И еще мне кажется, что у них, по ту сторону, нет бюргеров. Ну, это я так считаю. – Она снова не ответила, и ему стало неловко. – Не люблю бюргеров, – добавил он, чтобы избавиться от двусмысленности.

Она слушала его, перебирая пальцами страницы.

– А вам известно, кто возвел эту стену?

– Они же и возвели. Федеративные Штаты.

– А знаете, что они говорят? – продолжала она. – Что это мы ее построили.

– Глупость какая-то. С чего вдруг?

– Чтобы люди не убежали из нашей страны, так они считают. Говорят, что у нас диктатура и чересчур строгие законы, и нет никакой свободы.

– Зачем же они хотят к нам прорваться? Зачем бомбят наши города?

– Они говорят, что защищаются, потому что правительство Файандленда пытается навязать им свою систему.

– Тогда почему они обвиняют нас в строительстве стены?

– Как же вы не поймете? Не важно, кто ее первым воздвиг. Стена – только символ, пример человеческой глупости. Разве не об этом моя книга?

Дик опешил от внезапной отсылки к роману. Темы, о которых говорила Мойлита, и без того затмевали повседневную жизнь капрала.

– Я не припомню, – проронил он, теряясь в догадках.

– Я думала, что выражалась предельно ясно. Двуличная Хильда врала всем напропалую: и Орфе, и Кошти. А когда Орфе…

– А-а, понял, – откликнулся Дик, внезапно догадавшись, о чем идет речь. – Когда у них началась любовь, Хильда хотела его измен, потому что ее это возбуждало, а Орфе сказал, что она предаст его первой.

– Да.

– Тогда она вышла из комнаты и вернулась с огромным листом чистой бумаги и попросила его записать только что произнесенные слова. Он отказался, сославшись на то, что лист этот будет незримо присутствовать в их отношениях, как молчаливый укор. Он упрекнул Хильду – мол, она своим листом пытается возвести между ними барьер, но Хильда ответила, что это его бумага, раз лежит в его доме.

Дику было трудно остановиться, он мог рассуждать без конца, сюжет увлек его и захватил, однако Мойлита Кейн перебила:

– Вы и вправду внимательно прочли книгу. Теперь вам понятно?

– Про стену? Теперь – да. Это – та же пустая страница. – Капрал вновь покачал головой. – Но при чем здесь война? Ведь вы написали ее задолго до того, как все началось.

– Стены всегда были и будут, ничего не поделать, так повелось. У каждой медали есть две стороны.

Мойлита вновь заговорила про свой роман, протянув к теплу озябшие руки. Поначалу она разговаривала с опаской, внимательно следя за реакцией Дика, затем, увидев с его стороны живой интерес, убедившись, что роман он читал пристально и внимательно, заговорила свободнее. Заговорила раскрепощенно и быстро, подшучивая над собой и над своей книгой, в который раз объясняя свой замысел, хотя Дик и так уже все понял. Ее глаза сияли снежным отсветом из окна. Дик был взволнован, как никогда раньше, словно еще раз впервые прочитал любимую книгу.

Писательница рассказывала про «стену» из романа, про символический барьер, возведенный меж двух персонажей: Орфе и Хильдой. Это был главный образ книги, пусть и не называемый прямо.

– Кругом одни стены! – восклицала Мойлита Кейн.

Сначала влюбленных разделило замужество Хильды, потом умер Кошти, однако осталась стена, возведенная из предательств. Поначалу то Орфе, то Хильда пытались привлечь друг друга чередой измен, неверность их возбуждала, но стена становилась прочнее и выше. Сменяли друг друга второстепенные персонажи: одни играли на чувствах Орфе, другие влияли на самоощущение Хильды. Каждый из них изменял и формировал свой образец моральных представлений. И все тайное, что случалось в дальнейшем с кем-то из них, только укрепляло незримую стену, приближая отношения к неизбежному концу. И все же книга соответствовала своему названию. Мойлита Кейн, по собственному признанию, хотела, чтобы книга несла в себе и позитивный заряд. В конце Орфе принял решение стать свободным, под самый занавес стена пала, пусть и слишком поздно для главных героев.

– Теперь вам понятна моя задумка? – спросила Мойлита.

Дик ошарашенно покачал головой, пораженный тем, что в прочитанном от корки до корки произведении вдруг вскрылся совершенно иной смысл, и тут же, придя в себя, уверенно закивал.

Собеседница взглянула на него с теплотой и села в кресло.

– Простите меня. Я совсем заболталась.

– Нет, что вы! Расскажите еще!

– О чем же еще говорить? – проронила она, рассмеявшись.

Настал черед Дика задавать вопросы, терзавшие его с момента прочтения книги. Что натолкнуло ее на мысль о сюжете? Есть ли живой прототип у кого-то из персонажей? Описывает ли она собственные переживания? Как долго она работала над романом? Доводилось ли ей бывать на Архипелаге Грез, где разворачивается действие романа?..

Мойлита Кейн была польщена столь живым интересом. Она ответила на все вопросы, хотя Дик так и не понял, насколько правдиво и искренне. Эта женщина что-то утаивала, не откровенничала о себе, как будто нарочно уводя разговор в сторону, едва затрагивалось что-то личное.

Уловив с ее стороны завуалированный упрек, Дик понял, что пора обуздать любопытство, ибо происходящее все больше напоминает допрос. Не зная, о чем говорить, он умолк, уставившись на засаленную, местами вспученную столешницу.

– Я слишком разговорилась? – спросила Мойлита, к его немалому удивлению.

– Да нет. Я, наверное, замучил своими вопросами…

– Расскажите-ка вы о себе.

Дик считал свою жизнь вполне заурядной и не думал, что тут есть чем похвастаться. Он рассказал, что ему предложили пройти курс в университете, и он даже хотел воспользоваться этим предложением, чтобы тщательнее изучить ее книгу. Он вдруг осознал, что втайне лелеял мечту стать писателем и при случае создать шедевр наподобие «Утверждения», но таким секретом он никогда не осмелился бы с ней поделиться. Эта мысль овладела им, заслонив все другие, и в дальнейшем он отвечал односложно. Мойлита Кейн не давила.

Наконец Дик спросил:

– А можно проведать вас завтра?

– Если вам представится случай.

– Завтра у меня последний день увольнения, потом мне опять на дежурство. Я загляну к вам, если вы не будете заняты.

– Конечно. Приводите и остальных, ведь вся суть программы к тому и сводится, чтобы люди, такие как вы, общались с писателями, такими как я.

– Ни за что! – поспешно отрезал Дик и, опомнившись, тут же добавил: – Разве что сами попросят.

– Их ведь известили о моем приезде?

– Наверное.

– Для вас, судя по всему, тайны не было. – Она взглянула на книжку, что он держал под рукой. – Кстати, а как вы узнали, что я приезжаю?

– Нам регулярно приходит журнал для патрульных. Ну, я и прочел в нем заметку, – ответил Дик. – Ваше имя было в списках, мне очень хотелось с вами познакомиться.

И он во всем сознался. Программа встреч со знаменитостями действовала во всех населенных пунктах приграничной полосы, суть проекта сводилась к тому, чтобы в условиях чрезвычайного положения пробуждать в людях тягу к прекрасному. В программе согласились принять участие множество ведущих и не самых ведущих деятелей культуры: художников, скульпторов, писателей и музыкантов. А Дик невероятно скучал по всему, что окружало его до войны, и был поражен, когда обнаружил в списках участников ту самую Мойлиту Кейн. Страшно волнуясь, капрал отправил через взводного запрос на участие, и несколько недель спустя на доске объявлений появилась листовка, где разъяснялась суть проекта и куда все желающие могли вносить свои кандидатуры. Дик, которому порой казалось, что, кроме него, никто не подходит к доске объявлений, внес имя Мойлиты Кейн, а затем, для пущей весомости, написал его еще трижды, меняя почерки и авторучки.

На тот момент он не знал, что за участие в проекте администрации населенных пунктов, в данном случае Совету бюргеров города, полагалась неплохая компенсация. Видимо, это и сыграло решающую роль.

Мойлита молча выслушала его рассказ.

– Так это вас я должна благодарить?

– Вряд ли от моего желания что-то зависело, – соврал Дик, покраснев от стыда.

– И хорошо, – обрадовалась Мойлита Кейн. – Не хотелось бы верить, что по вашей вине я оказалась в столь плачевном положении. – Не снимая перчатки, она обвела рукой мрачную комнату, убогий обогреватель и унылый пейзаж за окном. – Так вы завтра придете?

– Да, мисс Кейн.

– Хм, формально я миссис.

– Простите, я не знал.

– Я тоже. Ну да ладно, бог с ним. Все это в прошлом. Зовите меня Мойлита.

Объяснять свою ситуацию она не посчитала нужным, предоставив Дику богатую почву для размышлений на всю грядущую ночь. И он, конечно, думал о ней – о той, кого полюбил в одночасье со всей нешуточной страстью.

Непрошеным гостем нагрянули размышления. На следующий день, сразу после завтрака, Дик собирался вновь наведаться на заброшенную лесопилку, но на выходе из столовой его перехватил остроносый и длиннолицый капрал и выдал наряд на кухню. Впереди брезжило целое утро рутинной работы, и Дик углубился в себя, спрятавшись за привычной скорлупой внутреннего созерцания. Под монотонное бряканье кастрюль в наполненной густым паром кухне он вдруг по-иному взглянул на случившийся в заброшенной лесопилке разговор. Пьянящая эйфория минувшей ночи постепенно рассеялась, и он начал разумно осмысливать некоторые вещи, сказанные Мойлитой.

На этапе подготовки к колледжу Дик целенаправленно изучал литературную критику в поисках нового взгляда на любимые вещи. Одна статья произвела на него особенное впечатление. В ней автор сформулировал мысль, что чтение – процесс не менее важный и творческий, чем написание книги. В каком-то отношении реакция читателя становится единственным надежным мерилом, и то, что понял читатель из текста, независимо от намерений автора, уже само по себе есть достаточно ценное суждение.

Для Дика, которому приходилось постигать истины без какого-либо наставника, такой подход к чтению стал большим откровением. И лишним тому подтверждением явилась книга Мойлиты Кейн – роман, на который не нашлось не единой путной рецензии. Эта книга стала великой просто потому, что он сам счел ее таковой.

Если взглянуть на беседу с Мойлитой Кейн в таком ракурсе, то он извлек из прочтения что-то свое, независимо от намерений автора. Более того, самонадеянно с ее стороны было навязывать ему свое видение.

И едва его посетила такая мысль, Дик тут же раскаялся, ведь писательница действовала из благих побуждений. Допускать такие мысли означало считать себя ровней, хотя с самого начала не было ни малейших сомнений, что она во всех отношениях его превосходит. Обуздав собственное высокомерие, Дик решил каким-нибудь образом загладить перед нею вину за подобные мысли, не распространяясь особенно о причинах.

Он работал на кухне, ожидая обеда, после которого его сменяли с дежурства, а мысль эта все не отпускала.

Должен ли он что-то вынести для себя из пространных объяснений Мойлиты Кейн? И если да, то что?

Когда Дик шел на лесопилку, навстречу ему попался раскрасневшийся от быстрой ходьбы бюргер. Патрульный шагнул в сторону, уступая дорогу, и почтительно отвел взгляд.

Однако тот вдруг спросил:

– Куда направляешься, парень?

– На встречу с писательницей, сэр.

– Кто распорядился?

– У меня личный пропуск, сэр.

Дик потянулся за пропуском и возблагодарил небеса за то, что вовремя сунул его в карман. Бургомистр пристально рассмотрел документ, повертел его так и сяк, выискивая, к чему бы придраться, и, не найдя неточностей, вернул его патрульному.

– Вам известно, кто я такой, констебль?

– Клерк Трейдан, сэр.

– Почему вы не отдали честь?

– Я не заметил, как вы подошли, сэр. Я смотрел себе под ноги.

Последовала неприятная пауза, которую Дик переждал, уставившись в снег. Бюргер раздраженно сопел, но так и не придумал, к чему бы придраться еще. Потом развернулся и торопливо зашагал к городу. Высокомерно задрав голову, что небезопасно на крутом и скользком склоне.

Дик выдержал почтительную паузу, мысленно показал нос удаляющемуся бюргеру и, ступив на проталину электрической тропки, вновь поспешил к лесопилке. Не дожидаясь ответа на стук, он вошел и, пригнув голову, пробрался мимо ржавых рам и агрегатов к лестнице. Мойлита Кейн сидела за столом. Когда дверь распахнулась, в ее взгляде сверкнула такая лютая ненависть, что ему захотелось сбежать.

Увидев гостя, она тут же опомнилась и приветливо произнесла:

– Ах, это вы! Заходите скорее и закройте дверь.

Мойлита подошла к окну и стала что-то высматривать. У нее побелели костяшки на пальцах – так сильно был стиснут кулак.

– А вам не попался Клерк Трейдан? – поинтересовалась она невзначай.

– Да, он спросил, куда я иду и зачем.

– Надеюсь, вы все ему рассказали.

– Пришлось.

– Отлично.

– У вас что-то случилось? – поинтересовался Дик.

– Да так, мелочи. – Она вернулась к столу, села, опять поднялась и стала нервно вышагивать из угла в угол. Несмотря на внешнюю приветливость, в глубине души ее явно что-то тревожило. Наконец писательница вернулась к столу.

– Сеньор Трейдан повел себя грубо? – предположил капрал.

– Да я бы так не сказала. – Она подалась вперед. – Вчера вы обмолвились, что бюргеры женаты. А вам это достоверно известно или понаслышке?

– Я так думаю. Когда мы сюда прибыли, бургомистр закатил прием в честь командования. Там было полным-полно женщин в сопровождении бюргеров, я видел их собственными глазами.

– А Клерк Трейдан? Он тоже там был? У него есть жена?

– Понятия не имею. – Внезапно Дик понял, что здесь, по-видимому, произошло, и ему не хотелось ничего больше об этом слышать. Он сунул руку за пазуху и выудил сверток.

– Мойлита, – нерешительно начал он и замялся, потому что впервые осмелился назвать ее по имени. – Я принес вам подарок.

Она подняла взгляд и приняла сверток из его рук.

– Как красиво! Вы сами это вырезали?

– Да. – Пока Мойлита вертела в руках безделушку, он подошел к столу и облокотился о край, как уже делал раньше. – Это особое дерево, оно растет в здешних краях. Я его отыскал, а дальше уже дело техники.

– Да ведь это же пальцы, и они держат ручку! Никогда не видела ничего подобного.

– Такое вот чудо создала природа, мне осталось лишь подобрать. Простите, что немного топорно. Я его отшкурил, отполировал – и готово.

– Как здорово вышло! А можно оставить его насовсем? – Он кивнул, а она встала из-за стола и с благодарностью чмокнула в его щеку. Это случилось так быстро и неожиданно, что он даже не отвернулся. – Ах, спасибо!

Дик что-то из вежливости пробормотал про несоразмерность подарка, хотя был неимоверно польщен ее реакцией. Он выполнил, что хотел, и все-таки сердце щемила тоска. Отодвинув какие-то бумаги, Мойлита водрузила поделку на стол.

– Я буду очень его беречь, – сказала она. – Знаете, ведь у меня для вас тоже есть подарок. Хотела отложить на потом, но вручу сейчас.

– Подарок? Для меня? – растерянно переспросил Дик.

– Вчера ночью я кое-что написала. Лично для вас.

– Да? И что же?

Мойлита извлекла откуда-то пачку белых страниц. В углу они были собраны под скрепку.

– Вы навели меня на кое-какие мысли, и я решила написать одну историю. Тут все немного сумбурно, так что и произведением это не назовешь.

– А можно взглянуть?

Писательница покачала головой.

– Не сейчас. Сначала вы должны мне кое-что пообещать. Дайте слово, что прочтете не раньше, чем я отсюда уеду.

– Почему? – удивился Дик, и тут его осенила догадка: – Она про меня?

– Ну, скажем, там есть персонаж, который чуточку на вас похож. Кое-что из его рассуждений покажется вам очень знакомым.

– Ну и пусть, что с того?! – воскликнул Дик. – Я прочту его сразу!

И протянул вперед руку.

– Нет, обождите. Сначала я кое-что вам расскажу – вы должны понимать, чем рискуете. Видите ли, мой главный герой – человек, который живет по другую сторону. За стеной. И если этот текст попадет на глаза бюргерам или кому-нибудь из офицеров, у них возникнут вопросы. Вы по-прежнему хотите его прочесть?

– Очень! Ничего, я спрячу – нас не обыскивают.

– Хорошо. И еще… Место действия расположено далеко отсюда, не в горах. И даже не в Файандленде. Все происходит на юге. Вы догадываетесь, где именно?

– В Джетре, – предположил Дик.

– Нет, на южном континенте. По другую сторону Срединного моря.

– То есть даже дальше Архипелага Грез?! – удивился Дик, припоминая фантастические пейзажи, которые она описала в своем романе, вечные перемещения беспокойных персонажей с острова на остров, изнуряющий зной и экзотические краски. Впрочем, то был только вымысел; в жизни мало кому удавалось сбежать на нейтральные острова – разве что в мечтах.

– Вот именно. Я почему вас решила предупредить – для нас с вами это дело пустяшное, выдумка и не более того, однако не все так относятся к книгам. Для некоторых такого сорта литература может стать свидетельством шпионажа. Например, для бюргеров.

Не до конца понимая, что она имеет в виду, Дик оставил притворство и напрямую спросил:

– Я не понял, при чем здесь…

– Послушайте, Дик. Еще до моего приезда в этот ваш городок по Джетре распространились слухи. Кое-кто из моих друзей, скажем так, не вполне одобряет действия нашего правительства. Они связаны с людьми из других стран, включая Федерацию. Им кажется, что наше правительство ведет тайные переговоры. В двух словах не объяснишь. Мне трудно понять, чему верить и до какой степени вас в это все посвящать. Главное, вы должны понимать: у любой войны есть экономическая сторона, и нынешняя заварушка – не исключение. Просто в нашем случае все это завуалировано идеологией. А между тем кто-то зарабатывает миллионы, и не только у нас, но и в Штатах. А война-то реальная: и люди гибнут, и бомбы летят настоящие. Вряд ли они все это предвидели. Короче говоря, с некоторых пор ведутся переговоры, как продолжить войну так, чтобы не разрушать при этом страны друг друга. У нас есть основания подозревать, что сражения перенесут куда-нибудь дальше к югу, туда, где вообще нет городов.

– Но ведь Архипелаг Грез – это нейтральная зона.

– А они пойдут дальше, в те земли, что за Архипелагом. На южный полюс.

– И что с того? Очень многие пишут о полюсе, – вернулся к рассказу Дик.

– Да, но не в контексте войны, а тем более нашей. Мой рассказ – о таком человеке, как вы, но написать об этом напрямую я не могу, слишком опасно.

Мойлита умолкла и только пристально вглядывалась в его лицо, как будто гадая, что он обо всем этом думает.

– Уверены, что теперь вы хотите его прочесть? – спросила она наконец.

– О-о, да! – Объяснения показались Дику чересчур туманными, но важно было то, что эту историю она написала исключительно для него.

– Ну что ж. Только, чур, пока спрячьте и пару дней не заглядывайте. Договорились?

Он с жаром кивнул, и, по недолгому раздумью, Мойлита положила на стол тонкую стопку бумаги и пригладила ее ладонью. Дик, к своему немалому удивлению, заметил, что слова отпечатаны на машинке или на принтере. После вчерашнего визита у него сложилось впечатление, что она пишет вручную. Верхний лист автор подписала, согнула листки пополам и вручила ему.

Дик с трепетом принял подарок. Бумага словно дышала и пульсировала жизнью, как свежая шкура, снятая с убитого существа. Казалось, буквы прощупываются насквозь и горят. Он бережно провел по изнанке листа, как провел бы слепец, желавший прочесть пальцами скрытый там смысл.

– Мойлита… А вы не расскажете про символизм этого рассказа?

– А почему вы хотите узнать? – спросила она после недолгой заминки.

Ему вспомнилось, как накануне писательница раскрыла ему смысл своего романа. И если раньше он просто любил эту книгу, то теперь начал ее понимать. Хотелось, чтобы Мойлита все объяснила про новый рассказ, ведь следующая встреча вполне может не состояться и другого шанса спросить просто не будет.

– Потому что я что-нибудь недопойму, если вы мне не объясните.

– Нет, поймете. Все просто. Я не стала мудрить, усложнять. Речь идет о солдате, который прочел одну книгу и превратился в поэта. Никакого символизма.

– Я в том смысле, что…

– В смысле вчерашнего разговора? Про стены и символизм?

– Да, в новом рассказе… там есть стена, и она на границе?

– Да, стена как стена, – подтвердила Мойлита. – Из кирпича и бетона. Ничего примечательного.

– А тот солдат, поэт, он ее перелезет?

– Дик, наберитесь терпения. Прочтете и сами узнаете. И не ищите смысла там, где его нет.

– Он все равно поднимется на стену, да?

– Как вы узнали?

– Просто…

За дверью раздались чьи-то шаги, и в помещение ввалился Клерк Трейдан, хлопнув дверью.

– Миссис Кейн, вы не могли бы?.. – Бюргер внезапно увидел Дика, который неловко прижался к стене, и сразу переключился на незадачливого знакомца: – А вы, констебль, как сюда попали?

– Я же сказал вам, сэр, у меня есть разрешение.

Дик сунул руку в карман, стал нашаривать пропуск.

– Не утруждайтесь, я видел. Я спрашиваю, что вы делаете в этой комнате?

– Он имеет полное право здесь находиться, сеньор Трейдан, – вмешалась Мойлита. – Пока я здесь проживаю, солдаты…

– Приграничный патруль находится под юрисдикцией Городского совета, миссис Кейн. И все пропуска, выданные нижестоящим чинам, должны быть заверены мной.

– Вот и заверьте, пока вы здесь. Дик, у вас с собой пропуск?

Во время этой краткой перебранки Дик успел нашарить в кармане нужный клочок бумаги и протянул его бюргеру. Он впервые слышал, чтобы кто-то разговаривал с ними в таком тоне, и был восхищен храбростью Мойлиты.

Проигнорировав Дика с его пропуском, Трейдан направился к письменному столу и завис над ним, опершись о столешницу одутловатыми руками.

– Я хочу посмотреть, что вы пишете, – сказал он.

– Вы же видели пьесу. Со вчерашнего дня ничего не прибавилось.

– Кое-кто слышал далеко за полночь стрекот принтера. Он доносился из ваших окон.

– Ну и что? Я писатель, мне надо перечитывать и вносить правки.

– Покажите немедленно.

– Сеньор, вы что, шпионите за мной?

– Миссис Кейн, пока вы живете здесь, на вас распространяются законы военного времени. Это – граница! А теперь показывайте, что написали.

Она сгребла в охапку листки, лежавшие на столе, и сунула ему в руки. Все это время Дик стоял, вжавшись в стену и сжимая в руке заветный рассказ. Он попытался засунуть под шинель предательские листки, шевельнулся…

– Я не об этом, миссис Кейн. Покажите мне, что напечатали… А ну-ка, что у вас там, констебль?

– Мой пропуск, сэр. – Дик протянул ему пропуск.

– Давайте сюда.

Дик беспомощно взглянул на Мойлиту, но та бесстрастно смотрела на бюргера. Капрал неохотно протянул пропуск, но Клерк Трейдан зашел ему за спину и выхватил отпечатанные листы. Встав у окна, развернул молниеносным движением и принялся что-то читать.

– «Отрицание». Таков, значит, ваш заголовок?

Мойлита твердо выдержала его взгляд.

– Странноватое имечко для простого рассказа, вы не находите?

– Вам, конечно, виднее. Насколько я поняла, особой симпатии к литературе вы не испытываете. Так что думайте, как вам угодно. Это противопоставление одному роману, изданному еще до войны. Он называется «Утверж…»

– Да знаю я, можете не утруждаться, – прервал ее Трейдан на полуслове. – Наслышан про вашу книжонку. Сейчас меня куда больше интересует вот это.

Бургомистр мельком просмотрел первые строки и с нескрываемым презрением принялся читать вслух:

– «Уже неважно, кто первым нарушил запрет на использование сенсорных газов. Поставлялись они контрабандой и были настолько в ходу, что в их целесообразности давно не сомневались. Все просто привыкли. Кто их изготавливал и продавал – для простого солдата не имело значения. Просто теперь нельзя было верить собственным глазам, ушам, да и всем прочим чувствам, они были безвозвратно…»

Трейдан умолк, пролистал остальные страницы, бегло просматривая строчки.

– Вы это уже прочитали, констебль?

– Нет, сэр.

– Паренек ни при чем. Я хотела дать ему почитать. Рассказ был написан несколько лет назад.

– Скорее, несколько часов. – Сеньор Трейдан, близоруко щурясь, опять принялся просматривать первую страницу. Протянув распечатку Мойлите, он спросил: – Это ваша подпись?

– Моя.

– Хорошо. – Бюргер сунул распечатку во внутренний карман. – Констебль, немедленно возвращайтесь в казарму.

– Сэр, я…

– Я сказал, в казарму!

– Да, сэр.

Дик нерешительно двинулся в сторону двери, то и дело оборачиваясь и поглядывая на Мойлиту. Он подумал, что если существует хоть малейшая надежда исправить ситуацию, она подскажет, как. Что удивительно, надменный и чванливый бюргер писательницу словно побаивался. Она молча взглянула на Дика, не намекнув, что нуждается в помощи. Ее взгляд был спокоен и ровен. Может, она и дала какой-то знак, но капрал его просто не понял.

Он вышел на улицу, в лицо дохнуло холодом. Пошел было по «теплой» дорожке, однако, пройдя несколько шагов, остановился. Прислушался. Со старой лесопилки не доносилось ни звука. Капрал помедлил в раздумье и, спрыгнув с натоптанной дорожки, устремился по снежной целине прямиком в ближайшие заросли; спрятался за сугробом позади крупной ели и стал ждать.

Прошло несколько минут, из здания вышла Мойлита в сопровождении бюргера. Они явно направлялись в сторону городка. Мойлита шла впереди, опустив глаза, но в ее позе не было и намека на сломленный дух. Под мышкой она несла самодельный подарок капрала…

Остаток дня Дик отсиживался в казарме, ожидая неизбежного вызова в кабинет Клерка Трейдана. Впрочем, как выяснилось, ничего предрешенного в жизни нет: в ратушу его так и не позвали. К наступлению ночи он истомился от неопределенности, и эти муки затмили собой страх самого наказания. Наказание, по крайней мере, положило бы конец этим переживаниям!

Рассказ, написанный специально для него, который ему довелось всего-навсего подержать в руках, по причинам ему непонятным, обладал чудовищной разрушительной силой – почище противопехотных мин. Мойлита предупреждала его об этом, а реакция бюргера стала тому подтверждением. Теперь ее могут обвинить в шпионаже и предательстве, отправить в тюрьму или выслать из страны, а то и попросту расстрелять.

Мысль о том, что подобное может случиться и с ним, беспокоила Дика в гораздо меньшей степени.

От постоянной тревоги он не в силах был думать о пище и за ужином к ней практически не притронулся, за столом сидел в мрачном безмолвии, не разделяя царящего вокруг оживления. Едва покончив с едой, вышел на улицу побродить.

Ночь выдалась ясная, но сильный ветер сдувал с крыш хлопья снега, и те ранящими иглами впивались в лицо. Дик прошел главную улицу с начала и до конца в надежде хоть краешком глаза еще раз увидеть Мойлиту или найти подсказку, где она теперь. Улица была безлюдной и темной, лишь лоскутки света теплились в окошках под резными скатами крыш. Капрал развернулся и неспешно побрел назад. Ноги привели его к крыльцу Городского собрания. Меж тонких деревянных планок завешенных ставнями окон сочился свет. Не задумываясь о последствиях, Дик поднялся ко входу и открыл дверь. Три необъятных люстры заливали коридор ослепительным сиянием. Стояла неимоверная жара от массивных батарей вдоль стен. В дальнем конце зала, напротив входа, располагались две большие деревянные двери со вставками из стекла, украшенные причудливой резьбой в форме листьев и завитков. Перед ними стоял незнакомый капрал в форме пограничного патруля.

– Вы по какому вопросу, констебль?

– Я ищу Мойлиту Кейн, капрал, – простодушно ответил Дик.

– Кто такая? Вы где служите?

– Команда Кей, кэп.

– Никогда раньше вас не встречал. Здесь нет людей, с которыми вы уполномочены видеться. Только бюргеры. Возвращайтесь в казарму, или я доложу о нарушении устава.

– Тогда я хочу встретиться с бюргерами, – ответил Дик. – Меня вызвал Клерк Трейдан.

– Все бюргеры на заседании и никого не ждут. Назовите мне свое имя и личный номер, констебль.

Дик остановился, отрезвленный превосходством, с каким говорил дежурный. В полевых условиях между ними не было бы особой разницы, но капрал носил на рукаве дипломатическую нашивку, наделявшую его особыми полномочиями. Дик, хотя его и одолевало нестерпимое беспокойство о судьбе Мойлиты, предпочел с ним не связываться – не было смысла терять время на человека, который, вероятнее всего, даже не в курсе дела.

Он ретировался на морозную негостеприимную улицу, мысленно отгородившись от криков капрала, доносившихся вслед. Дыхание перехватывало в порывах ветра. Дежурный не последовал за ним, и, когда захлопнулись двери, его крик так же смолк. То и дело поскальзываясь на мерзлой земле, Дик решил свернуть за угол.

Он оказался на небольшой площади. Днем сюда обычно стекалась толпа, и местные фермеры, спустившись с холмов, обращались с прошениями к бюргерам. До начала войны здесь был местный рынок, продавали животных и овощи. На площади располагались подобия стойл, где держали на привязи скот, пока выслушивались ходатайства. Дик перелез через пару железных перегородок и притаился – погони не было.

Беглец поднял взгляд на ближайшие окна, – там, он знал, находился зал для собраний. Взобравшись на железную перегородку загона и мелко переступая ногами, Дик двигался вперед, пока не коснулся руками края заиндевелой кирпичной кладки. Ухватившись руками за выступы, подтянулся и заглянул внутрь. Снаружи окно прикрывали деревянные ставни со щелями меж плоских досок, за ними располагались другие, поменьше, устроенные по принципу жалюзи, сквозь которые просматривался лишь узенький пятачок потолка, украшенного богатой лепниной и расписанного религиозными сценами в мягких пастельных тонах.

Изнутри доносились приглушенные голоса, и после нескольких неудачных попыток подсмотреть, что творится внутри, Дику удалось приоткрыть один ставень. Прильнув ухом к заиндевелому стеклу, он прислушался.

И тут же узнал ее голос, голос Мойлиты. Она говорила с поспешной горячностью, чуть не крича от злости, а может быть, страха. Какой-то мужчина ей что-то сказал, и писательница воскликнула: «Вам же известно, что сенсорный газ вовсю используется на границе! Почему вы не признаетесь?» С нею заспорило несколько голосов, и она вновь повысила тон. Мужчина добавил: «…Мы выяснили, кто ваши сообщники!» Мойлита ответила: «Солдаты имеют право знать! Их сводят с ума! Вы прекрасно знаете, что это незаконно! Они же простые мальчишки, едва закончили школу!» Поднялась суматоха, послышалась пара глухих ударов, что-то с грохотом рухнуло на деревянный пол. Мойлита взвизгнула.

И тут Дика настиг капрал с дипломатической нашивкой на рукаве.

Чувствуя, что его стаскивают со спасительного подоконника, Дик сопротивлялся, но быстро рухнул в сугроб под окном. Капрал поволок пленника в мерзлую сторожку при входе в ратушу, где опять избил. На этот раз, скрытый от посторонних глаз, бил он нещадно и ловко. Позднее явились два взводных и тоже на нем хорошенько поупражнялись.

Небо заволокло тучами, поднялся ветер, предвестник метели. Когда Дика выволокли на улицу и потащили в казарму, бушевал настоящий буран. Он бросал в лицо хлопья снега, предвещая неистовую бурю на целую ночь, которая завалит дома и столбы, наметет сугробы до самых окон.

Безутешный, побитый, больной, Дик пролежал в своей комнате взаперти, всю ночь и весь следующий день. Тело ломило: живот, голова, ноги, грудь. Его не кормили, хотя попить пару раз принесли. Отопление выключили, а когда он попытался найти утешение в многочисленных книгах, которыми была завалена его комната, внезапно погасили свет.

Думать о Мойлите и о постигшей ее судьбе было страшно. При любом раскладе ее участь казалась настолько чудовищной, что хотелось рыдать. Временами он вспоминал про непрочитанный рассказ, который ему все-таки удалось подержать в руках хоть несколько злополучных мгновений. Писательница так и не приоткрыла завесу тайны, ограничившись тем, что главный герой в нем – солдат, который потом стал поэтом. Судя по реакции бюргера, лишь вскользь пролиставшего рассказ, дела обстояли куда серьезней. В зачитанных вслух предложениях упоминались сенсорные газы, искажение восприятия и то, что нельзя доверять своим чувствам. В памяти всплывали фрагменты подслушанного разговора: «нужно сказать им», «газы вне закона», «парни сходят с ума».

Мойлита написала рассказ исключительно для него. Она не раскрывала подробностей о главном герое, отметив лишь то, что он поэт. Как странно! Он ни разу не упомянул при ней о своих литературных амбициях, о кипах безвестных стихов, что валялись в столе его комнаты, и о бесчисленном множестве черновиков, которые так и остались неоконченными набросками. Каким образом она сумела об этом узнать? Как догадалась?

Мойлита раскрыла ему суть романа, вероятно, поняв, что его жизнь тесно связана с книгой. Предполагала ли она, что то же самое случится с рассказом?

Дик терялся в догадках. Воинская муштра давным-давно выбила из него то, что когда-то с натяжкой можно было бы назвать «поэтом». Изнурительные недели лагерной жизни возымели свой эффект, к тому же нелегко было выкинуть из головы неудачу со стихами, которые он попытался сочинить, приехав на границу. Между задумчивым нелюдимым мальчиком и нынешним Диком начала расти стена в тот момент, когда он, вопреки здравому смыслу, записался на фронт добровольцем.

Драгоценная книга обнаружилась в комнате в целости и сохранности. Он уже не надеялся ее найти; как видно, начальству было невдомек, сколь безвозвратна была бы эта потеря. Когда настал новый день и никто не пришел его проведать, Дик уселся по-турецки на пол, привалившись спиной к двери, и принялся читать. Читал много и жадно, избрав тот фрагмент, что казался ему наиболее интересным, пять глав развязки.

Там говорилось о том, как Орфе удалось, наконец, разорвать порочный круг, в который его уговорами затащил Эмерден с другими второстепенными персонажами, и с чистым сердцем устремиться на поиски Хильды. Он перемещался по экзотическому Архипелагу с острова на остров, но это стало путешествием и в поисках самого себя. И, как водится, чем глубже герой разбирался в себе и в событиях, предшествующих побегу, тем сильнее отдалялась от него Хильда.

Теперь, когда Мойлита объяснила свой замысел, Дик внезапно увидел ту самую фигуральную стену, идея которой проходила сквозь роман, и снова упрекнул себя в отсутствии проницательности. Орфе путешествовал меж островов, преодолевая преграды и следуя за неведомой чередой подсказок, что оставила после себя сбежавшая Хильда. Эпитеты, диалоги и образы, к которым прибегла писательница, свидетельствовали о том, что героиня спряталась за стену, которую возвел сам Орфе. И даже место финальной встречи – там, где закончились поиски, остров Прахо, на наречии аборигенов означал «огороженный остров». Все вписывалось в задумку.

По иронии судьбы книжная стена, что принесла так много страданий героям романа, в этот раз создала резонанс, который заставил Дика прослезиться. Словно бы его прежнее «я», тот, кем был он годом раньше, протянуло из небытия руку и тронуло его за плечо, напоминая, как жил он, как мыслил, что чувствовал.

А за спиной, в унылом казарменном коридоре кто-то шагал взад-вперед, грохоча тяжелыми казенными сапогами.

Чтение книги немного успокоило Дика, и вскоре вновь пришли мысли о потерянном навсегда рассказе. Мойлита стремилась донести до него совершенно конкретную мысль. Достаточно ли у него информации, чтобы строить догадки?

Утверждение – отрицание, две противоположности. Что за стена между ними пролегает?

Орфе не смог преодолеть преграду, когда представился случай, а потом стало слишком поздно. Солдат из рассказа преодолел свою стену и стал поэтом. В начале романа герой видится нам романтичным скитальцем, неумехой и сибаритом, но в результате жизненных испытаний становится странствующим аскетом, одержимым собственной целью и моральными принципами. А что же в рассказе?

Дик много думал над этим и наконец стал пусть не полностью понимать, но чувствовать, что же хотела ему сказать Мойлита Кейн.

На гряде, где пролегает граница, нет худшего наказания, чем патрулировать мерзлое высокогорье. Вот и Дик вскорости был восстановлен в правах и отправлен в дозор, чему нисколько не удивился. Рыжеволосого капрала он больше не видел, а о минувших событиях никто ему так ни разу и не напомнил. К полудню следующего дня он уже мерил шагами отведенный участок близ стены, откуда простирался вид на страну, которую он будто бы защищал. Стояла немилосердная стужа, и временами приходилось снимать и чистить от инея выпуклые очки. Щурясь на ярком свету, Дик соскребал ногтем корочку льда с темных солнцезащитных стекол. Время от времени приходилось передергивать затвор, чтобы тот не примерз.

С утра, поднимаясь на высокогорье, он оглянулся и увидел с высоты городок и заброшенную лесопилку с потушенными фонарями. Вокруг раскинулась снежная целина – здесь никто не ходил, и тропы с подогревом уже не было – ее или выключили, или куда-то перенесли.

За время вынужденного пребывания Дика в казарме вдоль границы проложили дополнительные укрепления. У сторожевых вышек поставили прожекторы, а на склонах до самой стены протянули электрокабель, намотанный на гигантские бобины. Сюда же приволокли огромные выпуклые цистерны, и те наполовину утопали в снегу. Хитроумные переплетения шлангов и сопел тянулись до самых парапетов. Несмотря на расставленные повсюду плакаты, извещающие о том, что доступ к оборудованию разрешен лишь квалифицированному персоналу, Дик умудрился уже пару раз споткнуться, зацепившись носком сапога о громоздкие трубы, и лишь со временем научился смотреть себе под ноги.

В сумерках ему разрешили ненадолго покинуть пост и хлебнуть горячего. Он поел в сторожке перченого супа и с наступлением темноты вернулся в свой сектор, где в оцепенелом отчаянии принялся расхаживать взад и вперед, считая минуты до окончания дозора.

Ночные патрули считались особо паскудным делом, поскольку приходилось, как правило, сражаться один на один с враждебным содружеством мрака, мороза и целой когортой необъяснимых и жутких шумов. Неподалеку от стены, в теплых казармах дежурили солдаты подкрепления, но в непредвиденных обстоятельствах именно патрулю выпадало принять на себя первый удар.

Отчего-то в ту ночь не горели прожекторы на вражеской стороне. Стояла кромешная тьма, и смутной громадой высился впереди темный силуэт ограждения. Различалась лишь полоса пешей проталины на фоне белого снега да зловещие, наполовину утопленные в сугробах цистерны.

Каждый раз, проходя мимо сторожевого поста, Дик убеждался, что текущий уровень опасности остается низким и никаких следов вражеской активности не наблюдается.

Как же часто в последние дни он задумывался, где теперь враг, что он делает, каковы его помыслы! Может быть, там, на другой стороне парапета, так же, как он, дрожит от холода паренек, топая взад и вперед, отмеряя шагами пространство и думая лишь об окончании вахты.

Здесь, у стены, где сходились границы двух стран, где сталкивались политические и экономические разногласия, Дик сильнее всего ощущал незримую близость врага. И если внезапно начнется вторжение, завяжется перестрелка, то лично ему придется принять бой и, может быть, пасть. А с другой стороны, граница незримо привязывала его к врагу: солдат по ту сторону подчиняется таким же приказам и сносит схожие тяготы службы. И так же, как он, свято верит, что защищает родную страну с ее строем, чуждым ему настолько же, насколько чужды были Дику бюргеры с их поборами и запретами.

Дик передернул затвор, ветер стих, и в наступившем покое кто-то другой, по ту сторону, повторил его действие. В патруле часто слышишь подобное. Этот звук будоражит и вместе с тем приносит странное умиротворение.

В кармане лежала любимая книга, которую, в нарушение всех инструкций, он взял с собой в дозор. Сам факт, что Дика вновь поставили на дежурство, не означал, что с него сняты все обвинения, а потому он боялся обыска в казарме. В любом случае, после последних событий держать при себе ее роман было тем немногим, что он мог еще сделать во имя Мойлиты. Он ничего не знал о том, что произошло с ней, но был почти уверен, что ничего хорошего. Она говорила посредством символов, Дик был готов превратить символы в действия.

Наконец-то Дик понял, чего от него добивалась Мойлита, и знал, что на практике это неосуществимо.

Он поднял взгляд на огромную стену над собой. Она была сумрачной, совсем не символичной и почти наверняка неприступной. На его стороне границы было много ловушек; скорее всего, их было полно и по ту. Здесь были противопехотные мины, и там они тоже были. Минные поля, растяжки и колючая проволока под напряжением… Стоит только руке показаться над стеной, и тебя накроет шквалом огня из пулеметов с радарным наведением. За те неполные пару лет, что идет война, он слышал бесчисленное множество рассказов о гранатометных дуэлях, случившихся из-за такой малости, как шорох упавшего со стены снежного пласта.

Дик шагал и шагал, вспоминая о Мойлите, порой с оттенком раздражения. Ситуация повторялась. Одно дело – придумывать образы в литературе, другое – ходить вдоль стены на пронизывающем ветру, снося тяготы суровой службы. В «Отрицании» Мойлиты человек мог переменить свою судьбу, подняться на непреодолимую стену и стать поэтом. Дик тоже хотел бы иной судьбы для себя, однако это желание не включало в себя суицидальный прыжок в неизвестность. Так что он тоже способен на свое отрицание.

Потом вспомнился ее голос в зале ратуши. Она написала рассказ, не побоявшись последствий, и сурово за это поплатилась. И опять в нем заговорили совесть и чувство долга, и Дик вновь задумался о том, возможно ли подняться на стену.

Здесь она было довольно высокой, но чуть поодаль располагались возвышенности для стрелков. Иногда ими пользовались.

Вдруг откуда-то донесся шипящий звук, и Дик сразу замер, пригнулся, взял на изготовку ружье и принялся всматриваться во мрак. Откуда-то издалека, из долины, донесся пронзительный тонкий звук, искаженный ветром и расстоянием, отразившийся от усыпанных снегом склонов. Это был гудок, возвестивший прибытие поезда.

Дик с облегчением поднялся – ну хоть что-то родное.

Пошел дальше, передернул затвор. По ту сторону стены кто-то повторил его действие.

А шипение все продолжалось.

Прошел еще час, близилось завершение вахты, как вдруг он заметил фигуру констебля, направлявшуюся к нему по полосе с электроподогревом. Замерзший к тому времени Дик остановился и с нетерпением стал ждать сменщика. Когда фигура приблизилась, стало ясно, что силуэт поднял руки и держит винтовку над головой.

Незнакомец остановился неподалеку и закричал с иностранным акцентом:

– Не надо стреляешь! Я сдаваться! Сдаваться!

Он был молод – пожалуй, ровесник, рукава и штанины униформы были порваны в клочья – он перелез через колючую проволоку. В немом удивлении Дик уставился на него.

Они стояли возле пузатой цистерны, из которой с шипением вытекал газ; этот звук заглушал собой злобный вой ветра.

В высоте над стеной врубился прожектор: под коленом чужака отливало багрянцем – одежда была пропитана кровью. Дик взглянул на солдата, в изумлении застывшего перед ним, и повторил, на этот раз громче:

– Не стреляй. Я сдаюсь.

Рядом стояла цистерна, и сквозь завывания ветра доносилось шипение газа.

Вражеский солдат сказал:

– Вот, винтовка.

Дик сказал:

– Вот – моя.

Они обменялись оружием, и пленный воздел к небу руки.

– Холодно, – пожаловался солдатик. У него заиндевели очки, и в ярком свете прожекторов не разглядеть было его лица.

– Нам туда, – позвал Дик, указывая на сторожку, притулившуюся на некотором удалении. Махнул в ее сторону дулом трофейной винтовки.

– Нам туда, – повторил молодой солдат, кивнув в сторону сторожки.

Они брели кое-как, утопая в снегу, против ветра, и Дик смотрел с завистью и восхищением на обтянутый шапкой затылок врага.

Шлюхи

Наконец я получил долгожданную увольнительную. Оставив войну за спиной, я направлялся в порт на северном побережье материка. Задний карман брюк оттягивало портмоне, набитое крупными купюрами, а впереди ждали пятьдесят дней отпуска по болезни, Это время полагалось мне для реабилитации после мучительных недель в военном госпитале, но по всему выходило, что с выпиской поторопились. Рассудок по-прежнему пребывал под действием отравляющих газов противника, а восприятие действительности было основательно искорежено.

Пока поезд громыхал по унылым безымянным равнинам южного материка, я, кажется, научился различать на вкус музыку боли, привык к пляске разноцветных звуков. Моим единственным желанием было поскорее оказаться на островах.

В ожидании парома на Луис – ближайший остров Архипелага – я пытался, как учили в госпитале, распознать и разложить по полочкам собственные галлюцинации.

Кирпичные дома из местного песчаника благородного бледно-коричневого оттенка, которые между приступами я воспринимал как старинные и прекрасные, в моих синестетических иллюзиях облекались в самые чудовищные образы. Они презрительно хохотали мне в лицо и испускали низкие пульсирующие звуки, сотрясающие грудь, а их стены на ощупь холодили, как удар закаленным клинком в сердце. Рыбацкие лодки в гавани переносились куда легче: они всего лишь издавали еле различимое на слух гудение. Армейское общежитие, где я заночевал, представляло собой скопище всевозможных ароматов. Коридоры смердели угольной пылью, обои благоухали гиацинтом, а одеяло обдавало дурным запахом изо рта.

Спал я плохо, постоянно просыпаясь от необычайно ярких и осмысленных снов. Один из них давно стал моим привычным кошмаром. Он возвращался ко мне каждую ночь с тех пор, как я оставил передовую. Мне снилось, что я все еще со своим взводом в окопах, мы пробираемся по минному полю, монтируя весьма изощренную систему наблюдения, – фантастически скрупулезная и технически сложная задача, – чтобы тут же ее демонтировать и отступить. Затем возвращаемся, снова ищем путь среди мин, снова устанавливаем систему, снова демонтируем ее, и так до бесконечности.

Утром от синестезии не осталось и следа, и это был хороший знак. Периоды ремиссии случались чаще и продолжались дольше. За последнюю неделю в госпитале меня накрыло только однажды, и врачи заявили, что им удалось победить болезнь. От этого новые приступы пугали еще сильнее. Хотел бы я избавиться от них навсегда, но никто не знал, как это сделать. Тысячи людей страдали от подобных симптомов.

Из общежития я отправился в гавань и вскоре нашел пристань, где швартовался паром. До отплытия оставалось около полутора часов, и я принялся бродить по улочкам вокруг гавани, отмечая про себя, что город, вероятно, был крупным центром поставки вооружений. Никому до меня не было дела, даже вялым охранникам. Я забрел в один из складов, где своими глазами увидел ящики с галлюциногенными гранатами и нервно-паралитическими газами.

Денек выдался знойным, как дразнящее предвкушение тропического климата островов, куда я так жаждал попасть. Все вокруг говорили, что погода стоит не по сезону и область высокого давления в глубине материка вытесняет влажный тропический воздух на север. Горожане наслаждались неожиданным теплом, распахнув все окна и двери, а хозяева прибрежных кафе вынесли столики на улицу в надежде на невиданные барыши.

Я стоял на причале в толпе, ожидая паром. Это было старое, вонючее судно, вероятно, перегруженное, с неглубокой посадкой. Ступив на борт, я получил полный комплект синестетических ассоциаций: запахи солярки, просоленных канатов и нагретой солнцем палубы немедленно вернули меня в детство, когда я плавал вдоль берегов моей родины. Отравление вражескими газами научило меня распознавать все оттенки собственных ощущений, и спустя мгновение я был готов в мельчайших подробностях описать мысли, надежды и намерения, что владели мною в те далекие времена.

С билетом вышла заминка. Армейские деньги были в ходу, но у меня оказались слишком крупные купюры. Сдачи не хватило, и рассерженный паромщик велел ждать. К тому времени, как я расплатился и смог исследовать паром, мы отошли далеко. Берег раздираемого войной континента холмистой линией чернел на юге. Над нами кружили морские птицы. Палуба вибрировала. Впереди лежали острова.

Я возвращался на Архипелаг, место моих детских грез. В госпитале, истерзанный болезнью, когда мне казалось, что пища выкрикивает проклятья, солнечный свет напевает нестройные мелодии, а мой рот способен извергать лишь боль и страдание, я искал утешения в детских воспоминаниях об островах. На самом деле я был там лишь однажды, когда нас везли на фронт. Полоска зелени на фоне сапфировых волн. Их недоступность манила. Я, как и все мои товарищи, страстно желал туда вернуться.

– Отправляйтесь на Салай, – упрямо повторял санитар в госпитале. – Я был там и никогда не забуду.

– Расскажи мне.

– Нет, я не могу это описать. Сами увидите. Или на Мьюриси, самый большой из островов. Я тут знавал одного, его отправили туда защищать нейтралитет Архипелага или что-то вроде того. Или на Панерон. Слыхали о тамошних женщинах, о том, что они умеют?

– Зачем ты меня дразнишь?

– Вы ведь собираетесь после выписки на острова?

– Собираюсь.

– Вот там все и узнаете.

Однако пока я не знал ничего. Я плыл на пароме и думал о женщинах с Панерона. Мы должны были проплывать мимо этого острова, который располагался за экватором в северной части Архипелага.

Я изучил карту Срединного моря в кают-компании, чтобы найти острова, о которых мне рассказали. Салай, острова Серки, атолл Ферреди, Панерон, Обракская группа, Гантен, обширная цепь рифов и утесов под названием Воронка. А еще Виньо, откуда была родом сиделка Сленья. Именно из-за нее я часто задумывался о путешествии на Виньо. Как глубоко я заберусь вглубь Архипелага, сколько островов сумею посетить в оставшиеся сорок девять дней отпуска? Панерон, Виньо или Мьюриси?

Я нашел место на носу парома и принялся мечтать о женщинах. Я не переставал думать о них с тех пор, как вышел из госпиталя. На пароме путешествовало с десяток женщин, и некоторых мне было видно с того места, где я сидел. В глубине души я хотел каждую из них. Одна расположилась напротив, откинувшись на выкрашенный белым борт и подставив солнечным лучам голые ноги. Я лениво прикидывал, так ли она красива, как мне мнится, или только кажется красавицей мужчине, отвыкшему от женского общества. Заметив мой взгляд, она не отвела глаз, а ободряюще посмотрела на меня в упор. Я отвернулся, не желая лишать себя выбора, бросаясь на первую встречную, ответившую на мой безмолвный призыв.

Она заставила меня вспомнить о Сленье. И я решил ее найти.

Сленья ухаживала за мной в госпитале. Именно она рассказала мне о Виньо, ее родном острове. Несколько ночей подряд, пока я лежал в больничной палате, одолеваемый странными видениями, она сидела рядом и рассказывала о себе. Описывала море, скалы, мелководные лагуны, крутые склоны, поросшие густыми лесами, города, построенные на узкой полоске плодородной земли между морем и скалами.

Присутствие Сленьи стало бальзамом для моих ран: ее голос отдавал мускусом, смех журчал, как весенний ручеек, окрашивая мои чувства в оттенки глубокого багрянца. Сиделка болтала без умолку, понимая, что я не отвечу, да и едва ли ее слышу. Но я внимал каждому слову. Она рассказывала мне о своем детстве: мать умерла рано, отец в поисках лучшей доли отправился на другой остров, оставив ее с сестрами на попечение родни. Чужие дети в чужом доме. Жернова бедности мололи, не зная устали. Когда пришли файандлендцы, стало совсем невмоготу.

Не сразу и без охоты Сленья поняла, как легко заработать, если ты молода, а в городе стоит вражеский гарнизон. И мы стали шлюхами, рассказывала Сленья, а ее смех звенел, словно вокруг меня билось стекло. Все девочки, которых она знала. Этого слушать я не хотел и зажмуривал глаза в ожидании рассказа о том, что случилось, когда войска покинули город. Наконец солдаты и вправду ушли, двигаясь на юг, в сторону от Архипелага, и большинство шлюх оставили свое ремесло. Сленья подрастала, и, как она выражалась, молоко и мед текли с ее губ. Ей хотелось лучшей жизни, и она переехала на другой остров, где выучилась на сиделку. С острова на остров она забиралась все южнее, пока не очутилась тут, у моей больничной кровати, болтая, как заведенная, ночь за ночью. Но однажды Сленьи не оказалось рядом, и никто из сиделок ее не сменил. Позже я узнал, что на ее родном острове неспокойно и ей пришлось срочно вернуться домой.

Я снова взглянул на карту и только сейчас заметил, что Виньо находится в той части Архипелага, которая отмечена как зона оккупации. Но ведь Архипелаг Грез давно демилитаризован!.. Карта была датирована двумя годами ранее. Зная, как переменчива военная фортуна, я решил разведать все сам.

Три дня спустя я добрался до Виньо и первым делом услышал новость, которой ждал меньше всего. Сленья умерла.

Когда-то остров был захвачен файандлендцами, но потом наши войска его освободили. Положившись на Соглашение о нейтралитете, мы покинули Виньо, однако файандлендцы снова оккупировали его, нарушив все договоренности. Мы опять отвоевали остров, но теперь, наученные горьким опытом, разместили здесь небольшие гарнизоны. Именно в тот период, когда файандлендцы вторично захватили Виньо, Сленья вернулась домой и вместе с другими гражданскими стала жертвой превратностей войны.

Известие о ее смерти не уменьшило моей одержимости; теперь я хотел убедиться, что Сленья действительно мертва. Два дня я бродил по городу, расспрашивая про нее. Сленью многие знали и помнили, но известия были неутешительны: сиделка Сленья мертва, мертва вне всяких сомнений.

На второй день приступ повторился. Бледные стены домов, буйная тропическая растительность и лужи засохшей грязи обратились кошмаром ложных запахов и расцветок, терзающих слух звуков и отвратительных на ощупь поверхностей. Я целый час простоял на главной улице, уверенный, что Сленью съели и проглотили целиком: дома ломило, словно гниющие челюсти, дорога змеилась, шершавая, будто поверхность языка, тропические цветы и деревья напоминали полупереваренные куски пищи, а морской бриз дышал отвратительным запахом.

Когда приступ закончился, я осушил в баре два больших бокала холодного пива и отправился в гарнизон, где разыскал младшего офицера моего звания.

– Вы будете страдать от нее до конца жизни, – сказал лейтенант.

– От синестезии?

– Вас следует комиссовать. Однажды вы потеряете рассудок…

– Думаете, я не пытался? Командование расщедрилось только на отпуск.

– Вы куда опаснее для себя, чем для врагов.

– Знаю, – согласился я с горечью.

Мы прогуливались по закрытому внутреннему двору крепости, где стоял гарнизон. Духота была страшная, внутрь не проникало ни ветерка. Стены патрулировали молодые солдатики в темно-синих мундирах, медленно ходившие туда-сюда. Они были в полном обмундировании, включая недавно изобретенные газозащитные капюшоны, покрывавшие головы, лица и плечи.

– Я ищу женщину, – сказал я.

– Здесь их хватает. Какую-то особенную или любую?

– Особенную. Она работала сиделкой, а раньше была шлюхой. Местные утверждают, что ее убили.

– Вероятно, они знают, о чем говорят.

– А какие-нибудь документы о жертвах оккупации сохранились?

– Не у нас. Может быть, у гражданских властей. Попробуйте навести справки.

Мы поднялись на одну из башен и теперь смотрели на крыши домов и серебрящиеся под солнцем волны.

– А женщину найдете без труда. Знаете, как их искать? Или возьмите одну из наших. Мы держим в гарнизоне двадцать шлюх. Привлекательные, с медицинскими справками. А от местных держитесь подальше.

– Из-за болезней?

– Отчасти. Нам запрещено с ними встречаться. Впрочем, невелика потеря.

– О чем вы?

– Идет война. В городе полно вражеских лазутчиков.

Я покосился на лейтенанта, отметив неуверенный тон и то, как он прятал глаза.

– Похоже на пропаганду. А как на самом деле?

– Не все ли равно.

Мы прогуливались вокруг форта, и я решил не уходить, пока не добьюсь от него всей правды. Лейтенант рассказывал о своем участии в военной кампании на Архипелаге Грез и о том, как дважды освобождал остров. Он явно ненавидел это место. Твердил об опасности подхватить тропическую инфекцию, укусах громадных насекомых, враждебности местного населения, невыносимо душных днях и влажных ночах. Я делал вид, что слушаю. Затем он упомянул зверства файандленцев во время оккупации.

– Они проводили эксперименты, – рассказывал лейтенант. – Не связанные с синестезией. Что-то другое. Мы так и не узнали, что именно. Лаборатории успели демонтировать.

– Военные?

– Нет, гражданские ученые под присмотром штабных офицеров. Это первое, что они сделали, когда мы высадились. Город был закрыт для военных, а затем мы обнаружили, что там творилась какая-то жуть.

– А что сделали с женщинами?

– Среди местных полно лазутчиков, – ответил лейтенант, и, хотя мы прогуливались под палящим солнцем еще битый час, больше я его не слушал. Когда я уходил из крепости, один из часовых в черном капюшоне потерял сознание из-за жары и рухнул со стены.

Пока я добирался до центра города, наступил вечер. По улицам медленно передвигались местные жители. Теперь, отказавшись от мысли найти Сленью, смирившись с ее смертью, я мог обратить внимание на город и его обитателей. На остров опустилась влажная безветренная тьма, однако духота не объясняла странности в способе передвижения людей. Все, кого я встречал, с трудом переставляли ноги, шаркая, словно хромые. Казалось, что душная тьма усиливает звуки: работающие краны в порту, дальний шум мотора, печальная мелодия из открытого окна, жужжание насекомых в ветках деревьев, но все эти звуки были не в состоянии заглушить болезненное шарканье огромной толпы.

Стоя посреди улицы, я размышлял о том, что в нынешнем состоянии галлюцинации меня уже не пугают. Меня больше не удивляло, что мелодии видны мне, как яркие световые полосы, что схемы армейских приборов слежения кажутся геометрическими фигурами, что поверхность некоторых слов на ощупь похожа на мех или металл, а незнакомцы источают враждебность, даже не оборачиваясь в мою сторону.

Мальчишка перебежал улицу и юркнул за дерево, откуда уставился на меня. Крохотный незнакомец: при внешней нервозности он излучал лишь игривость и любопытство.

Наконец мальчишка покинул свое укрытие и подошел прямо ко мне.

– Ты разыскивал Сленью? – спросил он, почесывая в паху.

– Я.

Услышав мой ответ, мальчишка бросился наутек – его словно ветром сдуло.

Прошло несколько минут, я оставался на месте. Вскоре я снова заметил его в толпе, мальчишка уворачивался от шаркающих прохожих. Затем подбежал к какому-то дому и шмыгнул внутрь. Спустя некоторое время из дома вышли две женщины и, взявшись за руки, направились ко мне. Ни одна из них не походила на Сленью; впрочем, я и не надеялся.

– Это стоит пятьдесят, – промолвила одна.

– Идет, – согласился я.

Она открыла рот, и меня неприятно поразили ее зубы. Они торчали острыми безобразными клыками, придавая ей зловещий вид. Пухленькая, с длинными сальными волосами. Я перевел взгляд на вторую, низенькую шатенку.

– Я беру тебя, – сказал я.

– Цена прежняя, – сообщила первая.

– Согласен.

Женщина с кривыми зубами поцеловала подругу в обе щеки и зашаркала назад. Я последовал за шлюхой в направлении порта.

– Как тебя зовут?

– Это важно? – впервые подала она голос.

– Нет. Ты знала Сленью?

– Конечно. Она была моей сестрой.

– В смысле?

– Она была шлюхой. Все шлюхи – сестры.

Миновав порт, мы свернули на крутую боковую улочку. Никакой колесный транспорт здесь не проехал бы – из-за слишком острого угла в склоне вырезали ступени. Воняло собачьими экскрементами. Молодая женщина медленно поднималась, останавливаясь на каждой ступени и тяжело дыша. Я предложил ей помощь, но она выдернула руку из моей ладони. Ее поведение было продиктовано не враждой, а гордостью – спустя пару мгновений она искоса мне улыбнулась.

Когда мы остановились перед некрашеной дверью высокого дома, женщина промолвила:

– Меня зовут Эльва.

Затем открыла дверь и вошла.

Я собирался последовать за ней, однако мой взгляд привлек номер, грубо намалеванный на голых досках: 14. Из-за болезни у меня сформировались стойкие цветовые ассоциации с цифрами. Четырнадцать я представлял в бледно-голубой гамме, а тут цвет был желтовато-белым. Как ни странно, меня это расстроило. Пока я разглядывал цифру, она еще несколько раз поменяла цвет: от белого к голубому и обратно к белому. Испугавшись, как бы мне не стало хуже, я шагнул вслед за Эльвой и закрыл за собой дверь, как будто исчезновение цифры могло остановить приступ.

Стоило женщине щелкнуть выключателем, как в голове у меня прояснилось, а приступ отступил. Я избавился от навязчивого образа, хотя часть его по-прежнему оставалась во мне. Вслед за Эльвой я начал подниматься по лестнице. Прежде чем сделать следующий шаг, она останавливалась на каждой ступени, а я вспоминал те багряные волны возбуждения, которые, не ведая о том, разжигала во мне Сленья, пока я валялся на больничной койке. Я даже успел пожалеть, что приступ закончился, не успев начаться, словно моя синестезия могла добавить дополнительное измерение простому акту любви.

Мы вошли в спаленку на самом верху лестницы. Комната выглядела чистой и пахла мебельной полировкой. Беленые стены освещала голая лампочка под потолком.

– Сначала деньги, – промолвила Эльва, заглянув мне в лицо, и я впервые увидел ее зубы. Как и у ее черноволосой подруги, рот Эльвы ощетинился острыми клыками. Я отпрянул. И с чего я вообразил, что она способна на что-то большее, чем ее подруги? Должно быть, от нее не ускользнула моя реакция, потому что Эльва вскинула голову и обнажила десны в дежурной, нерадостной улыбке. Состояние ее рта объяснялось не запущенностью или болезнью. Ее зубы – верхние и нижние – были аккуратно спилены до треугольников с острыми вершинами.

– Это сделали файандленцы, – сказала она.

– С тобой? С твоими сестрами?

– Со всеми шлюхами.

– И со Сленьей?

– Нет, ее они убили.

Я не знал, что сказать, поэтому полез в задний карман брюк, где лежал бумажник, набитый крупными купюрами, которые я получил в госпитале.

– У меня только сотня, – сказал я, протягивая ей банкноту, а остальные засунул обратно в портмоне.

– Я разменяю, – ответила она. – У женщин, которые работают на улице, всегда есть мелочь.

Она взяла у меня банкноту, отвернулась, выдвинула ящик комода и стала копаться в нем, а я оценивающим взглядом окинул ее тело. Я не знал, что они сделали с ее ногами и отчего она шаркала, словно древняя старуха, но на вид ей было слегка за двадцать. Узкая спина, соблазнительные ягодицы под тонкой тканью. Помня о ее страданиях, я испытывал к ней жалость, одновременно ощущая и первые толчки возбуждения.

Наконец она обернулась ко мне, показала пять серебряных монет и сложила их аккуратной стопкой на комоде.

– Эльва, можешь оставить их себе. Я ухожу, – сказал я.

Я устыдился ее состояния и своих желаний.

Она не ответила, лишь откинулась назад и вставила шнур в розетку над полом. Электрический вентилятор ожил, разгоняя духоту. Эльва выпрямилась, поток воздуха натянул блузку у нее на груди, и я разглядел сквозь тонкую ткань темные набухшие соски.

Она начала расстегивать пуговицы.

– Эльва, я не останусь.

Она замешкалась, теперь ее грудки, полностью обнаженные, виднелись между краями блузки.

– Я вам не нравлюсь? Чего бы вам хотелось?

Прежде чем я ответил, прежде чем пробормотал что-то жалкое, мы оба услышали глухой стук совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, за которым последовал жалобный детский плач. Эльва резко отвернулась, подошла к двери в дальнем конце спальни и вошла, оставив дверь открытой.

За дверью оказалась еще одна душная комнатенка, гудели насекомые, посередине стояла детская кроватка, сплетенная из лозы. Ребенок выпал из кроватки и теперь лежал на полу, надрываясь от плача. Эльва подхватила младенца, резким движением сдернула пеленку и бросила мокрую тряпку на пол. Затем прижала головку малыша к груди и принялась его утешать. Младенец надрывался от крика, покрасневшее личико блестело от слез и слюны, но Эльва снова и снова покрывала головку сына поцелуями.

Вероятно, ребенок упал прямо на руку. Когда Эльва попыталась пальцами разжать крошечный кулачок, младенец зашелся криком. Эльва поцеловала его ручку.

Она целовала пальчики, целовала ладошку, целовала крохотный пухлый кулачок.

Затем Эльва открыла рот, и в свете, падавшем из другой комнаты, ее зубы неожиданно блеснули. Она поднесла кулачок младенца к губам и принялась пихать в рот крошечные пальчики, пока кулачок не поместился во рту целиком. Все это время она не переставала гладить ребенка по плечам, издавая нежные гортанные звуки.

Наконец малыш перестал плакать и закрыл глаза. Одной рукой Эльва расправила простыню, наклонилась над кроваткой и бережно опустила туда сына. Затем чистой тряпицей ловко подтерла малыша, подсунула под него чистую пеленку и подоткнула одеяло. Ее обнаженная грудь нависла над головкой спящего младенца.

Запахнув полы блузки, Эльва выпрямилась и вернулась в спальню, где стоял я. Дверь за собой она закрыла.

Не дав мне возможности опомниться, Эльва резким движением указала на ремень моих брюк и велела раздеваться.

– Ребенок… – начал я.

– Ребенка нужно кормить. Поэтому я работаю.

Она стянула блузку и уронила ее на пол, за блузкой последовала юбка. Затем она откинулась на подушки и согнула ногу в колене, чтобы я увидел ее целиком. Я сбросил одежду и лег рядом. Мы начали ласкать друг друга. Эльва страстно впилась в меня губами, пока я осторожно исследовал языком ее рот. Об острые края ее зубов легко было порезаться, и Эльва превратила это в игру, прикусывая мою кожу. Она с нежным рычанием проходилась зубами по моему телу, языку и губам, оставляя на руках и груди крохотные порезы.

Впрочем, кусалась она с такой же нежностью, с какой баюкала ребенка.

Когда все было кончено, Эльва заплакала и отвернулась. Я погладил ее по волосам и плечам, и мне снова захотелось убежать. Мне было стыдно, я редко ходил к шлюхам. Наше соитие получилось быстрым, но для меня после долгих месяцев вынужденного воздержания более чем удовлетворительным. Эльва не вызывала во мне той багряной страсти, которую рождала болтовня Сленьи, тем не менее она знала толк в любовных играх. Я лежал с закрытыми глазами, размышляя, буду ли искать с ней встречи после того, как уйду.

Из смежной комнаты донеслось тихое хныканье. Эльва встала с кровати и открыла дверь, но, очевидно, ребенок просто ворочался во сне. Она закрыла дверь и вернулась в кровать, где я сидел, собираясь одеться.

– Не уходи, – попросила она.

– Мое время истекло, – сказал я.

– Мы берем не за время, – возразила она и обеими руками толкнула меня в грудь. Я упал на спину. – Ты заплатил за то, чего хотел, и получил свое. А теперь я получу то, чего хочу я.

И Эльва с шутливой свирепостью взобралась на меня сверху и принялась покрывать поцелуями мою шею и грудь, снова и снова касаясь острыми зубками моей кожи. Она зализывала старые ранки и открывала новые. Кожу болезненно покалывало, я замер в ожидании большего. Ее точеное тело со страстью прижималось к моему.

Очень скоро я снова возбудился и уже хотел перекатить ее на спину, однако она не позволила, продолжая сосать и прикусывать мою кожу острыми, как лезвия, зубами. Затем ее голова опустилась ниже, к моему животу.

Когда ее рот отыскал мою возбужденную плоть, во рту появился вкус лимона, а влажный чавкающий звук, с которым ее губы трудились над моим членом, окатил меня жарким гулом неразборчивых голосов.

Я испугался, понимая, что начинается приступ и скоро я буду не в состоянии отличить фантазии от реальности. Мысленным взором я видел, как рот Эльвы, украшенный крохотными острыми лезвиями, поглощает меня и терзает мое тело, а ее язык, деловито сосущий мой член, сделан из ртути. Ее голова двигалась вверх-вниз, спутанные волосы разметались по моему животу. В синестетическом кошмаре я представлял ее свирепым чудищем, которое вгрызается в мои кишки. Борясь с безумием своих видений, я протянул ладонь и сдавил затылок Эльвы. Ее мягкие волосы напоминали косматый мех зверя, но я продолжал гладить ее голову и шею, пытаясь сосредоточиться на реальности.

И реальность вернулась. Эльва сосала с величайшей нежностью. Я вспомнил, как бережно она засовывала кулачок младенца себе в рот, бархатное прикосновение ее ужасных зубов, когда она ласкала мою грудь. Она начинала мне нравиться, и я смотрел, как она отстраняется, чтобы мне было лучше видно. Ее губы впились в мой член, щеки втянулись. Я чувствовал, как она слегка сжимает член своими острыми зубками, удерживая головку и усердно работая языком. Когда она подняла на меня глаза, я кончил, бурно и неистово.

Одевшись, я сказал ей:

– Можешь оставить всю сотню.

– Мы договаривались на пятьдесят.

– Не за это, Эльва.

Она лежала на животе, слегка повернув шею, чтобы видеть меня. Прохладный воздух от вентилятора лохматил ее волосы. Я заметил, что кожа на ногах сзади повреждена. Шрамы покрывали внутреннюю сторону каждого бедра и нежную кожу под коленями.

– Ты уже заплатил. Мы договорились заранее.

– Тебе не помешают лишние деньги.

– Я хочу, чтобы ты пришел снова. Не за деньги.

Я бросил взгляд на стопку монет.

– Я все равно не возьму их. Купи что-нибудь ребенку.

Внезапно резким движением она встала с кровати – там, где бледная кожа соприкасалась с простыней, осталась нежная розовость. Эльва взяла монеты с комода и засунула в нагрудный карман моей рубашки.

– Пятьдесят.

Вопрос был закрыт.

Я услышал, как ребенок снова заворочался в соседней комнате. Эльва стрельнула глазами в сторону смежной двери.

– Не уходи. Я накормлю его, а потом…

– Кто отец ребенка?

– Мой муж.

– Где он?

– Его увели с собой шлюхи.

– Шлюхи?

– Файандлендки. Чертовы стервы забрали его, когда уходили.

Эльва рассказала мне, что во время последней оккупации в городе стояли шестнадцать женских отрядов. Они захватили в плен всех мужчин в городе. А когда наши войска освобождали город, файандлендки забрали мужчин с собой, оставив только стариков и сопливых мальчишек.

– Думаешь, твой муж жив?

– Наверное, жив. Я не слышала о массовых казнях, они просто берут пленных. Впрочем, откуда мне знать? Всякое могло случиться.

Она сидела на краю кровати, все еще без одежды. Я решил, что она снова плачет, но на лице Эльвы застыло суровое, упрямое выражение, в глазах ни слезинки.

Судя по звуку, ребенок в соседней комнате был готов разреветься.

– Почему ты хочешь, чтобы я остался? Ты боишься?

Эльва широко распахнула рот и положила палец на язык, не задевая зубов, колючих, словно лезвия пилы. Затем поводила пальцем по языку и сделала вид, что сосет.

– Тебе понравилось? – спросила она.

– Очень, – ответил я.

– Останься, ты мне нравишься.

Несколько мгновений я смотрел на нее, разрываемый желанием бежать куда глаза глядят, подальше от ее горестной жизни, и куда более глубоким чувством, зовущим меня остаться и убедить ее, что наша встреча больше, чем случайная связь. Тогда мне придется как-то вмешаться в ее жизнь, помочь ей.

– Не знаю, – беспомощно выдавил я.

– Тогда уходи. Значит, ты сделал свой выбор.

Я сделал выбор.

– Хочешь, чтобы я пришел еще? – спросил я.

– Твое дело. Цена остается прежней. Ни больше, ни меньше.

Эльва потянулась за длинным балахоном, сунув ногу в одну тапку и нащупывая другую. Я открыл дверь и несколько мгновений спустя стоял на грязной улочке, круто спускавшейся с холма.

Наутро я узнал, что нерегулярный паром зайдет в Виньо до обеда, и решил убираться с острова. В ожидании судна я бродил по узким улочкам, гадая, встречу ли Эльву.

Стояла влажная духота, и я расстегнул ворот рубашки. Оказалось, крохотные порезы немного кровоточат, что напомнило мне, как Эльва, дразнясь, водила острыми зубками по моей груди. Я дотронулся до самого длинного пореза. Болело несильно, но в ранке выступила кровь. Не подхватить бы инфекцию. Я принялся высматривать аптеку, чтобы купить мазь с антисептиком.

Город томился, придавленный жарой и безветрием, а влажный воздух душил, словно женская плоть. Я почувствовал, что задыхаюсь и непроизвольно верчу головой, пытаясь схватить глоток кислорода. И только оказавшись на пирсе, понял, что меня накрывает новый приступ. Впрочем, кажется, несильный. Довольный тем, что сумел определить причину недомогания, я почувствовал себя лучше.

Я вышагивал по пирсу, пытаясь нащупать сквозь неверную резину подошв твердость бетона. Рот и горло побагровели, ноги и спину ломило, а гениталии словно зажали в тиски. Ощущение физической агонии было таким неподдельным, что я отправился бы на поиски врача или аптекаря, если бы не боялся прозевать паром.

Опустив глаза, я заметил, что царапины на груди открываются и кровь выступает на рубашке.

Наконец показался паром. После того как он пришвартовался, я вместе с другими пассажирами двинулся к причалу. Потянувшись к заднему карману брюк, я вспомнил о местных трудностях с крупными купюрами. Но у меня еще оставались пять монет серебром, которые дала мне Эльва, и я опустил два пальца в нагрудный карман.

Неожиданно что-то теплое и мягкое обвилось вокруг них, и я в ужасе выдернул пальцы из кармана.

Рука!

Крохотная детская ручка, розовеющая в солнечном свете, отрубленная у запястья.

Я отпрянул, пытаясь стряхнуть ее.

В ответ она вцепилась в мои пальцы еще сильнее.

Я заорал и принялся как сумасшедший трясти кистью, но когда опустил глаза, отрубленная детская ручка по-прежнему сжимала мои пальцы. Отвернувшись от толпы пассажиров, я схватил ее свободной рукой и потянул что есть силы. Я тянул и тянул, потея от ужаса, однако добился лишь того, что хватка слегка ослабла. Я видел, что крохотные костяшки побелели от напряжения, а кончики пальцев вокруг ногтей, напротив, покраснели. Мои плененные пальцы пульсировали от боли – с такой силой их сжимал детский кулачок.

Из-за суеты на причале – с парома сходили приплывшие пассажиры – никто не обращал на меня внимания. Люди толкались, не желая уступать друг другу дорогу. Я встал поодаль, поглощенный ужасом происходящего, испуганно озираясь, уверенный, что не избавлюсь от ненавистной руки до конца моих дней.

Я больше не делал попыток оторвать ее, вместо этого я наклонился, наступил на ужасную руку ногой и навалился на нее всем весом. В ответ детская ручка сжала мои пальцы еще сильнее. Тогда я поднял ногу и со всей силы вдавил крохотную детскую ладошку в бетон.

Руку пронзила боль, но захват ослабел, и я наконец-то выдернул пальцы!

Детская ручка валялась на причале, крошечные пальчики все еще сжимались в кулачок.

Затем пальчики разжались, и рука ползком рванулась ко мне по бетону, словно раздутый алый паук…

Я занес над ней ногу и принялся топтать ее каблуком, снова и снова, еще и еще…

Крупная купюра опять вызвала недовольство паромщика, и, чтобы не ввязываться в спор, я заявил, что отказываюсь от сдачи.

Я был не в том состоянии, чтобы спорить. Меня била дрожь, рот и горло побагровели, а грудь и гениталии обжигала боль, которая усиливалась с каждой минутой. Я еле ворочал языком.

Договорившись с паромщиком, я уселся на корме, сотрясаемый дрожью. Мы проплывали мимо бетонных стен гавани. Острые горные пики темнели на фоне неба, молчаливо прощаясь со мной. Море было спокойным. Когда я посмотрел за борт – туда, где не пенились волны, – то увидел, как солнечные лучи пронзают зелень воды.

Я понятия не имел, куда плыву.

Сдернув пропитанную кровью рубашку, я попытался найти монеты. При мысли о том, чтобы засунуть в карман пальцы, меня замутило. Монеты не прощупывались. Тогда я перевернул рубашку и потряс над палубой. Ничего.

Паром все дальше отдалялся от берега, оставляя Виньо позади, а я сидел на залитой солнцем палубе голый по пояс и наблюдал, как открываются порезы на моей груди. Время от времени я промокал кровь рубашкой. Я не смел ни с кем заговорить – мой рот представлял собой разверстую рану. По небритым щекам стекали капельки крови. Спустившись в уборную, я обнаружил, что и в паху все пропитано кровью.

Я корчился в агонии, пугая пассажиров.

Паром делал короткие остановки у каждого из островов, но я посмел сойти на берег, только когда стемнело. Это оказался Салай. Ночь я провел в местном гарнизоне, деля комнату с шестнадцатью офицерами, в основном женщинами. Мои сны наполняла боль, зловещие всполохи и неконтролируемая, неутолимая похоть. Меня преследовал рот Эльвы. Проснувшись утром, я решил, что у меня эрекция, но дело было в заскорузлых от крови простынях.

Его след

Кабинет приютился в мансарде под скатами крыши, и повсюду ощущалось присутствие ушедшего хозяина. Прошло двадцать лет с тех пор, как она последний раз здесь побывала, а все оставалось почти как прежде. Еще больше беспорядка, скопление книг и черновиков на письменном столе и двух запасных, которые так и трещали от завалов бумаги. По полу невозможно было пройти, не запнувшись о какие-нибудь его труды. Во всем остальном в этой комнате мало что изменилось. Окна по-прежнему не занавешены шторами, за книжными полками не видно стен. В углу затаилась тахта, с которой убрали все, кроме матраса. В ее памяти комната оставалась неприбранной, с клубком одеял – такой она покидала ее, уходя.

Все это, такое родное, казалось пронизанным страшной тоской. Кабинет, что она вспоминала всегда с тайной радостью, стал теперь сиротливым, покинутым местом. Тут по-прежнему пахло его одеждой, книгами, кожаной папкой для документов и старым потертым ковром. Везде угадывалось его присутствие: в темных углах, в ярких отсветах на полу, на пыльных полках с рядами заваленных наискось книг, на рыжеватых потертостях рам и в пожелтевших бумагах, в потеках чернил.

Она хватала ртом воздух, которым он совсем недавно дышал, и потихоньку немела от горя. Невыносимое по силе страдание, несравнимое с тем шоком, который она испытала, когда узнала о его болезни, о том, что дни его сочтены, охватило ее целиком. Она впала в оцепенение, раскачивалась взад-вперед и чувствовала, как деревенеют мышцы спины под черным траурным платьем.

Чтобы хоть как-то отвлечься, она подошла к небольшому дубовому бюро, где он частенько работал. Его высокая фигура наклонялась над бюро весьма характерным образом, и он что-то царапал ручкой в неизменном блокноте. Как раз в таком положении он запечатлен на своем знаменитом портрете. Картина была написана еще до их встречи и настолько точно отражала суть момента, что позднее она купила для себя крохотную репродукцию.

С левого края бюро, которое он во время работы любил придерживать рукой с неизменной сигарой меж пальцев, темнело пятно, след от пота на полироли. Она провела кончиками пальцев по столешнице и вспомнила тот драгоценный день, когда он на полчаса отвлекся от нее и, встав сюда, принялся записывать внезапно посетившую его мысль.

Этот образ преследовал ее на всем пути к острову Пикай, куда она отчаянно стремилась, едва узнав о его тяжелой болезни. В надежде застать его живым. Родственники беспечно, а возможно, с неким расчетом слишком долго не сообщали ей об этом. Последнее, уже фатальное известие она получила в середине пути, дожидаясь парома на одном из промежуточных островов. Все долгое странствование по Архипелагу она утешалась лишь этой картиной, врезавшейся в память: его длинная худая спина, легкий наклон головы и пристальный взгляд, тихий шорох пера по бумаге и клубящийся дым табака вокруг волос.

Между тем внизу собирались скорбящие, в ожидании приглашения в церковь.

Чужестранка приехала позже всех остальных, измотанная четырьмя днями пути. Хаотичные сборы, нервозность в дороге. Давненько не приходилось ей перемещаться по Архипелагу. Бесконечные порты, длительные задержки по вине опоздавших пассажиров, выгрузки и погрузки багажа… Поначалу она была околдована островами: впечатляло разнообразие красок, ландшафтов, настроений. Вспомнилось, как ей довелось проплывать их в тот, прошлый, раз, много-много лет назад: Лиллен-кей, Иа, Джунно, Оллдус Преципитус… Правда, тогда эти берега показались ей не столь увлекательными – душу грело нетерпение скорой встречи на пути к Пикаю, спокойные мысли о доме по дороге обратно.

Очарование воспоминаний быстро увяло. Уже после первого дня путешествия острова стали просто этапами на длинном пути. Паром медленно курсировал от одного клочка суши к другому, повинуясь течению проливов. Порой она стояла у перил и любовалась пенистым следом, бегущим от бортов судна, но то была лишь иллюзия скорости. Стоило поднять взгляд от воды, и за бортом простирался все тот же остров, что и полдня назад, только под немного другим углом. Быстрыми были лишь птицы, что ныряли вверх-вниз возле палубы и корабельных надстроек, но и они не удалялись чересчур далеко от парома.

В порту Джунно она сошла на берег, решив поискать более быстрый маршрут, а через час бестолковых шатаний по справочным вновь села на тот же паром, задержавшийся из-за выгрузки древесины. Днем позже, на Мьюриси, ей удалось найти самолет частного аэроклуба и за короткий перелет буквально перескочить три промежуточных острова. Позже большая часть сэкономленного времени была потеряна в ожидании очередного парома.

Наконец она прибыла на Пикай, но, согласно расписанию похоронных мероприятий, полученному вместе с известием о смерти, у нее оставался всего один час. Что удивительно, родственники покойного позаботились о ней и прислали в гавань машину. Возле трапа стоял человек в темном костюме с белой табличкой в руках, где заглавными буквами значилось ее имя. Расположившись в салоне, она глядела на пробегающие мимо окрестности, на бухту и город, потерявшийся средь пологих холмов, и понемногу обычные треволненья пути сменялись пугающей чередой нахлынувших чувств. Раньше, пока она кочевала с острова на остров, до них попросту не было дела.

Теперь эмоции овладели ею в полную силу. Страх перед его семьей, никого из которой она не знала. Опасения, что про нее этим людям могли наговорить, или, напротив, не сказали ни слова. Тревога, что сам факт ее существования может опорочить его репутацию, едва только публике станет хоть что-то известно. И бездонная скорбь, захватившая ее целиком, после сообщения о его болезни и, позднее, смерти.

Дерзость и гордость остались в прошлом. Так же как и надежды на то, что и ей предназначена толика счастья. Отныне для нее – только одиночество и воспоминания. А сейчас еще и сомнения, связанные с его семьей. Что ими двигало, что заставляло держать ее в курсе дела? Забота? Презрение? Или желание все сделать правильно? А может – она даже боялась об этом думать, – это он не забыл про нее и попросил известить?

Бескрайнее горе обострялось чувством окончательной и бесповоротной утраты. Если последние двадцать лет еще сохранялась неосознанная надежда на возвращение, то теперь наступило время окончательной ясности – дальше придется жить без него.

Водитель молчал, его дело – рулить. После четырех дней морского пути с пересадками, под треск моторов и генераторов, когда над головой ходуном ходят балки, глухой рокот автомобиля казался мягким, неслышным урчанием. Машина неслась по дороге, а пассажирка смотрела в затемненное тонировкой окно на пробегающие мимо луга, виноградники и каменистую пустошь вдали, на полоски песчаной обочины, лишенной малейшей растительности. Наверное, и в прошлый раз она все это видела, просто в памяти не задержалось. Впечатления о давней поездке превратились в размытую вереницу событий, ставших лишь фоном для драгоценных часов, проведенных с ним вместе наедине.

Хотя с тех пор она думала только о нем, той встрече не суждено было повториться.

Ну, вот и дом. Огромная толпа у ворот расступается, пропуская машину. Все глядят с интересом. Какая-то женщина машет рукой и, вытянув шею, пытается ее рассмотреть. Ворота автоматически открылись, когда водитель нажал на панели какую-то кнопку, и тут же закрылись вслед за неспешно проехавшим автомобилем. Мощные кроны деревьев, высокие горы и синее море вдали, перемежаемое темными пятнами островов. Она не заплакала, хотя невыносимо больно было смотреть на все то, что ей, казалось, никогда не забыть.

Выйдя из машины, она подошла к группе людей возле дома, чувствуя безмолвное осуждение, хотя никого тут не знала. Опустила чемодан у дверей и вошла в холл, откуда был виден весь зал и широкая лестница в самом конце.

Пожилой мужчина отделился от всех и встал рядом, глядя не на нее, а на ступеньки.

– Все мы знаем, кто вы такая, конечно, – сказал незнакомец, не вполне совладав со своим голосом. Веки его неприязненно подрагивали, он ни разу не посмотрел ей в лицо. Ее поразило их внешнее сходство. Неужели отец? Да нет, не так стар. Он, помнится, упоминал о брате, как раз подходящего возраста; они враждовали. Прошло столько лет… – Он оставил четкие распоряжения на ваш счет, – продолжил человек. – Вы можете пройти в его комнату, если хотите, только ничего там не трогайте.

Она хотела бежать, но спокойно поднялась по лестнице в комнату под самой крышей. И лишь там задрожала.

Едва уловимая сизая дымка колыхалась в воздухе, незримое свидетельство его недавнего пребывания. Уже несколько дней комната пустовала, и все-таки в воздухе еще оставался неуловимый туман, которым он дышал при жизни.

С внезапно обострившимся чувством потери она вспомнила тот единственный раз, что они переспали. Она лежала голая подле него на этой самой кушетке, свернувшись калачиком, умиротворенная и взволнованная, а он втягивал в себя терпкий дымок чируты и выдыхал его голубыми клубами. То же место, та же кушетка. Она не осмелилась к ней приблизиться.

В углу стола небрежно лежали еще пять сигар, высыпанных из упаковки, – как видно, последние из тех, что он покупал. Она взяла одну из них, поднесла к носу, втянула в себя аромат табака, припоминая то время, когда они выкуривали одну на двоих, и как она смаковала приятную влажность его слюны. Горячечное возбуждение захлестнуло ее, и комната поплыла перед глазами.

За всю свою жизнь он ни разу не покидал этот остров – даже в ту пору, когда звания и почетные степени полились на него рекой. Когда она лежала в его объятиях, наслаждаясь нежными прикосновениями его пальцев к обнаженной груди, он пробовал объяснить ей, почему так привязан к своей родине – острову Пикай, и почему не может уехать и быть с нею вместе. Это остров следов, говорил он, где за тобой следуют тени из прошлого. И если покинуть его, след остывает и ты уже не способен вернуться. Страшно даже попробовать – а вдруг и вправду порвется незримая нить, связующая с родными местами. Она же, чувствуя другое, совсем не мистическое влечение, стала его ласкать, он замолчал, и они снова занялись любовью.

Она бережно пронесла в своей памяти тот единственный день, проведенный вдвоем, но в последовавшие годы молчания порой сомневалась, что он вообще ее помнит.

Ответ все же пришел, слишком поздно, вместе с трагическими известиями. Двадцать лет, четыре дня…

К дому меж тем, хрустя гравием под колесами, съезжались большие роскошные автомобили. Моторы смолкали под окнами.

Она отодвинулась от бюро. Ее взбудоражили воспоминания о событиях, которым не суждено было повториться. Она отвела взгляд от окна и на фоне уличной яркости вдруг ощутила, что воздух сгустился. Как будто что-то повисло в центре комнаты, нечто вполне осязаемое и ощутимое.

Она подалась вперед, подставила губы. Дымка обволакивала, и женщина попыталась коснуться ее лицом, то прильнув, то отпрянув, словно бы пробуя облачко на ощупь. Спирали старого дыма стали сгущаться, стекаясь в единую форму. Она отодвинулась, чтобы лучше видеть, и вновь приблизилась, коснулась его щекой. Дым попал в глаза, блеснули слезы.

Клубы дыма обретали отчетливые очертания, складываясь в призрачное подобие лица. Но то был не мужественный облик седовласого великого человека, каким его знала широкая публика, а прежнее лицо, которое она хранила в памяти все двадцать лет. Казалось, годы застыли на время разлуки, и душа сохранила его образ в неизменности. Все было как в дымке: в сизом мареве проступали лишь очертания головы. Казалось, это – маска с мельчайшей проработкой нюансов. В клубах дыма обрели форму волосы, губы, глаза.

Перехватило дух! Объятая смешением восторга и страха, она стояла, не в силах пошевелиться.

Слегка склонив набок голову, он смежил веки и раскрыл губы для поцелуя. Она подалась вперед и ощутила легкое касание дымных губ, движение призрачных ресниц. Это длилось лишь миг.

А потом его лицо исказилось в гримасе. Отпрянув назад, стиснув веки, призрак раскрыл рот. Лоб прорезали глубокие складки. Он вновь тряхнул головой и зашелся беззвучным кашлем. Давясь хрипами и жадно хватая ртом воздух, он жаждал освободиться от невидимого препятствия где-то внизу, от чего-то, что не давало дышать.

Пурпурная взвесь выплеснулась изо рта призрака. Она машинально отпрянула. Поцелуй был утрачен, теперь навсегда.

Призрак хрипло дышал, борясь с приступом кашля. Приступ стихал, позывы становились все реже, превратившись в усталые, безнадежные покашливания. Он открыл глаза и взглянул на нее, охваченную ужасом и болью. Дым таял, рассеивался, пока не исчез без следа.

Багряные капли упали на пол и стеклись в лужу на оброненном листе бумаги. Припав на колено, она склонилась поближе, коснулась пальцами липкой массы. Поднялась и взглянула на руки – на них алели разводы свежей крови. К тому времени воздух в кабинете очистился. Сизая дымка исчезла, унеся с собой его след. Остались лишь пыль, свет из окон, книги и темные углы.

Она бросилась вон.

В общем холле на первом этаже она присоединилась к родственникам и стала ждать, когда подадут машины для поездки в церковь. Особого интереса к ней не проявляли и даже, казалось, не замечали ее присутствия вплоть до минуты, когда служащий из погребальной конторы произнес ее имя. Даже его брат, с которым она недавно разговаривала, стоял к ней спиной. Все были удручены и подавлены смертью великого человека.

Ее разместили в последней машине, в самом хвосте кортежа. Два упитанных серьезных подростка, оказавшихся с ней на одном сиденье, буквально прижали ее к стеклу.

В переполненной церкви она одиноко присела с краю и попыталась отвлечься от тяжких мыслей, разглядывая мощеный пол и старинные деревянные скамьи. Она вставала, когда пели гимн или произносили молитву, но проговаривала слова про себя, помня его отношение к церкви. Потом настала очередь прощальных речей. Известные люди произносили цветистые речи, надуманные и торжественные. Она внимательно слушала и не находила в этих словах никакой связи с тем, кто никогда не искал ни известности, ни славы.

Кладбище находилось на холме с видом на море. Она стояла недалеко от могилы, в стороне от остальных, слушая последние слова, искажаемые порывами ветра. Вспомнилось, как еще студенткой она прочитала его первую книгу. Сейчас эту книгу знают все, но тогда она стала для нее настоящим откровением.

Настойчивый ветер бился в грудь, прижимал платье к телу, бросал в глаза пряди волос. Запах соли со стороны моря предвещал долгое путешествие и окончательную разлуку.

Толпы зевак и репортеры с камерами расположились позади венков и полицейского ограждения. Когда ветер ненадолго стих, она услышала последние слова священника и увидела, как гроб опустили в могилу. В сиянии жаркого полдня ее бил озноб. Она думала лишь о нем, о касании его пальцев, о призрачном поцелуе, о слезах и нежных словах прощания. Все эти годы разлуки она ревностно берегла в памяти все, что было с ним связано. Она едва осмеливалась дышать из страха спугнуть его призрак.

Под сумочкой она прятала руку, чтобы никто ненароком ее не увидел. Там, на пальцах сворачивались капельки крови, остывшей навеки. Его след.

Груда камней

Прибрежный остров Сивл, словно мрачная тень сожаления, лежит на воспоминаниях моего детства.

Остров, лежавший чуть в отдалении от побережья Джетры, был виден всегда. Порой очертания его размывали низкие штормовые облака, а иногда казалось, что он так близко, что можно добросить мяч; темный, неровный контур четко вырисовывался на фоне южного неба. Поскольку под водой остров составлял единое целое с материком, ландшафт Сивла не сильно отличался от гористой местности вокруг Джетры, но объединяло их не только это. Словно члены одной большой семьи, жители города и жители острова постоянно рассказывали друг о друге разные истории. Мы, например, говорили, что наши предки сбрасывали ненужные им камни в море, и вскоре их набралось так много, что образовался остров.

Близость Сивла и Джетры неминуемо привела к созданию между ними прочных связей – настоящих семейных уз, торговых соглашений и многолетних союзов. Однако, хотя Сивл был прибрежным островом Джетры, формально он являлся частью Архипелага Грез. С началом войны сообщение между островом и материком было запрещено и допускалось только по особому решению Сеньории. Тем не менее, в нарушение всех запретов, между ними каждый день курсировал паром, открыто и не без выгоды. Чиновники смотрели на это сквозь пальцы, ведь торговля была полезна Джетре, а Сивлу так просто необходима.

В детстве мне приходилось бывать на Сивле много раз. Три, а то и четыре раза в год мы отправлялись в короткие поездки, чтобы навестить моего дядю и тетю.

Прошло двадцать лет с моего последнего посещения Сивла и шестнадцать – с момента отъезда из Джетры. Меня тогда ждал университет Старого Хэйдла, и мне больше незачем было возвращаться в родной город.

Все эти годы заняло скольжение по поверхности жизни среди маленьких удач и скромных достижений. Однако у меня было хорошее образование, а преподавание оказалось весьма интересным занятием. К тому же так мне удалось избежать военной службы; сейчас, в возрасте тридцати восьми лет, призыв мне уже не грозил. По нынешним законам учителя освобождались от армии, и меня, невзирая на угрызения совести, не покидала уверенность, что в области образования я приношу гораздо больше пользы, чем на военной службе.

Так что профессиональная моя жизнь более или менее состоялась. В личной жизни определенности было гораздо меньше. Возвращение в Джетру с маячившим среди вод островом Сивл вновь всколыхнуло во мне воспоминания.

Когда-то Джетра была столицей нашей страны, но из-за войны правительство и большинство учреждений разъехались по более новым и менее уязвимым городам в глубине материка. Какие-то признаки государственной власти в Джетре еще оставались, хотя дворец Монсеньора давно опустел, а здание сената, как и многие другие, серьезно пострадало от вражеских бомбежек в самом начале войны. Тут по-прежнему занимались рыболовством, работали железнодорожная станция, кой-какая легкая промышленность, больницы, военные органы и международные организации, но большая часть горожан, не имеющих отношения к военной промышленности, уехала. Джетра превратилась в огромный полуразрушенный город-призрак.

Возвращение в место, где прошло детство, всегда навевает воспоминания, и здесь, в Джетре, мне сразу вспомнились отец с матерью, наш дом, школа, давно потерянные друзья… и регулярные поездки на остров Сивл.

Сознание воскресило образы прошлого, неизбежно напомнив о том, как сильно время меняет человека. Стоило лишь сесть в поезд до Джетры и окунуться в воспоминания. Мне не терпелось снова увидеть старый город, хотя предстоящая поездка на остров немного пугала. Однако сомнений не было: раз повод для нее появился спустя два десятка лет – значит, у меня есть отличная возможность вернуться и встретиться со своим прошлым лицом к лицу.

В детстве Сивл казался всем, особенно школьникам, зловещим. Не было угрозы страшней «Смотри, отправлю тебя на Сивл». В нашем детском воображении остров населяли жуткие чудища и ползучие твари, земля пестрила глубокими расщелинами и вулканическими озерами, повсюду грозили ядовитые туманы, дымящиеся кратеры и осыпающиеся скалы. Богатое воображение рисовало мне эту картину ничуть не менее красочно, чем другим детям, но, в отличие от них, мне дарована была редкая для того возраста способность видеть мир одновременно с разных точек зрения.

Сивл был знаком мне не понаслышке, и реальность пугала не меньше воображения, однако страхи эти не имели ничего общего с детскими страшилками.

Мои отец и мать – оба уроженцы Джетры. Других детей у них не было, если не считать сестры, умершей за год до моего рождения, посему мое появление на свет было исключительно желанным, а вся жизнь окружена любовью и заботой, порой доходящими до фанатизма, причины которых долго оставались загадкой. Теперь, когда пришло понимание, сочувствие к родителям наполняло мое сердце, но не умаляло того факта, что вплоть до совершеннолетия ко мне относились будто к какой-то драгоценности, которая может быть похищена, разбита или испорчена, стоит лишь на миг потерять бдительность. Пока мои ровесники шлялись после школы на улице, влипали в разные истории, экспериментировали с алкоголем, наркотиками и сексом или просто хулиганили, мне приходилось сидеть дома, довольствуясь друзьями родителей и их интересами. Бунт был чужд мне, возможно, из-за нехватки знаний и опыта. Однако случалось и так, что немая покорность воле родителей давалась через силу, лишь из чувства долга. Первенство в тяготивших меня обязанностях занимали регулярные поездки к брату отца на Сивл.

Дядя Торм был на несколько лет младше отца, но женились они примерно в одно и то же время – в нашей гостиной стояла фотография двух братьев со своими невестами. Узнать на этом фото отца, мать и дядю в молодости не составляло труда, однако потребовались годы, чтобы понять, что молодая симпатичная женщина, держащая Торма под руку, – моя тетя Алви.

На фотографии она улыбалась, чего никогда не случалось в жизни, а одета была в веселое платье в цветочек, а не в обычную для нее старую ночную сорочку и залатанный кардиган. Раньше ее короткие волосы вились, приятно обрамляя лицо, а теперь висели жирными седыми паклями. Девушка на фото стояла рядом со своим новоиспеченным мужем, кокетливо приоткрыв одну коленку, а моя тетя Алви была прикованной к кровати калекой.

Вскоре после свадьбы Торм и Алви переехали на Сивл. Торм получил место в духовной семинарии, расположенной в самом отдаленном уголке острова. Полагаю, тамошним священникам долго не удавалось нанять хоть кого-то, ведь иначе было совершенно непонятно, почему Торму предложили эту работу и почему он – человек, имеющий весьма смутные представления о вере, сразу согласился за нее взяться. И я доподлинно знаю, что известие об этом послужило поводом для пусть и короткой, но сильной ссоры между ним и моим отцом.

Торм и Алви уже обзавелись на Сивле ребенком, когда война неожиданно стала принимать куда более серьезный оборот и сделала невозможным их возвращение в Джетру. К тому времени, как боевые действия вновь стихли, сменившись изнуряющими мелкими стычками, и возобновилось сообщение между островом и материком, тетя Алви заболела и не могла передвигаться.

Как раз тогда, во время ее долгой болезни, и начались наши двухдневные поездки на остров.

Мне они всегда казались невероятно мрачными и унылыми – что может быть хуже холодного, продуваемого всеми ветрами острова и долгого пути на машине к маленькому темному дому на краю болота, дому, в котором вся жизнь крутилась вокруг постели больной тети и где все разговоры сводились в лучшем случае к обсуждению других наших родственников, а в худшем к болезни, боли и напрасным надеждам на чудесное выздоровление.

Единственным, что должно было облегчать эти поездки и служило родителям предлогом брать меня с собой, была дочь Торма и Алви – моя кузина Серафина. Предполагалось, что мы должны сдружиться. Серафина, старше меня на год с хвостиком, оказалась упитанной девочкой, лишенной всякого воображения и не видящей дальше своего носа. Нам было совершенно неинтересно вместе, хоть нас и вынуждали постоянно проводить время в компании друг друга. Перспектива вновь встретиться с ней ничуть не облегчала мне те поездки, скорее наоборот – при воспоминании о проведенных вместе бесконечно скучных часах ехать туда хотелось еще меньше.

…У поезда меня встречала женщина-полицейский в знакомой униформе Сеньории. Вид у нее был самый недружелюбный. Во время разговора она едва удостоила меня взглядом.

– Вы Ленден Крос?

– Да.

– Я сержант Рит. – Она показала мне удостоверение личности в кожаной обложке: цветная фотография, государственная печать, имя, номер и неразборчивая подпись. – Я буду вас сопровождать.

– Меня предупредили, что придется отметиться в полиции. Я сделаю это завтра, перед тем как покинуть Джетру.

– Вы уезжаете из страны.

– Лишь временно.

– Путешествовать без сопровождения запрещено.

– Всего лишь небольшое семейное дело. Едва ли есть нужда…

Она взглянула на меня с нескрываемым безразличием. Полагаю, у нее имелся приказ и никакие возражения не могли ничего изменить.

– Так с чего мы начнем? – Такое развитие событий сбило меня с толку. Планы мои до сего момента заключались в том, чтобы прогуляться до доков и посмотреть, не удастся ли найти там недорогое жилье на одну ночь. Мой коллега по школе назвал мне улицу, где, по его словам, располагались дешевые отели. Затем можно было бы поискать пару-тройку старых друзей из тех, кто, насколько мне известно, еще не покинул город.

– Для вас все подготовлено, – сказала сержант Рит. – Джетра является военной зоной.

– Разумеется, я знаю. Как это повлияет на мою короткую поездку на остров Сивл?

– Гражданским лицам подобные поездки запрещены.

– У меня другие сведения. Мне выдали выездную визу. В соответствии с ней я могу покинуть Джетру и въехать обратно в течение семи дней. На самом деле я планирую провести на острове не более двух дней…

И снова в ее глазах не зажглось и искры интереса.

– Пожалуйста, садитесь в машину, – сказала она.

Сержант Рит открыла заднюю дверцу и бросила на сиденье мою сумку. В голове пронеслось: интересно, от меня тоже требуется сесть назад, будто я под арестом?.. Она села за руль, я – рядом на пассажирское сиденье.

– Куда поедем?

– Паром отправится на остров лишь завтра утром. Мы переночуем в отеле «Гранд Шор», – ответила она.

– В мои планы входило что-то подешевле.

– Номер уже забронирован. Решение принимала не я.

Она выехала с привокзальной площади и свернула на главную дорогу, ведущую к центру города. За окном проплывали здания.

Моя семья жила в пригороде, в местечке под названием Энтаун, раскинувшемся вдоль побережья к востоку от города, поэтому центр Джетры всплывал в моей памяти лишь частично: знакомые дома, названия улиц, парки и скверы. Порой они пробуждали во мне смутные и невнятные, но тревожные ассоциации. В детстве центр города воспринимался мной как место, где работал отец и куда порой выбиралась мать за покупками. Эти улицы были их стихией, не моей. Сейчас город выглядел заброшенным, всеми забытым: многие дома так и не восстановили после бомбежек и взрывов, многие стояли заколоченными. Некоторые районы враг целиком сровнял с землей. Транспорт почти не ездил: лишь грузовики, автобусы, несколько машин – все старых моделей, неухоженные и залатанные. На удивление много конных повозок.

На перекрестке мы ненадолго остановились.

– Вы живете в Джетре? – Мой голос нарушил воцарившееся между нами молчание.

– Нет, – сказала сержант Рит.

– Вы отлично знаете дорогу.

– Я приехала утром, хватило времени осмотреться. В полиции учат ориентироваться на местности.

Мне показалось, что ее обучение было совсем недолгим и в полиции она недавно – слишком молодая.

Машины впереди тронулись, Рит выжала сцепление, и мы поехали дальше. Наш короткий разговор закончился.

Раньше мне не доводилось не то что останавливаться, даже просто заходить в «Гранд Шор» – самый большой и дорогой отель города. Когда-то тут устраивали свадьбы и деловые встречи, отмечали значимые городские события. Все это прекратилось еще до начала эвакуации.

Мы заехали на парковку возле главного входа внушительного здания из покрытого сажей красного кирпича.

Пока нас регистрировали, сержант Рит тихонько стояла у меня за спиной. Администратор дал мне подписать две белые карточки – одну на мой номер, а другую на смежный для моей сопровождающей. Портье взял чемодан и повел нас на второй этаж по широкой извилистой лестнице. На стенах висели зеркала и светильники, на полу лежал роскошный ковер, золотая роспись украшала потолочную лепнину, но зеркала давно не чистили, ковер был протертым, а краска на потолке облупилась. Приглушенный звук шагов отдавался смутным эхом тех давних событий, которые нынче остались лишь чьими-то воспоминаниями.

Портье открыл мой номер и вошел. Сержант Рит направилась к своей комнате, вставила ключ в замок и секундой позже скрылась за дверью, даже не взглянув на меня.

Портье, получив чаевые, удалился. Одежда тут же отправилась из чемодана в шкаф. Поездка в поезде заняла весь день, поэтому нужно было принять душ и переодеться. И только потом присесть на край кровати и оглядеть свой видавший виды гостиничный номер.

Минуты нежданного уединения вызвали из памяти картины прошлой жизни. В мои планы не входило проводить так много времени в компании незнакомки. Как пройдет этот вечер – в одиночестве или с сержантом Рит? Намерена ли она разделить со мной ужин? Приставлена ли она ко мне на всю поездку, или позднее ей на смену пришлют кого-то другого?

Похоже, с первого момента нашей встречи я надеюсь, что ей не придется ни с кем делить свою обязанность сопровождать меня в поездке. Несмотря на всю ее холодность и на то, что общение наше нельзя было назвать дружелюбным, сержант Рит показалась мне довольно привлекательной. Интересно, какая счастливая случайность, какая цепь событий привели к тому, что ко мне приставили именно эту симпатичную женщину? Как ни удивительно, она напоминала мне одну из моих давних подружек – тот же возраст, цвет волос… Та девушка, Лилиан, была лишь одной из многих, с кем в те годы у меня завязывались мимолетные интрижки. Возможно, если бы мы с сержантом Рит встретились в другое время и при других обстоятельствах, она пополнила бы ряды моих любовниц.

С годами и, надеюсь, с мудростью пришло понимание, что случайные связи почти неизбежно плохо кончаются. Уже много лет меня совершенно не интересовали знакомства на одну ночь и вполне устраивало смиренное воздержание. Сержант Рит, как и Джетра, напомнила мне о прошлом.

Хотелось пить, а в номере напитков не обнаружилось, так что пришлось отправиться в бар. По дороге мне бросился в глаза лифт, не замеченный по пути в номер: табличка на нем гласила, что пользоваться им может только персонал гостиницы. А на главной лестнице в голову пришла мысль – не стоит ли из вежливости позвать сержанта Рит?

На мой стук она ответила сразу, будто ждала за дверью. На ней по-прежнему была полицейская форма, тем не менее она, поблагодарив за приглашение, согласилась немного выпить. Мы вместе спустились вниз.

Входную дверь уже заперли, и свет погасили, но стоило нам позвонить в колокольчик, как тут же появился пожилой официант. Он принял заказ и удалился, а мы устроились за столом, избегая смотреть друг другу в глаза.

– Часто ли вам приходится сопровождать кого-то по работе, сержант Рит? – Надо же было как-то завязать разговор.

– Нет. Сейчас впервые.

– А часто ли вообще людям требуются такие услуги?

– Не знаю. Я служу Монсеньору меньше года.

– Тогда почему вас приставили ко мне?

Она пожала плечами, положила на стол руки и принялась внимательно их изучать.

– У нас составляют расписание дежурств, задания вывешиваются на доске в коридоре, и мы должны вписывать туда свое имя. Я увидела это задание и предложила свою кандидатуру.

Тут вернулся официант с нашими напитками.

– Планируете ужинать сегодня в отеле? – спросил он меня.

– Да. – Было понятно, что нужно говорить за двоих. – Да, мы поедим здесь.

Он ушел, а между нами вновь воцарилось неловкое молчание, позволившее наконец как следует оглядеться. Мы были здесь единственными посетителями, а может, и единственными постояльцами. Мне нравился этот просторный зал старомодной отделки, окна во всю стену и длинные бархатные шторы, тусклый свет люстр и плетеные кресла с высокими спинками, расставленные вокруг низких столов, десятки горшков с цветами – кустистыми папоротниками и высокими комнатными пальмами, создающими впечатление буйства жизни в обветшалом старом здании. Все растения цвели и пахли, не оставляя сомнений, что кто-то за ними ухаживает, поливает и стирает с них пыль.

Моя спутница молчала. На вид ей было чуть за двадцать. Фуражку она с собой не взяла, но форма строгого покроя, призванная лишать человека индивидуальности, отлично справлялась со своей задачей. Сержант Рит совсем не пользовалась косметикой, а ее светлые волосы были собраны в пучок. Стеснительная и необщительная, она, казалось, не замечала моего внимания.

Однако молчание нарушила как раз она.

– Вы хорошо знаете Сивл?

– Когда-то давно – неплохо. А вы?

– Нет. Я ни разу не выезжала из страны.

– Но вы имеете о нем хоть какое-то представление?

– Я слышала, что там довольно пустынно. Горы, растительности почти нет. Весь год холодно, дуют сильные ветра.

– Все не так уж плохо. Не могу сказать наверняка, но вряд ли ландшафт сильно изменился. – Бокал неожиданно опустел, хотя мне казалось, что я растяну его на весь вечер. А все потому, что разговор не клеился. – Впрочем, мне никогда не хотелось туда ездить. Остров меня пугал.

– Почему?

– Обстановка, само настроение… – Где-то в подсознании маячили мысли о семинарии, о тете Алви и ее наводящей тоску спальне, бескрайних болотах, постоянном ветре и брошенных судах. Чужаку было не понять. – Суровое место, но не только в этом дело. Сложно описать. Возможно, завтра сами почувствуете, когда мы туда приедем.

Последняя фраза была сказана специально, чтобы она могла сообщить мне, что завтра ее сменит другой офицер. Она не купилась. Хороший знак.

Вместо этого она сказала:

– Вы прямо как мой брат. Считает, что если дом населен привидениями, он сразу это почувствует.

– О привидениях речи не было. – Мои слова прозвучали слишком быстро, словно оправдание. – Зато вы правы насчет ветра.

Сама Джетра стояла в тени Мышиных холмов, но к западу от города раскинулась широкая равнина, уходящая на север, к подножию далекого Северного хребта. Почти весь год, за исключением нескольких недель в разгар лета, с него на равнину слетал сильный ветер и вырывался в море, завывая на болотах и пустошах Сивла. Лишь с восточной стороны острова, ближайшей к Джетре, раскинулись большие и маленькие деревеньки. Там же располагался и единственный порт.

Весна оставила во мне одно из самых ярких детских воспоминаний о Сивле. Окно спальни выходило на юг, и из него были хорошо видны цветущие розовым, белым и ярко-красным деревья вдоль дорог и бульваров Джетры, а вдали, в море, лежал остров, по-прежнему, как и зимой, покрытый коркой снега.

Упомянутый сержантом Рит брат стал для меня первой ниточкой, ведущей к ее личной жизни, поэтому мне показалось уместным расспросить о нем. Она сказала, что он тоже служит Сеньории, в пограничной охране, надеется на повышение. Раньше его часть стояла в горах, но недавно их отправили на юг континента. Война до сих пор представлялась чем-то нереальным для тех, кто в ней участвовал, а для тех, кто нет – и вовсе загадкой: гражданские, оставшиеся на севере, полагали, что следить за военными кампаниями сложно, ведь южные земли им совсем незнакомы и названия городов и других географических объектов для них пустой звук.

По крайней мере, острова пока оставались нейтральными, хотя в моем случае это была палка о двух концах. Если бы Сивл присоединился к Файандленду – а ведь когда-то казалось, что это вполне реально, – поехать туда не составило бы никаких проблем. Однако ничего не поменялось, остров по-прежнему никому не принадлежал и формально считался иностранной территорией.

Новость о смерти Торма добиралась до меня больше месяца. Вместе с ней пришло письмо от отца настоятеля семинарии: мне необходимо как можно скорее приехать в дом дяди и уладить вопросы, связанные с его имуществом. Оба эти послания мне переслали через визовый отдел Сеньории в Джетре. Если бы священники в семинарии знали мой адрес и письмо попало ко мне напрямую, минуя официальные каналы, можно было бы проскользнуть на остров, не привлекая внимания властей. Увы, чиновники узнали о моей поездке и приставили ко мне сопровождающего.

Когда появился официант, сержант Рит как раз слушала мой рассказ об обстоятельствах, что заставили меня совершить эту поездку, – предстояло подписать кое-какие документы, пристроить или выбросить мебель, разобраться, какие из дядиных бумаг стоит сохранить. Официант принес два меню, недвусмысленно намекая, что кухня работает только для нас. Пока мы изучали ассортимент блюд, он задернул на окнах занавески, а затем повел нас по коридору в зал.

Последняя поездка на остров Сивл состоялась, когда мне было четырнадцать лет.

Все мое время и мысли занимали школьные экзамены, и все же из головы не выходила мысль, что в конце недели мы едем навестить моих дядю, тетю и кузину. Стояло лето, и Джетра представляла собой пыльный, страдающий от невыносимой жары город среди полного безветрия. Я сижу в спальне у окна, не в состоянии сосредоточиться на учебе, прилагаю огромные усилия… а взгляд невольно устремляется в сторону моря. Сивл тогда выглядел зеленым, но это был обман зрения, цвести там было нечему.

Ползут дни, а в голове моей крутятся все возможные способы избежать поездки, предпринятые мной ранее: приступ мигрени, неожиданно разыгравшийся гастрит, а то и вовсе загадочное недомогание, подхваченное от случайного прохожего… все, что угодно, лишь бы отсрочить следующую поездку. Однако день отъезда неумолимо приближается, и нет никакой возможности его избежать. Мы вставали и выходили из дома еще затемно, спеша в холодном свете первых лучей солнца, удивительно красивом в это время года, успеть на первый трамвай.

Зачем мы туда ездили? Если не считать объяснений родителей на совершенно непонятном мне взрослом языке, поездки наши были обусловлены привычкой, чувством вины, вызванным болезнью тети Алви, а также тем, что принято именовать семейными обязательствами.

Дядя Торм и мой отец, казалось, не имели больше ничего общего. Они никогда не вели каких-либо серьезных разговоров, какие обычно ведут взрослые, образованные люди (и мать, и отец, и дядя имели хорошее образование, а вот насчет тети Алви у меня большие сомнения). Новости всегда были устаревшими – банальные семейные события, которые, едва произойдя, тут же теряли свою значимость. Все, о чем говорили эти четверо, касалось семьи и было донельзя банальным: какая-то тетка или кузина переехала или поменяла работу, племянник женился, а двоюродный дед помер. Порой из рук в руки ходили фотографии: вот новый дом кузины Джейн, а это мы, когда ходили в поход в горы, а тут Кисси, дочь вашей золовки, она недавно снова родила. Других тем для разговора они придумать не могли.

Создавалось впечатление, что у них начисто отсутствовало воображение, что они не видели дальше своего носа и даже не допускали, что в жизни существует что-то, кроме их собственного крошечного мирка. Неужели это было так? В то время меня сильно волновали подобные вопросы. После зрелых размышлений мысли мои свелись к тому, что они намеренно опускали себя до столь заурядного интеллектуального уровня, чтобы быть наравне с тетей Алви. Чтобы она думала, что ее образ жизни всеми приемлем, а болезнь не так уж и значима.

Тогда мне казалось, что так оно и есть.

А что же насчет их общего прошлого? Неужели они не могли предаться воспоминаниям? Единственным свидетельством из забытого прошлого была фотография, снятая еще до моего рождения, та, что стояла в гостиной нашего дома. И она не переставала вызывать мой неподдельный интерес. Где и когда был сделан снимок? Кто фотографировал? Был ли этот день таким же счастливым, как казалось по фото, или что-то его потом омрачило? Почему никто из них никогда не заговаривает о тех временах?

Наверняка изменения, произошедшие с ними после того, как был сделан снимок, напрямую связаны с болезнью тети Алви, поглотившей все – и прошлое, и настоящее. Она не могла думать ни о чем, кроме своей боли, всевозможных неудобствах, вызванных недомоганием, лечении, мало что понимающем докторе, таблетках с многочисленными побочными эффектами, отсутствии хорошей больницы и профессиональных сиделок.

Каждый наш визит тетя Алви чувствовала себя немного хуже. Сначала у нее отнялись ноги, появилось недержание, перестала усваиваться твердая пища. Впрочем, ухудшения в ее состоянии происходили медленно. Обычно мы узнавали о них из писем, приходивших между поездками, так что при встрече нас уже не пугали ее исхудавшие руки, выпавшие зубы или осунувшееся лицо. Присущее детям богатое воображение рисовало мне куда более страшные картины, и порой поездки приносили даже что-то вроде разочарования. После стольких часов, проведенных в жутком страхе перед встречей с тетей, меня ждал сюрприз: она выглядела далеко не так плохо! Потом, уже дома, нас опять догоняли плохие новости о ее ухудшающемся состоянии, новых болях и страданиях.

Шли годы, а тетя Алви по-прежнему лежала в кровати, обложенная десятком подушек, со свисающими на плечо волосами, собранными в жидкий хвостик. Она толстела и бледнела; как ни странно, такие изменения всегда происходят с человеком, который лишен любой физической активности и не выходит из дома. Однако дух ее был непоколебим: голос не слабел, хоть и звучал неизменно грустно, пусто и мрачно. Она сообщала о своей боли и страданиях, как о само собой разумеющихся фактах. Она не жаловалась. Она знала, что болезнь прогрессирует и однажды убьет ее, но любила говорить о будущем, пусть даже самом ближайшем: интересовалась, что мне подарить на день рождения или чем я займусь после окончания школы. Для нас она была примером непоколебимого мужества.

В каждый наш приезд тетю Алви обязательно навещал священник. Мне казалось, что из семинарии цинично присылали кого-то только потому, что знали – в доме гостит родня с материка. Священники рассказывали нам, какая она смелая, какой невероятной силой воли обладает и как мужественно несет свой крест. Презрение наполняло меня при виде этих святош в черных сутанах, лицемерно размахивающих холеными руками над тетиной кроватью и благословляющих не только ее, но и меня, и моих родителей. Порой мне думалось, что убивают ее именно священники, что молятся они не за ее здравие, а желая ей медленной мучительной смерти, и что делают они это с целью доказать своим студентам некую теологическую теорию. Мой дядя не был религиозен, несмотря на работу в семинарии. Однако религия несла надежду, и, чтобы убедить его в этом, священники решили медленно убить тетю Алви.

Время часто искажает воспоминания. Чувства – не факты, а впечатления – не доподлинная информация. И сейчас я знаю обо всем, что происходило, не больше, чем тогда.

Ах да! Наша последняя поездка.

Паром пришел в Джетру с опозданием. Служащий порта сказал нам, что пришлось срочно чинить мотор. В какой-то момент меня посетила надежда, что поездка не состоится. В конце концов, судно все же появилось и медленно причалило к пристани, где, помимо нас, его ждали еще несколько человек. Кто они и зачем ехали на остров, мы не знали.

Стоило парому покинуть порт Джетры, как мне стало казаться, что мы вот-вот подплывем к Сивлу. Прямо по курсу виднелись серые известковые скалы, а чистый морской воздух искажал перспективу, обманчиво приближая землю. До порта острова был час хода, ведь паром должен был выйти далеко в море, чтобы не сесть на мель у мыса Стромб, а потом пройти по глубоководью у подножия скал Сивла. Мне нравилось стоять в одиночестве, выискивая глазами высокогорные болота и ощущая приближение жуткого, до спазма в желудке, страха, вечного моего спутника в этих поездках. Несмотря на то, что солнце быстро вставало, со скал в море дул холодный ветер. Спасаясь от него, мои родители удалились в каюту, оставив меня стоять на палубе в окружении чемоданов, грузовиков с домашним скотом, связок газет, ящиков со спиртным и двух тракторов.

Дома на острове, расположенные на скальных террасах вокруг гавани, строили из серого камня, добываемого там же, а на крышах вокруг дымоходов белел птичий помет. Стены облепил рыжий лишайник, отчего здания выглядели еще более мрачными и старыми. На самом высоком, нависающем над городом холме раскинулись развалины давно разрушенной башни. Она всегда пугала меня, заставляя отводить взгляд, стоило ей попасть в поле моего зрения.

Когда судно вошло в тихие воды гавани, родители вышли из каюты и встали рядом по обе стороны от меня, будто военный конвой, охраняющий пленного.

В порту нас должна была ждать арендованная машина. В Джетре это непозволительная роскошь, но в суровых условиях острова – необходимость. Отец забронировал ее за неделю, однако к нашему приезду она еще не была готова; пришлось больше часа торчать в холодной конторе, из окон которой открывался унылый вид на залив. Паром отправился обратно в Джетру. Родители сидели молча, не обращая внимания на мое нетерпеливое ерзанье и тщетные попытки сосредоточиться на взятой с собой книге.

На фермах вокруг города разводили тощих животных, а на бесплодной почве с восточной стороны выращивали для них корм. Дорога, когда-то покрытая щебенкой и петлявшая через земельные участки, сейчас разрушалась – вероятно, из-за суровых зим и бедственного состояния экономики. Машину постоянно трясло на ухабах, колеса буксовали. За рулем сидел отец. Всю дорогу храня напряженное молчание, он слишком сильно жал на газ при подъемах, слишком поздно тормозил на поворотах, и ему постоянно приходилось исправлять свои промахи. Мама сидела рядом с ним с картой в руках, однако мы неизменно сбивались с пути. На заднем сиденье мне было холодно и неудобно, мысли крутились вокруг дома, а родители совсем не обращали на меня внимания, лишь мама порой оглядывалась посмотреть, что я делаю.

Через полтора часа мы добрались до первого горного перевала. К тому времени давно остались позади последняя ферма, последняя изгородь, последнее дерево. Где-то вдалеке замаячили огни города, и открылся вид на серое, с красноватым отливом море, испещренное островками и выступающими из воды скалами. Через пролив можно было разглядеть незнакомый контур материка, утопающий в лучах солнца.

На болотах дорога уходила вверх, а затем, по странной причуде покрытого кустарниками ландшафта, вновь шла вниз. Порой мы ехали по ущелью среди известняковых скал, откосы которых то и дело осыпались, а порывы северного ветра постоянно угрожали перевернуть машину набок.

Отец сосредоточенно крутил рулем, пытаясь объехать валяющиеся на дороге камни и неожиданно возникающие ямы. Карта без дела лежала у мамы на коленях, потому что отец заявил, что и так отлично помнит дорогу, и в подтверждение своих слов время от времени указывал на какой-то проплывающий мимо ориентир. И все-таки несколько раз он ошибался, поворачивал не туда, а то и просто заезжал в тупик. Мама все это время сидела молча. Затем, когда отец понимал свой промах, он хватал карту с ее колен, разворачивал машину, и мы ехали назад, к тому месту, где он неправильно свернул. Иногда он случайно проезжал дальше, чем следовало, и тогда мы путались еще больше.

Нам приходилось помалкивать, хотя, как и маме, мне было видно, когда мы сворачивали не туда. Дорога сама по себе меня не трогала, а вот окружающий ландшафт вызывал живой интерес. Бескрайние болота Сивла всегда поражали и одновременно пугали меня. Когда отец сбивался, это не только отодвигало наш неизбежный приезд в семинарию, но также давало мне возможность открыть для себя новые уголки острова.

Дорога шла мимо нескольких заброшенных башен Сивла, которые тоже каждый раз наводили на меня страх. Местные почему-то никогда не ходили мимо башен. Всякий раз, когда машина проезжала рядом, меня сковывал ужас, но родители этого не замечали. Если мы ехали медленно, мне оставалось лишь судорожно вжаться в сиденье и замереть в напряженном ожидании, что на машину вот-вот прыгнет какой-нибудь вурдалак. Причина подобных страхов так и осталась для меня загадкой.

Вскоре дорога вообще превратилась в разбитую колею, состоящую из двух гравийных полос, разделенных полосой длинной жесткой травы, которая царапала дно машины. Через час или два пути по болотам мы попали в уже знакомую мне узкую долину. По ее краям, словно стражи, стояли четыре заброшенные башни. В долине почти не было деревьев, зато разрослись колючие кустарники, а рядом с относительно широкой речкой стояла небольшая деревушка с видом на море и материк. Отсюда можно было частично увидеть Джетру, которая чернела на фоне Мышиных холмов и казалась одновременно близкой и далекой. В этот момент любой приезжий начинал ощущать себя островитянином, да и выглядеть похоже.

Оставив деревню позади, мы вновь очутились посреди высокогорных болот, а значит, вскоре должны были добраться до долгожданного чудесного пейзажа. Остров там был узким, и, миновав болота, дорога бодро побежала вдоль южного берега. На несколько минут открылся вид на море к югу от Сивла – зрелище, которого не увидишь из Джетры или ее окрестностей: к горизонту тянулась целая вереница островов. В моих глазах Сивл не являлся частью Архипелага Грез, ведь он был расположен близко к материку и отличался холодным климатом. Те, другие острова виделись мне иными: цветущими, обдуваемыми тропическим бризом, погруженными в жаркую негу, покрытыми лесами, всегда прекрасными под лучами экваториального солнца и населенными людьми других рас, традиции и язык которых были столь же причудливыми, как их еда, одежда и жилища. Сивл же представлял собой лишь холодный прибрежный остров, с геологической и политической точки зрения неотличимый от нашей страны. Отсюда, с высоты, открывался потрясающий вид на теплое море и тропические острова, настоящий рай, куда мне не суждено попасть.

Небо полосами расчертили следы от летевших на юг самолетов.

Опять долина, опять болота. Дорога снова увлекала нас вглубь острова.

Зная, что вскоре мы подъедем к семинарии, я, при всем нежелании, отчаянно выискиваю первые ее признаки.

После ужина мы с сержантом Рит разошлись по своим номерам. Она сказала, что намерена принять ванну и вымыть голову, а мне просто нечего было делать, разве что посидеть на кровати и дать отдых ногам. Хотелось связаться с одним из старых друзей, однако телефонная линия, похоже, не работала. На глаза попалось письмо от духовника из семинарии.

Было странно читать этот тяжеловесный многословный текст, полный неуклюжих попыток не только вызвать мою симпатию, но, казалось, и запугать меня, а также сгладить мои детские впечатления от семинарии и священников.

Вспомнился один из многих детских эпизодов, когда мне не посчастливилось пройти слишком близко к клумбам у семинарии. Тут же появился священник и строго отчитал меня за то, что я подвергаю цветы опасности. Этим он не ограничился: ему надо было обязательно предупредить меня о муках адовых. Возможно, именно тот священник стал теперь отцом настоятелем и написал мне послание, в котором сквозила все та же скрытая угроза: поспеши утрясти дела твоего дяди, иначе мы решим твою судьбу, и бог быстренько приберет тебя к рукам.

Все мысли крутились вокруг Сивла. Интересно, каково будет снова там оказаться.

Священники и их спекуляция божьим словом больше не вселяли в меня страх. Алви давно умерла, а теперь умер и Торм; оба присоединились к моим давно усопшим родителям, все их поколение исчезло. Сам остров, его пейзажи вызывали во мне неподдельный интерес, мне было любопытно взглянуть на Сивл уже взрослыми глазами, но совершенно не хотелось снова ехать по безжизненным болотам, наблюдая голые скалы, заросшие трясиной берега и заброшенные башни. Вернутся ли ко взрослому человеку суеверия и предрассудки, терзавшие его в детстве?

В одном у меня не было ни малейших сомнений: эта поездка будет сильно отличаться от всех прежних. Возможно, еще утром, выходя из дома, мне казалось иначе, однако все изменилось, стоило появиться сержанту Рит.

За ужином она сказала, что ее зовут Эннабелла, но ей больше нравится Белла. Она заговорила об этом, когда мы заказывали вторую бутылку вина. Содержимое первой бутылки находилось преимущественно во мне, поэтому с моего лица не сходила улыбка. Поразительно, полицейских могут звать Белла!.. От вина она быстро захмелела и понемногу изменила взятый вначале строгий тон: попросила не обращаться к ней по званию, хоть это и было непросто, учитывая, что она сидела в форме.

Маска, за которой Рит пряталась, начала спадать. Девушка поведала, что обучение в Сеньории было для нее сложным испытанием, но она справилась, завела друзей и достигла определенных успехов. Ей долго не давали звание сержанта, ведь она, несмотря на быстрый профессиональный рост, была слишком молода. Белла не сильно вдавалась в подробности; полагаю, начальство оценило ее целеустремленность. В ней чувствовалась какая-то бесхитростная наивность. Вот только было непонятно, действительно ли это черта ее характера или лишь способ манипулирования людьми, в частности мной. Желто-коричневая форма сбивала с толку, недвусмысленно ассоциируясь с подавлением неугодных идей и посягательством на гражданские права.

Белла смеялась не часто, но совершенно раскрепощенно и от души: откидывала голову назад, зажмуривала глаза, а потом посылала мне через стол широкую улыбку. Мне нравился ее смех и те чувства, которые она во мне пробуждала… впрочем, она невольно напоминала мне о моем возрасте. Из головы не выходили мысли, что нам стоило бы поменяться ролями – обеспечивать безопасность поездки следовало мне, а не ей, ведь я старше и опытней. Несмотря на строгую форму и простую прическу, было легко забыть, что за ее смешливыми глазами и улыбкой скрывается член Сеньории, обладающий большими служебными полномочиями.

Через несколько минут после того, как мне надоели тщетные попытки связаться с друзьями, телефон зазвонил, хотя звук этот был больше похож на прерывистый треск. Неужели на линии произошло короткое замыкание?

– Слушаю.

– Это я, из соседнего номера. Белла Рит. Извините, что беспокою.

Растерянное молчание было ей ответом. Спустя несколько секунд она продолжила:

– Мой фен не работает. Розетка не подходит. У вас есть переходник или другой фен?

– Да. – Ко мне вернулся дар речи. – Я могу снять штепсель с какого-нибудь другого прибора.

– Можно я зайду к вам в номер?

– Конечно.

– Точно? – переспросила она. – Не помешаю?

– Сейчас я отопру дверь.

И вот она стоит в дверях моего номера с мокрыми волосами, завернутыми в полотенце, в одной руке держит электрический фен. На ней шелковый халат до колен, из тех, что без пуговиц, лишь с пояском, сшитым из той же ткани. Легкий, белоснежный, он едва скрывал ее тело. Свободной рукой Белла плотнее запахнула его на груди. Под тонкой тканью отчетливо выделялись соски.

Меня сковало удивление. Весь вечер мои мысли то и дело посещали робкие фантазии, во что мог бы вылиться ужин с привлекательной молодой женщиной, однако то, что Белла сама придет ко мне в номер, да еще в такой провокационной одежде, превосходило все мои ожидания. Наши доселе робкие неуклюжие отношения с этого момента перешли на новый уровень. Поздний вечер, мы едва знакомы, а она почти без одежды… Белла вошла, закрыла за собой дверь и села в кресло, ранее поставленное мною у кровати. Сиденье располагалось низко, и Белла провалилась в него, лишь колени торчали вверх. Она крепко свела их вместе и сидела, наблюдая, как я ищу перочинный нож и что-нибудь с подходящим для фена штепселем. Прикроватная лампа вполне подошла, и мне пришлось, перегнувшись через нее, заняться маленькими винтами, удерживающими провода.

Белла тем временем сняла с головы полотенце и тряхнула волосами, рассыпая их мокрыми кудряшками вокруг лица. На меня повеяло легким ароматом шампуня.

– Волосы сразу после мытья нужно обязательно высушить, – сказала она. – Иначе они сильно вьются.

Больше всего мне хотелось поскорее разобраться с идиотским штепселем и не выдать своего волнения. Моя голова была совсем близко от ее колена, кокетливо выглядывающего из халата, так близко, что был виден легкий пушок волос на ее коже. Раз за разом проносилась одна и та же мысль: моей вины тут нет, она сама пришла ко мне в номер в таком виде, а значит, я могу вести себя соответственно…

В ожидании Белла наклонилась вперед. Мне не хватало духу поднять глаза, так отчетливо ощущалось ее присутствие, ее свежая после душа кожа, ее молодое тело, случайно приоткрытый край халата.

Наконец штепсель отсоединился от шнура лампы.

– Дайте мне фен.

Теперь надо было снять с него штепсель и заменить на другой. Что ж, значит, моим рукам еще немного времени будет чем заняться.

Меня не покидало ощущение, что Белла за мной наблюдает.

– Как думаете, мы единственные постояльцы отеля? – спросила она.

– Похоже на то, мы ведь никого здесь еще не видели.

Закрытый бар, пустынный ресторан. За ужином мы тоже были одни, и лампы зажгли только у нашего стола, остальная часть помещения утопала во мраке. Услужливый официант то появлялся в круге света, то исчезал, неизменно вежливый и внимательный.

– Сегодня утром, въезжая, я заглянула в книгу регистрации. Похоже, сюда уже больше недели никто не заселялся.

Мне пришлось опуститься на ковер; моя нога оказалась в опасной близости от ступни Беллы и как бы случайно слегка задела ее. Она даже не шелохнулась.

– Должно быть, не сезон.

Еще один винт, и штепсель будет прикручен.

– Я пыталась дозвониться до обслуживания номеров, чтобы узнать насчет переходника, но трубку никто не взял.

– Наверное, мы тут и правда одни. Весь персонал мог уйти на ночь по домам.

– Вот и я об этом подумала. Значит, мы можем делать все, что заблагорассудится.

– Да, можем. – Работа наконец была закончена. – Готово.

Белла снова тряхнула головой, провела рукой по еще мокрым волосам. Затем наклонилась и вставила штепсель в розетку на стене. Фен задул теплым воздухом, и она принялась водить им вокруг головы, расчесывая волосы гребенкой, выуженной из огромного кармана халата. Взгляд мой приковал тонкий материал халата, который то и дело терся о ее соски и натягивался, стоило ей повыше поднять руку.

Она прекрасно знала о чувствах, которые разбудила во мне, чувствах, дремавших уже много лет, чувствах, постоянно подавляемых мною. Как же мне хотелось обладать ею! С распущенными волосами она выглядела такой молодой!.. Суша волосы, Белла поглядывала на меня сверху вниз, слегка наклонив голову набок, подцепляла расческой прядь и отводила ее от лица, чтобы подставить под струю горячего воздуха, а высушив, отпускала, и сухие волосы легким каскадом ложились ей на плечи.

– Почему вы не всегда носите волосы распущенными? Вам идет.

– Нравится?

– Да.

– Не по инструкции. Обязательно должен быть виден воротничок.

– Завтра мы поедем на остров. Ни там, ни на пароме не будет никого из Сеньории.

Она вздохнула и усмехнулась.

– Пытаетесь доставить мне проблем?

Моя нога еще касалась ее ступни. Ах, как волновало меня это прикосновение.

– Возможно…

– Я все равно буду при исполнении. Зачем рисковать?

Мне показалось, этими словами Белла недвусмысленно намекала на свои чувства. Чувства, так желанные мною. В чем риск? В том, что ее увидят со мной, увидят, когда ее волосы распущены? Риск разжечь меня так, что я не смогу больше контролировать себя? Нет, не в этом дело. Тут что-то другое.

Ее волосы высохли. Белла быстро провела по ним пальцами, затем расческой и выключила фен. Внезапно комната погрузилась в тишину.

– А сейчас вы при исполнении? – вырвалось у меня. – В этот самый момент.

– А вы как думаете?

– Очевидно, нет. – Глупый вопрос. Но она сама запутала меня, появляясь то в полицейской форме, то в образе сексуальной и доступной молодой женщины.

– Вы правы.

– Значит, сейчас вы ничем не рискуете.

– В жизни всегда присутствует риск.

Она снова наклонилась и выключила фен из розетки. На мгновенье ворот ее халата приоткрылся, и моим глазам предстали мягкие бугорки груди. Должно быть, это произошло случайно. Белла села в кресло и плотно запахнула халат, оставив руку придерживать ворот; на лице играла открытая приветливая улыбка.

– Что дальше?

– А вы как думаете? Предложите мне остаться?

Казалось, слова эти эхом зазвучали в моих ушах. Мне не хотелось озвучивать свои мысли, не хотелось обнажать свои чувства. Дыхание сбилось. Белла встала, провод от фена теперь болтался у ее ног. Она была совсем рядом. И тут же возле нас стояла кровать.

Воцарилось молчание.

– Ну что? – прервала его Белла. – Разве ты не этого хочешь?

– Не знаю, – вырвалось у меня. И это было правдой. Мне хотелось толкнуть ее на кровать, скользнуть руками под шелк ее халата, покрыть лицо и плечи поцелуями, дать ей ощутить тяжесть моего тела на своем…

– Мы только познакомились, – сказала она. – Я слишком молода для тебя. Наверняка дома тебя ждут, и тебе не нужны новые отношения, ты боишься, что они могут завести тебя не туда. Вот о чем ты думаешь, да?

– Нет, совершенно не об этом. Просто нет уверенности…

– Я думала, ты хочешь, чтобы я осталась… Что ж, полагаю, я ошиблась. – Белла попыталась изобразить смех, но прозвучал он фальшиво.

До меня вдруг дошло: она обиделась.

– Дело во мне. Я не могу всего тебе рассказать. Думаю, это нервы. Результат поездки и всего прочего.

– Ладно. – Она взяла фен. – Спасибо за штепсель. Потом поменяем обратно.

Белла быстро вышла из номера, открыла и закрыла дверь своего номера, а потом наступила тишина.

Сомнений не было – надо последовать за ней. Вернуть ее. Все объяснить. Прямо сейчас, не теряя времени, взять и постучать в ее дверь. Завтра она снова будет при исполнении, с волосами, собранными в тугой пучок. Последний шанс все исправить таял у меня на глазах.

Казалось, тишина длится вечность. Ноги мои будто приросли к полу.

Наконец мысли и чувства пришли в относительный порядок. В маленькой ванной комнате мой взгляд надолго приковало к себе отражение в зеркале. Мешки под глазами, морщины, сеточка сосудов… Все мои попытки борьбы с возрастом не увенчались успехом, а часто делали только хуже.

Вскоре кровать приняла меня в свои объятия. Спалось плохо. Меня мучили частые пробуждения, страстные порывы и мечты мысленно призвать Беллу в мой номер, услышать ее шаги за дверью.

Интересно, что она обо мне думает? Было бы слишком самонадеянно полагать, что она ко мне придет, хотя если бы она это сделала, то вся недосказанность между нами испарилась бы. Уже многие годы меня не влекло к женщине так сильно. Мне хотелось обладать ей так страстно, что ночь теперь предстояло провести, беспокойно ворочаясь в незнакомой гостиничной кровати, в терзаниях и расстройстве.

И все же где-то глубоко внутри меня охватывал страх при мысли, что она вернется. Всю жизнь я веду борьбу между вожделением и отвращением. Еще со знакомства с Серафиной.

…Тиканье часов у кровати тети Алви и ветер, завывающий в расшатанных оконных рамах, – вот и все звуки, заполняющие тишину между ведущимися здесь разговорами. Одетый в черную сутану священник пропалывал цветочную грядку. Зачем они выращивают цветы на этой суровой, неплодородной земле? Лужайки и клумбы семинарии не сочетались с ландшафтом Сивла, представляя собой как бы остров внутри острова, который постоянно поливали, пропалывали и удобряли. Зимой выживали лишь лужайки, но в тот день клумбы были покрыты цветами, из тех, что растут на горных перевалах и устойчивы к любой непогоде.

Вытяни я шею, и взгляду моему откроется огород, где иногда работали студенты-богословы. С другой стороны сада, невидимой из окна тети Алви, находилась небольшая ферма. Мне было известно, что семинария не живет одним натуральным хозяйством, ведь в обязанности дяди входила доставка припасов из южного порта, для чего ему приходилось совершать долгую поездку на автомобиле через горы.

Работавший на клумбе священник взглянул на меня лишь раз, а потом совершенно потерял ко мне интерес. Должно быть, вскоре он или кто-то другой придет сюда навестить тетю Алви.

Над стенами семинарии возвышался склон горы. Линия горизонта представляла собой длинную ровную скалу с каменистыми скатами, у изножья которой раскинулись заросшие дикой травой низинные болота. Там же стояла одна из заброшенных башен, от семинарии до нее было рукой подать; самая непримечательная из всех, она примостилась к серой скале и не контрастировала с небом.

Родители принялись обсуждать меня: Ленден как раз готовится к экзаменам, Ленден не проявляет усердия в учебе, Ленден не оправдывает наших ожиданий. Похоже, мои родители считали, что лучший способ мотивации – унижать меня при посторонних. Разумеется, подобные разговоры вызывали во мне лишь отвращение. Серафина тем временем сидела за столом в углу комнаты наедине с собой и вроде бы читала книгу. На самом деле она притворялась, а сама подслушивала. Заметив мой направленный на нее взгляд, она ответила холодной улыбкой. Никакого сочувствия.

После порции унижения меня ожидало еще одно неприятное испытание.

– Иди-ка сюда, Ленден, – сказала тетя Алви.

– Зачем?

– Подойди к своей тете, Ленден, – велел отец.

Скрепя сердце мне пришлось встать со своего места у окна и подойти к изголовью кровати. Тетя взяла мою ладонь в свои трясущиеся руки. Ее пальцы были мягкими и слабыми.

– Тебе следует лучше заниматься. Ради своего будущего. Ради меня. Ты ведь хочешь, чтобы я поправилась?

– Да, – пришлось признать мне, хоть связь между моей учебой и ее самочувствием была неочевидна. Родители внимательно наблюдали за мной. Серафина продолжала выказывать напускное безразличие.

– В твоем возрасте я выигрывала все школьные конкурсы, – сказала тетя Алви. – Конечно, лениться куда веселей, но потом я была рада, что проявила усердие. Я знаю, каково лениться в наше время, лежать весь день на диване. Ты ведь понимаешь, не так ли? – Разумеется, мне было все понятно. Она хотела, чтобы моим будущим стало ее настоящее. Она хотела навязать мне свою болезнь. Мне захотелось убежать подальше, но она лишь крепче сжала мою руку. – А теперь поцелуй меня.

Мне постоянно полагалось целовать тетю Алви: по приезде, до и после еды, когда мы уезжали, и просто от случая к случаю, вот как сейчас, и перспектива этих лобзаний только добавляла страха. Она тянулась к моей щеке синюшными губами, но это было для нее непросто, ведь инстинктивно все во мне противилось поцелую. Тогда она притянула меня за руку, заставляя наклониться ниже, и когда ее холодные губы коснулись моей щеки, моя рука оказалась прямо у нее на груди – шерстяной кардиган грубой вязки, под ним тонкая сорочка, а дальше – неожиданно мягкая плоть. У детей моего возраста чужое тело всегда вызывает жгучее любопытство, вот и меня до глубины души поразило тогда ощущение ее груди под своей рукой.

Мне оставалось лишь быстро поцеловать тетю в холодную щеку и ретироваться, однако не тут-то было: она по-прежнему крепко прижимала мою руку к своей мягкой груди.

– Обещай мне, что отныне будешь стараться.

– Обещаю.

Мне с трудом удалось освободиться и, спотыкаясь, вернуться к стулу у окна. Лицо горело от пережитых унижений, но рука еще помнила прикосновение к увядающей тетиной груди.

Меня посетила надежда, что теперь взрослые найдут другую тему для разговора, но они никак не унимались.

– Почему бы тебе не пойти погулять, Ленден?

Никто не оценил моего ответного молчания.

– Серафина, тебе не кажется, что Ленден захочет взглянуть на твое секретное гнездышко?

– Я читаю, – сказала Серафина тоном, предполагающим донести до всех, что она очень занята.

Тут в комнату вошел дядя Торм, неся поднос с чашками и бокалами. И поставил поднос на стол, за которым читала Серафина, закрыв им ее книгу.

– А ну, иди погуляй с Ленден, – грубо сказал он.

От нас явно хотели избавиться, взрослым нужно было поговорить о чем-то своем.

Мы с Серафиной переглянулись с выражением смирения на лицах. По крайней мере, хоть в чем-то мы были заодно. Она повела меня по мрачному, пахнущему сыростью коридору прочь из дома. Как только мы вышли, нас накрыло порывами ветра. Мы пересекли маленький сад, примыкавший к дому дяди Торма, и через калитку в кирпичной стене попали на территорию семинарии.

Здесь Серафина замешкалась.

– Что ты хочешь делать? – спросила она.

– У тебя и правда есть секретное гнездышко?

– Нет. Просто они его так называют.

– А что же это тогда?

– Мое тайное укрытие.

– Можно посмотреть? – Порой мне доводилось лазать по деревьям в саду нашего дома, но своего домика на дереве у меня никогда не было. – Или это секрет?

– Уже нет. Только учти, я не пускаю туда кого ни попадя.

Мы подошли к одному из крыльев здания семинарии. Серафина повела меня к оградке у основания стены, за которой несколько узких каменных ступеней вели вниз в подвал. Пропалывающий клумбу священник прервал свою работу и теперь наблюдал за нами.

Серафина не обратила на него никакого внимания и сошла вниз по ступеням, потом опустилась на четвереньки и полезла в узкий темный проем. Очутившись внутри, она обернулась, высунула голову и посмотрела на меня, застав там, где и оставила – на верхней ступеньке.

– Спускайся сюда, Ленден. Я тебе кое-что покажу.

Священник вновь принялся за работу, но время от времени посматривал в мою сторону. Быстро спустившись по ступеням, мне удалось пролезть в узкий, обрамленный деревянной рамой лаз. Внутри было темно, помещение освещали лишь две свечи; Серафина как раз зажигала третью.

Тайное укрытие когда-то, видимо, было чем-то вроде небольшого склада или погреба, поскольку окна в нем отсутствовали, а вел туда только узкий проем. Потолок оказался достаточно высоким, чтобы стоять во весь рост, и, несмотря на тесноту, можно было увидеть, как он устремляется куда-то ввысь, оставляя позади ряды свечных огарков. В помещении было прохладно и тихо, внутрь не проникал даже звук ветра. Серафина зажгла четвертую свечу и поставила ее на высокую полку, тянущуюся вдоль всей комнаты. Пахло спичками, свечным воском и копотью. На полу вместо стульев стояли две перевернутые коробки, а Серафина извлекла откуда-то старую циновку.

– Ты ходишь сюда одна?

– Обычно да.

– А зачем?

– Давай покажу.

Свечи давали лишь слабый, дрожащий свет, но мои глаза уже начали привыкать к тусклому освещению.

Усадив меня на одну из коробок, Серафина не стала садиться на другую, а подошла ко мне и встала совсем близко. Казалось, она хочет вжать меня в стену.

– Не хочешь чем-нибудь заняться со мной, Ленден?

– Ты о чем?

– Сколько тебе лет?

– Четырнадцать.

– Мне пятнадцать. Тебе уже доводилось делать это?

– Что именно?

– Это большой секрет! О нем будем знать лишь ты и я.

Не дав мне опомниться, Серафина одной рукой быстро задрала подол юбки, а другой спустила трусики, показав мне темный треугольник волос там, где соединялись ее ноги.

Все это произошло так неожиданно, что от удивления меня качнуло. Серафина быстро вернула трусики на место, однако юбку не отпускала, держала подол высоко, на уровне груди, а сама смотрела вниз, разглядывая себя. Резинка темных шерстяных трусов впивалась в округлую белизну живота.

Произошедшее вызвало во мне одновременно чувство смущения, возбуждения и любопытства.

– Давай еще раз. Дай поглядеть подольше.

Серафина сделала шаг назад, будто передумала, затем снова подошла ближе.

– Теперь твоя очередь, – сказала она, выпячивая на меня живот. – Ты спусти их. Да пониже.

Мои пальцы нерешительно коснулись резинки ее трусов и потянули вниз, пока не показалась полоска волос.

– Дальше! – потребовала она, а потом отбросила мою руку и стянула трусы до самого пола. Треугольник ее темных, кудрявых волос теперь оказался прямо перед моими глазами. Меня бросило в жар, сердце учащенно забилось, низ живота наполнило желание.

– Хочешь пощупать? – спросила Серафина.

– Нет.

– Ну же, потрогай.

– Не думаю, что это правильно.

– Тогда дай поглядеть на тебя. Я бы потрогала.

Этого мне совсем не хотелось, поэтому пришлось протянуть руку и потрогать пальцами ее волосы. Серафина подалась вперед, надавливая собой на мои пальцы.

– Дальше, Ленден, – велела она. – Засунь их немного дальше.

Теперь уже между ног у нее оказалась вся моя ладонь. Волос там было меньше. Нащупав складки кожи, моя рука машинально отдернулась.

Серафина подалась еще немного вперед.

– Потрогай меня снова. Прямо внутри.

– Не могу!

– Тогда дай я тебя потрогаю!

– Нет!

Мысль о том, что кто-то может потрогать меня в интимных местах, была невыносимой. Никто еще не разговаривал со мной о взрослении, никто ничего не объяснял; мне было стыдно за свое тело, за то, как оно менялось.

– Хорошо, – сказала Серафина. Голос ее был возбужденным. – Тогда засунь в меня пальцы. Прямо сюда. Я не против.

Она схватила меня за запястье и потянула к себе. Теперь она была там влажной, и мои пальцы, продвинувшись чуть дальше, на этот раз легко скользнули между ее мягких теплых складочек кожи прямо внутрь. Сомнения исчезли. Мне захотелось проникнуть глубже, погрузить пальцы, всю ладонь в эту возбуждающую, влажную пустоту… Но тут она ловко отступила назад и одернула вниз юбку.

– Серафина…

– Шшш…

Она наклонилась к квадрату света, проникающему через лаз, и прислушалась, затем встала и, изящно качнув бедрами, натянула трусики.

– Что происходит?

– По-моему, снаружи кто-то есть, – сказала она. – Я слышала, как что-то упало.

– Дай мне снова потрогать тебя.

– Не сейчас. Вдруг нас подслушивают.

– А когда?

– Дай подумать. Надо пойти в другое место. Ты правда этого хочешь?

– Конечно!

– Я знаю одно безопасное место. За пределами семинарии… совсем близко.

– И там я смогу?..

– Можем сделать это до самого конца, если хочешь, – небрежно сказала она, а мне показалось, что сейчас я упаду в обморок.

Она велела мне ползти в лаз, а сама задула свечи. На верхней ступени стоял священник, которого мы заметили чуть ранее в саду. Увидев меня, он быстро зашагал к брошенной на тропе тяпке. К тому времени, когда ко мне присоединилась Серафина, он уже вновь склонился над клумбой, пропалывая землю быстрыми нервными движениями.

Когда мы поспешно проходили мимо него по гравийной дорожке, он даже не взглянул на нас, но, обернувшись у ворот, мы увидели, что он стоит с тяпкой в руке и смотрит в нашу сторону.

– Серафина, он следит за нами!

Кузина молча взяла меня за руку и увлекла за собой в заросшее высокой травой поле, раскинувшееся за стенами семинарии.

Арендованная машина ждала нас в переулке у дверей представительства острова Сивл, на лобовом стекле красовался пропуск Сеньории. Сержант Рит села за руль, я рядом. В старой машине было тесно – передние сиденья разделялись лишь прикрепленным к полу ручным тормозом, и мы оказались совсем близко друг к другу. Машина тронулась и медленно поехала по узкой улице в направлении холмов.

После нескольких мучительных часов без сна мне наконец удалось немного поспать под утро. Разбудили первые лучи солнца. Настроение оставляло желать лучшего. Голову по-прежнему разрывало от сексуального желания; вместе с тем меня наполняли стыд, раскаянье, попытки разобраться в себе и усталость. Все внутри содрогалось при воспоминании о вчерашнем инциденте. Когда мы отъезжали от представительства Сивла, мои моральные силы были брошены на попытки справиться с охватившими меня чувствами, сохранять спокойствие и по возможности говорить как можно меньше. Белла сказала, что ей потребуется моя помощь в передвижении по острову, и теперь мне пришлось, как некогда моей маме, разложить на коленях карту.

Белла появилась за завтраком в ресторане отеля, вновь затянутая в полицейскую форму, без сомнений являющую собой символ организации и порядка. Сержант Рит в форме полицейского – совсем не то же самое, что Белла Рит в легком шелковом халате, сидящая в низком отельном кресле с голыми коленями, пока я, мучительно припав к ее ногам, ковыряюсь с розеткой. Этот ее образ, совсем недавно маячивший у меня перед глазами, теперь ускользал, превращаясь в иллюзию, в несбыточную мечту. Мне было невыносимо и далее размышлять о том, что шанс, который был прямо у меня в руках, так глупо упущен.

Мои надежды, что она выйдет к завтраку в обычной одежде, а форму наденет лишь после, оказались тщетны. А ведь в этом случае мне было бы проще свыкнуться с тем, что весь день придется провести в ее компании.

Сомнений в том, что события прошлого вечера напомнят о себе, у меня не было, строгая форма сержанта Рит не могла сбить меня с толку. Невысказанные слова, будто призраки, витали между нами, пока мы ждали паром, пока сидели бок о бок в холодной каюте, пока бродили по порту Сивла в поисках офиса компании по аренде автомобилей… Чем больше времени мы проводили вместе, тем больше Белла завладевала моими мыслями. Воспоминания о ее молодом теле, едва прикрытом шелковой тканью, не давали покоя. Меня охватывало отчаянье от того, что момент упущен, да еще и по моей вине.

Отчаянно хотелось объясниться, но долгие годы выработали у меня привычку молчать, и избавиться от нее оказалось невероятно трудно.

Мы отправились в путь. Порой, когда Белла переключала передачу нашей старенькой машины, ее рука слегка касалась моего колена. Чтобы понять, случайность ли это, мне пришло в голову незаметно отодвинуть ногу чуть в сторону. Касания прекратились. Но ее прикосновения были приятны, поэтому моя нога вскоре вернулась обратно.

На одном из перекрестков мы решили свериться с картой, и ее голова оказалась совсем рядом с моей. Как же мне хотелось, чтобы она повернула ко мне лицо…

Пока мы ехали мимо покрытых темной зеленью горных склонов Сивла, мои мысли незаметно переключились на давние опасения и страхи, которые вызывал во мне когда-то остров и семинария.

Пусть память подводила меня в том, что касалось дороги сквозь болота, однако чувства и настроение, сопутствующие мне в этом пути добрых двадцать лет назад, остались прежними. Для того, кто, как Белла, приехал сюда впервые, Сивл мог показаться диким, бесплодным, вопиюще пустынным, но совершенно не страшным островом. Болота и скалы веками находились во власти суровых зим и безжалостных ветров. На открытых участках скал не могло прижиться ничего, разве что в самых закрытых от стихии уголках, да и то лишь самые выносливые мхи и самые неприхотливые лишайники. В острове чувствовалась какая-то отчаянная, непоколебимая величавость, суровость пейзажа, какой не встретишь нигде в Файандленде. Но мрачный пейзаж едва ли пугал меня. Болота, вот откуда исходила угроза. Угроза, о которой невозможно забыть.

Пока Белла везла нас по узкой дороге, мои мысли ушли далеко вперед, в долину, окруженную нависающими над ней скалами, где стояли мрачные дома из известняка, где раскинулись лужайки и нелепые цветочные клумбы.

Яркий солнечный свет казался на Сивле неуместным. Но хотя в тот день небо было затянуто тучами, солнце время от времени пробивалось сквозь них, ненадолго озаряя окрестности неестественным сиянием. Окна автомобиля были закрыты, обогреватель включен, однако холод все равно проникал внутрь. На высокогорных участках боковой ветер так качал и толкал машину, что она резко кренилась на неровной дороге. Пришлось притворяться, что мне холоднее, чем на самом деле, чтобы скрыть от Беллы то и дело одолевающую меня дрожь, вызванную страхом перед островом.

Она вела медленно и аккуратно, куда осторожней, чем мой отец. Большую часть времени машина ехала на низких передачах, а мотор громко рычал. За всю дорогу мы едва перемолвились словом, лишь несколько раз обменялись мнением по поводу выбора маршрута. Глаза выхватывали знакомые элементы местности – растущие будто из-под земли огромные камни, деревню в долине, из которой виднелись раскинувшиеся по берегу пригороды Джетры, водопад, разрушенные башни, и порой верный маршрут всплывал у меня в памяти без необходимости сверяться с картой. Но узнавание это было до странности переменчивым: иногда длинные участки дороги выглядели совершенно чужими, и не возникало сомнений – мы сбились с пути; затем, к моему несказанному удивлению, в поле зрения попадал знакомый мне элемент ландшафта.

Мы остановились на обед в небольшой деревушке. Все было приготовлено заранее, нас ждали. Белла подписала какой-то документ, по которому кормившей нас женщине возместят расходы и оплатят хлопоты.

Когда мы добрались до узкой части острова, Белла неожиданно свернула на обочину и заглушила мотор. От ветра нас защищала высокая насыпь камней и кусты, припекало солнце. Мы стояли у машины, в обоюдной тишине любуясь сверкающим морем, выступающими на нем темными холмиками островов, небом, затянутым серыми тучами, сквозь которые пробивались яркие лучи солнца, – вид, которым в детстве мне удавалось насладиться лишь мельком из окна машины. Родители никогда не останавливались, чтобы полюбоваться им.

– Ты знаешь, как называются эти острова?

Белла сняла фуражку и бросила ее на водительское кресло машины. Собранные в пучок волосы мягко рассыпались по ее плечам, окаймляя лицо.

– Не могу определить, где какой, – ответила она. – Один из них Торки. У нас там база; брат оттуда прислал мне письмо. Он писал, что остров совсем близко от дома. Если один из них Торки, то рядом расположен Дерилл, потому что он тоже входит в группу Серкских островов, ведь так? Именно там был заключен международный пакт.

– Похоже, ты много знаешь об островах.

– Не так уж и много, просто кое-что слышала.

– Так ты никогда раньше не была на Архипелаге?

– Нет, сейчас впервые. С тобой.

Тучи немного рассеялись, и причудливая игра света и тени окрасила острова в разные оттенки зеленого. С такого расстояния было невозможно разглядеть детали, лишь формы и цвета. Мои знания об островах оказались так же скудны. Мне было известно, что острова, расположенные рядом с Джетрой, являлись частью группы Серк, что жили там в основном за счет молочного животноводства и рыбалки, и большая часть жителей говорила на одном языке со мной. Всему этому учили в школе – бесполезная, полузабытая информация. Сейчас мне, как и много раз прежде, стало жаль, что не удалось попутешествовать по островам, когда кровь моя была молода, а законы не так суровы. Наша страна вела войну за нейтральные территории и острова Архипелага. Как и другим, мне было мало что известно не только о сути конфликта, островах и морских территориях, вокруг которых разразилось противоборство, но и об истинной причине войны.

– Вспоминаешь вчерашний вечер? – неожиданно спросила Белла, наклонившись вперед и согнув плечи так, будто хотела посмотреть вниз на утес и омывающие его волны.

Мое сердце екнуло. То, что она сама подняла эту тему, было для меня полной неожиданностью. Наконец, мое молчание стало казаться выразительней любых слов, требовалось что-то сказать.

– Да. Постоянно.

– У меня он тоже не выходит из головы. Я ошиблась насчет тебя?

– Нет. – Слово прозвучало, возможно, чересчур поспешно. – Просто для меня все это слишком быстро. Прости. Мне было очень плохо потом.

– Мне тоже. Но, думаю, так правильней. Мы ведь только познакомились. Так что, возможно, нам лучше…

– …не спешить?

Какое облегчение! Меня переполняла благодарность.

– Я лишь хотела убедиться, что не ошиблась.

Вновь воцарилась тишина. Меня одолевали мысли. В чем, по ее мнению, она могла ошибиться? Имела ли она в виду то же, что и я, или что-то другое? Уж больно туманно она изъяснялась.

Что ж, по крайней мере, мы поговорили, пусть и уклончиво.

– Придется заночевать в семинарии. Мы не успеем вернуться сегодня в порт.

– Я знаю, – ответила Белла.

– По-моему, в здании колледжа есть гостевые комнаты.

– Сойдет. Я училась в католической школе при монастыре.

Она обошла машину и села на водительское кресло. Мы снова тронулись в путь. Мне помнилось, что дорога займет еще час, день сменят сумерки. После нашей короткой остановки Белла всю дорогу молчала, сосредоточившись на вождении. Мне же ничего не оставалось, как пялиться в окно и бороться с нахлынувшими воспоминаниями.

Серафина держала меня за руку, но отнюдь не нежно, а крепко, как строгие родители держат руку ребенка. Мы бежали, перепрыгивая через канавы и ухабы, сорная трава била нас по ногам. Именно тогда мне довелось впервые покинуть пределы семинарии. Кто бы мог подумать, что окружающие ее толстые стены походили на бастион, огораживающий территорию семинарии от остальной части острова. Здесь, снаружи, ветер казался холоднее и пронзительней.

– Куда мы направляемся?

– Я знаю куда.

Она отпустила мою руку и умчалась вперед.

– Может, давай прямо здесь? – вырвалось у меня. Часть сексуального влечения, пробудившегося в ее тайном укрытии, уже улетучилась из-за нашего поспешного бегства, и мне хотелось продолжить здесь и сейчас, пока она не передумала.

– Тут совсем открытое место, – сказала Серафина, оглядываясь.

– Трава высокая. Никто не увидит.

– Пойдем!

И она побежала вприпрыжку по пологому откосу к ручью. Меня же не покидало чувство вины, стены семинарии притягивали мой взгляд. Кроме того, там, снаружи, кто-то был. И этот кто-то шел по направлению к нам. Тот самый священник с тяпкой?.. Он был слишком далеко, чтобы как следует разглядеть.

Мне удалось перепрыгнуть ручей и догнать Серафину.

– Нас преследуют! Думаю, это тот священник.

– Ему не попасть туда, куда мы идем!

Теперь стало понятно, куда она меня ведет. За ручьем земля круто поднималась вверх, прямо к высокому утесу. Однако ниже, не так далеко от нас, стояла построенная некогда из вездесущего известняка, а ныне полуразрушенная башня.

Даже если священник все еще нас преследует, мы временно выпали из его поля зрения. Серафина помчалась вперед и уже сильно отдалилась от меня, продираясь сквозь траву по продуваемому всеми ветрами склону горы.

Башня ничем не отличалась от других, виденных мной на острове, хоть мне никогда и не доводилось подходить к ним так близко. Высокая, с четырехэтажный дом, шестиугольной формы, с квадратными окнами, некогда застекленными; теперь рамы чернели пустыми глазницами. Деревянная дверь без следов краски висела открытой на петлях, а трава рядом была усыпана битой каменной облицовкой и черепицей. Когда-то у башни имелась крыша, построенная конусообразно, как колпачок для тушения свечи; она по большей части обрушилась, и лишь две или три балки напоминали о ее прежней форме.

Серафина ждала меня у открытой двери.

– Ну же, Ленден, поспеши!

– Внутрь?!

– Да она тут веками стоит.

– Но она разрушается!

– Уже нет.

Единственное, что мне было известно о заброшенных башнях Сивла, так это то, что никто и близко к ним не подходил. И все же Серафина стояла у двери с самым обыденным видом. Внутри меня происходила борьба: с одной стороны, внушающая страх башня, с другой – Серафина и все, что она позволит сделать с собой, если мы зайдем внутрь.

– А там не опасно?

– Башня очень старая. Когда-то ее использовали для нужд семинарии, тогда здесь еще был монастырь.

Серафина вошла внутрь. Мне потребовалась лишь пара секунд, чтобы последовать за ней. Она толкнула дверь, и та закрылась.

В башне было на удивление темно, особенно после яркого света снаружи. Над нами нависал почти полностью сохранившийся второй этаж. Балки и дощатый пол были все еще на месте, а маленькие окна под самым потолком пропускали немного света. Луч падал наискосок через комнату и наползал на стену. Пол заваливали осколки стекла и обвалившаяся штукатурка, там и тут валялись крупные камни.

– Смотри, здесь не о чем волноваться. – Серафина поддела ногой несколько камней, расчищая место на деревянном полу. – Просто старая дыра, куда не сунется ни один священник.

– Священник, которого мы видели в саду, точно за нами следил.

Серафина подошла к двери, чуть приоткрыла ее и выглянула наружу, затем немного посторонилась, чтобы мне тоже было видно через ее плечо. Священник уже добрался до ручья и теперь шел вдоль берега, очевидно, пытаясь найти брод.

Серафина закрыла дверь.

– Сюда он не придет. Никто из священников не ходит в башню. Они говорят, что здесь обитает зло. Поэтому мы в безопасности.

Мой взгляд беспокойно блуждал по утопающему в сумерках помещению.

– А что за зло?

– Да ничего тут нет! Это просто их суеверия. Мол, что-то плохое случилось здесь много лет назад, но что именно…

– Что бы ты ни говорила, а он нас ищет.

– Вот подожди и увидишь, что он станет делать.

В крошечную щель в двери было видно, что священник перешел ручей, но по-прежнему ни на шаг к башне не приблизился.

– Ясно? – спросила Серафина.

– Но он может ждать, пока мы не выйдем. Что тогда?

– Да ничего, – отмахнулась Серафина. – Мои дела его не касаются. Это отец Грев, он всегда следит за мной, пытается вызнать, чем я занимаюсь. Я уже привыкла к нему. Ну что, начнем?

– Если хочешь.

Настроение у меня было уже не то.

– Тогда раздевайся.

– Я? А мне казалось, что ты…

– Я тоже.

– Но я не хочу. – Взгляд мой упал на усеянный булыжниками пол. – По крайней мере, не сейчас. Ты первая.

– Хорошо. Я не против.

Она полезла под юбку, стянула трусики и швырнула их на пол.

– Твоя очередь. Сними что-нибудь.

Мне пришлось уступить и стянуть с себя свитер. Серафина расстегнула две пуговицы на юбке, и та скользнула на пол. Она подхватила ее и, повернувшись ко мне спиной, повесила на упавшую балку, показав мне на мгновенье свои нежные, чуть розоватые ягодицы.

– Теперь ты.

– Дай сначала снова тебя потрогать. Я никогда раньше…

Похоже, ей стало меня жаль. Она села на пол, сведя колени вместе, и, чуть наклонившись вперед, положила руки на щиколотки. Мне совсем ничего не было видно, лишь бледный изгиб бедер и контуры ягодиц. Ее свитер доходил до талии.

– Ладно, – сказала Серафина. – Только аккуратней. В тот раз получилось грубовато.

Она откинулась назад, оперлась локтями об пол и раздвинула ноги, показав мне черные волосы и розовую плоть чуть ниже. Меня сразу потянуло к ней, как под гипнозом.

Неожиданно возбуждение мое стало столь же сильным, как раньше, будто кто-то щелкнул кнопкой и лишил меня воли. Горло пересохло, ладони вспотели. Плоть, затаившись меж ее бедер, ждала моих прикосновений. И вот уже мои пальцы чувствуют тепло и влагу ее тела. Серафима застонала, возбудившись не меньше, чем я.

Вдруг в дверь ударилось что-то маленькое и твердое, мы вздрогнули. Серафина отпрыгнула и вскочила, вокруг разлетелась куча мелких камней.

– Замри, – велела она мне.

Она быстро подошла к двери, чуть приоткрыла ее и выглянула наружу.

Издалека послышалось:

– Серафина, выходи. Ты ведь знаешь, сюда нельзя ходить.

Она закрыла дверь.

– Он не заметит тебя, если не будешь высовываться. – Она взяла юбку, натянула ее и застегнула пуговицы. – Пойду поговорю с ним. Скажу, чтобы уходил и оставил меня в покое. Жди здесь и смотри, чтобы он тебя не увидел.

– Но он знает, что я тут. – Меня снедало нетерпение. – Он следил за нами от самой семинарии. Я пойду с тобой. В любом случае нам пора обратно.

– Нет! – сказала она, снова становясь такой знакомой мне, быстро раздражающейся Серафиной. – Просто потрогать мало! – Она положила руку на дверь. – Будь здесь, не маячь, я скоро вернусь.

За ее спиной хлопнула дверь, трясясь на старых расшатавшихся петлях. В щелку мне удалось разглядеть, как она бежит вниз сквозь высокую траву к ожидавшему ее священнику. Он стал что-то говорить ей, сердито жестикулируя, а затем указал рукой в сторону башни, но Серафина держалась так, будто ей все нипочем. Выслушивая его брань, она лениво ковыряла ногой землю.

Кончики моих пальцев еще хранили ее легкий мускусный аромат. Без Серафины мне было не по себе в этих старых развалинах. Потолок прогибался – вдруг он рухнет? За стенами не утихал сильный ветер, а повисшая в оконном проеме сломанная доска без остановки болталась туда-сюда.

Шло время. В голову стали приходить мысли о том, какие проблемы ждут меня в случае обнаружения. Наверное, священник расскажет дяде Торму и родителям о том, что мы прятались вдвоем в башне. Уловят ли они мускусный запах на моих руках? Если они заподозрят правду, пусть даже не всю, грянет настоящая катастрофа.

Сквозь гул ветра можно было различить голос священника. Он что-то резко сказал, однако Серафина в ответ лишь рассмеялась. В щель двери мне было видно, как священник взял ее за руку и тянет за собой, а она сопротивляется. К моему несказанному удивлению, вдруг стало понятно, что они не спорят, а играют. Их руки случайно разомкнулись, но тут же соединились вновь, и шутливая борьба продолжилась.

Меня, в смущении и растерянности, так и отбросило от двери.

Мы находились в той части семинарии, где мне еще не доводилось бывать: в большом кабинете, расположенном у главного входа. Нас приветствовал отец настоятель Хеннер, худой человек в очках; впрочем, выглядел он моложе, чем могло показаться по его письму. Отец Хеннер пытался быть внимательным и проявить заботу: осведомился о том, как я себя чувствую после столь долгой поездки из Джетры, выразил соболезнования по поводу моей трагической утраты – смерти дяди, преданного слуги Бога. Он дал нам ключ от дома, а потом заметил, что мы прибыли как раз вовремя, чтобы поужинать в столовой. Когда мы вошли в просторное помещение трапезной, нам определили маленький столик в углу, подальше от остальных. На нас сразу уставилось множество любопытных глаз. За витражными окнами опускалась ночь.

Ветер крепчал, завывая под высокой сводчатой крышей здания.

– О чем ты думаешь? – спросила Белла под грохот тарелок, доносящийся с другой стороны зала.

– Жаль, что нам придется остаться на ночь. Лишь сейчас мне вспомнилось, как сильно я ненавижу это место.

Мы вернулись в кабинет отца Хеннера. После недолгого ожидания он провел нас к дому, освещая путь карманным фонариком. Под ногами хрустел гравий, мимо проплывали черные силуэты уродливых деревьев, чуть в отдалении маячили нечеткие очертания болот. Отперев дверь, мы вошли внутрь. Отец Хеннер включил в коридоре свет, и тусклая лампочка осветила желтым светом потертый пол и обои. В нос ударил запах сырой гнили.

В памяти всплыли детские воспоминания: слева располагалась кухня, рядом еще комната, напротив кухни справа бывший дядин кабинет, в конце коридора лестница на второй этаж и тут же – покрытая темной краской дверь в комнату тети Алви.

– Как вы понимаете, пока ваш дядя был жив, мы не могли поддерживать дом в приличном состоянии, – сказал отец Хеннер. – Тут все требует ремонта.

– Да, конечно.

– Вы заметите, что большую часть мебели мы уже убрали. Разумеется, ваш дядя завещал самые ценные вещи семинарии, а некоторые с самого начала принадлежали нам. – Он указал на длинный, составленный от руки список имущества, переданный мне ранее; пока у меня не было возможности его изучить. – Можете взять с собой все остальное или распорядиться вывезти на свалку. Мы пытались связаться с его дочерью, но тщетно, так что вынуждены настаивать, чтобы, находясь здесь, вы выполнили все необходимые формальности.

– Хорошо. – После этих слов священника мыслями моими вдруг полностью завладела Серафина. Интересно, где она? – А что с дядиной документацией?

– В доме. Опять же, мы просим вас взять с собой то, что хотите, а остальное будет сожжено.

Он открыл дверь в кабинет и щелкнул выключателем. Комната была совершенно пуста, лишь квадратные следы на обоях от висевших некогда картин и отпечатки на линолеуме в местах, где раньше стояли дядины стол, стул, бюро и другая мебель. Сырость пошла от пола вверх и уже добралась до середины одной из стен.

– Как я упоминал, большинство комнат пусты, – сказал отец Хеннер. – Все перенесли в кухню, кроме, разумеется, комнаты вашей дорогой тетушки. Ваш дядя оставил ее нетронутой, как было при ее жизни.

Белла прошла до конца короткого коридора и теперь стояла рядом с дверью в комнату тети Алви. Отец Хеннер кивнул, и она нажала на дверную ручку. Меня охватило неожиданно сильное желание поскорее убежать, в страхе, что тетушка все еще там, ожидает меня и каким-то неизведанным образом выскочит оттуда, едва дверь откроется.

– Желаю вам спокойной ночи и да благословит вас Бог, – сказал отец Хеннер, направляясь к входной двери. – Если возникнут вопросы, завтра я весь день буду у себя в кабинете. В противном случае перед отъездом оставьте ключ от дома у секретаря.

– Отец, пока вы не ушли… Где нам переночевать?

– Разве вы не позаботились об этом заранее?

– Да, через контору Чемберлена, – сказала Белла.

– Чемберлена?

– В Сеньории.

– Я ничего об этом не знаю, – сказал отец Хеннер, нахмурившись. Он открыл дверь, и его черная ряса затрепыхалась от внезапно налетевшего ветра. – Разумеется, вы можете переночевать здесь.

– Чемберлен забронировал для нас на ночь гостевые комнаты. Под гарантии Сеньории.

Отец Хеннер покачал головой.

– В семинарии? Исключено. У нас не предусмотрены удобства для женщин.

Белла вопросительно взглянула на меня. При мысли о том, чтобы провести здесь ночь, меня прошиб холодный пот.

– Возможно, поблизости есть гостиница или какой-то дом, где…

– А кровати здесь есть? – спросила Белла, толкнув дверь в комнату тети Алви и заглядывая внутрь. Ширма тети по-прежнему стояла там, образуя подобие небольшого предбанника и скрывая комнату от посторонних глаз.

Отец Хеннер уже вышел в продуваемую всеми ветрами темноту.

– Вам придется как-то самим устроиться, – сказал напоследок он. – Всего лишь на одну ночь. Да поможет вам Бог.

Дверь за ним со стуком захлопнулась, и наступила тишина. Каменные стены приглушали завывание ветра, по крайней мере, пока мы стояли в коридоре, вдали от окон.

– Что будем делать? – спросила Белла. – Спать на полу?

– Давай посмотрим, что здесь еще осталось.

И мы вошли в комнату моей дорогой тетушки Алви.

Потолочный свет располагался за ширмой, так что сначала нам пришлось продвигаться в потемках. В какой-то момент мы наткнулись на две пачки старых документов, подготовленных для меня кем-то из семинарии. Завтра придется как следует их изучить. Верхние листы были покрыты слоем пыли. Стоявшая подле меня Белла отодвинула ширму, и нашему взору предстала остальная часть комнаты. Узкая двуспальная кровать – ложе болеющей тети Алви – по-прежнему затмевала собой весь остальной интерьер.

В комнате также находились чайные ящики, у стены стояли два дополнительных стула, на столе у окна были небрежно разбросаны книги, на каминной полке лежали пустые рамы от картин… но кровать с пышными подушками однозначно являлась центральным элементом комнаты. На тумбочке в ее изголовье стояли старые пыльные пузырьки с лекарствами, записная книжка, кружевной носовой платок, телефон и бутылочка, в которой некогда находилась лавандовая вода. Все, как в моих воспоминаниях. Все эти вещи остались нетронутыми после ее смерти. Так долго. Дядя Торм ничего здесь не менял.

В комнате до сих пор чувствовалось присутствие тети Алви, хотя ее физическая оболочка была уже далеко.

Казалось, что можно почувствовать ее запах, увидеть ее, услышать. На стене над кроватью, за медными прутьями изголовья, на потемневших от времени обоях виднелись два более темных пятна. Мне вспомнилось, что тетя Алви имела привычку вытягивать руки вверх и хвататься за эти прутья, возможно, чтобы было легче перетерпеть боль. За долгие годы ее руки оставили две отметины.

В окнах черными квадратами зияла ночь. Белла задернула дохнувшие пылью занавески. Вновь стал слышен ветер, и мне пришло в голову, что тетя Алви слушала этот звук каждую ночь и каждый день.

– По крайней мере, здесь есть кровать, – сказала Белла.

– Она достанется тебе, – тут же вырвалось у меня. – Я буду спать на полу.

– Наверное, где-то есть еще одна. В одной из комнат наверху.

Наши поиски не увенчались успехом. Второй этаж дома был пуст. Там даже не горело ни одной лампочки.

Мне пришлось в одиночку вернуться в комнату тети Алви и стоять там, вдыхая затхлый воздух и изо всех сил пытаясь не смотреть вокруг, пока Белла пошла переставить машину поближе. Но невозможно избежать воспоминаний детства, всплывающих в памяти каждый раз, как взгляд натыкается на тот или иной предмет из далекого прошлого. Хорошо, что вскоре за окном послышался шум машины и нужно было выскочить из дома и помочь Белле с сумками. Мне чуть полегчало. Затем, повинуясь неизбежному, мы вновь вернулись в комнату тети Алви.

Кровать была одна, однако на ней поместились бы двое. Приличия, инстинкты, желания и скромность – все отходит на второй план, когда надо решать насущные проблемы. Что бы мы ни планировали, какие бы сомнения насчет вчерашнего вечера нас ни терзали, совершенно очевидно, что мы с Беллой проведем эту ночь в одной кровати. Мы вымотались после долгого пути и мерзли в пустом доме. Без преувеличения, нам ничего не оставалось, как лечь в постель.

Вместе мы стянули с кровати старые простыни и одеяла и вынесли их в темный двор, чтобы вытряхнуть пыль. То же самое мы проделали с матрасом и подушками. Белла, не без моей помощи, быстро застелила постель и аккуратно расправила простыни и одеяла.

Больше всего в тот момент мне хотелось чем-то занять себя, отвлечь от навязчивых мыслей о том, что мы собираемся спать в кровати тети Алви, в той самой, где она умерла, а теперь мне предстоит заняться в ней любовью с Беллой. В постели тети Алви.

Наконец кровать была готова. Мы по очереди воспользовались ванной на втором этаже, освещая себе дорогу фонариком, оставленным отцом Хеннером. Сначала я, затем Белла. Все это мы проделали молча, не встретившись даже взглядом, когда проходили мимо друг друга по лестнице.

Мы провели вместе целый день, но мысли мои были заняты другим – воспоминаниями и впечатлениями от поездки по острову. Первые осторожные моменты близости прошлым вечером – ее волосы, шелковый халат, случайно обнажавший ее тело, чистая комната, тишина пустого отеля – казалось, с тех пор прошла целая вечность. Именно тогда на меня нахлынули первые воспоминания, а остров лишь подлил масла в огонь. Здесь, в комнате тети Алви, сосредоточились все мои страхи. Тень прошлого, то, как оно ставит барьер между мной и Беллой, ветер и тьма, окружающие дом, заброшенная башня и первый неуклюжий сексуальный опыт с Серафиной. А теперь Белла, здесь со мной наедине в комнате тети Алви. И вскоре мы ляжем в одну постель.

Мне было слышно, как она ступает по скрипучим панелям пола. Совсем скоро она вернется в комнату. Как быстро! В голову пришло неожиданное решение: снять одежду, в одном белье нырнуть под одеяло и натянуть его до самого подбородка.

Войдя в комнату, Белла выключила верхний свет, дошла до конца ширмы и молча посмотрела на меня, ловя в ответ такой же молчаливый взгляд. Волосы она распустила, но одета была по-прежнему в полицейскую форму.

– Сегодня вовсе не обязательно что-то должно произойти. Мы устали.

Меня била дрожь. Давно не стиранное постельное белье было липким на ощупь и пахло так, словно на нем лежал покойник; простыни, холодные и старые, неприятно касались моего тела. В тот момент больше всего на свете мне хотелось, чтобы Белла оказалась рядом со мной под одеялом.

– Ты так думаешь? – спросила она.

– Мне холодно.

– Мне тоже.

Она стояла, не двигаясь с места, в форме, длинные волосы свободно спадают на плечи, в руке зубная щетка.

– Я могла бы лечь на пол, – сказала она.

– Нет. Вчерашней ночи не повторится. Ложись ко мне.

Белла разделась в тусклом свете настольной лампы: повернувшись ко мне спиной, сняла форму, сложила ее и аккуратно повесила на спинку стула. Вначале она сняла пиджак, затем плотную рубашку цвета хаки и темную шерстяную юбку, оставшись в поясе, чулках, черных трусиках и плотном лифчике. Затем она сняла и все это, быстро, но без излишней застенчивости. По-прежнему спиной ко мне, обнаженная, она высморкалась в бумажный платок.

– Хочешь, я выключу свет? – Мой вопрос прозвучал, возможно, слишком поспешно.

– Нет, – сказала Белла, поворачиваясь ко мне.

Она подошла к кровати, отдернула одеяло и легла рядом со мной. Кровать была узковатой, и матрас сразу просел, отчего наши тела тотчас соприкоснулись. Белла была холодной как лед.

– Обнимешь меня? – прошептала она мне на ухо.

Моя рука легко обвила ее – она была худенькой, и ее тело ловко прижалось к моему, дав мне сразу ощутить упругость ее груди и жесткий треугольник волос рядом с моим бедром. Другая моя рука тут же легко и естественно скользнула к ее ягодицам.

Белла легонько провела рукой по моему животу, затем выше, к груди.

– На тебе до сих пор лифчик, – сказала она.

– Я думала…

– Ты такая стеснительная, Ленден. Тебе не надо ничего делать, предоставь это мне.

Она скользнула рукой под мой лифчик и нащупала сосок, а затем поцеловала меня в шею. Слегка навалившись на меня, стянула бретельку лифчика с моего плеча и обнажила грудь, коснулась рукой и нежно поцеловала. Совсем скоро я уже была полностью раздета, а Белла меня ласкала: ее груди скользили по моему телу, рука блуждала между ног. Это одновременно и возбуждало, и пугало меня.

Затем она оказалась прямо на мне, широко раздвинув ноги и направляя мои руки к своим самым укромным местам. Ее грудь коснулась моих губ.

Белла оставила настольную лампу включенной и, хотя в комнате по-прежнему было холодно, вскоре мы уже сбросили одеяло и, ничем не прикрытые, предались любви.

Когда все закончилось и Белла полулежала на подушке, накинув на себя легкое покрывало, я подошла к окну и выглянула в ночь. Темнота стояла непроглядная. Дыхание мое снова стало ровным. Я слышала, как Белла ворочается в постели, пытаясь устроиться поудобней.

– Ленден, ты все еще ставишь меня в тупик.

– Чем?

– Разве сегодня ты впервые спала с женщиной?

– Конечно, нет.

– По-моему, ты чересчур сильно волнуешься.

– Прости. Не могу объяснить. Возможно, это потому, что сегодня я впервые спала с тобой.

– Зачем ты все так усложняешь?

– Не специально. – Я накинула на себя одно из старых вонючих одеял и ощутила на коже жесткую шерстяную ткань. – Белла, мне нужно задать тебе один вопрос. Он никак не выходит у меня из головы.

Я повернулась к ней и увидела, что она вытянула руки вверх и схватилась за медные прутья изголовья кровати у темных отметин на обоях, совсем как когда-то тетя Алви. Ее длинные волосы разметались по плечам. Я быстро отвела глаза.

– О чем?

– Ты сказала, что вызвалась на это задание сама. Значит, ты знала что-то обо мне? Знала, что я за женщина? Так?

– Да.

– Откуда ты узнала?

– Ленден, я ведь работаю в полиции. Сейчас на всех заведены досье, и у меня есть доступ. Ты ни разу не спросила меня о моей жизни, поэтому ничего не знаешь обо мне. В прошлом году я порвала отношения и с тех пор одна. Ты даже не представляешь, как сложно встретить достойного человека. А может, и представляешь. Мне стало одиноко, по-настоящему одиноко. А потом я поняла, что уже достаточно долго служу в полиции, чтобы вызваться на сопровождение. Я подумала, что это неплохой способ знакомиться.

– И давно ты этим занимаешься?

– Нет… сейчас впервые. Клянусь. Встретив тебя вчера на вокзале, я с первого взгляда поняла, что… ты меня зацепила.

– Так значит, в моем досье говорится о моих сексуальных предпочтениях? О том, что я лесбиянка? – спросила я.

– Ищейки куда более скрупулезны. Составляется список всех твоих партнеров, всех, с кем у тебя была связь. Я посмотрела дела и поняла, что все они женщины. Поэтому я…

– Но зачем полиции интересоваться подобным?

– Информация не только для полиции. Все дела формируются в Сеньории, а мы лишь имеем к ним доступ. Я знаю, мне не следовало так поступать. Да и рассказывать тебе об этом тоже не следовало.

Я села на край кровати и почувствовала рядом ногу Беллы.

– Ты сердишься? – спросила она.

Я задумалась, пытаясь разобраться в своих чувствах.

– Нет, не сержусь. Уж не на тебя точно и даже не на правительство. Меня все это не волнует.

– Так в чем проблема?

– Я не могу тебе сказать.

– У тебя сейчас отношения с мужчиной? – спросила она.

– Нет.

– Значит, с другой женщиной?

– Нет, снова не то.

– Мне бы хотелось знать.

– Если у нас что-то выйдет, возможно, я потом расскажу тебе, – сказала я. – Не хочу раздувать из этого какую-то тайну. Я рада, что мы занялись любовью, но мы едва знакомы. Не торопи меня.

– Так мне притормозить?

– Для начала ты могла бы сказать мне, что была бы рада снова встретиться. Потом. Когда мы вернемся на материк.

– Ложись в постель, Ленден. Мы обе замерзли. Вместе быстрее согреемся. Ты мне очень нравишься. Мы можем встретиться в любое время, когда захочешь.

Я забралась к Белле под одеяло, и на этот раз она выключила настольную лампу. Мы нежно поцеловались, а затем немного полежали, не двигаясь. Согревшись, мы снова занялись любовью. На этот раз я постаралась как следует расслабиться, быть податливой, получить настоящее наслаждение, почувствовать не только животную похоть, но и сладость любовной близости. На второй раз все было проще, однако еще далеко от идеала. Я лишь начала изучать ее тело, как она изучала мое. Чуть позже Белла заснула, уютно устроившись подле меня, а я еще долго сидела, откинувшись на подушки и прислонив голову к медным прутьям кровати. Волосы разметались, ниспадая на грудь, и я вдыхала пропитавший воздух запах наших тел.

Что-то произошло со мной в той заброшенной башне, пока Серафина флиртовала со священником. Я могу описать, но не могу объяснить. Не было никаких дурных предчувствий, уколов страха. Это просто произошло – и преследовало меня потом всю жизнь.

Хотя я сердилась на Серафину, мне было любопытно, что же они там делают. Она как бы невзначай пробудила во мне чувственность, наполнила мое сердце ожиданиями и надеждами, а затем дважды отвергла меня. Мне не терпелось познать себя с новой стороны.

Что ж, она велела мне ждать и не маячить. Но так долго!.. Я думала, что Серафина быстро избавится от священника, а она все никак не возвращалась.

Занятая своими мыслями, я не сразу обратила внимание на тихое сопение, почти заглушаемое шумом ветра.

Я взяла свой свитер, подняла трусики Серафины и стала думать, не выйти ли из башни, ведь мне было очень интересно, что там происходит.

Я как раз засовывала ее трусики в карман своей юбки, когда до меня донесся какой-то шум. Я удивилась. Ничего подобного я раньше не слышала. Словно какой-то зверь старается что-то сказать, но, произнеся полслова, скатывается на рык.

Я не испугалась. Я решила, что вернулась Серафина и теперь хочет сыграть со мной шутку.

Я позвала ее, однако ответа не последовало.

И тут, в темноте полуразрушенной башни, я впервые подумала, что где-то поблизости может скрываться страшное чудовище. Я прислушалась, пытаясь уловить хоть что-то сквозь тоскливый шум ветра, и вновь услышала тот странный звук.

В одно из расположенных под потолком окон проник луч яркого холодного солнца, осветив стену рядом с дверью. С внутренней ее стороны зияла неровной формы дыра размером с голову, обнажая серый камень. Подобных дыр было несколько, но мне показалось, что звуки доносятся именно из этой.

Я шагнула к ней, по-прежнему думая, что Серафина стоит по другую сторону от нее и дурачит меня.

Что-то непонятное шевельнулось внутри дыры, и хотя я смотрела прямо в нее, ничего не было видно, кроме невнятных быстрых движений. В этот момент проплывающая мимо туча закрыла солнце и стало холодно. Секундой позже солнце вышло вновь, однако холод остался. И я уже знала, что холод этот внутри меня.

Я положила руку на каменную стену и наклонилась к дыре, чтобы заглянуть внутрь. Я ощущала едва различимое тепло, исходящее будто от живого организма, и наклонилась дальше, прямо в темноту.

Раздался сильный шум, внутри стены замелькали какие-то лихорадочные движения; что-то схватило меня за руку и потянуло в дыру, пока я не стукнулась больно плечом о каменную кладку. От изумления у меня перехватило дыхание, я в страхе закричала и попробовала вырваться, но у схватившего меня существа имелись то ли острые когти, то ли зубы, и оно вцепилось мне в кожу. Мое лицо прижалось к стене, кожа на плече ободралась об острый край кирпича.

– Пусти! – беспомощно крикнула я, пытаясь выдернуть руку.

Когда это существо схватило меня, я инстинктивно сжала ладонь в кулак. Теперь же я ощутила, что он погружается во что-то мокрое и теплое, с одной стороны – твердое, с другой – мягкое. Я снова потянула руку, однако хватка зубов лишь усилилась. Что бы ни скрывалось там внутри, оно больше не тянуло меня к себе, а просто держало, при попытке же вырваться его острые зубы обхватывали мою руку.

Я медленно разжала пальцы, вполне отдавая себе отчет, что делаю их теперь уязвимей. Кончики пальцев уперлись во что-то мягкое, и я рефлекторно сжала их снова в кулак.

Меня схватило что-то, имеющее пасть.

В тот миг я, к своему ужасу, твердо поняла, что оно не отпустит. Какой-то зверь затаился в стене, огромное страшное животное схватило меня за руку и не собирается отпускать. Костяшками я уперлась ему в нёбо, крепко сжатые пальцы лежали на шершавом языке, а его зубы сомкнулись на моей руке чуть выше запястья.

В попытке освободиться я пробовала крутить рукой, но зубы сжались еще крепче. Я закричала от боли, понимая, что рука изранена в нескольких местах и моя кровь стекает прямо в горло этого животного.

Я переминалась с ноги на ногу, стараясь найти устойчивое положение. Мне пришло в голову, что если я встану покрепче, то смогу дернуть руку сильнее. Однако зверь тоже поменял свое положение, и замысел не удался. Почти весь мой вес пришелся на прижатое к стене плечо. Клыки глубже вонзились в мою плоть, словно зверь чувствовал, что я задумала.

Боль была адская. Моя рука ослабла, и пальцы вновь разжались, уперевшись в горячий, чуть дрожащий язык. Как ни странно, я еще не утратила тактильные ощущения и чувствовала под рукой гладкие десны и нёбо. Ничего более отвратительного со мной не случалось.

Зверь, крепко схватив меня, дрожал от какого-то неведомого возбуждения. Я чувствовала, как его голова трясется, ощущала его тяжелое дыхание на своей руке, проходящее холодком по моим ранам, когда он вдыхал, и влажное, горячее на выдохе. Я улавливала зловонный запах его слюны, сладковатую вонь падали и тухлятины.

В отчаянье, вне себя от страха я снова дернула рукой, но зубы лишь сжались плотнее. Мне показалось, что еще немного, и они прокусят меня насквозь. Воображение нарисовало жуткую картину: зверь отрывает мою руку и она исчезает в его пасти, из огрызка хлещет кровь, висят порванные мышцы.

Шершавый язык зверя вновь прошелся по моему запястью, затем по ладони. Я подумала, что еще немного, и я упаду в обморок. Только боль, сильная, обжигающая боль в порванных мышцах и сломанной кости не давала мне потерять сознание и продлевала страдания.

Сквозь паутину боли я вспомнила, что где-то поблизости Серафина. Я закричала, моля о помощи, но была уже слишком слаба, и вместо крика получился только хриплый шепот. Дверь была совсем рядом. Я потянулась к ней свободной рукой и толкнула. Она открылась, и я увидела часть холма, темнеющие неподалеку болота, длинный выступ скалы чуть выше… и ни следа Серафины.

Стараясь что-то разглядеть сквозь наполнившие глаза слезы, я стояла беззащитная, прислонившись к грубой каменной кладке стены, а чудовище тем временем пожирало мою руку.

На жесткой траве ветер рисовал причудливые узоры.

Зверь подал голос. Из его глотки донеслось низкое рычание, язык под моими беспомощными пальцами затрепыхался. Он втянул в себя холодный воздух, и я почувствовала, как напряглась его челюсть. Он снова зарычал, теперь громче. Этот звук разбередил мое воображение: я словно воочию увидела голову огромного волка с глубоко посаженными глазами и вытянутой, покрытой шерстью мордой. Боль усиливалась, и я поняла, что зверь приходит во все большее возбуждение.

Звуки из его глотки теперь не утихали, доносились ритмично, все чаще и чаще по мере того, как его челюсть плотнее сжимала мою руку. Боль стала такой острой, что я уже не сомневалась – зверь прокусил меня насквозь. Я сделала еще одну попытку вытянуть руку, смирившись с тем, что могу остаться без нее, если другого выхода не останется. Зверь не уступал, рычал на меня из своего укрытия и все свирепей жевал мою плоть. Издаваемые им звуки стали такими частыми, что слились в единый вой.

Затем, по какой-то необъяснимой причине, челюсти разомкнулись, и я оказалась на свободе.

Я без сил привалилась к стене, оставив руку в выемке стены. Боль, пульсирующая в ней при каждом ударе сердца, начала стихать. Я заплакала от облегчения, но при этом и от боли и страха, что зверь все еще совсем рядом. Я не смела пошевелить рукой, веря, что даже легкое движение повлечет за собой повторную атаку. Однако я знала, что нельзя упускать шанс вызволить из стены то, что осталось от моей руки.

Я больше не ощущала дыхание зверя на своей коже. Может, она просто потеряла всякую чувствительность? Боль ушла, рука будто онемела. Я скорее представила, чем почувствовала, как безжизненно свисают мои пальцы, ладонь и запястье изранены, кровь хлещет прямо в глотку зверя.

Наконец, меня наполнило дикое отвращение. Не беспокоясь больше о том, что чудовище может вновь схватить меня, я вытянула свою истерзанную руку из стены и отпрянула, переместившись к лучу света, чтобы посмотреть, насколько ужасны повреждения.

Моя рука была совершенно цела! Ни царапины!

Я не верила своим глазам. Рукав блузки порвался, пока я пыталась вырваться из дыры в стене, но на самой руке не было ни царапинки, ни пореза, ни следов от зубов, ни разорванной плоти, ни крови.

Я согнула пальцы, ожидая, что их пронзит боль, однако они двигались совершенно свободно. Я повертела рукой, разглядывая ее со всех сторон. На ней не осталось даже следа слюны, которую я совсем недавно так явно ощущала. Я осторожно потрогала руку в поисках ушибов, но, куда бы я ни нажимала, я чувствовала лишь свои пальцы на совершенно целой, неповрежденной коже. Боль исчезла без следа. В воздухе витал еле уловимый, неприятный запах, однако стоило мне поднести пальцы к носу, как он испарился.

Дверь была по-прежнему открыта.

Я схватила с пола свитер и выскочила наружу. Свою пострадавшую, но целую при этом руку я безотчетно держала прижатой к груди, как будто еще страдала от боли.

Я стояла по пояс в высокой траве и думала о Серафине.

Мне отчаянно хотелось найти ее, хотелось поговорить с кем-то о случившемся, с кем-то, кто мог все объяснить или хотя бы утешить меня. Мне необходимо было встретить человека, который убедил бы меня в том, в чем я сама убедить себя не могла. Но Серафины нигде видно не было.

Оглядываясь в ее поисках, я внезапно заметила какое-то движение. У подножия холма, рядом с ручьем, из зарослей высокой травы возник мужчина в темной одежде. Полы его сутаны были заправлены в ремень, и теперь он дергал ее вниз, пытаясь придать одеянию привычный вид. Я со всех ног бросилась к нему.

Едва завидя меня, мужчина повернулся спиной и поспешил прочь. Одним прыжком он перебрался через ручей, а затем быстро пошел по холмистой местности к семинарии.

– Постойте, отец! – закричала я. – Пожалуйста, подождите меня!

Я подбежала ближе и вдруг увидела, что трава в одном месте примята к земле и там лежит Серафина. Она была совсем голой, ее одежда небрежно валялась рядом.

– Все еще хочешь потрогать меня, Ленден? – спросила она, похихикивая, подтянула к себе коленки и раздвинула ноги. Смех ее становился все более истерическим.

Я уставилась на Серафину, не веря своим глазам. По природе своей я была склонна предполагать скорее хорошее, нежели плохое, но ее бесстыжее приглашение в конце концов отрезвило меня, и я внезапно поняла, чем они со священником тут занимались.

Держась от нее на некотором расстоянии, я ждала, пока она успокоится. Однако, должно быть, что-то во мне, в том, как я стояла, лишь усугубляло охватившее Серафину безумие. Ее смех перешел в истошные крики, она почти задыхалась. Я вспомнила, что в кармане моей юбки лежат ее трусы, достала их и кинула ей на голый живот.

Это отрезвило ее. Она повернулась на бок, тяжело дыша и откашливаясь.

Я отвернулась и побежала к семинарии, к дому. Я бежала и плакала. Переправляясь через ручей, я оступилась и замочила одежду, попав ногой в воду, а пока бежала к дому, несколько раз упала, ушибла колено и порвала подол юбки.

Промокшая, в синяках и крови, в состоянии крайнего возбуждения, я ворвалась в дом и бросилась в комнату тети.

Отец с дядей помогали ей справиться с ночным горшком. Бледные тощие ноги безвольно болтались, пока из нее медленно вытекали капли оранжевой мочи. Глаза тети были закрыты, голова лежала на плече.

Я услышала, как дядя закричал. Появилась мама, закрыла мне рукой глаза и, громко отчитывая, выволокла в коридор.

Я раз за разом повторяла имя Серафины. В ответ же все, казалось, только и делали, что орали на меня.

Позже дядя Торм отправился на болота на поиски Серафины, но мы с родителями уехали еще до того, как он вернулся, и ехали весь вечер и ночь к порту Сивла.

Это была последняя моя поездка на остров с родителями. Мне было четырнадцать. Серафину я больше никогда не видела.

…Мы сожгли бумаги дяди во дворе за домом. Пепел поднимался вверх тонкими лоскутками черного шелка; его подхватывал ветер и уносил прочь. Постепенно мы стали подбрасывать в огонь все, что горело: старую одежду, деревянные стулья, полки и стол дяди Торма. Все было влажным или покрытым плесенью, и даже деревянная мебель горела медленно. Я стояла у огня, наблюдая за пламенем и золой, которую ветер разносил по всей округе.

Священники попросили нас забрать мебель, которую мы не сможем сжечь: древнюю газовую плиту, бюро, металлический столик и медную кровать тети Алви. Задача казалась непосильной. Чтобы пригнать сюда фургон из порта, потребовалась бы пара дней. Да и дорого бы вышло. Я попыталась втолковать это секретарю отца Хеннера, однако он был непреклонен. В конце концов я договорилась, что семинария сделает все сама после нашего отъезда, а счет пришлет мне.

Белла стояла позади меня в дверном проеме. Должно быть, она убедилась, что никого из семинарии в доме нет, потому что впервые за утро заговорила со мной о чем-то личном.

– Почему ты все время смотришь на болота?

– Я и не заметила. Наверное, неосознанно.

– Что там?

– Я наблюдала за пламенем, – сказала я и в подтверждение своих слов поворошила костер, подняв целое облако золы. Ножка стула откатилась, и я пинком вернула ее в огонь. Взлетели искры. Что-то затрещало, и из костра вылетел уголек.

– Ты когда-нибудь ходила на болота? – спросила Белла.

– Нет.

Не на болота, подумала я. Только к башне, и всего раз. И ни шага дальше, на длинные, покрытые щебнем склоны холмов к выступающим над морем утесам и лежащим дальше высокогорным бесплодным равнинам.

– Мне все кажется, что ты знала кого-то из этих мест. Еще с того времени, когда часто приезжала. Кого-то особенного. Разве не так?

– Да нет, – сказала я, впервые осознавая, что в ее понимании кем-то особенным, наверное, была Серафина. – Вернее, да.

Белла подошла ко мне и встала рядом, тоже устремив взгляд на огонь.

– Значит, я не ошиблась. Это женщина?

– Девочка. Мы обе были подростками.

– Она была у тебя первой?

– В каком-то смысле. Между нами не было ничего серьезного. Мы были слишком молоды. – Я попыталась посмотреть на Серафину с высоты своих лет, но не получалось. – Она просто… разбудила меня.

Мысли о Серафине, здесь, рядом с Беллой, заставили меня о многом вспомнить. Не только о том жутком дне, но и о многих годах последовавших за ним поисков. Далеко не скоро я осознала, что открытые мне знания не под силу моему пониманию.

Я размышляла о людях, которых знала и которых любила за прошедшие годы. То были и мужчины, и женщины, однако если сосчитать, то больше все-таки женщин. С мужчинами я была лишь в моменты крайнего отчаяния, когда одиночество достигало критической точки. Во мне неизменно срабатывал какой-то безотчетный тормоз: когда я чувствовала, что вот-вот попадусь на крючок, я превращалась в пассивную любовницу, потребителя, тайно крадущего чужую страсть. Я завидовала другим людям, их раскрепощенности, их искренности. Меня возбуждало то удовольствие, которое они получали, лаская мое тело.

Я меняла партнеров одного за другим, надеясь, что следующий окажется иным, что я не повторю старых ошибок и смогу взять инициативу в отношениях на себя, полюбить сама. В этом смысле Белла Рит не отличалась от моих предыдущих любовниц. Да и я не изменилась. До появления Беллы я думала, что несколько лет воздержания, опыт и возраст излечат меня от глупых страхов. Не следовало позволять ей искушать меня. Глупо было предполагать, что поездка на Сивл проведет черту между прошлым и будущим и я обновлюсь.

Меня сбила с толку молодость Беллы, ее красота и скромность, и я вновь угодила в водоворот любовных отношений, в которых не было места чувствам, а была только страсть. В ожидании прошли годы, но я и не догадывалась, что начала эмоционально засыхать, что от меня осталась лишь тень той, кем я была раньше.

– Я пытаюсь понять… – сказала Белла.

– Я тоже.

– Мы здесь совсем одни. Никто нас не услышит. Ты можешь быть откровенна со мной.

– По-моему, я и так откровенна.

– Я хотела бы вновь увидеться. А ты?

– Наверное, – уклончиво ответила я.

– Если я не на службе, то совершенно свободна. Позволь мне навестить тебя.

– Ну, если хочешь…

Казалось, мои ответы удовлетворили ее, но она по-прежнему стояла рядом, положив руку мне на плечо. Свет от костра играл на наших лицах.

Что она нашла во мне? Наверняка вокруг нее много ровесниц. А кто я? Фригидная женщина на много лет старше, одинокая и неудовлетворенная, потерявшая почти всех друзей. Я попыталась представить, что за жизнь она ведет, ведь я почти не задавала ей никаких вопросов. Я знала, что у нее есть брат. А живы ли еще родители? Должно быть, у нее есть подруги, и кто-то из них ее бывшие, а кто-то – потенциальные любовницы. Как живет она, когда снимает полицейскую форму, когда не на задании, когда ее волосы не собраны в тугой пучок?

Я легко могла представить ее с многочисленными друзьями и подругами на вечеринке, прогулке или в ресторане, как она выпивает, матерится и знает всех и каждого вокруг, идет в клуб, который мне бы вряд ли понравился. Даже несмотря на войну, в Джетре остались подобные развлечения. Может, она соврала мне, сказав, что ведет замкнутый образ жизни. В любом случае, я сознательно выбрала свой путь одиночки. Я всегда одна. У меня много седых волос, грудь начала обвисать, появился живот, а талия и бедра расплылись. Большую часть времени я проводила наедине с собой в своей квартире или в школе, где преподавала, проверяла домашние работы, ставила оценки, готовилась к занятиям. Потом я снова шла домой, где слушала любимую музыку, читала книги, но в основном предавалась воспоминаниям. Я старше и опытней, однако именно Белла соблазнила меня, взяла на себя инициативу, занялась со мной любовью.

Если бы это произошло в другом месте или в другое время – не по дороге в Сивл, не на самом острове и не в кровати тети Алви, – получилось бы все иначе?

Вряд ли. И причины были бы все те же.

А настоящая причина, если таковая есть, лежала совсем рядом, погребенная в болотах острова.

В то утро я проснулась раньше Беллы. Выбравшись из кровати тети Алви, я подошла к окну, откуда, в этом у меня не было никаких сомнений, могла увидеть заброшенную башню, в которой со мной произошел тот случай со зверем. Но не нашла ее. Сады семинарии почти не изменились, как и раскинувшийся за ними пейзаж – высокий известняковый утес. Раньше я всегда видела башню из этого окна, однако сейчас от нее не осталось и следа.

Белла права. Все то утро, пока я разбирала дядины документы, пыталась решить вопрос с мебелью и спорила с секретарем отца Хеннера, я то и дело смотрела в сторону болот, гадая, куда же делась башня.

Этому должно быть разумное объяснение. Ее снесли, она обрушилась или просто память подвела меня и она находится где-то в другом месте.

Или ее и вовсе никогда там не было. И мне даже не хотелось думать о том, что это могло означать.

Белла по-прежнему держала меня за руку, слегка прислонившись ко мне плечом. Мы ждали, когда догорит огонь. Во дворе нашлась метла, такая старая, что почти все ее прутья давно вылетели или сгнили. Я воспользовалась ею, чтобы смести обугленные головешки и пепел в маленькую аккуратную кучку. Они разгорелись и, вероятно, будут тлеть еще много часов, но огонь больше не представлял опасности.

Белла вернулась в дом и через минуту вышла с нашими сумками. Она сама отнесла их к машине и начала складывать в небольшое багажное отделение. Когда она наклонилась, я разглядывала ее затянутые в чулки ноги и короткую юбку и думала о том, как легко было бы отпустить прошлое и влюбиться в эту одинокую симпатичную молодую женщину.

Я отнесла ключ от дома в кабинет отца настоятеля и оставила его секретарю. На обратном пути, шагая в одиночестве по территории семинарии, я сделала последнюю попытку определить, где находится разрушенная башня. Я восстановила в памяти путь, которым мы с Серафиной шли в тот день, и обнаружила в высоком заборе калитку, ведущую за пределы семинарии. Она была не заперта и призывно открылась. Я вышла наружу.

В ту же секунду я поняла – то, что видят мои глаза, сильно отличается от моих воспоминаний. Я отчетливо помнила, что утоптанная почва тянулась лишь до стен семинарии, а дальше, стоило выйти за калитку, все поросло высокой травой. Теперь же я видела, что за воротами находится еще один двор и два или три обветшалых здания, которые, похоже, когда-то служили конюшнями. В тот день их тут не было. Я пересекла вымощенный булыжником двор, но пройти через эти древние конструкции не смогла. Я нашла проход позади, но обнаружила там лишь мощеный двор и ступеньки, ведущие далеко вниз, к другим старым зданиям. Открывающийся отсюда вид на болота не имел ничего общего с тем, что всплывал в моей памяти.

Я вернулась на основную территорию семинарии, чтобы поискать другой проход в окружавшей ее стене, проход, через который Серафина вывела меня в тот день наружу. Стена была старой и толстой, других калиток в этой ее части не было.

Тогда я пошла к крылу здания, в подвале которого у Серафины имелось тайное укрытие. Его я тоже ясно помнила, однако найти не смогла. Там, где, согласно моим воспоминаниям, располагались ступени, ведущие вниз к лазу, теперь была бетонная дорожка. Она вела мимо двери и окон первого этажа и выглядела так, будто ее положили тут много лет назад.

Неужели за два десятилетия, прошедшие с моего последнего приезда, здесь многое перестроили? Нет, все выглядело таким крепким и внушительным, будто стояло тут куда дольше.

По дороге к передней части здания я прошла мимо нашей арендованной машины. Рядом с ней, прислонившись, стояла Белла.

– Ленден… – произнесла она.

– Я скоро вернусь, – ответила я. – Мне надо закончить тут одно дело.

Лицевая часть здания была построена таким образом, что выходила прямо на пологий откос: тут не было ни лужайки, ни сада, лишь подъездная дорожка и несколько мест для парковки – покрытые бетоном участки, по большей части совершенно бесполезные. Но никакой стены, калитки или выхода к болотам, которые так четко засели в моей памяти, я не увидела. Фронтальная часть семинарии смотрела на узкую долину, по другую сторону которой можно было различить болота, однако большую часть пейзажа занимали поля и виднеющееся за ними море.

– Ленден?

Белла шла позади меня.

– Все в порядке, я готова уезжать, – сказала я, направившись к машине.

– Ничего не хочешь мне рассказать? – спросила она, следуя за мной.

– Не сейчас. Я еще не уверена.

– Ты имеешь в виду, что еще не готова. Вот что ты твердишь мне снова и снова.

– Дело не в этом, – сказала я. – Я просто не уверена. То, кем я стала, кем являюсь сейчас, началось здесь, в семинарии. Тут я поняла свою сущность. Если бы я не вернулась сюда, то по-прежнему чувствовала бы то же самое, но теперь все изменилось. Теперь я ни в чем не уверена.

Машина медленно ползла вниз по холму в поисках дороги, ведущей назад через остров к порту. Белла задела рукой мою коленку.

– Тут произошло что-то еще, так? – спросила она.

Я кивнула, затем поняла, что она смотрит на дорогу, а не на меня, положила свою руку на ее колено и слегка сжала.

– Да.

– Дело в девочке, о которой ты говорила?..

– Да.

– Но это было много лет назад.

– Двадцать, если не больше. Я даже не уверена, что на самом деле я все не придумала. Вот о чем я тебе говорила. Сейчас все видится мне иначе.

– Двадцать лет назад я была совсем маленькой, – сказала Белла.

– Я тоже.

Пока мы ехали мимо мрачных болот, я снова погрузилась в самокопание.

Я хотела попросить Беллу развернуть машину и вернуться в семинарию. Мне надо узнать всю правду о башне: почему ее построили, для чего использовали и зачем снесли. Необходимо обнаружить какое-то подтверждение моим воспоминаниям, взглянуть на них взрослыми глазами и найти объяснение, иначе они будут преследовать меня до конца жизни. Я снова подумала о Серафине. Белла так жаждет узнать о ней, а мне не хочется рассказывать. Да по сути и не о чем тут говорить. Одно я знала о ней наверняка: давным-давно она убежала из дома. Куда она направилась и где она теперь? Терзают ли и ее сомнения?

Мы планировали приехать к парому загодя, и Белла спросила, не хочу ли я остановиться где-нибудь, чтобы мы могли уединиться еще раз до того, как вернемся в Джетру. Я отказалась, по-прежнему погруженная в воспоминания, из которых ей так и не удалось меня вырвать.

Нет, мы разговаривали, строили планы. В машине, затем в ожидании парома и на самом судне мы говорили о наших будущих свиданиях. Я сказала Белле, в какие из ближайших выходных я свободна и что она могла бы приехать ко мне. Мы обменялись адресами. Ни о чем конкретном мы не условились, в порту Джетры каждая из нас пошла своей дорогой, и с тех пор я больше ее не видела.

Кремация

На кремации Грайан Шильд побывал первый раз в жизни.

В краях, где он вырос, подобное считалась делом неслыханным, практиковалось только в особых случаях и исключительно по решению суда. Мертвецов полагалось опускать в землю, сама мысль, что тело можно сжечь, шокировала людей. А ведь к чему привык – то тебе и закон. За свое недолгое пребывание на островах Шильд не то чтоб специально, но обратил внимание на несколько крупных кладбищ и вплоть до сегодняшнего дня думал, что и здесь погребение – главный и единственный способ проводить человека в мир иной. А потому на похоронах Корина Мерсье он был, мягко говоря, удивлен.

Поначалу все было как у людей: часовня при кладбище, недолгое отпевание. В церкви Шильд мало что понял – до этого он бывал на похоронах всего пару раз, к тому же служба шла на неизвестном ему языке. Но церемония в целом – печальные речи, грустная атмосфера, скорбные лица – показалась ему вполне привычной.

Поэтому, когда присутствующие отдали дань памяти покойному, Шильд предположил, что дальше начнется ритуал погребения. Вместо этого гроб водрузили на большую тележку и повезли в неприметное здание по соседству, прикрытое декоративными деревцами. Скорбящие тихой процессией направились следом и, оказавшись посреди мощеного дворика, на который из здания выходили две двери со встроенными жалюзи, какое-то время стояли молча. Гроб закатили внутрь, помещение заперли изнутри. Недолго потоптавшись у входа, люди стали расходиться и перемещаться в сторону парковки к своим автомобилям.

Мероприятие еще раз напомнило ему, как все-таки велика разница между его прошлой жизнью в Федерации и нынешней долей эмигранта на островах прекрасного Архипелага.

Местные его так и не приняли, он ни с кем не сдружился и не сблизился, скучал по родным местам, по семье и прежнему дому. Он по большей части уже сожалел и о своем переезде сюда. Все было таким непонятным и путаным, с кучей правил, ненужных и архаичных, которые крепко-накрепко врезались в подкорку аборигенов. Испытанием было пойти в ресторан, наведаться в магазин, встретить человека на улице – каждый эпизод таил в себе потенциальный конфликт или недоразумение.

И хотя со временем Шильд начал постепенно приспосабливаться к образу жизни на Форте, куда он прибыл полтора месяца назад, это была его первая поездка на другой остров. Треллин находился от Форта на расстоянии нескольких паромных пересадок. Он пробыл здесь всего несколько часов и уже страдал от культурного шока, начиная понимать, как сильно разнится жизнь от острова к острову, как путаны традиции и противоречивы нравы.

Например, по прибытии на Треллин, родину Корина Мерсье, выяснилось, что большинство гостей, а также все члены семьи, говорят на совершенно непонятном островном диалекте. Шильда представили близким родственникам умершего – его вдове Джильде, сыновьям Томару и Фертину, и те из вежливости стали общаться с ним так, чтобы он их понимал. Но через некоторое время Томар отвел гостя в сторонку и тактично объяснил, что здесь, согласно обычаям, во время похорон принято изъясняться на языке, который предпочитал усопший.

– Понимаете, нам самим нелегко соблюдать все эти древние традиции, – попытался подсластить пилюлю Томар, но вскоре Шильд услышал, как бойко он общается с другими гостями на своем диалекте, без каких бы то ни было затруднений.

Цветов не было: смерть Корина Мерсье относилась как раз к тем случаям, когда цветы для покойника считались жестом дурного тона. Неуместный букет, которым успел обзавестись Грайан перед похоронами, пришлось оставить у черного входа, подальше от посторонних глаз. Слуги шарахались от цветов как от чумы, ни один не согласился даже взять букет в руки. На отпевании все стояли, даже женщины. С костюмом он угадал: все были в черном. Но не угадал с головным убором, строго обязательным. Так что сын покойного перед отправлением в церковь одолжил ему черный шарф из плотной материи. Шильд не знал, когда можно будет снять его с головы, а потому решил ориентироваться по присутствующим.

Пока автомобили, выстроившись вереницей, неспешно ехали к особняку Мерсье, Шильд напряженно обдумывал, когда и под каким предлогом удобнее будет сбежать, никого не обидев и не нарушив традиций.

Ему выделили место в одной из первых машин кортежа. Вернувшись в дом Мерсье, Шильд с горсткой престарелых попутчиков направился вглубь особняка. Они миновали ряд комнат с распахнутыми дверями, наполненными дорогой мебелью и отгороженными натянутыми веревками – словно во дворце, временно открытом для публики. Из дальней части дома открывался вид на поместье с обширным парком.

Парк простирался до джунглей, которые плотно покрывали эту часть острова. Вблизи особняка сохранялся декоративный ландшафт, повсюду были разбиты сады с неглубокими озерцами и клумбами. Дальше от дома начиналось неукротимое буйство природы. Впрочем, времени, чтобы полюбоваться красотами, не было. Слуги, стоявшие на пути, с угодливой настойчивостью направляли гостей по усыпанной гравием тропке вдоль сада, мимо клумб, вокруг пруда – туда, где неподалеку от главного особняка на просторной лужайке были накрыты столы.

Место оказалось довольно депрессивным, с трех сторон оно было окружено высокой стеной, заросшей вьющимися растениями. Открытая сторона сада упиралась в непроходимые тропические джунгли.

Во время службы обрушился проливной дождь, а теперь с безоблачного неба нещадно палило солнце. С подсыхающей почвы шел пар, давила духота, хотелось снять с себя строгий костюм. Толстый шарф стискивал голову, волосы налипли на лоб, пот стекал по вискам. Дожидаясь остальных гостей, Шильд медленно гулял по саду, стараясь выглядеть уверенным в себе и спокойным.

На высоком фундаменте стояла увитая плющом веранда. Укрывшись в ее тени, Шильд наслаждался мгновеньем прохлады. Подошел слуга, протянул ему бокал белого вина и пригласил присоединиться к гостям в центре сада.

Наконец прибыли сыновья покойного, Фертин и Томар Мерсье. Они с явным облегчением стянули с себя шляпы. Фертин встряхнул головой и запустил пятерню в копну кудрявых, мокрых от пота волос. Грайан также с радостью снял с себя шарф и, опустив его на пол в ближайшем углу веранды, вытер вспотевшее лицо.

Большинство гостей были среднего или пожилого возраста. Исключение составляли лишь сыновья покойного, да, пожалуй, еще кое-кто. Эту молодую особу Шильд заметил еще в церкви. Вернее сказать, он заметил, что она его заметила.

В отличие от немолодых родственников, охваченных вполне объяснимой печалью, Шильд не испытывал чувства потери, а потому с любопытством рассматривал входящих в церковь людей. И, конечно, взглянул на молодую женщину, которая появилась на пороге без сопровождающего. Та ответила прямым и откровенным взглядом, полным столь искреннего любопытства, что он в замешательстве отвернулся. Через пару минут, когда служба уже началась, Шильд еще посмотрел в ее сторону и понял, что продолжает оставаться для нее объектом изучения и интереса такого сорта, ошибиться в котором было невозможно. Почувствовать такой отклик от совершенно незнакомой женщины в совсем не располагающей к тому обстановке, да еще и на семейных похоронах, было весьма странно.

А также, что особенно беспокоило Шильда, чертовски несвоевременно и нежелательно. Он еще толком не выпутался из отношений с женщинами у себя на родине, чтобы здесь начинать новые. Его недолгое пребывание на Форте, в добровольном изгнании и сексуальном воздержании, уже приносило свои плоды. Свобода от эмоциональных потребностей дала возможность подумать о будущем, и даже три преследующих его адвоката смягчили тон своих писем.

Глядя на незнакомку в церкви, Грайан почувствовал приближение беды. У этой беды был очень знакомый вид – точно с такой же он не смог справиться всего пару месяцев тому назад. И сейчас, глядя на то, как она стоит, как держится, как наклоняет голову, как во всех движениях ее тела проявляется желание и приглашение, Шильд не мог не почувствовать страстного желания. Но все это было страшно неуместно в данных обстоятельствах, к тому же их разделяла огромная социальная и культурная дистанция, что делало связь между ними недопустимой и невозможной.

Позднее, когда все молча стояли возле крематория, незнакомка подошла и встала рядом. Хотя они не разговаривали и даже не взглянули друг на друга, Шильд почувствовал с ее стороны почти ощутимое напряжение.

Он не хотел ее. Он сейчас никого не хотел. Но пережидая во влажной духоте невидимый и загадочный обряд кремации, он думал не о незнакомом ему покойнике, о котором должен был скорбеть. Он думал о незнакомке.

Когда уже расходились по автомобилям, немолодая женщина обратилась к ней с каким-то вопросом. Теперь он знал ее имя: Аланья.

Шильд медленно блуждал меж расставленных на лужайке столов, читая надписи на карточках возле каждого сервировочного набора. Свое место он нашел довольно быстро – малопочетный маленький столик с краю. А вот ее табличка обнаружилась за главным столом. Еще одна Мерсье среди многих: Аланья Мерсье.

Осушив бокал, Шильд подхватил с подноса еще один и, устроившись в тени веранды, наблюдал, как лужайка мало-помалу заполняется людьми. Наконец, сквозь калитку в стене вошла Аланья, поддерживая под руку Джильду – вдову Корина Мерсье. Спутницы негромко разговаривали между собой на местном наречии, затем разошлись в разные стороны, разыскивая свои места за поминальным столом. Аланья двигалась вдоль главного ряда, неторопливо читая карточки. Наконец, нашла свое имя и, обернувшись, вдруг посмотрела на Шильда. В ее взгляде сквозила такая явная откровенность, что он снова первым отвел глаза.

Шильд не мог отделаться от мысли, что пристальное внимание к нему молодой женщины – не просто интрижка, а что-то вроде способа отделить его от остальных гостей. Он и так оторван от них возрастом, языком и культурой. И если хоть как-то ответит на ее призыв, то отчуждение станет полным. Как мог он, пришелец и чужак, в столь печальный день ухаживать за представительницей скорбящей семьи? Он и в помыслах не держал…

Шильд снова попытался изгнать Аланью из своих мыслей. Он и попал-то сюда случайно. В последнюю минуту был вынужден представлять своего дядю на похоронах университетского однокурсника. Чистая формальность. Дядя не мог присутствовать лично из-за ограничений военного времени на любые перемещения за пределы материка.

Сидя за столом, Шильд невольно бросал взгляды на Аланью. После трапезы присутствующие небольшими компаниями расположились на лужайке, болтая на своем языке. Мероприятие все больше напоминало светский раут; атмосфера всеобщей подавленности потихоньку рассеивалась. Шильд остался один, в гнетущей изоляции, и не знал, куда себя пристроить. Он попробовал улизнуть, как будто бы в поисках туалета, однако был перехвачен слугой. Тот направил его к шатру в углу сада, где по такому случаю установили временные удобства.

Только сейчас Шильд обратил внимание, что кроме слуг, подносящих гостям напитки и закуски, здесь есть и те, кто больше напоминал телохранителей или охрану. Тут и там по лужайке, особенно в стратегических точках и ближе к выходу, расположились безупречно одетые люди, державшие себя почтительно и молчаливо. Покинуть мероприятие не удалось, и Шильд решил напиться до беспамятства и скоротать остаток времени в забытье.

Аланья Мерсье в дальней части сада беседовала с какой-то женщиной, судя по всему, одной из сестер покойного. Грайана Аланья откровенно игнорировала, и ему даже стало странно, как он допустил мысль, что она могла посылать ему тайные знаки. Эта мысль принесла облегчение.

Шло время, он выпил еще несколько бокалов. Уже не в первый раз ему почудилось, будто бы за спиной кто-то назвал его имя, но, когда обернулся, оказалось, что собеседники на него и не смотрят. Наверное, решил он, на их языке «грайаншильд» что-то значит, уж слишком часто они повторяют это сочетание вслух.

Он снова собрался улизнуть и стал осматриваться по сторонам, решая, где бы оставить свой бокал. Недалеко от столика, где он сидел, неспешно прохаживалась Аланья Мерсье. Она шла к нему, читая надписи на карточках с указанием имен гостей.

Она знала, что он наблюдает за ней, и подняла глаза. На мгновение их взгляды встретились. По ее губам скользнула улыбка, она подошла поближе.

– Я хочу прогуляться, Грайан Шильд, – сообщила она без долгих предисловий. – Полагаю, вы наслышаны о здешних скалах? Не хотите полюбоваться? Там у нас гостевой домик с прекрасным видом. Можем провести некоторое время наедине.

Прежде чем у него отвисла челюсть от неожиданности, она повернулась и стала потихоньку удаляться, как бы любуясь пышными тропическими цветами на клумбах.

Шильд растерянно оцепенел от слишком большого количества факторов: откровенное бесстыдство ее предложения, культурный шок от столкновения с обычаями и традициями островитян, интерес и очевидное физическое влечение к Аланье, слишком много алкоголя в жаркий день… Все это тянуло его в разные стороны.

Он напряженно размышлял, пока она не дошла до границы лужайки и ступила на заросшую тропку, уходящую в джунгли. А потом пошел следом. Легкой походкой пересек лужайку, делая вид, что восхищается экзотическими цветами и стараясь выглядеть непринужденно.

Лес был наполнен влажными ароматами тропиков. Сюда не проникало полуденное солнце, что так жарко палило в саду, и под густыми кронами блестели капли воды от недавно прошедшего ливня. Терпкий и приторный запах исходил от нагретой коры. Перекликались какие-то птицы, а может, животные.

Меж невысоких деревьев вилась узкая тропка, и вскоре впереди мелькнуло иссиня-черное платье Аланьи. Она шла, не оборачиваясь и никоим образом не выдавая, что слышит, как он пробирается следом.

Когда Шильд догнал ее, она спросила, не поворачивая головы:

– Кто вы такой?

– Вы прочли мое имя на карточке.

Следуя за ней по пятам, он невольно залюбовался ее формами. Она придерживала платье, чтоб не замарать его о влажную землю, и эластичная ткань соблазнительно натягивалась на бедрах.

– Что же вы делаете на наших похоронах, Грайан Шильд?

– Я прибыл по поручению дядюшки. – Он вкратце поведал о полученной два дня назад телеграмме и о пути, который занял весь день и всю ночь.

– Грайан Шильд, – размышляла она. – Это не островное имя.

– Так и есть.

– От чего же вы прячетесь здесь? От призыва в армию? От налогов?

– Ни то ни другое.

– Беглый преступник?

– Есть масса других поводов переехать на острова.

– Наслышана, наслышана. Вы не первый. А вот мы здесь живем с младых лет.

– Прекрасно вас понимаю.

За все время разговора она ни разу на него не взглянула и не обернулась. Она продиралась сквозь колючий кустарник, и вслед за ней в лицо Шильду летели брызги. Капли сорвавшейся с веток воды оседали на платье, как крошечные драгоценные камни.

– Выходит, для вас тут – сплошь чужие лица?..

– Мне успели представить вдову покойного и его сыновей.

– Я так и думала. – Аланья обернулась и мельком взглянула на него. Что-то новое промелькнуло в ее глазах – живая мысль вместо просчитанного посыла. Она откинула на шляпку вуаль, устремив к нему бледное и откровенно доверчивое лицо.

– Зачем вам вообще думать обо мне? – спросил он.

– Просто навожу о вас справки. К тому же вы выглядите обеспокоенным.

– Странно, особенно в нынешней ситуации, что моя личность имеет хоть какое-нибудь значение.

– Имеет, Грайан Шильд, еще какое.

Она постоянно повторяла его полное имя. Есть ли в этом какой-то смысл, или все дело в акценте? А может, по забавному совпадению, эти слова что-то значат на их наречии – ведь он уже слышал их от других. Возможно, он неправильно понял значение сегодняшних событий и это вообще не похороны? А то, что он счел откровенным, не в меру уместным заигрыванием – тоже очередное недоразумение из-за полного непонимания им островных традиций и обычаев? Погрузившись в мысли, Шильд запнулся о корень, выпирающий из земли.

Разыгралась жара, и он снова пожалел, что поплелся за девушкой в лес и продирается сквозь буйную растительность, пытаясь поддерживать светскую беседу. Он устал следовать за ней, как собачонка, и слушать ее, не видя выражения лица. Но вот тропа немного расширилась, и Шильд поравнялся со спутницей. Даже не взглянув на него, она ускорила шаг. Тропа вновь сузилась, и он решил прекратить бессмысленную погоню. Аланья Мерсье прошла по инерции несколько шагов, полагая, что он движется следом, затем, разгадав его намерение, обернулась к нему лицом.

– Вы ведь никогда не бывали на наших похоронах?

– Нет, но бывал на материке.

– И уж точно не на кремации, – заметила она. – Это бросается в глаза. Вы растерялись, когда гроб понесли к печи.

– Да, правда.

– Для нас это тоже в диковинку. Из нашей родни еще никого так не хоронили.

– А теперь что, какой-то особый случай?

– На нашем острове свои законы. Здесь способ захоронения зависит от причины смерти, и в случае с кузеном это кремация. Вам известно, как он погиб?

Шильд покачал головой. До сих пор он особенно не задавался этим вопросом. Мерсье, вероятнее всего, был ровесником его дядюшки, лет под восемьдесят, и Шильд автоматически предположил, что смерть его связана с каким-нибудь старческим недугом, типичным для подобного возраста.

– Его ужалило насекомое. Трайм, – произнесла Аланья.

Она сказала об этом спокойно, как о свершившемся факте, но ее слова ошеломили Шильда. Он почувствовал тошноту, нехватку воздуха и отвращение. Закружилась голова.

– Трайм?

– Вы наверняка про них слышали.

– Я понятия не имел, что эти твари нападают на людей, – вяло пробормотал он. Не хотелось верить своим ушам.

– Обычно – нет, но хватило одного, который забрался в дом. Слуги потом нашли дыру в защитной сетке на окне. Видимо, насекомое заползло под обивку кресла. Там его и нашли, с раной в спине. Трайм проколол жалом ткань. В больнице сказали, что рана была необычная, ведь траймы, как правило, жалят незащищенную кожу.

Шильд содрогнулся.

– Лучше бы вы мне не рассказывали. Я боюсь этих тварей!

Голос предательски дрогнул, несмотря на все попытки логически мыслить и держать себя в руках. Аланья невзначай растревожила тайную фобию.

– Поберегитесь, здесь их полно, – проговорила Аланья и чему-то улыбнулась. – Наш остров – рекордсмен по числу их колоний.

«Она нарочно надо мной измывается», – подумал Шильд.

– Вернемся в особняк? – предложил он.

– Вы все равно их здесь не увидите. В дневное время они сидят под землей, пережидают жару. Да и нападают они, только когда загнаны в угол.

– Умоляю, чего ради все эти подробности!?

– Вы же сами хотели узнать, зачем родные избрали кремацию. – Она устремила на него пристальный взгляд, и в мягком зеленоватом свечении леса ее глаза и губы показались еще более темными на фоне неестественной бледности лица. – Что ж, возвращайтесь, если вам так хочется, но помните, вы сами решили составить мне компанию.

– Признайтесь, вы не лукавили? Они нам не встретятся?

– Они сидят под землей в своих гнездах до самой темноты, днем на поверхность почти не выходят. И здесь для них не самые подходящие условия. Это место выглядит диким, похожим на настоящие джунгли, но за ним следят. Вы здесь не найдете поваленных деревьев, под корнями которых так любят селиться траймы. Так что не сходите с тропинки и будете в безопасности, как на городском тротуаре.

Словно устав от разговоров, она отвернулась и продолжила путь. Шильд тронулся следом, хотя голова продолжала кружиться. Переживания его были сродни переживанию ребенка, которого толком не убедили в том, что леших на свете не существует: он вздрагивал от нежданных звуков и внимательно смотрел себе под ноги, настороженно ловя любое движение.

До этого момента Шильд не считал себя трусом. А что такого? Все боятся траймов. До сей поры он с ними вживую не сталкивался, ведь на большинстве островов они встречались разве что в зоопарках за толстым стеклом. И все же дремал в нем какой-то древний страх перед омерзительным существом. По чести сказать, он траймов не видел ни разу, и даже в зоопарке старался пройти мимо мест, где на них можно было посмотреть.

Долгие годы, когда он подумывал перебраться на острова, именно наличие там траймов было одним из важнейших аргументов против переезда. Со временем этот страх вытеснили другие соображения, и он отошел на задний план, хотя до конца не исчез.

Хвост этих особей – и самцов, и самок – снабжен жалом, и его укол ядовит. По счастью, для такого случая имелось противоядие. Если применить его быстро, то у потерпевшего были все шансы выжить, отделавшись тяжелым, хотя и недолгим недомоганием. Поэтому жала опасались, но не очень боялись. А вот укус – совсем другое дело.

Именно из-за укусов этих существ перед ними возник совершенно осознанный страх. Взрослая самка способна с легкостью отправить на тот свет любого человека, взрослого или ребенка. У нее в нижней челюсти есть утробная сумка: когда личинки вылупляются, она собирает их в рот, где они пребывают до времени. Дальше она ищет «носителя», в которого поместит их при укусе и где они дальше будут расти и развиваться. Как правило, это труп какого-нибудь животного или упавший на землю фрукт, подойдет и куча прелой листвы, и живое здоровое существо. Обычно это животное, но бывает, и человек.

Подсознание человека порождает реакцию на различные факторы страха. Это нежданно увиденная змея, застывшая перед прыжком пантера, разбуженный посреди зимы медведь-шатун. Трайм – то же самое. Люди испытывают объяснимый, вполне осознанный страх перед ним, как перед встречей со смертельной опасностью. Даже профессионалы – смотрители в зоопарках, энтомологи, – все они соблюдают особую осторожность при обращении с насекомым: надевают защитный костюм, работают исключительно в парах и держат под рукой средства первой помощи.

Но даже все это не может перекрыть фобию, иррациональный ужас.

Большинство людей считают траймов отвратительными на вид и не могут взглянуть на них, не содрогнувшись. Страх перед ними на островах – самая распространенная фобия, заметно превосходящая традиционные фобии: пауки, лестницы, тесные помещения, кошки и иностранцы.

Траймы довольно крупны: взрослые особи длиной около пятнадцати сантиметров, некоторые вырастают и в два раза больше. При беге и нападении туловище на узловатых ногах возвышается над землей сантиметров на десять. По цвету они темно-коричневые или черные. Как и у всех насекомых, у траймов шесть конечностей, ноги плотные, покрыты длинными волосками. Если вам не повезло коснуться волосков, на коже обязательно выскочит крайне болезненная сыпь. Рудиментарные крылья никогда не используются для полетов; они распускаются для устрашения в случае атаки и служат защитой для молодняка.

Блестящая твердая голова покрыта хитиновым панцирем, тело – один сплошной мускул, мягкий и податливый, как у садового слизня. Трайм обладает чрезвычайной эластичностью, благодаря которой насекомое трудно убить, даже если сильно ударить палкой. При опасности моментально сворачивается в шар, так что к нему нельзя прикоснуться из-за пропитанных ядом волосков, но в любой момент может развернуться и перейти в атаку. Трайм проворен: на короткой дистанции не уступит бегущему человеку.

За недолгое пребывание Шильда на островах Архипелага он не видал еще живого трайма и не встречал очевидцев, которым бы тот попадался. В принципе, для обитания этих тварей годились любые острова, но предпочтительные места – влажные тропические леса, в массе своей встречающиеся на Обракских и Серкских островах. Треллин относился к Большим Обракским островам, большую часть его поверхности покрывали джунгли.

Выбирая Форт в качестве нового дома, Шильд учитывал массу условий, однако главным из них стал сухой климат острова, покрытого лавой и песком. Да, и на Форте встречались колонии траймов, но мало кто верил в возможность встречи с ними. Временами их кто-нибудь замечал в стене старого дома или на островке невозделанной почвы, но почти никогда их не видели в городах и в жилищах людей, а потому особой угрозы для человека существа эти не представляли.

Проведя на острове пару нервозных недель, Шильд постепенно удостоверился, что ситуация и впрямь не критична, и в конечном итоге сумел выбросить мелких тварей из головы.

Аланья Мерсье по-прежнему шагала впереди, хотя жара, по всей видимости, начала донимать и ее. Платье налипло между лопаток, под мышками темнели влажные пятна. Она сдернула с себя шляпу и рассеянным жестом отшвырнула в траву. Убор пролетел по воздуху, приземлившись в раскидистый папоротник. Шильд, подмечавший в поведении спутницы каждую мелочь, всерьез забеспокоился.

Тропа расширялась, стала неровной и каменистой. Аланья замедлила шаг, позволяя ему поравняться. Шильд догнал ее и пошел рядом. Время от времени он заглядывал ей в лицо и пытался понять, что у спутницы на уме. При дневном свете ее черты не казались уже такими загадочными, как во мраке часовни, – большой рот, полные губы, глубоко посаженные глаза; каштановые волосы были гладко зачесаны и собраны на голове в пучок. Не будучи красавицей в традиционном смысле слова, она, бесспорно, обладала некоторым экзотическим магнетизмом. Шильд получал удовольствие уже оттого, что идет рядом, и это ощущение заглушало собой все остальные.

Впереди сквозь деревья показался просвет неба – путь лежал под гору.

Лес редел, началась тонкая полоса кустарника и камней, постепенно переходящая в скалы. Они шли, осторожно разбирая дорогу: в любой момент можно было споткнуться о камень, торчащий из-под земли. Гнетущие страхи по поводу насекомых уходили на задний план.

Со скал вдруг открылся чарующий вид на море. Шильд замер. Его спутница, ни на минутку не задержавшись, продолжила путь вдоль обрыва.

– Дом там, внизу! – крикнула она.

Головокружительная панорама воодушевила его, а сильный бриз с моря немного взбодрил. Аланья же стремительно удалялась. Он неохотно последовал за ней по пологому спуску, где в каменистой породе были продолблены импровизированные ступени. Дорога вилась вдоль скалы, наклон становился все круче, и, наконец, спутники вышли к живописной природной нише. Частью на выровненной площадке, частью на сваях стояла деревянная хижина с просторными окнами на море. Позади дома виднелась тропа. Она вилась по пологому склону и терялась в буйной растительности – как видно, еще один путь через лес.

Вдоль фасада домика тянулся широкий балкон. На нем – качели с мягким сиденьем под цветастым тентом. Аланья забралась на них, поджала под себя ноги и принялась раскачиваться, игриво поглядывая на Шильда.

Эти утесы Шильд однажды уже видел, только на рассвете и с моря, когда паром еще только причаливал к острову. Они подплывали с юго-западной стороны, там, где море бьется о скалистые берега. Это было известное место, запечатленное на многих картинах и фотографиях. Одно из таких полотен висело в кают-компании парома, на котором Шильд пересекал проливы. Среди достопримечательностей Архипелага Треллинские утесы не знали себе равных. Немногим доводилось любоваться такой красотой – на частной территории, принадлежавшей горстке избранных, располагалось не так много имений.

Взгляду Шильда открылся восхитительный вид на море и далекие берега. Посреди моря виднелись девять-десять больших островов. Земная твердь темными глыбами восставала из бирюзовой пучины в обрамлении пенистой полосы прибоя, что плескалась о песчаные пляжи. В безоблачный день ближайшие острова просматривались в мельчайших деталях; отдаленные – словно таяли в дымке.

Шильд толком не знал ни топографии, ни очертаний островов, но один из них показался знакомым – пожалуй, тот, самый крупный на западе, и есть Большой Обрак, последняя пересадка в его долгом и утомительном путешествии. Шильду никак не удавалось запомнить все клочки суши, лежавшие на его пути и даже в непосредственной близости к Форту. Из-за войны гражданские лица не могли достать точную и актуальную карту Архипелага.

Всего в Архипелаге было несколько тысяч обитаемых островов и несметное множество рифов, крохотных пятачков и скальных выступов, торчащих из-под воды. Срединное море, не будучи целостным океаном, опоясывало мир непрерывным кольцом. Говорили, что его невозможно проплыть по прямой, не натыкаясь каждые пару часов на какой-нибудь клочок суши. Архипелаг изобиловал островами, и с любой точки на краю даже самого мелкого из них виднелись очертания по меньшей мере семи его обитаемых собратьев, а то и целого континента.

Молодые люди вроде Шильда тысячами бежали с материка. В основном от войны, по крайней мере, до сих пор это было вполне официальной альтернативой призыву. И хотя законы его родной страны не давали возможности возвращения тем, кто отправился в добровольное изгнание, большинство уклонистов считали, что с окончанием войны правительство рано или поздно объявит амнистию.

Впрочем, бежали не только от военной службы. Сочетание неустойчивого нейтралитета и наличия более двухсот демократически избранных парламентов, весьма отличных друг от друга, превращало Архипелаг в непостижимый клубок законов, государственных систем и местных традиций. Человек, которому удалось сбежать на острова, мог ехать куда вздумается и вести весьма вольную жизнь. Архипелаг Грез становился прибежищем для любого, кто решился перечеркнуть прошлое и все начать заново, с чистого листа.

Самого Шильда сюда привела неспособность разобраться с женщинами – вернее, с одной женщиной по имени Борбелия. Они прожили вместе три года, и все это время Шильд совмещал эти отношения с еще двумя дамами сердца. Рано или поздно обман должен был вскрыться, что и случилось. Запутавшись в шумных разбирательствах и эмоциональных драмах, единственным выходом для себя он счел бегство. Шильд понимал, что лишь ищет оправдания предательству и что будь он более сильным по характеру человеком, то остался бы и взял ответственность за свои действия на себя. Однако идея бежать и начать новую жизнь так сильно овладела им, что он просто не смог сопротивляться.

Неудивительно, что жители острова питали смешанные чувства к лавине беженцев-северян. С одной стороны, эмигранты ввозили с собой деньги, и на их содержание выделялись щедрые гранты от государства. Приезжие владели технологиями, делились изобретениями, развивая на Архипелаге техническую инфраструктуру. Больницы и школы, коммерция, быт, искусство, коммуникации – все эти сферы переживали активное возрождение, и качество жизни на островах год от году повышалось. Вместе с тем островной образ жизни оказался под угрозой: языки и культура, обычаи и традиции, семейный уклад претерпевали заметные изменения. Многие возмущались и пытались сопротивляться.

Ситуация осложнялась и тем, что по островам бесконечно курсировали военные. Боевые корабли заходили в порты, еще недавно знававшие лишь рыбацкие лодки. Развернулось строительство: посадочные полосы для авиации, базы отдыха для военных, бесчисленные лагеря и гарнизоны. Острова превращались в пункты заправки и пополнения провианта, места набора тылового персонала.

Несмотря на это, значительная часть Архипелага оставалась во многих смыслах нетронутой. И даже в местах повышенного скопления чужестранцев все еще поддерживался столетиями существовавший уклад.

Однако процесс был запущен, и так запросто его не остановить. В ответ росло недовольство. На военных базах отмечались случаи саботажа, горели дома эмигрантов, когда те находились в отъезде, набирали силу общественные движения, выступавшие за сохранение обычаев, языка и верований. На небольших островах даже вводили законы, ущемлявшие права инородцев.

Большинство этих проблем до сей поры обходило Шильда стороной. Его, как приезжего, не трогали нужды коренного населения. К тому же Форт-Таун последствия войны особо не затронули, хотя практически сразу после приезда Шильд наткнулся на небольшую колонию соотечественников. На других островах он почти не бывал, зато был наслышан о Мьюриси – крупнейшем острове Архипелага. На его разных сторонах разместились базы противоборствующих держав. В Мьюриси-Таун стекались иммигранты, город привлекал своими размерами и большим количеством культурно-развлекательных центров. Говаривали, что живут там практически как северяне.

Откуда-то из-за спины послышался голос Аланьи:

– Присядьте рядом и любуйтесь пейзажем сколько душе угодно.

Он обернулся. Она лежала на качелях под навесом, словно на ложе. Солнце нещадно палило непокрытую голову, и перспектива немного охладиться в тени была слишком заманчива. Впрочем, Шильд устоял.

– Аланья, признайтесь, что вы задумали?

– Я думала, вам захочется присоединиться. Зачем же, иначе, вы пошли за мной?

– Похороны почти завершились, и я хотел уходить, но вы меня заинтриговали, да и утесы хотелось посмотреть…

– Утесы как утесы, подумаешь.

– Ваша семья, видимо, иного мнения. Иначе зачем они здесь поселились да еще и виллу построили?

– Сами знаете, как бывает, – отмахнулась она. – Хотите – спросите их сами. Я, как и вы, здесь чужая. Неужели вы пошли со мной только ради того, чтоб полюбоваться утесами?

– Да, так и есть. Вы пригласили – я пошел.

– Мы здесь совсем одни. Идите, присядьте ко мне.

Голову пекло, становилось не по себе. Шильд поднялся по ступеням и присел на край диванной подушки, стараясь быть как можно дальше от Аланьи. Качели дернулись и остановились.

Аланья коснулась заколки и, игриво встряхнув головой, высвободила волосы. В эту минуту она напоминала Борбелию: по особым случаям та собирала волосы в тугой пучок, а потом одним махом их с упоением распускала.

– Садитесь поближе, – пригласила Аланья.

– Зачем?

– Неужели вам надо все объяснять?

Выпростав из-под себя ноги, она сама придвинулась к нему на подушках и наградила его дразнящей улыбкой.

Шильд резко встал, отошел к перилам и принялся всматриваться в открытое море, тщетно пытаясь скрыть охватившее его чувство неловкости. Он уже сто раз пожалел, что не убрался отсюда сразу же после кремации.

Тут явно творится что-то неладное, даже по здешним меркам. Здесь он еще сильнее ощутил себя чужаком. Все эти тайные разговоры, обычаи. Спиной он чувствовал Аланью, нервное поскрипывание качелей. Шильд обернулся и мельком взглянул на нее – та распростерлась во всю длину и, подложив руку под голову, кротко улыбалась. Как видно, его реакция нимало ее не смутила и тем более не обидела.

Глядя на нее, он в который раз убедился, что ни черта не смыслит в здешних обычаях. На его родине женщины не помышляли о подобной смелости в отношении мужчин. Не сказать, чтобы они были подавлены и безынициативны, но чтобы бросаться на шею первому встречному – такого Шильд в жизни своей не встречал.

Он был растерян и, не зная местных обычаев, не мог прийти к определенному выводу. Может, у них так заведено и любая островитянка действовала бы точно так же в отношении человека, повстречавшегося ей час или два назад. А может, она просто распущенная и импульсивная женщина и близкие испытывают за нее неловкость.

Остановившись на последней версии, он принял решение.

– Мне нужно вернуться в особняк.

– Вы в одиночку заблудитесь, – усмехнулась она.

– С чего бы мне заблудиться? Я просто пойду по дороге.

– Идите же и любите меня, Грайан Шильд!

Он на мгновение помедлил, поддавшись ее животному магнетизму, но в голове тут же нарисовалась дальнейшая перспектива их отношений. Ну, подойдет он к ней, поцелует, коснется руками, разденет, она поцелует и разденет его, а после, спустя двадцать-тридцать минут, навалятся невыносимые сожаления, груз раскаяния и стыда. Очередная связь с посторонним, чужим человеком. Уже много раз с ним такое бывало: легкое возбуждение сводилось на нет мыслями о последствиях. По-иному могло быть только с женщиной, с которой он воистину хотел продолжения.

– Мне это не нужно, наши желания не сошлись, – сказал он.

– А что вы знаете о моих желаниях?

– Я думаю, это то, о чем не стоит говорить.

– Ну вот, теперь вы меня оскорбили. – Аланья капризно надула губки. Он поглядел на нее, напоминающую сейчас девочку-подростка, и понял, как мало ему всего этого хочется.

– Простите, если так получилось, все это совершенно некстати. Мы с вами друг друга не знаем, я не из вашей страны.

– Но вы отдаете себе отчет в том, что обычно случается на похоронах?..

– А что там случается? Просветите.

– Тогда зачем приехали? Это семейное собрание, и посторонние…

– Ну? Договаривайте.

– Посторонние остаются в стороне.

– Я прибыл сюда от имени…

– Да-да, вашего дядюшки. Спасибо, наслышана.

Шильд постепенно закипал – эта женщина все сильнее отталкивала его. Особенно раздражала ее манера говорить уклончиво, со скрытым смыслом. Он сошел с крыльца и пересек короткую полосу ровной земли, ведущую к отвесной скале. Оглянулся напоследок – она все так и полулежала на качелях под навесом. Вид у нее был слегка обескураженный: неумелая женщина-вамп упустила добычу.

Он заторопился назад, намереваясь вернуться в особняк и поскорее уехать. Оставаться здесь не было никакого смысла.

Шильд добрался до наклонной тропы, поднялся по ней, пошел дальше вверх по ступенькам к уступу на самой вершине скалы. Бросил взгляд с головокружительной высоты и едва не потерял равновесие, но быстро справился с собой и поспешил дальше. Он так и шел, не оглядываясь, пока не оказался на лесной опушке.

И тут Шильд окончательно растерялся.

В лес вели три тропы. По пути сюда он ничего не заметил, поскольку тогда пути сходились в единой точке. Через лес напролом тянулся центральный путь, вроде бы его Шильд и помнил – тот отходил от скалы под прямым углом. Он двинулся вперед, но вскоре забрел в тупик. Дорогу преграждали два упавших ствола, через которые они точно не перелезали, когда шли сюда. Пришлось повернуть назад.

Левая тропка окончилась тупиком. Сначала все выглядело оптимистично: она вилась по лесу и вскоре вывела к утесу, откуда открывался чудесный вид на море. Но это место Шильд явно видел впервые. Он опять вернулся к исходной точке. Оставался еще один путь. Дорога уходила направо и поначалу казалась знакомой, однако минут через пять стало ясно, что он заблудился. Тропа несколько раз сворачивала и наконец привела к непролазному оврагу; дальше можно было пройти лишь вниз, по вырезанным в земле ступенькам, что спускались на самое дно.

Вернувшись к пересечению трех дорог у вершины скалы, он замер в мучительной нерешительности.

Когда он вернулся, Аланья стояла у хижины, лицом к двери, и возилась с замком. Она вошла внутрь, не заметив своего недавнего спутника.

Мимо дома тянулась дорожка, ограниченная с одной стороны скалой. Шильд двинулся по ней; вскоре начался подъем. Ровная утоптанная тропа петляла меж деревьев, углубляясь в лес и отдаляясь от моря. Сразу стало веселее на душе. Пусть это совсем другая дорога, но она явно куда-то ведет – может быть, даже на трассу. Совсем неплохой расклад. Если повезет, кто-нибудь подбросит до города.

В подобном расположении духа он пребывал минут пять, пока дорога не стала сужаться и не превратилась в едва проходимую узкую тропку. По ногам хлестали колючки и листья, идти стало трудно. Земля как будто проваливалась под ногами. Он шел и шел, оставляя следы в вязкой слякоти. Тропа все не кончалась, и оставалась надежда, что еще немного, и он вновь выйдет на наезженную дорогу.

В какой-то момент пришлось обходить упавшее дерево. Оно было вырвано с корнем, и распростертые корневища заполонили собой всю тропу. Приходилось смотреть себе под ноги, чтоб не запнуться. Тут и там земля была пробуравлена, очевидно, каким-то лесным существом совсем малых размеров.

Пронзенный неимоверной догадкой, Шильд замер. В здешних местах лишь одно существо способно проделать такие ходы у корней упавшего дерева. Он отпрянул, попятился прочь с зыбкой почвы, мигом обо всем позабыв. Дерево полностью перегородило дорогу. Раскидистая ветвистая крона утопала в рыхлой лесной подстилке, преграждая путь на многие метры вбок. С другой стороны тропы простиралась зыбкая топь. И если идти дальше и перелезать через ствол, то неизбежно наступишь на проклятые дыры в земле.

С большой неохотой Шильд решил возвращаться назад. Не хотелось встречаться с Аланьей, но было понятно, что самостоятельно из леса ему не выбраться.

Примирившись с неизбежным, он ускорил шаг и, изнемогая от зноя, поплелся вверх по скалистому склону.

Выйдя из леса и направляясь по узкой дороге вдоль скал, Шильд сразу заметил Аланью – та беспокойно прохаживалась по площадке напротив дома. Услышав его шаги, обернулась.

– Говорила же вам, заблудитесь. Вместо того чтобы мечтать о том, что вы собираетесь со мной сделать, нужно было запоминать дорогу.

– Я не хотел показаться грубым и просто пошел посмотреть на скалы.

– Еще бы, охотно верю! О чем же еще думать, когда вокруг столько интересного?! И насекомые жуткие, и красивая женщина, с которой можно заняться сексом, и богатство нашей семьи, которое вы решили прибрать к рукам.

– Да что же вы такое несете?!

– А что, разве нет? Повелись на легкую добычу! Соблазнить, а потом шантажировать!

Шильд отмахнулся в отчаянии, раздраженно воскликнув:

– Какая несусветная чушь! Доведите меня до вашего дома или покажите дорогу на трассу, и все это тут же закончится!

– А ничего, что вы меня оскорбили?

– Простите. Я не со зла.

– Как и всех, кто был до меня?

– До вас? Вам что-то такое известно?

– Все на свете оставляет следы, – таинственно проговорила та. – И семейная традиция Мерсье – обнаруживать эти следы. Вы пришли к нам не с чистыми помыслами, Грайан Шильд. Вы для нас – открытая книга, мы все про вас знаем. Я подумала, что вы и со мной попытаетесь совершить то, что не раз совершали с другими.

– Так это была провокация? Вы хотели подставить меня!

– Вы сами это сказали.

– Я приехал сюда по семейным делам.

– В нашей семье тоже есть свое дело. Сегодня вам повезло, вы выдержали испытание.

– Испытание?

– А вы не слышали, как у нас поступают с такими, как вы?

– Понятия не имею, – ответил он и добавил про себя: «И не хочу иметь».

– Мы заставляем подонков платить по счетам.

– Уму непостижимо! Какая нелепая чушь!

– Очень многие здесь согласятся. И я, кстати, тоже. Мстить – это глупо и дико. Нам с вами, цивилизованным людям, должно быть стыдно за то, что вытворяли с изменниками наши предки, но традиция есть традиция, от нее так просто не отмахнешься.

Почти не слушая ее, Шильд любовался пейзажем и думал о своем. Какое прекрасное зрелище! Мачтовые стволы девственного леса, головокружительный подъем на вершину, нереальный по красоте вид на бескрайнее море и острова. Увидеть – и умереть.

Никак не получалось придумать красивый ответ, и он сказал первое, что пришло в голову:

– Мы с вами ошиблись, вы и я. Вы что-то хотели, я толком не понял. Мы взрослые люди и должны отвечать за поступки. Как считаете?

– Но вы – чужак!

– А вы разве не знали? И что с того?

Шильду показалось, что он барахтается в поисках точки опоры, выглядит, как карикатура на эмигранта, безуспешно пытаясь соотнести свои представления о нормах и правилах с островными обычаями и традициями. А ведь перед отъездом друзья его предупреждали: испокон веку северяне с материка наживались на жителях Архипелага, и те ничего не забыли. А затронувшие острова военные действия могли возродить старые обиды.

Обдумывая это перед отъездом, он понадеялся на себя. Я молод, терпим, у меня ровный характер, я в меру застенчив. Главное, никого не трогать, не поддаваться на провокации. Мало-помалу прошлое отступит, буду жить как живу, ничего из себя не изображая, ни перед кем не оправдываясь.

Впрочем, ему еще предстояло проверить жизнеспособность этой концепции. Какое-то время все получалось: особого любопытства к нему никто не проявлял, и он даже начал свыкаться с местными обычаями. Но здесь, на Треллине, его теории предстояло пройти настоящую проверку. Соглашаясь посетить похороны, он и подумать не мог, что окажется там, где оказался стараниями Аланьи.

И теперь, совершенно беспомощный, связанный по рукам и ногам собственным неведением, он не представляет, как выбираться из неприятной ситуации.

Да что же такого особенного случилось? Ну, похороны. Человек скоропостижно скончался, скорбят родные, приехали люди отовсюду, чтобы оказать другу последние почести. Один из старинных знакомых попросил от своего имени поприсутствовать на похоронах. Ничего экстраординарного! Отпевание, служба. Все, как принято у культурных людей.

Так они и стояли, не глядя друг на друга и не видя выхода из сложившегося тупика. Ему хотелось одного: чтобы все поскорее закончилось. А ей?.. Неизвестно, чего ей хотелось. Извинения? Искупления? Самоуничижения, символического жеста, чтобы загладить обиду, исправить все то, что она сама себе придумала?

– Я вас выведу к дому, – проронила она. – Вы увидите, все очень просто.

– Не скажите, лично я заблудился и без помощи точно не обойдусь.

– Я знаю. Поэтому и ждала вас.

Шильд взглянул на небо. Солнце стояло еще высоко, и под густыми кронами деревьев воздух застыл без движения. А одет он совершенно неподходяще для такой погоды – еще один повод почувствовать себя невеждой.

– В хижине не найдется попить? Умираю от жажды.

– Да, есть немного воды. Я бы тоже не отказалась. Я хотела вам кое-что показать на обратном пути. У нас здесь растут особые фрукты. В эту пору они в самом соку, даже лучше родниковой воды.

– Я все же предпочитаю воду. Можно сначала попить?

– Конечно.

Они вернулись к хижине. Аланья открыла дверь ключом и вошла, оставив гостя ждать на пороге. Мгновение спустя она показалась на крыльце с запотевшей бутылкой минеральной воды. Холодная, прямо из ледника! Правда, воды было немного – на пару пальцев. Шильд отвинтил крышку и осушил все залпом.

– Вы всегда так пьете? – поинтересовалась она.

– В каком смысле?

– Выпили одним глотком.

– Я же пить хотел! Тут и было всего ничего.

– В жарком климате лучше цедить воду долго, – поучала Аланья, запирая дверь. – А теперь возвращаемся в особняк. Если захотите еще попить, то в доме есть вода.

Она заперла дверь и направилась по тропе, что вела на вершину утеса.

Силясь справиться с возрастающей злостью, Шильд побрел следом. Тропа круто шла в гору.

Вскоре раскрылась тайна бесследно потерянной дороги: первый избранный путь оказался верен, надо было лишь пробраться сквозь заросли в том месте, где тропа разветвлялась надвое. Дальше путь продолжался за буйным кустом и шел прямо к особняку. Шильд вспомнил, что они действительно здесь проходили, но в тот момент он и вправду загляделся на фигуру Аланьи.

Теперь же, шагая с ней рядом, Шильд начинал понемногу сожалеть о недавней грубости в ее адрес – ведь отчасти проблема возникла и по его вине. Надо было сразу уйти с похорон, едва закончилась служба. Не стоило даже возвращаться в особняк. Почему он вообще с ней пошел? Сейчас он этого не понимал, хотя в тот момент все казалось предельно ясно.

Дорога шла в гору. Было тяжело, жарко и хотелось пить. Только бы дойти до особняка, напиться и прочь отсюда, из этих недружелюбных мест. Пусть даже все на него обидятся, – все равно он ни с кем из них больше не встретится.

Платье Аланьи зацепилось за придорожный куст. Она нагнулась и принялась отцеплять крохотные колючки от платья. Шильд стоял рядом и терпеливо ждал. Освободив тонкую ткань, его спутница не торопилась продолжить путь, а замерла и что-то разглядывала внизу, склонившись над самой землей. Не меняя позы, она повернула голову и посмотрела на него. Под таким углом лицо ее приобрело зловещее выражение, а улыбка превратилась в оскал. По спине поползли мурашки.

А она меж тем улыбалась, не изменяясь в лице. Это выглядело жутко.

– Что там? – спросил он.

– Где – там?

– Почему вы на меня так странно смотрите?

– Вы знаете, что сейчас на земле рядом с вами?

Он тут же бросил взгляд под ноги, но ничего не увидел.

– Не понимаю, о чем вы…

– Кажется, там был трайм.

Шильд подскочил, попятился, стал от страха приплясывать и бить себя по лодыжкам. Ему представлялось, как по ноге ползет гибкое гадкое существо, перебирая черными лапками, и впивается в кожу мерзкими челюстями, выпуская в кровь отвратительных личинок.

Аланья не двинулась с места, только разогнулась и встала прямо. С неподдельным любопытством кокетка следила за ним.

Содрогаясь от отвращения, он спросил:

– Вы что, разыгрываете меня?

– А сами как думаете?

– Не издевайтесь! Так был трайм или нет?

– Ах, как вы напугались!

– Да, очень.

– Вы отвергли и унизили меня. Теперь я должна возвращаться, и вся семья будет знать, что случилось. Вернее, что не случилось.

– Так вы это специально?! – поразился Шильд. – Издеваетесь? Решили на мне отыграться?!

– Вы притворились, как будто меня хотите, и я вам открылась. А потом вы меня отвергли! И вас ничего не волнует, кроме проклятого насекомого.

Шильд замер посередине тропы, куда не проникала растительность, где не было в почве щелей. Он оглядывался по сторонам, стараясь рассмотреть, не прячется ли кто-нибудь в придорожных зарослях.

– Вы сказали, островитяне больше не мстят, – проговорил он, содрогаясь от отвращения и страха. Пот струился по лицу и затекал за воротник, ладони взмокли, во рту пересохло.

– Да, так и есть. Но вы, похоже, совсем не разбираетесь в женщинах. – Аланья наклонилась и протянула руку туда, где они только что стояли. – Давайте, я покажу, что это было.

Она взяла с земли что-то круглое и темное, облепленное листьями. Шильд превозмог желание отпрянуть, но спутница была совершенно спокойна. Аланья счистила с кругляша листья, отбросила их в сторону и показала ему мутно-зеленую сферу размером с хороший грейпфрут.

– Что это такое?

– Фрукт. Тот самый, что освежает лучше воды.

Она надорвала кожицу и отцепила дольку, положила в рот и стала с шумом жевать мякоть.

– М-м, прелесть… Хотите?

Она протянула ему кусочек.

– Нет.

– Минуту назад вы умирали от жажды, если не ошибаюсь.

– Да, но это есть не стану. Что это вообще такое?

– Обычный фрукт. Он растет почти на всех островах, но плохо переносит дорогу. Сорвать – и тут же съесть. – Аланья протянула ему другую дольку. – Час-два, и начнет портиться, потому что я повредила кожицу. Нужно съесть его сразу.

– А что это за фрукт? Как он называется?

– Если я вам скажу, вы ни за что не попробуете, даже на грани голодной смерти.

– Нет уж, скажите, я все равно не намерен брать его в рот.

– В обиходе его зовут термиокой, – ответила та с лукавой усмешкой.

– Что-то очень знакомое…

– Да, он обычно растет на деревьях, где гнездятся траймы. Очень многие напрочь отказываются от фрукта по тем же соображениям, что и вы. Страх перед насекомым оказывается сильнее, чем желание вкусить эту прелесть. – Она протянула ему продолговатую болотного цвета дольку. – Может, все же решитесь?

– Нет уж, как-нибудь обойдусь.

– Из-за названия? Из-за того, что я рассказала?

– Я просто не хочу. – Он не лукавил: плод выглядел крайне неаппетитно.

– На островах есть обычай: если люди поссорились, в знак примирения они съедают термиоку.

– Очаровательная традиция.

– Вы меня оскорбили и скоро отбудете с острова. Может быть, мы никогда не увидимся. И мы в ссоре. Давайте расстанемся с миром.

– Мы с вами не дружили, чтобы поссориться. Мы с вами чужие люди.

– Я затаила на вас злобу.

– И пусть, ничего не имею против.

– Как знаете, – насупилась Аланья.

Немного погодя они выбрались из леса и оказались на лужайке обнесенного стеной сада. Гости в большинстве своем удалились – по крайней мере, из сада. Слуги убрали остатки еды и сервировали столы для следующего приема пищи. Ни еды, ни питья на них пока не было.

У самой веранды расположилась женская компания. Заметив Шильда с Аланьей, одна из дам отделилась от общей группы и торопливо направилась к дому. Другая подошла к Аланье переброситься парой слов.

– Аланья, Фертин тебя всюду разыскивает, – сказала она, полностью игнорируя Шильда.

– Я пока не хочу с ним говорить, Мейв.

– Он попросил, чтобы вы с мистером Шильдом зашли к нему после прогулки.

– Ничего, подождет. Я занята.

Аланья отвернулась, давая понять, что разговор окончен, и неспешно направилась к длинным столам посреди лужайки. Отломила еще одну дольку, отправила в рот. По губам и подбородку заструился сок. Она подхватила салфетку и отерла лицо.

– О ком это она? – поинтересовался Шильд.

– О Фертине, старшем сыне Корина Мерсье. Вас ему представляли.

– А да, вспоминаю. Ваш родственник.

– Да, мы здесь все родственники.

– А зачем мы ему понадобились?

– Слишком много о себе думает.

Аланья с раздражением отмахнулась, указывая на то место, где еще недавно стояли женщины. Все разошлись, остались лишь Мейв и еще одна. Обе смотрели на них.

– Вы с Фертином очень похожи. Когда меня здесь нет, я полноценный человек: живу, работаю, летаю в командировки. Я – представитель крупной компании, строю карьеру. У меня неплохая зарплата, на основе моих решений вкладываются крупные суммы. Но стоит только приехать домой – и я снова ноль, никто. Слабый пол, принадлежность для секса. Фертин стремится заполучить мою душу, вы – тело. Теперь он отказывает мне в праве на самостоятельность, а вы отвергаете. Вот лучше, возьмите.

И она сунула ему в руки фрукт.

– Да спасибо, я не хочу.

– Берите. Здесь нет воды.

Он неохотно принял угощение. Не оставалось сомнений: она ненормальная. Шильд ничего не понимал, кроме одного: чем дольше находишься в этом доме, тем сильнее уходит почва из-под ног. Он ведь ничего плохого не сделал, даже в мыслях.

– По-моему, мне пора.

– Счастливой дороги, – покорно проговорила Аланья, глядя в сторону. – Только разделите со мной напоследок фрукт примирения. Для меня это важно.

– А для меня – нет, простите.

Шильд устремился к калитке в стене, огораживающей сад. Он начисто позабыл о фрукте, который держал в руках.

Навстречу вышел слуга.

– Чем я могу быть полезен, сэр?

– Спасибо, ничего не надо. Я уезжаю.

– Мадам Мерсье отдыхает и до вечерней трапезы просила ее не беспокоить.

– Да, я понимаю. – Поведение слуги вызывало у него смутную тревогу: тот замер посреди дороги и, похоже, не собирался уходить. – Будьте добры, передайте мадам Мерсье еще раз мои соболезнования и объясните ей, что я не смог остаться на ужин – мне нужно успеть на паром.

– Будет сделано, сэр, – ответил слуга, однако с места так и не сдвинулся.

– Вы что-то еще от меня хотите?

– Нет, сэр, ничего. Не желаете ли прогуляться по саду или пойдете в дом к другим гостям?

– Нет, мне надо ехать.

– Боюсь, это невозможно, сэр. Я уже объяснил про мадам Мерсье.

– А я объяснил про паром.

Хотелось поскорее закончить затянувшийся разговор.

– Мы прекрасно осведомлены о паромах, идущих с острова, сэр.

– Охотно верю.

Шильд оттолкнул слугу и направился к выходу. И тут же из-за стены вынырнули еще двое и преградили ему путь. Без малейшего намека на любезность его водворили обратно, в обнесенный стеною сад.

Единственный человек, с которым Шильд общался и к которому он мог бы теперь обратиться за помощью, была Аланья. Когда он направился к выходу, она оставалась у длинного столика, но за его недолгое отсутствие умудрилась куда-то подеваться.

Он недоуменно вертел головой. Сад был полон кустарников и деревьев, тут и там красовались клумбы, и на всей территории не нашлось бы и места, где можно укрыться. И все же Аланья с другими женщинами исчезли без следа. Кроме тропки, ведущей в джунгли, была лишь одна дорога сквозь ворота, через которые Шильд безуспешно пытался пройти и где препирался со слугой. Скрепя сердце он снова направился к слуге. Тот при его приближении ощутимо напрягся.

– А где же Аланья Мерсье?

– Как я уже вам сказал, мадам Мерсье просила пока ее не беспокоить.

– Но я думал, речь шла о мадам Джильде?..

– Нет, я говорил как раз о мадам Аланье.

Это совершенно не поддавалось пониманию.

– Но ведь Аланья Мерсье только что была здесь, в саду.

– Меня просили лишь передать сообщение, сэр, что я и сделал.

– А куда подевались все остальные гости?

– Они на время зашли в особняк. Меня попросили проследить за тем, чтобы вы оставались в саду. Я могу что-нибудь для вас сделать, сэр?

– Нет!

И Шильд вновь направился в сад, восхитительный сад, обнесенный высокой стеной. Помимо слуг, которые словно не обращали на него ни малейшего внимания, он оказался здесь в полном одиночестве. Он бродил по лужайке, и ему казалось, что за ним следят из-за каждого угла. Солнце палило немилосердно.

Высоко над головой пролетел реактивный самолет и заложил вираж вправо, оставив в ослепительной синеве белый след конденсата.

Через час Шильду стало невмоготу. Какое-то время он просидел в тени веранды, но жара нарастала, а пить по-прежнему было нечего. Он буквально сходил с ума от жажды и жары. Из слуг оставались два стражника у ворот, а на сервированных к следующей трапезе столах не было ни еды, ни питья. Шатры-уборные разобрали и унесли. Во всем саду не нашлось ни садового шланга, ни краника, ни разбрызгивателя. Полной загадкой стало внезапное исчезновение Аланьи с компанией. Судя по всему, здесь имелся укрытый от постороннего глаза вход в дом. Впрочем, обойдя всю округу, Шильд ни на дюйм не приблизился к разгадке.

Наполовину съеденный фрукт, что Аланья подобрала в джунглях, так и лежал на тарелке. Несмотря на заверения, что он сказочно утоляет жажду, Шильд откладывал пробу на последний момент. Что-то его удерживало, какой-то смутный, неосознанный страх.

Однако терпению приходил конец. Когда жажда перешла всякие разумные пределы, Шильд пересек лужайку и попросил у привратников воды. Те ответили безучастным молчанием.

После этого Шильд окончательно укрепился в подозрении, что, по сути, попал в плен.

Он вернулся к столу, где лежал фрукт, и взял в руки то, что от него осталось. Вспомнив, в какой последовательности ела Аланья, снял с плода внешние листья и, не давая себе опомниться, впился зубами в дольку, сначала ее надломив.

Сочетание запаха, вкуса, текстуры было столь неожиданным, что с непривычки захотелось все выплюнуть. Фрукт показался сухим и жестким, как ломтик жареного картофеля, и, вопреки завереньям Аланьи, совершенно не освежал. Но по мере того, как он вгрызался в него зубами, хрусткая часть подалась, как кожура у зеленого плотного яблока, и под кожей оказалась приятная сочная мякоть. Поразил удивительный букет, он обволакивал рот, словно чистый ликер с неожиданным мускусным ароматом. Шильд осторожно жевал, а вкус становился все приятнее и дарил удивительное ощущение свежести.

Покончив с одной долькой, он принялся за вторую, втайне жалея, что Аланья оставила ему так немного.

Он прогуливался по саду, наслаждался фруктом и старался сдерживаться и не спешить, растянуть удовольствие. Аланья была права: странный фрукт утолял жажду лучше ключевой воды.

Когда не осталось долек, взгляду предстала округлая желтая сердцевина. Шильд повертел ее в руках, размышляя над тем, съедобна ли она. По цвету и внешнему виду она напоминала зрелый абрикос, с такой же шелковистой кожицей. Внизу – там, где прикреплялись дольки, виднелся остаток черенка, в остальном поверхность была нетронутой и безукоризненно чистой. Шильд поднес термиоку к носу, потер кожицу пальцем. Сердцевина плода издавала приятный сладковатый запах, напоминающий аромат его долек.

Подойдя к столу, Шильд взял длинный нож и рассек серединку надвое. Положил обе части на фарфоровую тарелку, поднес к глазам и стал придирчиво изучать. Внутренности этой своеобразной кочерыжки были желтые и влажные, волокнистую структуру равномерно пронизывали крохотные черные семена, точно подвешенные в мякоти. Шильд потрогал срез пальцем, поверхность его была твердая и прохладная, с опаской понюхал – запах ничем не отличался от запаха долек и, судя по всему, вполне годился в пищу.

Шильд сунул кусочек в рот и мягко прижал языком.

Вкус оказался нежный и сладкий, как у зрелого апельсина. Во рту распространился манящий аромат, но, когда он начал жевать, волокнистая мякоть плода вдруг стала восковой и облепила зубы и небо. Шильд пожалел, что сразу пожадничал, – надо было брать ту часть, что поменьше.

На зубах попадались твердые зернышки. Шильд стал осматриваться, решив избавиться от плода, который не доставлял никакого удовольствия. Он попытался собрать массу в шарик, чтобы удобнее было сплюнуть в ладонь, и нечаянно раскусил одно зернышко. Едкая кислятина заполонила собой весь рот. Шильд принялся глотать, чтобы быстрее избавиться от мерзкого вкуса. Стал счищать с зубов языком то, что налипло, натыкаясь на мелкие твердые семечки. Он старался больше их не раскусывать.

Постепенно он проглотил остальное и принялся чистить десны пальцами и языком. Зернышки застряли между зубов, и Шильд вычищал их ногтями, глотал, стараясь не раскусить, отплевывал в траву. Но как он ни пытался изгнать отвратительную кислятину, вкус сохранялся во рту, начисто перечеркнув приятное впечатление о странном тропическом фрукте.

Когда Шильд справился с отвратительным вкусом и поднял взгляд, сад уже мало-помалу наполнялся гостями.

От ворот отделились двое слуг и направились прямо к нему. Следом шествовал Фертин Мерсье. За ним семенила Аланья.

Шильд попятился – отчего-то ему стало страшно. Наконец он уперся спиной в длинный стол, накрытый на газоне по случаю похорон. Шильд схватился за край, чтобы не упасть, и коснулся той части сердцевины, которую еще не пытался съесть.

– Это он? – спросил Мерсье у Аланьи.

– Сам знаешь, – ответила та, метнув в Шильда взгляд. Если и был в этом взгляде какой-то намек, то от Шильда он ускользнул.

– Когда вы приехали на Архипелаг Грез, – без долгих предисловий начал Мерсье, – вам представился случай стать островитянином. Вы увидели наши традиции и культуру в их первозданном виде и попытались к ним приспособиться, а значит, приняли за данность. То, что считают правильным на одном острове, уважается и на других. А посему вам надлежит отвечать по закону за сегодняшний свой поступок.

– Я ничего такого не совершал.

– Это пока еще под большим сомнением. Вам предстоит доказать свою невиновность. Поэтому сначала я хотел бы вас выслушать. Согласно тому, что я видел своими глазами и о чем свидетельствуют многие члены семьи, вы удалились с моей женой из сада и отсутствовали более часа. Чем, прикажете думать, вы вдвоем занимались?

– Ничем. Между нами ничего не было.

– Так уж и ничего? – Фертин Мерсье бросил взгляд на Аланью, но та не отреагировала. – Повторите-ка снова, мистер Шильд.

– Ничего не было. Ничего предосудительного. Мы прогулялись к утесу полюбоваться на море, а потом вернулись назад.

– Ну, как минимум, ваши слова подтверждают версию моей жены, – кивнул Мерсье.

– Что ж, тогда…

– Одну минуточку, Грайан Шильд. Видите ли, мне прекрасно известно, что было на уме у моей жены, когда вы уходили. Она и прежде так поступала с мужчинами, в чем сама же и признавалась.

– Простите, я не отвечаю за поведение вашей жены. Если хотите знать, ей не помешает…

– Моя жена отвечает за свои поступки и за свое поведение, как вы выразились, – оборвал его Фертин. – И вас это не касается. Она взрослый человек и вольна собой распоряжаться, как, впрочем, и я.

– Клянусь, между нами ничего не произошло, – увещевал его Шильд. Было ужасно неприятно, что некрасивая сцена происходит в присутствии Аланьи и других членов семейства.

– Вы не занимались любовью с моей женой? Не насиловали ее, не напали, не надругались? Вы что же, не находите ее привлекательной?

– Нет, она необыкновенно привлекательная женщина, – признался Шильд, припоминая те несколько минут, когда она действительно казалась ему таковой. Притом было совершенно неясно, оправдывает он себя этим признанием или подписывает приговор.

– И все же вы, по вашим словам, не поддались искушению.

– Да, не поддался.

– Она настаивает на том же. Ваши версии сходятся.

– Все, что мне остается, господин Мерсье, – начал Шильд с внезапной горячностью, – лишь извиниться за то, что я невольно нарушил границы приличий и злоупотребил вашим гостеприимством. Я здесь чужой, мне неведомы ваши традиции, но я искренне не желал никому из вас зла, и мне очень неловко, если я хоть кого-нибудь разозлил и расстроил.

– Что верно, то верно: вы здесь чужой.

– Это, увы, не в моей власти.

– Равно как не в вашей власти исправить тот факт, что вы прилюдно, в присутствии всей семьи, оскорбили меня и мою жену. Меня – если вы действительно ее познали, жену – если вы ее отвергли. Так где же истина?

– Я извинился перед Аланьей.

– Да, она говорит то же самое.

Остальные члены семьи постепенно собрались в полукруг, внимательно прислушиваясь к негромкому разговору. Шильд удивлялся про себя – что у них за традиции, чтобы прилюдно допытываться у потенциального соперника, наставил ли он ему рога? Захотелось отсюда бежать, оказаться где-нибудь в другом месте, в городе, в порту, ждать паром, чтобы никто никого не трогал, не знал, не касался и каждый думал лишь о своем.

– Вы не вправе удерживать меня против моей воли! Я ничего плохого не делал. Никого не оскорблял. Я уже извинился за все, за что только можно. Я никому не желаю зла. – Голос не слушался, за кричащими интонациями слышались истеричные нотки, выдавая тот страх, который Шильд всеми силами пытался скрыть за внешней невозмутимостью. Фертин Мерсье, напротив, источал бесстрастность радиодиктора, как будто зачитывая свои слова по бумаге. Глядя на него, Шильд тоже пытался поддерживать официальный тон, но самообладание неуклонно его покидало. Осталось хоть как-то смягчить интонацию. – Отпустите меня, и я больше ни с кем из вас не увижусь.

– Таковы наши намерения, – судейским тоном отвечал Мерсье. – Но кто может гарантировать, что вы нас не обманете?

– Я сяду на вечерний паром и через два дня буду дома.

– А где находится ваш дом?

– На Форте.

– Оттуда сюда один или два дня пути, вы сможете с легкостью вернуться.

Наконец, заговорила Аланья:

– Фертин, пусть он тогда отведает термиоки.

– Ох уж мне эти предрассудки! – воскликнул Фертин, но на его лице отразилась задумчивость. – А это тебя удовлетворит? – спросил он жену.

– Вполне. Ему известно, что это значит.

– Прощение, – процедил Шильд.

– Если его съедят вместе, – проговорил Мерсье, резко обернувшись к сопернику. – Вы сделали это с моей женой? Вы простили друг друга?

– Да пошел ты! – сплюнул Шильд. Нелепость происходящего достигла предела.

– Не стоит сквернословить, это вам все равно не поможет.

Шильд кинул взгляд на ворота, прикидывая, что будет, если он сорвется с места и даст деру. Большинство из собравшихся – престарелые родственники, многие откровенно дряхлы, а вот Мерсье с братом – молоды и в прекрасной физической форме. Да плюс две пары слуг, по ту и другую сторону от ворот.

– Скажите по правде, чего вы добиваетесь? – наконец не выдержал он.

– Давайте окажем уважение моей супруге. Разделите с ней термиоку и можете ехать куда вам заблагорассудится.

– Невероятно, и вы туда же?!

– Над нами довлеет прошлое, – задумчиво проговорил Мерсье. – Я порою и сам не прочь сбросить с плеч груз предрассудков. Но вы знаете, у нас случилось серьезное происшествие, здесь присутствуют наши родственники, и не все из них разделяют мою точку зрения. – Со всех сторон раздались одобрительные голоса. – Как уже сказала моя жена, для нас термиока – символ прощения, и съедать ее надо вдвоем. Вы, может быть, не считаете, что вам есть что друг другу прощать, однако каждый смотрит на это со своей стороны. В ссоре всегда виноваты двое. Вы оскорбили мою супругу, вы перед ней виноваты. И передо мной тоже, и перед каждым из тех, кто здесь собрался. Придется вам эту вину загладить. Так что не упрямьтесь, и пусть все останется в прошлом. Мы ценим свои традиции. Правильно я говорю?!

Последнюю фразу он произнес, обращаясь к присутствующим за поддержкой. Какой-то человек что-то громко залопотал на наречии, и по толпе вновь пронеслось: «грайаншильд, грайаншильд».

– В таком случае, должен вас порадовать, – вклинился Шильд, – я уже отведал этой вашей гадости.

– Вы же клялись, что не прикоснетесь! – вскричала Аланья.

– Мне страшно хотелось пить, я надломил кусочек и немного попробовал. – Во рту еще оставалось кислое послевкусие плода. Шильд указал на тарелку, где лежала нетронутая половинка, и заметил, что несколько черных зернышек из сердцевины были разбросаны по тарелке. Как они там оказались?

Оба, Аланья и муж, удивленно воззрились на фрукт.

– О господи, он вправду съел! – проронила она.

Остальные придвинулись ближе, чтобы посмотреть. Шильд ощутил укол страха. Фертин Мерсье взял в руки тарелку, представил ее на всеобщее обозрение и тут же опустил обратно на стол. Обтерев о штанину ладонь, сделал осторожный шаг назад, пропуская Шильда. Это значило, путь свободен. Родственники расступились, удовлетворившись увиденным.

К Фертину подошел слуга, словно повинуясь незримому сигналу.

– Быстро разберись с этим! – скомандовал Мерсье и, отойдя на пару шагов, добавил: – А вам, Грайан Шильд, рекомендую взглянуть напоследок.

Слуга принес небольшое серебряное ведерко с крышкой. Снял крышку – в емкости была жидкость. Прозрачная, маслянистая. Она жирно растекалась по стенкам, и было ясно, что это не вода и даже не водный раствор. Слуга полил ею тарелку, где лежали остатки фрукта, и отступил назад.

Фертин Мерсье достал из кармана зажигалку и протянул ее слуге. Чиркнул кремень, все вспыхнуло разом, раздался тихий хлопок, едва ощутимый на открытом воздухе, и желтое пламя пожрало остатки недоеденной термиоки.

– У нас на островах, – пояснил Мерсье, – кое-что принято кремировать. Впрочем, вы, видимо, уже в курсе.

Шильд уставился на горящий фрукт. Желтая мякоть понемногу темнела, с шипением обугливаясь в огне. Черные зернышки выползали из фрукта и извивались в огне, как личинки. Да, собственно, они ими и были. Только теперь это стало ясно. Они обугливались и умирали, издавая отвратительный запах, от которого выворачивало наизнанку.

В отчаянной мольбе Шильд посмотрел на Мерсье, потом на Аланью. Кто-то в толпе громко затараторил на местном наречии, какая-то женщина упала в обморок. Люди попятились.

Шильд сунул два пальца в рот, попробовал вызвать рвоту. Из внутренностей шумно извергся зловонный запах. Аланья не сводила с него глаз. Она была точно в трансе: прикрытые веки, влажные губы. Обхватив мужа под руку, она то и дело прижималась к нему, касаясь сосками.

Шильд отпрянул, запрокинул голову в отчаянном приступе боли и увидел небо. В вышине пролетали два самолета, рассекая бездонную синь. На серебряных крыльях играло солнце. Железные птицы летели на юг, выписывая в небесах две белые спирали конденсата.

Под колпаком

Иногда Дженесса задерживалась по утрам, оттягивая возвращение на свою унылую работу, и Иван Ордиер с трудом скрывал нетерпение, дожидаясь ее отъезда. В то утро история повторилась. Ордиер притаился возле душевой кабинки, машинально теребя в руках кожаный футляр от бинокля.

Стоя за дверью, он словно наяву, руководствуясь лишь оттенками звуков, видел происходящее внутри. Вот она подняла руку – дружные брызги оросили клеенчатую шторку, – теперь моет ногу – шум воды стал пониже в тональности, а теперь намыливает голову – на пол шлепнулись рыхлые обрывки пены. В мельчайших подробностях представилось ему ее влажное, блестящее от пота тело. Мысль о недавней ночи отозвалась новым приливом желания.

Дабы не выдать свое присутствие, – слишком тесно прильнул он к двери, слишком явно ждал, когда она выйдет, – Ордиер отложил бинокль и направился в кухню. Успел подогреть недопитый с вечера кофе, пока Дженесса продолжала принимать душ, и вновь замер у дверцы кабинки. Судя по звуку, смывает с волос шампунь. Вот она стоит, устремив лицо к потоку воды, длинные темные волосы приглажены на голове и облегают спину. Она любила так постоять, подставив струе жадный рот, чтобы вода втекала и вытекала, струясь по гладкому голому телу. Два ручейка омывали грудь и срывались с сосков, водоворотом сбегали по волосам между ног и шелковисто струились вниз, по ягодицам и бедрам.

Его опять охватило желание. Разрываясь между спешкой и вожделением, Ордиер подошел к секретеру, открыл замок и извлек из нутра свой детектор.

Первым делом проверил аккумуляторы. Пока работают, хотя в скором времени придется сменить – слишком много уже прошло циклов перезарядки, он его теперь часто использовал. После случайной находки пару недель назад оказалось, что дом усыпан «стекляшками». С тех пор Ордиер ежедневно обследовал всю территорию.

Вот и сегодня, едва прибор включился, тут же прозвучал сигнал. Иван прошелся по дому, прислушиваясь к малейшим изменениям в тональности и силе электронного звука. Сигнал привел его в спальню, где он переключил детектор на прямую цепь и поднес к самому полу. И – бинго! – секунду спустя обнаружил «стекляшку». Она утонула в пушистом ворсе ковра неподалеку от кресла, где лежала одежда Дженессы.

Ордиер раздвинул ворс, выудил ее щипчиками и понес в кабинет для дальнейшего изучения. За минувшую неделю эта «стекляшка» стала десятой по счету. Подобные вещи легко занести в дом на одежде, в волосах или подошве ботинка, но каждая находка все равно была неприятной. Он положил крупинку на смотровое стекло и взглянул в микроскоп. На оправленном в силикон объективе не оказалось серийного номера, в который раз.

Дженесса, закончив с душем, замерла в дверях кабинета.

– Что делаешь?

– Опять «стекляшки», – ответил Ордиер. – На этот раз в спальне.

– И как они тебе попадаются?.. Говорят, их найти невозможно.

– У меня специальный прибор.

– Впервые слышу. Что же ты раньше не говорил?

Ордиер обернулся и взглянул на нее. Она стояла совершенно голая, с золотистым тюрбаном полотенца на голове. Две волнистые влажные пряди обрамляли лицо.

– Я приготовил кофе. Может, попьем на террасе?..

Дженесса повернулась и ушла. Ордиер проводил взглядом ее влажную после душа фигуру, думая о другой женщине – прекрасной юной катарийке из долины в раскинувшихся за его домом предгорьях. Хотел бы он испытывать к Дженессе прежнее желание! Увы, за последние несколько недель, когда он осознал, что та лишь гасит влечение, которые пробуждает в нем недоступная катарийка, их отношения стали одновременно и более страстными, и более прохладными.

Ордиер повернулся к микроскопу, аккуратно выдвинул предметное стекло и стряхнул «стекляшку» в звуко– и светонепроницаемую коробочку, где набралось уже с пару сотен крохотных объективов. Вернувшись на кухню, взял кофейник, чашки и направился на террасу. Солнце било в глаза, неистово стрекотали кузнечики.

Дженесса грелась под утренним солнцем, расчесывая спутанные пряди волос, и рассказывала о своих планах на предстоящий день.

– К нам на кафедру пришел новенький, тебе нужно с ним познакомиться. Мы договорились поужинать вместе, он будет с женой.

– Кто такой? – поинтересовался Ордиер, не в особом восторге от внезапного срыва планов.

– Профессор. Недавно перебрался сюда с севера.

Дженесса присела на низкий пристенок, обрамлявший террасу, так, что освещенный ярким солнцем двор оставался за спиной. Ей нравилось ходить по дому голышом, зная, что Ордиер не сводит с нее глаз.

– Очередной антрополог? По тем же делам, что и все?

– Естественно, ведь катарийцев нигде больше не встретишь. А иначе зачем бы ему приезжать в эту глушь? Он в курсе всех сложностей, но грант ему уже дали, так пусть себе тратит.

– И зачем он мне нужен?

– Тебе – не нужен. Думаю, что это ты ему нужен.

Ордиер лениво помешивал сахар в чашке. Белые крупинки кружились в густой вязкой жидкости. Каждая из них была в разы больше самой мощной и крупной «стекляшки». В горсти сахара затеряется сотня трансмиттеров – ты и не заметишь. Сколько таких передатчиков оставалось в кофейной гуще, сколько их ненароком было проглочено?

Дженесса откинулась на локти и подставила небу груди с напрягшимися сосками. Она приподняла колено, встряхнула головой, откинув волосы за спину, и проверила взглядом – наблюдает ли он? Да, еще бы.

– А ты любишь подглядывать, – промурлыкала она, бросив на него недвусмысленный взгляд. Приподнялась и сменила позу, показывая свои полные груди. – Но не любишь, когда подглядывают за тобой. Так?

– Ты это про что?

– Про «стекляшки». Такой сразу тихий становишься, когда их находишь.

– Что, заметно? – Ордиер понятия не имел, что Дженесса за ним наблюдает, а между тем она подметила верно. Он старался не выказывать тревоги по поводу своих находок и считал, что Дженессе они не очень интересны. Ей, может, даже нравилось, что за ней наблюдают – она всегда любила выставлять напоказ свое тело.

– Их много на острове. Просто непонятно, как они попадают в дом.

– Тебе ведь не нравится их находить?

– А тебе?

– А я не ищу.

– Сегодня я нашел еще одну в спальне. В ковре возле кровати, с твоей стороны. Если она включена, кто-то мог видеть, как ты раздеваешься. Вид снизу.

– Да на здоровье. Они, может быть, и сейчас смотрят. – Она ненадолго раздвинула ноги, как будто предлагая невидимому оператору взять крупный план. Подняла чашку, пригубила кофе. Впрочем, ее безучастность была лишь игрой: рука дрогнула, и тонкая струйка кофе сбежала по подбородку и капнула на голую грудь. Дженесса провела по ней пальцами.

– Тебе тоже не нравится, – констатировал Ордиер. – Никто не любит, когда за ними следят.

– Точно.

Дженесса поднялась с импровизированного лежака и отряхнулась. Посыпались крошки цемента и песчинки, словно крохотные драгоценные камни.

Ордиер решил, что теперь она оденется и поедет в университет, но ошибся. Она расстелила полотенце, лежавшее тут же, под столиком, устроилась на нем и подставила солнцу лицо.

Как и большинство тех, кто, покинув родину, подался на Архипелаг Грез, Ордиер с Дженессой не обсуждали прошлое ни между собой, ни с кем-то другим. Фактически, понятие прошлого и будущего на островах было стерто, и причиной тому стало Соглашение о нейтралитете. Так или иначе, для жителей острова будущего не существовало, ибо до окончания войны на южном континенте никому из обитателей, за некоторым исключением, не позволялось покидать Архипелаг.

Исключение составляли пилоты, пролетавшие над головой, послы, консультанты, медицинские инспекторы, правительственные чиновники и должностные лица, заведующие армейским резервом, проститутки, аферисты или просто бродяги. Все они приезжали и отбывали с островов без малейших препон. Большинство из приезжих оставались на островах, потому что хотели этого или потому что не могли уехать.

Короче говоря, мысли о будущем были отодвинуты на неопределенный срок. Прошлое же утратило всякое значение, и те, кто приезжал на Архипелаг, предпочтя безвременную нейтральность бесконечной войне, пошли на это сознательно. Вот и Иван Ордиер стал одним из многих тысяч таких эмигрантов. В разговорах с Дженессой он не вдавался в подробности о том, как сколотил состояние и оплатил себе домик на островах. Она знала лишь, что когда-то он преуспел в бизнесе, связанном со «стекляшками», скопил денег на обеспеченную старость и отошел от дел.

Дженесса, в свою очередь, тоже не распространялась о прошлом. Когда они познакомились, Ордиер даже решил, что она – местная, но впоследствии выяснилось, что родители привезли ее с юга еще в младенчестве на остров Ланна, где она и выросла. Так что формально она была таким же иммигрантом, хотя ее речь, внешность и поведение чужестранку не выдавали. Она устроилась на работу в университет Тумо на факультет антропологии, где читала лекции, а также участвовала в нескольких исследовательских группах, занимавшихся, пока бесплодно, изучением беженцев-катарийцев, ведущих оседлую жизнь на Тумо.

Главное, чего не стоило знать Дженессе, это каким образом в его руки попал детектор.

Годами раньше, во времена беспринципной и дерзкой молодости, Ордиеру представился шанс заработать уйму денег, и он его не упустил. Война на южном фронте зашла в тупик, пожирая во множестве жизни и средства. Чтобы получить деньги на продолжение войны, коммерческие отделы армии готовы были к нестандартным решениям. Например, продавать на сторону лицензии ранее секретных военных технологий. Так получилось, что Ордиер стал обладателем исключительных прав на шпионские трансмиттеры, те самые «стекляшки».

Формула обогащения оказалась до предела простой: одной противоборствующей стороне продаются микроприборы для слежки, другой – детекторы для их обнаружения. И хотя любая технология, единожды появившись на рынке, могла быть скопирована, Ордиер, благодаря продуманной системе патентов и товарных знаков, добился того, что и в этом случае он получал отчисления. Его предприятие главенствовало на рынке, будучи ведущим распространителем «стекляшек» и цифрового оборудования для расшифровки изображений. Все это продавалось быстрее, чем военные заводы успевали производить.

Уже через год «стекляшек» было выпущено столько, что в мире не осталось ни одной комнаты, здания и помещения, гарантированно скрытых от чужих глаз и ушей. За вами следили все, кому не лень: враги, ревнивые супруги, преступники, коммерсанты, правительство или банальные любители «клубнички».

За последовавшие три с половиной года состояние Ордиера многократно увеличилось. Но в этот же период, параллельно с ростом богатства, росло и чувство моральной ответственности за происходящее. Вся жизнь цивилизованного севера изменилась навсегда. «Стекляшки» были везде, ими был напичкан каждый квадратный метр. Они заполонили улицы, сады, парки, дома, магазины, конторы и аэропорты; таились в операционных, школах и автомобилях граждан. Никто не знал наверняка, в одиночестве ты или с соглядатаем. А вдруг тебя кто-то слушает, записывает твои слова, следит за каждым твоим движением? Общественное поведение изменилось кардинально. Вне дома люди ходили с ничего не выражающими лицами, говорили друг с другом исключительно нейтрально, не допускали откровений. Дома же, поддавшись искушению расслабиться, отыгрывались за целый день, а порою вели себя совсем бесконтрольно. Может, им казалось, что дома за ними никто следил? На самом деле на каждом углу продавались фильмы о том, что происходит за закрытыми дверьми.

Обратная реакция не заставила себя долго ждать: в гостиницах рекламировали номера, гарантированно зачищенные от «стекляшек»; в кабинетах и конференц-залах проводилась регулярная чистка перед важными заседаниями и семинарами. Придумывались все новые кодовые языки и знаки, которые не могли бы передаваться посредством вездесущего «рыбьего глаза». Само собой, ни в чем нельзя было быть уверенным наверняка. Куда бы ты ни шел, где бы ни находился, ты автоматически попадал «под колпак».

Наконец, чувство вины затмило собой все остальные соображения, и Ордиер продал бизнес большой корпорации. Обналичил капитал, сел в самолет и сбежал, избрав своим пристанищем Архипелаг Грез. Он понимал, что с его уходом в мире уже ничего не изменится, бизнес как процветал, так и будет процветать, просто лично для него участие в этом стало невыносимым.

Из множества предложенных местными брокерами островов он выбрал Тумо, приобрел большой участок земли на востоке острова, довольно удаленный от гористого, густонаселенного центра. Когда-то давно, в стародавние времена, земли эти принадлежали могущественному тумийскому семейству. Последние из его представителей упокоились чуть ли не полвека назад, и с тех пор собственность пустовала. По заказу Ордиера руины снесли, мусор вывезли, землю подготовили к застройке. На самом краю полукруглой долины возвели просторный дом со всеми удобствами, обнесенный прочными заграждениями. Пока шло строительство, он тихо прятался в небольшом отеле города Тумо. Когда дом был готов и обставлен, подключены услуги и опробованы охранные системы, когда всю территорию и постройки на ней тщательно вымели и очистили от случайно попавших туда «стекляшек», Ордиер вселился.

Какое-то время он предавался сладкому самообману, что живет в незараженной, девственно-чистой среде. Но в конце концов ему пришлось смириться с тем фактом, что маленькие соглядатаи пробрались во все без исключения уголки мира. При первом же включении детектор показал, что территория поражена, так сказать, по принципу случайной выборки. Иными словами, присутствовали хаотично разбросанные «стекляшки», что отвергало мысль о целенаправленной обработке. Ордиер разыскал и изъял «жучки» – на все про все ушло несколько недель.

Ситуация изменилась несколько недель назад, когда «стекляшки» буквально наводнили дом и надворные постройки. Причем в их проникновении прослеживалась некоторая регулярность. Не отрицая случайностей, нельзя было не заметить резкого увеличения их количества. Кроме того, шпионские трансмиттеры стали появляться в местах, куда люди предпочитают не пускать посторонних: в спальне, где Ордиер с Дженессой занимались любовью, в комнатах, где они играли и расслаблялись, в душевых кабинках, уборных, в огороженном саду и на этой самой террасе, где Дженесса любила сидеть обнаженной и греться на солнышке после душа.

Другие признаки заражения настораживали не меньше.

Во-первых, оставалось неясным, каким образом «стекляшки» попадают на территорию, куда нельзя проникнуть иначе как через главные ворота. Ворота отпирались с командного пульта из дома либо дистанционным ключом. Существовало лишь два ключа: один был у него, другой – у Дженессы. Всем остальным доступ в дом был закрыт, так что «передатчики» либо забрасывали по воздуху, либо у злоумышленников все-таки была возможность проникать в дом в отсутствие хозяев.

Ордиер, щурясь от солнца, взглянул на небо. Над головой, задрав носы, выписывали концентрические спирали два самолета. «Стекляшки» нередко разбрасывали с воздуха, но в порядке массированной обработки. Не может «стекляшка» вдруг прилететь и спрятаться в ворсе ковра у кровати. Как видно, в дом все-таки проникают чужие.

И еще один момент настораживал Ордиера: источник происхождения шпионских передатчиков. По идее единого установившегося образца не существовало. Ему попадались «стекляшки» с промышленным кодом военных заводов двух противоборствующих стран, хотя, в принципе, наличие трансмиттеров на островах противоречило Соглашению о нейтралитете. В основной своей массе они поставлялись коммерческими организациями, многие из которых Ордиеру были хорошо знакомы. По иронии судьбы вполне возможно, что кое-какие из этих партий он продавал даже лично. Вопросы вызывала третья разновидность, вообще не помеченная кодом производителя; их происхождение невозможно было отследить. Такой поворот оказался для Ордиера тревожным сигналом.

Повседневная жизнь Ордиера сводилась к более-менее налаженным отношениям с Дженессой, уходу за домом и садом, пополнению коллекции антиквариата и редких книг. Он много перемещался по Тумо, славящемуся богатым археологическим наследием, и путешествовал с Дженессой по ближней части Архипелага во время ее продолжительных отпусков. Он чувствовал себя почти счастливым и примирился со своей совестью.

Но к лету, в конце недолгого сезона дождей, с первыми вестниками продолжительной засухи началось планомерное заражение его участка «стекляшками». По странному стечению обстоятельств, как раз тогда он совершил удивительное открытие касательно катарийцев, которое вскоре переросло в настоящую одержимость.

На восточной границе его владений, на высоком гористом хребте находилась небольшая башенка с зубчатыми стенами. Выстроенная в прошлые века, она показалась Ордиеру странной, но красивой, и, купив землю, ее он сносить не стал. Однажды, карабкаясь по теплым от солнца гранитным стенам, он и совершил открытие, вскоре завладевшее его душой.

С башни он впервые увидел прекрасную катарийку и редчайший ритуал. Там, подсматривая и подслушивая, он уподобился тем, кто декодирует цифровую мозаику картинок, полученных от вездесущих «стекляшек».

Дженесса нежилась на солнце, попивая кофе. Ордиер сварил свежего, и она налила себе еще чашечку. Попросила принести из ванной средство от загара и стала наносить его на себя, нежно поглаживая тело. Попросила намазать ей спинку. Часто это становилось прелюдией, однако сегодня она была не в том настроении. Потом снова легла под палящим солнцем, вся лоснящаяся от крема.

Ордиер с самым невозмутимым видом сидел рядом, прикидывая, останется она дома или все же уедет в ближайшее время. Порой она оставалась, и тогда они отдыхали вместе: загорали, купались и занимались любовью. Накануне она обмолвилась, что надо бы заскочить на работу забрать кое-какие материалы, и заодно рассказала о новом коллеге. Пока что все ее поведение говорило о том, что она намерена остаться.

Вопреки предположениям, она собрала вещи и пошла в ближайшую ванную. Вновь приняла душ, на этот раз в шапочке для волос и быстро, и вскоре появилась на террасе в полном облачении. Он проводил ее до машины. Напутственные слова, небрежный поцелуй, она уехала.

Ордиер стоял под сенью деревьев, которыми была обсажена подъездная аллея. Открылись и закрылись ворота, пропуская автомобиль. Машина свернула на дорогу, что выводила к шоссе, пересекающему весь остров. Из-под колес вырвалось белое облачко пыли, зависнув над опустевшей дорогой.

Ордиер подождал – бывало, Дженесса возвращалась, чтобы забрать позабытую вещь.

Пыль рассеялась, над горами колыхалась туманная дымка. Ордиер повернул к дому и направился по наклонной дорожке к парадному входу.

Когда он оказался один дома, ему не перед кем было скрывать нетерпение. Он помчался в кабинет, схватил бинокль и выскочил через боковую дверь. В быстром темпе дошел до высокой каменной кладки, что искоса тянулась вдоль основания горной гряды. Отпер навесной замок на крепких деревянных воротах и вышел на песчаный дворик, побелевший от солнца и времени, окруженный со всех сторон непролазной стеной и раскаленный от солнца в этот безветренный день. Ордиер запер ворота изнутри и стал неспешно взбираться по склону в сторону угловатой постройки на вершине хребта.

Этим участком земли Ордиер заинтересовался как раз из-за башни. Вообще, эта часть острова находилась на слишком большом удалении от населенной части Тумо. Он, конечно, мечтал о безлюдном местечке, но не до такой же степени! Так или иначе, к этой покупке его подтолкнуло как раз наличие миниатюрного «каприза», выстроенного триста лет тому назад в необъяснимом порыве вдохновения по приказу какого-то чудака.

Горный хребет служил естественной границей его владений с востока и был ориентирован с севера на юг. Почти на всем протяжении это была скала, по которой невозможно было взобраться наверх без специальной обуви и веревок. Не сказать, чтобы гора поражала своей высотой, – со стороны особняка она высилась над равниной футов на двести, не больше. Главное, что она была усыпана острыми, готовыми обвалиться камнями. Сейсмическое потрясение, случившееся в геофизическом прошлом острова, сжало и приподняло пласты породы так, что земная кора вздыбилась и приподнялась над поверхностью грунта, как разломленный напополам железный лист.

И вот над самой верхушкой хребта какой-то чудак умудрился возвести свой шедевр – неизвестно, ценой скольких жизней. Постройка балансировала на скальных выступах, точно канатоходец, грозя в любой миг обрушиться.

Когда Ордиеру впервые показывали владения, долина, простиравшаяся за утесом, представляла собой широкую пустынную полосу, покрытую то пылью, то грязью, в зависимости от времени года, и утыканную скудной растительностью. Но то было до прибытия беженцев и последовавших за тем перемен.

По внутренней стене «каприза» тянулся лестничный пролет из камня, ведущий на стену с бойницами. Нижние ступени перед заселением хозяина в особняк укрепили железными прутами и цементными подпорками. Верхние же остались в первозданном виде. К узким бойницам также можно было пробраться, но весьма сложно и с риском для жизни.

На полдороге вверх, перед последней крепкой ступенькой, в толще главной стены таилась крохотная камера.

Остановившись, Ордиер с головокружительной высоты посмотрел на землю внизу. Его дом – слепящая крыша с ровно выложенной черепицей, буйная зелень садов, требующих постоянного полива в здешнем климате, – единственный зеленый пятачок на всем обозримом пространстве. За ними – далекая и высокая, укутанная в коричнево-пурпурную мантию Тумийская гряда, обжитая людьми. За горными вершинами – невидимый отсюда Тумо-Таун в синей лагуне, современный город, выстроенный на руинах морского порта, разгромленного в самом начале войны.

Справа и слева серебрилась роскошная гладь моря, а дальше на север, едва заметной полосой на линии горизонта, почти спрятанной за изгибом земного шара, виднелся остров Мьюриси. Сегодня над ним простиралась густая пелена сонного марева.

Вдоволь налюбовавшись окрестностями, Ордиер шагнул в тайную нишу, зажатую меж двух заходящих друг за дружку стен. Даже у самого входа, балансируя на опасных ступенях, трудно было увидеть скрытый проход. Жаркую, мрачную нишу, высотой и шириной достаточную лишь для того, чтобы человек поместился в ней стоя, Ордиер обнаружил совершенно случайно, в свою первую вылазку. Он протиснулся сквозь проход и, встав на узкий уступ, перевел дух.

После яркого солнечного света показалось, что в сумраке тайной ниши царит полная темнота. Небольшой свет исходил только из поперечной щели в стене, обнажающей узкую полосу синего неба.

Отдышавшись и привыкнув к темноте, Ордиер шагнул на привычный выступ, нащупав стертый до гладкости порожек. Под ногами во всю глубину простиралась внутренняя полость простенка, уходя меж зазубренных скал до земли. В один из первых визитов Ордиер посветил вниз фонариком и понял, что если упадет туда, то шансов на спасение нет никаких.

Донесся приторный цветочный запах. Ордиер взглянул себе под ноги и различил в тусклом свете неясные очертания каких-то пестрых крапинок на выступе, где стоял.

Ордиер безошибочно определил аромат катарийских роз. Вчера целый день с юга дул горячий ветер «наалаттан», как зовут его местные, и в небо поднялись вихри кружащихся лепестков, цветных, легковесных, которые опускались на долину, наполняя ее удивительными запахами. Некоторые из лепестков возносились на самую высоту, вплоть до наблюдательного пункта в этой крохотной камере. Казалось, их можно коснуться пальцами, протяни только руку. Увы, надо вернуться к приходу Дженессы и покинуть свой пост в самый разгар этой теплой метели.

Всем известно, что аромат катарийской розы обладает легким наркотическим действием. Под ногами похрустывали лепестки, и в нос ударял приторный сладкий запах. Ордиер принялся очищать проем от лепестков, сгребая их в зияющую под ногами пропасть.

Расправившись с лепестками, он поднес к глазам бинокль и прильнул к трещине. Сгорая от нетерпения, навел фокус и принялся рассматривать раскинувшуюся внизу долину.

Вечером Ордиер поехал в Тумо-Таун, в квартиру Дженессы. Ехал он неохотно, им скорее двигало чувство долга, чем жажда общения. Разговоры с чужими людьми его не привлекали, к тому же предстоящая беседа рано или поздно скатится к теме катарийских беженцев, а ему бы этого не хотелось.

После своего открытия Ордиер избегал любых разговоров о них, а если не удавалось, говорил крайне неохотно, как будто отгораживаясь от посягательств на сокровенное. По той же причине он держал в неведении Дженессу. Она, как и ее сегодняшний гость-антрополог, пыталась решить загадки, связанные с катарийцами. Для Ордиера вуаль тайны, окутывающей это племя, начала потихоньку подниматься, но делиться этим он ни с кем не спешил. Во-первых, тогда пришлось бы рассекретить свой наблюдательный пункт, а во-вторых, раскрыть тайные и непозволительные удовольствия, которые он испытывал.

К его приезду все уже собрались.

Первым делом Дженесса представила гостей: профессор Джейси-Джей Пэррен и его жена Луови. Пэррен не вызывал особых симпатий: толстый и навязчивый коротышка суетливо потряс Ордиеру руку и тут же отвернулся, чтобы продолжить занимающий его разговор с Дженессой. В обычных обстоятельствах Иван не спустил бы такой бесцеремонности с рук, но подруга бросила на него умоляющий взгляд, и он сдался. Налил себе выпить и расположился на стуле чуть поодаль от Луови.

Выпивали, закусывали, говорили об Архипелаге. Пэррен с Луови совсем недавно прибыли с севера, и все им тут было в новинку. Хотелось побольше узнать о здешних местах, чтобы в перспективе свить гнездышко и осесть. До сих пор они посетили лишь два острова: Мьюриси, ставший «перевалочным пунктом» для иммигрантов, и собственно Тумо.

Очень скоро Ордиер заметил, что, когда речь заходила об островах, Луови проявляла недюжинный интерес, буквально засыпала вопросами. А далеко ли такой-то остров от Тумо? А сколько часов до него добираться?

– Джейси-Джею надо бы что-то поближе, чтобы не тратить лишнее время в пути, – комментировала она.

– Помнишь, я говорила тебе, Иван, – невзначай обронила Дженесса, – что профессор Пэррен приехал на остров изучать катарийцев.

– А не проще ли поселиться на Тумо?

– Такой вариант мы рассматривали, – отозвался Пэррен. – Я интересуюсь разными теориями касательно этой народности. Видите ли, среди ученых бытует предположение, и Дженессе об этом прекрасно известно, что у катарийцев феноменальное обоняние. Каждому месту свойственны основные фоновые запахи – скажем, запах возделанной почвы, специфической растительности, промышленных предприятий и тому подобное. Я считаю, что сенсорный аппарат катарийцев настроен на обонятельное узнавание места. И если мы здесь обоснуемся, то нас будет легко узнать по запаху Тумо. Как и любого, кто носит на стопах прах здешних почв, так сказать. Так что идеальное месторасположение должно находиться на некотором удалении от Тумо и нести на себе совершенно иную обонятельную метку.

– Наверное, в этом что-то есть, – согласился Ордиер, потягивая коктейль и пытаясь вникнуть в противоречивую аргументацию собеседника.

– И какой же остров вы нам посоветуете? – спросила Луови.

– Так сразу не скажешь.

Пэррен надулся.

– По-моему, я знаю, о чем вы думаете, Ордиер. С чего это вдруг мне добиться успеха там, где все остальные потерпели неудачу?

– Катарийцы – крепкий орешек для ученых, – нейтрально заметил Ордиер.

– Я бы не бросил свою карьеру в Джетре, если бы не был на сто процентов уверен в успехе.

– Конечно.

– Некоторые подходы еще никто не опробовал.

– Например?

– Я поделюсь с вами главной догадкой, у меня нет секретов. – Пэррен подался вперед. – Есть одна тонкость в поведении катарийцев, на которую до сих пор никто почему-то не обратил вниманиЯ. А это ведь так очевидно! Катарийцы населяют экватор.

– И что? Весь остров находится на экваторе, – возразила Дженесса с явным интересом.

– Да, остров в целом расположен на экваторе, но вот долина, где обосновались катарийцы, находится буквально на самой черте. Вы когда-нибудь спрашивали себя, почему?

– Может, случайное совпадение? Их туда заселили решением властей. Быть может, не нашлось другого места, чтобы поместить столь большое количество людей.

– Никак нет, – ответил Пэррен. – Катарийцы сюда приехали по собственному пожеланию, более того, они требовали именно это место.

– На экваторе полно островов. Почему именно Тумо?

– Другие острова они отвергали. По той или иной причине они им не подходили. Знаете, Ордиер, я плотно интересовался этим вопросом и с уверенностью заявляю, что долина на Тумо – отнюдь не первое из предложенных мест. Прежде чем катарийцы осели здесь, они успели здорово попутешествовать по Архипелагу. Долгие годы, много островов. И каждый из них отклонялся от экватора не более чем на пару градусов.

– А ведь они, если мне память не изменяет, выходцы с южного континента?

– Думаю, вам не надо напоминать, где находится Катарийский полуостров?

Наконец Ордиеру стало понятно, к чему клонит Пэррен. Катарийский полуостров – это часть южного материка. Длинным выступом, устремленным на север, поперек Срединного моря, он венчает огромный треугольник долины. Этот выступ, известный под названием Тенкеровой пустоши, простирается так далеко на север, что его часть, а именно Катарийский полуостров, фактически пересекает экватор. И получается, вопреки здравому смыслу, что земли южного материка заходят в северное полушарие. Обитаемых поселений на Тенкере нет, там живут лишь кочевники. Зато за горами, позади болотистой, покрытой манграми перемычки, благодаря которой полуостров не превратился в остров, обитали катарийцы. Оттуда они родом.

– При всем уважении, Джейси-Джей, – проговорила Дженесса, – это ни для кого не секрет. Да, это отличительная черта катарийцев, представляющая большой интерес, но до сих пор никому не удалось проследить зависимость их уникальной культуры от экваториального месторасположения.

– Все верно. А еще никто не пытался наблюдать за их жизнью с воздуха.

Дженесса недоуменно посмотрела на него.

– С воздуха?..

– Я полечу на самолете. Временна́я спираль позволяет зависнуть в любой точке экватора. Вот я и понаблюдаю за ними сверху.

Дженесса собрала со стола грязные тарелки и с задумчивым видом сложила их стопочкой перед собой.

– Ничего у вас не получится, профессор Пэррен, – сказала она.

– Не вижу причин для неудачи.

– Едва они увидят, что над ними завис самолет, будет та же реакция, что и обычно.

– Временная спираль проходит над их поселением дважды в сутки, – продолжил Пэррен. – И пролетающий над головой самолет – вполне привычное зрелище. А значит, их можно будет наблюдать с борта судна, оставаясь при этом незамеченным. Как бы то ни было, такого еще не пробовали.

– И, наверное, неспроста. Конечно, спирали проходят и тут, но воздушное зависание – не более чем обман зрения, так что лучшего обзора вам это не гарантирует.

– Вы так считаете? А сами-то пробовали?

– Я – нет, – честно ответил Ордиер.

– Что и требовалось доказать, – выдал Джейси-Джей и уставился на женщин в поисках одобрения.

Не удостоив его и взглядом, Дженесса взяла пустые тарелки и скрылась в тесном проеме, ведущем в крохотную кухню.

– Вам не хватает амбиций, моя дорогая, – проворковал ей вслед Пэррен.

– Возможно.

Ордиеру нечасто доводилось наблюдать Дженессу в компании высоколобых сослуживцев, и теперь, когда Пэррен заговорил с ней в снисходительном тоне, ему даже стало ее немного жаль. Многие из ее коллег поставили все на карту, занявшись исследованиями странного племени, и разочаровались. Она же пока оставалась на плаву, и амбиций ей было не занимать.

– Амбиции – это основа успеха, – заметила Луови, одарив улыбкой сначала мужа, потом Ордиера.

– Для социального антрополога?

– Специализация тут не важна. Джейси-Джей пожертвовал блестящей карьерой ради того, чтобы изучать катарийцев. Не сомневаюсь, вы наслышаны о его работах?

– О да.

Интересно, думал Ордиер, сколько времени пройдет, прежде чем эта милая пара наконец-то поймет, что на Архипелаг так просто не уезжают. Луови, наверное, в преддверии неминуемого успеха мужа надеется, что удача с катарийцами станет их обратным билетом в Джетру, где его будет ждать не менее головокружительное восхождение по карьерной лестнице. Святая наивность! На островах полным-полно эмигрантов, питавших схожие заблуждения. Ни один из возможных способов вернуться на материк не подойдет человеку с такими взглядами.

Дженесса вернулась к столу с большой вазой домашнего десерта. Ордиер поглядывал на нее, стараясь понять, как она чувствует себя в сложившейся ситуации. Накануне они разговаривали по телефону, и она ясно дала понять, что считает Пэррена ведущим специалистом в своей области и сделает все возможное, чтобы добиться его покровительства.

Дженессе, прожившей на Архипелаге большую часть жизни, в отличие от Ордиера был свойственен некий островной национализм. Она часто рассказывала об истории Архипелага, о давних годах, когда Соглашение о нейтралитете еще только вступало в силу. Группка островов пробовала воспротивиться насильственной нейтрализации. Повстанцы держались несколько лет, объединенные общей борьбой, однако в конечном итоге мощные северные державы задушили очаг сопротивления. Говорят, что на Архипелаге царит мир, но отношения между многими островами и почти всеми группами островов были сильно затруднены. Джейси-Джей может сколько угодно тешить себя надеждой, что в любое время сумеет перебраться на остров, где ему предпочтительней жить, и, скорее рано, чем поздно, неминуемо столкнется с тем, что на практике его возможности ограничены весьма небольшим набором.

Дженесса нередко говорила, что, несмотря на разочарования и неудачи, ее поддерживает конкретная цель. И цель эта куда шире узколобых амбиций Пэррена. Военная оккупация полуострова способствовала тому, что ученым представилась возможность изучить множество катарийских артефактов. Поплыли рекой гранты на научные исследования, и кое-какие из них начали приносить плоды. В научных кругах, и у Дженессы лично, появилась надежда внести вклад в ассимиляцию Архипелага среди современных держав. Она не питала иллюзий касательно ценности катарийских находок, ведь без связи с ведущими сообществами севера рассчитывать на какие-то результаты не приходилось, но верила, что рано или поздно научная интеллигенция внесет свой вклад в просвещение.

– А каким боком во всем этом участвуете вы, господин Ордиер? – спросил Джейси-Джей, желая заполнить паузу в разговоре. – Вы ведь, насколько я понимаю, вовсе не антрополог?

– Верно, вы не ошиблись.

– И в какой же области вы специализируетесь?

– Я отошел от дел.

– Не рановато? Вы совсем еще молоды! – удивилась Луови.

– Увы, так только кажется.

– Дженесса сказала, у вас есть дом на холме у самой границы катарийских земель. Интересно, оттуда видно их поселение?

– Разве что с горы, – ответил Ордиер. – Я вас свожу туда, если вдруг пожелаете. Хотя предупреждаю, прогулка будет не из легких.

– Взобраться на жалкую груду камней? Я вас умоляю!

– Это лишь один способ туда попасть, и далеко не оптимальный. Вы все равно ничего не увидите. Катарийцы поставили стражников по всему хребту.

– Так покажите мне стражей!

– Увидите. Только особенно ни на что не рассчитывайте. Они сразу отвернутся, едва поймут, что на них смотрят.

Пэррен раскурил сигару от декоративной свечи на столе, с блаженной улыбкой откинулся в кресле и выпустил изо рта струйку дыма.

– И это своего рода реакция, – проговорил он.

– Своеобразная и единственная, – ответила Дженесса. – Наблюдение бесполезно, если объект реагирует на наблюдателя.

– Зато полностью вписывается в профиль. Отличный поведенческий стереотип.

– Профиль? – переспросила Дженесса. – А откуда нам знать, какие у них поведенческие стереотипы? Того, что мы видели, явно недостаточно для основательного исследования. Куда полезнее было бы выяснить, как бы они поступили, не будь рядом нас.

– Что, на ваш взгляд, невозможно?..

– А если бы нас здесь вообще не было? Что, если бы на целом острове не было ни души?

– Ну, это даже не допущение, а фантазии чистой воды! Антропология – наука прагматиков. Воздействие современного мира на изолированные сообщества волнует нас не меньше, чем сами сообщества. И если надо, мы вторгнемся и изучим это воздействие. Лучше так, чем никак.

– Вы думаете, до вас никто не пытался? – взорвалась Дженесса. – Все оказалось впустую. Катарийцы просто ждали, пока мы уйдем. Ждали, ждали и ждали.

– Но и это реакция, вполне годная.

– Никакая не годная! – не выдержала Дженесса. – Игра, кто кого перетерпит.

– В которой, надо полагать, победят катарийцы? Так я должен вас понимать?

– Слушайте, Джейси… профессор Пэррен. – Дженесса подалась вперед и была явно на взводе. Длинная прядь волос упала в нетронутый десерт. – Когда катарийцы сюда только приехали, из нашего отдела в их лагерь отправили исследовательскую партию. Ученые должны были изучить тот самый отклик, о котором вы только что говорили. Они явились туда, не таясь. И что вы думаете? Катарийцы молча ждали, пока те уйдут. Сидели, стояли – кто как, где кого настигло их появление. И ничего не делали целых семнадцать дней. Полное бездействие! Не говорили, не ели, не двигались. Когда им протягивали еду или пищу, они принимали, но никак не пытались сами ее добыть. Когда им хотелось спать, они засыпали прямо тут же, на чем пришлось. В грязи, в испражнениях, на голых камнях – без разницы, а проснувшись, возвращались в свою позицию.

– Что, и дети?

– Да, и они вместе со всеми.

– А как насчет естественных отправлений? А беременные? Они тоже сидели и ждали, пока чужие уйдут?

– Ждали. Только они сидели в том случае, если приход чужаков застиг их в этой позе. К слову, о беременных. Эксперимент пришлось свернуть по медицинским показаниям. Там их было двое. И обеих пришлось везти в больницу. Одного младенца так и не спасли.

– Они сопротивлялись госпитализации?

– Нет. Катарийцы никогда не сопротивляются.

– А были еще попытки?

– Такие же. По сути, реакция катарийцев исключала возможность любого мало-мальского изучения. Было еще несколько вылазок, в которых и мне доводилось участвовать, но в конечном итоге эксперимент был закрыт. А теперь почти никого туда к ним не пускают.

– А кто так решил? Катарийцы?

– Нет. Местные власти.

– Все сказанное не противоречит тому, что говорил нам Джейси-Джей, – вдруг вклинилась в разговор Луови. – Такое поведение может рассматриваться как реакция на внешний мир.

– Никакая это не реакция! – вскинулась Дженесса, обернувшись к собеседнице с быстротой пантеры. – А как раз нечто противоположное – прекращение всяческой деятельности. Любой. Вы, конечно же, видели фотографии…

– Да видел я эти карточки, – отмахнулся Пэррен.

– Значит, вы улавливаете масштаб катастрофы? В отделе хранится уйма отснятого видео, вам наверняка что-то подобное попадалось. Они даже не ерзают. Десять дней, двенадцать, а они неподвижны как статуи, просто смотрят и ждут.

– Подобие транса?

– Нет, они именно ждут. Это единственная возможная интерпретация.

Глядя, насколько эмоционально Дженесса воспринимает этот вопрос, Ордиер задумался: а не мучает ли ее дилемма, подобная его собственной?

Она всегда утверждала, что ее интерес к катарийцам носит исключительно профессиональный характер, хотя во всех прочих ситуациях при общении с людьми выказывала крайнюю степень невозмутимости, граничащей с равнодушием. Да, это племя и впрямь уникально, и не только для антропологов.

В целом мире не сыскать столь выдающейся народности, не выставляющей своих заслуг напоказ. На всем северном континенте нет ни одной страны, не связанной с катарийцами так или иначе, в социальном или культурном смысле. С одной страной они боролись на общем фронте: когда бы ни нападал на них враг, катарийцы приходили на выручку и дрались с фанатичной самоотдачей. В другой оставили богатое наследие в виде дворцов и публичных зданий, спроектированных катарийскими архитекторами и возведенных их каменщиками и строителями. Катарийские целители чудесным образом приходили на помощь во времена чумы. Спасатели, не дожидаясь клича о помощи, вдруг оказывались в местах стихийных бедствий и катастроф. Сценаристы, художники и танцовщики появлялись, вносили свой вклад в культуру и исчезали на пике славы. Спортсмены, медсестры, математики. Приходили, вносили лепту и по-тихому уходили.

Представители этой народности отличались прекрасным сложением и редкостной красотой. На родине Ордиера говаривали, что моделью для статуи Эдрона, отлитой из мрамора и прославившейся по всему миру, – статуи, воплощающей мужскую красоту, силу и мудрость, – послужил катариец. Равно как и запечатленная на полотне Васкаретты красавица, олицетворение физической притягательности и непорочного женского естества, тоже была катарийкой. Девять веков прошло с тех пор, а ее лик копируют без зазрения совести в целях рекламы, украшая им бесчисленные упаковки от косметики, хлопьев, белья, красителей и электроприборов.

И несмотря на истории их визитов в разные страны, на множество легенд и почитаемых традиций, цивилизованный мир не знает почти ничего ни о катарийцах, ни об их родине.

Там, где кончаются топкие мангровые рощи и восстают над долиной укутанные тропическими лесами холмы Катарийского полуострова, стоят молчаливые стражи. Они никому не мешают пройти, их дело – подать сигнал, предупреждая своих о вторжении. По правде сказать, в мире не нашлось бы много желающих пробраться на полуостров. Далеко вокруг простиралась Тенкерова пустошь, и ее неодолимое бездорожье отталкивало смельчаков. С юга проход закрывали пустыни и горы, на подступах с севера растянулись дремучие дождевые леса. Даже болотистый, изобилующий гадами и насекомыми перешеек отбивал всяческую охоту у путешественников. Не легче было подойти к полуострову с моря – крутой и скалистый берег не изобиловал местами для высадки. Не имея доступа к изобретениям цивилизованного мира, катарийцы научились сами удовлетворять свои нужды, оставаясь для прочих тайной за семью печатями.

При всем при том, в мире им отводилась уникальная роль. Их считали неким промежуточным звеном эволюции, связующим цивилизованные народы севера с несметными племенами Архипелага, варварами и кочевниками юга. Ведь свидетельства катарийских умений и интеллекта можно было встретить повсюду. Кое-кто из этнологов безуспешно пытался проникнуть на полуостров, и всех ждал обескураживающий, молчаливо-выжидательный прием – то, что пережила и в подробностях описала Дженесса.

Впрочем, в культуре этого племени была одна неоспоримая особенность, известная цивилизации: они буквально понимали фразу «жизнь – это театр». Судя по аэрофотоснимкам и рассказам немногих, кому удалось посетить их сообщество, почти у каждой деревни или общины был зрительный зал под открытым небом. Эти площадки не пустовали никогда. Ученые строили бесчисленные версии, пытаясь разгадать их предназначение, и все же сошлись на одном: драма для катарийцев – символическое средство воздействия. Они вершат правосудие, решают проблемы и празднуют торжества посредством театрального действа.

Некоторое количество катарийских книг, попавших в библиотеки мира, тоже озадачивают читателей и исследователей. Непостижимая проза, равно как и стихи, сложена в форме пьес или декламаций и до крайности туманна. Мало того, что бесчисленные персонажи играют весьма символичную роль, они непременно наречены множеством сокращенных, фамильных и официальных имен. Не удивительно, что семиотический анализ катарийских текстов – это целая дисциплина, которую изучают студенты северного полушария.

Те немногие катарийцы, которым по той или иной причине довелось побывать в странах северного полушария, объясняют такой феномен весьма уклончиво. Одна дама, лингвист по профессии, весьма неожиданно появившаяся на некой встрече в верхах, призванной урегулировать какой-то политический вопрос, любезно согласилась принять участие в форуме и осветить некоторые темы из жизни своего народа.

В той памятной речи она объяснила будущим докторам наук, что сама является лишь посредником, актрисой, несущей культуру своей страны. Она здесь – глашатай, выражающий чужую волю. И все ею сказанное, включая содержание нынешней речи, предусмотрено специальными импровизаторами и прописано коллективом соавторов. На прочие вопросы она отвечала, формулируя данный постулат иными словами. Стенограмма той встречи до сих пор служит предметом жарких дебатов среди экспертов.

Война пришла на земли, где испокон веку селились катарийцы, когда военные Файанленда приступили к строительству глубоководной топливной базы у берегов полуострова. И если раньше территория катарийцев пользовалась неоспоримым нейтралитетом, то теперь этот статус вызывал большие сомнения. Вскоре Федеративные Штаты начали полномасштабное сухопутное вторжение, и катарийцы в полной мере ощутили на себе сокрушительную беспощадность войны – с нейронными газами, «стекляшками», огнеметами и кислотными аэрозолями. Целые поселения в одночасье стирались с лица земли, дотла выжигались плантации, людей истребляли как скот. Через пару недель катарийское племя было практически уничтожено.

С севера выслали миротворческий контингент и за время короткого перемирия эвакуировали жалкую горстку выживших. Те даже не сопротивлялись. Сменив множество временных пристанищ, они оказались на Тумо. Там, в уединенной долине на восточной оконечности острова, для беженцев разбили лагерь. Поначалу они были полностью на обеспечении властей, но в удивительно короткие сроки возродили былую самодостаточность. По периметру территории установили брезентовые щиты и поставили стражников на всех точках входа. По слухам, условия для жизни там были примитивными и санитария не на уровне, так что власти как-то пытались решить этот вопрос, но каждый, кто попадал за холщовые экраны – врачи, агрономы, строители, соцработники, – возвращался ни с чем. Все как один отвечали одно: катарийцы ждут.

Бывает ожидание вежливое, бывает нетерпеливое – тут не было ни того ни другого. Они попросту прекращали всякую деятельность и погружались в молчание.

Со временем катарийцы убрали большую часть экранов, и взорам открылась новая, перестроенная согласно вкусам поселенцев деревня. Постепенно поселение разрасталось и заняло отведенную им территорию целиком. Издалека нынешний лагерь беженцев не кажется чем-то из ряда вон выходящим, однако надо учитывать и скудный ландшафт, и нехватку хороших строительных материалов. Главное, что их по-прежнему отличало, – нежелание идти на контакт и то, что отдельные участки лагеря скрыты от постороннего взгляда высокими полотняными экранами.

Ордиер очнулся, неожиданно услышав прозвучавший посреди несмолкаемого спора вопрос Пэррена, явно адресованный ему:

– То есть, если подняться на скалу возле вашего дома, можно увидеть катарийских стражей?

– Вполне, – ответила Дженесса, видимо, понимая, что Иван погрузился в свои мысли.

– Позвольте, но зачем катарийцам подниматься в горы? Я думал, они вообще не выходят из лагеря.

– Долина полностью в их распоряжении, – пояснила Дженесса. – Они возделывают тамошние земли.

– А-а, выращивают себе пропитание.

– Нет, – возразила она. – Они выращивают розы. Те самые, катарийские.

– Ну, тогда мы сможем за этим понаблюдать! – Пэррен довольно потирал руки.

Дженесса кинула на Ордиера умоляющий взгляд, тот с деланой невозмутимостью посмотрел в ответ. Он сидел, опустив локти на стол и сцепив перед собой руки, и пытался сохранять внешнюю невозмутимость. Перед поездкой на квартиру Дженессы Ордиер успел принять душ, но от кожи по-прежнему доносился легчайший аромат катарийских роз. Теперь же, переглядываясь с ней, он пребывал в сладкой истоме, навеянной чудным запахом.

Джейси-Джей Пэррен с женой остановились в гостинице неподалеку от пристани. С утра Дженесса пошла их проведать, а Ордиер направился по своим делам. Проведя страстную ночь и расслабленные после хорошего эмоционального всплеска, они вместе вышли из квартиры и в обнимку дошли до его машины.

Ордиер неторопливо ехал домой, предаваясь воспоминаниям о прошедшей ночи. Скрытая ниша в стене башни уже не казалась ему столь манящей, просто хотелось узнать, что удастся увидеть еще. Разговоры о катарийцах пробудили в нем живой интерес. Когда все только начиналось, он оправдывал себя тем, что подсмотренное – лишь случайность, фрагмент, а потому не представляет особой ценности. Но проходили недели, и он все больше узнавал о загадочном племени. Более того, ему уже казалось, что их связывает некая общая тайна и надо держать рот на замке.

Подъехав к дому и припарковав машину, Ордиер придумал еще одно удобное оправдание своему безмолвию относительно катарийцев. Ему просто не понравились ни Пэррен, ни его жена. Не хотелось воодушевлять антрополога на дальнейшие действия. Вскоре напор профессора уступит соблазнительной неге местной жизни, он обмякнет и изменится сам по себе, но до той поры будет действовать на Дженессу как раздражитель, без конца побуждать ее к деятельности, и та с новым рвением примется настырно влезать в жизнь катарийцев.

За ночь в закрытом доме скопилась духота. Ордиер прошелся по комнатам, открывая окна и распахивая ставни. Потянуло свежим ветерком из заросшего сада – все лето не доходили руки навести в нем порядок. Разрослись цветы, кустарники колыхали разлапистыми ветками. Глядя на них, Ордиер пытался собраться с мыслями.

Понятно, что проблема надуманная и не стоит выеденного яйца: достаточно один раз сказать себе «нет» и больше не подниматься на эту проклятую постройку. Забыть о катарийцах и жить своей жизнью, как было до этого долгого экваториального лета. На самом же деле он мыслил так, как рассуждает любой человек, страдающий пагубным пристрастием: если только захочу, брошу хоть завтра. Та ниша в стене буквально довлела над ним, неумолимо притягивая к себе. Во время вчерашнего разговора лишний раз всколыхнулись воспоминания о загадочных и волнующих подробностях происходящего в катарийском лагере.

Да, не случайно романтические и эротические влияния катарийцев обнаруживаются в произведениях великих композиторов, философов, писателей и художников. Неспроста северян так увлекала загадочность этого племени, что люди грезили наяву и слагали легенды. И речь не обязательно идет о высоком искусстве; и в граффити на стенах бедняцких трущоб, и в непотребной книжонке, порнографии низшего пошиба – везде прослеживалась катарийская мифология.

Добровольный отказ от походов к башне стал сущей пыткой. Ордиер попытался хоть чем-то себя занять: поплавал в бассейне, разложил по полкам давным-давно прибывшие и благополучно забытые книги с материка, но к полудню обычное любопытство превратилось в ноющий голод. Он подхватил свой извечный бинокль и полез на скалистый обрыв.

В его отсутствие в нишу нанесло лепестков. Ордиер тщательно выгреб их пальцами из расщелины, приставил к глазам бинокль и подался вперед. Легонько царапнули по камню железные козырьки прибора. Наблюдатель сместился, ступив на едва заметный выступ в стене.

Вдали, в самом конце раскатанной ледниками долины, раскинулся лагерь катарийцев. Кое-где опять возвели холщовые экраны – там, судя по справочникам Дженессы, обучают детей. С юга дул ветер, колыша завесы. По полотнам, словно по водной глади, пробегала мелкая рябь. Линзы бинокля были слабоваты, не хватало увеличения, чтобы рассмотреть, что творится за полотнами. И все-таки Ордиер, сгорая от нетерпения, надеялся, что ветер приподнимет край полотна и туда удастся заглянуть.

Напротив лагеря, протянувшись по долине, простиралась плантация роз. С возвышения цветы представлялись зеленовато-пурпурным морем. Несколько минут Ордиер напряженно всматривался, плавно переводя взгляд из одной точки пространства в другую и наслаждаясь исключительным правом незримого наблюдателя.

Поначалу из своей тайной ниши он наблюдал за работниками на плантациях. И когда вчера Пэррен, затаив дух, высказал мечту посмотреть, как катарийцы выращивают розы, Ордиер прекрасно его понял. Вспомнилось, с каким трепетом он сам поначалу наблюдал за этим действом.

Никто из людей, в которых он всматривался, не замер в позе терпеливого ожидания, а значит, о его присутствии не подозревали.

Среди роз собралась небольшая кучка катарийцев. Между ними разгорелся оживленный спор. Через некоторое время двое отделились от общей массы и взяли просторные заплечные короба. Волоча за собой огромные емкости, они стали медленно прохаживаться меж длинных рядов, срывая с кустов наиболее крупные и насыщенные бутоны и бросая их за спину.

За те недели, что он подсматривал за катарийцами, Ордиер уже привык соблюдать во всем методичность. Вот и теперь он неспешно переводил взгляд от одного сборщика лепестков на другого. На женщинах, а их здесь было большинство, Ордиер останавливался особо. Он искал одну девушку, которая привлекла его внимание. Он увидел ее однажды, когда только понял, что может смотреть на них, оставаясь при этом незамеченным. Он не знал ее имени и не пытался придумать свое, чтобы как-то ее обозначить. В чем-то она напоминала Дженессу, но, покопавшись в себе, Ордиер в конечном итоге решил, что сходство весьма умозрительно и исходит из глубинного чувства вины, которое в нем все-таки появилось.

Незнакомка была моложе Дженессы, выше и, несомненно, красивее. Дженесса – смуглая сексапильная брюнетка, не лишенная интеллекта, катарийка же – тонкое уязвимое существо в теле созревшей женщины. Порой, подойдя чуть ближе, девушка поднимала взгляд и как завороженная смотрела в сторону башни. Золотистые волосы, бледная кожа и классическое телосложение катарийской красавицы пленяли Ивана. Для Ордиера она стала живым воплощением жертвенной красоты с полотна Васкаретты.

Дженесса была реальна – подойди и возьми, катарийка же – лишь далекий запретный плод, навеки недостижимый.

Убедившись, что ее нет на плантациях роз, Ордиер взял чуть ниже и подался вперед, пока не уперся лбом в шершавую каменную плиту. Прижавшись вплотную к расщелине, он посмотрел на сооруженную у подножья гряды арену.

И сразу увидел… Она стояла у железной статуи – всего их было двенадцать, установленных вокруг расчищенной от поросли и выровненной площадки. Катарийка была не одна – доселе ему не доводилось видеть ее в одиночестве. Подготавливая арену, повсюду сновали мужчины и женщины, сама же она держалась в стороне. Арену прибирали, готовили к действу: мужчины мыли и натирали до блеска железные статуи, женщины разбрасывали лепестки на усыпанную песком почву.

Катарийке пока отводилась роль наблюдателя. Она была, как обычно, в красном: ее окутывало длинное одеяние, которое колыхалось подобно легкой тоге, сшитой внахлест из нескольких кусков полупрозрачной ткани.

Очень тихо и осторожно Ордиер навел резкость на ее лицо. В приближении стало казаться, что она рядом, рукой подать. Но был и обратный эффект – почудилось, что и он перед нею как на ладони.

Облачение катарийки было завязано на шее легким узлом и свободно ниспадало по бокам. Ордиер видел изгиб ее плеча, переход от плеча к руке и легкий намек на бугорок груди. Если бы она резко обернулась или подалась вперед, полосы ткани распахнулись бы и можно было бы увидеть гораздо больше. Девушка словно не осознавала собственной привлекательности, а он смотрел на нее как зачарованный.

Ритуал начался без всякого видимого сигнала. Приготовления плавно переросли в первый этап церемонии. Женщины, разбрасывавшие лепестки, перестали кидать их на площадку и принялись осыпать ими прекрасную катарийку. Мужчины, чистившие скульптуры, зашли каждый за свою. Сзади каждой статуи имелась дверца на петлях; мужчины открыли двери и шагнули внутрь, затворившись там.

Остальные участники, примерно поровну мужчин и женщин, встали вокруг арены, заняв промежутки между статуями.

Прекрасная катарийка вышла вперед и остановилась в центре арены.

Все это Ордиер уже видел: сейчас начнутся песнопения. Раз за разом ритуал развивался, продвигаясь чуть-чуть вперед, и каждый раз Ордиеру показывали что-то новенькое, а если и нет, то действо оканчивалось обещанием неожиданного поворота. Судя по всему, прекрасной катарийке в этом представлении отводилась весьма обольстительная роль.

Начались негармоничные песнопения, зазвучали низкие мягкие голоса. Катарийка стала медленно поворачиваться на месте, покачиваясь из стороны в сторону, ногами сминая розовые лепестки. Затем, как и в прошлый раз, с плеча соскользнула лямка, складки одеяния заколыхались, обнажая то локоть, то грудь, то лодыжку. Не оставалось сомнений: под балахоном она совершенно нагая. Красавица прямым, пристальным взглядом обводила мужчин, как будто бы выбирала, бросала вызов, заманивала, завлекала…

Ей под ноги ложились россыпи лепестков, и она давила их, крушила, топтала. Казалось, пьянящий, дурманящий аромат восходит до самого верха – туда, где таится смотрящий, хотя логика подсказывала, что это пахнут лепестки в самой нише.

Дальнейшее действо Ордиер тоже наблюдал уже несколько раз. Из дюжины женщин, бросавших цветы на арену, одна отложила корзину и направилась прямиком в центр. Замерев перед молодой катарийкой, она рванула за лиф своего платья и обнажила грудь. Вперед, вровень с ней, выступила другая и сделала то же самое. Тут на арену ворвался мужчина, обхватил обеих и утащил их куда-то прочь, явно им что-то выговаривая. В это время на арену выбежала третья женщина и тоже рванула свою одежду. Тогда к ней бросился еще один мужчина и силой потащил назад.

Катарийка включилась в игру, начала чувственно гладить свое тело руками и короткими, нетерпеливыми движениями одергивать одеяние, словно пытаясь сорвать его с себя. Постепенно тонкая ткань поддавалась, ткань расходилась по швам.

Каждый раз, наблюдая за действом, Ордиер задавался вопросом, к чему это все приведет. Не терпелось увидеть оставшуюся часть ритуала – до сих пор церемония не сильно продвинулась вперед. Он опустил бинокль и снова подался к расщелине, чтобы разглядеть сцену в целом.

Прекрасная катарийка сводила его с ума. В своих фантазиях он представлял, что вся церемония, происходящая под этими стенами, предназначена лишь ему одному и служит эротическим подношением.

Конечно, он мечтал об этом, только оставшись наедине сам с собой. Теперь же, созерцая со стен само действо, он чувствовал себя тайным соглядатаем, вторгшимся в чужой мир, но не способным изменить ход событий, как не способна изменить его, кажется, и сама катарийка.

Впрочем, безучастность Ордиера ограничивалась лишь его невмешательством. На деле же, в куда более приземленном смысле, он глубоко сопереживал происходящему, испытывал сильнейшее физическое возбуждение, чувствовал тяжесть и напряжение в паху. Причем мельком оголявшиеся женщины представляли для него второстепенный интерес.

Катарийка в центре арены снова начала двигаться, и Ордиер все внимание переключил на нее. В очередной раз к ней направилась одна из женщин, распутывая на ходу завязки на лифе, и прекрасная катарийка шагнула навстречу. Потянула за сегмент своего алого облачения и отшвырнула прочь. Ткань невесомо упала на нежные лепестки.

Ордиер впился в бинокль, но главная героиня отвернулась, и полы ее зыбкого одеяния сомкнулись, скрыв представшую на мгновение взору нагую плоть.

Она сделала пару шагов и запнулась, повалилась ничком на арену, окунувшись в рыхлый слой лепестков. Лепестки взвились вверх, но не успели они опуститься, как на арену ступил мужчина. Он приблизился к девушке и встал рядом. Тронул ногой, потом, напрягшись, изо всех сил толкнул ее, приподнял и перекатил на спину.

Казалось, красавица без сознания. Беспорядочно разметались в стороны полы тонкого одеяния, и взгляду открылись отдельные части распростертого тела. Обнаженными оказались ее бедра и руки; место, где она сорвала с себя часть одеяния, зияло полосой светлой кожи. Полоска начиналась между грудей, проходила по животу, пересекала бедро. В бинокль Ордиер рассмотрел нежно-розовый ореол вокруг соска и завитки волос на лобке.

Мужчина присел на колени и, склонившись над безвольным телом, энергично растирал гениталии, явно готовясь овладеть распростертой красавицей.

Отдавшись сладострастному возбуждению, Ордиер наблюдал за действом, не пытаясь себя обуздать. Разрешившись в штаны, он упоенно смотрел, сжимая в руках трясущийся бинокль. Красавица вдруг разомкнула веки и устремила взгляд вверх, приоткрыв влажные губы.

Казалось, она смотрит прямо на него.

Смутившийся и пристыженный, Ордиер отпрянул от щели в стене.

Два дня спустя ранним утром к Ордиеру приехали Джейси-Джей с супругой. После завтрака мужчины отправились в горы, оставив Дженессу и Луови развлекать друг друга.

По совету Ордиера Пэррен прихватил с собой пару крепких походных ботинок. Обвязавшись веревками, они полезли вверх. Пэррен был слишком тяжел и неловок; едва они начали подъем, как он сорвался вниз. Профессор покатился было по осыпающемуся склону, но Ордиер принял на себя его вес и удержал.

Прочно зацепив веревку за крюк, Ордиер спустился. Дородный коротышка уже успел встать на ноги и удрученно взирал на свежие ссадины, проглядывающие сквозь прорехи в одежде.

– Ну что, продолжим? – поинтересовался у него Ордиер.

– Дайте мне пару минут, я приду в себя.

Стремление подниматься в горы несколько ослабло, и он явно не торопился двигаться дальше.

Пэррен перевел взгляд туда, где над самым обрывом высилась одинокая постройка.

– Вон та башня – это ведь ваша собственность?

– Ну, это не настоящая башня, а лишь миниатюра.

– А можно подняться на укрепления? Похоже, это легче, чем лезть в горы.

– Легче, но опаснее. Это почти руины, и ступени укреплены не до самого верха. В любом случае, с хребта будет лучше обзор, поверьте мне на слово.

– Не факт, – возразил Пэррен, растирая пальцами ободранную ладонь. – Ладно, давайте попробуем еще раз.

Ордиер снова проинструктировал профессора, как пользоваться веревкой, как найти опору для рук и для ног, как смещать вес. Гора была высокая и крутая, но дополнительная трудность была в том, что ее поверхность усыпали острые камни и любое неловкое движение могло оказаться последним, причем для обоих.

Мужчины полезли вверх. Две трети пути проделали почти без происшествий, потом Пэррен оступился, полетел вниз и с диким криком упал на валун.

– Не нужно так шуметь, – посетовал Ордиер, спустившись к напарнику и убедившись в том, что тот цел и невредим. – Хотите переполошить весь лагерь?

– А-а, вам легко говорить, а я тут впервые.

– Я сюда забирался без провожатых, в первый раз тоже. И, поверьте, не устраивал тут песен и плясок.

– Вы моложе меня, Ордиер.

Нытье прекратилось, когда Ордиер забрался наверх и занял прежнее положение с веревкой в руках. Сел на отлогий камень и молча воззрился на Пэррена, словно бы спрашивая, продолжает он восхождение или остается внизу. Подувшись еще для приличия, антрополог, видимо, понял, что провожатый делает все, что в его силах, и с видимой неохотой полез вверх. Ордиер принимал на руку холостую веревку.

– Ваша правда, – признался вполголоса Пэррен. – Устроил переполох почем зря, каюсь.

– Да ничего.

– Думаете, засекли?

– Трудно сказать, пока не заберемся наверх.

– То есть они все-таки могли меня услышать?

– Возможно, – ответил Ордиер. – Ветер сегодня сильный. С другой стороны, насколько мне известно, сверхчеловеческими способностями катарийцы не обладают. Просто старайтесь лишний раз не шуметь. – Иван вскинул руку, указывая куда-то наверх. – Нам туда, к откосу. Если они не переставили стражу, то ближайший охранник будет не близко. Может, нам повезет и в течение нескольких минут нас не заметят.

Ордиер продолжил подъем, намеренно выбирая для опоры наиболее устойчивые камни, чтобы увесистый спутник уверенно шел по его пятам. Ближе к вершине становилось меньше насыпей, поверхность была ровнее и можно было двигаться с меньшим риском, не опасаясь, что из-под ноги выпадет камень и с грохотом полетит со скалы. Пэррен молча лез следом. Наконец впереди, почти у самой вершины, показался широкий уступ. Ордиер вполз на него и улегся ничком, поджидая спутника.

Поверхность скалы накалилась от солнца и обжигала.

– Хотите совет? – сбиваясь с дыхания, проговорил Ордиер. – Не сразу доставайте бинокль. Сначала осмотритесь, а потом будете спокойно себе изучать ближайшие объекты под увеличением.

– Зачем такие сложности?

– Как только нас засекут, поднимется шум.

Пэррен расчехлил бинокль, повесил его на шею. Ордиер последовал его примеру.

– Ну что, готовы?

Пэррен кивнул. Они тихонечко приподнялись и выглянули за край уступа. Внизу расстилалась необъятная ширь долины.

Прямо под ними стояли пять катарийских стражников. Задрав головы, они в упор смотрели на ту точку, где расположились наблюдатели.

Ордиер инстинктивно пригнулся, и в тот же миг раздались возгласы катарийцев. Стало ясно, что планы застать их врасплох потерпели неудачу.

Ордиер набрался решимости и выглянул снова. Тревога стремительно распространялась от утеса в исходной точке к дальним границам селения. Стражи уже стояли спиной, обратившись лицом к плантациям. Там, на плантациях и по берегу узкой речки, на подступах к лагерю, поселенцы прекращали всяческую активность, бросали дела и замирали в пассивном ожидании.

Пэррен неуклюже застыл с биноклем. С одной стороны, ему хотелось хоть что-нибудь углядеть, с другой – боязно было показываться.

– Можете больше не прятаться, – сказал Ордиер. – Встаньте в полный рост, обзор будет лучше.

Ордиер приподнялся и сел, свесив ноги с уступа. Мгновением позже к нему присоединился Пэррен. Впереди расстилалась долина, и солнце порядочно припекало. Поднеся бинокли к глазам, они изучали окрестности.

У Ордиера были и свои заботы. Пока Пэррен изучал предметы своего интереса, Ордиер методично прочесывал плантации, выискивая в толпе единственное лицо. В основном люди стояли, повернувшись к ним спинами. К тому же находились они далеко, и различить их на расстоянии, даже при порядочном увеличении, было сложно. Руки подрагивали вместе с ударами пульса, изображение то и дело смещалось. Но вот одна из них – точно женщина. Ордиер усиленно вглядывался, пытаясь уловить сходство с той девушкой, что видел ранее на арене.

Он перевел бинокль в сторону – туда, где на гребне горы стояла миниатюрная крепость. Особенности ландшафта не позволяли окинуть взглядом всю арену, хотя прекрасно просматривались две полые статуи, стоявшие поблизости. Ордиер и не рассчитывал, что прямо сейчас там разворачивается ритуал, отсюда он все равно бы ничего не увидел, – хотелось узнать только, есть ли там люди. Не считая стражников, замерших вблизи башенки, ничто больше не намекало на чужое присутствие.

Еще несколько минут они наблюдали затихшую долину. Пэррен извлек из кармана блокнот и делал зарисовки, внося пометки мелким убористым почерком. Прикрыв глаза от яркого солнца, Ордиер посматривал на него. Голову порядочно напекло.

На скале, где они устроились, лежали несколько сморщенных лепестков, подвялившихся на солнцепеке. Поднимаясь, Ордиер заметил у подножья скалы целые россыпи. Правда, те были свежими, ярко окрашенными – как видно, лежали в тени. Он подцепил пальцами сухой лепесток, скомкал его и раздавил, обращая в пыль.

Покончив с записями, Пэррен бросил последний взгляд на долину и заявил, что на сегодня увидел достаточно.

– Вы приблизительно представляете, когда они выйдут из оцепенения?

– Пока не убедятся, что на горизонте все чисто. Будьте уверены, мы с вами уйдем, а они еще долго будут стоять не шелохнувшись.

Пэррен устремил взгляд вдаль, обозревая окрестности: дом Ордиера, пыльный пейзаж и окутанные знойным маревом горы на горизонте.

– Как считаете, имеет смысл пару часов где-нибудь выждать? Времени у меня предостаточно.

– У них – тем более. Они уже поняли, что мы здесь, так что можно с таким же успехом уйти.

– А ведь они нас как будто бы ждали…

– Похоже на то, – ответил Ордиер и, виновато взглянув на спутника, добавил: – Наверное, потому, что я привел вас туда, где однажды уже поднимался. Надо было попробовать новое место.

– В следующий раз так и сделаем.

– Если оно того стоит…

Стали спускаться. Солнце палило не на шутку, и спутники испытывали серьезный дискомфорт. Так и подмывало где-нибудь срезать путь, сойти с надежной дорожки, но острые зазубренные края и неустойчивые поверхности отрезвляли.

Пэррен не выдержал первым, опустился на корточки под тенистым выступом. Ордиер, успевший его опередить, вернулся и устроился рядом. Они хлебнули воды из бутылок, отерли рты. Чуть поодаль стоял дом Ордиера. На фоне тусклого серовато-коричневого ландшафта он казался разноцветной игрушкой из пластика. У бассейна, в тени раскидистого зонта виднелись две женских фигурки – Луови с Дженессой.

– Дженесса рассказала мне, что вы были связаны со «стекляшками», – произнес Пэррен.

Ордиер перевел на него удивленный взгляд.

– Почему она стала об этом рассказывать?

– Я спросил ее прямо. Ваше имя мне смутно знакомо, я ведь тоже из Файандленда. Когда она его назвала, я припомнил, что писали о вас в прессе.

– По крайней мере, вам понятно, почему я уехал, – пробормотал Ордиер. – Я этим больше не занимаюсь. Все в прошлом.

– Вы много знаете об этих технологиях.

– И что толку в этих знаниях здесь, на островах?

– Ну, для меня вы – весьма ценный кадр. Короче говоря, я хочу с вами проконсультироваться.

– И что же вы хотите от меня узнать? – покорно спросил Ордиер.

– Все, что вы можете рассказать.

– Увы, профессор Пэррен, вас ввели в заблуждение. В техническом плане я имею весьма смутное представление о «стекляшках». Я, скорее, посредник.

– Вот только не надо лукавить. Если уж вы не эксперт, тогда я не представляю, кого можно было бы так назвать.

– Я поделился с Дженессой лишь самой малостью. Не стоило ей распространяться. Да, я знаю о «стекляшках» немножко больше других. Но технологии совершенствуются, и то, чем я торговал, уже вчерашний день.

– Послушайте, я видел в вашем доме детектор. Ну, попробуйте возразить.

– Не понимаю, с чего вдруг такой интерес?

Пэррен вдруг подался вперед, уже не стараясь скрываться в тени.

– Не будем ходить вокруг да около, Ордиер. Мне нужна информация, и вы ею точно располагаете. В частности, скажите, существует ли на Архипелаге закон против использования «стекляшек»?

– А вам-то это зачем?

– Затем, что с их помощью я собираюсь наблюдать за катарийцами. Я хочу знать ваше мнение. Например, исходя из того, что мы с вами видели, могут ли катарийцы каким-то образом глушить эти сигналы?

– Ну, для начала, никакого закона у нас нет – по крайней мере, осуществимого на практике. Есть Соглашение о нейтралитете, но я ни разу не слышал, чтобы против кого-то выдвигали обвинения. Размещение «стекляшки» нарушает Соглашение, но, опять же, ни о каких судебных преследованиях речи не шло. Может быть, на некоторых островах есть свои местные законы, однако на Тумо, так уж вышло, их нет.

– А как насчет остального?

– Ну да, вы можете разбросать «стекляшки», если только придумаете как. Важно, чтобы катарийцы вас не заметили.

– Ну, с этим как раз проблем нет. Вы же в курсе, что я буду использовать самолет. В Тумо-Тауне мне уже пообещали борт с оборудованием, чтобы рассеять трансмиттеры ночью.

– Похоже, вы осведомлены куда лучше меня, – примирительно заметил Ордиер. – А с чего вы решили, будто бы катарийцы знают, как блокировать их сигнал?

– Они уже сталкивались со «стекляшками». С самого начала военной кампании на полуострове обе стороны весьма активно использовали трансмиттеры для шпионажа. Военные во всем перегибают палку, так что катарийцы наверняка были просто засыпаны трансмиттерами. При таких делах и не самое цивилизованное племя придумает, что с ними делать, а катарийцы – отнюдь не отсталый народ.

– А мне показалось, что вы иного мнения на их счет. Насколько я понял, антропологи не изучают технологически продвинутые народы.

– Катарийцы не подходят под общие правила. Для исследователя они представляют особый интерес как раз тем, что не допускают ни малейших исследований. Да, антропология, как вы правильно заметили, имеет дело в основном с первобытными племенами, но катарийцы отнюдь не такие. По нашей классификации, все общества делятся на «мягкие» и «жесткие». На профессиональном жаргоне это означает степень воздействия на окружающий мир. При поверхностном рассмотрении катарийцы кажутся племенем мягкого типа: не воинственны, растят свои цветочки, апатичны до безобразия. Но совершенно ясно, что все это – ширма. А под ней сокрыто нечто глубокое и тонкое, отточенное до мелочей. Лично для меня катарийцы, может, не цивилизованны, но однозначно жестки. И по жесткости нисколько не уступают другим. Их технологические навыки вполне способны сравниться с нашими.

– Это ваша догадка?

– Скорее, обоснованное предположение. Они явно что-то скрывают. Ну, так как же насчет «стекляшек»? Думаете, они сумеют заглушить сигнал?

– До сих пор это никому не удавалось. По крайней мере, в мою бытность еще не додумались, как блокировать сигнал. Впрочем, прогресс не стоит на месте.

– И у них в том числе.

– Не знаю. Можно только предполагать.

– Вот, взгляните. – Пэррен сунул руку в карман и извлек оттуда небольшую шкатулку. Ордиер сразу узнал ее – футляр-заглушка для миниатюрных трансмиттеров, сродни его собственному. Пэррен откинул крышку и при помощи щипчиков, гнездившихся в специальном желобке, извлек из шкатулки крупинку. – Вам доводилось видеть нечто подобное?

На ладонь Ордиера легла крохотная «стекляшка».

– Без серийного номера? – предположил Ордиер.

– Вот именно. – Пэррен подхватил «стекляшку» щипчиками и вернул ее в звуконепроницаемый футляр, со щелчком захлопнув крышку. – И знаете, почему?

– А вы знаете?

– Я никогда ничего подобного не встречал.

– Я тоже, – соврал Ордиер. – И думаю, что это – военная продукция.

– Нет, я наводил справки. Согласно Йенскому договору, они все должны быть промаркированы. И обе стороны неукоснительно соблюдают это требование. Серийный номер используется при расшифровке сигнала, без него никак.

– Выходит, пиратская версия?

– Их тоже маркируют, по тем же соображениям. Случается, на пиратских отсутствует номер, но это бракованные экземпляры, и их очень мало – кому нужна «стекляшка», с которой нельзя получить сигнал. Так вот, здесь такие «стекляшки» разбросаны повсюду. Я на Тумо всего ничего, а нашел уже несколько сотен.

– И каждую проверили? – поразился Ордиер.

– Нет, но девять из десяти найденных в городе оказались пустыми.

– И чьи же они тогда?

– Я думал, вы мне скажете.

– По-моему, мы уже убедились, что вы информированы куда лучше меня.

– Хорошо. Тогда поделюсь своими догадками: ответ связан с катарийцами.

Оба замолчали: Ордиер ждал дальнейших разъяснений, Пэррен – реакции собеседника.

– И?.. – наконец подал голос Ордиер.

– Кто-то, – с нажимом проговорил Пэррен, – шпионит за катарийцами.

– Зачем?

– За тем же, что и все остальные!

В голосе Пэррена послышались горделивые нотки – те самые, что и на ужине в доме Дженессы. Секундой раньше Ордиер ощутил укол вины, решив, что каким-то образом профессор прознал о его башенных вылазках. По счастью, этот напыщенный индюк так раздулся от важности, что и не думал следить за переменами в лице собеседника.

Немного поразмыслив, Ордиер сказал:

– Тогда имело бы смысл найти других наблюдателей и действовать сообща, иначе вы только будете путаться друг у друга под ногами.

– Вот именно. И поскольку я не знаю, кто они такие, приходится конкурировать.

– У вас что, имеются собственные «стекляшки»?

Сказанное прозвучало с иронией, однако Пэррен ответил на полном серьезе:

– Да, у меня есть возможность достать свежую версию, новейшую разработку. Пробная партия прошла испытания всего два дня назад. В четыре раза меньше обычной «стекляшки» и совершенно невидима. Поддерживает цифровую сеть, а значит, впервые можно сразу получить целостную картину происходящего.

– Вот видите, – проговорил Ордиер, поеживаясь при мысли об опасных новшествах. – Вы, как всегда, на коне.

– Так-то оно так, но тут закралась одна проблемка, и я пока не знаю, как быть. Цена этих приборов чересчур высока; я не могу рисковать бюджетом университета, если выяснится, что катарийцы и этот сигнал умеют подавлять.

– Боюсь, я в таких делах не помощник, – с мрачной улыбкой проговорил Ордиер. – Применительно к катарийцам, на мой взгляд, рано говорить о средствах обнаружения. Вы же видели, как живо они реагируют на слежку. Шестое чувство какое-то. Вот и ваши трансмиттеры, будьте уверены, как-нибудь выследят. Таково мое мнение, если хотите знать.

– Они же не сверхчеловеки, вы сами признали.

– Вроде бы да. Но возможно, они только притворяются. Слушайте, мне надо промочить горло. Давайте вернемся в дом.

С некоторой неохотой Пэррен согласился, и через несколько минут они продолжили утомительный спуск. До особняка добрались через полчаса. Вернулись усталые, потные и обгоревшие. Дома к тому времени уже никого не было, у бассейна одиноко стояли пустые лежаки. Пэррен тут же нырнул в бассейн, а Ордиер приготовил напитки со льдом, принял душ и переоделся.

Пока гость отдыхал на террасе, хозяин отправился на поиски Дженессы с Луови и довольно скоро их обнаружил. Женщины двигались к дому со стороны ворот.

– Решили прогуляться? – спросил он Дженессу.

– Вас так долго не было!.. Сходили к башне. Хотелось полюбоваться местными просторами. Ворота оказались не заперты, и мы решили, почему бы нет.

– Ты ведь прекрасно знаешь, там жутко опасно! – возмутился Ордиер.

– Очень интересное здание, – вмешалась в разговор Луови. – Весьма оригинальная постройка. Полным-полно скрытых ниш. А сверху такой чудный вид!

Одарив его покровительственной улыбкой, Лоуви поправила на плече большую кожаную сумку и, не говоря больше ни слова, с хозяйским видом прошествовала в дом.

Ордиер взглянул на Дженессу в надежде что-нибудь прочесть по ее лицу, но она просто отвела глаза.

Стояла изнуряющая жара. Гости уезжать не спешили, решив провести душный день в тени возле бассейна, а уж после, под вечер, отправиться домой.

В завязавшемся разговоре Ордиер чувствовал себя лишним и втайне пожалел, что раньше не интересовался занятиями Дженессы, в отличие от Луови, которая работала вместе с мужем и была в теме. Пару раз попытавшись вклиниться в их беседу и нарвавшись на насмешку, он потерял желание делиться своими соображениями и погрузился в задумчивость, предаваясь мечтам о возлюбленной катарийке и осмысливая свою сокровенную страсть к подглядыванию.

То, что на арене не было никакого действа, как он успел заметить еще тогда, находясь на вершине, служило некоторым утешением. Таким образом он превращался в невольного участника представления, – отчего-то страстно хотелось в это верить. С другой стороны, тот факт, что в его отсутствие на арене ничего не происходит, вызывал тревогу иного порядка.

И еще его беспокоило, что Луови с Дженессой поднимались на башню. А вдруг они что-нибудь видели или успели там натворить?

Опять с новой силой нахлынули типичные страдания вуайериста – чувство вины вкупе с желанием подсмотреть.

Ближе к вечеру, когда жара начала понемногу спадать, Пэррен вдруг объявил о какой-то намеченной встрече. Дженесса с готовностью вызвалась подбросить его в Тумо-Таун. Ордиер, рассеянно бормоча любезности вслед уходящим гостям, решил про себя, что ему представился подходящий случай удовлетворить любопытство. Проводив всю компанию до машины, он постоял немного, провожая их взглядом. Солнце уже клонилось к закату, и до того момента, когда оно скроется за горами, оставалось всего ничего. А значит, времени у него в обрез.

Едва машина скрылась, Ордиер поспешно вернулся в дом, схватил бинокль и фонарик и отправился в башню. Да, Дженесса была права, навесной замок болтался незакрепленным. Как видно, Иван забыл запереть за собой, когда в прошлый раз поднимался на башню. Сейчас он запер замок изнутри. Еще не хватало, чтобы кто-нибудь прошел за ним следом.

Закат на острове очень краток. Как и во всей экваториальной зоне, солнце заходило за считаные секунды и на остров внезапно опускалась тьма. Ордиер поднимался к башне, и его тень под ногами простиралась все дальше и дальше. До наступления темноты оставались минуты.

Оказавшись в потайной нише, он заглянул в щель в стене. Внизу расстилалась долина катарийцев. Длинные тени, контрастные тона и полная тишина. Люди разошлись по домам, в безветрии вечера обвисли пологи, отделявшие части селенья. Все говорило о том, что тревога, поднятая при появлении незваных соглядатаев, улеглась.

С невероятным облегчением Ордиер вернулся домой. Шел он практически в темноте, подсвечивая себе путь. Он прибрался на террасе, унес лежаки, грязные бокалы и блюда. Когда возвратилась Дженесса, он как раз домывал посуду.

Она ворвалась в кухню взволнованная и цветущая. Чмокнула Ордиера в щечку и прощебетала:

– Я буду работать с Пэрреном! Он хочет сделать меня своим консультантом.

– И по какому вопросу?

– По быту катарийцев. Пообещал сохранить за мной зарплату, а когда вернется на север, то выбьет мне должность научного сотрудника в своем отделе. Он и меня приглашает поехать.

Ордиер кивнул и отвернулся.

– Ты разве не рад за меня?

– Рад. И в чем тут подвох?

Он вышел на патио, Дженесса – следом. У дверей она щелкнула выключателем, и на патио загорелись гирлянды среди виноградных лоз на шпалере.

– А почему обязательно во всем надо видеть подвох?

– На какие деньги он, по-твоему, будет все это делать? Ты же прекрасно знаешь ситуацию. Он здесь не в отпуске. Нельзя просто так приехать на острова, а потом вернуться обратно. Вне зависимости от того, что он наобещал.

– То есть ты что-то имеешь против?

На ее смуглой коже плясали радужные огоньки, напоминая цветочные лепестки. Дженесса всегда казалась ему неимоверно притягательной; теперь он успел пожалеть, что затеял спор.

– Пропустим по бокальчику?

– Пропустила уже.

Видимо, разговор ее зацепил.

– Расскажи поподробнее про эту вашу поездку на север.

– Джейси-Джей придумал один вариант.

– А почему я первый раз слышу, что у вас что-то там назревает?

– Как смогла, так сказала. К тому же еще ничего не известно наверняка, я могу в любой момент отказаться.

– Но не откажешься.

– А зачем мне отказываться? – проговорила Дженесса. – И ничего у нас не назревает, как ты изволил выразиться.

– Теперь я окончательно потерялся в догадках.

– И нечего тут теряться. Решил, что у меня что-то с Пэрреном?

– Нет.

– Мы просто коллеги, все дело в работе. Сколько себя помню, грызу эту тему. Ты же знаешь, что творится у нас в отделе – болото! С тех пор как сюда заселились катарийцы, мы не продвинулись ни на йоту.

– А-а, все дело в проклятых катарийцах? – взвился Ордиер. – Дались они вам! Оба вы на них двинулись, и ты, и этот твой Пэррен.

– Мне нечего возразить. Да, мы двинулись. Но только по работе.

Она хотела взять его за руку, однако Ордиер отвернулся. Дженесса не унималась и взяла в руки его ладонь. Это был жест ласковой матери, пытающейся утихомирить зарвавшегося сорванца. Ордиер и впрямь вел себя как мальчишка, хоть в глубине души и не хотел себе в этом признаваться.

Он вспылил, и теперь требовалось время, чтобы прийти в себя. Дженесса хорошо это знала. Появление Пэррена и его жены разрушало его привычный – спокойный и размеренный – образ жизни. А то, что Дженесса сблизилась с ними, с его точки зрения выглядело грубым вторжением. Вот он и отреагировал эмоционально.

Прошло время, они приготовили ужин, уселись на террасе и потягивали вино, наслаждаясь мягким теплом темной ночи под мерный стрекот сверчков.

– Только не слетай больше с катушек, ладно? У меня еще одна новость, – вкрадчиво проговорила Дженесса. – Джейси-Джей и тебя приглашает в команду.

– Меня? – удивился Ордиер. К вечеру он успел успокоиться и разомлеть. – Сомневаюсь, что могу быть чем-то ему полезен.

– У него сложилось о тебе хорошее впечатление.

– Ну, тогда и он не плох.

– Он сказал, что хочет снять у тебя на время башню.

– С чего бы это?

– Оттуда хороший обзор на долину. Джейси-Джей хочет устроить в стене тайник и установить там какие-то камеры.

– Передай ему, что башню я не сдаю, – отрезал Ордиер. – Здание идет под снос.

Дженесса устремила на него задумчивый взгляд.

– Когда я там была, мне показалось, что все прочно, – возразила она. – Мы совершено спокойно дошли до бойниц.

– Я ведь тебе запрещал.

– О чем ты?

– Ладно, не важно. – Похоже, надвигался очередной скандал. Ордиер поднял бутылку вина, посмотрел на просвет. – Откроем еще одну?

Дженесса притворно зевнула. Похоже, ей тоже не хотелось продолжать опасный и бесперспективный разговор.

– Не надо. Эту прикончим – и спать, – сказала она.

– Ты остаешься?

– Если не возражаешь.

Пролетело четыре дня. Хотя Ордиер воздерживался от посещений башни, это нисколько не умаляло его интереса к прекрасной катарийке. Он беспрерывно думал о ритуале, но его сдерживало присутствие Пэррена.

Ордиер ждал отъезда Дженессы, когда его посетила беспокойная мысль. В прошлый раз с Пэрреном на скале они обсуждали загадочное появление «стекляшек» без серийного знака. Толстяк связал их тогда с катарийцами – мол, кто-то еще пытается следить за загадочным племенем.

Дженесса по своему обыкновению принимала душ, в душевой кабинке плескалась вода, и вдруг Ордиер ясно осознал, что имеется еще одно объяснение, совершенно иного толка.

Вероятно, предположение Пэррена недалеко от истины и кто-то действительно шпионит за ними, но что, если катарийцы сами за кем-то следят?

Для племени, одержимого безопасностью своей частной жизни, вполне разумно следить за перемещениями людей, находящихся в непосредственной близости от их долины. И если допустить, что катарийцам каким-то образом удалось приобщиться к новейшим технологиям слежки, то у них есть дополнительная возможность отгородиться от внешнего мира.

Вполне себе жизнеспособная версия. По признанию самого же Пэррена, пещерными дикарями их не назовешь – это подтвердит любой, кому хоть раз довелось вступать с ними в контакт. Катарийцы, путешествовавшие в любую из северных стран, обнаруживали блестящие способности по части науки и технологий и отличались редчайшим умением проникать в суть вещей. Пэррен обмолвился, что катарийцы – настоящие мастера по части естественных наук. В таком случае им ничего не стоит создать дубликат той же «стекляшки».

И тогда им сам бог велел держать под колпаком ближайшего соседа. Во-первых, он живет очень близко, во-вторых, из его башни открывается прекрасный вид на поселение. Неудивительно, что по всему дому разбросаны немаркированные трансмиттеры.

В тот же день, дождавшись отъезда Дженессы, Ордиер вооружился детектором и просканировал каждую комнату, облазил все углы. В жилых помещениях он обнаружил не меньше дюжины; на террасе, в саду, у бассейна ими было усеяно все. Находки он спрятал в непроницаемый футляр. Коробка наполнилась уже на две трети.

Если принять за данность, что его выводы в общем и целом верны, что же выходит? Катарийцы знают и о башенке, и о таинственной слежке?

В таком случае легко объясняется то, что тревожило его все это время: что все это представление разыгрывалось исключительно для него.

При обычных обстоятельствах у катарийцев вообще не было бы повода подозревать, что он находится в башне. Но вот незадача. Он замечает на плантациях юную катарийку и проявляет к ней интерес. Тут же она становится главным действующим лицом постановки. Случайное совпадение? Или его пристальное внимание стало неким решающим фактором?..

Начало ритуала неизменно совпадало с тем мигом, когда он оказывался в потайной нише. Ни разу не доводилось ему приходить в полный разгар событий – он фактически появлялся всегда только к началу. Арена располагалась так, что ему не просто открывался обзор, ее, казалось, специально разместили на возвышении, чтобы все было отчетливо видно. Главная героиня всегда стояла к нему лицом, и никакая деталь постановки не могла ускользнуть от его глаз.

До сей поры Ордиеру попросту не приходило в голову искать всему этому разумное объяснение. Выходит, катарийцы за ним наблюдают и ждут его, и делают ради него постановку… Непостижимо.

Впрочем, все рассуждения натыкались на один неоспоримый факт: эти люди терпеть не могли наблюдателей, так с чего бы им вдруг поощрять какой бы то ни было интерес к себе?

Отягощенный мыслями, теряясь в догадках, Ордиер на четыре дня забросил восхождения на башню. Еще недавно ему нравилось думать, что юная катарийка – особый дар, сексуальное подношение. Он любил об этом помечтать, предаваясь эротическим фантазиям, но к такой связи мечты и реальности был не готов.

Ведь если принять это как данность, придется принять и то, о чем он только грезил: та девушка его знает, она его возжелала и избрана для него катарийцами.

Так тянулись за днями дни.

Дженесса странной задумчивости друга не замечала, ее голова была полностью занята проектом Пэррена. Днем Ордиер слонялся по дому, перебирая книги и пытаясь сосредоточиться на домашних делах. Ночи, по обыкновению, проводил с Дженессой – бывало, она наведывалась к нему, бывало, он к ней. В постели с Дженессой, особенно ближе к моменту развязки, он представлял себе прекрасную незнакомку. Она лежала, распростертая на ложе из алых лепестков. Ее прозрачное одеяние было местами разорвано, местами подоткнуто под голое тело. Обнаженная, она распахивала согнутые в коленях ноги и в ненасытном порыве тянулась к нему губами. В глазах застыло смирение, а кожа была теплой и шелковистой на ощупь.

Ее приготовили в дар – приди, наконец, и возьми.

На пятый день Ордиер проснулся с четким осознанием, что решение найдено.

Под боком мирно посапывала Дженесса. Глядя на зайчиков, что отбрасывал первый солнечный луч, отраженный от легкой ряби на водной глади бассейна, он вдруг все осознал. Он давно уже чувствовал себя неким избранником, но до сих пор не находил в себе сил это признать.

И лишь теперь понял, почему, как так вышло. Еще до отъезда ему несколько раз доводилось встречаться с представителями катарийского племени, и в ту пору у него не было повода таиться и скрывать от людей, что он имеет непосредственное отношение к «стекляшкам», крохотным камерам внешнего наблюдения. Катарийцы уже тогда знали, кто он такой и чем занимается, так почему бы им не знать этого и сейчас? Им многое про него известно: где живет, с кем и как.

Все это время, вплоть до нынешнего прозрения, Ордиера страшила сама эта мысль, ведь тогда он оказывался безвольной куклой в чужих руках. Осознание своей роли принесло ему долгожданное облегчение.

Его оставил мучительный страх не успеть, пропустить продолжение ритуальной церемонии, ведь без главного зрителя ничего интересного там не случится. И не надо больше спешить в тесную комнатушку, пропитанную наркотическим запахом роз, – катарийцы будут попросту ждать.

Они будут ждать его прихода так же, как привыкли ждать ухода всех остальных.

Лежа в кровати и уставившись в зеркало на потолке, Ордиер внезапно понял, что катарийцы на самом деле его освободили. Та девушка лишь подношение, которое он волен принять или не принять.

Дженесса открыла глаза и повернулась к нему лицом.

– Который час?

Ордиер взглянул на часы и ответил. Она нежно прижалась к нему, и он уже было решил, что ей хочется побыть с ним, пока она пребывает в полудреме. Она млела от таких вещей. Впрочем, мигом позже Дженесса отстранилась и, легонько коснувшись губами его груди, произнесла:

– Я убегаю.

– А что за спешка?

– Проводить Джейси-Джея на паром. Он уплывает на Мьюриси. Его будет ждать самолет.

– Самолет?

– Да, арендованный. Разбрасывать «стекляшки» над долиной. Сегодня или завтра.

Ордиер кивнул. Дженесса сонно слезла с кровати и нагая направилась к зеркалу, висящему на стене. Вяло уставилась на свое лицо, коснулась волос. Ордиер залюбовался ее формами. Ему представился пышный изгиб ягодиц, стройные ноги, гладкая, чистая кожа. Груди заколыхались, когда она подалась вперед, что-то рассматривая в зеркале.

Дженесса пошла в душ, а он вылез из-под одеяла и последовал за ней. Замер возле кабинки, представляя себе плавные изгибы ее соблазнительного тела под мощной струей, и как пена с намыленных ладоней ложится на голые ноги и грудь. Потом он прошелся с ней до машины и, проводив ее взглядом, вернулся в дом.

Напомнив себе, что волен делать все, что душе угодно, Ордиер сварил себе кофе и с чашкой в руках вышел на мощеный внутренний дворик. Стояла невыносимая духота, пронзительно стрекотали сверчки. Накануне привезли ящик с новыми книгами, бассейн манил прохладой и чистотой. Предстоял еще один день приятного ничегонеделания.

Интересно, а видят ли его сейчас катарийцы? Не затерялся ли десяток-другой «стекляшек» меж камней на мощеной дорожке? В виноградных плетях? На земле в неухоженных клумбах?

– Я больше не буду подсматривать за катарийцами, – проговорил он вслух в воображаемый микрофон.

– Сегодня снова полезу на башню, и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, – сказал он.

– Сдам дом Пэррену, а сам уеду в город и поселюсь у Дженессы.

– Глаз не спущу с катарийцев. Буду следить за ними, разнюхаю все их секреты, чтобы у них не осталось от меня тайн, выжму их досуха.

Он встал с пляжного кресла с упругим матрасом перед невидимой аудиторией. Жестикулируя и размахивая руками, он изображал то глубокую задумчивость, то внезапный всплеск мысли, то озарение.

Ордиер сам не знал, играет сейчас или нет. Свобода выбора – полезная штука для тех, кто упорно идет к своей цели. Для тех же, кто скован и нерешителен, это обуза.

– Кажется, я пропустила кое-что интересненькое?!

Ордиер вздрогнул и прекратил валять дурака. В дверях гостиной стояла Луови Пэррен с объемной кожаной сумкой через плечо.

– У вас не заперто, – сказала она. – Я постучалась, но никто не ответил. Может, я все-таки зайду?

– Что вам надо? – бросил Ордиер. В такой ситуации ему было не до «реверансов».

– Вы не против меня чем-нибудь угостить? Умираю от жажды.

– У меня кофе. Будете? Сейчас захвачу еще одну чашку.

– Лучше воды. Я шла сюда пешком.

– Без проблем.

Внутренне негодуя, Ордиер протопал на кухню и взял в руки чистый стакан. Вынул из холодильника бутылку минералки, налил воды, бросил два кубика льда. Внутри все кипело. Возвращаться в гостиную он не спешил. Опершись руками о раковину, молча смотрел на кофейник. Бесило, что она застигла его врасплох. Как она вообще сюда пробралась? На воротах стоит электронный замок!

Луови присела в тени на ступеньках веранды. Передавая бокал, хозяин невольно склонился над ней. Незваная гостья сидела, широко разведя колени. Трикотажная ткань натянулась на бедрах. Под мышками взмокло, пуговицы на блузе были почти все расстегнуты, и его взгляду предстали две полные груди. Она что, расстегнулась, пока он был в кухне? Ведь когда гостья только появилась в дверях, ничего подобного он не заметил.

Принимая бокал, Луови бросила на него лукаво-застенчивый взгляд.

– Я думала, что застану вас в бассейне. На улице жарко.

– Не сейчас.

– А я страсть как хочу искупаться. Не желаете составить компанию?

– Плавайте, ради бога. Бассейн в вашем полном распоряжении, – ответил Ордиер. – Мне, к сожалению, пора по делам. – К нему возвращалась былая любезность; связанная с нежданным вторжением злоба начала потихоньку стихать. – Я думал, вы едете с мужем.

– Меня совершенно не тянет на Мьюриси, – ответила Луови. – Там нечем заняться. А где Дженесса? Разве она не у вас?

– Она вроде бы с Джейси-Джеем, – удивился Ордиер. – Что-то говорила мне про паром.

– Вы думаете, Дженесса с ним? Ну, это вряд ли. Он отбыл два дня назад.

Ордиер нахмурился, пытаясь припомнить, что именно говорила Дженесса о своих планах на день. Сама она не утверждала, что куда-то уедет, а вот Пэррен совершенно точно должен был успеть на паром до Мьюриси. Поскольку они вместе работают, она сопровождала его в поездках на ближние расстояния. И кстати, как сюда добралась Луови? Из Тумо-Тауна идти далековато, и все же она прибыла без машины. Может, ее кто-то подвез?

– Джейси-Джей уехал на Мьюриси, чтобы зафрахтовать самолет, я правильно понимаю?

– Нет, что вы. Они уже разбросали «стекляшки» на катарийский лагерь. Еще позапрошлой ночью. Вы разве не слышали в воздухе рев мотора?

– Нет, конечно! А Дженесса в курсе?

– А как же! Нисколечко не сомневаюсь, – заверила Луови и улыбнулась со странным выражением, как в прошлый раз после посещения башни.

– Зачем вашему мужу понадобилось на Мьюриси?

– Надо забрать аппаратуру. А что, Дженесса не говорила?

– Дженесса сказала, что…

Ордиер замялся и с подозрительностью взглянул на гостью. Говорила она со слащавой любезностью, как городская болтушка, стремящаяся поведать всему свету о недавно раскрытой измене. Она пригубила воды, опустила в бокал два ноготка и подцепила кубик льда. Обвела им губы, подержала во рту, провела возле скул, ниже к шее, на грудь. Капельки талой воды стекали под блузку и скатывались в ложбинку между больших грудей. Мелкими глоточками она пила воду, ожидая реакции Ордиера.

Тот отвернулся, перевел дух. Непонятно, что теперь делать: верить непрошеной гостье? Положиться на честность Дженессы и собственную наблюдательность? За последние несколько дней та ни разу не давала повода себя в чем-нибудь подозревать – ни в отношении Джейси-Джея, ни в отношении их общих дел.

– Я думала застать здесь Дженессу, хотела с ней пощебетать, – обронила Луови.

– Может, вам лучше пощебетать в каком-нибудь другом месте? Не знаю, чего вы добиваетесь и зачем вы на самом деле явились…

– Не притворяйтесь, будто вам ничего не известно о катарийцах.

– А это еще тут при чем?

– При том. Вы ведь приобрели этот дом исключительно из-за башни?

– Башни? Да при чем здесь она?

– Ах, святая простота! Дженесса, дурочка, даже не подозревает! Пора бы раскрыть ей глаза!

Каких-нибудь пять дней назад эти намеки попали бы прямо в цель и вызвали у него муки совести. Тогда он был совершенно другим человеком. Но с тех пор все стало гораздо запутаннее и серьезнее. Теперь он был не настолько раним. В его душе, конечно, оставалось чувство вины, однако масштаб изменился: как выяснилось, все они были частью куда более сложной интриги.

– Слушайте, Луови, идите себе подобру-поздорову.

– Ах, так! Замечательно. – Брякнув бокалом об стол, женщина вскочила, схватила свою сумку и гибко, по-кошачьи, развернулась – все одним махом. – Полагаю, вы понимаете, чем это для вас обернется.

– Что вы несете?! Не знаю и знать не хочу, так что, будьте добры…

Луови понеслась прочь с террасы, мимо комнат, на выход. Он проводил ее через прохладные комнаты до самой парадной. Она вышла из дома и поспешила к выходу по пологому склону, где вилась подъездная дорожка до ворот. Несмотря на отрицание, Ордиер прекрасно понимал, что она имеет в виду, и с ее поспешным бегством все лишь усугублялось. Ворота по-прежнему были открыты – наверное, не захлопнулись, когда уезжала Дженесса. Проследив, чтобы Луови ушла, он закрыл ворота дистанционным ключом.

Судя по походке, жена Пэррена была сильно рассержена.

Да, она не бросалась пустыми обвинениями, а знала наверняка, что он занимается слежкой. Его так и подмывало кинуться вслед, все отрицать, приводить свои доводы, но он понимал, что уже слишком поздно. Дело сделано. Так или иначе, пока раскрываться он был не готов. Интересно, зачем она приходила? Пообщаться с подругой? Рассказать ему о ее обмане? Зачем ей все это понадобилось?

Солнце висело в зените, заливая белесым светом обожженный и пыльный пейзаж. Вдали, за равниной, в знойном мерцании тонули Тумские горы. Луови, злая как черт, позабыв про жару и палящее солнце, решительным шагом рассекала горячую пустошь. О бедро при каждом шаге колотилась тяжелая сумка.

Ордиер видел, как она проскочила нужный поворот и теперь брела в сторону, все больше отклоняясь от шоссе, которое привело бы ее в Тумо-Таун. Она двигалась параллельно хребту по наклонному спуску. Неизвестно, куда она шла – в том направлении не было ни домов, ни дороги. Еще немного – и она попадет в местность, где опасно бродить без специальной экипировки, да еще человеку, который порядком на взводе. Там сплошь одни камни да рытвины.

Он помчался вдогонку. Шла она на удивление быстро, покрыла приличное расстояние, и ему пришлось здорово постараться, чтобы догнать ее.

– Луови! – крикнул Ордиер, когда стало ясно, что она в зоне слышимости. – Луови, ну подождите!

Наконец она остановилась. Он в три шага покрыл оставшееся расстояние, запыхавшийся и измученный жарой. С укоризной взглянув на него, беглянка ждала, что он скажет.

– Я не могу допустить, чтобы вы шли пешком. Вы не представляете, как далеко отсюда до города. Вы просто не доберетесь, тем более в такую жару.

– Без вас разберусь, что мне делать, – сказала она.

– Давайте вернемся в дом, я вас отвезу на машине.

Луови только покачала головой в ответ.

– Я прекрасно ориентируюсь, так что не вмешивайтесь, – решительно проговорила она и, устремив взгляд на горную гряду, поковыляла вперед.

Ордиер вернулся в дом, сердито хлопнув дверью. В воздух взвилось облачко пыли.

Он вышел на патио и опустился на диванную подушку из тех, что были раскиданы на горячих камнях. Какая-то птичка спорхнула с виноградной лозы и улетела, Ордиер проводил ее взглядом. Подумать только, везде – на веранде и патио, в каждой комнате дома, разбросана куча невидимых, скрытых от глаз «стекляшек». Весь дом – словно сцена для невидимой публики.

Он взмок и устал, пока бегал за Луови, и теперь захотел чуть-чуть освежиться. Стянув с себя одежду, Ордиер прыгнул в бассейн и долго плавал от бортика к бортику, пытаясь унять беспокойные мысли. Вылез, обсушился, переоделся и принялся ходить вокруг бассейна, пытаясь отделить факты от домыслов и систематизировать все, что ему известно.

«Стекляшки» без маркировки. Ему почти удалось убедить себя в том, что в дом их подкидывают катарийцы, хотя нельзя скидывать со счетов и версию, что шпионов подкладывает кто-то другой.

Дженесса. Если верить Луови, то Дженесса перед ним не честна. И хотя, по мнению Ордиера, Дженесса достойна доверия, зерно сомнения, оброненное Луови, успело дать свои всходы.

Поездка на Мьюриси. Ясно, что Пэррен отправился туда, чтобы зафрахтовать самолет либо забрать шифровальное оборудование. Остается неясно, когда: сегодня, позавчера? Если слушать Луови, то самолет уже сыграл свою роль. Но что-то слабо верится, чтобы прагматичный и рассудительный Джейси-Джей позабыл обзавестись оборудованием для дешифровки и рассеял трансмиттеры просто так.

Луови. Куда она, интересно, направилась? Решила вернуться в город или разнюхивает что-нибудь у скалы?

Дженесса еще раз. Где она? Села на паром, как и собиралась? Сидит в офисе с Пэрреном? Или, может быть, едет назад, в особняк?

Башня. Что Луови известно о его пребывании в потайной нише? Или она лишь строит догадки и своими вопросами хотела застать его врасплох? Что она имела в виду, говоря, что башня – первопричина всего, даже его появления здесь? Неужели она знала о ней больше, чем он? Зачем вообще кому-то понадобилось сооружать башню с потайной камерой, откуда открывается обзор на долину?

Все эти вопросы спровоцировала своим появлением нежданная гостья. Оставался и еще целый ворох неразгаданных тайн.

Катарийцы. Кто за кем наблюдает? Раньше он как будто бы знал ответ, теперь уже допускал и обратное.

Юная катарийка. Кто он для нее? Сторонний наблюдатель, укрытый от глаз, которого не принимают в расчет? Важный участник, без которого ритуал не продолжат?

Решая дилемму между свободой выбора и предопределенностью, Ордиер постепенно пришел к выводу: как ни парадоксально, единственное и неколебимое, что есть в этой схеме – молодая катарийка.

Одно было ясно наверняка: когда бы он ни поднялся на башню, намеренно или под влиянием момента, если он окажется там и приставит бинокль к щели в стене, то по какой-то неведомой причине или целой их совокупности юная катарийка будет его поджидать – и ритуал возобновится.

Выбор за ним. Больше не обязательно лезть в тайную нишу. Действо закончится, только если он так захочет.

Без дальнейших колебаний Ордиер вернулся в дом, нашел бинокль и полез по крутому каменистому склону вверх, к башне.

Пройдя немного, он развернулся и пошел назад, пробуя на вкус недавно приобретенное свободомыслие. На самом деле Ордиер просто решил захватить детектор. Сунув его под мышку, он покинул жилище и направился к воротам.

Через пару минут Ордиер был уже у подножия башни, моментально взлетел по ступенькам и ринулся к скрытой нише. Но сначала он отложил на пол детектор и взял в руки бинокль, чтобы внимательно рассмотреть, что творится у него дома.

На подступах к дому все оказалось пустынно, как и отрезок дороги на обозримом пространстве. И даже облачко пыли вдалеке не выдавало присутствия автомобиля. Тогда он стал прочесывать всю видимую часть хребта, выискивая Луови, – и никого не заметил, хотя и допускал, что она по-прежнему где-то там бродит.

Ордиер отступил от стены, протиснулся меж двух выступающих плит и шагнул в нишу. В нос ударил удушающий аромат лепестков. Этот запах рефлекторно будил в нем ассоциации с нежной девой из ритуала, с таинственной слежкой, с подглядыванием и запретными удовольствиями.

Он положил бинокль на приступок и достал из футляра детектор. Выждал немного, морально готовясь к тому, что сейчас обнаружится: если в камере вдруг найдутся «стекляшки», тогда катарийцам о нем известно, причем уже давно.

Наконец Ордиер взял в руки детектор, выдвинул до упора антенну и щелкнул переключателем. Воздух прорезал оглушительный вой, и прибор тут же смолк. Трясущимися пальцами Иван потрогал антенну, встряхнул аппарат, но тот молчал. Ордиер в замешательстве потер клавишу выключателя, пытаясь понять, что не так.

Тогда он вынес прибор на свет и снова включил. Обычно когда прибор засекал где-то трансмиттеры, он издавал уловимый человеческим ухом звук, а на боковой части корпуса высвечивались лампочки, и оживала шкала. Светодиоды горели, хотя и тускло – наверное, так казалось из-за слепящего солнца, а вот стрелка замерла на нуле. Динамик молчал. Ордиер снова встряхнул детектор, но стрелка не сошла с мертвой точки.

Наконец он додумался проверить зарядку. Так и есть – аккумуляторы сели.

Проклиная себя за забывчивость, Ордиер отложил бесполезную вещицу на ступеньки. Теперь встала другая проблема: либо это место напичкано «стекляшками», либо нет. Внезапный всплеск шума, возможно, был вызван динамической перегрузкой от их переизбытка – или просто являлся последним всхлипом умирающих батарей.

Ордиер вернулся в тесную нишу и снова взял в руки бинокль.

Везде лежали лепестки катарийских роз. Если в обычные дни в проем заметало от силы несколько штук, то сегодня он был ими забит. Ордиер принялся торопливо их разгребать. Теперь ему было без разницы, куда они упадут, внутрь стены или вовне. Он сгребал их пальцами и сталкивал с уступа ногами. Вокруг распространялся терпкий аромат лепестков, и с каждым вздохом Ордиер возбуждался все больше, нарастало желание, доходя до мучительной тяжести в паху, кружилась голова.

Давным-давно, в первый раз, когда он только попал в эту скрытую нишу, здесь тоже было полно лепестков. Правда, в ночь накануне дул сильный порывистый ветер. Наверное, их нанесло совершенно случайно. А что же вчера? Дул ли ветер?

Ордиер встряхнул головой, пытаясь согнать с себя сонную одурь. Утро выдалось сумбурным, да потом эта Луови, да еще разряженные аккумуляторы. Лепестки…

В тайном убежище было темно и душно, словно против Ордиера ополчились какие-то высшие силы. И что-то подсказывало, что он знает, кому принадлежат эти высшие силы, кому они повинуются.

Подумать только, все это время катарийцы следили за ним! Они его выбрали, подвели к укромному уголку в тайной нише и предполагали, что он будет смотреть. Они видели все, фиксировали каждый вздох и каждое слово, его намерения и реакции, все до последней. Все это расшифровали и проанализировали и, сопоставив со своими действиями в тот момент, определили его психологический профиль и дальше вели себя соответственно полученным данным.

Он стал для них собственной, уникальной «стекляшкой».

Голова закружилась от пронзившей догадки, даже пришлось ухватиться за каменный выступ в стене – иначе упал бы. Казалось, мысли обрели осязаемость и своей тяжестью норовят столкнуть его с твердой опоры. А внизу меж тем зияет опасная брешь между стен.

Вспомнился день, когда все только начиналось. Он действительно был скрыт от чужих глаз, и катарийцы о нем не подозревали. Уж это, наверное, можно принять за данность. Ордиер нашел землю, оплатил строительство дома, вступил в собственность… Это был целый процесс, последовательность событий, не связанных какими-либо закономерностями. Пользуясь редчайшей возможностью понаблюдать за жизнью и бытом катарийского племени, новый обитатель далеко не сразу стал понимать природу своего интереса. Как-то раз на глаза ему попалась юная катарийка. Что-то в ее движениях и осанке пробудило в нем физическую реакцию, включило гормоны, превратив ее в объект исключительной привлекательности. Она срывала бутоны и бросала их в заплечную корзину. Одна, среди многих других. Все мысли он держал при себе, не сказав ни слова в своей потайной нише.

Катарийцы никак не могли этого заметить и спрогнозировать дальнейшие действия.

Все, что случилось дальше, – дело случая. Пусть лучше так, а не иначе.

Немного приободрившись, Ордиер подался вперед и, прислонясь лбом к прорехе в стене, посмотрел на арену.

Его ждали.

Распростертая женщина лежала на ковре из лепестков роз, полы ее наряда разметались в стороны и обнажили соблазнительное тело. Тот же ореол соска, те же пряди волос на лобке. Тот же самый мужчина, что подтолкнул ее ногой, пытаясь перевернуть, навис над ней и ласкал свою промежность. Все остальные расположились вокруг: женщины, что разбрасывали лепестки и срывали одежду, мужчины, твердившие нараспев какие-то непонятные слова.

Картина была восстановлена до мельчайших нюансов, словно с его памяти сделали снимок и воспроизвели во всех подробностях. Ордиер даже ощутил фантомный укол совести, связанный со спонтанной эякуляцией в тот раз.

Он поднес к глазам бинокль и взглянул незнакомке в лицо. Казалось, взгляд из-под полуопущенных век направлен именно на него. Все то же выражение лица: желание отдаться тут же, на месте, предвкушение близости и будущего удовольствия. Словно пленка в кинопроекторе сдвинулась на один дюйм. Отгоняя от себя чувство вины, навеянное полнотой и сходством картины, Ордиер смотрел девушке в лицо, не страшась встретиться с ней взглядом, и в который раз восхищался ее пылкостью и красотой.

Он почувствовал жар и напряжение в паху… И тут она ожила и начала раскачивать головой. Ритуал возобновился.

К центру направились четверо мужчин, которые все это время лежали позади статуй. Они двинулись к женщине, разматывая на ходу веревки, вороша лепестки. Концы веревок были привязаны к четырем статуям. В это время женщины подхватили корзины и направились к центру. Все остальные принялись нараспев бормотать.

А на плантации жизнь шла своим чередом: крестьяне возделывали цветы, поливали их, собирали бутоны. Ордиер неожиданно осознал их присутствие, как будто бы и они ждали начала ритуала для продолжения своей деятельности и, лишь когда он начался, включились в работу.

Мужчины опутали девушке руки и ноги, тугие узлы натянулись на ее теле. И вот ее руки раскинуты в стороны, ноги разведены. Она пыталась сопротивляться и извивалась изо всех сил, крутила тазом, мотала головой.

От усилий с нее сползла одежда, обнажив большую часть тела. Тогда к ней придвинулся мужчина из толпы, загородив Ордиеру обзор.

И все это время, пока завязывали веревки, пока разбрасывали лепестки, над ней возвышался мужчина. Он активно ласкал свои гениталии, наблюдая за действом и выжидая.

Наконец, когда последний узел был завязан, песнопения смолкли. Все представители сильного пола стали покидать площадку, не считая того, который стоял непосредственно перед девушкой. Катарийцы направились на плантации и к находящемуся в удалении лагерю.

Посреди арены распростерлось беспомощное тело. Она лежала, раскинув ноги и руки, в плену тугих узлов. Легким снегом осыпались на нее лепестки – мягко планировали на лицо, на глаза и губы, попадали в открытый рот. Красавица беспомощно подергивала головой, пытаясь увернуться от потока цветов, сбросить их со своего лица. В отчаянии она дергала за веревки, и мягкий ворох из лепестков вздымался в тех местах, где она выгибалась.

Скоро ее попытки освободиться стали ослабевать и совсем прекратились. Девушка устремила взгляд вверх, на ее лице застыло расслабленное выражение, глаза были широко раскрыты. Кое-где на щеках и на подбородке блестела слюна, лицо светилось здоровым румянцем, словно бы в тон лепесткам. Под ворохом цветков торопливо вздымалась грудь.

Как только она перестала сопротивляться, начался следующий этап церемонии. Казалось, жертва ритуала была одновременно его режиссером. Едва она запрокинула голову в порыве сладострастия, тот мужчина склонился рядом и, загребая ладонями лепестки, стал снимать с нее полотнища просторного одеяния. Он срывал их и отбрасывал прочь, взметая в стороны хоровод лепестков. Манящая нагота представала глазам и тут же исчезала под лепестками, что окутывали девушку плотной пеленой. Вокруг стали сходиться женщины с корзинами, снова забрасывая ее лепестками. Последнее одеяние было сброшено. Обнаженное тело билось в путах, над горами лепестков порой взметалась рука, колено, нагое плечо… а сверху сыпались лепестки.

И вот она полностью погребена. Женщины уже не бросали вручную – они высыпали цветы из корзин, и пунцовые лепестки лились на девушку точно вода. И под этой струей человек, склонившись на колени, нагребал падающие лепестки на ее руки и ноги, накладывал их на лицо.

Покончив с работой, он встал и отошел. С наблюдательного пункта из башни небольшая площадка напоминала озерную гладь, под которой не было и намека на прекрасную незнакомку. Непокрытыми оставались только ее глаза.

Наконец мужчина и женщины с корзинами сошли с арены. Они возвращались в лагерь, что находился на порядочном удалении от башни.

Ордиер отвел бинокль от глаз и посмотрел, что творится в округе. Покончив с дневными делами, катарийцы расходились по домам, скрытым за темными полотнищами, что ограждали лагерь. Плантация опустела. Красавица на арене осталась одна.

Ордиер снова взглянул на нее, приложив к глазам бинокль. Она неотрывно смотрела на него. Это выглядело как признание, как честное и неприкрытое обольщение; взгляд в упор, провоцирующий и призывный.

Вкруг ее глаз пролегли темные тени, как у человека, перенесшего горе. Страстно манил пристальный взгляд, и в одурманенный мозг Ордиера вдруг закралась догадка, которая окончательно повергла его в ступор. Он узнал этот взгляд. Узнал набрякшие веки, усталые глаза…

Ордиер смотрел на нее и не мог оторваться. Он смотрел и смотрел, с роковой неуклонностью убеждаясь, что взгляд этот принадлежит Дженессе и никому иному.

Взволнованный дурманящим ароматом, Ордиер отпрянул от стены и бросился прочь. Выскочил на свет под лучи полуденного солнца, в самый зной. Ослепленный, попятился к пролету узких ступеней. Качнулся, прошел мимо брошенного детектора и начал медленно сходить по ступеням к земле.

На полпути вниз показался еще один узенький выступ, тянувшийся до самого края на всем обозримом пространстве. Наплевав на осторожность, ведомый желанием, Ордиер шагнул на уступ, добрался до конца и пошел по стене, ограждающей двор, чтобы дальше спуститься с нее. Со стены открывался вид на ближние скалы и валуны горного хребта.

Он спрыгнул и грузно ударился о валун – не рассчитал расстояние. Ссадил ладонь, больно грохнулся на колено. Перехватило дух, но в общем и целом не пострадал. Скорчился, обхватив колени руками, чуть-чуть отдышался.

По долине пронесся сухой жаркий ветер, перекатил через горный кряж. Дышать стало легче, в голове прояснилось. Одного было жаль: упоительное томление угасло.

Еще недавно Ордиер приписывал себе способность свободно мыслить, и теперь этот момент наступил. Загадочное воздействие катарийского ритуала увяло, и он волен был сам решать, что дальше делать: отправиться на поиски судьбы или ретироваться.

Цепляясь за выступы и выщербины в горной породе, он сумел бы слезть и вернуться домой. Повидаться с Дженессой, которая к тому времени, возможно, уже вернулась и в двух словах отринет все подозрения, навеянные словами Луови, и всем противоречиям найдется простое житейское объяснение. Можно отыскать Луови, извиниться перед ней и попытаться как-то прояснить для себя ту нелепицу, что возникла вокруг перемещений Джейси-Джея. Жизнь пойдет своим чередом, как и шла до нынешнего лета, до того проклятого дня, когда он наткнулся на тайную нишу в стене. Позабыть катарийку и больше не видеть ее, не рваться к башне.

Вот так он и думал, сидя на валуне и обхватив руками колени, пытаясь навести хоть какой-то порядок в собственных мыслях и на что-то решиться.

Одно «но» не давало покоя. Она будет ждать, несмотря ни на что; вернись он в башню хоть завтра, хоть через год, хоть через полсотни лет, его встретит все тот же истомленный и ищущий взгляд юной красавицы, так сильно напоминавшей Дженессу.

Ордиер неуклюже плюхнулся с последнего выступающего валуна и, взметнув в небо облако пыли и каменной крошки, скатился на песчаное ложе долины.

Встал, отряхнулся. Чуть поодаль высился хилый торс башни. Он посмотрел на нее с интересом – никогда прежде ему не доводилось видеть чудну́ю постройку с такого ракурса. Та сторона башни была выложена из прочных каменных плит и всем своим обликом напоминала крепкую оборонительную постройку. С тыла башня не производила столь сильного впечатления. При том, что нижняя часть стены состояла из каменных блоков, а на высоте человеческого роста начиналась кирпичная кладка вперемешку с камнями. Как видно, в дело шло все, что имелось под рукой.

Пока Ордиер спускался по каменистому склону, в округе не было ни единой живой души – во все стороны открывался живописнейший вид; ни стражников на хребте, ни работников на плантациях. Легкий бриз колыхал сочные розы. Далеко-далеко, по другую сторону долины, вокруг лагеря простирались неколебимые серые полотнища.

Но вот впереди показались статуи, стоявшие вкруг арены. Снедаемый страхом и предвкушением, Ордиер медленно направился к ним. Воздух наполнял пьянящий аромат лепестков, с избытком рассыпанных по арене. Устремленная кверху громада башни преграждала путь ветру с окрестных гор, и рыхлая насыпь из роз едва колыхалась в дуновении его слабеньких отзывов. Сверху казалось, что лепестки лежат тихой гладью поверх распростертого тела красавицы; отсюда, снизу, все было совсем иначе. Россыпи пьянящих лепестков лежали по арене неровными волнами. Тело девушки было присыпано пышными холмами, отнюдь не разглаженными вровень с поверхностью, как выглядело сверху.

Ордиер подходил к арене не без опаски, двигаясь со стороны статуи, – как раз той, на которой была закреплена одна из веревок. Грубо сработанная веревка из плотного волокна была сильно натянута и терялась в глубинах цветочного холмика.

И что теперь делать? Что задумали сценаристы?

Подойти к красавице, захороненной в куче лепестков, и чинно представиться, как диктуют правила приличия? Застыть над ней в угрожающей позе, как делал мужчина из ритуала? Может, воспользоваться моментом и попросту наброситься на нее, изнасиловать? Они здесь все равно одни. Высвободить ее из пут? Ордиер беспомощно огляделся, надеясь найти хоть какую-то подсказку.

Вроде бы можно поступить как хочется, перед ним простиралась свобода выбора. Впрочем, на этот счет он особенно не заблуждался: все варианты навязаны ему волей катарийцев и существуют благодаря какому-то их непостижимому всеведению.

Но как же дико хотелось ее познать! Подойти к ней, приблизиться, обладать. Вот она, только протяни руку! Лежит в путах и никуда от него не денется.

С таким же успехом можно уйти и ни во что не ввязываться. Тоже вполне приемлемый вариант.

Ордиер замер подле статуи с привязанной к ней веревкой, пытаясь что-то сообразить, а тем временем на него действовал пагубный аромат лепестков – кружил голову, очаровывал, возбуждал. Наконец, уступив искушению, Ордиер шагнул вперед – правда, поддавшись силе привычки, он прежде вежливо кашлянул.

Никакой реакции не последовало. Девушка не шелохнулась.

Схватившись за веревку, точно за нить Ариадны, он двинулся к центру, пока не оказался у места, где груда лепестков была особенно высока. Подался вперед, выгнул шею – вдруг удастся хоть что-нибудь рассмотреть, выступающую часть тела, какой-то ориентир, и не придется разгребать всю эту кучу, чтобы добраться до желанной катарийки. Своим появлением Ордиер всколыхнул терпкие слои тяжелого дурманящего аромата, и тот поднялся в воздух, как невесомые хлопья со дна бутылки с дешевым вином. Вздохнув полной грудью, он отдался на волю тягучей туманной волны – будь что будет, какие бы тайны ни уготовили для него загадочные катарийцы. Могучий аромат возбуждал и расслаблял одновременно; с обостренной чувствительностью Ордиер прислушивался к звукам ветра, растворялся в сухом жаре полуденного солнца.

Одежда вдруг стала лишней, и он торопливо стянул ее с себя. На глаза попалась небрежно отброшенная ткань пронзительно-красной тоги, сорванной с незнакомки, поверх которой он бросил свою одежду. Тогда он вновь обернулся к куче лепестков, встал на колени и потянул за веревку. Та упруго натянулась – теперь любое малейшее движение даст девушке знать, что он здесь и уже совсем близко.

Ордиер смело шагнул вперед, вокруг щиколоток нежным морем сошлись лепестки. Усилился головокружительный аромат, который теперь напоминал мускусный женский запах.

И вдруг все спало. На смену возбуждению и решительности пришло другое чувство, настолько явное, как будто на плечо легла чья-то рука.

Ордиер отчетливо ощутил на себе чужой взгляд.

Это тревожное осознание пробилось сквозь навеянный розами экстаз. Ордиер отпрянул, стал озираться. Вокруг – ни души.

Непроницаемые лица статуй, обращенных к арене, словно бы созерцали погребенную под ворохом лепестков красоту.

Неохотно всплыла из глубин подсознания мысль: статуи! Так что же там с этими статуями?.. Ах да, они ведь стоят тут с самого начала. Вокруг них собрались мужчины; они чистят и натирают до блеска железных истуканов, а позже прячутся – там внутри пустота!

Ордиер поднял взгляд на ближайшую статую и заглянул ей в лицо. Статуя олицетворяла сильного, невероятно прекрасного юношу с копьем, чей наконечник был выполнен в форме фаллоса. Обнаженный торс снизу прикрывало одеяние, сработанное скульптором до мелочей, вплоть до текстуры материала. Лицо статуи было обращено вперед с легким наклоном, как будто юноша разглядывал девушку, погребенную под лепестками.

А вот глаза!..

Глаз не было. Были две дыры, за которыми могло скрываться что угодно, в том числе и таинственный наблюдатель.

Ордиер поднял голову и заглянул в прорези на лице пустой маски – есть ли там кто-нибудь? Бесстрастное лицо статуи грозно взирало на чужака.

Удовлетворив любопытство, Ордиер вновь повернулся к усыпанной лепестками арене, где, как на ложе, возлежала красавица. Их разделяло каких-то несколько шагов. А дальше, по ту сторону розовой глади, на него зловеще взирали другие статуи. Почудилось, что за черными глазницами что-то мелькнуло.

Он решительно шагнул на арену и бросился к истукану. Запнулся о какую-то веревку, гора из лепестков с шуршанием зашевелилась – он что, задел ее за руку? – и подскочил к статуе. Нащупал пальцами округлую рукоять в виде выпуклого диска, схватил и тут же отдернул руку. В невыносимом пекле железная дверца раскалилась так, что не прикоснуться. Он упрямо пытался открыть замок, напрягая пальцы, равномерно распределяя боль. Еще мгновение – и дверца подалась! Скрипнули петли, откинулась крышка, дверь широко распахнулась. Изнутри обдало горячим воздухом.

Статуя оказалась пуста.

Обмотав руку рубашкой, Ордиер принялся открывать остальные. Внутри никого не было. Распалившись, он пинал их ногами, молотил кулаками и хлопал дверьми. Статуи отзывались глухим эхом.

Наконец, уняв ярость, Ордиер возвратился к горе лепестков посреди арены. По крайней мере, он сделал все, что мог в нынешнем состоянии. Теперь они вдвоем, он и прекрасная незнакомка, и никого нет вокруг, никто не подсматривает. Он направился к горе розовых лепестков посреди арены и застыл в нерешительности, вдыхая аромат цветов и чувствуя, что за ним все же кто-то подсматривает. Чувство это было столь ощутимым, точно кто-то прикоснулся пальцами к затылку.

Однако сомнений не осталось: он поддастся цветочному аромату и сделает то, зачем пришел. Когда-то он мог испугаться, теперь у него просто нет выбора. Ордиер вдохнул полной грудью горячий знойный воздух, напитанный лепестками, задержал его в легких и почувствовал, как по телу побежали мурашки, притупляя все чувства. Ордиер всей душой ощущал тягу к соитию, доступность незнакомки и обещание ласки. Точно кадры из фильма пронеслись образы: ее истомленные глаза, хрупкое тело, девичья чистота и явное возбуждение – все поплыло. Он упал на колени и зарылся руками в ворох лепестков.

Не поднимаясь с коленей, он двигался напролом, разгребая цветы. Те разлетались в стороны и кружили, точно легкая пузыристая жидкость, ярко-алые лепестки, источающие запах желания. Ордиер нащупал веревку под ворохом лепестков и стал двигаться по ней к центру арены. И вот уже совсем близко, она впереди – такая доступная, ждущая. Он легонько подергал веревку, и та подалась – наверное, в сторону сдвинулась рука или сильнее раздвинулись ноги. Сбиваясь с дыхания, Ордиер протянул руки и стал лихорадочно шарить.

И схватил пустоту. В том месте, где лежала девушка, было лишь углубление в песке. Он подался вперед, хотел упереться на руку, но не удержался и рухнул в теплую, нежную пучину цветов. При падении он успел вскрикнуть, и в рот попало несколько лепестков.

Ордиер вскинулся, как утопающий на мелководье, взметнув розово-алыми брызгами, стал отплевываться, пытаясь прочистить рот.

На зубах что-то хрустнуло. Он сунул в рот палец и отер десны. На палец налипло еще несколько лепестков, он вынул их и поднес к глазам: что-то ярко блеснуло на солнце.

Почудилось, будто это слюна, но, присмотревшись внимательнее, он понял, что такие же капельки есть на всех лепестках – с прозрачного пупырышка на каждом нежном листке отражался свет.

Ордиер встал на колени и принялся подбирать лепестки. Он подносил их к глазам, прищуривался и везде находил лучик света, блестящую вставку в железной оправе.

Он схватил целую пригоршню и стал поочередно ощупывать, и на каждом лепестке была все та же «стекляшка».

На всех лепестках, павших и лежавших на земле, играли крохотные блики, отражаясь от вросших в шелковистую мякоть трансмиттеров.

Ордиер устало прикрыл веки и на коленях двинулся вперед, пробираясь в цветочных волнах, что доходили ему до поясницы. Он выставил руки навстречу выемке в земле и ухнул туда, словно в озеро, беспорядочно шаря руками в поисках вожделенной красавицы, – как в горячке, как в бреду, возбужденный до одури. Он бил воздух руками, раскидывал лепестки, зарывался в дурманящую пучину, как в зыбкую топь, откуда нет спасения. Боролся с нарастающей тяжестью и искал катарийку, неудержимо искал.

И вдруг все веревки встретились! Они были связаны в большой узел по центру арены. Девушки там не было!

Обессилев от усталости и жары, от обуревающих страстей, от разочарования, Ордиер перекатился на спину и погрузился в пышные лепестки, подставив лицо нещадному зною.

Солнце висело в зените – должно быть, уже полдень. Под лопатками неприятно давили узлы от веревок. Они поддерживали его, не позволяя опуститься на самое дно лепесткового озера. Над ним возвышались железные головы истуканов. Безбрежная синева небес простиралась вокруг.

Поднимавшийся ветер разбрасывал лепестки, и те невесомо парили, опускаясь на руки в кровавом хороводе.

А позади статуй над ареной массивной громадой высилась башня. На ее грубых стенах играли солнечные лучи. На полпути к верху в стене зияла трещина с небольшим козырьком. Ордиер прищурился и заглянул в густой мрак проема. Где-то там, в темных недрах, мелькнули два параллельных отсвета, холодных и круглых, будто две линзы бинокля.

А лепестки все кружились, пока не укрыли его полностью, по самые глаза.

Он смотрел в безбрежное небо. Множество самолетов с разных сторон влетали в тоннель времени, волоча за собой призрачный след конденсата. Казалось, они застыли над головой. Так работала временна́я спираль. Внутри нее царил вечный полдень.

Десятки воздушных судов бешено мчались сквозь время, заслоняя солнце, зрительно оставаясь на месте. Каждый летел на огромной скорости, подвешенный внутри спирали, и казался с земли неподвижным.

Ниже всех и ближе к поверхности летел легкий пропеллерный самолет на единственном двигателе, простой легкий моноплан. Отчаянно тарахтя, он завис над землей. Казалось, его держит торнадо из розовых лепестков – поворотное ускорение выравнивало его относительно горизонта. И тут из его брюха, как будто у самки какого-то насекомого, прыснуло темное облако мелких частиц. Они разлетались во всех направлениях, и их подхватывали кружащиеся лепестки.

Мелким дождичком забарабанили «стекляшки», попадая в лицо, глаза, губы.

Временной коридор миновал – ушел дальше, к извечному полдню. Самолеты, вырвавшись из цепких объятий, вдруг разлетелись вокруг со страшной скоростью. Каждый придерживался собственного пути, и белый след конденсата все так же закручивался по спирали. Частички оседающей влаги потихоньку рассеялись, и в горячем куполе неба раскинулась безмятежная синь.

Над распростертым телом Ордиера тихим дождиком осыпались «стекляшки».

Дезертир

Я помню себя примерно с двадцати лет.

Я был солдатом и служил в армии. Меня только что выпустили из учебки. Мы маршировали в Джетру, во временный лагерь в порту. Нас сопровождали «черные береты», военная полиция. Война приближалась к своему трехтысячелетнему юбилею.

Я механически шагал и смотрел на шлем идущего впереди меня. Небо было темно-серым и облачным. С моря дул резкий ветер. Я кое-что знал о своей жизни. Я знал свое имя. Я знал, куда нам приказано идти. Я догадывался, что с нами будет, когда мы дойдем. Я имел навыки, присущие солдату.

При строевой ходьбе мыслительная энергия не расходуется – можно думать о чем захочешь, если у тебя, конечно, есть чем думать. Я записываю эти слова несколько лет спустя, вспоминая и пытаясь понять, что же тогда произошло. В то время, в момент моего ментального рождения, я мог только выполнять строевые команды и маршировать в ногу со всеми.

Детство мое будто стерто. Я сложил два плюс два и придумал правдоподобную историю своей жизни. Скорее всего, я родился в Джетре – университетском городе и бывшей столице на южном побережье. Были ли у меня родители, братья и сестры? Понятия не имею. Мне неизвестно, ходил ли я в институт, болел ли ветрянкой, имел ли друзей, гонял ли по улицам или был домоседом. Наверняка я знаю только, что как-то дожил до двадцати лет.

И еще одно, совершенно бесполезное для солдата: почему-то я знал, что неплохо рисую.

Как такое может понять про себя человек в стальной каске и тяжелых сапогах, топая на холодном ветру в колонне из серых шинелей, когда чавкает грязь, ветер бьет в лицо и в такт шагам стучат котелки?

Я просто понял, что где-то там, в глубине моего окутанного мраком сознания, таится любовь к рисунку, краскам, форме и цвету. Откуда взялась во мне эта страсть? А кстати, как меня занесло в армию? Почему-то моя неприемлемая кандидатура прошла тесты и медкомиссию и была признана годной. Я получил повестку, попал в казарму, и старшина вбил в меня то, что полагалось солдату.

И вот я в строю и иду на войну.

Мы погрузились на корабль, который должен доставить нас к южному континенту, самому большому в мире ломтю ничейной территории. Там без малого три тысячи лет шла война. Бесконечная тундра и вечная мерзлота. Совершенно необитаемая земля, если не считать аванпосты на побережье и войска противоборствующих стран.

Нас разместили на судне ниже ватерлинии. Трюм был душным и зловонным, а когда мы в него погрузились, стал шумным и переполненным.

Я углубился в себя и попробовал разобраться в нахлынувших со всех сторон ощущениях. Кто я такой? Как здесь оказался? И почему я не помню, чем занимался хотя бы вчера?

Я как-то функционировал, имел представление о мире, обладал должными навыками и умел обходиться в быту. Знал своих сослуживцев по части и имел представление о причинах и ходе войны. Я забыл лишь себя. В первый день моего сознательного существования мы стояли на верхней палубе – ждали, пока разместятся прочие воинские части. Я жадно ловил отрывки чужих разговоров, надеясь, что меня посетит озарение и что-нибудь вспомнится. Озарение не пришло, и я решил удовольствоваться малым, решив, что отныне насущным для меня будет то, что насущно для моих однополчан.

Как все солдаты мира, они были недовольны своим бытом и постоянно жаловались. Правда, в нашем случае недовольство дополнялось вполне реальным опасением по поводу приближающейся трехтысячной годовщины начала войны. Все как один были убеждены, что к этой дате командование развяжет мощную наступательную операцию, чтобы добиться, наконец, хоть какого-то перевеса. Будет бойня, и мы в нее, конечно же, попадем. Некоторые верили, что за три года, оставшихся до юбилея, война закончится. Другие настаивали, что в первые недели нового тысячелетия наш четырехлетний призыв еще не закончится и нас не отпустят домой, если в это время будет вестись серьезное наступление.

Как и они, я был слишком молод для фатализма. Зерно сомнений пало в благодатную почву, и я решил при первой же возможности найти способ дезертировать.

Той ночью я почти не спал. Меня беспокоило прошлое и тревожило будущее.

Отчалив от пристани, корабль взял курс на юг, оставляя за собой Сивл, невзрачный остров, покрытый голыми утесами и пустынными холмами, что закрывали вид на море для большей части Джетры. Следом за Сивлом шла целая группа Серкских островов, более плоских и очень зеленых, с милыми маленькими городами, уютно затаившимися в бухтах.

Наш корабль, ловко маневрируя между клочками суши, миновал эти воды. Я стоял на верхней палубе, держался за поручни и зачарованно глядел на проплывающие за кормой острова.

Нескончаемо долго тянулись дни, и я снова и снова выбирался на верхнюю палубу, где, пристроившись в уголке, одиноко любовался раскинувшимся за бортом пейзажем. До Джетры все еще было рукой подать, но ее очертания уже скрыл Сивл. А мимо проплывали острова, бодрящие буйством красок и россыпями городов, – далекие и недостижимые, окутанные зыбким маревом. Корабль монотонно рассекал водную гладь, неся в трюме шумную солдатскую братию, но мало кому из них приходило в голову выйти наверх и посмотреть на проплывающий мимо мир.

Шло время, с каждым днем становилось теплее. На островах стали появляться белые пляжи, увенчанные рядами высоких пальм, в тени которых ютились крохотные домишки. Судно гнало волну, и та пенно билась о разноцветные острые рифы, облепленные морскими раковинами. Мимо нас проплывали чудные гавани и прибрежные города на живописных холмах; сопящие вулканы и головокружительные горные пастбища, усеянные крупными валунами; лагуны, заливы, дельты рек и длинные песчаные косы, сбегающие в синее море.

Всем, конечно, известно, что причиной войны стали именно жители Архипелага. Вот только, когда плывешь по Срединному морю мимо солнечных островов и видишь их тихую, мирную жизнь, начинаешь в этом сомневаться. Возможно, тишина и покой – лишь иллюзия, навязанная расстоянием между кораблем и островами. Чтобы личный состав не терял бдительности, нам постоянно читали лекции. Некоторые из них пересказывали историю борьбы за вооруженный нейтралитет – состояние, в котором островитяне пребывали уже три тысячи лет.

Обе враждующих стороны признали эти воды нейтральными. Ввиду своего географического положения острова будут веками терпеть чужое присутствие – так уж вышло, что Срединное море огибает весь мир, отделяя северян от южного полюса, текущего места сражений.

Меня все это мало интересовало. При любой возможности я бежал на верхнюю палубу и затаив дыхание любовался проплывающими за бортом видами. Я отслеживал курс судна по истрепанной и, вероятно, устаревшей карте, которую нашел в рундуке, и названия островов отзывались в моем сознании, как звон колокольчиков. Панерон, Салай, Теммил, Местерлин, Прачос, Мьюриси, Деммер, Пикай, Обракские острова, Торкильские, Серкские, Ривские отмели, Побережье Хельвардовой Зазнобы…

Необычная бухта или мыс, поднимающиеся прямо из моря отвесные скалы – у каждого острова были свои особенности, и я с легкостью угадывал, где именно мы проплываем. Я видел название острова на карте, и мне казалось, что он мне знаком. Словно Архипелаг изначально был заложен в моем сознании, словно здесь мое место и мои корни, и он – мечта всей моей жизни. Я любовался им, и во мне пробуждалось давно забытое чувство прекрасного.

При виде названий на карте на меня накатывало сладостное предвкушение, какая-то чувственная теплота, совсем не вязавшаяся с грубым и тяжким солдатским существованием. Я глядел на полоски воды, отделявшие нас от суши, тихонько перечислял в уме острова, призывая на помощь духов, что подняли бы меня над морем и отнесли к этим дальним, омытым прибоями берегам.

Некоторые из островов были настолько велики, что корабль плыл мимо целый день, другие настолько малы, что напоминали скорее полузатопленные рифы, угрожающие пропороть днище нашего дряхлого судна.

Независимо от размера, у всех были имена. Проплывая, я находил на карте название и обводил карандашом, а после вносил в свой блокнот, постепенно пополняя список. Я записывал их и подсчитывал, составляя подобие собственной карты, – как знать, вдруг в один прекрасный день мне посчастливится ехать обратным путем и на каждом из них побывать? Вид с моря манил к себе и притягивал.

Лишь одна остановка случилась за все время нашего долгого пути на юг.

Я понял, что в нашем плавании предвидится перерыв, когда стало ясно, что мы держим курс на крупный порт. Ближайшие к морю постройки были белесыми от цементной пыли. На берегу дружно дымили трубы огромной фабрики. Позади обжитой промышленной зоны длинной полосой простирались дикие джунгли, застилая вид на цивилизацию, которая, как выяснилось, скрывалась дальше. Когда мы обогнули холмистый мыс и прошли мимо высокой дамбы, взгляду внезапно открылся обширный город, выстроенный на пологой гряде. Он простирался во всех направлениях и дрожал в мглистой дымке, застилающей сушу и оживленные воды порта. Нам, конечно, не полагалось знать, в какой точке пути мы сделали остановку, но у меня под рукой была карта, и я все быстро понял.

Мьюриси. Один из самых важных и самый большой остров Архипелага.

Открытие поразило меня в самое сердце. Слово «Мьюриси» синим китом поднялось из глубин памяти.

Сначала я прочел его на карте. Оно было отпечатано крупно, крупнее остальных. Почему это незнакомое и иностранное название что-то значит для меня? Ведь ни один из других островов не вызвал у меня столь сильного трепета и ощущения близкой связи.

Но вот мы приблизились к суше, и корабль двинулся вдоль береговой линии. Я смотрел, как в удалении проплывает земля, и меня все сильнее охватывало неясное томление.

Мы вошли в бухту, подплыли к пристани. От города над тихой водой дохнуло жаром, и мне наконец кое-что стало понятно.

Когда-то я хорошо знал этот город… И воспоминание пришло ко мне из того места, где не было воспоминаний.

Мьюриси… Нечто, что я знал раньше. Или когда-то сделал. Или испытал в детстве. А еще там жил художник Раскар Асиццоне.

Кто он такой? Почему его имя послышалось мне из пустой раковины собственной амнезии?

Самокопание пришлось прекратить. Объявили построение, и я, вместе с другими солдатами на верхней палубе, вынужден был вернуться в трюм. Весь вечер, и ночь, и весь следующий день мы просидели на нижнем ярусе, взаперти.

Находясь в жарком, душном и людном помещении, я, тем не менее, получил время для размышлений. Отгородился от всех и молча стал прокручивать в голове фрагмент пока еще неясного воспоминания.

На фоне большого темного провала, что являла собой моя память, единственное всплывшее впечатление приобрело особый контраст. Все сильнее и ярче проступали чувства, связанные с этим островом. Постепенно я начал вспоминать свой интерес к Мьюриси.

Я был подростком, а значит, в моей короткой жизни это случилось не так давно. Мне стало известно о колонии художников, живших в прошлом веке именно здесь. Где-то я даже видел репродукции их картин – может, в книгах? Я начал поиски и выяснил, что в местной художественной галерее хранится несколько подлинников. И конечно, отправился туда, чтобы увидеть их собственными глазами. Ведущим художником в группе считался Раскар Асиццоне.

Его работы меня потрясли.

Постепенно в памяти стали проявляться детали, и, наконец, из сумрака прошлого всплыла целостная картина событий.

Раскар Асиццоне придумал собственную технику живописи – тактилизм. При письме использовался особый пигмент, открытый учеными при разработке ультразвуковых микросхем. В какой-то момент патентные права на изобретение истекли, и в широком доступе появился целый спектр неимоверных оттенков, чем не преминули воспользоваться художники. Написанные ультразвуковыми красками картины быстро обрели небывалую, хотя и недолгую, популярность.

Полотна воздействовали на зрителя через тактильные ощущения, косвенно влияя на все прочие органы чувств. Совокупность цветов повергала в шок, вызывала у зрителя совершенно неожиданные ощущения. Сам Асиццоне пришел к этой технике живописи не сразу, а лишь тогда, когда остальные художники, охладев к странному новшеству, стали возвращаться к более традиционному стилю, впоследствии названному «претактилизмом».

Асиццоне же дошел до воистину нетривиальных глубин. Его светящиеся абстракции так и дышали жаром страсти. Рисовал он на крупных досках или холстах, выкрашенных в один-два основных цвета, на которых лишь слабо угадывались какие-то формы и образы. На полотне, вблизи или на расстоянии, а также на репродукциях зритель видел лишь нагромождение цвета. При ближайшем же рассмотрении, а лучше, касании красок оригинала в сознании проступали яркие эротические сцены, шокирующие своей откровенностью. Они были представлены в мельчайших деталях и с невиданной силой резонировали в мозгу, пробуждая у человека недвусмысленные желания.

В архивных подвалах художественной галереи Джетры я обнаружил целую серию давно позабытых абстракций. Я жадно касался полотен, открывая для себя мир чувственных удовольствий. Женщины, запечатленные на полотнах, были невыразимо прекрасны – таких я не видел, не знал и не сумел бы вообразить. Каждая из картин провоцировала свой чувственный образ. Все эти образы раз за разом воспроизводились в предельной точности, но были меж тем уникальны. Они зависели от личного восприятия, от потребностей и желаний смотрящего.

О творчестве Асиццоне осталось мало критических отзывов. Немногочисленные источники сходились в одном: каждый, кому довелось контактировать с его картинами, переживал эту встречу по-своему.

Творческий путь художника закончился очень печально. Доведенный до нищеты, он с позором был изгнан из художественных кругов – все ополчились против бунтарского духа мастера: воротилы от живописи, общественные деятели, стражи морали. Его преследовали и проклинали; он вынужден был отбыть в изгнание на остров Чеонер, где и окончил дни в нищете. Большинство его картин спрятаны где-то на Мьюриси, и лишь немногие попали в галереи или архивы. Асиццоне больше не брал в руки кисть и умер в забвении.

Меня в те годы не сильно заботила скандальная репутация художника. Я знал одно: несколько его картин, которые хранились в подвалах Джетрийской художественной галереи, вызвали столь сильный всплеск похотливых образов, что оставили меня обессилевшим, дезориентированным и полным любовного томления.

Вот и все, что всплыло с ясностью из глубин моей сильно подпорченной памяти. Мьюриси, Асиццоне, шедевры тактилизма и запретная сексуальность скрытых картин.

Кем я был и откуда все знаю? Тот подросток исчез и стал солдатом. Где это происходило? Наверное, когда-то я жил полной жизнью, но ничего о тех временах не помню.

Когда-то я был эстетом, теперь – пехотинец.

Мы бросили якорь у Мьюриси-Тауна, почти в самой гавани. На корабле царила напряженная атмосфера: всем не терпелось скорее покинуть тесные душные помещения.

Объявили об увольнении на берег!

Новость разнеслась быстрее ветра. Следовало торопиться – корабль вскоре отойдет от причала и встанет где-нибудь в бухте. Каждому из солдат было отпущено полтора дня на суше. Я ликовал вместе со всеми. Меня ждал Мьюриси – место, где я найду прошлое и потеряю свою невинность.

Четыре тысячи человек устремились на берег. Большинство отправились в Мьюриси-Таун на поиски шлюх.

Я бросился на поиски Асиццоне.

Но вместо этого тоже нарвался на шлюх.

После долгого бессмысленного шатания по улицам в поисках прекрасных асиццонских женщин я опять очутился в гавани, у дверей ночного клуба. Усилия мои оказались тщетны, я был совершенно не подготовлен и действовал без плана. Просто слонялся по городу, теряясь в путаных лабиринтах проулков и распугивая горожан. А они считали меня обычным солдафоном. Натерев ноги и лишившись иллюзий в отношении этого чуждого для меня города, я вздохнул с облегчением, когда вышел к причалу.

Наше судно, залитое светом прожекторов, неумолимой громадиной высилось над залитыми бетоном берегами.

У входа в клуб столпились десятки военных с нашего корабля, благодаря чему я и заметил само заведение. Недоумевая, что могло привлечь сюда столько народу, я протиснулся сквозь толпу… и попал в большое помещение, набитое людьми, где царили жара и полумрак. В ушах грохотали басы синтезаторной музыки, глаза слепили лучи прожекторов и цветные лазеры под потолком. Никто не танцевал. Вокруг стен в нескольких местах поблескивали в лучах небольшие металлические платформы, немного возвышавшиеся над толпой. На платформах стояли обнаженные девушки. Лучи света выхватывали из темноты то одну, то другую. У каждой было по микрофону, в которые они что-то бубнили без всякого воодушевления и, вылавливая время от времени мужчин из толпы, подзывали их пальчиком.

Меня выследили, когда я протискивался через зал. Я по неопытности решил, что поприветствовали. Сказались усталость и разочарование от долгих поисков, я машинально поднял руку и помахал в ответ. Без особого, впрочем, энтузиазма. И тут началось. На ближайшей от меня платформе находилась совсем юная девушка с пышными формами. Она стояла, широко раздвинув ноги и выставив вперед свое женское естество. Между ног ей заглядывал бессовестный луч. Когда я вскинул руку, она оживилась и подалась вперед, качнув огромными грудями над головами теснящихся на танцполе мужчин. Моментально сместился источник света: сзади появился еще один мощный луч, осветив ее крупные ягодицы и отбросив контрастную тень на потолок. Девушка что-то затараторила в микрофон, явно указывая на меня.

Смутившись от такого внимания, я пробовал затеряться в толпе, но ко мне с разных концов зала двинулись, протягивая руки, несколько женщин. Меня окружили, схватили и повели в сторону. У каждой на голове была гарнитура, а у самых губ висело по крохотной пуговке микрофона.

Когда дамы стеснились вокруг меня, одна потерла палец о палец – на что-то намекая.

Обескураженный и напуганный, я покачал головой.

– Деньги! – внятно произнесла женщина.

– Сколько?

Оставалась надежда, что я смогу от них откупиться.

– Отгульные. – Она снова потерла пальцами у меня перед носом.

Я достал тонкую пачку военных банкнот, которую получил от «черных беретов» при сходе на берег. Женщина выхватила ее и с завидным проворством передала в руки подруге. Оказалось, что в конце зала была неприметная ниша с длинным столом. За ним сидели несколько женщин с амбарными книгами, куда вносились все принятые суммы. Деньги мгновенно исчезли из виду.

Поначалу из-за общего переполоха я не сразу понял, чего от меня добиваются. Теперь, судя по их недвусмысленным позам, практически не оставалось сомнений, какого рода услуги мне столь настойчиво предлагают и даже навязывают. Шлюхи были немолоды и совсем не в моем вкусе. Я потратил несколько часов в поисках сирен Асиццоне и был охвачен смятением, столкнувшись с агрессивными и некрасивыми женщинами.

– Хочешь? – спросила одна их них, оттянув край растянутого воротника и приоткрыв на миг тощую грудь. В глаза мне бросился большой темный сосок.

– А как тебе это? – Та дама, что взяла у меня деньги, задрала подол юбки, намереваясь что-то мне показать. Но все потонуло в кромешной тени, отбрасываемой навязчивым светом прожекторов.

Шлюхи смеялись надо мной.

– Вы получили деньги? – вспылил я. – А теперь отвалите!

– А ты знаешь, где оказался и зачем сюда ходят мужчины?

– Конечно.

Я вырвался и устремился к дверям, злой и униженный. Последние несколько часов я мечтал посмотреть на распутных красавиц великого мастера, а вместо этого меня мучили шлюхи с увядшими и натруженными телами.

Пока все это происходило, в помещение вклинилось четверо «черных беретов» – тех самых, что стояли попарно возле входа. Они шли, помахивая синаптическими дубинками. На борту корабля мне довелось видеть, что случается с теми, кто столкнулся с военной полицией. Чтобы избежать встречи с ними, я немного замешкался.

В это время сквозь толпу пробралась проститутка и схватила меня за руку. Больше всего в тот момент я боялся «беретов» и даже толком не успел ее рассмотреть.

Она, на удивление, оказалась моложе других. Ее облачение напоминало скорее неглиже, чем одежду: коротко обрезанные шорты, оттянутая на горловине футболка, обнажавшая бугорки грудей, тонкие руки – и никакой гарнитуры. Она стояла и улыбалась, а когда я взглянул на нее, заговорила.

– Не уходи, пока не попробуешь, на что мы годимся, – крикнула она, запрокинув голову, чтоб дотянуться до моего уха.

– Я ничего не хочу, – прокричал я в ответ.

– Ты ведь находишься в храме мечты.

– Что-что?

– Это – храм твоей мечты. Здесь ты найдешь, что искал.

– Да сыт я по горло вашими поисками!

– А ты попробуй, – сказала она, коснувшись локонами моей щеки. – Ведь все ради вас. Когда-нибудь ты обратишься за помощью к шлюхам.

– Ну уж нет, ни за что.

«Черные береты» загородили проход. За их спинами сквозь открытый дверной проем было видно, как подтягивается подкрепление. Что произошло? До отплытия оставалось еще несколько часов. Может быть, какое-то чрезвычайное происшествие и всем нужно экстренно возвращаться на корабль? Или нам запрещено посещать этот клуб? Это было бы странно, ведь он расположен вблизи от того места, где встал наш корабль. Я был испуган и терялся в догадках.

А с другой стороны, вокруг было полным-полно народу и никто из сошедших на берег не проявлял ни малейшего беспокойства. Гремела музыка, впиваясь в мозг точно сверло.

– Пойдем, я покажу другой выход, – сказала девушка, тронув меня за руку, и указала куда-то в темный проем под самой сценой напротив главного входа.

«Черные береты» врезались в толпу, с беззастенчивой грубостью расталкивая людей. Заходили ходуном синаптические дубинки. Юная шлюха сбежала по ступеням и придержала для меня дверь. Я догнал ее, шагнул внутрь, дверь захлопнулась.

В помещении было мрачно и сыро. Я запнулся о вспученные половицы. Здесь висел терпкий запах, царили странные звуки, хорошо уловимые сквозь настойчивую пульсацию доносящихся сверху басов. Где-то рядом разгорелись нешуточные страсти: кто-то кого-то ругал, уговаривал, восторгался. Временами у дальней стены что-то глухо билось о стену.

Вокруг царил хаос, ситуация вышла из-под контроля.

Мы подошли к одной из ближайших дверей, моя спутница отворила ее и провела меня внутрь. Там не было ни кровати, ни диванчика, ни подушек. Комната вообще не напоминала будуар. Лишь три деревянных стула скромно выстроились у стены.

– Жди здесь.

– Чего именно? Сколько ждать?

– А сколько не жалко за мечту?

– Да нисколько, мне некогда!

– Какой ты нетерпеливый. Остынь. Минутку побудь здесь, потом заходи.

Моя спутница указала на дверь, которую я ранее не заметил. Она была окрашена в тон выцветших стен. Одинокая тусклая лампочка под потолком лишь усиливала впечатление запустения. Девушка направилась к двери и исчезла за ней. Напоследок я успел уловить ее жест – подняв руки над головой, она стянула с себя футболку.

Мне представился плавный изгиб ее спины, круглые шишечки позвонков – и все скрылось.

Оставшись в одиночестве, я принялся шагать из угла в угол. Что она имела в виду? Одна минута, это сколько? Нужно засечь по часам или сосчитать до шестидесяти? Я был в состоянии нервного возбуждения. Почему она там так долго возится?

Я нетерпеливо толкнул дверь и, превозмогая сопротивление пружины, открыл ее. Внутри оказалось темно. Из комнаты, где я только что был, лился тусклый свет, но это мало что меняло, и мне практически ничего не удалось рассмотреть. Вроде бы внутри находилось что-то крупное, неопределенной формы. Выставив вперед руки и порядком нервничая, я попытался сориентироваться в пространстве. Здорово отвлекали приторный запах духов и громыхающая музыка – сюда она доносилась приглушенно. Судя по всему, здесь повсюду глухие стены, а значит, это комната, а не коридор.

Я осторожно, на ощупь, прошел внутрь. С шумом захлопнулась пружинная дверь, и в тот же миг помещение озарилось светом – в углах под потолком были вмонтированы яркие лампы.

Это уже был будуар. Посреди комнаты, занимая собой ее большую часть, стояла богато украшеная кровать с массивной резной спинкой, сработанной из какого-то дерева. На ней – безразмерные пышные подушки и куча лоснящихся атласных простыней. На постели в непринужденно-расслабленной позе лежала женщина – не та, молоденькая, что меня сюда привела, а совершенно другая. И конечно же, она тоже была шлюхой.

Она лежала совершенно голая, подогнув под голову руку. Рот приоткрыт, губы влажные, веки опущены. По сторонам свисают большие груди с расслабленными сосками. Приподнятое колено обнажает промежность, в которой утопают кончики пальцев. Женщина была залита ярким светом и, вместе с кроватью, казалась центром инсценировки.

У меня чуть не подкосились ноги. Того, что предстало моим глазам, просто не могло быть в реальности. Я смотрел на нее, не в силах отвести взгляда.

Шлюха словно позировала для полотна, которое мне много раз представлялось в мечтах. И это было не просто сходство, реальность была идентична картине!

Затерянный образ из глубин моей памяти. Я вспомнил тот день, когда впервые оказался в прохладном полумраке архива художественной галереи Джетры. Дрожащими пальцами я касался заветного полотна, прижимался ладонями, потным лбом, ненасытно и жадно, с горячечным жаром юнца. Это была она, «Покинутая Августина», наиболее обсуждаемое и осуждаемое полотно.

О, я вспомнил название картины! Но как?

Передо мной возлежала та самая Августина. Безупречная репродукция! Не сказать, чтобы модель была точной копией, зато как разложены простыни и подушки! Капелька пота скатилась меж обнаженных грудей, оставив там влажную полосу, – о, как часто сходил я с ума, воспроизводя в своей памяти этот сладостный образ!

От удивления и неожиданности я даже на миг растерялся. Наверняка было ясно: передо мной не та тощая девица, что снимала футболку, и не одна из тех увядших шлюх с наушниками, которые перехватили меня на танцполе. От худышки в футболке ее отличали куда более сочные формы, от других – несомненная красота. Но что странно, она как будто специально приняла эту позу, распростерлась на простынях, как будто копировала образ, ведомый мне одному. Тот образ, что всплыл из пустот моей памяти! Что это, совпадение? Или она как-то прочла мои мысли?

Как там сказала девчонка? «Храм мечты»? Это невозможно!

Действительно невозможно?

Нелепо думать, что все подстроено. Необыкновенно сходство с полотном! И все нюансы, до мельчайших деталей, живы в моей памяти. Тем не менее дама с постели преследовала весьма прозаичную цель. В конце концов, она просто шлюха.

Я молча смотрел на нее и никак не мог понять, что же мне обо всем этом думать.

Тут она заговорила, по-прежнему не открывая глаз:

– Если и дальше собрался стоять и пялиться, то лучше сваливай.

– Я… я тут кое-кого искал, – промямлил я. Она не ответила, и я добавил: – Одну молодую особу.

– Бери меня или уходи. Я здесь не для просмотра. Ты должен наброситься на меня и получить удовольствие.

Во время нашего разговора она ни разу не изменила положение тела, и даже губы ее еле двигались.

Я еще постоял и полюбовался, понимая, что вот оно, место и время, когда мечты мои могли воплотиться в жизнь. А потом шагнул назад. По правде сказать, мне было страшно. Я не успел еще повзрослеть и не имел никакого опыта в сексе. К тому же все оказалось чересчур неожиданно: столкнуться с искусительницей Асиццоне во плоти.

Неловко шаркая и спотыкаясь, я сделал то, что мне было велено. Свалил.

Выбирать направление особенно не пришлось. В комнате имелось всего две двери: та, в которую я вошел, и другая с противоположной стороны. Я обогнул кровать и направился к дальней двери. «Покинутая Августина» не шелохнулась и не посмотрела мне вслед. Да она, кажется, на всем протяжении разговора не удостоила меня даже взглядом. От стыда я потупил взгляд, не хотелось, чтобы она наблюдала мое позорное бегство.

Я прошел во второй узенький коридор. Здесь оказалось темно, хотя в дальнем конце мерцала тусклая лампочка. Эта встреча все-таки произвела на меня должный эффект – несмотря на испуг, я дрожал от сладостного предвкушения. Желание нарастало, буквально захлестывая меня. Я вышел на свет, где-то сзади захлопнулась дверь. Пока я шел по коридору, по пути не попалось ни одной двери, и я решил, что в этом алькове находится выход. Я пригнул голову, чтобы пройти под аркой, и запнулся о чьи-то ноги. Мужчина и женщина барахтались на полу и, по всей видимости, занимались любовью. Во мраке я их толком не рассмотрел. Я пробормотал на ходу невнятные извинения и поспешил дальше, однако уперся в тупик. Было темно, и я стал шарить руками в поисках двери, но стена оказалась глухой; оставалось лишь пробираться назад.

Парочка на полу не прерывала своих занятий. Голые тела ритмично бились друг о друга.

Я хотел их как-нибудь обойти, в тесноте опять чуть не рухнул, споткнувшись о чью-то ногу, и снова начал извиняться, но женщина вдруг на удивление резво вскочила, высвободившись из-под мужчины. Волосы растрепались, и пряди падали на лицо. Она встряхнула головой, откинула их назад. Пот струился с лица и стекал по груди. Мужчина быстро перевернулся на спину. Он был наг, и я, к своему удивлению, отметил, что он не на взводе. Энергичная суета оказалась лишь симуляцией.

– Подожди! Я лучше пойду с тобой, – сказала незадачливая любовница.

Она с улыбкой коснулась моей руки. У нее была теплая ладонь. Она прерывисто, возбужденно дышала, груди взмокли от пота, соски торчали. От прикосновения ее пальцев меня будто пронзил заряд тока, и мне тут же ее захотелось. Мужчина, распростертый у моих ног, только смотрел на меня.

Я смутился, попятился, нырнул в проем и опять оказался в длинном неосвещенном коридоре. Обнаженная шлюха увязалась за мной, подхватив меня под руку. Как выяснилось, в конце коридора, если пройти мимо комнаты «Покинутой Августины», была еще одна дверь, которую я из-за поспешности пропустил. Я потянул за ручку и, навалившись всем телом, открыл ее. Здесь музыка слышалась куда отчетливее. Навязчивое синтетическое пульсирование не умолкало ни на миг. В комнате висел терпкий мускусный запах, усиливший чувственное желание, и я бы с готовностью ответил на призыв девушки, которая привязалась ко мне, но был чересчур напуган и сбит с толку.

Она так и стояла, вцепившись в мою руку. Дверь захлопнулась с таким лязгом, что заложило уши. Я сглотнул, чтобы избавиться от неприятного ощущения. Обернулся, хотел заговорить со шлюхой, но тут, словно из ниоткуда, возникли еще две молодые женщины. Они будто вышли из тени, отделившись от противоположной стены.

Я остался с ними наедине. Все трое были обнажены. Меня, конечно, терзала нервозность, ведь я был совсем неопытен, однако возбуждение на тот момент достигло такого предела, что я едва сдерживался, готовый взорваться в любой момент. Нога моя уперлась во что-то твердое. Обернувшись, я увидел кровать. Просторное ложе с голым матрасом, упругое раздолье, готовое к использованию.

Три обнаженные женщины в облаке похотливых ароматов… Меня подтолкнули, и под нежным касанием пальцев я сел на кровать, а затем, без малейшего сопротивления, опустился на спину. Матрас, набитый соломой или чем-то еще, мягко подался под моим весом. Одна проститутка склонилась ко мне и, приподняв мои ноги, закинула их на кровать.

Чьи-то проворные пальчики стали расстегивать пуговицы мундира, легонько постукивая ноготками. Все было просчитано, ни одного нечаянного движения – они намеренно меня провоцировали и дразнили, добиваясь отдачи. Я был на грани исступления и еле сдерживался; казалось, меня сейчас разорвет. Та, что была ближе к моей голове, стянула с меня рубашку. Каждый раз, когда она наклонялась ко мне или тянулась, чтобы освободить руку из рукава, ее матовый затвердевший сосок рассчитанно касался моих губ.

В мгновение ока я был совершенно наг, в состоянии полнейшего и мучительного напряжения. Женщины вытащили из-под меня одежду и бросили в кучу на дальнем конце кровати. Та, что устроилась у моего лица, прижалась ладонью к моей груди и подалась вперед.

– Выбирай, – шепнула она мне на ушко.

– Что выбирать?

– Кто тебе больше нравится, я или мои подруги.

– Все! – ответил я без малейших раздумий. – Хочу всех и сразу!

А дальше они, не сговариваясь и не подавая друг другу сигналов, слаженно сменили позиции. Чувствовалось, что они часто такое проделывали.

Меня прижали к кровати. Одна обхватила мою ногу, что лежала у самого края, и, приподняв колено, легла на спину поперек матраса, просунув голову в промежуток между моими ногами. Обратив лицо к ягодицам, она обдавала горячим дыханием анус и, обхватив рукой крепкий пенис, удерживала его в вертикальной позиции. Тем временем меня оседлывала ее подружка. Широко расставив ноги и упираясь коленями в матрас на уровне моих ребер, она легонько касалась вагиной головки, не усаживаясь до конца.

Третья в это время тоже уселась сверху, расположив промежность на уровне моего лица. Она чуть-чуть подалась вперед, легонько касаясь своим естеством моих губ.

Вдыхая аромат пленительных женских тел, я вдруг вспомнил полотно, запрятанное в хранилищах галереи. Называлось оно (и вновь на ум пришло название, откуда?) «Услады лентенского пастушка» и было написано на деревянной доске жирными мазками без полутонов.

На репродукциях, равно как и на расстоянии, полотно казалось ровным слоем пунцовой краски, без каких-либо переходов. Интригующая простота и минимализм. Но стоило только коснуться доски рукой, или пальцем, или лбом, как я тоже пробовал, в воображении пробуждался насыщенный образ плотской любви. Предполагалось, что каждый воспринимает картину по-своему. Лично я наблюдал полигамную сцену и активнейшим образом вовлекался в процесс. Молодой человек на постели. Он лежит обнаженный, и его услаждают сразу три голых женщины редкостной красоты. Одна нависла над его лицом, другая седлает пенис, а третья находится снизу, между ягодиц. И все залито тягучим и сладострастным малиновым светом.

И теперь я сам – лентенский пастушок и предаюсь божественным усладам.

Я поддался. Уступил бурной страсти, управляемой умелыми шлюхами. Вожделение достигло немыслимого предела, я торопился навстречу неминуемой развязке, а все тайны, загадочные полотна и странные совпадения сами собой отошли на задний план.

И тут все закончилось. С той же натренированной легкостью, с какой они за меня взялись, девушки вдруг поднялись и ушли, оставив меня ни с чем. Я пытался позвать их, но дыханье сбилось, и я только захрипел. Они спрыгнули с кровати и выскользнули из комнаты. Дверь захлопнулась.

Подавленный и разочарованный, я излил свою страсть наедине с собой, как делает это одинокий мужчина. Сладкие запахи напоминали об их недавнем присутствии, и в этом смысле они все еще были со мной. Фактически же я остался один в полутемной каморке, терзаемой пульсирующими звуками, что доносились из танцевального зала.

Я немного полежал, пытаясь успокоиться. Мускулы сводила судорога, все чувства были обострены. Я медленно сел и спустил на пол дрожащие ноги.

Мне удалось быстро одеться, не перепутав пуговиц и придав себе более-менее опрятный вид. Хотелось выглядеть так, как будто ничего не случилось, и уйти, сохраняя хотя бы внешнюю невозмутимость.

Заправляя в брюки подол рубашки, я вляпался в липкую сперму на животе.

Я кое-как выбрался из комнаты и, все еще немного нервничая, двинулся в сторону цокольного этажа. Звучала музыка, над головой раздавались шаги. Отблеск неоновых фонарей плясал на неплотно прикрытых дверях. Помучившись с ржавой ручкой, я кое-как отворил дверь и вышел на мощеную улочку меж двух крупных зданий. Стояла божественная тропическая ночь. Пахло стряпней, потом, специями, горячей жаровней, бензином, экзотическими цветами. «Черных беретов» поблизости не было, шлюх тоже, равно как и солдат с моего корабля.

К счастью, клуб находился близко к гавани. Я вскоре взошел на корабль, отметился у полицейских, нырнул на нижнюю палубу и благополучно затерялся в безликой массе себе подобных. Мне не хотелось ни с кем общаться, я не искал компании – улегся в гамак и притворился, что сплю.

На следующее утро корабль отчалил из Мьюриси-Тауна, взяв курс на юг – туда, где война.

После высадки на Мьюриси острова начали видеться мне в ином свете – без надуманного поверхностного очарования. Побывав на берегу, потолкавшись среди людей в городке, я словно вкусил сути острова. Вдохнул его воздух, испробовал ароматы, звуки и даже познал его грязь. Как ни странно, это ничуть не ослабило моей к нему тяги. Острова манили к себе с новой силой, и с тех пор я старался лишний раз их не видеть и не вспоминать. И еще, кажется, я наконец возмужал.

С каждым днем армия все острее нуждалась в свежем подкреплении, и это заметно меняло ритм нашей жизни на корабле. Еще несколько дней мы зигзагами курсировали меж тропических островов, все дальше углубляясь на юг. Погода становилась более умеренной и переменчивой, три бесконечных дня нас мучил жестокий южный шторм. Когда буря наконец улеглась, мы оказались в безлюдных широтах. Большая часть островов южной части Срединного моря были скалистыми и безлесыми, некоторые едва возвышались над уровнем моря, да и располагались они на большем удалении друг от друга, чем в районе экватора.

Я все еще тосковал по островам – конечно, не по таким. Невыносимый тропический зной – вот чего просила душа. И с каждым днем, удалявшим нас от теплого климата, я понимал, что пора выбрасывать их из головы. Я избегал верхней палубы, откуда открывался вид на море и дальние берега, равнодушные и молчаливые.

Ближе к концу пути всех вывели на верхнюю палубу вместе с вещами. Нас обыскали. Обнаружили мою карту – ту самую, которую я когда-то нашел на корабле и хранил в своей сумке. Два дня ничего не происходило, а потом меня вызвали к адъютанту и сказали, что карта моя конфискована и сожжена. С меня удержали оплату за семь дней, сделали пометку в личном деле и пригрозили оповестить о моем проступке управление военной полиции.

Впрочем, все оказалось не столь уж катастрофично. Или они плохо искали, или не придали тому значения, но у меня оставался блокнот, куда я вносил названия встреченных по пути островов.

После потери карты я принялся с фанатичным упорством возрождать в памяти все острова, что мы когда-нибудь проплывали. Последние дни на корабле я постоянно просиживал со своим блокнотом и, листая страницы, заучивал наизусть долгий перечень, стараясь увязать название острова с его отличительными чертами. Я даже проложил в голове предпочтительный маршрут, по которому собирался вернуться домой, если повезет дослужить отведенное мне время. Буду двигаться медленно, как и планировал, путешествуя меж островами, и, может быть, проведу в пути многие годы.

Но мое волшебное путешествие не сможет начаться, пока я не попаду на войну, а до нее еще нужно доплыть. Я устроился в гамаке и стал ждать.

После высадки меня распределили в пехотную часть, на вооружении которой находились какие-то особенные гранатометы. Целый месяц нас продержали в портовой зоне, где мы проходили специальную подготовку. Когда подготовка закончилась, все мои товарищи по кораблю получили новые назначения. Я тоже получил свое и отправился к месту службы через бесконечную блеклую пустошь.

За три дня изнурительной поездки на поезде, а после на грузовике я не увидел никаких признаков войны: ни столкновений, ни их последствий. Мы тащились по заброшенной местности, не знавшей следов обитания человека. Каждый день я получал приказы, пребывая в мучительном томлении одинокого путника, чей маршрут расписан до мелочей и строго контролируется. Со мной ехали и другие солдаты, но никто не задерживался в вагоне надолго. Каждому предстояло попасть в свою точку и выполнить приказ. Когда бы ни останавливался поезд, нас ждали грузовики, либо мы ждали их пару часов, а они к нам подъезжали. На остановках мы заправлялись топливом и провиантом, мои недавние спутники сходили с поезда, и кто-то непременно садился вместо них. Затем настал и мой черед.

Целый день, голодный и холодный, я корчился под брезентовым пологом грузовика. Снаружи расстилался жутковатый пейзаж: безжизненная блеклая трава и колючий кустарник, исхлестанный ледяными ветрами. Я сроднился с ними, я был им под стать. Холод просачивался во все поры и тянул из меня остатки сил, волю к жизни. Я ехал и просто терпел, погрузившись в себя.

Окрестности, гнетущие и мрачные, пугали меня. Бескрайние унылые пространства, отвратительные серые линии, каменистая почва, обезвоженные долины. Невыразительное небо, земля, утыканная валунами и осколками кварца. Нигде ничего не выращивается, нет ни животных, ни зданий. Но больше всего я возненавидел здешние ветра – колючие, неуемные, пробирающие насквозь. Без конца сыпал дождь со снегом, мела метель. Оставалось лишь съежиться в уголке ветхого кузова и ждать конца этого беспощадного пути.

Наконец остановка. Мы прибыли в часть на стратегическом рубеже у подножия крутой, усыпанной острыми камнями горы. Я тут же заметил позиции гранатометчиков. Они были расположены и обустроены по всем правилам, замаскированные и оснащенные, как нас учили. Натерпевшись лишений и мук по пути, я вдруг ощутил приятную отрешенность и нежданный покой при мысли, что наконец-то свершится то неприятное дело, ради которого меня так долго сюда везли.

Со временем я понял, что война – не мой удел. После того как я поступил в свою часть и провел там несколько дней, стали проявляться первые пугающие признаки военной жизни. У нас были гранатометы, но не было гранат. И никого это, похоже, не волновало. Я тоже старался не париться. Я уже прослужил в армии достаточно, чтобы привыкнуть к одной простой мысли: приказы не обсуждаются – будь то приказ идти в бой или только готовиться к бою.

Нам сказали, что нужно отступить, чтобы перевооружиться и пополнить запасы, а потом занять новую позицию, с которой мы и пойдем в атаку на врага.

Мы разобрали орудия, посреди ночи покинули окопы и долгим маршем выступили на восток, где объединились с колонной грузовиков и дальше двинулись вместе, пока не достигли большого складского депо. Там выяснилось, что наши гранатометы уже устарели, и нас обещали вооружить по новейшему слову техники, как только мы всей частью пройдем переподготовку.

В общем, пришлось отправиться в другой лагерь, где мы прошли переподготовку и получили наконец современнейшее оружие, и даже с боеприпасами. И теперь, подготовившись к сражениям, снова выдвинулись на войну.

Впрочем, до новых позиций, где мы могли бы вплотную схватиться с противником, дойти так и не удалось. Нас перебросили на подкрепление колонне, которая находилась в пяти днях пути. Мы долго брели по серой пустоши, заваленной поблескивающими «стекляшками» и кремнем, лишенной всякой растительности и жизни.

Только теперь стало до меня доходить, что мое впечатление о войне, видимо, будет заключаться в бесконечных и бесцельных передислокациях.

Я вел аккуратный счет месяцам и годам. Трехтысячная годовщина войны была не за горами, и я воспринимал ее как смутную угрозу. Мы переходили с места на место; заночуем в поле – и опять марш-бросок. Нас размещали в деревянных избах без отопления, там шмыгали крысы, а крыши текли от неустанных дождей. Потом снимали с места и отправляли на переподготовку. Обязательно появлялись какие-то новые типы оружия, которые необходимо было изучить. Мы беспрестанно куда-то перемещались, разбивали стоянку, занимали позиции, рыли окопы; двигались с юга на север и с запада на восток. Нас сажали на поезда, снимали с них, перевозили на самолетах, бывало, без еды и питья – и чаще всего без предупреждения и объяснений причин.

Как-то раз мы сидели в окопах, и над нами с ревом пронеслись истребители, целая эскадрилья. Мы закричали, замахали руками, хотя понимали, что нас не услышат. В другой раз пролетали уже другие самолеты, и нам приказано было залечь в укрытие. Град снарядов на нас не сыпался, но мы все время были настороже. Случалось, мы выходили на побережье, и тогда, в зависимости от времени года, я то поджаривался на солнце, то шел по пояс в грязи. Нас заедали летучие насекомые и заливало талыми водами. Я страдал от ожогов, ушибов, язв, обморожений, запоров, кровавых мозолей и постоянного унижения. Бывало, нас поднимали в полной боеготовности с заряженными гранатометами и заставляли ждать атаки.

Но нам так и не довелось ни разу выстрелить.

Такова была эта война. Война, которой не было конца.

Я потерял чувство времени, прошлое с будущим перестали для меня что-то значить. Все, что я знал, – неумолимое тиканье стрелок, полет галочек в календаре, что с неумолимой фатальностью приближали нас к четвертому тысячелетию войны. И все это время, шагая в строю и копая окопы, бесконечно проходя очередную ненужную подготовку, стуча зубами от холода, – все это время я мечтал о свободе, о том, как мучения закончатся и я снова увижу свои острова.

Однажды, при очередной передислокации, а может быть, на обучении, или пока я долбил ломом мерзлую землю – не знаю, когда и как, – я потерял свой блокнот с названиями островов. Поначалу потеря показалась мне настоящей катастрофой, худшим событием за все время службы в армии. Чуть позже я понял, что память моя по-прежнему бережно хранит все названия и при желании я в состоянии прочесть наизусть драгоценный речитатив, а подключив воображение, даже нанести контуры на мысленную карту.

Погоревав поначалу, я пришел к выводу, что утрата карты, а за ней и блокнота на самом деле изменили ситуацию к лучшему. Теперь я свободен. Настоящее бессмысленно, прошлое забыто, а будущее – острова. Они всегда оставались в моем сознании, бесконечно изменяясь и подстраиваясь под мои ожидания.

И чем больше испытаний выпадало мне на южном материке, тем больше я зависел от навязчивых образов прекрасного тропического Архипелага.

Но пока я принадлежал армии, и нужно было соответствовать ее бесконечным требованиям. Еще дальше на юг раскинулись горы, покрытые льдом. Столетия назад там окопался враг. За долгие годы никому и ни разу не удавалось пробить брешь в его обороне. Здравый смысл подсказывал, что и сейчас это не получится, даже если при штурме поляжет сто тысяч – да хоть миллион – наших солдат. Очень скоро стало известно, что моя рота не только попадет в первую волну атаки, но и окажется в самом центре боя.

Таковы были предвестники приближающегося четвертого тысячелетия.

На месте битвы уже находились и готовились к атаке многие наши дивизии. Мы вскоре должны были отправиться туда же для усиления.

Как и следовало ожидать, два дня спустя, в глубокую ночь, нас рассадили по грузовикам и повезли на юг, в мерзлые горы. Мы заняли позиции, окопались в вечной мерзлоте, замаскировали окопы и настроили гранатометы. Мне было уже все равно, что ждет меня в будущем, я был раздавлен физически и морально, я просто боялся и ждал, как и все остальные. И, замерзая в окопах, я мечтал о далеких теплых островах.

При ясном небе на горизонте виднелись пики ледяных гор, но отчего-то не было видно никаких следов вражеского присутствия.

Двадцать дней просидели мы в замороженной тундре, а затем неожиданно получили приказ отступать. До начала тысячелетия оставалась неполная дюжина дней.

Мы отходили, спеша прийти на помощь войскам на побережье. Говорили, что там ведутся кровопролитные бои с чудовищными потерями. По прибытии оказалось, что все тихо и никаких сражений нет. Мы заняли оборонительные линии вдоль скал. Все было до боли знакомо – бессмысленные переброски, бесконечные маневры. Я отвернулся от моря – не хотелось стоять лицом к северу, где находятся мои недостижимые острова.

До пугающей годовщины осталось всего восемь дней. Мы активно пополняли запасы. Никогда раньше мы не получали такого количества боеприпасов, амуниции, гранат. Напряжение в наших рядах достигло предела. Я не сомневался, что на этот раз военачальники не блефуют и от реального столкновения нас отделяют дни, а может быть, даже часы.

Я знал, что до моря подать рукой – просто чувствовал это. И если бежать, то сейчас или никогда.

Ночью я выбрался из палатки и, повалившись на бок, съехал с крутого обрыва, усыпанного мелкой галькой и гравием. Так я достиг самого берега. В заднем кармане лежали мои армейские сбережения, и, хотя мы частенько шутили, что деньги солдату без надобности, я решил, что для такого дела они мне как раз пригодятся.

По ночам я пробирался вперед, с рассветом прятался в густом кустарнике, в изобилии росшем в прибрежных холмах. Отдыхал, когда мог, а в часы бдения бесконечно твердил про себя, как молитву, перечень островов.

Как-то ночью я обнаружил широкую дорогу, накатанную автомобильными шинами. Здесь явно проехали грузовики, причем армейские. Соблюдая предельную осторожность, я двинулся дальше, а едва заслышав рев моторов, бросался в укрытие. К военному порту я вышел в плачевном состоянии. Если попить в пути мне как-то еще удавалось, то еды я не видел четыре дня кряду. Я истощился во всех смыслах слова и был готов сдаться.

Добравшись до гавани, я забрел в переулки и через несколько часов рискованных поисков нашел, наконец, нужное здание. В бордель я вошел перед рассветом, в это время бизнес шел вяло и шлюхи в большинстве своем отсыпались. Меня без промедлений впустили, мгновенно оценив тяжесть моей ситуации. И в одночасье лишили денег.

Три дня я отсиживался в публичном доме, набираясь сил. Меня переодели в гражданскую одежду, довольно безвкусную, на мой взгляд, но я ведь не помнил своей довоенной жизни, так откуда мне знать? Я старался не думать, где женщины раздобыли эту одежду и кому она раньше принадлежала. Долгими одинокими часами в крошечной комнате я с разных ракурсов разглядывал себя в крохотный эллипс зеркальца. То, что я избавился от громоздкой грубой униформы с ребрами жесткости и бронированными накладками, уже было частью свободы.

Шлюхи навещали меня каждый день, меняясь между собой.

На четвертую ночь – ночь нового тысячелетия с начала войны – едва село солнце, за мной зашли четверо девушек в сопровождении сутенера и отвели в гавань. Мы отплыли на шлюпке в открытое море к большому моторному судну, что тихо покачивалось на темных водах под прикрытием мыса. Двигались без фонарей, благо от города исходило довольно света. На баркасе уже были люди в такой же вульгарной одежде: рубашки с оборками, ковбойские шляпы, вельветовые пиджаки, на руках – золотые браслеты. Никто никого не разглядывал, не посмотрели и на меня. Нас встретили молчаливо, ни имен, ни приветствий. Деньги перешли из рук в руки, шлюхи расплатились с парнями в неприметной одежде, и меня пропустили на борт.

Я протиснулся в толпу и занял место среди других, с благодарностью впитывая в себя человеческое тепло. Качнулись весла, шлюпка отчалила в темноту. Я долго смотрел на берег, с грустью признавая, что при всем желании не смогу остаться с дорогими моими шлюхами. Вспоминались их гибкие, тренированные тела, аппетитные рты и подвижные скользкие языки, их беззаботная страстная прыть.

Остаток ночи наше судно стояло на якоре. Время от времени на борт принимали мужчин, те протискивались вперед и передавали деньги. Все молча глядели на палубу и ждали отплытия. Я временами проваливался в сон, но каждый раз новенькие создавали давку, и приходилось слегка потесниться.

Едва забрезжил рассвет, подняли якорь. Баркас взял курс в море. Мы были сильно нагружены и глубоко сидели в воде. Однажды, вдали от берега, мы попали в суровый шторм. Волна накатывала за волной. Нос судна громоздко врезался в валы, на палубу хлестала вода. Я вымок насквозь, оголодал и натерпелся страха; но, главное, истосковался по земной тверди.

Так двигались мы на север, отирая с глаз соленую воду. Названия островов речитативом звучали в моей голове. Они звали меня, и я хотел к ним вернуться.

Я сбежал с баркаса на первом же обитаемом острове. Похоже, никто не знал, как он называется. И вот я, в своем шутовском облачении, сошел на берег. За время пути нас бессчетное количество раз окачивало водой, и стильный наряд превратился в линялую тряпку. Одно висело мешком, другое, напротив, село, в зависимости от материала. За душой у меня не было ни гроша. Я не знал своего имени, не помнил прошлого, не думал о будущем – в общем и целом спустился на берег полнейшим нулем.

– Как называется ваш остров? – спросил я престарелую женщину, подметавшую мусор на пристани. Она взглянула на меня как на идиота.

– Солдафон.

Такое название я слышал впервые.

– Простите, пожалуйста, как вы сказали?

– Солдафон, солдафон, – пробормотала она. – Ты – дезертир? – Я промолчал, и старуха довольно осклабилась, получив подтверждение своей догадке. – Солдафон!

– Это вы про меня, или остров так называется?

– Солдафон! – гаркнула она и окончательно отвернулась.

Я рассеянно поблагодарил ее и побрел в сторону города, не имея ни малейшего представления о том, куда меня занесло.

Я засыпал где придется, воровал еду, просил милостыню, а потом повстречался со шлюхой, которая подсказала мне, что на острове есть гостиница для бездомных и там помогают найти работу. Через день я уже подметал мусор на улице. Этот остров, под названием Пунктик, был отправной точкой для множества дезертиров.

Наступила зима. Когда я дезертировал, то даже представления не имел, что на дворе осень. Я сумел устроиться палубным матросом на грузовой корабль, который направлялся с припасами к южному континенту, но, как мне сказали, должен был делать остановки на северных островах. Так я прибыл на Фелленстел, большой остров с продольным горным хребтом, укрывающим его населенную сторону от беспощадного южного ветра. Так что зиму я провел в умеренном климате.

С наступлением весны я снова тронулся в путь, держа направление на север и по пути побывав на Мэнлейле, Мекуа, Эммерете и Сентьере. Мимо этих островов мы определенно не проходили, и я внес их в свой мысленный список.

Дела шли на лад. Ночевки под открытым небом остались в прошлом, и я уже снимал комнату на время своего пребывания. Выяснилось, что на каждом острове есть публичный дом и они связаны в единую цепь по всему Архипелагу. Там дезертиру предоставят помощь и утешение, помогут выйти на нужных людей. Я наловчился находить подработку и жить в режиме жесткой экономии. Я потихоньку учил островные наречия и очень быстро осваивался, перебираясь с одного острова на другой.

О войне со мной никто не заговаривал, разве только намеками. Мне и самому нередко попадались дезертиры, отчего-то я сразу их узнавал. Впрочем, чем дальше на север я продвигался и чем теплей становился климат, тем меньше страшили меня эти встречи.

В какой-то момент я стал вхож на черный рынок и сумел раздобыть себе карту. Из всего печатного материала именно карты представляли собой самый редкостный дефицит, их нигде не осталось. Моя карта выцвела и порвалась, а названия островов были написаны шрифтом, который я даже не сразу сумел понять, но главное – на ней была запечатлена та часть Архипелага, где я теперь находился.

С самого края, рядом с оторванной половиной, очень тускло пропечаталось название одного крохотного острова; не сразу я понял, что это Местерлин. А Местерлин, подсказывала моя ненадежная память, был среди островов, которые мы проплывали, направляясь на юг.

Салай, Теммил, Местерлин, Прачос… Он был в этой части речитатива, а значит, таким путем я доберусь до Мьюриси.

Еще целый год меня кидало от острова к острову, пока наконец я не достиг Местерлина. Не успел я сойти на берег, как без памяти влюбился в эти места. Теплый климат, невысокие холмы, просторные долины, полноводные реки и пляжи, усыпанные желтым песком, повсюду цветы. Дома из беленого кирпича с терракотовыми крышами венчали холмы и сбегали по склонам.

Это был остров дождей. Почти каждый день пополудни свежий ветер с запада приносил ливень, и все вокруг наполнялось влагой: и села, и города. Вода бурлящими потоками мчалась по улочкам. Местерлиняне обожали свои дожди. Они высыпали на улицы и подставляли ливню лица и руки, чтоб промокнуть насквозь, до кончиков волос, чтоб не осталось на них сухой нитки. А потом вновь выглядывало солнце, затвердевала в канавах глина, и жизнь возвращалась в привычное русло. После такого дневного душа люди становились радостнее и сразу же начинали готовиться к вечернему отдыху в барах и ресторанах под открытым небом.

Здесь впервые в жизни (если можно доверять моей неверной памяти), а может, впервые за много лет (что куда правдоподобнее) я вновь ощутил желание запечатлеть увиденное на холсте. Все тут поражало красками и гармонией: и люди, и растения, и пейзажи.

В дневные часы я слонялся где придется, любуясь пестрыми коврами из полей и цветов, мерцанием речек, густой тенью крон, сине-желтым сиянием берегов и золотистым загаром местерян. Образы, возникающие в воображении, требовали переноса на холст.

Я начал с эскизов, зная, что пока не готов к краскам и пигментам.

К тому времени мне уже хватало денег, чтобы снять себе угол. Я работал на кухне портового бара, сытно ел, мягко спал и потихоньку уже стал смиряться с душевной пустотой, которую оставила мне война. Я понимал, что четыре года под ружьем стали пустой тратой времени, очередным отрезком напрасно промчавшихся лет. На Местерлине я ощутил всю полноту жизни, начал познавать себя, узнал, что прошлое восстанавливается, а о будущем можно мечтать.

Я накупил бумаги и карандашей, одолжил табурет и взял себе за привычку сидеть в тени одной из стен гавани, зарисовывая всех, кто попадался мне на глаза. Выяснилось, что местерлиняне – большие любители выставлять себя напоказ. Поняв, что я делаю, они охотно позировали. Кто-то – ради смеха, кто-то готов был вернуться, чтобы я смог дорисовать, а некоторые, в основном молодые красотки, предлагали мне встречу в приватной обстановке, чтобы я мог запечатлеть их в интимных подробностях. Местные девушки были необыкновенно хороши собой. Их свежая прелесть в сочетании с томной ленцой, характерной для Местерлина, возбуждала в воображении ярчайшие образы, которые мне хотелось отобразить. Жизнь заиграла новыми красками, и с каждым днем я все больше познавал ее полноту. Я был счастлив. Мне снились цветные сны.

Но в один непрекрасный день к берегам Местерлина пристал военный корабль, направлявшийся на войну и битком набитый новобранцами.

Судно встало на якорь, не заходя в гавань. Одна за другой к берегу причаливали шлюпки; военные меняли деньги на пищу и прочие материалы, пополняли запасы пресной воды. Пока шла торговля, улицы прочесывали «черные береты» с синаптическими дубинками, присматриваясь к мужчинам призывного возраста. Я был парализован страхом и затаился на чердаке единственного в городе борделя. Забившись в угол, я с ужасом представлял, что будет, если меня вдруг найдут.

И хотя корабль в конце концов отплыл, я бродил по городу в тревоге и страхе.

Когда-то я мечтал навсегда остаться на Местерлине, но внезапное появление военного транспорта свело на нет мои планы. Когда я вновь уселся у стены и попробовал рисовать, то ничего не смог сделать – казалось, что за мной кто-то неодобрительно наблюдает. Рука не слушалась, подводил глазомер. Я рвал бумагу, карандаши ломались, моя раздражительность отталкивала людей. Началось мое обратное перерождение в «солдафона».

В день, когда я покидал остров, проводить меня пришла самая юная из шлюх. Она вручила мне список имен – не островов, а друзей, которые жили в других частях Архипелага. Когда мы отчалили, я выучил этот список наизусть и выбросил его за борт.

Через пятнадцать дней я высадился на Пикае. Приятный остров, но слишком уж сильно он походил на Местерлин, слишком был наполнен воспоминаниями, выращенными на скудной почве моей памяти. С Пикая я сразу двинулся на Панерон, миновав Побережье Хельвардовой Зазнобы.

К тому моменту я достиг края своей карты и теперь руководствовался лишь всплывавшими в памяти названиями, с радостным нетерпением предвкушая появление каждого нового острова.

Поначалу Панерон показался мне неприветливым: значительная часть его территории была покрыта черной вулканической породой. Но на западе острова простиралась обширная зона плодородной земли, утопавшая в тропических лесах, а песчаные пляжи обрамляли аккуратные пальмы. Я решил сделать недолгую передышку в Панерон-Тауне.

Впереди лежал Свирл, за цепью рифов и шхер находились Обракские острова, а дальше меня ждал остров, к которому я так рвался, – Мьюриси, место самых ярких моих впечатлений, родина Раскара Асиццоне.

Еще один год путешествий. Тридцать пять островов Обракской цепи меня измучили. Что жилье, что работу на этих малонаселенных клочках суши найти было почти невозможно. Приходилось перемещаться между островами медленно, работая ради пропитания, изнемогая под тропическим солнцем. Зато в долгом пути ко мне вернулась страсть к живописи. Я ставил свой мольберт где-нибудь в порту и рисовал за жилье, за сантимы и су.

Наконец на Антиобраке, что лежал практически в самом центре всей группы, удалось купить пигменты, масляные краски и кисти. Обракские острова – на редкость тусклое место. Иссушенная солнцем равнина, покрытая песком да выцветшей галькой, постоянные ветра, пустынные города, блеклое мелководье – куда ни кинь взгляд, все серо. Не на что смотреть, и незачем рисовать.

Военных кораблей я больше не встречал, однако был неизменно настороже, ведь я следовал их маршрутом. Когда я наводил справки у островитян, они сразу понимали, к чему я клоню, и безошибочно меня вычисляли. В военное время трудно получить надежную информацию о перемещении военных. Одни говорили, что корабли вообще перестали ходить на юг, другие – что просто сменили маршрут, а третьи – что плавают, но по ночам.

Я беспрестанно перемещался, подгоняемый страхом попасть в лапы «черных беретов».

Наконец я сделал последнюю пересадку и однажды ночью на угольной барже прибыл в Мьюриси-Таун. Мы медленно шли по проливу, направляясь ко входу в бухту, а я с верхней палубы рассматривал город. Меня охватили сладкие предчувствия. Здесь можно начать жизнь с чистого листа; все, что когда-то случилось со мной в коротком увольнении, не имеет никакого значения. Облокотившись о перила, я смотрел на темную водную гладь, на пляшущие в ней отраженья цветных огней города. Слышался рокот машин и шум голосов, обрывки музыки; с асфальта волнами накатывал жар.

Швартовка затянулась, и я сошел на берег уже за полночь. Денег, чтобы снять комнату, у меня не было. Конечно, я не в первый раз сталкивался с такой проблемой и ночевал на улице чаще, чем под крышей, но слишком уж я устал от этого.

Расталкивая толпу, я стал пробираться на задворки города – туда, где располагались бордели. Чувства оглушали: удушающий жар экваториальных широт, ароматы тропических цветов и благовоний, бесконечное тарахтенье машин, мотоциклов, повозок, запахи пряного мяса на передвижных лотках, неоновый свет реклам, звуки музыки, что лилась из окон и дверей придорожных столовых. Я остановился на перекрестке, поставил чемодан и свой художественный инвентарь на тротуар и, подобно местерлинянину в разгар благословенного дождя, простер ладони к полночному небу, окрашенному рыжими огнями города.

Затем, исполненный радости, подхватил багаж и с новыми силами отправился на поиск борделей.

Один из них обнаружился в паре кварталов от пристани в небольшом здании с боковым входом со стороны тенистой аллеи. Я зашел туда без гроша в кармане и отдался на милость дорогих моему сердцу тружениц. В поисках ночного прибежища я оказался в единственной церкви, что когда-либо знал: в Храме Моей Мечты.

Отчасти благодаря своей богатой истории, отчасти – красивой пристани, обилию магазинов и солнечных пляжей, Мьюриси-Таун приобрел репутацию курортного города, куда съезжались толстосумы со всего Архипелага. Вскоре я выяснил, что могу обеспечить себя, если буду писать пейзажи и выставлять их у большого кафе на Парамондур-авеню, славящейся модными бутиками и шикарными клубами.

В межсезонье, или когда мне просто надоедало работать за деньги, я запирался в своей студии на десятом этаже с видом на город и пытался освоить жанр, придуманный Асиццоне. Я наконец поселился в том городе, где великий художник написал свои лучшие картины, где можно было изучать его жизнь и осваивать его приемы.

К тому времени тактилизм успел выйти из моды, что было для меня очень кстати – экспериментируй сколько душе угодно, не опасаясь критики и придирчивого интереса. Ультразвуковая микроэлектроника вышла из широкого обращения и использовалась теперь разве что в игрушках, а потому пигменты продавались дешево и в изобилии, хотя я с трудом нашел магазин, где держали приличный запас.

Я принялся за работу: раздобыл загрунтованные доски и слой за слоем наносил на них пигменты. Техника оказалась очень сложной и требовала большой точности. Немало картин, некоторые из которых были близки к завершению, я испортил одним лишь неловким движением мастихина. Мне предстояло многому научиться.

Я регулярно наведывался в закрытую часть городского музея, где в архивах хранились оригиналы мастера. Поначалу куратор удивлялась столь нетипичному интересу с моей стороны. Она считала Асиццоне заурядным эксцентриком, занимавшимся непристойной мазней. Впрочем, вскоре она свыклась и принимала мои визиты как данность. Ее не удивляло даже то, что я готов часами простаивать у ярких полотен, прижимаясь к ним лицом, руками, ногами и всем, чем придется. Меня же охватывал экстаз, я буквально впитывал в себя умопомрачительные образы.

Пигменты, которыми пишут тактильную живопись, при касании издают ультразвук, и тот действует на гипоталамус. Это вызывает в мозгу выбросы серотонина, и в результате человек видит определенные образы. Контакты с тактильными досками были чреваты еще одним эффектом, поначалу не столь очевидным: человек со временем терял память и впадал в длительную депрессию. Прикоснувшись к картинам Асиццоне, я был сокрушен, буквально раздавлен. Помимо живейших образов эротического свойства, что еще долго преследовали меня после выхода из музея, накатывали неясные страхи, я испытывал ужас, смятение, боль.

После первого раза я шаткой походкой кое-как добрел до дома и проспал два дня кряду. А проснувшись, сполна пожал плоды своих откровений – тактильная живопись жутко травмирует психику. Меня окружила знакомая темнота, вновь стала подводить память: я не смог вспомнить тех островов, что недавно успел посетить. Заученный список сохранился частично. Амнезия прокатилась размытой волной – я помнил названия, но забыл сами острова. Случалось ли мне высаживаться на Виньо? На Деммере? Никаких воспоминаний о них не осталось: знаю лишь то, что они встречались мне на пути.

На две-три недели я погрузился в традиционную живопись – немного подзаработать и передохнуть. И все хорошенько обдумать. Мои детские воспоминания были начисто стерты, и теперь я прекрасно отдавал себе отчет, что причиной тому картины Асиццоне.

А меж тем я писал, нарабатывая собственный стиль.

Отточить технические навыки оказалось достаточно несложным делом. Сложнее было передать на холсте свои эмоции, свою боль, свою страсть. Когда это удавалось, картины шли одна за другой. Я складывал их в студии, прислонив к стене в дальнем углу.

Стоя у окна своей студии и глядя на беззаботный город, я чувствовал за спиной жуткие кошмары, спрятанные в слоях пигмента. Целый арсенал мощного психологического оружия, созданный художником-террористом. Впрочем, мои картины будут непоняты и отвергнуты так же, как в свое время шедевры Асиццоне. А ведь на этих холстах отразилась вся моя жизнь!

Асиццоне, распутник и повеса, изображал сцены чудовищной эротической силы. Мои образы черпались из другого источника. Я выражал на полотнах душевное опустошение, запечатлевал свою жизнь, полную бессмысленных скитаний. Мое творчество стало обратной стороной художественного метода Асиццоне.

Я писал, чтоб сохранить здравомыслие, в красках консервируя воспоминания. После первого контакта с полотнами Асиццоне я понял, что единственное спасение для меня – погрузиться в работу. Только так удастся воссоздать в себе утраченное. Созерцание тактильных полотен ведет человека к потере памяти, но когда пишешь сам, начинаешь вспоминать.

Я почерпнул вдохновение у творца, утратив часть своей личности. Теперь я сам себя возвращал.

С каждой картиной из небытия памяти восставала какая-то новая область. Мазок мастихина, касание кисти – и подробности жизни всплывали с необычайной четкостью. Когда я отходил от полотна, изображение сливалось в нагромождение пятен, так же как у Асиццоне, только защитного цвета. Подходя ближе, работая с красками или прижимаясь к подсохшим мазкам, я возрождался как личность и испытывал небывалый покой.

Какого рода «лечение» ждет случайного зрителя – не хотелось и думать. Каждая вещь разила наповал, и никто не сказал бы наверняка, каким станет ее потенциал, пока она не взорвется. Так противопехотная мина лежит до поры, пока на нее не наступишь.

В первый год я набивал руку. Картины буквально заполонили мое жилое пространство. Пришлось перенести самые крупные полотна в заколоченный ночной клуб на набережной; здание было давно заброшено, но для моих целей вполне подходило. Там имелся просторный подвал с хитросплетением коридоров и комнатушек, а при входе – огромный холл.

Маленькие картины я оставил в студии, а те, от которых ломало душу, кричащие одиночеством, исполненные лишений, отвез на хранение в город. Крупные полотна я расставил в холле, а помельче – отправил в подвал. Дом изобиловал комнатками и коридорами, там царил полумрак, и я с легкостью обнаружил дюжину мест, чтобы запрятать свои творения.

Я без конца менял их местами. Дни напролет, по ночам, без перерыва и отдыха трудился я в сумрачной затхлости, как одержимый переставляя картины из угла в угол, из комнаты в комнату.

Все здание представляло собой подобие кроличьей норы. Дешевые стройматериалы, легкие перегородки – в моем распоряжении оказался лабиринт, состоящий из непредсказуемых изгибов и поворотов. Я поставил картины, как часовых, в самых путаных и неприметных частях лабиринта, за дверными проемами, пряча от глаз в закоулках и темных нишах.

Покидая свое импровизированное хранилище, я возвращался к нормальной жизни. Задумывал новые полотна, бродил по улочкам с мольбертом и табуретом, пополнял запасы пейзажей для продажи – я остро нуждался в деньгах.

Летел месяц за месяцем, а я наслаждался жизнью под жарким солнцем Мьюриси. После долгих скитаний и поисков я наконец-то нашел себя и свое место. Меня не тяготило даже монотонное однообразие туристической живописи. Я понимал, что такие картины требуют точности линий, дисциплинируют руку и глаз, а значит, я лучше буду работать с пигментами, пусть этих произведений никто и не увидит. Меня стали узнавать на улицах, и в Мьюриси-Тауне я приобрел репутацию странствующего живописца.

Так пролетело пять лет. Быт мой наладился, и всем в жизни я был доволен.

Но пять лет – недостаточный срок для покоя. Однажды ночью по мою душу явились «черные береты».

Я вел уединенную созерцательную жизнь. Ушел в живопись, пытался добраться до сути, разработать свой уникальный стиль в духе пост-Асиццоне – может быть, зря, но пытался.

В тот день я нанял повозку, чтобы переправить на склад пять последних работ, и разносил их по новым местам, расставлял, как мне было нужно.

Я и не заметил, как «черные береты» проникли в дом. Я стоял, поглощенный картиной, которую закончил писать лишь неделю назад. Держал пальцами за раму, легонько касаясь пигментов краем ладони. На картине был запечатлен один эпизод, случившийся со мной на войне. Наступила ночь, я был в патруле без напарника, потерял ориентиры и не знал, как вернуться на наши позиции. Целый час бродил во мраке и чувствовал, что умираю от холода. Наконец мне попался какой-то незнакомец, который и вывел к своим. Все в конечном итоге закончилось хорошо, но пока я блуждал в темноте, мной владел страх смерти.

Я перенес на полотно предельный ужас тех минут: полнейшая темнота, жалящий ветер и мороз, пробирающий до костей. Колдобины под ногами – не пройдешь, не споткнувшись, и за каждым ухабом таится враг. Ты его не видишь, но он здесь, рядом. Одиночество, тишина, паника, и на фоне всего этого кошмара – далекие взрывы.

Сейчас в этой картине я черпал покой.

Я оторвался от полотна и увидел четырех полицейских. Они внимательно смотрели на меня, но дубинки пока держали в кобуре. Ужас поразил меня, как удар под дых. Из горла вырвался всхлип, словно у зверя, попавшего в капкан. Я хотел заговорить с ними, но издал лишь придушенный писк.

Заметив мой испуг, «черные береты» выхватили дубинки и двинулись ко мне. Лениво, не торопясь, ведь бежать было некуда. Я попятился, коснулся доски, та рухнула на пол.

Их лица были прикрыты забралами шлемов. Тонированные козырьки защищали глаза, щитки снизу – губы и челюсть.

Четыре щелчка – синаптические дубинки в полной боеготовности.

– Рядовой, приказываю сдаться! – крикнул один и швырнул в меня какой-то бумажкой. Листок медленно спланировал на пол и приземлился у его сапога. – Ты арестован за дезертирство!

Я снова не смог вымолвить ни слова – горло будто свело.

В здании был потайной ход по подвальному лабиринту, известный только мне. Но лестницу, что вела вниз, перекрыл мощным корпусом один из полицейских. Я пошел на хитрость: наклонился, словно желая поднять лист бумаги, а сам развернулся и нырнул в сторону, но запнулся о выставленную ногу. Взмах, толчок, меня будто ударило током. Я пролетел несколько метров и рухнул на пол.

Ногу парализовало. Я попытался встать, упал на бок, перекатился, попробовал снова.

Видя, что я обездвижен, «черные береты» неспешно направились к полотну, которым я только что был поглощен. Один из них тронул его электрической дубинкой.

Я оперся о здоровую ногу и кое-как сумел сесть.

Дубинка, коснувшись пигмента, высекла искру. С потрескиванием вспыхнуло пламя, заструился дымок, но огонь быстро погас. Довольно осклабившись, полицейский повторил свою выходку.

Приблизились и другие, с интересом поглядывая на приятеля. Радостно щерясь, они принялись высекать искры из полотна.

Один из них сел на корточки и склонился к доске, чтобы присмотреться к картине. Он провел пальцами по пигменту, там, где краска была не обуглена, и…

Его словно ударило. Все мои ужасы, страхи и потрясения передались ему. Прикованный ультразвуком к доске, он не мог оторваться.

Полицейский замер. Четыре пальца – четыре точки контакта. Какое-то время он оставался в неподвижности – как будто присел у картины на корточки, протянул ладонь и задумался – и вдруг начал медленно заваливаться вперед. Машинально взмахнул свободной рукой, пытаясь удержать равновесие, и задел ею доску. «Черный берет» привалился к полотну и стал биться в судорогах. Обе руки его были замкнуты на картине. Дубинка давно откатилась, из горелых рубцов на доске потянуло дымком.

Подтянулись приятели. Не выпуская меня из поля зрения, они решили выяснить, что с ним происходит. Я же тем временем не прекращал попыток подняться и перенести вес на ногу, которая еще как-то действовала. Чувствительность возвращалась, а вместе с нею – адская боль.

Я с опаской посматривал на полицейских, понимая, что те непременно исполнят все, что задумали, это лишь вопрос времени.

Мне удалось сделать шаг. «Черным беретам» было не до меня: они тщетно пытались оттащить пострадавшего от картины. Сквозь выщерблины в доске струился дымок.

Один обратился ко мне, словно рассчитывая на помощь:

– Что за дрянь его намагнитила?

Меж тем их напарник принялся кричать – тлеющая полоса уже жалила пальцы, а он все никак не мог оторваться. Он бился в агонии, его сотрясали конвульсии.

– Его желания! – дерзнул крикнуть я. – Он в плену своих грязных желаний!

Сделал шаг, второй, третий. И хотя каждый из них давался чуть легче предыдущего, боль в ноге была невыносимой. Я доковылял до лестницы, шагнул на ступеньку, чуть не упал, переступил на следующую…

Мои действия заметили, когда я был возле двери за сценой. Преследователи бросили пострадавшего, схватили дубинки и упругой рысью двинулись наперерез, стремительно сокращая и без того небольшую дистанцию. Подволакивая ногу, я нырнул за дверь.

Дверь, коридор, комнатка, снова дверь. Я миновал первые этапы маршрута. Сзади слышались голоса: «черные береты» кричали мне вслед, приказывая остановиться. Кто-то гулко ударился о тонкую перегородку, стал ломать ее, раздался треск.

Я торопился, как мог. Предстояло пройти извилистый коридор, где хранились не самые крупные из моих работ, потом миновать три отсека с распахнутыми дверьми, и в каждом из них – мои верные стражи.

Нога снова слушалась, хотя болела невыносимо. Вот еще один коридор с нишей в конце, где я поставил свое творение. Я толкнул дверь, что вела в просторную комнату, и подпер ее одной из досок, чтобы дверь не захлопнулась на пружинах. Зашел внутрь. Впереди тянулся еще один коридор, шире предыдущих; здесь хранилось с десяток картин, грудой приваленных у стены. Я с силой поддал их ногой, и они с грохотом повалились, частично загородив проход. Преследователи настигали, я слышал за спиной их крики «стоять!».

Что-то грохнулось сзади, кто-то выругался.

В следующем коридоре хранились картины с самым мощным зарядом. Я подтащил их ко входу и установил шалашом на высоте колена. Устроил подпорку так, чтобы при малейшем касании все они рухнули.

И опять грохот и крики. Меня настигали – голоса были совсем рядом, нас разделяла зыбкая перегородка. Кто-то гулко упал на пол, как будто споткнувшись. Россыпь проклятий, крики. Под ударом выгнулась стенка, будто в нее влетели всем телом. Загрохотали картины, со щелканьем вспыхнуло пламя – синаптические дубинки коснулись пигментов.

Потянуло дымком.

Сил у меня прибавилось, а вот страх не отпускал. В очередном коридоре было гораздо светлее, и стены не доходили до потолка. Едкий дым стал просачиваться и сюда.

Я замер на выходе, отдышался. Сзади все стихло, из лабиринта не доносилось ни звука. Дым сгущался. Не хотелось и думать, что случится, если хотя бы один полицейский проберется мимо моих часовых.

Тишина. Все померкло на фоне душевных потрясений и утрат, что впитали картины, которые терзали теперь моих преследователей. От этих страданий не оторваться.

Огня не было видно, зато дым становился все гуще. Он повис под потолком мрачным асфальтовым облаком, в нем витала удушливая гарь жженых красок.

Стало ясно, что пора уходить, пока пламя не отрезало пути к отступлению. Я спешно пересек полуподвальный этаж, с трудом раздвинул старые двери с ржавыми ручками и вывалился в темноту. Мощеная аллея в обход здания вывела меня на пестрые рыночные улицы Мьюриси, где толпился народ, горели огни, звучала музыка и вопили горластые зазывалы; туда, где кипела жизнь и ездили автомобили.

Остаток ночи я бродил по городу, касаясь пальцами шершавых оштукатуренных стен, и грустил о полотнах, что горят теперь вместе со злополучным складом. Да, огонь прибрал к рукам мои муки, зато я освободился от гнета прошлого.

В предрассветный час я вышел к порту. Скорее всего, картины занялись не сразу – какое-то время тлели, потом от них загорелись деревянные перегородки. Теперь все здание было объято огнем. Дверные проемы и окна, что я запечатал когда-то из соображений приватности, вновь зияли пустыми глазницами, напоминая порталы в ад. Внутри, порывисто ухая, бушевали белые и желтые языки пламени. Сквозь щели в крыше били клубы черного дыма. Вокруг суетились пожарные, обрушивая каскады воды на хлипкие стены из крошащегося кирпича. Тщетно. Я стоял на пристани и наблюдал за их бессмысленной суетой. В ногах у меня лежал небольшой вещмешок со всем моим скарбом. На востоке светлело. Клубы пара рассеивались облаками в предрассветном небе, отражая свет солнца, пока еще скрытого за горизонтом. Занималась заря.

Когда пожарные одолели огонь, я стоял на палубе первого утреннего парома, направлявшегося в дальние дали.

В голове моей колокольными переливами звучали названия островов, подгоняя вперед. В добрый путь!

Островитяне

Посвящается Эсле

Вступление

В том, что именно меня попросили написать небольшое вступление для этой книги, заключена определенная ирония – ведь я мало что знаю о ее предмете. Однако мне всегда казалось, что чувства важнее знаний, и поэтому, с вашего позволения, я начну.

Это книга об островах и островитянах, она полна информации и фактов. В ней идет речь о том, о чем я не имел никакого представления, а также о том, о чем у меня были ничем не обоснованные суждения. С некоторыми людьми, о которых повествует книга, я был знаком, о других слышал, а вот теперь – довольно поздно – кое-что о них узнал. В мире столько всего, столько неизведанных островов, а я знаком лишь с одним из них. Я родился на острове, на котором живу теперь, на котором я пишу эти строки. Я никогда не покидал его и предполагаю, что буду жить на нем до самой смерти. Если бы эта книга была посвящена только моему родному острову, то я бы оказался в уникальной ситуации – я был бы полностью подготовлен к тому, чтобы написать вступление к ней, но тогда отказался бы это сделать совсем по другим причинам.

Для меня Архипелаг – это горстка островов, которые я вижу с берега, когда куда-нибудь иду или гуляю рядом с домом. Я знаю названия большинства из них – и каждый связан в моем сознании с яркой картинкой. В дождь, ветер и ясную погоду эти острова – мои постоянные спутники, декорации моей жизни. Они милы, они вызывают непредсказуемую смену настроений, и мне нравится их разглядывать. Они наполняют меня духом жизни, ими пропитано каждое написанное мной слово.

Однако любопытства у меня не возникает. Я исхожу из предположения, что многие из тех, кто посетил мой остров, прибыли с одного из них, а затем, несомненно, вернутся обратно. Читая пробные оттиски данной книги, я случайно почерпнул несколько неожиданных фактов об этих островах, но в целом, как и раньше, пребываю в неведении относительно моей части Архипелага Грез. Так уж сложилось, и так оно будет впредь.

Лично я не могу ничего сказать об этих островах, однако именно мне поручено о них написать. Поэтому позвольте вкратце изложить то, что известно многим и считается истинным. Большинство сведений я почерпнул из справочников.

Архипелаг Грез – самый крупный географический объект нашей планеты. Его острова раскиданы по всей ее поверхности, по зонам тропического, субтропического и умеренного климата, как к северу, так и к югу от экватора. Их омывает единственный на планете океан, который известен как Срединное море. Срединное море с островами занимает более семидесяти пяти процентов от общей площади поверхности планеты и содержит более восьмидесяти процентов всех запасов воды.

Хотя Срединное море в целом широкое, в нем есть два относительно узких участка, где во время приливов и отливов создаются опасные течения. На севере и на юге море ограничено двумя континентальными массами.

Северный континент больше южного и не имеет названия. Там находятся около шестидесяти стран, часть из которых лишена выхода к морю. У каждого из народов свой язык и обычаи, и каждый яростно отстаивает свое право на верховенство. У них есть названия для этого континента, но поскольку эти названия на самых разных языках и связаны с самыми разными культурными, историческими и фольклорными традициями, то пока не удалось договориться о том, как его называть.

На некоторых картах этот континент обозначен как Нордмайер, но это в основном из-за того, что картографы не любят, чтобы на картах были объекты без названий. Слово «Нордмайер» не имеет политического или культурного значения. Большинство враждующих между собой стран находятся в его центральных регионах и на южных равнинах, поскольку к северу от семидесятой параллели начинается вечная мерзлота, и те края непригодны для жизни.

У южного, менее крупного континента название есть – Зюйдмайер (картографы!). В данный момент он тоже в основном незаселен, и по той же причине – из-за сильных морозов. Зюйдмайер – это холодные полярные пустоши, вечная мерзлота и ледяные поля. Там, где земля соприкасается с южной литоралью Срединного моря, в теплое время льды тают, и стоят несколько небольших поселений. Часть из них – временные лагеря, которые построены военными разных стран, заинтересованных в Зюйдмайере, однако есть и города; их жители занимаются научными исследованиями, рыболовством или добычей полезных ископаемых.

Политическая обстановка на нашей планете внушает опасения. Многие северные страны воевали друг с другом в течение всей моей жизни и даже за триста лет до моего рождения и, судя по всему, горят желанием сражаться еще в течение многих веков. Наши газеты и телевидение часто сообщают о причинах ожесточенных конфликтов, а также об альянсах, которые они заключают, пытаясь одержать верх над противником, однако мало кто из островитян обращает на это внимание.

Подобное отношение, в общем, вызвано тем, что давным-давно наши старейшины решились на необыкновенно – если не сказать уникально – дальновидный поступок: составили и утвердили документ под названием «Соглашение о нейтралитете». Это – практически единственный вопрос, по которому народам островов удалось договориться. Условия Соглашения распространяются на все острова, малые и большие, населенные и необитаемые, и его заключили для того, чтобы вооруженные конфликты на севере не затрагивали жителей Архипелага.

Попытки нарушить Соглашение предпринимались неоднократно, да и само оно далеко не идеально, однако каким-то чудом действует до сих пор. Нейтралитет, установленный много лет назад, существует и сегодня. И это не просто соглашение или конвенция, а образ жизни островитян, неизменное предпочтение, привычка.

Наш нейтральный статус каждый день проходит проверку на прочность и остается актуальным, потому что – по понятным причинам – воюющие стороны тоже заключили своего рода договор, учитывающий их особые, давние интересы, а не интересы островитян.

По условиям их соглашения, северные государства не вторгаются на территорию друг друга, не бомбят чужие города и не наносят урон промышленности и запасам минералов и топлива противника. Вместо того они ведут боевые действия на территории Зюйдмайера.

Они отправляют свои армии на каменные пустоши и ужасные ледяные поля, где убивают молодых вражеских солдат с помощью пуль, ракет и снарядов, с воплями гвоздят и колошматят друг друга, размахивают знаменами и трубят в трубы, маршируют, грохочут и, несомненно, оставляют после себя полный бардак. Все эти мероприятия более-менее безвредны для остальных и, кажется, удовлетворяют тех, кто в них участвует.

Однако чтобы добраться до Зюйдмайера, армии и все, кто с ними связан, должны пересечь Архипелаг. Поэтому мимо нас постоянно идут транспорты, боевые корабли и вспомогательные суда. Над островами летают боевые самолеты. Мой дом стоит рядом с одним из проливов, по которому ходят транспорты с войсками на борту, и из окна кабинета я вижу, как часто мимо медленно плывут серые корабли. Вид этих кораблей и их груза – юношей, которые отправляются на войну, – преследует меня всю жизнь и косвенно помогает вдохнуть жизнь в каждую книгу, которую я написал.

Меня также попросили сообщить какие-нибудь факты об Архипелаге.

Готовясь написать вступление, я пытался узнать, сколько всего островов входит в Архипелаг, так как именно такого рода статистика интересует людей, издающих подобные книги. Иногда такую книгу называют правильным с формальной точки зрения термином «географический справочник», потому что в ней присутствует длинный список названий островов.

Однако данный справочник неполон, и его составители первыми готовы это признать. Легко понять, что если бы в какой-нибудь книге были перечислены все острова Архипелага Грез, то она была бы столь огромна и переполнена банальными сведениями, что стала бы практически бесполезной.

Разумеется, столь же бесполезным можно назвать и неполный список. Неполнота списка указывает на то, что был произведен отбор, а любой отбор, конечно, связан с политикой. Так что здесь мы к банальности добавили необъективность и выпустили результат в виде книги, одновременно гордясь аполитичностью своего географического справочника.

Я не предлагаю издателям – несомненно, предприимчивым – решить эту задачу, тем не менее благодаря данной книге я попытался узнать, хотя бы для собственного развлечения, сколько островов существует в нашем мире.

Архипелагу Грез посвящено множество справочников; кое-какие из них стоят на моей книжной полке. Некоторые эксперты заявляют, что островов сотни, однако они считают только крупные или особо значимые. Другие говорят, что островов тысячи, однако не дают четкого определения и путают отдельные острова с островными группами. Находятся эксперты, которые, учитывая наполовину погруженные в воду скалы и рифы, утверждают, что островов сотни тысяч, и намекают на то, что на самом деле их даже больше.

Изучив источники, я пришел к следующему выводу: можно однозначно заявить, что островов огромное количество.

Примерно у двадцати тысяч островов есть названия, но даже их число точно не установлено. Некоторые острова входят в большие административные группы и известны под их общими названиями или обозначены порядковыми числительными. Другие принадлежат к группам, не имеющим названий, однако по крайней мере часть этих островов обладает собственными именами.

Еще одной проблемой является изобилие островных диалектов.

Почти у всех островов есть местные названия, а также «официальные», которые нанесены на карту. (Или были бы нанесены, если бы карты существовали. К этому вопросу я еще вернусь.) Иногда у острова есть названия на двух или более местных диалектах, и в ряде случаев они связаны с физическими особенностями острова, хотя чаще всего – не связаны. Там, где предпринимались попытки стандартизировать номенклатуру, путаница только усилилась. Боюсь, что беспорядок – это стандарт и норма.

Например, существует группа островов под названием Торкилы, или Торкильская группа, или (иногда) Торкильские острова. Они расположены примерно на 45° восточной долготы, в широкой субтропической зоне к югу от экватора. Торкилы, похоже, хорошо известны, их посещает много людей, они славятся своими пляжами и лагунами. Их население, по данным последнего ценза, превышает полмиллиона человек. Несомненно, что многие люди – и не только местные жители – знают о существовании этих островов. В тексте данной книги, которая стремится предоставить как можно больше подробной информации, они упомянуты несколько раз. Поэтому Торкилы, судя по всему, являются реальными – или, по крайней мере, реально находятся там.

Однако представляется возможным, что у данной группы островов есть еще одно название – Торки, или группа Торки. Поскольку я привык иметь дело с топорной работой редакторов, то поначалу полагал, что оба эти названия обозначают одно и то же, просто в одно из них вкралась опечатка. Но, по слухам, слово Торкилы на местном диалекте означает ВЕЧЕРНИЙ ВЕТЕР, а Торки – БЕЗМЯТЕЖНЫЕ ГЛУБИНЫ. Сколько же теряется при переводе с одного диалекта на другой или при устной традиции, на которой основана передача знаний на островах?

Для такого человека, как я, который никогда не посещал и не посетит Торкилы или Торки, одна группа островов практически не отличается от другой. Они, очевидно, даже находятся примерно в одном и том же месте или как минимум имеют похожие координаты. Многие люди, вероятно, считают, что это одни и те же острова.

Я был готов исходить из подобного предположения, пока, к своему удивлению, не обнаружил, что существует еще одна группа островов под названием Торкины. Разумеется, вполне возможно, что это еще одна орфографическая ошибка.

Справочники более или менее сходятся в том, что Торкины состоят из ста пятнадцати поименованных островов, Торкилы – из семидесяти двух поименованных и двадцати трех безымянных, а Торки – из пятидесяти трех островов, имеющих названия. Однако в каждой из этих трех якобы отдельных островных групп есть не менее пяти островов с одним и тем же названием. Кроме того, кое-какие острова переименовывают, дабы извлечь прибыль из популярности некого другого острова.

У некоторых островов с одинаковыми названиями также идентичные или почти идентичные широта и долгота. Перед нами, казалось бы, объективный факт, если не знать, что Торкины и Торки находятся в противоположных частях планеты и что Торки и Торкины географы категорически помещают в северное полушарие, а Торкилы с такой же уверенностью – в южное.

Если в данный момент читатель чувствует себя озадаченным или сбитым с толку, то мне хотелось бы заверить его или ее, что я нахожусь в том же состоянии. Я также подозреваю, что так называемые «эксперты», авторы справочников, тоже находятся в недоумении и уже много лет ждут, чтобы в этой путанице разобрался кто-то другой.

Данный географический справочник пытается пролить свет на обозначенную проблему, однако лично я больше не собираюсь уделять время этой загадке.

Поэтому я с радостью присоединяюсь к консенсусу ученых и заявляю, что Архипелаг Грез состоит из огромного множества островов. И точка.

Но где именно они находятся и как расположены по отношению друг к другу?

Карт Архипелага Грез не существует – по крайней мере, надежных, подробных или даже общих.

Есть тысячи местных карт, которые обеспечивают локальную навигацию рыболовных судов и паромов. По большей части нарисованы они очень грубо и не являются законченными. Там в основном отмечены глубины проливов, местоположение камней и подводных гор, течения, рифы, тихие гавани, бухты, маяки, отмели и так далее, указано направление преобладающих ветров. Данные карты созданы на основе опыта местных жителей, и это нормально, – однако они совершенно не годятся для рассмотрения Архипелага в целом.

Проблемы картирования Архипелага Грез хорошо известны. Аэрофотосъемку с большой высоты проводить практически невозможно из-за искажений, которые вносят темпоральные градиенты. Эти градиенты, природу которых я не в силах объяснить, существуют в каждой области нашей планеты, за исключением магнитных полюсов. Таким образом, наблюдения и фотосъемка дают разные результаты, что препятствует составлению достоверных карт. Остается проводить последовательное, основанное на научных принципах картирование небольших участков с уровня земли или с исключительно малой высоты, чтобы затем некий центральный орган создавал бы на основе полученных данных общую подробную карту. До относительно недавнего времени никто не пытался выполнить эту колоссальную работу. Об усилиях, которые предпринимаются в наше время, вы прочтете в данном справочнике. Возможно, из него вы, как и я, почерпнете что-то новое – хотя вряд ли.

Современные картографы используют высококачественные фотографии, сделанные с помощью аэрофотосъемки на малых высотах; к сожалению, из-за гравитационных аномалий невозможно планировать упорядоченные вылеты беспилотных аэропланов. Результаты съемки случайные и беспорядочные, и пройдет еще много лет, прежде чем будет составлен окончательный атлас нашей планеты. А пока что картинка остается неясной, и островитяне продолжают странствовать наугад.

Мы не ведем войн, потому что у нас нет разногласий. Мы не шпионим друг за другом, потому что мы доверчивы и нелюбопытны. Мы путешествуем на небольшие расстояния, потому что можем увидеть соседние острова и, побывав на них, удовлетворяем свои амбиции. По той же причине мы редко отправляемся в длительные странствия. Мы изобретаем бесполезные устройства и развлечения, потому что нам это нравится. Мы занимаемся живописью и скульптурой, мы пишем приключенческую литературу и фантастику, мы говорим метафорами, мы выдумываем символы, мы ставим пьесы, написанные нашими предками. Мы похваляемся былыми подвигами и надеемся на лучшую жизнь. Мы обожаем сидеть в компании и разговаривать, любим хорошую еду и страстные отношения, стоять на берегу, плавать в теплом море, пить вволю и смотреть на звездное небо. Мы беремся за какое-нибудь дело и забываем его закончить. Мы красноречивы и разговорчивы, но спорим только ради развлечения. Мы ведем себя нерационально, прибегаем к нелогичным аргументам, нас можно обвинить в праздности и в мечтательности.

Палитру наших эмоций определяют сами острова и таинственные проливы между ними. Мы наслаждаемся морским бризом, регулярными муссонами, грядами облаков, которые придают драматизма морским пейзажам, внезапными шквалами, солнечным светом, отражающимся от сверкающего моря, ленивым теплом, течениями и необъяснимыми порывами ветра. И мы предпочитаем не знать, откуда они взялись и куда они стремятся.

Я заявляю о том, что данная книга не причинит вреда.

Вот качество, достойное похвалы. Эта книга – типичный островной проект: она не завершена, немного скомкана и должна понравиться. Неизвестный автор или авторы этих коротких набросков преследуют цели, которые не совпадают с моими, но я не возражаю.

Уже пошли слухи о том, что книгу написал я, однако это не так, и сейчас самый подходящий момент для того, чтобы слухи опровергнуть. В них нет ни грана истины. Более того, я скептически отношусь к данному проекту, хотя он очень мне нравится.

Книга выстроена в алфавитном порядке и рассчитана на то, что именно в этом порядке ее и будут читать. Но так как большинство людей предположительно станут пользоваться ею в качестве справочника или путеводителя, то порядок расположения статей не имеет никакого значения. С другой стороны, учитывая, что мало кто сможет «использовать» эту книгу так, как предполагалось изначально, алфавитный порядок ничуть не хуже любой другой системы.

Читателя следует предупредить, что книга бесполезна, ибо далеко не все статьи основаны исключительно на фактах. В некоторых случаях острова названы не по своим физическим характеристикам, а в честь событий, которые на них произошли, или людей, которые что-то там совершили. Косвенные сведения и метафоры – это важно, но если вы подыскиваете гостиницу, в которой собираетесь снять номер, то, скорее всего, не захотите читать биографию ее владельца. Таких текстов в мире уже с избытком, но по какой-то причине именно их больше всего любят составители подобных справочников. Я нахожу это довольно очаровательным; впрочем, меня, как непутешественника, всегда больше интересовала жизнь хозяина отеля, чем номера, которые он предоставляет.

Любой маршрут по Архипелагу Грез, более амбициозный, чем переезд на пароме на соседний остров, обычно связан с неопределенностью и риском. Если вы стремитесь попасть на один из островов, рекомендованных в данном справочнике, то из-за проблем с картами почти неизбежно окажетесь где-то в другом месте. Более того, если вы попытаетесь вернуться в исходную точку, ваши проблемы лишь умножатся.

Нашу историю во многом сотворили искатели приключений и предприниматели, которые прибыли не на тот остров. Те, кто прибывал по назначению, часто обнаруживали, что там все обстоит не так, как они полагали. Мы знаем много историй, как люди уходили в путешествие, долго блуждали и возвращались или отправлялись куда-то еще.

Тем не менее возможность найти одно из этих привлекательных мест исключительно по стечению обстоятельств – само по себе награда, и поэтому я полагаю, что сведения, которые справочники так стремятся сообщить читателям, бесполезны в принципе.

Подготовьте себя к встрече с несуразной местной валютой; не забывайте о местных законах (иногда необъяснимых); выясните, с какой точки лучше любоваться собором, горой или группой нищих художников; узнайте местное название леса, по которому вы собираетесь гулять; освежите в памяти знания о древних теориях, заброшенных раскопках и произведениях искусства, потому что вы должны быть готовы ко всему, что может произойти.

Однако ничего из этого не существует в действительности, поскольку действительность находится в другом, более эфемерном мире.

Перед вами лишь названия мест в архипелаге грез. Истинная реальность – та, которую вы воспринимаете. Или та, которую вам посчастливилось вообразить.

Честер Кэмстон

Географический справочник по островам

Аай Остров ветров

ААЙ – самый крупный в гряде вулканических островов, сформированных подводной Большой южной грядой, недалеко от той точки, где она пересекает экватор. Жителям Архипелага Грез он знаком по его диалектному названию – ОСТРОВ ВЕТРОВ.

Он находится в нескольких градусах к северу от экватора, в самой крайней точке дуги. Над поверхностью Аая возвышаются три вулкана, в данный момент спящие, а также множество холмов. Почва исключительно плодородная. Остров покрыт густыми лесами; в южной и западной частях острова еще остались неисследованные районы. С возвышенностей на восток текут две крупных реки Аайр и Плюв, орошающие прибрежную равнину. На острове выращивают различные сельскохозяйственные культуры и разводят домашний скот. Главный город – Аай-Порт – расположен в тихой бухте в восточной части острова. Привлеченные удивительной красотой и мягким климатом острова, на Аай круглый год прибывают туристы. К югу и западу от Аая находятся большие мелкие лагуны, окруженные рифами, а на северные пляжи обрушивается мощный прибой. Тропический климат смягчают приятные пассаты.

Даже больше, чем достопримечательностями, остров славится АКАДЕМИЕЙ ЧЕТЫРЕХ ВЕТРОВ, которую двести пятьдесят лет назад основала художница и философ ЭСФОВЕН МУЙ.

В юности Муй много путешествовала по островам Архипелага в широтах штилевой и экваториальной полосы, рисуя, фотографируя и описывая свои наблюдения в дневнике. Поначалу она делала это для собственного удовольствия или в поисках вдохновения, затем стала классифицировать и анализировать собранную информацию, занялась социологией, антропологией и мифологией. Какое-то время она записывала народные легенды и песни, а также вела подробные заметки о различных местных диалектах.

Позднее она написала двухтомную работу под названием «Острова в грезах: подводные течения жизни в нейтральной зоне Архипелага», основанную на собственных дневниках и рисунках. Изначально книга была рассчитана только на научную аудиторию, однако через два года вышла ее сокращенная версия, которая обрела популярность и расходилась большими тиражами в течение многих лет. Эта книга навсегда упрочила репутацию Муй и обеспечила ей средства к существованию на всю оставшуюся жизнь.

К тому моменту, когда книга стала хорошо продаваться, Муй уже переехала на остров Аай. Первый год она, как и ранее на других островах, занималась наблюдениями и изучала геофизические характеристики острова. В ходе исследований она пришла к выводу о том, что Аай находится на пути двух крупных океанических течений, которые и создают его уникальный микроклимат.

Муй обратила внимание на то, что к северо-западу от острова проходит теплое Северо-файандлендское течение, а к юго-востоку – Южный блуждающий поток. Оба эти течения входят в так называемую глобальную «конвейерную ленту». Северо-файандлендское течение получает тепло, проходя длинным кружным путем через экваториальные регионы Срединного моря. Миновав Аайскую дугу, оно разделяется на два потока: тот, что поменьше, продолжает двигаться по экваториальной зоне, а больший и менее быстрый поворачивает к северу и создает умеренный климат в южных районах стран северного континента.

Два потока позднее объединяются в глубоководной области на юге Срединного моря и отдают остатки тепла в зоне интенсивных штормов. Затем течение становится тем, что называют Южный блуждающий поток, и проходит через ледяные океаны, окружающие Зюйдмайер. Там соленость воды гораздо ниже среднего из-за того, что от айсбергов откалывается огромное количество льда.

Восстановив свою соленость, поток медленно движется к противоположной части планеты. Постепенно приближаясь к океаническому дну, он проходит под малой теплой ветвью, а затем наконец поворачивает на север к мелководью Срединного моря. В районе Аайской дуги поток все еще значительно холоднее окружающих вод. За Ааем он поворачивает на восток и идет через главную группу островов, смягчая местный тропический климат и одновременно нагреваясь.

Таким образом, остров Аай уникален тем, что на него действуют сразу два океанических течения, на севере и на юге, одно теплое, другое холодное.

Местные жители, разумеется, знали об этих течениях задолго до того, как Муй провела свои исследования, и отмечали их на примитивных картах, созданных за несколько веков до ее рождения, но именно она связала течения с разнообразием островных ветров.

Помимо мягких пассатов, неуклонно дующих с северо– и юго-востока, на Аай непредсказуемо налетают ветра со всех направлений. Преобладают два ветра, созданные энергией подводных океанических течений: приносящий дожди бриз с теплого северо-востока, который поит землю и наполняет озера и реки, и более прохладный юго-западный ветер, который поднимает волну на северных пляжах, ускоряет созревание урожая и подсушивает летние улицы и курорты.

Когда эти ветра встречаются, чаще всего ночью, над вершинами гор в центральной части острова гремят мощные зрелищные грозы, а над прибрежной равниной проносятся торнадо. Однако кроме ожидаемых ветров есть и многие другие – переменчивые и удивительные.

Одни возникают над горячими плоскими островами к северу от Аая, другие – в мелководных лагунах на юго-востоке. Ветер фён, преобладающий в холодные месяцы, срывается с вершин и летит над горными долинами, городами и устьями рек, создавая на острове атмосферу сонливости и апатии. В такое время растет число самоубийств, местные жители эмигрируют, туристы покидают остров. Менее разрушительное влияние на повседневную жизнь оказывает экваториальный восточный ветер. Он предшествует осенним шквалам, но, похоже, не является их частью, так как приносит мелкий песок, который висит в воздухе и засыпает крыши и улицы.

До Эсфовен Муй никто не пытался установить происхождение этих ветров или даже выяснить, над какими еще островами они пролетают. Она пыталась отделить один от другого, и спустя некоторое время ей уже удавалось с достаточной точностью прогнозировать время их прибытия, а также влияние, которое они окажут на температуру, осадки и так далее.

Люди, которые жили и работали на Аае, начали полагаться на ее прогнозы. Другие метеорологи, узнав о работе Муй, прибывали на остров, чтобы встретиться с ней, поучиться у нее, получить совет и обменяться мнениями. Так постепенно на свет появилась Академия четырех ветров, хотя в течение первых нескольких лет она существовала лишь на словах. Ее неформальным центром был дом Муй в Аай-Порте, а затем времянка на краю города. Сегодня Академия располагается в великолепном университетском городке рядом с центром Аай-Порта. Воздушные турбины, первые на территории Архипелага, усеивают остров и обеспечивают электричеством местное население.

Классифицировав и дав названия всем ветрам Аая, Академия приступила к сбору данных о других ветрах, дующих над Архипелагом, и вскоре обеспечила себе финансирование за счет метеопрогнозов. До сих пор действуют крупные контракты с промышленными корпорациями, кооперативами фермеров, буровыми компаниями, винодельческими хозяйствами, компаниями, занимающимися развитием туризма и спорта, а также с сотнями других организаций, которые заинтересованы в информации о ветрах, как сезонных, так и остальных. Кроме того, у Академии есть и менее общеизвестный источник дохода: она получает деньги от государств, боевые корабли и транспорты которых ходят по Срединному морю.

Однако предсказание погоды никогда не входило в число главных интересов Муй. Она дала Академии цель: собирать данные о ветрах, идентифицировать ветра, изучать роль, которую ветра играют в социуме и мифологии.

Академия состоит из нескольких факультетов.

Факультет астрономии и мифологии изучает имена богов, героев и путешественников, их деяния, подвиги и легендарные свершения. Так, например, суровый полярный ветер, который летит над неисследованными долинами на западе Зюйдмайера, местные жители называют Конлааттен в честь Конлаатта, древнего божества юга, чье дыхание, по легенде, замораживало путников насмерть. (Как и почти у всех ветров Архипелага, у Конлааттена есть и другие названия.)

Факультет природного мира исследует ветра, названные в честь благотворных или иных эффектов, которые они оказывают на растения, зверей, птиц, насекомых и так далее. Например, ЛЕНФЕН, бриз, связанный с островом Фелленстел, каждую весну разносит по Архипелагу паучков на тонких паутинках. УОТОН якобы ускоряет или облегчает перелеты птиц с юга на север, а ветер, который через несколько месяцев дует в противоположном направлении, местные жители называют НОТОУ.

Факультет антропоморфизма занимается ветрами, характеризуемыми человеческими качествами: нежностью, ревностью, проказливостью, гневом, смехом, болью, любовью, местью и т. д. Данные о многих из этих ветров почерпнуты из фольклора; эти ветра имеют множество диалектных названий. Некоторые из них связаны с черной магией (см. ниже). Одна из научных дисциплин – «Субъективный антропоморфизм» – изучает влияние ветров на человеческую психику: фён, вызывающий депрессию, морской бриз, пробуждающий оптимизм и ощущение богатства, и так далее.

Факультет черной магии изучает ветра, которые якобы созданы силами зла, колдовскими зельями, заклинаниями, а также попытками заключить договор с дьяволом. Среди них печально известен холодный и мощный северо-восточный ветер, который примерно раз в пять лет дует над островной группой Хетта. Хотя считается, что он возникает в горах Файандленда после особенно сильного снегопада, хеттанцы верят, что это – проклятый ветер под названием ГООРНАК. Когда-то на хеттанском острове Гоорн какую-то женщину пытали по обвинению в колдовстве, и перед смертью она прокляла остров. Последний хрип, полный ненависти, вырвался из нее в виде ледяного ветра и превратил мучителей в глыбы льда, а затем полетел на север, в горы, где, по слухам, он обитает до сих пор. Говорят, что ни один житель Гоорна не выйдет из дома, когда дует проклятый ветер. Академия уже идентифицировала более сотни проклятых ветров. Разумеется, их большая часть дует в менее развитых регионах Архипелага, и их исследование связано с обстоятельным изучением фольклора. С черной магией связаны одни из самых странных и образных названий ветров: ОБЪЕДИНИТЕЛЬ, ОТРАВИТЕЛЬ, ЛОВУШКА, ХРИПУН, ПРОПАСТЬ и так далее. У всех этих ветров есть научные названия: например, Гоорнак правильнее называть ФАЙАНДЛЕНДСКАЯ БИЗА.

Факультет научного наблюдения занимается изучением бурь, буранов, дыма, движения песка и пыли, влияния ветра на дюны и океанические течения. Песчаные бури в Архипелаге случаются редко, но их можно увидеть в Завитке – островной группе, которая расположена неподалеку от Катаарского полуострова, единственного региона Зюйдмайера с сухим климатом. Иногда зимние снежные бури влияют на острова рядом с континентами. В рамках совместных проектов факультеты изучают и ветра других типов. Жители всего Архипелага радуются летнему ветру под названием ДЫХАНИЕ НАДЕЖДЫ, который приносит рои бабочек и божьих коровок. Меньше радости обитателям Панерона доставляет влажный ветер ДУШИТЕЛЬ, приносящий аллергенную пыльцу с соседних необитаемых островов.

Факультет военной истории исследует ветра, которые якобы внесли свой вклад в ход войны: сильный ветер, развеявший вражеский флот; западный ветер, который внезапно стих и тем самым остановил другой флот; божественный ветер, бросивший вражеские корабли на риф; неожиданный шторм, который помешал противнику высадить на берег десант. На многих картах преобладающий ветер обозначен в виде фигуры, его направляющей. Обычно это древние морские или военные символы – шхуна, рассекающая волны, воин, стреляющий из лука, китобой с гарпуном и так далее. Сведение всех данных воедино и создание перекрестных ссылок на документы вооруженных сил, многие из которых засекречены или лежат под замком в архивах на севере, – сложная и многогранная задача.

Факультет навигации изучает навигационные карты морей, судоходных проливов, приливов, бухт и отмелей, созданные жителями отдельных островов и островных групп. На каждой такой карте или в морском альманахе содержится информация о преобладающих в том регионе ветрах, часто – неправильная, искаженная или основанная на догадках. Однако эти карты, альманахи и корабельные журналы – настоящая кладезь знаний о внезапных штилях, жутких штормах, пассатах, антипассатах, шквалах и встречных ветрах.

Факультет географии и топографии исследует воздействие экваториальной жары на зарождение локальных штормовых ветров, «конские широты», охлаждение полюсов, умеренные климатические системы при высоком и низком давлении, дифференциальные морские температуры, эффекты притяжения солнца и луны.

Хотя Эсфовен Муй и дожила до преклонных лет, она не увидела, как расширяется и растет Академия, потому что покинула Аай при невыясненных обстоятельствах и больше туда не возвращалась.

Ей шел тридцать седьмой год, когда в Аай-Порт прибыл художник Дрид Батерст и открыл студию в местном квартале живописцев. В то время Академия еще находилась в ее доме. Судя по данным из городских архивов, Батерст прожил на острове менее года, но именно в то время он создал три из своих самых известных картин.

Две из них – большие полотна. Первое многие считают шедевром его раннего периода: «Воскрешение безнадежных мертвецов». Это апокалиптическая картина, на которой изображен жуткий пейзаж – очевидно, источником вдохновения художнику служила центральная горная гряда острова. На картине горы рушатся под ударами молний; камни, потоки воды и жидкой грязи устремляются вниз по склонам, настигая бегущих прочь людей.

Вторая картина, «Последний час спасательного корабля», не менее эпическая, и некоторые критики ставят ее выше первой. На картине изображено море во время шторма: корабль с трудом идет по высоким волнам, его парус порван в лоскуты, две мачты сломаны. Огромный морской змей готовится поглотить пассажиров и моряков, прыгающих за борт.

Обе работы являются частью постоянной экспозиции Морской галереи, которая находится на острове Мьюриси.

Третья картина Батерста, относящаяся к его аайскому периоду, – это портрет Эсфовен Муй, и его местонахождение до сих пор неизвестно.

Хотя сама картина никогда не выставлялась на Аайе, хорошо известны ее цветные репродукции, основой для которых послужил оттиск, сделанный самим Батерстом. Эта работа значительно меньше огромных картин маслом, характерных для художника. Портрет Муй выполнен темперой, в нежной палитре. На картине Муй – потрясающе красивая женщина; ее одежда из легкой ткани в беспорядке, что наводит на фривольные мысли, волосы игриво растрепал ветер. Улыбка и взгляд Муй не оставляют никаких сомнений в том, какие отношения связывали ее с художником. Картина «Э.М., Воспевающая ветер» занимает особое место в творчестве Батерста; ни одна другая работа не является столь интимной и чувственной, не раскрывает так его любовь и страсть.

Полагают, что Эсфовен Муй покинула Аай примерно в то же время, что и Батерст. Многие считали, что она уехала вслед за ним и, следовательно, скоро вернется: уже в начале своей карьеры Батерст славился тем, что часто менял не только острова, но и женщин. Академия продолжила работу, однако через два-три года после отъезда Муй, похоже, сбилась с курса. Позднее ее научные руководители создали новый управляющий фонд, Академия была реорганизована и постепенно приобрела современный облик.

Так или иначе, Муй на Аайе больше не видели, и связь с Академией она не поддерживала.

Муй умерла спустя примерно пятьдесят лет. Ее тело нашли в крошечном коттедже, в уединенном уголке острова Пикай. Соседи знали ее под другим именем, но когда власти разбирали имущество умершей, то нашли множество статей и книг, по которым и удалось установить ее личность. Все время, пока она жила на Пикае, Муй вела дневник, и хотя большинство материалов из него так и не было опубликовано, сами дневники хранятся под замком на Аайе, в библиотеке Академии.

Единственный опубликованный фрагмент дневника, который охватывает примерно год, через десять лет после ее прибытия на Пикай, а также другие бумаги и вещи, найденные в ее доме и доступные для изучения в Академии, – все это проливает свет на жизнь, которую Муй вела в добровольном изгнании.

В дневнике она пишет о своем решении посадить деревья на холме за домом. Большую часть года она в основном занималась именно этим. Не все виды деревьев могут расти на почвах Пикая, а выбрав склон холма, открытый всем ветрам, Муй еще больше сузила свой выбор. Однако посадки велись в течение всего времени, отраженного в дневнике. Теперь там, где она жила, находится целый лесной питомник, в основном состоящий из взрослых деревьев. По поручению Академии Четырех Ветров сеньория Пикая взяла питомник под охрану.

Муй полагала, что каждый вид деревьев реагирует на давление ветра по-своему и что на эту реакцию влияет множество факторов – плотность и текстура коры, число и размах ветвей, форма листьев, резонирующие качества самой древесины, время набухания почек и листопада, длина и толщина игл у вечнозеленых растений, и даже то, какие животные селятся на деревьях. Муй верила, что способна идентифицировать многие деревья по шелесту, который они издают.

Она писала, что шелест кипариса – это мягкие звуки арфы, высокая сосна в пышном наряде из иголок – исступленное соло на кларнете, яблоня в цвету – легкомысленный танец гремящих тарелок, дуб – баритон, тонкий тополь, склоняющийся под сильным ветром, – колоратура.

Ветра, дующие на острове, были задействованы и на ее заднем дворе. С одной стороны она разместила музыкальные подвески – деревянные, стеклянные, хрустальные, пластмассовые, металлические, и они редко хранили молчание. В другой части двора Муй установила пять мачт с анемометрами и приборами для измерения скорости ветра, количества осадков, влажности и температуры. В отдельном домике было размещено оборудование для записи и анализа данных. Над всем этим возвышался громоотвод.

Хотя лабораторию давно демонтировали, посетители до сих пор могут ощутить ее уникальную атмосферу – а все потому, что она воссоздана в музее Академии в Аай-Порте. Музей работает по стандартному расписанию.

В свете научных открытий Эсфовен Муй роль, которую Дрид Батерст сыграл на последнем этапе ее жизни, теперь представляется незначительной. Похоже, что Муй действительно стала жертвой сердечной страсти. После отъезда с Аайя Дрид Батерст вскоре прибыл на Пикай, но довольно быстро уехал.

Считается, что он путешествовал один, без спутников, однако он и Муй прибыли на остров приблизительно в одно и то же время.

В биографии художника «Эпическое полотно Дрида Батерста» Честер Кэмстон приводит список невероятного числа женщин, с которым, как полагают, у художника были романтические отношения. В их числе есть и Эсфовен Муй, тем не менее подробностей Кэмстон не сообщает.

Хотя большую часть жизни Муй жила и работала на Пикае, ее имя навечно связано с островом Аай.

Весенний бриз, на который Муй часто обращала внимание, пока жила и работала на Аайе, теперь носит ее имя. ВЕНТО МУЙО – легкий, теплый зефир, наполненный ароматами диких цветов, которые растут на скалах к югу от Аай-Порта.

Между Аайем и другими островами регулярно ходят паромы, с материком же прямого сообщения нет. Кухня и гостиницы, по слухам, отменные. Рестораны специализируются на морепродуктах. Ежедневно проводятся экскурсии по Академии.

Туристы должны иметь визу и стандартный набор прививок; прежде чем отправиться в путь, проконсультируйтесь с лечащим врачом. Законы о приюте либеральные, однако недвижимость стоит дорого. Не рекомендуется посещать остров в конце весны, так как в это время обычно дует фён.

Денежная единица: симолеоны Архипелага, мьюрисийские талеры.

Аннадак Спокойное место

АННАДАК расположен рядом с приливной аномалией, которая миллионы лет назад сыграла немалую роль в формировании Завитка.

Континент Зюйдмайер по большей части – обледеневшая, заснеженная пустошь, и лишь на нескольких прибрежных полосах в теплое время года лед тает. Однако один его полуостров – Катаарский – длинный и узкий, с горами вулканического происхождения, тянется далеко на север. В самой холодной части Катаарского полуострова находится несколько ледников, фрагменты которых, отколовшись, скользят на восток, в бурные воды южного Срединного моря. Участок океана, где теплая соленая морская вода Южного блуждающего потока смешивается с холодной ледниковой, – бурлящий и коварный, с множеством течений. Они, а также тысячи лет вулканической активности создали сотни маленьких островов, конгломерат, который теперь называется «Завиток». Аннадак – один из островов Завитка, он расположен далеко на юге, рядом с континентальной толщей.

С наступлением весны в море к югу от Аннадака два раза в день формируется огромная волна, что быстро движется вокруг острова, вызывая серьезную эрозию побережья и непредсказуемые изменения климата. Жители Аннадака славятся легендарной стойкостью и сдержанностью.

Возможно, самая знаменитая уроженка Аннадака – художница-концептуалистка ДЖОРДЕННА ЙО.

Еще в детстве Йо была очарована каменными формациями, созданными приливами и штормовыми ветрами. Йо верила в то, что остров – ожившее благодаря какой-то магии существо и что его можно заставить реагировать на природные стихии. Эта мысль пленила ее, а позднее превратилась в навязчивую идею.

Первыми инсталляциями Йо стали каменные пирамиды, или дольмены, аккуратно построенные на голых склонах холмов так, чтобы отражать лучи солнца на рассвете и закате или создавать захватывающие силуэты на фоне неба. Многие из этих пирамид стоят до сих пор и находятся в ведении Аннадакской сеньории. Особый интерес для туристов представляют три из них, размещенные Йо так, чтобы они меняли силу и направление ветра, создавая пылевые торнадо.

Экспозиция открыта круглый год, однако лучше всего посетить ее в начале осени.

В это время преобладающий юго-западный ветер ЧУСТЕР, славящийся внезапной сменой направления, примерно в течение недели создает ветряные воронки. В другие времена года тоже появляются торнадо, однако они возникают случайным образом, и нет никаких гарантий того, что их можно будет увидеть.

Тогда, как и сейчас, молодежь Аннадака увлекалась туннелированием, и Йо тоже очень любила этот вид спорта. На многих островах он запрещен, однако на Аннадаке к нему относились снисходительно. Йо быстро поняла, что это развлечение поможет ей создавать произведения искусства. Ее пирамиды понравились людям из Фонда Соглашения, и она получила небольшой грант, позволивший ей пробурить несколько экспериментальных туннелей.

Первый туннель, который она завершила, шел с южной стороны острова на север, с плавным поворотом посередине и постепенным сужением по всей длине. Его южный вход располагался ниже уровня прилива. Когда работа над туннелем была завершена и буферную плотину убрали, дважды в день по туннелю стали течь приливные воды. Поскольку туннель открылся в середине лета, приливные эффекты поначалу были не очень заметны, и это дало Йо время провести испытания и внести в проект необходимые модификации. Через несколько месяцев, когда начались бурные весенние приливы, Аннадак впервые ощутил фантастический напор воды, ныне известный как ПОТОК ЙО.

Поток движется по туннелю с ужасающей скоростью, издавая оглушительный рев, который слышен практически отовсюду. На северной стороне острова пенистая струя ледяной воды вылетает из туннеля и ударяется о прибрежные камни.

Через пару лет Аннадак стал любимым местом тех, кому нравятся острые ощущения – и остается им до сих пор. Три месяца в году, когда приливы особенно сильны, эти люди садятся на плоты или надевают спасательные жилеты и с восторгом плывут по опасному Потоку. Хотя Аннадакская сеньория установила правила безопасности, каждый год неизбежно происходят новые несчастные случаи со смертельным исходом.

Сама Йо никогда не каталась на Потоке. Она покинула Аннадак вскоре после первых весенних приливов и, по слухам, вернулась на родной остров только один раз – на похороны отца.

Когда сезон заканчивается, Аннадак вновь превращается в тихий остров, который живет сельским хозяйством и рыболовством и мало что может предложить туристам. Из-за близости Аннадака к Зюйдмайеру на острове немало молодых солдат-дезертиров, пробирающихся на север. Впрочем, законы о приюте на острове очень суровые, и поэтому солдаты здесь не задерживаются. Обычные туристы их даже не заметят.

Тем, кто хочет посетить Аннадак ради занятий спортом, напоминаем, что лучшее время одновременно является и самым дорогим, и в этот период обычно все номера в гостиницах заняты, в то время как в первые две недели лета еще можно получить удовольствие от катания на Потоке, а цены уже падают. По местным законам, туристы должны застраховаться от всех рисков и внести залог наличными на тот случай, если понадобится организация похорон. Вакцинация не требуется, однако медики проводят выборочные проверки тех, кто пользуется Потоком. Некоторые операторы предлагают туры с оплатой всех услуг.

Денежная единица: таланты Обрака, мьюрисийские талеры.

Обрак-Гранд, или Обракская гряда

ОБРАКСКАЯ ГРЯДА занимает особое место в Архипелаге Грез – у нее нет названия на местном диалекте, и она названа в честь ученого, открывшего ее истинную природу.

Этот ученый – ДЖЕЙМ ОБРАК, энтомолог из университета Тумо. Он отвлекся от своего лабораторного проекта и отправился в экспедицию, чтобы заменить заболевшего коллегу, полагая, что через пару недель вернется.

Прибыв на гряду, Обрак и четыре юных ассистента вместе с обслуживающим персоналом разбили базовый лагерь на одном из тридцати пяти островов (тогда еще безымянном). Они не сразу поняли, что выбранный ими остров полностью необитаем. В своем дневнике Обрак пишет об этом довольно будничным тоном, ведь то, с чем связана эта необитаемость, он выяснил лишь позже. Изначально команда полагала, что поселения где-то есть, если не на данном острове, то на остальных тридцати четырех. Однако постепенно ученым стало ясно, что они обнаружили необитаемую часть Архипелага.

Позднее были организованы другие вылазки, в ходе которых на огромной группе островов не обнаружили ни одного признака того, что там недавно жили люди.

Для Обрака – энтомолога – острова оказались настоящим раем. Вскоре после прибытия он сообщил заведующему кафедрой о том, что работы здесь ему хватит на всю жизнь. Этот прогноз оказался точным в буквальном смысле слова, ведь Обрак остался там навсегда.

Число новых видов насекомых, открытых Обраком, колоссально – в первый же год он обнаружил их более тысячи. Несмотря на то что Обрак умер молодым, он считается ведущим специалистом в своей области и посмертно получил Премию Инклера. В городе Гранд-Обрак, который в наше время является административной столицей островной группы, ученому установлен памятник.

Имя Обрака навсегда связано с одним конкретным видом насекомых, и не потому, что он его открыл, а в связи с последовавшим детальным исследованием. Поводом для исследования послужил несчастный случай с ассистенткой Обрака – герпетологом по имени Хадима Трайм. О том, что произошло с этой женщиной, ученый пишет в своем дневнике:

Ранним вечером Хадима хотела снова вести наблюдения за древесными змеями, но все были заняты, и никто не мог ее сопровождать. Яд этих змей смертельно опасен, однако Хадима – настоящий профессионал и всегда носит с собой противоядие, поэтому я разрешил ей пойти одной. Через полчаса сработал ее аварийный звуковой маячок. Мы с Дейком [доктором Д. Л. Леем, токсикологом из отряда Обрака] сели в вездеход и помчались к ней – разумеется, предполагая, что ее укусила змея.

Хадима была в полубессознательном состоянии и, очевидно, страдала от сильной боли. Мы быстро осмотрели ее, но не нашли никаких следов укуса, даже на правой лодыжке, которую Хадима крепко сжимала. Дейк Лей ввел Хадиме примерно 2 мл средства против яда гремучих змей, который помогает против большинства гемотоксичных и гемолитических ядов рептилий. Затем мы положили ее в машину и быстро отвезли на базу, где провели реанимационные процедуры. Командовала Анталия [доктор А. Бенджер, врач экспедиции], мы с Дейком ассистировали.

Хотя Хадима периодически теряла сознание, ей удалось сообщить нам, что ее действительно ужалили в лодыжку. Однако обнаружить след укуса нам так и не удалось. Кожа на лодыжке слегка покраснела; мы предположили, что это вызвано тем, что Хадима крепко сжимала ногу. На всякий случай Анталия сделала там надрез, и мы прижали к нему помпу, чтобы удалить остатки яда, а затем наложили давящую повязку над коленом. Анталия ввела Хадиме еще сыворотку, на этот раз – против яда кайсаки. Время от времени Хадима приходила в сознание и кричала от боли в левой половине тела.

Электронные приборы показали, что ее давление и пульс выросли до опасных значений. Хадима сказала, что у нее болит голова, словно кто-то воткнул ей нож в затылок. Ее правая нога распухла и потемнела. Это признак гемолиза: гемоглобин в ее крови разрушался. Чтобы остановить процесс, Анталия ввела Хадиме антивенин.

Опухоль продолжала увеличиваться. Кровь быстро текла из надреза на лодыжке, и Хадима жаловалась на то, что она почти не может дышать, даже с кислородной маской. В очередной раз придя в сознание, она уверяла нас в том, что змеи ее не кусали. По ее словам, она прикоснулась к большому черному шару, покрытому короткими колючими волосками.

Описание показалось мне знакомым. Я поспешил в свой кабинет, взял фотографии, сделанные пару дней назад, и показал их Хадиме. Впадая в забытье, она все же подтвердила, что прикоснулась к одному из этих шаров.

Я понял, что ее укусило ядовитое насекомое, которое свернулось клубком, чтобы защититься. У меня не было времени заниматься этими большими членистоногими, поэтому я просто их сфотографировал. Несколько раз я замечал, как они сворачиваются в клубок. С точки зрения энтомолога, они были потрясающими, хотя и отвратительными на вид. Мы подозревали, что их укус может оказаться неприятным и даже опасным. Теперь мы все будем держаться от них подальше – пока не проведем детальное изучение. В самом ближайшем будущем я планирую поймать несколько экземпляров и тщательно их осмотреть. К счастью, эти насекомые так же опасаются нас, как и мы – их, и если чувствуют опасность, то убегают.

Пульс Хадимы начал скакать от 50 до 130 ударов в минуту. Ее мочевой пузырь непроизвольно опорожнился; жидкость была слегка окрашена кровью. Хадима снова пожаловалась на боль и стала терять сознание.

Она была бледна как смерть и сильно потела. Анталия вколола ей еще стимулянты, коагулянты и антивенины. Кроме того, она сделала маленькие надрезы на руках и ногах Хадимы, чтобы уменьшить отечность. Из надрезов потекла кровь, лимфа и еще какая-то прозрачная жидкость. Вся правая нога Хадимы потемнела, затем потемнели руки, живот и шея. Ее неоднократно тошнило кровью, а горло распухло так, что она уже не могла говорить и с трудом дышала.

Через пятнадцать минут Хадима вдруг затихла, и мы опасались самого худшего. Судя по реакции Анталии, речь уже шла о спасении жизни. Пульс Хадимы ускорился, потом вновь пришел в норму. Начались судороги. Кислородная маска соскочила, и Дейку пришлось ее прижимать. Нам показалось, что Хадима умирает, но она вдруг открыла глаза. Дейк предложил ей воды, и она ее выпила. Постепенно судороги прекратились, однако конечности по-прежнему были темными и распухшими, и она вскрикивала от боли, если мы к ней прикасались.

В том месте, где ее укусили или ужалили, появились большие волдыри. Их оболочка казалась твердой на ощупь, но прикосновение к ним не причиняло Хадиме боли, поэтому Анталия вскрыла один из них. Из волдыря выступила светлая жидкость с крошечными частицами. Дейк быстро взглянул на них в микроскоп, и – по его настоятельной просьбе – Анталия проткнула остальные пузыри. Их содержимое мы аккуратно собрали в стеклянные колбы.

Еще через полчаса Хадима Трайм уже могла дышать без посторонней помощи. В течение трех дней она спала. Все это время она находилась под постоянным присмотром; ей внутривенно вводили питательные вещества и слабые успокоительные средства. Отеки постепенно уменьшились, но приступы боли продолжались.

Обрак вышел на связь с Тумо и попросил прислать спасательный корабль. Хадиму отправили в больницу при университете. Через несколько недель команда исследователей, оставшаяся на острове, с облегчением узнала о том, что Хадима выздоровела и что токсинов в ее организме больше нет. После долгого восстановительного периода она заявила, что не желает участвовать в экспедиции. Ее заменила Фрэн Херкер, герпетолог из главного зоопарка Мьюриси-Тауна, которая прибыла на базу через несколько недель после несчастного случая с Хадимой.

После отъезда Хадимы Обрак отложил приятные занятия – исследования бабочек и жуков – и сосредоточил свое внимание на насекомом, которое ее ужалило.

Новый вид он назвал в честь Хадимы: Buthacus thrymeii. По внешнему виду и агрессивному поведению трайм напоминал скорпиона. Рядом с его головой располагались две мощные клешни, а загнутый хвост заканчивался ядовитым жалом.

Однако скорпионы относятся к классу Arachnida, и у них восемь ног, а у трайма – только шесть. Кроме того, трайм значительно крупнее любого скорпиона: большинство взрослых траймов, которых удалось поймать, были от пятнадцати до тридцати сантиметров в длину, а длина других, которых Обрак наблюдал в природе, составляла от тридцати до сорока сантиметров.

Из дневника Джейма Обрака:

После нескольких недель, наполненных опасностями и разочарованиями, нам наконец-то удалось поймать трех траймов.

Действуя путем проб и ошибок, мы выяснили, что траймы наиболее активны после дождя, который идет каждый день в течение примерно трех часов. Во время дождя температура не падает, и поэтому двигаться по раскисшей земле в защитном снаряжении очень утомительно.

Отдельная проблема, возникающая при попытке поймать трайма (если не считать того факта, что взрослый трайм – одно из самых ядовитых насекомых, которые я когда-либо видел), заключается в том, что они могут с удивительной скоростью преодолевать небольшие расстояния и прятаться в норе. Разумеется, ни я, ни Дейк не горели желанием раскапывать эти норы.

В итоге оказалось, что есть только один способ их поймать – внезапным шумом или резким движением заставить трайма свернуться в шар. Правда, разворачиваются траймы очень быстро, и при этом их жала и клешни уже готовы к атаке.

Щетинки трайма не толще волоса, но при этом твердые и полые, так что играют роль иголок от шприца – через них впрыскивается яд. Щетинки одного из первых траймов, которого я взял в руки, легко проткнули внешний слой защитных перчаток – правда, застряли во втором. Одно из насекомых, которых подобрал Дейк, развернулось на ладони и плюнуло ядом прямо ему в глаз. Разумеется, на нем были защитные очки, они-то и спасли.

Изолировав насекомых в лаборатории, Обрак приступил к их изучению и прежде всего решил разобраться с тем, используют ли они свое жуткое оружие только для защиты:

Я создал три экспериментальные среды: каждая состояла из герметичного стеклянного контейнера со слоем влажной почвы и лиственного перегноя на дне. В контейнеры я поместил потенциальных врагов или жертв, чтобы узнать, как на них отреагируют траймы, и получил следующие жуткие результаты:

1. Похожая на ястреба небольшая хищная птица; мы видели, как такие пикируют на землю, ловя зверей или насекомых. Птица, которую мы поймали для этого эксперимента, была приблизительно втрое больше самого крупного трайма. Как только ее поместили в контейнер, она запаниковала и умерла в течение четырех секунд. Больше этот опыт мы не повторяли.

2. Гремучая змея примерно трех метров в длину: продержалась сорок восемь секунд.

3. Крыса: убита за девятнадцать секунд. Продержалась так долго только потому, что быстро носилась по контейнеру, пытаясь выбраться.

4. Большая ядовитая сороконожка, покрытая толстым панцирем; Дейк утверждает, что ее яд – один из самых смертоносных. Она яростно напала на трайма, но продержалась всего тридцать три секунды.

5. Большой паук, нападающий на птичьи гнезда и проявляющий агрессивное, «охотничье» поведение. У него две больших железы с очень эффективным ядом. Убит за четыре секунды.

6. Огромный скорпион, один из самых больших, что мне доводилось видеть: мгновенно напал на трайма и умер через восемь секунд.

Ученых встревожило то, что доктор Лей установил о ядовитой системе трайма. В организме насекомого два комплекта ядовитых желез: один – в хвосте, второй – в крошечных пузырьках внутри мандибул. Из челюстей яд выделяется обычно во время укуса, но животное может и плевать ядом. Сам яд представляет собой необычно мощный коктейль из белков, аминокислот и антикоагулянтов. Анализ его состава был значительно осложнен тем, что он, похоже, различается у разных особей, а комбинация его элементов зависит от времени года.

Хадиму трайм всего лишь поцарапал одним из крошечных волосков, однако это привело к сильному удару по нервной и кровеносной системам. Хотя своевременное применение препаратов смягчало симптомы, яд был таким мощным, что создание эффективного противоядия – по крайней мере для маленькой группы, действующей в полевых условиях, – превращалось в невыполнимую задачу.

Однако, по словам Обрака, существовала и еще одна опасность.

Мы установили, что наибольшую опасность представляют самки траймов.

По внешнему виду они мало чем отличаются от самцов, только немного крупнее. Правда, мы имели дело с таким малым числом особей, что сложно утверждать категорически. У самки есть дополнительные сегменты на теле, а ее торакс шире, чем у самца. Однако и те и другие темные и быстро двигаются, и если столкнуться с одним из этих существ в природе, заметить разницу между ними практически невозможно. Поэтому действует очевидное правило: если увидел трайма, держись от него подальше!

Самка носит потомство в сумке, которая расположена у нее во рту: на данном этапе потомство – это микроскопические личинки или, в некоторых случаях, оплодотворенные яйца. При укусе насекомое впрыскивает либо яд, либо личинок-паразитов, либо и то и другое.

Меня теперь очень беспокоит вопрос – укусил ли Хадиму самец-трайм или самка? По словам Дейка, он обнаружил внутри щетинок пойманных нами животных оплодотворенные яйца. Из Тумо сообщают о полном выздоровлении Хадимы. Будем надеяться…

Через несколько недель после того, как Обрак сделал эту запись в дневнике, из университета Тумо ему сообщили, что Хадима внезапно заболела и у нее снова появились ужасные симптомы отравления. Персонал больницы не смог ей помочь, и она умерла через два часа после первых приступов боли. Никаких следов яда обнаружено не было. При вскрытии оказалось, что ее внутренние органы заражены паразитическими червями. Обрак немедленно распорядился, чтобы тело Хадимы Трайм более не исследовали и поместили в герметически изолированный гроб. Затем он договорился о том, чтобы Анталия Бенджер отправилась на Тумо для того, чтобы засвидетельствовать смерть. После этого тело Хадимы кремировали.

Поняв, что инкубационный период длился несколько месяцев, Обрак приступил к полному обеззараживанию своей лаборатории: траймы, которые находились в ней, останки животных, на которых ставились эксперименты, почва из контейнеров, в которых содержались траймы, органика, которая как-то контактировала с траймами, – все было сожжено. Стеклянные контейнеры обработали кислотой, разбили, а осколки закопали.

Медперсонал больницы, где умерла Хадима, держали в изоляции до тех пор, пока их не обследовали на наличие траймов. К счастью, заражения не произошло.

Вскоре после того как Обрак узнал о смерти Хадимы Трайм, на острове внезапно изменилась погода. Еще одна запись в дневнике Обрака:

Мы уже начали привыкать к ежедневным ливням, но примерно три недели назад они прекратились. Теперь нас изводит непрекращающийся ветер с востока – горячий, иссушающий и безжалостный. Как и все прочие ветра, подобные ему, он делает нас раздражительными и подавленными. Мы страдаем от бессонницы и отчаянно мечтаем о том, чтобы ветер переменился. Каждый день теперь похож на все предыдущие. Я пытался узнать в университете о климате этих островов; мне ответили, что о них до нашей экспедиции практически ничего не было известно, однако, судя по расположению островов – в нескольких градусах севернее экватора и посреди океана, – преобладающий здесь ветер называется «Шамаль». С наветренной стороны много бесплодных земель и пустынь. Лучше всего известен ветер «Панерон».

Конечно, поначалу мы радовались избавлению от бесконечной грязи и сырости, хотя и тревожились о том, какой эффект внезапная засуха произвела на траймов. До сих пор они вели себя осторожно и даже боязливо; теперь же их поведение изменилось. Они, похоже, проголодались и поэтому нападают на все живое. Два дня назад неосторожная чайка села на землю рядом с нашей базой, и прямо у нас на глазах на нее набросилась орда траймов.

В окрестностях их теперь сотни, а может, и тысячи. Выходить за пределы базы, разумеется, можно только приняв все меры предосторожности, но из-за большого веса защитного снаряжения, горячего ветра и постоянной жары наши вылазки свелись к минимуму.

Сегодня утром Юту [Ютердал Треллин, ученый] пришлось пойти на склад за лекарствами и другими материалами. Когда он вернулся, на его спине, крепко вцепившись клешнями в материал защитного костюма, сидели три трайма. Мы с Дейком сняли с него насекомых и убили их веслами, которые припасли специально для такого случая, а затем внимательно осмотрели его – проверили, нет ли на коже следов укусов. Все в порядке. Больше всего этому рад сам Ют!

В течение следующих нескольких дней ситуация осложнилась. В окрестностях появились траймы, и Обрак запретил покидать пределы базы. Приблизительно в это же время он перестал делать записи в дневнике – поскольку, по словам доктора Лея, вся команда поняла, что вести полевые исследования стало невозможно.

Они знали, что рано или поздно базу придется эвакуировать, поэтому начали демонтировать лаборатории и пересылать свои записи в университет Тумо. В числе отправленных документов был и дневник Обрака – именно поэтому он и сохранился.

Эвакуация представляла серьезную проблему – любые действия привлекали внимание траймов. Пока команда готовилась, за ней из Тумо выслали катер.

В последнем сообщении, отправленном в университет, Обрак вкратце сообщил о единственном значительном открытии, которое они сделали: «Данная островная группа необитаема. Здесь никто никогда не жил, и ни один нормальный человек здесь жить не будет».

Приступили к эвакуации, однако она закончилась почти полной катастрофой. По дороге к вездеходу на Фрэн Херкер напали два трайма; несмотря на защитный костюм, она умерла почти мгновенно. Остальные поняли, что тело придется оставить на земле, ведь они стремились побыстрее покинуть остров, и у них не было средств похоронить или кремировать несчастную. Менее чем через час, когда вездеход еще ехал к берегу, на Обрака напал трайм, которому каким-то образом удалось проникнуть в машину. Ученый умер очень быстро, но при этом в страшных мучениях. Оставшиеся в живых хотели забрать его труп для вскрытия – в интересах науки, – однако решили, что опасность слишком велика. Тело Обрака тоже было брошено.

Дейк Лей, Ютердал Треллин и Анталия Бенджер добрались до берега и сели на корабль. Несколько месяцев спустя Ютердал Треллин внезапно скончался, и при вскрытии в его теле обнаружились многочисленные личинки-паразиты.

Такова предыстория Обракской гряды. Через пятьдесят лет после досрочного завершения экспедиции группе островов дали имя Обрака, а самый крупный остров назвали Обрак-Гранд. Еще четыре острова были названы Лей, Бенджер, Треллин и Херкер. Власти Архипелага объявили всю островную группу заповедником и строго-настрого запретили там высаживаться.

Обракская гряда, возможно, существовала бы в таком состоянии и по сей день, если бы не два непредвиденных события.

Первым из них стало обнаружение колоний траймов на южных Серкских островах. До этого считалось, что данный вид насекомых обитает только на Обракской гряде и изолирован там в силу естественных причин. Никто не знал, как эти насекомые пересекли море, но в результате о распространении узнали жители всего Архипелага – и легко было представить, как эта новость повлияла на жизнь миллионов людей.

Колонии траймов на Серкских островах были уничтожены, хотя на самых удаленных островах эти насекомые еще остались. Позднее траймов обнаружили и на других островах – теперь эти насекомые населили большую часть тропической зоны. Благодаря энергичным действиям и принятым мерам предосторожности миграцию траймов удалось остановить, а их численность взять под контроль.

В общем, траймов сильно боятся, но редко встречают. Можно сказать, что людей пугает внешний вид трайма, его скорость и стремительные атаки.

Департаменты сеньорий создали отряды истребителей, в большинстве общественных зданий регулярно проводят дезинсекцию. По закону, выставляемая на продажу недвижимость должна иметь антитраймовский сертификат. Существуют эффективные средства против яда траймов, однако применять их следует довольно быстро.

Естественной средой обитания этих насекомых является Обракская гряда. Однако население Архипелага быстро увеличивалось и требовало все больше жизненного пространства. Крупные незаселенные острова с пышной растительностью и, вероятно, богатыми залежами природных ресурсов являлись слишком большим искушением.

Корпорации, занимающиеся новыми технологиями, поняли, что Обрак – идеальное место для промышленной базы, договорились с департаментами сеньории и приступили к разграничению зон и строительству.

С самого начала предполагалось, что все элементы окружающей среды на Обракской гряде будут систематизированы и заменены, а опасность, исходящая от траймов, ликвидирована. На месте тропических лесов появятся лесопарки, в пустыни проведут ирригацию, равнины и каменистые берега превратят в спортивные и развлекательные комплексы. Диких животных поместят в заказники, а если на острове не окажется живности, ее туда завезут. Вырастут новые города, появятся новые предприятия.

Процветание будет гарантировано.

В современную эпоху Обрак стал центром динамично развивающейся силиконовой промышленности Архипелага. Двигателем, который создает богатство, являются управляющие островами огромные корпорации, занимающиеся Интернет-технологиями. Сияющие небоскребы, университетские городки и научно-исследовательские центры окружены ухоженными парками. Отсюда скрытая инфраструктура нашего мира надежно управляется по оптическим кабелям и беспроводным каналам. Обрак – центр всех Интернет-сервисов и служб техподдержки, объединенных коммуникационных комплексов, сервисов телеприсутствия и доставки цифровых материалов, мобильных отрядов ликвидаторов неисправностей, активистов сетевых обменов, глобальных оптических систем, управления приложениями, консультаций по корпоративному партнерству, залов для видеоконференций, баз данных, иммерсивной управляемости, игровых интерфейсов и программ для сетевого сотрудничества.

Многие из тридцати пяти островов Обракской гряды, как и было запланировано, экологически систематизированы, несколько островов поменьше поделены на небольшие участки, предназначенные для жилой застройки. На этих островах действуют те же корпоративные стандарты инфраструктуры, обеспечен полный доступ к городским центрам, цифровому холизму и развлекательным комплексам.

Один из самых крупных островов Обракской гряды, Треллин, стал достопримечательностью для туристов – их привлекают тропические леса (превращенные в зоны развлекательного взаимодействия с дикой природой), а также живописные утесы на берегу Срединного моря. На острове не действуют правила зонирования – это связано с влиянием многочисленных предпринимателей с далекого острова Прачос. Именно благодаря могущественным кланам Прачоса экономика Обракской гряды процветает. Роскошные дома, разумеется, закрыты для посетителей, однако их можно увидеть издали.

Перед поездкой необходимы определенные приготовления.

Во-первых, надо ввезти на Обракскую гряду минимальную сумму в конвертируемой валюте, которую надлежит потратить там же. Местная валюта, разумеется, обракский талант. Официального курса обмена на симолеоны Архипелага нет, поэтому валюту следует приобрести еще до отъезда.

Обязательна полная туристическая и медицинская страховка, которая покрывает расходы на похороны и кремацию, а также возвращение на родину родственников и спутников. Законы о приюте очень строги, и если у прибывающего нет разрешения на работу, то на острова Обракской гряды его допустят только при наличии обратного билета. Законы о домогательстве – самые жесткие во всем Архипелаге. Эротоманы должны приобрести лицензию заранее, однако на Обраке приветствуются не все обычаи – прежде чем отправиться в путь, туристам следует навести справки в своей местной сеньории.

Наконец, мы хотим дать еще один, неформальный совет путешественникам, которые, обладая всеми знаниями об этой островной гряде, возможно, боятся, что их укусит трайм.

Здесь мы используем информацию из «Официального руководства по Обраку», экземпляр которого можно получить у лицензированных туроператоров. Хотя в «Руководстве» подробно описана жизнь на Обракской гряде, по нашему мнению, некоторые вопросы освещены довольно туманно. Ниже приведена наша неофициальная интерпретация того, что осталось невысказанным. Мы просто излагаем факты.

У работников силиконовой лагуны Обрака самый высокий уровень зарплаты, но у них аномально высокая смертность, и в большинстве случаев причина преждевременной смерти не разглашается.

Законы Обрака обязывают всех постоянно держать при себе противоядие.

Нельзя использовать слово «трайм» (и его нет в «Путеводителе»). Данный запрет распространяется на книги, журналы, публичные лекции, предупреждающие знаки и официальную литературу. Запрещено изготовление, хранение и распространение рисунков, фотографий и цифровых изображений насекомых. Слово «трайм» нельзя использовать в разговоре, а слово «насекомое» следует употреблять либо строго в научном значении, либо при упоминании бабочек, пчел и так далее.

На Обракской гряде нет такого понятия, как похороны: трупы людей и животных кремируются. Органические отходы сжигают. Сточные воды подвергаются интенсивной переработке.

Прибывающим надлежит пройти полный медицинский осмотр (а в некоторых случаях еще и подвергнуться диагностической хирургической операции) – не только при въезде, но и при выезде с Обрака.

Любая физическая болезнь, которая проявляется во время пребывания на Обраке, даже самая слабая или хроническая, служит основанием для депортации.

Хотя наши читатели сделают собственные выводы, мы, объективности ради, должны добавить, что Обрак остается одним из самых интересных и интригующих уголков Архипелага. Пляжи там великолепные, море чистое, а кухня – лучшая на островах. Все отели соответствуют высочайшим международным стандартам, гарантирован бесперебойный доступ к сети, а поля для гольфа, как сообщают наши исследователи, просто изумительные. Правда, туристам запрещено доставать мячи из лунок вручную: для этого к вашим услугам автоматические системы извлечения мячей или обученный персонал.

Чеонер Тень дождя

Из дела № КС 49284116, архив Чеонерского муниципального народного суда.

Меня зовут КЕРИТ СИНГТОН, и я родился на острове ЧЕОНЕР, в городе с тем же названием. Я мужчина, мне 27 лет. Я подхожу под описание «высокий, хорошо сложенный, темноволосый, голубоглазый, без растительности на лице». Я слегка хромаю при ходьбе, но других физических пороков у меня нет.

Допрос проходит в здании Сеньоральной полисии города Чеонер-Таун. Ведет допрос сержан А. Капорал Б. присутствует в качестве независимого полисейского свидетеля. Допрос записывается и будет расшифрован сержаном А.

У меня нет жалоб на то, как полисия обращалась со мной после ареста.

Мне предложили, чтобы меня представлял pro bono[4] член Департамента прокураторов Чеонер-Тауна, от чего я отказался. Я здоров телом и духом и делаю это заявление добровольно, по собственному желанию и не находясь под принуждением.

Я понимаю, что мне предъявлено обвинение в убийстве и что мое заявление может быть рассмотрено в суде в качестве улики.

Меня попросили описать мою жизнь до ареста.

Я родился на острове ТЕНЬ ДОЖДЯ [Чеонер]. У меня два брата и сестра, но один из братьев умер, когда я был маленький. Я ходил в школу в большом городе на Тени Дождя [Чеонере]. Я действительно был очень счастлив в школе и, кажется, хорошо учился. Остальные мальчики со мной дружили. Все учителя хорошо обо мне отзывались, и они готовы прийти в суд, чтобы свидетельствовать в мою защиту.

У меня действительно были неприятности со старшими, задиристыми мальчиками. Я отрицаю то, что попадал в неприятности. Я отрицаю то, что меня обвинили в краже вещей у трех школьников и одного учителя. Я отрицаю то, что участвовал в происшествии, после которого один мальчик попал в больницу. Я отрицаю то, что мне пришлось досрочно уйти из школы.

Мои мама и папа любили меня, хотя после того, как папа уехал на КРАСНЫЕ ДЖУНГЛИ [Мьюриси], я редко его видел.

После школы я долго искал работу, но никто не хотел меня брать.

В конце концов я устроился матросом на один из паромов, который ходит между Тенью Дождя и Красными Джунглями. Работа мне нравилась, но не приносила много денег. Чтобы подработать, я выполнял разные поручения. Я отрицаю то, что участвовал в каких-либо преступлениях. Я признаю, что иногда передавал сообщения другим людям или переносил на паром вещи пассажиров, если они не хотели, чтобы их багаж досматривали. Я отрицаю то, что получал за это деньги. Я согласен, что порой подрабатывал способами, о которых не хочу говорить.

[Задержанному (КС) показывают распечатку из Сеньоральной полисии Мьюриси; ее зачитывает сержан А.]

Я признаю, что у меня есть криминальное прошлое, однако готов поклясться в том, что все это незначительные правонарушения, которые совершали либо незнакомые мне люди, либо знакомые, но без моего участия. Это не были насильственные преступления, за исключением одного или двух. Я отрицаю то, что когда-либо нападал на офицеров полисии. Я не ношу с собой нож или другое оружие. Я согласен, что однажды меня обвинили в ношении автоматического пистолета, но для этого были причины, и меня отпустили. Я отрицаю, что пистолет был моим.

Я не утверждаю, что полисия пытается виктимизировать или шантажировать меня. Со мной обращались хорошо, мне дают пищу и питье три раза в день, позволяют упражняться во дворе, и офицеры полисии данного участка меня не наказывали.

Я согласен, что я был на МЕДЛЕННОМ ПРИЛИВЕ [Нелки] и на ЛЕДЯНОМ ВЕТРЕ [Гоорн]; на обоих островах я пробыл недолго. В любом случае я работал на пароме, а значит, заходил на множество островов, и всех их названий я не помню. Я отрицаю то, что подружился с кем-то на Медленном Приливе. Я согласен, что меня допрашивала полисия на Ледяном Ветре.

У меня действительно есть друзья-путешественники. У меня действительно есть друзья, которые известны полисии, как уличные пьяницы. Я никогда не был ни путешественником, ни уличным пьяницей. Мои друзья путешествуют по островам, и я согласен, что иногда меня видели вместе с ними. Я согласен, что эти друзья принимают наркотические вещества и что все они сидели в тюрьме. Я не могу назвать вам имена этих друзей, потому что либо их не знаю, либо уже забыл. Одного звали Мак. Я сам никогда в тюрьме не сидел.

[Задержанному (КС) показывают свидетельство об отбытии заключения в тюрьме 4-й категории на Мьюриси, но он отрицает, что оно относится к нему. Сержан А. зачитывает текст свидетельства задержанному (КС); тот утверждает, что оно, наверное, относится к другому человеку с тем же именем.]

Когда я отправился на остров под названием Ледяной Ветер [Гоорн – часть группы Хетта], который далеко от Красных Джунглей, хотя и на том маршруте, по которому ходит паром, где я работаю, я не собирался никого убивать. У меня кончились деньги, и мне их дал один мой друг. Я потратил деньги на еду и одежду, которая была на мне, когда меня арестовали. Я отрицаю, что украл эту одежду. Деньги, которые нашли при мне, – мои. Это не те деньги, которые дал мне друг, а другие.

Я признаю, что пробовал некоторые таблетки, которые были у моих друзей, но это были средства от головной боли. У меня часто болит голова и черная пелена перед глазами. Мои друзья помогают мне, дают что-нибудь от боли. Мы также пили алкогольные напитки. Я сам немного выпил. Мы весело проводили время и много смеялись, и я ни на кого не злился. У меня не было черной пелены ни в тот день, ни в то время, когда было совершено преступление. Я четко помню, что произошло, и клянусь, что говорю правду.

До моего ареста я никогда не слышал про человека по имени Акаль Дрестер Коммисса. Я не знаком с Акалем Дрестером Коммиссой. Он не причинял мне вреда. Я не должен ему денег. До того вечера я ни разу его не видел. Теперь я знаю о нем больше. Мне сказали, что он какой-то исполнитель. Кажется, он – актер, но мне никто об этом не говорит. На сцене он называл себя Коммис.

Я признаю, что в момент его смерти находился в театре. Я отрицаю, что зашел, не заплатив. Наверное, за меня заплатил один из моих друзей. Я признаю, что прошел за кулисы.

Я не знаю, как я нашел лист стекла. Полагаю, его дал мне один из моих друзей. Трое друзей помогли мне его нести. Это я сказал им, куда его нести. Это с самого начала была моя идея.

Я был зол на господина Коммиссу, теперь уже не помню за что. Возможно, он дразнил меня. Нет, я не мог сам отнести этот лист стекла. Он был большой, слишком большой, чтобы нести его в одиночку. Да, я сильный, но не настолько. Мы сильно шумели, однако никто нас не услышал, потому что люди в зале смеялись, и там играла музыка. Это был оркестр, не запись.

Нет, я не помню, какая песня играла. Да, теперь я помню, какая песня играла. Она называется «Море течет мимо». Я знаю эту песню, она моя любимая. Я узнал ее по записи, которую вы мне включили, но не мог сказать название, пока вы мне не напомнили.

Это я приказал другим сбросить стекло на господина Коммиссу. Да, они расслышали меня за шумом музыки. Буквально я сказал: «Давайте убьем ублюдка». Я уверен, что именно так я и сказал. Возможно, я назвал его как-то иначе, более грубо. Я точно не помню, что именно я сказал. Я согласен, что вместо этого, возможно, использовал слово «говнюк». Да, не сомневаюсь. Да, я использую оба эти слова для описания людей, которые мне не нравятся. Я часто употребляю слова, которые не следует говорить.

Мы были в том месте над сценой, где много веревок и прочего добра. Я не помню, как мы туда поднялись. Залезли, наверное. Я пошел первым, а за мной последовали мои друзья. Я не помню, как мы подняли туда лист стекла. Уже был там, наверное. Я не знаю, как он туда попал. Да, возможно, он был на заднем дворе театра, и мы подняли его наверх.

Кажется, мы лезли по веревкам. Если вы говорите, что там была лестница, тогда я припоминаю, что мы лезли по ней.

Одно я знаю точно – когда я поднялся наверх, мои друзья уже стояли там с листом стекла. Да, на мне были перчатки, вот почему на стекле нет моих отпечатков пальцев. Да, я всегда ношу перчатки, когда гуляю с друзьями. Нет, теперь у меня этих перчаток нет.

Я не помню, почему я хотел убить господина Коммиссу. Мы веселились. Это было что-то вроде шутки. Зрители в зале смеялись. Мы держали стекло, пока господин Коммисса не оказался под нами. Тогда я произнес слова, которые только что сказал вам, и мы отпустили лист стекла.

Я не помню, как выбрался из театра. Насколько мне известно, никто меня не видел. Я помню, как убегал по дороге. За мной никто не гнался. Я не помню, куда я побежал. Возможно, на паром, на котором я работал. Своих друзей я больше не видел и их имен не помню. Кажется, они были с Ледяного Ветра. Кажется, что некоторые были с Красных Джунглей, хотя я сомневаюсь. Да, были и с Медленного Прилива. Они все того же возраста, что и я, или старше. Они выглядели как островитяне, а не как туристы.

Нет, я не говорю на диалекте Ледяного Ветра. Нет, я никогда не был на Ледяном Ветре. Я никогда не был в городе Омгуув. Да, паром, на котором я работал, иногда заходил на Омгуув. Да, я узнаю слова «Театр «Капитан дальнего плавания», но не знаю, что они означают.

Да, они означают «Театр «Капитан дальнего плавания». Именно в этом театре я убил господина Коммиссу. Да, я определенно говорю правду.

Я был взволнован тем, что я сделал, но никому об этом не рассказывал. Я стал жить дальше и совсем забыл об этом, пока меня не арестовали. Я очень сожалею о том, что сделал. Я не хотел.

Данное заявление продиктовано задержанным (КС) в присутствии двух офицеров Чеонерской Сеньоральной полисии и расшифровано сержаном А., который и произвел арест. Оно было прочитано задержанному, Кериту Сингтону, и в соответствии с его указаниями в него были внесены все необходимы изменения и исправления. Задержанный поставил свои инициалы на каждой странице данного протокола – и подпись в конце документа.

X

Подпись Керита Сингтона

«Чеонерская хроника», 34/13/77:

Керит Сингтон, убийца мима Коммиса, был казнен на гильотине сегодня в 6.00 утра в Чеонерской тюрьме 1-й категории. На его казни присутствовали двенадцать присяжных из числа добровольцев; тюремный врач засвидетельствовал смерть в 6.02. Все процедуры смягчения наказания и апелляции неукоснительно соблюдались. Сингтон полностью признался в совершенном преступлении, и в ходе судебного процесса свидетели подтвердили его показания. Поданное в последнюю минуту прошение о помиловании сеньор отклонил.

У ворот тюрьмы Гуден Герр, начальник тюрьмы, заявил репортерам:

«Юный злодей казнен, и теперь весь Архипелаг Грез может жить, не зная страха. Казнь проведена подобающим образом, мастерски и гуманно, в устрашение остальным».

Сингтон родился на Чеонере и учился в Чеонерском техническом училище. Его родители расстались, когда он еще был ребенком. Преступную жизнь он начал еще в подростковом возрасте и совершил множество разных правонарушений – иногда он участвовал в различных мошенничествах, а чаще просто хулиганил в компании себе подобных. Он много раз отбывал срок заключения в тюрьме, но, похоже, завязал с преступным образом жизни после того, как нашел работу в компании «Флот Мьюриси».

Сингтон убил знаменитого мима Коммиса, когда тот выступал на сцене театра «Капитан дальнего плавания» на острове Гоорн, который является частью островной группы Хетта. Кериту Сингтону помогали трое соучастников, однако их личности не установлены. Известно, что их главарем был Сингтон. Все четверо – наркоманы, вечером того дня употребившие избыточное количество алкоголя. Зрители, присутствовавшие в зале, на суде свидетельствовали, как после совершения преступления Сингтон бежал прочь от здания театра.

Полисия продолжает поиски соучастников Сингтона. Полагают, что они с Гоорна, или с другого острова группы Хетта, или с Мьюриси.

Еще один след ведет на Нелки, однако полисия говорит, что больше не ведет там дознания.

Выдержка из «Судебного следствия по делу об убийстве Акаля Дрестера Коммиссы». Автор – сеньор Путар Темпер, Главный прокурор Мьюриси.

Убийство Акаля Дрестера Коммиссы, за которым последовали признание, осуждение и казнь убийцы – Керита Сингтона, – продолжает вызывать тревогу. Эта тревога ощущается не только в определенных кругах судейского корпуса и прессы, но и среди значительной части населения. Этому делу посвящены несколько журналистских расследований. Они обращают внимание на улики, которые не были доступны судье и присяжным. Теперь мы больше знаем о прошлом Сингтона и о состоянии его психического здоровья. Были выдвинуты серьезные сомнения в подлинности признания Сингтона.

Мне, как председательствующему судье, поручено изучить все документы и улики, которые хранятся в архивах, а также, по возможности, разыскать оставшихся в живых свидетелей.

Поскольку эти события произошли более сорока лет назад, мне не удалось разыскать свидетелей, которые еще способны дать надежные показания, поэтому я полагался на материалы судебного процесса и улики, собранные обвинением. В связи со скандальной славой дела все бумаги, в том числе документы защиты, сохранились в надлежащем виде, и мне не известно о том, чтобы после окончания дела какие-то из них были изъяты или заменены.

Убитый, господин Коммисса, похоже, невинная жертва и никоим образом не был связан с осужденным. Маловероятно, что он каким-то образом спровоцировал нападение. Его уважали, им восхищались, и немногими сохранившимися видеозаписями его выступлений до сих пор наслаждаются люди всех возрастов.

Теперь я обращусь к прошлому и личности Сингтона, ведь именно эти стороны дела вызывают наибольшее беспокойство.

Керит Сингтон родился в бедном квартале Чеонер-Тауна. Его отец Лэдд Сингтон – мелкий преступник, алкоголик и наркоман. Многие, и в том числе соседи, говорили, что он бил свою жену. Мэй Сингтон, жена Лэдда Сингтона и мать Керита, тоже была алкоголичкой и подрабатывала проституцией.

Дом, в котором вырос Керит, всегда находился в заброшенном состоянии; повсюду была грязь, отбросы и фекалии животных. О Керите плохо заботились, его унижали и били, однако в то время внимание местных властей это не привлекло.

Повзрослев, Сингтон превратился в молодого человека исключительных габаритов, с длинными руками и большой головой. Он всегда был выше своих сверстников. Из-за его необычной внешности и незлобивости в школе над ним издевались. Врачебный осмотр, проведенный в тюрьме, показал, что Сингтон почти не слышал одним ухом. Кроме того, у него был небольшой дефект речи, и после произошедшего в детстве несчастного случая он слегка хромал. Глаза у него были слабые, но очков он не носил. Несколько профессиональных психологов сообщали, что он кроткий и послушный, легко поддается чужому влиянию и угрозам. Выпив, Керит начинал громко разговаривать, становился хвастливым и агрессивным, и у него внезапно возникали вспышки ярости. Документально зафиксировано, что он порой наносил себе увечья, и оба его предплечья были покрыты шрамами.

Поведение Сингтона значительно улучшилось после того, как он устроился в компанию «Флот Мьюриси». Он работал матросом на паромах, ходивших по определенному маршруту.

Впрочем, Сингтон по-прежнему оставался впечатлительным и зависимым от других человеком, и капитаны не менее двух кораблей, на которых он работал, выражали в рапортах свою озабоченность этим. Если он отправлялся в увольнительную на берег дольше чем на сутки, то обычно прибивался к какой-нибудь компании. В ряде случаев Сингтон возвращался на корабль в состоянии алкогольного или наркотического опьянения и не мог выполнять свои обязанности в течение нескольких часов. Однако капитаны кораблей заявляли, что на паромах подобная проблема возникает постоянно, и поэтому у них есть особый график смен для экипажей, возвращающихся после увольнительной. Более того, несколько раз он получил благодарность за усердное выполнение обязанностей. Учитывая то, что произошло в скором времени, доверяли ему напрасно.

Незадолго до смерти господина Коммиссы произошло серьезное, но не связанное с этим делом происшествие. Судья не позволил защите использовать данное происшествие в качестве доказательства, и поэтому присяжные о нем не узнали. Я полагаю, что оно в значительной мере повлияло на Сингтона.

За две недели до убийства господина Коммиссы пароход «Галатон» – паром, на котором Сингтон служил матросом, столкнулся с другим кораблем у выхода из гавани Мьюриси-Тауна. Оба корабля получили пробоины ниже ватерлинии и в результате стали тонуть. На обоих кораблях были жертвы: пятнадцать человек погибли на «Галатоне», и двое на другом корабле – дночерпателе «Рупа», стоявшем у входа в гавань. Своевременные действия, предпринятые капитаном «Галатона», предотвратили еще большие жертвы, однако после этой катастрофы многие заговорили о том, что порт Мьюриси не справляется с нагрузкой.

В момент столкновения Сингтон был впередсмотрящим; разумеется, его допрашивали, интересуясь, почему он не поднял тревогу.

Из материалов следствия можно сделать вывод, что Сингтон был безутешен, постоянно винил себя и еще одного матроса (утонувшего во время аварии), но в общем признавал, что авария произошла из-за его невнимательности.

Когда его арестовали по делу Коммиссы, Сингтон все еще проходил подозреваемым по делу о преступной неосторожности, хотя обвинений ему предъявлено не было.

За эти годы несколько независимых журналистов пытались раскрыть тайну дела Коммиссы и заявляли о том, что это судебная ошибка. Возможно, самым значительным трудом в данной области является книга «Сингтон: смерть по ошибке?», в которой выводы расследования впервые были поставлены под сомнение.

Автор книги – выдающийся общественный деятель Корер. Ее так же, как и данное следствие, весьма тревожит тот факт, что обстоятельства этого несчастного случая на море не были предъявлены суду присяжных, рассматривавшему дело об убийстве Коммиса.

Именно Корер выяснила, что следователь по делу «Галатона», который задержал Сингтона и допрашивал его в связи с ролью последнего в этом столкновении, – не кто иной, как офицер полисии, известный как «сержан А.». Данный офицер полисии, похоже, был убежден в том, что в момент столкновения Сингтон участвовал в еще каком-то противозаконном деле, однако Сингтон отказывался в этом признаться. Когда же Сингтон стал подозреваемым в деле Коммиссы, сотрудник полисии исходил из неверных предпосылок и добыл у Сингтона признание по этому второму делу.

Почему Сингтон отрицал свое участие в происшествии на море (хотя и более серьезном), однако был готов признать свою вину в другом преступлении (столь же серьезном, однако со страшными последствиями для себя)? Это ставит под сомнение аргумент о том, что он подвергся запугиванию со стороны полисии. Я почти уверен, что поэтому судья и запретил использовать его в суде.

Именно Корер доказывала, и я полностью с ней согласен, что если учесть впечатлительную натуру Сингтона и его склонность иногда прихвастнуть, то становится ясно: несчастный молодой человек, возможно, решил компенсировать свои показания в одном деле чистосердечным признанием в другом.

Кроме того, меня беспокоит, что мне не удалось найти никаких документов в архивах полисии или суда, имеющих отношение к фатальному столкновению между «Галатоном» и «Рупой». Единственный официальный документ – это отчет следователя, но он, разумеется, в основном посвящен тому, как именно погибли жертвы. Почему эти важные материалы были утеряны, перемещены или выведены из общего доступа иным способом?

Теперь я рассмотрю вопросы, связанные с признанием Сингтона.

Как и большинство аборигенов-островитян, Сингтон фактически говорил на двух языках. Официально средством повседневного общения для него являлся народный язык Архипелага – «разменная монета», имеющая хождение на всех островах. Из протоколов судебных заседаний мы можем заключить, что Сингтон вовсе не отличался красноречием и, очевидно, не только с трудом понимал, что ему говорят на народном языке, но и испытывал сложности с выражением своих мыслей. Мы также знаем – по документам из школьных архивов, – что Сингтон ушел из школы, не научившись читать и писать на народном языке. У нас нет никаких доказательств или поводов считать, что Сингтон выучился грамоте уже после того, как бросил школу.

Говорил он на городском арго Чеонера. Об этом свидетельствуют документы из школьных архивов. Арго – простонародный язык, язык улиц, он передается исключительно из уст в уста, и письменности у него нет.

Признательные показания, которые Сингтон якобы дал на допросе, не могли быть записаны на арго. Должна была существовать запись, которую один из офицеров полисии впоследствии перевел бы. Однако это признание было представлено в суде как его собственное свидетельство, записанное со слов.

Об этом признании можно сделать несколько выводов, и все они вызывают беспокойство в судейских кругах.

Во-первых, признание было получено на допросе, в котором участвовали два офицера полисии – и по крайней мере один из них (о чем Сингтон не знал) уже участвовал как в поисках убийц Коммиссы, так и в расследовании столкновения кораблей на море. Нам известно, что существовала аудиозапись допроса, которую затем каким-то образом расшифровали – предположительно это сделал «сержан А.». И затем ее прочитали Сингтону? На народном языке, который он едва понимал?

Предложения в тексте признания, начинающиеся со слов «да» или «нет», выглядят как ответы на прямые или наводящие вопросы. К тому же есть доказательства, что в некоторых частях признания Сингтона подталкивали или направляли. Например, он не мог вспомнить, какая музыка играла в театре в момент смерти Коммиссы, пока офицеры полисии не включили запись и не сообщили ему название песни.

После дачи показаний, но до суда Сингтон подвергся когнитивному анализу. Было протестировано его знание определенных терминов. Сингтон не понимал значения следующих слов, каждое из которых появляется в тексте признания: «растительность на лице», «прокуратор», «добровольно», «принуждение», «виктимизировать» и «наркотик».

Еще большую тревогу вызывает тот факт, что он не видел разницы между словами «согласен» и «отрицаю» и, похоже, считал их взаимозаменяемыми.

Уровень его интеллекта составлял менее десяти процентов от среднего значения, а по психическому развитию Сингтон соответствовал ребенку десяти-двенадцати лет.

Достоверно известно следующее: господин Коммисса, профессиональный мим, использовавший псевдоним Коммис, выступал на сцене театра «Капитан дальнего плавания» в городе Омгуув, на острове Гоорн, относящемся к группе Хетта. В «Капитане» давали развлекательные представления для туристов; господин Коммис погиб во время выступления, когда на него внезапно упал лист стекла, сброшенный с колосников.

Сразу после трагического происшествия нескольких рабочих, в том числе предположительно Керита Сингтона, видели убегающими из театра. Мотивы подобного поведения рабочих неясны. Непонятно, как лист стекла (невероятно тяжелый) мог оказаться на колосниках. Непонятно, каким образом стекло было прицельно сброшено на жертву.

В конце концов признание, бессвязное и противоречивое, явилось главным доказательством вины, и судья соответствующим образом проинструктировал присяжных, какое значение они должны ему придать.

Один из вопросов, который возник во время судебного процесса, но не получил развития из-за отсутствия главного свидетеля, связан со случаем, имевшим место незадолго до смерти Коммиссы.

Корабль компании «Флот Мьюриси», на которую работал Сингтон, доставили во фьорд рядом с Омгуувом для профилактического ремонта. Обвинение утверждало, что Сингтона перевели на этот корабль после гибели «Галатона». Всех членов команды и Сингтона – если он был ее частью – отпустили в увольнительную на берег.

Сингтон, вероятно, по своему обыкновению прибился к какой-то компании молодых людей, которые, похоже, подрабатывали в театре «Капитан дальнего плавания» – убирали мусор, переносили ненужные декорации, перевозили снаряжение на вокзал и обратно и так далее. В их распоряжении был старый грузовик. В связи с характером работы им приходилось часто заходить в театр, и поэтому их почти наверняка неоднократно видели рядом с этим зданием.

В день, когда произошел фатальный инцидент, молодые люди бросали деревянные настилы в кузов грузовика, тем самым производя сильный шум. Это заметили несколько прохожих, двое из которых позднее дали показания в суде. Один свидетель заявил, что, по его мнению, юноши были пьяны или находились под действием наркотиков. Еще один прохожий, которого разозлили грохот и крики, потребовал, чтобы молодые люди работали тише, а те в ответ стали выкрикивать оскорбления.

Другой свидетель, не участвовавший в начавшейся позже потасовке, хорошо видел, что произошло.

Третий прохожий обладал особой – если не сказать эксцентрической – внешностью. Он был невысоким и коренастым (по словам одного свидетеля – очень мускулистым), с длинными усами и густой бородой. На нем была яркая летняя одежда, не подходящая для ранней весны, и оба свидетеля, которые дали показания, утверждали, что удивительный стиль одежды почти наверняка внес свой вклад в ситуацию. По их словам, юноши смеялись над тем, как одет прохожий. Как бы то ни было, началась драка, в которой участвовали все четверо юношей – в том числе, как утверждалось, и Сингтон. Третий прохожий сражался яростно и эффективно – он сбил с ног по крайней мере двоих из нападавших, а еще двоих сильно ударил в живот. В какой-то момент его тоже повалили на землю, но он вскочил – «с ужасающей яростью», по словам свидетеля.

Противники обменялись множеством ударов, однако один из свидетелей прервал драку, крикнув, что вызвал полисию. Тогда четверо молодых людей сели в грузовик и быстро уехали.

Третий прохожий спокойно подобрал свою сумку, отряхнулся и пошел дальше. Хотя его описания были четкие и однозначные и несколько людей подтвердили, что видели этого странно одетого человека в других местах, разыскать его не удалось. На призыв дать показания в суде он не откликнулся. В конце концов все сочли, что он – гость из другого города или турист, что он никак не связан с Омгуувом и после того происшествия покинул остров.

Главным было то, что этот человек так и не явился в суд для дачи показаний, поэтому ни обвинение, ни защита не могли использовать уличную драку в качестве предварительного обстоятельства, связанного с убийством.

Сейчас, когда мы знаем хронологию событий, становится ясно, что эта стычка произошла всего за несколько минут до основного происшествия. Молодые люди уехали с места драки, затем вернулись и зашли в здание театра. Перед началом представления персонал попросил их удалиться. Четверо в ответ сказали какую-то дерзость и пошли по зрительному залу, где большая часть зрителей уже сидели, ожидая начала шоу. Молодые люди вели себя вызывающе, и их многие заметили. Затем юноши прошли за сцену. Они уже работали в театре несколько дней и поэтому знали, что где находится.

После того как упало стекло, зрители видели, как они убегают из зала.

Мне кажется, что уличная драка в значительной мере повлияла на поведение этих четырех молодых людей. Обвинение утверждало, что она привела Керита Сингтона в ярость, но вывод о том, что Сингтон был в числе этих четырех, оно делало, исходя из недостоверного признания.

Нет никаких доказательств того, что он действительно был с ними. Даже если так, учитывая прошлое Сингтона, состояние его психики и уровень умственного развития, можно сказать, что потасовка с той же вероятностью могла привести его в ужас. Однако вне зависимости от надежности этих выводов его присутствие в театре в тот день не доказано вне всяких сомнений.

На тот факт, что впоследствии четверо молодых людей убегали, обращали особое внимание, подчеркивали, что это указывает на вину всех четверых и Сингтона в отдельности. Хотя возможно и то, что бежать их заставило произошедшее только что страшное событие. Стоит отметить, что многие зрители также выбежали из театра сразу после происшествия.

Совершенно очевидно, что Керит Сингтон, возможно, участвовал в нападении на господина Коммиссу, а возможно, и не участвовал. Улик, свидетельствующих о его вине, нет, а значительная часть доказательств, предъявленных обвинением, являются небезупречными, и их достоверность вызывает сомнение. Присяжные, обладающие всеми доказательствами и получившие необходимые инструкции, непременно оправдали бы его.

Сразу после ареста Сингтон утверждал, что у него есть алиби – что в день, когда был убит Коммис, Сингтон находился на острове Мьюриси, где Сеньоральная полисия допрашивала его по делу о затонувшем «Галатоне». Он заявлял, что в то время даже не приближался к Гоорну или Омгууву.

Позднее он по неизвестной причине отказался от алиби, но теперь оно, видимо, кажется более правдоподобным, чем все остальное, сказанное про него.

Поэтому я прихожу к выводу, что господин Керит Сингтон стал жертвой самой серьезной судебной ошибки, и передаю это дело Сеньоральному департаменту на Чеонере с рекомендацией о его немедленном посмертном помиловании.

Коллаго Тихий дождь

КОЛЛАГО – остров средних размеров, расположенный в зоне умеренного климата в южной части Срединного моря. Ранее он был известен благодаря своей молочной продукции. Это остров невысоких, омытых дождем холмов, теплого лета и ветреных зим. Его каменистое побережье с несколькими заливами или бухтами позволяет высадиться на берег. Много живописных видов, в основном благодаря широколиственным лесам и изобилию цветов. Пляжей мало, а те из них, которые пригодны для купания, покрыты галькой. Для данной части Архипелага море необычно холодное, потому что Коллаго стоит на пути Южного блуждающего потока.

Крупный город на острове всего один – Коллаго-Харбор, который также является главным местным портом. За пределами города дорог практически нет, и мототранспорт на них встречается редко. Три раза в день ходят автобусы: они делают по острову круг и пересекают его из конца в конец. Коллаго окружает множество других, похожих на него островов. Течения в проливах опасны, и необходимо прибегать к услугам лоцмана.

Поэтому Коллаго – остров тихих удовольствий; те, кому нужен жаркий климат и бурная ночная жизнь, скорее всего, выберут что-нибудь другое. Мало кто мог подумать, что этот остров станет местом, где жизнь людей будет меняться навсегда.

Судьба Коллаго была предрешена, когда в далеком городе Джетра, столице Файандленда, медики одной из клиник совершили открытие.

Прогресс в области замены генов и модификации стволовых клеток, поиски новых и более эффективных методов лечения смертельных болезней – все это привело к созданию процесса, благодаря которому любой здоровый человек может стать бессмертным («атаназия»).

В геноме человека удалось идентифицировать сто пятьдесят две индивидуальные мутации, способные после соответствующих манипуляций останавливать старение организма в тот момент, когда пациент прошел курс лечения. После этого естественная гибель или изменение клеток восполняются за счет омоложающего клеточного роста – процесса, который, в теории, может продолжаться вечно.

За теорией последовала практика. Первые испытания на людях прошли более ста лет назад, и с тех пор ни один из пациентов, судя по всему, не постарел, не заболел изнурительным, или дегенеративным, или вирусным заболеванием и не умер от естественных причин. Регулярные осмотры большой выборки пациентов подтверждают состояние их здоровья.

Однако не все они еще живы: часть погибли в результате несчастных случаев, а еще несколько были убиты теми, кто не прошел данную процедуру, из зависти или по другим низменным мотивам, которые мы прекрасно можем себе представить. Атаназия дает множество преимуществ, но недостатки у нее тоже есть.

Поначалу ее провозгласили чудом современной медицины, однако быстро стало очевидно, что создание группы бессмертных людей приведет к моральным, этическим, социальным и практическим проблемам.

Во-первых, сама по себе атаназия – длительный процесс, в ходе которого пациентам необходимы уход и психологическая поддержка; кроме того, для него нужно уникальное оборудование для сканирования и мониторинга. Ясно, что подобная операция по карману только богачам.

Моральные и этические доводы «за» и «против» хорошо известны и неоднократно перечислены.

Если большинство населения знает, что есть привилегированное меньшинство, которое их переживет, неизбежны проявления ненависти. За прошедшие годы произошло множество скандальных историй, связанных с тем, что знаменитые и влиятельные люди пытались получить незаслуженное преимущество с помощью взяток, шантажа, угроз и насилия. Подобные слухи циркулируют постоянно и всегда отвергаются.

Кроме того, имели место случаи, где подобные слухи подтверждались косвенными уликами: кто-то якобы чудесным образом исцелялся от смертельной болезни, исчезнувшие люди появлялись под другими именами, звезды кино и другие знаменитости сохраняли свою красоту гораздо дольше, чем можно ожидать. Однако веских доказательств обмана предъявлено не было.

Атаназия также незаметно повлияла на отношение работодателей к работникам, на оказание медпомощи обычным больным и даже на страхование от несчастных случаев, аварий, гражданской ответственности и так далее.

Идея о том, что обычные люди живут меньше бессмертных, приводила к дискриминации небессмертных.

Другая проблема не вызывает серьезной озабоченности у населения, но все равно служит поводом для дебатов: в ходе атаназии память пациента неизбежно стирается, и после операции ему или ей приходится заново узнавать о собственной жизни. Это предельный случай похищения личной информации. Многие из тех, кто критикует программу, называют ее инструментом экспериментаторов, политиков, мошенников, шантажистов и так далее. Однако те, кто курирует атаназию, утверждают, что персонал, занимающийся реабилитацией пациентов, полностью подготовлен и хорошо натренирован и что вся программа в целом проходит проверки и аудит, которыми занимаются независимые агентства. Сторонники атаназии также указывают на то, что реабилитация всегда проходила успешно.

По этим практическим и этическим причинам атаназия находилась под строгим контролем.

После многих скандальных происшествий руководство процессом было поручено независимому фонду, который был создан на доселе неизвестном острове Коллаго. Фонд Лотереи (или «Лотерея-Коллаго», как его стали называть) занимался не только проведением медицинских и психологических процедур и надзором за ними, но также и распределением средств.

Проект финансировался за счет международной лотереи, принять участие в которой мог любой желающий. Каждый месяц случайным образом выбирались несколько победителей, которые проходили атаназию вне зависимости от их положения в обществе. Таким образом, кроме амбициозных спортсменов, блестящих музыкантов, филантропов, богачей и светских фигур, рабочих, безработных, старых и молодых, веселых и печальных, талантливых, заурядных и бесталанных людей Лотерея выбирала преступников, педофилов, мошенников, насильников, бандитов, лжецов и обманщиков. Все получали шанс обрести вечную жизнь.

Неизбежно начались скандалы. На сцену вышла радикальный социолог Корер. Ее убедительно написанная книга «Лотерея дураков» излагала биографии десяти недавних пациентов, подвергшихся атаназии, описывала то, что они совершили в жизни, прежде чем получить бессмертие, и что, скорее всего, сделают позднее. Семь историй описывали непримечательную жизнь обычных людей; после атаназии часть из них снова растворились в безвестности, а двое заявили, что теперь займутся благотворительностью. Однако у шестерых из этих семи были супруги или постоянные партнеры, а у пятерых – дети. Что станет с этими семьями по прошествии времени? – этот вопрос явственно читался в книге Корер.

Из оставшихся трех, о которых писала Корер, один был алкоголиком, а еще один страдал от патологического ожирения. «Не стоило ли генетикам поискать более подходящие мутации?» – невинно спрашивала Корер. Последний пациент, названный в книге «Хххх», – мужчина среднего возраста, у которого были затруднения в учебе и тяжелые расстройства личности. Его уже осудили трижды: один раз за изнасилование, один – за попытку изнасилования, а на момент победы в Лотерее он отбывал наказание за поджог. В прежние времена он, скорее всего, провел бы остаток дней в тюремной больнице, однако теперь его жизнь, похоже, будет длиться вечно.

Книга Корер завершалась эссе. В нем писательница заявляла о том, что в мире уже есть сотни, а то и тысячи (смертных) людей – выдающихся ученых, изобретателей, религиозных лидеров, социальных работников, композиторов, писателей, художников, учителей, врачей… и все они по-своему пытались сделать мир лучше. Смогут ли эти десять, жизнь которых она описала, улучшить то, что уже достигли остальные?

После публикации книги попечительский совет Лотереи назначил международную коллегию для ежегодного отбора людей, которым следует дать шанс на бессмертие. Эти операции финансировались из фондов Лотереи.

Однако многие из так называемых «лауреатов» неожиданно отказались от операции. На четвертом году одним из отказников стал философ и писатель ВИСКЕР ДЕЛОННЕ.

Вскоре после того, как объявили о его кандидатуре, он публично отказался от процедуры. Делонне был не один – в тот же год от атаназии отказались еще четверо лауреатов, однако именно он написал и опубликовал крайне эмоциональную книгу под названием «Отвержение».

В ней он доказывал, что принять анатазию – значит отвергнуть смерть, а следовательно, и жизнь, поскольку жизнь и смерть неразрывно связаны между собой. Все его книги, говорил он, написаны с осознанием неизбежности смерти. Получать удовольствие от жизни можно только в том случае, если сознание инстинктивно или подсознательно отрицает смерть, в противном случае человек ничего не смог бы добиться. Стремиться жить вечно – значит обеспечивать свое существование за счет жизни.

Корер заявила о том, что книга Делонне ее переубедила. Она публично принесла извинения за свою ошибку и больше никогда не говорила и не писала об атаназии. Сам Делонне умер от рака через два года после выхода «Отвержения».

«Лотерея-Коллаго» вернулась к случайному выбору победителей, и через несколько лет атаназию уже проводили без шумихи и скандалов; билеты Лотереи продавались по всему Архипелагу и в странах северного континента, и каждую неделю ручеек победителей медленно тек среди множества островов к тихим, омытым дождями холмам Коллаго.

Хотя формальных запретов на посещение острова нет, туризм не поощряется. Действуют суровые миграционные законы, однако правила предоставления убежища довольно либеральные. Любителей туннелирования на Коллаго теплый прием не ждет. На молочных фермах можно найти сезонную работу. Визы следует получать заранее.

Денежная единица: симолеон Архипелага.

Дерилл – Торкин Острые Камни

Об этом острове мало что известно, и нам не удалось посетить его при подготовке данного справочника. Ранее ДЕРИЛЛ был известен под названием ОСЛИ (диалект: ОСТРЫЕ КАМНИ). Он находится где-то в южном полушарии. Других островов, относящихся к Торкинской группе, мы не знаем (парадоксальным образом остров под названием «Торкин» есть в группе Малых Серкских островов – этот Торкин стал «закрытым» островом из-за того, что на нем находится военная база Глонды).

Редкие упоминания Торкина как группы островов следует считать орфографическими или типографскими ошибками.

Многие утверждают, что Дерилл (Острые Камни) изменил свое название, чтобы извлечь выгоду из удачи, якобы обрушившейся либо на Дерилл, либо на Деррил (см. ниже), однако нам ничего об этом не известно, и поэтому никакого мнения на этот счет у нас нет. Мы никогда там не были, не видели фотографий, не встречали ни одного человека, который бы утверждал, что родом оттуда, не знаем никого, кто бывал на этом острове или слышал о нем – и, если честно, нам все равно.

Деррил – Торки Большой Дом / Безмятежные Глубины

ДЕРРИЛ – самый большой остров группы Торки, а также ее административный центр. Его часто путают с одним островом на Торкилах, также недавно получившим название «Деррил» (см. ниже).

В данном случае полезно освоить местный диалект. Название «Деррил» на диалекте Торки означает просто «БОЛЬШОЙ ДОМ». А то же слово на диалекте Торкилов значит «ТЕМНЫЙ ДОМ» или «ЕЕ ДОМ».

Поскольку путаница с названиями постоянно осложняет жизнь путешественникам и поскольку оба острова по-своему привлекательны для туристов, мы полагаем, что лучший способ подчеркнуть различия между ними – это описать островные группы, частью которых они являются. В данной книге мы постараемся внести некоторую ясность в этот вопрос.

Острова Торки (другой вариант – группа Торки, или просто Торки) находятся к югу от города Джетра, который расположен на южном побережье Файандленда.

Из островов группы Торки ближе всего к континенту располагается остров под названием Сивл. Хотя сам по себе он не обладает большим значением, о нем знают жители Джетры. Он находится недалеко от города и, конечно, всегда хорошо виден. Можно даже сказать, что он возвышается над городом: тень его мрачных горных вершин почти целый день висит над городским побережьем. В прошлом жителей Сивла и Джетры объединяли родственные узы и торговые отношения, однако после начала войны власти не приветствовали поддержание контактов.

Торки, таким образом, находятся в северном полушарии, и эта группа островов занимает довольно большую площадь в той части Срединного моря. На Сивле, самом северном из них, с материка постоянно дуют леденящие ветра; климат там холодный, а зимы – суровые. Однако многие другие острова группы Торки расположены гораздо дальше к югу и к тому же на пути мягких ветров Архипелага, поэтому там климат теплый или даже субтропический.

Основное отличие между Торки (где находится Деррил – Большой Дом) и Торкилами (где находится Деррил – Ее Дом, Темный Дом) состоит в том, что последние расположены в южном полушарии. Две эти островные группы далеки друг от друга, и между ними есть некоторые отличия, однако по злой иронии судьбы острова обладают схожими топографией и климатом, не говоря уже о том, что их координаты вечно путают.

Как известно, все карты Архипелага Грез являются приблизительными. Поскольку в данном случае они больше вводят в заблуждение, чем проясняют дело, мы не будем долго останавливаться на общих чертах и указывать на нелепые совпадения, ведь их немало. Достаточно сказать, что Торки (диалект: БЕЗМЯТЕЖНЫЕ ГЛУБИНЫ) находятся приблизительно в районе с координатами 44°–49° северной широты и 23°–27° западной долготы, при том, что Торкилы (диалект: ВЕЧЕРНИЙ ВЕТЕР) расположены в южной части планеты, и их координаты приблизительно 23°–27° южной широты и 44°–49° восточной долготы.

Координаты группы островов под названием Торкины, вероятно, сообщать не следует, потому что от этого станет только хуже.

Деррил (Большой Дом) – остров, представляющий для нас интерес, находится к юго-востоку от Сивла, в самой дальней оконечности Торкилов. Это самый крупный остров группы, удачно расположенный по отношению к главным судоходным путям. Два порта острова готовы к приему морских судов. Кроме того, на острове богатые залежи минералов и мощная промышленность. Ландшафт холмистый, и большая часть земель отведена под фермы. Короче говоря, Деррил – процветающий остров, и он всегда играл важную роль в жизни Архипелага.

Наибольшим влиянием он обладал в годы, когда шла подготовка и последующая ратификация СОГЛАШЕНИЯ О НЕЙТРАЛИТЕТЕ, которое подписали практически все островные группы мира.

История Соглашения хорошо известна практически каждому ребенку, поэтому излагать ее здесь нет надобности. В течение многих веков Соглашение является нашей конституцией и биллем о правах, именно оно управляет жизнью Архипелага Грез.

Хотя суды и законодательные собрания отдельных островов внесли в Соглашение бесчисленное количество поправок, учитывающих особые случаи и обстоятельства, его основной принцип остается неизменным. Соглашение признает индивидуальность и уникальность каждого острова или самопровозглашенной группы островов, закрепляет за ними право на самоуправление и гарантирует нейтралитет Архипелага во всех делах, не имеющих отношения к островам.

Соглашение не смогло предотвратить конфликты между островами, однако благодаря ему острова не оказались втянуты в многолетнюю, ожесточенную войну между северными странами.

Во время, когда Соглашение только разрабатывалось, на Деррил стекались юристы, дипломаты, философы, политики, журналисты, пацифисты, историки, ученые и социологи со всех уголков Архипелага. Переговоры были сложными и продолжались более восьми лет. Затем последовал пятилетний административный период, в ходе которого организаторы переводили текст Соглашения на все основные языки островов, а также на бесчисленное множество диалектов для дальнейшего устного изложения аборигенам.

После еще одной задержки, необходимой для консультаций, законодатели, судьи и официальные лица сеньорий, а также все остальные, принимавшие участие в переговорах, вновь собрались на Дерриле (Большом Доме) на церемонию подписания Соглашения.

Сам процесс занял двенадцать месяцев – каждый остров и островная группа должны были получить в свое распоряжение подлинники документов, подписанных всеми сторонами. В конце концов все было сделано, и начались празднования.

В наше время туристы с удовольствием осматривают находящийся в идеальном состоянии Дворец Соглашения, в котором проходили переговоры и ратификация документа. В городе есть несколько музеев, где хранятся многочисленные документы той эпохи, а также разнообразные другие материалы, в том числе формальные облачения, фотографии, дневники и картины.

Каждый день проходят организованные экскурсии на нескольких языках, а сам Деррил-Сити предлагает гостиницы, пансионы и гостевые дома на самый разный вкус и кошелек.

В целом остров стал мавзолеем для самого себя, поэтому других достопримечательностей для туристов здесь мало. В холмах над заливом есть мемориальный туннель Йо, однако им перестали пользоваться много лет назад, и никто больше не знает, как заставить его функционировать. Зато по нему можно пройти пешком. Для этого необходимы особая обувь и каска, но их можно взять напрокат на месте.

Длинные прибрежные полосы застроены заводами – сталелитейными и кораблестроительными; земля же в глубине острова отведена под интенсивное сельское хозяйство. Значительная часть площадей застроена теплицами, где выращивают фрукты.

На востоке острова большие площади всегда сдавались в аренду, даже еще до подписания Соглашения. Арендатор – республика Глонда; она обладает неотчуждаемым правом занимать и использовать этот значительный участок земли и до сих пор успешно противостоит попыткам сеньории Деррила лишить ее этого права.

Любопытно, что огромные расходы на создание Соглашения фактически были профинансированы за счет арендной платы, вносимой Глондой. Еще более любопытно, что на острове, где был провозглашен нейтралитет, огромную площадь занимает военная база.

Дальность стрельбы артиллерии и ракетных установок велика, и поэтому доступ на окрестные холмы для туристов запрещен, несмотря на проводимую Глондой политику открытости и гостеприимства. Гостей острова предупреждают, чтобы они и близко не подходили к базе, так как в ее окрестностях можно наткнуться на неразорвавшиеся боеголовки и фрагменты обедненного урана. Стрельбы на полигоне ведутся круглый год. На базе есть доки для подводных лодок, тюрьмы, учреждения, занимающиеся цензурой, учебные комплексы и две взлетно-посадочных полосы. Вся база – суверенная территория республики Глонда, однако этот вопрос постоянно оспаривается.

Через пятнадцать лет после подписания Соглашения и через пять лет после его ратификации базу обстреляли корабли военно-морского флота Файандленда. В результате был нанесен значительный ущерб жилым и деловым кварталам основной части острова. За этим последовало сражение в воздухе и на море, после чего на Деррил высадился десант файандлендцев с целью выбить глондийцев с острова. Операция провалилась. Жителям Деррила пришлось в страхе терпеть циничное нарушение их нейтралитета.

К счастью, в последнее время подобное не повторялось. Корабли Глонды постоянно патрулируют глубоководные проливы в окрестностях Деррила, и файандлендцы держатся от острова подальше.

У них тоже есть базы на территории Архипелага. Нейтралитет распространился широко, однако не повсеместно.

Какое-то время на острове жил художник Дрид Батерст. Его полотно под названием «Нимфы Деррила приходят на выручку» никогда не выставлялось на всеобщее обозрение. Получившие аккредитацию ученые и искусствоведы могут увидеть картину строго по предварительной договоренности. Информация о картине, так же как и репродукции определенных ее частей, доступна в сети; вся работа целиком до сих пор считается слишком сексуально откровенной и неподходящей для широкой публики. Кроме того, родственники юных моделей, которые с готовностью позировали художнику, до сих пор не дают разрешения на демонстрацию этих изображений.

Вскоре после того, как Батерст покинул Деррил, здание, где находилась его студия, было разрушено. На площади напротив установлена небольшая и изящная памятная табличка.

Законов о приюте и убежище нет, однако вследствие визита Батерста на острове очень строгие правила, запрещающие домогательство. Для тех, кто хочет посетить только мемориалы Соглашения, виза не требуется; туристы, которые намереваются пробыть на острове подольше, перед выездом должны обратиться в свою местную сеньорию.

Денежная единица: все виды денег принимаются и обмениваются по рыночному курсу. Официальным денежным средством является талер Мьюриси.

Деррил – Торкилы Темный Дом / Ее Дом / Вечерний Ветер

ДЕРРИЛ – самый крупный остров Торкильской группы и ее административный центр. Он всегда существовал за счет сельского хозяйства и добычи полезных ископаемых, но в последнее время на первое место вышел доход от туристов и паломников. Для туристов острова Торкильской группы стали привлекательными после недавней отмены определенных ограничений (в особенности законов об эротомании). Число паломников, прибывающих на Деррил, также ежегодно увеличивается. Юго-западная часть острова, ранее отданная под пахотное земледелие, теперь является, пожалуй, самой посещаемой областью на всем Архипелаге.

Первое из диалектных названий острова – ТЕМНЫЙ ДОМ, – похоже, аутентичное и упоминается в исторических хрониках. Второе – ЕЕ ДОМ, более современное, получило популярность после Явления.

Более раннее название – Темный Дом – появилось в то время, когда остров интенсивно экспортировал уголь. Во многих районах острова буквально все было покрыто тонким слоем угольной пыли. Это сделало Деррил непривлекательным для туристов и опасным для жизни, однако позднее на всей территории Архипелага были введены строгие правила, контролирующие загрязнение окружающей среды, и благодаря им главный остров и несколько соседних теперь полностью обеззаражены.

В настоящее время Деррил – чистый, симпатичный остров, который можно посетить, не опасаясь за свое здоровье.

Добыча полезных ископаемых, которая велась в северной части острова, теперь фактически прекращена, зато местные музеи и достопримечательности открыты круглый год.

Многих туристов привлекает западное побережье острова, с величественными утесами и широкими песчаными пляжами. В глубине острова можно найти большие девственные леса. На востоке расположена военная база Файандленда; поскольку там постоянно проходят учения и стрельбы, мы рекомендуем туристам держаться от базы подальше. В любом случае ее границы круглосуточно патрулируют вооруженные часовые, и на каждой дороге установлены предупреждающие знаки.

Туристам можно не беспокоиться насчет базы – если не выходить за пределы известных зон отдыха. На острове много достопримечательностей, куда удобно добираться паромом.

Важно напомнить потенциальным гостям острова, что они должны справиться у своего турагента, туда ли они едут. В островной группе с похожим названием – Торки – тоже есть остров под названием Деррил; жители Деррила – Темного Дома – утверждают, что другой Деррил – весьма непривлекательное место. Это нелепо, поскольку Деррил (Большой Дом), несомненно, является «родиной» Соглашения (см. статью выше).

В прошлом наиболее радикальные фракции Темного Дома – или Ее Дома, как они называют остров, – оспаривали даже этот исторический факт. Они также утверждают, что Деррил – Большой Дом – недавно изменил свое название, чтобы извлечь выгоду от Явления. Ультраортодоксы на Дерриле заявляют, будто Деррил – Большой Дом – сам создал Явление, чтобы привлечь паломников.

Возможно, это мнение основано на том, что Корер – тогда еще молодая женщина – однажды прочла лекцию в университете Деррила (Большого Дома).

Наш географический справочник – не то место, где разрешают споры между островами, длящиеся уже много лет.

Кстати, частное расследование позволяет сделать вывод, что остров-выскочка – это Дерилл (Острые Скалы) на Торкинах (см. статью выше). Еще сравнительно недавно тот Дерилл назывался Осли (Крутой Каменистый Берег). О Дерилле/Осли мало что известно. В Реестр Мьюриси он включен – без объяснения причин – в категорию C, к которой относятся острова, закрытые для посещения, необитаемые или опасные.

Теперь перейдем к главной особенности Деррила (Ее Дома).

На его юго-западном полуострове находится один из немногих гражданских аэропортов Архипелага. Его построили, чтобы снизить постоянно увеличивающуюся нагрузку на портовый комплекс Деррил-Тауна. В наше время дорога из Деррил-Тауна на юго-западный полуостров для туристов закрыта, поэтому посетители ХРАМА КОРЕР в основном прибывают и улетают на самолете. На Архипелаге созданы особые авиалинии, ориентированные на тех, кто хочет поклониться Корер.

Храм Корер открыт круглый год, и попасть туда можно без предварительной договоренности.

Пассажиров, которые приобрели путевки в один из туров, в МЕЖДУНАРОДНОМ АЭРОПОРТУ ИМ. Э. У. КОРЕР встретят представители туроператоров. Те же, кто путешествует самостоятельно, найдут множество компаний, предоставляющих разнообразные услуги за невысокую плату. Можно арендовать автомобиль, кроме того, в храм два раза в час отправляются автобусы. Есть и трамвай, который ходит к храму по особому маршруту – мимо многочисленных видов на море и близлежащие острова.

Гиды говорят на большинстве диалектов Архипелага и плату за свои услуги берут довольно скромную. Гостиницы есть как в аэропорту, так и рядом с храмом. При посещении храма или одного из многочисленных медицинских учреждений паломникам рекомендуется остаться хотя бы на одну ночь.

История Явления хорошо известна, однако мы не можем не изложить факты хотя бы вкратце. Как обычно, право делать выводы остается за читателем. Большинство тех, кто совершает паломничество на Деррил, похоже, воспринимают эту историю как истину.

В двух словах: говорят, что две девочки-подростка, дочери фермеров, пропали во время особо сильной летней засухи. Согласно наиболее распространенной версии, обе девочки – совершенно нормальные, однако существуют доказательства того, что у них были проблемы с учебой. Старшая из них с детства хромала, а младшая всю жизнь страдала от инфекционного заболевания кожи.

Имена двух этих несчастных точно не известны – после того что произошло, они были засекречены. Сразу после исчезновения девочек жители их деревни и нескольких соседних организовали поиски, на следующий день к поискам присоединились сотни добровольцев из окрестных селений. Поначалу родные считали, что девочки ушли далеко от дома и заблудились, но с каждым часом усиливались подозрения, что произошло самое страшное.

Однако утром третьего дня девочки вернулись – и, похоже, невредимыми.

Они рассказали необычную историю. Гуляя по лощине, в которой – как сейчас, так и тогда – рос густой лес, они встретили незнакомую женщину. Та ласково заговорила с ними и показала им множество чудесных видений. Они отдыхали, слушали истории о далеких землях и чудесах. В конце концов, когда женщина внезапно удалилась, девочки обнаружили, что исцелились от своих болезней.

Позднее, когда репортер из газеты показал им фотографии, девочки сразу указали на Корер. Ни одна из них раньше не слышала ни про саму Корер, ни про ее деятельность – они узнали ее только потому, что встретили ее призрак.

Поскольку всем прекрасно известно, что во время Явления Корер читала лекции в университете Западного Оллдуса, на другом конце планеты, то событие было объявлено чудом.

Слухи ширились. Корер отказывалась их комментировать и в самых решительных выражениях заявила, что не имеет к происшедшему никакого отношения.

В конце жизни, правда, Корер выдала один секрет – в то время, когда ее популярность достигла предела, она порой пользовалась услугами двойника. Эта женщина, бывшая журналистка «Айлендер Дейли Таймс», не выступала вместо Корер, а только заменяла ее на мероприятиях, где та должна была присутствовать.

Исследователи и свидетели вскоре составили список случаев, когда Корер видели лишь издали, когда она проезжала мимо или стояла на подиуме и когда она ни с кем не разговаривала и не давала интервью.

Корер призналась в этом уже после смерти той женщины. Ее звали Дант Уиллер, и в течение примерно пяти лет она была доверенной помощницей Корер. Отвечая на вопрос журналиста, Корер добавила, что Дант Уиллер не была с ней в ее доме на Ротерси во время Явления, однако ее не было и на островах Торкильской группы, и уж совершенно точно – на Дерриле.

После смерти самой Корер в ее дневнике нашли запись, в которой она высмеивала миф о своем чудесном появлении на Дерриле (Темном Доме/Ее Доме). Голограмма этой записи хранится под стеклом в музее ФОНДА КОРЕР на Ротерси, а полный текст дневников, разумеется, уже несколько лет переиздается. Запись, посвященная Деррилу, входит во все издания.

Этот текст – все, что мы знаем об отношении Корер к так называемому Явлению. По ее словам, таинственное исчезновение девочек на Дерриле легко объяснить с рациональной точки зрения. Она указывает на то, что старшая из двух примерно через девять месяцев после этого случая родила ребенка. Кем бы он ни был и кем бы он ни стал, он (или она) никогда не заявлял о своем божественном происхождении или сверхъестественных способностях, и весьма вероятно, что исчезновение матери было связано с вполне земными причинами.

Однако к тому времени миллионы людей уже считали Явление событием, которое произошло в действительности, и поэтому индустрия чудес стала развиваться с удивительной быстротой.

Авторитет Корер продолжал расти и после ее смерти, и в связи с этим появились две благотворительные организации. Каждая носит ее имя, причем их методы резко отличаются друг от друга. Неудивительно, что эти организации разделяет давняя, сильная и непримиримая вражда.

Светский Фонд Корер находится на Ротерси, родном острове Корер, а его администрация – на северном континенте, в городе Глонд. Этот фонд был основан при жизни Корер; считается, что он точно отражает идеи великой женщины, ее жизнь и убеждения. Официальная позиция Фонда о так называемом Явлении на Дерриле следующая: сама Корер никогда не бывала на Дерриле (Темном Доме/Ее Доме). Никто из тех, кто с ней связан, не посещал Деррил. Женщина, которая иногда играла роль ее двойника, на Дерриле не была. И Корер совершенно точно не утверждала, будто обладает божественными способностями. Она считала, что историю о Явлении придумали две наивные девочки, чтобы тем самым объяснить какие-то иные события, и что другие люди впоследствии цинично воспользовались этим ради наживы.

Противоположную позицию занимают попечители Храма Корер.

Они утверждают, что Явление подтвердили первые лица всех самых влиятельных церквей. Корер уже причислена к лику блаженных, а позднее, скорее всего, будет канонизирована. Ее дар исцеления неоднократно продемонстрирован – как у людей, на которых возложила руки сама Корер, так и у тех, кто испытал на себе благотворное воздействие вод из Лощины Корер. Сотни тысяч паломников заявляют, что после посещения храма их жизнь навсегда изменилась.

Попечители обвиняют Фонд Корер в попытках подорвать экономику Деррила и тем самым всей Торкильской группы. Паломники поддерживают на плаву более двадцати отелей, а также косвенно финансируют развитие современной инфраструктуры на островах и создание рабочих мест в области авиации и туризма по всему Архипелагу.

Путешественникам, которые не заинтересованы в паломничестве, авторы данного географического справочника рекомендуют посетить Деррил ранней весной или поздней осенью. Погода в это время года идеальная, и нет особого наплыва посетителей.

Денежная единица: в храме и связанных с ними местных организациях принимают все виды валюты, которые имеют хождение на Архипелаге. В Деррил-Тауне в ходу симолеоны Архипелага, талеры Мьюриси и таланты Обрака.

Гостям, отправляющимся на Деррил не ради паломничества, следует помнить о путанице, описанной выше. Делать обычный набор прививок, необходимый для посещения субтропических островов, не обязательно. На острове под названием Деррил в группе Торки действуют строгие законы об убежище, а также законы, запрещающие домогательство. На Дерриле (Темном Доме/Ее Доме), напротив, домогательство разрешено.

Эммерет Полная свобода

Эммерет – крохотный малонаселенный остров. Сто лет назад на нем прошли опустошительные лесные пожары; когда они стихли, основные поселения и дом правителя были отстроены заново в соответствии с правилами Соглашения.

На Эммерете мало дорог, однако гулять по острову приятно, и в Эммерет-Тауне можно купить карты, на которых обозначены рекомендованные тропы. Самый популярный маршрут – от порта до УГГЕР-ПАРКА. Четко обозначенная узкая дорожка ведет от гавани Эммерет-Тауна через поля и молодой лес на ЧАД-РОК, самую высокую точку острова. Чад-Рок славится открытыми для посетителей известняковыми пещерами. Гиды показывают туристам потрясающие формации камней и сталактитов.

За Чад-Роком находится Уггер-парк, резиденция семьи Эммерет, к которой принадлежат многие выдающиеся законодатели. Пятнадцатый сеньор Эммерет был одним из составителей Соглашения о нейтралитете. Сеньор Эммерет Тридцать Третий, правящий островом в данный момент, обычно отсутствует. Дом для посещений закрыт.

История семьи Эммерет полна примеров эксцентричного поведения, какое обычно связывают с правящими династиями. Двенадцатый сеньор, по слухам, запрещал в дом заходить детям; Восемнадцатый требовал, чтобы гости ходили голыми, Девятнадцатый прославился оргиями, которые он с дружками устраивал в особняке. Двадцатый сеньор, сын распутника, посвятил свою жизнь церкви. Двадцать Третий сеньор был увлечен садами и занимался ландшафтным дизайном обширных угодий, прилегающих к его резиденции. Новый сеньор, по слухам, относится к обязанностям правителя серьезно. Он, безусловно, добрый и щедрый, однако на острове, носящем его имя, появляется лишь раз в год – для того чтобы собрать десятину.

В правление Двадцать Шестого сеньора Эммерета Уггер-парк стал прибежищем для творческих людей. Писатели, живописцы, композиторы, музыканты, скульпторы, актеры и танцоры прибывали из самых дальних уголков Архипелага, чтобы насладиться свободными нравами и роскошным стилем жизни. Некоторые знаменитости того времени жили в резиденции сеньора практически постоянно. Местерлинский поэт КЕЛ КЕЙПС, по слухам, сочинил «Элегию растраченной страсти» именно в Уггер-парке. Несколько месяцев в особняке гостила труппа музыкантов, жонглеров и иллюзионистов с Катаарского полуострова.

Мировая звезда, танцовщица Форсса Лаайоки, тогда уже на закате своей удивительной карьеры, чрезмерно любила вино, в котором здесь не было недостатка, и в конце концов покончила с собой в маленькой комнатке на верхнем этаже восточного крыла. А художник ДРИД БАТЕРСТ жил здесь почти два года – говорят, что он больше нигде так долго не задерживался. Всеми любимую картину «Возвращение чесальщиков шерсти» Батерст написал на задней террасе Уггер-парка; все эвкалипты, которые он изобразил на заднем плане, впоследствии сгорели во время пожара.

В Уггер-парке также хранится один из самых известных, но редко выставляемых шедевров Батерста. Эта картина маслом называется просто «Саван»; художник написал ее в течение первых недель своего пребывания в Уггер-парке. Говорят, что на ней художник изобразил самого себя в виде юноши с орлиными чертами лица, пышущего здоровьем и исполненного сексуальной энергии. Те, кому посчастливилось ее видеть, утверждали, что сходство с художником полное, и хотя на ней Батерст идеализировал себя, картина тем не менее является значимым произведением искусства.

Батерст передал картину навечно семье Эммерет с условием, что она будет храниться в запертой комнате, вдали от публики. Право смотреть на нее имели только члены семьи Эммерет. С согласия Батерста картину повесили в небольшой комнате в восточном крыле. Любопытно, что именно в ней впоследствии нашли окровавленную Форссу Лаайоки, все еще сжимавшую в руке бритву.

Выселение Дрида Батерста из Уггер-парка было внезапным и скандальным. Его эпическое полотно «Возвращение чесальщиков шерсти» к тому моменту висело в главном банкетном зале уже несколько месяцев, волнуя и восхищая всех, кто его видел. Одной из особенностей картины – и отличительным качеством Батерста – является ее диапазон: от огромных просторов земли и неба, могучих бурь и катаклизмов до крошечных, почти фотографических деталей, выполненных с изысканной точностью миниатюриста.

Лишь малая часть этих деталей была оценена в контексте всей картины в целом.

Однажды вечером один из гостей Двадцать Шестого сеньора Эммерета, искусствовед и ведущий колонки в журнале, поднес к холсту увеличительное стекло и внимательно рассмотрел группу прославляющих природу людей, которые резвились и совокуплялись в высокой траве. Весьма деликатно, учитывая обстоятельства, искусствовед заметил вслух, что две участвующих в оргии нимфы похожи соответственно на сеньору Мезру Эммерет и ее дочь, прекрасную и соблазнительную Канкири Эммерет, тогда еще всего пятнадцати лет от роду.

Двадцать шестой сеньор Эммерет, человек невозмутимый, сам взглянул на холст в увеличительное стекло, после чего молча покинул вечеринку.

Дрид Батерст, который тоже присутствовал на банкете, позднее удалился к себе и обнаружил в своей постели сорокасантиметрового трайма, убитого, похоже, совсем недавно; из его челюстей еще сочился яд. После той ночи Батерста на Эммерете больше не видели.

Зимы на Эммерете теплые, а лето жаркое, и там часто возникают засухи. Неудивительно, что на острове запрещено разводить костры; кроме того, повсюду имеются средства для тушения пожаров. На острове много восхитительных пляжей, открытых для публики, однако они используются недостаточно интенсивно. Туристы, которые хотят купаться обнаженными, должны быть особенно внимательными: пляжи принадлежали разным поколениям сеньоров Эммерета, и поэтому на них действуют разные правила. На одних пляжах натуризм активно поощряется; на других к нему относятся с неодобрением, а самих нудистов штрафуют.

Картина Батерста «Возвращение чесальщиков шерсти» теперь включена в постоянную экспозицию Мемориальной галереи Соглашения. Она размещена на уровне глаз, поэтому пристальное изучение деталей не только возможно, но и поощряется. Однако под действием времени, или из-за постоянного пристального внимания, или по причине неудачной реставрации изображение стало размытым, и поэтому детали, которые сообщили Двадцать Шестому сеньору Эммерета о распутстве его гостя, уже не являются столь четкими и однозначными.

Хотя Батерст подарил свою работу «Саван» семье Эммерет, она недолго оставалась в Уггер-парке. Сеньор приказал увезти ее вскоре после отъезда самого Батерста, однако посланец сеньора догнал великого художника только через несколько месяцев. Встреча состоялась на тихом острове Лиллен-Кей, где Батерст отдыхал, и закончилась быстро: курьер передал картину одному из учеников Батерста и, получив расписку, отправился в обратный долгий путь на Эммерет.

Денежная единица: симолеон Архипелага, талант Обрака.

Фелленстел Грязный песок

ФЕЛЛЕНСТЕЛ – большой остров в южной области умеренного климата, длинный и узкий, протянувшийся с запада на восток. Горная гряда Дентр-до-Ило делит остров на три климатические зоны.

На южном побережье лето прохладное, а зима холодная, побережье тревожат внезапные шторма и неожиданно бурные приливы. Крепкий свежий ветер ЭРБЕЙСКИЙ ЧЕРНЫЙ ШКВАЛ приносит с юго-запада мокрый снег и дождь; благодаря ему южные склоны гор всегда остаются зелеными и плодородными. В горах Дентр есть высокогорные пастбища; зимой там много снега и можно заниматься зимними видами спорта. В северной части острова находятся широкая прибрежная равнина и несколько больших заливов с песчаными пляжами. Климат там теплый и устойчивый: зимой идут прохладные приятные дожди, а лето сухое и солнечное. Цветы и деревья здесь в изобилии; роскошная растительность круглый год привлекает туристов. Восточный мыс – настоящий рай для тех, кто любит наблюдать за птицами.

Хотя главный источник доходов для Фелленстела – это туризм, в маленьком городе Джагр в глубине острова находится множество предприятий легкой промышленности, обеспечивающих рабочие места и приток средств в регион.

Перед тем как отправиться в путь, туристы должны получить визу.

Стандартный набор прививок является обязательным. Гостям острова следует знать, что на Фелленстеле действуют строгие законы против эротомании. Обыски и тестирование генов в порту могут привести к задержкам, а в некоторых случаях – если не все бумаги в порядке – к конфузам. В общем, мы всегда советуем путешественникам соблюдать местные законы либо выбрать другой пункт назначения – и идеальным примером этого подхода является Фелленстел. Во многих отношениях он – настоящий рай, однако там действует система карательного правосудия, а пенитенциарная система очень сурова. При этом туризм не является смягчающим обстоятельством.

Туннельный спорт запрещен на всей территории Фелленстела.

Поиски убийц Коммиса начались на Фелленстеле. Подозреваемые – двое мужчин и две женщины, известные эротоманы, по слухам, сорвали выступление артиста на Панероне, а также писали отрицательные отзывы. Как им удалось пересечь полмира и попасть на место преступления, не сообщалось, однако через несколько дней их арестовали и допросили. В компьютерном оборудовании задержанных были обнаружены негативные отзывы на другие театральные шоу, и это лишь осложнило их положение.

На допросах они молчали – самая правильная тактика, если учесть жестокость фелленстелской системы расследования преступлений, и поэтому в конце концов полисия была вынуждена их отпустить. Однако они остались под подозрением и несколько месяцев не могли работать.

Денежная единица: симолеон Архипелага, талант Обрака.

Атолл Ферреди Повинная голова

Милостивый государь!

Мне 21 год, и я живу с родителями на острове группы Ферреди под названием Милл. Я только что вернулась из университета Семелла, где получила диплом с отличием первого класса по специальности «Островная литература».

Я хочу сообщить вам, что за три года обучения в университете мы изучили множество современных романов, и среди них была ваша книга «Предельность». Она произвела на меня впечатление, и мне захотелось узнать побольше о других книгах, которые вы написали, о том, кто вы, и так далее. Я потратила очень много времени на то, чтобы разыскать другие ваши романы, но, к сожалению, не все они доступны на Семелле. В конце концов мне удалось одолжить еще три книги, относящиеся, похоже, к начальному периоду вашей карьеры.

Я хочу сказать вам, что они очень хорошие. Поэтому я решила специализироваться на вашем творчестве, и мой диплом был о «литературном стазисе» – эту фразу я, разумеется, позаимствовала из вашего романа «Круговой маршрут». Я назвала свою работу «Иммобилизация и статичные ценности Честера Кэмстона».

Я знаю, вы, наверное, очень заняты, и мне совсем не хочется отрывать вас от написания книг, однако у меня к вам один простой вопрос. Я хочу стать писателем-романистом – может, вы посоветуете мне, как это сделать?

Ваша преданная поклонница,

М. Кейн

Милостивый государь!

Спасибо, что ответили. Ваше письмо мне доставили через тысячу лет. Жизнь на атолле Ферреди имеет свои недостатки. Надеюсь, что вы не подумали, что это я так отреагировала на ваш совет.

Прежде всего позвольте мне уверить вас в том, что я выполнила вашу просьбу и сожгла ваше письмо. Никто больше его не прочел. Уверена, у вас есть веские причины требовать этого, но мне жаль, что я не могу описать чувства по поводу необходимости сжечь написанный вами текст. Каждое ваше слово мне дорого.

Но я уважаю ваши желания.

Отвечая на ваш вопрос: да, мне удалось раздобыть ваши книги, которые я не нашла раньше. Мой наставник восхищается вашими романами, и он одолжил мне те, которых у меня не было. К сожалению, мне пришлось вернуть их, когда я уезжала из университета. С тех пор я обыскала весь Интернет, и пока что мне удалось достать только довольно старый, потрепанный экземпляр «Побега в никуда». Очевидно, до меня книгу прочитали множество людей, но я невероятно рада тому, что теперь она у меня есть. Я завернула ее в особую обложку и прочитала уже два раза. Интригующая, прекрасная книга. В финале я всегда плачу. У меня возникла тысяча вопросов по поводу нее, но я не хочу напрасно тратить ваше время.

Спасибо за совет о том, как стать писателем. Это не совсем то, чего я ожидала, и если честно, то ваш ответ меня разочаровал. Я собираюсь продолжить – несмотря на ваше предупреждение.

Можно мне спросить: вы сейчас пишете новую книгу?

Искренне ваша,

М. Кейн

Дорогой господин Кэмстон!

Я так обрадовалась, узнав про вашу новую книгу! Мне не терпится ее прочесть.

В этом году я собираюсь навестить друзей, которые живут на Мьюриси, и там, надеюсь, я смогу купить все нужные мне книги. На атолле Ферреди только один книжный магазин – на противоположной стороне лагуны. На самом деле его даже сложно назвать книжным магазином – в основном там продают журналы и любовные романы-бестселлеры, да и то не новые, а которым уже год или два. Даже не знаю, что бы я делала без Интернета – но даже интернет-магазины, похоже, не слышали про ваши книги.

Вы говорите, что пишете еще один роман. Позвольте спросить: он будет из вашей серии «Инерция»? Можете рассказать мне про него хоть что-нибудь? Я обожаю все, что вы написали, но книги «Инерции» мне особенно дороги.

Вы хотите знать, почему я живу здесь, на Милле, и какой он. Я живу здесь потому, что я здесь родилась, потому что здесь мой дом. Мои родители – социальные антропологи. Они прибыли на атолл Ферреди еще до моего рождения, чтобы изучать местных жителей. Атолла современная цивилизация практически не коснулась, и многие местные племенные обычаи уникальны. Мои родители сняли несколько фильмов о местных жителях и написали учебники о культуре аборигенов.

Несколько лет назад моя мать вышла на пенсию, а отец теперь в основном работает консультантом, но им здесь нравится, и уезжать они не хотят.

За три года учебы в университете Семелла у меня появилась возможность посмотреть множество островов, и если честно, то мне этого оказалось мало. Когда я поеду на Мьюриси, то надеюсь завернуть и на другие острова. Я обратила внимание на то, что ваш остров Пикай находится недалеко от Мьюриси – по крайней мере, на паромах до него можно добраться за пару дней. С тех пор как мы начали переписываться, я все думаю – может, я навещу вас? Я не хочу отрывать вас от работы или беспокоить вас, так что если это неудобно, то я все пойму.

Возвращаюсь к Миллу: о нем мало что можно сказать. Большую часть года здесь стоит убийственная жара. Здесь есть змеи, агрессивные летучие мыши и большие ядовитые насекомые, но к ним привыкаешь. «Зима» короткая. От остальных времен года она отличается тем, что три недели круглые сутки идет дождь. Жарко почти так же, как и летом, и влажность ужасная.

Все острова Ферреди маленькие. Они считаются невероятно живописными и нетронутыми. Здесь несколько холмов, сотни пляжей, длинные полосы леса; дорог мало, железных дорог и аэропорта нет. Все ездят на лодках. По берегам растет много высоких деревьев. Здесь очень красиво, поэтому тут часто можно встретить фотографов или съемочные группы. Они идеализируют эти острова, но если бы им пришлось здесь жить, они бы изменили свое мнение. Дом моих родителей стоит в долине; там течет река, и оттуда видно лагуну. На другой стороне острова – маленький город, там есть дантист, врач, пара магазинов, больница, вот, в общем, и все. Я хочу уехать отсюда!

Мое имя – Мойлита, спасибо, что спросили. У нас в семье многих так зовут, это имя встречается не менее чем у двух поколений. Моя мама – тоже Мойлита. Обычно я ставлю инициал, но я тут подумала – если у меня выйдет книга, то мне подписываться так или полным именем? Посоветуете что-нибудь!

Видите, я решительно настроена проигнорировать ваш унылый совет – не становиться писателем! У меня все получится.

Искренне ваша,

Мойлита Кейн

Дорогой господин Кэмстон!

Мне невероятно жаль, что я предложила навестить вас на Пикае. Теперь я понимаю, каким бесцеремонным вам, должно быть, показалось мое письмо. Я знаю, что у вас много дел.

Искренне ваша,

Мойлита Кейн

Дорогой господин Кэмстон!

Не могу выразить, какие удивление и радость я испытала от того, что вы снова мне написали.

Я полагала, что нанесла вам смертельное оскорбление, ведь ваше последнее послание, отправленное почти три года назад, было кратким и окончательным. Такое чудо – снова получить от вас письмо, в котором вы пишете столь энергично и непринужденно. Наверное, в вашей жизни за этот период произошло много хорошего. Я с радостью отвечу на ваши дружелюбные вопросы.

Но позвольте мне сразу заметить: хотя ваше прошлое письмо действительно меня расстроило, мне скоро стало ясно, что именно я переступила грань дозволенного.

Я хочу сообщить вам о том, что происходило со мной за это время – отчасти потому, что вы так любезно об этом осведомляетесь, но также потому, что моя жизнь изменилась.

Да, я, как и планировала, посетила Мьюриси и пробыла там гораздо дольше, чем собиралась. Там мне удалось приобрести экземпляры всех ваших книг, в том числе «Изгнанника в чистилище». Это, разумеется, восхитительный роман, он полностью оправдал мои ожидания. Я читала его с еще большим увлечением, чем обычно, ведь мне удалось немного узнать о нем еще до того, как он был завершен.

Кроме того, на Мьюриси я нашла работу, жилье и – после нескольких месяцев раздумий о том, чего мы оба на самом деле хотим, – мужа. Его зовут Рарк, он учитель. И хотя мы живем на Мьюриси, недавно мы вернулись на Милл, потому что моя мама заболела. Дома меня ждало ваше письмо. Мы пробудем здесь еще какое-то время, но если вы решите написать мне, пожалуйста, отправляйте свой ответ до востребования по адресу, указанному в верхней части письма. У Рарка скоро начнется новый семестр, и мы возвращаемся на Мьюриси.

Я понимаю, почему в своем недавнем письме вам хотелось развеять мои надежды относительно писательской карьеры. Вы совершенно правы: я действительно рассчитывала на то, что вы погладите меня по головке и скажете, что все будет хорошо. Мне следовало бы знать, что из всех писателей уж вы-то ни за что так бы не сделали.

Я не могла сказать вам об этом раньше. Меня расстраивало то, что вы пытались меня отговорить – мне казалось, что вы не принимаете меня всерьез. Но потом я поняла то, что должно было быть очевидным с самого начала – вы, наверное, не прочитали ни единого слова из того, что я написала. Наверняка вы получаете множество писем, похожих на мои, и отвечаете так всем молодым людям, которые хотят стать писателями. Как только я поняла, что вы не хотите меня обидеть, мне стало ясно, что я должна делать. Возможно, именно в этом и состоял ваш план. Вы заставили меня как следует задуматься, определиться с приоритетами, беспристрастно оценить свой уровень амбиций и способностей. Короче говоря, вы укрепили мою решимость.

Я еще не настоящий писатель – у меня нет опубликованных книг, но в последние два-три года я отправляю стихи и рассказы в журналы, и кое-что было напечатано. Я даже получила за свои произведения небольшой гонорар.

Однако я также начала писать рецензии на книги – может, вы уже об этом знаете? Может, вы поэтому снова мне написали, и притом в столь дружелюбном тоне? Потому что (на тот случай, если это от вас каким-то образом ускользнуло) первый роман, на который мне поручили написать рецензию, – это «Изгнанник в чистилище»! И ее напечатали не в каком-то литературном журнале с крошечным тиражом, а в «Айлендер Дейли Таймс». Когда мне предложили эту книгу, я едва могла поверить своему счастью. Теперь у меня целых два экземпляра!

Надеюсь, вы прочли мою рецензию. Если нет, я непременно пришлю вам вырезку из газеты. Мне бы хотелось, чтобы она вам понравилась, но, насколько я знаю, недавно вы заявили в интервью, что не читаете рецензии на свои книги. Может, иногда вы будете делать исключение?

Пока я читала «Изгнанника», мне все время хотелось отложить книгу в сторону и поговорить с вами о ней. Моя рецензия, конечно, объективная и сдержанная, но если вы ознакомитесь с ней, то поймете, как важна для меня эта книга.

И, наконец, главная новость. Я сказала, что я еще не настоящий писатель, и это правда. Но я практически завершила свой первый роман. Если бы не болезнь мамы, то он, скорее всего, уже был бы дописан. У меня такое чувство, что я работаю над ним бо́льшую часть своей жизни.

Я приступила к нему вскоре после того, как мы с вами вступили в переписку, так что вы видите, сколько лет у меня на него ушло. Он исключительно длинный и фантастически сложный. Иногда я сама не понимаю, как мне удалось удержать в голове все детали. Он, в общем, основан на идеях и социальных теориях человека, которым я восхищаюсь, – Корер из Ротерси. Наверняка вы ее знаете, она часто цитировала ваши романы и идеи в своих эссе и выступлениях. В романе она выведена под именем «Хильда».

Писатели часто дают выдуманные имена своим персонажам, и иногда читатели пытаются разгадать, кто под ними выведен. Я понимаю, что это произойдет и с моей книгой, но надеюсь, что мало кому удастся провести параллели между Хильдой и Корер. Я искренне верю, что я сделала Хильду воплощением идей Корер, вместо того чтобы просто дать ей внешность или характер.

Я не боюсь рассказывать вам это. Мне всегда казалось, что вы равны Корер в том, что касается этики и интеллекта.

Я знаю, что в этом мире никаких гарантий нет, однако уверена, что мне удастся найти издателя для романа. У меня уже есть агент, и она говорит, что к нему проявили интерес две компании в Мьюриси. Разумеется, если с ним что-то определится, я сразу же вам сообщу.

А мне, со своей стороны, очень бы хотелось узнать, не встречались ли вы когда-нибудь с Корер.

В завершение позвольте еще раз сказать, как я рада тому, что вы снова мне написали. Я была в восторге, получив ваше письмо, и уже прочитала его раз десять. Извините, если мой ответ показался вам слишком длинным, – я очень взволнована тем, что между нами снова завязалась переписка.

Теперь мы оба стали старше, но одно не изменилось: я верю, что вы – величайший писатель нашего времени и что ваша лучшая книга еще не написана. Мне не терпится поскорее прочитать ее.

Любящая вас,

Мойлита К.

Дорогой господин Кэмстон!

Девять месяцев прошло с тех пор, как я написала вам в последний раз, но вы до сих пор не ответили.

Неожиданные периоды молчания в прошлом научили меня, что вас легко может обидеть самая простая и самая невинная фраза, поэтому я делаю вывод о том, что вас оскорбило что-то в моем прошлом письме.

Я переворошила свою память, но хоть убей, не могу понять, в чем дело.

Скажу лишь одно: я искренне сожалею. Если я обидела вас, то ненамеренно или просто по бестактности. Я прошу у вас прощения, хотя и понимаю, что вам по каким-то глубоко личным причинам неприятно со мной общаться. Что это за причины, я понятия не имею.

Если вы чувствуете, что не в состоянии далее продолжать эту переписку, то я, конечно, должна уважать ваше желание.

Я всегда буду гордиться тем, что переписывалась с вами. Что бы ни случилось, я по-прежнему буду любить ваши книги и настойчиво рекомендовать их.

Искренне ваша,

Мойлита Кейн

P.S.: Издатель только что прислал мне авторские экземпляры моего первого романа «Лотерея»[5]. Я прилагаю один из них к данному письму. Поскольку он посвящен вам, я смиренно надеюсь, что вы поймете, что с ним связано.

М.К.

Фоорт Добро пожаловать

ФООРТ – среднего размера остров, относящийся к группе островов Манлайл, которая находится в северной субтропической зоне. На местном диалекте его название означает «Добро пожаловать», и об этом мы еще поговорим.

У Фоорта по сравнению с другими островами Архипелага есть несколько необычных, если не сказать уникальных, черт. Одна из них – самообеспечивающаяся экономика. Он практически не зависит от других островов, ничего не экспортирует и импортирует только самое необходимое. Остров мало кто посещает, и его жители редко бывают на других островах. С ним установлено паромное сообщение, но корабли заходят сюда нерегулярно, и практически всегда Фоорт для них – всего лишь короткая остановка в пути. Во многих отношениях он не является частью Архипелага.

Поскольку заведений для туристов на острове мало, а его история и культура не представляют интереса, мы не будем уделять ему особого внимания в данном справочнике. Когда эта книга готовилась к печати, один из наших исследователей посетил остров, так что наша информация актуальна. На тот случай, если у читателей есть родственники на Фоорте, мы приводим несколько фактов.

Во-первых, диалектное название – фальшивка. На острове никогда не было аборигенов, которые оказали бы вам теплый прием. На острове можно увидеть отсылки к таинственному прошлому – рестораны, улицы и автостоянки, названные в честь местных великих людей и событий. Наш исследователь отметил, что там есть жилой комплекс «Король Альф», рынок под названием «Площадь победы», бистро под названием «Ресторан «Старый замок» и так далее. Все это – обман. Пока не прибыли современные застройщики, Фоорт был бесплодным островом с песчаными почвами, каменистым побережьем, одинокой горой в западной части и песчаными дюнами на востоке.

Более точное название на диалекте было бы «ОСТРОВ КОНДОМИНИУМА». С какой стороны ни подойти к Фоорту, на фоне неба выделяются сияющие белые башни.

В невысоких и скромных домах живут только те, кто прибыл на остров в поисках работы, – строители, уборщики, охранники, слуги, водители, садовники, продавцы.

На Фоорте двадцать семь полей для гольфа. Цифровых телеканалов более сотни. Пять частных аэропортов. Рестораны и бары на каждой улице. Дешевый алкоголь, множество приютов и домов для престарелых. Три кинотеатра, один театр, несколько дансингов и пять казино. Большая библиотека – в ней огромный ассортимент книг, но еще больше видеофильмов, экспортированных из северных стран. К каждому кондоминиуму примыкает окруженный забором парк. Пляжи чистые, их патрулируют охранники.

Здесь нет массажных салонов, стрип-клубов, баров с танцами на столах и служб эскорта, нет и квартала «красных фонарей». Насильственных преступлений на Фоорте не зарегистрировано; бывают случаи мошенничества, но власти эффективно с ними разбираются. Правил, регулирующих предоставление убежища, нет, запрет на домогательства очень строгий, и эротоманов не терпят.

Говорят, что на востоке острова есть песчаная дюна, которая светится по ночам. Предположив, что это – одна из прибрежных инсталляций, созданных художником Тамарром Дир Ой, который какое-то время жил на Фоорте, наш исследователь отправился туда. Ему не удалось найти эту дюну или, по крайней мере, предположить, где находится она среди сотен других дюн. Он познакомился с людьми, которые утверждали, что видели ее. Однако двое из них сказали, что электричество подается нерегулярно, а линия электропередачи нуждается в ремонте. Сам Ой давно покинул остров.

Вся вода на Фоорте либо повторно переработана, либо произведена на опреснительной установке, которая находится на северном берегу. Над островом висит легкая пелена смога, которую создают установка, тысячи автомобилей и кондиционеров.

По развитой сети дорог движение не прекращается ни днем, ни ночью. В городе на каждой улице есть полоса для инвалидов и пожилых людей.

Наиболее развита индустрия, связанная с недвижимостью: здесь много производителей мебели и настилочных материалов, компаний, занимающихся покраской и декором, садовым ландшафтом и так далее. Почти все население острова – экспатрианты, люди из северных стран, для которых жизнь в условиях военной экономики оказалась слишком тяжела. Если не считать расходов на приобретение жилья на открытом рынке, ограничений на иммиграцию нет, однако возвращение на континент затруднено настолько, что является практически невозможным.

На Фоорте с распростертыми объятиями встречают людей из обоих воющих альянсов и говорят на всех языках континента. Сеньория утверждает, что районирования в Фоорт-Тауне нет, однако люди из Файандлендского альянса обычно живут в одной части города, а граждане Глонды – в другой. Круглый год проходят мероприятия, рассчитанные на экспатов, – с ностальгической музыкой, традиционными блюдами и народными костюмами. Наш исследователь посетил одно из этих мероприятий и был удивлен не только тем, что они продолжаются далеко за полночь, но и тем, как напиваются большинство присутствующих.

Денежная единица: все.

Ганнтен-Асемант Благоухание весны

ГАННТЕН-АСЕМАНТ – один из маленьких островов Ганнтенской цепи. О его существовании никто бы и не знал за пределами этой островной группы, если бы не одно знаменательное событие – визит художника Дрида Батерста.

Он прибыл по случаю открытия ретроспективной выставки, где планировалось выставить многие из его небольших работ. Галерея выбрала дату для закрытого просмотра и заранее отправила приглашения ограниченному числу гостей – поклонникам творчества Батерста, постоянным клиентам или представителям крупных галерей. Поскольку Батерст вел бродячий образ жизни и часто приезжал и уезжал неожиданно, мало кто из них был знаком с ним лично.

Прессу на мероприятие не пригласили. Батерст терпеть не мог шумиху и не позволял телекамерам снимать его самого или его работы, так что присутствующие не рассчитывали увидеть на выставке телевизионщиков. Однако почти полное отсутствие журналистов и блогеров многих удивило. Возникло предположение, что в жизни Батерста начинается новый и, возможно, противоречивый период. Сам факт проведения выставки означал, что он пытается добиться признания. Отсутствие прессы указывало на то, что он хотел избежать славы.

На самом деле одна журналистка из местной газеты «Ганнтенианские новости» – молодая стажерка по имени Дант Уиллер – на выставку пробилась. Ее присутствие превратило частную вечеринку в событие, повлекшее за собой множество последствий.

Выставка проходила в маленькой галерее под названием «Голубая лагуна». До прибытия Батерста там выставлялись картины местных художников-любителей – с тем чтобы эти работы могли купить туристы. Для владельца галереи, человека по имени Джел Тумер, это был настоящий джекпот, потому что о личной и профессиональной жизни Батерста в то время говорили все.

Слава автора символических, зловещих пейзажей была на пике, и богатые коллекционеры практически дрались за его полотна. Кроме того, существовала целая индустрия, выпускавшая научные статьи, посвященные загадкам картин Батерста. Его творчество повлияло на десятки юных и начинающих художников, которые называли себя «имажинистами Батерста».

Батерста также постоянно называли маляром, эксгибиционистом, плагиатором, популистом, пижоном, обскурантистом и оппортунистом. В разных уголках Архипелага мужья, отцы, женихи и братья говорили о нем и многое другое – обычно в частных беседах, но искренне и злобно.

В то время Батерст славился не только своими работами. О его личной жизни ходили многочисленные слухи и сплетни, которые постоянно публиковала желтая пресса, обычно не проявлявшая интереса к живописи. Правдивые и выдуманные истории о похождениях Батерста рассказывались, пересказывались и без конца приукрашивались.

Его фотографии попадались редко; в сущности, известна была лишь одна, сделанная много лет назад, когда он учился в художественном училище. Батерста по-прежнему опознавали именно по этому снимку: худощавый светловолосый юноша с точеными чертами лица и узкими бедрами.

Он шел на невероятные ухищрения, чтобы путешествовать инкогнито – а путешествовал он практически постоянно. Если какому-то предприимчивому фотографу удавалось сделать откровенный снимок с помощью длиннофокусного объектива или застать Батерста врасплох, художник любыми средствами стремился помешать публикации: фотографам мгновенно предъявлялись обвинения в нарушении законов о неприкосновенности личной жизни, им угрожали, но чаще всего Батерст, чрезвычайно богатый человек, просто покупал снимок. Разумеется, все это лишь усиливало внимание к нему.

Поэтому люди интересовались, как он выглядит. Недоброжелатели утверждали, что он постарел и набрал вес, что его длинные волосы стали редкими или выпали, что чей-то обманутый муж или любовник его изуродовал.

Все это было неправдой, в чем немедленно убедились избранные, прибывшие в галерею на закрытый просмотр. Батерст, уже не хрупкий юноша, обладавший классической красотой, по-прежнему выглядел подтянутым и бодрым. Лицо художника сохранило орлиные черты и осталось привлекательно угловатым, а светлые волосы, струясь, падали на плечи. Двигался он изящно, словно кошка, и чувствовалось, что в нем скрыта недюжинная сила. Тонкие морщины в углах глаз лишь подчеркивали его сексуальность. Батерст вообще обладал невероятной притягательностью. Люди пытались быть ближе к нему, ловили каждое его слово.

Владелец галереи временно конфисковал все фотоаппараты и мобильные телефоны и поместил их в отдельную комнату под охраной. Гостям выставки приходилось лишь смотреть на художника и лелеять надежду рассказать друзьям, что они, по крайней мере, были на его выставке.

Но, даже учитывая присутствие Батерста, главную роль играли его полотна.

Сразу бросались в глаза пять больших картин, законченных сравнительно недавно; до сих пор их мало кто видел. Две самые крупные висели на противоположных стенах, а три остальные – рядом друг с другом, на стене напротив окна.

Галерея не подготовила каталога, поэтому картины оставались без названий.

Так задумал Батерст или недоработала галерея? Неизвестно.

Зато известно, какие именно картины были выставлены, поскольку предприимчивая молодая журналистка выведала их названия либо у Батерста, либо у одного из его доверенных лиц. Благодаря этому теперь мы обладаем уникальной информацией – мы знаем, что это был единственный раз, когда все работы из цикла «Сцены хаоса» демонстрировались одновременно.

Картина «Последний час спасательного корабля» висела на одной из торцевых стен. Напротив нее, в дальнем конце галереи, установили картину «Разрушители Земли». Между ними на стене висели три картины, которые сегодня считаются лучшими из ранних работ Батерста: «Добродетельное великолепие и роскошная надежда», «Добровольные рабы бога» и «Земля умирающего героя».

От одной лишь мысли о том, что эти пять шедевров находились в одном и том же месте в одно и то же время, до сих пор захватывает дух.

Однако главным событием вечера стали даже не пять картин «Сцен», а четыре малые работы, скромно заполнявшие свободное пространство на стенах. Гостей галереи, потрясенных шедеврами, можно извинить за то, что они не сразу их заметили.

Две картины представляли собой наброски для «Сцен хаоса»: на одной была изображена голова морского змея из «Последнего часа спасательного корабля», на другой – обнаженное тело женщины, которую вот-вот накроет стремительный поток лавы из «Добровольных рабов бога». Для любого другого художника эти так называемые «наброски» стали бы вершиной творчества. В частности, набросок головы змея (который на деле был полноразмерной картиной маслом) позволяет погрузиться в мир художника и понять, какое огромное значение он уделял деталям. Две эти картины, выставленные рядом с окончательными вариантами шедевров, в полной мере демонстрировали мастерство и технику художника.

Были там и еще две картины.

Первая – «Саван» – демонстрировалась в первый и, возможно, в последний раз. «Саван» – холст в раме размером примерно пятьдесят на шестьдесят сантиметров. Художник изобразил на ней себя в таких подробностях, что увиденное почти шокировало. Сразу становилось ясно, что картина создана на основе той знаменитой фотографии – единственной, которую видели все: поза, одежда, выражение лица – все было таким же, как на снимке. Единственное отличие заключалось в том, что Батерст изобразил себя не юношей, а взрослым мужчиной. Сама картина никаких зашифрованных посланий в себе не содержала. Гости галереи могли отвернуться от картины и перевести взгляд на автора, стоявшего невдалеке – почти брата-близнеца своего творения.

Последней из небольших картин был портрет женщины под названием «Э. М. Воспевающая ветер». Один за другим посетители галереи подходили к картине и застывали, зачарованные ее интенсивностью.

Все, и мужчины, и женщины, были встревожены и одновременно возбуждены ее яростным и чистым эротизмом. Многие стояли перед холстом в течение нескольких минут, забыв о харизматичном художнике, отказываясь отойти в сторону и уступить место. Одних портрет смущал, других – шокировал. Никто не мог не обратить на нее внимания, никто не мог устоять перед ее силой.

Вряд ли во время просмотра гости знали, кто позировал для картины, кто такая «Э.М.». Благодаря детективному расследованию, которое провела журналистка Дант Уиллер, теперь нам известно, что это почти наверняка портрет Эсфовен Муй. И именно Уиллер, разбирая документы в архиве Кэмстона, установила связь между Муй и Батерстом.

С помощью крошечной цифровой камеры, скрытой за лацканом пиджака, Уиллер сделала пять снимков портрета. Увидев его, она, как и остальные посетители галереи, испытала эмоциональное потрясение.

Если бы не эти фотографии, портрет Муй никогда бы не увидели те, кто не был в тот день в «Голубой лагуне». Крошечные кадры с низким разрешением, улучшенные с помощью цифровых технологий, стали основой для всех репродукций этой картины, которые появились с тех пор.

Портрет Эсфовен Муй нигде не демонстрировался ни до того дня, ни после. «Сцены хаоса» выставлялись в национальных галереях, а наброски для них хранятся в музее на Дерриле. «Саван», так же как и «Воспевающая ветер», для продажи не предназначался.

Выполненный с любовью портрет Муй, позволяющий проникнуть в душу Батерста, остался у самого художника. Во время того короткого просмотра люди смогли увидеть прекрасную женщину: ее одежду и волосы растрепал ветер, в глазах горит огонь нерастраченной страсти.

Несколько дней спустя Батерст и его свита покинули Ганнтен-Асемант. Куда он уехал, не сообщалось, однако Кэмстон в биографии художника выдвигает предположение, что тот отправился на Салай или на один из островов в той же группе. Батерсту было суждено прожить долгую жизнь и посетить великое множество островов. Владелец «Голубой лагуны», Джел Тумер, разбогател на комиссиях от этой выставки. Здание галереи со всем содержимым он пожертвовал сеньории Ганнтена, покинул остров, и с тех пор о нем ничего не известно.

«Голубая лагуна» и ныне открыта для посетителей. Значительная часть картин, которые Батерст показал в тот день, представлена в галерее – разумеется, в виде репродукций.

Дант Уиллер продолжила работать на «Ганнтенианские новости»; когда срок ее стажировки истек, она уехала на Мьюриси.

Паромное сообщение с Ганнтенской цепью за последние годы улучшилось. Гостиниц, соответствующих международным стандартам, на острове нет, зато можно найти недорогие пансионы – мы рекомендуем их потому, что они находятся неподалеку от галереи.

На островах Ганнтенской цепи следует строго соблюдать правила предоставления убежища.

Денежная единица: ганнтенийский кредит, симолеон Архипелага.

Гоорн Ледяной ветер Капитан дальнего плавания

Предмет оказался так себе, да и я, как студент, был не очень. Выбор образовательных учреждений на моем родном холодном острове ограничен, и я – в большой компании моих сверстников с Гоорна – отправился в колледж Эвлена. Этому городу повезло – гряда холмов и остатки теплого течения, идущего с юга Архипелага, обеспечивали ему относительно умеренный климат.

Я окончил первый курс и приготовился к тому, чтобы уйти в обязательный академ – таким способом администрация колледжа уменьшала расходы и одновременно сохраняла право получать дотации, так как формально число студентов не уменьшалось. Большинство моих однокурсников отправились домой; студенты из богатых семей устроили себе каникулы на несколько месяцев – кочевали с острова на остров, уезжая все дальше на юг, где теплее.

Я не сделал ни того ни другого – потому что неожиданно получил работу.

Я специализировался на предмете под названием «Практическая сценография». Он входил в список обязательных, и к концу первого курса я уже был достаточно мотивирован, чтобы активно рассылать свое резюме. Когда мне предложили временную работу в городе Омгуув, я не колеблясь согласился.

Омгуув. Городок находился в той части Гоорна, которую я и не надеялся посетить, в районе под названием Таллек – на северном побережье, в окружении гор. Это был небольшой порт, и местная промышленность круглый год занималась копчением и консервированием рыбы. Я и не думал, что там может быть театр…

Театр «Капитан дальнего плавания», расположенный в самом центре города, на зиму закрывался, однако летом там ставились драматические спектакли и проходили разнообразные шоу. Посидев в Интернете, я выяснил, что в Омгууве пользуются популярностью скалолазание, пеший туризм, водные виды спорта, ориентирование и туннелирование в местном фьорде и окрестных горах.

Меня взяли на работу, но сообщили, что зимой театр закрыт, поэтому прибывать раньше весны нет смысла. Я отправился в Гоорнак-Таун, к родителям, и как-то пережил там холода. Затем, получив по электронной почте письмо из театра, я отправился в Омгуув на одном из автобусов, которые объезжают остров по кругу. Поездка заняла четыре дня.

Прежде всего мне нужно было найти крышу над головой. Я поискал подходящие предложения на сайте колледжа и за несколько недель до отъезда забронировал жилье по трем адресам. В итоге я выбрал себе комнату на верхнем этаже дома рядом с набережной. Окна комнаты выходили на небольшую коптильню, а за ней виднелись гладкие воды фьорда. Дальше из воды вставала гора, и первое время после моего прибытия к ее склонам еще цеплялся снег. Позднее, во время оттепели, гору покрыли белые ручьи, и в море стала падать дюжина мощных водопадов.

Я отправился за покупками: в городе, похоже, был только один продуктовый магазин, но по сравнению с ценами в Гоорн-Тауне и Эвлене продукты стоили недорого – по крайней мере, те, которые я обычно покупал. А на следующее утро я пошел по узким улицам на поиски театра.

Центр города стоял в стороне от главной трассы, так что даже грузовики с мощными двигателями едва нарушали тишину. В одном из переулков я обнаружил большое, почти монументальное здание с белой стеной и двумя темно-синими декоративными башенками. На фасаде висела вывеска из электрических лампочек, в данный момент выключенная: «Театр «Капитан дальнего плавания». Рядом с названием располагалось стилизованное изображение рыболовецкого судна, забрасывающего сети на фоне заснеженных гор фьорда. На переднем плане была изображена седая голова моряка в непромокаемом капюшоне.

Главный вход в театр был закрыт на замок и на засов, а застекленные двери заклеены изнутри коричневой бумагой, чтобы внутрь не заглядывали любопытные. Никаких объявлений и афиш я не увидел, однако здание находилось в хорошем состоянии, и его недавно красили.

Я прижался носом к застекленной двери, пытаясь заглянуть в фойе, и слегка подергал ручку, чтобы привлечь внимание тех, кто находится внутри.

Через несколько секунд к двери подошел человек. Он взглянул на меня из-под слоев коричневой бумаги, затем, кажется, понял, кто я, и открыл дверь.

– Меня зовут Хайк Томмас, – сказал я. – Я получил тут работу.

– Хайк? Я ждал тебя еще на той неделе, – ответил мужчина. Он протянул мне руку, и я пожал ее. – Меня зовут Джейр. Я – администратор. Сейчас здесь другого персонала нет, так что работы хватает.

– А что нужно делать?

Он провел меня внутрь и закрыл дверь, чтобы не впускать холодный ветер. Ковры и стойки в фойе были накрыты тканью от пыли. Мы прошли по двум узким коридорам и поднялись по небольшой лестнице. Здание театра не отапливалось, и его освещали только тусклые лампочки, висевшие высоко под потолком.

В крошечном кабинете Джейр налил мне горячего кофе из кофемашины, которая стояла позади кассы.

– Ты раньше в театре работал?

– У нас были практические занятия.

Я кое-что описал, естественно, приукрашивая факты, чтобы произвести впечатление. На самом деле я отправил в театр свое резюме, когда пытался устроиться на работу, и полагал, что Джейр его уже видел. Мой опыт работы в театре, в общем, был весьма ограничен: я смотрел, как работают люди за сценой, – однако сценография действительно меня интересовала, и я много о ней читал.

Похоже, Джейр был рад напарнику и задавал вопросы без особого энтузиазма. Возможно, качества нового работника его не особенно впечатлили, но это не имело большого значения. Оказалось, что не он меня нанял. Мы с ним оба были временные сотрудники, однако я – более временный, чем он. В отличие от меня, Джейр жил в Омгууве круглый год.

Постепенно в моей голове начала складываться картинка происходящего. Предыдущие владельцы продали театр новой компании, или же передали права на управления, или там возник какой-то правовой спор. В общем, в данный момент у хозяев не было официальных прав на театр, и потому они наняли временный персонал, чтобы подготовить здание к сезону. Хотя Джейр жил в городе, родился он не на Гоорне, а на западном краю группы Хетта, на крошечном острове Онна, где много заводов. Прошлым летом он уже работал здесь, приблизительно в той же должности, что сейчас я. По его словам, ему дали шанс – потрясающую возможность показать себя, работая администратором. Постоянную команду рабочих сцены ждали через несколько дней.

Джейр повел меня за сцену и показал основную технику. Я чувствовал себя абсолютно в своей тарелке: в ходе обучения я многое узнал как о сценографии, так и о театральном искусстве.

Скоро театр должен был открыться после зимнего перерыва. Заявки на аренду уже начали поступать. Проблема – по словам Джейра – заключалась в том, что программа складывалась удивительно скучная. Этим летом здесь в основном будут варьете, выступления популярных телекомиков, трибьют-групп и фокусников. Нужно нанимать музыкантов, выяснять, требуется ли особое освещение, получать разрешения у телекомпаний, разбираться с агентами, а еще мы должны заниматься обычными делами – набирать персонал, следить за соблюдением техники безопасности, вести отчетность и так далее.

Программы в конце сезона нравились Джейру больше. Ближе к концу лета были запланированы пара пьес, и ему не терпелось их увидеть. А пока что он довольствовался тем, что есть. К нам ненадолго собиралась приехать знаменитая ясновидящая – Джейр мечтал увидеть и ее. «Ясновидящие всегда собирают кассу», – заявил он. И еще в театре должен был выступить мим.

Позднее, когда Джейру понадобилось кому-то позвонить, я пошел гулять по театру самостоятельно и забрел в полутемный зрительный зал. Роскошные кресла были накрыты прозрачной пластиковой пленкой. Я тихо сел в центре партера, откинулся на спинку и стал разглядывать потолок с украшениями из гипса, гроздь маленьких канделябров, бархатистый плюш на стенах. Похоже, в театре недавно сделали ремонт.

Мне стало тепло на душе. Прежде я был только в общественном театре Эвлена. Его финансировали местные власти, и они же им управляли – театр являлся частью развлекательного комплекса, вместе с площадками для сквоша, спортзалом, бассейном и библиотекой. А в «Капитане дальнего плавания» чувствовались многолетние традиции, но при этом он был величественным и живым, зданием, посвященным спокойной иллюзии драмы, зрелищ и увеселений.

На следующий день вновь начался снегопад. Снег шел день и ночь – большие снежинки летели со стороны моря во фьорд, кружили среди домов; с северо-востока постоянно дул резкий ледяной ветер. Для жителей Таллека снег был частью жизни. Каждое утро и вечер, а порой и по ночам сеньория выводила из гаражей снегоочистители – они убирали снег с улиц и пристаней, чтобы магазины могли торговать, чтобы можно было выгружать рыбу, чтобы могли проехать грузовики. Я – как и все жители города – топил печь в своей комнате круглые сутки, и снежные лавины смешивались с тонкими струйками серого дыма. В Омгууве проступили средневековые деревенские черты.

Джейр поручил мне проверять все механическое оборудование – тросы, люки, сценический такелаж, а также освещение и звуковую систему. Склад был завален декорациями пьес, которые шли в прошлом сезоне, и так как они нам были не нужны, я начал их разбирать – сохраняя все что можно из нового, а также те декорации, которые, по словам Джейра, были стандартными. Оказалось, что о многом я знаю меньше, чем думал, но так как я работал в одиночку, то вскоре выяснил все, что нужно. В конце концов, я аккуратно сложил на складе те деревянные части, которые можно было использовать повторно.

Джейра беспокоило, что заявки на заказ билетов поступают медленно: театр, как всегда, должен открыться в первые недели весны, когда снег уже перестанет падать, а может, и растает. Судя по отчетности, в этом году доходы от аренды были необычно низкими. Джейр хмурился, жалуясь на то, что публика не поддерживает артистов, особенно тех, которые ему нравились. Среди них он особенно выделял знаменитого мима, выступавшего под псевдонимом «Коммис». Джейр клялся, что в этом году, как и раньше, выступления Коммиса, скорее всего, будут пользоваться наибольшей популярностью, однако в данный момент на них приходило столько же заявок, сколько и на остальные.

За две недели до первого представления каждый день еще кружили метели, вода в канавах превратилась в лед, а на обочинах дорог высились темные холмы грязного снега.

Джейр начал мне нравиться. Он всегда внимательно выслушивал мои просьбы, заваливал меня работой, но регулярно устраивал перерывы и часто платил за обеды из бюджета театра. Я так и не понял, как он ко мне относился: иногда я, похоже, его забавлял, а иногда – раздражал. Мы работали в разных частях здания.

– Ты привидение уже видел? – спросил он у меня как-то раз, когда мы сделали перерыв, чтобы выпить чаю.

– Шутишь?

– Видел или нет?

– А оно есть? – спросил я.

– Привидения в каждом театре есть.

– А здесь оно есть? – повторил я.

– Никогда не замечал, какой холод на складе для декораций?

– Это потому, что там часто открыты двери.

Я не знаю, что он пытался сказать. По словам Джейра, все, кто работает в театре, суеверны. Есть роли, которые никто не берет, есть сценарии, которые никто не читает в одиночку, веревки, за которые рабочие сцены тянут только вместе с товарищами. На сцене и за сценой люди неожиданным образом гибнут из-за внезапно отказавших механизмов, а также в результате несчастных случаев с декорациями и бутафорией. И со всем этим связаны сверхъестественные явления.

– Никогда еще не видел театра без привидений, – повторил Джейр.

– За исключением нашего, – сказал я. Он меня пугал – возможно, намеренно.

– Подожди, сам убедишься.

Я ожидал, что в комнату ворвется холодный ветер или же вдали раздастся зловещий хохот, но вдруг зазвонил телефон. Джейр взял трубку и стал говорить, одновременно что-то дожевывая.

Скользя и пытаясь удержать равновесие на изрезанном колеями обледеневшем снегу, я каждый день с трудом пробирался по узким улицам из дома в театр и обратно.

Джейра главным образом беспокоило отсутствие команды техников. Бедолаги застряли где-то в Файандленде из-за проблем с визами, скверной погоды и нерегулярного паромного сообщения. Даже если им удалось бы вырваться из лап бюрократов, все равно море вокруг Гоорна и в особенности в окрестностях Таллека было покрыто плавучими льдинами.

Почти всю аппаратуру мы могли подготовить и до их прибытия, однако проводить представления без персонала было немыслимо.

Неожиданно поступило сообщение от одного из артистов, которому предстояло вскоре выступать, – мага и иллюзиониста, называвшего себя ВЛАСТЕЛИН ТАЙН. К сообщению прилагались обычные рекламные материалы (в том числе явно постановочные фотографии с выступлений великого артиста – его внешний вид и игривость нас позабавили). Кроме того, нам пришел стандартный список условий, который, по мнению артиста, он должен был выдвинуть перед прибытием: требования к освещению, необходимость проведения монтировочных репетиций, поднимание и опускание занавеса, использование сценического аппарата и так далее. Самые обычные пожелания, и мы уладили бы все это в ходе монтировочных репетиций. Однако к списку прилагался документ, который, очевидно, был составлен отдельно – детализированное описание большого листа стекла с подробно расписанными размерами и углами. Под рисунками крупными буквами было написано:

«ВО ВРЕМЯ ФИНАЛЬНОЙ ЧАСТИ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ МОЙ АППАРАТ ОТ ПУБЛИКИ ДОЛЖЕН ОТДЕЛЯТЬ СЛОЙ ПРОЗРАЧНОГО СТЕКЛА. ПО УСЛОВИЯМ КОНТРАКТА, ЕГО СЛЕДУЕТ ПРИОБРЕСТИ ДО МОЕГО ПРИБЫТИЯ. ЛИСТ СТЕКЛА НАДЛЕЖИТ ПРИКРЕПИТЬ К АППАРАТУ, С КОТОРЫМ Я ПУТЕШЕСТВУЮ, И В ТОЧНОСТИ СООТВЕТСТВОВАТЬ ЕГО ПАРАМЕТРАМ. ВЛАСТЕЛИН».

– Как думаешь, его родители назвали Властелином? – спросил я.

– Так он подписал контракт, – ответил Джейр, показывая мне бумаги.

Похоже, вся история его позабавила. Договор с этим исполнителем заключили в конце прошлого сезона предыдущие хозяева, и действительно, в тексте был огромный параграф, где многословно объяснялось, что площадка должна приобрести и установить стекло.

Джейр ничего о Властелине не знал. Видимо, он смирился с тем, что эту проблему нужно решать, такова часть повседневной жизни провинциального театра.

Однажды утром я, как обычно, с трудом ковылял сквозь бушующую метель в сторону театра. Сохранять равновесие на скользкой мостовой само по себе нелегко, а в то утро дело осложняли еще и порывы ветра. Я давно приобрел привычку постоянно смотреть себе под ноги, чтобы не поскользнуться на льду, но при этом я также умел ориентироваться на местности – идти куда глаза глядят по заснеженному Омгууву было опасно для жизни.

Поэтому я не очень удивился, налетев на человека, шедшего в противоположном направлении – хотя и не заметил, как он приблизился. Незнакомец был немного ниже меня, и, когда мы столкнулись, его плечо ударило меня в грудь. Мне едва удалось удержаться на ногах, хотя я дико раскорячился, и на миг перехватило дыхание.

Однако на человека, в которого я врезался, столкновение подействовало еще больше. Он отлетел от меня, размахивая руками, и нырнул головой вперед в мягкий сугроб, который ночью нагребли снегоочистители. Ноги его повисли в воздухе. Пока я, встревоженный, скользил к нему на помощь, человек яростно пытался высвободиться.

– Идиот! – закричал он, мотая головой и выплевывая снег. – Чего не смотришь, куда идешь?

– Извините! – ответил я. – Вот, держите руку!

Он схватил меня за руку, и после многих усилий и воплей мне удалось вытащить его из сугроба. Незнакомец с трудом поднялся на ноги, тряся руками и головой, чтобы сбросить с них снег.

– Ты едва меня не убил, ублюдок! – завопил он, перекрикивая вой ветра. – В следующий раз смотри, куда идешь, говнюк! Понял меня?

– Я же сказал – извините.

– Извинениями тут не отделаешься. Ты убить меня мог!

– А вы смотрели, куда идете? – спросил я, пытаясь отдышаться. Его реакция на происшествие показалась мне, мягко говоря, чрезмерной.

Незнакомец подошел ко мне вплотную.

– Ты откуда, болван? – свирепо спросил он и наклонился вперед, словно пытаясь запомнить мое лицо. – Я тебя не узнаю. И говоришь ты не как местный.

Хотя его агрессивность пугала, я вдруг спокойно отметил про себя, что тоже никогда его не видел. На работу и обратно я ходил по одной и той же дороге, скользя по обледеневшим бороздам, и обычно каждый раз встречал одних и тех же людей. Ни с кем из них я знаком не был, однако в суровую погоду мы словно бы объединялись – молчаливое братство тех, кто пытается пережить зиму.

Этого воинственного коротышку я не знал. И хотя на голове у него был капюшон, а лоб замотан шарфом, я увидел его голубые водянистые глаза, темные кустистые брови, длинные усы и рыжеватую бороду. Это все, что я смог разглядеть, потому что он, как и я, был плотно закутан, чтобы защититься от холода.

– Слушайте, простите, если я сделал вам больно, – сказал я.

– Горнак-Таун, вот ты откуда! Этот мерзкий акцент ни с чем не спутаешь!

Я попытался пройти мимо него, убраться подальше.

– Если приехал в Омгуув, юноша, так веди себя прилично. Ясно?

Он что-то еще кричал мне вслед, но из-за ветра я ничего не расслышал.

Это неприятное происшествие меня потрясло – и дело было не только в физическом столкновении. Конечно, здесь я чужак, приезжий, но до сих пор я вызывал у местных жителей лишь легкое любопытство, и почти всегда горожане относились ко мне дружелюбно.

Я добрался до театра, согрелся, выпив кофе вместе с Джейром, затем приступил к своим ежедневным обязанностям. Еще часа два я был расстроен, вспоминал тот случай, однако к обеденному перерыву пришел в норму.

Правда, вечером, возвращаясь домой, я следил – не увижу ли где того человека. Не хотелось еще раз с ним встретиться.

На следующее утро незнакомец внезапно появился недалеко от моего дома. Он выскочил из переулка – похоже, поджидал меня – и бросился мне наперерез, ногами вперед, словно футболист-защитник. Я рухнул на плотно утрамбованный снег на обочине. Проезжавший мимо грузовик едва не снес мне голову.

Я с трудом поднялся и обнаружил, что нападавший уже топает дальше по улице, ссутулившись и засунув руки в карманы.

Я догнал его и, схватив за руку, развернул к себе.

– Да вы что? Вы же чуть меня не убили!

– Значит, мы квиты, ублюдок. Не трогай меня!

Он с неожиданной легкостью вырвался и заскользил дальше по улице.

– Слушайте, вчера был несчастный случай, а это – нет! Вы напали на меня!

– Если хочешь пожаловаться, вызывай полисию. – Он повернулся и посмотрел на меня, и я снова увидел ничем не примечательное враждебное лицо, покрытые инеем брови, обвисшие усы, бледную кожу.

Я вцепился в него, рассерженный и напуганный, но он без труда высвободился и пошел прочь. Очевидно, несмотря на малый рост, он был настоящим силачом.

Я смотрел ему вслед, наблюдал за тем, как он движется. Все в его жестах выдавало гнев и враждебность; его тело, казалось, переполняла ярость. Похоже, отныне мне придется следить за каждым своим шагом.

Мне все еще было больно после столкновения, так что я решил не возникать, а лишь следил за ним, пока незнакомец не исчез за поворотом, где-то рядом с автобусной станцией.

Судя по тому, как он размахивал руками, он все еще орал на меня.

Джейр заявил, что ему некогда заниматься Властелином, поэтому, как я и ожидал с самого начала, поручил подготовительную работу мне. Сам великий человек должен был скоро прибыть.

Облик знаменитого мага уже стал частью нашей жизни – в застекленных панелях у входа Джейр повесил его довольно показушные рекламные фотографии. Мне предстояло взяться за дело и наконец добыть необходимый лист стекла.

В компаниях, где я навел справки, сообщили, что стекло оговоренного качества нужно заказывать у мастеров из соседнего города Эрскнесе. Я не хотел ошибиться с параметрами, поэтому одолжил у Джейра машину и сам поехал в Эрскнес, к стекольщикам. Их позабавило то, как точно указаны параметры, однако они, очевидно, решили, что стекло нужно для окна или витрины. Я договорился с ними об оплате и доставке.

В ночь после моего возвращения из Эрскнеса снегопад прекратился.

Одеваясь утром, я обнаружил, что в одночасье наступила долгожданная оттепель. Холодный северо-восточный ветер стих и за ночь сменился нежным ветерком с юга. Поначалу в Омгууве ничего не изменилось: снег на улицах и на горных склонах был таким глубоким и твердым, что, казалось, на него не подействует даже летняя жара. Я, как и многие другие горожане, недоверчиво вышел на улицу, по-прежнему закутанный в множество одежек, и под слабыми лучами солнца заскользил по знакомым ледяным колеям. Тем не менее ненавистный северо-восточный ветер с материка странным образом исчез.

На второй день по улицам потекла талая вода, а огромные сугробы на крышах опасно поползли к краю. Рабочие сеньории торопливо перебирались с крыши на крышу, аккуратно сбрасывая с них лед. По ночам я теперь засыпал под журчание воды; она была везде, однако по большей части она стекала в трубопроводы, которые вели к фьорду.

В городе повсюду появлялись ручейки и водопады, и каждый день власти предупреждали об опасности схода лавин. Впрочем, зима, конечно, была здесь частью жизни, и давно установленные барьеры в целом защищали город от опасности. Я с удовольствием наблюдал за тем, как крутые горы за окном покрываются белыми кружевами водопадов.

На третий день пошел дождь, ускоривший таяние снегов. Погода теперь стала прохладной или даже теплой, и южный ветер приносил запахи из моего детства: где-то к югу от нас весна уже была в разгаре, и порой налетали далекие запахи кедра, смолевки и трав.

Джейр повеселел – погода, похоже, подбадривала нас на каком-то подсознательном уровне. Каждый день на почту и в курьерскую службу приходили новые заказы. Каждое утро Джейр более часа проводил за компьютером, продавая билеты на долгий летний сезон.

Прибыл, как и было обещано, заказанный в Эрскнесе лист стекла. Он оказался таким тяжелым, что нести пришлось вчетвером – водителю, двум друзьям водителя и мне. Мы пронесли его через забитое пространство за кулисами и поставили на сцене.

Когда люди, доставившие стекло, ушли, я включил освещение на сцене и осмотрел его.

В своем послании Властелин указал минимальное допустимое искажение; я измерил стекло особым прибором, и оказалось, что оно вполне в пределах нормы. Оно также было в точности нужного размера, и четыре скошенных желобка, с помощью которых стекло следовало крепить, также идеально соответствовали требованиям. Я проверил и перепроверил все параметры, довольный тем, что обо всем позаботился. Однако при ярком свете стало заметно, что в ходе перевозки и переноски на стекле остались отпечатки ладоней и пальцев, и поэтому я тщательно протер его с обеих сторон.

Джейр помог мне перенести стекло к тросам, и мы медленно подняли его на колосники.

Хотя я понимал, что там стеклу ничто не угрожает, было неприятно думать о том, что прямо над сценой висит огромный лист стекла, похожий на прозрачный нож гильотины – острый, тяжелый и смертельно опасный.

Оттепель продолжалась. В первые недели весны фьорд внезапно стал удивительно прекрасным и безмятежным. В горах, которые раньше казались бесплодными, теперь появились травы, цветы и кусты. По склонам продолжали течь белые потоки, с шумом обрушивавшиеся в темно-синие воды. Дома и магазины, выглядевшие столь мрачными во время холодов, обрели цвет: люди сняли с окон деревянные и металлические ставни, позволили занавескам развеваться на ветру, вывесили за окна корзинки с цветами, раскрыли нараспашку двери. Горожане красили дома, занимались уборкой, приводили в порядок садики.

Стали прибывать туристы – кто-то на машинах, многие – на автобусах, открылись рестораны и кафе. По улицам Омгуува, среди бутиков и галерей, гуляли толпы людей, а на верфях тем временем продолжалась шумная работа, и от пристаней несся ароматный дым из коптилен. Во фьорде появились новые корабли – на этот раз яхты; кто-то вез пассажиров, кто-то просто путешествовал. На крыше моего дома свили гнездо две цапли.

В театре также сменилось время года. Количество дел неуклонно росло – заявки теперь поступали ежедневно, а рабочие так и не прибыли. Море очистилось от льда почти сразу же после начала оттепели, но из-за некой проблемы с визами такая большая группа людей не могла покинуть материк одновременно. Я сам всегда жил на спокойных, нейтральных островах и легко забыл, что Файандленд – ближайший северный сосед Архипелага – ведет войну.

Однажды мне пришлось спуститься под сцену, в трюм: во время проверки заело один из люков, и Джейр попросил меня выяснить, в чем дело – он держал в уме тот факт, что в начале второй недели должен прибыть Властелин.

«Иллюзионисты часто пользуются люками», – сказал Джейр.

Когда нет представления, трюм – так в театре называют подвал – не освещается, так что неисправность мне надо было искать практически в потемках, подсвечивая себе фонариком. Я сунул руку в механизм, чтобы проверить, закрыты ли замки на крышке двигателя, – и вдруг ощутил чье-то присутствие. Рядом со мной кто-то был.

Я замер, прижавшись плечом к корпусу механизма. Меня окружала темнота – фонарик я положил на пол. Я прислушался, не смея повернуть голову.

В трюме царила полная тишина, однако ощущение постороннего присутствия ошеломляло. Рядом, совсем рядом со мной кто-то… что-то было.

Я начал медленно вытаскивать руку, чтобы выпрямиться, развернуться, осветить трюм фонариком, убедиться, что никого нет. Повернув голову, я краем глаза заметил, что рядом нависает что-то белое и округлое.

Я удивленно охнул и повернулся. Передо мной была маска – изображение лица, только чудовищно искаженное, похожее на детские каракули. Маска застыла в воздухе, но каким-то сверхъестественным образом я понимал, что она живая.

И тут лицо плавно отъехало назад и почти мгновенно исчезло в темноте – беззвучно, бесследно.

Сердце бешено колотилось в груди. Я схватил фонарь, направил в ту сторону, где был призрак, однако, разумеется, ничего не увидел. Встав, я ударился головой о низкий потолок. Это еще сильнее меня напугало, и я быстро попятился, а потом, дрожа от страха, побежал по лестнице за кулисы.

Немного погодя меня заметил Джейр.

– Ты сильно шумел. Увидел что-то там, внизу?

– Заткнись, Джейр, – ответил я. Мне стало стыдно за свою реакцию там, в трюме. – Это ты подстроил?

– А, значит, видел!.. Не бери в голову. Рано или поздно такое происходит в каждом театре.

Рабочие сцены все-таки получили разрешение на выезд и уже ехали к нам. Теперь проблема состояла в том, что им нужно было несколько раз пересаживаться с одного парома на другой, идти по кружному маршруту, заходить во множество портов, где загружали товары и мешки с почтой. По нашим расчетам, они должны были прибыть за день – в лучшем случае за два – до первого представления.

Я усердно работал, но меня постоянно тревожила мысль о том, что мы подняли на колосниковую решетку невероятно тяжелый лист стекла – и он висит там, иногда раскачиваясь от сквозняка, если кто-то открывает двери на склад декораций. Время от времени я осматривал стекло, проверял, в порядке ли крепящие его ремни… А что еще я мог сделать? Властелина Тайн мы ждали ко второй неделе сезона.

Через два дня после того, как я увидел призрак в трюме, со мной снова произошел подобный случай. Я поднялся в верхнюю из двух лож рядом с левым карманом сцены. Джейр сказал, что там постоянно мигают лампочки; вероятно, где-то отошел контакт. Прежде чем пускать зрителей, нужно было починить свет.

Разумеется, для работы с проводкой требовалось отключить ток, поэтому в ложе царила полная темнота.

Встав на четвереньки и зажав зубами фонарь, я приподнял ковер, чтобы обнажить провода, и вдруг почувствовал, что рядом со мной находится нечто – то, чего раньше не было.

Я решил не думать об этом, сосредоточить внимание на работе и надеяться, что ощущение пройдет само. И все же через секунду не выдержал – и вскочил.

Рядом снова была белая, похожая на лицо маска! На этот раз она появилась между портьерами, ограничивавшими ложу сзади. Я увидел ее лишь мельком, потому что она полетела назад и почти мгновенно исчезла.

Я знал, что за портьерой находится дверь, а за ней – коридор, по которому поднимаются зрители. Я пробежал через ложу, отдернул портьеры, толкнул дверь и практически вывалился в коридор. Окон в этой части театра не было, и мы с Джейром обычно свет там не включали.

Разумеется, я ничего не увидел.

Потрясенный и немного напуганный, я быстро спустился в офис Джейра – тот работал на компьютере. Ничего не говоря, я рухнул на один из стульев, стоявших у стены, невольно содрогнулся и резко выдохнул.

– Это был тихий призрак или шумный? – спросил Джейр, не глядя на меня. – Он стонет, одевается в старинное платье, носит в руках свою голову, тяжело дышит, лязгает длинными цепями или просто нависает?

– Ты мне не веришь? Там что-то есть. Я уже дважды это видел!.. Черт, как же страшно!

Я посмотрел на свои руки – во время работы я закатывал рукава. Все волоски на руках стояли дыбом.

В конце дня, возвращаясь домой, я заметил своего бородатого противника. Сгорбившийся, напряженный, он резко отличался от остальных. Я сразу насторожился и, немного приотстав, наблюдал за ним, пока не убедился, что он меня не видит. Он шел в том же направлении, что и я, не глядя по сторонам. По случаю теплой погоды он уже не кутался во множество одежек, а напротив, был одет в довольно широкие, ярко-голубые пляжные шорты и желтую рубашку, которая надувалась на спине.

От одного его вида я занервничал, спрятался за навесом магазина и стоял там до тех пор, пока незнакомец не свернул в переулок.

Рабочие наконец-то прибыли. Всей театральной рутиной – уборкой, проверкой оборудования и ремонтом – теперь занимались другие люди. Меня поразил профессионализм команды: четверо мужчин и три женщины всего за два дня подготовили театр к первому представлению и провели монтировочную репетицию.

На первой неделе шли шоу варьете, стали приезжать артисты. Театр быстро превращался из холодного, темного и, что самое главное, пустого здания в место, где работало множество людей. С ними в театр пришел шум, начались мелкие происшествия и склоки, появились дружеские отношения, а также целеустремленность, которая окружает любую тесно спаянную группу людей.

За сценой в спешке доделывали декорации, калибровали освещение, поднимали и опускали кулисы, с балкона кто-то выкрикивал распоряжения. Прибыли три музыканта, чтобы аккомпанировать артистам.

Администратор нанял временного ассистента, чтобы тот помогал убирать и готовить зрительный зал, продавать билеты и напитки и договариваться с медиками. Деловитость этих людей зачаровывала, однако из-за них работы у меня практически не осталось.

Бо́льшую часть представления я посмотрел из-за кулис – и разочаровался. Номера были самые примитивные и скучные; я понятия не имел, что такое до сих пор показывают в театрах. Конферанс обеспечивал комик средних лет, арсенал которого состоял из непристойных шуток – невероятно избитых и потому несмешных. На сцене выступали жонглер, дуэт певцов оперетты, чревовещатель, цирковой велосипедист, сопрано и труппа танцовщиц. Когда представление уже подходило к концу, я вдруг сообразил, что остался только из-за этих танцовщиц. Одна из них показалась мне довольно симпатичной и, кажется, несколько раз одобряюще улыбнулась мне, но когда я попытался с ней заговорить, она меня отшила.

Хотя потом я уже не тратил время на представления, меня удивляло и даже радовало то, какое удовольствие от них получают зрители.

Властелина мы ждали во второй половине недели – к тому времени нам следовало освободить место на уже забитой автостоянке позади театра. Утром, в день его приезда, я сидел в кабинете Джейра и наслаждался тишиной, пока Джейр вводил в компьютер данные о доходах и расходах за неделю.

Позднее должно было начаться дневное представление, но пока мы ненадолго оказались одни, словно в те последние дни зимы.

– Призрака больше не видел, Хайк? – вдруг спросил Джейр, не отводя глаз от монитора.

– После того раза – нет.

– Точно?

Мне уже неоднократно пришлось пожалеть о том, что я рассказал о призраке Джейру – с тех пор он постоянно надо мной подшучивал.

Я промолчал.

– Я просто подумал – наверное, ты уже заметил, что у тебя за спиной, – сказал Джейр.

Конечно, я немедленно обернулся и, к моему удивлению (а поначалу – ужасу), обнаружил, что холодное, похожее на маску лицо нависает прямо за моим плечом. Я невольно вскочил.

– Хайк, позволь тебе представить – господин Коммис, звезда наших будущих представлений.

Рядом с моим стулом стоял худощавый человек в костюме мима, с головы до ног закутанный в мягкую черную ткань, не отражающую свет и плотно прилегающую к телу. Я четко видел только его лицо, раскрашенное ослепительно белым. Все черты лица полностью покрывал грим, и уже на гриме были нарисованы их карикатурные версии: брови вопросительно изогнуты, уголки рта опущены, а вместо носа – две черные точки. Даже веки артиста были раскрашены, и когда он мигал, вместо настоящих глаз появлялись другие – стилизованные голубые глаза.

– Коммис, это мой помощник Хайк Томмас.

Коммис преувеличенно широким движением снял с головы несуществующую шляпу, замысловато покрутил ей в воздухе, затем с поклоном прижал ее к груди. Выпрямившись, он быстро раскрутил невидимую шляпу на указательном пальце, подбросил ее в воздух, покачал головой из стороны в сторону, пока шляпа вращалась, а затем неожиданно нырнул так, чтобы она приземлилась точно на голову. Затем с улыбкой еще раз поклонился.

– Э-э, доброе утро, – сказал я невпопад.

Коммис с улыбкой сел на свободный стол, скрестив ноги.

Секунду спустя он уже ел воображаемый банан, медленно и тщательно очищая его, а затем снимая с плода тонкие нити кожуры. Закончив, он облизал пальцы и бросил шкурку на пол. Приподняв ягодицу, сделал вид, будто пукает, затем с извиняющимся видом помахал рукой, разгоняя скверный запах.

Потом он наточил невидимый карандаш, сдул с него стружку и извлек им серу из уха.

Когда мы с Джейром налили себе кофе из кофемашины, Коммис отказался от напитка, но извлек из воздуха воображаемую большую чашку с блюдцем, которая, очевидно, была до краев наполнена обжигающей жидкостью. Осторожно держа чашку в руках, он слегка подул на горячий напиток, помешал в чашке невидимой ложкой и вылил немного жидкости на блюдце, чтобы отхлебнуть из него. Он продолжал это представление до тех пор, пока мы с Джейром не выпили кофе, и тогда убрал свою чашку.

Когда я пытался заговорить с ним, он не ответил (но прижал ладонь к уху – видимо, показывая, что глуховат). Джейр посмотрел на меня и неодобрительно покачал головой.

Позднее Коммис изобразил, что у него началась чесотка.

Его экстравагантное поведение меня не впечатлило, и я наконец решил уйти. Пока я шел по кабинету, Коммис изобразил невероятный испуг и отпрянул, указывая на пол и умоляюще глядя на меня.

По пути в коридор я, не в силах совладать с собой, переступил через банановую шкурку.

В театре постоянно ощущалось присутствие Коммиса. Он должен был выступать на третьей неделе и, так как прибыл раньше, все время путался у нас под ногами. Его бесконечная пантомима раздражала, но казалась мне безвредной, и я старался не обращать на него внимания. Однако он всегда был рядом – передразнивал меня, выпрыгивал передо мной, чтобы показать кошку, которую держит на руках, или мой фотоснимок, который он только что сделал. Иногда он пытался сделать меня частью своей фантазии – бросал мне невидимые мячи или бежал впереди меня, открывая и закрывая несуществующие двери. Коммис не произнес ни слова, не издал ни одного звука. Я надеялся, что когда-нибудь увижу его не в образе; увы, насколько я мог понять, он все дни проводил в здании театра и даже спал там.

Когда я приходил на работу, Коммис уже был в театре и оставался там, когда вечером я уходил домой. Я так и не выяснил, что о нем известно Джейру и какие отношения их связывали. Джейр явно что-то недоговаривал. Возможно, они были в близких или даже интимных отношениях… Впрочем, меня не очень это интересовало, и поэтому спрашивать я не стал.

Моя работа в «Капитане дальнего плавания» уже не играла сколь-нибудь значимой роли. На самом деле со мной должны были окончательно рассчитаться в конце следующей недели, до начала представлений Коммиса.

Моя последняя задача состояла в том, чтобы оказывать посильную помощь Властелину. Это меня пугало: недели, проведенные в театре, научили меня, что профессиональный интерес к сценическому искусству – это одно, а симпатия к тем, кто выступает на сцене, – совсем другое.

Глядя на саморекламу Властелина, я полагал, что мы с ним не сработаемся. Однако, к моему удивлению, он оказался тихим, почти незаметным человеком – похоже, застенчивым и скромным. Например, он никому не сообщил о своем прибытии в Омгуув, и поэтому никто из нас поначалу даже не знал, что он уже приехал. Властелин со своей ассистенткой так долго сидел в фойе, что к ним наконец подошел кто-то из кассиров и спросил, не нужна ли им помощь.

Когда же он переоделся в свой костюм и подготовился к выступлению, то стал ярким экстравертом с целым репертуаром театральных жестов. Он громко отпускал замечания, часто забавные, и излучал бесконечную уверенность в собственных талантах.

Его главный номер, которым он завершал представление, казался публике удивительно простым – однако на самом деле требовал тщательной подготовки.

Номер назывался «Исчезновение дамы».

Публика видела голую сцену, ограниченную кулисами. На сцене стоял большой объект, сделанный исключительно из стальных стержней – четыре наклонных ноги и тяжелая поперечина наверху, достаточно прочная, чтобы выдержать вес человека. Зрители видели, что это весь аппарат артиста: никаких занавесок, люков, скрытых панелей – просто стальной скелет в центре пустой сцены. Во время выполнения номера иллюзионист проходил за структурой, ни на секунду не исчезая из вида. Он доставал большой стул, который прикреплял к поперечине с помощью веревки и блока. Его ассистентка – с помощью откровенного костюма, парика и грима превращавшаяся из привлекательной молодой женщины чуть моложе тридцати в ослепительное воплощение гламура – садилась на стул, и ей завязывали глаза.

Пока небольшой оркестр в яме играл тревожную музыку с постоянной барабанной дробью, Властелин старательно крутил ручку лебедки, и стул с ассистенткой, медленно вращаясь, поднимался на вершину структуры. Как только женщина оказывалась наверху, иллюзионист привязывал веревку и произносил определенные слова, погружающие ассистентку в гипнотический сон. Затем маг доставал большой пистолет и целился прямо в нее! Барабанная дробь усиливалась, и Властелин стрелял. Раздавался взрыв, вспыхивал яркий свет, и стул падал на сцену. Ассистентки на стуле не было.

Иллюзия достигалась за счет освещения и зеркала. Или – в данном случае – полузеркала. Или на самом деле прозрачного листа стекла, который я добыл для Властелина в соседнем городе.

Стекло крепилось к передней части металлического сооружения. Благодаря сценическому освещению и дополнительным лампам, спрятанным за передними распорками, оно становилось совершенно невидимым зрителям. Когда молодую женщину поднимали на самый верх, все, что видели зрители, на самом деле происходило: она действительно сидела там, на стуле, подвешенном к поперечине. Однако в момент выстрела (который намеренно был очень громким и сопровождался вспышкой огня и клубами дыма) одновременно происходило следующее. Прежде всего освещение сцены менялось. В частности, гасли огни, спрятанные за распорками, и усиливалась яркость ламп, стоявших впереди. От этого лист стекла перед аппаратом фактически превращался в зеркало. Свет падал на стекло под особым углом; оно переставало быть прозрачным и теперь отражало изображение кулис (до того невидимых зрителям) в портальной арке. Эти кулисы были идентичны тем, которые находились в задней части сцены, и подсвечивались так же. Публика теперь не видела то, что происходит внутри металлического каркаса. Тем временем веревку, на которой поднимали стул, перерезала небольшая встроенная гильотина рядом с лебедкой.

В результате стул с грохотом падал на сцену, а за ним змеилась веревка. Ассистентка хваталась руками за поперечину и висела там, скрытая от взоров, до тех пор, пока ее не закрывали кулисы, – тогда она ловко спрыгивала.

Все это выглядело вполне незамысловато, однако представляло определенную техническую проблему для меня, рабочего сцены по имени Деник и осветителя. Все утро и весь день мы потратили на то, чтобы научиться точно устанавливать каркас (который Властелин привез в своем фургоне) и стекло, которое нужно было опускать с колосников. Мы выровняли его в соответствии с расположением спрятанных кулис и наконец провели несколько монтировочных репетиций не только со сборкой аппарата, но и с сигналами осветителю. Причем освещение следовало выстроить под правильными углами, чтобы достигнуть нужного эффекта.

Властелин очень беспокоился по этому поводу. В соответствии с его планом он должен был выйти перед главным занавесом и показать пару небольших фокусов с помощью зрителей из первого ряда. В это время мы с Деником выходили на сцену за кулисами, чтобы опустить огромный аппарат. Затем нам нужно было его закрепить, подключить скрытое освещение, быстро проверить, все ли работает, и убраться со сцены, чтобы Властелин мог исполнить свой главный номер.

Мы репетировали снова и снова.

Во время одного из финальных прогонов – и совершенно незаметно для нас – на колосники проник Коммис – каким-то образом забрался туда, где за аркой просцениума висели ложные кулисы. Когда техник щелкнул выключателем, изменяя освещение, внезапно на виду у всех произошло не исчезновение, а явление – все увидели Коммиса, который скакал по поперечине, словно обезьяна в клетке.

Джейр вышел в зал, чтобы посмотреть на это, и зааплодировал.

Больше я терпеть не мог. Я ушел со сцены и направился в кабинет Джейра. Мне хотелось забрать свои вещи и уйти.

Я не знаю, как ему это удалось, но Коммис быстро спустился и побежал за мной по коридору. Он все еще притворялся обезьяной и поэтому двигался враскоряку, волоча руки по полу.

Тогда я сделал то, о чем сразу же пожалел: пройдя коридор до середины, притворился, будто открываю невидимую дверь. Когда до двери добрался Коммис, я захлопнул ее у него перед носом.

К моему удивлению, он подался назад – похоже, от удивления и боли. Его лицо перекосило от столкновения с невидимой дверью. Раскинув руки и ноги в стороны, мим упал, словно срубленное дерево, и замер. На секунду мне показалось, что он действительно пострадал, потом я заметил его остекленевшие глаза – те, которые он нарисовал на веках.

Я пожалел о том, что сделал! Я почувствовал, что опустился до его уровня, включился в его раздражающую игру.

Я зашел в кабинет и постоял там в одиночестве, сбитый с толку и разозленный. Я никак не мог понять, почему мим так меня провоцирует. Чуть позже меня разыскал Джейр.

В итоге из театра я не уволился. Джейр неожиданно мне посочувствовал, объяснив при этом, что Коммис – нервный и чувствительный артист, что мне следует более терпимо относиться к его непредсказуемому поведению. Из-за этого у нас с ним возник спор, и я выместил на Джейре злобу и раздражение, копившиеся с тех пор, как я встретил Коммиса.

Джейр упросил меня остаться до конца следующей недели, так как я играл очень важную роль в подготовке аппарата Властелина. По словам Джейра, если бы меня пришлось заменить, то за оставшееся время он бы не успел завершить монтировочные репетиции.

В конце концов я согласился остаться, а Джейр обещал, что заставит Коммиса ко мне не цепляться. На секунду в моем сознании мелькнул этот образ: Коммис, вцепившийся в мои волосы обезьяньими пальцами, ищет соленые выделения.

Первое представление Властелина прошло гладко. Прочие – тоже. Мы с Деником хорошо сработались. Иллюзия создавалась каждый вечер и на двух дневных представлениях.

В конце недели Властелин дал последнее представление, и я помог Денику разобрать аппарат и перенести его в фургон. По условиям контракта, стекло досталось нам, и когда Властелин уехал, мы с Джейром обсудили сложившуюся ситуацию. Вариантов было немного: мы могли попытаться продать стекло, разбить его и выбросить или оставить в театре. Джейр сказал, что почти всю неделю в театре был аншлаг, поэтому если Властелин захочет вернуться на Омгуув на следующий год, театр, разумеется, его примет. В таком случае стоило сохранить стекло – это позволит сэкономить время и деньги.

Мы с Деником вернули стекло в «упряжь» из веревок и подняли на лебедке на колосники. Там оно и висело, смертоносное, словно огромное лезвие, и тихо раскачивалось, если кто-то открывал двери на склад декораций.

Теперь я мог уехать. Я сложил вещи, купил билет на рейсовый автобус, объезжающий остров по круговому маршруту, и зашел в театр, чтобы попрощаться.

Конфликт с Коммисом омрачил мои последние недели в театре, и поэтому я буквально заставил себя вспомнить, что не зря тратил здесь время. Даже негативные ощущения и отрицательный опыт когда-нибудь мне пригодятся. В конце концов, меня ждут еще два года колледжа в Эвлене, и многому предстоит научиться. Возможно, остальные работники театра устроили мне, как самому неопытному, своего рода инициацию?..

Джейр поблагодарил меня за помощь. Я ответил тем же, признавая то, что я в долгу перед ним.

Затем я сказал:

– Расскажи мне про Коммиса. Что с ним такое?

– Когда он в костюме, то всегда работает или репетирует. Тебе просто нужно было ему подыграть.

– Я и подыгрывал, немного. Ты хорошо его знаешь?

– Не больше, чем других исполнителей. Он выступает в нашем театре уже несколько лет, и в городе у него огромное число фанатов. Проданы почти все билеты.

– Он живет здесь, в театре?

– Снимает жилье где-то на окраине, но во время выступлений переезжает в одну и ту же гримерку – в самую маленькую, на вершине башни. Из здания выходит редко. Может, заглянешь к нему перед отъездом, попрощаешься? Если повезет, он с тобой даже поговорит. Он совсем другой, когда не в образе.

– Ладно.

Теперь поведение странного маленького мима начинало казаться… почти нормальным. Я пожал руку Джейру, а затем – быстро, пока не передумал, – поднялся по спиральной лестнице на верхний этаж здания. Здесь я бывал редко – поначалу заходил пару раз, чтобы убраться в гримерных, но, в общем, делать здесь мне было нечего.

Взбираясь по лестнице, я невольно подумал, что Коммис наверняка знает, что я к нему иду. Иногда он предугадывал мои действия так точно, словно обладал даром предвидения. Вот сейчас придумает какой-нибудь новый трюк: выпрыгнет на меня из засады, притворяясь большим пауком, сделает вид, будто набрасывает на меня лассо, или еще что-нибудь откаблучит.

Немного задыхаясь после подъема, я негромко постучал костяшками пальцев в дверь, разглядывая прикрепленную к ней блестящую звезду, а под ней – имя, аккуратно написанное на карточке. Никто не ответил, и я постучал снова. Решив, что такой молчаливый артист, как Коммис, не говорит гостям «Входите», я толкнул дверь и, полный дурных предчувствий, зашел в комнату и включил свет.

Коммиса внутри не было, поэтому я сразу же вышел, только успел заметить зеркало и стол, коробочки грима, ширму и костюмы на вешалках. Единственным необычным предметом была стоявшая у стены узкая раскладушка, на которой лежала уличная одежда.

Я выключил свет и закрыл дверь. И сразу же открыл дверь снова. Включил свет.

Среди одежды была желтая рубашка и яркие голубые пляжные шорты. Теперь я заметил, что на стуле рядом с кроватью лежит пышная рыжая борода, длинные усы и накладные брови.

Я вернулся за кулисы и увидел, что Коммис на сцене один. Я стоял в тени, и он меня не заметил – похоже, наконец-то занялся работой: ходил по сцене, отрабатывая движения. Мелом он нанес на досках пола временну́ю разметку по минутам, а затем, передвигаясь между этими точками, разыграл небольшую пантомиму. Я видел, как он борется с ветром, который вырывает у него зонтик, видел, как пытается снять кусок липкой бумаги, попавший на лицо, как готовится принять ванну. Коммис работал тихо и профессионально, видимо, не думая ни о публике, ни о коллеге, которого мучил бесконечными дурачествами.

В его присутствии я постоянно совершал поступки, о которых впоследствии сожалел. Я не мог забыть о том, что обнаружил в его гримерке, о том, что я, сам того не подозревая, уже несколько раз видел Коммиса не в образе. Я знаю, какой он на самом деле.

Я поднялся на колосники, нашел веревки, которые удерживали огромный лист стекла, и ослабил два узла. Веревки по-прежнему надежно удерживали стекло.

Наверное.

Лист стекла висел прямо над метками Коммиса.

Я покинул здание театра, выйдя через склад декораций. Самую большую дверь я намеренно оставил открытой, чтобы сквозь нее постоянно дул сквозняк. Мне было страшно, я испытывал чувство вины, но вернуться не хотел – не мог.

На узких улицах города светило солнце, а из длинного фьорда налетал свежий приятный ветерок. У меня еще оставалось время до отправления автобуса, поэтому я медленно пошел кружным путем к ближайшей пристани, а оттуда – по тропе, которая следовала изгибам берега. Я ни разу не гулял здесь – и сразу же об этом пожалел. Тропа спускалась к морю, и шум бесконечного потока машин был едва слышен. Для меня настал момент символического освобождения: я покидал – хотя бы временно – мир театрального притворства, обмана и иллюзий, света и теней, зеркал и дыма, людей, игравших роли, принимавших облик и повадки тех, кем они на самом деле не являлись.

Я шагал по тихой тропинке, чувствуя тепло солнечных лучей, глядя на молодую весеннюю зелень и внезапно появившиеся цветы, знаки приближающегося лета. Я думал о доме.

Вдруг мои размышления нарушил настойчивый звук шагов. Кто-то спешил, почти бежал вслед за мной.

Я оглянулся и увидел маленького целеустремленного человека, ярко-голубые пляжные шорты, развевающуюся на ветру желтую рубашку.

Встретившись со мной взглядом, он вскинул сжатый кулак и крикнул:

– На пару слов, приятель!

Внезапно я понял, в какую опасную ситуацию попал. Коммис, когда он не играет роль, агрессивен и готов применить насилие. А здесь не было ни домов, ни машин, ни других пешеходов – только деревья, цветы и глубокие, безмолвные воды фьорда.

Я не ответил. Он действительно приводил меня в ужас, я боялся того, что он может со мной сделать. Сидевшее во мне чувство вины усилилось: возможно, он уже понял, какую ловушку я заготовил для него на колосниках.

Я повернулся и побежал.

Коммис помчался за мной.

Я бросил взгляд вперед: никаких дорог или домов не видно. Тропа тянулась вдоль берега по крайней мере до следующего мыса, где отвесный склон горы встречался с водой.

Внезапно я понял, что нужно делать.

Отбросив сумки, я повернулся к нему. Коммис уже был недалеко. Я увидел, как он приподнял руку и стал рассчитывать свои шаги – совсем как в тот день, когда сбил меня с ног на ледяной дороге. В ту же секунду я поднял обе руки, напрягся под воображаемым весом и поставил между нами тяжелый лист стекла. Взявшись за края и удерживая лист вертикально, я вдавил его в гравий тропы так, чтобы стекло могло стоять без посторонней помощи.

Я отпрыгнул назад, и одновременно Коммис врезался в стекло – сначала корпусом, а затем и головой, – и его отбросило назад.

Стекло стало падать на меня, и я отскочил, чтобы меня не придавило. Возможно, оно разбилось о камни. Теперь меня и нападавшего ничего не разделяло.

Коммис стоял ко мне боком, согнувшись, сжимая голову руками. Одну ладонь он время от времени подносил к глазам, вглядываясь в нее, словно по ней текла кровь. Он стряхнул кровь с руки и зарычал от боли. Затем достал носовой платок, вытер им лоб и уткнулся в него лицом. Он качал головой и тяжело дышал. Как и в прошлый раз, на секунду мне показалось, что я в самом деле причинил ему вред.

Испытывая странную смесь раскаяния и тревоги, я шагнул вперед – узнать, не нужна ли ему помощь. А потом услышал его слова – поток гнусной брани и угроз.

Я подобрал свои сумки и поспешил по тропе. Чуть в отдалении я увидел место, где я мог бы, приложив некоторые усилия, пробраться сквозь кусты и вскарабкаться по склону. С трассы доносился гул машин.

Поднимаясь наверх, я оглянулся. Коммис стоял на том же месте, в той же страдальческой позе человека, потерпевшего поражение. Я вышел на дорогу, сориентировался и поспешил в город, в сторону автобусной станции.

О Коммисе я больше не слышал. Может, он все еще стоит там, у фьорда, – а может, и нет. И я часто с сожалением думал о тяжелом листе стекла, которое висит над сценой, – а может, и нет.

Джунно Заслуженный мир

ДЖУННО – маленькое независимое государство, состоящее из трех островов, которые находятся в субтропической зоне Срединного моря.

Хотя в разгар лета здесь жарко и влажно, благодаря влиянию Южного блуждающего потока климат на островах можно считать умеренным. На каждом острове есть обширные леса, и значительная часть их отведена под охотничьи заказники. Южное побережье самого крупного острова – Джунн-Майо – образует горная гряда: здесь обнаружены богатые залежи полезных ископаемых, в том числе железа, калия и меди. На втором по величине острове, Джунн-Секс, судя по всему, бесконечные запасы сланцевой нефти. Все это сырье вывозится через единственный в стране порт – Джунн-Эксеус, огромный промышленный комплекс, который обезобразил большую часть восточного побережья Джунн-Майо.

Джунно – одна из самых процветающих стран во всем Архипелаге и, кроме того, мировой лидер по загрязнению атмосферы.

Здесь нет ничего, что могло бы привлечь путешественников, и попасть сюда нелегко, как по воздуху, так и по морю: к соседним островам время от времени ходит паром, но регулярных рейсов нет. Из-за своеобразного расположения островов относительно экватора добираться сюда нужно с пересадками, на чартерах. Единственным аэропортом Джунно управляют военные власти Файандленда. В теории, Файандлендская федерация обязана передать контроль над аэропортом местным властям, однако на деле большинство граждан Джунно выступают за то, чтобы военные остались. Местные компании ведут оживленную двустороннюю торговлю с базой.

В общем, мы советуем туристам учесть все сложности и выбрать другое направление.

Благодаря частичной изоляции от остальных островов Архипелага Джунно притягивает людей, которые не любят централизованную власть. Формально островами правит сеньор, однако его семью изгнали двести пятьдесят лет назад, и с тех пор он не собирал ни десятину, ни подати, и государство из трех островов существует в состоянии относительно стабильной анархии. Ограничений на прием иммигрантов нет.

Когда острова только объявили о своей независимости, на них хлынул поток людей со всех уголков Архипелага, и именно этих гастарбайтеров отправляли трудиться в шахты. Их потомки до сих пор живут в Джунно и выполняют большую часть тяжелой работы. Выяснить, в каких условиях они живут, невозможно. Известно, что заработки там высокие, однако контакты с внешним миром пресекаются.

Граждане Джунно отменили закон о приюте, но на острова до сих пор продолжает течь тоненький ручеек дезертиров, бегущих с войны, которая идет в Зюйдмайере. После прибытия жизнь этих юношей развивается по одному из трех вариантов.

«Черные береты» – военная полисия – базируются в аэропорту, и им приказано задерживать дезертиров любой из воюющих сторон. В полисии беглецов перевоспитывают; затем граждане Файандленда возвращаются на фронт, а солдатам Глонды предлагают выбор – либо вступить в армию Файандленда, либо пройти еще один курс перевоспитания. Некоторым беглецам удается ускользнуть от «черных беретов» и перенять обычаи местных жителей, которые яростно отстаивают свою независимость. После очень непростого периода адаптации большинство этих дезертиров приходят к выводу, что это место не так уж отличается от тех, откуда они бежали, и покидают страну.

В отличие от жителей почти всех остальных островов Архипелага, граждане Джунно вооружены до зубов. В Джунно больше оружия, чем людей; по предварительным подсчетам, на каждого гражданина, включая младенцев, стариков и гастарбайтеров, приходится более двадцати стволов. (Гастарбайтерам владеть оружием запрещено.)

Помимо охоты и рыбалки основным развлечением в Джунно является война за землю, которая проходит три раза в год на самом маленьком острове – Джунн-Анте. В войнах за землю вправе участвовать все желающие, как джуннийцы, так и рабочие-иммигранты. Гастарбайтерам за победу полагается крупная денежная награда. По слухам, выбор оружия у них ограничен, и их огнестрельное оружие не обладает такой мощью и точностью стрельбы, как оружие джуннийцев, однако недостатка в участниках не наблюдается. Для граждан Джунно эти войны – возможность отнять друг у друга землю и другое имущество. Используются боевые патроны.

Журналистку Дант Уиллер отправили освещать боевые действия на заснеженных равнинах и ледниках Зюйдмайера. В течение полугода Уиллер отправляла ужасающие статьи об экстремальных условиях, в которых живут солдаты обеих сторон, а затем ее отозвали на Мьюриси. На обратном пути Уиллер познакомилась с компанией молодых дезертиров, которые ехали на Джунно, чтобы воспользоваться либеральными, как им казалось, законами о приюте.

За эмоциональные описания тягот жизни на фронте и леденящие кровь истории о том, что произошло с этими шестью молодыми людьми на Джунно, «Айлендер Дейли» получил «Почетную награду» за лучшее журналистское расследование, а юная журналистка – премию и повышение в должности.

Позднее Уиллер написала книгу «Войны за землю на Джунно: заслуженный мир?», за которую получила «Почетную награду» в категории «Литература нейтралитета».

Денежная единица: вся торговля на Джунно осуществляется с помощью конвертируемых облигаций, однако нам не удалось узнать, какую валюту используют путешественники. Мы полагаем, что там принимают симолеоны Архипелага; возможно, деньги можно обменять на пропускном пункте.

Кейлен Серое уродство

Кейлен расположен рядом с южным континентом Зюйдмайер, и поначалу предполагалось, что это будет ничейная земля, где воюющие стороны разместят свои гарнизоны. На противоположных частях этого унылого, удаленного и необитаемого острова были построены две крупные базы, однако ими так и не пользовались – несмотря на то что противники иногда заходят на Кейлен за провиантом и всем прочим.

Позднее власти Кейлена превратили одну из баз в тюрьму строгого режима. Одну камеру специально отвели для Керита Сингтона, кровожадного убийцы любимого всеми мима Коммиса, но его приговорили к смертной казни, и камера не понадобилась. Позднее тюрьме присвоили более низкую, вторую категорию, и в ней стали размещать не особо опасных преступников, а осужденных, отбывающих длительные сроки заключения.

В юго-восточной части Кейлена находится плато, открытое для южных штормовых ветров. Суровый зимний ветер КОНЛААТТЕН в течение нескольких месяцев приносит сильные снегопады. Современные поселения находятся в северной части острова, которая немного укрыта от ветра.

Кейлен-Таун, административный центр – место, где живут большинство охранников и другой персонал тюрьмы. В городе есть промышленные предприятия; в море, когда оно не покрыто льдом, выходит небольшой рыболовный флот. Здесь ветрено, часто идет дождь или дождь со снегом. Солнце появляется редко. Небо почти круглый год пепельного цвета. В центральных районах острова идет разработка мощного угольного пласта.

Так как Кейлен расположен рядом с южным континентом, сюда часто прибывают дезертиры. В соответствии с Соглашением о нейтралитете определены условия предоставления приюта: дезертиры получают убежище, если они самостоятельно добрались до любого из свободных островов Архипелага. По традиции жители Кейлена устраивают теплый прием этим отчаявшимся молодым людям.

В связи с недавним обострением боевых действий число дезертиров возросло, с размещением и трудоустройством вновь прибывших возникли проблемы. Хотя власти убеждают дезертиров переезжать на другие острова, многие остаются, и на Кейлене можно часто увидеть, как отряды «черных беретов» вопреки Соглашению проводят облавы.

Кейлен – небогатый остров, поэтому к туристам здесь относятся тепло, однако на самом деле особых достопримечательностей здесь нет. Небезынтересно посетить бывшие тюремные камеры у моря – но только во время отлива и принимая все меры предосторожности. Туннелирование на Кейлене разрешено, рядом с угольными шахтами есть зона для тренировок.

Примитивная архитектура представлена несколькими кирпичными общественными зданиями.

Денежная единица: симолеон Архипелага, ганнтенийский кредит.

Ланна Глушь

ЛАННА – одинокий остров в тропической зоне к северу от экватора. Его ежедневно обдувают горячие пассаты, прилетающие с широт штилевого пояса. С севера на юг тянется высокогорная гряда, в которую входят несколько потухших вулканов.

На острове две резко отличающиеся друг от друга климатические зоны. На востоке, куда проникают преобладающие ветра, есть и пустыни, и густые леса, а горы там крутые и голые. Две или три вершины пользуются популярностью у альпинистов благодаря своей сложности и удивительным видам на Срединное море. Каждый год здесь проходит неофициальный слет альпинистов, в ходе которого новичков обучают на легких маршрутах, а эксперты соревнуются друг с другом на отвесных скалах.

Западная часть острова почти весь год находится в области дождевой тени, поэтому климат здесь сухой и жаркий, хотя его немного смягчают весенние ливни. В это время года западная часть Ланны покрыта цветочным ковром, полюбоваться которым прибывают жители многих соседних островов.

В районе современной застройки порта Ланна-Таун расположены банки и страховые компании, обеспечивающие жителей рабочими местами. В Старом городе поселились поэты, художники и композиторы. Его узкие улочки тянутся от гавани по крутым склонам холмов. В густонаселенных кварталах Старого города можно недорого снять небольшой дом или студию.

В одном из таких домов однажды зимой поселились блестящий мьюрисийский поэт Кел Кейпс и его молодая жена Себенн. Обустроившись на новом месте, Кейпс отправил письмо своему близкому другу Дриду Батерсту, приглашая его приехать на остров и полюбоваться цветами.

К удивлению Кейпса, Батерст действительно прибыл, причем в одиночестве. Несколько дней все трое провели вместе, ни разу не выйдя из дома. Многие из соседей прекрасно знали новых хозяев дома и поняли, кто их гость. Разумеется, его приезд вызвал множество слухов, которые быстро разнеслись по улочкам и тавернам Старого города.

Однажды утром Батерст вышел из дома, быстрым шагом добрался до гавани и сел на первый паром. Несмотря на страшную жару, лицо его закрывал капюшон.

Прошло десять дней, но ни поэта, ни его жены никто не видел, и ни малейших признаков активности в доме не наблюдалось. Встревоженные соседи взломали дверь.

Был конец весны, когда цветы уже увядали под палящим солнцем. Трупы Кейпса и Себенн нашли сразу – они лежали в разных комнатах. Соседи не поняли, как именно умерли супруги, однако в ходе вскрытия выяснилось, что Себенн была задушена, а Кейпс принял яд из сыворотки трайма.

В свое время Кейпс распорядился, чтобы его архив перевезли в университет Семелла, и большая часть его набросков, записных книжек и писем уже хранилась там в особой коллекции. Разбирая бумаги, найденные в доме поэта, некий аспирант обнаружил короткое стихотворение – «Путь Андреона». Оно оказалось одним из лучших произведений последнего периода творчества Кейпса. Его сюжет – старая история, древний миф о богах, героях и их великих подвигах. Андреон и Археон были братьями; они вместе храбро сражались на войне, но в конце войны Андреон увел у Археона жену – и с ее внезапного и горячего одобрения неоднократно овладел ею, заставив брата на это смотреть. Андреон отправился в ад, а Археон убил свою жену и отравил себя змеиным ядом.

Четырнадцать строк. Дата, выведенная на листе рукой Кейпса, – тот самый день, когда Батерст, закрыв лицо капюшоном, торопливо шел по Старому городу в сторону порта.

Луйс Незабытая любовь

ЛУЙС – маленький, но стратегически важный остров, расположенный в южном полушарии, недалеко от восточного изгиба Катаарского полуострова. Значительная его часть – каменистая пустыня. Примерно две трети года здесь дует горячий ветер КИРУК АХИСАР.

Все поселения находятся в западной части острова, где глубокая лагуна и скалистый риф образуют естественную гавань. До начала войны Луйс, похоже, был необитаем: Файандлендский альянс, захвативший остров еще до подписания Соглашения, неоднократно подчеркивал этот факт, хотя археологические данные свидетельствуют об обратном. Так и или иначе, альянс владеет островом уже сотни лет и использует его в качестве перевалочного пункта для переброски войск на фронт.

Гражданским лицам разрешено посещать Луйс только под контролем военных. Впрочем, обычного туриста туда мало что может привлечь.

Почти все обитатели острова, не связанные с вооруженными силами, – эмигранты из других частей Архипелага. Они занимаются обслуживанием воинского персонала.

Луйс-Таун – маленький городок, компактно расположенный рядом с портом. На причале стоят огромные склады с военным имуществом. Поблизости есть военный госпиталь, большое кладбище и несколько дешевых забегаловок. На набережной, а также в лабиринте узких улиц несколько баров и публичных домов.

Покрытая щебнем дорога ведет в глубь острова к аэродрому, где постоянно приземляются и взлетают самолеты.

Гражданский паром заходит в Луйс-Таун раз в неделю. Им пользуются солдаты, когда отправляются в отпуск или когда после увольнения в запас возвращаются домой, на север.

До ближайшего острова Архипелага нужно добираться целую ночь. Паромы – просторные и комфортабельные, однако проезд на них большинству солдат не по карману.

Однажды на Луйсе произошла чудовищная авиакатастрофа – в воздухе столкнулись два военных транспорта, которые снижались с вортексных высот и не могли в полной мере воспользоваться инструкциями диспетчера. В одном из самолетов находились двести констеблей Файандлендской пограничной полисии, которые отправлялись на фронт для участия в наступательной операции. Второй самолет вез туда же более сотни пехотинцев. Все пассажиры, члены экипажей, сопровождающие офицеры и гражданский персонал погибли. Общее число жертв – триста пятьдесят два человека, и почти всем им было чуть более двадцати лет.

Хотя столкновение произошло над Луйс-Тауном, по счастливой случайности обломки упали в море или на пустынные участки, поэтому обошлось без дополнительных жертв. Трупы были извлечены, однако обломки самолетов остались нетронутыми – один из самолетов вез бронебойные снаряды из обедненного урана. Место падения власти Файандленда объявили запретной зоной. Тела погибших похоронены в Луйс-Тауне, в особой части кладбища.

В течение нескольких месяцев на остров прибывали убитые горем родственники, утомленные долгим путешествием по Архипелагу. Часто этот сложный путь становился лишь прелюдией к скитаниям по лабиринту военной бюрократической машины, который нужно было преодолеть, чтобы забрать останки своих сыновей и дочерей.

В числе тех, кто прибыл на остров, была писательница Мойлита Кейн. Она, по ее словам, боялась, что ей будет сложнее преодолевать сопротивление системы по двум причинам: во-первых, она не была родственницей погибшего, а приехала по просьбе сестры одного из погибших констеблей. Во-вторых, у нее сложились напряженные отношения с властями Файандленда: незадолго до того случая Кейн опубликовала книгу, в которой обвиняла обе стороны в применении газов, вызывающих психоз. Использование отравляющих газов было запрещено много лет назад, однако обе стороны тайно их использовали.

Ее книга привела к повторному запрету, который сопровождался скандалом и взаимными обвинениями. Хотя Кейн и не принадлежала к одной из сторон, книга была основана на событиях ее жизни в Файандленде, и поэтому там Мойлиту Кейн объявили персоной нон грата. Ей уже пришлось столкнуться с преследованием со стороны файандлендских властей.

Однако гроб с телом молодого человека она получила незамедлительно – видимо, от кого-то сверху поступил приказ не задерживать ее на Луйсе. Кроме того, ей отдали сильно поврежденную книгу в мягкой обложке – единственное имущество, принадлежность которого удалось установить точно. Имя погибшего было аккуратно выведено на первой странице; все остальные страницы были рваными и обгорелыми.

Хотя Мойлита Кейн была скромной женщиной и личная слава ее не интересовала, на островах ее знали. Пока она ждала, когда пришвартуется паром, писательницу сфотографировали на унылом, выжженном солнцем причале. За спиной у нее стоял по стойке смирно почетный караул, в одной руке Кейн держала обугленные останки книги, а другую положила на крышку гроба, завернутого во флаг. Когда с парома опустили сходни, к ней почтительно подошел молодой репортер. Они перекинулись парой слов.

Он спросил, не приходится ли погибший ей близким родственником – или, может быть, сыном.

– Нет, – ответила мисс Кейн. – Это просто мой друг, тоже писатель. И он не был солдатом. Его призвали в пограничную полисию.

Позднее, когда почетный караул, медленно ступая, понес гроб на паром, она стояла у сходен, смотрела на море и тихо плакала.

Манлайл Недоделка / Фальстарт

МАНЛАЙЛ – маленький остров в умеренных широтах Срединного моря, недалеко от северного континента. В течение многих веков его жители занимались только рыболовством. Рыболовные районы на континентальном шельфе в окрестностях Манлайла славятся богатством и разнообразием рыбы, и улов экспортируется во все уголки Архипелага.

Однако после начала войны все острова в этой части моря рассматривались с точки зрения их стратегической ценности. Соглашение о нейтралитете тогда еще не действовало, и многие острова были конфискованы для расположения на их территории наблюдательных пунктов, постов подслушивания, аэродромов, портов, полигонов и тому подобного. Манлайл заняли войска республики Глонда – и приступили к строительству ракетной шахты. Жителям острова оставалось лишь беспомощно за этим наблюдать.

Спасение острова пришло в виде наскоро составленных Первых Протоколов – документа, который впоследствии превратился в полный текст Соглашения. Был объявлен охранительный нейтралитет, и глондийцы нехотя удалились, а на Манлайле и многих других малых островах вновь воцарился мир.

Глондийцы оставили после себя наследство – несколько глубоких туннелей. Оказалось, что Манлайл стоит на старой и стабильной формации из известняка, мягкого, но прочного камня, который вполне подходит для амбициозных проектов. Известия об этом дошли до Джорденны Йо, художницы, занимавшейся земляными инсталляциями. Предъявив местным властям поддельную лицензию на добычу полезных ископаемых, якобы полученную у глондийцев-оккупантов, она перевезла на остров оборудование, наняла специалистов и приступила к созданию туннелей. Вскоре слухи о ее работе разнеслись по Архипелагу, и на Манлайл стали прибывать сотни туннельщиков – как наемников, так и фрилансеров. Они начали работать над собственными проектами, вступив в конкуренцию с Йо.

Увидев или узнав о том, что произошло на других островах, сеньория Манлайла потратила более половины своей казны на отчаянную попытку защитить остров в суде от безрассудного туннелирования – и после продолжительного, часто прерывавшегося судебного разбирательства в конце концов выиграла дело.

К тому времени Джорденна Йо уже покинула Манлайл, осознав, что иначе ее оборудование могут конфисковать власти (ей уже приходилось отбывать тюремные заключения на других островах). Однако многие туннельщики-наемники продолжали бурить и копать до самой последней минуты. Некоторых удалось выгнать только после вмешательства судебных приставов.

Наконец битва завершилась, и последние туннельщики покинули остров. Манлайл был спасен. Его жители, как и жители многих других островов, использовали этот случай как прецедент для ратификации антитуннельного закона. Жизнь на острове постепенно вернулась на круги своя.

Однако Манлайлу был нанесен непоправимый ущерб, и теперь более половины острова пронизывают длинные винтообразные туннели. Вход во многие из них располагается на среднем уровне прилива, поэтому они ежедневно затопляются. Несколько небольших холмов начали рушиться, а северный берег стал осыпаться. Границы территории затопления и проседания почвы продвинулись далеко в глубь острова. Даже сегодня посещать многие районы Манлайла по-прежнему опасно.

Впрочем, большая часть земель на юге и востоке острова не пострадали, и промысловый лов рыбы возобновился. Остров – приятное, интересное место со множеством исторических достопримечательностей. В главном порту – Манлайл-Тауне – достаточно маленьких гостиниц и пансионов, подходящих для пар и семей, а местная кухня, в которой главную роль играют экзотические морепродукты, восхитительна. Лучшее время для посещения – лето и осень, потому что зимой штормовые ветра приносят на остров шум и дисгармонию. Проявлять интерес к туннелированию неблагоразумно.

Денежная единица: симолеон Архипелага, ганнтенийский кредит, талант Обрака.

Миква / Тремм Посланец / Быстрый странник Беспилотник

Беспилотники появлялись на закате. Закончив работу в обсерватории, Лорна Меннерлин выключала компьютер и торопливо спускалась на берег по неровной лестнице, вырубленной в скале. С берега она наблюдала за тем, как летят над морем беспилотники, возвращаясь на базу.

Когда море было спокойным, яркие огоньки на брюхе каждого летательного аппарата отражались в воде. Иногда эти машины шли поодиночке, даже с интервалом в несколько минут, но чаще они налетали огромным блестящим роем. У берега их радары нащупывали скалистые утесы, и машины, все как одна, набирали высоту. На хвостах беспилотников хрипло шелестели оснащенные глушителями винты, создавая у наблюдателя ощущение тайны, заставляя думать о разведывательных операциях и безымянных ветрах.

Чтобы охранники не требовали объяснений, что она делает на берегу, Лорна всегда брала с собой табулятор.

Табулятор на ремне был перекинут через плечо. Она чувствовала, как он слегка вибрирует в режиме ожидания, идентифицируя сигналы радаров. В этом режиме обнаружение всегда было количественным: столько-то опознано и занесено в журнал, столько-то насчитано. Утром сотрудники вычислительного центра посмотрят на картинку океана, а затем продолжат отслеживать путь каждого беспилотника до точки старта, анализируя его маршрут с помощью спутниковых данных. Затем Лорна вместе с другими картографами тщательно перенесет изображения в главную базу. Даже работая в полном составе, они постоянно отставали – сейчас они пытались разобраться с отчетами более чем двухлетней давности. Данные, собранные сегодня, скорее всего, проанализируют года через два, а то и больше. «Завалы» постепенно увеличивались.

Лорна должна была покинуть КИМ и остров Миква еще несколько месяцев назад, когда истек срок действия ее контракта, однако внезапное исчезновение Томака поставило ее в безвыходное положение. Разве могла она уехать, не узнав, что с ним? Патта, соседка по квартире, считала, что Лорна должна жить своей жизнью, но Лорна не могла успокоиться. Столько слов осталось невысказанными, столько решений не было принято.

Она все еще страдала от любви к нему. Почему он ее бросил?

Лорна посмотрела на море, на россыпь огней беспилотников, на темный остров неподалеку, куда отправили Томака. Именно поэтому она старалась каждый вечер выходить на берег – уже не в надежде, а по привычке. Тишина стала для нее самым суровым бременем.

У другого острова было имя – Тремм. Его назвали в честь спутника Миквы, мифологического посланца богов. Тремм был всадником, телохранителем Миквы, его защитником, быстрым странником, который проносится мимо. Однако остров, носивший его имя, выглядел темным и приземистым на фоне горизонта, невзрачным и коренастым – совсем не похожим на стремительного путешественника. Тремм находился примерно в часе пути от Миквы по неглубокому проливу, и, когда возвращался рой беспилотников, Лорна видела, как их огоньки огибают остров с одной или с другой стороны.

Десятки лет назад Тремм, как и несколько других островов, расположенных в окрестностях Миквы, захватили военные и объявили «закрытой зоной». Беспилотники были запрограммированы так, чтобы огибать остров. Приближаться к нему без разрешения запрещалось. Те, кому удавалось туда попасть, подписывали соглашения о неразглашении и никогда не рассказывали о том, что происходит на острове. Большинство даже не признавались в том, что вообще там были. Официально остров перестал существовать. Даже смотреть на него – значило нарушать военные законы, хотя гражданские картографы из КИМ, а также обычные жители города, разумеется, видели его, когда гуляли по берегу.

На картах Тремм отсутствовал. Вместо острова к югу от Миквы изображали пустой участок моря; кто-то украсил его данными о промерах дна и синими контурными линиями. Легенда – написанная маленькими синими буквами – гласила: ОПАСНОСТЬ.

Постепенно карта Архипелага Грез обретала форму, но так как беспилотники были запрограммированы не искать определенные цели, а уклоняться от твердых объектов, то бо́льшую часть данных они добывали, двигаясь по случайно выбранному маршруту, и поэтому полученная от них информация дублировалась.

Цифровые изображения суши – или что еще лучше, побережья – попадались сравнительно редко, и этот факт неизменно удивлял гостей института картографии. Людям казалось, что океан буквально кишит островами. На самом деле суша составляла менее пяти процентов от площади Срединного моря, а все остальное занимали лагуны, скалистые отмели, пляжи, вода и так далее. Впрочем, пять процентов – лишь рабочая гипотеза; истинная цифра станет известна после того, как картирование будет завершено. Спутниковые фотографии, всегда ненадежные из-за зон темпоральных искажений, позволяли делать грубые прикидки, однако составление подробных и точных карт по-прежнему оставалось делом исключительной важности и срочности.

По крайней мере, КИМ хорошо финансировался. Генералы нуждались в картах.

Многие острова, если смотреть на них сверху, были полностью покрыты лесами, или же их земля была поделена между фермами, мало отличимыми друг от друга. Поверхность многих островов представляла собой пустыню. Реки обычно были короткими или узкими, а иногда и короткими, и узкими одновременно и часто скрывались под покровом леса. Озера встречались редко. Горные хребты также создавали проблемы технического свойства: если беспилотники поднимались на максимальную рабочую высоту, то заложенная в них программа приказывала им изменить курс. Работать с побережьями почти всегда было приятнее: порты, утесы, береговые укрепления и устья рек легко можно было распознать и идентифицировать с помощью существующих карт, сделанных жителями уже известных островов.

Беспилотникам надлежало находить и помечать шоссе, железные дороги, аэродромы, заводы, жилые дома, источники загрязнения и многие другие созданные человеком объекты. Однако в основном они обнаруживали морское пространство. Поэтому работа шла предельно медленными темпами. Когда Лорна, тогда еще юная выпускница университета, только начала работать в Картографическом институте Миквы, она предполагала, что вместе с коллегами составит карту всего Архипелага Грез. Вскоре она выяснила, что этот титанический труд едва начался – и уже был погребен под все увеличивающейся горой данных. Единственной надежной информацией служил индивидуальный маршрут каждого беспилотника, и хотя его можно сравнить со сведениями, полученными со спутников, и с информацией в компьютерных базах, количество дублей и неотличимых друг от друга изображений ошеломляло.

В последнее время, когда юношеский идеализм уступил место опыту, она обнаружила, что следует примеру своих коллег. Лорна сосредоточила свое внимание на одной островной группе, а остальные сведения игнорировала или передавала сослуживцам.

Выбранной ею темой оказалось скопление отмелей, шхер и островков в южных морях недалеко от Панерона, которое в обиходе называли Завиток. В него входило более семи сотен поименованных объектов. Первая ее задача, титаническая сама по себе, заключалась в том, чтобы составить их список. Многие названия дублировались, многие острова назывались по-разному в разных частях Архипелага, и Завиток в этом смысле не являлся исключением. По крайней мере, половина известных островов Завитка не имела названий, однако в ее базе данных уже находилось более пяти тысяч разных имен.

Никто из сотрудников института или их знакомых не был ни на Панероне, ни на Завитке. Не существовало никаких аэрофотоснимков или рисунков Завитка – и, разумеется, карт. Спутниковые изображения заставляли предположить существование спирали из островов. Те из них, которые находились ближе к ее центру, казались крупнее, чем, возможно, были на самом деле, а пропорции остальных были искажены, однако оценить степень этих искажений не представлялось возможным.

Завиток упоминался в сотнях книг, в основном туманно, лирически, в обольстительных ритмах, характерных для литературы Архипелага. Одним из самых надежных источников для Лорны стал сборник матросских баек, рассказанных на архаичном сленге, – ведь моряки, несмотря на их любовь к историям о чудовищах и страшных бурях, привыкли ходить по морям, измерять расстояния и вести дневники. Названия оставались единственным несомненным фактом – культура островов была изустной и письменной, но не визуальной.

Порой один из беспилотников пролетал над группой островков и скал, и время от времени Лорне удавалось их идентифицировать и присоединить еще один кусочек к головоломке, которая постепенно обретала форму.

Из семисот известных островов Завитка ей пока удалось достоверно картировать три.

Она знала, что даже если доживет до старости и до конца своих дней проработает в КИМ, то к тому времени на карту будет нанесено не более четверти островов Архипелага. Возможно, в их число войдет весь Завиток и, быть может, многие крупные острова в других частях Архипелага. Но не все.

Она и другие сотрудники института составили карты немногим более двух тысяч островов. Оставалось еще по крайней мере десять или двадцать тысяч, координаты, размер и значимость которых не были известны. Масштабы работы пугали, выходили за рамки воображения.

Когда над головой тихо пролетели последние из неплотного строя беспилотников, Лорна пошла к гладкому каменному выступу. Под ногами хрустела галька и песок. Лорна поставила табулятор у каменной стены, а затем прислонилась к поверхности скалы, обращенной к морю.

Томак уехал почти два года назад и предположительно все еще находился на Тремме. За это время она не получила от него никаких вестей.

– Они «глушат» острова, где расположены базы, – предупредил он ее перед отъездом. – Тремм закрыт пеленой.

– Наверняка же есть способ оттуда позвонить.

– Он закрыт коммуникационной пеленой. Никакие звуки, никакие волны туда не поступают и оттуда не выходят. Без разрешения никто не имеет права приехать на остров или покинуть его.

– Тогда зачем ты туда отправляешься?

– Ты же знаешь, что я не могу тебе сказать.

– Не уезжай, пожалуйста.

Три недели они провели вместе, и все это время она умоляла его остаться. Однажды вечером, после того как они посмотрели с берега на возвращение беспилотников, лихтер отвез Томака на небольшой корабль, который ждал неподалеку от острова. Лорне хотелось плакать, но Томак сказал лишь, что не в силах противиться силе военного закона, и обещал вернуться, как только сможет…

Она, гражданское лицо, внезапно оказалась исключена из его жизни. Вскоре после отъезда Томака она, чувствуя себя преданной, брошенной, невероятно одинокой, непреднамеренно отомстила ему. Ее роман с ассистентом специалиста по графике продлился недолго, и все же чувство вины давило немилосердно, и она возненавидела себя за эгоизм. Брэд Искилип, тот самый ассистент, еще работал в институте, однако она решительно с ним порвала. Больше всего на свете Лорна хотела, чтобы Томак вернулся, чтобы тихо исправить ошибку…

Стемнело. Лорна достала из чехла бинокль и навела его на изломанную глыбу Тремма. Если ее заметит патруль, будут большие неприятности, и тот факт, что она работает в картографическом центре, ее не защитит.

Поначалу Лорна мало что могла различить – крутые гористые бока острова почти сливались с небом. Затем, когда глаза привыкли к сумраку, она разглядела центральный горный хребет. С этого берега можно было увидеть пять самых высоких вершин. Наметанный глаз картографа помогал ей составить в уме план острова: пять видимых пиков, за ними скрыты еще три; на северной стороне, обращенной к ней, равнина, на противоположной – холмы, где-то на побережье – город. Контуры и отличительные черты острова словно смеялись над ней, ведь она никогда не сможет ни сверить свои наблюдения с другими источниками, ни нанести их на карту. ОПАСНОСТЬ – гласила надпись на карте в том месте, где находился Тремм.

Первый светлячок вспыхнул и погас так быстро, что Лорна едва его не пропустила. Через несколько минут мигнул второй светлячок, затем, почти сразу же, третий. Крепче сжав бинокль, она чуть-чуть уменьшила фокусное расстояние, расширяя поле зрения.

На темных склонах далекого острова возникали вспышки света, словно взрывы, грохот которых не слышен. Лорна машинально начала их считать – она так давно занималась сбором данных, что это практически превратилось у нее в рефлекс.

Более десятка за первую минуту, потом пауза. Затем – быстро – еще двадцать пять вспышек, после чего наступила еще одна пауза, такая долгая, что Лорна подумала, что все уже закончилось. Затем последняя серия огней, белых и ярких – очередью, почти сливаясь в поток.

Опустив бинокль, она увидела, что неподалеку стоит кто-то еще. Мужчина – силуэт был едва различим на фоне белой дуги прибоя. Подошел совершенно бесшумно.

Она попыталась быстро спрятать руку с биноклем за спину – вдруг не заметил?

Увы, конечно же, заметил.

– Можно и мне посмотреть?

– Это запрещено. – Лорна узнала его голос, и на нее нахлынули облегчение и злость.

– Вот именно.

– Я следила за беспилотниками. – Она коснулась табулятора.

– Ну да, разумеется. Именно такого ответа я и ожидал…

– Не лезь ко мне, Брэд.

– Как хочешь. Ты знаешь, что это за вспышки?

– Нет, а ты?

– Ты почти каждый вечер туда смотришь.

– Значит, ты тоже?

Он возбужденно расхаживал по берегу, но почему-то галька под его ногами не хрустела.

– Вспышки как-то связаны с военными. Или с беспилотниками.

– Это одно и то же.

– Беспилотники наши.

– Мы получаем от них данные, но это не означает, что мы ими управляем. Если бы ты или кто-то другой в институте мог решать, как именно их использовать, неужели ты позволила бы им летать по случайно выбранным маршрутам? Почему они избегают мест, которые мы хотим видеть? Ты же знаешь, кто их финансирует.

Лорна перекинула через плечо ремень табулятора и пошла к лестнице. Темнота скрывала практически все, но она знала, где Брэд и как он на нее смотрит.

Под ее ногами снова захрустела галька – странный гулкий звук, словно под слоем камешков находится подземная пещера.

Взбираясь по лестнице на вершину скалы, она обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на море, на Тремм. Хотя без бинокля трудно было что-то разглядеть, она не сомневалась, что вспышки продолжаются. И Брэд наверняка по-прежнему стоял внизу, невидимый в темноте.

Лестница выходила в заброшенный сад вокруг института. Здесь морской бриз чувствовался сильнее, он смешивался с запахами ночных цветов и постепенно охлаждался с наступлением короткой ночи. За главным зданием в долине виднелись огни порта Миква – лента ярких электрических огней, которая следовала изгибам русла реки.

Окна института светились. Хотя некоторые картографы еще корпят за своими планшетами и компьютерами, большинство уже закончили работу. Кто-то из них задержится, чтобы посидеть в местном баре, многие сразу пойдут домой. Лорна и ее подруга Патта снимали маленькую служебную квартиру прямо в главном здании.

Холмы, расположенные за институтом, состояли из крошащейся, выветрившейся породы; заниматься там альпинизмом да и просто гулять было опасно. На Микве располагался комплекс военных объектов, и большая часть холмистой местности была закрыта для публики, даже для сотрудников КИМ. Где-то за городом, за первой горной грядой находилась база, на которую возвращались беспилотники. Там собирали информацию, лишь часть которой передавалась институту: данные о добыче полезных ископаемых, сведения о потенциальных запасах нефти, складах оружия, источниках энергии.

Вся эта неприятная проза жизни мало затрагивала Лорну. Потеряв Томака, она еще больше, на глубоко личном уровне, отстранилась от реальности. Возможно, исчезновение Томака больше связано с секретными объектами этого острова, чем с не нанесенными на карту горами другого. Однако для Лорны Миква ничем не отличался от тысячи других островов Архипелага. Такова ментальность жителей морского побережья: не задумываясь о военном комплексе, подпитывавшем местную экономику, они предпочитали сонно грезить в теплых лучах солнца, устремив взгляд в море.

Беспилотники вылетали до рассвета и шелестели над крышами домов, направляясь к морю. Когда Лорна проснулась, они уже исчезли; вечером вернется очередной рой, отправленный ранее. Их путь был долгим: солнечные батареи позволяли машинам лететь в течение нескольких дней и даже недель. Многие не возвращались. Часть из них сбивали: по ним, конечно, стрелял враг, но свои тоже использовали беспилотники в качестве мишеней, если те подлетали слишком близко к базе или форту.

Некоторые машины разбивались, когда отказывали их программы – сталкивались друг с другом или наземными объектами; у некоторых заканчивалась энергия, если они забирались туда, где ночь длилась слишком долго, и батареи не успевали заряжаться.

Но были и другие, и именно о них любила думать Лорна.

Во всех уголках Архипелага люди рассказывали истории о беспилотниках, которые оказались в плену у своих собственных программ. Они попадали туда, где холмы, скалы или группа островов заставляли программу, управляющую машиной, проложить круговой маршрут. Лорна знала более тридцати историй об островах, где появились беспилотники-спутники; те постоянно облетали горы, кружили над побережьем или храбро вылетали в открытое море, чтобы затем вернуться, обнаружив барьер в виде соседнего острова. Два острова Обракской цепи стали идеальной «восьмеркой», по которой день за днем летал беспилотник.

Иногда Лорна думала о том, что если картирование будет идти достаточно долго, то рано или поздно у каждого острова появится свой собственный серебристый беспилотник, бесшумно летающий по кругу.

Придя в офис в то утро, она загрузила свежий комплект изображений, сделанных в окрестностях Завитка – судя по дате, почти два с половиной года назад. Как обычно, Лорна начала с предварительного сканирования, которое отфильтровывало и выбрасывало приблизительно девяносто пять процентов всего материала: непригодные изображения открытого моря или неидентифицируемых участков земли. «Рабочие» фрагменты сравнили с уже имеющимися изображениями, и Лорна перенесла данные в компьютер, чтобы особые программы искали соответствия. Раз в несколько недель один из компьютеров находил совпадающие изображения, что вызывало ироничную радость среди сотрудников.

В это утро наиболее многообещающий результат принесла серия из пятнадцати сделанных последовательно снимков. Из них складывалась полоса скалистого побережья, к которому компьютер подобрал более ста пятидесяти совпадений в базе данных. Лорна лично изучила каждое. Проблема заключалась в том, что многие скалы были вулканического происхождения, а значит, появились относительно недавно и поэтому могли ни с чем не совпадать. Программа вносила поправки на высоту и ракурс съемки, но окончательное решение всегда принимала Лорна или другой картограф. Более того, часто маршрут беспилотника определяли ошибочно, и картографы регулярно тратили кучу времени на поиски не того острова.

Весь день Лорны заполнила рутинная работа. В полдень она устроила долгий перерыв и пошла на прогулку с Паттой, а в конце дня ответила на несколько писем. Институт картографии финансировали несколько университетов, и между научно-исследовательскими департаментами постоянно шел обмен информацией. Все картографы в отделе Лорны посвящали часть рабочего дня переписке.

Она уже собиралась выключить компьютер, когда он вдруг издал негромкий сигнал, предупреждающий о поступлении данных, и начал загружать большой файл.

Это была картинка в высоком разрешении, и ее предполагаемое время загрузки составляло две минуты. Сначала Лорна хотела уйти и открыть ее на следующий день; уже темнело, и она, как обычно, собиралась с берега смотреть на возвращающиеся беспилотники. Однако, взглянув на экран, она внезапно поняла, что это за изображение – или, по крайней мере, что было написано в заголовке.

На экране возникла подробная карта острова Тремм, топографически точная, с трехмерными деталями, всеми городами и поселениями, а также дорогами и неопознанными «объектами» – скорее всего, военными базами. На карте также отображались навигационные данные – прибрежные промеры глубины, расположение рифов, судоходные проливы и так далее.

Хотя Лорна никогда не видела изображений Тремма, карту она читала легко, ведь ее составили с помощью тех же условных обозначений, которые все они использовали в работе. Тем не менее, при первом взгляде на карту Лорна обнаружила необычные пометки – многочисленные черные точки с белым контуром. Карта сопровождалась легендой, которая, конечно, была так хорошо знакома, что Лорна едва на нее взглянула. В легенде точкам соответствовала буква «Й». Никаких объяснений не было.

Итак, компьютер отобразил секретную карту – и сейчас ее могли увидеть все, кто находился в офисе. Стараясь действовать как можно более непринужденно, Лорна сначала сохранила карту в зашифрованный раздел своей личной карты памяти, распечатала ее, а затем быстро сложила распечатку и убрала вместе с картой памяти в сумку.

Забрав табулятор и бинокль в футляре, она вышла из офиса и направилась к тропе, которая вела к берегу.

С юга уже подлетали первые беспилотники. Пройдя полпути по лестнице, Лорна увидела скопление огоньков над темнеющим морем и остановилась, как всегда завороженная странной красотой переменчивых формаций. Калейдоскоп огней, отражения на воде.

Появление карты Тремма на экране терминала сбило Лорну с толку и немного напугало. Она не имела права хранить ее у себя: о запретных зонах знали все сотрудники – и не притворишься, будто не в курсе. Но расставаться с ней Лорна не хотела: карта Тремма была прямой связью с Томаком; возможно, она помогла бы узнать, где он.

Карта незаметно изменила все. До ее появления Тремм представлял для Лорны неразрешимую загадку, барьер. Загадочный, неизвестный, закрытый Тремм – одно дело; теперь, когда беспомощные фантазии уступили место конкретным данным, следовало действовать.

Она решила не спускаться на берег, а вернулась по лестнице на вершину скалы и, преодолевая последний короткий пролет, заметила, что наверху стоит Брэд Искилип – его силуэт четко выделялся на фоне огней института. Лорна поняла: наверное, именно он прислал ей карту.

– Ты ее искала? – спросил он.

– Как она у тебя оказалась? Я думала…

– При большом желании можно получить доступ ко всем закрытым зонам. А еще я знаю, как добраться до Тремма. Хочешь туда попасть?

– Я и не думала…

– У тебя вроде скоро отпуск?

По заброшенному саду в их сторону шли двое коллег. Лорна воровато огляделась.

– Здесь нельзя говорить!

– Твоя соседка сейчас дома?

– Патта? Нет, она пошла в город ужинать.

– Отлично. Мы быстро.

Низко над головой пролетела первая волна возвращающихся беспилотников. Шепот воздуха, тихое гудение моторов.

Брэд зашагал к главному зданию. В течение тех нескольких недель, которые они провели вместе и о которых она теперь сожалела, Брэд всегда был таким: уверенным в себе, решительным человеком.

Она позволила ему привести себя к двери ее квартиры, затем обогнала его и вставила ключ в замок.

– Я не хочу, чтобы ты заходил, Брэд.

– Значит, обсудим поездку на Тремм здесь, в коридоре?

Он говорил громко, не сдерживая себя. Намеренно. Оба посмотрели по сторонам.

– Ладно. Скажи все, что знаешь, а затем, пожалуйста, уходи.

Он кивнул. Впрочем, это могло означать все, что угодно.

Лорна открыла дверь и, не включая свет в прихожей, повела Брэда в свою комнату. Там она, содрогнувшись от чувства вины, вдруг осознала, какой нормальной показалась ей эта ситуация. Во время их романа он часто бывал у нее, и даже Патта привыкла к его визитам. Лорна не хотела начинать все сначала, но при этом она не считала Брэда просто партнером на одну ночь. Какое-то время, пусть и недолго, в мрачный период ее жизни, когда она не сомневалась, что контакты с Томаком полностью оборваны, она верила, что может даже полюбить Брэда. И сейчас его присутствие неприятно напомнило ей об этом. Все закончилось – несколько месяцев назад. Ей по-прежнему нужен Томак, и только Томак.

– Ты хочешь перебраться на Тремм, – сказал Брэд и пинком закрыл дверь. – Я знаю, о чем ты думаешь, и мне уже все равно. В прошлом году ты все четко разъяснила.

– Прости, я не хотела причинять тебе боль. Мы все тогда сказали друг другу. Я совершила ошибку…

– Ладно, забудь, жизнь продолжается. Кажется, я могу тебе помочь. Недавно у меня появилась возможность брать у друга лодку – точнее, яхту. Я учусь управлять ей и уже несколько раз прошелся вдоль побережья. Я думаю – я знаю, – что способен без какого-либо риска пересечь пролив и добраться до Тремма.

– Ты хочешь сказать – без риска потерпеть крушение? – спросила она. Брэд кивнул. – А охрана?

– В файле, где я нашел карту, достаточно информации о том, как патрулируется остров. В теории его охраняют так же надежно, как Дворец сеньории, однако на практике побережье защищено слабо. Если пойти ночью, нас никто не обнаружит.

– Это слишком опасно!

– Нет. Ты внимательно изучила прибрежные воды?

– Почти на них не смотрела. Картинка была на экране всего несколько секунд.

– Море там мелкое и обычно спокойное. Приливы умеренные. Камни только в западной части залива. В ненастную погоду там действительно опасно, но если погода испортится, то мы даже не выйдем.

– Зачем тебе это, Брэд?

– По тысяче самых разных причин.

– Поясни.

– Прежде всего меня мучает совесть за то, что произошло в прошлом году. В те дни ты тяжело переживала разрыв… Я воспользовался твоей слабостью и сейчас хочу все исправить. Тогда твои слова вызвали у меня гнев, но теперь я понимаю, как важен для тебя Томак. То, что между нами было, – это ошибка.

– Брэд, я же просила у тебя прощения.

Неприятной тенью мелькнуло воспоминание. Лорна уже слышала все это от него – при других обстоятельствах, в другой комнате. В его словах звучала невысказанная угроза, страсть, даже одержимость. Брэд неоднократно заявлял о том, что он ей нужен. Он возводил ее на пьедестал и низвергал, подрывая ее уверенность в себе, в ее работе, в Томаке, а иногда и в собственном здравомыслии. Тогда это напугало ее и помогло ей принять решение. Лорна в течение нескольких недель отказывалась приближаться к нему. Тогда. За последние месяцы они отдалились друг от друга на безопасное расстояние.

– Ты сказал, что у тебя есть и другие причины, – негромко заметила она.

– Главная – я хочу искупить свою вину. Есть и еще одна, более сложная. Дело в том, что нам запрещено бывать на Тремме – туда никого не пускают. Для меня это вызов. Мы с тобой картографы, Лорна, нас учили тому, что карта должна быть объективным фактом. Если остров существует, то у нас есть право нанести его на карту. Единственная причина, по которой Тремма нет на наших картах, связана с политикой. Правительство какой-то страны решило, что в его интересах завладеть Треммом, и остров внезапно перестает существовать. Но это не наше правительство и не наша война. Наверное, одна из северных стран заключила сделку с сеньорией – такое и раньше случалось. Нелепо. Мы каждый день, каждую ночь видим остров своими глазами. Все жители Миквы и еще тысячи людей знают, что Тремм – здесь. Так почему его нельзя поместить на карту?.. Я хочу отправиться туда, походить по острову.

– И вернуться? – спросила Лорна.

Брэд пожал плечами:

– Если я тебя перевезу, что ты будешь там делать?

– Мне нужно выяснить, что стало с Томаком. После отъезда я не получила от него ни одной весточки. С ним что угодно могло произойти – болезнь, несчастный случай… Может, он стал жертвой преступления. Я даже не знаю, жив ли он. Я полагаю, что жив, однако доказательств у меня нет, нет и другого способа выяснить. Но мысль о том, что я могу отправиться на остров, пришла мне в голову лишь несколько минут назад, когда ты прислал мне карту. Я еще не успела составить план.

– Может, как-нибудь ночью дождемся прилива и переберемся на ту сторону? Высадимся, походим немного. Для меня этого будет достаточно, а ты немного освоишься. Задерживаться не будем; если туда в самом деле легко добраться, то потом сможем вернуться.

– Не знаю, – сказала Лорна. – Надо подумать.

Табулятор и бинокль в футляре все еще висели у нее на плече.

Она хотела снять их, но инстинктивно поняла: для Брэда это будет знак, что она ослабила бдительность. Он торопил ее; кажется, ему хотелось, чтобы она приняла решение немедленно.

Зачем ехать на Тремм? Как это поможет ей найти Томака?

– Я посижу в баре, – сказал Брэд.

Она проводила его до выхода и подождала, пока он не вышел из коридора. Затем вернулась в свою комнату и плотно закрыла за собой дверь – пнула ее, как только что сделал Брэд, и лишь тогда сняла с плеча тяжелый табулятор и бинокль.

Скоро должна была прийти Патта, поэтому, вернувшись в свою комнату, Лорна заперла дверь, а затем включила компьютер и открыла файл с картой Тремма. Впервые она рассматривала ее с профессиональным интересом – обратила внимание на масштаб, на плотность контуров, на уровень детализации. Но ее взгляд постоянно притягивали неидентифицированные объекты. Она знала: если Томак на острове, то, наверное, он в одном из них.

Изучая карту, она снова заметила точки, отмеченные буквой «Й». Какой-то логики в их распределении не наблюдалось: скопление здесь, пара там, еще несколько рассыпаны по одной из гор в центре острова. Всего точек было несколько десятков – возможно, около сотни.

Услышав, как Патта открывает дверь квартиры, Лорна выключила компьютер, спрятала флешку в корпусе системного блока и пошла к соседке. Оказалось, что Патта поссорилась со своим парнем и теперь тихо плакала у себя в комнате. Лорна немного посидела с ней.

Затем она пошла в бар искать Брэда. Было уже поздно, и она думала, что он ушел, но, к ее удивлению, он все еще сидел за столиком в углу и работал на своем ноутбуке. Когда она подошла, Брэд захлопнул экран, выключая компьютер, и махнул рукой, приглашая ее сесть. Дело шло к закрытию, и поэтому в баре осталась только одна компания в противоположной части зала. Персонал уже опустил жалюзи за барной стойкой.

– Решила? – спросил Брэд.

– Что решила?

– Как-нибудь ночью отправиться на Тремм? По-моему, ты поняла, что я предлагаю.

От барной стойки доносился звон бокалов, кто-то из персонала включил музыку. Через пару секунд ее снова выключили, и раздался громкий смех. На Брэда и Лорну никто не обращал внимания.

– Все равно не понимаю, что нам это даст, – сказала Лорна. – Ночью мы ничего не увидим и не сможем перемещаться по острову. Скорее всего, нас заметят и арестуют.

– Значит, ты говоришь «нет».

– Я говорю «возможно». Пока мне хотелось бы выяснить, знаешь ли ты что-то еще. Ты упоминал про какие-то файлы, которые прилагались к карте.

– Я тебе их перешлю.

– В них есть то, что поможет мне найти Томака?

– Вряд ли.

– Что ты думаешь об этих объектах без названий?

– Наверняка ты пришла к тому же выводу, что и я. Эти здания используются военными. Секретные объекты.

Свет в зале внезапно потускнел – верный знак того, что персонал уже хочет закрыть бар.

– На карте есть какие-то непонятные точки, обозначенные буквой «Й», – сказала Лорна

– Ну, это я выяснил. Хотя вряд ли это поможет тебе найти Томака.

– Продолжай.

– Ты слышала о художнице по имени Йо? Она занималась инсталляциями, создавала подземные структуры.

– Джорденна Йо? Конечно! Мы изучали ее творчество в школе. И в университете был курс…

– Она из той части, которую ты пытаешься картировать, – из Завитка, с острова под названием Аннадак. Аннадак ей пришлось покинуть при каких-то запутанных обстоятельствах. Я точно не знаю, в чем дело, но это произошло после того, как она получила огромный грант от «Лотереи-Коллаго». На эти деньги Йо взяла в долгосрочную аренду землю на Тремме и там, в горах, оттачивала технику туннелирования и кейвинга. На острове она проработала около пяти лет и позднее назвала это время периодом ученичества. Йо пробурила множество туннелей – разного диаметра, разной формы и глубины; некоторые заканчивались тупиками, другие пронзали гору от одного склона горы до другого. Огромный был проект. В какой-то момент ей помогало более сотни людей, в том числе местные – с Миквы.

Внезапно Лорна ощутила прилив возбуждения. История искусства была факультативным предметом, но она всегда считала Йо важной фигурой, женщиной, которая сделала карьеру, преодолевая бесконечные препятствия со стороны обывателей. Во многих частях Архипелага теперь были острова со сложной и иногда пугающей системой туннелей, которые пробурили Йо и ее мастера. Теперь эти туннели считались важными произведениями искусства инсталляции.

Йо добилась успеха, несмотря на град критики и предвзятое отношение. Враги ее критиковали, консервативные правители островов принимали законы, запрещавшие ей въезд. Не менее двух лет она провела в тюрьмах. Однако всех, кто видел работы Йо, трогало величие ее замыслов, масштабы ее достижений.

– Я понятия не имела… Джорденна Йо работала на Тремме! Потрясающе!

– Она описывала Тремм как свою школу, испытательный полигон. Там она экспериментировала с методами, узнавала, как работать со слоями породы, училась поворачивать туннели в глубине гор и настраивать проходы так, чтобы они реагировали на ветер. Когда Йо покинула Тремм, срок аренды еще не истек. Насколько я знаю, туннели до сих пор примерно в том же состоянии, в котором она их оставила.

– Где ты добыл эту информацию? Знал с самого начала?

Брэд постучал по крышке своего компьютера.

– Накопал сегодня вечером. О самом Тремме никаких упоминаний, совсем как с картами; цензоры работают тщательно. Но жизнь Йо подробно задокументирована, и хотя Тремм нигде не упоминается, можно понять, что она связана с островом. Например, сколько островов находится рядом с Миквой? Только один, конечно. От цензоров подобные детали часто ускользают.

– А она хоть раз вернулась на Тремм, когда прославилась?

– Сведений об этом нет. Однако землю она арендовала до самой смерти. Когда Йо умерла, остров перешел к Сеньории, а затем достался тем, кто владеет им сейчас.

Внезапно свет в баре погас, и освещенной осталось только барная стойка. Лорна и Брэд вышли на улицу.

– Ну ладно… – промямлил Брэд.

– Спасибо за все. Увидимся завтра, на работе?

– Лорна?

– Что? – спросила она, но уже знала, чего он хочет. – Нет, Брэд.

– Какая теперь разница? Только сегодня.

– Нет. Я не хочу. Да и тебе это не нужно.

Лорна пошла к той части здания, где располагались жилые помещения, и, поворачивая к лестнице, не оглядываясь, помахала ему рукой. Она думала, что Брэд последует за ней, но когда она добралась до своей квартиры, его не было.

Готовясь ко сну, Лорна слышала, что из соседней комнаты доносятся звуки шагов Патты и музыка. Лорна заглянула к ней. Настроение у Патты улучшилось, и теперь она не плакала, хотя все еще злилась на своего бойфренда. Подруги заварили чаю и немного поболтали. Затем Лорна вернулась к себе и быстро заснула.

Она проснулась внезапно, с ужасом почувствовав, что в комнате не одна. В воздухе пронесся ветерок, в дальнем углу знакомо скрипнула половица.

Из-за занавески пробивался тусклый свет, и Лорна увидела рядом с кроватью силуэт мужчины. Она ахнула, попыталась закричать, однако не смогла издать ни звука, парализованная страхом. Ей инстинктивно захотелось сесть, но она всегда спала обнаженной и поэтому потянула на себя простыню.

– Лорна?

Брэд?..

– Нет! Уходи! – наконец сумела выговорить она.

– Лорна, это я, Томак. У меня остался ключ. Я не хотел тебя пугать.

– Томак! Нет! – Она знала, что это Томак, но его внезапное появление во тьме ее напугало. В течение нескольких секунд происходящее казалось ей нереальным. Все еще в полусне, задыхаясь, она потянулась к лампе на прикроватном столике и включила ее. Вспыхнул свет, и Лорна увидела рядом с собой Томака – или, по крайней мере, человека, похожего на него. Он вскинул руки, закрывая лицо.

– Нет! Не включай свет!

Все еще прижимая руку к лицу, он шагнул вперед, пытаясь нашарить выключатель. На несколько секунд они оказались совсем рядом; Лорна могла бы коснуться его, но почему-то отпрянула. Он выключил лампу почти так же быстро, как она ее включила.

У нее перед глазами все еще мерцали круги от яркого света.

– Лорна… ты не должна меня видеть.

– Томак, это в самом деле ты?

– Да.

– Тогда обними меня! Иди сюда! – Ее охватило чувство облегчения, и она быстро села на кровати. Одна из подушек соскользнула на пол. – Я так по тебе скучала! Почему ты не…

– Лорна, я пришел всего на несколько минут, и я не хочу, чтобы ты на меня смотрела. В прошлом году произошел несчастный случай, но все в порядке, меня не сильно ранило.

– Какой несчастный случай? Почему мне никто не сказал?

– Этот остров… Нам запрещены контакты с теми, кто находится за его пределами. Если меня сейчас поймают, будут большие неприятности. Я не могу тебе рассказать, что случилось, главное – теперь уже все хорошо. Рядом со мной произошел взрыв, был пожар. Ожоги наконец-то зажили…

– Какой ужас! Ты обгорел? Томак, посиди со мной!

– Не могу. Я должен был тебя увидеть. На Тремме у нас есть доступ почти ко всему, поэтому мне известно, что произошло в прошлом году, известно про твой роман. Ничего, я понимаю. Ты вправе поступать так, как захочешь.

– Где ты был, почему ты мне хотя бы не написал?

– Я не вправе ничего рассказывать. Мы общаемся как пассивные приемники – ты знаешь, что это значит. Отправлять сообщения нам запрещено. Но все это не важно…

Голос, доносившийся из темноты, звучал так гулко и сдавленно, что казался ей чужим. Неужели это в самом деле Томак, которого она так долго любила? Когда глаза Лорны привыкли к темноте, она снова увидела у кровати его силуэт – он выделялся на фоне окна с тонкой занавеской.

– Я знаю – ты думаешь, что я сбежал. Я не мог предупредить тебя, не мог объяснить тебе – и сейчас не могу. Но я знаю, что ты намерена попасть на Тремм, и пришел сказать, чтобы ты этого не делала. Ни при каких обстоятельствах. Если ты уже составила план, откажись от него. Там опасно.

– Томак, пожалуйста, хотя бы посиди со мной немного. Я хочу тебя обнять.

– Нет.

Они помолчали. Лорна была потрясена этим решительным отказом.

– Я вообще не должен здесь находиться, – наконец произнес он.

– Что происходит на острове? Что отняло тебя у меня?

– Опасность. Важный объект, который там возводят.

– И ты даже не можешь мне сказать, что это?

– Официально – система связи.

– Она как-то связана с туннелями?

– С чего ты взяла? – Тон Томака изменился, словно подтверждая ее догадку.

– Или с беспилотниками. Раньше ты часто говорил о беспилотниках, о том, какие они полезные, какой у них потенциал. Ты всегда называл их пассивными средствами связи, пассивными приемниками.

– Я ничего не могу сказать. Мне пора идти.

– Пожалуйста, не уходи! – Она попыталась встать с кровати, чтобы быть ближе к нему, но он быстро положил руки ей на плечи. – А обнять ты меня можешь?

– Лорна, я должен был прийти сам и сообщить это тебе лично, чтобы ты мне поверила. Подготовить к такой новости невозможно, поэтому скажу сразу – я не вернусь. Все кончено. Мне очень жаль. Держись подальше от острова, держись подальше от меня.

Его силуэт сдвинулся в сторону – Томак направился к выходу. Развернувшись, Лорна нащупала выключатель и включила лампу. Томак бросился к двери, но в течение пары секунд она его видела.

В серо-зеленом камуфляже он выглядел грузным, располневшим. Длинные волосы доходили до плеч, на макушке виднелась лысина. Что-то произошло с его головой: она увеличилась в размерах и изменила форму.

Уже подойдя к двери, Томак обернулся и посмотрел ей в глаза. Бугристые шрамы от ожогов изуродовали его лицо. Травмированный, сломленный человек.

Хлопнула дверь комнаты, через несколько секунд закрылась и дверь квартиры. Звякнул ключ, запрыгавший по деревянному полу.

Лорна села на кровати и заплакала. Слезы хлынули бесконечным потоком страданий. Она залила слезами полдюжины салфеток, утирала слезы простыней.

А затем перестала плакать.

Она вспомнила вечер, который провела, утешая свою подругу Патту. Горе быстро превратилось в гнев, обращенный против Томака. Потом она вспоминала, как любила его, как скучала по нему, и злость сменилась жалостью к себе.

Когда взошло солнце, Лорна оделась и пошла гулять вдоль края утесов.

За бело-синим морем в лучах утреннего солнца сиял золотистый Тремм.

Три недели спустя, после нескольких знойных и душных дней, наполненных летними дождями, Лорна и Брэд отправились в Миква-Таун и погрузили на яхту еду и напитки. Яхта оказалась гораздо меньше, чем Лорна себе представляла, зато была почти новой, и на ней стояла современная система навигации и управления. Брэд также обратил внимание Лорны на паруса, сшитые из почти прозрачной ткани. После захода солнца их не видит ни человек, ни радар, сказал он; они сделаны из того же материала, что и крылья беспилотников.

Солнце, клонящееся к закату, еще светило ярко, по гавани прокатывались волны влажного воздуха. Сняв с себя все, кроме шортов, Брэд готовил яхту к выходу в море. Лорна также разделась, оставшись в купальнике, и села в тени. Наконец Брэд сказал, что можно отправляться.

Пройдя вдоль побережья Миквы, через час лодка зашла в небольшой уединенный залив.

Они бросили якорь, затем прыгнули в воду и купались, пока на воду не легли длинные темные тени. Горы Тремма ловили бо́льшую часть пологих лучей заходящего солнца. К ночи влажность, похоже, увеличилась. Затаив дыхание, Лорна лежала на носу яхты, свесив руку через борт, и следила за тем, как на мелководье движутся фосфоресцирующие огоньки.

Брэд ушел в рубку и включил навигационное оборудование. Лорна дремала в удушливой жаре, думая о Томаке, о его словах. Вспоминать было мучительно, но ей казалось, что она уже восстанавливается после полученного удара.

Брэд вышел из крошечной кабины, и Лорна села, чтобы полюбоваться его гибкой спиной, его сильными руками. Она смотрела, как он крутит лебедку; ей нравилось спокойствие, с которым он двигался, нравились очертания его мускулистой груди.

За два дня до поездки Брэд объявил о том, что готов идти к Тремму, и Лорна быстро ответила, что отправится вместе с ним. Не зная, сколько будут отсутствовать, они взяли отгулы в счет отпуска. Лорна сразу заметила, что в тесной кабине только одна койка, но промолчала. В прошлом они слишком много сказали друг другу. Однако Брэд между делом показал ей, что в одном из шкафчиков лежит гамак, который можно повесить на палубе. Оба ни на что не рассчитывали.

Запустив мотор, Брэд и Лорна вышли из залива, затем подняли почти невидимые паруса и – беззвучно, если не считать плеска волн о корпус, – направились в открытое море.

Через несколько минут один из приборов подал предупреждающий сигнал, и Брэд начал изучать окрестности Тремма в инфракрасный бинокль. Затем протянул прибор Лорне и показал, куда смотреть. Несколько секунд ее глаза привыкали к искусственно увеличенному изображению, но вскоре она разглядела длинный моторный баркас. Мощные линзы прибора искажали перспективу, и казалось, что он застыл у подножия утесов Тремма.

Яхта тем временем медленно шла дальше, управляемая автопилотом.

– Что будем делать? – спросила Лорна.

– Ничего. Мы в международных водах, у нас есть право тут находиться. Теоретически у нас есть также право высадиться на острове. Каждый остров Архипелага – нейтральная территория, так написано в Соглашении. Но в реальности, как только мы зайдем в воды Тремма, эти люди – на быстром, набитом под завязку оружием баркасе – пойдут выяснять, что это мы затеяли. Они пришли сюда, захватили остров, а теперь не хотят никого сюда пускать! Как меня это злит! Они делают что хотят, а мы бессильны – ведь если мы попытаемся от них избавиться, они заявят, что мы нарушили нейтралитет.

Сквозь тропическую дымку на фоне звезд едва виднелось золотое свечение солнца, которое уже ушло за горизонт. Хотя было тепло, Лорна и Брэд надели легкие рубашки. Дул ровный ветер.

Лорна продолжала наблюдать за баркасом в бинокль и через несколько минут увидела, как он быстро пошел вдоль берега Тремма. Это движение зафиксировали и навигационные приборы. Вскоре его уже было трудно разглядеть на фоне темных скал. Чуть позже система навигации подала другой сигнал – он означал, что обнаруженная радаром цель вышла за пределы досягаемости.

Когда море почти полностью почернело, Брэд повернул штурвал, направив лодку в сторону Тремма.

– Ты все еще хочешь высадиться на берег? – спросила Лорна.

– Не сегодня. Побережье патрулирует не только баркас.

После ночного визита Томака решимость Лорны развеять пелену тайны поугасла. С каждым днем ей было все легче побороть желание узнать, что с ним случилось. Боль, которую он причинил, превратилась в защитный гнев.

Вскоре после того, как они покинули тихую бухту, качка усилилась. Ночь выдалась жаркой и душной. Лорна прислонилась к комингсу; ветер шевелил волосы, иногда долетали брызги – и то и другое освежало. Из-за качки и рыскания яхты мышцы тела постоянно были в напряжении, отчего возникало ощущение тревоги. Несмотря на первоначальные сомнения, романтика этой вылазки очаровывала Лорну. Брэд был рядом и, управляя яхтой, часто прижимался к ней. Его близость возбуждала, и хотя еще две или три недели назад она о таком и не помыслила бы, сейчас Лорна наслаждалась ощущением того, что каким-то образом уступает, отдается ему – но без уговоров и осознанных решений.

Вот она, вот он. Она чувствовала запах высохшей соли на его сильных руках.

Огни Миква-Тауна остались далеким бледным пятном на фоне темных холмов. Теперь Тремм был гораздо ближе к ним, и высокий темный блок горных вершин заслонил собой звезды.

– Смотри! – воскликнула Лорна, увидев огонек, который внезапно появился из-за острова и заскользил над морем.

Брэд потянулся за биноклем, но, еще не включив его, сказал:

– Ты ведь знаешь, что это! Там один из наших беспилотников.

Уверенный медленный полет, конечно, был прекрасно знаком Лорне, но она еще никогда не видела беспилотник так близко. Он пролетел перед яхтой, и луч его огонька исчез в ночи.

Вскоре появились другие беспилотники, идущие к Тремму со всех направлений. Поначалу Лорна пыталась сосчитать светящиеся точки, как часто делала раньше, однако вскоре сбилась со счета. Управляемые программами безопасности, беспилотники постоянно огибали друг друга, словно шерстяные нити в разматывающемся клубке. Вскоре первая группа, сияя разноцветными огнями, уже летела мимо яхты, медленно и низко. Лорна пришла в восторг, увидев их.

Брэд встал рядом с ней. Яхта раскачивалась, и поэтому Лорна взяла его за руку.

Он включил фонарик и достал карту Тремма.

– Я только что определил наши координаты. Мы примерно здесь, все еще за пределами территориальных вод Тремма.

Брэд указал на мелководный залив у западной части острова, на самом краю карты. Несмотря на темноту, Лорна могла разглядеть основные черты острова – в частности, крутые горы. На самой крупной из них – той, которая находилась дальше всего к югу, Йо провела первые тестовые бурения. Брэд направил фонарик на эту часть карты, где на склоне горы, обращенном к ним, сгруппировались значки десятков туннелей Йо.

Первая волна беспилотников пролетела в сторону Миквы; некоторые – прямо над яхтой. Прозрачные крылья поблескивали в свете звезд. Жужжание моторов едва угадывалось за плеском волн. Лорна следила за тем, как беспилотники, петляя, уходили прочь от нее в сторону большого острова.

– Вон другие, – Брэд указал на юг.

На горизонте появилась еще одна группа светящихся точек, поворачивающая в сторону Тремма и Миквы. Издали огоньки казались белыми, но когда они постепенно приблизились, Лорна заметила, что они окрашены во множество разных цветов. Поначалу они так же, как и первая группа, обогнули Тремм, повторяя линию берега, а затем ведущая группа резко отвернула от острова и стала набирать высоту, уходя в море. Некоторые, похоже, летели к яхте.

Лорна и Брэд стояли вместе на покачивающейся палубе и, запрокинув головы, наблюдали за роем беспилотников.

Повинуясь какому-то неизвестному сигналу, огоньки беспилотников вдруг погасли. Свод неба превратился в прозрачную тьму.

Брэд взял бинокль и попытался разглядеть уже невидимые беспилотники, затем передал бинокль Лорне. Она тоже постаралась их найти, но тщетно.

Они чувствовали, что машины по-прежнему кружат над ними. Теплый морской воздух будто гудел от создаваемого ими легкого давления.

Глаза привыкли к темноте, и Лорна поняла, что звезды слегка мерцают, когда беспилотники пролетают над яхтой. Она обратила на это внимание Брэда, и они встали рядом, обратив взоры к небу.

Брэд взял ее за руку, и Лорна не воспротивилась.

Первый взрыв прогремел, когда они еще пытались разглядеть в небе беспилотники.

Донесся негромкий, низкий звук тяжелого удара, затем грохот; на склоне самой южной горы Тремма мелькнул огонь. Раздался второй взрыв, и на этот раз они увидели вспышку раньше, чем до них долетел звук.

– Наверное, беспилотники!..

Не успела Лорна ответить, как прогремел еще один взрыв – на этот раз ниже по склону, почти на уровне моря.

– Они разбиваются? – крикнула Лорна.

– У них нет ничего, что могло бы так взорваться – только двигатели, системы управления и сканирующее оборудование.

Теперь взрывы происходили чаще, и ближнюю часть горы осветило вспыхнувшее пламя. Лорна взяла бинокль и направила его на самую яркую точку. Вскоре она поняла, что смотреть легче, если выключить инфракрасный режим.

Брэд забрал у нее бинокль на минуту, за которую произошло еще около двадцати крупных взрывов, после чего снова его вернул.

– Направь вон на тот высокий склон справа, – сказал он. – Увидишь, как беспилотники влетают в туннели!

Увеличение было очень большим, и мешала качка, поэтому Лорна не смогла разглядеть детали, но в свете пламени она заметила темные отверстия со странными, четкими очертаниями – туннели Йо, округлые, квадратные, треугольные, асимметричные, высокие прямоугольники, широкие прямоугольники, длинные овалы.

Когда ей удалось покрепче сжать бинокль в ладонях, из одного отверстия в склоне вырвался страшный столб пламени.

Что-то взрывалось в недрах горы, куда влетали беспилотники.

Взрывы продолжались недолго. На одном из нижних склонов что-то вспыхнуло, словно последний росчерк фейерверка, и гора затихла.

И вдруг навигационное оборудование в рубке издало предупреждающий сигнал. Брэд резко повернулся и посмотрел на юг.

– Бинокль, скорее!

Лорна передала ему бинокль, одновременно включив инфракрасный режим.

– Спускайся в рубку! К нам идет тот патрульный корабль.

Судя по экрану радара, к ним быстро приближалось что-то большое.

Брэд прыгнул в рубку с палубы, протиснулся мимо Лорны и резко повернул штурвал. Яхта мгновенно отреагировала и пошла на север, к Микве.

– По крайней мере, уйдем подальше в международные воды, – пробормотал Брэд.

Лорна спрятала бинокль в каюте и вернулась в рубку. Когда она оглянулась, патрульный корабль подошел так близко, что его хорошо было видно невооруженным глазом. Он мчался на полном ходу, поднимая огромную волну с белой шапкой пены.

– Они хотят нас протаранить! – завопила Лорна.

– Надеюсь, что нет! – крикнул Брэд.

Испуганная Лорна обняла Брэда и прижалась к нему. Патрульный корабль еще несколько секунд шел за ними, затем в последний момент отвернул, подняв волну, которая залила палубу. Поток хлынул в рубку, сбив с ног Лорну и Брэда. Лорна упала ничком, Брэд рухнул на нее, и ее голова ушла под воду. После короткого замешательства он сориентировался и встал, а затем помог подняться Лорне, пока она выплевывала воду и пыталась отдышаться.

Патрульный корабль уже разворачивался для второго захода. Они могли лишь схватиться за ограждение и прижаться к комингсу. На этот раз баркас прошел еще ближе и резко повернул, ударив крошечную яхту своим серым корпусом в тот момент, когда ее подняла носовая волна. Яхта взлетела в воздух – Брэд и Лорна завопили от ужаса, – а затем боком упала в облаке брызг. Их обоих выбросило в бурлящее море. Лорна, все еще задыхавшаяся после падения в рубке, боялась потерять из вида Брэда и яхту. Но когда волны утихли, Брэд подплыл к ней, и они обнялись, успокаивая друг друга.

Яхта лежала на боку, почти полностью погруженная в воду.

– Все будет нормально! – крикнул Брэд. – Она сама может встать! Помоги мне добраться до киля.

Они подплыли к суденышку. Брэд велел Лорне держаться за кромку борта, а затем полез в затопленную рубку. Лорна ждала в темноте, дрожа от страха и шока. Брэд что-то сделал, и яхта пришла в движение – внезапно ожил мотор, и корпус дрогнул: кораблик пытался встать на киль.

Вынырнул Брэд и практически перекинул обессиленную Лорну через борт. Они прижались друг к другу в затопленной рубке, среди плещущейся воды. Лорне показалось, что она промерзла до костей – от страха, от неожиданного погружения в воду, от жестокости тех, кто управлял баркасом.

Когда яхта выпрямилась, Брэд включил помпу, и с одного борта потекла струя воды. Большая часть систем не пострадала, но навигационные приборы вышли из строя. Бинокль пропал, так же как и почти вся еда и одежда. Основной двигатель, похоже, остался цел, однако дистанционно, от кнопки, не запускался. Брэд куда-то снова полез, долго возился; наконец двигатель громко закашлял, а затем стал работать нормально.

Патрульного баркаса нигде не было видно.

Брэду и Лорне хотелось только одного – оказаться на суше, в безопасности. Паруса, пострадавшие при столкновении, они убрали, и яхта пошла в сторону Миква-Тауна на моторе. Брэд и Лорна стояли вместе у штурвала, обняв друг друга. Лорну била дрожь, которая прекратилась только на берегу.

Домой к Брэду Лорна приходила и раньше, и поэтому все было ей знакомо – груды книг, стопки старых газет, фотографии на стенах, три кошки, ощущение хаоса в берлоге обеспеченного холостяка. Лорна сразу открыла окно, чтобы впустить свежий воздух. В квартире стояла жара – вентиляторы не работали.

Одна из кошек потерлась о ее ногу. С улицы доносился шум автомобилей, в ресторане напротив играла музыка. Из-за огней Миквы море казалось совсем черным.

Брэд встал рядом и положил ей руку на плечо.

– У тебя одежда еще сырая, – сказал он и провел рукой по ее спине.

– У тебя тоже.

– Может, разденемся?

Они сняли одежду, и все произошло снова. Она не любила Брэда, но она его знала, и они только что вместе прошли через опасность и выжили. Теперь он нравился ей больше, чем когда-либо раньше. Он старался – и она в своем роде тоже. В любом случае она – взрослая женщина, а Брэд всегда был хорош в постели.

Утром, проснувшись рядом с ним, Лорна подошла к открытому окну и стала смотреть, как открываются магазины и кафе. Машин на улицах еще было мало, и легкий ветерок приносил ароматы цветов. Серебристое море сияло в утренних лучах солнца. На горизонте виднелись темные очертания Тремма – острова, который одновременно и существовал, и не существовал.

Они вновь занялись любовью, затем оделись и вышли, чтобы позавтракать на террасе ресторана с видом на гавань. Лорна давно не заглядывала в эту часть города и сейчас наслаждалась ароматами, плывущими из кафе, солнечным светом, гомоном голосов.

Позднее они пошли в гавань, чтобы получше осмотреть яхту и выяснить, что нужно ремонтировать, а что – заменить. В сырой кабине они едва могли поместиться вдвоем, поэтому Лорна села на деревянный настил, а Брэд занялся осмотром. Надев шляпу с широкими полями, чтобы защититься от солнца, Лорна смотрела на тех, кто пришел сюда отдохнуть, и впервые за несколько месяцев чувствовала себя счастливой. Время от времени наружу выныривал Брэд и ставил что-то на доски рядом с ней. Один раз она наклонилась и поцеловала его. Он ухмыльнулся и снова исчез в кабине.

Сверкая серебристыми крыльями, в небе пролетел беспилотник.

Лорна, как и многие вокруг, наблюдала за ним. На Микве, разумеется, беспилотники представляли собой хорошо знакомое зрелище, однако днем они появлялись редко. Этот летел параллельно берегу, но добравшись до причальной стенки, резко отвернул в сторону моря. Лорна прикрыла глаза ладонью, чтобы следить за ним. Примерно через полминуты он снова повернул, на этот раз – к острову, пролетел над мысом и скрылся из виду.

В рубке показался Брэд.

– Навигационные приборы в порядке. Я только что поймал сигнал беспилотника. Видела его?

– Да.

Больше они о нем не вспоминали, но позднее, когда они гуляли по городу, из марева появился беспилотник, летевший параллельно берегу. Лорна сразу же подумала: тот же самый. Машина летела по тому же маршруту, что и утром.

Брэд посмотрел на горы, на скалы к востоку от города, на сложное, изломанное побережье. Поблизости есть и другие холмистые острова. Множество объектов, которые следует избегать.

Когда Лорна вышла на работу в институт и занялась анализированием фотоснимков, «пленный» беспилотник уже стал знакомым зрелищем для жителей Миквы. Он делал круг примерно за семь с половиной часов, так что обычно пролетал над головой три раза в день, а иногда – четыре. Он летал и днем и ночью, его радужные крылья отражали свет звезд и солнечные лучи, двигатель работал бесшумно, безупречно, а зеленый огонек на носу придавал ему целеустремленный вид. В тихое время суток беспилотник создавал ощущение какого-то загадочного задания, бесконечной работы, тихого дуновения тайны.

На Тремме каждую ночь по-прежнему гремели взрывы.

Местерлин Ускользающая вода

МЕСТЕРЛИН – родина поэта и драматурга КЕЛА КЕЙПСА, которого многие считают одним из самых выдающихся сыновей этого острова. Хотя Кейпс часто совершал длительные поездки по Архипелагу, выступая с лекциями и читая собственные произведения, он, как только появлялась такая возможность, возвращался на Местерлин. Здесь же он встретил свою жену – поэтессу СЕБЕНН ЭЛАЛДИ. На острове, в центре Местер-Тауна, у них был дом.

По своей природе Местерлин – убежище, и это ощущается в общении с большинством местных жителей. Местерлинцы – люди широких взглядов, толерантные и нелюбопытные. Они инстинктивно стремятся защищать других, особенно тех, кто считает себя изгоем – вследствие неоправданных ожиданий общества, а также давления со стороны властей или законов, которые излишне ограничивают их поведение. Хотя жители Местера сами по себе законопослушны, они терпимо относятся к тем, кто проповедует особые, старомодные или непопулярные идеи.

После начала боевых действий на Зюйдмайере Местерлин, хотя он и находится относительно далеко от материка, благодаря своему либерализму стал естественным прибежищем для дезертиров. Напуганные, разочарованные и травмированные юноши и девушки круглый год прибывают на Местерлин, часто – после длительного и тяжелого путешествия. Во многих случаях попасть на остров им помогают представители беднейших слоев общества Местерлина.

Когда на территории Архипелага были введены в действия законы о приюте, горстка островов отказалась их применять, в частности Местерлин. Когда Кейпс родился, традиция укрывать юных дезертиров уже укоренилась на острове, но в эпоху его юности на Местерлин внезапно прибыла особенно большая группа дезертиров, и некоторым островитянам захотелось перемен. В разгоревшемся конфликте Кейпс принял активное участие; он утверждал, что великая традиция Местерлина – уважать взгляды других – не должна прерываться.

В наше время дезертиры могут спокойно жить на Местерлине, не опасаясь того, что местные жители их выдадут или заставят перебраться в другое место. Цена, которую местерлинцы платят за подобную снисходительность, – частые облавы, которые проводят на острове отряды «черных беретов». Время от времени «черным беретам» удается схватить и увезти кого-то из беглецов, но благодаря Соглашению о нейтралитете сами островитяне обладают неприкосновенностью и потому не могут быть наказаны. После обнаружения очередного убежища местные жители неизменно готовят новые.

Местерлин – остров с невысокими холмами, широкими долинами, полноводными извилистыми реками и длинными пляжами с золотистым песком. Местерлинцы обожают хорошие точки обзора и построили вдоль побережья на склонах высоких утесов множество домов, попасть в которые можно разнообразными, весьма хитроумными способами.

Остров находится на пути теплого западного ветра, который жители субтропических широт называют ШУСЛ. Почти каждый вечер налетает короткая гроза, заливающая города и сельскую местность дождем. По обочинам улиц в прибрежных деревнях вырыты канавы для отвода воды. Местерлинцы обожают ливни и часто прерывают дела или семейные сборища для того, чтобы выйти наружу и поднять лицо и руки к небу. После дождя всем становится веселее, словно Шусл подает сигнал об окончании дня: владельцы баров и ресторанов выносят на улицу столы, собираются музыканты, люди радостно общаются.

Секрет Местерлина известен: местная вода, прошедшая через природный фильтрующий слой, содержит некое уникальное сочетание минералов. Благотворное чувство возникает у гостей через четыре-пять дней после прибытия на остров, а через месяц они уже не видят никаких причин ехать куда-то еще.

Кел Кейпс, один из немногих местерлинцев, регулярно выезжающих за пределы острова, использовал личный опыт как метафору роста: когда ты уезжаешь, возникает острая боль утраты и страх неминуемой смерти, а когда с радостью возвращаешься, происходит перемена к лучшему, смена приоритетов, переход на более высокую ступень существования и понимания.

Две крупнейшие реки Местерлина подпитываются за счет дождевых вод, однако берут свое начало из естественных источников. Вода, взятая из любой из этих рек, не оказывает заметного влияния на состояние человека, зато после фильтрации и обычной обработки приобретает слабый приятный вкус и может действовать как легкое тонизирующее средство. Эти реки – источник дешевой водопроводной воды; кроме того, речная вода используется в промышленности и сельском хозяйстве.

Чтобы в полной мере ощутить на себе эффект Местерлина, нужно выпить родниковой воды, которую набирают только в трех природных источниках в глубине острова.

Уже несколько веков розливом воды в бутылки занимались два старейших рода – они делали это не ради прибыли, поскольку сами являлись такой же частью Местерлина, как и люди, которых они снабжали. Более того, воду из источника мог набрать любой, кто был готов лезть по холмам с подходящей емкостью.

Увы, всегда находятся факторы, которые осложняют жизнь. На большинстве островов роль помехи играет погода – резкие или холодные ветра, тропические штормы или ураганы; в других частях Архипелага – действия одной из воюющих стран… На Местерлине все испортил местный сеньор, который почему-то оказался недоволен размером собираемой подати и превратил всем известную тайну в деловой проект.

Компания, занимавшаяся поставками воды и, очевидно, связанная контрактными обязательствами с сеньориями других островов, заключила с сеньором договор о том, что подключится к скважинам Местерлина и начнет добычу воды в промышленных масштабах. Для этого требовалось построить большой механизированный завод по розливу воды в бутылки, проложить дороги, установить несколько резервуаров и проложить по дну моря трубопровод.

Жители Местерлина были под кайфом и поэтому совершенно не представляли себе, к чему все это приведет. Они беспечно лежали на пляжах, сидели в своих домах на скалах, в кафе и на тротуарах и смотрели, как во все стороны снуют тяжелые грузовики, как строители спускают деньги в магазинах и барах, как корабли привозят строительные материалы. Вода на острове стала более дешевой и доступной, и местерлинцы радостно пили ее больше, чем обычно.

А однажды вода кончилась. Линия по розливу заработала на полную мощь, и насосы каждый день закачивали невообразимое количество драгоценной жидкости в длинную трубу, которая вела неизвестно куда.

Грузовики, которые когда-то везли в горы строителей, теперь спускались с высот, нагруженные ящиками. В этих ящиках была вода, разлитая в красивые бутылки с этикетками на иностранных языках. Грузовики ехали в гавань, а оттуда корабли увозили ящики прочь. В портовых барах и ресторанах, в местных магазинах, в домах и, что самое главное, в организмах местерлинцев этой воды больше не было.

Постепенно местные жители осознали масштаб потери. Вместе с водой исчез и ее успокаивающий, расслабляющий и веселящий эффект.

По времени это совпало с очередным возвращением Кела и Себенн Кейпс. Кел не почувствовал в себе знакомого ощущения, счастливого перехода на более высокое состояние, и ему быстро сообщили о произошедших изменениях. Поэты – не воины, не законодатели и не агитаторы, но они хорошо владеют словом. Кейпс произнес в центре Местер-Тауна страстную речь, и за ней последовали неожиданные, беспрецедентные и шумные события.

Развалины завода по розливу воды в наше время являются туристической достопримечательностью; они открыты круглый год, и плата за их осмотр не взимается. Можно также посетить летний дворец, в который удалился тогдашний сеньор; он находится на небольшом соседнем островке Топечике, и туда, разумеется, нужно ехать. Родителям маленьких детей мы напоминаем, что отдельные части Местерлина являются историческими памятниками или объектами культурного наследия, где в прошлом произошли мощные взрывы, и поэтому, находясь там, следует проявлять осторожность. Хотя события, о которых идет речь, произошли почти сто лет назад, формально судебные разбирательства против правопреемников Кела Кейпса и определенных членов семьи сеньора еще продолжаются.

Останки подводного трубопровода обычно закрыты для публики, но желающие могут посетить руины насосной станции, а также еще один исторический памятник – сохраненную для истории секцию трубы.

Местерлинскую воду можно бесплатно набрать напрямую из источника или купить в любом магазине города. Однако мы хотим напомнить гостям острова, что вывозить воду разрешено только для личного потребления – и в ограниченных количествах.

Денежная единица: симолеон Архипелага, талер Мьюриси.

Мьюриси Красные джунгли / Граница любви / Большой остров / Свалка костей

МЬЮРИСИ значительно превосходит по размеру остальные острова Архипелага Грез. Это самый населенный остров, с самой мощной экономикой, самыми высокими горами, самыми густыми лесами, самым жарким летом, у него больше рек и озер, чем на любом другом острове, больше всего аэродромов, портов, железных дорог, компаний, преступников, телеканалов, киностудий и музеев. Многие его характеристики можно описывать в превосходной степени. И все же Мьюриси не является «столичным» островом Архипелага.

У него нет органов власти, за исключением местной администрации и ассамблей трех полуавтономных областей. Хотя отделения мьюрисийских банков можно найти в любом уголке Архипелага, а валюту Мьюриси принимают почти везде, Мьюриси не контролирует и не желает контролировать экономику других островов. То же можно сказать о языке, культурном влиянии, политике в области Соглашения о нейтралитете и многом другом. Мьюриси – феодальное государство, которым правит милостивый сеньор, изоляционист и консерватор в социальном плане, однако благосклонно относящийся к рыночным отношениям, а также правам и свободам человека.

У Мьюриси есть гражданская полисия и береговая охрана, но нет ни армии, ни военно-воздушных сил, а его небольшой флот служит только для защиты рыболовных судов. Скрытное ношение оружия запрещено; спортсмены и охотники могут купить оружие при наличии разрешения. На острове два военных аэродрома; каждым из них пользуется одна из воюющих сторон. В этом отношении Мьюриси отличается от других островов, у которых есть ополчение или силы самообороны.

По конституции Мьюриси нейтрален даже в рамках Соглашения.

Богатство Мьюриси привлекает на остров огромное количество иммигрантов, поэтому, хотя Мьюриси и является самым богатым островом Архипелага, здесь также выше процент бедняков, чем где бы то ни было. Квартиры и дома в крупных городах, в том числе в самом Мьюриси-Тауне, переполнены и часто находятся в плачевном состоянии. По некоторым улицам практически невозможно проехать, так как они забиты автомобилями, мопедами, торговцами и пешеходами. В других районах, особенно в Колониальном квартале, много роскошных зданий и больших площадей, а также рестораны, кинотеатры и мелкие магазины. Многие улицы засажены джакарандами и эвкалиптами. Уровень загрязнения воздуха очень высок, особенно в Мьюриси-Тауне. Преступность процветает, в частности среди принадлежащих к различным этническим группам иммигрантов. На периферии города раскинулись трущобы. С перенаселением связаны многочисленные, глубоко укоренившиеся социальные проблемы – алкоголизм и наркомания, проституция, расизм, беспризорность, насилие над детьми и многое другое.

Однако наиболее пагубный эффект на жизнь Мьюриси оказывает его амбивалентное отношение к воюющим государствам. На Мьюриси обеим сторонам принадлежат огромные военные базы, которые были построены незаконно и удерживаются с помощью грубой силы – несмотря на попытки политиков их ликвидировать. В этих больших, хорошо укрепленных лагерях идет подготовка солдат, здесь разрабатываются планы операций, здесь допрашивают пленных и создают новые виды техники и оружия. Поскольку лагеря расположены в противоположных частях острова, их обитатели редко контактируют или вступают в конфликт друг с другом. Обслуживающий персонал состоит из местных, поэтому присутствие баз оказывает положительное воздействие на экономику острова. Кроме того, в гавань Мьюриси постоянно заходят транспортные суда, которые везут войска через Срединное море на фронт или с фронта. Хотя эти частые визиты производят разрушительный эффект на жизнь обитателей портовых городов, увеличивая число уже существующих социальных проблем, многие местные жители извлекают из них недурной доход.

Но несмотря на все сложности – Мьюриси один из самых прекрасных островов Архипелага. Вершины гор центрального массива почти круглый год покрыты снегом, а глубокие ущелья, реки, скалы и альпийские луга радуют как аборигенов, так и туристов. Близость экватора и теплая вода манят на Мьюриси любителей отдыха. Здесь есть как тихие пляжи, подходящие для молодых семей, так и знаменитый Вукат-Бич, где круглый год можно встретить фанатов экстремального спорта – рок-серфинга.

Сам Мьюриси-Таун расположен в юго-западной части острова, у большого залива, в который впадают две самые крупные реки Мьюриси. Столицу окружает тропический лес – такой густой, что бо́льшая его часть, находящаяся за городской чертой, не изучена по сей день. Полагают, что именно там возникли сотни видов животных и растений, которые в дальнейшем расселились по другим островам. Колоний траймов на Мьюриси не обнаружено. Отдельные участки леса открыты для посещения и превращены в тщательно распланированные и управляемые туристические центры и комплексы; в другие, более дикие его районы могут добраться только самые стойкие любители природы. Лес покрывает бо́льшую часть южной половины острова и в основном существует в своем первозданном виде.

По слухам, где-то в центральной части леса до сих пор обитают первобытные «забытые племена», однако свидетельства тому разрозненны, а исследовательские экспедиции пока что ничего не обнаружили. Совет Мьюриси много лет противится попыткам коммерциализировать лес или начать в нем заготовку древесины.

По периметру леса проложены современные шоссе и железные дороги.

Возможно, самое большое влияние на остальные острова Архипелага оказывает культурное наследие Мьюриси. Почти все великие композиторы, художники, писатели и актеры либо родились, либо учились на Мьюриси – или, по крайней мере, в их творчестве чувствуется его влияние. Значительная часть богатств острова уходит на поддержку искусства: в каждом городе Мьюриси есть большой оперный театр или концертный зал, а в Мьюриси-Тауне даже два театра и два зала – и все они постоянно соревнуются друг с другом. Здесь множество галерей, музеев, творческих мастерских, студий и библиотек. На Мьюриси процветают большие творческие сообщества – по необычной традиции, известные творческие личности, живущие на острове, освобождаются от уплаты налогов, но вносят вклад в экономику в виде десятины, обогащая галереи и общественные здания своими книгами, картинами, скульптурами и музыкальными композициями.

Конечно, художники по своей природе – люди темпераментные, и поэтому есть и те, кто бунтовал против гегемонии мьюрисийской культурной элиты или так и не смог влиться в ее ряды.

Среди писателей, наверное, самым известным и блестящим изгнанником был великий пикайский романист Честер Кэмстон. Он никогда не посещал Мьюриси, но всей душой ненавидел его влияние и даже следил за тем, чтобы произведений мьюрисийского искусства не было рядом с его домом. Конечно же, он никогда не подавал заявки на мьюрисийские гранты. Когда же ему присудили высочайшую награду в мире, Инклерскую премию по литературе, Кэмстон, узнав о том, что церемония вручения по традиции проходит на Мьюриси, отказался от нее. Репутация Кэмстона в литературных кругах была столь велика, что организационный комитет решил в виде исключения провести церемонию награждения на родном острове писателя. Весь комитет, а также сопровождавшая его орда журналистов и представителей издательств с большими неудобствами для себя добрались до Пикая. Кэмстон проявил великодушие и оказался на высоте: он скромно принял награду и произнес благодарственную речь, в которой похвалил многих своих коллег.

Артист-мим Коммис много лет отказывался выступать на Мьюриси, но никогда не объяснял почему. Полагают, что короткая серия его выступлений на острове была запланирована либо по ошибке, либо против желания его агента. Сам агент вскоре умер при загадочных обстоятельствах, а Коммиса убили раньше, чем он успел добраться до Мьюриси и выполнить свои контрактные обязательства. В связи с необычным характером убийства кто-то пустил циничный слух о том, что Коммис инсценировал свою смерть, чтобы не исполнять контракт, но это предположение, конечно, просто возмутительно. Тем не менее о его творчестве жители этого крупного острова ничего не знают или – по иронии судьбы – знают с чужих слов.

Раскар Асиццоне, мастер-тактилист, родом с Мьюриси, отбыл срок тюремного заключения и отправился в ссылку. Официально работы художника до сих пор не одобряются, в музеях и галереях Мьюриси-Тауна его экстраординарные картины есть – они хранятся под замком, и изучать их могут только ученые и студенты.

Похожая судьба сложилась и у художника Дрида Батерста. После одного инцидента, произошедшего в юности, ему навсегда запрещено появляться на Мьюриси. Похоже, что запрет связан с решением полисии или сотрудников службы по надзору за условно осужденными, а не с творчеством, поскольку его работы занимают видное место в нескольких галереях острова. А Джорденна Йо, мастер инсталляций, несколько раз пыталась посетить Мьюриси, и каждый раз ей отказывали в разрешении на въезд.

Однако эти люди – исключения из правил, и вклад Мьюриси в мировое искусство невообразимо велик. Туристы, собирающиеся изучить огромное культурное наследие, должны планировать длительное пребывание на острове или несколько поездок, чтобы в полной мере оценить невероятное многообразие художественных материалов.

Денежная единица: в Мьюриси-Тауне принимают любую валюту, в других населенных пунктах можно расплачиваться в соответствии с рыночным курсом симолеонами Архипелага, талерами Мьюриси и талантами Обрака. В портовых районах больших городов также принимают бумажные деньги вооруженных сил.

Нелки Медленный прилив

НЕЛКИ – небольшой малоизвестный остров, который практически никто не посещает. Он расположен в холодных северных широтах и является частью островной цепи Торки. Экономика аграрная, на острове много мелких крестьянских хозяйств, хотя недавно началось строительство порта и комплекса гостиниц и казино. Этот скандальный и амбициозный проект привлек на Нелки сезонных рабочих с соседних островов – в особенности с островов группы Хетта, – и многие остались на острове после того, как строительство было приостановлено. В соответствии с планом предполагалось построить новую гавань совсем рядом с маршрутами военных кораблей. Так как при этом остров нарушил бы условия Соглашения о нейтралитете, администраторы Соглашения заморозили проект до тех пор, пока не будут установлены личности инвесторов и их намерения.

После гибели Коммиса поиски убийцы начались на Нелки – потому что между островом и городом Омгуув, где был убит мим, существует прямое паромное сообщение. Известно, что рядом с местом преступления находилась группа рабочих с Нелки. Вскоре после убийства они покинули Омгуув – по словам свидетелей, сели на паром, отправлявшийся на Нелки.

Офицеры сеньоральной полисии с группы Хетта посетили Нелки-Таун и произвели налет на дом, где проживали те рабочие. Никого из них там не оказалось – они по сей день в бегах, – однако в туалете на заднем дворе были обнаружены инкриминирующие материалы, в том числе лист стекла – который, по данным криминалистов, похож на орудие убийства. Позднее на Нелки арестовали нескольких подозреваемых, но затем отпустили без предъявления обвинений.

Почти каждую ночь над островом пролетает сухой катабатический ветер под названием СОРА, который возникает на холодном плато на материке к северу от Нелки. Домашний скот здесь морозоустойчивый, а основными сельскохозяйственными культурами являются свекла, картофель, морковь, лук-порей и брюква.

Кел Кейпс однажды посетил Нелки, когда искал вдохновение в холодных, менее развитых и поэтому более трудных для жизни частях Архипелага. На него всегда производили большое впечатление мифы о бесплодном севере, саги о великих морских путешествиях и легенды о заснеженных вершинах. Он провел на острове три месяца, однако на Нелки не оказалось ни университета, ни библиотеки, ни подходящих собеседников, а источниками вдохновения были только холодное море, серые пейзажи, морские птицы и блюда из вареной баранины. Он выжил, но ему было одиноко.

Однажды ночью недалеко от порта Нелки-Тауна Кейпса ограбили, угрожая ножом, а затем избили.

На следующий день он уехал.

Денежная единица: симолеон Архипелага.

Орфпон Крутой склон

Виноградники есть на многих островах Архипелага, однако значительную часть лучших вин производят на острове ОРФПОН. Обычно их продают в бочках, в бутылки их разливают распространители на других островах. Белые вина – резкие, яркие и сухие, называются ОРСЛА, их делают в холмах Орфпона. Вино ЭТРЕВ с соседних островов слаще, его цвет колеблется от желтовато-розового до зеленовато-золотого, а в букете слышны нотки пряностей и ягод. Эти вина активно скупаются знатоками.

На южном побережье Орфпона производят заурядные красные вина. Считается, что пить их в чистом виде не следует; их отвозят в винокурни северного материка, где смешивают с другими столовыми винами или используют в качестве основы для крепленых напитков-аперитивов.

В том же регионе собирают оливки, и на нескольких расположенных рядом с Орфпоном островах их продажа приносит больше дохода, чем виноделие.

Многие переехали на Орфпонскую группу островов, поскольку там якобы теплое лето, беззаботная атмосфера и дружелюбные островитяне. Однако на острове действуют строгие законы о приюте и неафишируемые ограничения в выдаче виз. Только прибыв лично, вы узнаете, что ваше пребывание строго ограничено пятнадцатью днями, даже если у вас забронирован номер в местной гостинице или пансионе, а вторично посетить Орфпон вы сможете только через два года. Иностранцы редко понимают, с чем связаны подобные правила, и поэтому каждый год пытаются их нарушить. Затем они выяснют, насколько неукоснительно эти законы выполняются. Режим тюремного заключения в Орфпон-Тауне поистине неприятен и соблюдается неукоснительно (мы пишем, основываясь на личном опыте), а власти в течение всего сезона отпусков держат несколько камер пустыми, готовя их для нарушителей визового режима.

Вместе с тем из тюремных камер открывается красивый вид на гавань и близлежащие острова.

В отличие от большинства островов Архипелага, Орфпон – не феодальное государство, в котором действует билль о правах человека, а территория, управляемая одним кланом. Этому клану принадлежат многие компании в разных частях Архипелага. Монсеньор Орфпона владеет огромным флотом роскошных яхт, а также контрольными пакетами двух крупнейших компаний, занимающихся паромными перевозками. Клану также принадлежит большая компания – производитель оружия, расположенная в Глонде, а дальние родственники монсеньора владеют и управляют многочисленными игровыми заведениями.

Художник Дрид Батерст побывал на Орфпоне в юности и сделал там серию набросков, на основе которых позднее создал картины маслом. Когда истек срок действия визы, ему пришлось покинуть остров. С этим связана какая-то тайна, так как ему должны были выдать обычную визу, однако известно, что он прожил на Орфпоне почти год. Примерно три года спустя он завершил свою знаменитую «орфпонскую серию», и картины были признаны шедеврами современного искусства; теперь они выставлены в «Музее искусств» в Деррил-Сити.

Недавно стало известно, что Батерсту разрешили остановиться в зимней резиденции монсеньора на Орфпоне, поскольку даже тогда, в сравнительно юном возрасте, он уже был знаменитым художником. Именно в резиденции он написал наброски, которые позднее превратил в цикл работ.

Известно также, что Батерст посещал городскую тюрьму. Сотрудники архива Батерста утверждают, что его пригласили осмотреть тюремный комплекс в качестве гостя, однако мы, отбывая наш собственный короткий срок заключения, выяснили у других арестантов, что одну конкретную камеру уже много лет называют «Домом Бата».

Соблазнительная юная натурщица, которая изображена обнаженной на двух вызывающих наибольшее восхищение картинах «орфпонской серии», официально считается неизвестной. Работники архива говорят, что она – воображаемая муза великого художника. Однако мы знаем, что примерно в одно время с Батерстом в резиденции проживала одна из племянниц монсеньора и что после его отъезда о ней никто ничего не слышал.

Денежная единица: ганнтенианский кредит, симолеон Архипелага, а также бартер по расценкам, утвержденным орфпонской сеньорией.

Пикай (1) Выбранный путь

ПИКАЙ – это остров следов. Маленький винодельческий остров, славящийся видами на море; он известен тем, что оттуда никто не может, да и не хочет уехать. Фактически это неправда, поскольку запретов на путешествия нет, и на Пикае есть оживленный торговый порт, откуда каждый день выходят паромы. Тем не менее пикайцы по традиции не покидают свою родину, и их редко можно встретить за ее пределами.

Для суеверного человека Пикай – обиталище неприкаянных, призраков, неупокоенных душ, застрявших на границе между этим миром и миром иным. Эти призраки – следы жизни. Для человека рационального Пикай – место несбывшихся надежд, незавершенной работы, неусыпного внимания. Это – следы живых. И суеверные, и рациональные попадают в ловушку, связанную с их внутренним состоянием.

Более глубокое понимание данного феномена дали работы лауреата Инклерской премии по литературе ЧЕСТЕРА КЭМСТОНА. Его первые романы, действие которых происходит на Пикае, поначалу были неправильно поняты и забыты, поскольку поведение их персонажей считалось неправдоподобным.

Идеальным примером является второй роман Кэмстона – «Предельность». В основе сюжета – загадочное убийство, хотя на самом деле загадки никакой нет, ибо личности как убийцы, так и жертвы известны читателю с самого начала. И убийства как такового там, собственно, тоже нет. Неопределенность свойственна как жертве, по-видимому, страдавшей раздвоением личности, так и убийству, которое совершено так, что, возможно, произошло в результате несчастного случая. Впрочем, в той же мере оно могло быть и умышленным. Место действия – театр, где зрительные образы сознательно обманчивы и поэтому усиливают ощущение неоднозначности. После смерти жертвы убийца, похоже, не в состоянии покинуть место преступления. Позднее другие люди помогают ему уйти, но он отказывается бежать, остается на острове и позволяет сеньоральной полисии Пикая себя арестовать.

Хотя для персонажа подобное поведение, видимо, было нормальным, оно сбивало с толку и разочаровывало читателей. В начале своей карьеры Кэмстон опубликовал восемь таких романов, а затем исчез из поля зрения публики. Новые его произведения не выходили, а старые вскоре были забыты.

Позднее стало ясно, что большую часть «потерянных» лет Кэмстон неустанно занимался литературным творчеством. Он написал еще пять больших романов, однако никому не позволял их читать. Даже его издатель ничего не знал о них, пока Кэмстон не завершил последнюю, пятую книгу.

Когда они наконец вышли, Кэмстона признали литератором мирового уровня. В этих пяти романах – масштабной саге о жизни нескольких поколений двух враждующих пикайских семей – Кэмстон развил, проанализировал и, что самое главное, разъяснил пикайскую концепцию следа переживаний, следа жизни.

Этот след, индивидуальный и коллективный, тянулся не только от каждого человека, но и из души острова. Кэмстон писал, что Пикай покрыт бесконечным множеством перекрещивающихся дорог, проложенных предками, что остров подпитывается историями и воспоминаниями о них. Покинуть остров – значит стать призрачным, пропащей душой без следа. В свете этих пяти великих книг ранние романы Кэмстона наконец были поняты правильно.

Хотя Кэмстон продолжал заниматься литературой, его последующие работы были иного характера. Некоторые работы считаются мало-значительными, однако все они демонстрируют разнообразные грани таланта писателя, а также диапазон тем, его привлекавших. Он написал две биографии. Первая была посвящена жизни скандально известного художника Дрида Батерста, и именно благодаря ей публика узнала и полюбила полотна великого мастера. Вторая, более короткая книга, которую Кэмстон называл камерной работой, рассказывала о трагической жизни поэта Кела Кейпса. Кэмстон также издал два сборника стихов, написал три пьесы (все они были поставлены при его жизни), а также опубликовал огромное число статей, эссе, рецензий, скетчей, сатирических заметок и фрагментов автобиографии.

Кэмстон считал себя истинным сыном Пикая и за всю жизнь ни разу не покидал родины. Даже церемонию вручения Инклерской премии в виде исключения провели на его родном острове.

Он умер менее чем через три года после получения премии; причиной смерти стали респираторные проблемы, вызванные воспалением легких. Он был погребен, а не кремирован; его могила находится на кладбище рядом с местной церковью. Бумаги, письма, книги и личные вещи писателя хранятся в библиотеке университета Пикай-Тауна – в здании, специально построенном для этой цели.

Во время перевозки вещей Кэмстона один из библиотекарей нашел завещание, якобы составленное ушедшим из семьи братом Честера Кэмстона, Уолтером.

Появление этого документа вызвало бурные споры, однако проведенная экспертиза в подлинности авторства сомнений не оставила. Мы почти уверены, что завещание написано после смерти Честера Кэмстона – об этом свидетельствуют результаты анализа бумаги и чернил.

С другой стороны, вряд ли такое о Кэмстоне мог написать его родственник.

Достоверно известно, что у Кэмстона был брат по имени Уолтер; многие полагают, что он – близнец Честера, а не его старший брат. Их редко видели вместе – по причинам, указанным в документе, – однако сравнительно редкие фотографии указывают на необычное внешнее сходство.

Как бы то ни было, семья Кэмстонов славилась своей скрытностью еще до того, как Честер Кэмстон стал знаменитым. О его брате известно мало.

Достигнув совершеннолетия, Уолтер не остался в родном гнезде, а переехал в маленький дом в Пикай-Тауне, где жил до самой смерти брата. Правда и то, что Уолтер пережил Честера, поскольку его видели на похоронах. После смерти Честера Уолтер, хотя и недолго, распоряжался его литературным наследием. Умер Уолтер меньше чем через год со дня смерти Честера и за это время, вероятно, и написал завещание – если его автором действительно был он.

Если же этот документ – подделка, то нам остается гадать, кто его составил и с какой целью. Поэтому, скорее всего, он является подлинным. Давайте не забывать, что в семьях часто кипят страсти и что скорбящие родственники иногда оплакивают не только усопшего, но и свои ошибки.

Ничто не в силах умалить репутацию Честера Кэмстона, его достижения в области литературы и его популярность среди читателей, живущих на островах Архипелага.

Пикай расположен в умеренной климатической зоне в северной части Срединного моря. Его омывает теплое океаническое течение, а соседние острова укрывают от господствующих северных ветров. Лето на Пикае длинное, теплое и мягкое, и в течение всего сезона на остров прибывает большое количество туристов. Хотя зимой может быть холодно, снега выпадает немного.

Остров пользуется большой популярностью среди любителей пешего туризма и скалолазания, поскольку горный хребет в его центральной части невысокий, но с интересными скалами. На протяженном побережье есть много точек обзора, откуда открывается потрясающий вид на соседние острова. В Пикай-Тауне процветает небольшое сообщество художников, которые в основном продают свои работы туристам.

Денежная единица: симолеон Архипелага, талант Обрака.

Пикай (2) Путь выбранный

(ЗАВЕЩАНИЕ УОЛТЕРА КЭМСТОНА. Воспроизводится с разрешения отдела коллекций библиотеки Пикайского университета)

Меня зовут Уолтер Кэмстон, я родился и прожил всю свою жизнь на острове Пикай.

Мой младший брат – Честер Кэмстон, лауреат Инклерской премии по литературе. Я всегда любил своего брата – несмотря на множество событий, которые стали испытанием для этой любви.

Теперь, когда его репутации уже ничего не угрожает, я с душевным трепетом должен поведать грядущим поколениям, что доподлинно знаю о нем. Моя цель – не преуменьшить достижения брата в области литературы, но рассказать о нем, как о человеке.

Вся наша семья – я, моя сестра и наши родители – с самого начала знали, что Честер – странный и сложный человек. Мы с ним во многом похожи, однако в Честере всегда таилось что-то темное, недостижимое, и мы боялись выяснять, что именно.

Наше детство было и сложным, и простым одновременно. Простым – потому что отец был успешным и влиятельным бизнесменом, лично знакомым с монсеньором Пикая, и наша семья жила в богатстве и комфорте. Сначала нас учили гувернантки, затем нас отправили в частную школу, расположенную на другом конце острова. Потом мы трое учились в Пикайском университете.

Однако нашу жизнь осложняло неадекватное поведение Честера. Несколько раз его водили к врачам и аналитикам, и они пытались найти средства лечения – препараты от аллергии, диеты, психологические упражнения и так далее. Его почти всегда признавали здоровым: все считали, что его проблемы – это болезни роста, которые в свое время пройдут. Я уверен, что сам Честер каким-то образом манипулировал врачами, чтобы избежать лечения.

Когда Честер хотел быть обаятельным, он, как говорила мама, мог луну с неба достать. Но если он был не в настроении, если он считал себя единственным человеком во всей вселенной, тогда он был ужасным – злым, капризным, эгоистичным, мог угрожать и обманывать. Часто – обычно – его жертвой был я, а если не я, то моя сестра Сатер, а если не она, тогда мы оба.

Если это – болезнь роста, то мы мечтали о том, чтобы он поскорее вырос, однако у Честера, похоже, процесс шел в обратную сторону. В детстве его сложный характер проявлялся редко: Честер мог заплакать, если его желания не выполнялись, дулся и так далее, но все это быстро проходило. Настоящие трудности стали возникать в подростковом периоде, и с каждым годом ситуация только обострялась.

Когда ему исполнился двадцать один год, он стал практически невыносим. Худшей из его странностей была колючесть – скорость, с которой он обижался на все, неспособность даже на короткое время проявить симпатию. Еще больше меня тревожила его эксцентричность: он постоянно поправлял что-то в доме или чистил, пересчитывал предметы вслух, педантично указывая на них, словно ожидая, что кто-то из нас проверит или подтвердит его результаты. Еще страшнее были приступы ярости, угрозы насилия, стремление все контролировать, вредить тем, кто находится рядом, а также постоянная ложь.

Через несколько месяцев после окончания университета он внезапно объявил, что его приглашают на работу и он намерен согласиться. Если честно, то я, как и остальная семья, отреагировал на это с облегчением. Нам казалось, что новая обстановка, новые горизонты, работа вместе с другими людьми могут его изменить.

Никто и не подозревал, что когда-нибудь Честер станет писателем. Книги ему не нравились; более того, один из его учителей полагал, что поведение Честера вызвано серьезными пробелами в грамотности. Однако тревога оказалась ложной – возможно, симптомы были связаны с одним из наиболее проблемных периодов в его поведении. Мы полагали, что если у Честера и есть амбиции, то они лежат в сфере отцовского бизнеса. Время показало, что этим путем всю свою взрослую жизнь шел я.

Для нас стало сюрпризом известие о том, что работу Честеру предложили не на Пикае, а в той части Архипелага, о которой мы даже не слышали, – на маленькой группе островов, расположенных рядом с северным материком. Корабли от нас шли туда не менее двух недель, по пути заходя во множество других портов. О своей должности Честер сказал лишь одно: будет, мол, работать помощником театрального администратора, – и заявил, что его паром уходит вечером того же дня. Наскоро собрал пару сумок, наш шофер отвез его в порт, и Честер уехал.

Он долго не давал о себе знать, и это нас тревожило. Мы слишком хорошо знали, что раздражительный, непредсказуемый, капризный, вспыльчивый и язвительный Честер легко способен провоцировать окружающих – и из-за этого может попасть в беду. Однако родители всегда позволяли нам самим прокладывать себе дорогу в жизни и учиться на собственном опыте, хотя незаметно и приглядывали за нами. В данном случае наш отец нанял частного детектива, чтобы тот наблюдал за Честером.

Первый отчет прибыл через несколько недель: Честер нашел жилье, сам о себе заботился, работал в городском театре и, похоже, был счастлив. Выждав полгода, мои родители запросили новый отчет: он оказался практически таким же. После этого они попросили снять наблюдение – и, возможно, зря.

Первым тревожным признаком стало письмо от брата – я получил его по электронной почте вскоре после того, как частный детектив прислал нам свой второй отчет. Честер требовал, чтобы я немедленно к нему приехал.

Через несколько минут пришло второе сообщение, и в нем Честер просил меня никогда не покидать Пикай. Он писал, что возвращается домой, но дату возвращения не называл.

Затем я получил третье письмо, в котором брат предупреждал, что некие люди – какие, он не говорил, – возможно, придут к нам домой и станут задавать вопросы. Он умолял меня, чтобы в этом случае я выдал себя за него и поклялся, что все время, пока он был в отъезде, я не покидал Пикай.

По идее, обе его просьбы были легко выполнимы. Я мог с абсолютной искренностью сказать, что все время жил в фамильном доме на Пикае, а в случае необходимости предъявить свидетелей – родителей, слуг, друзей. Вторая просьба также не представляла проблем – по крайней мере, в практическом плане. Мы с Честером похожи, и в детстве нас постоянно путали.

Однако согласившись, я бы пошел на обман – особенно учитывая тот факт, что я понятия не имел, где Честер и чем он занимается.

Времени на размышления у меня не было: утром следующего дня в наш дом пришли два сотрудника сеньоральной полисии и потребовали встречи с ним.

С огромным трепетом, преодолевая сомнения и думая о том, зачем я встаю на сторону брата, который в последние годы вел себя со мной практически как чудовище, я спустился к сотрудникам полисии.

Лгать я старался как можно меньше. Они приняли меня за Честера, и я не стал их разубеждать – обман путем умолчания, да, но все равно обман. Я честно рассказал им о том, где провел последние несколько месяцев. Сотрудники полисии были со мной вежливы – по-видимому, наш отец все еще обладал большим влиянием, – однако они явно сомневались в каждом моем слове.

Наш разговор продолжался два часа. Мои показания записывались на пленку – и, кроме того, один из сотрудников полисии их стенографировал. Причину, по которой меня допрашивают, мне не назвали, однако постепенно она стала проясняться. Я смог представить себе, что произошло, что могло произойти, а также то, какую роль в этом сыграл мой брат.

Похоже, в театре, в котором, по словам Честера, он работал, произошла насильственная смерть. Следователи полагали, что в момент убийства он находился в театре – или, по крайней мере, в том же городе, – однако в этом они не были уверены. Причиной смерти стала какая-то поломка театрального оборудования или происшествие, связанное с бутафорией, декорациями или, возможно, с люком. Кто-то умер на сцене, и сотрудники полисии пытались выяснить, действительно ли это был несчастный случай или же кто-то намеренно подготовил нападение. Роль моего брата в этом деле оставалась невыясненной.

Офицеры пытались задавать мне наводящие вопросы, намекали, что сразу же прекратят допрос, если я просто признаюсь в том, что это был несчастный случай. Я боялся сболтнуть лишнее и поэтому не стал выдумывать подробности, а придерживался версии, которая требовалась Честеру.

Наконец они ушли, предварительно предупредив о том, что, возможно, им снова понадобится меня допросить, и велели мне не покидать Пикай, не уведомив их об этом. На этом вмешательство полисии, похоже, закончилось, ведь с тех пор я их не видел и не слышал – и Честер, полагаю, тоже.

Он не вернулся, лишь изредка присылал сообщения, в которых говорил, что скоро вернется домой, и умолял меня хранить молчание или, по крайней мере, выполнять его просьбы.

Я солгал, чтобы защитить брата.

Хотя ложь и была минимальной, это все-таки была ложь. Я постоянно размышлял о том, что мой брат, очевидно, оказался замешан в каком-то серьезном деле, и с каждым днем все больше злился на него. Я не мог высказать ему все, что думаю, и поэтому напряжение внутри меня росло.

Я полагал, что уже не смогу жить рядом с ним, и с помощью родителей купил себе домик в Пикай-Тауне, подальше от родительского гнезда. Я надеялся, что теперь буду свободен от Честера, от его капризов и манипулирования. Возможно, я бы добился в этом успеха, если бы больше никогда его не видел.

Но однажды он вернулся – незаметно сошел на пристань Пикая с ночного парома, а затем всю дорогу до дома шел пешком с рюкзаком на спине, в котором находились все его пожитки. Утром Честера обнаружил один из слуг – мой брат спал в своей постели.

Любопытство, смешанное с облегчением, заставило меня забыть о том, что я поклялся больше никогда с ним не встречаться. В тот же день я пошел в родительский дом.

Честер изменился. Теперь он выглядел подтянутым, здоровым, в его манерах сквозило спокойствие, которого я раньше у него не замечал. Усталый после долгого путешествия, он был разговорчив и дружелюбен и даже обнял меня, хотя прежде никогда этого не делал. Его одежда пахла солью и машинным маслом. Он сказал, что я хорошо выгляжу, что он рад вновь оказаться дома. Он поинтересовался, как мне на новом месте.

Мы с ним отправились на прогулку – прошли по территории поместья и через окружавший его лес по тропе наверх, по скалам. Там мы насладились видом на соседние острова в изумрудном море, на блестящие волны, на лучи солнца и на пикирующих чаек. Знакомый фон нашей жизни успокаивал и навевал воспоминания, будто прошлое объединилось с настоящим.

Мы шли, почти не разговаривая, – дул сильный ветер, да и крутая тропа петляла вверх и вниз, что не способствовало беседе. В конце концов мы добрались до того места, где часто раньше отдыхали, – до небольшой долины среди вершин, которая спускалась к скалистой береговой полосе.

– Спасибо, что сбил со следа полисию, Уолт, – сказал Честер.

– Ты так и не сообщил мне, в чем дело.

Он молчал, глядя на море. Мы стояли лицом к юго-западу; была середина дня, и острова уже отбрасывали тень. Что бы ни происходило в жизни, вид отсюда не изменялся: огромная панорама темно-зеленых островов, медленные корабли и бесконечное море.

– Я принял решение, – наконец сказал Честер. – Я больше никуда не уеду. Здесь я буду жить до самой смерти.

– Когда-нибудь ты передумаешь.

– Нет, я уверен. Отныне и навсегда.

– Что произошло, пока ты был в отъезде, Честер?

Он так мне и не ответил – ни тогда, ни потом. Мы сидели на камнях, смотрели на острова, и над нами витала великая невысказанная тайна. Потом мы вернулись домой.

Поведение Честера по-прежнему заставляло меня нервничать: я все ждал, когда проявится его темная сторона. Я всегда боялся его, когда он находился в таком состоянии. В каком-то смысле он сделался еще страшнее теперь, когда стал милым и дружелюбным, здравомыслящим и заботливым, – ведь я знал, что внезапно все может измениться. Он ничего не рассказывал о себе, и я чувствовал, что со мной обошлись несправедливо – ради него я пошел на обман, разве я не заслуживаю объяснения?

Объяснение я получил лишь спустя много лет, и то косвенно и к тому же не от самого Честера.

Его характер, казалось, изменился навсегда, и я, несмотря на первоначальные опасения, привык к этому. Если в душе брата по-прежнему царил мрак, то он не выпускал его наружу до конца своих дней.

Что бы ни произошло за то время, пока Честер был в отъезде, каким-то образом это заставило его измениться. Он стал другим человеком.

Изменилось и еще кое-что, но это стало ясно не сразу, потому что я жил вдали от родителей и редко виделся с братом.

Честер стал задумчивым, склонным к созерцанию. Он подолгу гулял в одиночестве по саду, по холмам, по улицам города. В какой-то момент он начал писать. Я ничего об этом не знал, и, по словам Сатер, он не делился с родными. Она говорила, что он постоянно сидел в своей комнате наверху – выходил, чтобы принять участие в семейных мероприятиях, но затем всегда поднимался по лестнице в свой кабинет, чтобы побыть в одиночестве.

Честер закончил свой первый роман и отослал его в надежде найти издателя. Примерно через год книгу опубликовали. Он подарил мне экземпляр с дарственной надписью на первой странице… Если честно, я эту книгу так и не прочел.

Вышел второй роман, третий, затем другие. У него началась новая жизнь.

У меня тоже: я женился на Хисар, вскоре у нас родился ребенок, и начались соответствующие заботы. Сатер вышла замуж и уехала на остров Лиллен-Кей. У нее тоже родились дети. Потом умерли родители, после чего дом и окружающие его земли стали нашим общим имуществом. Из нас троих там по-прежнему жил лишь Честер, один в большом доме, только с меньшим числом слуг.

Впервые я осознал, что Честер становится знаменитым писателем, когда наткнулся на заметку о нем в газете. В заметке просто сообщалось, что скоро выйдет его новый роман. Меня слегка удивило то, что одна лишь перспектива выхода его новой книги считается новостью. К тому времени он написал уже четыре или пять романов, и мне попадались рецензии на них, однако эта заметка была посвящена еще не опубликованной книге. Я вырезал ее и отправил Честеру – потому что не был уверен в том, что он вообще ее увидит. Он не ответил; впрочем, к тому моменту мы уже практически не общались.

Его репутация изменилась – Хисар рассказала мне, какие о нем ходят слухи. Другие люди мне ничего не говорили – наверное, опасались, что я передам их слова брату. У Хисар было много знакомых в городе, она часто ходила с детьми в гости, участвовала в театральных кружках, исторических обществах, посещала клуб любителей ходьбы, раз в неделю работала в магазине, жертвовавшем выручку на благотворительные цели, и так далее.

По слухам, с Честером, который так никогда и не женился, постоянно знакомились женщины – горячие, преданные поклонницы его творчества – и даже заходили к нему в гости. Некоторые из них робко, почти тайком, приезжали на остров, находили себе жилье, а затем бродили повсюду – очевидно, пытаясь случайно встретиться с Честером. Хисар утверждала, что этих женщин легко отличить. Они спрашивали про него в магазинах, забрасывали местного библиотекаря вопросами о его романах или же просто сидели или стояли где-нибудь в центре города, читали его книги – так, чтобы была видна обложка. Иногда этот метод срабатывал: Хисар рассказывала, что Честера неоднократно видели в городе или в порту с какой-нибудь поклонницей.

Другие женщины были посмелее и шли прямо к нему домой. Насколько я понимаю, в большинстве случаев он их прогонял, однако иногда на встречи соглашался. То, что между ними происходило, никого не касалось. Честер, вероятно, обладал здоровым половым влечением, а многие из этих женщин были молодыми и симпатичными.

Все это можно было бы списать на обычные пересуды, если бы не знаменательный визит одной такой женщины.

О нем мы с Хисар узнали довольно поздно, и к тому времени эта женщина покинула Пикай. Ее появление на острове вызвало небольшой ажиотаж, ведь ее многие знали: это была знаменитая писательница и социальный реформатор по имени Корер.

Никого не предупредив, она одна, без сопровождающих, прибыла на остров первым утренним паромом и сошла на пристань в лучах утренней зари вместе с другими пассажирами. Ей, как и всем остальным, пришлось проходить все формальности в порту; к этому моменту Корер уже заметили и узнали.

Покинув причал, гостья направилась прямо к стоянке такси и села в первую свободную машину. Люди приветствовали ее, но она ни с кем не здоровалась и не отвечала на аплодисменты. Когда машина поехала вверх по склону холма в направлении города, люди вставали у обочины, чтобы помахать ей.

Корер отправилась к моему брату и некоторое время пробыла в его доме – я так и не узнал, сколько: остаток дня, одну-две ночи или дольше. Сплетники не пришли к единому мнению на этот счет, однако факт оставался фактом: Корер действительно жила в доме моего брата.

Она уехала под покровом темноты – села на ночной паром до Панерона.

Через две недели Честер пришел ко мне. Хисар с детьми только что отправились гулять, и поэтому я заподозрил, что он следил за домом и ждал, когда они уйдут. Мы поздоровались так, словно виделись совсем недавно, и он почти сразу перешел к сути дела.

– Уолтер, мне нужна твоя помощь. Я в ужасном состоянии. Я не могу спать, не могу работать, я мало ем, я не могу успокоиться. Нужно что-то предпринять.

– Ты заболел?

– Кажется, я влюбился. – Он выглядел смущенным – таким смущенным, как только может выглядеть брат в разговоре с братом.

– Ее зовут Эсла, и я постоянно о ней думаю, вспоминаю ее лицо, слышу ее голос. Она так прекрасна! Она такая умная и красноречивая, такая чуткая и понимающая! Но я не могу с ней связаться. Она уехала, и я не знаю, где она и увижу ли я ее когда-нибудь. Наверное, я схожу с ума.

– Ты имеешь в виду Корер?

– Да. Я зову ее Эслой.

Только тогда я понял, что у Корер есть имя, а не только фамилия.

Честера было не остановить. Он говорил без умолку, одержимо, не давая возможности вставить слово. В ответ на любой вопрос он разражался очередным потоком признаний в любви к этой женщине и жалел о том, что она его покинула.

– Поезжай к ней, – сказал я, когда наконец возникла пауза. – Наверняка ты знаешь, на каком острове она живет. Иногда она называет себя «Корер с Ротерси». Она до сих пор там?

– Наверное.

– Тогда будет несложно составить подходящий маршрут.

Он пожал плечами:

– Это невозможно. Ты же знаешь, что я не могу покинуть Пикай.

– Почему?

– Я ведь дарил тебе мои романы! Ты их читал? – В ответ я бросил на него взгляд, который можно было толковать двояко; хотя мой брат и присылал мне подписанные экземпляры каждого своего романа, ни одного из них я еще не прочел.

– Я создал… ну, я называю это мифом, – продолжал Честер. – Я пишу о Пикае, описываю его реалистично, таким, какой он есть – или был, потому что сюжет двух книг разворачивается в прошлом. Но помимо реализма у Пикая, который я создаю в своих романах, есть и мифология. Я называю Пикай «островом следов», местом, которое зачаровывает своих обитателей. Никто не может отсюда уехать, да никто и не хочет. Говорят, что тот, кто здесь родился, навсегда здесь заточен. Остров покрыт психологическими тропами, следами предков, призраков и прошлых жизней.

– Это неправда.

– Конечно, неправда. Это миф – я его изобрел и использую в качестве метафоры, символического языка. Я пишу романы – вымысел! Понимаешь?

– Нет, не очень.

– Ну, на практике это означает, что я не могу покинуть Пикай. Только не сейчас. Иначе все мои книги обесценятся. И если читатели узнают… Ну, до большинства мне дела нет, но, черт побери, мне не все равно, что подумает Эсла. Уж она-то никогда не должна узнать правду. Я не могу поехать вслед за ней.

Честер действительно влюбился, и страсть его ослепила. А теперь он попал в ловушку мира, который сам же и придумал.

День шел своим чередом. Честер едва мог усидеть на месте: постоянно энергично вскакивал со стула, расхаживал взад и вперед по гостиной, махая руками, корча гримасы и театрально жестикулируя. Все это меня завораживало.

– Чего ты хочешь? – спросил я наконец. – Ты сказал, что тебе нужна моя помощь.

– Ты найдешь Эслу Корер? Ты единственный человек, кому я могу доверять. Я сообщу тебе все, что знаю о ней, об острове, о людях, с которыми она работает, о лекциях, которые у нее запланированы. Она много путешествует; обычно о ее выступлениях извещают заранее. Я за все заплачу. Мне нужно только одно: найди ее, скажи, как сильно я ее люблю, а затем проси, умоляй, используй любые средства для того, чтобы она вернулась и вновь встретилась со мной. Если она не захочет, тогда, по крайней мере, убеди ее выйти со мной на связь. Я в отчаянии, я долго не выдержу. Я должен быть с ней!

А я тем временем думал: у меня жена и дети, мне нужно заботиться о своем доме, у меня серьезная, ответственная работа. Неужели Честер в самом деле считает, что я брошу все и отправлюсь выполнять какое-то дурацкое поручение?

Однажды я уже рискнул ради него, солгал, пытаясь спасти его, сам не зная почему, – и что получил взамен? Вымученную благодарность и долгое молчание.

Я думал – а он сидел в лучах солнца, заливавших комнату через большие окна. В дом с шумом вошли Хисар и дети.

– Ладно, я согласен, – наконец произнес я.

Честер посмотрел на меня с радостным удивлением.

– Согласен?

– При одном условии. Я буду искать эту женщину, если ты расскажешь, зачем заставил меня солгать полисии. Во что ты влип тогда?

– Какая разница?

– Для меня – очень большая. Расскажи о том, что произошло в театре. Кто-то погиб? Из-за тебя?

– Это произошло давно. Тогда я был юношей. Сейчас это уже не важно.

– Для меня все еще важно.

– Почему ты хочешь узнать?

– Потому что ты заставил меня солгать сотруднику полисии. Ради тебя я и Корер должен врать?

– Нет, все, что я сказал об Эсле, – правда.

– Тогда расскажи мне правду и про другое дело.

– Нет. Я не могу.

– Значит, я не могу отправиться на поиски этой женщины.

Наверное, я ожидал, что наружу вырвется старый, злой Честер, который будет угрожать, льстить, шантажировать, применять другие методы манипуляции… В тот день я осознал, что мой брат раз и навсегда похоронил в себе демона-разрушителя. Он сел на стул напротив меня, обмяк и заплакал. Затем утер слезы и встал у окна. На вошедшую Хисар Честер не отреагировал – она поняла, что у нас тяжелый разговор, и быстро удалилась.

– Прости, что побеспокоил тебя, Уолт, – вдруг сказал он и двинулся к двери. – Больше я тебя просить не буду. Придумаю что-нибудь еще.

– Та история с театром все еще разделяет нас.

– Забудь о ней.

– Не могу.

– А я не могу понять, чем она всех так привлекает.

– Всех?

– Эсла тоже постоянно про нее спрашивала.

Мне следовало сообразить, что эта женщина делала в доме моего брата, но я не сообразил и поэтому промолчал.

Честер ушел, и после этого разговора я беспокоился о нем сильнее, чем когда-либо.

Последующие годы, в общем, стали для нас всех периодом стабильности. Честер страдал по утраченной любви и в конце концов, наверное, с этим справился. Хисар говорила, что поток женщин-фанаток его творчества не ослабевал, так что, полагаю, он смог утолить свои печали. Этого я не знаю и не хочу знать.

Честер продолжал писать, его книги продолжали выходить. Наши дети постепенно взрослели, и вместе с ними мы переживали различные кризисы и наслаждались триумфами растущей семьи. Несколько раз мы с Хисар уезжали с острова в отпуск. Я работал. Казалось, все шло хорошо.

Я решил, что пришло время наконец ознакомиться с романами Честера, и все прочитал, медленно и внимательно, в том порядке, в котором он их написал.

Обычно я предпочитаю литературу другого рода – сильный сюжет, разнообразных, интересных и успешных персонажей, яркое, интересное место действия. Мне нравятся приключения, интриги, подвиги. Романы Честера, с моей точки зрения, были о неудачниках и неудачах: персонажи его книг ничего не могли добиться, постоянно в чем-то сомневались, язык был полон недоговорок и иронии, герои совершали какие-то непонятные действия, которые ни к чему не вели. Что же касается места действия, то сюжет всех книг разворачивался на Пикае, и притом в городе, в котором я жил, однако мне было сложно увидеть в описаниях знакомые места. В одной книге даже описывалась улица, на которой стоял мой собственный дом, но почти все подробности были перевраны.

Один из романов ненадолго заинтересовал меня: в нем описывалась насильственная смерть, которая произошла в театре. Я насторожился, однако вскоре стало ясно, что эта книга практически такая же, как и остальные. Если в ней и содержались какие-то намеки на события из жизни Честера, то все они прошли мимо меня.

Я был рад, что прочел его книги. Угрызения совести теперь меня не мучили.

Я почти забыл про Корер и тот разрушительный эффект, который она произвела на брата, когда она внезапно вновь ворвалась в его жизнь.

Фоном для этого события послужила казнь умственно отсталого юноши за убийство, которое он якобы совершил. Я не интересовался этим делом специально, однако помнил, какой скандал вызвала его казнь. Смертная казнь не очень распространена в Архипелаге, однако на нескольких островах применяется до сих пор и постоянно вызывает жаркие споры. Лично я против узаконенной формы убийства, и поэтому, когда я слышу о том, как еще одного человека повесили или казнили на гильотине, меня буквально выворачивает наизнанку. Приходится утешать себя мыслью, что все правовые процедуры были соблюдены, а апелляции тщательно рассмотрены.

В этом отношении смерть Сингтона на гильотине мало чем отличалась от других. Новостные программы сообщали, что улики были против него, что он во всем признался, но не проявил раскаяния.

Корер, известный либеральный реформатор и писатель-пропагандист, по какой-то причине решила сама расследовать это дело и выяснить, не стал ли Сингтон жертвой судебной ошибки. Похоже, она пришла к выводу о том, что именно это и произошло.

Я видел обсуждение ее книги в прессе; она заинтересовала меня, и я был рад: такие публикации отвращают людей от смертной казни. Однако после короткого, но разрушительного вмешательства Корер в жизнь моего брата я уже не мог относиться нейтрально к тому, что с ней связано.

Вскоре после выхода ее книги Честер пришел ко мне домой.

Мы не виделись больше года; впрочем, к тому времени перерывы в общении по нескольку месяцев уже не являлись для нас чем-то необычным.

– Видел? – громко спросил брат, потрясая книгой в светлом твердом переплете. – Зачем она со мной так?

Честер бросил книгу в мою сторону и, пока я безуспешно пытался ее поймать, сразу направился к выходу.

Я поднял книгу с пола и увидел, что это.

– Не понимаю…

– Прочти, тогда поймешь. Даже не верится, что я влюбился в эту женщину. Нужно было сообразить, зачем она тогда ко мне приезжала, зачем расспрашивала меня про работу в театре. Видел ли я, что произошло? Знал ли я что-нибудь? Мне казалось, что она не похожа на остальных… Идиот, потерявший голову от любви! Она меня одурачила.

– Обязательно прочитаю, – сказал я, уже чувствуя, что в книге есть какие-то сведения о моем брате. – Она тебе как-нибудь повредила?

– Когда прочтешь, просто выкинь ее.

Как только он в гневе выбежал из дома, я тут же сел и прочел книгу от корки до корки. Не очень большая, она была написана лаконично и увлекательно.

Корер рассказывала об убийстве, которое в конечном счете привело к казни Керита Сингтона, сообщала множество подробностей о жертве – театральном исполнителе по имени Коммис, а также о театре, в котором он погиб.

Тщательно изучив материалы следствия, Корер с удивительным мастерством воссоздавала картину событий, уместно цитировала оригиналы заявлений и протоколы допросов. Затем она переходила к истории Керита Сингтона и объясняла, как он оказался замешан в этом деле и как на него бросили тень определенные косвенные улики.

Самую длинную главу Корер посвятила детству и психологическому состоянию Сингтона, а также обездоленности и хаосу, царившим в его мире. Она приводила примеры других, менее серьезных правонарушений, которые Сингтон поначалу скрывал и которыми впоследствии похвалялся перед друзьями.

После подробного анализа текста, который якобы являлся его признанием, читателю становилось очевидно, что Сингтона обвинили необоснованно. Корер считала, что казнили невинного человека, не имевшего отношения к убийству.

Все это не имело никакого отношения к моему брату – по крайней мере, так мне казалось. Однако в последней главе книги Корер попыталась ответить на вопрос: если Сингтон не убивал Коммиса, то кто это сделал?

Она изучила жизнь других людей, которые в то время находились рядом с местом преступления. Там были театральный администратор, директор компании, которой принадлежал театр, несколько артистов, техники и рабочие сцены, сезонные рабочие, жители города, туристы, зрители, собравшиеся на представление.

И… «некий молодой человек, временно работавший ассистентом администратора».

Имя его не называлось. Позднее этот юноша снова попал в число действующих лиц: незадолго до того самого происшествия он подрался на улице с убитым – но, по словам свидетелей, стычка произошла в результате какого-то недоразумения, и поэтому они расстались по-дружески. И снова: «молодой человек устроился на работу под вымышленным именем, и данный факт весьма заинтересовал следователей. Более того, он покинул остров при загадочных обстоятельствах, и никто не знает, когда именно это произошло. Два эти факта сделали его основным подозреваемым – по крайней мере, на время».

И затем целый абзац: «Позднее молодой человек стал знаменитым на весь мир автором-романистом, моральные качества и честность которого не подвергаются сомнению. Он заслужил право на то, чтобы его имя осталось неназванным. Более того, когда полисия установила личность молодого человека, следователи побывали на его родном острове, где смогли окончательно убедиться в его алиби».

В книге этот молодой человек больше не упоминается – ни прямо, ни косвенно. Естественно, я понял, что это Честер: история об уличной драке определенно была похожа на правду. В юные годы Честер всегда был готов сжать кулаки и встать в угрожающую позу и не раз участвовал в перепалках в Пикай-Тауне.

В конце книги Корер заявляла, что ей не удалось найти настоящего убийцу Коммиса, и подчеркивала основной тезис: Керита Сингтона обвинили, осудили и казнили по ошибке.

Поначалу я не знал, как относиться к этой книге. Имя Честера там не фигурировало. Ничто не указывало на его участие в каких-либо противозаконных действиях, а описание молодого человека было столь расплывчатым, что подходило ко многим.

Но когда брат швырнул в меня книгой Корер, то, очевидно, был расстроен. Это заставило меня предположить, что в своей работе Корер оставила достаточно подсказок, которыми могли бы воспользоваться другие люди. Кому-то ведь наверняка захочется разыскать таинственного молодого подозреваемого?

Мой брат злился по другой причине: теперь он понял, что она пришла к нему домой не для того, чтобы соблазнить или влиться в его жизнь каким-то другим образом, а просто потому, что ей понадобились сведения для книги о смерти Коммиса.

То, что он без памяти влюбился, вероятно, помогло ей добиться своих целей, однако не имело для нее никакого значения.

По многолетней привычке я решил ничего не говорить Честеру и не спрашивать его про книгу. Через несколько недель он неожиданно прислал мне и Хисар приглашение на вечеринку. Совершенно беспрецедентный случай! Я не заходил в старый дом уже несколько лет, и поэтому мне, по крайней мере, хотелось хотя бы снова его увидеть.

Когда пришел назначенный день, Честер – похоже, пребывавший в приподнятом настроении – очень тепло нас приветствовал, познакомил с друзьями, а затем угостил роскошным обедом.

Я невольно заметил, что на полке на видном месте стояла книга Корер. Позднее я увидел еще один экземпляр, в аккуратной стопке книг на журнальном столике в углу. При первой возможности я отвел Честера в сторону и спросил его напрямик, почему он изменил свое отношение к Корер.

– Я люблю ее, Уолт, – просто ответил он.

– До сих пор? После всего?..

– Сильнее, чем прежде. С тех пор как мы встретились, ничего не изменилось. Я каждый день думаю об Эсле, надеюсь увидеть ее, представляю себе, что каждое приходящее мне письмо, каждое сообщение по электронной почте, каждый звонок – все это от нее. Она вдохновляет меня, она – женщина, которой я восхищаюсь. Я никогда не встречу такой, как она. Я живу ради нее, каждое слово я пишу для нее.

– Ты же так был зол на нее из-за книги!

– Я поторопился. Сперва я решил, что она предала меня, но потом я понял, что на самом деле все наоборот. Она защитила меня, Уолт.

– То есть… Ты собираешься снова ее увидеть?

– Я знаю только одно: когда-нибудь она вернется, чтобы увидеть меня.

К несчастью, он оказался прав.

Всего через три недели после нашей встречи Честер заболел воспалением легких. Врачи сделали все, чтобы спасти его, но через несколько дней он скончался в страшных мучениях.

Разумеется, потом были похороны, и в соответствии с его распоряжениями, которые он прошептал мне с больничной койки и которые я позднее нашел в запечатанном конверте на мое имя, лежавшем в его кабинете, на похороны следовало пригласить Корер.

Ей тогда уже было сильно за шестьдесят, однако прекраснее женщины я не видел в жизни. С другими людьми на похоронах она почти не общалась и всегда стояла одна. Я не мог отвести от нее взгляд и наконец начал понимать многое из того, что до сих пор было от меня скрыто.

После церемонии похорон мы вернулись в дом и немного выпили.

Когда гости стали расходиться, я и Хисар встали у дверей, чтобы поблагодарить всех и попрощаться.

Настала очередь Корер, и внезапно на меня накатило странное, мощное чувство – мне захотелось обнять ее, завладеть ею хоть каким-то способом, пусть даже на короткое время. Наконец я понял, как ее обаяние много лет действовало на стольких людей и в столь разных обстоятельствах.

Она вежливо поблагодарила нас за гостеприимство. Я протянул ей руку для рукопожатия, но она этот жест проигнорировала.

– Он много рассказывал о вас, Уолтер. Я рада, что наконец-то с вами познакомилась, – сказала Корер с легко узнаваемой и приятной на слух картавостью уроженки Островов Спокойствия – далекой группы живописных островов на юге.

– Уверен, Честер обрадовался бы, узнав, что сегодня вы были здесь, – ответил я, с трудом подбирая слова.

– Он точно знал, что я приеду. Сегодня – тот самый день, когда я должна сказать вам, что мы с Честером долгие годы любили друг друга, хотя встретились только однажды, много лет назад. Он – единственный человек, которому я разрешила называть меня по имени.

– Он всегда называл вас Эслой.

– Верно, и больше никто так делать не будет.

Тут я заметил, что ладонь и пальцы ее правой руки, которую я пытался пожать, испачканы чем-то красно-коричневым и что Корер чуть отвела ее в сторону. Моя жена тоже это увидела.

– Вы порезались, мадам Корер? – спросила Хисар. – Дайте, я посмотрю. У нас здесь есть медсестра, она может промыть и обработать рану.

– Нет, это не порез, но все равно – спасибо. – Корер отвела руку подальше от нас. – Я поранилась, вот и все.

Она шагнула за порог и пошла по гравиевой дорожке к машине, которая затем медленно повезла ее в город.

Уолтер Кэмстон умер через тринадцать месяцев после смерти брата. У него осталась жена Хисар, с которой он прожил пятьдесят два года, и два взрослых сына. Похоронная церемония состоялась в местном крематории; она была закрытой, и на ней присутствовали только его родные и близкие друзья.

Честер Кэмстон похоронен на местном церковном кладбище; его могилу можно посетить. Рядом находится крематорий, где есть табличка в память о его брате.

Ротерси (1) Объяви / Пой

РОТЕРСИ – небольшой остров в южной части Срединного моря, укрытый от господствующих ветров горами изогнутой «руки» Катаарского полуострова, который находится к востоку от него. Эта часть Архипелага Грез также известна под названием «Залив Спокойствия», поскольку посреди зоны умеренного климата возник огромный тихий залив, в котором практически никогда не бывает штормов, жары и холодов. Лето здесь восхитительно теплое, а зимы – мягкие.

В Заливе Спокойствия находится примерно пять тысяч островов всевозможных размеров. Все они плодородные и давно заселены, правительства стабильные, промышленность разнообразная, и острова с незапамятных времен связаны друг с другом гармоничными торговыми отношениями. Когда было подписано Соглашение о нейтралитете, обитатели Островов Спокойствия прославились тем, что более ста лет не ратифицировали его, поскольку не понимали срочной необходимости заключить мир, которая ощущалась в других частях Архипелага.

Ротерси – не самый крупный остров группы, но один из самых освоенных. Его название на местном диалекте переводится как «ОБЪЯВИ». Он расположен далеко на юге, в самой прохладной части залива. Две основные отрасли экономики острова – овцеводство и добыча полезных ископаемых. Высокие, но плодородные холмы Ротерси – идеальные пастбища для морозоустойчивых овец. Шерсть этих животных теплая, мягкая и прочная, и выручка от ее продажи составляет одну из главных статей дохода для жителей острова. В южных долинах Ротерси добывают уголь. Там разговаривают на другом диалекте (шахтеры называют остров «ПОЙ»), а на востоке находятся большие залежи железной руды, которые разрабатываются уже в течение нескольких столетий.

Ротерси – университетский остров, туда приезжают студенты со всех южных окраин Залива Спокойствия. Может показаться, что Ротерси специализируется на таких прикладных специальностях, как горное дело и скотоводство, однако университет разработал множество сложных курсов, посвященных народной литературе и музыке, и особенный акцент сделан на исполнительских навыках. Труппы исполнителей с Ротерси регулярно путешествуют по всему Архипелагу и пользуются большой популярностью.

Возможно, самым знаменитым выпускником университета является социальный реформатор КОРЕР. Урожденная Эсла Уонн Корер, она выросла на маленькой ферме в центральной долине Ротерси, училась в деревенской школе, а в семнадцать лет получила стипендию от университета.

Ферма открыта для посетителей, однако необходимо заранее уведомить о своем прибытии, так как на ней по-прежнему живут люди. В открытых для посещения комнатах можно увидеть игрушки и письма Корер. Рядом с главным зданием есть маленький книжный магазин.

Корер основала университетский литературный журнал «Свобода!» и, пока училась, редактировала первые семнадцать его номеров. Журнал «Свобода!» критиковал несправедливые феодальные законы, которые в то время действовали на большинстве островов, а также писал о необходимости соблюдать права человека. В нем также печатались стихи студентов, рецензии, заметки и иллюстрации. Самой знаменитой публикацией, той, которая навсегда вписала имя журнала в скрижали истории, стала большая статья, написанная Корер для девятого номера «Свободы!» – рецензия на третий роман Честера Кэмстона «Размещенный». До сих пор не вполне ясно, как его экземпляр оказался на Ротерси, поскольку первые работы Кэмстона были практически недоступны за пределами его родного острова; тем не менее книга каким-то образом попала в руки Корер, и на свет появилась эта статья.

Под именем «Эсла У. Корер» – она стала называть себя только по фамилии уже после того, как покинула университет, – помещена рецензия, которая теперь считается первой развернутой критической работой, посвященной книге Кэмстона. Из текста можно заключить, что Корер читала и более ранние произведения этого писателя, однако впервые решилась обсудить их в печати.

Рецензия на «Размещенного» – восемь страниц мелкого шрифта, – хотя и полна похвал, содержит также множество намеков и инсинуаций относительно предполагаемых мотивов Кэмстона, его характера и наклонностей. Более чем через год на это незрелое, безосновательное, остроумное и разобранное на цитаты суждение обиженный, но заинтригованный автор ответил в своем письме. К тому времени Корер уже получила диплом и покинула университет.

Письмо, адресованное «Дорогому редактору», так и не было напечатано в «Свободе!» и сегодня хранится под стеклом в фойе Театра имени Корер. Сама рецензия впоследствии вошла во множество сборников, а факсимиле оригинального выпуска «Свободы!» лежит рядом с письмом Кэмстона.

Удивительно, что в этой рецензии Корер точно определила, описала и превознесла уникальное качество работы Кэмстона, которая еще несколько лет оставалась неизвестной широкой публике. В то время эссе Корер не произвело значительного воздействия: ведь, в конце концов, это была рецензия, написанная студенткой небольшого университета, на книгу не пользовавшегося особой популярностью автора.

Получив диплом, Корер покинула Ротерси и устроилась работать помощником общественного консультанта на соседней островной группе Оллдус. Там она боролась за права бедняков и иммигрантов и там же написала первую из своих трех пьес – «Ушедшая женщина».

«Ушедшая женщина» – неприкрытая атака на феодальное общество, в котором не соблюдаются права человека. После постановки пьесы жизнь Корер в течение нескольких лет была в опасности – многие бароны и лорды мечтали ей отомстить. Ее яркая, текучая, образная речь сразу произвела уникальное впечатление, и хотя первоначально пьесу поставили в маленьком театре в бедном районе Оллдус-Тауна, в течение года «Женщину» уже можно было увидеть в Театре Чудес файндлендского города Джетра. После долгого сезона в Джетре пьеса шла во многих других театрах Архипелага, и ее регулярно ставят до сих пор.

Когда островитяне по всему Архипелагу стали требовать реформ системы управления, обычно в качестве вдохновившего их источника указывалась пьеса «Ушедшая женщина». Цитаты из нее писали на лозунгах, главных персонажей рисовали на плакатах.

Вскоре Корер обрела репутацию влиятельного оратора. Ее базой по-прежнему оставался Ротерси, и туда она при первой же возможности возвращалась, но она постоянно путешествовала по Архипелагу, давая лекции, которые посещало все больше ее сторонников. В этот период появилась ее вторая пьеса – «Осень узнавания».

Вопреки ожиданиям, «Осень» оказалась веселой комедией с музыкальными номерами, однако многие критики быстро подметили определенный парадокс: за остроумными репликами, легкомысленным адюльтером и любовными злоключениями была скрыта какая-то трагедия, о которой автор пьесы умалчивала. Понять, что именно имела в виду Корер, было невозможно, хотя подсказки встречались по всему тексту, и серьезный тон нескольких монологов разительно отличался от настроения пьесы в целом. Публика валом валила в театры, чтобы развеяться, однако ее загадка оставляла зрителей в недоумении.

Корер редко обсуждала свою работу; во время одного из выступлений она, отвечая на вопросы, вскользь упомянула о том, что если четыре акта «Осени» исполнить в обратном порядке, убрать определенные сцены и музыку, а также поменять пол персонажей, то станет ясен истинный смысл пьесы.

Вскоре после этого «Осень» была снова поставлена уже в этой форме – и стало ясно, что пьеса преобразилась. В наши дни ее редко ставят в изначальном виде, однако этот, первый, вариант раз в несколько лет играют в мастерской Театра имени Корер.

Примерно в то же время, когда шла переработка «Осени», вышла третья пьеса Корер – «Реконструкция» – еще одна трагедия, огромная работа, длящаяся три с половиной часа без антрактов. Она состоит из эмоциональных монологов, в которых описывается жизнь на некоем острове. Каждый последующий монолог реконструирует предыдущий, делая его более сложным, но одновременно и более доступным для понимания. Знатоки называли язык пьесы самым изящным и четким за всю историю театра. Те, кто слышал текст пьесы, неизменно заливались слезами.

Вскоре после премьеры «Реконструкции» Корер неожиданно исчезла из поля зрения и больше не выступала с лекциями, а просто жила в своем хорошо укрепленном доме на Ротерси. Пошли слухи: она умерла, она скрылась, ее похитили… все как обычно. Однако слухи теряют силу, если основываются только на догадках. В реальности же она, вероятно, искала уединения, ведь с этого момента в ее жизни начался длительный период литературного творчества.

Корер написала несколько книг, и каждая из них была посвящена одному из аспектов борьбы за либеральные ценности. В одной она рассказывала об ужасах смертной казни, о многочисленных примерах судебных ошибок. За этой книгой последовала другая – подробное изучение одного такого случая: казни Керита Сингтона за убийство, которое он не мог совершить. (Спустя много лет после выхода этой книги Сингтон был посмертно помилован.)

Затем Корер написала две книги о правах и свободах – она без устали вела кампанию за то, чтобы каждый остров подписал закон, гарантирующий соблюдение прав человека. В следующую книгу вошли интервью с дезертирами, бежавшими с фронта на южном материке. Затем последовали несколько работ о феодализме, и хотя эта система сохранилась на большинстве островов Архипелага, после выхода этих книг на многих островах были проведены реформы. Книга «Один тебе, три мне» сыграла важную роль в продвижении экономической реформы, избавившей от нищеты миллионы людей. Одним из ее самых знаменитых проектов стала кампания за социальную реабилитацию женщин – жертв войны, многие из которых были вынуждены заниматься проституцией.

Никто другой не сыграл такую важную роль в широкомасштабной либерализации и реформировании общества.

Помимо книг Корер написала множество статей и эссе – часто по просьбе той или иной организации – и прославилась еще и тем, что порой занимала позицию, противоположную взглядам заказчиков. В этот период ее жизни хоть что-то узнать о ней можно было только из этих эссе, поскольку после возвращения на Ротерси она перестала давать интервью.

Первая из Особых школ Корер открылась на Ротерси, когда Корер было лет тридцать пять. Эта школа остается главным центром высшего образования в сфере социологии. Позднее появились и другие школы Корер, и теперь они работают на многих островах.

Иногда она соглашалась присутствовать на открытии таких школ, однако никогда не произносила речей и играла самую незначительную роль в подобных событиях – разрезала ленточку или символически закладывала камень фундамента, а затем тихо уходила на второй план. Именно такие мероприятия давали повод для сплетен о том, что Корер пользуется услугами двойника. Так как сама Корер и, позднее, Фонд Корер никогда это не опровергали, данные предположения, вероятно, соответствуют истине – и подобную практику никто не считал вредной.

Достоверно сама Корер появилась на публике только еще один раз – когда она одна покинула Ротерси, чтобы присутствовать на похоронах писателя Честера Кэмстона. Ее заметили садящейся на паром в гавани Ротерси – и в следующем порту на борт поднялись несколько журналистов. На каждой остановке их число увеличивалось. Корер сняла отдельную каюту, поэтому ее видели только в кают-компании, когда она приходила, чтобы поесть. На острове Иа ей пришлось пересесть на другой корабль, где уже не было отдельных кают. В течение всего рейса она находилась на палубе или в других общественных местах, отворачиваясь от фотоаппаратов. Все вопросы Корер игнорировала. Позднее капитан разрешил ей пройти в жилые отсеки для экипажа, где она и оставалась до конца путешествия.

Обратный путь стал для нее еще более тяжелым испытанием. Она была опечалена и страдала от стресса, и хотя капитан разрешил Корер остаться в его каюте, ей было сложно оградить себя от вторжения в личную жизнь. В конце концов она сказала, что выступит с заявлением для прессы и позволит себя сфотографировать – если потом журналисты оставят ее в покое.

Пока корабль шел от Иа к Джунно, она вышла в кают-компанию к пятидесяти репортерам, телевизионщикам и фотографам. И сказала, что потрясена внезапной смертью коллеги, которым восхищалась, и теперь хочет оплакать его в одиночестве.

Журналисты продолжили донимать ее и после этого, нарушив уговор, пока не вмешался менеджер судовладельческой компании, который организовал для Корер полет на частном самолете из Джунно. В свой дом на родном Ротерси она вернулась, никем не замеченная. Охранники закрыли ворота и ставни, и света в окнах не было видно.

Последующие события не вполне ясны, хотя и неоднократно подвергались анализу.

По слухам, Корер умерла через несколько дней после возвращения с Пикая. Смерть засвидетельствовал ее личный врач. Ходят слухи, что труп был сразу же кремирован. В отчете говорится следующее: «Смерть от естественных причин. Причина смерти: инфекция/инвазия». Многие уверены, что после смерти Кэмстона Корер скрылась в каком-то тайном убежище, расположенном на другом острове.

Однако факт ее смерти признан де-юре. Практически все ее вещи переданы в Национальный музей в Глонд-Сити, столице Федерации, и хранятся там по сей день. Среди них – выделенная в отдельный каталог – большая коллекция предметов, так или иначе связанных с Кэмстоном, в том числе полное собрание его сочинений, а также множество писем, фотографий, записных книжек и ксерокопии страниц его дневника. Почти весь рукописный материал либо адресован Корер, либо посвящен ей. Среди этих вещей есть даже локон, который, как было установлено, принадлежал Кэмстону.

У Корер не было детей, родственников у нее тоже не осталось. Люди, работавшие с Корер, посвящали ей трогающие за душу тексты и произведения искусства: самым известным среди них является длинное эссе, написанное Дант Уиллер, журналисткой «Айлендер Дейли Таймс».

Дом Корер на окраине Ротерси-Тауна открыт для посетителей; домом, а также всеми делами, связанными с имуществом, теперь занимается Фонд Корер.

Туристов на Ротерси ждет теплый прием, однако им там практически нечем заняться. Но для тех, кто изучает жизнь и творчество Корер, посещение острова, конечно, крайне важно. Въездная виза не требуется, законы об убежище на острове не действуют.

Денежная единица: симолеон Архипелага, обол Спокойствия.

Ротерси (2) След Отпечаток

Кабинет располагался наверху, под самой крышей, и в нем я повсюду натыкалась на следы его присутствия. Последний раз я была здесь двадцать лет назад; за это время кабинет почти не изменился – лишь усилился беспорядок: бумаги и книги лежали в стопках и грудах на трех столах и под ними. Я шагу не могла сделать, чтобы не наступить на одну из его работ. А в остальном комната осталась той же, какой я ее помнила: на окне по-прежнему нет занавесок, стен не видно за книжными шкафами. В одном углу стоял узкий диван; теперь с дивана сняли все, кроме матраса. Никогда не забуду клубок одеял, который остался на диване после нас.

Оказавшись здесь снова, я испытала потрясение. Так долго именно этот кабинет был воспоминанием, радостной тайной… а теперь он пуст. Я чувствовала запах его одежды, его книг, его кожаного чемоданчика, старого, потертого ковра. Его присутствие ощущалось в каждом темном углу, в двух квадратах яркого солнечного света на полу, в пыли на книжных полках, на книгах, стоявших неровными рядами, накренившись набок, в пожелтевших бумагах, в засохших пятнах беспечно пролитых чернил.

Я глотнула воздуха, которым он дышал, – внезапный приступ горя сдавил горло. Такой же удар я почувствовала, узнав о его болезни и неизбежной смерти. Спина напряглась под жесткой тканью черного траурного платья. Потеря меня ошеломила.

Пытаясь сбросить гнет, я подошла к деревянному пюпитру, за которым он стоя писал свои книги – наклоняясь особым образом и царапая ручкой по листам блокнота. Есть знаменитый портрет, где он изображен в этой позе, – картина была написана еще до нашей встречи, но так хорошо запечатлела самую его суть, что позднее я купила ее небольшую репродукцию.

Там, где обычно лежала его рука с зажатой между согнутыми пальцами маленькой черной сигарой, на полировке осталось темное пятно от пота. Я провела пальцами по лакированному дереву, вспоминая полчаса того особого дня, когда он отвернулся от меня к пюпитру, поглощенный внезапно пришедшей мыслью.

Это воспоминание преследовало меня с тех пор, когда я отправилась в путь в отчаянной надежде застать его живым. Родственники слишком поздно меня известили – возможно, намеренно, – а второе сообщение, которое я получила уже в пути, донесло мне ужасную новость: я опоздала. Я пересекла огромную часть Архипелага Грез, постоянно видя его наклоненную голову, напряженный взгляд, ручку, тихо шуршащую по бумаге, струйку табачного дыма, обвивающуюся вокруг его волос.

Собравшиеся внизу друзья и родственники ожидали, когда их позовут в церковь.

Я прибыла позже большинства скорбящих. Чтобы добраться до Пикая, мне потребовалось четыре бесконечных дня. Я так давно не бывала в этой части Архипелага, что забыла, во сколько портов корабли заходят по пути, как может задержать рейс погрузка багажа. Поначалу острова, как всегда, очаровали меня разнообразием красок и своим настроением; их названия вызывали в памяти картины прошлой поездки на Пикай: Лиллен-Кей, Иа, Джунно, Оллдус Преципитус… Но они напоминали мне о том, как я, затаив дыхание, ехала на встречу с ним – и о том, как я, тихая и довольная, размышляла на обратном пути.

На этот раз очарование быстро исчезло. После первого же дня, проведенного на корабле, мне казалось, что мы застыли на месте. Корабль медленно шел по спокойным проливам, а я часами стояла у леера, глядя, как от бортов стрелой расходятся волны. Увы, это была лишь иллюзия движения. Стоило мне оторвать взгляд от волны с белой шапкой пены, как я видела, что очередной остров по-прежнему там, где и раньше. Только птицы взмывали в небо и падали с высоты рядом с кораблем. Я жалела о том, что у меня нет крыльев.

В порту Джунно я сошла на берег – мне хотелось узнать, нет ли более быстрого средства передвижения. Напрасно потратив час на переговоры с портовой администрацией, я вернулась на корабль – выгружали древесину… На следующий день, когда мы прибыли на Мьюриси, мне удалось найти частный авиаклуб: короткий перелет позволил избежать захода в три порта, лежавшие по дороге. Однако бо́льшая часть сэкономленного времени ушла на ожидание следующего парома.

Наконец я прибыла на Пикай. В соответствии с расписанием, которое мне прислали вместе с известием о смерти, до похорон оставался только час. К моему удивлению, его семья прислала за мной в порт машину. У входа в гавань стоял человек в темном костюме; заметив меня, он сразу же распахнул дверцу со стороны пассажира. Когда машина помчалась от порта к невысоким холмам, окружавшим город и устье реки, волнение, связанное с путешествием, отступило. Я даже смогла расслабиться и поддалась сложным чувствам, от которых отстранялась, думая только о кораблях и времени прибытия.

Теперь эти чувства нахлынули на меня с новой силой. Страх встретить его родственников, которых я никогда не видела. Тревога: что они знают – или не знают – обо мне, какие планы они строят на меня – любовницу, чье существование может подорвать его репутацию? Горе, продолжающее высасывать все мои силы. Ни с чем не сравнимое чувство одиночества, ощущение того, что у меня остались только воспоминания. Надежда, сумасшедшая, иррациональная надежда на то, что часть его каким-то образом еще жива.

До сих пор не знаю, почему его родные меня известили. Двигала ли ими забота – или они поступали так, как должно скорбящим родственникам? Или – как я надеялась – он не забыл про меня и сам попросил их об этом?

Но все заглушало бесконечное горе, боль утраты, чувство, что я навсегда покинута. Я двадцать лет страдала, цепляясь за отчаянную надежду когда-нибудь его увидеть. А теперь его не стало, и пора взглянуть в лицо реальности – смириться с мыслью о том, что в моей жизни его уже никогда не будет.

Водитель молчал и уверенно управлял машиной. После четырех дней, проведенных на кораблях, где постоянно грохочут двигатели и генераторы и вибрируют переборки, мне казалось, что двигатель автомобиля работает ровно и почти бесшумно. Через тонированное стекло я смотрела на виноградники и пастбища, на скалистые ущелья вдали, на участки песчаной почвы у дороги. Наверное, все это я видела и в прошлый раз – но позабыла. Впечатления от той поездки слились в единое пятно, однако в его центре были те несколько часов, которые я провела с ним, – чистые и сияющие, навечно отпечатавшиеся в памяти.

В то время я думала только о нем, о той встрече. О той единственной встрече.

Затем – дом. Толпа у ворот; люди отталкивали друг друга, чтобы пробраться к машине. Какие-то женщины махали, наклонялись к окну, пытаясь разглядеть меня, понять, кто я. Водитель нажал кнопку электронного устройства на панели, и ворота открылись; автомобиль неторопливо поехал по дорожке к дому. Старые деревья в парке, горы за ними, вдали – лазурное море и темные острова. Мне было больно смотреть на эту картину – раньше мне казалось, что я никогда ее не забуду.

Войдя в дом, я молча встала в гостиной вместе с другими людьми, прибывшими на похороны. Я никого из них не знала, и у меня возникло чувство, что от них исходит молчаливое презрение. Мой чемодан стоял на полу в коридоре. Я отошла от группы людей и направилась в другую комнату, откуда виднелся главный холл и широкая лестница.

Какой-то пожилой человек последовал за мной.

– Мы, конечно, знаем, кто вы, – дрожащим голосом сказал он, бросив взгляд на лестницу.

Он, очевидно, испытывал ко мне неприязнь, раз избегал глядеть мне в глаза. Меня больше всего поразило его сходство с ним. Но ведь этот человек такой старый!.. Сначала я подумала, что передо мной его отец, но нет, я знала, что его родители умерли десятки лет назад, задолго до нашей встречи. Он рассказывал мне про своего брата-близнеца, однако утверждал, что они практически не поддерживают отношений. Может, это и есть тот брат-близнец, его живое подобие? Разве представишь, как изменился человек, которого ты не видела двадцать лет? Неужели именно так он выглядел перед смертью?

– Мой брат оставил для вас четкие инструкции, – сказал человек, тем самым проясняя ситуацию. – Можете подняться в его комнату, если хотите, только ничего оттуда не забирайте.

Поэтому я сбежала ото всех и тихо поднялась по лестнице в комнату под самой крышей.

В кабинете витала еле заметная голубая дымка – то, что от него осталось. Комната, должно быть, пустовала уже несколько дней, однако легкий туман, которым он дышал, сохранился.

Внезапно меня вновь захлестнула печаль; я вспомнила тот единственный раз, когда я легла с ним в постель, вспомнила, как свернулась клубочком рядом с ним, обнаженная, сияющая от возбуждения и удовольствия, пока он втягивал в себя едкий дым сигары и выдыхал его затейливыми клубами. Это была та же самая кровать – узкая кровать в углу с голым матрасом.

Теперь я не посмела подойти к ней; от одного взгляда на нее мне становилось больно.

Пять сигар – возможно, последние сигары, которые он купил, лежали на краю одного из столов. Упаковки нигде не было видно. Я взяла одну из них, поднесла к носу и вдохнула аромат табака, подумала о той сигаре, которую курила вместе с ним, наслаждаясь влажностью его слюны на моих губах. На мгновение комната поплыла у меня перед глазами.

За всю свою жизнь он ни разу не покидал родной остров, даже когда ему начали присуждать награды и почетные звания. Когда я лежала в его объятиях, безмолвно ликуя от того, что его ладонь покоится на моей груди, он попытался объяснить мне свою привязанность к Пикаю, объяснить, почему не может покинуть остров, чтобы быть со мной. Это остров следов, сказал он, остров теней, которые идут за тобой по пятам, ментальных отпечатков, которых ты лишаешься, когда уезжаешь. Почувствовав, что во мне усиливается другая, менее мистическая потребность, я ласками заставила его замолчать, и вскоре мы вновь занялись любовью.

А затем последовали годы молчания, и у меня даже не было полной уверенности, что он вообще обо мне помнит.

Слишком поздно я получила ответ – когда прибыло первое сообщение. Двадцать лет, шесть недель и четыре дня спустя.

Большие автомобили медленно подъехали к дому, один за другим затихли их двигатели.

Я отошла от пюпитра, взволнованная воспоминаниями, но мысль о том, что они навсегда останутся только воспоминаниями, привела меня в отчаяние. Когда я отвернулась от сияющего окна, мне показалось, что голубой воздух в центре комнаты сгущается, обретает плотность и структуру. Вокруг меня закружилась дымка. Я отступила, чтобы посмотреть со стороны, снова шагнула вперед… Завитки обрели форму, образовали призрачный слепок его головы, его лица. Это было лицо, которое я видела двадцать лет назад, а не то, которое знали все, и не подобие седого старика, похожего на его брата-близнеца. Для меня время остановилось, для меня проявился оставленный им след. Его лицо было словно маска, однако со множеством деталей. Струйки дыма придавали форму губам, волосам, глазам.

На секунду перехватило дыхание, нахлынули паника и благоговение.

Его голова была слегка наклонена набок, веки почти смежены, рот чуть приоткрыт. Я наклонилась вперед, чтобы поцеловать его, почувствовала легкое давление дымных губ, прикосновение призрачных ресниц. Всего лишь миг…

Его лицо искривилось, отлетело прочь. Глаза плотно зажмурились. Рот открылся. Струйки дыма, из которых состоял лоб, превратились в морщины. Он откинул голову назад, зашелся в сильном кашле, раскачиваясь взад и вперед от боли, задыхаясь, пытаясь как-то убрать то, что затрудняло ему дыхание – где-то там, внизу.

Ярко-красная струйка вырвалась из облачка – открытого рта. Капельки алого дыма. Я в ужасе отпрянула, и поцелуй прервался навсегда.

Призрак хрипел, сухо кашлял, теперь уже часто, слабо и безнадежно. Он смотрел прямо на меня – со страхом, болью и нестерпимым чувством потери, но струйки дыма уже распутывались, рассеивались.

Красные капли упали на пол, образовав лужицу на листе бумаги. Я опустилась на колени, чтобы получше рассмотреть ее, провела пальцами по вязкой жидкости. Когда я встала, на моих пальцах остались кровавые разводы, однако воздух в кабинете очистился. Голубая дымка растворилась. Последние его следы исчезли. Остались книги, пыль, солнечный свет, темные углы.

Я бросилась вон из комнаты.

Потом я опять стояла внизу вместе с остальными и ждала, когда нас рассадят по машинам. До тех пор, пока мое имя не назвал работник похоронного бюро, все вели себя так, будто не узнавали меня, и никак не реагировали на мое присутствие. Даже человек, который обратился ко мне – его брат, – стоял ко мне спиной, нежно держа под руку низенькую седую женщину, и негромко говорил с теми, кто выходил из дома, чтобы присоединиться к процессии. Все были подавлены важностью события, мыслью о том, что на улице собралась толпа, о том, что не стало великого человека.

Меня посадили в машину, замыкавшую кортеж, и я оказалась прижатой к стеклу двумя крупными, серьезными и молчаливыми подростками.

В переполненной церкви я сидела одна, сбоку, и, чтобы успокоиться, заставляла себя смотреть на пол из каменной плитки и старые деревянные скамьи. Когда запели гимны, я встала и беззвучно шевелила губами, вспоминая, что он говорил о своем отношении к религиозным церемониям.

Знаменитые люди произносили официозные, напыщенные речи, посвященные его памяти. Часть приглашенных я знала, но никто из них не подал виду, что знаком со мной. Я внимательно слушала – и не узнавала его в их речах. Он не искал этой славы, этого величия.

Церковь находилась на холме, над морем. Стоя в церковном дворике рядом с могилой, вдали от основной группы людей, я слушала, как ветер рвет слова надгробных речей. Я вспомнила его первую книгу, которую я прочитала, когда еще училась в университете. Она вдохновила меня, навеки стала проводником по жизни. Теперь его работы знают все, а в то время он еще не обрел популярности, и это было мое собственное, глубоко личное открытие.

Налетел ветер, растрепал волосы, принес соленый запах моря и аромат цветов – обещание ухода, побега отсюда.

Зеваки и репортеры с камерами едва виднелись вдали – их отделяла ограда из растений и сотрудников полисии. Когда ветер утих, я услышала, как священник произносит знакомые слова заупокойной молитвы. Затем гроб опустили в могилу. Хотя ярко светило солнце, я не могла унять дрожь. Я думала только о нем, о ласковом прикосновении его пальцев, о нежном давлении губ, о его добрых словах, о том, как он плакал, когда в конце концов мне пришлось его покинуть. О долгих годах, которые я прожила без него, цепляясь за крохи новостей… Я едва смела дышать, боясь, что с дыханием я прогоню его из своих мыслей.

Руку я спрятала под сумочкой. Кровь уже запеклась на пальцах – холодная корка, последний его след.

Ривер Шипящие воды

РИВЕР – самый крупный остров группы, известной под названием ОТМЕЛЬ РИВЕР-ФАСТ. Отмель, расположенная неподалеку от экватора, состоит примерно из тысячи четырехсот островов, бо́льшая часть которых не имеет названия и не заселена. Сверху Отмель показалась бы огромным серпом, который изгибается в юго-западном направлении, проходя через экватор, а затем вытягиваясь на восток. Ривер и два других крупных острова группы находятся в северном полушарии, большая часть мелких – в южном. Море в окрестностях теплое, мелкое и спокойное с виду, однако разрывные течения, подводные горы, водовороты и рифы делают его предательски опасным. Судоходных путей здесь мало. Самые крошечные острова – фактически большие камни, полностью уходящие под воду во время прилива.

Четыре главных острова – сам Ривер, Ривер-Дос, Трос и Квадрос – достаточно велики, чтобы на них могли жить люди. Вдали от побережья растут тропические леса, где занимаются заготовкой древесины, а на расчищенных участках есть небольшие фермы.

К северу от Ривера море значительно глубже, и именно здесь проходит медленное Северо-Файандлендское течение, прежде чем быстро свернуть в сторону от экватора. Комбинация глубоких холодных вод и теплого мелководья, где кормится рыба, делают окрестности острова идеальным местом для ловли рыбы на удочку.

Жители Ривера утверждают, что их острова – столица отдыха для туристов-рыболовов, но на самом деле это спорт для обеспеченных гостей: финансистов, банкиров, богатых наследников, живущих на деньги родителей, и лиц с менее традиционными источниками дохода.

В ресторанах, клубах, барах и других зданиях на набережных Ривер-Тауна висят фотографии огромных рыб, и некоторые из них в два-три раза больше толстых людей, которые их якобы поймали.

Поскольку Ривер находится рядом с экватором, здесь дважды в день можно наблюдать в небе вортексы.

Хотя феномен это обычный, почти все понимают его неправильно. Если в определенное время суток посмотреть на небо, то можно увидеть над головой стопку неподвижных реактивных и транспортных самолетов, которые «смотрят» во всех направлениях и медленно плывут к западу. Эта стопка видна во многих точках мира, расположенных недалеко от тропиков, но эффект возникает непосредственно над экватором. Самолеты летят на разной высоте, и их инверсионные следы тянутся по голубому небу, закручиваясь в спирали в сторону золотого сечения. Это удивительное зрелище – единственное видимое доказательство проходящего рядом вортекса.

Именно житель Ривера по имени ДЕДЕЛЕР АЙЛЕТТ впервые заметил, изучил, идентифицировал и замерил темпоральный вортекс. Теперь на Ривер-Квадросе в его честь построены небольшой музей и обсерватория. Там же находится несколько рабочих моделей, которые иллюстрируют то, как вортексы изменяют наше восприятие физического мира.

Айлетт сделал открытие, пока ходил на корабле вокруг Ривер-Квадроса, самого маленького из четырех основных островов, чьи каменистые берега облюбовали любители ловить рыбу на мелководье. Остров находится непосредственно на экваторе, и эта воображаемая линия делит его на две части приблизительно равного размера. Поэтому визуальные искажения именно здесь можно наблюдать на уровне моря.

Айлетт подметил то, что многие поколения рыбаков принимали как данность: если обойти вокруг острова, то вид утесов и берега, и даже характер местности изменяется. Мыс, к которому вы шли, стал ниже или длиннее с того момента, как вы видели его в прошлый раз; определенная группа камней теперь находится под водой даже во время отлива, рощица на вершине горы, которая была видна из гавани, теперь располагается за холмом, закрывающим обзор с пристани.

Моряки и рыболовы, у которых были только самые примитивные карты, никогда точно не знали, видят ли они то, что есть на самом деле, или у них какие-то ложные воспоминания о том, что они видели в прошлый раз. Люди постоянно сбивались с пути, и много кораблей потерпело здесь крушение.

Айлетт отнесся к этому феномену со всей серьезностью и несколько раз обошел вокруг острова. Он тщательно записал все, что видел, и сделал сотни фотографий. Затем он соотнес результаты своих наблюдений с датами и временем, положением солнца, приливами и силой ветра, пытаясь найти закономерность.

Авиация тогда еще не получила широкого распространения, поскольку считалось, что этот вид транспорта крайне опасен. Самолеты были достаточно надежными, однако пилоты постоянно сбивались с курса, после чего им приходилось совершать аварийную посадку на других островах или топить машины в коварном море. Сами того не подозревая, они стали первыми жертвами визуальных или темпоральных искажений.

Айлетт твердо вознамерился проверить свою теорию и заплатил все, что у него было, пилоту, который согласился совершить вместе с ним несколько полетов над Ривер-Квадросом – поначалу на малой, а затем, когда они обрели уверенность, и на большой высоте.

Выяснилось следующее. Если лететь в одном направлении и смотреть на землю – например, с севера на юг, то отдельный остров будет выглядеть определенным образом: горы здесь, река там, город, залив, лес и так далее. Однако если пролететь над ним во второй раз – с востока на запад, – то остров странным образом изменится: река впадает в море в другом месте, лес стал темнее или больше, число горных вершин уменьшилось, береговая линия уже не столь изломана… Действительно ли все это изменилось? Или в прошлый раз ваши наблюдения были неточны? Вы разворачиваетесь и летите снова с севера на юг, чтобы посмотреть в третий раз, – и остров снова изменяет свой облик и выглядит по-другому.

Хуже того, если вы отправляетесь на соседний остров, а затем пытаетесь вернуться домой, то остров, который вы покинули, теперь находится в другом месте или даже совсем в другом направлении. Иногда он вовсе исчезает – по крайней мере, так кажется.

Измерения и вычисления позволили Айлетту разобраться в происходящем, откалибровать степень искажения долготы и широты.

Современные летательные средства пользуются вортексными искажениями. Двигаясь на большой высоте в сторону экватора, самолет проходит сквозь искажение, значительно сокращая дистанцию, которую нужно преодолеть. Поэтому все рейсы длятся относительно недолго, что позволяет экономить топливо. Хотя аэронавигационные карты Архипелага так же ненадежны, как и все остальные, авиакомпании разработали сложную, но эффективную систему физических маркеров, чтобы пилоты самолетов, снижающихся из зоны искажения, могли ориентироваться методом счисления пути.

Дважды в день, когда два основных вортекса двигаются над планетой, жители экваториальных островов могут насладиться зрелищем «стопки» самолетов, пролетающих над головой. Все самолеты «смотрят» в разные стороны, и за ними по голубому небу тянутся спирали инверсионных следов.

Лучшее место для наблюдения этого феномена – обсерватория имени Айлетта на Ривер-Квадросе. Каждый день в ней проходят экскурсии и лекции; особой отдел снабжает детей материалами, чтобы они могли создать свои собственные станции наблюдения у себя дома или в школе.

В Ривер-Тауне есть небольшое сообщество художников. Сейчас оно уже не столь влиятельное, как раньше, а когда-то здесь работал основатель школы тактилистов РАСКАР АСИЦЦОНЕ – пока его не арестовали. Хотя он не первым применил технику тактилизма – встраивание в краску ультразвуковых микросхем, однако именно он довел ее до совершенства и дал ей название.

После его ареста, а позднее – ссылки, оставшиеся в Ривер-Тауне художники стали называть себя «пре-тактилистами» – не для того, чтобы точнее охарактеризовать свой стиль, а желая свести к минимуму последствия катастрофы, произошедшей с Асиццоне. Это сообщество художников существует до сих пор, и хотя сейчас большинство их работ выполнено в традиционном стиле, один-два молодых художника создают сложные, экспериментальные произведения высочайшего качества. Ни одна работа Асиццоне не выставлена на всеобщее обозрение.

Туннелирование запрещено, зато на Ривер-Тросе есть глубокие пещеры, которые можно осмотреть.

На острове действуют строгие законы о приюте, уровень местных налогов высок. Одна из главных достопримечательностей – казино, которое является важным источником дохода для сеньории Ривера.

Денежная единица: симолеон Архипелага, доллар Файандленда, кредит Федерации.

Сивл Мертвая башня Стекло

Алвасунд Раудеберг, которую я знал с младших классов, вернулась в мою жизнь в тот момент, когда я практически про нее забыл. После окончания школы я уехал в субтропики, на остров Иа, где получил стипендию в университете Келлно. Напряженная учеба только ускорила происходящие во мне перемены. Я был рад, что поменял родной остров на современный мир. Алвасунд и все остальные, кого я знал с детства, уплыли в прошлое.

Затем неожиданно скончались мои родители, и мне пришлось вернуться на родной Гоорн, остров группы Хетта. Отправился я туда с неохотой. Тот год был одним из тех, когда налетает суровый ветер Гоорнак – для населения островов Хеттской группы это время дурных предзнаменований. С ледяным ветром приходят примитивные страхи и суеверия, из-за которых остальные жители Архипелага считают нас отсталыми. Гоорнак – неистовый поток морозного воздуха, летящий с северо-востока, мерзкое дыхание ведьмы – по крайней мере, так говорят обитатели Хетты.

Я отсутствовал на острове четыре года, поглощенный курсом наук о стекле. Иа находится далеко к югу от островов Хетта; его омывает теплое море, он современный во всем, именно там проходят обучение юные умы, там формируются идеи, там разрабатывают технологии. В универе Келлно я научился уважать науку и инженерное дело, скептически относиться к суевериям, отрицать условности, но при этом ценить прошлое. Я охотно читал самую разную литературу, общался со сверстниками, влюблялся, расставался с теми, кого разлюбил, участвовал в дебатах, задавал вопросы, спорил, пил, бросал пить, учился и валял дурака. Я повзрослел, пока жил на Иа, и, как мне казалось, оставил позади весь неприятный психологический груз, который увез с собой из дома. Я ведь родился на Гоорне, так что я мог знать об остальном мире?

Во время учебы я не терял время даром и в рамках социально-ориентированной программы получил работу в одной коммерческой лаборатории в Иа-Тауне. Она занималась исследованиями нового вида борофосфосиликатного стекла, применявшегося в суперпроводниках. Время, проведенное в лаборатории, принесло мне двойную пользу: я получил диплом с отличием и предложение работать в этой же лаборатории на полной ставке.

О доме я почти не думал, ведь связь в определенных частях Архипелага ненадежная и дорогая. Хетта – первобытной красоты тринадцать островов среднего размера в большой бухте, спрятанные за горной грядой южного побережья Файандленда. Зимой, когда море замерзает, три-четыре острова временно соединяются с материком, однако связь эта очень хрупкая: лед слишком толстый, чтобы через него могли пробиться корабли, но слишком коварный, чтобы по нему ходить или ездить. Хотя острова издавна торгуют с материком, после начала войны большая часть торговли ушла на черный рынок.

Гоорн – второй по величине остров группы Хетта, и он не входит в число тех островов, которые находятся рядом с материком. Таллек – северное побережье Гоорна: гористое, изрезанное глубокими фьордами. Между мысами Таллека, среди его крутых утесов, в длинных заливах с ледяной водой укрылись от господствующего ветра несколько маленьких портов. Горы, возвышающиеся над морем, летом голы, а зимой покрыты льдом. Главная индустрия Таллека – глубоководное рыболовство. В Таллеке я был только один раз, еще в детстве – отец взял с собой всю семью на деловую встречу. Воспоминания о тамошних холодных горах навсегда повлияли на мое отношение к родному острову и к самому Гоорн-Тауну, в котором я жил.

В лаборатории на Иа я не проработал и трех месяцев, когда мне сообщили о смерти матери. Я знал, что она болела, однако понятия не имел, насколько это серьезно. Вскоре у моего отца случился сердечный приступ, который стал для него фатальным. Потрясенный двойной трагедией, я связался с моим старшим братом Брионом; он теперь жил на материке и не смог получить выездную визу. Поэтому я в одиночку отправился на медленных паромах на север, от одного острова к другому, с многочисленными задержками, и восемь дней спустя прибыл в Гоорн-Таун.

Дома на меня сразу навалились дела – я разбирался с родительскими финансами, наводил порядок в доме и так далее. В принципе, за свое место в лаборатории я мог не беспокоиться, однако в один из дней со мной связался босс и сообщил, что ему не удалось заключить контракт со спонсором, поэтому зарплату людям из моей группы урезали вдвое. Так что с возвращением меня никто не торопил.

Атмосфера на Гоорне была до дрожи знакомой. Короткие дни, вечно грязно-бурое небо, леденящий холод. С северо-востока плыли черные как сажа облака. Я уже достаточно долго прожил в субтропиках и хотел остаться там навсегда. Горн с его постоянными ветрами вызывал у меня депрессию. Те немногие, кому хватало храбрости выйти из дома, ежились от ветра, от собственных мыслей и, как я полагал, от своих языческих страхов. По улицам медленно ездили машины, и тусклые огни зловеще отражались в их окнах. Мне было тесно среди невежественных, суеверных людей; тесно и одиноко.

В этом тревожном состоянии улаживать дела родителей было практически невозможно.

Служащие банка, адвокаты, люди из сеньориальной комиссии по недвижимости не отвечали на мои вопросы, или отнекивались, или высылали мне не те документы. Добиться каких-то результатов практически не удавалось.

Через несколько дней я понял, что пока Гоорнак не стихнет, все мои усилия будут напрасны. Я решил отправиться на Иа – повидаться с друзьями, выяснить, как обстоят дела с работой, а на Гоорн вернуться летом. И начал укладывать вещи.

Встреча с Алвасунд Раудеберг все изменила. В облаке из крошечных снежинок она пришла ко мне домой утром того дня, когда я планировал сесть на паром. Я был заинтригован. Когда мы учились в школе, она мне нравилась.

– Хотела тебя увидеть, Торм, – сказала она. – Мои соболезнования насчет родителей.

Мы сели за столом на кухне – рядом, чтобы было теплее, – и стали пить горячий шоколад.

Яростный ветер, бушевавший в городе, скрипел входной дверью, заставлял крышу стонать и взвизгивать.

– Расскажи, чем ты занималась после школы, – попросил я. – Поступила в колледж?

У каждого из нас было чем поделиться, но в каком-то смысле наши истории были похожи. Как и многие другие, мы бежали с Гоорна – и обоим пришлось вернуться. Ни она, ни я четко не представляли, что делать дальше.

Алвасунд жила на Мьюриси, однако потеряла работу, а другую найти не смогла. И вернулась на Гоорн, чтобы вместе с семьей отпраздновать рождение двойни у ее сестры. Я упомянул о том, что скоро уезжаю на Иа, – и вдруг мне сильно захотелось, чтобы Алвасунд поехала со мной. Я думал о ней, о том, как мы выросли, о том, что она всегда мне нравилась, о возможностях, которые передо мной открываются. Я несколько раз упомянул про Иа – так, чтобы он показался ей интересным и привлекательным, но в конце концов понял, что для нее это не вариант.

– Скоро я еду в Таллек, – сказала она.

– В детстве я был там с родителями, но всего пару дней.

– Хорошо его помнишь?

– Там сплошные горы, – ответил я. – Постоянно пахнет рыбой и дымом. Я все время мерз – как сейчас, но только в Таллеке тогда было лето. Так что, похоже, там холодно круглый год. А зачем ты туда едешь?

– По разным причинам.

– Например?

– Никогда не видела фьорды.

– Наверное, дело не только в этом. Туда ведь очень трудно добираться.

– Возможно, там найдется работа… А вчера я выяснила, что в Таллеке есть туннель Йо.

– Не знал, что она приезжала на Гоорн.

– Долго она здесь не задержалась. Ее вышвырнули с острова, как только поймали. Но, похоже, она успела почти насквозь просверлить один из склонов. Туннель можно осмотреть.

Внезапно Алвасунд сменила тему и заговорила о своей специальности. Она изучала сценографию, создание трехмерных декораций на компьютере, построение перспективы и субъективное аниматронное моделирование. Она называла все это «активным разумом», потому что сцены, созданные таким образом, могли реагировать – и не только на реплики актеров, но и на реакцию зрителей. Многие театральные менеджеры относились к новой технологии настороженно.

Получив диплом, Алвасунд обнаружила, что вакансий по ее специальности мало. Какое-то время она работала в одной телекомпании. Ее отправили в региональную студию на Мьюриси, но потом эта студия закрылась. Найти работу в одном из мьюрисийских театров Алвасунд не смогла.

А теперь она решила съездить на север, а затем вернуться на Мьюриси.

– Хочешь, я составлю тебе компанию? – спросил я, делая вид, будто эта мысль только что пришла мне в голову.

– Я думала, ты едешь на Иа.

– Мне не к спеху. Просто не хочу сидеть в доме.

– Ты машину водишь? – спросила Алвасунд.

– Да.

– Отлично. Если возьмем машину напрокат, ты ее поведешь?

– А где будем жить? Что будем делать?

Она сосредоточенно посмотрела на меня, и я вдруг вспомнил, какой таинственной и серьезной она казалась мне в школе.

– Что-нибудь придумаем, Торм.

Она засмеялась, я тоже. У меня появился шанс побыть с ней наедине в течение нескольких дней. Алвасунд сказала, что там есть дом, в котором можно пожить, – это как-то было связано с работой, которую ей предложили. В детали она не вдавалась.

– Сейчас там больше никого нет, – добавила она и вновь засмеялась.

Вскоре после этого Алвасунд ушла, но на следующий день вернулась, чтобы обсудить наши планы. Я вернул билет на паром, получил назад деньги. Она нашла недорогую компанию, сдававшую машины напрокат. Мы изучили карты фьордов, проложили маршрут.

Город, в который мы ехали, назывался Эрскнес, он находился рядом с тем местом, где Йо бурила свой туннель.

Отсутствие каких-либо пометок на карте создавало холодящее кровь ощущение унылости – казалось, что в Таллеке нет ничего, кроме обдуваемых всеми ветрами гор. Мы запаслись теплой одеждой и провизией и договорились выехать на следующее утро. Я предложил проводить ее до дома сестры, но Алвасунд отказалась.

К северу от Гоорн-Тауна смотреть почти не на что, и дорога там прямая. Порывы сильного ветра раскачивали машину. Мы ехали целый день, лишь один раз остановились, чтобы немного отдохнуть и быстро пообедать. Впереди виднелся темный хребет с заснеженными вершинами. Мы не знали, сколько времени у нас займет путешествие, а ехать по горам в темноте не хотелось. Хотя машина была новая, обогреватель работал плохо, и чем дальше на север мы отъезжали, тем холоднее становилось. Алвасунд укутала ноги одеялом, а я ненадолго остановил машину, чтобы надеть куртку.

К концу дня мы забрались на первый перевал и обнаружили, что дорога там обледеневшая и опасная. Начался сильный снегопад; он скоро закончился, но успел нас напугать, так как видимость снизилась. По обочинам высились сугробы, а на трассу падал новый снег. Примерно через полчаса мы увидели у дороги небольшую гостиницу и тут же решили в ней заночевать.

Около полудня мы спустились с перевала в Эрскнес. Солнце стояло невысоко, но светило ярко. Темно-синее море покрывала россыпь белых точек. Над нами нависали скалистые, покрытые снегом горы. У подножия хребта, там, где дорога шла параллельно берегу, виднелись следы камнепада.

Руководствуясь маленькой, нарисованной вручную картой, Алвасунд направила меня к дому, где мы собирались остановиться. Мы вылезли из машины, и нас сразу же атаковал ледяной ветер.

Дом стоял так, что за его крошечным задним двориком начинался крутой горный склон. Алвасунд достала ключ, быстро открыла дверь, и мы занесли наши сумки в дом. Там было так холодно, что изо рта вылетали белые клубы пара.

Центральное место на первом этаже занимала дровяная печь. Рядом с каменной стеной лежали аккуратные стопки поленьев. Перед печью лежал ковер, а чуть дальше стоял длинный диван. На этом же этаже находились кухня и ванная.

Все было чистое и аккуратное, все работало.

К мезонину на верхнем этаже вела узкая деревянная лестница. Там на полу лежал большой толстый матрас, на котором были аккуратно сложены одеяла и подушки.

Через два часа мы привели дом в жилой вид. В печи горел огонь, наполняя комнаты сладким ароматом горящей березы, а кожух водяного охлаждения, окружавший топку, уже разгонял по дому горячую воду. Алвасунд разогрела суп из консервной банки, и мы съели его, сидя на диване и глядя на огонь.

Судя по картам, Эрскнес находился в некотором отдалении от моря, а чуть дальше на побережье, ближе ко входу во фьорд, располагалось рыбацкое поселение под названием Омгуув. На осмотр города, похоже, ушло бы не очень много времени, ведь в нем были всего две главные улицы и лабиринт переулков, похожих на тот, где стоял наш дом. Почти всю прибрежную полосу занимали портовые здания. Даже сквозь слой камня и утепленные деревянные стены дома мы слышали звуки работающих кранов и лебедок.

Перед закатом, невзирая на ледяной ветер, мы решили пройтись по городу. Алвасунд показала мне здание, где, по ее мнению, устроила свою студию Йо. Теперь там находился магазин, торгующий сетями… Впрочем, художница приехала на остров несколько десятков лет назад, так что ее студия могла быть в любом из этих зданий.

На обратном пути мы наткнулись на ресторан и зашли поужинать. Посетители ресторана поглядывали на нас с любопытством, однако без враждебности. Мы с Алвасунд постепенно начали привыкать друг к другу, и за ужином иногда прерывали разговор и сидели молча, в тепле взаимного понимания.

Потом мы направились домой, слушая эхо собственных шагов на пустынных, уже темных улицах. Кое-где в окнах, за занавесками или жалюзи, был виден свет, однако других признаков жизни не наблюдалось. Буйный Гоорнак принес легкий снежок. Поддерживая друг друга, мы осторожно продвигались по скользким дорогам.

Мысль о том, что в доме всего одна кровать, вселяла в меня тихую надежду. Я не мог забыть смех Алвасунд, когда мы впервые заговорили об этой поездке, как она улыбалась, обсуждая совместное путешествие, я не мог забыть, как приятно нам было в ресторане, как нас влекло друг к другу.

Накануне, когда мы приехали в гостиницу, я был если не разочарован, то удивлен. Как только я выключил зажигание, Алвасунд выпрыгнула из машины и бросилась сквозь метель к зданию. Вернувшись, она сообщила, что места есть, и мы стали вытаскивать из машины сумки. Уже в гостинице выяснилось, что мы будем ночевать в разных номерах, однако задавать вопросов я не стал. Так что прошлую ночь я провел в тепле и комфорте, но один.

А теперь мы были в Эрскнесе, в доме, где всего одна кровать.

Зайдя в дом, мы сняли верхнюю одежду, развели огонь и заварили чай. Затем, как и раньше, сели вместе и стали смотреть на огонь.

В ресторане Алвасунд взяла справочник для туристов, и теперь мы знали, где находится туннель Йо. Посетить его мы собирались на следующий день.

Когда мы допили чай, Алвасунд резко встала и спросила меня, кто первый пойдет в душ. Вызвался я.

Приняв душ, я поднялся по узкой лестнице, лег на матрас и закутался в одеяло. Меня охватило предвкушение, все мои чувства были напряжены. Как только я лег, пришла Алвасунд. Повернувшись ко мне спиной, она как ни в чем не бывало разделась до белья, завернулась в простыню и пошла в душ. Я слышал, как загудели трубы, как от движений Алвасунд изменялся плеск воды. Я смотрел на горку вещей, которую она оставила на полу рядом с нашей постелью.

Затем наступила тишина, а потом Алвасунд что-то сделала с печкой, выключила свет на первом этаже и поднялась наверх. Она была завернута в простыню, на плечи легли мокрые волосы.

Она встала на колени и положила на матрас подушку, деля его на две части.

– Ты понимаешь, Торм? – Она похлопала ладонью по тяжелой подушке, чтобы та растянулась по всей длине матраса.

– Кажется, да. Я вижу, что ты делаешь. Я именно это должен понять?

– Да. Не трогай меня. Представь, что между нами лист стекла.

Алвасунд быстро вытерла волосы, затем выскользнула из простыни и на секунду оказалась передо мной обнаженная, на расстоянии вытянутой руки, но тут же юркнула под одеяло. Нас разделяла подушка.

Алвасунд выключила свет, потянув за шнур, привязанный к стропильной балке.

Я снова включил его, сел и наклонился к ней. Она лежала с открытыми глазами, укутавшись одеялом до подбородка.

– Торм…

– Я ни на что не рассчитывал, но ты ведешь себя так, словно все ровно наоборот.

– Это же очевидно. А чего ты ожидал?

– Все, что было сегодня… Неужели я ошибался?

– Торм, мы просто друзья, и я хочу, чтобы так и осталось.

– А если я хочу, чтобы ситуация изменилась? Или если этого захочешь ты?

– Тогда мы оба это поймем. А пока просто вообрази, что нас разделяет стекло. Сквозь него все видно, но дотронуться ни до чего нельзя. В колледже меня учили, что между актерами и зрителями находится невидимая стена. Ты все видишь, а настоящего взаимодействия нет.

– Сцена – это совсем другое! – запротестовал я.

– Знаю. Но сейчас, сегодня ночью, это так.

– Ты хочешь, чтобы я был твоим зрителем.

– Да, наверное.

Внезапно Алвасунд показалась мне довольно наивной; она адаптировала какой-то принцип, которому ее научили на уроках театрального мастерства, однако применяла его неправильно. Я выключил свет, возбужденный и раздосадованный, но через несколько секунд снова его зажег. Она моргнула, однако не сдвинулась с места.

– Ты говоришь, что смотреть можно.

– Да.

– Тогда я хочу увидеть тебя сейчас.

К моему удивлению, Алвасунд улыбнулась и без единого слова стянула с себя одеяло. Я приподнялся на локте: вот она, лежит рядом со мной, небольшого роста, обнаженная… да что там, совсем голая! Одной ногой она отпихнула одеяло и чуть повернулась, чтобы я мог рассмотреть ее полностью.

Раздосадованный, я отвернулся и выключил свет. Через несколько секунд она залезла под одеяло, немного поерзала, а потом затихла. Я лег на спину, положил голову на большую мягкую подушку и, тяжело дыша, постарался успокоиться.

Алвасунд, похоже, заснула: она дышала ровно и еле слышно.

Конечно, ее поступок бросил меня в водоворот мыслей, желаний, разочарования. Что у нее на уме? Я ей нравился – однако, похоже, недостаточно. Она с удовольствием позволила смотреть на себя, но приближаться к ней было запрещено. Меня ошеломил и возбудил вид ее тела, то, как она лежала рядом со мной, опустив руки, чтобы была видна грудь, и немного раздвинув ноги. Она хотела, чтобы я ее увидел, – или, по крайней мере, позволяла себя увидеть.

Она была не первой женщиной, которую я видел обнаженной, и не первой женщиной, с которой я спал. Мне казалось, что она об этом знает или догадывается. За четыре года, проведенные вдали от дома, я быстро повзрослел и наслаждался новообретенной свободой. У меня были подруги и любовницы, и у меня была Энджи – студентка с факультета экономики, с которой я в течение нескольких месяцев с энтузиазмом занимался любовью. Я никогда не мечтал об Алвасунд; более того, с тех пор как я покинул Гоорн, я почти о ней не думал. Ее возвращение в мою жизнь стало для меня полной неожиданностью. Однако она и раньше казалась мне привлекательной, а теперь стала еще краше, мне нравилось проводить с ней время, и…

Нас разделял лист стекла.

Про стекло я многое знал, но то стекло, в котором я разбирался, не предназначалось для того, чтобы сквозь него смотреть – и не являлось барьером. Напротив, это была среда с временным эффектом, которую использовали для управления или усиления потока электронов на определенных частотах, а в других случаях стекло применялось в качестве изолятора или уплотнителя.

Почти всю ночь я не спал, чувствуя, что Алвасунд рядом, зная, что если сдвинуться совсем чуть-чуть, перекинуть руку или, напротив, подсунуть ее под эту чертову подушку, то ее можно будет коснуться, потрогать.

Но я этого не сделал. Я слушал, как над крышей воет ветер. А потом, наверное, все-таки заснул, потому что проснулся уже утром. Алвасунд уже оделась и хозяйничала на кухне. Я спустился к ней и коснулся ее руки в знак приветствия, а она быстро, но тепло обняла меня за плечи.

Что ж, сейчас нас разделяло мое стекло, а не ее.

Утром ветер немного утих, и мы решили пойти к туннелю Йо.

В рекламном проспекте, который нашла Алвасунд, говорилось, что туннель находится недалеко от центра города. Нам пришлось подниматься по довольно широкой дороге с обледеневшей, крошащейся поверхностью. Камни, которыми она была выложена, кое-где шатались. Значительная часть дороги была занесена снегом.

Вскоре мы нашли туннель – его пробурили так, чтобы вход снизу был не виден. Туннель был огромный, по нему мог бы проехать грузовик. Похоже, он произвел впечатление на Алвасунд; я же, если честно, остался к нему равнодушен – просто большая дыра в склоне горы.

– Не понимаешь, да? – наконец спросила Алвасунд.

– Да нет, кажется, понимаю.

– Джорденна Йо очень важна для меня – как художник, как идеал, как объект для подражания. Я хочу быть такой, как она. Йо жила ради своей работы и в конце концов умерла за нее. Почти каждый свой проект она завершала, несмотря на возражения, запреты и угрозы. Конечно, теперь все высоко ценят ее работы, каждый остров демонстрирует ее проекты словно свои собственные. На самом деле ее преследовали те же самые люди, которые сейчас у власти. Вот один из туннелей, который она не смогла завершить. Позднее она от него отреклась, заявив, что правительство Хетты его погубило. Неужели ты не видишь, что она задумывала?

– А каким бы он был в законченном виде?

– Длиннее и глубже… Он должен был выйти к противоположному склону холма. Уникальность его заключается в том, что где-то там, внизу, есть вертикальная спираль.

Через некоторое время мы развернулись и осторожно зашагали по скользкой дороге обратно в город.

– И это все? – спросил я. – Ты выполнила свою задачу?

– Не знаю. Я все еще жду вестей о вакансии.

– А люди, которые тебе ее предложили, здесь, в городе, или ты должна как-то с ними связаться?

– Я же сказала – не знаю.

– Ладно, всегда можно вернуться и снова посмотреть на дыру. Больше-то все равно делать нечего.

На обратном пути мы вышли к крутой каменной лестнице и спустились по ней на одну из улиц. Я надеялся найти магазин или кафе – место, где можно купить газету, посидеть и погреться. У нашего дома мы встретили какого-то молодого человека. Он не заметил нас и уже собирался пройти мимо, но Алвасунд его остановила.

– Марс! – Она выпустила мою руку и приветливо помахала ему, затем быстро пошла в его сторону.

Услышав свое имя, молодой человек удивленно посмотрел на нее, быстро отвел взгляд и, похоже, собирался идти дальше. Когда Алвасунд снова окликнула его, он сделал вид, что ее узнал и махнул рукой в перчатке. Его жест напоминал знамение, отгоняющее силы зла.

– Алви, это ты? – Голос юноши был приглушен плотным шарфом.

– Конечно, я, Марс. А что? – Она улыбалась, не обращая внимания на его недовольный вид.

– Все должны приехать только на следующей неделе. Ты в доме уже была?

– Ты сам прислал мне ключ. Ну, или кто-то из «Управления»… – Она перестала улыбаться. – Я приехала вчера, на несколько дней раньше, чем предполагала. Нашла человека, который меня подбросил.

– Ладно. – Юноша сделал шаг назад; похоже, он хотел поскорее уйти. Вид у него был вороватый – из-под капюшона еле виднелось раскрасневшееся от ветра лицо.

– Как работа? – спросила Алвасунд. – Я ведь ради нее сюда приехала.

– Я не в курсе. Операциями я уже не занимаюсь, только в офис иногда заглядываю.

– Так что мне делать?

– Нужно заполнить заявку с просьбой о встрече. В доме бланк есть?

Алвасунд вопросительно посмотрела на меня. Я покачал головой.

– Нет.

– Значит, его пришлют.

– Я должна знать, получу ли я работу, – сказала Алвасунд.

– Я потороплю людей в Джетре. Но… не ввязывайся ты в это дело.

– Марс, ты же знаешь, ради этого мы и учились. Ты сам уговаривал меня подать заявку.

– Это было раньше.

– Раньше чего?

Молодой человек сделал еще один шаг назад.

– Я свяжусь с «Управлением», – сказал он и бросил взгляд на меня: – Ты тоже подал заявку?

– Нет.

Он отвернулся и быстро зашагал прочь, засунув руки в карманы теплой куртки, сгорбившись и закрыв подбородок шарфом.

Его последние слова, в общем, были единственным признаком того, что он вообще обратил на меня внимание. Я стоял рядом с Алвасунд и ежился от холодного ветра – очевидец, исключенный из разговора. Внезапно я осознал, как мало я знаю об Алвасунд, о ее жизни до нашей встречи.

– Пойдем домой?

– Пожалуй, я соберусь и сразу поеду в Гоорн-Таун.

Вернувшись в дом, я стал укладывать в сумку свою одежду и другие вещи. Алвасунд пошла на кухню, заварила чай и села за стол, опустив голову и держа кружку обеими руками.

– В чем дело, Торм? – спросила она, когда я зашел на кухню, чтобы забрать кофе, который я привез с собой.

– Я тебе здесь не нужен. До места я тебя довез, а обратно сама выберешься.

– Что на тебя нашло?

– Кто это был, черт побери? Как там его – Марс?

– Знакомый из университета.

– Бойфренд?

– Просто старый друг.

– А я тогда кто?

– Старый друг.

– Значит, между нами никакой разницы. Я – человек, которого ты нашла, чтобы он тебя подбросил.

Алвасунд моргнула и отвернулась.

– Извини, что я так сказала. Я сразу поняла, что это бестактно.

– Раньше надо было думать.

– Торм, ты ревнуешь!

Я перестал расхаживать по кухне и повернулся к ней:

– Зачем мне ревновать? Что я теряю от встречи с твоим бывшим? Ни черта. Ты ничего мне не дала…

– Я думала, что у нас все только начинается.

Она встала и, протиснувшись мимо меня, пошла в гостиную. Я последовал за ней. В печи еще горел огонь – за огнеупорным стеклом сияли темно-красные угли. В доме было тепло, пахло дымом от горящих поленьев. Окна запотели.

Она села на толстый ковер перед дверцей топки и наклонилась поближе к огню. Я опустился в одно из кресел вполоборота к ней.

Алвасунд встала на колени, наклонилась ко мне и поцеловала в губы. Ее рука нежно прижалась к моей груди. Я сердито отстранился, но она не отставала.

– Торм, мне жаль. Мне очень жаль! Пожалуйста… давай забудем то, что произошло. Марс – мой старый друг по университету, я больше года его не видела. Но он вел себя странно, и я растерялась.

В шкафчике она нашла бутылку местного яблочного бренди, открыла ее и налила в две рюмки.

– Ты должна объяснить мне, что происходит, – сказал я, все еще злясь на нее и думая о прошлой ночи. Между нами ничего не было, нас по-прежнему разделял виртуальный лист стекла, который она поставила. – Ты притащила меня сюда не для того, чтобы полюбоваться на дыру в земле. Выкладывай начистоту, что это за работа такая?

– Я даже и не знаю, существует ли она на самом деле, – ответила Алвасунд. – Если да, то она идеально мне подходит, и жалованье отличное. Но слова Марса меня сбили с толку. В прошлом году он сам устроился на эту работу. Сначала он сказал, что вакансия есть, и убеждал меня подать заявку, а потом на несколько недель пропал. Какое-то время он притворялся, будто мы с ним не знакомы, а потом снова переменился, просил приехать. А что произошло на улице, ты сам видел.

– Кем он был тогда, в университете? Твоим бойфрендом?

– Это было сто лет назад. Мы больше года не вместе.

– Просто разок переспали?

– Нет… серьезнее.

– Длительный роман?

– Торм, все в прошлом… – Она отстранилась от меня и села. – Мы с ним были вместе около месяца. А затем – всего через полтора года после поступления – он бросил учебу. Сказал, что ему предложили роскошную работу в Джетре, и уехал. Я думала, что больше его не увижу, ведь Джетра на материке. Но он стал писать мне по электронной почте, звал к себе. Марс – сложный парень, он все повторял, чтобы сначала я закончила учебу. Затем началось что-то странное. Он то приглашал меня, то отговаривал ехать, то вообще исчезал. Затем ему предложили работу на острове Сивл. Я узнала, что компания-работодатель, «Управление по урегулированию», все еще набирает людей. С моей квалификацией я подхожу им идеально.

Марс опять стал настаивать, чтобы я подала заявку. Какое-то время все это не имело значения – я тогда еще училась. Потом я уехала работать на Мьюриси, но там все стало плохо, и я задумалась: а не попытать ли счастья? В общем, в конце концов я написала в ту компанию. Мне нужно пройти испытание, и тогда мне сообщат, возьмут ли меня.

– На каком острове, говоришь, это было?

– На Сивле.

– Я такого не знаю. Островов много, все не запомнишь.

– Это крошечный остров, один из группы Торки. Как и Хетта, он рядом с побережьем Файандленда, но рядом с другой его частью – напротив Джетры. Марс однажды сказал, что Сивл похож на Таллек – холодный климат, короткое лето, натуральное сельское хозяйство и рыболовство. Говорят, что на Сивле есть какие-то необычные конструкции, построенные много веков назад. Никто не знает, кто их создал и для чего. Многие уже разрушаются. «Управление по урегулированию» хочет сделать их безопасными.

– Не понимаю, при чем тут ты.

– Меня учили создавать трехмерную визуализацию.

– Как трехмерная графика сделает руины безопасными?

– Для этого и нужно испытание. Я приехала в Эрскнес потому, что здесь, в горах, есть похожие развалины. Мне нужно отправиться туда, поработать с моделирующей аппаратурой, набросать отчет, который они смогут изучить. Дело в том, что большая часть руин – только на Сивле, но точно такое же здание есть здесь. Здание, построенное в то же время и тем же способом. Те, кто хочет работать на «Управление», сначала едут сюда.

– Куда именно?

– Мне объяснили, как добраться. Все записи у меня в ноутбуке.

– Так почему ты раньше об этом не сказала?

– Не думала, что это важно.

Мы выпили еще бренди. Алвасунд пошла на кухню, приготовила еду; мы поели, растянувшись на ковре перед печкой. Постепенно я успокоился – возможно, помог бренди.

На улице начался дождь. Я подошел к окну, протер кружок на запотевшем стекле и выглянул на унылую улицу.

Дождь можно было услышать в любой части дома – он барабанил по деревянной крыше, шуршал по бетонной дорожке, журчал, утекая прочь. Внезапный дождь должен был ознаменовать окончание Гоорнака – по легенде, в дождь превратилась слюна ведьмы. По крайней мере, ветер стих.

Мы долго сидели вместе на ковре, глядя на огонь. Я приобнял Алвасунд за талию. Когда дрова в печи внезапно осели, выбросив сноп искр, Алвасунд нежно ко мне прижалась.

Но когда наступило время идти спать, Алвасунд снова вела себя так, словно нас разделял лист стекла.

На этот раз я позволил ей первой принять душ, и когда я поднялся, она уже легла. Я, обнаженный, встал перед ней, но она повернулась и закрыла глаза. В постели я наткнулся на разделявшую нас подушку. Я немного полежал, слушая дождь и тихое дыхание Алвасунд, затем выключил свет.

– Обними меня, Торм, – сказала Алвасунд в темноте.

– Ты этого хочешь?

– Да, пожалуйста.

Она повернулась, села и отбросила подушку в сторону. Затем вновь легла и прижалась ко мне голой спиной. Я зарылся лицом в ее волосы, положил руку ей на живот.

Она была мягкая, расслабленная. Через несколько секунд она положила мою ладонь себе на грудь.

По крыше барабанил бесконечный дождь, но в тепле и безопасности дома этот звук казался почти уютным. Хотя я был взволнован и возбужден, скоро я задремал, зажав между пальцами ее сосок, похожий на маленький твердый бутон.

Ночью она разбудила меня поцелуями. Мы наконец занялись любовью, и я с радостью представлял себе, как осколки невидимого стекла разлетаются во все стороны, никому не причиняя вреда.

Три дня спустя мы выехали из Эрскнеса и отправились на север. Ночью дождь затих, и улицы города впервые очистились от снега и льда. В холодном небе сияло солнце.

Покинув Эрскнес и забравшись в горы, мы вскоре пересекли линию таяния снегов. На самых высоких горах Таллека снег часто не таял до середины лета, однако на дорогах льда не было, и мы любовались великолепными видами огромного горного хребта под лазурным небом. Белые облака цеплялись за подветренные склоны гор, словно бесплотные знамена.

Внимание Алвасунд было поглощено ноутбуком. Она запустила программу, которая строила трехмерные образы, а затем экстраполировала и создавала модели на основе артефактов из библиотек. Алвасунд показала мне пару демонстрационных роликов: например, тот, в котором из одной окаменевшей кости делали целый скелет какой-то давно вымершей рептилии. В другом ролики из кусков древесины создавали очертания давно разрушенных домов. С настоящими артефактами ей еще не приходилось работать, и поэтому по дороге она готовилась – изучала выложенные в сети руководства и смотрела другие демки.

Мы приближались к северному побережью Гоорна, и я уже несколько раз замечал вдали спокойное и холодное голубое море. Дорога пошла вниз, туда, где среди голых камней попадались пучки живучей травы. Путь подсказывала карта, которую «Управление» прислало Алвасунд вместе с разрешением пройти тест.

Нужное место мы нашли довольно легко. Разрушенная высокая башня из темного камня стояла на крутом утесе над морем, и мы увидели ее задолго до того, как к ней подъехали. Других построек поблизости не было.

Я припарковался недалеко от башни. Алвасунд взяла с заднего сиденья ноутбук и оборудование для оцифровки изображений. Мы еще немного посидели в машине, глядя на старое здание, от которого нас отделяла пустошь. Почему-то вид этой башни вызывал у меня смутный и иррациональный страх.

Мы пошли по неровной почве, борясь с сильным ветром, дувшим с моря. Мой страх постепенно нарастал, но Алвасунд я в нем не признавался. Подойдя поближе к развалинам, мы увидели потрескавшиеся каменные стены и большое отверстие в верхней части одной из них; внутри виднелось что-то вроде деревянного пола и сломанные, криво торчащие балки. Южная стена заросла оранжевым лишайником. В ярком солнечном свете камни башни казались особенно темными.

За башней открывался удивительный вид на море и каменистый берег. Далеко вдали, на прибрежной равнине, по современной дороге быстро ехали машины.

– Башня, похоже, сторожевая, – произнес я, глядя на море.

– Я читала про башни на Сивле, – ответила Алвасунд. – Ни в одной из них не было окон, только стены и крыша. Они здесь не красотами любовались.

– Меня жуть берет от ее вида.

В ответ Алвасунд обняла меня.

– Да, чувство неприятное. Давай поскорее со всем этим разберемся.

Она начала устанавливать свое оборудование – цифровой панорамный стереоскоп, компилятор с аудиосенсором на короткой антенне и ноутбук. Я помог ей забраться в сеть из ремешков – «упряжь» для оцифровщика. Алвасунд включила приборы, провела автоматическую проверку и, удовлетворившись ее результатом, сказала, что можно начинать.

– Попытаюсь сделать все за один заход. И если не хочешь, чтобы тебя тоже проанализировали, то лучше встань сзади.

Алвасунд несколько раз провела оцифровщиком из стороны в сторону, однако ей мешал комплект аккумуляторов. Она сняла его с плеча и протянула мне, затем пошла в обход башни. Я шел сзади и нес аккумуляторы. Почва была неровной, кое-где из-под земли торчали фрагменты каменных блоков, а перед башней был крутой уклон. Пару раз Алвасунд споткнулась, тогда я взялся за ремни упряжи у нее на спине и стал ее направлять.

Рядом с башней ощущение необъяснимого ужаса усилилось. Алвасунд была бледна. Ветер трепал ее волосы.

Она включила запись, затем пошла приставными шагами вокруг башни, направляя оцифровщик на стену. Я словно тень следовал за ней, предупреждая ее, если рядом был камень или другое препятствие.

Мы закончили съемку с первой попытки. Когда она щелкнула выключателем, меня охватило сильнейшее чувство облегчения – скоро мы уберемся отсюда.

Я отправился собирать снаряжение.

– Мы не можем уехать, пока я не расшифрую запись.

– А сколько времени это займет?

– Немного.

Она загрузила материал из оцифровщика в устройство коррекции, а затем в ноутбук.

Долгое время мне казалось, что ничего не происходит. Мы с ней стояли рядом с оборудованием, смотрели друг другу в лицо. Я видел, как она напряжена, как ей хочется уйти. Такого беспричинного, чистого ужаса я еще никогда не испытывал.

– Торм, внутри что-то есть. Я видела в видоискатель.

Внезапно ее голос стал нервным, напряженным.

– Ты о чем?

– В башне есть что-то… живое и огромное! – Алвасунд закрыла глаза и помотала головой. – Я хочу убраться отсюда. Мне страшно!

Она беспомощно махнула на электронное оборудование. Лампочки еще мигали, еле заметные в палящих лучах солнца.

– Что это? Животное?

– Не могу понять. Оно постоянно движется… Для животного слишком большое.

– Слишком большое? Какого оно размера?

– Оно заполняет собой все. – Алвасунд потянулась ко мне, но я почему-то отстранился – не хотел, чтобы она ко мне прикасалась. Должно быть, она почувствовала то же самое и отдернула руку. – Словно огромная пружина из множества витков. Оно прижимается к стенам или каким-то образом проникло в них.

Невдалеке от нас на уровне земли находилось одно из отверстий в стене. Сквозь него виднелись обломки камней, кирпичи и гниющие балки. Там не было ничего живого – по крайней мере, ничего, что казалось живым. Никаких спиралей или чего-то подобного.

В эту минуту расшифровщик закончил работу и издал короткий музыкальный сигнал. Мы оба с облегчением повернулись к нему. Алвасунд схватила ноутбук.

– Торм, смотри. – Она повернула экран ко мне. – Теперь видно. Оно там!

Солнце светило слишком ярко, поэтому я с трудом мог хоть что-нибудь разглядеть.

Алвасунд постоянно двигала ноутбук – то ко мне, то снова к себе. Я встал рядом с ней и приподнял полу своего пальто, чтобы отбросить тень на экран.

Изображение напоминало результат ультразвукового сканирования: монохромный снимок, слегка размытый, не поймешь, где верх, где низ, где право, где лево.

– Вот это – очертания стены, – сказала Алвасунд, указывая на большое серое пятно. – Ломаная линия – вон тот разрушенный кусок.

Я поднял взгляд и увидел, что она права. Это было похоже на трехмерный рентгеновский снимок разрушенной башни.

Я присмотрелся. За стеной было какое-то призрачное изображение, серое и нечеткое; оно действительно регулярно изгибалось, словно огромная эластичная труба, которая сжимается и растягивается.

– Это змея! – воскликнула Алвасунд. – Она свилась кольцами внутри!

– Там же ничего нет, только старые развалины.

– Нет, точно – огромная змея!

– Может, это какая-то ошибка в программе?

– Одна из функций программы в том, что она обнаруживает следы жизни. И здесь они есть. Смотри, эта штука движется!

Внезапно Алвасунд шагнула назад и толкнула меня ноутбуком. След сдвинулся – вверх, в другой угол экрана. Я представил себе голову огромной рептилии, глаза, язык и длинные клыки – змею, готовую броситься в атаку. Я тоже отступил назад, но через отверстие в стене по-прежнему ничего не было видно – ничего реального. Однако мне все равно было страшно.

Я пытался придумать объяснение: возможно, внутри стены есть полость, в которую что-то попало. Если там действительно что-то есть, оно может вырваться на свободу и броситься на нас.

Забрав у Алвасунд ноутбук, я отвернулся, чтобы получше рассмотреть изображение, затем поднял взгляд… Ее рядом не было.

– Алвасунд?

– Торм!

Ветер почти заглушал голос. Затем я увидел… Она была в башне!

Я едва мог разглядеть ее через отверстие. Алвасунд стояла лицом ко мне и звала меня. Но она только что была рядом! Может, я на несколько секунд отрубился?

Я бросил ноутбук на землю и поспешил к ней, борясь с сильным страхом. Вскоре я уже достиг пролома в стене и опустился на четвереньки, чтобы протиснуться внутрь.

Не вышло. Вход закрывало что-то твердое, холодное, прозрачное. Как будто лист стекла. Алвасунд была в башне, на расстоянии вытянутой руки, но невидимый барьер поместил ее в ловушку. Она продолжала выкрикивать мое имя. Я толкал стекло и бил по нему… Тщетно.

Она все кричала, размахивала руками и мотала головой. Ее лицо исказила гримаса ужаса и боли.

Я беспомощно наблюдал за тем, как она быстро и страшно меняется.

Она старела. Старела прямо у меня на глазах.

Потеряла в росте, набрала вес. Вместо изящной фигурки, закутанной в плотную зимнюю одежду, я увидел толстую Алвасунд в какой-то бесформенной ночной рубашке. Ее волосы поседели, стали жидкими и сальными. Губы посинели от цианоза. Лицо побледнело и распухло, на одной щеке появилась сыпь. Глаза запали, вокруг них легли темные круги. По подбородку растеклась слюна, из одной ноздри текла кровь.

Алвасунд удерживали невидимые руки. Ее ноги болтались в воздухе; черные чулки сползли, обнажая синие варикозные вены на тощих бледных икрах.

Ничего не понимая, я отступил на шаг, споткнулся о торчащий из земли камень, а затем бросился назад, к ноутбуку. Почти не задумываясь, к каким последствиям это приведет, я вытащил из него все кабели, подлез рукой снизу и вырвал аккумулятор. Компьютер умер. Экран погас.

Я повернулся, чтобы поспешить к дешифратору, – и застыл. Алвасунд снова была за пределами башни и лихорадочно отключала устройство. Я увидел ее знакомое лицо, толстую куртку, теплые штаны.

Она повернулась и заметила меня.

Каким-то образом мы добрались до машины, волоча за собой снаряжение, бросили его как попало на заднее сиденье, затем сели сами и захлопнули двери. Дрожа, мы обняли друг друга. Волосы Алвасунд закрывали ее лицо. Я все еще чувствовал, почти ощущал на вкус страшную угрозу, которая притаилась там, в развалинах.

Мы обнялись и долго сидели, пытаясь прийти в себя. Над нами нависала темная, мертвая башня.

Наконец я завел двигатель, и мы медленно поехали по дороге. Башня скрылась за горой.

– Что с тобой произошло? – спросила Алвасунд. – Ты исчез! – Ее голос звенел от напряжения. – Мы были вместе – и вдруг ты как-то перебрался в саму башню, бросил меня снаружи! Я не могла дотянуться до тебя, не могла докричаться!

– Но в башне была ты! – возразил я.

– Не говори так! Там был ты. Я думала, что ты погиб.

В конце концов я объяснил ей, что я видел, а Алвасунд рассказала, что видела она.

У нас были одинаковые, но противоположные воспоминания. Каждый из нас видел, как другой каким-то образом перенесся в разрушенную башню.

– Ты внезапно стал старым и больным…

– Насколько старым и больным?

– Я видела… Нет, не могу описать!

Я вспомнил, какой она выглядела в той башне.

– Ты подумала, что я скоро умру.

– Ты уже умер. Это было похоже… даже не знаю… на ужасный несчастный случай. Твоя голова была в крови. Я пыталась зайти в башню и помочь тебе, но не давало что-то вроде толстого стекла или пластика. Я стала искать камень, хотела пробить дыру в этом листе. И вдруг ты снова оказался снаружи.

– И ты внезапно оказалась снаружи.

– Торм, что произошло, черт побери?

Ответа мы не знали. Но вид Алвасунд в последние минуты ее жизни будет преследовать меня вечно.

После событий в башне все изменилось. Внезапно у нас возникло такое чувство, словно мы знакомы много лет. Необходимость привлекать внимание ослабла. Мы все еще были на первой стадии отношений, когда любовники постоянно хотят узнать что-то друг о друге, однако наше любопытство угасло. Мы узнали больше, чем следовало, и это знание оказалось страшным.

Нас связала тайна.

Последовал короткий период бездействия. Мы не знали – вернуться ли в Гоорн-Таун или оставаться в Эрскнесе до тех пор, пока Алвасунд не получит какой-нибудь ответ. Она отправила свои комментарии и записи, сделанные во время теста, но и «Управление», и Марс хранили молчание. Марс, похоже, покинул Эрскнес. Когда он не ответил на письмо, которое Алвасунд отправила по электронной почте, мы попытались разыскать его в городе. Он обмолвился, что работает в компании «Заступничество», и нам в конце концов удалось отыскать их офис недалеко от пристани. Свет в окнах не горел, дверь была заперта.

Мне хотелось вернуться домой, но Алвасунд сказала, что если ее примут, то ей лучше сразу приступить к работе. А из Гоорн-Тауна в Джетру паромы не ходили.

Началась весна. На улицах появилось больше людей; горожане снимали с окон ставни и убирали навесы. Мы с Алвасунд сосредоточились друг на друге – ничего не говорили, но делали все, что могли.

Это было через шесть дней после случая в башне, ранним вечером. Мы оба устали и собирались пораньше лечь спать. Я принял душ и поднялся на второй этаж. Алвасунд сидела на матрасе, скрестив ноги, и читала что-то на своем ноутбуке. Я лег рядом с ней.

– Мне предложили работу, – сказала она и повернула экран ко мне.

Это было официальное письмо от «Управления по урегулированию», располагавшегося на материке, в файандлендском городе Джетра. Там говорилось, что компания внимательно изучила все заявки на вакансию создателя моделей. Квалификация Алвасунд соответствовала их требованиям. Поскольку заполнить вакансию требовалось срочно, компания предлагала Алвасунд испытательный срок с зарплатой вдвое меньше той, которая была указана в рекламном объявлении. Если работа Алвасунд будет признана удовлетворительной, ее возьмут на постоянной основе, повысят жалованье и выплатят разницу задним числом.

– Поздравляю! – сказал я. – Ты ведь еще хочешь туда устроиться?

– О да. Но прочти до конца.

Автор письма напоминал, что работа может быть связана с опасностью и что компания предоставляет страховку, компенсирующую нанесенный ущерб, последствия несчастного случая и расходы на погребение. Все эти условия необходимо принять.

– Ты еще не передумала? – спросил я.

– Мне нужны деньги, а эта работа как раз по моей специальности.

– После того, что случилось?

– А ты понимаешь, что это вообще было?

– Нет.

– Этот проект – первое серьезно финансируемое научное исследование башен.

– Ты точно хочешь узнать, что в них?

Она посмотрела на меня с уже хорошо знакомой мне прямотой.

– Второго такого шанса у меня не будет.

– А тебя не беспокоит… то, что произошло?

– Да, беспокоит. – Мои вопросы то ли взволновали ее, то ли рассердили. Алвасунд пожала плечами и отвернулась. – Может, на Сивле все по-другому, – неуверенно сказала она. – Когда ты пришел, я успела прочитать только самое начало.

Мы вместе прочитали все материалы, которые прислала компания «Управление по урегулированию».

В одном из абзацев говорилось, что в последнее время уровень безопасности исследователей значительно вырос, что теперь они могут подходить к башням ближе и что появились новые, эффективные средства экстрасенсорной и физической защиты.

– Если там все так безопасно, – заметил я, – то зачем столько предупреждений об опасности?

– Хотят себя выгородить. Наверняка они знают, какой это риск, вот и нашли способ защититься.

У меня в голове засели слова «экстрасенсорное влияние», которое «якобы распространяет» башня, в которой мы были. Я с трудом мог вспомнить, насколько мне тогда было плохо, зато чувство облегчения, когда все закончилось, стало для меня драгоценным даром.

Мы стали читать дальше.

В последнем документе содержалась иллюстрированная история Сивла и расследований, которые предпринимались в прошлом. Из текста следовало, что на данный момент осталось более двухсот таких башен. Все они примерно одного возраста и в прошлом были повреждены – предположительно их пытались разрушить островитяне. Ни одна из башен не сохранилась в первозданном виде, и никто не предпринимал попыток их восстановить. Известен также ряд мест, где башни когда-то стояли, но впоследствии были снесены.

О загадочных строениях ходит множество мифов и суеверий; считается, что башни сверъестественного происхождения. В искусстве и литературе Сивла башни часто символизируют ужас и насилие; в народных сказках они связаны с великанами, таинственными отпечатками лап, ночными визитами загадочных гостей, громкими воплями, небесными огнями и ползучими чудовищами.

В ходе предыдущих научных исследований собрать достоверную информацию не удалось, однако на основании обрывочных отчетов можно прийти к одному выводу: в каждой башне жило – по крайней мере в прошлом – какое-то живое существо или разум. Никто и никогда его не видел, никто не знал, как такое существо живет, питается и размножается. Чувство ужаса, которое испытали все исследователи, заставляло предположить, что обитатели башен создают некое психоактивное поле для того, чтобы отпугнуть врагов или даже обездвижить жертв.

– Тебе точно нужна эта работа? – спросил я.

– Да. Она пугает, но… А тебя она почему беспокоит?

– Я поеду с тобой.

Я чувствовал, что эта работа, если Алвасунд на нее устроится, заставит нас расстаться. Компания хотела получить ответ немедленно, в крайнем случае к завтрашнему утру. Если я не дал бы ей обещания, то она бы поехала на Сивл, я вернулся бы в Гоорн-Таун, а оттуда, рано или поздно, на Иа. Вероятно, мы с ней больше никогда не встретились бы.

Получалось, что мы расстаемся не по собственному желанию, а по воле обстоятельств. Мы слишком мало были вместе, нас еще не связывало сильное чувство, которое помогло бы пережить разрыв. Я не хотел ее терять.

Поэтому мы занялись любовью. На экране ноутбука, стоявшего на полу, сияло письмо с предложением о работе, на которое никто не обращал внимания. Потом мы снова сели – уставшие, но уже не сонные. Алвасунд набрала текст сообщения, затем показала мне.

Она соглашалась со всеми условиями предложения и добавила, что уезжает из Эрскнеса на следующий день и постарается как можно быстрее прибыть в Джетру. Она сообщала работодателю, что я поеду с ней, и поэтому нам понадобится жилье, рассчитанное на двоих.

– Отправляю? – спросила она.

Разгоряченные и взволнованные, мы вновь занялись любовью, а потом заснули. Утром мы отнесли наши вещи в машину, убрали в доме, заперли дверь, оставили ключ в офисе «Управления» (все еще закрытого) и поехали в направлении берега по дороге, огибавшей фьорд. Часть трассы лежала на каменных столбах, стоящих в море, в других местах дорога шла через короткие туннели, проделанные в отрогах гор и выступах. Алвасунд обожала туннели и опять заговорила о Джорденне Йо.

Мы миновали Омгуув и поехали на восток по прибрежной дороге в порт, который, как мы знали, располагался где-то в северо-восточной части острова. Вскоре на горизонте появилась мертвая башня, которую мы посетили, – черный изломанный силуэт посреди отравленной земли. Башня стояла далеко от дороги, и ее влияние совсем не ощущалось – по крайней мере, мы так думали, – но одним своим видом это мрачное здание всколыхнуло в нас уже знакомый ужас.

Скоро она осталась позади, и мы выехали на главное шоссе, по которому в обе стороны быстро двигался поток машин. Мы оказались в современном мире – мире промышленности, клерков, банкиров и ученых, грузовиков, патрульных машин и мотоциклов, в мире, где эфир наполнен радиоволнами и цифровыми сетями, а не экстрасенсорными щупальцами древнего, сверхъестественного зла.

Мы включили радио, не торопясь пообедали в таверне на холме и продолжили путь к порту.

Там нам сообщили, что паром, идущий в Джетру, уже отплыл, а следующий отправлялся только через два дня. Мы остановились на ночлег в небольшой гостинице, но затем узнали, что для Джетры нужны как въездные, так и выездные визы. Этот город – столица Файандленда, одной из главных стран – участниц войны, поэтому нам требовалось получить разрешение Гоорна покинуть территорию нейтрального Архипелага и разрешение на въезд от властей Джетры.

Три дня мы мотались между Верховной комиссией Файандленда и канцелярией сеньории Хетты. Проблема заключалась во мне, именно я вызывал больше всего вопросов у представителей власти: Алвасунд ехала работать, а я был лишь сопровождающим. Задержка начала ее раздражать.

Она продолжала переписываться с представителями «Управления».

Мы отправились на Чеонер, узнав, что там есть аэропорт, однако на полдороге выяснили, что в море какой-то корабль столкнулся с землечерпалкой и поэтому паромное сообщение с Чеонером прервано.

Пришлось высадиться на маленьком острове Чеонер-Анте и ждать. Через два дня, когда Алвасунд, видимо, уже потеряла всякую надежду, внезапно все устроилось. Вновь стали ходить паромы, и оказалось, что в офисе сеньории на Чеонере можно получить выездные визы и улететь оттуда на самолете на следующий же день. К нашему несказанному удивлению, нашлись свободные места, самолет взлетел вовремя, не разбился, набрал высоту, чтобы воспользоваться временными искажениями, и через час уже сел в Джетре.

Мы вышли из аэропорта на залитые солнцем холмы, поросшие лесом, сели на современный трамвай и после долгой поездки по пригородам и недавно возведенным деловым кварталам Джетры (они потрясли нас обоих – в таком мегаполисе мы еще не были) нашли в центре города здание, в котором располагалась компания «Заступничество».

К югу от города высился, закрывая собой горизонт, длинный серо-зеленый остров Сивл, отчего создавалось впечатление, будто Джетра стоит на берегу внутреннего моря. Город располагался напротив северной части острова, которая постоянно находилась в тени.

Сам город Джетра построен в устье реки, в непосредственной близости от основного русла и его рукавов, однако чуть поодаль, на краю бывшей затопляемой поймы, начинались холмы. Мы обнаружили, что большинство жителей Джетры говорят на замысловатом иносказательном языке, который мы с трудом понимали. Судя по отдельным фразам, многие джетранцы считали наши мировоззрение и манеру речи очаровательными, но странными. Предубеждения, которые за много лет сформировались у меня относительно Файандленда, начали постепенно рушиться.

На нашу привычку отворачиваться от тех, кто пересекал Архипелаг, направляясь на поля сражений, во многом повлияли войны – более того, войны, которые вели джетранцы. Поэтому у меня сложилось впечатление, что северными странами правят военные или экстремисты, что свобода слова и передвижения здесь ограничены, что по улицам расхаживают солдаты с оружием в руках, что горожане живут в унылых казармах или чахнут в жутких лагерях где-то в глуши.

Пока Алвасунд знакомилась со своими коллегами и училась работать на сложном новом оборудовании, я бродил по улицам кровожадной Джетры. Оказалось, что это оживленный, деловитый город с широкими улицами и тысячами деревьев, с современными многоэтажными бизнес-центрами, огромным количеством древних зданий и дворцов. В окрестностях порта я увидел районы, которые недавно были разрушены – вероятно, в ходе бомбежек, зато другие части Джетры война, похоже, не затронула. Там даже был квартал художников, в который я заходил почти каждый день.

В Джетре я понял, что остро ощущаю бесконечность окружающей меня земли. На острове ты постоянно помнишь про край, берег, литораль, про людей на других островах; в Джетре я чувствовал притяжение дальних земель, мест, куда я могу отправиться, людей, которых могу встретить, не пересекая при этом море. На островах иначе. На островах довлеет ощущение замкнутости, берега, предела того, чего ты можешь добиться и куда ты можешь пойти. Я любил Архипелаг, но жизнь на континенте, хотя и на самом его краю, подарила мне новое, чарующее ощущение богатства возможностей.

Алвасунд быстро вводили в курс дела. Она попала в последнюю группу, которая отправлялась с Джетры, – все ждали ее, пока мы теряли время на Гоорне и Чеонер-Анте, пытаясь получить визы и билеты. Остальные три группы уже перебрались на Сивл, где, судя по отчетам, с безопасного расстояния провели предварительный осмотр некоторых башен и испытали новое оборудование.

Наступил день, когда мы тоже должны были уехать на Сивл. Признаться, я тревожился больше, чем Алвасунд – по ее словам, потому что она ушла с головой в работу, потому что у нее были обязанности, сотрудники и цель. То есть только у меня было время на то, чтобы подумать о том, куда она едет и чем ей предстоит заниматься.

Меня переполнял ужас. Я не мог забыть, как увидел последние мгновения жизни Алвасунд, которые мне якобы показало живое существо, которое она собиралась изучать – или «заниматься урегулированием», как это называлось на их жаргоне.

Мне нужно было чем-то себя занять. Мне не нравилось, что я сижу сложа руки, пока Алвасунд упорно трудится. Короче говоря, я хотел найти работу, но мне не хватало решимости. В Джетре было много вакансий, и со временем я, вероятно, подобрал бы что-нибудь по вкусу. Однако тогда мне пришлось бы остаться в Джетре, а я хотел быть вместе с Алвасунд на Сивле. Все мне говорили, что на острове рабочих мест нет, что численность населения там падает уже много лет и что экономика находится практически на уровне натурального хозяйства.

И я подумал: а не обратиться ли мне в лабораторию, занимающуюся исследованиями стекла?

Формально она оставалась моим работодателем, хотя теперь мне казалось, что нас разделяет целый мир. Я все еще пытался принять решение, когда Алвасунд сказала, что на следующий день отправляется на Сивл.

С другими членами ее группы я уже познакомился: это были шесть молодых людей – четверо мужчин и две женщины. Все – выпускники колледжа; один психолог, другой геоморфолог, третий – биохимик и так далее. Руководитель группы, женщина по имени Реф, была врачом, специалистом по сердечно-сосудистым заболеваниям. Алвасунд единственная имела образование в области искусства, однако ее навыки построения изображений, моделирования и оценки жизнеспособности делали ее второй по значимости в группе.

Марс тоже работал в «Управлении», и мы с удивлением увидели его в штаб-квартире компании в день нашего прибытия. И Алвасунд, и я были шокированы тем, как он изменился. Всего за две недели после той встречи в Эрскнесе он стал изможденным, нервным, иссохшим. Он нас не узнал, хотя Алвасунд заставила его сесть с нами и постаралась завязать с ним разговор. Он не смотрел ей в глаза и отвечал на вопросы подавленно и односложно.

Позднее Алвасунд сказала, что, по словам Реф, в прошлом году Марс в составе одной из групп отправился на Сивл для предварительного изучения башен. В то время сотрудников «Управления» еще не обеспечивали защитным снаряжением. У Марса появились признаки психоза, и его отстранили от работы, перевели на другую должность – в частности, отправили на Эрскнес, однако его состояние быстро ухудшалось. Теперь руководители проекта ждали, пока освободится место в больнице, специализирующейся на нейропатологии.

– Они знают, чем он болен? – спросил я у Алвасунд.

Она молча уставилась на меня. Я прижал ее к себе.

– Больше ничего не случится. У нас появилась защита – возможно, именно из-за случая с Марсом.

– Неужели ты готова подвергнуть себя такой опасности?

– Да, – сказала она.

Рано утром автобус «Управления» отвез нас в гавань, к пассажирскому терминалу. Все мы нервничали, все были в нетерпении – возможно, даже боялись. Я единственный не входил в состав группы: все остальные ехали без близких.

Мы сели на баркас, который должен был отвезти нас на Сивл, но сначала нам пришлось пройти паспортный контроль. Думая, что это простая формальность, мы в хорошем настроении вошли в здание пограничной службы, однако на выходе нас задержали. Чиновники особенно заинтересовались мной и Алвасунд, так как выяснилось, что мы граждане Архипелага. Как мы получили разрешение покинуть Архипелаг и почему теперь уезжаем? И собираемся ли мы вскоре вновь пересекать государственную границу?

В конце концов пограничники приняли как факт, что Алвасунд – сотрудник «Управления», хотя об этой компании они, похоже, никогда не слышали. Поэтому Алвасунд имела право получить выездную визу. Затем они принялись рассуждать о том, кто я такой, кто мне платит и какие у меня намерения. Допрос, замаскированный под дружескую беседу с помощью притворного дружелюбия, длился целую вечность. Ни один мой ответ их, кажется, не удовлетворил.

Однако всем нам в итоге разрешили отправиться. Мы прошли по лабиринту из лестниц и коридоров и вышли на пирс. Там стоял серый стальной баркас, на который с помощью конвейера грузили наши ящики и чемоданы.

После небольшой задержки погрузка была завершена. Капитан запустил двигатели, и корабль отошел от причала. Реф покинула рубку и спустилась в каюту, где уже собрались остальные.

Мы с Алвасунд остались на верхней палубе. Мы предвкушали возвращение на острова и сейчас стояли рядом на носу, глядя на темную громаду Сивла.

В Джетре, даже в гостинице, спрятанной в центре делового квартала вдали от берега, Сивл буквально нависал над городом. Но как только мы вышли из гавани в неспокойное море, остров уже не подавлял своим видом.

Единственный местный порт, Сивл-Таун, располагался в глубине узкого залива в юго-западной части острова. Пока мы жили в гостинице в Джетре, я изучил карту, висевшую на стене в холле, и поэтому знал, что по пути к порту нам придется обогнуть несколько скалистых утесов под названием Стромб-Хед. Когда баркас подошел к ним ближе, стало видно, что за последние годы здесь произошло много обвалов. Обломки создали несколько мелей, протянувшихся далеко от берега, и эти мели следовало обходить по широкой дуге.

Наш баркас, современный, с системой стабилизации, быстро и уверенно шел по волнам. Стоя на палубе рядом с Алвасунд, я понял, что получаю удовольствие от путешествия, что я снова привыкаю к морской качке после долгого пребывания на суше.

Высокие борта защищали нас от встречного ветра. Когда баркас наконец обогнул Стромб, то накренился сильнее, чем мы ожидали, – высокая судовая надстройка поймала ветер, словно парус. Капитан увеличил обороты двигателя и развернул судно под углом к волнам.

Баркас свернул в залив едва ли не раньше того, как мы поняли, что уже прибыли. Почти сразу перед нами возник небольшой городок Сивл-Таун – ряды домов на крутых склонах холмов, преимущественно серые, как и камни, на которых они стояли. Баркас уверенно шел к городу по гладкой воде.

– Торм! – Судорожно вдохнув, Алвасунд стиснула мое предплечье и указала на северный берег залива. Там стояла одна из башен, построенная на крутой скале, чтобы возвышаться почти над всем заливом.

Мы посмотрели по сторонам. Вскоре я заметил еще одну башню, на этот раз на южном берегу – она тоже была построена над городом, но недостаточно высоко, чтобы виднеться на фоне неба.

На палубу вышли остальные члены группы, тоже подошли к лееру и стали разглядывать каменные берега залива. Все вместе мы насчитали восемь башен, окружавших город словно радиомачты. Складывалось впечатление, что они сбились в кучу и затаились, и это еще больше усиливало чувство тревоги.

Реф разглядывала их в бинокль, описывая каждую, и присваивала ей буквенно-цифровой индекс, который один из сотрудников заносил в свой планшет и называл вслух для контроля. Несколько башен были цилиндрическими, сужающимися кверху, другие, которые считались более древними, в сечении были квадратными. Еще одна башна поначалу тоже показалась цилиндрической, однако Реф сказала, что это одно из редких восьмиугольных зданий. Кто-то из группы добавил, что на Сивле всего девять восьмиугольных башен, и все они сохранились лучше других.

Чем ближе баркас подходил к городу, чем дальше мы углублялись в залив, тем сильнее становилось мое беспокойство. Ощущение того, что башни сознательно возведены для того, чтобы как-то окружить и ограничить город, – это одно, но у меня возникло слишком хорошо знакомое чувство: воспоминание о том страшном происшествии в горах Эрскнеса. Словно в узкий залив рядом с Сивл-Тауном кто-то выпустил не имеющий запаха газ, притупляющий сознание и вызывающий ужас.

Алвасунд крепко сжала мою руку. Она стиснула зубы, на шее от напряжения выступили жилы.

Баркас причалил к берегу. Радуясь, что можно чем-то себя занять, мы стали выгружать багаж и снаряжение. Современных конвейеров, таких как в Джетре, здесь не было, и поэтому все пришлось переносить вручную. Работали мы молча.

Город словно застыл, машин на улицах почти не было. Люди, медленно проходившие мимо, отворачивались, делая вид, что не замечают нас, толпившихся на причале с вещами. На берегу резкий ветер превратился в легкий бриз. В возникшей атмосфере уныния я не испытывал интереса к тому, что нас окружало, и больше всего не хотел смотреть вверх или вдаль.

Заказанные для нас машины почему-то не приехали, и Реф пошла в здание администрации порта наводить справки. Вернулась она быстро, жалуясь на то, что мобильная связь на острове почти не действует. Мы стояли в полной растерянности, когда через пару минут появились два больших автомобиля.

Поскольку мы с Алвасунд жили вместе, «Управление» разместило нас отдельно от остальных, в маленькой квартире, в некотором отдалении от порта, но ближе к морю. Нам повезло – остальным членам группы после продолжительной задержки пришлось временно поселиться в комнатах над баром в центре города. У «Управления», по слухам, где-то было большое здание, предназначенное для длительного проживания, однако ни Реф, ни кто-то другой не знали, как его найти. Представители компании, которые должны были встретить нас на пристани, не явились. Сивл уже казался нам местом вечного замешательства, городом, живущим вполсилы.

Как только мы зашли в нашу квартиру и закрыли дверь, ощущение ужаса внезапно исчезло. Это произошло так внезапно и так заметно, что мы сразу же на это отреагировали. Словно изменилось давление при снижении самолета – возникло чувство легкости, устраненного препятствия.

Мы осмотрели квартиру, громко радуясь обретенной свободе.

– Наверное, это здание защищено, – сказала Алвасунд, когда мы бросили наши вещи в спальне. – Приятный сюрприз. Мне говорили, что в зданиях «Управления» есть защитные экраны.

– А как же остальные?

– За одну ночь с ними ничего не случится.

Мы распаковали вещи и съели привезенную с собой еду, сидя за складным столом в мини-кухне. Окна квартиры выходили на море, которое было совсем недалеко. Через залив пришла туча, и стал накрапывать дождь.

Алвасунд показала мне материал, который, по ее словам, применялся для защиты от ментального излучения башен. Невидимый слой проходил в стенах и стыковался с оконными рамами.

Алвасунд сказала, что это какая-то пластмасса, однако я с первого взгляда понял, что это не пластик, а неметаллический сплав, созданный из нескольких полимеров и кристаллов стекла. Иными словами, полимеризованное борофосфосиликатное стекло, очень похожее на материал, с которым я работал на Иа. Когда я прикасался к нему, возникало ощущение, что под рукой что-то прочное и упругое, словно твердая резина, то, что почти невозможно разбить, однако можно выплавлять в формах.

Я рассмотрел стекло более внимательно и увидел еле заметную паутинку ореола, легкое снижение прозрачности, которое создавали многочисленные слои молекулярных микросхем внутри стекла. Стекло, с которым мы работали на Иа, должно было собирать, конденсировать, а затем усиливать волны с большой энергией. Финансировали нас две крупные компании, производящие электронику. Когда я уехал с Иа, наша лаборатория экспериментировала с поляризационными свойствами этого материала.

После случая в башне мне не давала покоя мысль, что такое стекло, если его правильно обработать, могло бы отражать, преобразовывать и даже изменять это ужасное излучение, каким бы оно ни было. Выходит, кто-то другой – сотрудник «Управления» – пришел к такому же выводу.

До встречи с остальными членами группы еще оставалось время, поэтому мы прилегли, чтобы отдохнуть. Приятно побыть немного вместе, когда тебя ничто не тревожит, расслабленно понежиться.

Мы не хотели покидать защищенную квартиру, однако в конце концов отправились на поиски группы. На узких улицах и переулках Сивл-Тауна нас опять сжали тиски ужаса, но мы могли с этим мириться, так как знали, что у нас есть убежище – наша квартира.

Город был захудалым – никаких признаков промышленности и прочей целенаправленной деятельности, которые мы видели в Эрскнесе и тем более в процветающей Джетре. Здания из местного темно-серого камня выглядели мощными и прочными – возможно, так местные жители пытались поставить барьер на пути всепроникающего мрака. Узкие окна и двери были закрыты ставнями и жалюзи из оцинкованного железа.

Животных мы не заметили; здесь не кричали даже чайки, которых можно встретить в каждом порту Архипелага. Вода в заливе была покрыта маслянистой пленкой и выглядела безжизненно, словно рыб тоже отпугивало излучение башен.

Нашли группу; ребята ночевали в обычном баре, по-видимому, находящемся на грани банкротства. Как я и предполагал, защиты у здания не было. Члены группы на условия не жаловались – они уже связались с «Управлением» и на следующий день должны были переехать.

Вместе с остальными мы мрачно побродили по городу в поисках ресторана, затем, испытывая тревогу, поели и, без энтузиазма попрощавшись, разошлись.

В квартире наше настроение вновь улучшилось. Мы словно стряхнули с себя воспоминание о тумане или сняли с себя толстые шубы.

Собираясь утром на работу, Алвасунд достала из большой картонной коробки специальный комбинезон с перчатками, из плотного материала, окрашенного в зеленые камуфлирующие цвета. Затем она опустила на голову большой шлем со стеклянным лицевым щитком и знакомым движением наклонила голову, предлагая мне ее поцеловать. Улыбаясь, я пошел к ней.

Она подняла щиток, постучала по нему.

– Я защищена.

– Да уж, не доберешься! – сказал я, безуспешно пытаясь дотянуться губами до ее губ.

– Ты понимаешь, о чем я.

– Не рискуй.

– Я знаю, что делаю. А уж другие – тем более. – Она отстранилась и добавила: – У меня к тебе просьба.

– Какая?

– Все мои друзья называют меня «Алви». Зови меня так и ты.

– А ты можешь называть меня «Торм».

– Я уже так делаю.

Она защелкнула щиток, улыбнулась мне и, широко и неуклюже шагая, направилась к двери.

Я наблюдал за ней из окна квартиры, пока она стояла на тротуаре. Вскоре приехала машина, в которой уже сидела ее группа, и все они отправились на окраину города.

Наша квартира в Сивл-Тауне стала для меня ловушкой. Хотя Алви возвращалась каждый день, причем иногда довольно рано, и любила меня не меньше прежнего, мы постепенно стали отдаляться друг от друга. Я почти каждый день оставался один. Хотя у меня были обычные развлечения – книги, Интернет, фильмы и музыка, наружу я мог выйти только тогда, когда чувствовал в себе достаточно смелости, чтобы выдержать ментальную ауру. Кроме стен нашего дома, средств защиты у меня не было. Я не работал; оставалось лишь переписываться по электронной почте с бывшими коллегами на Иа.

Алви редко рассказывала о том, чем они занимаются; свою повседневную работу ее коллеги называли «списанием». Однажды в гавань прибыл грузовой корабль, который привез тяжелый трактор с логотипом «Управления» – один из тех, что используются при сносе зданий. Лязгая и извергая из себя дым, он поехал по улицам города, а затем прочь, вверх по склону холма.

Странная боязнь башен постепенно сменялась во мне более понятной тоской. В общем, я скучал по жизни на природе в субтропическом климате Иа. Хотя детство, проведенное на Гоорме, привило привычку быть в тепле и проводить время в одиночестве, еще несколько лет назад на Иа я обнаружил, что мне больше нравятся теплый морской ветер и холодные горы, густые леса и сверкающее море.

Вскоре я начал каждый день гулять по Сивлу – сначала просто для того, чтобы сменить обстановку, а затем во мне стал расти интерес к окрестностям города. Конечно, я в полной мере подвергался воздействию башен. И ничего, привык. Я осознал, что они не нацелены исключительно на меня, и после этого мог почти их игнорировать. Кроме того, успокаивала мысль, что по окончании очередной вылазки я вернусь в защищенный дом-убежище, к привлекательной молодой женщине.

Я наслаждался ежедневными прогулками. Я чувствовал, что снова оживаю, во мне усиливалось чувство физического благополучия. Все органы чувств обострились – мне казалось, что я вижу и слышу лучше, чем когда бы то ни было.

После двух-трех недель долгих прогулок ощущение ужаса стало едва заметным. Более того, мне так нравилось ходить под порывистым ветром, глядя на летящие облака, пригибающуюся траву, карликовые кусты и липкий мох, что я забывал, как мертвые башни влияют на мое настроение.

Однажды, карабкаясь по холмам в некотором удалении от города, я заметил глубокие параллельные борозды, оставленные гусеницами трактора. Я понял: где-то здесь работала Алви и ее «группа списания».

Я поднялся по склону, туда, куда вели следы, – хотелось узнать, что там.

В конце концов я пришел к пологому склону, который заканчивался гораздо ниже высшей точки местных пустошей. Именно в таких местах обычно и располагались башни. Самих башен не было видно, но скоро мне стало ясно, в чем дело. Я добрался до участка, где изрытая земля была покрыта многочисленными следами той тяжелой машины.

Вокруг валялись темные блоки – некоторые из них раскололись в ходе разрушения башни, многие остались целыми. Я походил по участку, рассматривая землю, окрестности, море вдали. Концентрации ментальных волн я не ощущал и поэтому предположил, что Алви, Реф и остальным удалось убрать существо или силу, которая здесь находилась.

В центре развалин я увидел глубокие канавы, траншеи, выкопанные в виде восьмиугольника.

Вернувшись вечером в квартиру, я ничего не сказал об этом Алви. Она пребывала в задумчивом настроении. Позднее к нам зашла Реф, и они стали негромко говорить о том, что нужно сделать перерыв в работе.

– Оно ко мне подбирается, – приглушенным голосом сказала Алви.

– Двое парней просят разрешения съездить на материк, – ответила Реф, очевидно, не подозревая, что я слышу ее даже из соседней комнаты.

– Тогда я тоже поеду, – сказала Алви.

– А как же Торм? – спросила Реф.

И Алви ответила:

– По-моему, ему здесь нравится.

В ту ночь мы предались бурным любовным утехам.

На следующее утро, как только за Алви заехал транспорт, я отправился к разрушенной башне.

Конечно, блоки были тяжелыми и сдирали кожу с рук, но если носить их по одному, а потом немного отдыхать… В середине дня я сделал перерыв. Мне уже удалось вернуть довольно много блоков в восьмиугольную траншею – туда, где когда-то находилось основание стены. Когда я вкладывал туда очередной камень, это казалось таким правильным и естественным, что он словно по своей воле вставал на место. К концу дня аккуратный восьмиугольный ряд блоков вышел на уровень земли, напоминая сознательно возведенную постройку.

Я возвращался к башне день за днем, работал только с блоками, которые почти не пострадали. Скреплять их было нечем, но практика показала, что камни крепко цеплялись друг за друга.

Вскоре восьмиугольная башня уже стала выше меня ростом. Я отошел в сторону, критически осмотрел постройку, полюбовался видом на долину и море.

Затем перелез через стену и впервые оказался внутри башни.

Меня окружали стены. Внутри царили темнота, ветер и шелест травы. Я сел, встал, вытянул руки, проверяя, могу ли дотянуться до противоположных стен одновременно.

Затем опять сел и просидел в башне до тех пор, пока не начало смеркаться.

Конечно, на следующий день я вернулся и приходил каждый день. Я перелезал через стену, занимал свое место в восьмиугольной камере и слушал голос ветра, дующего над пустошами. Мне нравилось сидеть там, а еще я любил приподняться и окинуть взглядом окрестности, над которыми возвышалась башня. Меня злило, что я не могу сидеть и смотреть наружу одновременно, однако вскоре нашлось очевидное решение.

В развалинах лежали несколько тяжелых деревянных балок, которые, судя по всему, когда-то использовались как опоры или стропила. Если бы я сделал отверстие в одной из стен и вставил в него балку, чтобы она поддерживала камни, находящиеся сверху, то у меня появилось бы примитивное окно. Тогда бы я смог тихо сидеть в башне, выглядывая наружу.

А еще понадобится стекло – не только для защиты от постоянных ветров, но и для того, чтобы сосредоточиться на ощущениях, которые охватывали меня внутри башни. В голову вообще приходили замечательные мысли, а мои чувства постоянно обострялись. Пока я находился в башне, мне казалось, что я могу видеть и слышать все, как в себе, так и вовне, все, что находится в прошлом, настоящем и будущем.

В ту ночь я пошел на склад «Управления» и обнаружил там несколько листов того особого защитного стекла. Кусок подходящего размера я спрятал рядом с нашим домом.

Прошло уже несколько дней с тех пор, как Алви и остальные уехали в Джетру. Вернуться она должна была еще не скоро. Теперь я уже почти о ней не думал.

На следующий день я отнес стекло в пустоши, планируя, как я буду его использовать, представляя, какими точными будут мои мысли и ощущения. Полимеризованный материал усилит их и преобразует. Это будет триумф телепатии, средоточие всех страхов и надежд.

Там, в своей башне, за стеклом, я стану терпеливо дожидаться возвращения Алви. Я столько должен ей рассказать, столько хочу показать ей – прошлое, настоящее и будущее.

Сентьер Высокий / Брат

СЕНТЬЕР – полупустынный остров, расположенный в субтропическом регионе на юге Срединного моря. На нем возвышается огромный потухший вулкан, название которого на местном диалекте переводится не только как ВЫСОКИЙ (так жители называют и сам остров), но и как БРАТ. Природных ресурсов на острове мало, и ощущается постоянная нехватка питьевой воды, поэтому повсюду, особенно в более засушливых нагорьях, можно увидеть большие цистерны для ее хранения. Летом на острове дует РОСОЛИНО – горячий ветер, прилетающий с севера, с экватора. Когда-то он был неразрывно связан с торговлей пряностями; моряки использовали его, словно гулящую девку, но никогда ему не доверяли. Однако в наши дни, с распространением современных кораблей, Росолино презрительно пролетает над островами, принося им только засуху и пыль.

Поскольку Сентьер находится на отшибе, а его обитатели отличаются свободными нравами, остров приобрел популярность у туристов-походников. На набережной Сентьер-Тауна и в районе порта много дешевых гостиниц и ресторанов. Люди не задерживаются здесь надолго, и в этой атмосфере безалаберности юноши и девушки, дезертировавшие с фронта, находят теплый прием. На Сентьере терпимо относятся к употреблению алкоголя и наркотиков, а законы об убежище не применяются.

Сентьер-Таун можно назвать городом лишь условно: его порт тихий, и для гостей отведена лишь небольшая пристань. Местные жители продолжают заниматься рыболовством, однако без особого энтузиазма. Торговля с соседними островами идет вяло, зато на плодородных вулканических почвах хорошо растет виноград и местные вина приносят большую прибыль.

Обычно туристы направляются в глубь острова, в маленький город Кувлер, чтобы посмотреть на развалины: во время первого вторжения войск Федерации Сентьер был зачищен, а все его обитатели взяты в заложники или ликвидированы. Это, конечно, произошло еще до подписания Соглашения. Затем войска ушли, и остров постепенно вновь заселили люди, однако старая атмосфера города по большей части исчезла. Когда-то Кувлер славился кварталом художников; небольшая часть города, рядом с мелеющей рекой Сентьера, превращена в охраняемую зону, которая открыта для посещения. Можно осмотреть галерею, в которой выставлены лучшие из сохранившихся работ раннего периода Батерста, а также более современные, в том числе большая, но посредственная картина «Явление мстителя».

Как ни странно, удаленный и во многом примитивный остров Сентьер знаменит на весь мир благодаря успехам в области науки и медицины, и все это благодаря Кувлеру.

Именно в Кувлере родился астроном ПЕНДИК МАДАРНА, и именно он положил начало тридцатилетнему проекту по созданию крупнейшего в мире оптического телескопа рядом с жерлом потухшего вулкана. Сам Мадарна прожил достаточно долго и успел воспользоваться основным отражателем Брата. Впоследствии на вершине горы было построено еще множество обсерваторий и установлено разнообразное измерительное оборудование.

Наличие на острове центра «Брат», а также постоянный приток ученых и туристов на много лет обеспечили процветание региона.

К числу знаменитых сынов Сентьера относится артист-мим Коммис, убитый неизвестными в ходе представления, а также писатель и философ Вискер Делонне.

Цветок острова – четырехлистник, который прекрасно чувствует себя в засушливом климате; его желтые чашелистики, высушенные и особым образом обработанные, обладают галлюциногенными свойствами.

Денежная единица: симолеон Архипелага, талант Обрака.

Сифф Свистун

Хотя его местоположение точно известно и есть несколько туроператоров, которые готовы доставить вас туда, на СИФФЕ не был ни один живой человек. Это единственный остров, полностью разрушенный своими обитателями. Последние следы Сиффа ушли под воду сто двадцать пять лет назад. От него остался только большой участок на морском дне, заваленный обломками камней и другим мусором. Хотя там неглубоко и вода чистая, с поверхности ничего разглядеть нельзя.

Чтобы посмотреть на останки Сиффа, туристов привозят на особых лодках с прозрачным дном. Такие лодки, рассчитанные на шестерых, можно взять напрокат на соседнем острове Генчек. От того же острова ежедневно отправляются большие корабли вместимостью до пятидесяти пассажиров.

На Сиффе всегда было развито туннелирование. Во-первых, местные скальные породы отлично для этого подходили, а во-вторых, чиновники местной сеньории (многие из которых сами были туннелерами-любителями) легко соглашались махнуть на нарушение рукой. Однако самые крупные проекты начались после прибытия на остров художницы Джорденны Йо. К тому моменту Йо уже создала себе репутацию инсталляциями, связанными с перемещениями земли. Хотя поначалу часть местных обитателей оказывала ей упорное сопротивление, Йо привезла с собой отряд геологов, которые заявили, что на острове почти наверняка находятся ценные минералы, притом в промышленных количествах. Йо получила ограниченную лицензию на бурение разведочных скважин и вскоре предоставила образцы золота, платины, битумных сланцев и меди. Когда же химики Сифф-Тауна проявили нерешительность, Йо продемонстировала редкие минералы, в том числе апатиты, иттрий и флюорит. Тогда ее лицензию расширили, разрешив Йо бурить туннели без ограничений.

Поскольку жители Сиффа в геологии не разбирались, никто не поинтересовался, где она взяла эти образцы и почему больше ничего не добыла.

При жизни Йо Сифф получил свое название на местном диалекте, которое впоследствии широко распространилось.

Туннели располагались таким образом, что ветер любого направления, дующий со скоростью более пяти узлов, издавал мелодичную ноту. Обычно это был приятный фоновый шум, похожий на звук свирели, однако в сезон штормов (Сифф был расположен в умеренной зоне на севере Срединного моря, где зимой области низкого давления постоянно перемещаются) остров издавал высокий воющий звук, слышный далеко вокруг.

Йо называла это музыкой моря и неба и заявляла о том, что ее цель – превратить каждый остров Архипелага Грез в гигантскую музыкальную подвеску; мелодия будет ежедневно меняться, и музыка подарит миру гармонию. Вскоре после этого грандиозного заявления Йо умерла.

Именно в тот период Сифф посетил Дрид Батерст. Свой апокалиптический шедевр «Ночь окончательной расплаты» он создал на Свистуне.

Многие утверждают, что огромная картина – это зашифрованное послание: воплощение гнева на ней – карикатура на одного важного местного политика, которому Батерст наставил рога, а божественный гнев – просто ярость обманутого мужа. Недавно эта теория получила подтверждение. Послойный анализ картины с помощью рентгеновских лучей показал, что в сцены апокалиптического хаоса и разрушения ловко и почти незаметно превращены интимные части тела красивой юной любовницы Дрида Батерста. А составление ДНК-профиля установило, что возлюбленной художника принадлежали и волосы, прикрепленные к голове нарисованного божества.

Разумеется, в то время эта теория еще не была сформулирована. Дрид Батерст покинул Сифф в свойственной ему манере – внезапно и тайком. На остров он больше не вернулся. Однако популярность его огромной картины привлекла к Сиффу внимание жителей Архипелага. Тогда, как и теперь, туннелирование было популярным развлечением, однако мало где власти разрешали им заниматься. Любители хлынули на Сифф и начали бурить туннели по всему острову.

Первый крупный обвал произошел примерно через сто лет после того, как о картине Батерста узнала широкая публика. К тому моменту основание Сифф-Тауна уже превратилось в сеть туннелей, и жителей города пришлось эвакуировать. Через пятьдесят лет после этого происшествия на острове не осталось никого, кроме любителей туннелирования.

Хотя затем погибли еще много туннелеров, превращение острова в «улей» с сотами продолжалось, пока не привело к закономерному и трагичному итогу. В последние годы своего существования Сифф умолк: даже штормы и шквалы уже не могли извлечь звуков из переломанного, запущенного, разрушающегося обломка породы.

Свидетелями окончательного коллапса Сиффа стали немногие. Существует видео плохого качества, запечатлевшее последние мгновения острова; его можно посмотреть в музее соседнего острова Генчек. Видеоролик вызывает депрессию: в тот ужасный день в затопленных коридорах и галереях утонули более пятисот туннелеров. Сегодня на месте их гибели осталось только чистое, мелкое море – там, где когда-то над безжалостными волнами возвышался Сифф.

Смадж Старые развалины / Палка для помешивания / Эхо в пещере

Автор – Дант Уиллер, редактор отдела политики АДТ, текст для приложения «Путешествия и отдых» газеты «Айлендер Дейли Таймс». Это короткое эссе не было опубликовано в газете, однако несколько лет назад его выложили на сайте АДТ.

Все началось как обычное задание редакции – очередная история о путешествии, которые я изредка пишу уже много лет. Мои читатели знают, что чаще я публикую статьи о политике или экономике для основных разделов газеты, однако всем сотрудникам АДТ время от времени поручают писать о путешествиях. Кто-то же должен этим заниматься – утешаем себя мы, укладывая в чемодан сандалии и крем от загара.

Редакция поручила мне посетить СМАДЖ. «Почему Смадж?» – спрашивали меня все и в том числе я сама. Главный редактор приложения «ПиО» сказал:

– Ответ заключен в самом вопросе. Об этом острове, похоже, никто и никогда не слышал – идеальная причина туда отправиться.

Итак я отправилась изучать Смадж. Первая задача состояла в том, чтобы его найти.

Постоянным читателям известно, что АДТ больше не публикует карты. Официальная причина – потому что большинство карт Архипелага славится своей неточностью. И хотя раньше мы считали, что приблизительная карта – лучше, чем вообще никакой, газете пришлось изменить свои правила несколько лет назад, когда приложение «ПиО» нечаянно отправило группу пенсионеров-священников на базу отдыха армии Глонды на острове Теммил. Урок мы усвоили. Вместо того чтобы печатать ненадежные карты, мы теперь подробно пишем о том, как добирались до той или иной точки, предоставляя читателям право выбора – идти по нашим следам или нет. Это всегда самая сложная часть задания, так как нам в АДТ не разрешено пользоваться даже недостоверными картами, которые публикуют наши конкуренты.

Итак, я приступила к поискам Смаджа. С самого начала я знала только то, что он находится где-то между Панероном и Уинхо и что, по слухам, его загораживает восхитительный Берег Страсти Хелварда. Когда я начала поиски в Интернете – куда обратится любой здравомыслящий человек, – на одном сайте меня заверили: те редкие смельчаки, которые покидают свою загадочную родину и отправляются без карт на неизведанные просторы Архипелага, утверждают, что на остров нельзя попасть, и сожалеют о том, что никогда не смогут туда вернуться.

Мне немного жаль сообщать вам об этом, но все это – романтическая сказка. Смадж можно найти – хотя не сразу, не быстро и не легко. Надо лишь внимательно изучить текст, написанный мелким шрифтом в описании услуг паромов, которые ходят в тех краях. Рейсы на Смадж не афишируются, однако они точно есть.

Поскольку я призываю вас последовать по моим стопам, то от этих поисков я вас избавлю. Я решила отправиться на Смадж паромом компании «Скеррис-лайн», мелкого оператора, действующего в той части Архипелага.

Остановок на маршруте много; хорошо, что города очень отличаются друг от друга. Уровень комфорта вполне приемлемый. Корабль не затонул и не садился на мель, и никто не включал музыку по системе громкой связи. В каютах есть кондиционеры. На борту – доступ к Интернету, на палубах – адекватная защита от солнечных лучей, стюарды трудолюбивые.

В какой-то момент во мне возникло такое чувство умиротворенности, что я даже подумала – будь у меня средства и время, провела бы остаток дней, медленно курсируя по Архипелагу Грез. Я была в восторге от бесконечного лазурного моря, благотворного бриза, тропического тепла, летящих рядом с кораблем птиц и выныривающих на поверхность дельфинов – и, конечно, от вида островов и каменистых гряд, которые проплывали мимо. И спокойной, похожей на стекло воды. А по ночам мы часто видели бриллиантовый блеск городских огней – они прожигали в темном море яркую разноцветную дорожку.

Как я и предполагала, Смадж оказался маленьким островом, симпатичным и неиспорченным цивилизацией, с обилием обычных туристских достопримечательностей. Купаться там не опасно, богатый выбор пустынных пляжей и бухт. Виды скромные, но привлекательные.

Здесь есть множество тихих уголков, где можно поставить яхту. Местные рифы – идеальное место для дайвинга. Казино на острове нет, но раз в год проходят скачки. Что же касается пищи, то блюда в ресторанах, в которых я побывала, в худшем случае были выше среднего, а в лучшем – восхитительными. Владельцы нескольких гостиниц в порту Смаджа утверждали, что недавно провели Интернет, однако подтвердить это мне не удалось.

Смадж – один из немногих островов, где существуют межэтнические конфликты. По какой-то причине на Смадже распространены три разных диалекта, и ни один из них не преобладает над остальными. Полагаю, что приток туристов привел бы, как и во всех остальных местах, к сплочению местных жителей, однако до сих пор этого не произошло. Поэтому в конце очередного жаркого дня на Смадже можно наблюдать любопытное зрелище: отдельные люди и целые семьи, гуляющие по променаду, обмениваются друг с другом слегка оскорбительными репликами на языке, который собеседник, скорее всего, не понимает. Для местных жителей это почти ритуал: непристойные жесты еще не повод для гражданской войны!.. Повышенный интерес молодежи к лицам противоположного пола дает основания надеяться, что в следующем поколении конфликт угаснет.

Однако пока что гостей Смаджа ждет необычный опыт социальных взаимодействий.

У острова сразу три названия на разных диалектах: «Старые развалины», «Палка для помешивания» и «Эхо в пещере». Все они более или менее взаимозаменяемы.

Предполагалось, что я проведу на Смадже целую неделю, однако уже на третий день мне стало совсем тоскливо. Культура на острове находится на низком уровне. В Смадж-Тауне есть маленькая библиотека, в которой можно взять популярный роман или свежую газету. Есть и театр, однако местные жители говорят, что он закрыт уже несколько лет. Я посетила музей – и через полчаса утратила всякий интерес к малочисленным экспонатам. Я нашла на острове кинотеатр, но он был закрыт. В единственной галерее выставлены только картины с изображениями города. Пляжи и бухты говорят сами за себя, и их фотографий вполне достаточно.

Затем, однажды в полдень, когда я пряталась в прохладном баре от палящих лучей солнца, кто-то спросил у меня, была ли я в разрушенном городе в горах. Туда я еще не добралась. В тот вечер я постаралась узнать о нем как можно больше – считалось, что этому городу более тысячи лет и что он был давным-давно разрушен во время войны. Выжившие его покинули, а все, что от него осталось, было разграблено.

На следующее утро я на взятом в аренду мопеде отправилась в глубь острова, к гряде холмов.

Никаких указателей на дороге не было, но служащий в агентстве по прокату сказал, что после ущелья я увижу большую, поросшую лесом котловину, окруженную холмами, и что развалины, скорее всего, где-то там. Кроме меня, они, похоже, никого не интересовали.

Вскоре мне стало ясно – почему. В долине точно когда-то было поселение, однако все, что от него осталось, заросло травой, мхом и кустами, так что виднелись только отдельные обломки. Я бродила там более часа, надеясь найти что-нибудь, похожее на здание или площадь… Увы, все заросло широколиственными деревьями. Очевидно, здесь стоило бы произвести раскопки, но я не археолог и даже не знала бы, с чего начать. Мне до сих пор неизвестно, к какой эпохе относится это поселение, кто его построил, кто там жил.

Я вернулась по своим следам к мопеду, с тоской размышляя, что интересного написать про Смадж. И именно в ту минуту нашла.

Прибыв на место, я почти не обратила внимания на здание, рядом с которым оставила мопед. Теперь я впервые его разглядела. Это был не просто дом, а большой особняк; высокие деревья закрывали его от дороги. Чуть в отдалении стояли высокие металлические ворота, наверняка запертые. С трассы заметить их было нельзя, поскольку подъездная дорожка изгибалась. Я подошла к воротам и с большим интересом прочла надпись на сделанной совсем недавно вывеске:

ШКОЛА КОРЕР

ДЛЯ ДЕТЕЙ 6–18 ЛЕТ

ПОД ЛИЧНЫМ НАБЛЮДЕНИЕМ

И ПРИ УЧАСТИИ Э. У. К.

Жара, укусы многочисленных насекомых, разочарование от поездки на остров – вот что занимало мои мысли, пока я удивленно рассматривала вывеску, и я далеко не сразу поняла, что она означает. Я ожидала увидеть на Смадже что угодно, только не Особую школу Корер.

Действительно ли фраза «Под личным наблюдением… Э. У. К.» означала именно то, что я предположила в первую секунду? Неужели сама Корер была здесь, на Смадже, и лично руководила школой?

Это казалось маловероятным, ведь Корер умерла несколько лет назад. Однако я помнила, что с обстоятельствами ее смерти была связана какая-то тайна. Согласно официальному заключению, причиной смерти послужила «инфекция/инвазия». Этот понятный всем жителям Архипелага эвфемизм прозрачно намекает на то, что ее укусило ядовитое насекомое – возможно, трайм. Последствия подобного нападения столь ужасны, что на каждой жертве лежит клеймо позора – хотя от таких укусов ежегодно погибают сотни людей. За смертью от укуса трайма обычно следует наспех организованная кремация, и такие случаи всегда дают почву для слухов и пересудов.

Так как Корер была знаменита, поскольку многие любили и уважали ее, она не могла просто исчезнуть. Ее жизнь воспевали, ее достижения превозносили и запечатлевали в разных уголках Архипелага и в самых разных формах.

Я, как репортер, после смерти Корер тоже участвовала в поисках информации о ней. Меня отправили на Ротерси поговорить с теми, кто знал ее или работал вместе с ней, – и мое отношение к этой великой женщине лишь упрочилось после того, что я увидела и услышала.

Однако сложные вопросы остались без ответа. Главный из них – о причине ее смерти. В умеренной зоне Залива Спокойствия и тем более на самом Ротерси не найдено ни одной колонии траймов, поэтому новость о том, что Корер умерла от ядовитого укуса, сильно встревожила жителей островов. Были приняты меры предосторожности; проведены поиски, которые подтвердили, что колоний траймов там не появилось. Заключение о смерти не оставляло места для разночтений, и в профессионализме врача никто не сомневался, но все равно создавалось ощущение, что от нас что-то утаили.

В течение всей жизни Корер отличалась отличным здоровьем. Для многих ее уход стал настоящей трагедией; но мне, как и другим журналистам, не давала покоя тайна, связанная с ее смертью.

Проведя собственное расследование, я с удивлением узнала, что незадолго перед смертью Корер произошло необычное, практически неслыханное событие: она одна, без сопровождения, отправилась на Пикай, чтобы присутствовать на похоронах писателя Честера Кэмстона.

Хотя в ходе поездки на Пикай Корер не могла укрыться от назойливого внимания прессы, все журналисты, ехавшие вместе с ней, были из довольно небольшого региона, который она пересекала. По какой-то причине эта история не получила широкой огласки и совершенно точно не дошла до меня или редакции АДТ. В то время главной новостью стала смерть Кэмстона, а Корер была далеко не единственной знаменитостью, которая присутствовала на его похоронах. Просматривая отчеты того времени, я обнаружила, что имена присутствовавших не назывались, просто «сильные мира сего» – такой термин употребляли репортеры, которых не допустили на церемонию.

Я не могла отделаться от мысли, что смерть Кэмстона как-то связана с последующими событиями.

Вероятно, этот вопрос задавала себе не только я. Однако после длительных командировок и многочисленных интервью я пришла к выводу, что интереса для общественности эта история не представляет. Мадам Корер имела право на уединение – как при жизни, так и после смерти.

Такие мысли носились в моей голове, когда я стояла у вывески с именем Корер. Я шагнула вперед и нажала кнопку интеркома. Ответа не последовало.

Прождав более минуты, я снова нажала кнопку. На этот раз из крошечного металлического динамика раздался еле слышный – как из консервной банки – женский голос.

– Пожалуйста, назовите свое имя.

– Дант Уиллер, – ответила я, прижимаясь лицом к зеленой металлической сетке. Она разогрелась на солнце, и на ней сидело множество крошечных мелких насекомых.

– Мадам Уиллер, ваше имя мне не знакомо. Вы – мать одного из учеников?

– Нет, я журналист. – Наступившее молчание показалось мне враждебным. – Вы позволите зайти?

В динамике раздался щелчок, какие-то невнятные звуки. Я невольно представила себе пожилую женщину, неуверенно склонившуюся к микрофону переговорного устройства.

– Мы не даем интервью. Если вы – мать одного из учащихся, то должны записаться на прием. Прессе нам сообщить нечего, так что, пожалуйста, не утруждайте себя.

Сказано это было категоричным тоном, и я почувствовала, что она собирается прервать связь.

– Я надеялась увидеть мадам Корер, – выпалила я. – Не как журналистка. Нельзя ли это устроить?

– Корер здесь нет. Она занимается другими делами.

– Значит, обычно она здесь, в школе?

– Нет. Назовите еще раз свое имя и скажите, что вам нужно.

– Я – мадам Дант Уиллер, журналист «Айлендер Дейли Таймс», однако сейчас я в отпуске. Я не собираюсь делать интервью для газеты. Просто я увидела вывеску на ваших воротах… – От жажды и неослабевающей жары мой голос ослабел. – Можно мне поговорить с мадам Корер? Или записаться к ней на прием?

– Теперь я вас вспомнила. По-моему, вы написали книгу о войнах за землю на Джунно. Верно?

– Мадам Корер…

Внезапно шипение интеркома смолкло; наш короткий разговор был закончен. Мои чувства обострились. Я стояла там, вялая от жары, под сверкающим неумолимым солнцем. Горячий ветер шелестел ветвями деревьев, какие-то пичуги без толку носились взад и вперед, стрекотали насекомые, сияла белая проселочная дорога, пот тек по моей спине и груди, камни подъездной дорожки жгли мне ступни через тонкие подметки сандалий.

Внезапно я поняла, что могу погибнуть здесь, в тропической жаре, потому что утратила способность двигаться. Неведомая сила заставила меня ухватиться за металлические прутья решетки. Я попыталась встать на цыпочки, однако сумела разглядеть только часть кирпичной стены главного здания и какие-то белые пристройки рядом с ним.

Я была убеждена, что сейчас говорила с самой Корер, что она там, совсем рядом, в этом здании. Я не знала, что делать, и в любом случае не могла ни действовать, ни принимать решения. Я еще несколько раз нажала кнопку интеркома. Мне никто не ответил, и я снова обмякла, чувствуя, как шея сзади горит и покрывается волдырями от жары.

Затем женщина сказала:

– Вот, держите.

Она появилась на дорожке за воротами и стала медленно приближаться ко мне. В одной руке у нее был высокий стакан, а в другой – запотевший кувшин с водой. От его тяжести рука дрожала, и я видела, как на поверхности воды расходятся круги. Корер была здесь, на самом деле была здесь, я могла дотронуться до нее… Корер наполнила стакан и передала его мне через решетку.

Наши пальцы на миг соприкоснулись.

Пока я благодарно пила воду, Корер – в голубом платье и широкополой белой шляпе – стояла прямо передо мной и смотрела на меня, не улыбаясь, но и без враждебности. Она оказалась выше, чем я думала.

– Даже не могу выразить, как меня восхитила ваша книга, – сказала она.

Удивление и гордость охватили меня.

– Спасибо, мадам Корер… Я не думала, что вы ее знаете. Но я здесь по другой причине…

– Сколько вы пробыли на этой жаре?

В ответ я лишь покачала головой.

Ворота, зажужжав, медленно открылись – где-то внутри них был спрятан мотор. Теперь нас ничего не разделяло. Я чувствовала себя неухоженной… неподобающей – моя одежда годилась для прогулок по заброшенным руинам, но никак не для встречи с этой женщиной. Я выпрямилась и постаралась взглянуть ей в глаза. На расстоянии вытянутой руки от меня стояла Корер из Ротерси.

Я никогда ее не видела, даже на фотографиях, однако сейчас у меня закружилась голова от узнавания. Передо мной словно поставили зеркало. Я подняла руку. Она тоже – ту, которая не держала кувшин. Я ощутила в себе ту же напряженность, что и в ней. Перед глазами поплыло, и я осела на землю. Я увидела свои босые ноги в сандалиях, и мне стало стыдно за то, что они в пыли и грязи, что пальцы на ногах покрыты черными разводами.

Она быстро шагнула вперед и подхватила меня. Кувшин упал на твердую дорожку и разбился. Поймав меня одной рукой, она согнулась под моим весом. Я навалилась на нее, прижалась лицом к ее платью. Стакан выпал из моей руки. Я тупо подумала о том, сколько вокруг нас осколков. Затем я почувствовала ее запах – легкий аромат мяты и цветов. Ощутила тепло ее тела, успокаивающую твердость ее рук. Я закрыла глаза. Мне было жарко, голова кружилась, я была грязная, мне было стыдно, я была благодарна ей – но главное, я чувствовала себя защищенной. Я понимала, что ноги меня не держат, и если она меня отпустит, то я рухну на землю. Вокруг нас трещали цикады.

Затем двое сильных молодых людей, один побритый налысо, другой – лохматый, подхватили меня под руки и не то понесли, не то потащили меня, негромко подбодряя и успокаивая. В доме оказалось прохладно. Жалюзи опущены, небольшой сквозняк, блестящий пол с разбросанными по нему светлыми коврами, высокие растения в горшках, украшения из керамики, красивая ширма, скамейка с мягкими подушками, длинные листья за окном. Корер стояла рядом со мной – ее широкополая шляпа покосилась, на ее пальцах висели мои грязные сандалии. Изящная седоволосая женщина с голубыми глазами. Даже сейчас, на склоне лет, она, казалось, обладала огромной скрытой силой. Поразительно, я – рядом с ней. Она смотрела на меня по-прежнему серьезно и без осуждения. Я едва осмеливалась взглянуть на нее – на женщину, которая выглядела так же, как и я.

Через час я почти восстановилась – приняла душ и оделась в то, что одолжила мне Корер. Я выпила огромное количество воды и немного поела. Время от времени Корер уходила по делам, однако в конце дня мы с ней остались наедине в ее кабинете на первом этаже, и в ходе напряженного разговора я поняла, что всю свою жизнь, сама того не подозревая, я хотела познакомиться с этой женщиной.

Позднее я вернулась на мопеде в Смадж-Таун – сквозь пыльную вечернюю жару, мимо нависающих деревьев, роящихся мошек и мотыльков, под постепенно стихающий треск цикад. В городе жители выходили на вечерний променад, размеренно шагали по площадям и набережным, в яркой одежде и с пышными прическами, окликали друг друга, жестикулировали и смеялись. По улицам ездили юноши на мотоциклах, из набитых битком кафе и ресторанов доносились звуки гитар.

На следующий день я упаковала свой багаж, получила в администрации порта деньги за сданный обратный билет, а затем поехала на такси к развалинам города – туда, где на холме среди деревьев стояла школа.

Постскриптум

Большую часть эссе я написала за первые два-три дня пребывания на Смадже. Завершила я его позднее, когда жила в школе. Я отправила текст в редакцию вместе с заявлением об уходе и так и не узнала, опубликовали мою статью или нет. Подозреваю, что нет.

В течение нескольких лет мы с мадам Корер работали вместе. Официально я играла роль посредника между ее Фондом и прессой, следила за тем, чтобы репортажи о работе Фонда были точными и соответствовали намерениям и желаниям Корер. Фактически же я стала ее доверенным лицом, личной ассистенткой, а иногда и советником. Пару раз, когда нагрузки, связанные с путешествиями и публичными выступлениями, были слишком тяжелы для нее, я ее подменяла, безмолвно создавая иллюзию присутствия. Когда здоровье Корер пошатнулось, я стала сиделкой, хотя, конечно, в ее команде не было недостатка в медиках. Я была с ней, когда она умерла; я была, как она выразилась, ее самой верной и близкой спутницей.

Это произошло через семь лет после первой – ложной – смерти Корер. Безвредный обман закончился. На этот раз ее тихо похоронили рядом со школой, и на похоронах присутствовали только самые близкие ей люди.

Все утверждают, что я до сих пор выгляжу точь-в-точь как она, но кому это надо. Ее больше нет.

Уинхо Собор

УИНХО – известный как остров шлюх – обладает восхитительной природной красотой. Равнины и склоны гор, возвышающихся над западным побережьем, покрыты густым лесом. Остров окружен рифами с мелководными лагунами, где водятся разнообразные морские животные. На полоске плодородной земли между лесом и морем выросло много поселений. До второго вторжения войск Файандленда местные жители занимались сельским хозяйством и ловлей рыбы. Уинхо расположен в субтропической зоне, и поэтому почти круглый год здесь тепло и сухо. Сезон дождей длится всего два месяца. Преобладающий ветер на острове называют КАДИЯ – «дующий вверх, в горы».

До того как Соглашение о нейтралитете было подписано и вошло в силу, на Уинхо дважды вторгалась армия Файандленда. После первого вторжения войска Файандленда построили на острове укрепления. Оккупация продолжалась почти десять лет. После десанта сил Федерации и ожесточенных боев Уинхо в конце концов был освобожден и демилитаризован. Потери среди мирных жителей были катастрофическими, кроме того, военные действия нанесли большой ущерб имуществу.

Приблизительно десять лет Уинхо находился под относительно мягким управлением властей Федерации, когда же Соглашение признали во всем мире, войскам Глонды пришлось уйти.

Файандленд почти сразу же вновь оккупировал Уинхо – якобы из-за административной ошибки, но на самом деле из-за его стратегического значения. Кроме того, власти Файандленда подозревали, что Федерация продолжает использовать остров в качестве базы. К этому времени войска Федерации вели бои на других фронтах, и Уинхо остался без защиты. Под предлогом возмездия захватчики совершали чудовищные преступления против местных жителей; в частности, они проводили псевдонаучные эксперименты на людях, изувечили более половины женщин детородного возраста, а всех мужчин старше десяти лет депортировали. Многие женщины, оказавшиеся в страшной бедности, покинули остров или стали проститутками в огромных лагерях отдыха для солдат Файандленда.

Даже после того, как по условиям Соглашения оккупанты-файандлендцы ушли с острова, он по-прежнему славился своими борделями, а его экономика сильно зависела от гостивших на острове солдат. Многочисленные попытки жителей соседних островов оказать ему помощь ни к чему не привели, поскольку не удалось решить главную проблему: похищенных с Уинхо мужчин не нашли. Очевидно, что их уничтожили; поиски братской могилы продолжаются.

В течение многих лет Уинхо представлял большую проблему для всего Архипелага. Корер основала там одну из своих школ, которая существует до сих пор и считается символом надежды на восстановление местной культуры. Корер говорила, что увиденное привело ее в отчаяние, а впоследствии заявила, что если когда-нибудь она станет работать на благо только одного острова, а не всех, то этим островом станет Уинхо.

В другое время на Уинхо одновременно побывали Честер Кэмстон и Дрид Батерст. Кэмстон провел на острове почти две недели, собирая материал для биографии художника. У Батерста была студия на набережной Уинхо-Тауна, где он одновременно работал над тремя главными картинами серии «Разорение». Об их встрече нам известно только со слов Кэмстона; он довольно скупо и сдержанно описывает ее на страницах биографии. То, о чем в книге писатель умолчал, становится ясно из его дневника, а также из одного из писем, адресованных Корер: личная жизнь Батерста вызвала у Кэмстона такое отвращение, что он бросил работу над биографией почти на два года и возобновил ее только тогда, когда репутация автора апокалиптических полотен стала воистину небывалой. Величие таланта художника, а также, разумеется, давление издателя подействовали на него, и Кэмстон завершил биографию. Позднее он утверждал, что это – худшая его книга, и она по сей день не включена в официальный список его публикаций.

Еще одним гостем Уинхо – хотя о ее визите стало известно значительно позднее – была писательница Мойлита Кейн. Она с мужем сняла домик над заливом в окрестностях Уинхо-Тауна и там занималась исследованием страшных событий, произошедших во время обоих периодов оккупации. Когда супруги покинули Уинхо, вместе с ними на Мьюриси отправились две женщины, с которыми Мойлита познакомилась на острове. Там они и остались впоследствии, вместе со своими детьми.

Три года спустя Кейн опубликовала роман, который принес ей известность, – «Хоэл-Ванил». ХОЭЛ-ВАНИЛ – местное название долины в холмах за Уинхо-Тауном, в которой файандлендцы построили свою базу. Именно оттуда увозили мужчин, именно там, в невысоких бетонных зданиях, проводили бесчеловечные эксперименты над женщинами.

В наше время Хоэл-Ванил называется прозаически – Долина реки, и все внешние признаки существования лагеря давно уничтожены. Осталось только два подземных убежища, построенных рабами – мужчинами Уинхо. В этих убежищах какое-то время располагались склады боеприпасов армии Файандленда.

Жители Уинхо-Тауна в Долину реки никогда не ходят.

Кризис на Уинхо продолжается; решение его трагической, глубоко укоренившейся проблемы так и не найдено.

На острове действуют строгие законы о приюте. Недавно там были пересмотрены правила выдачи виз, и теперь гости могут находиться на острове не более сорока восьми часов. Дезертирам въезд запрещен, в случае обнаружения их насильно возвращают в части.

Денежная единица: принимается любая валюта, в том числе бумажные деньги, которыми платят жалованье солдатам. Они обмениваются по номиналу на симолеоны Архипелага.

Яннет Темно-зеленый / Господин Дискант

На маленький остров ЯННЕТ приехали двое – женщина и мужчина. У обоих были необычные, удивительно похожие имена, хотя до прибытия на остров женщина по имени Йо и мужчина по имени Ой ни разу не встречались.

Друг о друге они знали. Йо и Ой были художниками, создателями концептуальных инсталляций; публика не понимала их творчество, критики их осуждали, власти преследовали. Но обоим это было все равно: они считали себя партизанами от искусства, на шаг опережающими соперников, вечно странствующими от одной инсталляции к другой. Как люди, они были совершенно не похожи друг на друга.

Яннет располагался в субтропических широтах, в группе островов, известных как МАЛЫЕ СЕРКИ. Он мало чем отличался от других островов Архипелага; на нем сложились феодальные экономические отношения, формально островом правил сеньор, а на практике – частично избранная сеньория. Главная населенная зона там была только одна – сам Яннет-Таун, столица и порт, расположенный на южной оконечности полуострова, который местные жители называли ХОММКЕ («темно-зеленый» на местном диалекте). В городе процветали предприятия легкой промышленности, производители электроники и студии, занимавшиеся разработкой компьютерных игр. В Яннет-Тауне можно было легко найти высокооплачиваемую работу.

Первой прибыла женщина по имени Джорденна Йо.

Сойдя на берег в порту, она заявила чиновникам сеньории, что она – геолог-фрилансер. Это была неправда. Она путешествовала под чужим именем и предъявила поддельные документы. Таможенникам Йо сказала, что собирается ввезти машины, необходимые для геологических изысканий. Чтобы избежать волокиты, она попросила дать ей карт-бланш на импорт грузов. Поначалу сотрудники сеньории не хотели выполнять ее просьбу, но у Йо был большой опыт по части данных ситуаций, и она быстро добилась желаемого результата.

Затем она сняла в центре Яннет-Тауна квартиру с небольшой пристройкой, которую можно было использовать в качестве студии. И сразу приступила к работе.

За пределами Хоммке Яннет был мало заселен. На прибрежных долинах к северу находилось несколько ферм, однако почти весь остров покрывал густой тропический лес – богатый источник природных ресурсов. Местные власти объявили его заповедным и защищали от вырубки и других видов использования. Исторических и культурных достопримечательностей на острове мало, поэтому на Яннет редко заглядывали туристы.

Самую высокую гору местные называли ВОЛДЕН («ГОСПОДИН»). Если не считать нескольких холмов, Волден стоял в одиночестве – асимметричный конус, поднимавшийся из леса в северной части Хоммке. На склонах у подножия росли деревья, а выше – неприхотливая трава.

С вершины Волдена открывался превосходный вид на весь Яннет и соседние острова. Море в ярком солнечном свете сияло серебристо-сапфировым блеском, а острова казались темно-зелеными, насыщенными, с каймой из белых гребней волн. Легкие облачка отбрасывали тень на бурное море.

На эту гору однажды поднялась Джорденна Йо. Она шла, особо не глядя по сторонам, решительно намереваясь полюбоваться видом уже на самой вершине.

Переводя дух после долгого подъема, она укрылась за камнями от ветра. Ее удивило, как холодно на вершине, зато вид ее подбодрил. Солнце светило ярко, неумолимо. Йо буквально вбирала в себя чарующую картину; она смотрела на следы ветра на поверхности моря, на то, как накладываются друг на друга V-образные волны, оставленные паромами, на то, как облака меняют форму и движутся над островами – одни уплывали в море, другие готовились занять их место.

Йо сделала много фотографий; поворачиваясь на триста шестьдесят градусов, приседая и поднимаясь, она запечатлевала Яннет, другие острова, море и небо. Затем она принялась обдумывать свою собственную работу, связанную с горой Волден.

В тот день она анализировала ветра. В течение года в этой части Архипелага преобладали три ветра. Первый – мягкий западный ветер под названием БЕНУН; теплый, приносящий дожди, он чаще всего ощущался весной. Два других были восточные. Горячий ветер НАРИВА кружил в южных широтах штилевого пояса, а затем пересекал экватор и проходил по этой части Архипелага. ЭНТАННЕР мчал непрерывным потоком с гор северного континента, принося вечернюю прохладу в конце долгого лета.

С помощью привезенного оборудования Йо замерила ветер, обращая внимание не только на направление, но и на силу. В тот день дул восточный ветер, слишком холодный для Наривы. След Энтаннера?.. Ей нужно было познакомиться с ветрами поближе, и только тогда она могла бы утверждать, что знает их. Придется работать со средними значениями, постоянно вычислять силу, частоту и направление.

Пока холодный ветер развевал ее легкую одежду, Йо, дрожа от холода, строила планы, а в какой-то момент немного поплакала. Она уже полюбила гору Волден – ее высоту, ее величие, ее серую твердость. Надежная гора из прочных, стабильных пород, твердых, но безопасных для сквозного бурения. Теперь Йо знакомилась с ветрами, которые заставляют гору дышать.

Она вернулась к себе в студию еще до заката, утомленная тяжелым подъемом и перепадом температур между горными вершинами и знойной долиной внизу. Постепенно сформировались планы. В течение двадцати дней она завершила разведку и разослала инструкции, поручив подготовить оборудование для бурения и земляных работ.

Ожидая доставки огромных машин, Йо занималась и другими приготовлениями.

Кроме того, еще был Ой.

До его встречи с Йо на Яннете оставалось еще четыре года. Он занимался небольшой, но требовавшей серьезных усилий инсталляцией на берегах острова Деррил. Семелл находился в дальней части Архипелага под названием Завиток – в системе из более чем семисот маленьких островов и атоллов в южном полушарии.

Полное имя Оя было Тамарра Дир Ой, однако все знали его только по фамилии.

Концептуальный художник, специализировавшийся на инсталляциях, Ой бросил колледж и с тех пор путешествовал по Завитку в поисках подходящих островов. На каждом острове он экспериментировал с методами и материалами, смешивая местные каменные материалы с густыми цементами, искал самые твердые соединения, те, которым не страшны не только время и природные стихии, но и неизбежные попытки других людей уничтожить его работы.

Оя, как и Йо, на многих островах ждал холодный прием. Из полдюжины мест его выдворили силой, хотя тюрьмы ему до сих пор удавалось избежать. Кроме того, он был вынужден путешествовать инкогнито и работать быстро, чтобы сделать как можно больше, прежде чем его обнаружат. Иногда незаконченные проекты приходилось бросать.

Первая завершенная работа Оя, созданная без помех, находилась на Селли – невероятно популярном у туристов острове, с огромными заливами и пляжами, а также с бурной ночной жизнью. Ой прибыл на остров не в сезон и вскоре нашел там два коттеджа, которые хозяева сдавали в аренду. Эти коттеджи стояли рядом на поросшем соснами склоне холма над одним из пляжей, и деревья скрывали художника от посторонних взоров.

Сначала он покрыл оба коттеджа изнутри толстым слоем цемента; внешне они не изменились, однако войти в них уже было невозможно. Затем соорудил со своими подмастерьями соединивший эти два дома фрагмент, состоящий из имитации стен и крыши. Тем самым два маленьких дома превратились в три, или в один, или в ноль. Затем, используя тщательно подобранные краски, Ой покрыл свое творение несколькими слоями островной белизны, расплатился с помощниками и покинул Селли до того, как его проект обнаружили. Прежде чем уйти, он одобрительно пнул инсталляцию ногой.

Другие набеги на населенные острова Завитка оказались более сложными, однако не менее удачными: ему удалось запечатать главную улицу деревни на острове Тет, а также превратить небольшую церковь на Лертоде в приятный взору непроницаемый купол в виде яйца, покрашенного в матовый черный цвет.

Первым проектом Оя на побережье стала полоса оползней у подножия меловых скал на острове Транн. Работая во время отливов, художник разгладил и уравнял камни, заполнив промежутки между ними цементом. Этот участок берега был на отшибе, поэтому мало кто видел, что именно делает там Ой. Поначалу он действовал в одиночку, затем масштабы проекта потребовали нанять помощников из соседних деревень.

Через три месяца инсталляция была почти завершена. Полоса каменных обломков превратилась в белую равнину, такую гладкую, что по ней можно было прокатить мяч, и настолько плоскую, что даже самый чувствительный спиртовой уровень не обнаруживал на ней ни малейшего уклона.

Удовлетворенный результатом, Ой отпустил работников и потратил еще несколько дней, внося в проект последние штрихи. Два дня спустя, когда художник готовился покинуть Транн, большой камнепад полностью уничтожил его работу. Ой лично отправился на место, чтобы оценить нанесенный ущерб, и сразу после этого покинул остров.

Именно Ой первым пошел на контакт. Он, конечно, много слышал про Йо, однако они никогда не пересекались. Но однажды один из попечителей «Фонда Соглашения» на Мьюриси дал ему ее адрес. Через несколько дней Ой отправил ей сообщение:

Привет, йо, я ой, я знаю про тебя, а ты наверняка – про меня; нужно как-нибудь собраться и что-нибудь сделать. что скажешь?

Примерно через полтора месяца Йо написала ему ответ:

Я занята. Иди в жопу. Йо.

В то время Ой работал над большой винтовой лестницей, которую случайно нашел в забытой части зала «Метрополитен» в Каннер-Тауне. Он превращал ее в пролет из несимметричных ступенек, по которым можно было подняться только с помощью веревок и только в горизонтальном положении. Саму лестницу он залил цементом, чтобы по ней было легко спускаться. При такой сложности проекта существовал риск, что его обнаружат представители властей.

Через несколько дней пришло второе сообщение от Йо:

Ты для меня – воплощение зла. Я презираю то, что ты делаешь. Ты – НЕ ХУДОЖНИК. Я ненавижу все, что ты задумал, нарисовал, построил, залил, накрыл, разгладил или исправил, то, рядом с чем ты стоял или прошел мимо, то, чем ты дышал и то, О ЧЕМ ТЫ ХОТЬ СЕКУНДУ ДУМАЛ. Ты занимаешься антиискусством, антижизнью, анти-анти. Твоя так называемая «работа» отвратительна для любого художника, который когда-либо жил или будет жить. Я не хочу ничего с тобой «делать», разве что много раз на тебя плюнуть. Йо.

Через час она прислала третье сообщение:

Пришли мне две своих фотки, плз, одну, где ты голый, крупную, спереди, но без лица. Йо.

Через несколько минут от нее пришло четвертое и последнее сообщение:

Ой, приезжай посмотреть то, чем я занимаюсь. Я не психованная. Я на Яннете. Йо.

В тот день он отправил ей несколько своих фотографий. Йо не отозвалась.

До конца года Ой работал над лестницей, после чего ему пришлось срочно уехать. Он пересек Завиток и высадился на острове Тумо, где после бурно проведенного отпуска принялся обдумывать следующий проект.

Руководство «Метрополитена» устроило торжественное открытие необычной лестницы. Стало ясно, что они с самого начала знали о том, чем занимается Ой. Они поняли, кто он, и негласно приняли решение не мешать ему. Лестница стала перманентной инсталляцией на выставке современного искусства в «Метрополитен-холле». Критики поначалу разнесли ее в пух и прах, однако она быстро стала популярной у публики, и уже через год на остров хлынула толпа гостей со всего Архипелага, которые хотели увидеть ее или по ней забраться. Финансовая поддержка, которую Ой получал от мьюрисийского «Фонда Соглашения», значительно увеличилась.

Осуществлению планов Йо мешали чиновники сеньории, которые возражали против ввоза на остров двух огромных машин для бурения туннелей. В данный момент оборудование находилось в трюме грузового судна, задержанного в порту.

Пытаясь уладить этот вопрос, Йо сумела тайно выгрузить несколько небольших землеройных машин и бульдозеров в удаленном уголке полуострова Хоммке; для этого она воспользовалась десантными кораблями, взятыми напрокат на базе Файандленда на Луйсе. На эту операцию ушла бо́льшая часть остававшихся у нее денег, поэтому возникла еще одна задержка, пока Йо подавала заявку на грант в фонд на Мьюриси. Когда пришли деньги – гораздо меньше, чем она рассчитывала, – проблему с оборудованием уже удалось решить.

В ходе беседы с экспертом из сеньории, пожилым джентльменом в отставке, который выполнял обязанности аналитика на общественных началах, она достала несколько образцов руды, содержащей ценные минералы. Йо поведала ему, что гора Волден таит в себе огромные богатства, которые навсегда изменят жизнь на Яннете. Она объяснила, что именно по этой причине ее работа должна остаться в тайне. Перед тем как покинуть кабинет, Йо ухитрилась оставить на столе эксперта небольшой самородок.

Вскоре после этого оборудование для бурения туннелей было выгружено на берег, и Йо приступила к обучению двух бригад ремесленников. Место для инсталляции она выбрала несколько месяцев назад, поэтому бригады без промедления расположились на противоположных склонах горы.

Под пристальным и жестким контролем Йо они приготовились к тому, чтобы с помощью машин прогрызть камень, двигаясь навстречу друг другу.

Для Йо настал наиболее нервный и трудный период. Каждый день она несколько раз приходила на каждый склон, измеряла направление движения каждой машины, проверяла качество работы, точность и угол движения. Пришлось пробурить множество тестовых шахт и входных туннелей. Поначалу прогресс был бесконечно мал – в течение трех месяцев после найма бригады практически бездействовали. Они продвигались вперед с огромной осторожностью, проводя подготовительное бурение.

Однако в конце концов Йо отдала приказ о начале полномасштабных работ. Обе бригады углубились в гору, и огромные буры начали перемалывать породу.

Затем возникла знакомая серьезная проблема – как избавиться от каменных обломков? Поначалу Йо применила уже испытанный в других проектах метод: наняла подрядчика с другого острова, чтобы тот забирал отвалы. Таким образом удалось утилизировать несколько больших партий. Однако перемещение по городу грузовиков, а также погрузка каменной породы на корабли привлекли ненужное внимание к ее проекту. Поэтому вскоре Йо расторгла контракт с подрядчиком.

Она рассчитала вероятные размеры отвалов породы, выбрала места, где их можно было бы сбрасывать, и вскоре порода начала скапливаться у подножия горы Волден. От планов по маскировке Йо отказалась. Она решила, что с отвалами мог бы разобраться Ой – если тот когда-нибудь появится.

Работа шла медленно; на бурение туннеля потребовалось более трех лет.

Тем временем Ой не торопясь странствовал по другим уголкам Архипелага.

Ему удалось завершить несколько проектов. Он отправился на засушливый, каменистый остров Фоорт. Поначалу остров Ою не приглянулся, однако там он смог сойти на берег, найти жилье и свободно передвигаться. Либо жители Фоорта его не узнали, либо им было плевать.

Ой отправился в низины на востоке острова, где побережье защищали ряды огромных песчаных дюн. Резкий контраст между синим небом, ультрамариновым морем и темной сыростью ползучего песка сразу его заворожил. Целую неделю он ежедневно возвращался в дюны и, изнемогая от жары и слепящего солнца, карабкался по их осыпающимся склонам, по сухому песку и горячей жесткой траве.

Ему никогда не нравился жаркий климат, поэтому он собирался быстро создать небольшую инсталляцию, которую можно сделать с небольшим числом помощников.

На первом этапе требовалось раскопать и убрать одну из дюн, чтобы на ее месте возвести свою собственную. При этом огромное количество песка и гравия следовало как можно более незаметно распределить среди других дюн. Когда наконец обнажилась каменная порода, ассистенты Оя пробурили ее, а затем построили деревянный каркас новой дюны. Древесину, которую использовал художник, пришлось ввозить с другого острова; выступавшие наружу части были обработаны антигрибковым средством и покрыты несколькими слоями инсектицида.

Внешняя оболочка состояла из самого прочного пластифицированного полотна, разрушить которое, по словам изготовителя, было почти невозможно. Ой испытал материал огнем, стрелял в него из винтовки и резал алмазными скальпелями, но только последние сумели его повредить.

Расплатившись с работниками, Ой в одиночку приступил к выполнению сложнейшей задачи – установке и настройке электроники. Он не хотел, чтобы ветер занес его творение песком, поэтому создал репеллент, который временно поляризовал и отталкивал песчинки, подлетавшие близко к поверхности. В ветреные дни его дюну окружало легкое облако из поляризованных кристаллов кварца.

Внутри дюны находились еще два устройства, получавшие энергию от блока подзаряжаемых аккумуляторов и солнечных батарей, скрытых рядом с вершиной. Звуковой генератор в случайно выбранный момент времени издавал пугающий электронный вопль. А система огней, автоматически включавшаяся каждый вечер, заставляла дюну светиться изнутри.

Ой настроил и отрегулировал электронную начинку своей дюны, запечатал ее и пошел прочь. Пока он шагал по глубокому песку ближайшей настоящей дюны, звуковой генератор издал первый вопль. Звук оказался настолько громким и внезапным, что Ой упал лицом в песок от неожиданности, а звон стоял у него в ушах еще несколько дней. Ой был доволен.

Затем он отправился на Иа, решив там воссоздать работу, испорченную камнепадом на Транне.

Он нашел полоску дикого пляжа, где каменные породы выходили на поверхность, где было много мелких водоемов и опасных откосов в нижней части скал. Вскоре эта часть берега превратилась в твердую ровную поверхность с аккуратными закругленными бугорками там, где раньше были высокие камни. Однако Ой ненавидел повторяться; ему стало скучно заливать побережье раствором.

Он бросил проект и приехал на Химнол, где, как ни странно, встретил теплый прием со стороны местных властей. Те обратились с просьбой поработать над разрушенной стеной древней крепости, которая стояла на холме над городом. Вскоре Ой понял, что его просто пытаются использовать, и поэтому, вместо того чтобы укреплять стену, он начал строить в одном из подземелий лабиринт с зеркалами, камерами с высоким разрешением и скрытым освещением, искажавшим перспективу. Увы, работу испортила внезапная буря – подземелье затопило.

Разочарованный и злой, Ой решил наконец отправиться на Яннет и найти Йо.

Строительство главного туннеля внутри горы Волден было завершено. Йо продала все свои тракторы, кроме одного; на две огромные бурильные машины покупателей не нашлось. Теперь, когда бурение и земляные работы остались позади, Йо потеряла к ним всякий интерес. Остались завершающие штрихи. Каждый раз, когда она входила в туннель, ее бросало в дрожь при мысли от того, насколько он сложен.

Туннель был прямым и в теории должен был просматриваться насквозь, пока же оба отверстия закрывали тяжелые занавеси. Когда Йо выключила освещение, в туннеле воцарилась абсолютная темнота.

Йо завершила последнюю заливку бетоном и полировку стен и теперь, словно одержимая, искала, нет ли где протечек или трещин. Последний раз их удалось обнаружить несколько недель назад, однако она по-прежнему продолжала проверки. После инсталляции произведение искусства должно обходиться без техобслуживания.

В трех зонах в восточной части туннеля пол был залит полимеризующейся жидкостью. Кроме того, Йо установила здесь дополнительный слой ложной кровли, высота которой над жидкостью менялась. Это позволяло настраивать ноту, которую издавал ветер.

Как-то раз Йо, голодная и грязная, вернулась в город на своем тракторе. У студии, в тени высокой стены, ее поджидал человек. Йо сразу его узнала и подошла к нему. Она была выше и плотнее его, а он, как ей показалось, – на пару лет ее старше. Она уже не раз любовалась фотографиями его жилистого, мускулистого тела.

– Я на нуле, – сказала Йо, бесстыдно его разглядывая. – Деньги привез?

– Нет.

– А вообще у тебя деньги есть?

– Есть, но не для тебя. Я Ой, кстати. Рад с тобой познакомиться.

– Трактор водить умеешь?

– Нет.

– Не важно, научишься. А что еще ты умеешь делать?

– А что тебе нужно? – спросил Ой.

– А! Наконец-то у нас нашлось что-то общее, – сказала Йо.

Она привела его в квартиру-студию, и они сразу легли в постель. Пять дней они занимались любовью, делая перерывы только для того, чтобы поспать, найти еду и напитки и – изредка – принять душ. Оба были раскованными в сексе; Йо удовлетворяла его руками и ртом, однако входить в себя запрещала. А она любила плеваться.

Вскоре постель стала липкой, покрылась коркой засохших жидкостей.

Ближе к концу их «марафона» Ой сказал:

– Кажется, теперь я знаю, как водить трактор.

– Я должна показать тебе туннель.

– По-моему, для этого ты меня сюда и привела.

– И для этого тоже, – ответила Йо и снова плюнула на бугорки его накачанного пресса.

Она отвезла его к западному входу в туннель, заставив всю дорогу отчаянно цепляться за стенку кабины трактора, отомкнула цепи, которые удерживали на месте тяжелую занавесь, и вместе с Оем зашла в туннель. Внутри стояла абсолютная тишина, не слышалось даже эхо от шагов и голосов. Воздух был неподвижным, холодным. Йо включила генератор, нарушив тишину, и через несколько секунд вдаль потянулась дорожка огней.

На стенах туннеля лежал блестящий слой белой краски. У обеих стен стояли деревянные звукопоглощающие экраны: у входа их было несколько десятков, однако дальше плотность их расположения уменьшалась, и, насколько видел Ой, на большей части туннеля экранов вообще не было. Несколько минут он не двигаясь смотрел на идеальную перспективу, начиная что-то понимать.

– Что скажешь? – спросила Йо.

– Я бы хотел все это заполнить. Ты оставила столько породы…

– Ах ты гад!

– Такая у меня работа. Я ищу пустоты и заполняю их. А если не могу найти, то сам их делаю.

– Я тоже. Эту дыру сделала я.

– Долго делала – года три, четыре? И ты еще не закончила? За это время я завершил десяток проектов.

– Почти все уже готово. А куда спешить, черт возьми? И кто ты вообще такой, твою мать? Какого хрена ты меня критикуешь? – Йо широко раскрыла глаза от злости. – Я ненавижу твою наглость, твой подход к искусству, твой…

Ой яростно набросился на нее, взял в захват ее шею, а рот закрыл ладонью; за последние дни он многое о ней узнал. Поначалу она сопротивлялась, кусала его, потом стала лизать его ладонь и тереться о нее лицом. Он подержал ее так какое-то время, прижимаясь всем телом, затем отпустил.

– Я не безумна, – сказала она, отодвигаясь и стирая слюну с губ и подбородка. – Многие думают, что я психованная…

– Только не я, – ответил Ой. – Раньше я так думал, но сейчас – нет. Ты просто странная.

Его пальцы и ладонь были изранены. Он вытер кровь рубашкой и сжал запястье, останавливая кровотечение.

Йо показала ему электрическую тележку, на которой передвигалась, осматривая туннель. Ой сел на место водителя и медленно повел тележку туда, куда она указывала. В каждой точке она долго и внимательно изучала качество гладкой поверхности и разглядывала швы.

Ближе к дальнему концу туннеля находилось первое из трех мест, где кровля наклонялась к каналу из полимера. Йо показала Ою систему воздуховодов и шахт, которой управлял компьютер; система способствовала току воздуха и облегчала настройку звука. Ой выразил восхищение ее работой, стараясь, чтобы в голосе не прозвучала зависть.

Он действительно был в восторге. Он видел, что здесь, на Яннете, создается новый стандарт качества, однако надменность Йо и ее презрение к чужим произведениям мешали ему выразить свои чувства.

Завершив осмотр, Йо сама встала за рычаги управления тележкой. Вернувшись в ее студию, они сразу легли в постель, где и оставались в течение всей ночи и следующего дня.

Однажды утром Йо поехала в горы одна, запретив Ою ее сопровождать. Она отсутствовала целый день и вернулась усталая и грязная, но в приподнятом настроении. Не отвечая на вопросы партнера, она приняла душ, а затем настояла на том, чтобы Ой повел ее ужинать в Старый город.

После этого они пошли по узким улицам в сторону порта.

У причала стояли два парома; как обычно шумели лебедки и краны, на паромы садились пассажиры, заезжали машины, кто-то объявлял по громкой связи о расписании рейсов и правилах импорта. Парочка шла прочь от этого шума, от залитого светом прожекторов причала, по длинному молу. Они смотрели на море, на темную громаду ближайшего острова.

Где-то в его горах светились крошечные огни. Весь вечер Йо говорила очень мало, вот и сейчас она молча глядела на волны, разбивающиеся о камни у стены мола. Так прошло несколько минут.

– Ветер усиливается, – произнес Ой.

– Увлекся прогнозами погоды? – спросила она.

– Просто мне все это надоело. У меня есть дела поинтереснее, чем сидеть и целыми днями ждать тебя. Скоро я свалю отсюда.

– Нет. Ты мне нужен.

– Я тебе не секс-игрушка.

– Конечно, секс-игрушка! Лучшая в моей жизни. – Она прижалась к нему, потерлась грудью о его плечо.

Он отстранился.

– У меня своя работа есть.

– Ладно. Но не уезжай пока. Я хочу, чтобы ты это увидел.

Внезапно о камни ударилась большая волна, подняв стену брызг. Горячей ночью капли воды освежали, стимулировали. Это заставило Оя задуматься о том, какой секс нравится Йо.

– Вчера я прочитала про ветер, – сказала Йо. – Наконец-то идет Нарива. Его ждут уже несколько дней. Слышишь что-нибудь? – Она покрутила головой, словно ища звук. Доносились крики моряков, тарахтенье двигателей в гавани, эхо от громкоговорителя, визг лебедки, рокот прибоя.

– Здесь слишком шумно!

Она пошла обратно в город – туда, где стояли в пробках машины, где регулировщики в желтых куртках и блестящих шлемах размахивали фонариками, направляя водителей. Ой последовал за ней. Начался прилив, и пока они не свернули с мола в главную часть пристани, их еще несколько раз окатило брызгами.

Вблизи студии, в центре города, дома закрыли их от ветра, однако деревья на холме по-прежнему раскачивались в ночи. Йо что-то яростно бормотала, сердито отталкивала Оя плечом и прибавляла шаг.

В квартире после долгого дня стояла жара. Йо настежь распахнула окна, высунула голову наружу и прислушалась. Затем сбросила с себя одежду.

– Пошли спать! – сказала она.

– Ты что хотела услышать? – спросил Ой.

– Молчи! – Йо подошла к нему, опустилась на колени и быстро расстегнула его штаны.

Через час, лежа бок о бок в кровати под умиротворяющие звуки ночного города, они вдруг почувствовали, что через стены и пол распространяется какая-то вибрация.

– Наконец-то! – Йо встала и быстро подошла к окну. – Слушай!

Ветер Нарива усилился и летал по улицам города, разбрасывая мусор. Вскоре Ой услышал гул – длительную ноту, словно где-то вдали завыла сирена. Монотонный звук надвигался со стороны горы, дрожал с порывами ветра – иногда стихал, но в основном набирал мощь.

Через несколько минут усиливающегося крещендо громкость звука стабилизировалась – теперь это был громыхающий бас-профундо.

– Поздравляю, – сказал Ой. – Впечатляет.

– Вот для этого ты здесь и нужен, – ответила она, прижимаясь к его плечу.

– Чтобы ты могла похвастаться передо мной?

– А перед кем еще? Ты бы смог это сделать?

– Возможно, причем быстрее. Но моя тема – заполнять полости. Такой проект я бы и не начал.

Йо улыбнулась, что делала весьма редко.

В городе беспрерывно гудела мощная басовая нота. Где-то на улице, разбуженная вибрацией, заверещала автомобильная сигнализация. Машина полисии, или другой службы спасения, помчалась по улицам в сторону порта, невидимая, с выключенной сиреной, но заметная благодаря вспыхивающим маячкам. Вспышки маячков отражались от стен и крыш. Вскоре сигнализация замолчала. Гора Волден продолжала жутко стонать.

Через час после восхода солнца, когда ветер ослаб, гора умолкла. Всю ночь Йо пребывала в эйфории, то прославляя свою гениальность, то яростно издеваясь над выдуманными ею недостатками в творчестве Оя. Его это уже не задевало, он знал: так она вызывает в себе сексуальное возбуждение.

За долгую бессонную ночь, в которой ревела гора, Ой понял: ему в самом деле пора двигаться дальше. Он, наверное, пригодился Йо – возможно, сыграв роль ее антагониста, но в любом случае теперь все уже закончилось.

Вскоре после того как гора утихла, Йо заснула. Ой принял душ, оделся и упаковал свои немногочисленные вещи. Йо проснулась раньше, чем он ушел, и села на кровати, зевая и потягиваясь.

– Не уходи пока, – сказала она. – Ты еще мне нужен.

– Мы оба знаем – я нужен тебе для того, чтобы ты могла похвастаться. То, что ты сделала с горой, – блестяще, невероятно. Уникально. Я поражен. Ничего подобного в мире еще не было. Я сам не смог бы такое сделать. Ты это хотела от меня услышать?

– Нет.

– Я серьезно.

– Она далеко не закончена. То, что было прошлой ночью, – это словно кто-то впервые взял в руки музыкальный инструмент. Ты когда-нибудь пытался извлечь звук из трубы? Вот чего я добилась – заставила свой инструмент сыграть одну ноту. Теперь я должна научиться играть на нем как следует.

– Ты будешь учить гору исполнять песни?

– Не сразу. По крайней мере, я могу запрограммировать ее так, чтобы она издавала несколько нот. В туннеле есть шахты; если их открыть, возникнут завихрения воздуха. Я понятия не имею, как она будет звучать.

– Хорошо, я вернусь позже, когда обучишь гору играть национальный гимн. Сколько тебе понадобится? Еще лет пять?

– Не будь сволочью, Ой. Мне нужна твоя помощь, честно.

– Антипомощь, антиискусство?

– Иди в постель и помоги мне заснуть.

В конце концов Ой решил остаться. Йо по-прежнему была противоречивой и несговорчивой, часто злилась, орала на него за ошибки – однако, похоже, действительно нуждалась в нем. Каждый день они вместе работали над шахтами внутри туннеля – клапанами трубы. Ою было интересно – гармонизировать звук, перебирая бесчисленные параметры и комбинации…

Вскоре гора начала реагировать на открывание дополнительных шахт. Необходимость в сильном ветре исчезла – Йо установила диффузоры, которые увеличивали скорость потока воздуха. Ночами Ой и Йо лежали и слушали, как стонет и завывает гора, когда над ней пролетал непредсказуемый ветер Нарива.

И все же, как ни восхищался Ой мастерством подруги, бесконечно гудящие басовые ноты его не вдохновляли. Горожане тоже начали жаловаться, хотя еще никто не понял, как рождается этот всепроникающий звук.

Если бы гора Волден была проектом Оя, он бы давно уже покинул остров. Слушать отзывы о своей работе он не любил.

Однажды рано утром после очередной бессонной ночи он обратился к Йо:

– Ей нужен дискант.

– Что?

– Другой туннель – более короткий и узкий, издающий высокую ноту, которая гармонирует с первой.

Йо молча посмотрела на него, потом закрыла глаза. Прошло несколько минут. Ее глаза метались под опущенными веками, вены на шее пульсировали от напряжения. Ой приготовился к самому худшему.

Наконец она сказала:

– Пошел ты в жопу, ублюдок. Пошел ты в жопу!

Но секса за оскорблениями не последовало. Йо быстро оделась и отправилась на гору, одна. Ой целый день ее не видел.

Она отвела его на гору, гораздо выше основного туннеля, на южный склон. Ветер, свистящий над голыми камнями и глубокими расселинами, здесь был более резкий и холодный.

– Если я как-нибудь пробурю здесь туннель, ты останешься мне помогать?

Ой балансировал на большом камне, опираясь на потоки леденящего ветра. Далеко внизу стонал первый туннель, едва отсюда слышный.

– Если бы ты как-нибудь его пробурила, то я бы как-нибудь его заполнил.

– Тогда какой смысл?

– А, старый спор о смысле… У искусства нет смысла, оно просто есть. Можно сделать и то и другое. Ты пробуришь туннель, я его заполню.

– А мне казалось, что безумная здесь я.

– И да, и нет. Это еще один старый спор.

Йо нетерпеливо взмахнула руками:

– Тогда какого черта?

– Что какого черта? – Ой посмотрел вниз, на невероятную, открывающуюся картину – острова Хоммке, бушующее море, белые облака и яркое солнце. С юга плыла дождевая туча. По узкому проливу между двумя островами шли два белых парома. – Есть места, которым не нужно искусство. Посмотри вокруг! Как мы с тобой можем это улучшить?

– Искусство – это не просто красивые виды. У картинки, кстати, нет звука.

– Есть же ветер. Почему бы не построить виртуальный туннель? Ты его пробуришь, я его заполню. Одновременно. Он начнется здесь, где мы стоим сейчас, и выйдет на противоположном склоне. Ты знаешь, как его бурить, я знаю, как его восстанавливать. Мы достигаем паритета. Паритет – вот что такое настоящее искусство!.. А теперь пошли обратно, пока я себе что-нибудь не отморозил.

– А как же дискант? Он мне нужен.

– Есть и другие способы. – Ой спрыгнул с валуна, едва не подвернув ногу на твердой и неровной земле. – Что-нибудь придумаешь. А я вернусь через пару лет, посмотрю, что у тебя получилось.

Но прошло десять дней, а он все еще оставался на острове. Йо продолжала находить для себя работу в туннеле и разными способами заставляла Оя работать вместе с ней. В некотором смысле это его устраивало: паром, на котором он собирался добраться до Салая, ушел двумя днями раньше, а следующий ожидался нескоро.

Гора Волден теперь издавала басовую ноту каждую ночь – и при слабом, и при сильном ветре. Йо звук не нравился. Она хотела продолжать настройку, однако реакция горожан с каждым днем становилась все более негативной.

Оба понимали, что пора уезжать, пора браться за другие проекты.

Ой не знал планов Йо, но намеревался любой ценой сесть на паром до Салая, который должен был прибыть в порт утром. Пока Йо мылась в душе, он тихонько упаковал свои вещи.

Когда Йо – с мокрыми волосами, завернутая в полотенце – вышла из ванной, гора Волден бубнила свою монотонную мелодию. Внезапно Йо набросилась на Оя, крича, что он собирается ее бросить. Она обвиняла его в том, что он предает и свое, и ее искусство, что он пытается уничтожить шедевр…

Эта прелюдия была ему знакома. Понимая, что сейчас они расстанутся, Ой отказался падать в постель. Он смотрел ей прямо в лицо, он орал на нее в ответ. Он дал волю гневу как инструменту самовыражения и платил Йо той же монетой сполна и даже с лихвой. Она плюнула в него, и он плюнул в ответ. Она ударила его, он ударил ее.

Наконец он позволил ситуации созреть, и они растянулись на постели. Полотенце упало на пол, пока они ссорились, и теперь Йо стала срывать одежду с Оя. Это была агрессивная страсть, похоть, а не любовь, но, как и раньше, действовали только руки и рот. Ветер снова заиграл гамму на горе Волден.

Внезапно Йо завопила:

– В меня! Давай!

Она направила его, чтобы не возникло каких-то недопониманий, и он наконец вошел в нее. Она хрипло взвизгнула ему в ухо. Ее ногти вонзились в его спину, горячие губы прижались к его шее, ноги она крепко сомкнула у него на спине.

Туннель доиграл свою мелодию, верхняя, финальная бесконечная нота звучала все громче и громче. Йо достигла оргазма с криками и воплями – величайшей музыкой сексуального наслаждения.

Ой сполз с нее, но Йо продолжала кричать. С каждым вздохом она брала новую ноту, высокую и нежную. Теперь она прислушивалась к звукам горы, ждала ее сигнала, дышала вместе с ней, гармонично дополняла ее своим дискантом. Она выводила мелодию воздуха, неба, ветров, которые огибали экраны в туннеле и летели по шахтам, летели над морями и островами. Ее голос оказался удивительно чистым и невинным; приступы агрессии и неустойчивая психика не повлияли на него. Йо стала единым целым со своей музыкой и теперь пела вместе с ветром.

Ветра, которые перебирали песчинки на берегу, направляли течения и раскачивали деревья в лесах, брали свое начало в океане. Они возникали в экваториальной зоне и на юге, где от льдов откалывались айсберги, в непредсказуемых областях высокого давления умеренной зоны, в спокойных влажных лагунах тропиков. Они следовали за приливами, они слетали с гор, они меняли настроение, дарили надежду, приносили дождь и освежали воздух, создавали реки и озера, обновляли источники и волновали море. Нарива, Энтаннер и Бенун.

За ними следовал десяток других – пассаты и штормовые ветра, ураганы, муссоны и бури, шквалы и нежные бризы, теплые утренние ветра облетали планету, поднимали пыль, создавали ритмы в памяти, поворачивали флюгеры и надували паруса, вселяли в сердца людей любовь, месть и мечты о приключениях, хлопали окнами и грохотали дверями. Ветра Архипелага, дикие и иссушающие, дули над бесплодными отмелями и скалами, увлажняли душные города, поливали дождем фермы, засыпали снегом северные горы. Чистое сопрано Йо черпало энергию из этого источника, придавало ему облик и звук, создавало историю, ощущение жизни.

Когда нота, издаваемая горой, стала басовитой, а потом стихла, песня Йо завершилась. Она дышала тихо, равномерно. Глаза ее были закрыты. Ой высвободился из ее объятий и шатаясь подошел к открытому окну, уперся руками в подоконник, наклонился вперед, купаясь в теплом воздухе. Мокрые волосы прилипли к голове, грудь и ноги стали липкими от пота. С моря прилетел ветерок, покружил над горой, спустился на узкие улицы Старого города. Стояла глубокая ночь, до зари было еще далеко, все жило предвкушением нового дня.

Рядом со студией Йо собралась толпа. Все новые и новые люди выходили из соседних домов, смотрели вдаль, в ночное небо, на черную гору, слушали ее музыку. Компания женщин чему-то смеялась, из домов выходили дети, закутанные в одеяла, мерцали фонари, мужчины разливали выпивку из бочонков.

Йо заснула. Ее лицо, лишившись маски гордости и амбиций, стало скромным и добрым. Ой еще никогда не видел ее такой. Она дышала ровно, спокойно, ее грудь плавно поднималась и опускалась.

Ой сидел рядом с ней до зари, смотрел, как она спит, слушал радостный гомон толпы. Когда встало солнце, он оделся и поспешил в гавань. Не дожидаясь паром на Салай, он сел на первый попавшийся корабль, который шел в неизвестный порт, куда-то в бесконечную россыпь чудесных островов, навстречу ветрам Архипелага.

Сближение

Посвящается Нине

Часть первая ИРВБ

1

Фотограф

Тибор Тарент путешествовал уже очень долго, издалека, агенты гнали его через границы и часовые пояса, относились с уважением, но тем не менее вынуждали побыстрее перебираться в следующий пункт. Целый транспортный калейдоскоп: вертолет, поезд с закрытыми окнами, какое-то скоростное судно, самолет, а потом «Мебшер», броневик для перевозки личного состава. Наконец его приняли на борт пассажирского парома, где уже была готова каюта, и он урывками проспал бóльшую часть путешествия. Один из агентов, вернее, одна – женщина – сопровождала Тарента, но оставалась осмотрительно неприступной. Они плыли по Английскому каналу под темно-серым небом, земля показалась на горизонте – когда Тарент поднялся на шлюпочную палубу, дул такой сильный ветер с мокрым снегом, что он не задержался там надолго.

Примерно через час паром остановился. Из иллюминатора в одной из кают-компаний Тарент увидел, что они направлялись не в порт, как он думал, а двигались боком к длинному бетонному причалу, тянувшемуся от берега. Пока он размышлял, что происходит, сопровождавшая его женщина подошла и велела собирать багаж. Тарент поинтересовался, где они.

– Саутгемптон-Уотер. Вы сойдете на берег в городе под названием Хамбл, чтобы избежать проволочек в главном порту. Там вас будет ждать машина.

Она проводила его на площадку нижней технической палубы. На борт поднялись еще двое агентов, которые отвели Тибора вниз по временному трапу, а потом по открытому всем ветрам причалу на сушу. Женщина осталась на корабле. Никто не попросил у него паспорт. Он чувствовал себя пленником, но сопровождающие разговаривали с ним вежливо. Тарент лишь мельком увидел окружающую обстановку: дельта реки была широкой, на берегах теснились здания и промзоны. Паром, на котором он прибыл, уже отплыл от причала. Тарент поднялся на борт ночью и теперь с удивлением увидел, что судно меньше, чем он себе представлял.

Вскоре они ехали на автомобиле через Саутгемптон. Тибор начал догадываться, куда его везут, но после трех дней постоянных переездов научился не задавать агентам вопросов. Они миновали сельскую местность и в итоге добрались до крупного города, которым оказался Рединг. Тарента разместили в большом отеле, обставленном с бессмысленной роскошью и защищенном, по-видимому, бесконечными уровнями безопасности. Взбудораженный, Тибор всю ночь не спал, чувствуя себя то ли узником, то ли каким-то пленником. По первому требованию в номер приносили еду и безалкогольные напитки, но Тарент почти ничего не ел. В комнате с кондиционированным воздухом было трудно дышать, в голову постоянно лезли непрошеные мысли. Тарент решил посмотреть телевизор, но в отеле не показывали новостные каналы. Остальное его не интересовало. Тибор задремал на кровати, одеревенев от усталости, страдая от воспоминаний, скорбя по своей погибшей жене Мелани и постоянно слыша шум от телевизора.

Утром он попытался позавтракать, но аппетит так и не появился. Два агента пришли за Тарентом, пока тот сидел за столиком в ресторане, и попросили как можно быстрее подготовиться к отъезду. Этих молодых людей он раньше не видел, оба были одеты в светло-серые костюмы. Они знали о нем или о том, что для него планируется, не больше остальных, обращались к нему «сэр» и относились с уважением, но Тарент понимал, что они всего лишь выполняют порученное им задание.

Перед отъездом один из агентов попросил у Тарента удостоверение личности, и тот предъявил дипломатический паспорт, который ему выдали перед отъездом в Турцию. Парень лишь раз взглянул на узнаваемую обложку и потерял к ней интерес.

Автомобиль направился в Бракнелл, наконец-то Тарент был уверен в том, куда его везут. Родители Мелани ждали гостя в своем доме на окраине города. Когда служебная машина уехала, Тарент обнялся с родственниками на крыльце. Мать Мелани, Энни, начала плакать при виде зятя, а у Гордона, тестя, глаза оставались сухими, но сначала он ничего не говорил. Они проводили его в знакомый дом, казавшийся теперь холодным и далеким. Снаружи пасмурный день разразился сильным ливнем. После обычных вежливых вопросов, не нужно ли ему в ванную, не хочет ли он выпить, они втроем сели рядком в вытянутой гостиной, обставленной массивной мебелью и украшенной целой коллекцией акварельных пейзажей – с последнего приезда Тарента ничего не изменилось. Тогда с ним была Мелани. Сумка Тибора осталась стоять в коридоре, но футляры с камерами он взял с собой и поставил на пол у ног.

Затем Гордон сказал:

– Тибор, мы должны тебя спросить. Ты был с Мелани, когда она погибла?

– Да, мы все время находились вместе.

– Ты видел, что с ней случилось?

– Нет. В тот момент меня не было рядом. Я остался в главном здании клиники, а Мелани вышла наружу.

– Она была одна?

– Временно. Никто не знает, почему она это сделала, но двое охранников отправились на поиски.

– То есть она была без охраны?

Энни пыталась справиться с рыданиями, отвернулась и склонила голову.

– Мелани знала об опасности, вы же в курсе, какая она была. Никогда не рисковала без необходимости. Нас постоянно предупреждали, что вне территории стопроцентную безопасность не гарантируют. Она перед выходом надела бронежилет из кевлара.

– А почему Мелани вышла одна? У тебя есть какие-нибудь соображения?

– Нет. Я был раздавлен случившимся.

Такими были первые вопросы, на этом они и закончились. Энни и Гордон сказали, что приготовят чай или кофе, и на несколько минут оставили его в одиночестве. Тарент сидел в мягком кресле, ощущая ногой тяжесть сумки с камерой. Разумеется, он собирался навестить родителей Мелани, но не так скоро, не в самый первый день после возвращения в Англию, вдобавок жил сейчас под гнетом вины из-за смерти жены, чувствовал ее потерю и внезапное крушение всех их планов.

После постоянных переездов и ночевок в отелях знакомый дом навевал ощущение стабильности и покоя. Тарент в первый раз за долгое время расслабился и только сейчас понял, в каком напряжении жил последние несколько дней. Все в доме казалось таким, как раньше, но это их дом, не его. Он тут был лишь гостем.

Внезапно он проснулся, в воздухе пахло какой-то едой. На столике перед ним стояла чашка, но чай в ней давным-давно остыл. Тарент проспал около двух часов. С кухни доносились голоса, и он пошел туда, сообщить, что проснулся.

После обеда он долго гулял с Гордоном, но о смерти Мелани они не говорили. Дом располагался с бинфилдской стороны города, неподалеку от старого поля для игры в гольф. Стоял конец лета, но оба надели плотные куртки. Когда выходили на улицу, пришлось наклонить головы, пряча лица от бушевавшего холодного ветра, однако не прошло и часа, как погода переменилась и обоим пришлось раздеться из-за слепящего солнечного жара.

Вспомнив о том пекле, какое ему доводилось переносить во время работы в анатолийской клинике, Тарент не стал ничего говорить. На солнце было душно, но лучше, чем на холодном ветру. По словам Гордона, они дошли до ложной цели, одного из дюжины объектов, построенных вокруг Лондона, чтобы удержать бомбардировщики люфтваффе подальше от города. Отсюда до Бракнелла были мили три, и приманка торчала прямо посреди пустоши. Смотреть особо было нечего: остатки блиндажа, заложенные кирпичами и густо заросшие сорняками, какая-то наполовину видимая труба, надежно вкопанная в землю. Гордон сказал, что увлекся изучением старых ложных целей, и описывал, как их использовали. Иногда ездил посмотреть и на другие. Вокруг большинства крупных промышленных центров в 1940 году были созданы такие декорации, но почти все они уже исчезли. Эта сохранилась довольно плохо, но на севере еще остались объекты в лучшем состоянии.

По дороге домой Гордон показал Таренту больницу, где работал хирургом-консультантом и где какое-то время трудилась Мелани еще до знакомства с будущим мужем. Потом Гордон рассказал длинную историю об операции, которую ему довелось проводить несколько лет назад. Все пошло не так с самого начала, и хотя врачи делали все возможное, это был как раз тот случай, когда больная просто умерла, невзирая на все их старания. Пациентка пролежала на столе более восьми часов. Молодая привлекательная женщина, балерина, приехавшей с труппой на гастроли, вроде как здоровая. Ей делали ерундовую операцию, риск занести инфекцию или заработать осложнение был невысок, никаких причин для смерти. В тот день Мелани готовили на операционную сестру, временно освободив от обязанностей в палатах, и она весь день пробыла рядом с отцом.

– Я люблю мою девочку больше, чем могу сказать, – нарушил Гордон молчание, когда они с Тарентом спускались по холму.

Уже около дома холодный ветер вернулся. Кроме рассказа об операции больше о Мелани в тот день не говорили.

На следующее утро Тарент проснулся в гостевой спальне, отдохнув после нескольких часов крепкого сна, но с мыслью, а сколько еще ему оставаться в доме Роско. После эвакуации из турецкой клиники его жизнь взяли под контроль власти. Хотя агенты никогда не представлялись, но разрешение Тарента подняться на борт санкционировало УЗД, Управление зарубежной дислокации, поэтому он предположил, что вежливые мужчины и женщины, которые его сопровождали, оттуда. Именно они привезли его сюда, и, вероятно, они же и заберут. Но когда? Сегодня? Или на следующий день?

Гордон уже ушел, его вызвали в больницу. Тарент принял душ, потом спустился, увидел Энни и спросил, не агенты ли УЗД предупредили их о том, что его привезут, та ответила утвердительно, но ничего конкретного им с Гордоном не сказали.

После завтрака Тибор решил начать разговор сам:

– Хотите поговорить о Мелани?

Не поворачиваясь к зятю, Энни ответила:

– Нет, пока я одна. Можно подождать до вечера? Тогда Гордон вернется.

Энн тоже получила медицинское образование. Работала акушеркой в той же больнице, где обучался Гордон.

Остаток утра Тарент провел в гостевой комнате, приступив к огромной работе по разбору тысяч фотографий, сделанных во время поездки. Пока он лишь находил неудачные или размытые кадры и стирал их. К счастью, в доме Роско был довольно сильный сигнал, поэтому Тарент без проблем получил доступ к онлайн-библиотеке и поставил все три камеры на подзарядку, во время онлайн-редактирования батареи быстро садились.

После обеда он снова прогулялся, а когда пришел обратно, Гордон уже вернулся. Они втроем сидели за голым сосновым столом на кухне, где раньше собирались на семейные обеды и вели непринужденные разговоры, но, увы, сегодня все было иначе.

Гордон произнес:

– Не нужно опускать подробности. Мы привыкли к деталям. Нам нужно знать, как погибла Мелани.

Тарент начал рассказ с невинной лжи, сказав, что они с Мелани были счастливы вместе, и тут же пожалел об этом, пусть это, как ему казалось, никак не исказило бы то, что хотели знать родители жены. Он описал клинику в Восточной Анатолии, расположенную близко к городу, но неподалеку от четырех-пяти деревень на холмах. Это был один из нескольких полевых госпиталей, открытых в Турции, с остальными они напрямую не общались, за исключением случаев, когда «Мебшер» привозил провиант или новых сотрудников на смену старым или же прилетал вертолет с дополнительной партией медикаментов и продуктов.

Тарент показал родителям жены фотографии из тех, что нашел, просматривая утром отснятый материал. Он отобрал снимки Мелани, но по причинам, в которые не собирался вдаваться, их оказалось отнюдь не так много, как тесть и теща, возможно, ожидали. Зато остались тысячи других фотографий, уже без Мелани, многие дублировали друг друга, порой демонстрируя самые страшные жертвы ситуации в регионе, в основном детей и женщин. Десятки людей с ампутированными конечностями из-за подрыва на мине. Тарент фотографировал скелетоподобные тела, детей с больными глазами, истощенных женщин, мертвых мужчин. Поскольку Роско были медиками, он не испытывал приступов дурноты, показывая им все то, что видел. Огнестрельные раны, травмы, полученные в результате взрыва, обезвоживание, диарея, холера и тиф – вот самые популярные увечья и болезни, но были и новые ужасы, казавшиеся неизлечимыми, новые штаммы вирусов, различные бактерии. Во многих случаях люди умирали от голода раньше, чем болезнь бралась за них всерьез.

Тарент снимал воду – источники стоячей воды встречались так редко, что всегда удивляли. Он искал их специально: влажную почву под деревьями, грязную лужу, омерзительное болото, полное брошенных машин, нержавеющих бочек и трупов животных. Единственная река, протекавшая поблизости, превратилась в иссушенную колею из затвердевшей и потрескавшейся грязи, ближе к центру которой временами тонкой струйкой сочилась коричневая вода. В остальном на многие мили вокруг остались только пыль, ветер и трупы.

Энни очень понравилась одна из фотографий, на которой Мелани работала в клинике в окружении отчаявшихся местных жителей, ожидавших медицинской помощи. На снимке она казалась собранной, выдержанной и сосредоточенной. Перед ней неподвижно лежал маленький мальчик, пока Мелани разматывала длинный бинт на его голове. Тарент помнил обстоятельства, при которых сделал снимок. Это был день, не суливший ничего ужасного по шкале стандартных ужасов в клинике. Он оставался в здании вместе с женой, поскольку поступило предупреждение от одной из групп ополчения. Относительный покой нарушали мужчины с автоматами на балконе и во дворе, которые попеременно то угрожали персоналу, то умоляли дать им воды. То и дело два парня помоложе начинали палить в воздух. Вечером на пикапе привезли главу ополчения, раздался еще один залп, более затяжной, в знак приветствия. Приближался финал. Таренту осточертело рисковать ради фотографий, находиться тут, слышать, как поблизости раздаются выстрелы и взрываются мины.

Он молчал, пока Гордон сидел рядом с Энни, а та держала в руках планшет, на экране которого быстро мелькали фотографии.

Вечером того дня, когда был сделан этот снимок, Тибор с Мелани снова поругались. Как оказалось, это была их последняя ссора, так что между ними все закончилось гневом. Тарент помнил свое разочарование, не то чтобы разочарование самой Мелани, но сосредоточенное на ней. Ему просто хотелось все бросить и каким-то образом вернуться в Англию. Он не мог больше выносить эту бесконечную убийственную жару, сцены отчаяния, самоуверенных и непредсказуемых боевиков, умирающих детей, угрозы, недоразумения и даже время от времени побои, не мог видеть женщин с синяками на бедрах, не мог терпеть полное отсутствие поддержки со стороны турецких властей, если таковые еще остались. Все твердили, что центральное правительство перестало существовать, однако благотворительные учреждения, финансировавшие их работу, должны были знать о случившемся. Одному в любом случае домой было не уехать, так что приходилось ждать эвакуации очередной группы сотрудников, но даже тогда он смог бы к ним присоединиться только вместе с Мелани. Тарент считал, что она ни за что не согласилась бы. Все зависело от того, когда с севера прибудет отряд новых волонтеров, однако пока не было ни единого намека, что кто-то в принципе приедет.

В тот вечер Тарент не сомневался, что им придется торчать в этой клинике до бесконечности. В определенном смысле он оказался прав, поскольку это оказалась их последняя ночь вместе. Гибель Мелани настолько деморализовала остальных медиков и волонтеров, что они прекратили работу, оставив местных жителей на растерзание жаре, засухе и ополченцам.

Ее тела так и не нашли. Она выскочила на улицу после ссоры, кипя от ярости, и буркнула напоследок, что хочет побыть одна. Тарент ничего не ответил и позволил жене уйти. Размолвки всегда больно ранили обоих, поскольку за всеми их различиями скрывались подлинные узы любви и давней привязанности.

Тарент так сильно хотел сбежать из госпиталя в том числе и потому, что жизнь тут разрушала их отношения с Мелани. Но в тот день, зная, что муж беспомощно наблюдает за ней, Мелани натянула бронежилет из кевлара поверх сестринской формы, взяла винтовку, фляжку с водой и рацию, следуя правилам, но при этом покинула территорию в самое опасное время суток.

Когда где-то поблизости раздался взрыв, сотрудники, как обычно, устроили перекличку, и тогда стало понятно, что Мелани нет на месте. Свидетелей нападения не нашлось, однако один из санитаров сообщил, что непосредственно перед взрывом заметил в том направлении яркую точку света, что-то в воздухе, чуть выше деревьев, такую ослепительную, что от нее заболели глаза. Все охранники и некоторые члены медицинской команды отправились на бронированных автомобилях узнать, что случилось. Тарент сидел в первом автомобиле и нутром чуял, что это, видимо, Мелани, что все уже кончено, но они обнаружили лишь выжженную почерневшую землю и никаких следов тела, так что сначала ее смерть посчитали неустановленной. Остался только странный гигантский шрам, вызванный взрывом, идеальный равносторонний треугольник, необъяснимый по форме для воронки, но ни крови, ни человеческих останков.

К концу следующего дня Тарент и все остальные понимали, что Мелани наверняка погибла. Даже если бы ей каким-то чудом удалось уцелеть во время взрыва, настолько мощного, что он, по-видимому, стер все в непосредственной близости, то она должна была получить сильнейшие травмы. Без медицинской помощи, без пресной воды и без защиты от дневной жары она бы просто не выжила.

2

Агенты из УЗД приехали на следующее утро. Они позвонили, сообщили, что через полчаса Тарент должен быть готов к выходу, и явились точно в назначенное время. Тибор все еще аккуратно запаковывал камеры, когда увидел, как перед домом остановился автомобиль.

Прощание с Гордоном и Энни Роско получилось куда более скомканным, чем им хотелось бы. Гордон пожал ему руку, а потом вдруг обнял, а Энни прижала к себе и заплакала.

– Мне ужасно жаль, что так случилось с Мелани, – пробормотал Тарент, снова растерявшись и не зная, как подобрать правильные слова или как сказать правду, и решил в итоге довольствоваться правдой: – Мы с Мелани все еще любили друг друга после стольких лет вместе.

– Я знаю, Тибор, и верю тебе, – тихо ответила Энни. – Мелани всегда говорила то же самое.

Тарент присоединился к агентам, ожидавшим его в машине. В этот раз за ним присматривали двое: мужчина в сером деловом костюме и женщина, закутанная в паранджу. За рулем сидела еще одна женщина, отделенная от основного салона стеклом. На дипломате, лежавшем на полке позади пассажирских кресел, красовалась эмблема УЗД, единственная зацепка, позволяющая идентифицировать этих людей.

Во время поездки мужчина не обронил ни одного неосторожного слова, а женщина и вовсе молчала. Бóльшую часть времени она сидела лицом к Таренту, рассматривая его непроницаемым взглядом из своего кокона. Вскоре после того, как они отъехали от дома Роско, мужчина решил проинструктировать Тарента.

Ему сообщили, что его везут в Лондон, в квартиру, где он переночует, вручили ключ и сказали, где потом его оставить, когда на следующий день фотографа заберут. После этого его отправят в офис в Линкольншире, где от Тарента ждут детальный отчет о том, что происходило в Турции. Помимо прочего он должен передать оригиналы всех снимков. Тарент заартачился, поскольку заключил договор на внештатную работу со своим обычным агентством, но ему тут же коротко напомнили о соглашении, благодаря которому он получил разрешение сопровождать жену в командировке. Коммерческие права на фотографии останутся за ним, однако ему скажут, какие из снимков нельзя публиковать. И спорить тут бесполезно.

Затем агент удостоверился, что у Тарента нет с собой смартфона, и протянул ему новый. В отсеке, откуда он извлек его, лежало еще несколько точно таких же. Познакомившись с основными функциями аппарата, Тарент уставился сквозь слегка затонированное стекло на затуманенную долину Темзы. Пока он был в отъезде, в Британии прошло несколько ураганов, Гордон и Энни рассказали ему об особенно сильном шторме, который пронесся здесь всего неделю назад и вырвал с корнем тысячи деревьев на востоке и юге страны. Речь шла о так называемом умеренном шторме – продукте новой климатической системы с низким давлением. Визит к родителям Мелани напоминал теперь моментальный снимок его жизни, вернее два. Прошлое, первые годы брака, визиты вежливости, чтобы повидать родственников и провести время со старыми друзьями и коллегами Мелани. Те дни канули в прошлое. А вот уже обрывки воспоминаний посвежее: дом Роско, пересказ последних дней в клинике, обстоятельств смерти Мелани и внезапного возвращения в ИРВБ, Исламскую республику Великобритании. Между двумя этими точками столько всего случилось. Гордон и Энни видели лишь часть и мало знали об остальном.

Путешествие было медленным, несколько раз приходилось делать крюк и тратить время на объездные дороги из-за баррикад, кроме того, они дважды останавливались. Первый раз они сделали, как это назвал сопровождавший его мужчина, «перерыв на отдых» на автозаправке. Здесь дежурили вооруженные полицейские. Тарент хотел перекусить, поскольку ничего не ел после легкого завтрака в доме родителей жены, но ему сказали, что на это нет времени. У него не было денег. Молчаливая женщина выдала ему несколько монет, Тарент сбегал к киоску и купил бутылку воды и нечто завернутое в целлофан с изображением орехов. Второй раз они остановились около безымянного здания, которое выглядело как административное, но не имело никаких опознавательных знаков на фасаде. Женщина в парандже здесь вышла, а вместо нее в машину сел еще один мужчина. Он был старше своего напарника не только по возрасту, но, судя по манерам, и по званию. Оба отсели от Тарента: один что-то печатал на ноутбуке, а второй медленно пролистывал кипу каких-то бумаг.

Еще примерно через три часа, когда, по расчетам Тибора, они уже почти наверняка должны были хотя бы подъезжать к Лондону, мужчина постарше начал названивать по мобильному. Он говорил на арабском, Тарент на этом языке не понимал ни слова, однако услышал несколько раз свою фамилию и догадался, что агент помоложе наблюдает за ним, возможно, пытается вычислить, понимает ли Тарент, о чем речь.

Они проехали через плотную застройку на подступах к столице. Молодой агент наклонился к кабине водителя, что-то тихо сказал, и почти сразу тонировка на всех окнах стала темнее, как и стекло между ними и кабиной, исключив возможность выглянуть наружу. Зажегся верхний свет, дополняя ощущение изоляции.

– Зачем вы это сделали? – спросил Тарент.

– Это вне вашего уровня допуска, сэр.

– Уровня допуска? Снаружи что-то секретное?

– У нас нет секретов. Ваш статус позволяет вам свободно перемещаться по дипломатическим делам, но вопросы национальной безопасности – это уже внутренняя политика.

– Но я британский подданный.

– Разумеется.

Автомобиль замедлил ход. Дорога стала неровной, и пару раз их здорово тряхнуло. Тарент видел отражение своего лица в затемненном стекле, вздрагивающее каждый раз, когда машина подпрыгивала на ухабе.

– Где мы сейчас? Это вы мне можете сказать? Сколько еще ехать?

– Разумеется, сэр. – Агент постарше сверился с портативным электронным девайсом. – Мы в западном Лондоне и только что миновали Актон. Мы везем вас в квартиру, расположенную около Ислингтона, в Канонбери, но нам придется сделать небольшой крюк, а потом поедем прямо. Времени мало, нас предупредили, что очередной шторм, по-видимому, обрушится сегодня на юго-восточную Англию.

В этот момент у него заверещал телефон, настойчиво и пронзительно. Он ответил на звонок, что-то буркнул в знак согласия, а потом снова заговорил на арабском. Все еще прижимая трубку к уху, он кивнул напарнику, который постучал по стеклянной перегородке между ними и водителем. Лампа на потолке выключилась, тонировка стала светлее. Оба агента выглянули из машины с их стороны.

Тарент посмотрел в окно рядом с собой и несколько секунд изучал пейзаж. Почерневшая равнина, плоская и безликая, простиралась насколько хватало глаз. Больше ничего не было – все стерто с лица земли, уничтожено, аннигилировано. Если бы не тот факт, что он видел еще и полосу неба, в котором ярко блестело низкое солнце, то Тарент решил бы, что окна автомобиля по-прежнему затемнены.

Он видел подобное и раньше, но в куда меньшем масштабе. Место гибели Мелани выглядело точно так же.

Тарент повернулся к сопровождавшим, ища объяснений, но успел лишь мельком увидеть лоскут неба с их стороны – темный, угрожающе-пурпурный. Там уже расползались тени, а с его стороны опустошенный пейзаж купался в ярком солнечном свете.

Стекло быстро потемнело, снова закрывая ему обзор.

3

С хмурого неба лил сильный дождь, когда автомобиль остановился рядом с многоквартирным домом на Канонбери-роуд. Массивная машина сотрясалась от порывов ветра. Агенты проводили его до дверей, но сами в здание не вошли. Тарент стоял у входа, наблюдая, как они заторопились обратно к автомобилю, шлепая по зыбкой ряби воды, расплесканной по улицам.

Хотя сам дом был старым, квартиру недавно обновили. Когда Тарент включил свет, то обнаружил чистое, пригодное для жизни пространство со всеми современными удобствами. Он поставил сумки, радуясь возможности следующие несколько часов побыть в одиночестве. Упал в кресло и взял пульт от телевизора.

Всемирная метеорологическая организация окрестила надвигавшийся шторм «Эдуардом Элгаром». Это Тарент узнал, включив телевизор, и хотя внешние кольца облаков уже дотянулись до Лондона и юго-востока Англии, но в эпицентре столица должна была оказаться только под утро. Ожидалось, что шторм по силе будет третьего или четвертого уровня. По телевизору без конца предупреждали, что необходимо найти укрытие и не выходить на улицу. Ждали ветра ураганной силы, наводнения и разрушения были практически неизбежны. Чтобы проиллюстрировать сообщение, телеканал показывал съемки шторма четвертого уровня «Даниэль Дарьё», произошедшего ранее. Он ударил по Ирландии, пронесся по Уэльсу, а потом направился на восток в сторону Линкольншира, прежде чем переместиться в Северное море. В итоге он достиг холодного мелководья на побережье Норвегии. Снежные бури отрезали от мира норвежский город Орскнес. В Европе стояло лишь начало сентября.

Тарент заглянул на кухню. Холодильник работал, но нормальной еды там не оказалось, только бутылка скисшего молока, пачка маргарина, три яйца и половина недоеденной плитки шоколада. Тарент проголодался. Когда он подошел к окну, выходившему на Канонбери-роуд, то обнаружил, что дождь прекратился, и решил попробовать найти какой-нибудь ресторан или по крайней мере гастроном, где можно купить чего-нибудь, чтобы пережить вечер. Оказавшись на улице, Тарент понял, что почти все закрыто. В большей части зданий не горел свет или же были закрыты ставни. Единственный ресторан по соседству оказался заперт, зато через две улицы обнаружился маленький продовольственный магазинчик, правда, трое мужчин в спешке заколачивали досками окна. Тарент нашел готовый ужин, который можно было разогреть, но хозяин магазина предупредил, что вероятны перебои с энергией. Подумав, что он здесь всего на одну ночь, Тибор купил две булочки, готового цыпленка и пару апельсинов. Он слишком поздно вспомнил, что у него почти нет с собой налички, однако хозяин магазина принял карточку.

Стоило ему выйти на улицу, как отключили электричество.

Когда он вернулся, квартира погрузилась во тьму, не работали ни холодильник, ни плита. В итоге света не было до конца его пребывания на Канонбери-роуд, которое вместо одной ночи растянулось больше чем на двое суток. Тарент не мог покинуть квартиру. Шторм обрушился со всей силой, как и обещал прогноз погоды, в первую же ночь, примерно в половине третьего. Старый дом был построен на совесть и практически не пострадал от сильных ветров, проливных дождей и пролетающих с шумом обломков, но Тарент замерз и проголодался. В маленьком шкафчике на кухне он обнаружил две закрытые банки консервов (фруктовый салат и мясо с перцем чили из местного супермаркета) и растянул их, насколько возможно. Без электричества не работали радио и телевизор, а цифровая сеть, которой он пользовался до отъезда в Анатолию, приказала долго жить. На второй день батарея нового смартфона истощилась, и не было никакого способа подзарядить ее.

Выйти на улицу Тибор тоже не мог. Час за часом он проводил, сидя у окна, в страхе глядя на Канонбери-роуд и на то, как яростные порывы ветра проносились по улице, таща с собой воду и мусор, налетая на бетонные стойки, которые перегораживали проезжую часть, и выплескивая целые водопады на стены старых зданий. В первую же ночь разрушилось небольшое офисное здание прямо напротив окна его квартиры, и порывы ветра размели обломки по округе. Листы металла, кабели, части автомобилей, дорожные знаки, ветви деревьев непрерывно летали по улице, усиливая какофонию от рева бури. Видеть бесконечные разрушения было неприятно, но визг ветра вызывал подлинный ужас. Казалось, он не унимался и не изменялся, разве что становился все хуже. Тарент редко чувствовал себя таким одиноким или уязвимым, как в эти два дня и две ночи. Ему не было труднее, чем другим, ну, или так казалось, и в какой-то мере это служило утешением. Он не пострадал от ужасного ветра, находился в безопасности и сухости и подозревал, что пережил шторм легче многих. Здание осталось целым, окна не выбило, по крайней мере в его квартире, которая располагалась слишком высоко над улицей, чтобы ей как-то угрожало наводнение.

На вторую ночь он задремал на пару часов, а когда проснулся на рассвете, то оказалось, что каким-то чудом возобновилась подача электричества. Мобильник заряжался – Тарент оставил его воткнутым в розетку на случай, если снова дадут свет. Тибор вытащил всю несъеденную пищу из холодильника, выкинул ее, а потом набрал оставленный ему номер и назвал кодовое слово.

Ему сказали, что «Мебшер» в данный момент движется через северный Лондон, и сейчас машину быстро развернут в сторону Ислингтона, чтобы забрать Тарента. Его местонахождение известно. Тибору оставалось только ждать, пока телефон не примет закодированное послание, тогда на улице рядом с домом будет стоять транспортер для перевозки личного состава.

Он снова подключил телефонную зарядку к сети и менее чем через три часа дождался сообщения. Когда он спустился, «Мебшер» уже ждал его. Вода начала потихоньку спадать, но все равно доходила почти до середины огромных колес. Тарент вброд добрался до выдвижной лесенки, залез внутрь – с ног и ботинок капала вода – и сел.

4

Изначально «Мебшер» разработали для военных нужд – транспортировки войск и боевой техники через враждебную территорию в транспортном средстве, которое могло выдержать почти все формы атак, в том числе удары из РПГ и самодельных взрывных устройств. Поскольку ситуация в мире ухудшилась, бронетранспортеры все чаще использовали гуманитарные организации и государственные учреждения, так что появились и гражданские варианты.

Тарент был уже знаком с ними, поскольку в засушливых регионах, вроде Восточной Анатолии, где повстанцы скитаются по холмам, «Мебшеры» стали транспортным средством первой необходимости. Внутри машины все было довольно утилитарно: металлические поверхности красили в тусклый серый цвет или обходились вовсе без краски. Видимость изнутри была ограниченной, немногочисленные окна больше походили на бойницы из толстого ударопрочного стекла. Количество и тип сидений незначительно отличались от машины к машине, а внутреннее оборудование обычно оказывалось или примитивным, или сломанным, или просто не работало.

Тарент занял место рядом с одним из крошечных окошек. Он извинился перед тремя пассажирами, уже сидевшими в «Мебшере», затащив дорожную сумку и футляры с оборудованием через узкую дверь, с его ног натекли целые лужи воды. Остальные коротко поздоровались с ним. Транспортер тронулся почти сразу, стоило Таренту сесть. Несколько минут он возился с багажом, запихивал сумку на полку позади сиденья, раскладывал камеры поближе к себе и пытался найти свободную подушку, но тщетно, так что он вытащил из багажа полотенца, свернул в рулон и, положив их под затылок, прислонился головой к металлической стенке, закрыл глаза и попытался расслабиться. Машина постоянно покачивалась и тряслась, но без резких толчков, поскольку ее специально разрабатывали для движения по пересеченной местности. Таренту было плевать на неудобства, он просто хотел, чтобы его отвезли туда, куда положено, а до тех пор не желал что-либо делать или о чем-либо думать. Постепенно мокрые голени и ступни начали просыхать.

Как обычно, внутри было шумно. Огромные турбинные двигатели теоретически окружал слой звукоизоляции, но до пассажиров постоянно доносился ревущий вой. Система внутренней селекторной связи с водительской кабиной, скрытой от пассажиров в передней части транспортера, была включена. Слышались голоса двух водителей, общавшихся между собой с акцентом, выдававшим в них уроженцев Глазго. Время от времени в их диалог вклинивался еще один голос по радиосвязи, визгливый от помех.

Тарент подремал около часа, хотя по-настоящему поспать было нереально, он постоянно чувствовал, что происходит вокруг. Когда он открыл глаза, то впервые толком осмотрел остальных пассажиров. С ним ехали двое мужчин и женщина.

Один из мужчин устроился отдельно на переднем ряду с ноутбуком, подключенным по кабелю, а на соседних сиденьях разложил бумаги. У него были седые волосы, а под одеждой угадывались мускулы. В небольшой микрофон, каким-то образом закрепленный на челюсти, он зачитывал, бубня вполголоса, данные из документов и с монитора, развернув его под таким углом, чтобы остальные не могли ничего увидеть. Говорил он на каком-то языке распознавания, применяемом в определенном типе программ, не на английском и не каком бы то ни было из существующих европейских языков, а на жаргоне машин, на диалекте кодов.

Второй мужчина и женщина, похоже, путешествовали вместе: они сидели рядом перед Тарентом и время от времени тихо переговаривались. Когда Тарент пристально на них уставился, мужчина слегка отвернулся от женщины, натянул черную маску для сна и воткнул в уши наушники. Когда он расслабился, его голова склонилась вперед, покачиваясь в такт постоянным потряхиваниям «Мебшера».

Тарент разглядывал пассажирку. Он пока что не видел ее лица. Оно было наполовину скрыто то ли платком, то ли шалью, но не настоящим хиджабом – уступка, которую сделали многие западные женщины исламу. Женщина пока что ни разу не взглянула на него и даже не показывала, что в курсе его присутствия в паре рядов от нее, но он ощущал, как настороженно она относится к нему, как и он к ней. Волосы длиной до плеч частично выбивались из-под шарфа, напомнив Тибору о Мелани.

Разумеется, он вновь стал думать о Мелани, о том, что при первой встрече так привлекло его в ней. Волосы, прямые и густые, не слишком длинные, но красиво обрамлявшие лицо. Ему просто понравилось, как она выглядела, и в тот день в Бракнелле, едва закончив съемку, Тарент завязал с ней разговор. Тогда они сразу нашли общую тему для разговора, и так между ними возникла первая, пусть и поверхностная связь, – оба были наполовину иностранцами.

У Тибора отец – американец, мать – венгерка, он родился и воспитывался по большей части в Англии, ощущал себя британцем, но с разоблачающим именем, да и отец его говорил с неистребимым акцентом Восточного побережья США. Мелани же была отдаленной наследницей иной культуры. Ее дедушка перебрался в Британию из Польши после Второй мировой войны, женился на местной девушке и изменил фамилию Рошка на Роско. Сына Гордона они воспитывали так, что он не догадывался о своем польском происхождении и узнал о нем из семейного архива лишь после смерти отца. Мелани и того меньше знала о своих корнях, она считала это забавным и неважным и никогда всерьез о них не задумывалась до встречи с Тарентом. Тем не менее он почти сразу обратил внимание, что некоторые из друзей ласково зовут девушку «Малиной» или сокращенно «Малли». Так по-польски называлась ягода, пояснила Мелани, тихо ругнувшись. Через несколько месяцев после встречи они поженились.

Куда меньше Таренту нравилось его собственное происхождение, из-за которого он привык считать себя не таким, как все, чужаком. Все свое детство он прожил с этим чувством, причем оно усилилось еще больше, когда отца убили в Афганистане при обстоятельствах, которые никто так и не объяснил, даже Государственный департамент США, где тот работал. Тибору тогда было всего шесть лет. Бронированный джип, в котором ехал отец, подорвался на мине, что само по себе понятно, подобное происходило сплошь и рядом, а вот почему он вообще оказался в таком опасном месте, да еще и в горах, так и не установили, по крайней мере не поставили в известность родных. Официально отец считался дипломатом, но на самом деле был куда больше, чем просто дипломат, ну, или меньше. Там происходило что-то еще, кроме дипломатии, из-за чего он и оказался на горной дороге, не в то время и не в том месте.

Мать Тибора Луция, тоже дипломат, после этого осталась в Британии. Она была атташе по культуре в венгерском посольстве в Лондоне, поэтому никогда не оказывалась в такой опасности, как ее муж, но тоже умерла от рака груди, когда сын заканчивал университет.

Ощущение чужеродности у Тарента отошло на задний план, когда они с Мелани начали вести более или менее нормальную семейную жизнь. Дети у них так и не появились. Она трудилась в лондонском госпитале, а вот из-за своей работы фотографом-фрилансером Тибор часто уезжал от жены на неделю, а то и больше. После десяти лет в Лондоне Мелани почувствовала, что на ней сказывается тяжелая рутинная работа в больнице. Она вступила в организацию «Врачи без границ», новое занятие ей нравилось, но теперь из-за работы часто не виделась с мужем, иногда несколько недель подряд. Брак затрещал по швам. Поездка в Западную Анатолию, но уже не с «ВБГ», а с другой гуманитарной организацией, созданной британским правительством, стала отчаянной попыткой супругов восстановить былое.

Тарент посмотрел в окошко из ударопрочного стекла. Пока он дремал, «Мебшер» проехал приличное расстояние, поэтому за окном виднелся пейзаж, похожий на сельский: живые изгороди вдоль дороги и лужайки, поросшие травой. Однако поле зрения было ограничено, так что это вполне мог оказаться и парк в черте города. Тарент увидел два дерева. Одно накренилось под углом, и его верхние ветви переплелись с ветвями соседа, но листьев на обоих почти не было.

Тарент прижался к стеклу, стараясь увидеть как можно больше. Чем дольше он смотрел, тем больше подмечал повсюду последствия урагана. Там, где ветер ободрал незащищенные поля, почва и грунт обнажились, Тарент сразу вспомнил о выжженном и пустынном пейзаже Анатолии. Временами «Мебшер» проезжал мимо домиков или внушительных зданий, и большинство из них тоже несли на себе следы разрушений. Они миновали спасателей, которые убирали поваленные стволы и толстые ветки или же куски каменной кладки, обрушившейся на дорогу. Транспортер замедлял ход, переваливаясь через препятствия. Картину часто дополняло наводнение, вода уже обмелела, но зато повсюду осталась грязь. Вонь от сточных вод пробивалась даже через фильтры системы кондиционирования в машине.

Тарент потянулся к одному из футляров, который поставил у ног на полу, и ловким движением вытащил оттуда «Кэнон». Он попытался выровнять изображение через искривленное стекло, сфокусировать картинку. Фотоаппарат казался естественным продолжением его руки, лежал в ней как влитой, словно тонкая перчатка, облегающая кисть. Тарент сделал пару снимков через окошко, но понимал, даже просто спуская виртуальный затвор, что фотографии получатся не слишком хорошими. Кабина сильно тряслась, да и в толстом стекле имелась куча дефектов.

Когда он опустил фотоаппарат, то увидел, что женщина перед ним повернулась и наблюдает за ним. Тибор впервые увидел ее лицо, и на Мелани она совсем не походила.

– Сильный ущерб от урагана, – зачем-то пробормотал он.

– У вас есть разрешение на фотоаппарат?

– Это моя работа.

– Я спросила, есть ли у вас разрешение на ношение фотоаппарата? – Она посмотрела на него пристальным официальным взглядом.

– Разумеется. – Он развернул камеру задней крышкой и протянул женщине. Там был выгравирован официальный номер предмета снабжения. Интересно, как она вообще узнала, что он фотографировал, ведь сидела отвернувшись, а аппарат работает бесшумно. – Я профессиональный фотограф. У меня три камеры и три лицензии.

– Нам сказали, что вы – член дипломатического корпуса, закреплены за УЗД.

– Я путешествую по дипломатическому паспорту. Только что вернулся домой из-за границы, – коротко объяснил он способ, благодаря которому стала возможной поездка с Мелани. Сотрудникам без диплома медика не разрешали выезжать за границу, даже супругам. Им нужна была Мелани с ее образованием и опытом, но она недвусмысленно дала понять, что без Тарента никуда не поедет и займет другую должность. Решение нашлось – временный паспорт, который, к тихому удовольствию Тарента, открывал доступ почти ко всему, что нужно. Спешное возвращение в ИРВБ не было бы возможно, если бы не паспорт и не статус, который он давал.

– Если вы не дипломат, то должны сдать документы, – сказала женщина.

– Но я все еще выполняю государственное поручение.

– Для этого паспорт не нужен. Я могла бы аннулировать его онлайн прямо сейчас.

– Прошу вас, не делайте этого. Возможно, мне снова придется ехать за границу. Мою жену убили, но тела так и не нашли. Может быть, придется опознать ее.

– Вы про женщину, убитую в Турции? Медсестра Тарент?

– Да. Откуда вы знаете?

– Слышала. Она была госслужащим. – Женщина снова отвернулась от него.

Тарента разозлило ее излишнее любопытство, да и навязчивые манеры вызвали раздражение, но он впервые смог рассмотреть пассажирку. У женщины было сильное лицо с приятными чертами: решительная челюсть, широкий лоб, темные глаза. Ему не понравились нахмуренные брови и лишенное чувства юмора ощущение власти над ним. Тарент даже подумал, что она из полиции, однако закон предписывал всем офицерам представляться в беседе с рядовыми гражданами. Если она коп, то не значит ли его присутствие в правительственном «Мебшере», что его временно исключили из категории «рядовых граждан». С другой стороны, возможно, она все же не из полицейских.

Тарент так и держал легкую камеру в одной руке, слегка прикрыв ладонью другой. Медленное путешествие продолжалось. Через несколько минут один из водителей включил трансляцию последних известий Би-би-си в пассажирском отсеке, но в новостях почти ничего не говорили ни об урагане, ни о его последствиях. Бóльшую часть выпуска посвятили встрече глав Эмиратов, которая должна была состояться в Торонто. Новости Таренту быстро наскучили, и он снова стал смотреть в маленькое окошко. Но после политики очередь наконец дошла и до урагана.

Сообщения не радовали. Несколько южных английских графств пострадали от урагана и наводнений, ставших результатом штормового нагона, но бóльшая часть воды уже ушла в почву, особенно в городах и вдоль побережья Ла-Манша. Сильнее всего досталось Эссексу. Уровень рек, не имевших выхода в море, поднялся, они вышли из берегов и прорвали дамбы, отрезая от мира города и деревни, выводя из строя линии электропередачи и заболачивая подстанции. Многие ветровые турбины были повреждены или выведены из строя. Генераторы приливной электростанции архипелага Эссекс работали на пониженной мощности или вовсе отрубились. Тарент, памятуя о той стране, откуда только что уехал, где почти не было пресной воды, представил себе городские улицы ИРВБ, превратившиеся в каналы, тишину, что окутывает все вокруг после любого наводнения, ленивый плеск утекающей воды и распространяющееся вокруг зловоние от грязи, нечистот и гнили.

А надо всем этим сейчас сияло чистое и безоблачное ярко-синее небо. Остатки штормовых завихрений откатились на восток через Северное море, и ураган, зародившийся в теплых водах Атлантики у Азорских островов, сгинул прочь. Официально считалось, что ИРВБ ураганы не опасны, они бушевали слишком далеко на севере и на востоке, поэтому здесь назывались «умеренными штормами». В новостях говорили, что «Эдуард Элгар» оказался не таким сильным, как все боялись, но тем не менее оставил после себя множество разрушений.

Очередной умеренный шторм «Федерико Феллини» уже пересекал Бискайский залив, набирая мощь, но пока что были непонятны ни его сила к тому моменту, как он достигнет Британии, ни маршрут.

Радио с громким треском выключилось.

Тарент заскучал и начал рассматривать пассажирский отсек. Бóльшая часть путешествия в Турцию прошла в таких бронетранспортерах: Тибора и Мелани забрали в Париже, отвезли в «Мебшере» в Италию, где их ждал поезд до Триеста, а потом очередной долгий перегон в броневике через Балканы. Путешествие внутри машины, из которой нельзя было выйти, оказалось очень скучным. Ты, конечно, чувствовал себя в безопасности благодаря броне, но при этом становился более уязвимым, поскольку при виде медленно движущегося транспорта для перевозки личного состава повстанцы испытывали слишком сильный соблазн. Когда конвой пересекал Сербию, парочка молодчиков открыла по нему огонь из РПГ. Первый выстрел ушел в молоко, зато второй снаряд попал прямо в бронированный борт. Звук взрыва был оглушающим, Тарент до сих пор мучился от шума в ушах, но «Мебшер» серьезно не пострадал. Пассажиры – он, Мелани и два доктора – отделались легкими ушибами и порезами, когда их жестко тряхнуло внутри кабины, но ничего страшного не произошло. После этого уже никто не жаловался на тесноту, безжалостную жару, шум, невкусную однообразную еду. Они продолжили путь в напряженном молчании, опасаясь новой атаки.

По крайней мере у британских банд, которые частично контролировали сельскую местность, были лишь автоматы, а не гранатометы. Да и температура внутри «Мебшера» в летние месяцы в Британии казалась вполне терпимой. Совсем другое дело в более жарком климате, где солнце нагревало металлический корпус с такой силой, что не давало даже охладить двигатель. Правда, с другой крайностью «Мебшеры» тоже справлялись плохо. Через три с лишним недели, когда ударят первые морозы, отопление в машинах постарше будет с трудом справляться с холодом. Сентябрь в южной Англии уже становился настоящей проблемой, именно по нему проходила граница между климатическими сдвигами, между двумя явными климатическими угрозами.

Наконец бронетранспортер добрался до Бедфорда, оцепленного города, где находилось автономное местопребывание правительства, или АМП, в случае государственного кризиса. Тарент с любопытством смотрел в окошко, искажающее действительность, размышляя, как тут все будет выглядеть в новом качестве, но Бедфорд остался таким же, каким Тибор помнил его по прошлому приезду несколько лет назад. Теперь они уже удалились на приличное расстояние от зоны штормовой атаки, и никаких разрушений вокруг не было.

Тарент и его спутники переночевали в гостинице МВД – комплексе, основная часть которого скрывалась под землей. Где-то поблизости находилась железнодорожная станция, ею, по-видимому, продолжали пользоваться. Больше ничего они толком рассмотреть не успели, шагая от «Мебшера» к зданию по вечерней прохладе.

Тарент ощутил облегчение, когда его поселили в одноместный номер, поскольку не хотел делить комнату с незнакомцем. Снова пригодился его дипломатический паспорт. Тибор все волновался, что кто-то, вроде женщины, ехавшей перед ним, может аннулировать документ дистанционно, но пока сканирование прошло без сучка без задоринки.

Его заселили в комнату чуть побольше клетки, расположенную глубоко под землей. Однако вентиляция работала исправно, и сама комната была чистой и аккуратной. В коридоре пахло просроченной едой, краской, ржавчиной и сыростью. Тарент нашел столовую на том же этаже, досыта наелся, сжевал какой-то фрукт, а потом вернулся к себе в номер с пакетом охлажденного свежего молока. Тибор рано отправился в постель, но спал плохо. Всю ночь кто-то хлопал дверями, в коридоре раздавались голоса. Вентилятор монотонно жужжал без остановки, а рано утром кто-то медленно прошелся по этажу с включенным пылесосом. Тарента подняли ровно в семь.

5

Он первым забрался в «Мебшер». Когда загружались остальные, то едва взглянули в его направлении, но коротко кивнули из вежливости. Последней зашла женщина. Когда она пролезала через узкий армированный люк, то зацепилась обо что-то сумкой на плече. Потянувшись назад, чтобы освободиться, она на миг посмотрела на Тарента в упор, но как только справилась с затруднением, тут же отвернулась, ничего не сказав.

– Доброе утро, – поздоровался Тарент, когда она уселась перед ним, но женщина не ответила. Она открыла сумку, явно желая удостовериться, что ничего не вывалилось.

Скоро они снова отправились в путь. Как только «Мебшер» медленно выехал из центра города, один из членов экипажа заговорил по громкой связи. Это было стандартное приветствие: Ас-саляму алейкум [6], Аллаху акбар [7], добро пожаловать снова на борт, пристегните ремни и не отстегивайтесь в течение всей поездки, еда доступна в служебном отсеке, но помните, что алкоголь на борту не разрешен, пожалуйста, следуйте указаниям членов экипажа в чрезвычайных ситуациях, Иншаллах [8]. Короткая остановка для дозаправки запланирована примерно через час. Кроме того, член экипажа добавил, что возможны короткие остановки, если требуется молитва-намаз, и это не только не запрещено, но и всячески поощряется, правда, предупредить необходимо минимум за час, чтобы они добрались до ближайшей мечети или сделали остановку и разместили «Мебшер» должным образом [9].

Обоих водителей Тарент видел вчера, когда забирался в «Мебшер». Молодые квалифицированные сержанты, по-видимому, прошедшие хорошую подготовку. Оба служили в Королевском хайлендском полку «Черная стража» [10], вежливые и проницательные, искренне пытавшиеся удовлетворить потребности пассажиров во время долгого и некомфортного путешествия.

Транспорт двинулся в северном направлении и довольно быстро выехал на равнины Кембриджшира. Тарент пытался хоть что-то рассмотреть в окошко. Через два часа водители припарковались в депо, чтобы зарядить аккумуляторы и пополнить запасы биотоплива. Женщина, сидевшая впереди, спустилась к маленькой стойке обслуживания под пассажирским отсеком и вернулась оттуда с двумя пластиковыми стаканчиками кофе: один для себя, а второй для мужчины, вместе с которым путешествовала. На Тарента она даже не взглянула.

Подумав о том, что на обед нужно будет все-таки что-то съесть, но, как и остальные пассажиры, не испытывая особого желания карабкаться вниз по крутой лестнице в движущемся «Мебшере», Тарент спустился в служебный отсек и взял из холодильника пару сэндвичей и салат в вакуумной упаковке.

Он вернулся на свое место и снова уставился через узкую полосу армированного стекла. С этого места внутри ангара для подзарядки видно было как минимум с десяток упавших деревьев, которые до того росли вдоль дороги. Может, их повалил ураган, о котором упомянули родители Мелани. Комья земли, окружавшие корни, стояли перпендикулярно – огромные косматые диски из почвы и корешков. На дороге и во дворе станции подзарядки все еще лежал ковер из листьев, мелких кустарников, веток и прочего мусора. Тарент с интересом рассматривал целые тонны древесины и растительности, которые видел на клочке дороги и в условиях ограниченного обзора. Наверное, вся южная Англия покрыта вырванными с корнем и сломанными из-за ураганов деревьями. Любопытно, что случится с ценным материалом, когда наконец его уберут.

Такой интерес к переработке древесины у Тарента возник из-за последнего задания, которое он выполнил за две недели до злополучного визита в Турцию с Мелани. Снимать пришлось в центральной Испании. Он освещал проект ДИУ, «Древесный Уголь Испании». Испанские власти создали обширную сеть теплогенераторов с отрицательным уровнем эмиссии углерода, работающую на больших объемах древесноугольной биомассы. Всю золу закапывали в землю, возвращая углерод в почву, а не в атмосферу. В долгосрочной перспективе программа могла вернуть плодородность сотням тысяч гектаров земли, которые в начале двадцать первого века превратились в пустыню.

На фоне усугублявшейся экологической катастрофы испанский проект внушил Таренту оптимизм, чувство, что еще не все потеряно. Глядя на поваленные деревья вокруг, Тибор надеялся, что жители Британии не настолько недальновидны, что они не просто сожгут органический мусор, остающийся после ураганов, и не свалят его где-нибудь гнить. ДИУ был до сих пор единственным крупным проектом такого рода в Западной Европе, однако огромные комплексы биоугольных электрогенераторов, работавших по принципу возращения углерода в почву, были созданы в Китае, Украине, России, Индии, Бразилии и Австралии.

Однако Тибор понимал, что во многих местах климатические условия были настолько экстремальными, а жители так мало разбирались во вторничном использовании отходов, что до сих пор прибегали к старым и неэкономным способам.

Тарент устроился на сиденье с тоненькой обивкой как можно удобнее, приготовившись к долгим часам поездки, наверняка ожидавшим впереди. Скука была настоящим врагом, от нее в голове царила пустота и на ум начинали упорно лезть мысли, которые Тибор в нормальном состоянии сразу гнал прочь. После смерти Мелани прошло всего несколько дней, но они были вместе больше двенадцати лет, и, хотя в конце все разладилось, он пока не понимал, как сможет жить дальше без нее.

Очевидно, ошибкой стало само решение поехать вместе с женой в Турцию. Как только они прибыли в полевой госпиталь, Тарент понял, что в лучшем случае он тут просто не нужен, а в худшем – мешает работе. Он возился с фотоаппаратами, как можно чаще выбирался на съемки, однако госпиталь неизбежно привлекал к себе внимание, шли недели, и выходить наружу становилось все опаснее. Вскоре он уже был практически заперт в четырех стенах больницы или в пределах ее территории. Мелани это бесило, он без конца маячил перед глазами, постоянно раздражал, что очень сильно навредило их отношениям.

Поездка в Анатолию была их первым совместным путешествием за границу, и сначала опыт их сблизил. Они долго ехали по мрачной сельской местности, мимо бесплодных склонов и высохших озер и рек. Увидели поразительное свидетельство климатических изменений: внезапные разрушительные бури, которые приводили к ливневым паводкам и грязевым оползням, ослепляющую духоту, сгоревшие поля, почерневшие после пожаров леса. Все это вставало перед глазами, пока они ехали через южную Францию, по Провансу, вдоль средиземноморского побережья, – «Мебшер» медленно вез их в северную Италию. В дороге они провели больше месяца, после чего их группа объединилась с другой медицинской бригадой УЗД в Триесте. Там все отдыхали три дня, а потом конвой из «Мебшеров» отправился через опасные горы Балкан. Еще четыре недели ушло на то, чтобы добраться до больницы в восточной Анатолии, где уже кипела работа. Сотрудники, которых они сменили, тут же уехали обратно. Изредка в госпиталь прилетали частные вертолеты, привозя грузы за бешеные деньги, но благодаря им врачи смогли проработать пять месяцев, на два месяца дольше, чем изначально ожидали, но ближе к концу пребывание в Турции стало невыносимым.

После дозаправки «Мебшер» отправился в путь, но теперь двигался заметно медленнее, чем раньше. До следующей остановки прошло два часа. Тарент снова сходил вниз и взял еще еды и чашку кофе. Никто из остальных пассажиров не отреагировал на предложение принести напитки и им, поэтому он молча вернулся на место.

Спутники его тихо раздражали. Они постоянно игнорировали Тарента, хотя, признаться, и между собой практически не общались. Он все еще не мог понять, путешествуют они вместе или по отдельности, хотя все явно работали в одной государственной организации или же на схожих должностях, но в разных ведомствах. Мужчина, который сидел отдельно от остальных на переднем ряду, или сосредоточенно пялился на экран своего ноута, или ненадолго засыпал. Иногда он говорил по мобильному, что указывало на его высокий статус, поскольку внутри «Мебшера» запрещалось пользоваться почти всеми системами цифрового доступа, они сбивали сложное электронное оборудование, обеспечивавшее защиту бронетранспортера. В любом случае сквозь толстую броню обычно сигналы не пробивались, но этот парень подсоединил мобильный по какому-то кабелю, благодаря которому, похоже, и получил доступ к сети. Когда утром они загружались в Бедфорде, Тарент мельком увидел идентификационный чип агента ЦРУ и услышал акцент Новой Англии. Мужчина был высоким, его густые седые волосы были коротко подстрижены, а лицо настолько лишено даже намека на улыбку, что Тарент не мог припомнить, когда видел подобное. Этот человек был настолько поглощен своими мыслями, что напоминал черную дыру, нейтрализовавшую любую попытку контакта.

Два других пассажира, как все еще казалось Таренту, ехали вместе, хотя сегодня сидели порознь. Личные отношения их, похоже, не связывали. Мужчина был старше женщины. Тарент бóльшую часть дня видел лишь их затылки: черные волосы мужчины, редеющие на макушке, и темно-русые – женщины, скрытые платком. Там, где тот задирался, около левого уха, виднелась небольшая полоска кожи. Когда «Мебшер» подпрыгивал на кочках, их головы раскачивались и соприкасались. Порой женщина поднимала руку и теребила пряди волос, заправленные за уши.

Тарент пару раз тайком снял своих спутников. На одном снимке он запечатлел профиль женщины и ее типичный жест: голова чуть наклонена вперед, глаза закрыты, а палец приподнимает край платка, касаясь волос.

Она все еще напоминала Таренту Мелани, хотя он этого не хотел. Мелани вызывала чувство вины, ощущение потерянных впустую лет и невозможность что-либо исправить. Ей тридцать восемь лет, вернее, было до прошлой недели. Воспоминания постоянно возвращались, сводили с ума. Порой Таренту казалось, что он слышит ее голос, пытающийся пробиться через шум двигателя. Ее запах все еще ощущался на его коже, или так он думал.

Накануне гибели Мелани они ночью занимались любовью, как это случалось порой после ссоры. Но близость не принесла удовлетворения ни ему, ни ей. Кровать была слишком узкой, стены в комнате – предательски тонкими. А еще стояла жара. Жара и влажность, без конца, без вариантов. Они попытались без слов сказать друг другу, что все еще вместе, хотя оба понимали: это не так. После нескольких лихорадочных минут физического и сексуального напряжения между ними возникла привычная дистанция, нет, не настоящая преграда, а болезненное и знакомое напоминание, насколько хрупким стал их брак.

Лежа в темноте, они предавались хорошо знакомой мечте о том, как вернутся в Британию, возьмут отпуск, отправятся в дорогой отель Лондона или какого-то другого большого города и потратят заработанные деньги на несколько ночей эгоистичной роскоши. Но этому не суждено было случиться, они прекрасно все понимали, хотя понятия не имели, какую беду принесет следующий день.

Она злилась на него, он – на нее. Но как вообще можно злиться на медсестру? Тарент научился сразу нескольким способам – таков защитный механизм. Его собственная профессия – степень по энвиронике [11] – вроде бы была востребованной. Но после университета Тарент выяснил, что неопытный пиролог [12] никому особо не нужен. После года в Штатах Тарент вернулся в Британию, страну разрывали политические и социальные потрясения, сопровождавшие основание ИРВБ. Работы не было, поэтому он переметнулся в фотографию, сначала трудился вместе с другом по университету, а потом решил стать внештатным фотографом. Именно этим он и занимался, когда познакомился с Мелани.

Как-то раз она сказала, что фотосъемка – это пассивная деятельность, только восприятие и невмешательство. Фотограф запечатлевает события, но никогда не влияет на них. Мелани считала любую непрактичную и неактивную деятельность нецелесообразной. Такая у нее была функция, но не у него. Тарент защищался, как ему казалось, с пылом, но Мелани назвала его попытки вялыми. Фотография – это форма искусства, без энтузиазма заявил он. У искусства нет практической функции. Оно просто есть. Оно информирует, показывает или просто существует. Но искусство может влиять на мир. Мелани рассмеялась и потянула вниз ворот рубашки, демонстрируя плечо. Именно сюда какой-то психопат из пациентов вонзил в ее тело загрязненную иглу, пытаясь заразить тем, чем болел сам. Это был ее трофей, ее личная награда за активность.

– Ну, фотографируй, почему ты не снимаешь? – как-то раз закричала на него Мелани во время второй недели перегона через Турцию, где-то в засушливой пустыне вдали от прибрежной полосы. В тот день их конвой ждал, когда им доставят воду. Тарент все еще помнил мрачные окрестности – сплошь камень и высохшие растения, а еще брошенный город Хадима чуть ниже по склону холма, желтую горную породу, далекий проблеск моря, сильный горячий ветер и безоблачное небо.

От обиды было больно, но он все еще любил Мелани. Он помнил то, что она, казалось, позабыла: самое начало их отношений, глубокие письма и длинные телефонные звонки, волнение от происходящего, огромный эмоциональный подъем. Любовь была сильнее обиды.

Но сейчас ему снова придется вернуться к дурацкой и пассивной фотосъемке.

6

Тарент закрыл глаза и ненадолго задремал. Внезапно по громкой связи раздался голос с акцентом, свойственным уроженцам Глазго:

– Это Ибрагим, ваш второй водитель. Ас-саляму алейкум! Возникла неисправность с аккумуляторами. К сожалению, многие из станций подзарядки сейчас недоступны. Нам нужно остановиться на ночлег раньше, чем планировалось, поэтому мы отклонимся от маршрута и переночуем в местечке под названием Лонг-Саттон. Они готовы принять нас на одну ночь. Это еще одна задержка в пути, но лучше, чем если мы израсходуем все топливо. У нас есть сменные аккумуляторы, а завтра нагоним. Прогноз погоды благоприятный.

Возникла пауза. Микрофон не выключили. За шипением коммуникатора они услышали, как водители в кабине говорят друг с другом. Женщина, сидевшая перед Тарентом, явно отреагировала на объявление, удивленно вскинув голову. Затем повернулась и тихо заговорила со своим соседом. Тот покачал головой, прислушиваясь. Затем молча согласился с женщиной, кивнув, приподнял на миг брови и отвернулся.

Тарент прислонился к стенке, глядя в узкое окошко. И тут одновременно произошли две вещи. Что-то настойчиво и непонятно зачем сунули ему в руку, а Тарент рефлекторно сомкнул пальцы. И раздался голос второго сержанта, который продолжил объявление:

– Это Хамид, старший водитель. – Тарент так понял, что Хамид – молодой сержант, который помог ему загрузиться, спасая от наводнения в северном Лондоне, когда он присоединился к остальным пассажирам. – Мир вам! Довожу до вашего сведения, что нам приказали передать ваши допуски заранее, все из-за места, в котором мы останавливаемся. Обычно доступ в Лонг-Саттон закрыт, как вы все, без сомнения, знаете. Никаких поводов для беспокойства нет, обычная рутина. Все пассажиры «Мебшера» имеют нужный уровень допуска Министерства обороны. Просто решил, что стоит упомянуть об этом на случай, если кто-то обеспокоен. Вы должны зарегистрироваться с помощью своих чипов и идентификационных карточек, но вам их сразу же вернут.

Тарент смутно помнил о демонстрациях протеста, когда базу в Лонг-Саттоне только открывали. В те дни она находилась в ведении ВВС США в качестве пункта раннего оповещения, но сейчас после роспуска НАТО перешло к Министерству обороны. Но раннее оповещение? О ком?!

Он все еще с трудом видел себя в роли высокопоставленного чиновника, да еще и с доступом к секретным объектам. Раньше Тарент лишь изредка общался с государственными учреждениями, когда надо было посетить какое-то мероприятие, куда требовалось разрешение Министерства внутренних дел или Комитета по связям Эмирата. Но даже тогда он лишь хотел получить аккредитацию как независимый фотограф, работавший по заказу веб-журнала или какого-нибудь телеканала.

Пока неуклюжий транспортер продолжал путь, Тарент ощупал кончиками пальцев бумажку, которую с такой силой сунули ему в руку, покрутил листок, свернул в тонкий конус с острым концом, на миг позабыв о том, как именно тот попал к нему. Наконец Тарент развернул записку, разгладив на бедре.

Слова были написаны корявым почерком, явно в спешке: «Я направляюсь в АМП Халл. Хотите со мной? На Ферму Уорна можно не ехать».

Записку могла передать только женщина, сидевшая впереди. Тарент смял бумажку и снова посмотрел ей в затылок, замотанный платком, туда, где ее рука касалась шеи. Когда Тарент наблюдал за ней раньше, то без устали движущиеся пальцы казались ему нервной привычкой, но теперь он задумался: а что если она пыталась передать ему сигнал?

Тарент вспомнил первое впечатление от этой женщины, ощущение, будто она не выпускает его из виду. Она общалась с ним исключительно холодно, и тут вдруг записка. Он пристально взглянул на нее, не мог отвести глаз. Если не считать беспокойных пальцев, то она не двигалась и явно не замечала чужого внимания.

Если бы Тарент поднял руку, то мог бы дотронуться до этих пальцев, коснуться шеи и волос.

Ничего не произошло, ничего не изменилось. Вскоре он задремал, впал в состояние на грани сна, но без сновидений, когда он лишь наполовину осознавал происходящее вокруг: движения транспортера, вибрацию и шум мотора, рывки вперед или назад, когда меняли передачи. В голове вертелись неясные мысли об этой женщине, такой близкой и такой далекой. Хотите со мной? Куда? Вопросительный знак превращал фразу в предложение, а не в приказ. Приглашение из Халла? В других обстоятельствах он воспринял бы записку как флирт, но ведь эта самая женщина бесцеремонно проверила его лицензию. Одно он сейчас знал точно: ему строго предписано явиться для отчета в контору под эгидой УЗД, которая называлась Ферма Уорна и располагалась в Линкольнширской пустоши. В записке говорилось, что туда можно не ехать. Но он не понимал, почему.

Тарент полностью очнулся, когда транспортер внезапно замедлил ход и остановился, визг двигателя стих. Полуприкрыв глаза, зевая, Тибор заметил военных: два молодых морских пехотинца стояли настороже, одетые в маскировочный камуфляж, бронежилеты и кевларовые щитки, лица их скрывали маски, а в руках они держали винтовки на изготовку.

Остальные пассажиры заерзали на сиденьях, им тоже не терпелось наконец выбраться из «Мебшера». Теперь, когда бронетранспортер стоял тихо и неподвижно, Тарент чувствовал себя в ловушке. Систему кондиционирования отключили, вентиляторы перестали дуть. Казалось, снаружи холодно.

Тибор снова прильнул к окну и увидел Хамида, подписывавшего ворох документов. Между ним и караульным завязался какой-то спор, но без злобы. Судя по жестам, речь шла о бронетранспортере, в котором они сидели.

Через несколько минут двое гражданских чиновников в защитных костюмах и с дыхательными аппаратами протиснулись через люк в тесный пассажирский отсек, от чего Тарент, сидевший близко ко входу, ощутил долгожданный порыв свежего воздуха. Это были мужчина и женщина. Женщина надела хиджаб, и он вместе с кислородной маской и защитными очками полностью скрывал лицо. Мужчина был одет в темную рабочую куртку с нанесенной по трафарету надписью «Министерство обороны» на нагрудном кармане. Оба в руках держали большие баллончики с каким-то аэрозолем – мужчина опрыскал им все углы пассажирского отсека, а женщина распылила вещество на четырех пассажиров. Тарент задержал дыхание, как только понял, что сейчас произойдет, но больше всего думал о том, как защитить камеры. Неминуемо ему все же пришлось сделать вдох. Аэрозоль оказался порошкообразным, на вкус чуть едким и вызывал жжение, попадая на кожу. Тарент и его спутники закашлялись, а женщина опрыскала их снова.

Затем их оставили приходить в себя. По громкой связи было слышно, как Хамид и Ибрагим кашляют в кабине управления. Ибрагим громко попросил прощения, но не за действия чиновников, а за свои недобрые помыслы.

Им разрешили выйти. Несмотря на то что Тарент сидел ближе всех к люку, он пропустил остальных вперед. Женщина прошла мимо, не проронив ни слова и не взглянув в его сторону.

7

«Мебшер» припарковался рядом с длинным кирпичным зданием с плоской крышей. Повсюду росли деревья: и вокруг зданий, и вдоль двух или трех дорожек, которые вели в разные стороны. Ветер качал ветки крон. Тарент сделал глоток свежего воздуха, пытаясь восстановить дыхание. Легкие все еще не отошли от действия химического спрея. Он улавливал запах на своей одежде, волосах, лице и губах. Вернулось то чувство, которое появилось после возвращения в Британию – кто-то другой контролировал его жизнь и решал, что ему делать. Тем не менее он также был убежден, что ни один из тех, с кем ему пришлось столкнуться за последние несколько дней, не имел ни малейшего представления о том, чем Тарент занимался за границей, какой там царил хаос, какие ужасы ему довелось увидеть и испытать, и о бедственном положении, в котором оказались многие части мира. Половина Европы была, в сущности, необитаема. Большинство людей, способных жить в условиях умеренных температур, на сузившихся и извилистых полосках пригодной для существования суши в Северном и Южном полушариях, теперь уходили с опустошенных территорий, цепляясь за остатки того, что знали. Теперь людей не интересовали другие части мира, любопытство почти умерло, скрытое необходимостью самосохранения.

Белый геодезический купол и две огромные спутниковые тарелки виднелись из-за деревьев.

Остальные пассажиры шагали впереди. Тарент проследовал за ними через дверь, которую охранял офицер полиции, а потом вдоль коридора. Женщина чуть замешкалась и оглянулась, без слов задав Тибору вопрос.

Тот покачал головой, а потом уклончиво махнул рукой.

Она тут же отвернулась, поправила сумку, висевшую на плече, и, ускорив шаг, оттеснила своего спутника, направившись в одну из комнат впереди.

За этим последовал долгий процесс оформления. Нужно было не только предъявить удостоверение личности, но еще и подписать отказ от свободы передвижения и свободы информации. Американец сначала возразил, ссылаясь на решение Верховного суда США, но потом согласился сотрудничать. Каждому выдали пропуск, который предписали повесить на шею и носить, не снимая, постоянно, даже в постели. Тарент испытал облегчение и удивление, когда его фотоаппаратуру не стали осматривать или изымать.

Они приехали во второй половине дня. Впереди маячил вечер, а занять себя особо было нечем. Тарент никого не знал, а на каждой двери и на большинстве стен висели внутренние правила Лонг-Саттона, перечислявшие все запрещенные виды деятельности и зоны. Таренту выделили комнату в одном из корпусов общежитий, столь же скудно обставленную, как подземный номер в бедфордской гостинице, но поменьше.

Тибор снял одежду, какое-то время полежал обнаженным, а потом принял душ, после чего все еще голый, но с обязательным пропуском, болтавшимся на шее, валялся на кровати, запрокинув голову так, чтобы видеть деревья. В комнате стало жарковато, но никаких кондиционеров не нашлось, а все окна были закрыты намертво.

Несколько минут Тарент смотрел телевизор, переключая каналы в поисках службы новостей или аналитической программы. Но, как это часто случалось раньше, после пяти минут тупого щелкания пультом в каком-нибудь номере отеля или в арендованном жилье он чувствовал себя каким-то недовольным идиотом. Когда он наткнулся на новости, там опять говорили только о встрече в Торонто, и Тарент выключил телевизор.

Выглянув из окна, он заметил, что солнце садится, снова оделся и медленно обошел территорию, прилегающую к общежитию. Больше никого на улице не было. Как обычно, Тарент повесил на пояс фотоаппарат, но в этот раз прикрыл его шерстяным свитером. По правде говоря, его не особо интересовало это место, он просто радовался возможности прогуляться под деревьями. Когда климат внезапно изменился, они исчезли первыми: сгорели в лесных пожарах, рухнули от ураганов или пошли на растопку. Теперь большинство пейзажей казались обнаженными. Деревья в Лонг-Саттоне доставили Таренту редкое безвредное удовольствие. Настроив «Кэнон» под освещение, он сделал несколько снимков кроны над головой, ничего особо живописного, просто запечатлел ощущение от листвы.

Он продолжал идти, удаляясь от основной группы зданий. Сознательно держался на расстоянии от всех запретных зон, сделал еще несколько снимков деревьев так, чтобы вдали виднелись здания. В паре точек смог воспользоваться прожекторами, освещавшими территорию, правда, те были малочисленными и не слишком яркими. Все вокруг мало вдохновляло на творчество, но Таренту нравилось, что к нему возвращаются старые инстинкты – как правильно снимать передний и задний планы, как верно кадрировать, как с фантазией использовать выдержку. Выбравшись из «Мебшера», он сумел получить доступ к своей удаленной лаборатории, которая рассортировывала снимки в соответствии с настройками, заданными им по умолчанию. Тарент загрузил несколько кадров и с удовольствием полюбовался глубокими серыми и черными цветами, поразительными оттенками зеленого. В некоторых тенях остались заметны электронные помехи даже после лабораторной обработки. Солнце почти село, и подобрать правильную выдержку в изменчивом свете под деревьями оказалось не так-то просто.

Ему не терпелось разобрать тысячи снимков из Анатолии. Там доступ к сети был далеко не всегда. Пока у него хватило времени лишь на то, чтобы торопливо порыться в кадрах и найти подходящие для родителей Мелани, взглянув на фотографии в том виде, в каком он загрузил их в лабораторию. Поэтому Тарент обрадовался возможности наконец нормально поработать с камерой, поснимать, рассортировать, оценить и заархивировать. И пусть сейчас он перебирал лишь снимки старых правительственных зданий и обычных деревьев, сам процесс приносил ему удовольствие. Территория, по которой он прогуливался, практически полностью просматривалась камерами системы скрытого наблюдения, поэтому Тарент предположил, что за ним следили.

8

Наконец, проголодавшись, Тарент побрел обратно, туда, где якобы давали еду. Он нашел большой зал, безлюдный, если не считать повара, работавшего в дальнем конце помещения. Рядом с микроволновкой на выбор предлагались два варианта блюд. Тарент предпочел соевый бургер, вытащил его из картонной упаковки, подлежащей вторичному использованию, подождал, пока печь облучит еду, а потом уселся за стол. Он не видел никого из пассажиров или команды «Мебшера», и не успел покончить с ужином, как работник на кухне выключил свет и куда-то исчез.

Тарент снова вышел в вечернюю прохладу. Место казалось пустынным. На крышах некоторых зданий жужжали и лязгали в темноте вентиляторы под металлическими навесами. Вокруг них облаками собирался конденсат, который вскоре рассеивал ветер. В этот раз Тибор пошел другим маршрутом и в конечном итоге уткнулся в забор, которым по периметру была обнесена территория, – сложнейшую комбинацию петель из колючей проволоки, огромных бетонных блоков и вкраплений секций под напряжением. Везде висели предупреждения для потенциальных нарушителей аж на пяти языках. Все вокруг заливал свет прожекторов. Тарент сделал несколько снимков.

Его охватило чувство оторванности от мира и одиночества. Эти деревья, эта дорога, такой знакомый типично английский вечер, а он далеко от дома. Ему только предстояло с этим смириться. Квартира, где они с Мелани живут, то есть жили раньше, осталась в лондонском пригороде со стороны Кента. Как он теперь знал, она находилась прямо на пути «Эдуарда Элгара», так что, помимо всего прочего, наверняка придется там все основательно ремонтировать. Тарент пока понятия не имел, что делать дальше. Квартира была слишком велика для него одного, забита их вещами. И вещами Мелани. В определенном смысле эта вынужденная поездка для отчета перед властями в Линкольншире помогла отсрочить неизбежное, но он слишком долго был вдали от дома.

Тарент быстро посмотрел отсортированные загрузки только что сделанных снимков, а потом внес небольшие корректировки с поправкой на температуру прожекторов. Его словно парализовало ощущение изоляции, нахождения не на своем месте, отсрочки, которое росло внутри на протяжении вечера. Потеря Мелани не отпускала, но без предупреждения временами она вдруг разгоралась, превращаясь в настоящую физическую боль. Ему хотелось, чтобы последних нескольких месяцев вообще не существовало. Тарент спрятал фотоаппарат, не сделав больше ни единого снимка.

Он все еще стоял, глубоко задумавшись, когда раздался женский голос:

– Вы сфотографировали меня без разрешения.

Она подошла беззвучно. Говорила без всякого акцента или диалектизмов, так общались образованные люди. Тарент обернулся. Перед ним стояла пассажирка из «Мебшера». Свет падал на нее сверху. Она казалась высокой и агрессивной, слегка выставила ногу вперед, наступив на большой корень дерева, торчавший из земли. Волосы все еще прикрывал платок, но теперь женщина надела утепленный пуховик с капюшоном, который накинула поверх платка. Она протянула правую руку, ожидая, что Тарент что-то положит в ее ладонь.

В ИРВБ действовали законы, запрещавшие фотографировать граждан без разрешения. Тарент, как и все его коллеги-фотографы, отлично это знал.

– Я сделал парочку тестовых снимков, – ответил он, по привычке сказав полуправду. – Это новая камера, и я ее тестировал. Они не будут опубликованы.

– Не имеет значения.

– Считается, что «Мебшер» дипломатической миссии находится вне национальной юрисдикции.

– И это тоже не имеет значения. Вы не спросили моего разрешения. Отдайте мне фотографии, пожалуйста.

– У меня их нет.

Она нетерпеливо взмахнула рукой.

– Я же знаю, что они у вас. Почему, как вы думаете, по приезде у вас не конфисковали камеры?

– Ваша заслуга?

– Да, я походатайствовала. Мне нужно забрать у вас эти фотографии.

– Это вы написали мне записку?

– Да.

– Почему вы попросили меня поехать в Халл?

– Вам не нужно на Ферму Уорна.

– Мне приказали доложить там об обстоятельствах смерти жены.

– Да, я в курсе. Это контора под эгидой УЗД. Тут я тоже могу замолвить за вас словечко.

– С чего вдруг?

Женщина мотнула головой, стряхивая капюшон. Под ним был еще платок, но она развязала его, и теперь длинные концы свисали на плечи и грудь. Она видела, что Тарент смотрит, поэтому перекинула один через шею поверх плеча.

Хотя фотоаппарата не было видно, Тарент тайком нажал на кнопку, и камера беззвучно сложилась, превратившись в тонкую серебряную пластину с деталями из легированного металла. Он спрятал ее в ладони, словно иллюзионист игральную карту. В прошлые разы у Тарента дважды забирали и уничтожали фотокамеры: однажды, когда он снимал толпу бунтовщиков в Беларуси, второй раз аппарат отнял полицейский в штатском во французском Лионе. Последнее поколение миниатюрных камер разработали специально для фотожурналистов, которым приходилось прятать оборудование быстро и надежно.

Женщина стояла на своем, снова приводя его в замешательство. Ее властная манера выдавала человека, привыкшего добиваться желаемого, но неожиданно в ней проявилась и некая физическая уязвимость. Тарент провел рядом с незнакомкой два дня, но почти ничего о ней не знал. Видел лишь руку, волосы, шею.

Они так и стояли лицом друг к другу в полутьме. Она тяжело дышала: от гнева, усталости, стресса? Белые облака выдыхаемого пара дрейфовали между ними.

– Что конкретно вы хотите? – спросил Тарент.

Женщина посмотрела на его ладонь, в которой был спрятан «Кэнон». Он свободно покачивал рукой, пытаясь придать жесту естественность.

– Снимки, которые вы сделали. Мне нужно получить их. Это вопрос безопасности.

– Как я уже сказал, их здесь больше нет. Все кадры передаются в лабораторию. Так работает камера.

– Невозможно передать что-то из бронетранспортера.

– Снимки были загружены, как только мы оказались снаружи. Автоматически.

– Я вам не верю. У камеры есть память.

– Да, но я ею не пользуюсь. Как только фотографии загружены в лабораторию, память очищается. В любом случае я вас не снимал. – Аппарат работал в скрытом режиме с момента отъезда из Анатолии. Она никак не могла услышать его.

– Вы говорите неправду. – Она подняла левую сторону платка, повернула голову и легонько похлопала себя за ухом. – Я знаю, что снимали. Вы сделали последовательно три кадра. Я могу назвать время каждого, метаданные и точные координаты места, в котором мы тогда находились.

Она отвернулась и приподняла волосы. На нее падал свет от прожектора, и Тарент заметил блеск металла, крошечный кусочек с выгравированной пробой и тремя тактильными клавишами. Он тут же испытал иррациональное желание броситься к ней, схватить, нежно повернуть голову в сторону и рассмотреть устройство поближе. Представил, каково будет прижать к себе ее тело, дотронуться до ее рук, вдохнуть запах кожи на шее, почувствовать легкое прикосновение волос, ниспадающих по плечам, видеть губы совсем близко от себя.

Эта мысль его ошеломила.

Женщина ничего не сказала, но продолжала пристально смотреть на него. Она разжала руку и выпустила волосы. Тарент промямлил:

– Ладно. – Возникло такое ощущение, будто он готов упасть в обморок: стоит ему сделать шаг, и он споткнется и повалится на нее. Тибор собрался с мыслями, пытаясь сосредоточиться на разговоре. – Снимки правда в моей лаборатории. Они заархивированы. Придется использовать специальный контроллер камеры, чтобы получить к ним доступ. Он у меня в номере вместе с остальным оборудованием. Пойдемте со мной, и я их загружу.

Тарент подумал о тесном помещении с напирающими со всех сторон стенами, духоте и узкой кровати.

– Это же «Кэнон Суперлайт Шпион», не так ли? Профессиональная модель.

– Откуда вы знаете?

– Говорю же, у меня есть все метаданные. С этой моделью контроллер не нужен.

– Можно просматривать фотографии, но нельзя загрузить.

– Вы пользуетесь какими-то другими камерами?

– «Никон» и «Олимп». Они тоже в моем номере, если только их не забрал ваш друг.

– Мой друг?

– Ну, мужчина, с которым вы путешествуете.

– Он сотрудник службы безопасности департамента, в котором я работаю. Зовут Хейдар. Официально он приставлен ко мне в качестве охранника, хотя его так никто не называет.

– Он сейчас с вами?

– Пораньше лег спать. Думает, что я у себя в комнате, – сказала она вроде как доверительно, а потом добавила: – Он не войдет в вашу комнату, если только я его не позову.

Они повернулись в молчаливом согласии и направились обратно в сторону жилого корпуса. Женщина шла впереди, но, как только в поле зрения возник вход в здание, внезапно сбавила скорость, позволив Таренту догнать себя. Теперь она шагала сбоку, глядя себе под ноги, а платок болтался у лица. Они двигались по неровной гравийной дорожке под молчаливыми деревьями, через лужи света. Рука Тарента, все еще сжимавшая камеру, покачивалась рядом с рукой женщины.

– Вы назовете мне свое имя? – произнес он и удивился, услышав свой запыхавшийся голос.

– Зачем вам?

– Просто так. Хочу знать.

– Может, позже. В каком номере вы остановились, Тибор Тарент?

– Ага! То есть мое имя вам известно.

– Я многое о вас знаю. Даже больше, чем вы можете себе представить.

– Например?

– Например, вы встречались с Тийсом Ритвельдом.

Тарент не понял, о чем это она, и попросил повторить.

– Тийс Ритвельд. Физик-теоретик. Голландец. По-видимому, вы встречались около двадцати лет назад.

– Если это так, то я не помню. Двадцать лет – долгий срок.

– Так в каком вы номере? – снова спросила она, схватив его за плечо.

Они зашли в корпус через главный вход. Потянулись за пропусками. Тарент нащупал прорезь и вставил карту. Он шагнул первым, но женщина проскользнула за ним раньше, чем дверь успела закрыться. Она снова шла рядом. Коридор был такой узкий, что время от времени они касались друг друга.

В его номере едва хватало места для двоих. Тарент пропустил женщину вперед, и теперь она стояла на узкой полоске ковра, прижавшись коленями к кровати, спиной к нему. В комнате было жарко и душно. Кровать оставалась все в том же состоянии, в каком прежде, – с разбросанной по ней одеждой. Тарент закрыл за собой дверь.

Женщина оглянулась через плечо на маленькую красную лампочку, подтверждавшую, что дверь заперта.

Она расстегнула молнию на пуховике и сбросила его. Затем с плеч соскользнул платок. Женщина встряхнула волосами. Платок легким облаком лег на пол. Тарент смахнул с кровати одежду. Женщина по-прежнему не оборачивалась, демонстрируя ему спину.

Она слегка наклонила подбородок, а потом приподняла волосы, выставив напоказ имплантат. Его лицо было на расстоянии пальца от ее головы. Имплантат поблескивал в свете лампочки, горевшей на потолке. Женщина подалась назад, прижавшись спиной и подставив голую шею. Тарент потянулся к коже, слегка приоткрыв губы. Он мельком увидел логотип компании, вытравленный на металлической пластинке: крошечная стилизованная буква «а» в окружении пятиугольника. И больше ничего. А затем бугорок имплантата оказался у него во рту, он посасывал кожу вокруг него, ощущая грубый зернистый металл на языке. Женщина поддалась, чуть наклонилась в его объятьях, пока губы Тарента жадно шарили по ее шее и уху, дразня, возбуждая. Он ощущал легкое прикосновение ее волос к своему рту, подбородку и глазам. В чувственном порыве Тарент стукнулся передними зубами о твердую поверхность имплантата и отпрянул.

– Ты его не повредишь, – сказала женщина, и голос ее звучал глухо и слегка дрожал.

– А тебя?

– Меня тем более. Вот увидишь.

9

Прошло полчаса. Обмякнув на теле женщины, скользкий от пота Тарент потянулся и выключил верхнюю лампу, при свете которой они занимались любовью. Один из прожекторов на улице стоял вплотную к окну, и резкий свет проникал поверх жалюзи. Тарент потянулся к натяжному шнуру и умудрился слегка передвинуть их, чтобы преградить дорогу слепящим лучам. От конечностей и тела женщины на него исходили потоки тепла.

Она высвободилась и выпрямилась, отодвинувшись подальше. Сидела лицом к нему, раздвинув ноги. Тарент тоже сел, обвив ее ногами. Свет с улицы все еще пробивался в комнату, ложась диагональной полосой на ее тело и мягко поблескивая. Женщина тоже взмокла от пота, и волосы влажными прядями свисали, обрамляя лицо.

По лбу Тарента, вдоль линии роста волос, по вискам тоже тек пот, скатываясь дальше по щекам. Он поймал одну каплю и прочертил ею тонкую влажную линию на ее левой груди. В крошечной комнатке нечем было дышать.

– Окно не открыть, – сказал он. – Я уже пробовал.

– Все окна заперты наглухо. Все до единого в здании. Это правила Министерства обороны. Откроем дверь?

Они услышали шаги и голоса снаружи.

– Ты в своем уме?

– Я думала, тебе нужен свежий воздух.

Тарент наклонился вперед, обнял ее, и они какое-то время ласкали друг друга. Он сказал:

– Я не ожидал такого. Того, что мы сделали.

– А я ожидала. Я думала, ты понимаешь. Два дня ждала, когда же ты сделаешь первый шаг.

Он покачал головой, вспоминая часы, проведенные в «Мебшере», то, как принял ее отношение за молчаливое и холодное пренебрежение. Он все неверно понял? Что ж, это больше не имело значения.

Сейчас он смотрел прямо на нее и не видел никакого физического сходства с Мелани, даже внешнего. Она была чуть шире, выше, грудь чуть полнее, а талия уже. Тарент догадывался, что она и моложе Мелани, хотя затруднялся определить на сколько.

– Я до сих пор не знаю, как тебя зовут. И кто ты.

– А тебе и не надо знать.

– Почему ты так говоришь?

– Из-за того, кто я такая и почему сейчас с тобой.

– И кто же?

– Просто женщина с физическими потребностями.

– И почему ты здесь?

– По той же причине.

– Нет, не только.

– У женщины, чья работа несовместима с личной жизнью, желания становятся гораздо острее.

– То есть ты пользуешься любым удобным случаем.

– Нет. Почти вся моя жизнь – это работа. Ты представления не имеешь, на что мне пришлось пойти, чтобы все срослось. И как сильно я рискую.

– Пожалуйста, назови мне свое имя.

Женщина дотронулась до каждого пальца своей ладони другой рукой, словно пересчитывала, и улыбнулась:

– Фло. Можешь звать меня Фло.

– Это твое настоящее имя?

– Не исключено.

Она сидела с прямой спиной, кончиками пальцев прикоснулась к его груди, скрестила ноги и смотрела на Тарента, не отрываясь. От нее исходило ощущение какого-то нервирующего спокойствия, которое не имело отношения к внутренней гармонии, а было лишь результатом жесткого самоконтроля. Тарента оно тревожило, он не понимал, что она может выкинуть. Знал лишь, что по какой-то причине эта женщина с ним играет.

– Меня так звали, – произнесла она. – Много лет назад. Сейчас никто меня так не называет, так что можешь ты.

– Это производная от Флоренс?

– Когда-то меня звали и Флоренс. Но я никогда не была такой, какой являюсь на самом деле. Ни тогда, ни сейчас. – Ее явно утомили расспросы об имени, поэтому она с притворным раздражением хлопнула его по голому плечу. – Я все еще хочу получить обратно снимки.

Тарент попытался поддразнить ее:

– Сколько проблем ради пары снимков, Фло!

– Нет. Я хотела тебя трахнуть. Если ты думаешь, что это проблемы, то тебе стоит увидеть, какие проблемы я могу доставить другим, если понадобится.

– Ладно. Тогда еще разок, Фло?

– Чуть позже. – Она сменила позу, слегка откинувшись назад и вытянув ноги вперед, а потом пришпорила его по бокам. – Мне все еще слишком жарко.

Фло приподнялась и потянулась к окну поверх головы Тарента. Ее грудь касалась его щеки, пока Фло сражалась с неподвижной задвижкой. Но усилия оказались тщетны, и она сдалась.

– В некоторых наших зданиях окна все еще иногда открываются, – объяснила она.

– В «наших зданиях»?

– Министерства обороны.

– Вот на кого ты работаешь.

– Почему я тебя так интересую?

– Мне нравится знать, с кем я. А о тебе известно лишь то, что ты путешествуешь по стране в бронированном «Мебшере» с телохранителем.

– Как и ты.

– У меня нет телохранителя.

– Между прочим, есть. И это я. Меня приставили к тебе.

– Мне сказали, что я пропустил тот транспорт, в котором должен был уехать, якобы поблизости оказался другой «Мебшер», и он даже отклонился от маршрута ради меня. Вряд ли тебе что-то поручили. Мы просто случайно оказались в одной машине.

– Мы знали, где ты. После урагана поступил вызов с просьбой одному из транспортеров для перевозки личного состава забрать тебя. В тот момент в направлении Халла ехали четыре или пять «Мебшеров». Там намечено собрание одного из отделов. Когда я услышала, что речь о тебе, то решила забрать тебя сама.

– Мне показалось, ты не прилагаешь столько усилий, чтобы с кем-то перепихнуться.

– Так и есть. Усилия я прилагаю на работе. Я хотела встретиться с тобой не ради того, чтобы перепихнуться, а из-за случившегося в Турции.

– Как ты узнала обо мне?

– У нас свои каналы. Ты проходишь по дипломатической линии, а значит, досье открыто для министерства. – Она вскинула голову, отбросив волосы, и положила пальцы на имплантат. – Я почти все о тебе разузнала еще до вызова, а сегодня нашла остальные данные. Твоя жена – Мелани Тарент, я слышала, что с ней случилось. А еще я знаю, где ты был до прошлой недели и что произошло с Мелани. Она погибла насильственной смертью при невыясненных обстоятельствах, и никто не дал тебе никаких объяснений. Что ж, могу посвятить тебя в некоторые детали. Мы установили, что она погибла от рук радикального крыла повстанческого движения в Анатолии, они применили новое оружие. Наши люди в Турции сейчас расследуют произошедшее. Ты знал, что виновных поймали?

Это поразило его.

– Нет, не знал. Когда?

– Через день после твоего отъезда. Мы пытались вывезти их в ИРВБ. Разумеется, действовала презумпция невиновности. Сначала хотели просто задать им несколько вопросов. Но по пути их убила другая группа ополченцев, устроила засаду на конвой. Погибли двое наших сотрудников, еще несколько получили ранения. Мы считаем, это были какие-то местные разборки, в том районе действовали две вооруженных группировки. Они сводили счеты друг с другом. Но я подумала, что ты бы хотел это узнать.

– Мне так жаль. Я понятия не имел, что еще кто-то погиб.

– Ну, они там были не ради тебя. Мы хотели выяснить, откуда повстанцы получают оружие.

– Ты сказала о каком-то новом устройстве. Но я был там после взрыва и видел воронку. Какая-то придорожная мина. Мы такое все время видели.

– Что необычного было в воронке?

Она говорила игривым тоном. Тарент чуть не ответил ей шуткой, но вместо этого спросил:

– А что?

– Ты же был там. – Ее тон не изменился. – Что ты видел?

– Осталась треугольная воронка. Напоминающая равнобедренный треугольник.

– А как она получилась, можешь объяснить? Кто-то при тебе говорил о ней?

– Не припомню. Я никого особо не слышал. Мне кажется, я был в шоке из-за Мелани.

– Вот над чем мы сейчас работаем. – Фло подалась вперед и оглядела крошечную комнату. – У тебя тут есть что-нибудь выпить? В смысле алкоголя.

– Нет, только вода. Это же правительственный объект.

– Я могла бы пройтись по зданию, если ты согласен подождать полчасика. Не все правительственные объекты одинаковые.

– Хочешь сказать, там, где ты работаешь, все по-другому?

– Нет, так же. Алкоголь запрещен. Но есть способы его раздобыть. Зайди ко мне как-нибудь вечерком, и я познакомлю тебя с односолодовым виски. – Она перекатилась на бок и слезла с кровати. Тарент жадно смотрел на ее длинные ноги и накачанный торс. Пот все еще островками поблескивал на коже. Фло наполнила два пластиковых стаканчика водой из кулера, в три глотка осушила свой, а другой передала Таренту. – Пока обойдемся этим.

Она наполнила стакан снова, окунула пальцы в холодную воду, провела влажными ладонями по рукам и груди, затем размазала воду по животу, снова села на кровати, в этот раз вплотную к Таренту, игриво брызнула на него. Тарент намочил руку и нежно провел вверх по груди Фло, позволил каплям скатиться по шее. Его пальцы снова дотронулись до имплантата.

– Итак, мы выяснили, что ты работаешь на правительство, – сказал Тарент. – Это было несложно. Министерство обороны.

– Типа того.

– Продолжай.

– Официально мне запрещено распространяться на эту тему.

– Не думаю, что тебе официально разрешено трахаться с овдовевшими фотографами-фрилансерами. В любом случае ты упомянула, что все обо мне знаешь, значит, и в курсе моего уровня допуска. Что ты потеряешь, если расскажешь, где конкретно работаешь?

– Для начала, работу. Женщине нелегко пробиться туда, где я работаю.

– Тогда давай я угадаю. Министерство обороны, это мы уже установили. Чиновница высокого ранга? Глава департамента?

– Постоянный заместитель министра. Личная канцелярия. – Внезапно она отвернулась, словно бы смутившись своего признания.

Тарент открыл рот, хотел что-то сказать, а потом снова закрыл.

– Я не придумываю.

Он смотрел на ее наготу, на скомканные простыни. В жаркой комнате витал запах их тел. Все казалось совершенно невероятным.

– Ты полна сюрпризов, – сказал Тибор. – Мне нужно знать, кто ты?

– Надеюсь, нет. Мы не афишируем, чем занимаемся.

– Ты не мусульманка, правильно?

– Да, это так, я не мусульманка.

– Я думал…

– Необязательно быть мужчиной или исповедовать ислам, хотя если ты видел других чиновников моего ранга в других министерствах, то именно подумал бы иначе. Но я давно уже поняла, что быть женщиной, но при этом не исповедовать ислам – это уравновешивающие друг друга противоположности, и потому рискнула. Усердно трудилась, получила степень, согласилась год работать безвозмездно. А потом… начала расти. Я амбициозна и быстро поднималась по карьерной лестнице. Наш министр – просвещенный человек. Из тех, кого раньше называли европеизированными. Ему нравится футбол, крикет и тяжелый рок, он по возможности ходит в театр. Ему нравится окружать себя женщинами, а еще он любит, когда под его началом работают немусульмане. Большинство из наших сотрудников – женщины.

– И кто же этот министр?

– Его королевское высочество принц Аммари.

Она говорила последние две-три минуты, и Тарент ждал сюрпризов, но тут у него перехватило дыхание. Шейх Мухаммед Аммари занимал пост министра обороны, наверное, самый высокий среди членов кабинета министров после премьера. Эта женщина со стройным и потным телом, спокойными руками, взлохмаченными волосами, честными глазами, женщина, от которой исходил пьянящий запах после секса, фактически управляла Министерством обороны. Она несла административную ответственность за вооруженные силы и обладала широким спектром полномочий.

Он потянулся к одежде, сваленной на полу, и выудил свои брюки, штанины были вывернуты наизнанку, когда он или Фло в спешке снимали их. Камера лежала в сумочке на ремне. Тарент достал фотоаппарат.

– Хорошо, я отдам снимки.

Он включил камеру, развернул ее, а потом нажал кнопку, тут же получив доступ к онлайн-лаборатории. За считаные секунды нашел все три фотографии Фло. Протянул ей камеру.

– Они больше ничего не значат, – сказала она, но тем не менее придвинулась к нему, чтобы рассмотреть получше, облокотившись о его колено, при этом ее сосок коснулся его руки. Все три снимка не представляли собой ничего особенного: одна смазалась, видимо, из-за того что бронетранспортер неожиданно качнулся, зато две другие были ясными, словно стекло. На них женщина была запечатлена в профиль, ставший Таренту таким знакомым за время пути. Она слегка наклонилась вперед, левая рука поднята, пальцы замерли возле уха. Лица толком не видно даже на четких фотографиях. На заднем фоне угадывался интерьер пассажирского отсека «Мебшера», темный и утилитарный.

Она прислонилась щекой к его щеке, спутанные пряди свисали ему на плечо. Тарент обнял ее, положив руку на спину. Фотографии напомнили ему о парадоксе: о той холодности, которую она, казалось, излучала, находясь так близко от него и в то же время так далеко. А теперь ее теплое тело было рядом, он чувствовал кожей ее легкое дыхание. Она велела называть себя Фло.

– Никто бы тебя не узнал.

Ее рука лежала под бедром Тарента, обхватив его пальцами, и он ощущал нежное давление.

– Я бы узнала. И его королевское высочество тоже.

– Хорошо. – Он щелкнул контроллером под тонким корпусом камеры и подождал, пока система подтвердит соединение с лабораторией. Тарент выбрал три снимка, и они растворились в небытии. – Никаких копий, ни резервных, ни оригиналов. Они исчезли. – Женщина не ответила. – Ты мне не веришь?

– Верю. – Она вытащила руку из-под его ноги и легонько постучала по имплантату за ухом. – Почувствовала, как они исчезли.

– Эта штуковина всегда включена?

– Круглосуточно, семь дней в неделю, но я могу остановить ее, если хочу спать. – Она забрала у Тарента камеру. Он с неохотой отдал. Фло подняла фотоаппарат, словно приноравливаясь, чтобы сделать снимок. – Не понимаю, как можно фотографировать без линзы.

– Там есть линза, только не оптическая, а квантовая. Я не пользовался камерами с оптическими линзами уже больше года. – Он показал на то место, где в передней части корпуса виднелись три крошечных лепестка, дотронулся до кнопки затвора, и те беззвучно приподнялись, образовав что-то вроде маленького вигвама над микропроцессорным объективом. Тарент обрадовался, когда речь зашла о любимой теме. – Эти сенсоры работают на уровне частиц или субчастиц. Когда затвор открыт, то они в цифровой форме радикализируют изображение. Электронные линзы более-менее автоматизированы: они сами фокусируются, устанавливают диафрагму, выдержку и все за одну операцию. Я могу перенастроить параметры, но по умолчанию все снимки в фокусе и с правильной выдержкой. Пока что производители не нашли способа, как бороться с тем, что на ходу машины у меня трясется рука, но, наверное, что-нибудь придумают уже в следующем поколении.

Он говорил весело, но когда посмотрел на нее, то понял: что-то изменилось – исчезла расслабленная игривость.

– Это твоя личная камера?

– Конкретно эта – да. А остальные две я оцениваю для производителей.

– Ты не понимаешь, что использование таких камер запрещено законом?

– Я же говорил, – у меня есть разрешение.

– При чем тут разрешение? Если в этой камере используется технология сближения, то снимать на нее запрещено с прошлого года.

– Я никогда не слышал об этом.

– Незнание закона не освобо…

– Я был в отъезде, – заметил Тарент.

– Да, ты был в Турции, это правда. Там они не запрещены, если уж на то пошло. Но в Европе ими пользоваться нельзя.

– Почему их запретили? Это же просто камеры.

– Квантовые технологии объявили токсичными. Установлено, что время от времени камеры причиняют вред здоровью пользователя и любого, кто окажется в поле их действия. Слишком много побочных эффектов.

– Ушам своим не верю! Как у фотоаппарата могут быть побочные эффекты? И от какой болезни я должен страдать? Я пользуюсь этими камерами больше года!

– Я уже не помню технических подробностей. Созвали специальную консультативную комиссию, и, когда результаты тестирования подтвердились, Халифат принял чрезвычайный закон. Использование этих камер влечет за собой риски, не постоянные, но серьезные.

– Какой от них может быть вред? Со мной же все в порядке!

– Откуда ты знаешь? В любом случае камеру нужно сдать.

– Я так зарабатываю на жизнь. Для профессиональных фотографов, наверное, есть какое-то исключение.

Фло дотронулась до имплантата на шее:

– Хочешь, чтобы я удостоверилась? Могу поискать прямо сейчас.

– Нет, ты сразу воспользуешься служебным положением и мне придется сдать камеры. Давай я сначала разберусь с допросами и УЗД, потом вернусь в Лондон и поговорю с коллегами. Если потребуется, то я поменяю камеры.

– Они скажут то же самое, что и я.

– Может, и так. Хватит, Фло… ты сейчас не на работе.

Она потянулась, чтобы снова взять у Тарента камеру, но тот отпрянул и спрятал фотоаппарат в футляр, поставил на подзарядку, а потом убрал все три камеры в крошечный шкаф под пристальным взглядом Фло. Закрыв дверцу, Тарент вопросительно взглянул на женщину, не зная, продолжит ли та спорить. Но ее настроение снова резко изменилось. Фло полулежала на кровати, расслабившись и опираясь на локти.

– Итак, мы постановили, что не прочь еще трахнуться?

Тибор недоверчиво сказал:

– Я думал, ты после всего этого оденешься и уйдешь.

– Нет. Ты прав. Я не на работе. Забудь все, что я наговорила об этих чертовых камерах. Порой я забываюсь. Не умею отключаться. Прости.

– Я достаточно долго работаю на фрилансе и понимаю, что попирать закон – последнее дело. Если с камерами что-то не так, я разберусь.

– Знаю, знаю, давай забудем об этом.

– Обо всем?

– Нет. Я уже переключилась! Давай займемся тем, ради чего мы сюда пришли!

10

Она толкнула его на кровать. Сначала ему было неспокойно, перепады ее настроения охладили пыл, но в этот раз они занимались любовью дольше, вспотев еще сильнее. Радиатор обдувал ненужным теплом, пока они медленно восстанавливали дыхание. Раздражение Тарента на Фло растворилось в половом акте, но теперь он держался настороже. Он лежал сверху, грудная клетка давила на ее грудь, одна нога свисала на пол в попытке поймать струю прохладного воздуха. Тарент изнемогал от жары, был изнурен, истощен, удовлетворен, и вместе с этим его охватила радость. Фло, казалось, заснула: она лежала неподвижно, прижавшись лицом к его плечу, и дышала медленно и равномерно, но через пару минут внезапно напряглась и попыталась выбраться из-под него. Тарент повернулся, освобождая ей место, и она приподнялась, вылезла из постели, быстро приняла душ в кабинке за спиной Тибора, вытерлась полотенцем и начала одеваться. Он наблюдал за ней и уже испытывал сожаление от того, что все кончилось, ему хотелось провести с ней остаток ночи. Номер освещала лишь тонкая полоска света. Тарент смотрел, как Фло натянула трусики на аккуратные подкачанные ягодицы, а потом через ноги надела юбку длиной до щиколоток и застегнула пряжку на талии.

– Мы завтра снова встретимся? – спросил он.

– Это невозможно. Если только ты не хочешь пропустить Ферму Уорна и не отправишься со мной в Халл.

– Но я же подневольный человек. Ты же знаешь. Зачем, ради всего святого, тебе приспичило ехать в Халл?

Теперь, практически полностью одевшись, она снова стала напористой и самоуверенной.

– Там же АМП, автономное местопребывание правительства. У меня встреча с Комитетом начальников штабов. Мне нужно поучаствовать в работе нескольких региональных комитетов и двух консультативных групп, а еще встретиться с начальниками полиции, рассмотреть ходатайства муниципалитетов и еще куча всего. Кадровые перестановки, вопросы обеспечения. По большей части рутина, но занимает много времени. Я ведь предупреждала, что у меня нет личной жизни. Но я могу спрятать тебя в своем номере в отеле и видеться после работы, по ночам.

– Я не уверен…

– На меня каждый день льется нескончаемый поток проблем.

– Но ты же не в одиночку работаешь.

– Нет, разумеется, подключен целый отдел. Но из-за происшествия в Лондоне сейчас объявлено чрезвычайное положение. У нас настоящий кризис.

– А что случилось в Лондоне?

– Ты наверняка слышал.

– Я несколько месяцев провел без новостей.

– Произошла террористическая атака на Лондон. Чуть больше четырех месяцев назад. Сопоставимая со взрывом небольшой ядерной бомбой. Тем не менее, разрушения были строго локализованы, и мы все еще пытаемся разобраться, как так получилось. Но один из районов западного Лондона полностью стерт с лица Земли.

Тарент уставился на нее, пытаясь как-то адекватно отреагировать.

– Ты правда ничего не слышал, да?

– Это невероятно! Наверняка же были тысячи жертв. Это невероятно! – Тарент вдруг понял, что в шоке от услышанного начал повторяться. Он вспомнил пейзаж, который мельком видел из окна, пока его везли в Лондон: почерневшая земля, на которой ничего не осталось, агенты явно не хотели, чтобы он понял, куда смотрит, и сразу затемнили стекло. – Это правда случилось? Ядерная атака на Лондон?

– Событие получило название «10 мая», именно тогда все и случилось. Это была не ядерная бомба в обычном смысле слова. Скорее, более масштабная версия того же устройства, которое применили против твоей жены. К сожалению, этот тип оружия используется все чаще и чаще. Только за последний месяц произошло семь атак, аналогичных той, в которой погибла твоя супруга. Но в Лондоне теракт был самым крупным. Мы смогли изучить его, тогда как в большинстве других случаев оружие использовали в труднодоступных местах. В западном Лондоне провести судебно-медицинскую экспертизу куда проще.

– И таких атак много?

– Минимум пятнадцать за прошедшие четыре недели. Большинство в регионах типа Анатолии, но два аналогичных небольших инцидента в Британии, три в США, один – в Швеции. Как и большинство людей, ты, скорее всего, не понимаешь, что мы уже ведем войну, и в ней нам не победить. Мы уже проиграли битву против климатических изменений, а теперь еще и эта. Есть такое избитое выражение: «война против войн». Вот сейчас она и идет, в прямом смысле слова. Если под удар попадет еще один большой город, другой войны после этой уже не будет.

– Расскажи, что случилось в Лондоне.

– Десятого мая в середине дня нечто необъяснимое произошло на юго-западе района Майда-Вейл. Основной удар пришелся на Бэйсуотер. Это была не бомба, но что-то равное по силе воздействия. Сейчас мы не считаем, что террористы использовали ядерное оружие, так как уровень радиации слишком мал, да и характер повреждений другой. Но все равно урон слишком велик для обычного оружия. А вот что конкретно было использовано, мы до сих пор не знаем.

– Сколько жертв? – спросил он, придя в ужас от новости.

– Свыше ста тысяч. Как минимум. Окончательная цифра может оказаться выше раза в два, а то и больше. Своеобразный «эффект Хиросимы»: люди не просто погибли, но и записи о них были уничтожены, и умерли почти все, кто их знал. Все уничтожено, аннигилировано – пресса полюбила это слово. Аннигилировано. Останков нет, поэтому приходится искать родственников или людей, чьи друзья проживали в эпицентре. По последним подсчетам, погибли более ста двадцати тысяч человек. Они числятся «пропавшими без вести» и пока не объявлены умершими. Мы подозреваем, эти цифры – лишь верхушка айсберга.

– Я не понимаю, как мы умудрились не услышать об атаке.

Сейчас это казалось невероятным, но пока шли долгие недели в полевом госпитале, персонал поддерживал контакты с внешним миром лишь с помощью вертолетов «Врачей без границ», которые изредка доставляли продовольствие и медикаменты. Опасаясь огня с земли, они прилетали только по ночам и никогда не садились. Лекарства, медикаменты, продукты питания и воду сбрасывали или спускали вниз, а потом вертолеты снова взмывали в воздух.

Разумеется, Тарент сразу начал лихорадочно вспоминать, кто из знакомых мог находиться в тот момент в западном Лондоне.

– Я был в Лондоне два дня назад. – Он рассказал Фло, что видел из машины, и она подтвердила, что он, скорее всего, проезжал мимо района поражения: Бэйсуотер-роуд, бóльшая часть Ноттинг-Хилл, территория вплоть до Уэйст-Килберна на севере и Майда-Вейл на востоке. – Потом меня отвезли на квартиру, куда-то в Ислингтон. Но там я видел только последствия урагана.

– Взрыв был четко локализованным. Снаряд собрали так, что наши взрывотехники не могут даже понять, как такое возможно, не говоря уже о том, чтобы объяснить.

– В смысле локализованным?

– Зона поражения имела четкие границы. В форме треугольника. – Она пристально посмотрела на него, ожидая реакции. – Равнобедренного прямоугольного треугольника, не выровненного по сторонам света.

Тарент прикрыл глаза, вспоминая злополучный день в Анатолии.

– То же самое случилось с твоей женой, да?

– Но почему треугольник?

– Мы не знаем.

– Ровный?

– А воронка, которую ты видел, была ровной?

– А что внутри треугольника?

– Ничего. Все разрушено. Аннигилировано.

– Кто, черт побери, мог такое сотворить?

– Этого мы тоже не знаем.

– Ты же сказала, что виновных поймали.

– Мы так и не выяснили, на кого они работали, но есть новые разведданные, которые мы изучаем. Наша главная задача – разработать оборонительную стратегию. Мы не можем позволить, чтобы такое случилось снова. Все меры безопасности продлятся еще в течение месяца на самом высоком уровне боеготовности, поэтому западный Лондон фактически оцеплен. Сейчас необходимо принять хотя бы какие-нибудь меры предосторожности на случай еще одной атаки. Вот ответ на вопрос, чем я буду заниматься в Халле.

Фло перестала одеваться. Она присела на краешек кровати рядом с Тарентом и положила руку ему на колено.

– Мне побыть с тобой немного?

– Да, пожалуйста.

Он прошел в отгороженную кабинку и воспользовался туалетом, потом принял душ, а когда вернулся в комнату, Фло уже полностью оделась. Она сидела на кровати, на коленях у нее лежал толстый пуховик. Тарент присел рядом. Новость ошарашила его. Сейчас он испытывал, пусть и в меньшей мере, то, что пережила вся страна, да и весь мир. А когда произошла атака, люди чувствовали не только шок, но и скорбь о тех, кто погиб, страх, что это может произойти снова, гнев, обиду, тревогу… Он хотя бы знал, что спустя такое долгое время второй атаки не случилось. По крайней мере пока. Ну, или такой же крупной.

Тарент вспомнил странную картину, которую мельком увидел, когда машина замедлилась и агенты с тревогой обсуждали надвигающийся шторм. Тибор тогда не понимал, на что смотрит, поэтому за те две-три секунды запомнил лишь впечатление: чернота, никаких руин, все стерто с лица земли.

Всякий раз, когда происходит крупный теракт, те, кого он не затронул напрямую, воспринимают новость тихо: они узнают о случившемся из бесконечных телерепортажей, из Интернета, хранят свои мысли при себе, но им кажется, будто они тоже в какой-то мере причастны – видят волнение на улицах, страшатся будущего, испытывают смесь вины и облегчения, что это произошло не с ними, и постоянно размышляют о том, что же в действительности случилось. Они слушают рассказы свидетелей, выживших, затем доходит очередь до экспертов, политиков, «говорящих голов» и тех, кто протестует против политики правительства. Все вроде как анализируют, описывают, но произошедшее остается необъяснимым. А вот спустя четыре месяца все иначе: само событие очевидно, известно, в некоторой мере даже понятно, но его окружает новая загадка. Прошло не так много времени, но даже нечто настолько жуткое уже уходит в историю, исчезает в коллективной памяти.

Наконец Фло встала со словами:

– Мне пора.

Он понимал, что она не может остаться, но Тибору не хотелось быть в одиночестве. Уже давным-давно перевалило за полночь. Фло добавила:

– Ты решил по поводу завтра? Поедешь со мной в Халл? Мне нужно знать.

– Я поеду отчитываться о произошедшем, – ответил Тарент. Ему не нравилась идея стать сексуальной игрушкой, торчать в номере отеля, пока она общается с начальниками штабов, солдатами и принцами. – Я хочу как можно быстрее попасть домой. А тебе нужно руководить страной.

Она никак не отреагировала.

– Между Фермой Уорна и территорией АМП постоянно курсирует вертолет. Если процедура пойдет в обычном формате, как это происходит в УЗД, когда кто-то из дипломатов возвращается из-за границы, то она не займет больше пары дней. А мне придется пробыть в Халле как минимум четыре дня. Хочешь попытаться? Мне хочется, чтобы ты приехал.

– Хорошо, – сказал он, но в голове Тибора роилось слишком много мыслей. Связь с Фло ничего не изменила в его жизни, разве что на миг и временно. Внезапно все закончилось, а ему не хотелось, чтобы она уходила.

К скорби по Мелани прибавилось ощущение вины из-за того, что он оказался в постели с этой женщиной. Он впервые изменил жене, так, по крайней мере, сейчас себя чувствовал. Несмотря на это Таренту все равно хотелось остаться с Фло. У него больше никого не было, а она его хотела. По ее словам. Дальнейшая жизнь без нее станет пустой и бесцельной. Тарента охватило непреодолимое и одновременно иррациональное желание удержать ее, хотя бы отсрочить момент, когда она выйдет из комнаты. Тибор не испытывал ничего подобного много лет: подростковую влюбленность, увлечение хорошенькой девушкой, которая заявила, что он ей нравится.

– Я увижу тебя в «Мебшере» завтра?

– Да.

– Я хочу быть с тобой, Фло. Пожалуйста, останься.

– Доброй ночи, Тибор. – Она наклонилась и подставила щеку для целомудренного поцелуя.

Но осталось что-то еще, что-то незавершенное. Когда Фло отвернулась, Тарент поинтересовался:

– А кто был тот человек, о котором ты меня спрашивала? Какой-то голландский ученый вроде.

– Его зовут Тийс Ритвельд, но он не просто ученый. Вернее, не в том смысле, который ты, скорее всего, вкладываешь. Он академик, физик-теоретик.

– Ты утверждаешь, что я с ним встречался?

– Так сказано в твоем досье.

– Наверное, какая-то ошибка. Это имя мне ничего не говорит.

– Но в досье другая информация. Вы встречались довольно давно. Если ты забыл…

– Я никогда не встречался с таким человеком.

– Хорошо. – Фло уже открывала дверь. Лампочка на замке стала зеленой. – Я не могу заставить тебя отправиться в АМП со мной, но, когда закончишь на Ферме Уорна, приезжай. Ты был там, когда убили твою жену, ты встречался с Ритвельдом. Все это звенья в цепочке, которую я пытаюсь воссоздать. Ритвельд открыл сближение. Это что-то тебе говорит?

– Нет.

– Над этим мы сейчас работаем. А еще в Турции должна была случиться яркая вспышка в небе. Ты видел вспышку?

– Кто-то из сотрудников госпиталя говорил, что заметил вспышку непосредственно перед взрывом.

– Это еще одно звено, Тибор. Нам известно о таких вспышках над эпицентрами взрывов, но мы не знаем, что это такое. Не НЛО. Они как-то связаны со сближением.

– Но я сам ничего не видел.

– Ты был там. Этого достаточно. – Она открыла дверь. – В любом случае я хочу увидеть тебя снова. Ты знаешь, как меня найти.

– Но как я выйду на связь, если что-то пойдет не так? – Дверь закрылась. – Ты даже не сказала мне свою фамилию, – спросил он в пустоту.

Тень двигалась по смятой поверхности постели – покачивающаяся веточка с дрожащими на ветру листьями в тонком луче света, пробивавшемся под углом внутрь комнаты. Фло оставила после себя свой аромат: в душном воздухе номера, на простынях и в его мыслях. Ему стоило бы знать, что она покинет его так же внезапно, как пришла: на своих условиях и ради своих желаний. Хотя желания были обоюдными. Только что она была здесь, и вот уже ее нет. Тарент все еще слышал ее шаги, удалявшиеся по коридору. Он был физически вымотан после тряского путешествия, разговоров, секса, но при этом насторожен и взбудоражен, не готов ко сну. Тибор подошел к окну и приподнял жалюзи, впуская в помещение искусственный свет с улицы. Затем потянул еще раз за задвижку, и, к его удивлению, ручка, высвободившись от краски, которая опечатывала раму по периметру, внезапно поддалась и окно открылось. Восхитительный ледяной воздух, клубясь, вился через узкую щель. Снаружи холодный ветер бушевал между низкими зданиями. Он трепал кроны деревьев, шелестя листьями, а ведь Тарент думал, что никогда в жизни уже не услышит этот звук. Внезапно он вспомнил какие-то картинки из детства, как играл в лесу, где росли колокольчики и где ждала мать, о подростковом романе, долгих и невинных прогулках по сельской местности, а еще о каникулах в северной Германии, и все это на фоне шелеста и шуршания сочной зеленой листвы на ветру. Тарент прижался лицом к холодному стеклу, глядя на подсвеченные снизу листья, мрачно трепетавшие на фоне неба. Он ощутил приятное дуновение сквозняка на шее и плечах, подумал о холодных днях, темных ночах, минувших перспективах. Он пытался вспомнить и другое, каким оно когда-то было, не так давно, еще при его жизни, но теперь, когда Фло оставила его одного, в голову лезли мысли только о жарких, убийственных днях в Анатолии, о безнадежном и нескончаемом зное, голых холмах, бесплодной земле, детском плаче, прерывистых взрывах мин и грохоте куражливой стрельбы, об изувеченных конечностях, звуках и запахах человеческой смерти.

Часть вторая La rue des betes [13]

1

Провидец

До Гавра еще было довольно далеко, но корабль заглушил двигатели и почти остановился, покачиваясь на темной зыби. Я покинул шумные нижние палубы после непростого часа в кают-компании, где я чуть не задохнулся в душном помещении среди множества страдающих морской болезнью мужчин. Я только что узнал, что мое звание капитан-лейтенанта (временно исполняющего обязанности) подразумевает некоторые привилегии, в том числе возможность укрыться снаружи на ветреной шлюпочной палубе. Стоял поздний вечер в холодном ноябре, и с юго-востока дул сильный ветер, но я стоял в темноте прямо за дверью, с благодарностью вдыхая чистый ледяной воздух. Мало кто из нас был настоящим матросом, и зыбь на море стала неприятным сюрпризом. Меня пощадила mal de mer [14], но звуки и зрелище, царящие в кают-компании, все сложнее было переносить.

Я отошел от двери, ощупью пробираясь в темноте вдоль поручня. Палубу освещал лишь месяц, да и то лишь периодически, поскольку ветер гнал по небу густые облака. Когда-то здесь, наверное, стояли шезлонги для пассажиров, но их убрали. Теперь палуба превратилась в склад военной техники, которую я мельком видел при солнечном свете в Фолкстоне, когда мы поднимались на борт: грузовики, телеги, большие ящики, неопознанные предметы, скрытые под брезентом. Даже в дневное время невозможно было понять, что за materiel [15] там прячется. Я искренне надеялся, что не боеприпасы.

Офицер корабля предупредил, чтобы я не покидал кают-компанию, но я один из немногих пассажиров, у кого есть выбор. Я был гражданским, который сразу получил звание, но новенькая униформа на мне не сидела и не шла мне. Я ощущал себя самозванцем, и людей вокруг меня, особенно команду корабля, обмануть не мог.

Я добрался до носа корабля в надежде увидеть оттуда бухту или по крайней мере хоть какую-то сушу. Не терпелось как можно быстрее сойти на берег и начать следующий этап путешествия. Лестницу, соединяющую палубы, загромождали мешки и ящики, и я пару раз ободрал голень. Квартирмейстер выдал мне шинель, и сейчас я мысленно поблагодарил его за комфорт.

Никаких признаков французских земель на горизонте не просматривалось. Поэтому я аккуратно спустился к корме, надеясь напоследок увидеть темный проблеск Англии, поскольку понятия не имел, когда вернусь и вернусь ли вообще. Снова ударившись голенью, я наткнулся на крутую металлическую лестницу, однако идея карабкаться вниз в кромешной тьме, не зная, что меня там ждет, не привлекала. Я остановился, размышляя, не удастся ли рассмотреть Англию отсюда. Бриз мел по незащищенной палубе, принося капли дождя или брызги ледяных волн Ла-Манша. Никогда раньше я не покидал берегов родной страны, поэтому не мог перестать думать о возможных опасностях, которые ждут впереди.

Я медленно побрел обратно к носу, поскольку приметил там место, где буду хотя бы частично защищен от ветра.

На корабле не горел свет, но глаза постепенно привыкли к тусклому сиянию луны. Когда я вернулся, на моем месте уже кто-то стоял, съежившись в просторной шинели, судя по сгорбленной позе, замерзший и несчастный. Должно быть, он услышал мои шаги, поскольку, стоило мне подойти, протянул по-дружески руку.

Мы пожали руки в темноте, пробормотав шаблонные приветствия. Ветер унес слова. Я скорее почувствовал, чем услышал, как наши кожаные перчатки со скрипом трутся друг о друга.

– Вы в курсе, что происходит? – спросил я громко. – Знаете, почему корабль остановился?

Он наклонился вперед, приблизив лицо к моему и повысив голос:

– Я слышал, как кто-то из членов экипажа говорил, что затонуло еще одно судно. Неподалеку от Дьепа. Капитан сказал, что это вроде был плавучий госпиталь. По его словам, он и другие вахтенные офицеры видели вспышку на востоке и слышали взрыв. – Незнакомец замолчал, явно, как и я, в смятении от такой жуткой новости. – Капитан сказал, что собирался повернуть в Дьеп, но передумал.

– Это подводная лодка? Немецкая?

– А что еще? Возможно, мина, но подходы к портам Ла-Манша недавно разминировали. В этом районе есть и другие корабли, потоплен мог быть один из них.

– Плавучий госпиталь! Господи! – Новость ужаснула меня. Очередное суровое напоминание, что мы втянуты в страшную войну. – Представить не могу. Если все правда, то это настоящая катастрофа.

– Я понимаю, что вы сейчас чувствуете.

– Вы впервые покинули Англию с начала войны? – спросил я.

– Второй раз. Я был во Франции неделю назад, но недолго. А вы?

– А я впервые.

Я замолчал, так как, когда согласился на это задание, получил четкие инструкции ни с кем его не обсуждать. Работа, которую мне предстояло выполнить, считалась в высшей степени секретной, даже все подробности о ней я должен был узнать, только добравшись до места назначения во Франции. Последние две недели, готовясь к отъезду и пытаясь понять, чем конкретно могу принести пользу для фронта, я выработал в себе привычку не болтать лишнего. Мне уже далеко за пятьдесят, я слишком стар для армии или флота, по крайней мере я так думал, но назвали именно мое имя. Услышав призыв послужить родной стране в военное время, я почувствовал, что обязан ответить.

По манере держать себя я понял, что собеседник примерно моего возраста, а значит, вряд ли передо мной офицер на действительной службе. Мы стояли рядом в неловком молчании еще несколько минут, а потом внезапно услышали команды машинного телеграфа [16] и почти тут же увидели сноп искр и дым из трубы. Снова застучал огромный двигатель, и знакомая вибрация пробежала по надпалубным сооружениям. Из кают-компании внизу раздались громкие ироничные возгласы, когда личный состав понял, что корабль тронулся с места. Наверное, они, как и я, испытывали безотчетное чувство безопасности, как будто движение могло уберечь нас. Пока мы стояли на месте, я не мог побороть страх, что целая стая немецких подлодок, наверное, мчится в нашем направлении, регулируя свои торпедные аппараты. Наш корабль был таким маленьким, перегруженным, с тонким корпусом и казался ужасно уязвимым, пока качался на поверхности неспокойного моря.

Мой собеседник, видимо, разделял мои чувства, поскольку, услышав возобновившийся стук двигателя, сказал:

– Вот так-то лучше. Скоро сойдем на берег. Даже если придется делать круг через Кале, это не так долго. Давайте спрячемся от ветра. Куда вы направляетесь, позвольте спросить?

– Я не могу сказать. Я при исполнении.

– Дайте подумать. Привлеченный штатский?

– Да. Я уполномочен называть себя тактическим консультантом.

– Прекрасно! И я! Наши миссии во Франции, по-видимому, схожи, разумеется, если не вдаваться в детали. Но придется держать рты на замке. Во благо, как говорится. Немецкие шпионы повсюду. Но полагаю, ничего страшного не произойдет, если мы представимся друг другу.

– Ну…

Теперь я стоял близко к нему, глаза привыкли к полуночной темноте, и я смог лучше рассмотреть собеседника. Он был ниже меня ростом, коренастый, а когда говорил, то покачивал головой в необычной, но привлекательной манере. Мы – два чужака, завязавших знакомство при неприятных обстоятельствах, но я чувствовал, что его происходящее забавляет и он не воспринимает серьезно ни меня, ни все вокруг. Хотя я помнил о предупреждении не болтать лишнего, но с трудом мог вообразить кого-то менее похожего на немецкого шпиона.

Мое представление на сцене в числе прочего включало и чтение мыслей, что требовало хорошего слуха и умения распознавать различные акценты английского языка. Этот человек говорил чисто, но где-то в гласных, в интонации слышались следы лондонского кокни, измененного классовым сознанием и влиянием высшего образования. Я представил, как он живет в благоустроенном пригороде Лондона или в процветающем городке где-то на юго-востоке страны. Интересная социальная смесь. Основываясь на таких вот обрывках интуитивных знаний, а в моем случае еще и на долгих годах практического наблюдения за незнакомцами, мы сформировали первые впечатления. В тот момент, когда вдалеке показались огни Гавра, я замерз, устал и ужасно проголодался. В подобном физическом состоянии, как часто оказывалось, мой мозг работает лучше всего. Я готов был скоротать остаток пути за умными разговорами. Мне хотелось понравиться собеседнику, поскольку я искал его компании.

После минутного размышления над его предложением представиться друг другу я произнес:

– Думаю, вы можете звать меня Том.

– Том! Рад знакомству!

Мы снова обменялись рукопожатиями.

– А вас как зовут?

– Позвольте подумать. Если хотите, то называйте меня… Берт.

Теперь рукопожатие стало крепче, чем раньше, более открытое дружбе. Том и Берт, Берт и Том. Два немолодых англичанина на корабле направляются на войну.

Мы остались стоять неподалеку от носа судна, частично защищенные от ветра. Примерно через десять минут корабль медленно заплыл между двумя большими стенами в порт. Мы почти не разговаривали, обоим не терпелось поскорее увидеть, где мы оказались. То и дело звонили судовые колокола, мотор несколько раз переменил тон. Кто-то на берегу крикнул что-то в сторону мостика, корабль издал пару гудков. Вскоре канаты, брошенные с судна, закрепили на причале, двигатель работал на холостом ходу, и после череды мягких медленных ударов в корпус корабль пришвартовался.

Мы услышали шум и оживление с палуб, расположенных ниже.

– Мне нужно забрать багаж, – произнес Берт через минуту. – Думаю, будет ужасная толчея, чтобы сесть на поезд. Полагаю, вы тоже путешествуете поездом?

– Да, у меня требование на перевозку первым классом.

– Как и у меня, – ответил Берт, – не думаю, что билеты первого класса чем-то отличаются от прочих в воинском эшелоне, но, возможно, у нас будут сидячие места.

Мы быстро и непринужденно договорились по возможности встретиться в вагоне первого класса того поезда, куда нас загрузят. На случай, если мы больше не увидимся, мы простились, пожелали друг другу хорошей поездки, а потом спустились в поисках нашего багажа на душные, зловонные и все еще задымленные нижние палубы.

2

Некоторое время спустя я сошел с корабля, пересек широкий причал и, изрядно потолкавшись, занял место в поезде. Я начал терять счет времени, казалось, уже целую ночь я терплю бесконечные задержки, усталость, шум, и при этом у меня постоянно мерзнут руки, лицо и ноги.

Наверное, близилась полночь. Я путешествовал, если этим словом можно описать то, чем я занимался, с раннего утра. Сначала добрался из дома в Бэйсуотер до Чаринг-Кросс [17], вызвав такси, чтобы меня и багаж доставили быстро и с определенным комфортом. После этого все становилось только хуже, и остаток дня выдался просто адским. Да, благодаря брони мне дали место в вагоне первого класса, но это была лишь формальность. Купе пришлось делить чуть ли не с двумя дюжинами смехотворно юных солдат с розовыми сияющими лицами, большинство из них говорили с сильным акцентом: одетые в хаки, перемотанные портупеей, согбенные под весом огромных вещмешков и снаряжения. Они пребывали в приподнятом настроении, неизменно обращались ко мне «сэр» и в целом были приятной компанией. Тем не менее мы испытывали неудобство в такой толчее.

Наше медленное путешествие до Фолкстона превратилось в пытку: поезд редко когда двигался быстрее пешехода и останавливался, как казалось, на каждом семафоре между Лондоном и побережьем Кента. Когда мы наконец добрались до портовой станции, то первым делом толпа ринулась на поиски туалета, а потом выстроилась в очередь за чашкой чая и куском хлеба с маслом. Мы загрузились на корабль, но вместо того, чтобы с облегчением оказаться в относительно комфортных условиях, я обнаружил, что корабль битком набит солдатами, прибывшими раньше. Наш приезд лишь добавил неразберихи. Я долго терпел, понимая, что этих юношей нужно накормить и напоить так же, как и меня, а остаться в этой толпе, наверное, мой единственный шанс раздобыть что-то съестное.

Как только корабль отплыл, то направился не в Булонь, а в более отдаленный Гавр. Вот тогда-то неспокойное море вызвало у многих пассажиров приступ mal de mer, я сбежал на открытую шлюпочную палубу и встретил там нового друга Берта.

Я не смог найти его, когда сел в поезд, наверное, слишком увлеченно искал себе место. Однако мне удалось занять и еще одно рядом на случай, если он объявится. Вагон заполнялся быстро, поэтому держать место до бесконечности я не мог. Вскоре какой-то молодой рядовой из Ланкаширского фузилерного полка плюхнулся рядом. Он предложил мне сигарету и глоток из фляжки. Звали его Фрэнк Батлер, девятнадцати лет от роду, уроженец Рочдейла. Он впервые уехал из дома и сейчас с энтузиазмом рассказывал о пеших прогулках в Пеннинских горах, называя меня «сэр» по три раза в каждом предложении. Я начал клевать носом, несмотря на постоянную болтовню рядового Батлера. Теперь время текло беззаботнее, чем раньше.

Кто-то потряс меня за плечо:

– Капитан-лейтенант Трент, сэр?

Я открыл глаза и увидел, что надо мной нависал, склонившись под углом в толпе, высокий ефрейтор.

– Вы капитан Трент, сэр? Ученый?

– Да, все верно, я мистер Трент. Но…

– Я весь поезд обыскал, сэр. Мне приказано позаботиться о вас, но вы не там сидите, сэр, если можно так выразиться. Если я не пересажу вас на положенное вам место, то у меня будут неприятности, это точно.

Манеры его были почтительными, тон – вежливым. Мне не хотелось навлекать на него неприятности, поэтому я насилу снял с верхней волки два своих огромных чемодана, в чем мне весело помогли солдаты. Поезд еще даже не отправился с портовой станции. Мы с ефрейтором с трудом открыли дверь вагона и наполовину выпрыгнули, наполовину вывалились на платформу.

– Они задержали поезд, пока я вас не найду, сэр, – прокричал ефрейтор через плечо.

Он подхватил чемодан побольше, и мы торопливо зашагали вдоль состава. Военные битком набились в каждый вагон так, что буквально выпирали из окон и дверей.

– Сюда, сэр. Вам будет куда удобнее, чем в этой толчее. Вас ожидает еще один джентльмен.

Мы добрались до хвоста состава и вошли в крытый вагон всего с двумя или тремя маленькими окошками. Ефрейтор проводил меня вверх по узкой деревянной лесенке, поторапливая. Я все еще пытался пропихнуть чемодан вперед, когда почувствовал, как поезд дернулся и поехал.

Это был служебный вагон: огромное пространство с огороженной решеткой складской площадкой, со множеством флажков и фонарей, которыми пользовался le chef de train [18]. Здесь было тепло и горели фонари. За решеткой на деревянном стуле одиноко сидел мой друг Берт, прямо, но при этом расслабленно, опершись руками на трость и положив на руки подбородок. Рядом стоял второй стул.

Ефрейтор проводил меня в клетку, поставил чемоданы и убедился, что я удобно устроюсь. Поезд уже набрал некоторую скорость, и, понимая, что между вагонами нет крытого прохода, я начал беспокоиться за этого проворного молодого человека. Сам он беззаботно показал мне шкаф, где нас ждали кувшин с пресной водой, пара стаканов, два длинных французских багета, завернутых в белую папиросную бумагу, сыр и бутылка красного вина:

– Боюсь, хлеб немного подсох, сэр, но, наверное, все еще вкусный.

Все и впрямь выглядело чрезвычайно аппетитно.

Очень кстати ефрейтор пожелал мне спокойной ночи и пообещал зайти к нам с капитаном, когда поезд прибудет в Бетюн. Как только он начал спускаться по ступенькам, я увидел движущуюся платформу, а потом, словно его уход послужил сигналом, поезд резко остановился с громким визгом тормозов.

Тут и Берт проснулся. Он выпрямился и посмотрел на меня, мигая. Мы поздоровались.

– Рад, что вы здесь, – сказал Берт. – Я уж было подумал, что вы сели в другой поезд.

Я рассказал ему о случившемся, но потом, поскольку у меня урчало в животе, спросил:

– Не хотите немного хлеба и воды?

– Раз уж нас посадили в клетку, то это самая подходящая еда. – Он с довольным видом зажмурил голубые глаза. Мы оба подошли к шкафу. – Но, может, вместо воды немного вина?

– Разумеется!

Мы разломали батон пополам, взяли каждый по куску сыра и наполнили стаканы вином, после чего снова заняли свои места.

– Я слышал, как ефрейтор назвал вас капитаном.

– Наверняка. Я не бросил бы дом и семью и не стал бы страдать во французском поезде за меньшее. Вы тоже? Я так понимаю, вы моряк?

Он смотрел на мою униформу.

– Я не капитан, а капитан-лейтенант.

– Не слишком ли далеко вы уезжаете вглубь страны, чтобы вернуться на свой корабль?

– Думаю, это сухопутный объект. – И снова я почувствовал гнетущую необходимость молчать, поэтому продолжил уклончиво: – Все это немного непонятно. А вы служите в армии, как я вижу?

– Верно. – Он с хрустом откусил кусок багета, и большие коричневые хлопья полетели на пол вагона. – Я требовал чин генерала, думая, что смогу сторговаться на полковнике, но они не поднялись выше капитана. Это немного смешно, как мне кажется, но в общем-то вся эта проклятая война несколько смехотворна. Я пытался донести эту мысль еще два года назад, когда все только начиналось.

– Не думаю, что молодые люди, с которыми мы путешествуем, считают войну смехотворной.

– Верно. Они просто мальчишки – вечная трагедия войны и тех, кто стал ее воинами. У меня самого два сына. К счастью, они еще школьники, и если повезет, им удастся избежать всей этой ужасной кутерьмы во Франции и Бельгии. Вы представляете, через что придется пройти молодым людям из этого поезда? И сколько из них никогда не вернутся домой?

– Будет еще хуже.

– Согласен. Обстановка накаляется пугающим образом, но я думаю, тут-то на сцене и появимся мы. Им нужны идеи, свежие идеи.

Больше он на эту тему не стал распространяться. Какое-то время мы сидели молча, наслаждаясь вкусным сыром и попивая вино. Во мне поднималась усталость, я оглядел вагон, но не заметил ничего, что смог бы использовать как матрас или койку. Лишь два деревянных стула бок о бок.

Очевидно, Берт понял, о чем я думаю.

– Мне кажется, – сказал он, – что поезд вряд ли отправится прямо сейчас. – Состав по-прежнему не двигался. – Перед вашим приходом я размышлял, не стоит ли открыть багаж и поискать какую-то одежду, чтобы разложить на полу, вон там, у стены. Я чувствую себя выжатым как лимон. Нужно где-то прикорнуть.

– Вы издалека добирались?

– Из Эссекса. Все шло хорошо, пока я не сел в поезд до Фолкстона. А вы?

– А я еду почти из центра Лондона. С Бэйсуотер-роуд в сторону Ноттинг-Хилл.

– Я немного знаю тот район. Жил там какое-то время. В Морнингтон-плейс неподалеку от Камдена.

– Понятно.

– У меня и сейчас есть маленькая квартирка в Лондоне, но бóльшую часть времени я живу в сельской местности.

Предложение Берта соорудить из подручных средств постель было хорошим, поэтому мы осушили бокалы, закупорили пробкой бутылку, а потом принялись рыться в нашем багаже. Я уже подумал о своем плаще, который уложил последним вместе с другим реквизитом. Как ни пытался, я не мог придумать, каким образом тот мог бы мне пригодиться там, куда я еду, но поскольку он был неотъемлемой частью работы, мне показалось немыслимым оставить его дома. И надо же такому приключиться, что сейчас плащ идеально подошел для моих насущных нужд.

Плащ сшили по индивидуальному заказу, и в свое время он стоил мне кучу денег. Лицевую сторону изготовили из пурпурного атласа, а подкладку из теплого черного вельвета, а поскольку в нем было множество потайных слоев и карманов, она получилась очень толстой.

Я вытащил плащ из чемодана, сложил в четыре раза, чтобы добавить самодельному матрасу дополнительных слоев. Берт с интересом наблюдал за мной, но ничего не сказал. Он разложил на полу пару пальто и шерстяных свитеров. У меня голова кружилась от усталости, и приглушенные разговоры военных в соседнем вагоне почти убаюкивали. Я свернулся на атласном плаще, закутавшись в шинель, и уснул за считаные секунды.

3

Когда я проснулся, поезд уже двигался, но, наверное, медленно, поскольку не слышно было стука колес, а вагон легко покачивался. Солнечный свет лился через маленькое окошко в противоположной стенке. Мой спутник Берт пододвинул туда стул и смотрел на дорогу.

К нам присоединился начальник состава – le chef de train. Он был одет в темную куртку и шапку и сидел на табуретке в дальнем углу вагона, не обращая на нас никакого внимания и тоже уставившись в окошко рядом с собой. Меня впечатлили его густые висячие усы. Он заметил, что я проснулся, и приветствовал взмахом руки. Я поздоровался:

– Bonjour! Добрый день!

– Bonjour, monsieur! Добрый день, месье!

Эта беседа более или менее исчерпала мои познания во французском, поэтому, не желая показаться недружелюбным, я по-товарищески кивнул ему, встал, одернул одежду и направился к Берту. Тот приветствовал меня в своей привычной неформально-дружелюбной манере и сообщил, что ефрейтор заглядывал чуть раньше и пообещал, что еда на подходе. Он также указал на кабинку в углу вагона и сказал, что там можно найти удобства.

Ощущение физического облегчения, которое последовало незамедлительно, лишь незначительно подпортило примитивное обустройство туалета: просто круглая дыра в полу прямо над путевыми шпалами, которые медленно двигались под брюхом поезда, а по ним скользили под углом лучи низкого утреннего солнца. Тем не менее над голой раковиной торчал кран с холодной водой, и я был счастлив помыть лицо и руки, пусть и без полотенца.

Когда я вернулся в нашу клетку, стряхивая капли с ладоней, в узкой двери, соединявшей наш вагон со следующим, скорее всего через открытый переход, появился ефрейтор.

– Доброе утро, господа, – вежливо сказал он. – Капитан Уэллс, лейтенант Трент! – Он отдал честь. – Я решил, что вы не откажетесь съесть старой доброй английской говядинки, чтобы как-то скоротать день. Все оплачено из средств его величества. – Он нес две открытые банки с мясом, завернутые в тряпицу, которые поставил перед нами. – Мы сделаем остановку чуть позже, чтобы ребята отдохнули. Тогда вас и всех остальных ждет кружка чая и что-нибудь горячее. Разумеется, и глоток рома, раз уж вы морские офицеры, господа.

Я был рад, что нам предлагают что-то кроме багета, но мы доели и все остатки и сейчас сидели с Бертом бок о бок в нашей клетке.

Потом, вытирая рот, Берт сказал:

– Капитан-лейтенант Трент, да?

Я подтвердил.

– Том Трент? Томас Трент? Звучит знакомо. Я мог где-то слышать ваше имя?

– Могли, – сказал я, все еще желая проявить осторожность. – Я получил широкую известность под именем Томас Трент.

– Припоминаю…

– Слушайте, я не думаю, что нам нужно говорить слишком открыто…

– Вы беспокоитесь о нашем друге вон там… – Берт повернулся и приветствовал начальника поезда быстрым взмахом руки. – Я пытался поболтать с ним, пока вы не проснулись, и пришел к выводу, что его познания в английском примерно те же, что и у вас во французском. А то и меньше.

– Вряд ли это возможно, – заметил я.

– Сомневаюсь. А теперь, капитан-лейтенант Томми Трент, я не из тех людей, кто любит скрытность. Правда, и не излишне любопытен. Если я правильно оценил вас, то вы чувствуете примерно то же самое. Но думаю, нам есть что узнать друг о друге.

– Хорошо.

– И то правда. Позвольте, для начала я кое-что спрошу. Вы уже бывали на передовой? На линии фронта, поскольку я предполагаю, что мы направляемся именно туда.

– Нет, а вы?

– Да, я уже говорил вам, что бывал во Франции, но на самом деле ездил на линию фронта неподалеку от Ипра, а это в Бельгии. Полагаю, вы в курсе, каковы условия на фронте?

– В общем да. Газеты многое утаивают, но, как понимаю, окопы превратились в ад.

– Мягко сказано. То, что там творится, не передать словами, и это неописуемо опасно. Отсюда вытекает мой следующий вопрос, лейтенант Трент. Если вы собираетесь на Западный фронт и не питаете особых иллюзий по поводу происходящего там, то какого черта вам понадобился атласный плащ?!

Он спрашивал на полном серьезе, однако в светло-голубых глазах плясали веселые чертенята.

– Я собирался объяснить….

– И, пока мы не сменили тему, почему на этом плаще вышиты серебряные и золотые звезды?

Одеяние, о котором шла речь, все еще лежало там, где я его оставил, бесформенной кучей у стены вагона. Когда я клал его на пол, то специально сложил так, чтобы атласный верх со звездами не было видно, но во сне ерзал, продемонстрировав парадную сторону реквизита.

Вопрос Берта меня смутил. Теперь, когда я по-настоящему попал на театр военных действий, ну, по крайней мере был в непосредственной близости от него, то видел все в новом свете. Дома я рассудил, что меня пригласили на передовую развлекать военных. Развлечение – моя работа, моя карьера, мое призвание. Я знал артистов мюзик-холла, певцов, танцоров и комедиантов, которые уже отправились на фронт выступать перед солдатами. Если мне предстоит давать представления, то понадобится обычный реквизит, включая и плащ.

Какое-то время я подыскивал подходящие слова, а потом произнес:

– Вы сказали, что мое имя показалось вам знакомым.

– Но не знаю откуда.

– Дело вот в чем. Томми Трент – мое настоящее имя, но долгое время я использовал его в качестве сценического псевдонима. Я артист мюзик-холла. Теперь припоминаете?

Берт покачал головой.

– Раньше на афишах меня называли Властелином Тайны, но последние два года я выступаю как Томми Трент, Мистериозо.

– Вы чародей?

– Я предпочитаю называться фокусником. Или иллюзионистом. Но в общем-то вы правы.

– Если я могу так выразиться, это все объясняет, но при этом ничего не стало понятно.

– Тут я согласен, – кивнул я. – Я почти ничего не знаю о том, почему я тут, почему облачен в форму морского офицера и направляюсь на Западный фронт.

Я коротко изложил свою историю, а дело было вот как. Около пяти недель назад я давал представление в театре «Лирик» в Хаммерсмите, что в западном Лондоне. После субботнего представления отдыхал в гримерке, когда работник театра привел ко мне посетителя.

Это был капитан авиации по имени Симеон Бартлетт, действующий офицер ВМС Великобритании. Он похвалил мое выступление, добавив, что особо впечатлен одним фокусом. Речь шла о трюке, который я обычно припасал на самый конец представления. Я делал так, что хорошенькая молодая женщина (в тот вечер это была моя племянница Клэрис, регулярно со мной работающая) исчезала, растворяясь в воздухе.

Посетители нередко приходят за кулисы с комплиментами, но их реальная цель, как это часто оказывалось, заключалась в том, чтобы выведать мои секреты. Все фокусники связаны профессиональным кодексом чести, предписывающим не разглашать тайн. На самом деле трюк, так сильно впечатливший молодого капитана, выглядел сложным на сцене из-за реквизита, который для него требовался, а секрет был прост. Порой самые впечатляющие иллюзии зиждутся на столь элементарных вещах, что зрители бы не поверили, как происходят трюки в реальности.

Но это правда. Именно так было в тот вечер в театре «Лирик». Я проявил бдительность и, несмотря на приятные манеры и все более настойчивые попытки собеседника разузнать мой секрет, твердо стоял на своем.

Наконец капитан Бартлетт сказал:

– Можете ли вы подтвердить, что используете некий практический или научный метод, а не чары и колдовство?

Разумеется, я без колебаний подтвердил его правоту.

– В таком случае я почти уверен, что вскоре мы с вами свяжемся.

Как оказалось, он имел в виду вот что. На следующей неделе я получил официальное письмо из Военно-морского министерства, в котором мне предлагали отправиться в краткосрочную командировку, чтобы, как они выражались, «помочь нуждам фронта».

За этим последовала беседа с военными чинами, меня снова с пристрастием расспрашивали о моем секретном методе, но я, придерживаясь кодекса чести фокусников, смог лишь снова заверить, что метод этот, как они говорили, сугубо научный.

Чем больше они выведывали, тем сильнее я сомневался в том, что наука имеет какое-то отношение к правильно установленному свету и оконному стеклу.

– То есть вы собираетесь в подразделение ВМС берегового базирования, – задумчиво протянул Берт. – Это может означать только две вещи. Аэростаты или аэропланы. И то и другое находится в ведении авиации ВМС Великобритании. Но я все равно не понимаю, зачем вам плащ.

– Я прихватил плащ с собой потому, что он стал настолько неотъемлемой частью представления, что без него я как голый. Но я понимаю, что вы имеете в виду, говоря о неуместности. Что же до аэростатов и того подобного, то полагаю, я выясню, что происходит, только на месте. А вы?

– Я? Я не имею ничего общего с аэростатами.

– Я о вашем предложении узнать кое-что друг о друге. Мне было бы интересно что-то услышать о вас.

– Да у меня почти то же самое, – отмахнулся Берт, и тут я понял, что настал его черед чувствовать замешательство, хотя и не знал почему.

– Вы тоже фокусник?

– Ни в коем разе. Может быть, кто-то и примет меня за фокусника, но мое призвание куда скромнее.

Он опирался на трость, поскольку поезд наконец набрал скорость и вагон раскачивался из стороны в сторону.

– Думаю, меня можно назвать человеком, вечно сующим всюду свой нос, именно так обо мне и говорят некоторые злопыхатели. Да, это меня характеризует. Я не могу перестать указывать людям, которые движутся не в ту сторону. Проблема в том, что никто не слушает! Еще больше меня раздражает, что, когда все идет наперекосяк, как я и предупреждал, они разворачиваются и накидываются на меня с обвинениями, почему я не предупреждал их активнее. Поэтому в следующий раз я иду другим путем, пробую новые аргументы, но в конце все то же самое. Я пытаюсь сохранять спокойствие, всегда пробую воззвать к их разуму. Но я не унываю: то, что они полагают вмешательством в чужие дела, я считаю декларацией идей. Я верю в человеческий разум, а идеи – моя профессия. Думаю, именно благодаря своей вере я и оказался в этом поезде с вами, лейтенант Томми Трент, Властелин Магии, Тайны, или как вы там себя называете. Это моя награда за то, что я постоянно лезу в чужие дела, несомненно заслуженная.

– Заслуженная награда? – переспросил я. – А говорите как о наказании.

– Это я иронизирую, разумеется. Знаете, Том, когда эта проклятая война только-только разразилась, я написал серию небольших статеек для газеты. Всем известно, что у меня есть мнение по разным вопросам, в том числе и о войне. Потому эти статьи вышли в виде книги. Когда меня что-то волнует, то писать – способ выпустить энергию. Я ведь знал, что война надвигается, предвидел ее много лет назад. А теперь вкушаю ужас войны, понимаете, но не то чтобы сопротивляюсь. Ничего не имею против немецкого народа, однако немцы позволили расцвести пышным цветом сразу двум бедам. Ими управляет прусский империализм, а в экономике верховодит Крупп, поставщик вооружения. Крупп и кайзер стоят рядом. Это бесчеловечная система. Нужно занести над нею меч, меч во имя мира. Я не хочу разрушать Германию, лишь изменить так называемые умы, которые сейчас правят страной. Когда война будет выиграна, нужно поставить перед собой цель – нарисовать заново карту Европы, создать своего рода лигу наций, в которой право голоса будут иметь и простые люди.

Я уставился на него с волнением и узнаванием:

– Это было в «Войне против войны».

Берт хмыкнул в знак согласия.

– Я читал эту книгу! Она есть у меня дома! Она произвела на меня сильное впечатление.

– Я уже не так в ней уверен. Теперь, когда видел, что в действительности происходит.

– Но вы не могли написать ту книгу! Ее автор Герберт Джордж Уэллс!

Капитан Уэллс снова кивнул. Я вскочил в изумлении, потом резко сел, поскольку вагон качался, и схватился за край стула.

– То есть вы…

– Прошу, называйте меня и дальше Берт, – сказал этот великий человек. – Полагаю, так будет безопаснее. Как думаете, мы скоро остановимся? Я бы выпил чашечку чая.

4

Весь день поезд медленно пересекал северную Францию. Мы мельком видели сельскохозяйственные угодья, равнинные пейзажи, крестьян, занятых ручным трудом, шпили церквей вдалеке. Единственные деревья, которые попадались, – высокие тополя. Нам с Бертом о многом хотелось поговорить, но мы по очереди поднимались, чтобы посмотреть в окно. Почти ничего не было видно.

В течение дня поезд дважды совершил остановку, мы испытывали при этом тихое облегчение, зато соседние вагоны приветствовали стоянку громкими одобрительными криками. Оба раза всем предложили горячее, и мы с Бертом участвовали в раздаче наравне с военными, скорее получая удовольствие от добродушной схватки, кому достанется чашка чая, плошка супа больше и кусок мяса посочнее. Несмотря на невыносимую сутолоку в поезде, всем удавалось сохранять хорошее настроение. Да, приходилось поработать локтями, чтобы добраться до уборных или получить добавку, но постоянно ощущался дух товарищества, что мне показалось обнадеживающим.

Ефрейтор ждал нас оба раза, когда мы спускались, бесконечно вежливый, он стремился выполнить любое наше требование. На первой же остановке у нас чудесным образом появилась горячая вода, крем для бритья, мыло и чистые полотенца. Нам с Бертом было неудобно, что мы едем вдвоем в таком просторном вагоне, да еще и наши насущные потребности удовлетворяются. Я понимал, в каких стесненных обстоятельствах путешествуют все остальные, и мне было неловко просить что-то еще.

Тем временем я испытывал благоговение перед своим прославленным попутчиком и наслаждался беседой, которая продолжалась бóльшую часть поездки.

Второй раз, ближе к вечеру, поезд остановился на маленькой сельской станции, безымянной и непримечательной. Мы вышли из вагона, как обычно, нас приветствовал ефрейтор, и мы оба услышали громовой грохот, который приглушенно, но постоянно раздавался в отдалении.

Берт помрачнел:

– Уже близко.

Мое сердце замерло.

– К вечеру доберемся, – сказал я.

– Одно приятно. По крайней мере сейчас не идет дождь и, по-видимому, не шел уже какое-то время. Грязнее не будет. Скоро вы узнаете все, что можно узнать о грязи. Как и эти юноши, увы.

Те уже роем двигались по деревянной платформе к полевой кухне. Вокруг нее поднимался пар, и в холодном воздухе мы учуяли утешительный запах жареного бекона. Мы подошли туда же, заняли свое место в более короткой из двух очередей и ждали своей порции.

Отдаленный грохот артиллерии не стихал, но теперь, отойдя подальше от поезда, я слышал и пение птиц. В поле рядом с палаткой двое крестьян медленно разговаривали по-французски.

Взяв багеты с двумя жирными ломтями бекона, мы вернулись обратно и заняли свой приватный вагон.

Теперь, когда я узнал, кто на самом деле мой попутчик, все сложнее и сложнее было воспринимать его как «Берта». По мере того как росла моя уверенность, я попытался убедить его в этом – мне было сказано, что он смутился, когда мы представлялись друг другу. В кругу семьи и близких друзей все зовут его Берти, но это имя не слишком уместно, когда мы так близко к линии фронта. Я ответил, что рад был бы обращаться к нему как к Г. Д.[19], ведь именно под таким именем его знала публика. Он ответил, что откликается и на такой вариант, и, казалось, это его позабавило.

Но как бы мы друг к другу ни обращались, провести день один на один в компании с величайшим провидцем и мыслителем нашего времени казалось мне бесценной привилегией. Сам Г. Д. был человеком скромным, постоянно пытался принизить свои заслуги, но в то же время уверенным в правоте собственных суждений. Он то и дело начинал в занимательном ключе разглагольствовать, выступая против того, что считал «силами тупости»: власть имущих или тех, кто недооценивал дух исканий у простых людей. Голубые, как колокольчики, глаза моего собеседника загорались от увлеченности, веселья или злобы, он выразительно размахивал руками, и проигнорировать его уже не представлялось возможным. Его переполняли идеи и суждения, и у него был готов гениальный ответ или предложение касательно практически любой проблемы, о которой я заводил речь.

Затем он внезапно замолкал, извинялся за то, что полностью перехватил инициативу в разговоре, и задавал мне какие-то обезоруживающие вопросы обо мне самом.

Он оказался одним из немногих людей из числа моих знакомых, с кем я рад был обсудить принципы и приемы магии. Старая привычка хранить секреты все еще не выпускала меня из своих цепких лап, но я не видел ничего плохого в том, чтобы научить его паре простых трюков. Я показал, как спрятать в ладони игральную карту, как сделать, чтобы карта оказалась у кого-то другого, как заставить сигарету раздвоиться или исчезнуть. Все это вызывало у Г. Д. почти детский восторг. Несколько минут мы развлекались с вещицами из моего реквизита, вызвав явный интерес у начальника поезда, который молча сидел в углу со своими флажками, приглаживая усы и наблюдая за нами серьезным взглядом.

Но магия – мой хлеб насущный, ничего нового. Разговор с Г. Д. казался куда более интересным и непростым.

Например, он спросил, знакомо ли мне понятие «тельфер». Я ответил «нет» и попросил рассказать поподробнее. Но вместо этого он задал другой вопрос: доводилось ли мне когда-либо работать в универмаге. И я снова ответил «нет».

Это тут же побудило его поделиться вроде как не относящимися к делу волнующими воспоминаниями о юности, когда мать пристроила его в магазин тканей в Саутси. Далее последовала целая серия ужасающих или забавных историй: о безжалостно долгих часах, ужасной еде, нестерпимой скуке в компании тупиц. Рассказ напомнил мне об одном из его романов, который я читал несколько лет назад, «Киппсе. Истории простой души».

– Именно! – воскликнул он звенящим от восторга голосом. – Там все правда!

Затем потоком хлынули истории о нечестных кассирах, глупых учениках и эксцентричных клиентах. Большинство были весьма забавны. Французские пашни тянулись за окном со скоростью улитки, но мы на них не смотрели, день убывал, а вечер приближался, пока мы, пошатываясь, двигались в сторону войны. Начальник поезда зажег несколько ламп в вагоне.

Наконец Г. Д. вернулся к тельферу:

– Этой системой пользуются в некоторых больших магазинах. Когда вы подходите оплатить рулон хлопка или мотки пряжи, подсобный рабочий кладет ваши деньги и квитанцией на оплату в маленький металлический контейнер, прицепленный на крюке к веревке над головой, тянет за ручку, и контейнер под потолком несется через весь магазин к кассе. Через пару минут он со свистом возвращается с вашей сдачей и чеком, и на этом операция закончена.

Я сказал, что, разумеется, видел подобное десятки раз.

– Этот маленький металлический контейнер называется тельфером, а подвесная дорога – тельферной линией.

Я ждал продолжения, но он уставился в сторону, возможно, припоминая какой-то случай времен работы в магазине тканей. В конце концов я попросил его объяснить свою мысль.

– Все дело в грязи, понимаете. – Г. Д. снова сосредоточился, и я понял, что постоянное возвращение к этой теме означало, что она входила в число излюбленных. – Вы даже представить себе не можете, сколько грязи в окопах на линии фронта, пока не испытаете на своей шкуре. Ну, и грязи полно везде, если уж на то пошло. Больше всего в окопах, но и в других местах! Порой грязи по колено. Эта мерзкая отвратительная вонючая жижа плещется повсюду, куда ни пойди. Пока я не посетил Ипрский выступ [20], я даже подумать не мог, насколько все плохо. Самое скверное заключается в том, что грязь может убивать. Наши войска вынуждены перетаскивать вручную бóльшую часть амуниции, а также вещмешки, винтовки и еще кучу всего. Они передвигаются с полной походной выкладкой, используя приспособление, которое называется «рождественской елкой». Это такой ремень, который по задумке позволяет повесить все на себя, но места вечно не хватает, а потому часть вещей приходится нести в руках. Меня беспокоит амуниция. Дьявольски тяжелая! А значит, большинство солдат, заступающих на военную службу, успевают устать раньше, чем начнут сражаться. Некоторым приходится пройти больше мили, перетаскивая фунты дополнительного веса, причем идут они в основном по грязи. Если упасть вниз лицом со всей этой ношей, то велики шансы, что вовремя вы просто не выкарабкаетесь. Когда я был на Ипрском выступе, мне рассказали, что за неделю в среднем три британских солдата погибают в результате подобного происшествия. Утонуть в грязи! Это отвратительно! Нельзя допускать подобное.

Г. Д. приберег часть багета с беконом, сейчас отломал кусок и задумчиво жевал.

– Поэтому, когда я вернулся в Лондон и ужинал с Уинстоном Черчиллем, он спросил меня…

– Вы сказали «с Черчиллем»? Политиком? Первым лордом Адмиралтейства [21]?

– Вы же теперь служите на флоте, и он ваш главнокомандующий. Все верно, с первым лордом. Ну, не то чтобы он был моим близким другом. Отнюдь. Не хочу, чтобы у вас создалось превратное впечатление. Он политик, а когда ужинаешь с политиками, приличествует запастись длинной ложкой [22]. Они зациклены на себе, почти все. Но могут пригодиться таким, как я, особенно если речь идет о столь предельно амбициозном человеке, как мистер Черчилль. Он все еще «младотурок» [23], который не возражает против того, чтобы время от времени изменить пару правил. Обо мне не высокого мнения. На самом деле именно он одним из первых заявил, что я постоянно всюду сую свой нос. Упомянул меня в одной из своих газетных статей, когда я опубликовал книгу о…

– Вы рассказывали мне о тельферной линии, – напомнил я.

– Именно. Оказалось, что Уинстон Черчилль приходится кузеном одной молодой скульпторше, с которой я весьма дружен. Я знаю, вы и не ждете, что я назову ее имя. Короче говоря, однажды вечером я ужинал с ней, и тут внезапно заявился мистер Черчилль и присоединился к нам за столиком. Речь зашла о том, как солдатам приходится перетаскивать на себе всю амуницию в сторону линии фронта. Черчилль отлично осведомлен об этом и разделяет некоторые мои тревоги. Он сообщил, что и сам какое-то время провел в окопах и не понаслышке знает обо всех проблемах из-за этой грязи. И тут, пока я сидел рядом с ним, на меня вдруг снизошло озарение. Внезапно я подумал о тельферной линии – можно было бы оборудовать крупную тельферную систему с веревками, которые способны выдержать вес коробок с амуницией, а может, даже и пары-тройки солдат, приводить ее в движение мотором грузовика, и тогда все будет намного быстрее, кроме того солдатам не придется проливать столько крови и пота, барахтаясь в грязи, и благодаря этой конструкции наши парни меньше будут подвергаться опасности. Всю ночь я не спал, размышляя, как же заставить систему работать, а несколько дней спустя передал мои планы в Адмиралтейство. Черчилль лично выразил заинтересованность, затем начальники штабов подергали за ниточки. И вот я тут. По пути на фронт, где смогу извлечь пользу из опыта работы в магазине тканей.

Он подробнее рассказал, как действует придуманная им система, как сделать ее переносной, кто будет ею управлять и так далее, и, хотя я внимательно слушал, должен признаться, мысли мои скакали от одной темы к другой. К примеру, сам факт моего путешествия в компании с Г. Д. предполагал, что, возможно, и на меня возложена подобная миссия. Но в отличие от него я не имел ни малейшего понятия, в чем она заключается и зачем вообще меня вызвали на фронт.

Я был заворожен компанией Г. Д. Он излучал ум и целеустремленность, при взгляде на него все казалось возможным. В тот момент, наверное, он являлся самым известным писателем в стране, а то и в мире. Я же, напротив, хоть и пользовался определенной известностью в узких театральных кругах, но в меньшей степени руководствовался вдохновением, скорее четко следовал процедуре. В этом крылась разница между нами.

То, что я делаю во время представления, выглядит чередой чудес, но в реальности подготовка магической иллюзии – процесс весьма прозаичный. Мало кто знает, сколько раз нужно отрепетировать номер и что за ним стоит. Трюк часто требует технических помощников, которые посодействуют в проектировке и сооружении реквизита. Движения фокусника на сцене – результат долгих и терпеливых репетиций, при этом в глазах зрителей эти движения должны выглядеть естественными и спонтанными. Другими словами, это приобретенный практический навык. Только в ходе представления и в свете прожекторов магия выглядит вдохновением. Даже в самом лучшем случае это максимум иллюзия. Вещи не являются тем, чем кажутся.

Я чувствовал себя посрамленным в лучах заразительной энергии этого великого человека. Его воображение напоминало факел, ярко горевший в старом потрепанном вагоне. Война вот-вот будет выиграна! Германия падет, а Британия выйдет победительницей! Тысячи спасенных жизней! Достаток для каждого. Демократия для всех. Наука подтолкнет прогресс, а прогресс изменит общество.

5

Поезд въехал в городок Бетюн, когда дневной свет угасал в западной части неба. Кое-где на улице горели огни, но немного, кроме того, их специально затемнили, чтобы приглушить излишнюю яркость. Пока состав с грохотом двигался по окраине городка, мы с Г. Д. прижались к крошечным окошкам, пытаясь хоть что-то рассмотреть. Сначала показалось, что здания особо не пострадали, но, когда поезд замедлил ход и мы подъехали к вокзалу в центре города, стало ясно, как много артиллерийских снарядов здесь упало.

Стало ясно, что жизнь, которую я вел в Лондоне, основывалась на ложном понимании войны. Новости с фронта приходили регулярно, наверное ежедневно, но обычно войну изображали как некое отдаленное событие, разворачивавшееся за границей, а не как что-то, угрожающее повседневной жизни обычных британцев. Но этой «заграницей» была Франция, до которой через море рукой подать, и битвы, проигранные здесь, почти наверняка приведут к захвату и оккупации моей родной страны враждебным иностранным государством.

Кругом говорили, что вокруг все меньше становится молодых парней, почти у всех в армию ушел сын, брат, или возлюбленный, или, по крайней мере, кто-то из близких друзей, но при этом никто не связывал происходящее с непосредственной угрозой. Дефицит товаров раздражал, но не указывал на кризис. Ходили слухи, что цеппелины [24], эти накачанные газом небесные чудовища, вот-вот сбросят тысячу бомб на наши дома, но они так и не появились. Комедианты в мюзик-холле высмеивали их, в то время как угроза оставалась лишь угрозой.

Это смутное чувство беспокойства теперь осталось за моей спиной, а окружала меня реальность. В темноте я видел черные поля за пределами города, и небо над ними постоянно озарялось бесконечными вспышками. Неоспоримые свидетельства в виде разрушенных зданий во всех районах Бетюна и многочисленные груды неубранного щебня подчеркивали близость войны.

Когда поезд наконец остановился, то толпа солдат устало высыпала на платформу, а мы с Г. Д. замешкались, прежде чем к ним присоединиться. Мы заново упаковали багаж, но в глубине души ждали, что сейчас объявится ефрейтор и сообщит, куда идти дальше.

Солдаты выстроились повзводно на платформе: в касках на головах, с вещмешками за спиной и винтовками на плече. Приказ эхом облетел сводчатую крышу вокзала, и вот уже первый взвод молодых людей зашагал прочь, демонстрируя впечатляющую дисциплину. Мы отлично понимали, как сильно они, должно быть, устали после долгого путешествия в переполненном поезде, но рядовые не подавали виду.

После того как удалилась третья рота, платформа опустела. Начальник поезда покинул нас сразу же, как состав остановился, и теперь мы с Г. Д. остались одни. Ефрейтор куда-то пропал.

– Видимо, теперь каждому пора своей дорогой, – сказал мне Г. Д. – Меня здесь встречают, по крайней мере так сказали. А вас?

– Думаю, меня тоже кто-то должен встретить, – ответил я, но неуверенно. У меня не было сведений на этот счет.

– Отлично! Уверен, все будет в порядке. А теперь давайте прощаться! Мы путешествовали довольно долго, и я дико устал.

Мы пожали друг другу руки крепко и по-дружески, после чего Г. Д. спустился на платформу. Мои вещи все еще стояли на полу рядом со мной, я подхватил их и двинулся следом за ним. С верхней ступени лестницы я видел спину моего прославленного друга, который медленно брел к выходу. Внезапно меня поразила мысль, что, возможно, мы с ним никогда более не встретимся. Впереди меня ждали исключительные опасности.

Подчиняясь порыву, я крикнул вслед:

– Мистер Уэллс!

Он умудрился услышать меня, оглянулся и медленно зашагал обратно. Я спустился по лестнице вместе со своим громоздким багажом.

– Простите, что я вас снова задерживаю, мистер Уэллс… то есть, простите, Г. Д. Я просто хотел сказать, что знакомство с вами доставило мне настоящий восторг, и я получил истинное удовольствие от нашего общения.

Он пожал плечами в ответ на комплимент, но при этом весело улыбался:

– Мне тоже было очень приятно, уверяю вас. Я не забуду все то, что вы поведали о своих секретных методах. Не часто встретишь Властелина, способного проглотить зажженную сигарету.

6

И снова Г. Д. шагал впереди меня. Я возился с багажом, тщетно надеясь увидеть носильщика. Через несколько минут, когда я с трудом вышел с вокзала, Г. Д. уже и след простыл. Я стоял перед широкой дорогой. Ритмичный звук солдатских сапог таял вдали. Я так понял, что моего попутчика ожидал быстрый и радушный патруль, который подхватил его и унес прочь.

Поверх темных силуэтов зданий яркие сполохи артиллерийских залпов вызывали ощущение дурного предзнаменования. Некоторые из домов были повреждены, и я видел изломанную линию горизонта с торчащими обломками крыш, стен и деревянных балок. По улицам прокатился глухой рык, напоминавший гром.

Я уже морально готовился провести какое-то время в окопах. Яркие описания Уэллса ужасали меня, но было поздно что-то менять. Я сам согласился на это.

Стоя в одиночестве, я размышлял, что делать дальше. В кармане лежала единственная письменная инструкция, которую мне прислали, поэтому я достал листок и развернул в тусклом свете, лившемся из здания вокзала.

На фирменном бланке Адмиралтейства кто-то написал: «эск. 17, La rue des bêtes, Бетюн».

Улица Животных? Я понятия не имел, откуда начать ее поиски. Я не говорил по-французски, у меня не было карты города, да и в любом случае кругом ни души. В домах почти не горели огни. Меня начала пугать та ситуация, в которой я оказался.

– Капитан-лейтенант Трент, сэр!

Я резко повернулся. За моей спиной материализовался молодой офицер королевского флота, он стоял по стойке смирно и отдавал честь.

– Простите, что не успел встретить вас у вагона, сэр!

Я ответил:

– Благодарю. Пожалуйста… м-м-м… вольно! – Я в ответ тоже отдал честь, чувствуя себя неуклюжим и неловким. В тусклом свете увидел, что парень одет в такую же форму, как и я.

– Капитан авиации Симеон Бартлетт, сэр!

– Здравствуйте!

– Мы уже раньше встречались. Надеюсь, вы меня помните? Мы познакомились в Лондоне, когда вы пустили меня за кулисы. После представления в Хаммерсмите.

– Разумеется. Рад снова вас увидеть.

– Я на фургоне нашей эскадрильи, так что насчет багажа не беспокойтесь. Хорошо доехали из Англии?

Меня очаровали его непринужденные хорошие манеры, он вел себя со мной так, как и положено, без излишней серьезности, но учтиво. Он подхватил чемодан потяжелее и проводил меня к выкрашенному в коричневый цвет фургону. Я заметил машину, стоявшую перед вокзалом, но не мог и предположить, что это за мной.

– Вы что-нибудь ели в поезде, сэр?

– Сейчас я не особо голоден, – ответил я.

– Хорошо, поскольку мне велено отвезти вас прямиком на базу, а там уже вас ждет ужин. Не совсем «Кафе Роял», но мы питаемся куда лучше, чем бедняги в окопах.

Как только я уселся, он несколько раз энергично провернул стартер, через мгновение мотор ожил и громко заурчал. Бартлетт прыгнул на водительское сиденье, и мы поехали. По дороге он знакомил меня с окрестностями, а мотор кашлял и шумно сопел. Через незакрывавшееся окно тянуло сильным холодом. Бартлетт рассказывал о различных зданиях, что мы проезжали, но зачастую его реплики звучали удручающе кратко и однообразно, например, «Здесь раньше располагался рынок». Многие пострадали от снарядов, и теперь в темноте казались просто расплывчатыми силуэтами. Он поведал мне, что большинство жителей покинули Бетюн: сначала они оставались, невзирая на эпизодические артобстрелы, но несколько недель назад линия фронта сместилась ближе к городу, теперь взрывы звучали чаще. Город постепенно становился непригодным для жизни или, по крайней мере, для нормальной жизни.

Я спросил:

– А где эта улица Животных? Мне приказано прибыть туда.

– Я вас туда и везу.

Мне показалось, что позади осталась бóльшая часть города и теперь мы уже двигались по сельской местности. Но было слишком темно, я не мог утверждать что-либо с уверенностью. Фургончик дергался и постоянно трясся на неровной дороге, но всякий раз, когда мы замедляли ход, пропуская пешую колонну, я понимал, что предпочитаю ехать, а не идти.

Сначала меня смущал неформальный язык молодого капитана, который, казалось, половину времени говорил о кораблях. Как подметил Г. Д., мы были очень далеко на суше. Я ничего не стал говорить, не желая показаться неосведомленным в делах флота, решив, что в итоге все прояснится. Вместо этого я решил поднять тему, которая вызвала у меня недоумение.

– Позвольте спросить, – начал я, перекрикивая шум мотора, – вы сказали, что ваше звание – капитан авиации?

– Так точно, сэр! Служу в авиации ВМС Великобритании!

– Многие ли капитаны авиации наделены полномочиями выдергивать немолодых гражданских из мирной жизни и тащить их на Западный фронт?

Он громко рассмеялся:

– Ни у кого из нас нет таких полномочий. Я ничем не отличаюсь от любого другого военного в таком же звании, но мой дядя – штабной офицер Западного военно-морского округа. Вице-адмирал сэр Тимоти Бартлетт-Реардон, о котором вы, возможно, слышали? – Я покачал головой, но в темноте он этого не увидел. – Мы с адмиралом много раз обсуждали в неформальной обстановке морскую стратегию, разумеется, исключительно неофициально. Он человек открытый и смелый, отлично подходит для руководства боевыми действиями на этой войне. Но, как и я, он порой разочарован отсутствием прогресса в борьбе с бошами [25] и ищет новые способы ведения войны. Мы с ним обсуждали пару идей, и после того как я посмотрел ваше представление, то подкинул ему еще одну. Он организовал ваше назначение.

Я уставился на грязную дорогу впереди, рассеянно представляя, как по ней бредет Г. Д.

– То есть это вас я должен благодарить за поездку?

– Думаю, вскоре вся страна будет благодарить вас, сэр.

– Мне бы безмерно помогло, – заметил я, – если бы я знал, чего вы от меня хотите. Я-то считал, что вы всего лишь желаете развлечь солдат.

– О нет! Я задумал кое-что более полезное!

Капитан Бартлетт объяснил, что мы едем на летное поле, которое находится в ведении авиации ВМС. Оно расположено на достаточно безопасном расстоянии от линии фронта, вне пределов досягаемости артиллерии противника.

– Мы держим ухо востро, – его голос был еле слышен на фоне грохота мотора. – Постоянно доходят слухи, что у немцев есть какие-то огромные пушки Круппа, которые могут разрушить Париж. Если у них такая пушка появится, то они, наверное, будут сначала тренироваться на таких людях, как мы. Им не нравится, что мы тут вытворяем.

– И что же это? – закричал я.

Бартлетт нажал на тормоза и свернул на обочину. На лобовое стекло полетели комья грязи. Он не выключил мотор, и тот тихо урчал.

– Не хочу, чтобы вы пропустили хоть слово из того, что я скажу. Нас никто не слышит, – проговорил Бартлетт нормальным голосом. Вокруг нас сгустилась тихая темная ночь. – Наша эскадрилья выполняет функцию воздушных корректировщиков. Мы летаем низко и медленно над вражескими окопами. Нужно запомнить, что там у бошей, а потом вернуться и отрапортовать, пока мы еще помним, что видели, описать картинку людям, которые обновляют карту окопов. Обычно наблюдения ведутся невооруженным глазом, но в некоторых самолетах есть фотографические аппараты. Мое личное мнение – от этих фотокамер проблем больше, чем пользы. Они тяжелые, громоздкие и занимают почти всю заднюю кабину, где обычно сидит другой член экипажа. Пилоту приходится отправляться на вылет одному, то есть он не только держит штурвал одной рукой, пока снимает на камеру, но нет никого за спиной, кто защитил бы самолет пулеметной очередью. Результаты всегда оставляют желать лучшего. На проявку фотографий уходит пара дней, а за это время, скорее всего, все изменяется. Снимки получаются размытыми, поскольку двигатель вибрирует и самолет движется. Мы постоянно придумываем способы летать медленнее.

– Не будет ли безопаснее, наоборот, летать быстрее?

– Разумеется, но тогда мы вообще ничего не увидим.

– Полагаю, немцы стреляют по вам.

– Да, и чертовски точно. Огонь в основном ведется из стрелкового оружия, но иногда в ход идет и кое-что посерьезнее. Так называемые зенитки. Палят прямо с земли. Мы теряем кучу машин, но что важнее – теряем личный состав. Пилоты на вес золота, разумеется, как и другие члены экипажа. Проблема в обшивке, да. Когда мы летим слишком быстро или слишком высоко, то ничего не видим, а когда двигаемся на нужной высоте и с подходящей скоростью, немцы тут же берут нас на мушку.

– И каково же решение?

– Именно поэтому вы здесь. Я видел, как вы заставляете людей исчезать.

– Да, но…

– Я понимаю, профессиональная этика. Вы не скажете мне, в чем ваш секрет. Кроме того, я понимаю, что вещи не исчезают по-настоящему. Но вы умеете делать их невидимыми. Это все, что нам нужно. Я хочу, чтобы вы показали нам, как сделать самолет невидимым.

– Но это же просто иллюзия. Я не могу…

В этот момент другой автомобиль с ревом помчался по дороге в нашу сторону, в ярком свете фар вздымались фонтаны грязи, поднятые машиной. Капитан Бартлетт тут же тронулся с места, крикнув, что у нас фары работают только на скорости. Это оказалось правдой – мы благополучно миновали другой автомобиль, избежав столкновения. Я держался, пока мы снова раскачивались на неровной дороге.

Вскоре наш фургон неожиданно чуть не провалился в огромную воронку, и капитану пришлось резко выкручивать руль. Меня мотало из стороны в сторону в тесной кабине.

– Это новая, – сказал Бартлетт. – Ее тут не было, когда я ехал вас встречать. Наверное, случайный снаряд. Вам стоит надеть каску.

– А мне не выдали.

– Получите на складе. Когда немецкие пушки начинают палить, никогда не знаешь, откуда прилетит следующий кусок металла.

Но про себя я отметил, что сам-то он без каски, в фуражке, залихватски заломленной назад.

Мы ехали дальше, уже не пытаясь беседовать, перекрикивая шум мотора. Я испытывал некоторое облегчение, поскольку разговор слишком близко затронул неудобную для меня тему.

Трюк, который я демонстрировал публике в тот вечер, когда в театр пришел капитан Бартлетт, я частенько выбирал в качестве логического завершения представления. Моя племянница Клэрис, чья жизнь, казалось, находится в большой опасности, поразительным и необъяснимым образом испарялась. При этом на сцене фактически ничего не было. Зрители видели, что в момент, когда все происходило, я не приближался к девушке. Все казалось настоящим чудом, но на самом деле было не более чем постановочным фокусом, причем не особо сложным. Он требует правильной установки реквизита и смены освещения по сигналу, что требуется отработать с техперсоналом театра, но в ход идут исключительно стандартные техники иллюзиониста. Те же методы используют каждую неделю в десятках театров многие другие люди моей профессии. Так что это не только мой секрет.

Подходящий ли момент сейчас, когда меня везут во французской ночи к действующей военной эскадрилье, сообщить этому приятному и умному молодому человеку, что его обманули? Моя милая племянница не исчезла и не стала невидимой, он просто потерял ее из виду.

В действительности я не могу заставить ее исчезнуть и уж точно понятия не имею, как бы заставил испариться самолет-шпион авиации ВМС.

Я начал копаться в себе, меня охватило чувство, знакомое другим фокусникам. Иногда нам приписывают способности куда бóльшие, чем те, которыми мы обладаем. Обычно все недоразумения можно объяснить или перевести в шутку, но тут я попал в переделку.

После показавшейся очень долгой поездки по ухабистой дороге, когда мы миновали практически половину пути, проделанного на поезде, капитан Бартлетт внезапно сбросил скорость, резко повернул руль, и фургон, яростно раскачиваясь из стороны в сторону, поехал по грунту. Впереди маячили низкие здания, которые урывками выхватывал из темноты свет наших фар. После очередного поворота мы резко остановились, и мотор замолк.

– Наконец доехали! – объявил Бартлетт. – Эскадрилья номер семнадцать авиации ВМС Великобритании. Или, как мы ее называем, La rue des bêtes, «улица Животных».

– Откуда такое название?

– Мы заняли часть сельхозугодий. Там, где сейчас наша взлетная полоса, раньше паслись коровы. Сначала это была чья-то шутка. Хозяин фермы не привык закрывать ворота, поэтому иногда коровы забредали обратно, когда мы садились или взлетали, но с тех пор название стало полуофициальным. А ворота мы починили.

Мы подошли к кузову фургона и вытащили два моих чемодана. Я потянулся, расправил спину, жадно втягивая спокойный воздух. После рокота мотора я смаковал ночную тишину. Мы уехали далеко на восток, на приличное расстояние от фронта, поскольку вспышки на небе казались далекими и безобидными. Это походило на последние мерцающие проблески шторма, который отошел в море. Пушки грохотали, но ужасы войны были где-то далеко.

– Базу ночью вы особо не рассмотрите, – сказал капитан Бартлетт. – Но давайте найдем вам койку, а потом можно и поесть. По крайней мере вино здесь вкусное. А летное поле я покажу вам завтра.

Ночь была холодной и яркой от звезд. Я последовал за молодым офицером к меньшему из двух зданий, смутно различимому в темноте.

7

Меня поселили одного. В комнате стояла узкая койка, рядом с которой расположился небольшой шкаф, деревянный стул, втиснутый между спальным местом и стеной, кроме того, из стены торчало несколько крючков, на которые я мог развесить одежду. Потолок прямо над кроватью резко кренился вниз, поскольку комнатенка располагалась в конце барака. После того как я затащил внутрь два тяжеленных чемодана, свободного места практически не осталось. Я перепаковал вещи так вдумчиво, как только мог, переложив то, что мне не потребуется в ближайшей перспективе, в чемодан побольше, и умудрился затолкать его под кровать, предварительно вынув все из маленького, развесив одежду и достав зубную щетку. Комната не отапливалась, поэтому я быстро разделся и юркнул под одеяло.

Я лихорадочно перебирал в памяти все, что видел и пережил, особенно разговор с Уэллсом. Но за день я устал как собака, и, хотя мне было холодно и неудобно, почти мгновенно уснул.

Проснулся я еще до рассвета. Пару минут не мог понять, где нахожусь, а потом ощутил нервозность и страх. Вокруг царили темнота и тишина, и, хотя я быстро вспомнил, где я и как тут оказался, неизведанное вселяло ужас.

Всю жизнь меня преследовали подобные ночные страхи. Я понимал, что не одинок в этом, и специалисты-психологи объясняли, что перед рассветом интеллект и эмоции находятся на самом низком уровне. Боязнь и сожаления овладевают человеком быстро и легко, кажутся реальными, близкими и неприятными. Они отступают, стоит забрезжить рассвету, их становится легче переносить, но все дело исключительно в контексте. Ночью страх не воображаемый, не преувеличенный, он просто выступает на передовую вашего разума.

Итак, я в северной Франции, в сельской местности, один в дрянной комнатенке, лежу на кровати под тонким одеялом, в темноте, а в нескольких милях от меня бушует война. Я вспомнил, что Симеон Бартлетт сказал о гигантской пушке Круппа. Она настоящая? Немцы и правда будут целиться в базы вроде этой, прежде чем обратить орудие против Парижа? Я также вспомнил, что Г. Д. пророчески писал о мощи и влиянии компании Круппа. Сейчас я уже окончательно проснулся и отдался на милость собственным страхам. Дважды перевернулся, пытаясь расслабиться и скользнуть обратно в блаженный сон, но тщетно.

Я сел, взбил подушку, снова улегся. В голове кружило множество мыслей, и все как на подбор болезненные. Мой разговор с Уэллсом… я понял, что он наверняка счел меня скучным и политически наивным, а беседовал со мной только за неимением другого собеседника. Я вспомнил ту спешку, с которой он жаждал отделаться от меня на бетюнском вокзале. Стоило больше говорить со знаменитым писателем о его книгах, выказать интерес к темам, которыми он увлекался. Вместо этого я продемонстрировал выдающемуся человеку, доверенному лицу Уинстона Черчилля, как перетасовывать колоду карт и заставить сигарету исчезнуть. Наверное, он решил, что я – круглый идиот. А еще тот ефрейтор… я принял его расположение как должное, не поблагодарил, не ответил любезностью. А как серьезно отнесся к шутке капитана Бартлетта по поводу улицы животных!

Хуже всего то, что возникло недопонимание относительно моих магических способностей.

Я всего лишь спрятал свою юную племянницу с помощью особых приемов иллюзиониста, а капитан Бартлетт подумал, что я и впрямь могу сделать ее невидимой. Разве это в моей власти?! Моя племянница не исчезала, думать иначе – сущее безумие, просто на каждом представлении я заставляю ее казаться невидимой с помощью направленного света, стратегически верно расположенного листа стекла, при этом я отвлекаю зрителей пальбой холостыми снарядами из пушки и использованием общего магического антуража.

Я ввожу в заблуждение и обманываю. Вот как это называется.

Присев на холодной и узкой койке, я вспомнил, как на меня нахлынула волна патриотизма и храбрости в тот вечер, когда за кулисы сумел пройти капитан Бартлетт. Внезапно я решил, что смогу внести вклад в борьбу с Германией, если своими трюками развлеку и подбодрю смелых молодых парней на войне.

Это было недопонимание с моей стороны, возможно, меньшее из двух. Сейчас подлинная сущность войны стала мне слишком уж понятной. Все неясности закончились здесь, на этой неудобной койке, пока я ворочался с боку на бок в ожидании нового дня.

Но нужно что-то делать и с более масштабным заблуждением!

Разумеется, капитан Бартлетт должен был понимать истинную природу моей деятельности. Скрыть что-то от зрителей достаточно легко, если нужно придумать фокус в условиях зрительного зала, когда исполнитель знает, как ослепить светом, сбить с толку или закрыть обзор. Но среди ужасов войны с реальными самолетами, реальными пушками, реальным артиллерийским огнем и молодыми людьми, каждый день рискующими своими жизнями, это невыполнимая задача.

Я старался сохранять спокойствие. Комната была голой, холодной, неприветливой. От нее веяло бараком, чувствовалось временное присутствие тех, кто занимал ее до меня. Что с ними стало? В темноте я мог как минимум отогнать от себя эти неприятные мысли. Я увидел в маленькое окошко, что небо едва заметно посветлело по мере приближения рассвета. Заставил себя дышать спокойно, подобную технику расслабления я порой использовал перед выходом на сцену. Но мысли все равно беспокойно метались.

Я вспомнил рассказы Г. Д. о его юношеском опыте в стиле Киппса. Годы спустя, когда он уже не был разочаровавшимся продавцом, работающим за нищенскую плату, Г. Д. увидел в тельферной системе, которую до сих пор используют во многих британских магазинах, Потенциал с большой буквы «П». Как автор Уэллс всегда меня вдохновлял. Может, наша встреча сейчас даст мне сил для нового захватывающего трюка.

Я начал размышлять, есть ли в моем арсенале что-то такое, что поможет обеспечить капитану Бартлетту желаемый камуфляж. Я заставил себя с практической точки зрения посмотреть на техники, которые принимал как данность.

Мне часто приходилось придумывать какие-то новые фокусы. Я сидел дома, иногда в полумраке, планировал трюк, размышлял, как все должно выглядеть на сцене, какой реквизит может понадобиться. Иногда окольными путями советовался и с другими фокусниками. Напрямую ничего не говорилось, поскольку в нашей профессии секретность превыше всего, это дань уважения чужим тайнам. Но всегда полезно побеседовать об общих понятиях, не раскрывая особо своих планов. Принципы магии куда проще, чем многие воображают: сокрытие, появление и т. д. Они применимы почти к любому трюку, который когда-либо демонстрировался на сцене. То, что зачастую кажется публике новым фокусом, на самом деле является вариацией на тему: еще одним способом показать карточный фокус, внезапное появление голубя или кролика, переоборудованный шкаф, благодаря которому кажется, что тело моей послушной племянницы можно трансформировать.

А здесь во Франции меня просят скрыть целый самолет, защитить молодых летчиков, помочь им ускользнуть от врага, чтобы вести войну более эффективно. Возможно ли это?

Дав отпор своим страхам, я попытался осмыслить возможные варианты. Самый очевидный и, наверное, самый дешевый и простой – изменить внешний вид самолета так, чтобы он сливался с небом. Выкрасить его в серебряный или бледно-голубой цвет?

Сработает ли? Мой опыт подсказывал, что, скорее всего, ничего не выйдет. Несколько лет назад я попробовал придумать новый и, как мне казалось, хитрый способ провернуть фокус с исчезновением на сцене. Я убедил мою тогдашнюю ассистентку надеть костюм, сшитый из того же материала, что и задник, и в том же цвете. Оказалось, эта идея лучше в теории, чем на практике. Как я ни пытался, меняя движения и освещение, но она оставалась столь же видимой зрителям, как если бы была одета с ног до головы в белое, черное или вообще в свое обычное платье.

Что если применить тот же прием в случае с самолетом? Я попытался представить, как может выглядеть замаскированный самолет над головой. Как и большинство людей, я редко видел эти машины вблизи, хотя и присутствовал при показательном полете известного французского авиатора Луи Блерио. В какой-то момент он пролетел медленно и мрачно над головами зрителей. Мрачно – вот ключевое слово. В солнечный день в Саут-Даунсе близ Брайтона его маленькая хрупкая машина с земли напоминала темную хищную птицу. Но что если ее выкрасить в цвет неба? Будет ли тогда видно самолет?

Предположим, удастся найти правильный оттенок серебристо-синего, и день будет ясным и безоблачным… что тогда? Я закрыл глаза, представляя результат. Самолет не обладает обтекаемой формой, у него есть крылья, двигатель, шасси, колеса, а еще в кабине сидят пилот и второй пилот, а на корпус нанесены опознавательные знаки.

В определенных, строго контролируемых условиях и при идеальном небе можно было бы исхитриться и сделать военный самолет менее заметным. Однако сработает задумка лишь на то время, пока он будет находиться в правильной обстановке, то есть, возможно, он останется неразличим на фоне ясного неба, но как будет выглядеть сбоку или сверху? А на фоне деревьев, травы, бетона или грязи?

Полеты далеки от идеальных условий. Самолет виляет из стороны в сторону и раскачивается, пропеллер – вращается, двигатель – шумит, без сомнения, за ним потянется шлейф дыма.

А еще в небе много света. Краска отражает свет, а небо – его источник. Если мой замаскированный самолет станет летать между врагом и ярким небом, то будет выглядеть как темный силуэт, как летательный аппарат месье Блерио. Это объект, который блокирует свет, а не отражает его. Возьмем диаметрально противоположный случай – что если небо будет не ясным, а низко над землей повиснут мрачные тучи, предвещающие дождь? Что, если мой пилот, отправившись на вылазку днем на серебристо-синем самолете, вынужден будет вернуться в сгущающихся сумерках?

Мой разум сначала избегал подобных мыслей, но не отбрасывал, словно кружил вокруг них.

Я мало знал о науке маскировки и жалел, что не хватило ума выяснить побольше перед отъездом из Лондона. Мне было известно, почему британская армия одевает своих солдат в хаки – это наследие Великого Индийского мятежа [26]. Тогда боевое снаряжение выкрасили в тусклый коричневато-желтый цвет, чтобы обмундирование сливалось с пыльным пейзажем. До этого армии традиционно облачали солдат в яркие цвета – красный, синий, белый, – отчасти, чтобы впечатлить и запугать противника, но, кроме того, яркая униформа позволяла быстро распознать своих. Все пришлось менять в ходе индийской кампании. Эта война была мобильной и нерегламентированной, и армия оказалась в невыгодном положении. Британским солдатам пришлось бороться с врагами, которые быстро бегали, прятались, расставляли ловушки, растворялись на темных улицах, если их преследовали, они отлично знали местность и бессовестно ею пользовались. Форма цвета хаки стала попыткой дать отпор хотя бы отдаленно на тех же условиях.

Я слышал о новом типе камуфляжа, который экспериментально применяли на кораблях: это были рисованные узоры, но их наносили не в попытке скрыть корабль или заставить его слиться с фоном, а скорее, чтобы сбить наблюдателя с толку. Врагу сложно было определить, в каком направлении движется цель. Британские торговые суда подвергались нападению немецких подлодок практически с первых дней войны. Подлодки изучали объекты и прицеливались с помощью перископа. Когда громоздкие оптические механизмы высовывались из воды, внимательные впередсмотрящие на британских конвойных кораблях быстро засекали их, поэтому перископ поднимали всего на несколько секунд за раз. Идея зрительной дезориентации состояла в том, что асимметричный контур сбивал с толку капитана немецкой лодки, когда тот нацеливал торпеды.

Тактика оказалась успешной: тоннаж потерянных кораблей значительно снизился после того, как стали применять данную технику. У меня появилась пара мыслей, несколько идей, возможный вариант использования аналогичного приема и в случае с британским самолетом-шпионом.

Одна из классических уловок иллюзиониста заключается в том, чтобы расположить зеркало, наклоненное под определенным углом, между предметом, который, по замыслу, должен исчезнуть, и зрителями, смотрящими на него. Например, зеркало, установленное наискосок под столиком на четырех ножках, не только порождает иллюзию, что это самый обычный стол (в общем-то это и есть самый обычный стол на четырех ножках), но создает за ним дополнительное пространство, где с легкостью можно спрятать что-то или кого-то.

Еще больше всего можно придумать с полупосеребренными зеркалами и даже с простым стеклом. Если его освещать соответствующим образом, оставив позади темное пространство, то оно превращается во вполне убедительное зеркало, когда свет направлен из одной точки, и становится прозрачным, если огни внезапно или даже постепенно начинают светить из другой.

Однако сложно представить, как использовать зеркала, чтобы скрыть самолет. Проблемы кажутся непреодолимыми. Стекло тяжелое, и если пытаться спрятать самолет с помощью зеркала, то оно должно быть размером с саму машину. Я понятия не имел, какой груз могут поднимать современные боевые аппараты, но серьезно сомневался, что капитан Бартлетт и его соратники захотят отправиться на задание с огромным зеркалом под брюхом самолета, да и вообще взлетят.

Разумеется, это еще ничего в сравнении с основной проблемой – как правильно высчитать нужный угол и как добиться требуемого эффекта. Если подвесить зеркало горизонтально под самолетом, при условии, что это осуществимо, в нем будет отражаться только земля.

Я ненадолго задумался, можно ли использовать какой-то другой отражающий материал, скажем, легкую ткань, что-то типа тонкой наружной оболочки, какую применяют для заполненных газом аэростатов. Если нечто подобное покрыть серебряной светоотражающей краской, а потом натянуть достаточно туго, чтобы материал и впрямь мог отражать…

Возможно, если два самолета смогут лететь бок о бок, поддерживая строго определенное расстояние между ними, и при этом между ними будет растянута посеребренная ткань… Как это поможет скрыть их присутствие?

Я ворочался. Я не мог выбраться из тупика.

Потом я посмотрел в сторону маленького грязного окошка, через которое проклюнулись первые предзакатные отблески. Мне отчаянно хотелось, чтобы эта долгая и болезненная ночь закончилась. Я лежал неподвижно, пытаясь контролировать дыхание, и слушал кошмарный, но странным образом гипнотизирующий грохот далекой войны, но то ли я теперь уехал слишком далеко, то ли пушки наконец смолкли. Это был момент мира, ну, или по крайней мере временного прекращения насилия. Я мог представить себе несчастных людей на линии фронта, съежившихся в окопах, увязших в грязи и нечистотах, наконец сумевших урвать немного сна.

Я знал, что сейчас, в этой тишине, стоит попытаться еще пару часов поспать, прежде чем придется вставать, но тут мне неожиданно пришла в голову одна идея.

Есть еще одни способ, каким фокусники создают иллюзию исчезновения. На самом деле это основной сценический прием, который используют почти во всех трюках, какие вы только видели. Речь об искусстве дезориентации.

Она бывает двух видов. Во-первых, можно манипулировать ожиданиями зрителей, давая им возможность вспомнить о собственных знаниях, касающихся нормального мира, после чего публика предполагает, что эти правила применимы и к тому, что они наблюдают во время выполнения трюка.

Скажем, фокусник начинает делать что-то с куриным яйцом. Бóльшая часть людей предположит, что яйцо, которое они видят, совершенно обычное, а вовсе не «подготовленное» каким-то особым образом. Хороший фокусник подкрепит их предположения, обращаясь с яйцом очень бережно, словно боится, что оно треснет или разобьется, или подшутит над тем, что произойдет, если он по неосторожности его уронит. Это помогает рассеять подозрения о любой возможной подготовке и укрепит инстинктивную веру зрителей в нормальность того, что они видят. Иллюзионист не должен напрямую заявлять, что конкретно он делает, или пытаться рассказать публике о яйце. Простой и знакомый внешний вид – это уловка. Подкрепив ваши предположения, фокусник может затем совершить что-то необычное с предметом, находящимся у него в руках. Тот выглядит как яйцо, по форме напоминает яйцо, и все думают, что это оно и есть, но затем иллюзионист вытворяет с этим якобы яйцом нечто невообразимое.

Без сомнения, в конце трюка он ловко совершит подмену и разобьет настоящее яйцо в чашку, чтобы зрители убедились: они с самого начала не ошибались. Яйцо и правда было нормальным! Тогда только что показанный фокус станет еще таинственнее.

Еще один способ одурачить публику – выкинуть что-то вопреки ожиданиям зрителей. Иными словами, на миг отвлечь зрителей, разоружить неожиданной шуткой, заставить посмотреть не на тот предмет на столе, или проследить за отвлекающим движением руки, или отвести глаза в ненужном направлении – любой из этих приемов дает иллюзионисту несколько секунд, за которые он может быстро произвести манипуляции с другим объектом, двинуть другой рукой или поместить в поле зрения нечто, что не сразу заметят.

Зрители, которые ходят на представления фокусников, зачастую мнят себя участниками негласного состязания с иллюзионистом и постоянно бдят, когда же начнется «оно». Как ни парадоксально, но такую публику легче всего одурачить, поскольку, одержимые желанием вывести мага на чистую воду, они полностью сосредотачиваются не на тех действиях.

Отвлекающих маневров великое множество. Внезапная смена костюма, грохот или вспышка света, перемены в освещении или в декорациях, остроумное замечание, неожиданное жужжание или вибрация, явная ошибка фокусника. Все эти приемы входят в стандартный репертуар иллюзиониста.

Я понял, что здесь скрывается огромный потенциал для решения проблемы капитана Бартлетта. Когда я узнаю больше о том, как самолеты отправляют с этой базы, как они выглядят, какого размера, если смогу выяснить, что конкретно летчики делают на задании и как летают, то, возможно, сумею придумать какой-то отвлекающий маневр, который сработает в пылу сражения.

Еще один вариант сбить с толку публику – использовать технику сближения. Фокусник располагает два объекта вплотную друг к другу или каким-то образом соединяет их, при этом один из предметов должен казаться зрителям более интересным (или интригующим, или любопытным). Например, он может иметь странную или даже неприличную форму, или же сложится впечатление, что внутри него есть еще что-то, или он внезапно начнет как-то действовать, чего фокусник вроде бы не заметит. Конкретная схема не имеет значения, важно лишь то, что зрители, пусть и на короткий миг, отвлекутся и посмотрят в другую сторону.

Опытный иллюзионист точно знает, как отвлечь публику с помощью сближения и когда применить эффект невидимости, который оно временно создает. Один мой пожилой коллега часто демонстрировал вот такой фокус: он раскручивал фарфоровую тарелку на конце трости, а потом ставил ее вертикально на стол, при этом тарелка продолжала крутиться. Когда она замедляла темп и начинала раскачиваться все сильнее и сильнее, то вряд ли кто-то в зрительном зале смотрел на что-то, кроме нее. На несколько секунд мой друг был практически невидим на сцене и использовал их по полной.

И тут ко мне пришла идея! Проблема Симеона Бартлетта и потенциальное решение встали на свои места.

Один самолет, два самолета. Один в непосредственной близости к другому. А может и третий: два в связке, а третий рядом с ними. Если бы я смог привлечь внимание к этому дополнительному самолету, то немцы отвлеклись бы на него и стали бы палить не в том направлении. А если отвлекающий фактор сделать полностью иллюзорным, то они начнут стрелять по чему-то, что не имеет значения, что лишь выглядит важным. Например, не по тому самолету или вообще не самолету. Немцы не смогут отвести от него взгляд, но в то же время толком не разглядят.

Подобный отвлекающий маневр будет непросто организовать, но на самом деле это лишь более масштабная версия того, что я исполняю каждый раз, выходя на сцену. Я могу сделать так, чтобы все сработало, но капитана Бартлетта и его парней придется тренировать. Здесь у меня власти нет. Позволит ли военно-морской флот отвлекать пилотов военных самолетов на дополнительное обучение посреди войны?

Ну, лучшее, что мне по силам, – представить свое решение, а уж их задача – воплотить его. А пока мне нужно узнать больше о том, как выглядит настоящий самолет, и попробовать понять, какие ресурсы потребуются, чтобы построить все необходимое.

Эти мысли меня взволновали, но я уже не скакал от одной идеи к другой. Я ощутил спокойствие, поскольку считал, что придумал эффективный способ, как провести немецкую армию, спасти британские жизни и помочь ходу войны.

Я перевернулся, несколько раз ударил кулаком по твердой ужасной подушке и спустя пару минут снова погрузился в сон.

8

Я проснулся от звука мотора, который то ускорялся, то замедлялся, – это, как я узнал накануне вечером от капитана Бартлетта, называется «увеличивать обороты». Несколько раз я слышал нечто подобное на лондонских улицах, но тогда это был шум автомобилей. Меня такое жужжание частенько раздражало, но я не знал, как оно называется. Конкретно этот мотор, набиравший обороты, по мне звучал болезненно, поскольку кашлял, заикался и издавал странный звук. Когда через пару минут заработал второй, ближе к моему окну, я вылез из постели и пошел осмотреться.

Утро выдалось ясным и солнечным, ослепительное небо затягивал слой легких облаков. Сначала мне пришлось зажмуриться от солнца. От моего окна тянулась огромная площадка, поросшая травой, целое поле, простиравшееся до голых деревьев, таких далеких, что они казались крошечными, и их наполовину скрывала утренняя дымка. Пять самолетов стояли прямо напротив моей комнаты. Наверное, они были там всю ночь, пока я спал, но сейчас вокруг машины поменьше копошилась целая толпа людей в спецовках. Зловонный дым тянулся к моему окну, но вихрь воздуха от ускорявшегося пропеллера сдувал его прочь.

Я зачарованно уставился на маленький, но в то же время смертоносный аппарат, стоявший в непосредственной близости от меня. Да, я видел, как крошечный хрупкий самолетик месье Блерио пролетал над головой, а еще фотографии других самолетов в журналах и газетах. Как-то раз в местном кинотеатре я даже видел фильм о полете вдоль береговой линии. Но внезапно оказаться рядом с военными машинами, когда пять из них находятся у меня прямо под носом, – удивительный опыт. Я чувствовал, будто мне разрешили одним глазком заглянуть в ужасное будущее типа того, что описывал Герберт Уэллс, когда люди летают во всех направлениях, постоянно подвергая себя опасности свалиться, а их поддерживает на весу сложная конструкция из проволоки, парусины и дерева. Мысль пугала, но если честно, одновременно я находил ее весьма увлекательной.

В ближайшем из двух самолетов с работающими моторами пилот уже сидел в передней кабине. Бóльшая часть его тела скрывалась внутри, но голова и плечи торчали наружу. На пилоте был кожаный шлем и летные очки, поднятые сейчас на лоб. В кабине позади него стоял какой-то агрегат, похожий на коробку, мне незнакомый.

В другом самолете сидели двое, второй член экипажа забрался поглубже в кабину. Мотор рычал с нарастающей энергией и в конце концов начал звучать ровнее и мощнее, два парня в рабочих спецовках принесли и установили огромные пулеметы на стойке. Когда они ушли, наблюдатель попробовал покрутить пулемет из стороны в сторону, вверх и вниз. Он посмотрел через мишень из проволоки, установленную над стволом.

Желая увидеть, как эти два военных самолета отправятся на задание, я торопливо оделся и вышел. Как только я появился, несколько человек отвлеклись от своей работы, вскочили и отдали честь. Я все еще не был уверен в своем статусе на этой авиабазе, поэтому улыбнулся и кивнул, приподняв руку ко лбу в неловком ответном жесте. Два самолета уже выкатывались в центр поля и, пока они пересекали неровную траву, их крылья тревожно подрагивали и покачивались.

Один из летчиков подал сигнал другому, махнув рукой в перчатке. Все трое теперь натянули очки, чтобы защитить глаза, и ссутулились в кабинах. Два самолета ускорялись, двигаясь по одной линии в сторону низко висевшего солнца. После удивительно короткого разбега по траве они оторвались от земли. Крылья все еще неуверенно дрожали, когда самолеты медленно набирали высоту, оставляя за собой в воздухе следы серо-голубого дыма.

Техники уже перешли к следующему летательному аппарату, а я остался стоять, где стоял, глядя вслед улетевшим, пока они не скрылись из виду. Я услышал, как кто-то подходит ко мне со спины. Это был капитан Бартлетт в кожаном шлеме и с затемненными летными очками в руке.

Он отдал мне честь, я ответил тем же.

– Доброе утро, сэр. Я еще не завтракал. Вот, хотел поинтересоваться, не присоединитесь ли вы ко мне. Завтрак тут малость отличается от обеда, но все равно неплох.

Мы отправились вместе в офицерскую кают-компанию, на самом деле это была отделенная часть ангара, на двери которой висела написанная от руки табличка «Только для офицеров», где нас ждал завтрак. Трапеза состояла из омлета (Симеон Бартлетт простонал «снова омле-е-ет», а мне понравилось), неограниченного количества тостов и огромной кружки чая. Бартлетт спросил, что я думаю про «la rue des bêtes», но я ответил, что пробыл снаружи лишь пару минут, прежде чем он меня нашел, и не успел толком осмотреть летное поле.

– Я потом устрою для вас экскурсию, – пообещал он. – Здесь есть пара хороших парней, с которыми вы будете работать.

Пока мы допивали чай, Симеон Бартлетт рассказал мне немного о себе. Он вступил в ряды ВМС еще до начала войны. Такова традиция среди мужчин его рода, кроме того, любовь к морю и мореходству были частью его натуры. Он служил на тральщике младшим офицером, потом перешел на эсминец, но после этого его приписали к наземной базе в Портсмуте. Когда летом 1914 года разразилась война, он все еще находился там. Стало ясно, что немцы используют самолеты, угрожая нашей армии. Тут же появилась военно-морская авиация. Бартлетта расстраивало то, что он не в море и его не переводят на линейный корабль, поэтому капитан согласился перейти в новый род войск, научился летать и после нескольких приключений, которые он не стал описывать, оказался здесь, на Западном фронте, желая положить как можно больше «гансов». Бартлетт рассказал, что год назад женился и его жена недавно родила девочек-двойняшек. Он поведал, как сильно боится, что его убьют или серьезно ранят, но именно ради семьи еще сильнее нацелен на борьбу. Для него последствия возможной победы Германии казались невообразимыми.

Когда мы покинули столовую, капитан Бартлетт представил меня трем другим пилотам, но от духа непринужденного товарищества, профессионального жаргона, фамильярного подшучивания друг над другом и бесшабашного признания опасности их работы я почувствовал себя даже хуже, чем просто незваный гость. Несколько минут четверо молодых людей болтали, обсуждали прогноз погоды на день, включая направление ветра. Об этом говорили часто из-за риска, что немцы могут применить отравляющий газ. При определенных условиях его ядовитые щупальца могли дотянуться даже до летного поля. Но на остаток дня прогнозировали слабый юго-западный ветер, так что эти опасения по крайней мере на некоторое время были развеяны.

Капитан Бартлетт вывел меня обратно на поле и проводил к одному из ждущих своего часа военных самолетов. Бóльшая часть их отсутствовала – я слышал, как они взлетают, пока мы завтракали.

Когда мы приблизились, то стоявший рядом с машиной летчик, который наклонился, чтобы переговорить с одним из механиков, работавших над нижней частью крыла, заметил нас и тут же выпрямился. Он напрягся, а потом приветствовал нас обоих. Бартлетт ответил автоматически, а я отдал честь с опозданием на секунду или две.

– Это мой второй пилот, – сообщил Бартлетт. – Наблюдатель, младший лейтенант Аструм. Аструм, это капитан-лейтенант Трент, он приехал в нашу эскадрилью в качестве консультанта по маскировке.

– Доброе утро, сэр! – поздоровался Аструм, не выказав заметного удивления по поводу моего появления. Приятный акцент выдавал в нем жителя западных графств. Я был как минимум вдвое старше всех, кого мне довелось встретить на этой авиабазе, кроме того, ощущал себя чужаком. Но младший лейтенант Аструм улыбнулся и по-дружески протянул мне руку. – Добро пожаловать на борт!

– Аструм летает со мной в качестве наблюдателя и пулеметчика, – сказал капитан Бартлетт. – Сегодня мы планируем совершить обычную вылазку к позициям немцев на северо-востоке отсюда. Этот регион называется Буа [27] Байёль. Увы, сейчас там не осталось деревьев. Это участок, где особенно свирепствуют зенитки. Мы думаем, там творится нечто такое, что немцы хотят от нас скрыть, а потому задают нам жару. Разумеется, это еще больше возбуждает наш интерес, и мы постоянно возвращаемся, чтобы еще раз взглянуть, и каждый раз зенитки палят все сильнее.

Младший лейтенант Аструм показал на участок хвостового стабилизатора, рядом с которым он стоял. Я видел, что обшивка в нескольких местах залатана, а потом небрежно закрашена.

– Это случилось два дня назад, сэр, – сказал он. – Над тем самым местом, где раньше был лес Байёль. Но зацепило не слишком серьезно – даже близко не сбили, но попали сильно.

– Нормально вернулись?

– До дома добрались, – ответил Бартлетт, глянув на наручные часы. – Мы собираемся совершить испытательный полет через пару минут, но перед этим хочу показать вам ту проблему, над которой вам нужно поработать. Давайте заглянем под днище.

Он кинул в сторону свою летную куртку и жестом показал, что и мне тоже нужно снять китель, затем лег на спину и велел мне присоединиться. Мы вместе, извиваясь, подползли под нижнее из двух крыльев. Разумеется, это был ближайший ракурс, с какого мне довелось увидеть летающий аппарат вообще, не говоря уже о военном самолете, оснащенном вооружением и с полным баком топлива. Плоскость крыла нависала всего в нескольких сантиметрах от моего лица, и я внезапно ощутил ужас. Вокруг нас витал едкий аромат лака, которым они укрепляли обшивку, явно с высоким содержанием эфира или алкоголя. Капитан Бартлетт, видимо, заметил мою реакцию.

– Вы привыкнете к этому запаху через пару дней, сэр, – сказал он. – Постарайтесь глубоко не вдыхать. Но эти «птички» без него в воздухе не удержатся.

Я не ответил. Я использовал жидкость с похожим запахом в одном из своих фокусов, в ходе которого внезапно вспыхивало впечатляющее пламя (ну, или казалось, что оно вспыхивает) буквально из ниоткуда. Я всегда нервничал в присутствии этой летучей и огнеопасной жидкости, обращался с ней с почтением, а тут целые самолеты покрыты ею или чем-то подобным. Несложно вообразить, что произойдет, если снаряд зенитки взорвется в непосредственной близости или даже просто раскаленная пуля пробьет обшивку.

Бартлетт показывал на парусину под крылом, постукивая по ней кончиками пальцев, чтобы продемонстрировать, как туго она натянута. Она была выкрашена серебристо-голубой краской. Им определенно пришли те же самые идеи по поводу маскировки, что и мне.

– Видите, что мы пытались сделать?

– Вижу. Помогло? Самолет стал менее заметным?

– Нет, насколько нам известно. Они все так же палят по нам. Проблема в том, что мы не можем экспериментировать с разными цветами. Каждый слой краски увеличивает вес самолета, кроме того, она размягчает лак, которым мы покрываем парусину. Разве что еще один цвет. Что думаете?

– Я не уверен, что краска – выход, – признался я. – Это первый шаг, но думаю, я могу предложить кое-что получше.

– Расскажете?

– Не сейчас. Нужно провести кое-какие изыскания.

– Каждый день на счету, сэр.

– Знаю. Я умею работать быстро.

Мы выползли из-под крыла и встали. Легкое головокружение, вызванное парами лака, начало рассеиваться. Бартлетт изучил небо и через миг показал на низколетящий вдали самолет, возвращающийся со стороны немецких позиций.

– Думаю, это мистер Дженкинсон, – сообщил он. – Капитан авиации Дженкинсон. Он летал на испытание по стрельбе и через минуту пройдет над нашими головами. Сами увидите, насколько эффективна серебряная краска.

И действительно, самолет накренил крылья и развернулся в сторону летного поля. Мы прикрыли глаза руками, когда он двигался на нас. Пилот слегка набрал высоту и пролетел на некотором расстоянии над полем. Еще до того, как он оказался непосредственно над головой, я сам понял, почему идея с серебряной краской не сработает. Независимо от цвета днища сам самолет выглядел черным силуэтом на фоне неба.

– Немцы теперь вообще не утруждают себя маскировкой, – сказал Бартлетт, когда капитан Дженкинсон совершил крутой поворот, а потом двинулся над летным полем, чтобы приземлиться. – Красят свои самолеты во все мыслимые цвета.

– Смею предположить, что они не пытаются наблюдать за нашими позициями, оставаясь незамеченными.

– Нет, я веду речь об истребителях. Они представляют для нас реальную опасность. Никто не любит зенитки, но когда «ганс» отправляет целую стаю истребителей, тогда уж спасайся кто может. Мы способны с этим справиться. Это битва на равных. Мы им платим той же монетой за исключением тех моментов, когда мы все прозевали, а «гансы» явились без предупреждения. Обычно мы понимаем, что они скоро появятся, когда пушки на земле перестают лупасить по нам. Тогда нужно прекратить смотреть вниз и начать глядеть в небо.

– А вы сами участвовали в сражениях?

Казалось, молодой офицер смутился, а потом огляделся по сторонам, словно проверял, не подслушивают ли нас.

– Это преувеличение, знаете ли. Это не битвы. Если бы мы служили в пехоте, то описали бы то, в чем приходится участвовать, как перестрелки. Здесь мы называем это «собачьей сварой» [28], поскольку именно так все и выглядит. Драка, сутолока, погоня за хвостами, попытка выпустить очередь раньше, чем они выпустят очередь по нам. Маскировка в такой момент ни черта не значит, поскольку мы все в небе и шансы равны с обеих сторон.

– И что же тогда от меня требуется?

– Наблюдение за немецкими позициями – наша основная работа, которая требует массы усилий. Мы здесь в поддержку сухопутных войск, поскольку в конечном итоге именно им придется вырывать для нас победу. Но это становится опасно, и нам нужна эффективная маскировка.

Словно желая подчеркнуть сказанное, еще один из самолетов эскадрильи пролетел над полем, в этот раз покачивая крыльями, словно подавая сигнал. Приближаясь к центру, примерно там, где стояли мы с капитаном Бартлеттом, он резко взмыл вверх, потом выровнялся, а его мотор закашлялся. Клубы черного дыма вылетали из выхлопной трубы. Эта демонстрация удали еще раз показала, насколько различимы контуры самолета с земли.

– Понимаете, отчасти проблема в тени, – сказал я.

– В тени?

– Не на земле, а в тени на фюзеляже. Мне пришло в голову, что это можно изменить, направив свет на самолет. – Я думал быстро, пусть даже и не совсем связно. – Один прожектор на брюхе самолета и еще парочка вдоль нижней кромки крыла. Это все исправит. Не будет больше тени, и вас труднее окажется увидеть.

Капитан Бартлетт опешил.

– Отправляться в бой с прожекторами? – переспросил он.

– Ну да.

– Думаю, нет…

– Но если они…

Смутившись, я отказался от дальнейшего обсуждения темы так же резко, как она всплыла в разговоре. Я слишком увлекся решением проблем, забыл, что передо мной не просто техническая задачка, которая требует решения, речь шла о жизнях этих юношей, рисковавших всем.

9

Бартлетт отвернулся от меня и зашагал туда, где Аструм натягивал тяжелую летную куртку. Они тихонько переговорили о чем-то, и в ходе беседы капитан не единожды глянул в мою сторону. Это был настоящий тупик, когда я осознал, насколько серьезны проблемы и как мое глупое предложение, наверное, подорвало его веру в меня.

В тот момент, чтобы я почувствовал себя еще ущербнее, ко мне через поле направился еще один офицер. Он явно был старше по званию всех тех летчиков, с кем мне уже довелось познакомиться. Члены наземной команды вокруг меня вытянулись в струнку и отдали честь.

Он не обратил на них никакого внимания и подошел прямо ко мне.

– Вы мне нужны на пару слов, – сказал он безо всякой преамбулы, агрессивно ткнув в меня пальцем.

– Слушаюсь, сэр, – отозвался я.

Мы отошли на некоторое расстояние от самолета Бартлетта и повернулись спинами к остальным.

– Думаю, я знаю, кто вы, мистер Трент, – начал незнакомец высоким властным голосом. – Вы гражданский.

– Ну да…

– Я не знаю, как вы оказались на моей авиабазе, под моим командованием и какие вам даны указания. Но здесь нет места для гражданских.

– Я здесь временно, сэр, и у меня при себе письменное поручение от начальника отдела флота в Адмиралтействе. – Предписание и правда было упаковано где-то в гараже, и я по приезде переложил его из одного чемодана в другой. Я понимал, что нужно было наведаться к командиру эскадрильи, как только я приехал, и представить ему свои бумаги. В Адмиралтействе меня предупредили, что следует поступить именно так, но из-за неформального приветствия лейтенанта Бартлетта я как-то упустил из виду эту тонкость. – Прошу простить меня, сэр, – промямлил я. – Это мое первое назначение. Меня отправили в качестве эксперта-консультанта.

– Не по моей просьбе.

– Можно представить вам бумаги, сэр?

– Позднее. Я только утром узнал, что вы здесь. Делайте то, зачем вы прибыли, не создавая неприятностей, а потом уезжайте. Эти мальчики каждый божий день подвергаются опасности, не нужно, чтобы их отвлекал от обязанностей какой-то фокусник, который считает, что сможет выиграть войну одной левой. Вам ясно? Вы все поняли?

– Так точно, сэр.

Но он уже шагал по полю, рассеянно салютуя при встрече юным офицерам, которые направлялись в сторону взлетной полосы, готовые к следующему вылету.

Пока продолжался этот короткий и неприятный разговор, капитан Бартлетт успел забраться в кабину своего самолета, а Аструм занял место наблюдателя за его спиной. Оба надели шлемы. Один механик стоял рядом, раскручивая винт, а двое других ждали, чтобы удалить упоры для колес. Я подошел к самолету. Симеон Бартлетт наклонил голову в мою сторону.

– Нужно сделать несколько кругов в ходе испытательного полета, просто проверить, все ли нормально с контрольной панелью. Я тут подумал, что вам, возможно, захочется полететь со мной вместо Аструма, чтобы посмотреть на немецкие позиции. Чтобы понять, с чем приходится иметь дело.

Внутри меня что-то резко оборвалось.

– Сегодня? Сегодня утром?

– Как говорится, не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Это срочно.

– Вы уверены, что командир не будет против?

– А что сказал вам Генри?

– Генри?

– Командир. Лейтенант-коммандер Монтакьют.

– Он велел мне скрыться с глаз долой. Дал понять, что мне не рады.

– Тогда он вряд ли будет возражать, если я отвезу вас на линию огня! – цинично засмеялся Симеон. – Не беспокойтесь о том, что он сказал. Вчера до вашего приезда он устроил мне разнос, решил, что я обращался в Адмиралтейство за его спиной. Ну, в общем-то так оно и было, поскольку это дядя Тимоти решил, что стоит привезти вас сюда. Так что я правда действовал за спиной Генри, ну, или через его голову, и ему это не нравится. Но поскольку Адмиралтейство уже одобрило ваш приезд, он ничего не может сделать. Передайте ему письменные распоряжения как можно скорее, и если он снова что-то начнет говорить, то я вступлюсь за вас. Факт остается фактом – у меня есть родственники в морском ведомстве, а у него нет. – Он отпрянул от меня, глядя вдоль кожуха мотора, установленного впереди, а потом крикнул механику: – Все нормально, рядовой Уолтерс!

Молодой человек, стоявший впереди, крутанул двухлопастной пропеллер и в тот же миг отскочил. Пропеллер сделал половину оборота, а потом стал крутиться в обратную сторону, двигатель закряхтел. Несколько попыток ушло на то, чтобы он наконец заработал. Выпустив большое облако синего дыма откуда-то из района двигателя, пропеллер начал вертеться.

Капитан Бартлетт снова повернулся ко мне, когда я как раз собирался отойти в сторону.

– Раздобудьте себе летную куртку и шлем, сэр! – велел он, перекрикивая шум. – Несколько есть в одном из тех бараков. Увидимся через десять минут, и тогда посмотрим на немцев поближе.

Один из механиков шагнул вперед и вытащил пистолет с толстым стволом. Он встал перед самолетом капитана, осмотрелся по сторонам, потом взял оружие обеими руками, нацелил в небо и один раз выстрелил. Ярко-красная сигнальная ракета взметнулась ввысь, описывая дугу в солнечном свете. В самой верхней точке она превратилась в яркий факел, а затем медленно полетела на землю.

Молодой человек быстро подошел к борту самолета.

– Все чисто, сэр! – прокричал он.

Капитан Бартлетт махнул рукой, показывая, что понял. Звуки двигателя изменились с тягучего громыхающего шума на зловещий рев. Вокруг самолета трава пригибалась к земле и шла рябью под сильной струей воздуха. Бартлетт что-то прокричал парням, стоявшим рядом, и махнул обеими руками. Двое техников вытащили деревянные упоры, удерживавшие на месте колеса.

Самолет тут же покатился вперед, подпрыгивая на травянистой поверхности. Руль на хвосте болтался из стороны в сторону, пока Бартлетт пытался держать самолет строго по прямой. Он направился к восточной кромке поля в ту же сторону, откуда дул легкий ветерок. Когда они были на полпути к дальнему краю, самолет вдруг развернулся и без остановки ускорился на ветру, вздрагивая на неровной земле. Когда он пронесся мимо нашей маленькой компании, я увидел, что оба пилота пригнулись из-за воздушного потока от винта – пулемет Аструма торчал над краем кабины дулом вверх. Вскоре самолет набрал достаточную скорость, чтобы взлететь, и они взмыли к облакам, оставляя за собой тонкий след голубого дыма.

В небе машина превратилась в темный силуэт. Теперь я понимал, что это нормально. И снова та часть моего разума, что постоянно придумывала фокусы, отметила, что если внизу под определенным углом повесить осветительные приборы, то самолет будет выглядеть с земли совершенно иначе, и это наверняка собьет с толку вражеских зенитчиков на время, достаточное для того, чтобы экипаж пролетел мимо них в относительной безопасности. Но теперь я, разумеется, не мог сбрасывать со счетов категорический отказ Бартлетта. Надо найти другой путь. Я лишь начал узнавать о границах того, что позволено на этой войне, но по крайней мере у меня появилось несколько идей касательно сближения и отвлечения противника.

Над дальним краем летного поля самолет капитана резко развернулся и устремился обратно над взлетной полосой, набирая высоту.

Один из членов наземной команды рядом со мной внезапно начал что-то кричать, но я не мог разобрать слов. Он показывал вверх, на машину Бартлетта, которая теперь набирала высоту заметно резче.

Кто-то еще заорал:

– Что-то не так! Он рухнет, если не выровняется!

Самолет летел почти вертикально и начал крутиться под своим пропеллером. Он был почти над нами. Все вокруг смотрели на него, тыкали пальцами, кричали, звали на помощь.

– При таком угле заглохнет двигатель!

– Опусти нос!

– У него ни за что не получится!

Клубы черного дыма окутали нос самолета, но их почти тут же сдула струя воздуха от пропеллера. Самолет барахтался в воздухе, наклонился назад, и тут же из двигателя снова повалил густой дым. На миг самолет выглядел нормально, когда нос опустился, показалось, что машина выровнялась, но почти тут же опять начала крутиться, потеряла управление и, ускоряясь, полетела к земле, оставляя за собой ужасающую черную спираль.

Он падал на нас. Все побежали прочь, отчаянно спотыкаясь на ухабистой земле, пытаясь покинуть опасную зону, то и дело оглядываясь.

Каким-то чудом рухнувший самолет никого не задел. Он ударился о поле на огромной скорости, меньше чем в двадцати пяти метрах от того места, где мы только что стояли. За катастрофой последовали вспышка и громкий взрыв. По ощущениям волна от него напоминала пинок. Белые, красные и оранжевые языки пламени тянулись во всех направлениях. Огромное облако дыма с огненными прослойками повалило вверх.

Я вместе с остальными поспешил к потерпевшему крушение самолету, отчаянно пытаясь добраться до обломков раньше, чем их охватит пламя, но чем ближе мы подбегали, тем очевиднее становилось, что топливный бак разорвало от удара. Языки горящего топлива скользнули по траве, они казались ярко-оранжевыми при дневном свете и были увенчаны густой пеленой дыма. Остальные военные продолжали бежать, а я замер на месте. Меня охватил ужас, но не из-за пожара и не от страха, что раздастся второй взрыв, не уступающий первому, я просто боялся того, что могу увидеть. Второй взрыв и впрямь случился, но оказался куда слабее. Людей, бежавших впереди меня, задело тепловой волной. Кто-то упал, другие отползали подальше от этого ада.

Я взирал на все это, онемев от ужаса, и через дым и языки пламени увидел то, что никогда не смогу стереть из памяти. Силуэт человека, который пытался встать и высвободиться из-под обломков самолета. Он бешено размахивал руками и кричал что было мочи, но я видел, что бóльшая часть его одежды сгорела прямо на нем. Обнажилась плоть, черневшая и горевшая прямо на моих глазах. Казалось, он плавился как воск, сгорал, но не до хруста, а превращался в мягкую податливую массу, таял. Понятия не имею, видел ли я Симеона Бартлетта или второго пилота, Аструма.

Человек сложился пополам, нагнулся, накренился вперед и потек вниз, в преисподнюю.

Я в ужасе отшатнулся, когда раздался новый взрыв, самый слабый из трех. Услышал звук еще одного двигателя, пожарный автомобиль примчался, подпрыгивая на траве. Я без сил сел прямо на солнцепеке и на легком ветру, вдыхая запах горевшего топлива и огнеопасной жидкости, которой пропитывают обшивку на крыльях, слушая потрескивание горящего дерева. К нему теперь присоединилось журчание воды из пожарного шланга, которой заливали пылающие обломки. Надо мной валил густой дым. От его запаха выворачивало наизнанку.

Я все еще сидел посреди поля после того, как остальные разошлись. Наблюдал, как пожарные тушат остатки огня, но отвернулся, не желая смотреть, когда санитары подошли забрать останки членов экипажа. Они поехали обратно в сторону зданий, оставив небольшую тлеющую кучу непонятно чего.

Я покинул место происшествия лишь после того, как ко мне подошел незнакомый молодой офицер, который тактично и мягко сообщил, что я нахожусь прямо посередине летной полосы. Остальные самолеты ждут, чтобы отправиться на задание. В любой момент кто-то может вернуться, нужно будет приземляться.

Война продолжалась.

10

Что мне теперь было делать?

Я, потрясенный, вернулся в мрачную маленькую комнатку, где провел тревожную ночь, сел на край койки и попытался собраться с мыслями. Я ничего не добился, появились лишь смутные зачатки идей, как можно все устроить. Проблеск варианта, как можно отвлечь противника при помощи сближения, лишь ловкостью рук обмануть немецкую армию, одну из самых подготовленных армий мира с самыми лучшими военачальниками… А я предлагал разбить немцев с помощью фокусов. Слова лейтенанта-коммандера Монтакьюта по поводу иллюзиониста, который считает, что может выиграть войну одной левой, были недалеки от истины, но тем не менее очень обидны. Все мои идеи, скорее всего, окажутся нежизнеспособными. Для проверки простейшего трюка мне потребовались бы дружеская помощь и желание сотрудничать со стороны пилотов, а тут я, разумеется, целиком и полностью зависел от моего юного друга Симеона Бартлетта, который, казалось, единственный верил в меня. Я едва знал его, но внезапная и ужасная смерть капитана стала худшим ударом, какой я только мог вообразить. Он был так молод, так полон энергии, излучал патриотичное желание мужественно и честно сражаться. А теперь он погиб.

Без него мое положение на этой базе было, мягко говоря, неопределенным. Я уже знал: командир хочет, чтобы я убирался восвояси. Теперь, когда Симеон Бартлетт мертв, отношение Монтакьюта лишь укрепило мои собственные сомнения в значимости того, что я мог бы предложить.

Каждый нерв в моем теле горел желанием просто упаковать чемоданы, покинуть авиабазу и вернуться домой. Но я – офицер Королевского флота, нахожусь при исполнении в разгар захватнической войны. Как я могу просто сбежать? Меня сочтут дезертиром? Объявят в розыск, схватят, отдадут под суд, расстреляют?

Несколько минут я кручинился о собственной судьбе, а потом в душе поднялась волна еще большей печали. Я подумал о бесславной гибели Симеона Батлетта и его второго пилота. Неожиданность случившегося и потрясение от того, что я увидел в непосредственной близости, были лишь реакциями, которые постепенно стихали, но на их место пришло ощущение человеческой утраты. Меня охватила дрожь, которую я не мог унять. Видеть, как двое здоровых, умных, образованных и, самое главное, молодых людей вот так погибли, было выше моих сил. Я редко плачу, но сейчас, безутешный, сидел на жесткой кровати в этой унылой комнатенке и рыдал без стыда.

С улицы доносился звук авиационных двигателей, которые заводились, ускорялись или, наоборот, затихали. Я не выглядывал в окно, не мог видеть, как другие самолеты взлетают или приземляются.

Когда я в конце концов смог собраться, то покинул комнату, мысленно подготовившись к очередной неприятной беседе, и отправился на поиски лейтенанта-коммандера Монтакьюта. В итоге выяснилось, что он улетел на задание в качестве первого пилота.

Я вернулся к себе в комнату. Нашел свои бумаги, а потом набросал ему вежливую записку. В ней говорилось, что я подчиняюсь его личному приказу покинуть авиабазу, моя работа окончена, и я откажусь от воинского звания, как только доберусь до Лондона. Я прибавил несколько слов памяти Симеона Бартлетта. А в заключение выразил надежду, что командир примет от меня вежливое признание всей опасности и значимости той работы, которую выполняют он и его летчики. После этого я отправился в офис командира и оставил там все бумаги у его ординарца.

Я запаковал вещи, решив убраться подальше с летного поля к тому моменту, когда вернется Монтакьют. Дойдя до охраняемых главных ворот, я подготовился к допросу, куда это я собрался и зачем, однако дежурный просто открыл передо мной шлагбаум, увидев мою форму и лычки. Мы отдали друг другу честь.

Выйдя с базы, я оглянулся. За воротами лицом к дороге стоял деревянный знак, в верхней части которого аккуратно выведенными ровными буквами было написано: «Авиация ВМС Великобритании, эскадрилья № 17, Бетюн». Ниже красовался весьма искусно исполненный пейзаж в сельском стиле: коровы, пасущиеся на сочном лугу между вековыми деревьями. Над ними кружили три маленьких самолета. А внизу опять шли буквы, но уже не такие казенные: «La rue des bêtes». Под ней виднелась надпись еще меньше: «Entrée interdite – s’il vous plaît rapportez à l’officier de service» [29].

Я побрел по дороге, полный решимости, если потребуется, идти пешком до Бетюна, но через несколько минут на дороге появился армейский грузовик, водитель остановился и предложил подбросить. Я швырнул чемоданы в кузов, а сам уселся рядом с ним в кабине. Он задал несколько невинных, а потому безвредных вопросов о том, что я повидал на войне, а я ответил как можно более уклончиво. Водитель грузовика рассказал, что он сапер и выполнял сложное задание: прорыть глубокие туннели под немецкими укреплениями с тем, чтобы заложить мины под их окопами. Он сказал, что пока что взорвать ничего так и не удалось, поскольку окопы перемещаются туда-сюда. Сейчас они работают над новым туннелем, куда длиннее, грандиознее и…

Я смотрел прямо перед собой на ухабистую дорогу и думал о бесполезности войны и о смерти молодых парней. Я видел британские военные самолеты, направлявшиеся на восток от аэродрома, выдерживая четкий боевой порядок в виде ромба. Они летели под высокими яркими облаками, чернея на фоне раннего зимнего неба.

11

В Бетюне я чуть-чуть опоздал на поезд до Кале, пришлось до вечера ждать следующего. Здесь практически не было признаков деятельности военных, и вокзал выглядел по-граждански умиротворяюще. Строения напротив даже чинили, да и вокруг главного здания рабочие устанавливали леса. Я смог сдать багаж в камеру хранения, а потом отправился в город, чтобы перекусить. Остаток дня провел в состоянии неизвестности, ждал, понемногу ел и выпивал. У меня с собой были только английские деньги, но лавочники уже их знали и с готовностью принимали, правда по возмутительному обменному курсу. Я постоянно нервничал, думал, меня заметит кто-то из британского командования и поинтересуется, что я тут делаю. Я не мог избавиться от мысли, что, покинув базу авиации ВМС, превратился в дезертира. Неоднозначность моего разговора с командиром не прибавляла спокойствия. Всякий раз, видя людей в британской военной форме, я с опаской напрягался. Однако, похоже, никто не проявлял ко мне ни малейшего интереса.

Когда я вернулся на вокзал, то мне сообщили, что все поезда отменены. Клерк в билетной кассе, собиравшийся закрывать ее до конца дня, сказал: «C’est la guerre, mon capitaine» [30]. Я еще раз поплелся в город и бродил там, пока не обнаружил гостиницу со свободным номером.

Утром меня ждали добрые вести. Поезда снова ходили. Я купил билет на ближайший. Он отправился точно по расписанию, ехал быстро и прибыл в Кале как раз, чтобы я успел на паром до Дувра. Посадку задержали, поскольку поступили сведения о немецкой подводной лодке, хозяйничающей в Английском канале, но в итоге пассажирам позволили подняться на борт. Судно даже не было переполнено. Я нашел тихий уголок в салоне, закутался в пальто и попытался ни о чем не думать. На подходе к Дувру возникла небольшая заминка, в итоге мы причалили уже ближе к вечеру. Оказавшись на суше, я снова обнаружил проблему с поездами. Сдерживая нетерпение, снял номер в отеле неподалеку от порта, где и заночевал, а наутро смог сесть на первый поезд до Лондона.

В конце концов около двух часов дня после небогатого событиями путешествия через сельскую местность графства Кент локомотив с грохотом прополз по длинному железному мосту через Темзу и прибыл на вокзал Чаринг-Кросс.

Я вышел на платформу с чувством огромного облегчения. Все, чего мне хотелось, – вернуться домой как можно скорее, прочитать почту, доставленную в мое отсутствие, и спокойно и безмятежно сидеть в своей комнате. На станции царил обычный бедлам – кругом вился пар, вдали что-то постукивало. Кто-то пронзительно свистел. Железнодорожные рабочие общались исключительно громкими криками. Голуби порхали вдоль балок высокой застекленной крыши и хаотично расхаживали по платформе. Несомненно, хорошо было вернуться в Лондон. Вопрос, являюсь ли я дезертиром из рядов Королевского флота его величества, я решу со временем, в любом случае мое назначение офицером все сильнее казалось формальностью. Меня не хотели там видеть.

Пришлось подождать на платформе носильщика, но вскоре я уже шагал по направлению к широкому вестибюлю вокзала.

Затем я увидел впереди себя еще одного невысокого офицера, который также двигался к стоянке такси. Он суетился рядом с носильщиком, тележка которого была нагружена большим чемоданом и несколькими пакетами поменьше. Со спины этот человек мало чем отличался от остальных военных, огромное множество которых проходило через вокзал, но я успел заметить, что его форменные брюки покрыты пятнами грязи.

Я настиг его в тот момент, когда мы с носильщиком оказались в вестибюле.

– Г. Д.! – окликнул я, убедившись, что это именно он.

Он смотрел прямо перед собой, похоже, не отвечая намеренно. Я попытался снова:

– Г. Д.! Мистер Уэллс?

В этот раз он повернулся, но все еще продолжал хмуриться, явно не радуясь тому, что его кто-то окликнул. А потом он узнал меня.

– Ах да! – Он снова нахмурился и прищурился, а потом улыбнулся, но лишь на мгновение – обычная любезность человека, привыкшего, что его узнают на улицах. – Фокусник в плаще волшебника.

– А я размышлял, увидимся ли снова.

– Такие времена, когда мы с радостью возвращаемся к тому, откуда начали! – сказал он, ничего не объясняя.

– Я не намерен вас задерживать. Если вы торопитесь домой, я, конечно, понимаю…

– Вообще-то да…

Мы на время остановились и теперь стояли лицом к привокзальной площади, где за наше внимание сражались кабриолеты, запряженные лошадьми, и такси. Около главной станции Лондона всегда было шумно и людно, лошади, запряженные в двухколесные экипажи, беспокоились и нервничали из-за того, что приходилось ждать в непосредственной близости с громкими и вонючими таксомоторами. Я увидел знакомую картину лондонского транспорта, который медленно двигался с Трафальгарской площади на Стрэнд в то время, как тротуары были забиты пешеходами. Вокруг витал неописуемый, но бесподобный запах лондонских улиц: безошибочно узнаваемая смесь угольного дыма, лошадиного навоза, пыли, пота, еды, бензиновых двигателей. Знаменитый крест королевы Элеоноры [31] возвышался над нами.

Два носильщика остановились позади нас на небольшом расстоянии в ожидании нашего решения, какое такси нанять.

– Я рад оказаться дома, – сказал я.

– Поддерживаю, – ответил Г. Д., окидывая взглядом приветственный хаос столицы. – Вы добрались до Западного фронта?

– Да. А вы?

И снова по его лицу скользнуло то раздражение, которое я заметил при встрече.

– Именно за этим я туда и поехал, – ответил он. – Но когда закончил, ну, или когда меня проинформировали весьма расплывчато, что я закончил, я лишь успел быстро осмотеть участок фронта, где был, а потом отправился домой. Если вкратце, мне велели уезжать, причем не слишком вежливо.

– Примерно то же самое случилось и со мной.

– Меня не удивляет. Я надеялся на иное, и не такого ожидал. Итак… в окопах не нашлось места фокуснику, да?

– К сожалению.

– Вы уехали оттуда с пустыми руками, – сказал он.

– Я рад просто попасть домой. Вы тоже, я полагаю.

– Ну, умудренный опытом, я всегда еду не с одним заданием. В этот раз с двумя, а то и с тремя, если считать мой временный призыв на службу в британскую армию.

– Вы мне рассказывали о своей системе сообщения, – сказал я.

Г. Д. осмотрелся с тревогой, кинув беспокойный взгляд на носильщиков, которые непременно услышали бы наш разговор, если бы не постоянный шум с площади.

– Мы с вами ничего не узнаем, – пробурчал он и снова нахмурился, наморщив высокий лоб. – Военная тайна.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что никто ничего мне про это не расскажет. Ни про то, испытали ли их, ни даже про то, соорудили ли они вообще такое устройство. Парень, которого приставили ко мне, притворился, что ничегошеньки об этом не слыхивал, хотя именно его имя значилось в моих бумагах. – Г. Д. наклонился ко мне со свирепым выражением лица и заговорил тихо, но настойчиво: – К ним приехал я, изобретатель этого замечательного устройства, которого выслушал сам мистер Черчилль, и никто в окопах не мог ничего по этому поводу сказать. Если вам интересно мое мнение, то все это выглядело весьма подозрительно. Я дошел до таких верхов, до каких только смог дотянуться, но никто из этих офицеров тоже ничего мне не сказал. Кроме того, все они настоятельно рекомендовали мне сесть на ближайший поезд до дома и никому ничего не говорить.

– Вы видели какие-то доказательства существования вашего устройства?

– Именно это мне и показалось подозрительным. Фронт – это месиво из грязи, проводов, пробоин и мусора. От немцев помощи ждать не приходится, с их стороны каждые несколько минут прилетают артиллерийские снаряды, все взмывает в воздух, лишь усугубляя беспорядок. Что происходит, невозможно понять, пока не пробудешь там какое-то время. Но посреди этого пекла я заметил поднятый над уровнем земли провод, натянутый между большими крепкими шестами, – очень похоже на устройство, которое я нарисовал и отправил им. Оно все еще оставалось чистым, словно пробыло там всего пару дней. Но когда я спросил, что это такое, приставленный ко мне парень ответил, что это полевой телефон, специальный кабель, чтобы оповещать другие части, или вроде того.

– То есть с его помощью ничего не передвигали?

– Ни черта!

– Я-то думал, что вас пригласили на фронт, чтобы проинспектировать устройство и дать рекомендации.

– Я и сам так думал, – признался Г. Д. – Но то ли какая-то шишка решила, что моя идея стоит меньше клочка бумаги, на которой я его нарисовал, то ли они продали ее немцам, то ли… ну… Я очень зол на них. Думаю, правда в том, что когда они меня увидели, то сочли недостойным доверия. Меня! Это моя идея, мой план.

– Мне очень жаль это слышать, – сказал я.

– Вы правы. Не стоило мне всего этого говорить. И даже думать. У меня нет права ставить под сомнение командиров этих несчастных молодых парней в окопах.

Выражение отчаяния медленно исчезло с его лица. Глядя на него, я почувствовал, что пережитое Уэллсом – зеркальное отражение моего опыта.

– Вы говорили, что у вас было несколько заданий.

– Я же писатель, мистер Трент. Довольно сложно обеспечить стабильный доход даже такому автору, как я, опубликовавшему несколько популярных книг. А во время войны писателям становится совсем туго. Сейчас я не могу себе позволить ни одной поездки, пока не заключу договор с какой-нибудь газетой или иногда с издателем. В этот раз я путешествовал как официальный представитель «Дэйли мэйл», и мои наблюдения теперь приравниваются к Особому мнению. Я уже говорил, что некоторые считают, будто я постоянно лезу не в свое дело, но в действительности я просто в поиске своего Особого мнения. Иногда это одно и то же. Так что я изложу свой взгляд для нескольких сотен тысяч образованных читателей этой газеты, а потом, осмелюсь сказать, это Особое мнение ляжет в основу новой книги. Тогда у меня появится другая аудитория. В процессе я, без сомнения, внесу пару предложений. Вот мои единственные подлинные сторонники – интерес и здравый смысл обычных мужчин или женщин. Если моя спасительная идея не окажет влияния на военных или их политических патронов и мне запретят обсуждать ее отныне и до скончания времен, то, по крайней мере, у меня теперь сложилось твердое мнение касательно всего увиденного. А также я располагаю средствами для его выражения, и есть публика, которая несомненно выиграет от знакомства с моими взглядами. Таково мое убеждение и намерение.

Я молча кивнул. Разумеется, я был одним из многочисленных читателей, которые с радостью прочтут воззрения, способные пролить свет на эту войну. Несмотря на короткий визит на la rue des bêtes, я чувствовал себя еще менее осведомленным, чем до отъезда из дома.

Пока мы с Г. Д. беседовали на краю площади, мимо нас пробивались толпы других пассажиров. Наши носильщики все еще ждали, но уже отпустили ручки своих тележек и курили вместе.

– А вы, Томми? – спросил Г. Д. – У вас, как и у меня, не возникло ощущение, что в этой войне невозможно выиграть? И что то справедливое дело, за которое мы вроде сражались поначалу, уже проиграно?

– Я был потрясен личными качествами людей, с которыми познакомился во Франции. Это обреченное поколение, они целиком и полностью осознают это, но живут дальше. Я теряю дар речи перед лицом их храбрости. Мой боевой опыт минимален. Я не видел сражений, или, как назвал их один мой новый знакомый, свар вблизи. Но даже то немногое, чему я стал свидетелем, повергло меня в уныние. Война просто чудовищна!

Я понимал, что мои слова, наверное, прозвучат излишне взволнованно, однако они выплеснулись прежде, чем я успел подумать, как это будет выглядеть со стороны.

– Я так понимаю, мы оба отправились во Францию с багажом идей, – сказал Г. Д. – Но нас лишили веры в их значимость. На войне нет места идеям. Самое главное – это армии, сражения, решимость и отвага. Таков итог вашей поездки?

– Да.

– Тем ужаснее. Когда умирает воображение, то умирает и надежда.

Мы замолчали, старательно не встречаясь друг с другом взглядом. Г. Д. уставился себе под ноги на мостовую.

– Вы видели окопы? – внезапно спросил он.

– Нет. Я вообще почти ничего не видел. Я был на летном поле, довольно далеко от передовой.

– Тем лучше, наверное. Но вы видели достаточно?

– И даже больше, – признался я.

Г. Д. протянул руку, мы снова обменялись рукопожатиями, и в этот раз взглянули друг на друга. О эти незабываемые голубые глаза и открытый взгляд!

– Похоже, мы оба привезли домой Особое мнение. По крайней мере, мне есть где изложить мое. Предполагаю, что вам негде.

– Негде, – подтвердил я.

– Я подумаю о вас, когда буду писать.

На этом мы расстались. Носильщики покатили тележки к стоянке такси. Уэллс сел в первый из автомобилей, а я выбрал один из конных экипажей. Мы разъехались по лондонским улицам, чтобы больше никогда не встретиться.

Часть третья Ферма Уорна

1

Учительница

Тибор Тарент стоял рядом с «Мебшером», огромной армированной глыбой, которая возвышалась и темнела за его спиной, турбина работала на холостом ходу, но все еще хрипло взвизгивала, а выхлопные газы прокатывались волной по высокой траве, складывая ее в постоянно меняющиеся узоры. Бронетранспортер остановился на склоне небольшого холма, поросшего папоротником, причем под таким углом, что правый борт оказался выше левого, отчего выбраться из машины, при этом не шлепнувшись на землю, было вопросом скорее везения, чем расчета.

Тарент пытался защитить камеры, чтобы они не ударились о металлическую лестницу, и порезал основание ладони о выступавший фиксатор, который крепил дверь с гидроприводом к корпусу. Прижав рану к губам, Тарент взглянул, обо что так сильно зацепился, – оказалось, это даже не сам фиксатор, а часть металлического покрытия одной из защелок, которая каким-то образом отошла, и неровный край коварно загнулся вниз.

Пригибаясь от разбушевавшегося ветра с крошечными кристалликами льда, Тарент следил за тем, как второй водитель Ибрагим пытается найти и вытащить его сумку из багажника под пассажирским отсеком. Солдат воевал с крутым уклоном, вызванным тем, что «Мебшер» остановился под углом.

Наконец сумка нашлась, и Ибрагим выставил ее наружу, на неровную землю. Он изобразил нечто, что Тарент описал бы как небрежное полувоенное приветствие, но сказал корректно и вежливо:

– Иншаллах, мистер Тарент.

– И вам тоже мир, – на автомате ответил тот.

Водитель нажал на кнопку управления, лестница сложилась, втянувшись внутрь, а дверь скользнула вниз и встала на место. Тарент заметил, что под ее весом металлический заусенец прижался к обшивке, но уже через минуту снова выскочил наружу. Он задумался, не следует ли обратить на это внимание водителя, но, как показывал его опыт путешествий, экипаж «Мебшеров» обычно не горел желанием обслуживать или чинить бронетранспортеры.

Ибрагим повернулся и начал карабкаться в водительский отсек. Тарент окликнул его:

– Минуточку, Ибрагим! А где конкретно то место, куда я должен отправиться?

– На вашем смартфоне установлена программа спутниковой навигации?

– Да.

– Тогда координаты вам сейчас подгрузят.

– Но в каком направлении идти?

– Вдоль этого хребта, – ответил водитель, махнув рукой. Следы старой пешеходной дорожки тянулись вдаль. – Для машины тут слишком узко. Вам придется остаток пути пройти пешком. Простите. Но это недалеко. Мы вас могли подвезти только сюда, и так крюк сделали, теперь опаздываем.

– Ладно.

Ибрагим снова полез в водительский отсек. Тарент знал, что у экипажа около двух минут уйдет на то, чтобы проверить приборы в кабине и удостовериться, что все системы работают нормально, и только потом они переключатся на скоростной режим, то есть у Тибора было еще время передумать.

Он оглядел местность, где остановился «Мебшер». Практически негде было укрыться – бронетранспортер встал близко к гребню хребта, откуда волнообразно тянулась полоса обрабатываемой земли. Здесь росли редкие кусты и почти не было деревьев. В пассажирском отсеке «Мебшера» работала отопительная система, Тарент сидел там в одной рубашке, а теперь ему не дали времени толком одеться, и он чувствовал себя замерзшим и беззащитным. Тибор побыстрее натянул на себя пальто. Турбина «Мебшера» все еще повизгивала на холостом ходу, судя по всему, водители еще не закончили проверку.

В тот день, пока они ехали в «Мебшере», Фло украдкой передала ему вторую записку, чем удивила его, как и в первый раз, накануне. Они не оставались наедине после того, как переспали в Лонг-Саттоне, даже за завтраком в маленькой столовой. Когда он забрался в «Мебшер», Фло уже сидела на своем месте, сосредоточившись на ноутбуке и тихонько что-то говоря в микрофон наушника. Она то и дело постукивала себя за ухом, это был код из прерывистых, но планомерных ударов, ее пальцы касались сенсора под разными углами. Тарент несколько раз пытался установить с ней зрительный контакт, но тщетно, а потому постепенно снова вернулся к состоянию неприятного самоанализа, которое не отпускало его за день до поездки.

А затем появилась записка: «Планы не поменял? Поехали со мной, а не на Ферму Уорна. Я расскажу тебе кое-что о твоей супруге».

Листок был оторван от какого-то официального документа, поскольку в верхнем углу виднелся маленький фрагмент тисненой печати. Разобрать можно было только последнюю часть названия сайта или адреса электронной почты: fice.gov.eng.irgb.

Он задумался на несколько минут, глядя на затылок Фло. Что она сможет ему поведать о Мелани такого, чего не рассказала накануне вечером? Именно эта информация объясняла активность в ее цифровом имплантате? Но для Тарента единственной значимой новостью о Мелани было бы то, что ее нашли живой и здоровой. Утрата все еще вызывала пронзительную боль. Сомнений не оставалось – она погибла. Если даже предположить, что Фло обладает какими-то новыми сведениями, то они могли быть лишь о том, как убили Мелани, или кто это сделал. Тарент сомневался, что ему хочется об этом говорить.

Возможно, Энни и Гордон Роско были бы рады узнать больше о том, что произошло с дочерью, но Тарент словно оцепенел от растерянности: его мучали одновременно сожаление, вина, тоска, желание, память о прошлом, любовь, печаль из-за того, что они с Мелани в последний день так разругались, собственная неполноценность. Сильнее всего перемешивались вина и любовь: Тарент был уверен, что Мелани не покинула бы безопасную территорию госпиталя, если бы не он. Фло тут вряд ли могла помочь.

Как только Тарент согласился вернуться с анатолийской базы домой с помощью сотрудников УЗД, то поддался соблазну позволить другим принимать за себя решения. Видимо, имелся некий маршрут, разработанный кем-то план, схема: быстрое возвращение в ИРВБ, встреча наедине с родителями Мелани, а потом отчет в месте под названием Ферма Уорна, после чего Таренту наконец позволят вернуться к обычной жизни.

Что будет дальше, Тарент еще толком не знал, и пока у него не было шанса обдумать дальнейшие действия: надо было что-то сделать с квартирой на юго-востоке Лондона, имуществом и личными вещами Мелани. По крайней мере, жена составила завещание. Но что дальше? Он мог бы возобновить карьеру на фрилансе, возможно, снова отправиться в Северную Америку и найти там какую-то работу.

Не слишком много, но, как ни странно, это даже походило на план, очаровывало возможностью движения вперед, пусть даже Тарент не понимал, что ждет его в будущем. Но такой же смутной представлялась и альтернатива – Фло хотела, чтобы он отправился с ней. Никакого тебе плана, никакого маршрута.

Через несколько минут он нацарапал ответ на оборотной стороне листка: «Все еще думаю об этом. Я хочу быть с тобой. Но если все-таки поеду на Ферму Уорна, как нам потом связаться?»

Когда Тарент увидел, что она перебросила левую руку через спинку кресла, то сунул обратно записку. Фло никак не отреагировала и просто продолжала сидеть неподвижно, а бумажка замерла в ее пальцах. Это тянулось целую вечность, и Тарент даже задумался, поняла ли она, но в конце концов Фло поменяла позу и положила руку себе на колено. Таренту это очень напомнило записочки в школе, которые передавали, когда считали, что учитель не видит. Несмотря на все цифровые технологии, люди все еще иногда предпочитали писать личные записки на бумаге. Фло о чем-то переговорила со своим коллегой, а потом звонко и коротко рассмеялась в ответ на его слова. Через пару минут рука с запиской переместилась за ухо, туда, где был вживлен имплантат. Если и были какие-то признаки, что Фло прочла ее, Тарент их не заметил.

Он снова погрузился в собственные мысли, в тревожную полудрему, пытался заснуть нормально, но постоянно осознавал, что происходит вокруг. Полностью пробудился, лишь когда «Мебшер» остановился, турбина замедлила ход и водитель выкрикнул его имя по громкой связи. Пока Тарент суетливо упаковывал свои камеры и сумку через плечо, Фло наклонилась, якобы помогая ему с вещами, коснулась его руки и на миг сжала ее. Она ничего не сказала, ничего не передала ему. Остальные пассажиры и виду не подали, что заметили этот жест.

А потом он оказался на склоне холма, дрожа на ветру, с порезом на ладони, в ожидании, когда «Мебшер» переключится на обычный режим и уедет.

Собственная нерешительность терзала его. Может, Фло и правда обладала какой-то новой информацией о Мелани? Он ехал на эту Ферму Уорна исключительно потому, что так велел кто-то из сотрудников УЗД. Тибор сделал шаг вперед, поднял руку, но тут в шуме турбины послышалась новая нота. Тарент двигался быстро, поднялся по неровному склону до места, откуда его наверняка заметили бы водители, но, увы, слишком поздно.

Турбина начала вращаться быстрее, и облако черного дыма повалило из трубы. Таренту пришлось отступить назад, чтобы не оказаться рядом с выхлопными газами, если бронетранспортер решит развернуться. Сначала «Мебшер» полз вверх под еще более экстремальным углом из-за подъема в том месте, где остановился, но потом развернулся и выровнялся. Программируемая подвеска предвидела движение, но после долгих переездов Тарент с легкостью мог вообразить, какое воздействие на пассажиров внутри оказали все эти перемещения.

Он упустил свой шанс. «Мебшер» медленно поехал вниз по бездорожью холма, покачиваясь из стороны в сторону и оставляя два гигантских шрама на мягкой почве. Выхлопные газы пронеслись мимо Тарента, обдав запахом керосина, горящего масла, раскаленного металла и жженного пластика. Шум стоял ужасный, но через пару секунд тяжелый бронетранспортер съехал по краю откоса, и звук тут же стал заметно тише. Сейчас Тарента атаковал лишь северный ветер с жалящими гранулами льда.

Тибор перевесил сумку, продев ремешок через голову и освободив обе руки, в одну взял чехол для фотоаппарата, а второй поднял чемодан. Ступая осторожно, но тяжело и пытаясь удержать равновесие, он направился по тропинке, которую показал ему Ибрагим. Но через несколько шагов Тарент остановился и снова опустил сумку, вытащил мобильный, который ему дали, и выбрал функцию определения координат. Когда приложение загрузилось, высветился адрес: «Выгон, Ферма Уорна, окрестности Тилби, Линкольншир».

Простая «английскость» адреса вызвала в Таренте непродолжительный приступ размытой ностальгии: внезапное воспоминание о тех временах, когда все еще существовали фермерские хозяйства с выгонами. О той эпохе, когда еще существовало графство Линкольншир. Об Англии своего детства. Тибор с сожалением оглядел пейзаж, практически лишенный деревьев.

Электронная карта загрузилась, и индикатор постоянно показывал расположение относительно цели, как и обещал Ибрагим: идти, по-видимому, предстояло не слишком далеко, но ведь придется еще и тащить багаж по кочкам.

Тарент снова подхватил сумки и продолжил путь. Из-за того что камеры приходилось нести отдельно, вес багажа распределялся неравномерно, и вскоре рука затекла от тяжести. Ручка чемодана врезалась в пальцы и ладонь. Тарент был не в форме после долгого пребывания в полевом госпитале и недель вынужденного бездействия. Прибыв в Анатолию, он пытался заниматься гимнастикой по ночам за пределами охраняемой территории, когда якобы становилось прохладнее и в общем спокойнее. Но для бега все равно было ужасно душно, а в темноте голые холмы казались еще опаснее, чем при дневном свете.

Тропинка внезапно привела к резкому спуску с высокой травой, зарослями и кустарниками по обе стороны дороги. Дисплей навигатора потух, но Тарент шел вперед. Наверное, спутниковый сигнал здесь ослабел, но по крайней мере ветер ощущался не так сильно. Тибор прошел еще около сотни метров, снова поднялся по склону холма и уткнулся в высокий металлический забор, построенный на совесть, с запирающими панелями выше человеческого роста, поверх которых была натянута проволочная сетка, а над ней еще два витка колючей проволоки, закрученных в спираль. Тарент особо не видел, что там за забором, но на металлической панели красовался знакомый знак: череп и перекрещенные кости плюс международный символ радиационной опасности в виде стилизованного трилистника.

Слева забор, повторяя контур холма, тянулся вверх между деревьями, а справа спускался в заросли ежевики и пролесок. Тарент повернул налево, поднялся на холм и отклонился от забора. Через некоторое время он вышел на другую тропинку, чуть шире первой, пересек ее и продолжил идти вверх по склону, вскоре добравшись до края гряды, где положил на пару минут багаж, чтобы руки отдохнули.

Он посмотрел вниз на запад, туда, куда уехал «Мебшер». Огромный бронетранспортер снова оказался в его поле зрения и теперь медленно удалялся через широкое, почти прямоугольное поле. Машина, похоже, ехала в сторону дороги, местоположение которой выдавала длинная череда высоких стальных столбов с натянутой между ними сеткой, такие часто ставили в районах, где еще продолжали заниматься земледелием, однако деревья уже не защищали от ветра. За частоколом из столбов виднелось какое-то поселение. С этой высоты «Мебшер» казался громоздким и неповоротливым, неуместным на фоне столь знакомого английского пейзажа, с большим трудом пробиравшимся по рыхлой почве, с корнем вырывавшим все то, что могло расти в земле. Ледяной ветер закрывал вид дымкой из холодного дождя.

Машина вдруг резко остановилась, качнулась в сторону, словно собиралась затормозить, скользя, хотя Тарент знал, что бронетранспортеру подобный маневр не под силу. Почти сразу в воздухе прямо над «Мебшером» появилась светящаяся сине-белая точка, маленькая, но очень яркая и угрожающая. Было непонятно, откуда она взялась, но Тарент видел отблеск зловещего и болезненного света на фоне сгущавшихся темных дождевых облаков.

Свечение становилось все более интенсивным. Тибор на секунду отвернулся, затем снова быстро взглянул туда, словно боясь слепящего лазерного луча, но прикрыл глаза рукой, пытаясь посмотреть на блеск сквозь пальцы. Яркая точка внезапно взорвалась, словно фейерверк, и три белых столпа света, расположенных под углом, устремились вниз. Они окружили «Мебшер», упершись в землю рядом с колесами. Пирамида белого сияния заключила бронетранспортер в идеальный тетраэдр, а через несколько мгновений застыла.

А потом землю сотряс взрыв. Тарента откинуло с силой назад, и он беспомощно пролетел сквозь колючие кусты и сорняки на землю у самого края хребта. Удар и сокрушительный грохот оглушили его, лишив возможности двигаться и даже просто думать. Он понимал лишь то, что еще жив, поскольку ощущал движение вокруг себя, когда ветки и обрывки листьев падали на землю. Воспоминания о взрыве постоянно возвращались, наводя ужас и парализуя Тарента.

Постепенно шок начал проходить. Тибор аккуратно проверил, двигаются ли руки и ноги, опасаясь травм, но кроме ощущения, что его кто-то избил, да сотрясения от взрывной волны, больше ничего не было. Кажется, он ничего не сломал и не обжег, даже лицо и руки, не защищенные во время взрыва. Стало сложнее дышать, чем обычно, поскольку болели ребра. Это была настоящая контузия. Тарент перевернулся, оперся о землю руками, поднял одно колено, потом другое, попытался перераспределить вес. Он заставил себя дышать размеренно, но грудную клетку свел спазм. Помимо этого, лишь слегка ломило конечности, зато пришло ощущение общей закостенелости, шокирующее понимание, что он только что пережил сокрушительный удар огромного давления. Он слегка приподнялся так, чтобы сесть на корточки, балансируя на руках и коленях и увязнув в кустах и растительности, куда свалился.

Не то ползком, не то пешком Тарент добрался до края хребта, где находился, когда атаковали «Мебшер», и понял, что его отшвырнуло куда дальше, чем он думал поначалу. Прошел мимо своих вещей, разбросанных взрывной волной, но, похоже, не поврежденных. Чемодан даже не открылся, а когда Тарент с беспокойством изучил футляры с фотоаппаратурой, то обнаружил, что все цело. Все три камеры нормально реагировали, когда он включил их, а потом выключил.

Взяв «Никон», Тарент наконец снова оказался у гребня холма. Тут и раньше было мало деревьев, а теперь и вовсе не осталось.

Пока Тарент приходил в себя, шлейф серого дыма, поднимавшийся от того места, где «Мебшер» находился в момент атаки, почти рассеялся. Если сразу после взрыва и наблюдалось грибовидное облако, то оно либо смешалось с дождевыми облаками, либо же его развеял ветер.

На земле ничего не горело.

Не было и следов бронетранспортера. Вместо него осталась огромная черная воронка.

Ее края образовывали идеальный равносторонний треугольник.

2

Тарент сделал целую кучу фотографий этой воронки, но счел небезопасным подойти и осмотреть ее вблизи. У него дрожали руки, и на некоторое время пришлось лечь на землю, чтобы на что-то опереться. Тарент вернулся к камерам, сменил «Никон» на «Кэнон», сделал еще несколько снимков, воспользовавшись преимуществом большего фокусного расстояния. Он все еще фотографировал, когда услышал звук аварийных сирен и увидел машины, которые мчались по дороге вдоль поля, где случился взрыв.

Тарент сел на землю, глядя на необъяснимую форму воронки, обуглившейся до черноты. Это был треугольник, словно бы вырезанный в земле с помощью точного измерительного инструмента. Идентичный следу от взрыва, убившего Мелани в Анатолии. Воронка ужасала Тибора своей загадочностью, но при этом от нее веяло чем-то знакомым, а еще пугало, что оба взрыва произошли так близко от него.

Но что случилось с «Мебшером»? Он был уничтожен в результате взрыва – не просто сильно поврежден, не разлетелся при детонации, даже не разбился на мелкие кусочки или обломки, а полностью стерт с лица земли. Фло использовала слово «аннигилирован». От него не осталось ни следа. А что стало с людьми, находившимися внутри? Почти все, с кем он пересекся после возвращения в Анатолию, находились в том бронетранспортере. Как и первая вспышка взрыва, осознание, что пять человеческих жизней были стерты, ошеломило, и эта мысль без конца крутилась у него в голове.

И прежде всего Фло. Что с ней? Что он знал об этой женщине, кроме того, что можно называть ее Фло? Да, у них была физическая и сексуальная связь, но лишь ненадолго. А все остальное скрывалось в вопросах, которые теперь так и останутся без ответа.

Внизу, рядом с воронкой, появилось довольно много мужчин и женщин в форме, и каждую минуту все подъезжали и подъезжали новые машины. Группа вооруженных солдат в полном боевом снаряжении высадилась из пяти гигантских бронетранспортеров и теперь медленно прочесывала поле, изучая землю, но при этом глядя и по сторонам. Несколько человек двигались к хребту, где Тарент сидел на корточках. Тибор решил, что не хочет с ними говорить, иначе с ним опять будут обращаться как со свидетелем, допрашивать о том, что произошло, или о том, что могло произойти, по их мнению. Как он мог ответить хоть на один вопрос? Да, он все видел, но понимал, что не в состоянии ни описать это, ни даже попытаться объяснить.

Тарент попятился, чтобы никто снизу его не увидел, аккуратно запаковал камеры, а потом снова подхватил тяжелые сумки и отправился туда, где, как он надеялся, расположено то место, куда ему предписано явиться.

Ледяной ветер все еще дул, но в конце концов мокрый снег превратился в обычный дождь. Тарент почти не замечал холода, пока пробирался через спутанный клубок подлеска и сломанных веток. Наконец вышел на тропинку. Два вертолета, опознавательные знаки на которых было не рассмотреть, поскольку машины чернели на фоне неба, быстро пронеслись на малой высоте, направляясь к месту взрыва. Они стремительно снизились, и вскоре Тарент потерял их из виду.

Его охватила паника, он побежал. Все вокруг казалось угрожающим, необъяснимым, вышедшим из-под контроля. Он почему-то ощущал себя ответственным за уничтожение «Мебшера», за гибель Фло, за смерть Мелани, за все. Его преследовал образ треугольной воронки, форма которой не поддавалась логике, если не считать того факта, что все произошло у него на глазах. Под грузом собственного багажа, ощущая, как громоздкий футляр бьет по коленям и бокам во время бега, Тарент чувствовал, что это финал, его жизнь кончена, ничего не осталось.

Далеко идти не пришлось. В страхе и растерянности на грани с паникой, не обращая внимания на все вокруг, Тарент увидел крышу огромного здания, сделанную из серого металла, когда совсем уже отчаялся найти хоть какое-то прибежище. За этим зданием стояло еще одно, а потом на некотором расстоянии следующее довольно высокое строение с длинной дымовой трубой. Несколько больших деревьев, пусть и почти лишившихся листвы, возвышались вокруг домов. Тарент не стал гадать, что увидел, остановился, поставил сумку и замер, стараясь восстановить дыхание и успокоиться. Сердце гулко колотилось. Он подождал несколько минут в надежде, что кто-то появится или он заметит какой-то знак, указывающий, что он в нужном месте. Тарент проверил экран навигатора, который снова заработал и подтвердил, что комплекс соответствует координатам Фермы Уорна.

Тарент согнулся, подхватил сумку и камеры, затем, ускорив шаг, направился по тропинке в сторону ближайшего здания, снова наткнулся на забор, такой же неприступный, но по крайней мере в этот раз имелись ворота. Рядом со входом высилась стойка, сделанная из бетона и стали, с вмонтированным в нее электронным считывающим устройством. Знакомая эмблема УЗД была выгравирована по окружности. Таренту пришлось снова поставить сумку, чтобы достать из внутреннего кармана пропуск. Он испытал облегчение, когда нашел карточку, и еще большее, когда ворота, качнувшись, быстро открылись. Они начали закрываться почти сразу же, поэтому Тарент заторопился внутрь, волоча свои пожитки.

Тибор пошел по тропинке к зданию, которое оказалось куда массивнее, чем представлялось с первого взгляда. К нему примыкало несколько крыльев и пристроек, явно сооруженных в разное время и теперь тянувшихся за главным корпусом. Изначально здесь, по-видимому, стояла невзрачная ферма, построенная в двадцатом веке, но, что бы тут ни находилось в прошлом, все это скрывало множество преображений. Большинство пристроек с плоскими крышами и монотонными рядами окошек построили из бетонных панелей, уже треснувших во многих местах. Зигзагообразная линия тянулась по несущей стене перед ним, от земли до самой крыши, через нее прорастал мох и другие растения. Окна были заключены в металлическую раму и выглядели так, словно их не мыли годами, хотя за некоторыми горел свет. Создавалось впечатление, что здание привязали к земле: множество широких полос – некоторые из металла, а другие из толстых канатов – были переброшены через крышу и надежно закреплены в бетоне, словно огромная заградительная сетка.

И никаких тебе выгонов, отметил Тарент про себя, лишь большой двор, залитый бетоном, где стояли несколько припаркованных автомобилей. На подходе к главному входу Тарент учуял запах древесного дыма и какой-то готовки. Он снова подумал о Фло, а потом с трудом выбросил мучительные воспоминания из головы.

3

Женщина в парандже проверила его на входе, просканировав самого Тарента и багаж электронным анализатором, потом оперативно и с явным знанием дела изучила все три камеры и другую фотоаппаратуру. За все это время она не произнесла ни звука. Когда Тарент по собственной инициативе представился, женщина никак не дала понять, что его тут вообще ждут.

За столом позади них висели три печатных листа предписаний и инструкций под защитным листом из толстого, но прозрачного пластика. Она молча подвела его к положительному результату каждого из пунктов досмотра, тыкая в нужные слова пальцем в перчатке, сквозь крошечные отверстия которой проглядывала бледная кожа – единственная видимая часть ее тела. Текст был расположен в четыре колонки: на арабском, испанском, русском и английском. Женщина обратила его внимание на перечень английских фраз. Тарент заметил, ну или по крайней мере почувствовал, как она кивает, как быстро бегают глаза за прорезью в парандже, закрытой вуалью. Явного зрительного контакта не было. Тибор понимал, чтó эта женщина и другие сотрудники службы безопасности ищут, как и большинство часто путешествующих людей, он не возражал против обыска, но всегда тревожился, когда кто-то трогал его камеры. Однако женщина обращалась с ними деликатно, а потом отдала обратно.

Зона регистрации представляла собой неопрятный, грязный проход без освещения, если не считать дневного света, пробивавшегося через окошко в одной из двух дверей. Женщина-администратор работала за огромным, низким и захламленным столом, однако сидеть, похоже, было негде, поэтому она стояла. Коридор явно не подметали уже несколько недель, кругом валялись кусочки разбитой каменной кладки и россыпь цементного порошка, смешанного с более ожидаемым мусором в виде пакетов, клочков бумаги и всяких мелких забытых вещиц, которые упали по дороге.

Окружающая обстановка напомнила Таренту об одном из его фотопроектов многолетней давности: иллюстрированное эссе для журнала о неблагополучном микрорайоне в одном городе Хартфордшира, где здания постоянно громили молодые хулиганы.

– Это Ферма Уорна? – спросил Тарент. Женщина даже намеком не выдала, что услышала вопрос. – Это офис УЗД?

Она ткнула пальцем в список фраз за пластиковым листом. Тарент прочел: «Вы находитесь в департаменте разведки и привлечения ресурсов Управления зарубежной дислокации, в Восточном халифате ИРВБ». Далее следовал адрес веб-сайта, как и за каждым отрывком текста. Палец переместился к другой строке: «Ваш запрос будет рассмотрен одним из наших сотрудников, когда он освободится. Пока что подождите, пожалуйста».

– Меня направили сюда для отчета, – пояснил Тарент.

И снова никакого намека на понимание, пока женщина шуршала его бумагами и проверяла пластиковые идентификаторы. После пары минут бесстрастного молчания Тибор, жаждавший человеческого общения после травмы от того, чему недавно стал свидетелем, попытался завязать разговор. Но женщина или игнорировала его, или тыкала пальцем в очередную строчку: «В данный момент я в процессе принятия решений – пожалуйста, подождите» или «Если у вас есть жалобы, пожалуйста, свяжитесь с моим руководством» и т. д.

Наконец она протянула ему пластиковую карточку-ключ, а потом ткнула в карту с планом прилегающего здания и показала, какую комнату ему выделили. Тарент поблагодарил ее, вознес хвалу Аллаху и отвел глаза. Он с трудом проволок свой багаж по короткому коридору, затем вышел на улицу, пересек двор и вошел в неотапливаемое строение, где без труда нашел дверь своей комнаты.

Когда он спиной открыл дверь, волоча за собой багаж, то сразу почувствовал волну прогретого воздуха и запах еды. Комната была погружена во тьму. Он включил верхний свет. Очевидно, здесь уже кто-то жил: на столе стоял открытый ноутбук с движущейся экранной заставкой, грязные кастрюли хаотично громоздились в маленькой раковине в углу, а на столе стояла тарелка с желтоватыми следами от карри. Везде валялась одежда, причем женская. Тарент осмотрелся, отметив, что в комнате две кровати, на одной из которых лежит лишь голый матрас, но тут же попятился.

Он оставил багаж на полу комнаты, а сам вернулся в соседнее здание. Женщина в парандже стояла за стойкой и не отреагировала на его приближение.

– Мир вам, – начал Тарент. Укутанная голова медленно кивнула. – Вы говорите по-английски?

Женщина наклонилась и вытащила из ящика стола белую карточку, сунула ее под лист пластика и снова ткнула пальцем: «Я поклялась хранить молчание в дневные часы и прошу посетителей не ожидать от меня вербального ответа». Надпись дублировалась на трех других языках. Слова были написаны размашистым почерком толстым или мягким карандашом. Грифель, видимо, сломался в процессе, поскольку последние три слова оказались нацарапаны шариковой ручкой.

Тарент посмотрел в окно: хотя на небе сгустились тучи и день выдался пасмурным, однако до заката оставалось еще по меньшей мере два часа.

Администраторша убрала новую карточку, но остальные оставила.

Тибор сказал:

– Я уважаю ваш обет, бегум [32], но мне нужна ваша помощь. Пожалуйста, скажите мне то, что можете. Проблема самая банальная, но я хочу решить ее немедленно. Дело в том, что вы поселили меня в комнату, где уже живет какая-то женщина. Я думаю, неправильно заселяться без ее ведома и разрешения, ну, если только у вас не катастрофическая нехватка номеров. – Женщина ничего не ответила. – А еще я должен встретиться с заведующим данным объектом как можно скорее, поскольку меня сюда после поездки за границу доставили сотрудники УЗД, чтобы выслушать отчет. Но еще важнее то, что недалеко отсюда произошло повстанческое нападение, прямо под горой. Менее часа назад. Вы наверняка слышали взрыв. Думаю, там погибли люди. Среди них мой близкий друг. Мне не терпится узнать, что же там произошло.

Женщина снова открыла ящик, достала очередной листок бумаги и сунула под пластик так, чтобы он видел. Напечатанная фраза гласила: «Мистер Тибор Тарент, временно зачислен в УЗД в дипломатическом статусе, приоритетное положение, допрос проведет м. Бертран Лепюи».

– Да, это я! – воскликнул Тарент, испытав облегчение от того, что его здесь знают, ждали, и он – часть системы или структуры данного места. – Могу я видеть месье Лепюи прямо сейчас?

Палец в перчатке двинулся к строке: «Какой номер комнаты, о которой идет речь?»

Тарент нашел в кармане карточку, но она была закодирована, и на ней отсутствовал номер. Тарент припомнил, что вместе с ней женщина дала ему еще и листок бумаги, и нашел его в кармане.

– G27.

Палец ответил: «Это сделано ввиду чрезвычайной необходимости в настоящее время. Проконсультируйтесь со своим инспектором».

– А мой инспектор – это месье Лепюи? Могу я повидаться с ним? Я не хочу жить в одной комнате с незнакомым человеком. Он может предоставить мне дополнительную информацию?

Палец повторил, уже более настойчиво: «Это сделано ввиду чрезвычайной необходимости в настоящее время. Проконсультируйтесь со своим супервайзером».

– А есть другие номера? – спросил Тарент. – Чтобы я жил один, ну или делил комнату с мужчиной, если нет одноместных.

Быстрый ответ: «Нет».

– Может быть, скоро что-то освободится.

«Нет».

Палец в перчатке три раза постучал по отпечатанному слову.

– Кто та женщина, что уже живет в номере G27?

«Мне не разрешено отвечать на этот вопрос».

Пластик над этими словами был стерт до состояния полупрозрачности, как будто на эту фразу указывали чаще, чем на другие.

Тарент подумал минутку и спросил:

– Я весь день ничего не ел. Есть здесь столовая или какое-то кафе, где я могу поесть?

Палец ткнул в еще одну популярную строчку: «Наш ресторан расположен в здании «Выгон». Сотрудники не могут принимать посетителей без предварительного разрешения. Ассортимент блюд меняется каждый день в зависимости от наличия ингредиентов. Часы работы с…»

– Спасибо.

4

«Ресторан» оказался всего лишь торговым автоматом, поставленным в пустом зале с видом на центральный двор. Он требовал монет, которых у Тарента не нашлось, но зато имелась прорезь для идентификационной карточки. На экране появилось меню, где из всего списка можно было заказать лишь испанский омлет. Машина выдала его спустя минуту. Тарент чуть не выронил картонную тарелку, настолько еда оказалась горячей, но когда она остыла, то превратилась в резиновую и безвкусную массу. Тибор уселся на деревянный стул за столик у окна, ковыряясь в блюде с чувством голода и отвращения.

Он посмотрел вниз на брошенные автомобили и грузовики, которые сдвинули вместе в ржавеющую кучу. За автохламом виднелась расчищенная площадка, освещенная прожекторами, предположительно в преддверии сгущавшихся сумерек. Именно над ней сделал несколько кругов, потом завис и приземлился маленький вертолет с закрытыми бортами без опознавательных знаков. Судя по всему, его явно ждали, поскольку несколько парней выскочили из здания рядом и принялись вытаскивать из машины ящики и пакеты. Все это время лопасти винта вращались. Как только разгрузка была окончена, вертолет поднялся в воздух и быстро набрал высоту. Таренту эта картина напомнила о бешеной спешке, с которой снабженцы, прилетавшие в полевой госпиталь в те знойные и душные ночи в восточной Турции, стремились убраться оттуда подальше.

Тарент все еще ел, когда прилетел второй вертолет. Он приблизился во тьме, наклонил хвост, резко развернулся, а затем приземлился в свете прожекторов. Этот, кажется, был военным, вроде тех, которые стянулись к треугольному шраму в поле, но на нем красовалась эмблема британской армии: перекрещенные винтовка и кривая турецкая сабля, а под ними шахада [33]. В этот раз люди, прибежавшие на разгрузку, появились из здания поменьше в дальнем конце огороженной территории. Это были солдаты в стандартной униформе и в оранжевых светоотражающих куртках, которые переливались в ярких огнях взлетно-посадочной площадки. Они быстро разбились на группы и привезли с собой блестящие металлические каталки. Из вертолета осторожно и медленно вытащили множество мелких предметов и перенесли их в грузовик, затем пришел черед носилок, на которых, кажется, лежали человеческие тела, спрятанные под толстыми покрывалами и закрепленные фиксирующими лямками. Из-за темноты и суеты Тарент не понял, сколько их было, но насчитал как минимум пять. Носилки аккуратно поставили на металлические каталки, быстро подключили капельницы, надели жертвам кислородные маски, а потом, не торопясь, повезли пострадавших в то здание, откуда появились солдаты.

Разумеется, Тарент подумал о Фло, вскочил, как только понял, что происходит, и прижался к окну, сложив руки домиком. После того как каталки увезли, вертолет стали снова готовить к взлету. Члены экипажа, помогавшие при разгрузке, теперь стояли рядом с машиной, пока шла предполетная проверка. Они были вооружены автоматами. Когда мотор завелся и лопасти винта начали вращаться на полную скорость, солдаты запрыгнули внутрь и сели прямо на пол, не закрыв боковые двери, болтая ногами в воздухе и направив оружие в землю. Через пару секунд вертолет исчез из виду.

Тарент вышел из здания «Выгон» и вернулся в жилой блок, чтобы найти выделенную ему комнату. Уже на подходе он увидел, что его большую сумку выставили в коридор. Когда он сунул карточку в слот, то красный сигнал упорно продолжал гореть. Тарент вытащил ее и попробовал вставить другой стороной. Дверь не открывалась. Тарент постучал по ней кулаком.

Реакции не последовало, поэтому через пару секунд Тибор снова начал молотить по створке. В этот раз после короткой паузы он услышал, как замок повернулся изнутри, дверь приоткрылась на цепочке. В поле зрения появилось женское лицо, обрамленное неопрятными прядями. Тарент заметил мешковатую, бесформенную одежду. А еще на женщине были очки-«половинки» [34], и она приподняла подбородок, чтобы посмотреть сквозь линзы на Тарента.

– Я знаю, чего вы хотите. Вам нельзя входить.

– Это моя комната. Мне дали ключ.

– Нет, это моя комната. Мне гарантировали, что мне ни с кем не придется делить ее.

– Мне сказали, что нам придется пожить вместе.

– Увы и ах. Я хочу побыть одна.

– И я тоже. – Тарента охватило отчаяние. – Они говорят, что больше свободных номеров нет, так что придется делить один. Я хочу этого не больше чем вы, но мне некуда пойти. – Он почувствовал, что женщина готова захлопнуть дверь перед его носом. – Может, другая комната освободится завтра. Нельзя ли мне переночевать на полу у вас? Ну, или на свободной кровати. Я знаю, что их в комнате две.

– У них обычно есть в запасе номера. Идите туда.

Женщина потянула ручку на себя, но Тарент, которому хотелось донести-таки свою точку зрения до собеседницы, не дал закрыть дверь, навалившись на нее всем весом.

– Мне сказали, что номеров нет. Послушайте, я устал. Я весь день провел в дороге, а потом пережил атаку.

– Какую еще атаку?

– Вы наверняка слышали взрыв. Был уничтожен «Мебшер», ну или серьезно поврежден. – Поскольку он только что видел, как привезли жертв взрыва, то уже не был так уверен в реальной степени или серьезности повреждений. – Я был снаружи, когда это произошло. Чуть не погиб, потому что собирался вернуться в «Мебшер», когда он уезжал. У меня вот-вот лопнет терпение. Мне просто нужно место, чтобы переночевать. – Женщина ничего не ответила, но продолжила разглядывать его через линзы очков. Она была невысокая, светловолосая, симпатичная, но вид сохраняла враждебный и непримиримый. – Можно мне войти, пожалуйста?

– Нельзя. Дайте мне закрыть дверь, иначе я вызову охрану.

– Я вас и пальцем не трону.

– У вас не будет ни малейшего шанса.

Женщина с силой толкнула створку, и Тарент уступил. Дверь с шумом закрылась, и он услышал, как провернулись замки, а потом щелкнули два засова.

5

Идти было некуда, так что Тарент снова прошел через здание в коридор, где общался с женщиной в парандже. Он тащил сумку и фотоаппараты. У него болела спина, руки и ноги устали, все еще было трудно дышать, плюс нахлынуло какое-то равнодушие. Он просто хотел найти место для отдыха и сна, пусть даже простой стул.

В коридоре никого не оказалось. Бумаги были убраны со стола. Ящики заперты. На стене висело объявление с телефоном, куда звонить в ночные часы, но кто-то перечеркнул номер красной шариковой ручкой. Тарент понятия не имел, что делать дальше, но теперь еще и в уборную захотел. Он прошел весь коридор, в дальнем конце которого царил мрак, но те несколько дверей, что попались ему по пути, оказались заперты.

Тибор решил снова вернуться в свой номер, попытаться уговорить ту женщину впустить его, и потопал обратно. И тут за его спиной отворилась дверь, одна из тех, что были закрыты пару минут назад. В коридоре появился какой-то человек.

– Мне показалось, что я слышу чьи-то шаги. Могу я вам помочь?

– Я не сумел попасть в свою комнату, – объяснил Тарент. – Вы – здешний администратор?

– Сегодня я в роли дежурного офицера, поскольку объявлен третий красный уровень террористической угрозы из-за сегодняшнего нападения повстанцев. – Он говорил на безупречном английском с еле слышным французским акцентом. – Меня зовут Бертран Лепюи. Во-первых, вынужден задать вопрос: как вы попали на территорию?

– Мне велели прибыть сюда с отчетом. Полагаю, вы именно тот человек, с кем мне предписано связаться, месье Лепюи, я прибыл сразу после нападения на «Мебшер», в котором, собственно, и приехал. Ворота открылись. Я – Тибор Тарент, а вы, насколько я понимаю, мой надзирающий офицер.

– Да, мистер Тарент. Мы вас ждали, но получили электронное сообщение, что вы поедете вместо этого в АМП Халл, поэтому офицеров, которые должны были выслушать ваш отчет, уже нет на месте.

– Нет, я не собирался ехать в Халл. – Тарент отпустил ручки сумки, поставив ее на пол. – Это сообщение отправили по ошибке. Если бы я остался в «Мебшере», то, думаю, оказался бы в числе убитых или раненых. Месье Лепюи, прошу вас, сейчас все, чего я хочу, – это найти комнату, где смогу отдохнуть. Но кто-то живет в номере, куда меня отправили.

– Я ничем не могу вам помочь, – ответил мужчина. – Вам придется договариваться с человеком, который занимает ваш номер.

– Не получится, я уже пробовал, – буркнул Тарент.

– Мой вам совет, сэр, – попробуйте снова. У меня нет доступа к жилищному фонду этого учреждения. Мне так жаль. Что касается УЗД, то ваше дело забрали в Министерство обороны, поэтому вы должны быть в Халле.

Он уже направился к двери, из-за которой появился.

Тарент окликнул его:

– Вы можете еще что-то сказать? На это место могут напасть? Здесь безопасно?

– Здесь так же безопасно, как везде и нигде. Объявлен красный уровень угрозы, вот и все, что я могу вам сказать. Максимальный уровень безопасности. Будьте начеку, мистер Тарент, если раздастся сигнал тревоги, то всем нужно собраться снаружи. В каждом номере висят инструкции.

Он вежливо кивнул, а потом удалился в свою комнату и закрыл за собой дверь.

6

Тарент вернулся в соседний корпус и снова нашел комнату G27. Он прислонил сумку к стене в коридоре, удостоверился, что камеры надежно убраны, а потом ринулся к двери. Он твердо решил, что на этот раз не даст женщине захлопнуть ее у себя перед носом.

Рядом с входом была расположена сенсорная панель в форме ладони, которую раньше Тарент не заметил. Он приложил руку, почувствовав знакомое покалывание от считывания сенсорной информации, и стал ждать. Прошла минута, потом еще одна. Тарент стоял вплотную к двери, надеясь, что она откроется, и приготовившись навалиться всем телом, если женщина снова попытается закрыть ее.

Повернулся замок и брякнула цепочка. В этот раз дверь отворилась медленно, снова, как и прежде, показалось сердитое лицо женщины.

– Я же велела вам убираться, – процедила она.

– Умоляю вас. Я не виноват в том, что они дали мне не ту комнату. Мне негде спать. Это все, чего я хочу. Пожалуйста, впустите меня.

– Попробуйте сунуть карточку в другую дверь. Иногда срабатывает.

– И напороться на кого-то, кто тоже не хочет меня видеть?

– Некоторые комнаты свободны. После атаки десятого мая это здание наполовину пустует. Все дела передают отсюда в АМП. Просто пройдите вдоль коридора и попробуйте другие двери. Я не хочу, чтобы вы здесь находились, вы и не должны здесь быть, администраторша облажалась и отправила вас не туда. Вы найдете другую комнату, если поищете. Мне нужно работать.

– У меня дипломатический статус.

– Да, и мы оба знаем, что это чушь собачья. Я видела ваши данные в базе. Допуск в порядке, но вы – не дипломат.

Правда, она не закрыла дверь. Однако на всякий случай Тарент поднял руку и сунул ногу между створкой и стеной.

– Если вы прочли данные моего профиля, то знаете, что я тот, за кого себя выдаю.

– Это неважно.

Тибор смотрел на нее через узкую щель. Женщина намеренно сохраняла равнодушие, но дверь закрыть не пыталась. Несколько долгих секунд они мерялись взглядами. Больше не прозвучало ни слова.

Тарент отпрянул, и ему показалось на минуту, что по лицу обитательницы номера скользнула легкая улыбка. Что она имела в виду, он не понимал, да его это и не заботило. Он отошел еще дальше и подхватил багаж. Женщина все еще стояла у двери, правда ей пришлось переместиться, чтобы видеть его через щель. Тарент плюнул на все и пошел прочь по длинному коридору.

Решив проверить на практике ее слова, он сунул карточку в считывающее устройство на первой же попавшейся двери. Красный огонек не потух, потому Тарент тут же вытащил ключ, не желая вступать в конфронтацию с тем, кто мог там жить. Такая же история повторилась у второй комнаты, у третьей и у всех далее по коридору. Тибор поднялся на второй этаж и у первой же двери, в которую попробовал вставить карточку, был вознагражден зеленым огоньком и щелчком открывшегося замка.

Не веря до конца, что судьба ему улыбнулась, он быстро вошел внутрь. Комната была не просто свободна, она оказалась чистой и аккуратно прибранной. Складывалось впечатление, будто этот номер почти не использовали. Все удобства находились на месте: кухонная утварь и плита, работающие душ и туалет, шкаф для одежды, две большие кровати с аккуратно сложенными на них постельными принадлежностями, стол с планшетом и МФУ, а рядом лежала карточка с инструкциями по использованию беспроводного Интернета и спутниковой связи. К этой комнате примыкала другая, поменьше, с диваном, двумя удобными креслами, телевизором, книжными полками и еще кучей всего. Оба помещения умеренно отапливались.

Тарент бросил бóльшую часть багажа прямо на входе, быстро разделся и с наслаждением встал под горячий душ.

А потом отправился в постель.

Утром его разбудило неприятное чувство, будто он не один. Он ощущал чье-то присутствие в комнате, движение воздуха, еле заметное изменение в освещении, тихий звук шагов. Приоткрыл один глаз, в него ударил яркий свет из незанавешенного окна, и Тибор зажмурился.

Он лежал неподвижно, быстро просыпаясь, но пока не поворачивался и не садился, понимая, что в комнате кто-то есть. Очевидно, появилась какая-то новая проблема, с которой придется разбираться. Многие события предыдущего дня все еще были свежи в памяти, сон не принес облегчения. Тарент вообразил, что к нему без разрешения вторгся какой-то чиновник, который заправляет этим местом, кто-то, кому предназначалась эта комната, и сейчас прикажет освободить номер.

Затем раздался женский голос:

– Я могу приготовить вам кофе, если хотите.

Тарент перевернулся и приподнялся на локтях. Это была та самая женщина из G27. Она стояла недалеко от кровати рядом с кухонной нишей. Дверца шкафчика с посудой была приоткрыта. Женщина приняла нейтральную и даже дружелюбную позу, а предложение кофе служило пробным шаром, своеобразной подготовкой к переговорам.

– Как вы вошли?

– Обычным путем. Я тоже выпью кофе, если вы будете.

– Черный, пожалуйста. Без сахара.

Она сняла с полки кофемашину.

– Как же вы проникли в мою комнату? – снова поинтересовался Тарент.

– Так же, как и вы открыли мою дверь. – Она подняла руку и продемонстрировала ладонь.

– А как узнали, в какой я комнате?

– У вас с собой источник сигнала.

– Моя камера?

– Может, и камера.

– Не возражаете, если я вылезу из кровати? Мне нужно в уборную.

– Да на здоровье, – ответила женщина, не поворачиваясь.

Тарент, не видя другой альтернативы, выкатился голышом из постели, через мгновение обрел равновесие и перевел дух, а потом поковылял в ванную. Грудная клетка по-прежнему болела. Через пару минут он появился оттуда, обернув полотенце вокруг бедер. Женщина сидела в одном из кресел, но отвернулась, пока он натягивал одежду.

– Вам, наверное, захочется прочесть вот это, – сказала женщина.

Она протянула ему идентификационную карточку, зажав ее между пальцами. Его руку обжигала чашка с кофе, когда Тарент подошел к считывающему устройству, вмонтированному рядом с дверью, и загрузил информацию о посетительнице. Она сидела молча, пока Тибор читал данные на экране, наблюдала за ним, потягивая кофе. Он распечатал то, что нашел.

Женщину звали Мэри-Луиза Педжман, она родилась в англо-иранской семье, родители уже умерли. Отец был правительственным ученым в Тегеране, а мать преподавала там же в английской школе. Их смерть наступила якобы от естественных причин, однако им не исполнилось и пятидесяти на момент кончины. Тегеран усиленно обстреливали антиреспубликанские силы, когда шла смена режима, – судя по датам, они оказались в эпицентре событий. После гибели родителей девушку эвакуировали в ИРВБ, где после окончания школы она сменила имя на Луизу Паладин. Некоторые друзья и коллеги звали ее Лу. Ей исполнилось тридцать девять. Она жила в Лондоне со своим партнером, однако в справке вся информация о нем была зачеркнута и не отпечатывалась на бумаге. Обычно так делали, если данные считались неточными или устаревшими.

В графе «профессия» значилось: «внештатный заместитель преподавателя, английский, рисование, дизайн и фарси, учащимся в возрасте от одиннадцати до восемнадцати лет». Последние несколько месяцев она работала на полную ставку и была прикомандирована к УЗД.

Таренту в прошлом доводилось читать много распечаток, как и большинство людей, он тут же попытался рассмотреть что-то за бюрократическими комментариями и интерпретациями. В случае с Лу Паладин таких примечаний было не много, хотя ее перевод в УЗД описывался как «временный». Помимо всего этого, в отчете перечислялись фактические детали, которые не представляли особого интереса для Тарента: ее место рождения, образование, допуск, адрес и так далее.

Рабочий протокол сенсоров и идентификационных карт подразумевал, что пользователи получали доступ к данным равноценной значимости, значит, информация шла только на низшем уровне допуска. Лу Паладин узнала о Тиборе столько же, сколько и он о ней, ну, или мог бы, если бы проявил интерес и дочитал сведения до конца.

Он вернул ей идентификационную карточку.

– Вы всегда делитесь такой информацией с незнакомцами?

– Нет. Но поскольку вы сунули ладонь в мою дверь, то я считала, что у них есть на вас. Справедливо позволить и вам прочесть данные на меня.

– Полагаю, да. Здесь так принято?

– Не думаю.

– Так вы учительница. Значит, на этой базе есть дети?

– Сейчас нет. Я жду перевода в другое место, но мой куратор не знает точно, куда мне ехать. В Лондон въезд сейчас запрещен, АМП только разворачивают, поэтому пока что школ нет.

– Почему не Лондон?

– Зависит от того, хочу ли я продолжить работать на министерство. Если да, то придется подождать, пока откроются школы, то есть оставаться тут. Если я подам заявление об отставке, то могу вернуться в Лондон в любой момент. Но вы же знаете, что там случилось.

– Да, но узнал об этом только вчера. Я находился за границей и был оторван от происходящего. А где вы живете в Лондоне?

– Была квартирка в Ноттинг-Хилле.

– Этот район подвергся…

– …атаке 10 мая. Да. Мне еще нужно придумать, как вернуться в Лондон, и не уверена, что знаю способ.

– Все настолько плохо? – спросил Тарент.

– Личные поездки теперь почти невозможны из-за ограничений. Атаки повстанцев прокатились по всей стране, рискованно куда-то ехать, пусть даже дороги открыты. Поезда до недавнего времени ходили, если, конечно, сможете примириться с мерами безопасности, но последний шторм сильно повредил мосты и набережные. Полагаю, вы и сами не рады вернуться, откуда вы там вернулись.

– Я был в Турции.

– Ах да. Я же читала. В Анатолии. И я знаю, что ваша супруга погибла. Мне жаль.

Она отвела глаза. Снова подул сильный ветер, косой дождь стучал в стекло. Из окна потянуло холодом.

– Зачем вы пришли ко мне? – спросил Тарент.

– Ну, я решила, что стоит извиниться за вчерашний вечер. Я не могла пустить вас в номер, но, наверное, стоило отказать как-то поделикатнее.

– Все в итоге закончилось хорошо, – заметил Тарент, обводя взглядом комнату. – Думаю, я бы сделал то же самое на вашем месте. Я теперь даже и не знаю, зачем я здесь. Предполагалось, что меня будут допрашивать о том, что случилось в Анатолии, но, по-видимому, допрос отменило местное руководство. Как и вам, мне предстоит решить, что делать дальше.

Она резко наклонилась к нему.

– Когда вы вернулись в Британию, вы проезжали через Лондон?

– Да.

– А были где-то рядом с «десятым мая»? В западном Лондоне? Вы ехали через Ноттинг-Хилл?

– Да, мы проезжали рядом с той частью города, но я ничего не видел, – признался он. – Мне не дали посмотреть. Я сидел в машине, но они затемнили окна. Так что я лишь мельком заметил почерневшую землю.

– До приезда сюда я жила в Ноттинг-Хилле. Практически в эпицентре событий десятого мая. Я провела там больше десяти лет. Прошу вас, расскажите все, что видели! Мне нужно знать!

– У вас там друзья?

– Вся моя жизнь прошла там!

Она заплакала. Потом закрыла ладонью рот и лицо, резким движением вытерла глаза, отвернулась и огляделась, после чего сходила на кухню, нашла рулон бумажных полотенец, оторвала одно, сложила в несколько раз и прижала к лицу. Женщина всхлипывала и бормотала что-то, чего Тарент уже не мог разобрать.

«Мы оба жертвы произошедшего», – подумал он, наблюдая за этой незнакомкой, но именно потому, что она была незнакомкой, Тарент думал о себе, о том, что его собеседница описала словами «вся моя жизнь». Вся ее жизнь, но и его тоже.

Что осталось от той жизни? Родители умерли, сестер и братьев нет. Никаких корней, лишь бесконечные переезды еще ребенком, временное пребывание в городках, названия которых он так и не узнал, череда школ, где он в итоге научился читать и писать по-английски. Это стало его освобождением, побегом в мир слов. К десяти годам он более или менее привык, и теперь переезды его не отвлекали. Окончил школу, проучился в университете, начал работать, после чего занялся фотографией на фрилансе и снова сбежал, на этот раз в мир образов. Но это все карьера, а какой была его жизнь? Какой была «вся его жизнь», которую он только что ощутил? Мысли опять обратились к Мелани, к их отношениям, лучшим годам и плохим периодам, к моментам взаимного гнева и неловкого молчания, к сексуальным примирениям, коротким каникулам. У них не было детей, хоть они и пытались зачать ребенка. Давнишние тревоги о деньгах: все знают, какие жалкие гроши получают медсестры, а доход Тибора не был постоянным и зависел от того, наймут ли его и заплатят ли. А потом еще поездки за границу, сначала его, потом ее. Они все разрушили, хотя благодаря им оба многого достигли, появилось ощущение, будто они делают что-то стоящее, хотя по-настоящему все эти поездки превратили их в чужаков друг для друга. Наконец, Анатолия и катастрофа. С тех пор Тарент вернулся в мир здравомыслия, откуда уехал и который некогда понимал, но обнаружил, что и тут все летит в тартарары: мир, общество, погода, экономика, закон и порядок, даже стабилизирующая сила правительства, действующего на основании консенсуса, полиция, пресса. Все изменилось, перестало быть безопасным. Теперь мир бессистемно размечали маленькие треугольники разрушения, напоминавшие очаги амнезии, в которые нельзя проникнуть или исцелить их.

Что Тарент мог рассказать этой женщине о ее доме, обо всей ее прошлой жизни, существовавшей где-то в Ноттинг-Хилле, превратившемся в черный шрам на лице Лондона?

Она сидела между ним и окном, склонив голову. Прятала лицо, возможно, не хотела, чтобы Тарент видел ее слезы. Затем выбросила намокшее бумажное полотенце и оторвала еще два. За ее головой в окне виднелся квадратик неба. Это было рано утром, толком пока не рассвело. Темная туча закрывала все. Ветер усиливался, то и дело здание сотрясалось, когда порыв мощнее обычного ударял в наружные стены.

Женщина подошла к Таренту и уселась у него в ногах прямо на полу.

– Вы плачете, – сказала она, положив руку ему на плечо. – Я тоже.

– Я…

Тибор наклонился и тоже положил руку ей на плечо. Зажмурился, пытаясь остановить подступающие слезы, но, вдохнув, всхлипнул, не смог сдержаться. Грудная клетка по-прежнему болела после взрыва, и от прерывистого дыхания Тарент закашлялся и задохнулся от боли. Соскользнул со стула и упал на пол рядом с женщиной.

Теперь она держала его голову и нежно гладила по волосам. Они вели себя как любовники, которые не знали друг друга, не любили, а просто нуждались друг в друге. Женщина притянула к себе его лицо так, что он уткнулся в ее грудь, пока пытался восстановить дыхание и вспомнить, о чем она его спросила.

Когда Тарент внезапно дернулся, то очки слетели с ее носа и упали на пол. Она не шелохнулась, чтобы поднять их. Он увидел у ее ног стекла в виде полумесяцев, перепачканные слезами. Помнил, каким жестким казался ее взгляд, когда она захлопнула перед ним дверь накануне, а теперь она сочувственно гладила его по голове и шее. Ее грудь вздымалась.

Она произнесла:

– Мне жаль, Тибор. Я не знаю, что нам делать.

Он закрыл глаза и ждал, когда дыхание придет в норму, снова ощущая, как выскальзывает в неизвестное будущее из трещащего по швам закаленного панциря прошлого. Реальность настоящего казалась временной и непонятной. За спиной потеря, позади опасность, все, что дальше последует, не будет таким, каким должно, мир потерял определенность.

Он почувствовал руку незнакомки на своем лице, один палец замер на щеке, а остальные нежно потянулись к губам, и произнес:

– Я забыл ваше имя.

– Луиза. Лу Паладин.

– Ах, да. А я представился?

– Разумеется.

Тьма снаружи сгущалась. Они слышали, как крыша над ними скрипит и стонет, когда по ней грубо прокатывался штормовой ветер. Некоторое время они сидели, прижавшись друг к другу, не говоря ни слова, лишь обнимаясь и прикасаясь друг к другу, ожидая, когда что-то изменится. А в окно колотил град.

Часть четвертая Восточный Суссекс

1

Американец

Меня зовут Джейн Флокхарт, и бóльшую часть своей жизни я работала журналистом в одной интернет-газеты. Я была одной из последних, кто видел профессора Тийса Ритвельда живым. Вечером того же дня, когда я брала у него интервью, он покончил с собой.

Коллеги и друзья порой спрашивали, как я отношусь к его смерти. Полагаю, они намекали, что мои вопросы, агрессивная или провоцирующая манера довели этого великого человека до срыва. По слухам, в тот момент он переживал период глубокого разочарования в жизни, был замкнут, страдал от депрессии, не отвечал на письма по почте и по электронке, не соглашался встречаться с журналистами и коллегами, похоронив себя в глухой английской деревушке, где жил под вымышленным именем. Говорили даже, что оперативники из Ми-5 [35] постоянно наблюдали за ним и не позволяли чужакам приближаться к ученому.

Почти все это было вымыслом. Правда лишь то, что Ритвельд жил одиноко в тихой деревеньке, но местные жители отлично знали, кто он. Кстати, и место это было вовсе не медвежьим углом, скрытым от мира, а довольно большим поселком в популярном районе, который облюбовали работники Сити, ездившие отсюда в Лондон. Здесь располагалась узловая железнодорожная станция, откуда каждые полчаса отправлялись поезда до Чаринг-Кросса. Дом Ритвельда стоял на главной улице, пусть и не слишком близко к магазинам. Рядом с ним не дежурили секретные агенты, скорее всего, они вообще там не появлялись. Что касается его нежелания общаться с журналистами, то я позвонила ему из редакции нашей газеты в Лондоне, не скрывая, на кого работаю, попросила дать интервью и позволить сделать пару снимков. Он сразу же согласился, и уже в начале следующей недели я отправилась на встречу с ним.

Я поехала на поезде, поскольку хотела лично взглянуть, как этот поселок выглядит с его точки зрения: он не водил машину и славился своей неприязнью к автомобилям. Я планировала прогуляться по поселку до того, как отправиться к нему, чтобы посмотреть, на что похожи окрестные магазины, далеко ли идти от вокзала и так далее. Фотограф решил добираться на личном автомобиле и встретиться со мной у дома нашего героя, ближе к концу беседы.

Мне раньше доводилось брать интервью у нобелевского лауреата. Это был писатель, философ и пацифист Бай Куанхань, которому в 2023 году вручили премию мира, но Тийс Ритвельд оказался куда более грозным вызовом для журналиста-гуманитария.

Еще лет двадцать назад он трудился в лаборатории Резерфорда – Эплтона в Оксфордшире над исследованиями в области теоретической физики. Именно за ту работу, посвященную динамике субатомных частиц, ему с опозданием вручили Нобелевскую премию, и награждение совпало с первыми результатами его следующего проекта, который из-за награды привлек всеобщее внимание, что неблагоприятно сказалось на жизни Ритвельда. Исследование так называемого пертурбативного поля сближения, которое ученый вел вместе с командой теоретиков, до тех пор шло под завесой строжайшей секретности.

Когда объявили нобелевских лауреатов, о нем мало кто слышал, он появился из безвестности закрытого института, разрабатывавшего проблему ППС, вылетел в Осло, произнес короткую благосклонную речь с благодарностью за премию на голландском, потом вернулся в Страсбург, где располагалась лаборатория. Только тогда общественности стало известно о ППС в самых общих терминах – массовая пресса, терзаясь догадками и все упрощая, тут же описала поле как безотказное оружие пассивной защиты. Вскоре о нем заговорили как об Оружии, которое положит конец всем войнам. Однако в течение года широким научным кругам стали известны результаты исследования ППС, и вскоре о нем узнали большинство ученых. Ритвельд скромно разделил высокую оценку своих достижений с коллегами, но поскольку он был нобелевским лауреатом, то считался лидером группы. Впрочем, именно его теоретические разработки сделали возможными практическое применение ППС.

Пертурбативное поле какое-то время было известно как «защита сближением». Первоначально оно задумывалось исключительно для оборонительных целей. С помощью того, что порой квантовые физики называют операторами аннигиляции, можно было создать поле сближения и перенести физическую материю в другую, смежную, реальность. Если использовать знаменитый пример профессора Ритвельда, приближающуюся ракету теперь не нужно было перехватывать, перенаправлять или уничтожать – нет, теперь ее просто перемещали в смежное квантовое измерение, и таким образом фактически ракета просто прекращала существование. В первых рабочих моделях сближение потребляло огромное количество энергии, но благодаря его природе поле могли уменьшать, увеличивать, а также многократно использовать. Последующая разработка данной техники сконцентрировалась на уменьшении энергетической нагрузки, чтобы превратить оборонительную систему в более практичный инструмент. Профессор Ритвельд оптимистично описывал некий идеальный мир будущего, в котором каждый город, каждая научная установка, каждый дом, возможно, даже каждый отдельный человек навсегда защищен от физического нападения локализированным полем сближения.

Опираясь на уроки истории, в частности на опыт своих предшественников, которые трудились над Манхэттенским проектом [36], Ритвельд и его коллеги подготовили обширное логическое обоснование в защиту своей теоретической работы. Пертурбативное поле сближения не может быть применено в качестве оружия нападения, объясняли они в своей апологии. Его функции исключительно мирные. Оно не дестабилизирует мир или не повлияет на расклад сил между западом и востоком, севером и югом. Идеологии, экономические системы, религиозные убеждения, политические движения останутся нетронутыми, поскольку они защищены от влияния поля. Сближение не может убить, не может отравить, не загрязняет окружающую среду, не дает радиоактивных отходов и даже не может быть использовано во вред, если попадет не в те руки.

А потом все пошло не так, и профессор Ритвельд отправился в добровольную ссылку и стал отшельником. Уже через два года в пустыне Гоби провели первые испытания оружия на основе ППС, разумеется, «под строжайшим научным и этическим контролем». Слово «аннигиляция» какой-то журналист взял из научной работы, но оно быстро стало популярным. Орудие сближения быстро распространилось, поскольку это было неизбежно – именно такого развития событий Ритвельд с коллегами боялись и пытались предотвратить, – и вскоре все крупные державы и военные режимы заполучили устройство в той или иной форме. Никто не грозился пустить его в ход, достаточно было просто возможности. Больше никто не говорил о ППС как о методе пассивной обороны.

Я знала, что профессор Ритвельд плохо себя чувствовал, у него диагностировали какое-то неуточненное дегенеративное заболевание, и ему уже исполнилось восемьдесят два. Я рискнула, позвонила ему, попросила об интервью, так все и началось.

2

Я так и не написала и не опубликовала интервью на основе материалов с нашей встречи. Я предложила провести его по сугубо личным причинам. Тогда я работала в разделе светской хроники и чувствовала, что моя карьера зашла в тупик. Редактор согласился, что мне нужно переходить к более серьезной задаче: биографическим очеркам об известных деятелях искусства или науки.

Ритвельд стал моим первым проектом. Я услышала, как о его исследовании про оборонительное сближение говорили в ночной телепрограмме, и на следующий день, получив зацепку от знакомого чиновника из министерства иностранных дел, позвонила. Я мало знала о Ритвельде, не имела никакой подготовки в области физики и уж точно ничего не понимала в квантовой теории поля, то есть была настолько плохо готова к серьезному интервью, насколько это вообще возможно. Я все выходные копалась в базе данных нашего сайта, но про самого профессора и его работу так толком ничего и не узнала.

Детство Ритвельд провел в Нидерландах, затем жил в Германии, США и Великобритании – обо всем этом писали немало, но в материалах не нашлось связи с его будущей карьерой и сделанными им открытиями. Я нашла множество сведений о его речи на вручении Нобелевской премии, в разделе «Наука и техника» была длинная и подробная статья, написанная внештатником, каким-то академиком из Кембриджа. Там шла речь о теоретическом обосновании симметрии четности, слабых взаимодействиях и частицах со значительной массой. После ссоры с президентом США во время ужина в честь самого Ритвельда, устроенном в Белом доме, и последующего исчезновения из общественной жизни профессор стал знаменитостью иного толка: изгнанным из научных кругов диссидентом, ученым, который пытался отречься от собственных открытий и избегал не только публичности, но и контакта с коллегами. Как это часто бывает, после первого периода острого любопытства журналисты быстро забыли и об ученом, и о его работе.

Я не знала, чего ожидать. Возможно, встречи с тронувшимся умом стариком, борющимся с раком. Или же с озлобленным ученым-изгоем. Может, даже с дряхлым сморщенным человеком, погрузившимся в смесь отчаяния, гнева и беспамятства.

На самом деле Ритвельд выглядел куда моложе своих лет. Ходил, слегка прихрамывая из-за остеоартрита. Говорил на прекрасном английском, почти без акцента, но многие книги на полках были на голландском и немецком. Тон выдерживал серьезный, без шуток и самоуничижительных комментариев. Профессор сказал, что у него есть домработница, с которой я не встретилась, поскольку мой приезд совпал с ее выходным. Раз в неделю его навещала медсестра и приносила лекарства. Он показал свой сад, где, по его словам, обязан поддерживать порядок, а потом провел экскурсию по дому, который любил, но там он уже не зацикливался на чистоте, впрочем, жилище не производило впечатления захламленного или грязного, напротив, в нем возникало уютное ощущение давно обжитого места. Ритвельд сказал, что не знает никого из соседей по имени, но всегда здоровается с ними по-дружески, а еще сообщил, что его жена и дочь умерли – несколько лет назад. Профессор не был ни грустным, ни озлобленным, ни скрытным, ни легким на подъем. Он отзывался на мои вопросы с явной искренностью, но поскольку зачастую они были слишком общими, я получала столь же неопределенные ответы.

В конце концов он спросил, разбираюсь ли я в квантовой физике или в квантовой теории поля. Я ответила, что нет, и он, казалось, испытал облегчение, сказал, что устал объяснять ее неспециалистам. Потом он поинтересовался, почему я попросила его об интервью. К этому времени я уже чувствовала, что ничего не потеряю, если отвечу честно, и сообщила, что хочу получить повышение по службе. Он заметил, что если бы я явилась к нему, вооруженная подробными вопросами о бозонах, гравитонах или суперструнах, то ему и ответить было бы особо нечего, поскольку он отстал от исследований на много лет и не хотел бы, чтобы его процитировали в научных изданиях, продемонстрировав тем самым, насколько устарели познания профессора в квантовой теории.

Нас прервал фотограф, приехавший на своей машине из Лондона. Он добрался точно в назначенный час, что меня удивило, поскольку обычно фрилансеры на такие интервью либо опаздывали, либо, наоборот, приезжали раньше. Прежде я с ним не работала. Это был совсем молодой парень, говоривший с американским акцентом. Внимательный и с воображением, он, видимо, выполнял первое задание редакции. С разрешения профессора он прошел по комнатам, потом медленно прогулялся по саду, выискивая, под каким углом и в каких местах делать фотографии.

Когда он был готов, то позвал Ритвельда на улицу. Профессор задержался, чтобы взять розово-желтую раковину, которую я раньше успела заметить на полке у окна. Он кивнул мне с еле заметной улыбкой, когда отправился вслед за фотографом, но даже не намекнул, что его так позабавило. Я осталась одна в большой кухне-столовой. Здесь, по словам профессора, он всегда принимал пищу: в раковине высилась груда немытой посуды, но в остальном это было чистое, удобное помещение с видом на сад.

Я наблюдала, как молодой человек работает со своим героем, просит его встать в тени за деревом, пройтись мимо розовых кустов или присесть на деревянную скамью рядом со слегка запущенной лужайкой. Стоял самый разгар лета: все цвело, а пчелы летали вокруг шиповника и буддлеи, росших за небольшой верандой.

Профессор выглядел расслабленным и с готовностью откликался на предложения фотографа. Я уже начала думать, что в конце концов смогу написать интригующий и интересный портрет этого человека, пусть и ничего не смыслю в его работе. Получилась бы история человека: один из самых великих ученых мира доживает свой век среди зелени Суссекса, ощущая, что давно отстал от времени, которое помогал объяснить, оставив позади все амбиции, сожаления или гордость.

Они что-то горячо обсуждали, но с того места, где я стояла у окна, нельзя было расслышать ни слова. Профессор показывал куда-то в небо, американец смотрел в том же направлении. Затем Ритвельд подошел туда, где положил на краю лужайки раковину, взял ее и встал ближе к центру лужайки. Он позировал так: обе руки раскинуты в стороны, левая пуста, а на правой – красивая ракушка нежных цветов и с пленительным спиральным узором.

Фрилансер сделал много снимков: с разных углов, с близкого расстояния или через весь сад. Он закончил серией кадров со средней дальности, наверное, фотографируя модель в полный рост.

В конце концов американец, по-видимому, счел, что у него достаточно материала. Они с профессором тепло пожали друг другу руки, а затем пошли в сторону дома, причем Ритвельд нес в руке свою ракушку. Фотограф остановился и поднял камеру, чтобы снять что-то над головой ученого. Тот сразу прервал его, резко опустив руки молодого человека, чтобы он не смог больше ничего сфотографировать.

Они вместе вошли в кухню, все еще по-дружески беседуя, и профессор положил ракушку обратно на полку. Я спросила американца:

– Материала достаточно?

– Да.

Он порылся во внутреннем кармане и протянул мне свою карточку. Я взглянула на визитку, поскольку мне понравилось, как он работает, и я хотела запомнить его имя на будущее. Тибор Тарент, фрилансер, член пары профессиональных сообществ, далее адрес и контактные данные в Лондоне.

– Увидимся завтра в редакции, – сказал он. – Я принесу распечатанные снимки, чтобы мы вместе на них посмотрели.

Обычный разговор, какие я веду с фотографами, работающими со мной на задании. Встреча на следующий день скорее всего состоится в присутствии фоторедактора и моего босса. Но потом Тарент произнес:

– Вы не поможете мне загрузить оборудование в машину? – Он вывел меня на улицу, его машина была припаркована напротив дома. Как только мы отошли на достаточное расстояние, он сказал: – Это один из самых потрясающих людей, с кем мне доводилось общаться. Я никогда это не забуду. Вы видели, что он делал, пока я снимал его?

– Я была на кухне, оттуда ничего толком не видно.

– Это невозможно описать! Завтра покажу фотографии. Он, как фокусник, заставлял ту огромную ракушку появляться и исчезать. Я не понимаю, как ему это удавалось.

– Я наблюдала из окна, но обзор загораживала решетка. Профессор вроде бы стоял неподвижно.

– Так и было. Он не двинул ни единым мускулом, но происходило нечто странное. Я все заснял. Завтра сами увидите.

Пока мы разговаривали, он открыл багажник и аккуратно сложил фотоаппаратуру, затем мы пожали друг другу руки, он сел в машину и уехал, а я вернулась в дом. Ритвельд сидел за протертым сосновым столом в кухне-столовой, подперев голову руками. Он смотрел вверх, его глаза слегка покраснели, а лицо пожелтело. Он сказал:

– Боюсь, тот молодой человек меня измотал. Я его не критикую, ему нужно делать свою работу, но иногда поддерживать видимость нормальности – настоящая пытка.

– Профессор Ритвельд, перед приездом фотографа вы говорили о физике.

– Правда? Мне показалось, вам это не интересно.

– Я сказала, что не разбираюсь в квантовой физике, но из этого не следует, что мне неинтересно, как много для вас значила ваша работа.

– Работа была всей моей жизнью.

– Я так и думала.

– Но в определенном смысле моя жизнь закончилась сразу после вручения той премии, поскольку после нее я уже не мог хранить в секрете Пертурбативное сближение. Разумеется, СМИ очень интересовали мои исследования, а потом подключились коллеги и соперники. Нам пришлось раскрыть карты куда раньше, чем мы были готовы. Наше открытие оказалось более шокирующим, более разрушительным, чем расщепление атома. До того как обнародовать результаты изысканий, мы хотели найти способ контролировать его, чтобы сближение годилось лишь для пассивного использования, или, что куда сложнее, попытаться закрыть ящик Пандоры.

– Я всегда считала, что сближение можно использовать только пассивно.

– Тогда мы именно так и говорили. Разумеется, стоило бы знать… да что уж там, мы знали, что, как только наши записи окажутся в свободном доступе, какая-то другая группа докопается до правды. Это был лишь вопрос времени.

– Я так понимаю, баланс сил не нарушился.

– Что касается крупных держав, да! Как мы им доверяем! Слушайте, я должен показать вам то, что пытался показать тому юноше с камерой. Пойдемте в сад.

Я помогла ему подняться со стула. Он взял кусок картона, лежавший рядом с книгами на полке, а потом протянул мне руку, чтобы я могла его поддержать, и мы вместе направились в залитый солнцем сад.

– Наверное, вы теперь понимаете, что со мной случилось несколько лет назад в Страсбурге. Мы были наивными, все мы, но особенно я. Думали, что совершаем прорыв к чему-то, что нейтрализовало бы все оружие на Земле. Нечто совершенно безопасное в использовании, неагрессивное по своей природе, безвредное, поскольку само устраняет весь вред. Но скоро наши страхи воплотились в жизнь: другие умы нашли способ превратить квантовое сближение в оружие. Сейчас слишком поздно об этом жалеть. Нельзя изменить историю. Однако более всего мы боялись, что рано или поздно этот метод начнет распространяться, если вы понимаете, что я имею в виду. Небольшие группы, террористы, боевики, частные вооруженные формирования могут заполучить меньшие, более портативные варианты генератора сближения. Тогда даже ложная ответственность крупных держав исчезнет.

– Я понимаю, – ответила я.

– Я хочу, чтобы вы взглянули на то, что я построил над этим садом.

Он показал наверх. Теперь я увидела маленькое металлическое приспособление, в котором не было ни лоска, ни блеска профессионального производства, оно висело прямо над лужайкой. Его удерживали на месте три прочных провода, тянувшиеся от узких металлических шестов, два из них были размещены в дальних углах сада, а третий – ближе к дому. Внутри объекта виднелись различные металлические и пластиковые детали, но центральное место занимала темно-серая сфера, напоминавшая бок старого алюминиевого чайника, около полуметра в диаметре.

– Позвольте спросить, вы знаете, что такое тетраэдр?

– Ну, это какая-то геометрическая фигура?

Профессор взмахнул кусочком картона, принесенным с собой. По форме это был параллелограмм с тремя следами от сгиба. Его явно сгибали и разгибали много раз.

– Это называется развертка, – сказал он, имея в виду картонку, после чего быстро свернул ее. – Понимаете, это многогранник, в основании которого треугольник, с четырьмя сторонами и четырьмя вершинами. В физическом плане тетраэдр очень устойчивый и прочный, он всегда принимает одну и ту же форму, не важно, на каком боку стоит. Похоже на то, что некоторые физики называют взаимодействием, но в этом случае это сильное взаимодействие. Разрушить тетраэдр можно лишь в процессе теоретической аннигиляции, используя то, что мы называем оператором аннигиляции бозонного поля. Я не слишком углубился в физические дебри?

Я строчила в блокноте, откуда сейчас и расшифровываю то, что профессор рассказал мне тем летним днем, но на самом деле он и правда углубился в дебри, причем говорил слишком быстро.

– Эта картонная модель – всего лишь символ, способ объяснить, – продолжил Ритвельд. Он развернул фигурку и сунул в карман. – Квантовое сближение, которое мы создали, можно воспринять как тетраэдр из частиц. – Он показал на сферу над нашими головами. – Воспринимайте ее как вершину, постоянную точку. Под ней виртуальный тетраэдр, так что мы с вами стоим в центре треугольника, отпечатанного на земле.

Я не удержалась и посмотрела вниз. Под ногами была лужайка, которая нуждалась в косилке.

Ритвельд продолжил:

– Я хочу, чтобы вы меня поняли. Нужно, чтобы вы написали об этом в своей статье. Вы сейчас видите не оружие. Это экспериментальная установка, которую я построил и отрегулировал для научных целей. Но портативное оружие сближения, куда более грубое, чем то, что создавалось в лабораторных условиях, действовало сверху, как и эта экспериментальная модель. Оно должно располагаться непосредственно над целью. На практике от злобы его можно сбросить с самолета, выпустить из миномета, или из большой пушки, или вместе с ракетой. Его можно даже скинуть с небоскреба. Один раз его уже так использовали. Катастрофа в Годхре два года назад. Помните?

Я помнила. Загадочный взрыв разрушил часть города в Индии. Тогда в атаке обвинили исламистских сепаратистов, но в этом не было никакой уверенности, и многие детали произошедшего так и остались загадкой.

– Когда сближение используют в качестве оружия, то создается тетраэдр квантовой аннигиляции: трехсторонняя пирамида из равносторонних треугольников с четвертым треугольником в основании. Все, что оказалось под тетраэдром и внутри него, становится уязвимым. – Он запыхался и оперся на руку. – Вот и все, миссис Флокхарт. Технология попала не в те руки, и если ей когда-либо воспользуются, то она станет самой ужасной угрозой миру. И я в значительной степени несу за это ответственность.

3

В тот вечер я была дома с семьей, дети уже легли спать, а муж работал в своем кабинете наверху, и тут по телевизору передали новость о кончине Тийса Ритвельда. Сначала причины смерти не назывались, и я, потрясенная внезапным горем, предположила, что жизнь человека, с которым я провела бóльшую часть дня, просто подошла к естественному завершению. В конце интервью он определенно выглядел уставшим. Старик, с которым я попрощалась, когда покидала дом, едва напоминал бодрого и энергичного восьмидесятилетнего мужчину, встретившего меня по прибытии.

Когда я на следующее утро пришла в редакцию, то полиция восточного Суссекса сообщила подробности. Профессор Ритвельд ввел себе огромную дозу прописанного ему обезболивающего, а потом выпил как минимум один бокал виски. Его тело обнаружили в саду, он лежал в центре лужайки.

По-видимому, дом сразу оцепили полицейские, хотя конфиденциальные источники в редакции предположили, что на самом деле кордон приказали выставить силы нацбезопасности.

Днем в редакцию, как и планировалось, пришел Тибор Тарент, молодой американский фотограф. Разумеется, он уже слышал новости. Принес с собой несколько снимков, сделанных накануне и отпечатанных в большом формате.

Я отложила все свои планы писать статью о профессоре, как оказалось, навеки. В газете разместили пространный некролог, сочиненный одним из его бывших коллег, а еще опубликовали несколько посвящений от друзей и коллег, а спустя пару дней смерть одного из величайших физиков нашей эпохи просто канула в историю.

Но в тот ужасный день скорби Тибор Тарент вручил мне большой коллаж, сделанный на основе материалов, снятых в последний вечер жизни Тийса Ритвельда. Четыре отдельные фотографии, расположенные в форме четырехугольника.

– Вы же были там, Джейн. Видели, как я снимал. Вы ведь видели, что каждый из нас делал, с того места, где стояли, да?

– Да.

– И вы видели, как он взял ту раковину, держал ее в правой руке и стоял спокойно на лужайке во время съемок?

– Верно.

Мы оба смотрели на фотографию, лежавшую на столе.

– Он не выпускал раковину из рук? Согласны?

– Да.

– Вы видели, чтобы он перекладывал раковину из одной руки в другую?

– Нет.

– Эти снимки сделаны друг за другом, между ними пара секунд. Что, черт побери, происходило?

Я ответила, что не знаю. Мы немного поговорили, а потом спустились в местный бар и распили на двоих бутылку красного вина в память о любопытном старике, с которым у нас случилось такое короткое знакомство. Мы просидели недолго, поскольку Тибору нужно было ехать на новое задание, а меня ждала работа в офисе.

Фотографии, которые Тарент сделал в тот день, остались у меня, на них профессор Ритвельд стоял в центре лужайки с красивой ракушкой в руке. Я поместила подборку из четырех снимков под стекло и повесила на стену над столом. Сама я смутно виднелась на всех четырех кадрах: слегка не в фокусе за цветущей буддлеей, наклонившейся под тяжестью пчел, но я явно стояла в доме и смотрела в окно, выходившее на лужайку.

Четыре снимка образовывали прямоугольник. В левом верхнем углу профессор держал розово-желтую раковину в правой руке. В следующем кадре старик стоял почти в такой же позе, но раковина переместилась в левую руку. На фото внизу Ритвельд держал уже две одинаковые ракушки, вытянув руки вперед. А на четвертом обе его ладони были пусты.

Только на нем старик улыбался в камеру.

Часть пятая Тилби-Мур

1

Приборщик

Для Майка Торранса, рядового авиации первого класса, известного среди других членов экипажа как Ударник Торранс, вид низколетящего «Ланкастера» всегда был воплощением истинной красоты. У него и других ребят из наземного состава редко хватало времени, чтобы оглядеться, но, когда приземлялся «Ланк», механики отвлекались от работы и поднимали головы. Шум двигателей был слышен еще до того, как сам самолет появлялся в поле зрения, после бомбардировщик на близком расстоянии пролетал над сельскими угодьями Линкольншира на небольшой высоте. При приближении к летному полю на краткий миг можно было увидеть темно-зеленый и коричневый камуфляж, когда самолет выполнял разворот. Когда он заходил на посадку, слегка задрав нос для приземления, то казался черным, раскрашенным так, чтобы сливаться с ночным небом. Ночью над Германией бомбардировщик становился невидимым или по крайней мере трудноразличимым с земли.

Красота машины крылась в ее грубой и умышленно утилитарной форме. Каждая деталь тяжелого бомбардировщика выполняла свою роль, никакой обтекаемой формы, все очень лаконично. Пулеметные турели на носу, между хвостовым оперением и в верхней части фюзеляжа закрывали плексигласовые пузыри, по бокам кабины располагались наблюдательные окна, а в днище – продолговатые бомболюки. На «Ланкастере» были установлены восемь огромных моторов «Мерлин», заключенных под капоты, выкрашенные черной краской под цвет остального корпуса, а крылья с размахом более сотни футов были толстыми, имели закругленные концы и удерживали топливные баки, горючего в которых хватало на двенадцать часов при крейсерской скорости.

Внутри отсутствовали какие-либо удобства и для членов экипажа, и для Майка Торранса и других механиков, поднимавшихся на борт для обслуживания самолета. Сиденья практически голые, кабина внутри отапливалась с перерывами, а длинный узкий корпус был забит оборудованием. В нескольких местах торчали металлические зазубрины и ничем не закрытые металлические уголки. Летчики в их громоздких летных костюмах, натянутых поверх нескольких слоев шерстяной одежды, едва могли передвигаться внутри. Еще сложнее было надеть парашюты. Образ того, как люди отчаянно пытаются выкарабкаться из аварийного люка, пока подбитый «Ланк» падает на землю, возможно, объятый пламенем, преследовал техников неотступно.

Звукоизоляция отсутствовала, поэтому внутри стоял нескончаемый оглушительный рев «Мерлинов». Во время полета струи холодного воздуха просачивались через десяток щелей и отверстий. Корпус самолета был снаружи утыкан всякими датчиками, антеннами, отверстиями, люками. В «Ланкастере» все находилось на своем месте и не предпринималось попыток скрыть что-то лишнее.

Тем не менее самолет казался Торрансу красивым, он считал, что эта машина лучше всего в мире подходила для длинных перелетов через Северное море, чтобы разбомбить немецкие города к чертовой матери. Стояла весна 1943 года. Тогда им приходилось это делать.

2

148-я эскадрилья, бомбардировочная авиационная группа № 5 в составе ВВС Великобритании, базирующаяся в Тилби-Мур, пока еще мало была знакома с «Ланками», до Рождества здесь летали на двухмоторных стареньких «Веллингтонах». Примерно в это время к эскадрилье прикомандировали Майка Торранса после того, как он прошел курс обслуживания «Ланкастеров». Уже были проведены несколько операций по «озеленению» – так местные называли минирование узкого пролива между Данией и Швецией, чтобы препятствовать движению немецких подводных лодок в Балтику и из Балтики. Это было опасное задание – 148-я уже потеряла два бомбардировщика вместе с экипажами.

На замену с заводов поступили новые «Ланкастеры», которые перегоняли пилоты ВТС, вспомогательной транспортной службы. Они прибывали один за другим, по два-три самолета в неделю. Мало кто из механиков раньше видел новые машины вблизи до прибытия первых самолетов, хотя переподготовку проходили все.

Майкл Торранс был специалистом по приборам, которых среди рядовых ВВС называли просто приборщиками. Он отвечал за запасы кислорода на «Ланкастерах», бомбардировочные и орудийные прицелы, авиакомпас, высотомер, авиагоризонт. Фюзеляжем, мотором и шасси занималась другая бригада, членов которой называли моторщиками. А еще были оружейники, загружавшие бомбы и боеприпасы, и заправщики. Техническое обслуживание велось постоянно с момента прибытия самолета, а ремонт требовался почти сразу после первого вылета на задание.

До перевода в бомбардировочную авиацию Торранс был приписан к береговой охране, где обслуживал приборы гидропланов. Там он постоянно боролся с морской болезнью, а еще с риском уронить инструменты в море, потеряв их безвозвратно. Поэтому, после того как он переквалифицировался на «Ланков» и получил назначение в эскадрилью наземного базирования, Торранс испытал настоящее облегчение.

Техническим сектором эскадрильи командовал старший сержант авиации Джек Уинслоу, служивший в ВВС с 1935 года, и новобранцам он казался воистину всеведущим. Под его началом работали два младших сержанта, «Стив» Стивенсон и Эл Харрисон. Они понимали, что делают, но остальные рядовые, публика самая разношерстная, хоть и вносили лепту в воздушную войну, но в глубине души были далеко не так сильно уверены в собственных способностях.

Майк Торранс, который считал себя таким же, как окружавшие его молодые механики, пошел служить в ВВС, потому что хотел летать. Он был долговязым парнем, ростом около ста восьмидесяти сантиметров, как оказалось, слишком высоким для боевых вылетов. Именно поэтому на первом же медосмотре его кандидатуру отвергли. До войны он учился на архитектора, но в восемнадцать уже не мог усидеть на месте. Майк хорошо рисовал, но больше любил книги и музыку, пробовал писать рассказы и сочинять поэмы. Когда архитектурная компания стала трудиться на нужды фронта, Майк остался без работы и тут же поступил на военную службу, а через пару месяцев уже выучился на квалифицированного механика.

Первый «Ланк», который прибыл в Тилби-Мур, предназначался для одного из самых опытных пилотов эскадрильи, младшего лейтенанта Сойера. Тот уже провел целую серию боевых вылетов и проделал треть второй. Он и его ребята устроили летное испытание новой машине прямо в тот же день, когда прибыл самолет, и потом Торранс, как и многие другие в части, с плохо скрываемой завистью наблюдали за тем, как техники, обслуживавшие тот полет, приступили к проверке бомбардировщика после приземления.

3

В течение двух недель после доставки первого «Ланкастера» 148-ю эскадрилью полностью укомплектовали, и после нескольких дней пробных стрельб, ознакомительных полетов и приготовлений самолеты ввели в эксплуатацию. Война явно не собиралась заканчиваться. Наземные боевые действия шли в основном в СССР после прорыва блокады Сталинграда. Сталин потребовал от Великобритании и США открыть второй фронт, чтобы ослабить давление на Советский Союз, но мало кто верил в такую возможность. Максимум, что могли предложить союзники, – начать постоянные бомбардировки Германии. Восьмая воздушная армия США теперь базировалась в Британии и начала дневные рейды, но янки несли огромные потери.

148-я эскадрилья взяла на себя ночные вылеты. В анналах ВВС этот период получил название «Битва за Рур»: это была серия налетов на комплекс промышленных городов, расположенных на северо-западе Германии. Два или три раза в неделю, начиная с середины марта этого года, звенья «Ланкастеров» вылетали по ночам, которые становились все короче, чтобы присоединиться к другим бомбардировщикам, направлявшимся через Северное море. Разумеется, самолеты эскадрильи получали серьезные повреждения, а некоторые обратно и вовсе не возвращались.

«Ланкастер» под управлением капитана авиации Энди Эверетта разбился в конце марта. Это был «Л-Легкий», самолет, который Торранс обслуживал ежедневно. Машина сгинула где-то над Дуйсбургом, предположительно, ее сбили. Только спустя несколько недель в Тилби-Мур узнали, что из семи членов экипажа Эверетта выжили все, кроме одного: стрелок, канадец по имени Кен Эксент, не смог выбраться из горящего самолета. Остальным удалось спуститься с парашютом на землю, где их взяли в плен. Торранс и остальные ребята об этом еще не знали, когда спустя три дня после катастрофы с тяжелым сердцем принимали новый «Ланк», присланный на замену. У этого позывной был «К-Копатель».

Самолет доставили ближе к вечеру, но загнали на запасной аэродром, и наземная команда начала осмотр только следующим утром. День выдался серый, дождливый, редкие деревья по периметру летного поля гнулись под порывами ветра с Северного моря, которое раскинулось неподалеку на востоке. Майк Торранс впервые проводил техосмотр самостоятельно, без надзора. Над бомбардировщиком уже работало несколько техников. Поскольку на самолете прилетел гражданский экипаж, турели были не оснащены, и оружейникам прежде всего требовалось установить пулеметы. Стоял страшный шум, капоты из плексигласа открыли, и внутри самолета было холодно и дул сквозняк.

Торранс залез в кабину, поскольку пилот, перегонявший самолет, сообщил, что высотомер барахлит. Майк заранее забрал на складе новый на замену. Удаление неисправного прибора, установка и подключение – работа относительно простая. Единственная трудность, как обычно, заключалась в том, что за приборной панелью почти не было места, и Майку пришлось лечь, чтобы добраться до задней стенки панели. Пальцы и суставы Торранса из-за таких сложностей постоянно украшали ссадины.

Покончив с заменой, он сверился с актом приемки самолета, посмотрев, не указана ли там еще какая-то поломка. Вставать Торранс не стал, хотя в спину врезались педали рулевого управления. Ложиться тут было неудобно, а иногда и болезненно, поэтому заново проделывать всю процедуру ему не хотелось. Однако в отчете значилась лишь «неисправность высокомера».

Почерк был неуклюжим и закругленным, как у ребенка, но орфографической ошибке Торранс не удивился. Пилоты зачастую заполняли эти отчеты в спешке, иногда даже на ходу, пока самолет выруливал на запасной аэродром.

Майк уже хотел встать, чтобы продолжить техосмотр, и тут заметил какой-то плоский цветной прямоугольник под креслом пилота. Он потянулся, вытащил предмет и поднялся на ноги.

Это был бумажник, но изготовленный из плотной ткани, а не из кожи. Судя по всему, там лежали какие-то бумаги: от нажатия там что-то зашуршало. А еще несколько монеток. Таких застежек Торрансу не доводилось видеть: два кожаных шнурка несколько раз обернули вокруг бумажника и связали узлом. Это явно была личная вещь, наверняка очень дорогая для владельца, и, стоя в холодной кабине с бумажником в руке, Майк неожиданно почувствовал себя виноватым, словно украл его.

Торранс знал правила: обо всех личных вещах, найденных в самолете, следовало немедленно доложить. Он поискал глазами дежурного сержанта, но не нашел. Все остальные вокруг сосредоточенно работали.

Майк решил вернуть бумажник сразу после дежурства, сунул его в нагрудный карман, застегнул и продолжил техосмотр.

Вскоре он забыл о находке и вспомнил о ней только вечером, когда собирался идти в столовую на ужин, но, нащупав в кармане прямоугольный предмет, пропустил сослуживцев вперед. Оставшись в одиночестве, он впервые внимательно осмотрел бумажник.

Тот переливался разными цветами: ярко-желтые и оранжевые круги, зеленые полосы вокруг них, ярко-красные стежки по бокам. Что-то в сочетании этих цветов вызвало у Торранса приступ ностальгии, тоску по прошлой жизни, которая вроде не так давно была, но казалась недостижимо далекой: долгие дни в детстве, игрушки, воспоминания о саде, полном цветов, о доме, где он жил с родителями и сестренкой. Сейчас он оказался в выцветшем мире серости. Великобритания во время войны превратилась в страну неосвещенных улиц, заколоченных окон, неработающих вывесок. На базе все носили полинявшие голубые спецовки и куртки, бежевые или серые рубашки, серые пуловеры и темно-синие фуражки. Самолеты были черного или темно-коричневого цвета. На поле росла трава, но ее покрывали пятна и прожилки грязи. Взлетно-посадочные полосы – длинные тусклые полосы из бетона. На небе, казалось, постоянно висели тучи. Торранс жил и спал в сборном бараке типа «Ниссен» из голых металлических листов, ангары ради маскировки красили темным, а главные корпуса или оставляли просто кирпичными, или тоже покрывали зелено-коричневой краской.

Чувство острой и неожиданной тоски охватило Торранса, когда он сидел на своей койке, разглядывая цветной кошелек. Это было осознание безвозвратной утраты чего-то абстрактного и почти забытого, ощущение, каким ужасным стало все для него и для всей страны, нежеланным напоминанием, что мрачную ежедневную серость войны нужно вынести и попытаться выжить.

На пару минут Майк Торранс впал в оцепенение. Ему всего двадцать один, а жизнь, которую он надеялся обрести, куда-то ускользала. Он крутил в руках твердый упругий предмет, снова ощущая жесткость бумаги внутри и округлую тяжесть монет. Майк потянул за кожаный шнур, развязал шнурки, и бумажник открылся. В глубине души Торранс пришел в ужас от того, что творил – вторгался в чье-то личное пространство, – однако казалось, что если он сможет найти владельца, то сумеет отдать находку напрямую, без кучи предписаний ВВС.

Он аккуратно запустил в бумажник два пальца, намеренно стараясь не всматриваться, что там внутри, и нащупал две маленькие плотные карточки, видимо, фотографии, взглянул на них, увидел размытое черно-белое пятно с глянцевой поверхностью и не стал изучать предмет дальше. Под снимками лежали монетки, их оказалось около пяти, но Торранс не знал, много ли это. Вряд ли. В армии с деньгами было плохо.

Помимо них нашлись листки бумаги или куски тонкого картона, некоторые сложенные. Он поморщился из-за того, что предстояло дальше рыться в чужом кошельке, но все же нужно было установить имя владельца.

Затем Торранс заметил небольшое отделение, закрытое на молнию. Внутри лежал кусочек белого картона. Он подумал, что это какая-то членская карточка или талон на питание, однако ошибся. На ней виднелась эмблема, отпечатанная темно-синими чернилами, в форме двух стилизованных крыльев. Нечто подобное, правда не совсем такое, красовалось на груди пилотов эскадрильи. Между крыльями виднелись буквы ВТС, причем «В» и «С» угнездились под верхней чертой буквы «Т».

Торранс тут же опознал эмблему: эта аббревиатура расшифровывалась как «Вспомогательная транспортная служба», так называлась гражданская организация, пилоты, служившие в ней, перегоняли самолеты с заводов на авиабазы. Кто-то из техников пошутил, что можно расшифровать и как «Вышедшие в тираж старики», потому что многие из пилотов были ветеранами Первой мировой и некоторые даже получили на ней увечья. Торранс слышал истории, когда самолеты перегоняли летчики без ноги, или руки, или глаза. По слухам, среди пилотов даже были женщины. Многие из добровольцев бежали в Британию, когда началась война, и едва говорили по-английски.

У пилотов ВТС была неоднозначная репутация, поскольку боевые летчики весьма скептично относились к тому, что гражданские садились за штурвал военных самолетов. Однако четырехмоторные «Ланкастеры», которые обычно обслуживались экипажем из семи человек, пилоты ВТС перегоняли в одиночку, иногда без помощи радио или карт. Тем самым они заслужили уважение вне зависимости от их происхождения. Наземные службы с ними редко контактировали. По прибытии самолеты заезжали на специальную площадку в дальнем конце летного поля, а потом пилот покидал авиабазу на каком-то другом транспорте. Позднее новую машину к месту предполетной подготовки буксировал трактор.

Под печатью стояло имя «авиационный штурман К. Рошка, ВТС», а дальше шел адрес штаб-квартиры ВТС в Лондоне. В самом низу значился номер на телефонной станции в Хамбл. Буквы были те же, что Торранс видел в акте: четкие, круглые, почти детские.

Он перестал размышлять, что предпринять, а решил действовать немедленно, взял один из велосипедов, стоявших у стены на улице, и быстро поехал через летное поле к войсковой лавке, расположенной в административной части базы. Там у главного входа была телефонная будка.

Стемнело, шел сильный дождь, и холодные капли резали глаза, охлаждая лицо и руки.

Раньше Торрансу никогда не доводилось совершать междугородних звонков, поэтому он спросил телефонистку, как это делается. Та, видимо, привыкла отвечать на вопросы молодых военных, служивших в этом регионе, и объяснила, сколько это будет стоить, попросив заранее подготовить деньги. Она добавила, что он не сможет говорить без доплаты более трех минут.

Майк отправился в бар при воинской лавке, где купил полпинты пива, отчасти для того, чтобы набраться смелости, но кроме того ему нужны были дополнительные монетки. Он расплатился единственной имевшейся у него десятишиллинговой банкнотой, которую хранил до следующей увольнительной, потом аккуратно отсчитал нужную сумму. Звонок стоил немалую часть от еженедельного жалованья, которое платили Торрансу в ВВС.

4

– Когда вам ответят, нажмите клавишу «А», чтобы вас услышали.

Торранс пробормотал телефонистке слова благодарности. Он почти не слышал гудков на том конце провода. Потом что-то щелкнуло, и раздался женский голос:

– Алло?

Майк нажал клавишу и услышал, как монеты со звоном проваливаются внутрь.

– Алло! – сказал он чуть громче, чем надо.

– Хамбл, 423. Кому вы звоните?

– Мне нужен авиационный штурман по фамилии Рошка! – ответил он, предположив, что фамилия произносится так. К. Рошка. – Это срочно!

– А кто вы и что вам нужно? – Женщина говорила с акцентом и сильно тянула «о» в словах «кто» и «что».

– Это Майк То… то есть рядовой авиации Майк Торранс, приписанный к 148-й эскадрилье ВВС в Тилби-Мур. Мне срочно нужно поговорить с мистером Рошкой.

– Можете поговорить со мной. Что случилось?

– Ну… мистер Рошка оставил бумажник в «Ланкастере», который доставлял на наше летное поле. Я нашел.

– У вас мой кошелек?! – Повисла пауза, которую он не знал чем заполнить, а потом женщина воскликнула: – Господи! Вы нашли его?

– Бумажник принадлежит пилоту, – сказал Торранс, смутившись. – Пилоту ВТС. Он в надежном месте. Я за ним присматриваю.

– Я должна получить обратно его! Обыскалась! А вы кто?

– Я же назвал вам свое имя.

– Повторите еще раз. Вы из ВВС?

Ее настойчивый голос и странный акцент лишь сильнее сбили его с толку. Он ожидал от звонка немного иного. Торранс повторил свое имя, потом номер эскадрильи и расположение летного поля. Он понятия не имел, сколько времени потратил, но казалось, что три минуты – это пугающе мало. Теперь он жалел, что не нашел дежурного сержанта и не отдал ему находку, но уже было слишком поздно.

– А мистер Рошка на месте? Могу я поговорить с ним? – пробубнил Торранс, понимая, что звучит глупо, но звонок полностью его запутал. Пальцы свободной руки сжались в кулак.

– Так я и есть Рошка. – Она произнесла «ш» почти как «ж». – Мой это кошелек.

– Вы летчица?

– Да. Я должна получить кошелек как можно быстрее. Как найти вас?

– Я думал отправить его по почте, если вы дадите мне адрес или скажете, к какому летному полю приписаны…

– Нет, он так потеряется. Или украдет кто-то. Я не могу рисковать. На каком летном поле, вы сказали?

– Тилби-Мур. В Линкольншире.

– Я была там. Вчера. Перегоняла в Тилби «Ланкастер».

– Точно. Я нашел бумажник в кабине.

– Спасибо, спасибо! Господи, не знаю, как вас благодарить! – Он слышал, как женщина сделала глубокий вдох. – Я прилечу в Тилби скоро. Как мы встретимся?

– Я работаю в звене А. Техсектор.

– Вы не пилот?

– Нет, я механик.

В трубке раздалось три раза «пи-и-и-ип», перекрывая их голоса, затем вклинилась телефонистка:

– Ваше время вышло. Хотите внести еще деньги?

– Нет! – громко сказал он, а потом крикнул женщине по фамилии Рошка: – Буду ждать вас!

Но в ответ последовало молчание.

Торранс повесил трубку. Он стоял в мрачном полумраке телефонной будки, а снаружи дождь безжалостно лупил по бетонной дорожке. Какой-то парень неподалеку ждал, когда телефон освободится, а пока укрывался под водоотводом здания. Над аппаратом на металлической панели были нацарапаны или записаны номера, там же висели напечатанные инструкции на случай экстренных вызовов. Будка пропахла застарелым табачным дымом, нестираной одеждой и еще чем-то – смутным, но знакомым запахом, постоянно витавшим на базе ВВС военного времени. Торранс слышал гул голосов в войсковой лавке, доносившийся через затемненное окно. Он постоял еще несколько минут, чувствуя холод и держа в руке плоский кошелек.

– Поторопись, дружище! – крикнул парень снаружи.

Торранс попытался выглядеть виноватым, когда вышел из кабинки под дождь, и заторопился по короткой тропинке за зданием. Он вошел внутрь, не устояв перед шумом голосов и звуками пианино. На входе еще раз взглянул на бумажник, торчавший из нагрудного кармана, снова испытав радость при виде ярких цветов. У него голова закружилась от волнения.

5

Четыре ночи спустя 148-я эскадрилья потеряла еще два «Ланкастера» в ходе налета на немецкий Эссен. Оба разбились, об этом сообщил очевидец из другого самолета. Среди экипажей были люди, которых Торранс частенько видел на базе, а парочку даже знал по имени. Он молча скорбел с остальными, продолжая свою работу.

Неделю спустя немецкий «Юнкерс Ju-88», ночной бомбардировщик, подбил «Г-Генри», на котором лейтенант авиации Уилл Сьюард и его экипаж возвращались в Тилби-Мур после очередного «озеленения». «Ланк» уже заходил на взлетно-посадочную полосу, еще бы полминуты – и коснулся земли, и тут противник открыл огонь. Свидетели сказали, что хотя в самолете загорелись остатки топлива, пилоту удалось удержать самолет в горизонтальном положении и не дать ему упасть. Тут же последовал взрыв. Изуродованная машина вылетела за пределы полосы и рухнула на поля под холмами. Все семеро членов экипажа погибли.

На следующее утро Торранс вызвался присоединиться к поисковой группе, чтобы отправиться на место крушения и попробовать собрать личные вещи умерших. Огонь уже потушили, тела извлекли и унесли, однако останки упавшего самолета лежали грудой примерно там, где он рухнул. Одно из крыльев сломалось от удара и сложилось, накрыв смятый фюзеляж. Хвостовой стабилизатор отвалился и болтался. Если смотреть сверху, откуда они ехали по хребту на автомобиле, то казалось, подбитый самолет лежит в центре поля в почти идеальном треугольнике из почерневших обломков. Поисковый отряд из шести человек закончил свою жуткую работу меньше чем за час, и все вернулись к обычным обязанностям.

Спустя три ночи они потеряли еще один «Ланкастер», отправившийся бомбить Крефельд в Рурском регионе. Ничто не могло притупить чувство горечи людей в эскадрилье, с подобными потрясениями им приходилось справляться постоянно, но из-за обилия работы времени на размышления просто не оставалось. Смерть стала частью нормальной жизни. Майк Торранс ничем не отличался от других, утрата каждого товарища была для него настоящей трагедией, но после того телефонного звонка к скорби помимо его воли примешалось новое чувство. Каждый потерянный «Ланкастер» означал, что на его место встанет новый, а это в свою очередь обещало встречу с хозяйкой бумажника.

Со временем разбившиеся самолеты заменили. Однако, когда приземлились новые «Ланки», за штурвалами которых сидели пилоты ВТС, то они как обычно вырулили на дальнюю площадку. Торранса никто не искал. Бумажник по-прежнему хранился у него, спрятанный в самое надежное место в бараке, где личного пространства практически не было. Когда Майк работал, то клал кошелек в нагрудный карман кителя и застегивал пуговицу.

Настала его очередь отправиться в увольнительную на неделю, и Майк поехал к родителям в Гастингс на побережье в восточном Суссексе. Визит напомнил ему, что война не ограничивается только солдатами: его родной город регулярно становился жертвой авианалетов люфтваффе, и родители серьезно рисковали. Два дома всего в сотне ярдов от них уже разбомбили. Отец работал по несколько ночей в неделю на фабрике, производившей двигатели для патрульных катеров. Как-то утром мать сказала ему, как сильно боится и какой одинокой себя чувствует, когда рядом никого нет. Элли, сестру Майка, эвакуировали со школой в Уилтшир, но она уже заканчивала учебу и скоро должна была вернуться. Теперь мать разрывалась от нерешительности, она одновременно хотела и видеть дочь, и чтобы та держалась подальше от опасности.

Поездка домой подарила Майку период спокойствия. Он работал в саду, где играл в детстве, выпалывал сорняки, чтобы зацвели цветы. За этими хлопотами у него нашлось время подумать о том, что дальше делать с бумажником. Он поступил неблагоразумно, пусть и из самых лучших побуждений. Кроме того, он понимал, что хозяйка бумажника очень хотела его вернуть. Перед ним стояла настоящая дилемма, но к концу увольнительной Торранс решил, что лучше всего будет передать находку куда следует.

Началось неспешное путешествие обратно на авиабазу в Линкольншире. Целый день Торранс пересекал Англию, борясь с тяжелым вещмешком, и неизменно попадал на самые медленные поезда, которые останавливались на каждом полустанке. Он втискивался в забитые купе, почти ничего не ел и не пил в дороге, кроме того, что мог купить во время коротких стоянок. Как обычно, из увольнительной он возвращался на базу с болью в плечах и руках, голодный, с пересохшим горлом и стертыми ногами.

В этот раз, когда он вошел в прокуренный барак, его встретил веселый гомон:

– А вот и он!

– Эх ты, приборщик!

– Ну ты вляпался, Ударник!

– Что случилось? – сдержанно поинтересовался он, когда гул голосов стих, понимая, как легко нарушить какие-то простые правила ВВС вдали от базы.

– Тебя только что искал шеф, – ответил Джейк, парень, который спал на койке над ним. Шефом называли старшего сержанта Уинслоу, который командовал техсектором. Он никогда не разыскивал никого из парней, если только они не набедокурили.

– Он объяснил, в чем дело?

– Ты должен явиться к нему до восьми часов, а если не вернешься к этому времени, то первым делом с утра.

Дело было уже к восьми. Торранс бросил вещмешок на койку, затем одолжил велик и помчался в столовую для сержантов. Уинслоу играл в дартс и заставил Торранса ждать, пока партия не закончится. Командир выиграл, что на короткий миг показалось Майку добрым знаком.

– Рядовой авиации Торранс, – сказал сержант, – вы освобождены от работы завтра до восемнадцати ноль-ноль.

– Что я натворил, сэр?

– Ничего, насколько я знаю. Вам велено явиться на распределительную площадку № 11 завтра до девяти ноль-ноль. Знаете, где это?

– Так точно.

На самом деле он не знал, но не собирался сообщать об этом. Спросит кого-то из ребят или сам как-то найдет.

– Можете объяснить, в чем дело?

– Понятия не имею. Приказ от авиационной группы. Переданный лично начальником авиабазы. Делайте, что сказано, и потом возвращайтесь к обычным обязанностям. Все ясно?

– Так точно, сержант.

– Идите! Пошевеливайтесь!

Торранс побрел в столовую, надеясь раздобыть себе что-то поесть, прежде чем вернется в барак.

6

Утро выдалось ясным. Теплый солнечный свет разливался по взлетно-посадочным полосам. Торранс уже преодолел половину поля, следуя чьим-то невнятным инструкциям, и тут до него дошло, что именно на эту распределительную площадку пилоты ВТС ставили на стоянку новые самолеты. Смотреть здесь особо было не на что: несколько кирпичных одноэтажек знакомого облика с плоскими крышами, квадратными окнами и парой дверей. Перед одним из ангаров стоял двухмоторный «Авро Энсон».

Торранс прислонил велосипед к задней стене здания, а сам вышел на площадку. Встал рядом с машиной, с профессиональным автоматизмом улавливая запахи и звуки этой «рабочей лошадки». Двигатели шумели, остывая. Дверь в кабину был потертой во многих местах, уж слишком много человек постоянно садились в самолет и выходили из него. А солнечные лучи, падая на плексигласовый фонарь кабины, высвечивали множество мелких царапин, свидетельства сотни часов летного времени. В это яркое, теплое утро ранний туман рассеялся, и на небе не было ни облачка. Откуда-то с другой стороны аэродрома доносился знакомый рокот, проверяли двигатели «Ланкастера». Торранс с легкостью представил себе, как работают техники: кожух мотора открыт, дверцы бомбового отсека свисают вниз, кругом стоят лестницы и тележки для инструментов.

Он заметил машину, которая с умеренной скоростью двигалась по периметру поля, приближаясь к площадке, где стоял Майк. Ветер сменил направление, и звук от двигателей «Ланков» стал громче и чище, разносясь повсюду. Поскольку Торранс покинул привычную рабочую зону, его чувства обострились. Он ощущал запах скошенной травы и полевых цветов. За зданиями тянулась живая изгородь, похожая на дымку из белых и желтых соцветий, эту часть авиабазы Майк практически не знал. Казалось, там, за границей летного поля, уже была обычная сельская местность, где никто не знал о войне, и это чувство с силой обрушилось на Торранса, став очередным напоминанием о прошлом, неопределенным, но действенным.

Автомобиль развернулся и остановился перед ангаром. За рулем сидела девица из женской вспомогательной службы ВВС, а с пассажирского сиденья сзади вылезла молодая женщина в элегантной темно-синей униформе. Она надела фуражку и пошла к Торрансу. Машина почти тут же тронулась, развернулась, снова выехала на дорогу и умчалась прочь, набирая скорость.

Майк думал, что женщина собирается отдать честь или ждет этого от него, таков был привычный ритуал жизни в ВВС, но она вдруг остановилась как вкопанная, действуя совершенно не по уставу. Казалось, ее приковала к месту его внешность, и она смотрела на Торранса, не отрывая глаз, улыбнулась, словно встретила давно знакомого человека. Затем выразительно присела, согнув колени, и вскинула вверх руки. Майк предположил, что она его узнала и вроде как ждала, что и он ее тоже признает. Незнакомка сорвала фуражку с головы, бросила на землю и поспешила к нему, словно готовясь обнять.

Но не обняла. Она что-то говорила, и из целого потока иностранных слов он уловил только первое, ну, или так ему показалось. Оно звучало как «Томас!» или, возможно, «Торранс!».

Девушка встала перед ним, положив Майку руки на плечи, и лучезарно улыбаясь, приподняла лицо, словно бы для поцелуя. Торранс замер от смущения, не сопротивляясь и не отшатываясь, однако поведение незнакомки его поразило.

Время застыло. Лишь через пару секунд она убрала руки, сделала шаг назад и отвернулась, а потом спросила по-английски:

– Вы Майк Торранс?

– Да.

– А я Кристина Рошка. Очень мне неловко. Я приехала встретить вас, но как только увидела, то решила, что чудо случилось. Приняла вас за другого. Вы на него так похожи…

– Я слышал, как вы произнесли «Томас».

– Томаш. – Долгое «о» и шипящий согласный на конце придали имени иностранное звучание. – Это имя «Томас», но по-польски. Я была удивлена, когда вас увидела. Надеюсь, вы не подумали, что я… – Она отошла назад, наклонилась, чтобы поднять фуражку, и отряхнула ее ребром ладони. – Понимаете, один мой знакомый… он все еще в Польше… мой хороший друг, близкий. Его зовут Томаш. Вы с ним очень похожи. Даже удивительно! Волосы, глаза! Я поверить не могла, когда вас увидела. Простите, мне не стоит всего этого говорить. Вы, наверное, удивились. – Она протянула руку. – Я прилетела за своим кошельком, вы мне звонили. Он все еще у вас?

– Вы про бумажник? Разумеется. – Он повозился с застежкой нагрудного кармана, нащупал заветную вещицу и передал ей. Яркие цвета заискрились на солнце. Он представлял себе момент передачи, грезил о нем почти пять недель, а теперь все было кончено.

Девушка забрала бумажник и на миг прижала его к груди.

– Еще раз спасибо! Не знаю, что бы я делала, если бы действительно потеряла его.

Она развязала кожаные шнурки, ее лицо светилось от нетерпения. Открыв кошелек, она тут же сунула внутрь руку и достала две маленькие фотографии, до которых Торранс дотрагивался кончиками пальцев, но никогда по-настоящему не рассматривал. Девушка быстро глянула на обе, а потом протянула одну Майку.

– Это Томаш. Видите, как вы похожи?! Словно братья, причем близнецы!

Он осторожно взял хрупкий квадратик и уставился на снимок. Видимо, портрет вырезали из какой-то большой фотографии, поскольку, помимо головы и плеч молодого парня, на снимке были видны фрагменты лиц других мужчин, стоявших вокруг: его сняли в спортивной команде, среди компании друзей или даже в эскадрилье типа той, к какой принадлежал сам Торранс. Через один угол проходила диагональная складка. Снимок был не в фокусе, но Майк увидел, что у молодого человека открытое симпатичное лицо с высокими скулами, вытянутый лоб и кудрявые волосы, темно-русые или черные. Такого уж большого сходства он не заметил, разве что они с Томашем были примерно того же возраста, роста, а прическа незнакомца слегка напоминала темную и спутанную шевелюру Торранса.

– Видите?

– Ну да. – Он протянул фотографию обратно. Девушка мельком снова на нее взглянула и сунула в бумажник. – Я так понимаю, он…

– Он Томаш, мой жених. Мы планировали пожениться четыре года назад, но возникли проблемы. Я могла бы объяснить, будь у нас побольше времени. Мы с Томашем долго встречались и пытались уехать из Кракова, где оба жили, наконец все вроде как срослось, но тут нацисты… – Она внезапно осеклась. – Вряд ли вы хотите это выслушивать.

– Хочу, – ответил Торранс, поскольку осознал, что теперь, когда он вернул ей кошелек, у него не оставалось больше предлога или повода задержаться здесь и поговорить. Она вскоре улетит. А он не хотел, чтобы она улетала. Не важно, что девушка собиралась рассказать о своем женихе, Торранс просто хотел побыть с ней. Он пытался осмотреть ее так, чтобы не сочла его невежливым, однако Майк быстро понял, что не может отвести от нее глаз. На ум не приходила ни одна из его знакомых девушек, столь же интересная и столь же потрясающе привлекательная. Кристина казалась ему убийственно прекрасной в темно-синей форме, выглядевшей элегантнее и ярче, чем стандартная серо-голубая форма ВВС, к которой он привык. На левой стороне груди над карманом была вышита двукрылая эмблема ВТС.

Пока они говорили, вдалеке продолжали реветь моторы «Ланкастера», знакомый аккомпанемент рутинной работы в зоне вылетов, но теперь шум вдруг неожиданно замолк. Они с Кристиной стояли рядом с «Энсоном», и оба положили руки на передний край крыла.

– Вы любите летать? – спросила она.

– Разумеется, да! Но мне не разрешено, только…

– Я летаю на этом «Энсоне» целыми днями. Хотите отправиться в полет со мной? Я хочу показать, как я вам благодарна, как много для меня значит, что вы нашли мой кошелек. Нам не нужно разрешение. Я обо всем позаботилась.

7

Они пролетели всю страну и приземлились на взлетно-посадочной полосе, расположенной, по словам Кристины, на запасном аэродроме, которым пользовались только в случае аварийных ситуаций в ночное время или отклонения от курса из-за плохой погоды. Она рассказала, что узнала об этом месте, когда пришлось садиться из-за густого тумана над пунктом назначения. Оно находилось где-то в низине между Шропширом и гористыми районами Уэльса.

Кристина заставила Торранса сесть в кабину на место второго пилота по правому борту. На «Ланкастере» здесь сидел бы бортинженер, и оно считалось самым почетным. Торранс считал тесной кабину «Ланков», но «Энсон» оказался вдвое меньше. Когда Майк втиснулся на твердое металлическое сиденье, то соприкоснулся плечом с Кристиной. Та вроде как не возражала. Она надела летный шлем, а потом выдала ему пару темных бакелитовых наушников, чтобы они могли общаться во время полета. В них ее голос показался ему таким близким, почти интимным, но на самом деле звучал словно рассеянно, приобретя металлические, почти механические нотки. Когда он ответил на какую-то ее реплику, то Кристина дернулась.

– Не надо кричать! – сказала она, по-дружески ткнув его локтем в бок.

Он откинулся и попытался расслабиться, решив насладиться полетом. Сначала думал, что они собираются сделать пару кругов над летным полем, что-то типа пробного вылета, в который летчики иногда брали механиков в качестве одолжения, но вскоре стало ясно, что у Кристины другие планы. Быстро завершив предполетную подготовку и переговорив с одним из диспетчеров, Кристина вырулила в конец запасной полосы, а потом без задержек открыла дроссельные заслонки. Самолет с ревом покатился по бетону. Они, казалось, поднялись в воздух буквально за считаные секунды. Кристина сделала резкий разворот и направила самолет на запад.

– Вы уверены, что стоит это делать? – он внезапно занервничал из-за того, что может произойти, если кто-то из сержантов в техотделе выяснит, где он побывал.

– Я же сказала, что не стоит беспокоиться. Самолет на сегодня мой.

– Но нельзя же просто так взять и одолжить самолет ВВС по своему желанию.

– Иногда можно. Потом расскажу как.

Она выровняла машину на небольшой высоте. Торранс с легкостью различал дома, поля, дороги и леса. Сначала он был настолько увлечен самим полетом, что с трудом воспринимал увиденное. Он чувствовал себя зачарованным движением, ощущением высоты, маслянистым запахом в кабине, шумом и вибрацией. Как только они поднялись в воздух, внутри стало значительно холоднее, но солнце слепило через стекло. Когда Торранс спросил, на какой они высоте, она указала на панель перед ними. Разумеется, Майк чинил или настраивал высотомер много раз, но ему не пришло в голову взглянуть на него в полете. Сейчас тот показывал чуть более двух тысяч футов.

«Энсон» считался медленным самолетом, но они летели меньше часа. У Кристины не было при себе карт, и она выбирала направление, постоянно поглядывая на землю. Рассказала, что все пилоты ВТС учились запоминать ориентиры на местности: каналы, реки и железнодорожные пути, и теперь в голове у нее вся карта Англии. Время от времени она говорила по радиосвязи, получая разрешение переместиться из одного сектора управления в другой, зачитывая серии кодов, нацарапанные в тетрадке, открытой на нужной странице и привязанной к правой ноге повыше колена. Тот же размашистый почерк, который Майк уже видел раньше. То, как она небрежно одергивала юбку или пододвигала ногу к нему, чтобы он прочел коды, будоражило Торранса.

Слишком скоро она сообщила по громкой связи, что летное поле, куда она держит курс, уже в поле зрения. Кристина показала налево, но Торранс со своего места не видел землю впереди. Она отпустила газ, из-за чего самолет, казалось, притормозил прямо в воздухе, а потом заложила крутой вираж. Темно-синее небо с рассеянной горсткой белоснежных кучевых облаков кружилось вокруг самолета. От резкого наклона при взгляде на землю казалось, что тот вот-вот перевернется. Торранса охватили одновременно ужас и восторг, когда он почувствовал нечто среднее между парением и кувырком. Теперь настал его черед прижаться к Кристине, но она, кажется, не возражала. Вскоре она выровняла самолет, и Торранс увидел длинную ленту пожелтевшей травы, скошенной под корень из-за посадочной полосы на летном поле впереди.

Самолет приземлился, подпрыгивая и покачиваясь на траве. Кристина была спокойной и деловитой, пока выруливала по неровной земле. Когда самолет потряхивало из стороны в сторону, плечо и рука Майка бились о руку и плечо девушки.

8

Затем последовали формальности. Одинокий дежурный уорент-офицер [37] сидел в крытом фургоне, припаркованном у кромки поля. Он взял у Кристины допуск в зону аэропорта. Что-то в документе заставило его вздрогнуть от удивления, и он тут же принялся обращаться к Кристине «мэм» [38]. Они без проблем получили разрешение на обратный полет, которое дежурный заполнил в явной спешке, а потом поинтересовался, подать ли машину и будет ли она обедать. Женщина вежливо отвергла оба предложения, и уорент-офицер явно расстроился. Она спросила, будут ли использовать эту взлетную полосу для аварийных посадок сегодня вечером, и дежурный подтвердил.

– Мэм, мне нужно убедиться, что ваш «Энсон» покинул взлетную полосу до темноты.

– Разумеется, – пообещала она.

– Требуется дозаправка?

– Нет, благодарю вас.

У Торранса звенело в ушах от бесконечного рокота двигателей, проникавшего внутрь кабины. Он вслед за Кристиной двинулся по тропинке за фургоном уорент-офицера, вышел за деревянные ворота, и они оказались на узком проселке. Кристина несла на плече холщовую сумку. Дорога тянулась вдоль кромки маленького летного поля, но вскоре они словно бы оказались в другом мире: высокие изгороди по обеим сторонам, тишина разливалась кругом. Дымка легких ароматов разносилась по воздуху. Солнце палило, и Торранс расстегнул китель.

– А вы не любопытны, да? – спросила Кристина.

– Что вы имеете в виду?

– О, вы задали вопрос! Я уж думала, этого никогда не случится! Но другие вопросы вы не задали.

– Я не хочу. То есть мне нечего спросить.

– Очень даже есть. Вы хотите спросить, почему я взяла вас в полет и куда мы сейчас направляемся. Вы хотите знать, что я, полька, делаю в Англии. И больше всего вам хочется выяснить, как мне удалось одолжить у ВВС самолет и летать, где мне нравится, целый день. Разве не так?

– Я размышлял, нужно ли и мне обращаться к вам «мэм».

Она засмеялась:

– Нет уж, пожалуйста, называйте меня Кристиной. Я не старший офицер и даже не служу в ВВС. А вас, Майк Торранс, я хотела бы называть по имени. Нормально? Майк?

– Майк, или Майкл. Но с тех пор, как я попал в ВВС, меня все зовут Ударником.

– Ударником?

– Ну, Ударник Торранс. – Она выглядела озадаченной, поэтому Майк добавил: – Это прозвище. «Торранс» звучит как «таран». Таран – удар.

– Не, не понимаю. Я буду звать вас Майклом. – Она произнесла его имя как «Михал».

– Так почему же уорент-офицер обращался к вам «мэм»?

– Я показала ему бумаги, а он увидел, чья на них подпись. – Она достала из кармана кителя бумаги. – Узнаете имя?

Документы были отпечатаны на машинке. Внизу красовался огромный оттиск резиновой печати, сообщавший, что допуск выдала штаб-квартира командования бомбардировочной авиацией в Хай-Уикоме. Подпись выглядела как неразборчивые каракули, но под ней была напечатана расшифровка: ВМА дост. Т. Л. Э. Реардон (бар.). Торранс уставился на имя, понимая, что знает его, но в тот момент, бредя по залитой солнцем дорожке рядом с этой потрясающей молодой женщиной, просто не мог осмыслить весь смысл этого факта.

– Вице-маршал авиации Реардон, – подсказала она. – Это поможет в опознании?

– Реардон! Он же заместитель командующего Харриса [39]! – воскликнул Торранс. – Как, ради всего святого, вы уговорили Реардона подписать это?!

Она снова расхохоталась, но Торрансу показалось, что Кристина хотела его удивить, а вовсе не выставить на посмешище.

– Его зовут Тимоти, я его знаю как Тима. У меня есть соседка, Лисбет. Она тоже служит в ВТС. Мы живем под одной крышей в Хамбле. Там базируется паромный парк неподалеку от одного из авиационных заводов. Мне запрещено говорить, что за самолеты там производят, но именно поэтому мы там обитаем. Фамилия моей соседки Реардон, Лисбет Реардон… ее отец – вице-маршал. Иногда она берет меня с собой на выходные, как-то раз дома оказался и маршал, мы играли в карты, пили джин и виски, маршал меня поддразнивал, даже однажды заставил спеть для него, а еще он постоянно рассказывает длинные истории о полетах во время предыдущей войны.

– Вы знаете Реардона? – Торранса ошеломило это известие.

– Да, мы знакомы. Поэтому иногда, не то чтобы часто, я могу попросить отца Лисбет оказать мне огромную услугу. И сегодня я попросила одолжить один из его учебно-тренировочных самолетов на пару часиков. Я не сказала зачем, а он не спрашивал. И вот я здесь, и поскольку вернуть самолет в Хамбл мне нужно к девятнадцати ноль-ноль, то я могу летать куда вздумается и брать с собой, кого захочу.

– Можно я сниму китель? – спросил Торранс. – Мне ужасно жарко.

– Конечно, Майкл. Если и я сниму свой.

9

Вскоре они подошли к поселку, миновали ряд домиков с террасами и маленьких лавочек, потом оказались на дороге пошире, Кристина провела его через крытый проход на церковный погост. Торранс заметил местный паб и хотел выпить пива, но девушка сказала, что не притрагивается к алкоголю, когда нужно лететь. Церковный двор был тенистым, с яркими пятнами солнечного света, пробивавшегося через кроны деревьев. Старые надгробные камни поросли кустами и сорняками. Птицы пели, порхали насекомые. И ни души кругом.

– Я нашла это место прошлым летом, – сказала Кристина. – При первой возможности прилетаю сюда, но не часто. Мне здесь нравится, потому что тут так красиво, и это место напоминает мне о холмах рядом с Краковом, какими я запомнила их в детстве и юности. Мне нравилось гулять там одной, а потом я иногда ходила туда с Томашем.

– Вы сказали, что Томаш все еще в Польше? – спросил Торранс. Он ощущал укол ревности всякий раз, когда Кристина упоминала о нем.

– Я скоро расскажу вам о Томаше, но для начала нам нужно поесть. Я не завтракала. Я кое-что привезла с собой, можем поесть вместе. Вы ведь тоже голодны?

Они прошли к дальнему краю церковного погоста, к маленькой площадке между тремя старинными надгробиями, с которых под действием времени и стихии уже давно стерлись выгравированные имена и эпитафии. Здесь спиной к серым стенам и шпилю церкви стояла низкая скамейка. На поле вдалеке паслись коровы. Торранс стоял рядом, а Кристина присела на лавочку и вытащила из холщовой сумки бутылку и два или три пакета.

– Вы любите сыр? А яйца вкрутую? Я захватила для нас истинно английские сэндвичи.

Вдобавок она достала стеклянную банку с маринованными огурцами, каких Торрансу никогда не доводилось ни видеть, ни пробовать.

Они сидели бок о бок и молча ели, а потом по очереди пили из бутылки, в которой оказался лимонад. Теперь, когда полет закончился, и он сидел наедине с девушкой на тихом церковном погосте, Торранс чувствовал, что лишился дара речи. Он не хотел больше слышать ничего о Томаше, своем новоявленном сопернике. О девушке он пока почти ничего не знал, познакомился с ней чуть больше часа назад, так откуда мысли про соперника? Майк остро чувствовал, что работа Кристины, перегонявшей боевые самолеты по всей стране, куда интереснее и отважнее, чем его скромный труд по настройке компасов, очистке приемников воздушного давления и замене поломавшихся приборов. Что он может рассказать о себе такого, что бы ее заинтересовало?

Кристина искоса поглядывала на него, пока ела. Один раз их глаза встретились, и девушка улыбнулась.

Она смяла бумажные мешки, которые принесла, и сунула обратно в сумку, а потом сказала:

– Вам не понять, что это для меня значило, Майкл. Я знаю, что вы не Томаш. Я понимаю, что, подумав так, ошиблась, но я была просто ошеломлена, увидев вас.

– А как давно вы не виделись?

– Уже четыре года прошло, с тридцать девятого. Вам сколько сейчас, двадцать два?

– Двадцать один.

– Томашу было примерно столько же, когда я в последний раз видела его. Вы выглядите точно таким, каким я его помню. Это даже жутковато. Но, разумеется, я не знаю, что случилось за эти четыре года. Он мог сильно измениться.

– А были какие-то вести?

– Нет, с тех пор как вторглись нацисты. Должна признаться вам. Сегодня… я хотела встретиться с вами только для того, чтобы получить свой кошелек обратно. Я собиралась взять вас в короткий полет, чтобы выразить благодарность, захватила с собой поесть, поскольку проголодаюсь, и в расчете на вас. Вот и все. Короткий полет вокруг вашего летного поля, парочка сэндвичей, может быть, небольшая прогулка и беседа. Очень по-британски, как мне нравится. Пока я не увидела вас, я даже не подозревала, что наша встреча произведет на меня такое впечатление. Я должна была вам это сказать.

10

Майкл Торранс пишет:

1953 год. Десять лет прошло после моей встречи с Кристиной Рошка. Вторая мировая война давно закончилась, прошлое кануло в Лету, все изменилось в мире, в моей жизни да и вообще в жизни людей. Я больше не тот желторотый юнец, каким был тогда. Но в тот теплый день в начале 1943 года Кристина поведала мне, как оказалась в Британии и стала пилотом ВТС. Разумеется, она рассказывала по-своему, с ее милым акцентом. Эту особенность я передать не смогу, но Кристина настолько вскружила мне голову, что все сказанное врезалось в сознание. Я не забыл ее историю. Разумеется, она не отличалась от многих судеб того времени: многие молодые люди встречались ненадолго во время войны, а потом расставались навеки, иногда при трагических обстоятельствах. Через некоторое время мне удалось сделать кое-какие записи, но в действительности ее рассказ по-прежнему был жив в моей памяти. Я помнил все, ну или так я считал. Я все собирался записать ее слова и наконец сделал это. Точно, как только мог. Я пытался писать так, как она говорила, хотя на самом деле ничего кроме версии, которую я запомнил, у меня нет.

Я все еще надеюсь, что однажды Кристина прочтет это и поймет, что в ее жизни во время войны было не одно трагическое расставание, а два.

11

Пилот

Я родилась на маленькой ферме в Краковском воеводстве, примерно в двадцати километрах к востоку от города. Кругом простирались поля, и неподалеку находилась деревенька под названием Победник. У меня было трое братьев и сестра. Моего отца звали Гвидон Рошка, а мать – Джоанна. Мы жили бедно, в детстве я часто голодала. Родители следили, чтобы я исправно посещала школу, и учеба мне очень нравилась.

Когда мне исполнилось одиннадцать, отцу удалось продать бóльшую часть своего стада одному знакомому, которого он знал как местного землевладельца. Ненадолго жизнь моих родителей кардинально изменилась, но для меня та сделка имела еще более важное значение. Оказалось, тот землевладелец – важный аристократ и законотворец, и во время переговоров он, должно быть, приметил меня. После продажи скота я, к своему ужасу, обнаружила, что заодно продали и меня, я должна была перебраться к нему в дом в качестве компаньонки для его ребенка. Можете представить, что я тогда чувствовала? Казалось, мои родители от меня отказались, бросили, потому что не любили. Я обманула все их ожидания. Мать плакала три дня напролет, а отец не разговаривал со мной. Позднее оказалось, что это вовсе не рабство, а лишь добровольное соглашение, и сделку можно расторгнуть в любой момент, а намерения всех взрослых были хорошими, хоть и ошибочными Но в то время я об этом не знала.

Вскоре меня отвезли в центр Кракова, где высадили неподалеку от Флорианских ворот у черного входа в старинный красивый особняк Старого города, частично выходивший на Рыночную площадь.

Ему предстояло стать моим постоянным местом жительства. Я была девочкой с бедной фермы, и богатство той семьи меня поразило и напугало: десятки слуг, пышно обставленный и роскошный дом. В тот же день началась новая страница в моем образовании и воспитании, и первым делом мне вдолбили в голову, что нужно быть очень осмотрительной и не рассказывать посторонним о жизни семьи. О предусмотрительности я и сейчас не забыла, но могу сказать, что Рафал Грудзинский, граф Ловичский, был одним из самых богатых и влиятельных людей в Кракове. Он владел большими сельскохозяйственными угодьями, а также несколькими промышленными компаниями в северной части Польши, а более я ничего не могу рассказать о нем. Понятия не имею, что случилось с ним и его супругой после того, как нацисты, а потом Советы вторглись в нашу страну.

Я получила хорошее образование, мне прививали учтивость и манеры того класса, к которому я присоединилась и в котором росла. В семье Грудзинских я жила с 1928 по 1939 год, выполняя роль, предопределенную мне в тот момент, когда меня отдали родители. Сначала я не совсем понимала, в чем она заключается, но потом узнала, что после рождения единственного сына Томаша пани графиня больше не могла иметь детей.

Меня забрали к Грудзинским в одиннадцатилетнем возрасте, а к шестнадцати годам я стала, как мне казалось, полноправным членом семьи. В глубине души я понимала, что я все еще лишь маленькая крестьянская девочка, но воспитание придало мне внешний лоск, нужный для столь влиятельной семьи, имевшей вес в обществе.

Граф был известным и увлеченным спортсменом: плавал, ездил верхом, стрелял, ходил под парусом, занимался альпинизмом. Всему этому он отдавался с жаром, принимая участие в любых соревнованиях, каких только можно. Польша по большей части бедная страна, а граф был богаче, чем я могла себе представить. В 1934 году, сразу после моего семнадцатого дня рождения, он заинтересовался авиацией, купил маленький и быстрый самолет, научился летать и через год уже принимал участие в соревнованиях на международном уровне в нескольких европейских странах: на юге Франции, вдоль Балтийского побережья Германии и Польши, в Австрии, Швеции и Эстонии. Сначала он просто исчезал из Кракова на пару недель, а потом возвращался либо ликующим, либо подавленным, но вскоре захотел, чтобы и члены семьи сопровождали его на подобных мероприятиях. Графиня не проявила ни малейшего интереса, а значит, мы с Томашем и свитой из слуг стали группой поддержки.

Стоит описать, как развивались наши отношения с Томашем. Сначала я находилась в полном восторге. Он был примерно того же возраста, всего на пару недель старше, но родился в обеспеченной семье. Потом он показался мне сложным в общении и высокомерным. Я думаю, это правда, что какое-то время мы искренне ненавидели друг друга.

Но в течение нескольких лет, примерно когда мы начали сопровождать графа на спортивных состязаниях, все изменилось. Я поймала себя на мысли, что счастлива только рядом с Томашем, а когда мы в разлуке, например в разных школах, то я тоскую по нему и придумываю сотню способов сбежать, чтобы быть с ним. Я без слов знала, что и он чувствует то же самое. Для нас обоих долгие путешествия на летные соревнования становились шансом побыть вместе несколько дней кряду.

Во время двух последних поездок – одна в Монте-Карло, а вторая на адриатическое побережье Италии – я практически ничего вокруг не замечала, настолько меня переполняла радость от того, что я рядом с Томашем. Оба раза это был жизнерадостный хаос лодок, толпы народу под палящим солнцем рядом с раздражающе шумными самолетами. Но потом мы поехали в эстонский Таллин, где воздушные гонки были частью более масштабного фестиваля парусного спорта и пилотирования. Несмотря на разгар лета, там оказалось прохладнее, не было таких толп, а людей полеты интересовали куда сильнее, чем итальянцев. Для меня же это означало, что первые полтора дня, пока граф занимался самолетом вместе с механиками, мы с Томашем могли провести кучу времени наедине.

А потом это случилось. Один из друзей графа, участвовавших в соревнованиях, спросил Томаша, не хочет ли тот полетать. Томаш согласился, забрался на свободное место сзади и отправился в полет вокруг порта и вдоль побережья. Затем настал мой черед.

Когда мы оторвались от земли, то уже через несколько секунд в моей жизни все изменилось.

Я захотела стать пилотом. Нет, я просто обязана была стать пилотом. Я упрашивала того человека полетать еще, но по какой-то причине не получилось. Пришлось довольствоваться тем, что я смотрела, как граф и его двадцать с лишним друзей и соперников проносились мимо над нами с бешеной, как нам казалось, скоростью. Томашу вроде как тоже захотелось научиться водить самолет, и во время долгих гонок мы жарко обсуждали, как можно организовать уроки.

Несколько недель спустя, когда мы все еще проходили обучение на летном поле неподалеку от Кракова, граф подарил Томашу маленький двухместный моноплан RWD-3 [40] с высоко расположенным крылом.

Через три недели я уже получила разрешение на одиночные полеты.

А еще через два месяца, в конце очередной недели углубленных занятий, Томаш признался мне, что не годится в пилоты, поскольку его укачивает в воздухе, тряска в самолете пугает, и всякий раз, берясь за штурвал, он буквально цепенеет от ужаса. Он был уверен, что никогда не сможет летать самостоятельно.

Но против моей страсти к небу Томаш не возражал и соглашался, что это моя стихия. С того дня с его благословения RWD-3 по сути стал моим самолетом, хотя я и никогда не летала никуда без Томаша, сидевшего позади меня.

Полеты стали нашей общей жизнью. В поместье графа, в нескольких километрах к северо-востоку от города, обустроили частную взлетно-посадочную полосу. Мы могли свободно летать так часто, как нам нравилось, и вовсю пользовались этой свободой. Сначала я испытывала чувство вины, вроде как я обскакала Томаша. Я не знала ни одной другой женщины-пилота, ни в Польше, ни где-то еще. Авиация была спортом для мужчин, профессия летчика считалась мужской прерогативой. Однажды я призналась Томашу в своих сомнениях, но он тотчас велел мне не глупить, добавил, что любит летать со мной, его теперь не укачивает и он больше не боится, так как для него наши совместные полеты – это возможность уединиться.

Я была влюблена в Томаша, но еще страстно хотела летать, буквально зациклилась на этом. С каждым разом эта страсть лишь нарастала.

Деньги часто оберегают богатых от опасностей истории, поэтому мы любили друг друга и порхали по небесам над Польшей, практически не замечая огромных и опасных политических перемен, происходивших в других европейских странах. Не то чтобы мы оставались слепы. Вскоре игнорировать эти перемены стало невозможно, поскольку расцвет фашизма и коммунизма в соседних странах беспокоил нас все больше.

Вопреки моим желаниям, хотя сам Томаш, по правде говоря, был не против, граф купил сыну место резервиста в польской армии, и тот начал службу в познаньском уланском полку. Томаш часто отлучался из дома, но каким-то образом мне удалось отгородиться от реальности, и наша нежная дружба продолжалась, когда он возвращался.

Следующим летом я впервые участвовала в летных состязаниях: «Турист Трофи», полет по маршруту над дамбами [41] на границе с Зёйдерзе в Нидерландах. Мне исполнилось шестнадцать. В ходе следующей гонки две недели спустя, в Австрии, у моего маленького самолетика случились неполадки с мотором, и мне пришлось приземлиться раньше времени. При поспешной посадке в поле я повредила шасси.

Прошло две недели, самолет починили, и я приняла участие в соревновании в Померании за кубок Фарбена. Заняла пятое место. После этого обо мне узнали. Я была не просто единственной участницей женского пола, но и победила большинство мужчин. В одной газете появилась моя фотография, а какой-то журнал взял у меня интервью. Томаш сказал, что никогда так не гордился мной.

А в конце недели он сделал мне предложение.

Такое впечатление, будто этот простой акт любви запустил процесс, который в итоге разлучил нас. В тот момент, когда Томаш предложил мне выйти замуж, нацисты в Германии заваливали бесконечным потоком требований польское правительство, выдвигая угрозы против нашего народа. Полоска польской территории разделяла Германию и немецкоязычный порт Данциг, и Гитлер хотел уничтожить эту преграду. Шум с востока был не лучше. Сталин открыто заявил, что ставит целью насильственную коллективизацию всей Европы. А начать он планировал с тех стран, что лежали непосредственно к западу от Советского Союза.

Так что у нас не было никаких сомнений в том, что происходит в мире вокруг. Однако нас с Томашем занимали и другие проблемы. Мы сообщили о нашем намерении его семье, ожидая, что родители обрадуются, и пришли в ужас, поняв, насколько враждебно они настроены. Пани графиня, в частности, тут же сообщила, что не допустит свадьбы. Она оскорбила меня, назвав полуграмотной крестьянкой и паразиткой, и обвинила в том, что я пытаюсь завладеть их деньгами.

Моя иллюзия обернулась крахом. Во второй раз в жизни от меня отказались люди, которым я доверяла. Призрачное счастье закончилось, но реальное в некотором смысле продолжалось, пусть и в пугающе неопределенном виде. Мы с Томашем по-прежнему жили в краковском особняке Грудзинских, вслух никто ничего не говорил, однако атмосфера накалилась от невысказанных обид. По возможности мы сбегали, чтобы отправиться в полет, но даже летать становилось все сложнее из-за военных угроз.

Мы поняли всю опасность ситуации, когда Томаша вызвали из резерва. Он немедленно уехал, и мы не виделись с ним недели две. Я ужасно нервничала, поскольку с его отъездом мои позиции в доме стали неоднозначными и шаткими. Затем он вернулся, с фурором появившись в доме при полном параде. В прошлом он никогда не скрывал восхищения доблестными традициями польских кавалерийских бригад и идеально подходил на роль офицера как первоклассный наездник и сын графа. Томаш служил в уланском полку и в звании первого гусара отвечал за кавалерийский отряд численностью более ста человек.

Мое сердце растаяло при виде Томаша в великолепной униформе, но меня переполнял страх. У немцев было множество боевых самолетов и сотни боевых танков – я не могла себе представить, как наездники, вооруженные лишь саблями и револьверами, могли вообще оказать им сопротивление, если до этого дойдет.

Томаш вернулся в Познань, и я снова осталась одна. По возможности я летала на своем самолете, но пустое сиденье позади меня все больше напоминало мне об окружающем одиночестве.

Однажды, где-то к концу августа, я приземлилась на полосе в поместье графа, и меня приветствовал какой-то человек, который часто гостил у Грудзинских. Тогда я узнала, что он был старшим штабным офицером, носил форму польских военно-воздушных сил. Генерал-майор Заремский. Сердце глухо заколотилось в груди. Я тут же предположила, что он хочет сообщить мне плохие новости о Томаше, но эти опасения вскоре были развеяны.

Генерал объяснил, чего хочет. Польское правительство столкнулось с подавляющей мощью немецкого люфтваффе и теперь перебрасывало все боеспособные самолеты и всех квалифицированных пилотов. Вторжение немецкой армии казалось неизбежным. В то же время правительство быстро переводило все ведомства и специалистов из Варшавы в более мелкие региональные города и населенные пункты. Они вербовали гражданских пилотов для пассажирских, сопровождающих и перегоночных полетов по территории Польши. К тому моменту я была одним из самых известных авиаторов в стране, и командующий ВВС лично распорядился обратиться ко мне.

Разумеется, когда генерал Заремский рассказал о цели визита, я сразу же согласилась.

Тут я заметила большой самолет, стоявший около ангара в конце полосы. Это было мое первое задание, требовалось перевезти генерала Заремского обратно в Варшаву. Пока мы шли к самолету, он попросил меня не спрашивать, как тот оказался на взлетно-посадочной полосе, поскольку новые правила военного положения запрещали старшим офицерам самим управлять самолетом. Я догадалась, каким был бы ответ, и больше ничего не сказала.

Пока прогревались моторы, я затолкала мой маленький RWD-3 в ангар, после чего вывела из строя, отключив несколько кабелей управления и убрав провод катушки зажигания, а потом заперла кабину, думая о том, полечу ли на нем еще раз, да и увижу ли снова.

Спустя несколько минут я уже взмыла на самолете ВВС и взяла курс на Варшаву. Генерал-майор исполнял обязанности навигатора. Я не упомянула, что никогда не сидела за штурвалом двухмоторного самолета.

За этим последовала беспокойная неделя. Я летала по всей стране на множестве разных машин: совсем древних, современных, но всегда незнакомых, на одномоторных и двухмоторных самолетах, а один раз даже на трехмоторном «Юнкерсе Ю-52» [42]. В полетах я училась. Ежедневно проходили штабные совещания, на которых обсуждалась оборонительная стратегия. Я часто перевозила секретные документы в опечатанных пакетах. Никогда в жизни я не испытывала большего волнения! Первого сентября, на шестой день моего неожиданного призыва в ВВС, нацистские войска пересекли польскую границу. Хотя нападение в основном велось по суше, силы люфтваффе тоже активизировались и с помощью пикирующих бомбардировщиков атаковали Варшаву и другие крупные города, с ужасающим успехом выводя нашу авиацию из строя.

Я летала каждый день, иногда по ночам, часто видя, как немецкие танки ползут по нашим землям. Иногда по мне открывали огонь с земли. Однажды я заметила отряд из трех немецких истребителей высоко в небе к югу от меня – в то утро я везла шесть армейских медсестер в Быдгощ, где больница пострадала в ходе бомбардировок, но по-прежнему функционировала. Там катастрофически не хватало людей. Чтобы избежать встречи с истребителями, я резко нырнула вниз в поисках прикрытия, но летчики не заметили меня, и через час я благополучно посадила самолет. Днем я вернулась в Варшаву, прихватив на борт группу старших офицеров штаба, чтобы с высоты птичьего полета они посмотрели на боевые действия.

Я спала где придется и когда придется, ела, когда выпадала такая возможность. Работа была изнурительной, но волнующей. Я чувствовала, как делаю что-то конкретное для защиты родины от захватчиков, хотя с каждым днем появлялись все новые свидетельства того, что мы проигрываем войну. Однажды утром мне выдали RWD-14 «Цапля» [43] и велели перевезти старшего офицера из Варшавы в Кельце. В полете он сообщил, что немецкая армия надвигается на Краков с запада. Я благополучно доставила его, а потом немедленно полетела дальше на юг в Краков, к поместью графа. С воздуха не было видно никаких следов врага, но я сделала три круга, пока не удостоверилась, что приземляться безопасно.

Я подрулила к большой роще на краю поля и остановилась там, понимая, что спрятать большой самолет на земле невозможно, но надеясь, что его хотя бы не будет видно с воздуха.

Машина, на которой я добиралась до взлетной полосы, все еще стояла там, где я ее оставила в тот день, когда генерал-майор призвал меня в вооруженные силы. Я без труда завела ее и понеслась на бешеной скорости в Краков. Уже в пригороде заметила, что происходит что-то ужасное. Вдали, на западной стороне города, поднимались столбы густого темного дыма. Я увидела вереницы испуганных, изможденных людей, двигавшихся туда, откуда я приехала.

А я поехала в центр города и уже видела Флорианские ворота, высокие и ярко очерченные на фоне неба, но рядом с ними полыхали пожары. В воздухе висел дым.

Дорога к Рыночной площади внезапно оказалась заблокирована – большой дом рухнул, перегородив путь, а из двух зданий по обе стороны улицы падали куски горящего дерева. Ошеломленная, я сбавила скорость. Никогда я не видела таких разрушений, свидетельств человеческих потерь и трагедии: обнажились стены комнат, оклеенные обоями, со сломанных перекрытий свисали куски мебели, языки пламени лизали огромную груду кирпичей и мусора, балки и стропила воткнулись в землю под безумными углами, некоторые обуглились и дымились. Остатки детских игрушек, одежды и тканей свисали, словно мертвые листья.

Я пыталась обогнуть развалины, но дорога была непроезжей для транспорта. Я сдала назад, припарковалась и дальше пошла пешком.

Я так и не добралась до Рыночной площади, когда наткнулась на отряд польских солдат, пытавшихся потушить огонь, вспыхнувший в лавке, которую я знала, раньше часто заходила туда. Я обошла их, держась на расстоянии, прикрыв рот и нос рукавом, но тут раздался знакомый голос:

– Кристина!

Это оказался Томаш со взъерошенными волосами, его лицо и руки почернели от дыма. Он был в армейской форме, но снял китель и в одной рубашке работал бок о бок с другими парнями. Разумеется, я бросилась к нему, и мы обнялись так, словно не виделись долгие годы. Я не верила, что мне повезло найти его тут, так близко к дому, где мы жили. Пришлось повысить голос, чтобы услышать друг друга, поскольку вокруг нас стоял ужасный шум: взрывы, далекие и не очень, звон колоколов, крики людей, рев пламени и ужасный глухой треск, когда один из краковских старинных деревянных особняков рушился после того, как огонь выедал его внутренности. Пламя непреодолимо распространялось по всей улице.

Томаш кричал:

– Кристина, здесь небезопасно! Немцы уже входят в город!

– Если мне небезопасно, то и тебе тоже.

– Мне нужно тут быть. Я при исполнении. А вот тебе следует немедленно уезжать. У тебя осталась машина? – Я неопределенно махнула рукой в ту сторону, где бросила автомобиль. Улицу заволокло дымом. – Тогда воспользуйся ею! Варшава уже пала, немцы возьмут Краков еще до исхода дня. У тебя хватит топлива доехать до Тарнува? Туда немцы еще не добрались. Мои родители и некоторые слуги уже в Тарнуве.

– Я хочу быть с тобой, Томаш. А не с ними.

– Я понимаю. Но моего отца там хорошо знают. Ты сможешь купить бензин в Тарнуве. Я слышал, как старшие офицеры говорили, что польское правительство в изгнании переберется в Румынию, из Львова будет ходить транспорт. Так что ты должна как можно быстрее оказаться во Львове.

– Без тебя не поеду, – твердила я.

– Я догоню вас позже. Войска скоро отведут.

– Поехали сейчас! – воскликнула я громко и отчаянно, перекрикивая рев пожарного автомобиля, пронесшегося мимо.

– Ты же видишь, что я не могу! – закричал он, показав на свою команду. – У меня есть обязанности. Но есть и план – сегодня наши отряды перегруппируются и отправятся на юг, мой в том числе, так что встретимся во Львове. Не прямо сейчас, а через пару дней. Используй свои связи в ВВС!

– Томаш, любимый! А что происходит здесь? Ты был в своем доме?

– Дом пока что брошен. Там остались трое слуг, но я сегодня утром приказал им эвакуироваться, остальные перебрались в Люблин, а так все уже в Тарнуве. Там они в безопасности.

Говоря, он все время поглядывал на яркое пламя, явно разрываясь между мной и своими обязанностями.

Прогремели еще два сильных взрыва где-то за нашими спинами, на соседней улице, пугающе близко к тому месту, где мы стояли. Во многих окнах выбило стекла, осколки водопадом хлынули на улицу. У меня перехватило дух, я была напугана явной силой взрывов.

– Бомбы на Флорианской! – хрипло крикнул Томаш. Это было название главной улицы, которая вела от Флорианских ворот к Рыночной площади, где находился дом его родителей. – Мне нужно отправиться туда с ребятами!

Он оставил меня, перебрался через обломки в горящую лавку и торопливо отдал приказы двум унтер-офицерам, которые трудились наравне с солдатами. Затем схватил меня за руку, и мы побежали сквозь клубившийся дым, перебираясь через груды мусора, бóльшая часть которого все еще горела. Я поняла, что мы уже достигли Рыночной площади в центре Старого города. Каким-то чудом прекрасное здание Суконных рядов не пострадало, хотя и было затянуто густым дымом. Мы поспешили мимо средневекового строения, ища глазами особняк графа. А потом резко остановились.

Томаш стоял за мной, уставившись вперед.

Посреди всего этого хаоса повисло мгновение мнимой тишины. На дальней стороне Рыночной площади пожар в трех домах вышел из-под контроля. Центральным из них был особняк графа – огонь охватил великолепное здание со старинными окнами, резными фронтонами, бревенчатыми стенами, построенное как минимум триста лет назад. В этом зрелище было что-то нереальное, даже гротескное, я отвела взгляд, посмотрела на небо, такое голубое и чистое над клубами густого дыма, поднимавшегося со всех частей города. Из глаз хлынули слезы, я задыхалась.

– Он сгорел, – пробормотал Томаш.

– Твой дом… – только и смогла произнести я.

– Нет! – Томаш повернулся и обнял меня, прижав к груди. – Не просто мой дом. Это место, где я жил. Где ты жила. С тех пор как начался наш роман, я мечтал лишь об одном – покинуть его.

Часть крыши рухнула в огонь, подняв огромный фонтан искр и столб густого серого дыма.

– Все кончено, Томаш.

– Я люблю своих родителей, но презираю жизнь, которую они ведут.

– Именно благодаря их образу жизни мы познакомились.

– Да, конечно. Они желали добра, но мне противно все то, что они тебе наговорили.

– Ты уверен, что в доме никого нет? – спросила я, глядя, как языки пламени становятся выше. Соседнее здание, похоже, готово было рухнуть.

– Я с утра обыскал его. Там никого не оказалось, а все комнаты заперты. – Томаш пятился подальше от пламени. На улице позади дома графа раздался громкий взрыв, отчего мы оба инстинктивно отвернулись и закрыли лица руками. И, хотя заметили обломки, разлетающиеся в воздухе, и огненный шар, взмывший вверх, но каким-то чудом не пострадали от взрыва. – Это конец, Кристина. Наша былая жизнь канула в прошлое. Как только война закончится, мы будем вместе.

Над нами летел строй немецких самолетов, очень высоко, и самолеты казались темными силуэтами на фоне неба. Это были Юнкерсы Ju-87 «Штука» [44], ужасные нацистские пикирующие бомбардировщики. Похоже, они кружили над Краковом. Рев двигателей пульсировал, заглушая звуки инферно, бушевавшего в городе. Самолеты по очереди покидали строй, входили в крутое пике и на ужасной скорости летели к земле. На каждом из них при атаке включалась сирена – это завывание привносило элемент умышленности и садизма. Машины нацелились на здания, стоявшие на берегу реки, в полукилометре от места, где находились мы. Никто не стрелял по самолетам с земли. Прекрасный старый город был отдан на их милость, но его у бомбардировщиков не допросишься.

Томаш схватил меня за запястье, и мы побежали обратно тем же путем. Повсюду валялись осколки стекла и обломки кирпичной кладки. Через минуту мы добрались до того места, где располагалась лавка, но, пока мы отсутствовали, она целиком сгорела. Отряд солдат исчез. Томаш встревожился:

– Мне нужно их найти.

– Они могут быть где угодно, – сказала я, поскольку внезапно захотела уговорить Томаша сбежать со мной.

– Нет. У нас приказ. Эта улица, и еще вон та.

– Поехали со мной, Томаш. Тут ад.

– Я не могу бросить своих ребят.

– Можешь. Польша проиграла. Больше не за что сражаться. Нацисты введут войска и повяжут всех, кто служил в армии.

– Мы будем бороться до конца.

Раздался еще один взрыв, где-то на той стороне Рыночной площади, и тут Томаш заключил меня в объятия, и мы страстно поцеловались впервые с момента, как встретились в тот день. На несколько секунд в этом маленьком закрытом мире любви возникло странное чувство, будто жизнь вот-вот вернется в нормальное русло. Все остальное отступило. Но спустя мгновение мы снова услышали звук двигателей немецких самолетов. Над нами появилась еще одна группа бомбардировщиков, которые лишь периодически виднелись в сгустившихся столбах дыма. Они уже кружили над городом, готовясь к очередной смертоносной атаке.

– Быстрее, Кристина! – закричал Томаш, отталкивая меня. – Уезжай!

– А ты?

– Встретимся во Львове. Просто доберись туда как можно быстрее!

Так мы и расстались. В последний раз я видела, как Томаш бежал на поиски своего отряда, опустив голову, вдоль разрушенной улицы, огибая горы обломков. Вой бомбардировщиков стал ближе, поэтому и я побежала подальше от Старого города, туда, где оставила машину. Каменные обломки после обрушения здания разбросало по капоту, ветровое стекло треснуло, но в остальном автомобиль, похоже, почти не пострадал. Я руками по мере сил сгребла мусор. Мотор завелся с первой попытки. Пришлось ехать по битому стеклу, но я не обращала внимания, резко повернула руль и умчалась прочь. Тяжелую дверную коробку взрывной волной вынесло на улицу, но я слишком поздно ее заметила. Машину сильно тряхнуло, когда я переехала через препятствие. Под днищем раздался ужасный скрежет, а потом прекратился. Автомобиль накренился. Где-то поблизости раздался взрыв, но я не понимала, где конкретно, и почти тут же над моей машиной пролетела «Штука», очень близко, а потом в нижней точке пикирования выровнялась и взмыла вверх. Самолет промчался так близко, что я смогла разглядеть, словно на фотоснимке, металлическую стойку, на которой переносили бомбы, черные шины в обтекаемых кожухах, пестрый зеленый камуфляж. Когда «Юнкерс» резко развернулся и сделал над городом вираж на небольшой высоте, мелькнула свастика на киле. Бомбардировщик направился на запад.

Я откинулась назад, чтобы посмотреть на самолет, не глядя, куда еду. Внезапно «Штука» перестала быть вражеской машиной, превратившись просто в самолет. Я снова ощутила то очарование, которое охватывало меня всякий раз при виде летательных аппаратов. Мне стало интересно, каково это – управлять таким вот бомбардировщиком, покинуть строй, наметить какую-то цель на земле, спикировать вниз на полной скорости, чувствовать, как воют сирены, а самолет трясется от перегрузок…

Автомобиль повело, он подпрыгивал и вилял, стукаясь о бордюр тротуара по обе стороны дороги. Я резко вывернула руль. Ехала куда глаза глядят, лишь бы спастись от этой ужасной бомбежки. Руль тяжело поддавался, машина плохо держала дорогу, я предположила, что как минимум одно колесо пробито. Бросила взгляд на указатель топлива – осталось лишь несколько литров. Я понятия не имела, сколько еще до Тарнува и насколько безопасны дороги.

Когда я увидела к югу от меня несколько немецких танков, выстроенных в шеренгу и ползущих в направлении города в своей особой угрожающей манере, то свернула в сторону как можно скорее.

Я продолжала огибать Краков, но уже передумала. Нелепо ехать на автомобиле в другой город, когда у меня есть самолет. Я рванула в сторону взлетно-посадочной полосы, решив, что немцы еще туда не добрались. Мотор громко дребезжал, предположительно из-за поломки после наезда на дверную коробку. Сложно было ехать по прямой, но я не видела смысла останавливаться и выяснять, в чем дело.

Машин на дороге почти не было. Мне встретилась лишь колонна польских армейских грузовиков, но они не обратили на меня внимания.

Я добралась до взлетной полосы. Когда съехала с дороги и свернула на знакомое поле, то поразилась, насколько нормальным там все казалось. После моего отъезда ничего не изменилось. Я поспешила к «Цапле», на которой прилетела, завела мотор и заехала в ангар, где наполнила баки для горючего доверху, а потом позаботилась о безопасности по максимуму. Я не тратила времени зря. Заправив самолет, перевернула крошечный кабинет в поисках хоть какой-нибудь карты Польши, наполнила бутылку водой в дорогу и отправилась в путь.

Самолет был оборудован радиоприемником, поэтому в воздухе я его включила и поискала входящие сигналы. Обычные частоты молчали, что было плохим знаком. Понимая, что обязана как минимум проинформировать своего начальника, я воспользовалась стандартным каналом связи и передала план полета. Ответа не последовало.

День подходил к концу, и до львовского сектора я долетела уже в сумерках. Определила местоположение военного аэродрома и запросила разрешение приземлиться, которое немедленно получила. Голос диспетчера по радио звучал профессионально и спокойно. Он любезно повторил опознавательные сигналы, которые я увижу на подлете к полосе, а потом отключился.

Это, как мне кажется, было последним напоминанием о мире и порядке, некогда царивших в моей родной стране. Я посадила «Цаплю» и закатила самолет по инструкции в ангар ВВС. Когда вылезла из кабины, сняв кожаный летный шлем, техники уставились на меня с удивлением. Там, куда я обычно прилетала, ко мне привыкли. А здесь оказалась среди незнакомцев.

К тому моменту я уже устала и проголодалась, поскольку с утра не было никакой передышки. Убедившись, что самолет в безопасности, колеса заклинены, двигатель правильным образом выключен, все рычаги панели управления установлены в нейтральное положение, я направилась к дежурному офицеру с рапортом.

Меня ждали тревожные новости. Во-первых, в тот день несколько немецких дивизий провели молниеносную атаку на Львов с юга и выставили кордоны вдоль южных границ. Полноценное наступление ожидали еще до рассвета, а нигде поблизости не было польских войск, чтобы отбить его. От предварительных планов устроить во Львове пункт сбора сотрудников для правительства в изгнании отказались.

Весь обслуживающий персонал, членов гражданской службы и дипломатического корпуса эвакуировали еще дальше на юг и восток, первоначально в Черновцы, к подножию Карпатских гор.

Но ведь мы с Томашем назначили встречу именно во Львове. Я начала паниковать. Он все еще оставался где-то под Краковом, а нацисты сметали все на своем пути.

Словно бы одного этого было мало, пришло множество сообщений, что Советский Союз вторгся в Польшу на севере. Ходили слухи, что русские «на нашей стороне» и вторглись, чтобы сражаться с немцами от нашего имени. Эту идею отвергли с циничным недоверием, которое поляки всегда испытывали к русским и немцам: если Советский Союз оккупирует территорию, то не сделает нам никаких одолжений. Разумеется, дальнейшие события доказали нашу правоту.

Я все еще пыталась переварить сумбурно поданные неприятные вести, как вдруг сообщили, что ввиду чрезвычайной ситуации я перестала быть гражданской служащей и теперь призвана на военную службу в польские ВВС в качестве офицера-летчика. То есть теперь я подчинялась непосредственным приказам любого старшего по званию офицера, а не просто неофициальным «просьбам» всяких шишек, которых перевозила.

Первый такой приказ поступил от дежурного офицера, обрушившего на меня все эти новости. Он велел мне немедленно отправиться в Черновцы на двухмоторном самолете, взяв на борт несколько дипломатов в качестве пассажиров, а потом до рассвета вернуться во Львов, чтобы забрать еще людей.

Это было невозможно. Я практически с ног валилась от усталости и умоляла дать мне пару часов поспать. Тогда офицер намекнул, что если у меня какие-то проблемы с ночными перелетами, то он все поймет и переведет меня на бумажную работу, для которой я больше подхожу. Я сердито помахала перед его носом бортовым журналом с десятками вылетов, которые совершила за прошедшие несколько дней. Объяснила, что не могу обеспечить безопасность полета, будь то день или ночь, в состоянии крайней усталости, но вернусь на летное поле как минимум за час до рассвета.

Я тогда не призналась, что никогда в жизни не взлетала в темноте.

Спотыкаясь, я потопала прочь, чтобы перекусить и найти какую-нибудь койку, которую можно было бы занять на пару часов.

К четырем утра я проснулась и вернулась на летное поле. Пока спала, оно преобразилось. Исчезло всякое подобие порядка. Радиотелефон в диспетчерской вышке не отвечал, огни по бокам взлетно-посадочной стороны погасили. Я не могла найти офицеров или хоть кого-то, кто понимал бы, что происходит, или был бы готов отдать мне приказ. Вдалеке палили артиллерийские орудия, но пока снаряды не падали по соседству. Я нервно подумала о «Штуках», но предположила, что они не станут атаковать до рассвета. Пока бродила туда-сюда, пытаясь выяснить, что же мне делать, три явно перегруженных польских самолета через короткие промежутки времени выехали на неосвещенную полосу, оторвались от земли после мучительно медленного разбега и неуверенно полетели на юг.

Я приняла решение действовать по собственной инициативе, решив, что будет безопасно совершить один полет, а потом вернуться во Львов и попытаться найти Томаша. Прошла через зону ожидания и обнаружила большую группу гражданских, с несчастным видом сбившихся в кучу среди множества сумок и коробок с личными вещами. Они окружили меня, требуя ответить, когда их эвакуируют. Большинство прождали здесь всю ночь. У некоторых имелись похожие на официальные удостоверения личности или письма. Смысла вчитываться в них не было, но, чтобы попытаться обрести контроль над ситуацией, я взяла два письма и пробежала их глазами. Оба человека оказались сотрудниками французского посольства.

На бетонированной площадке перед ангаром я нашла «LW6 Зубр» – обветшалый двухмоторный самолет, его ненавидели все летчики, которым приходилось на нем летать, но других машин не было. За местом пилота было грузовое отделение. Мне удалось разыскать одного из инженеров. Он подтвердил, что самолет пригоден для полетов, но не заправлен. Я нашла работающий топливозаправщик и подъехала к нему, заправила самолет сама, нервно вскарабкавшись на крыло.

Небо на востоке быстро светлело.

Мы взлетели сразу, как начало всходить солнце. Я умудрилась втиснуть пятерых гражданских в грузовой отсек при условии, что они не возьмут багаж. Сначала они противились и, похоже, не хотели слушать приказы из уст женщины, пусть даже в форме ВВС. Я пояснила, что собираюсь улететь, с ними или без них, но могла бы взять на борт пятерых пассажиров. Потом вернулась к самолету и стала ждать. Спустя минуту пять человек робко вышли на улицу и набились в грузовой отсек. Я выруливала на взлетно-посадочную полосу в потемках, окутанная утренним туманом, но то ли мои инстинкты обострились, то ли нам просто повезло. Мы без проблем оторвались от земли, хотя самолетом было ужасно сложно управлять.

Я набирала высоту под самым максимальным углом, на какой только был способен «Зубр», поскольку подозревала, что противник где-то неподалеку под нами. На самом деле я не видела следов немцев, ни наземных частей, ни авиагрупп.

Несколько часов сна взбодрили меня. Теперь на первое место вышли личные приоритеты. Я удерживала самолет на высоте около тысячи метров, утренний воздух был прохладным и тихим, лучшая погода для полетов. Самолет летел ужасно медленно, и каждое движение штурвала давалось с огромным трудом. Пока я следила, что там происходит на земле, я думала о Томаше и о том, как нам воссоединиться. Разум подсказывал, что нам теперь не суждено встретиться во Львове. Все, что я видела, говорило, что немцы возьмут город под контроль до темноты. Не было никаких следов военного сопротивления поляков. Если русские и правда вторглись в страну, то за считаные часы Польша полностью капитулирует.

Я нашла Черновцы на карте, рассчитала координаты и успешно посадила самолет, хотя и с диким скрежетом, поскольку неправильно прикинула высоту над взлетно-посадочной полосой. Зажатые в грузовом отсеке пассажиры высвободились и, прихрамывая, разбрелись туда, куда вела их судьба. Я загнала неуклюжего «Зубра» на место, а потом отправилась на поиски дополнительной информации.

Я быстро поняла, что даже этот отдаленный городок на юго-востоке Польши ни для кого не был надежным убежищем: ни для гражданских, ни для военных. Здесь только и говорили, что о русских, до которых было пятьдесят, сто, а иногда и двадцать пять километров. Три дивизии Красной Армии маршировали в нашем направлении, превращаясь в пятнадцать, двадцать дивизий. Я не любила слухи, они всегда меня пугали. Мою страну собирались оккупировать и разрушить. Моя жизнь была в опасности, но, кроме того, в опасности находился и Томаш, и я это понимала. Я в некоторой мере обрела самостоятельность, а Томаш попал в ловушку в устаревшей и недостаточно оснащенной армии, столкнувшейся с двумя из самых агрессивных военных держав в мире.

Неожиданно через полчаса после моего приземления на другом самолете прилетел Заремский. Из главного здания аэропорта я видела, как он шагает по площадке, а младшие офицеры крутились вокруг него, сообщая последние новости. Я вышла навстречу, но генерал-майор пронесся мимо, не узнав меня. Он заметил меня лишь на летучке, проводившейся для всех пилотов ВВС из тех, что успешно добрались до Черновцов.

Заремский объявил, что нам снова придется эвакуироваться, на этот раз в сторону Бухареста. Никаких гражданских не перевозить. Преимущество отдано персоналу ВВС. План состоял в том, чтобы перегруппироваться и сформировать независимое подразделение польских ВВС. Тогда мы начали бы партизанские авианалеты на оккупированные территории нашей родной страны. Заремский назвал авиабазу в Румынии, где нам разрешено приземлиться и где будет вся необходимая инфраструктура. По мне, так это было непрактично, но слова генерал-майора звучали спокойно и правдоподобно. Я слушала его вместе с другими летчиками и понимала, что среди всех присутствующих только у меня нет боевой подготовки.

Потом он нашел меня и отвел в сторонку.

– Я хочу, чтобы вы снова стали моим личным пилотом, – Заремский сразу приступил к делу. – Вам не придется принимать участие в боевых действиях. Однако я стану командовать этой ударной группой, поэтому без опасности не обойдется. Вы готовы снова поступить ко мне на службу?

– Так точно, сэр! – ответила я, хотя и начала думать, что он, как и все остальные, медленно, но верно сходит с ума. Как польские военные самолеты смогут вылетать на задания с румынской авиабазы без того, чтобы русские или немцы начали мстить? И что дальше? Румыния окажется втянутой в войну? Мысли путались, я ведь не ела с прошлой ночи, спала всего несколько часов и бóльшую часть дня провела в полете.

Не прошло и часа, как мы снова поднялись с воздух, но в этот раз на новеньком самолете, двухмоторном PZL-37 «Лось». Генерал Заремский был единственным пассажиром. Он сидел рядом со мной в кабине и не делал никаких замечаний относительно того, как я летала, хотя, скорее всего, знал машину лучше меня. Я слишком устала, мне было все равно, и, наверное, вела самолет лучше, инстинктивнее. Заремский выступал в роли навигатора.

Мы миновали Карпаты, а потом полетели над пересеченной местностью к юго-западу от хребта, двигаясь достаточно низко над, казалось, пустыми полями и маленькими поселениями. Ближе к концу дня мы добрались до назначенного летного поля. Я была на грани физического истощения. Заремский вывел меня на взлетную полосу. Заход на посадку я совершала словно во сне, но мы благополучно сели, после чего я, следуя инструкции, завела самолет на отведенную нам часть базы.

И тут приключение резко закончилось.

Планы рухнули в один момент. Тут же стало ясно, что румынское правительство, предположительно под давлением немцев, заманило нас сюда, решив захватить как можно больше летчиков польских ВВС. Вооруженные солдаты арестовали нас сразу, стоило нам выбраться из кабины. Нас увели как пленников румынского правительства, сами военные использовали слово «задержанные», но это по сути было одно и то же.

Зиму я провела под одной крышей с двумя румынскими учителями и их двумя детьми. Я не говорила по-румынски, а они знали лишь несколько слов по-польски. Общались мы на обрывках английского и немецкого. Они раздобыли мне в школе учебник английского, и я коротала долгие часы, изучая новый язык. Хоть что-то полезное.

О войне мы тогда не знали ничего, в особенности о том, что происходило в Польше. Я знала, что через пару дней после моего побега бои прекратились, страна оказалась оккупирована немцами и Советами. О Томаше не было никаких новостей, хотя от других изгнанников доходили пугающие слухи, что многих действующих офицеров задержали. Я с тревогой слушала радиотрансляцию Би-би-си – ее часто глушили, но примерно два раза в неделю можно было поймать бóльшую часть сводок. Про Польшу говорили редко, словно бы моя страна перестала существовать. Британцы вступили в войну за нас, а теперь нас же игнорировали. Для меня главным преимуществом передач было то, что они дали мне возможность услышать английскую речь. Я повторяла слова вслух, все училась и училась.

Зима тянулась медленно. Я скучала по Томасу каждый день, мучительно скучала. Писала ему на все адреса, какие только могла придумать, но ответа не получила.

В начале марта 1940 года в моем доме внезапно появился немолодой штабной офицер в польской военной форме и сообщил, что нас эвакуируют во Францию, где Владислав Сикорский возглавил польское правительство в изгнании. Нам не разрешили лететь, поскольку все наши самолеты конфисковали и, как мы позже обнаружили, отдали румынам. Нам предстояло путешествие по суше через Балканские страны, север Италии и бóльшую часть Франции.

Следующие три недели, эти неприятные воспоминания о бесконечных переездах и задержках, сейчас уже смазались в памяти. Мы спали где придется, ели нерегулярно, но в итоге я и многие другие добрались до Парижа в самом конце апреля. Большинство поляков, которых удерживали в Румынии, смогли завершить путешествие, но, сходя с последнего поезда на Лионском вокзале, мы все тосковали по дому, были страшно напуганы, голодны и ходили в рванье. Я мало чем отличалась от остальных.

Нас поселили в Париже, мы немного подлечились, даже как-то обрели уверенность в себе, но спустя всего пару дней после приезда пришла новость, что немцы вторглись в Бельгию и теперь наступают на Париж. Последствия понимали все. Правительство Сикорского в спешке передислоцировали в Лондон, и нам тоже пришлось туда перебраться как единственным оставшимся представителям польских военных сил.

Через три дня я была в Лондоне, и меня снова поселили в семью польских эмигрантов, перебравшихся в Англию около десяти лет назад, которая жила в западном районе под названием Илинг. Все лето и следующую зиму я провела здесь, и местные опасались немецкого вторжения. Поскольку я была иностранкой, да еще и женщиной, то к обороне города меня не допускали, позволили только нести пожарную вахту [45] по ночам. Я же была одержима идеей, что если бы только мне выдали боевой самолет, я избавила бы небо от немецкой угрозы. Вместо этого меня отправили повыше, и с церковных шпилей и крыш офисных зданий я высматривала пожары. Жители Илинга, как и остальные лондонцы, страдали от ночных сирен воздушной тревоги, но, поскольку район располагался довольно далеко на западе, то во время авианалетов здесь падало меньше бомб, чем в других частях города.

Мое положение по-прежнему меня разочаровывало. Многим полякам-мужчинам, вместе с которыми я бежала в Британию, позволили пройти переподготовку в британских ВВС, и вскоре они присоединились к английским эскадрильям истребителей и бомбардировщиков, а мне нечего было делать. А я ведь являлась квалифицированным пилотом и имела больше часов одиночных полетов, чем большинство знакомых мне мужчин, и определенно куда более богатый опыт на разных типах самолетов, но ВВС оставались чисто мужской вотчиной. Самое большее, что они могли мне предложить, – должность офицера связи в женской вспомогательной службе и работу с польскими летчиками на базах бомбардировщиков. Я уже хотела согласиться, решив, что это лучше чем ничего, когда услышала про ВТС.

Сначала я решила, что в ВТС тоже берут только мужчин, но вскоре выяснила, что там есть и женское отделение, поскольку гражданских летчиков катастрофически не хватало. Я немедленно подала заявление, и после ожидания, показавшегося вечностью, со мной наконец провели беседу, похвалили мой английский, но все равно отправили на курсы подтянуть его. Ни у кого не было такой мотивации освоить новый язык, как у меня.

Весной 1941 года я начала полеты в составе ВТС. Мечта сбылась, и я думаю, что буду заниматься этим до конца войны. Я хочу только одного: узнать, что стало с Томашем, или снова увидеться с ним.

12

Приборщик (продолжение)

Кристина закончила свой рассказ. Они с Майком Торрансом сидели бок о бок на деревянной скамейке, откинувшись на твердую спинку, их плечи по-товарищески соприкасались. Торранс был опьянен идущим от нее теплом, и когда она взмахивала руками, объясняя, что имеет в виду, Майк чувствовал, как внутри него все сжимается от волнения. Иногда она клала пальцы на его колено, потом слегка отклонялась, чтобы повернуться к Торрансу лицом и сказать что-то с подчеркнутой убежденностью или искренностью, но затем возвращалась в исходное положение и снова приветливо льнула к нему. Один раз, когда Кристина рассказывала о том, как последний раз видела Томаша в разрушенном Кракове, она замолчала, судорожно дыша, а ее ладонь поверх его руки стала внезапно горячей. Торранс обнял ее, и Кристина заплакала.

Торранс потерялся в собственных чувствах – он ощутил удивительный прилив любви и нежности к молодой женщине, с которой познакомился несколько часов назад, причем она была не просто незнакомкой, а первым встреченным им человеком, родившимся не в Британии. Яркость чувств его смутила: почему это случилось, что она хочет от него, что они будут делать дальше. Но главным образом его занимала мысль, как сделать так, чтобы эта встреча не оказалась последней. Он ощущал, как тикают часы, как день неумолимо ускользает прочь. Она говорила тихо и сосредоточенно, рассказывала ему о своем возлюбленном, пропавшем в Польше, о жизни в небе, о страсти к пилотированию, о самолетах и полетах, об опасностях, о долгой борьбе, чтобы сбежать из Германии.

Торранс понимал, что слишком скоро им придется расстаться и ему неизбежно уготовано вернуться к реальности своей жизни на базе в Тилби-Мур. Кристина тоже об этом знала, поскольку то и дело поглядывала на наручные часы, напоминавшие, что время бежит, или, в их случае, заканчивается.

Майк осмелился спросить:

– Скоро нам возвращаться?

– Может, через полчаса.

Времени почти не осталось!

– Можем мы встретиться снова?

Ответа не последовало. Она резко отвернулась и уставилась на траву:

– Ничего больше не говорите.

Торранс подчинился, проглотив слова, которые хотел произнести, слова, которые не имели бы смысла: просьбу остаться с ним подольше, намного дольше, безумный план сбежать вместе. Она сидела вполоборота, сгорбившись, а волосы загораживали бóльшую часть лица, но левая рука девушки крепко сжимала его ладонь. Кристина не смотрела на него.

Затем Торранс услышал, как она тихо произнесла, снова повернувшись к нему:

– Я знаю, что ты не Томаш, не можешь быть им, несправедливо было надеяться на это, ты лишь напомнил его, поскольку вы одного роста и волосы похожи. Я одинока и в отчаянии, одна-одинешенька в этой стране, но ты здесь, а Томаш нет. Ты дал мне надежду, помог вообразить его, вспомнить. Ты ничего этого не знаешь, но ты – это все, что у меня есть, и все, что было после побега из дома. Дорогой Майкл, внезапно ты стал так мне дорог. Я знаю, что однажды мы сможем встретиться без Томаша, который никак меня не покинет, но сегодня ты должен позволить мне и дальше притворяться. Я так счастлива с тобой, хотя из-за тебя снова желаю лишь тень собственных воспоминаний о том, что было, пока все не пошло наперекосяк. Мою жизнь прервали. Наверное, ты понимаешь, о чем я?

– Да, – ответил он, подумав, насколько неадекватно, должно быть, звучит это одинокое слово. – Я лишь хочу знать, что мы скоро встретимся снова.

– Я постараюсь.

– Нет… я с ума сойду, если ты не пообещаешь.

Кристина снова помолчала, а потом сказала:

– Я не хочу, чтобы ты сходил с ума. Обещаю.

– Скоро?

– Если меня пришлют в Тилби-Мур, то, может быть, даже завтра. Или послезавтра. Как только получится.

Несмотря на ее слова, Торранс понимал, что они значат – подобного не повторится. Кристина могла бы доставить дюжину «Ланкастеров» на летное поле, но он не узнает об этом, да и не сможет взять отгул, чтобы увидеться с ней.

Солнце двигалось по небу, пока они сидели на скамейке, и молодые люди оказались в прохладной тени одного из высоких деревьев на другой стороне погоста. Кристина все еще не выпускала его руку.

– Я хочу кое-что подарить тебе, Майкл. Что-то, чего нет даже у Томаша. Тогда ты поверишь, что мы снова увидимся?

– И что же это?

– У меня нет денег, ничего, что я могла бы подарить, зато могу поведать тебе один секрет. Когда я была маленькой, мама дала мне особое прозвище. Я имею в виду настоящую мать, ту, что я не видела с одиннадцати лет. Речь про так называемое детское имя. Моя matka [46] звала меня Малиной. Это старинное польское имя, происходит от названия ягоды. Моя мама обожала малину. В детстве у меня были длинные волосы. Мама сажала меня на колени, расчесывала волосы, целовала и называла меня Малиной. Даже Томаш не знал этого. Я никогда не говорила ему и вообще никому не говорила.

– Ты хочешь, чтобы я называл тебя Малиной?

– Я хочу, чтобы ты знал мой личный секрет, один на двоих. Произнеси это еще раз.

– Малина.

– Хорошо. – Она осторожно подняла руку и взглянула на часы. – А теперь нужно лететь обратно на твою базу.

13

Они прошли под воротами и двинулись по прямой дороге через деревню. Торранс пытался взять ее за руку, но, когда дотронулся до нее, девушка отшатнулась. Они повесили летные куртки на плечо, Торранс шел вплотную к Кристине, и порой их тела соприкасались. Она вроде как не возражала.

– Я могу взять увольнительную на выходные. Можем встретиться?

– А мне не дают увольнительные. Я же гражданский человек. Иногда летаю, иногда не летаю. Увольнительные для боевых летчиков, для солдат.

– Но у тебя же должны быть выходные. Можем что-то придумать?

– Я попытаюсь, – ответила она.

– Ты этого правда хочешь, Кристина?

– Я же дала тебе обещание, Майкл. Я хочу того же, что и ты, но не так-то просто это организовать. Я рада, что удалось сейчас побыть вдвоем.

– Тогда как мы встретимся?!

– Найдем способ.

Они добрались до дороги, тянувшейся вдоль ограждения по периметру взлетной полосы. Та еще раз напомнила, что необыкновенное время наедине с Кристиной и правда подошло к концу, в некотором смысле в ту же секунду. В «Энсоне» будет слишком шумно, чтобы переговариваться по внутренней связи. Как только они приземлятся в Тилби-Мур, им придется сразу же проститься. Сама война и жизнь на войне преградой стояли между ними.

– Ты спросил, чего я хочу, – внезапно произнесла Кристина. – Тебе правда хотелось бы знать?

– Полагаю, увидеть Томаша, – грустно пробормотал Майк, почти жалея, что вообще задал этот вопрос.

– Да, конечно. Ты это уже знаешь. Но еще и тебя, Майкл. – Ее рука нащупала его руку и коротко сжала. – Ты… внезапно стал таким значимым для меня. Меня гложет страх, что Томаш убит, а я не знаю. А сегодня, познакомившись с тобой, побыв с тобой вместе, я впервые смогла подумать о случившемся с Томашем как о реальности. Какой бы ни была правда, я никогда не смогу вернуться к довоенной жизни. Польша разрушена. Я никогда не верну себе былое положение в семье Томаша, да и не хочу. Разумеется, есть и другие желания.

Она неожиданно рассмеялась, отпустила его руку и сорвала длинную веточку с насыпи рядом с дорожкой. Она покачивала ей из стороны в сторону, шевелила траву, и вокруг роились насекомые.

– Какие другие желания?

– А у тебя разве нет никаких стремлений? Пусть даже маленьких? Чего-то, чем хочется заняться? Помимо чувств?

– Есть.

– Вот и у меня есть. У меня есть мечты, но я никому о них не говорила. Если расскажу тебе, ты меня на смех поднимешь. Я серьезно! Совершенно серьезно! Мне хотелось бы когда-нибудь полетать на «Спитфайре» [47], самом красивом самолете в мире.

Она подняла веточку, которую все еще держала в руке, и кинула, словно дротик, поверх насыпи. На несколько мгновений ту, казалось, подхватил теплый воздух, она пролетела, словно поймала воздушный поток, а затем стебельком вперед приземлилась среди сорняков. Две или три секунды оставалась в вертикальном положении, а потом дрогнула и медленно повалилась набок. Кристина посмотрела в лицо Торрансу, наверное, чтобы увидеть, не смеется ли он над ней. Но Торранс не смеялся.

Она сказала:

– Все девчонки, с кем я работаю, мечтают о том же. Парочке даже давали этот самолет полетать, но нам такую технику редко доверяют. Мы говорим, что «Спитфайр» такой чувственный, типа идеальный любовник, не мужчина, а что-то наподобие превосходного жеребца, которого надо приручить и оседлать, это гигантская кошка, которая охотится на бешеных скоростях. На «Спитфайре» летают мужчины, но должны летать женщины. Он подходит нам, как обтягивающее платье, как вторая кожа. У меня в комнате висит на стене его фотография, и мне не терпится оказаться внутри. Многие девушки в ВТС думают, как я, и, пусть мы часто шутим над этим, дразним друг дружку, в глубине души все одержимы «Спитфайром». Иногда приходим в отдел экспедирования, а там на доске висит тот самый приказ. Все равно что сорвать большой куш, и, чья бы ни была очередь, эта девушка становится кинозвездой. Мы все ей завидуем.

– Но тебя в приказе еще не было?

– Пока нет. Надеюсь, это не навечно.

– И все? Ты грезишь о полете на самолете?

– Не просто на самолете и даже не просто на «Спитфайре». Это должен быть один из тех, которые сейчас конструируют, «Спитфайр Марк XI». Знаешь, что это значит?

Торранс невпопад ответил:

– Я же работаю с бомбардировщиками. Мы даже не видим истребители, поэтому я не…

– «Спитфайр XI» самый лучший, самый красивый из всех «Спитфайров». Это не истребитель. Он предназначен для фоторазведки, поэтому оснащен мощными камерами. Чтобы уменьшить вес, на нем нет оружия, а чтобы увеличить дальность полета, самолет снабжен дополнительными топливными баками. Он может летать так высоко, что его не видно, и так быстро, что другие самолеты просто не в состоянии за ним угнаться. – Кристина остановилась на узкой дорожке и размахивала руками от возбуждения. – Это шедевр, Майкл! Когда видишь «Спитфайр», пролетающий над головой, то эффект как от произведения искусства: чувствуешь, что изменился, стал лучше просто от того, что с ним соприкоснулся. Иногда я думаю, что, даже если мы в итоге проиграем войну немцам, все окупится тем фактом, что Британия придумала и сконструировала «Спитфайр». Думаешь, я сумасшедшая?

– Нет, потому что…

– Но я сама считаю себя сумасшедшей! Это мое безумие, Майкл. Прости меня, я приехала в вашу страну, и единственное, чем могу помочь, – это летать, а управлять «Спитфайром» – величайшее из всех дел. Единственное, чего я теперь хочу, единственное, чего мне осталось достичь. Порой я лежу в постели и воображаю, как сижу, пристегнутая, в кабине «Спитфайра», лечу высоко и стремительно прочь от этой войны, в облака и над ними, через синеву неба, чиркая крылом по крыше мира, и буду лететь так вечно, и не станет ни немцев, ни врагов, только пространство, свободное для полетов, и небо.

Кристина замолчала и уставилась на него. Ее лицо пылало, руки все еще были подняты. В тот момент Торрансу она казалась далекой, недосягаемой, вознесшейся над всеми повседневными заботами, свободной от мрачной реальности неоконченной войны. Он заметил слезы, навернувшиеся на глаза девушки. Она смахнула их, проведя пальцем по ресницам, а потом отвернулась.

– Боже! Прости меня! Не знаю, с чего вдруг все это тебе наговорила. Раньше я никому ничего подобного не рассказывала.

Торранс сделал шаг навстречу и обнял ее. Она не сопротивлялась, а напротив, прижалась к нему. Он почувствовал, как Кристина дрожит.

– Майкл, пожалуйста… я хочу, чтобы это закончилось.

– Все хорошо…

Он попытался поцеловать ее, но Кристина увернулась, и Торранс лишь коротко прикоснулся губами к ее щеке. Они несколько минут простояли так, а потом постепенно разжали объятия и медленно двинулись дальше.

– Мы говорили о «Спитфайрах», – пробормотала Кристина, когда они подошли к выходу на взлетную полосу. Отсюда был видел короткий хвост «Энсона». – Но вот на чем придется летать сегодня.

Добротный, но явно не чувственный самолет ждал там, где она его оставила. Молодой рядовой, которого отправили охранять «Энсон», отдал честь, как только Кристина показала свой пропуск, и отправился в командный фургончик. Торранс остался на улице, пока Кристина последовала за солдатом, заполнила план маршрута и забрала последние сводки погоды и оперативные данные. Когда она вышла, то уже натянула кожаный летный шлем и перчатки.

14

Обратный полет до Тилби-Мур занял столько же времени, но Майку Торрансу показалось, что они добрались за несколько минут. Когда вдалеке появился аэродром, Кристина перед приземлением сделала круг, чтобы Майк с высоты птичьего полета взглянул на хорошо знакомую авиабазу – вскоре Торранс нашел среди других бараков тот, где он жил и спал, ангар, где работал, и т. д. А еще увидел море, которое находилось поразительно близко, по крайней мере так казалось с воздуха. На земле оно давало о себе знать лишь пронзительно холодным ветром, периодически дувшим с востока. Новая точка обзора преподнесла и другие сюрпризы: возвышенность на западном краю Линкольнширских пустошей, благодаря которой Тилби-Мур получил свое название, отсюда была почти незаметна. Когда солдаты карабкались наверх, к авиабазе, возвращаясь из соседнего городка Маркет-Рейзен и вечера в пабе, то холм выглядел просто огромным, но с воздуха казалось, будто его нет и в помине.

Уставившись вниз на огромное поле в конце основной полосы, Торранс поискал и нашел все еще видимые следы на месте падения сбитого «Г-Генри»: огромный треугольник, выжженный прямо на пшенице упавшими обломками, который скоро исчезнет.

Кристина выровняла «Энсон», сбросила газ и аккуратно посадила самолет на бетонную полосу. Она почти сразу свернула на рулежную дорожку и выкатила прямо на одиннадцатую площадку. Заглушила моторы, а незнакомый Торрансу механик выбежал из одного из зданий и заклинил колеса.

Кристина сняла шлем и встряхнула темными волосами.

– Давай прощаться, Майкл, – сказала она.

– Я не люблю прощаться. В этом есть что-то фатальное. В любом случае ты же пообещала.

– Знаю. Но мне пора. И тебе.

– Как говорится по-французски, au revoir!

– Au revoir, Майкл!

– Я скоро свяжусь с тобой. Напишу, позвоню. – Он сделал глубокий вдох. – Кристина, я…

– Что?

– Я не знаю, что сказать, да и что тут скажешь. – Он уже готов был сказать, что любит ее, но они сидели в тесной кабине в лучах заходящего света, а рядом торчал парень из наземной службы, поэтому Торранс промолчал, а вместо этого выдавил: – Я не хочу тебя терять.

– Тогда запомни меня под моим настоящим именем.

– Малина.

– Да. Не забывай наш секрет.

Кристина подалась вперед, и на короткий радостный миг Майк решил, что она собирается поцеловать его, но вместо этого девушка протянула руку и толкнула дверцу кабины с его стороны. От ветра та качнулась, ударившись о фюзеляж. Торранс освободился от ремня, а потом спустился на крыло и спрыгнул на траву. Кристина тоже выбралась наружу.

Авиамеханик, который заклинивал колеса, стоял неподалеку, уставившись на них.

День наедине с Кристиной закончился. Она протянула руку, они обменялись формальными рукопожатиями, а потом она быстро зашагала к центру управления полетами, не оглядываясь. Торранс подождал, пока она не скроется внутри, а потом пошел туда, где оставил велосипед. Полный воспоминаний и несбыточных надежд, мысленно проигрывая обрывки разговора, вспоминая ее лицо, Майк медленно поехал в сторону барака.

Он все еще был на дороге, тянувшейся вдоль периметра, когда «Энсон» разогнался против ветра по полосе, моторы издавали неровный шум. Торранс остановил велосипед, поставил одну ногу на землю и помахал пилоту. Если Кристина и ответила, он этого не увидел.

Спустя десять минут Майк снова оказался в знакомом грубом мире барака среди других членов наземных служб, но теперь чувствовал, что мучительно далек от товарищей. Они тоже понимали это, поскольку в его отсутствие по техническому сектору разлетелась непристойная сплетня. Он мирился с подтруниванием и скабрезными комментариями до команды «отбой», после чего с удовольствием погрузился во тьму, полную тишины и размышлений.

Наконец он смог толком подумать о Кристине: о прикосновении ее рук, ее голосе, легком скольжении темных прядей волос по его щеке, о немых слезах. А еще о ее явной, обворожительной и бесспорной чужеродности. Бóльшую часть ночи Торранс не спал – он был окончательно и безнадежно влюблен.

15

Связаться с Кристиной Торранс мог лишь двумя способами. Проще и дешевле было написать на адрес в Хамбл, который она оставила. Правда, все в ВВС знали, что исходящая почта перед отправкой цензурируется, поэтому по привычке проявляли бдительность: ни одному бойцу не позволялось даже намекнуть о своем местоположении или работе, которую он выполняет, нельзя было расписывать рабочие часы или называть даты грядущих увольнительных. Но даже весточки, где все сводилось к минимуму информации, безжалостно вымарывались цензорами. В бараках поговаривали, что безобидные письма домой или девушке прибывали к адресату с таким количеством произвольных сокращений и вымаранных строк, что теряли всякий смысл.

Торранс даже не знал, позволено ли ему вообще контактировать со служащими ВТС, он вообразил, что, возможно, ее работа связана с некой секретностью.

Как бы то ни было, но все письма, написанные Кристине, в которых он порой робко называл ее Малиной, так и остались без ответа.

Оставался телефон. Помимо чрезмерно высокой стоимости разговора возникли почти непреодолимые проблемы. Торранс понял, что ему, наверное, просто повезло, когда он впервые позвонил ей по поводу кошелька. Междугородные соединения были в основном зарезервированы для властей и военного персонала. Первые несколько попыток дозвониться после их встречи сорвали телефонистки, сообщавшие, что все линии заняты, а единственный раз, когда он прорвался-таки, трубку снял кто-то другой. Какая-то женщина сообщила, что «мисс Рошка» нет дома. Наверное, это была ее соседка Лисбет, однако, памятуя, что она дочь вице-маршала Реардона, Майк перепугался. Заикаясь, попросил передать Кристине, что он звонил и при первой же возможности попытается перезвонить. Он питал абсурдную надежду, что Кристина найдет способ перезвонить сама, но в реальности единственным телефоном на авиабазе был аппарат в тускло освещенной будке рядом со столовой, который обычно пользовался популярностью, когда наземные службы не работали. В любом случае Майк понятия не имел, как можно было организовать входящий звонок.

Он страстно хотел снова ее видеть. Постоянно думал о ней.

Торранс был не один такой. Разлука была нормальным состоянием для солдат на базах ВВС. Многие парни все свободное время либо писали весточки подругам, либо читали и перечитывали письма от них. Торранс понимал, что его тревоги за Кристину не уникальны, но это не помогало.

Тем временем ежедневный список пропавших самолетов пополнялся, а значит, очередной экипаж либо попадал в плен, либо, что хуже, получал ранения при атаке, ну или, что ужаснее всего, погибал на земле или в море, когда самолет сбивали.

Торранс понимал, что его жизни ничего особо не угрожает, хотя все на базе периодически слышали отчеты о том, как немцы время от времени обстреливали аэродромы, да и ужасное происшествие с экипажем «Г-Генри» все еще было свежо в памяти. Торранс заботился не о себе, он волновался за Кристину.

Лето пролетело, наступила осень, плавно перешедшая в зиму. Торранс не получал вестей от Кристины. Командование бомбардировочной авиацией планировало зимой начать наступательную операцию на Берлин с череды массированных налетов. С точки зрения экипажей это были самые трудные бомбардировки в ходе войны. Расстояние до цели и обратно находилось на пределе дальности «Ланкастеров» и допустимых часов пилотирования. Погода почти всегда была плохой, тучи и лед создавали постоянные проблемы, тогда как немецкие ночные истребители ввели несколько эффективных методов нападения на самолеты ВВС, а сам Берлин хорошо защищали мощные зенитные орудия. Ни один рейд не обходился без пострадавших, и 148-я эскадрилья, как и другие подразделения, недосчиталась в то время многих бойцов убитыми и пропавшими без вести.

Торранс испытывал постоянное оцепенение, отчасти из-за постоянных потерь, но кроме того от разочарования из-за Кристины. В глубине души он цеплялся за надежду, что девушка вскоре как-то выйдет на связь, но в реальности понимал, что скорее всего больше никогда ее не увидит. Что бы ни было между ними, оно ушло.

В первый февральский день эскадрилья оказалась особенно деморализована из-за того, что случилось накануне вечером. Это был катастрофический рейд, в котором ВВС потеряли в общей сложности тридцать три британских самолета, в том числе пять «Ланкастеров» 148-й эскадрильи. Четыре бомбардировщика сбили, а пятый рухнул на землю после долгого перелета домой. К этому моменту наземные службы уже привыкли к подобным трагедиям, хотя никто от них не отмахивался, однако потеря пяти экипажей за одну ночь стала страшным и обескураживающим ударом. Одним из самолетов был «Д-Джордж», который Торранс обслуживал в течение нескольких недель. Он хорошо знал его экипаж.

Во второй половине дня прилетели два «Ланкастера» на замену, причем они прибыли на дальнюю площадку в тот момент, когда Торранс возвращался в свой техотдел после обеда. Он увидел автомобиль, несущийся по летному полю. Машина остановилась неподалеку от Майка, оттуда вылез пассажир и направился в штаб-квартиру эскадрильи.

Торранс тут же опознал униформу – ярко-синий цвет ВТС. Он встал как вкопанный, уставившись во все глаза. Пилот был мужчиной, высоким, худым, с прямой спиной. Он медленно шагал прочь.

Майк не удержался. Он бегом догнал пилота, на ходу неуклюже отдав честь:

– Сэр! Сэр!

Летчик остановился и повернулся. Он посмотрел на поношенную рабочую спецовку Торранса и понял, кто перед ним.

– Вам необязательно называть меня «сэр», я не офицер ВВС.

– Сэр, я знаю, кто вы, – пробормотал Торранс, чувствуя, что задыхается, хотя пробежал не больше двадцати метров. – Мне нужно кое о чем спросить вас.

– Вы хотите сказать, что мы знакомы?

– Я хотел сказать, что вы летаете в составе ВТС.

– Это так.

В порыве волнения мысли Торранса скакали с бешеной скоростью. Он тут же вспомнил странные истории, которые рассказывали о пилотах-мужчинах из ВТС, которые якобы передвигаются на костылях, а у многих стеклянный глаз или деревянная нога. Этот парень выглядел целым и нормальным, разве что был седовласым и пожилым, намного старше боевых летчиков или даже старших офицеров. От таких мыслей Торранс разволновался еще сильнее.

– Простите! Я не знаю, что…

– Вы сказали, что хотели о чем-то меня спросить.

Торранс сделал глубокий вдох, пытаясь успокоиться, но напряжение не отпускало; вдохнув холодный воздух, он закашлялся, а потом наконец произнес:

– Я пытаюсь связаться с… с одной своей знакомой, она – летчица в ВТС. Не понимаю, как мне ее разыскать.

– Она одна из наших пилотов?

– Так точно, сэр!

– Я почти не контактирую с женским подразделением пилотов-перегонщиков. Мы базируемся в разных регионах. Можете назвать ее имя?

– Кристина Рошка. Авиационный штурман родом из Польши.

– Из Польши… Я знаю, что в ВТС летают несколько поляков. А где она базируется?

– В Хамбле.

– А я в Уайт-Уотеме. Довольно далеко от Хамбла. Боюсь, я не знаком с мисс Рошка. А вы пробовали узнать что-то в польском правительстве в изгнании?

– Нет, об этом я не подумал.

– Ну, может, они и не расскажут то, что вы хотите узнать. Полагаю, у вас есть веские причины искать эту девушку? – Торранс почувствовал, как заливается румянцем от смущения. Его собеседник улыбнулся. – Хотите, чтобы я попробовал передать ей сообщение?

– Сэр, если это возможно… – Он забормотал: – Пусть она позвонит мне, нет, лучше напишет, пусть каким-то образом доберется до этой авиабазы, это очень важно, срочно, мне нужно поскорее получить от нее весточку.

Летчик спокойно выслушал, потом достал блокнот и попросил Торранса продиктовать его полное имя, звание, личный номер, фамилию начальника его подразделения и старшего офицера. Все это он записал, а потом представился Торрансу – второй пилот Деннис Филден – и оставил адрес для связи – аэродром в Уайт-Уотем – и даже адрес штаб-квартиры ВТС в Лондоне, поскольку это, «если все остальное не даст результатов», лучший способ выяснить местоположение Кристины. Он напомнил Торрансу, что по соображениям безопасности военного времени может быть трудно получить точную информацию о личном составе.

– Рядовой авиации Майкл Торранс, – перечитал он то, что записал. – Она знает ваше имя и звание?

– Да.

– Положитесь на меня. Иногда удается что-то выяснить. Я присоединился к ВТС в начале войны, поэтому хорошо знаю, что тут и как.

Когда Торранс вернулся к работе, он чувствовал себя куда веселее, чем на протяжении многих недель, но для остальных на авиабазе до сих пор царил траур.

Прошло три дня, но из-за уверенности Филдена Торранс не сомневался, что все получится. На четвертый день после обеда его вызвали без предупреждения к офицеру по личному составу. Он одолжил велосипед и помчался туда. Раньше он там никогда не был, так что, добравшись до главного здания, вынужден был спросить дорогу.

В коридоре, куда его направили, стояли двое – Деннис Филден и незнакомый офицер ВВС, как предположил Торранс, это и был командир отделения личного состава. Когда они заметили Майка, офицер кивнул мистеру Филдену и быстро удалился. Филден приветствовал его в коридоре, а потом пригласил в кабинет. Торранс обратил внимание, что пилот без фуражки, и снял свою.

Филден закрыл дверь и без промедления перешел к делу, даже не присев:

– Рядовой Торранс, мне удалось выяснить местоположение авиаштурмана Рошка, но боюсь, у меня плохие новости. Кристина Рошка пропала без вести, полагают, что она погибла. Она перегоняла самолет, как обычно, но потом, видимо, отклонилась от заданного курса. В пункт назначения не прибыла. Обломков самолета не нашли, поэтому считают, что она совершила экстренную посадку где-то на воде. Часть маршрута проходила рядом с устьем Темзы, а тот крюк, который она сделала, отклонившись от курса, почти наверняка вывел ее в воздушное пространство над морем. Возможно, она сбилась с курса, не смогла вернуться обратно и вынуждена была садиться на воду, когда кончилось топливо.

Торранс услышал лишь несколько первых слов, затем у него закружилась голова.

Они оба немного помолчали, а потом Майк спросил:

– Сэр, а когда это произошло?

– В прошлом году, в конце августа. Ее очередь перегонять самолет была двадцать седьмого числа.

– Она точно погибла?

Торранс каким-то образом умудрился сесть, хотя не помнил как, на жесткий деревянный стул рядом с дверью. Спокойный, уравновешенный и высокий, Филден наклонился и, сочувствуя, положил ему руку на плечо, а потом произнес:

– Майкл, мне очень-очень жаль.

– Спасибо, сэр.

После ухода Филдена Торранс не смог сразу вернуться к работе. Он покинул офис офицера по личному составу, прошел по коридору, в конце его обнаружил пустую комнату, где и спрятался в одиночестве за закрытой дверью.

16

Летом 1944 года Майка Торранса перевели на базу ВВС в южной Италии, где он обслуживал «Мустанги Р-51» [48] и «Лайтнинги П-38» [49], на которых летали американцы. Там он прослужил до окончания войны в Европе. В начале 1946 года его демобилизовали.

В 1948-м он познакомился со своей будущей женой Гленис, и они поселились вместе в юго-восточном пригороде Лондона на границе графства Кент. У них родилось трое детей, два мальчика и девочка. Торранс после войны сменил множество работ, но в 1954 году устроился в среднее по величине рекламное агентство на Бэйсуотер-роуд, неподалеку от Ноттинг-Хилла. Он переквалифицировался в копирайтера, и это занятие показалось ему активным и творческим. Несколько лет он проработал в рекламе, где ему вроде все нравилось, но в итоге он пришел к выводу, что новая профессия – это своего рода тупик. Майк любил писать в разных стилях. Перешел в дочернюю компанию американского химического концерна с офисом в Бромли, поближе к дому, и получил должность старшего журналиста. Он отвечал за составление и производство всевозможных печатных материалов, начиная с простых описаний продукции и заканчивая рекламными листовками и ежемесячным журналом.

Несколько лет спустя, ободренный удовольствием от работы и уверенностью, что хорошо с ней справляется, Торранс решил трудиться исключительно на себя, уволился и начал карьеру биографа. Начал он скромно, с кратких биографий военнослужащих, проявивших исключительную храбрость и отвагу во время Второй мировой войны, их напечатало издательство, специализирующееся на военной истории. Позже он расширил как круг читателей, так и сферу деятельности, перешел на политических и общественных деятелей и вскоре зарекомендовал себя как авторитет в своей области.

В те годы он редко вспоминал о Кристине. Профессиональная жизнь била ключом, кроме того все внимание отнимали его растущие дети. Но в конце концов пришло время выходить на пенсию.

Для Торранса как фрилансера она стала простой формальностью. Он отлично себя чувствовал, получал заказы и планировал новые книги, как и раньше. Однако он понимал, что последнее время делает все медленнее и все больше предается воспоминаниям. Торранс продолжал работать, как обычно, но все чаще мысленно возвращался в лето 1943 года к короткой романтической интерлюдии с участием Кристины, летчицы из Польши, молодой женщины, которая плакала и держала его за руку. Много лет он не вспоминал о том секрете, которым она поделилась с ним: о ласковом прозвище, что дала ей мать. Малина. Оно всплыло в памяти немедленно. Он тихо произнес его, подражая произношению Кристины, с ударением на долгое «и».

Торранс думал о ней все чаще, спокойно припоминая себя в те годы и в том возрасте: такого робкого, юного, незрелого, неопытного и неготового к искушенной женщине вроде Кристины. Интересно, каким он ей показался? Только сейчас Майк в полной мере осознал, через что прошла Кристина: ту яростную независимость и смелую решительность, благодаря которым ей досталась роль защитницы страны, часы опасных полетов, когда бомбардировщики «люфтваффе» наносили удары по городам, а истребители рыскали в небе, нападая на любую цель, побег от захватчиков, кошмарное путешествие по Европе в поисках безопасности, пока вокруг повсеместно полыхала война. В момент их встречи он был всего лишь мальчишкой, оторванным от дома и только-только обживавшимся в суматохе военной авиабазы. Оглядываясь назад, Торранс вдруг смутился из-за того, каким был: ничего не видел, кроме Великобритании, ничего не знал о мире, не имел опыта с девушками. Он понимал, что сначала Кристина увидела в нем кого-то другого, ее настоящего возлюбленного, но к концу дня, проведенного наедине, это было уже не важно. Он верил, что она отвечала уже именно ему, а не воспоминанию о другом мужчине.

Когда Вторая мировая закончилась, Торранс, как и многие ее участники, намеренно загнал воспоминания о ней на задворки разума. Хватило с него войны и службы в ВВС. Он почти не рассказывал о том, что пережил. Даже когда познакомился с Гленис, лишь через полгода упомянул впервые, что служил в ВВС, да и то свел свою роль к минимуму и больше не заговаривал об этом.

Когда он работал над первыми биографиями, переписывался с ветеранами и иногда брал у них интервью, то понял, что произошедшее между ним и Кристиной вовсе не представляло собой что-то необычное. Многие участники войны были молоды, даже те, что отличились в боях. Почти все впервые разлучились с семьями, оказавшись в контролируемом хаосе военной службы. У многих перспектива боев и страх смерти обостряли желание дружить, любить, отсюда все эти расставания, слезы, сожаления, воссоединения, надежды и страхи не только за свою жизнь, но и за жизнь людей, которых они знали, любили или просто с кем работали бок о бок. Все эти утраты, разрушенные семьи, любовные связи и отношения, начало чего-то нового, ложные надежды и трагические исходы.

Встреча с Кристиной была единственным военным опытом, по-настоящему наложившим на Торранса отпечаток. Он вспомнил ее рассказ о жизни в Польше, который записал по памяти в 1953 году, когда менял одну нелюбимую работу на другую. Ему тогда казалось, что так можно сделать случившееся связным, законченным. В определенном смысле он преуспел. Он не читал свои записи и не вспоминал о Кристине долгие годы. Торранс обыскал комнату, стол, комоды, старую и неэффективную картотеку и наконец нашел рукопись, засунутую в коробку с бумагами, которые жена отложила, чтобы потом сдать в макулатуру. Торранс спас записи и заново прочел их.

Рассказ был полон воспоминаний, и Торранс подумал о том дне, когда узнал о смерти Кристины.

В том, как она погибла, было что-то необъяснимое, что до сих пор его мучило. Торранс принял на веру слова Денниса Филдена, но даже тогда почувствовал, что ему сказали не всю правду. Когда Торранс совершенно сознательно пытался избавиться от всех воспоминаний о войне, он позволил этой маленькой тайне кануть в прошлое. Миллионы людей погибли, многие при невыясненных обстоятельствах, такова природа войны со всей ее жестокостью, внезапными смертями, преступлениями и тайнами.

Но ему по-прежнему не верилось, что Кристина могла потеряться и вообще стала бы отклоняться от заданного маршрута. Разумеется, она могла разбиться из-за технической неисправности самолета, вражеского обстрела или неблагоприятных погодных условий, но не могла просто взять и потеряться, судя по тому, что Торранс успел узнать о ней. Самолет так и не нашли; как предположил Майк, речь шла о том, что обломки не обнаружили вдоль известного маршрута. Он видел, как Кристина летает, восхищался ее навыками, прирожденным талантом к пилотированию, а еще помнил ее решительность, внутреннюю силу и индивидуальность, все ее надежды и желания. Если она и отклонилась от маршрута, на это должна была существовать весомая причина.

Торранс решил, что попытается выяснить, что же с ней могло произойти. Став писателем, он тоже кое-чему научился, например, искать и исследовать, изучать коробки с пыльными документами, рыться в газетных вырезках, выуживать полузасекреченную информацию из государственных структур. У него появилось много полезных знакомств, контактов, способов и средств. Он понимал, что было бы куда проще, если бы он говорил по-польски, о чем мечтал уже много лет, а потому сначала приобрел аудиокурс, а потом начал брать частные уроки.

Факты оказалось обнаружить легче, чем он ожидал, поскольку после войны многие официальные бумаги и документы стали общественным достоянием и еще больше информации открыли после развала СССР. Теперь перспектива поехать в Польшу вызывала куда меньше волнений. Теперь главной проблемой исследователей было не то, существуют ли те или иные сведения, а скорее вопрос, где конкретно они хранятся. В Великобритании авиазаводы обнародовали огромное количество данных о серийных номерах и марках произведенных самолетов, о том, когда машины сошли с конвейера и куда их отправили. ВТС также рассекретила свои архивы: бортовые журналы пилотов и графики с перегонами самолетов лежали в открытом доступе. В некоторых случаях, когда пилоты погибли при исполнении или пропали без вести, в документах содержались и личные вещи, включая письма, как, например, в досье Кристины. Среди писем нашлись два, написанных рукой Торранса, на которые она так и не ответила. Майк уже начал читать их, но когда заметил дату – через два дня после ее исчезновения, – то не смог дочитать до конца. В той же папке он нашел маленький кошелек, с которого все началось. Теперь он был пуст. Яркие цвета, так очаровавшие его в монохромном военном мире, выцвели, красная строчка почти отпоролась. Торранс подержал кошелек в руке, поглощенный воспоминаниями, а потом с грустью положил его на место.

Для начала Майк выяснил полное имя Кристины: Кристина Агнешка Рошка. В отчете министерства иностранных дел говорилось, что она была принята в Британии сначала как беженка, но позднее получила статус военнослужащей польских ВВС, приписанной к польскому правительству в изгнании. Все это подтверждало рассказ девушки, правда, Торранс не смог найти информации о ее родителях. Остальная часть ее истории в общем сомнений не вызывала: некоторые служащие ВВС Польши действительно бежали в Румынию, где их самолеты конфисковали, а им самим приказали покинуть страну в начале 1940 года.

В польском посольстве Торранс узнал о Кристине кое-что новое. Ей присвоили звание в военной авиации, предположительно тот самый генерал, которого она упоминала: «Рошка временно присвоено офицерское звание поручика (то есть польского аналога «лейтенанта»)». После того как она какое-то время прожила в Британии, поляки наконец начали платить ей жалованье, небольшую сумму еженедельно, однако выплаты прекратились, когда она вступила в ряды ВТС.

Что еще интереснее, правительство Сикорского наградило ее за подвиг по время вторжения захватчиков: вручило крест «Заслуги за храбрость», или по-польски «Krzyż Zasługi za Dzielność». В пояснении говорилось: «Награждается поручик (временное звание) К. А. Рошка за беззаветную храбрость в деле защиты национальных границ, а также жизни и имущества граждан, попавших в особо опасную ситуацию».

А вот дальше над рассказом Кристины нависли темные тучи. Уже первое открытие, пусть безобидное и трагическое, все равно оказалось достаточно сильным, чтобы даже спустя десятилетия вызвать укол ревности у Торранса. Кристина ему не сказала, да в общем-то и не обязана была признаваться, но незадолго до памятного дня, проведенного вместе, у нее завязался роман с молодым пилотом ВВС по имени Саймон Барретт. В архиве ВТС Торранс нашел короткие письма Барретта, невинные, радостные и шутливые, набросок непродолжительного военного романа. В одном письме Саймон умолял Кристину «оставить прошлое позади». Позднее в архивах ВВС Торранс обнаружил сведения о том, что лейтенант авиации Саймон Баррет в возрасте двадцати одного года был капитаном бомбардировщика «Галифакс» [50], в марте 1943 года возвращался после налета на Штутгарт, но до цели не добрался. Его самолет сбили над Северным морем, весь экипаж погиб.

Что касается Томаша, потерянного польского возлюбленного, то тут история оказалась еще более странной. Зловещие события последовали за падением Польши. Майк не понимал, знала ли о них Кристина или выяснила что-то вскоре после их встречи. Возможно, она слышала достаточно от польских беженцев, чтобы в глубине души бояться. В апреле и мае 1940 года, примерно в то время, когда Кристина перебралась из Франции в Англию, сотрудники НКВД СССР на территории оккупированной Польши арестовали весь офицерский корпус польской армии и ВВС, в общей сложности двадцать две тысячи человек, перевезли их в Катынский лес под Смоленском и расстреляли. Массовое захоронение было обнаружено в 1943 году, примерно тогда, когда Торранс провел летний день с Кристиной. У большинства тел нашли единственное пулевое отверстие в затылке. Новости об этом открытии официально не доходили до Западной Европы вплоть до окончания войны.

Кристине удалось сбежать, но что случилось с Томашем? Торранс уже не сомневался, что где-то в Катынском лесу в одной из братских могил покоится тело молодого аристократа, которого он считал своим соперником.

В Британии больше ничего выяснить не получалось. На нескольких сайтах с родословными, посвященных польской аристократии, Торранс узнал, что последним человеком, носившим титул графа Ловичского, был как раз Рафал Грудзинский, сын Бронислава. Рафал Грудзинский, как считалось, умер в 1940 году, а вместе с ним титул прекратил свое существование. Никаких упоминаний ни о сыне по имени Томаш, ни о других детях.

Прошел год после того, как Торранс начал изучать документы, доступные в Англии. После окончания войны от правительства Сикорского осталось мало следов и записей. Майк понимал, что куда больше подробных сведений он получил бы в Польше не только из армейских и полковых записей, но из газетных и гражданских архивов. Торранс понятия не имел, сколько такого рода материала уцелело за годы хаоса, пока Польша находилась под управлением нацистов, во время облав и депортаций, принудительных трудовых лагерей и лагерей смерти. Нужно было туда ехать.

Спустя несколько месяцев после смерти жены Торранс совершил поездку, которую так долго планировал. Он задумал ее как рабочий визит, хотя помимо исследований ему нравились и сами путешествия, так Майк получал опыт, необходимый при написании книг. Однако в этот раз он хотел по максимуму использовать отведенное время и тщательно изучить все доступные документы. Тем не менее, ему было любопытно взглянуть на страну, где родилась Кристина. В конце 1999 года Торранс отправился в Краков. Ему уже стукнуло семьдесят шесть, эта поездка в Европу вполне могла стать для него последней.

Поиски не дали практически ничего нового, более того, Майк с тревогой понял, что теперь он сомневается даже в том, что знал прежде.

Во-первых, семья Кристины. Торранс ездил в Победник, деревню, которую называла в своем рассказе Кристина. На деле их оказалось целых две, Большой Победник и Малый, на некотором расстоянии друг от друга. Но ни в одной из них не нашлось никаких упоминаний о семье Рошка, и никто из выживших местных, с кем Майк говорил, никогда не слышал такой фамилии. Торранс с интересом отметил, что в Победнике даже был собственный аэродром: узкая полоска, принадлежавшая аэроклубу. Однако не удалось выяснить, существовал ли он и в 1930-х годах, хотя местные считали, что его не было.

Ничего не удалось найти о Томаше Грудзинском, или, возможно, Томаше Ловичском. Торранс перерыл библиотеку и базы данных, но тщетно. Он два дня провел в гражданском архиве Ратуши в Кракове и, хотя нашел много записей о сделках по купле-продаже земли, совершенных Рафалом Грудзинским, о бизнесе, который интересовал графа, об уплаченных им налогах, о его жене, обо всех его дворянских титулах, а также имуществе и произведениях искусства, захваченных нацистами, о детях нигде не упоминалось. Насколько Торранс смог понять, у Рафала Грудзинского не было потомков. Род графов Ловичских прервался еще до войны.

Торранс обратился к архивам познаньского уланского полка, о котором упоминала Кристина, ему показали имена и личные данные всех гусарских офицеров, служивших в период с 1920 по 1939 год, когда полк расформировали немецкие оккупанты. В списках было много Томашей и несколько Грудзинских, однако ни разу имя и фамилия не встретились вместе.

Хотя польские власти проделали огромную работу по опознанию всех жертв Катынской трагедии, Торранс не смог найти упоминаний о Томаше Грудзинском в нескончаемом перечне, ну, или по крайней мере ни одного офицера под таким или похожим именем и с похожей биографией.

Когда Майк покинул Польшу и вернулся домой, то не сомневался, что Томаш, человек, которому он в молодости так завидовал и которого так боялся, был стерт из истории, или же напрашивался куда более загадочный вывод: в реальности Томаша никогда не существовало.

Больше Торранс не рылся в польском прошлом Кристины.

Однако ему удалось выяснить, что же случилось с ней в самом конце, и ради этого даже не пришлось ездить в Краков. Отчетов и бортовых журналов ВТС вполне хватило.

Двадцать седьмого августа 1943 года, примерно пять недель спустя после их с Торрансом встречи, Кристина была включена в расписание полетов: она должна была перегнать на аэродром в Восточной Англии новенький «Спитфайр XI», сошедший с конвейера на заводе «Супермарин» [51] неподалеку от Саутгемптона. Самолет был именно таким, каким Кристина описывала его: спроектированный для полетов на дальние расстояния, для высотной разведки, он оснащался мощными камерами и дополнительными топливными баками. И никакого вооружения.

План полета в тот день был простым: более или менее прямая линия через южную Англию, приблизительное время в пути около часа.

Согласно записям управления воздушным движением, Кристина, видимо, отклонилась от курса почти сразу после взлета и направилась в сторону Лондона. Ее самолет регулярно отслеживали на радаре, пока он не пересек центр Лондона, причем на высоте более десяти тысяч футов. «Спитфайр» еще раз засекли, когда он покинул воздушное пространство Лондона и начал движение вдоль устья Темзы к Северному морю. Когда приборы в последний раз его зарегистрировали, разведчик все еще набирал высоту, развернувшись налево на несколько градусов, и шел по азимуту примерно в восемьдесят градусов.

После этого он пропал, и, как сообщил Майку Деннис Филден много лет назад, обломков так и не нашли.

Торранс считал, что только он один и может вообразить, как все случилось. Он представил стройную молодую женщину в синей униформе с темно-русыми волосами, плотно прижатыми летным шлемом, которая была пристегнута в самом красивом, по ее мнению, из всех построенных самолетов, она впервые летела на нем, ощущая, как вторую кожу. Наверное, она даже не осознавала, что собиралась делать, просто следовала своим инстинктам, ее мысли кружились в исступленном восторге. В этом тумане счастливого обладания она быстро направила «Спитфайр» в летнее небо, понеслась на нем высоко и далеко, освобождаясь от оков войны, через белые облака и синеву, чиркая крылом по крыше этого мира, чтобы лететь так вечно, лететь домой, соприкасаясь лишь с пространством, свободным для полетов, и безграничным небом.

Часть шестая Холодная комната

1

Шестой

Око урагана «Федерико Феллини» прокатилось по стране с юго-запада, и теперь шторм бушевал на большей части Линкольншира и южного Йоркшира. Полосы дождя простирались аж до устья Темзы. Свирепые ветра обрушились на берега Северного моря, и с противоположной стороны, из Дании, сообщали о гигантских волнах и больших разрушениях, нанесенных береговым защитным сооружениям. На Ферме Уорна, в убежище Тибора Тарента, после сверкающей грозы ненадолго выглянуло яркое солнце и воцарилось обманчивое спокойствие. Вихри урагана ударили по комплексу Уорна ранним утром. Тарента разбудил шум, когда буря прокатилась по крышам зданий, сотрясая стены и швыряя дождь и ледяную крупу в окна. Он свернулся калачиком под одеялом в темноте, напуганный завыванием ветра и стуком, когда обломки с грохотом бились об укрепленные внешние стены. Когда Лу Паладин пришла к нему в комнату, Тарент уже плакал от страха. Лу осталась с ним до рассвета.

Следующий день они провели вместе, пока буря трепала здание, а из Тарента медленно просачивалось наружу нервное истощение. В ту ночь, когда шторм бушевал в полную силу, Лу спала рядом с Тибором в одной постели, но лишь для того, чтобы утешить друг друга и успокоить. Под гнетом чудовищного напряжения Тарент сдался и превратился в беспомощного страдальца и жертву, утратив над собой контроль. Где-то в глубине разума какая-то часть Тибора отстраненно взирала на интенсивность шторма, но разум не мог бороться со страхом. Под натиском ужаса Тарент уступил: он плакал, корчился от физической боли, бормотал какую-то бессмыслицу. У него возникло чувство, будто он оторван от реальности, но при этом был слишком напуган, чтобы захватить контроль над ситуацией. Он лежал без сна часами, а если и спал, то урывками. Не мог говорить связно, пища в нем не задерживалась, он был не в состоянии думать. Тарента пугали воспоминания о диком насилии, свидетелем которого он стал в Анатолии, о больных детях, изуродованных женщинах, о лишенной смысла мести, об ужасной невыносимой жаре, о жестокости ополченцев и безразличии солдат в форме, о запахах умирания и гибели.

Его камеры все засняли. Память была сильнее, но разум оказался под угрозой.

На второе утро в дикой ярости «Федерико Феллини» наступила передышка. Лу подогрела Таренту молока, и он медленно его выпил. Спустя тридцать минут ему удалось удержать все в себе. Лу дала ему два печенья, и они тоже остались в желудке.

Тарент понимал, что он почти наверняка не сходит с ума, но все равно рациональное мышление покинуло его. Он не мог ни на чем сосредоточиться, слушал Лу всякий раз, когда она говорила, пытаясь высвободить ее слова из хаоса собственных мыслей.

– Шторм усилится к вечеру, – сказала она в тишине, окутывавшей его, но повысив голос, чтобы заглушить постоянный рев и вой снаружи. – Над нами пройдет только край урагана, но вряд ли будет так же ужасно, как было. Он уже утих, но за ним в нашу сторону движется еще один.

Широкая металлическая скоба, одна из многих, что были видны из окна, тянулась с крыши здания вниз и крепилась где-то на земле. Она вибрировала и взвизгивала всякий раз, когда ее подхватывал ветер. Лу продолжила:

– Мы в безопасности, пока не выходим на улицу. Говорят, эти здания могут устоять перед циклонами вплоть до пятого уровня. Скобы удерживают крышу на месте.

Таренту казалось, что она говорит медленно и педантично, словно радиоведущая, рассказывающая слушателям важные новости. Но он все равно с трудом понимал ее слова. Снова подумал о Мелани, вспомнил мучительную боль от осознания того, что Мелани мертва, а теперь и Фло тоже. Что случилось с ней, когда бронетранспортер уничтожили? Их убил один и тот же взрыв? Теперь он не был в этом уверен. Лу погладила его по щеке.

Всякий раз, приподнимаясь с постели, чтобы посмотреть на улицу, Тарент поражался количеству мусора, брошенного ветром на широкий четырехугольник между зданиями. Помимо кучи веток, кустов и других ошметков растений там валялись большие куски металла, часто погнутые или скрученные, а еще масса щепок и тысяча осколков битого стекла. Часто эти «снаряды», гонимые ураганом, ударялись в стекло, по которому стекали дождевые струи. Тарент надавил на окно у кровати, проверяя его на прочность.

Лу положила ему руку на плечо, успокаивая:

– Оно не разобьется. Тут стекло очень толстое, потому и пейзаж за ним искажается.

В проблеске разума Тарент вспомнил искаженную картинку, словно через бутылочное стекло, которую видел из окна «Мебшера».

«Мебшер». Так назывался тот бронетранспортер, Тибор попытался произнести это слово, но оно так и не обрело форму.

Должно быть, Лу ушла, пока он спал, поскольку Тарент проснулся одни. Она вскоре вернулась, дала ему воды, и, хотя ему претила мысль о собственной беспомощности и потребности в няньке, его успокаивало то, что она сидит рядом. Он съел немного консервированного супа, который разогрела для него Лу. Каким-то чудом ей удалось отыскать свежий хлеб.

Что-то большое ударилось о стену здания. На миг освещение в комнате моргнуло. Они оба встрепенулись, но Лу успокоила его:

– Здесь три резервные цепи. Свет, видимо, никогда не погаснет. Я только что смотрела новости по телевизору. Смогла найти лишь один новостной канал из Хельсинки. Сказали, что следующий шторм надвигается из Атлантики, «Грэм Грин», примерно через два дня после этого. Пока что предсказывают третий уровень, хотя это и полноценный циклон, но он не вызовет особых повреждений, правда, все будет не так быстро. Кроме того, есть мнение, что он вообще может обойти эту часть страны стороной. В любом случае мы можем не беспокоиться.

– Мне нужно выбраться отсюда, – сказал Тарент и понял, что у него получилось целое предложение.

– А нам разве не нужно?

– И я не читал ничего из Грэма Грина, – добавил он. Казалось, это была первая связная мысль за несколько дней. Идея извне, поблажка, которую он сделал навязчивым мыслям, страхам и утрате логики. – А нет, читал, мне кажется, – добавил он, припомнив старую книгу о Брайтоне.

– Я читала парочку его повестей, – ответила Лу. – И кое-что из рассказов… включила их в свой курс пару лет назад. Зато смотрела все фильмы Феллини.

– Я снова могу говорить.

– Так ты и не переставал, – возразила Лу. – У тебя был жар, ты болтал часами.

– И что я сказал? Что-то осмысленное?

– Нет.

– Что ты имеешь в виду? Что слышала и не поняла, или что не расскажешь мне, о чем я говорил?

– Я слышала. Бóльшую часть не поняла. Но это не важно. Я привыкла к людям, оправляющимся от шока. Много лет назад я училась на медсестру.

– Моя жена работала медсестрой.

– Мелани?

– Откуда ты знаешь про Мелани?

– Ты постоянно звал ее по имени. Я знала, что твоя жена умерла, но ее имени не было в базе. Кажется, ты говорил, что ее кто-то убил. Это случилось недавно?

– На прошлой неделе, – ответил Тарент. – Или на позапрошлой. Я утратил синхронность с миром. Потерял счет дням и датам.

– Мне жаль.

– И мне.

– Ты говорил, что был в Турции. Это там случилось?

– Да, что-то типа террористической атаки, и Мелани случайно оказалась на месте событий.

Тарент замолчал, безуспешно пытаясь вспомнить, что мог говорить прежде, не только в бреду, но и когда впервые встретил эту женщину. Думать о прошлом оказалось сложно, поскольку память о недавних событиях была беспорядочной. Мысли о Мелани отозвались любовью и печалью, но, кроме того на ум постоянно приходил образ женщины, которая сказала ему лишь то, что он должен называть ее Фло. Это было ее настоящее имя? Тарент не помнил. Сумятица, царящая в разуме, зачаровывала Тибора, он чувствовал, как снова соскальзывает в хаос, который ему так хотелось принять всей душой.

Лу, должно быть, что-то заметила. Она взяла его лицо в ладони и держала, пока он не открыл глаза. Тарент понял, что произошло, и сделал несколько глубоких вдохов.

– Ты ухаживаешь за больными? – спросил он. Пришлось приложить волевое усилие, чтобы звучать нормально.

– Нет. Я же говорила. Я – учительница. Медицина не для меня. Я тогда только-только входила во взрослую жизнь, сдала бóльшую часть экзаменов, а потом проработала на одну больницу около года, прежде чем двигаться дальше. Работу предлагали только за границей, а мне не хотелось покидать страну. Твоя жена поэтому уехала за рубеж?

– Я и это сказал?

– В Турцию.

– Господи, ну да. Прости. Я постоянно забываю, о чем рассказал. Турция теперь – часть меня. Наверное, я пробыл там слишком долго, потому что теперь я дома, но такое ощущение, будто страна изменилась до неузнаваемости. Скорее всего, дело в том, какой я ее сейчас вижу. Я застрял в прошлом, но в определенном смысле меня сбивает с толку, что это прошлое, которого я никогда на самом деле не знал. Или так только кажется. Нет, Мелани хотелось перемен. Она была операционной сестрой, и через несколько лет работа стала ее тяготить. Она решила податься в волонтеры. Я поехал с ней в Турцию, поскольку хотел быть рядом, а еще считал, что там удастся сделать снимки для агентства печати, на которое я работал. В любом случае мне было интересно выяснить, что происходит. А потом мы оба выяснили, что происходит, и пожалели, что не остались дома.

– Как долго вы были в отъезде?

– Я потерял счет времени. Мы сначала ехали целую вечность, а потом несколько месяцев провели в полевом госпитале.

– И как, по-твоему, изменилась жизнь в Британии?

– Трудно сказать. Когда долгое время проводишь вдали от дома, то обычно создаешь ложные воспоминания о том, что оставил на родине, думаешь о самом лучшем или, напротив, о самом худшем. Повседневность, обычная жизнь, они забываются, теряют четкость, ведь когда все нормально, ты просто что-то делаешь, и все. В Турции нам пришлось несладко: все казалось бесконечно опасным, угнетающим и угрожающим. Мелани иногда работала по шестнадцать часов в сутки, а это слишком для любого человека. Через пару дней я оказался предоставлен сам себе. Я проводил часы в одиночестве, день за днем. Скучно, но жизнь была опасной и неприятной. Приходилось постоянно торчать на территории госпиталя. Мне вдруг захотелось снова стать ребенком, делать то, что я делал в детстве, смотреть на море, гулять в лесу, играть с другими детьми, просто чувствовать себя счастливым и жить в безопасности. Понимаю, это звучит инфантильно. Хотя на самом деле детство у меня не особо счастливое, когда я вспоминал о нем, то не могу припомнить, чтобы хоть раз занимался тем, о чем тогда так мечтал. Меня охватила своего рода ложная ностальгия, я то ли выдумал свои воспоминания, то ли позаимствовал. Наверное, видел в фильме или прочел в книге. Отец умер, когда я был совсем маленьким, и хотя у меня уже давно британское гражданство, я наполовину американец, а наполовину венгр. Моя мама работала в Лондоне, а потому я там вырос. В Лондоне не помню, чтобы я хоть раз ездил на море. То есть у меня не было такого детства, но это так естественно – оглядываться назад и думать, насколько же лучше была тогда жизнь, или могла быть, ну или могла быть такой, какой мне хотелось, чтобы она была.

Лу сидела рядом, молча уставившись на свои руки. Она крепко сцепила их, кожа на тыльной стороне ладоней собралась в складки от нажима, а костяшки напряглись.

– Когда я вернулся сюда, – продолжил Тарент, – то, думаю, бессознательно искал именно этого. Полевой госпиталь – сущий ад. Да и работа там тоже, и для Мелани, и для всех остальных. Но даже просто жить там, существовать само по себе ужасно. Турция превратилась в пустыню, пока не окажешься там сам, не понимаешь, как сильно изменился климат. Весь Средиземноморский бассейн теперь непригоден для жизни. Я не думаю, что местные жители страдают сильнее, чем в других местах, где воцарилась жара, но теперь вся Турция в той или иной степени необитаема. Я не могу даже представить, на что похожи регионы Африки и Азии. После гибели Мелани правительство тут же переправило меня в Британию. Я словно оказался в другом мире. Эти ураганы… они все время такие сильные, как этот?

– Последнее время да. Только за этот год прошли два или три урагана, из-за которых была куча разрушений.

– Погода в Британии всегда отмачивала шутки, но раньше ничего подобного не было. Дело только в изменении климата или за циклонами стоит еще что-то? Когда меня везли сюда, пришлось ехать на бронетранспортере. Я-то думал, их используют только там, где активны повстанцы, когда действительно требуется защита. Раньше на них постоянно разъезжали медицинские бригады. Я понятия не имел, что «Мебшеры» теперь в ходу и все настолько плохо. Когда я ехал в «Мебшере», пытался рассмотреть, что там за окном, складывалось впечатление, будто меня перевозят по огромной пустыне. Здания рухнули, всюду вода, бóльшую часть деревьев вырубили. Потом мы добрались до Лондона. Перед тем как я снова попал в бронетранспортер, меня везли в обычной машине. По какой-то причине пришлось ехать через город, однако агенты затемнили окна, чтобы я ничего не видел. Зачем они это сделали? Я успел заметить, что город преобразился. Как и страна. Везде военные, полиция. И вся эта заваруха с правительством: все министерства перемещают в провинции.

– В разгаре необъявленная война, – сказала Лу. – Поговаривают, что это последняя война, война, которая положит конец всему. Якобы у повстанцев есть какое-то новое оружие, против которого мы не в силах бороться.

2

Очередной обломок с силой ударил о крышу, и оба отреагировали так, будто что-то физически ворвалось в комнату. Спустя пару минут огромная ветка скользнула по окну, попала на ближайшую металлическую скобу и рухнула во двор. Тарент понимал, что слишком много болтает, словно внутри ослаб какой-то барьер. Он сосредоточился на том, чтобы доесть остывший суп. Лу сидела рядом и молчала. Он то и дело думал о Мелани, уже ставшей жертвой этой последней войны.

Позже, когда ветер начал наконец ослабевать, Тибор почувствовал, что снова обретает контроль над собой. Лу вернулась в свой номер. Тарент снова просмотрел снимки из Анатолии, но они вгоняли в депрессию. Его хватило ненадолго. Он вышел онлайн, поискал новостные каналы или сайты, но правительство строго контролировало Интернет, как и за границей. Все сайты, каналы и платформы были классифицированы по уровню допуска, а Тарент потерял свой Интернет-статус, когда уехал за пределы страны. Практически все ресурсы были для него недоступны. Он пошел к Лу, понимая, что становится зависим от нее, но ему хотелось с кем-то поговорить, и это было важнее всего. Он чувствовал себя виноватым, но ничего не мог поделать. Кроме Лу у него никого не осталось. Мысли вновь начали путаться.

Как только Лу пустила его в свою комнату, Тибора охватило непреодолимое желание спать, и Лу позволила ему прилечь на свою постель.

Он проснулся много часов спустя. За окном завывал ветер, но куда тише. В комнате Лу горел свет и пахло едой. Дверь в ванную была открыта, но там царил мрак. За окнами сгустилась ночная тьма. Лу в дальнем углу комнаты сидела в одном из кресел, забравшись в него с ногами. На коленях у нее лежала книга, но голова наклонилась вперед, поскольку женщина уснула. Тарента сбило с толку странное пробуждение, поэтому он вылез из кровати лишь спустя несколько минут, осторожно разбудил Лу, проводил ее до кровати и убедился, что она легла.

Он посидел с ней какое-то время, но потом вернулся к себе. Они жили в разных часовых поясах. Он был совершенно бодр, помылся, побрился, переоделся в чистое и убрал беспорядок, который устроил в комнате за время болезни.

Самые сильные страхи отступили. Казалось, он мог объективно оценивать их, но стоило выделить хоть что-то, акцентировать на нем свое внимание, разум опять погружался в хаос.

Позднее Лу снова зашла к нему. Тарент обрадовался ей. Они обнялись на пороге комнаты. Лу принесла еду и маленькую бутылочку красного вина. Она сказала, что запасы торгового автомата каким-то образом пополнили и сейчас ассортимент куда богаче.

– Лу, ты сказала, что жила в Ноттинг-Хилле, – произнес Тарент. – Что вся твоя жизнь прошла там.

– Да, я прожила там много лет. Там была последняя школа, где я работала. Но потом произошла атака десятого мая. И теперь моя жизнь кончена.

– У тебя были друзья в Ноттинг-Хилле.

– Несколько. Но самым важным человеком был мой парень. В тот день он находился в нашей квартире.

– Тебе удалось выяснить, что с ним случилось?

Лу развела руками в отчаянии.

– Этого никто не знает. Весь район полностью уничтожен. Сначала я даже не видела, как он мог бы спастись, но после взрыва не обнаружили тел. В определенном смысле, наверное, было бы лучше, если бы трупы нашли, лучше знать страшную правду. Я уже находилась здесь, на Ферме Уорна, когда это случилось, и сначала даже не могла ничего выяснить. Сейчас это еще сложнее, поскольку многие телевизионные каналы закрылись, но сюда постоянно кто-то приезжает, и я многое смогла узнать от новых постояльцев.

– Ты здесь с мая?

– Приехала в конце апреля. Меня перевели в правительственную школу в Линкольне, и тут произошла атака. Все тут же оказалось парализовано, вот я и зависла здесь, размышляя, что мне теперь делать, что вообще сделали бы люди в моем положении. Я пыталась связаться с Думакой, так зовут моего парня. Я цеплялась за надежду, что он мог в тот момент выйти из квартиры, но сейчас понимаю, что он почти наверняка никуда не уходил. У него было мало друзей в Британии, но те, с кем я смогла переговорить, знали не больше моего. Вскоре я поняла, что Думака почти наверняка оказался в эпицентре.

– Расскажешь мне о нем? О Думаке?

– Он – беженец из Нигерии. Из тех, кого некоторые сотрудники Министерства внутренних дел называют нелегалами. Они не дали ему разрешение на пребывание, поэтому он начал скрываться от властей. Сначала я боялась расспрашивать о нем, ну, после десятого мая, поскольку понимала, что если он уцелел и его отследят, то депортируют. Ты же знаешь, какие сейчас правила. Он прожил в Британии почти пятнадцать лет, но это ничего бы не изменило. Приехал сюда с братом, но у того есть виза, он ничем не рискует. Мы познакомились, когда Думака пришел в школу поговорить о работе. Он делает ювелирные украшения, красивые и изысканные, и временами даже выставлял кое-что из своих работ в Лондоне. Чтобы не привлекать к себе внимания, он всегда работал под именем брата, но это не нравилось ни брату, ни самому Думаке. Они почти друг с другом не разговаривали. Чем дольше Думака жил в Англии, тем в большей безопасности себя чувствовал, но я-то понимала, что он ошибается. Как бы то ни было, после знакомства мы съехались. Пару лет жили счастливо, но потом ситуация ухудшилась. Я не об отношениях. После обвала еврофунта никто больше не покупал ювелирку, а я потеряла работу в школе. Ты в курсе, что население Лондона много лет сокращалось? Власти закрыли несколько классов из-за недобора учеников, и я попала под сокращение. Вот почему начала работать на правительство. Пришлось уехать от Думаки, но мы думали, что разлука временная, максимум на несколько недель. Он хотел перебраться ко мне после того, как я устроилась бы на новой должности.

Лу отвернулась, пока вела рассказ. Она снова сцепила руки перед собой, Тарент видел, как те напряжены. На изгибе ее скулы показалась слезинка. Лу смахнула ее. Тибору стало грустно, кроме того, он вдруг понял, насколько эгоистично себя вел. Он был настолько поглощен своими неприятностями, что ни разу не подумал о жизни этой женщины, на что она похожа или что собой представляла.

Лу сняла очки с линзами-полусферами и вытерла их салфеткой.

– Ты сказал, что проезжал через Ноттинг-Хилл.

– Да, но я уже говорил, что не…

– Расскажи еще раз. Для меня сейчас ничего важнее нет.

– Я почти ничего не видел. Ехал в машине, меня сопровождали два агента УЗД. Думаю, в их обязанности входило сделать так, чтобы я ничего не увидел и не задавал лишних вопросов. Они затемнили окна, но в какой-то момент забеспокоились из-за надвигавшегося шторма, решили посмотреть на тучи, и я смог увидеть город. Всего на несколько секунд.

– Где ты был? Что видел?

– Я только знал, что мы где-то в западном Лондоне, поскольку агенты об этом говорили. Но у меня недавно убили жену, я путешествовал несколько суток, мало спал, а потому потерял ориентацию в пространстве. Понятия не имел, где мы находимся.

– Но ты же что-то видел.

– Нет. Я в прямом смысле ничего не видел. Сплошная чернота.

– Это было ночью?

– Нет, только вечерело. На улице все еще оставалось светло.

– Тогда что же было черного?

– Да все. Я не знаю, что видел, поскольку отсутствовали ориентиры. Ты можешь себе представить, я находился в машине с затемненными окнами, а потом они просветлели, а вокруг все черное. Агенты почти сразу же снова перекрыли обзор.

– А ты видел, эта чернота была в форме треугольника, как рассказывают?

– Я не знаю. Не видел. Мне очень жаль. Я бы рассказал, если бы знал что-то еще.

– Я слышала, что это было оружие сближения. Твоя жена тоже из-за него погибла, да?

– Да, – ответил Тарент. – Мелани тоже.

3

Они вместе сходили к торговому аппарату, но, прежде чем успели им воспользоваться, Лу обратила внимание, что столовая дальше по коридору снова открылась. Там было на удивление людно. На удивление, поскольку Тарент уже решил, что на Ферме Уорна они практически одни. Теперь же он понял, что на территории еще остается часть сотрудников. Снаружи шел сильный дождь, но ветер уже утратил свою разрушительную силу. Лу узнала несколько людей, проходивших мимо, но знакомить Тибора с ними не стала. Он заметил француза, с которым познакомился в первый день, – Бертрана Лепюи. Тот, казалось, не признал Тарента и отвел глаза сразу, как их взгляды встретились.

В меню были самые простые горячие блюда – на выбор тушеное мясо или вегетарианская паста, Тарент взял мясо, а Лу – пасту. За еду денег не брали, в отличие от напитков. У Тарента не было наличных, так что Лу заплатила за обоих.

Когда после еды они отправились в жилой блок, снова накатило знакомое чувство изоляции. Остальных людей, видимо, разместили в отдельных помещениях, или же они работали в других зданиях. Длинные безмолвные коридоры казались совершенно необитаемыми.

Лу пошла к себе, а Тарент вернулся в свою комнату. Лу обещала заглянуть позже.

Некоторое время он смотрел из окна на обломки, скопившиеся во дворе, но прямо на его глазах тракторы начали сгребать мусор. Самые большие ветки сдвигали в одном направлении, а все остальное оттаскивали за здания.

Из комнаты Тарента вид на внутренний четырехугольник открывался под иным углом, чем из окна около торгового автомата, откуда он видел приземление вертолетов. Когда это было? Две ночи назад или три? Он действительно утратил ощущение времени. При взгляде отсюда посадочную площадку частично скрывал соседний корпус. Тарент видел ориентирную вышку, оснащенную прожекторами на случай ночных приземлений, и небольшой кусок приподнятой бетонной платформы, однако бóльшая часть ее скрывалась от глаз. Тибор даже не мог сказать, стоит ли сейчас на площадке вертолет.

Зато он четко видел здание напротив вертолетной площадки, то самое, к которому покатили носилки. Это была современная конструкция, судя по внешнему виду, какое-то учреждение, огромное, одноэтажное, грубый бетонный полуцилиндр, видимо, спроектированный так, чтобы выдерживать штормовые ветра. Он не был обнесен забором или скрыт за шлагбаумами, но вооруженные охранники расхаживали туда-сюда перед единственным входом, который видел Тарент.

Насколько он знал, вертолеты не прилетали и не улетали из комплекса Уорна после того, как разразился ураган, так что предположительно те люди все еще оставались внутри. С виду здание походило на клинику или, возможно, на небольшой госпиталь скорой помощи, но внешне ничто не указывало на его предназначение. Гадать, что там внутри, было бесполезно. Тибор знал лишь то, что на его глазах людей закатили внутрь на носилках.

Разум вновь работал нормально. Увы, наверняка Тарент измерить улучшение не мог, лишь внутреннее убеждение подсказывало ему, что все и правда возвращается на круги своя. Мозг, казалось, очистился. Тибор отошел от окна, сел в одно из больших кресел и впервые за много часов подумал о женщине, которую знал исключительно как Фло.

Вероятно, она была среди тех, кого вынесли из вертолета и отправили в клинику на той стороне четырехугольного двора. Она пострадала, ранена? Но насколько серьезно? Он видел, что людей на носилках быстро подключили к источникам кислорода, из чего можно было сделать вывод, что на тот момент никто из них еще не умер. Но Тарент своими глазами видел атаку на «Мебшер» и тогда подумал, что все, кто находился в бронетранспортере, мгновенно погибли. Точно такое же предположение он сделал после взрыва, в котором исчезла Мелани.

4

Тарент услышал какой-то шум за дверью и, ожидая Лу, не пошевелился, чтобы открыть, поскольку они настроили считывающие устройства на своих дверях так, чтобы те опознавали обоих по ладоням. Когда кто-то постучал во второй раз, Тарент подошел и открыл замок с радушной улыбкой.

На пороге стоял какой-то мужчина. От удивления Тарент лишь через несколько секунд узнал посетителя. Это был Бертран Лепюи.

– Мистер Тарент, – сказал он. – Мы зарегистрировали вас в другой комнате, но она занята какой-то дамой. Она направила меня сюда. Можно войти?

– Полагаю, да.

Тибор отступил в сторону. Лепюи сначала взглянул в обе стороны коридора и лишь затем переступил через порог. Дождавшись, когда Тарент закроет дверь, чиновник заговорил снова:

– Мистер Тарент, мне нужно удостовериться, что это вы.

– Но вы же пришли сюда. Вы знаете, кто я, и вы меня нашли.

– Пожалуйста, идентифицируйте себя. Я здесь по официальному делу.

Тарент с неохотой подчинился – прижал идентификационную карту к считывающему устройству. На экране появилась фотография, которую сделали в УЗД перед тем, как он покинул Британию.

– Хорошо, спасибо. Это простая формальность, уверяю вас. Мистер Тарент, я пришел попросить вас об одной любезности.

– Если вы в ответ окажете любезность мне.

– Какую?

– Мне бы хотелось знать, как отсюда выбраться. Вы сами сказали, что я не должен здесь находиться.

– Да, это так. Мы ожидаем транспорт сегодня ближе к вечеру или завтра с утра. Я мог бы устроить, чтобы вы уехали на нем.

– Отлично! И моя подруга – та женщина, в комнате которой вы побывали. Луиза Паладин.

– Вы хотите, чтобы и она тоже уехала?

– Да. Она отчаянно стремится попасть домой.

– Я посмотрю, можно ли это сделать.

– Нет. Если вам что-то надо от меня, то я в обмен хочу именно это. Никаких туманных обещаний. Вам ясно, месье Лепюи?

– Не думаю, что вы вообще вправе что-либо требовать. Вас не должно быть на Ферме Уорна. Это секретный объект.

– Вы сказали, что хотите от меня любезности. А я буду рад убраться отсюда.

– Хорошо, – кивнул Лепюи. – Вы и та дама сможете уехать при первой же возможности.

– Спасибо. Это будет вертолет?

– Нет… бронетранспортер. Вертолеты не используют для транспортировки личного состава.

– Вы говорите о «Мебшере»? Он отвезет нас в Лондон?

– В Лондон сейчас попасть невозможно.

– Но нам нужно именно туда.

– Отсюда мы можем отправить вас только в АМП Халл.

– Но я живу в Лондоне. Луиза Паладин тоже.

– Мистер Тарент, прошу вас! Я сказал, что вы сможете уехать при первой же возможности, но сперва мне нужна ваша помощь. Насколько я понимаю, вы знакомы с Табиб [52] Маллинан.

Тарент покачал головой. Из-за легкого французского акцента слова куратора звучали расплывчато.

– Не могли бы вы повторить ее имя?

– Извините. Табиб, то есть врач, Маллинан. – Он произнес имя помедленнее. – Именно Табиб Маллинан прислала сообщение, что у вас поменялись планы и мы можем вас не ждать.

– Доктор Маллинан является высокопоставленным должностным лицом в Министерстве обороны?

– Насколько мне известно, да. То есть вы знакомы.

– Да. Но если это та, о ком я думаю, то я впервые слышу ее фамилию, не говоря уж о том, что она врач.

– Позвольте пояснить, что нам от вас нужно, мистер Тарент. Произошел прискорбный случай, в результате которого погибли несколько человек. Мы полагаем, что среди них и доктор Маллинан, но, прежде чем передать тело, нам нужно провести предварительную идентификацию. Официально ее опознают позже, наверное, кто-то из родных, но наш отдел должен быть уверен, что перед нами именно она. Мы ищем того, кто ее опознает. Un avis [53]. Как только мы проведем опознание, то сможем передать ее останки.

– То есть она погибла?

– Да. Мне жаль.

– Во время атаки на «Мебшер»?

– Я не знаю подробностей. Ее и остальных доставили сюда на военном вертолете.

– Да, я видел. Но я видел также, что персонал обращался с пострадавшими так, будто те ранены, но все еще живы.

– Нет, смею заверить, их доставили сюда уже мертвыми.

– Понятно.

– Хорошо. – Лепюи направился обратно к двери и распахнул ее. – Это срочно. – Он сделал нетерпеливый жест рукой. – Je vous prie, monsieur .[54]

Тарент последовал за ним по коридору и вниз по лестнице. Они быстро прошли мимо закрытой двери в комнату Лу. Тарент пытался примириться с известием – теперь уже точным, – что Фло погибла во время атаки на «Мебшер». Из-за неопределенности он бессознательно считал, что она и все остальные каким-то образом выжили. Но теперь надежды, похоже, не осталось.

Они покинули жилой корпус и прошли через двор. Все еще дул сильный ветер, но уже не тот шторм, что причинил такой ущерб. Большие обломки убрали. В углу площадки все еще работали тракторы, сдвигавшие весь мусор куда-то за корпуса.

Когда они дошли до входа в здание с изогнутым бетонным фасадом, Лепюи продемонстрировал удостоверение личности двум охранникам, а затем активировал дверь другой карточкой с электронной полосой. Он пропустил Тарента вперед. Когда дверь закрылась, все стихло, включая ветер. Из-за приглушенной акустики возникало ощущение, что все звуки здесь специально гасятся. Лепюи зажег верхний свет.

По-видимому, они находились в офисе с открытой планировкой, поскольку у ближайшей стены тянулись рабочие места, а вдоль дальней расположились занавешенные одноместные палаты. Все они были открыты и готовы к использованию: голые смотровые столы, металлические баллоны с кислородом и медицинские шкафы.

Лепюи пояснил:

– Понимаете, это здание используется лишь изредка в случае крайней необходимости. В штате есть медсестра, но нет докторов. После недавнего кризиса мы устроили здесь временный госпиталь, а тех, кому требуется что-то посерьезнее первой помощи, как можно скорее отправляем в больницы Ноттингема или Линкольна. – Он отвел Тарента в отгороженную секцию. – У нас нет морга, но зато есть холодильная камера, поэтому тела пока хранятся здесь. Внутри ужасно холодно, но процедура не займет много времени. Мы оба одеты неподходящим образом, поэтому давайте покончим с этим побыстрее.

Лепюи открыл большую дверь, отстоявшую от других, и провел Тарента внутрь. В помещении и правда стоял мороз.

Бóльшую часть пространства занимали или ящики с едой, или герметично закрытые бочки с непонятным содержимым. Тарент едва удостоил их взглядом. Ледяной воздух обжигал его трахею. Он в жизни не испытывал такого холода. Трупы рядком лежали на столе у дальней стены. Все тела были закрыты белыми простынями. Бочки, коробки и контейнеры, которые раньше, по-видимому, занимали место наверху, теперь составили на пол.

Лепюи подошел к трупу в центре. Он наклонился, причем ему пришлось удерживать равновесие, поскольку из-за коробок подойти к столу было затруднительно, и отдернул простыню, чтобы показать лицо погибшей.

– У нас есть основания полагать, что эта женщина – Табиб Маллинан.

Лепюи сделал шаг назад, Тарент занял его место. Осознание того, что все кончено, и жутко холодный воздух и так ошеломили его, а теперь он увидел, что перед ним действительно была Фло. Она (вернее, ее тело) лежала с закрытыми глазами, он не заметил никаких повреждений, никаких ожогов, шрамов или порезов на лице, ни следов взрыва или вспышки, ни синяков, тело вообще не было обезображено. Внезапно он вспомнил, как она сказала, что ей ничто не может повредить, и он еще увидит, что она имеет в виду. И вот он увидел, именно так все и оказалось. Что бы ни случилось с ней в момент смерти, оно не оставило никаких отметин. По крайней мере на лице. Лепюи не стал дальше поднимать простыню, демонстрируя лишь голову и плечи.

Тарент не испытал отторжения ни при виде замороженного тела, ни от самого факта ее смерти, ни даже от чувства утраты, поскольку какое-то время назад понял, что произошедшее между ними не более чем мимолетный случай. Но внутри нарастало ощущение трагедии, осознание впустую отнятой жизни, понимание того, что кто-то убил эту умную и интересную женщину, бесцельно уничтожил ее.

– Мистер Тарент, вы можете ее опознать?

– Да, это она.

– Вы должны назвать ее имя.

– Я знал ее только как Фло. Это ее имя?

– Нам нужна более однозначная идентификация.

– Вы знаете имя этой женщины? – снова спросил Тарент. – Я говорю, что ее звали Фло, а вам известно ее имя, то этого факта определенно достаточно для опознания.

– Пожалуйста, опознайте ее.

Тарент махнул рукой, отчасти от недовольства, что ему приходится иметь дело с этим человеком, но заодно выражая внезапно накатившее отчаяние.

– Я знал ее как Фло. Она сказала мне, что является чиновником высокого ранга в Министерстве обороны, но работает в личной канцелярии министерства непосредственно с министром, шейхом Аммари. Мы с ней не были близкими друзьями. Встретились лишь раз, и она не назвала мне своего полного имени и даже намекала, что Фло – имя вымышленное. Но я опознаю ее. Это та женщина, с которой я знаком.

Лепюи натянул обратно простыню и поправил ее с обеих сторон.

– Этого вам хватит?

– Я могу записать это как ваше мнение.

– Но этого достаточно?

– Ваше мнение позволит передать нам тело.

– Хорошо, можем мы уйти отсюда? Холод невыносимый.

– Не могли бы вы опознать и остальных?

– Я не смогу назвать их по именам, – сказал Тарент, – но если это те люди, с кем я ехал в «Мебшере», то я их узнаю. Двух водителей звали Хамид и Ибрагим, они служили в «Черной страже». Не офицеры, их воинские звания я не знаю. Еще был один пассажир Хейдар, но я не в курсе, имя это или фамилия. Коллега Фло. А кроме того, с нами ехал какой-то американец, но про него мне вообще ничего не известно.

– Если вы сможете опознать их, – сказал Лепюи, – то я тоже занесу ваше мнение в протокол.

Тарент неуклюже прошел вдоль ряда тел, ему пришлось перелезать через коробки на полу. Он быстро осмотрел еще четыре трупа и подтвердил, что узнал всех. Насколько он видел, ни у кого не было признаков телесных повреждений. На их лицах лежала восковая печать смерти, ужасная пустота, отсутствие признаков жизненной силы: два шотландских солдата, коллега Фло Хейдар и безымянный американец. Было еще и шестое тело, тоже под простыней, но его положили в дальний конец стола, а подход заставили так, что приблизиться не получалось, пришлось бы отодвигать с дороги большие контейнеры. У Тарента от холода тряслись руки.

– Вместе со мной в «Мебшере» всего было шесть человек, – сказал он, показав на шестое тело.

– Этого человека опознавать не нужно, его уже опознали. Нас касаются только эти пять тел.

– Вам больше ничего от меня не нужно?

– Спасибо, мистер Тарент. Вы нам очень помогли.

– Можно теперь уйти?

– Разумеется!

К облегчению Тибора, Лепюи быстро вывел его из холодной комнаты и закрыл дверь.

– Это все? – спросил Тарент, дрожа. Его одежда заледенела на коже, даже веки замерзли.

– Еще раз спасибо, месье. Я услышал то, что хотел, останки теперь положат в гробы и как можно скорее отдадут родным. Возвращайтесь к себе, я сообщу вам, как только узнаю, когда появится подходящий «Мебшер».

– До Лондона?

– До Халла, – ответил Лепюи. – Оттуда вы сможете организовать свое путешествие дальше.

5

Тарент пошел прямиком в комнату Лу.

– Думаю, мы сможем уехать отсюда в течение следующих двадцати четырех часов. Я говорил с Бертраном Лепюи. Ты знаешь, о ком я?

– Директор по эксплуатации. Француз. Знаю, но он мне никогда не нравился.

– Ты готова уехать по первому требованию? – спросил Тарент.

– Ты правда все организовал?

– Лепюи не назвал мне точную дату, но сказал, что мы уедем на следующем «Мебшере». Ожидается, что он прибудет скоро. Сегодня ближе к вечеру или, вероятнее, завтра. В Лондон попасть мы не сможем. Он нас довезет только до Халла.

– Всяко лучше, чем застрять тут навеки.

– В Халле мы что-нибудь придумаем. Я тоже хочу вернуться в Лондон, так что можно поехать вместе, если хочешь.

– Хочу. – Лу неожиданно подошла и тепло обняла его. – Ты понятия не имеешь, что это для меня значит, Тибор.

– У тебя тут куча вещей, – сказал Тарент, оглядывая комнату с такой же, как у него, планировкой.

– Это не важно. Я могу бóльшую часть оставить. Но я знаю, как обычно делает Лепюи. Он нас вряд ли вообще предупредит, так что придется паковать все прямо сейчас, чтобы подготовиться.

Тарент все еще чувствовал себя транзитным пассажиром. Приехав на Ферму Уорна, он даже вещи толком не распаковал. Он отправился в столовую поесть. Лепюи там не было. Вернувшись к себе, Тибор лег спать.

И тут, в темноте, до него вдруг дошло. Фло мертва. Так же внезапно и бессмысленно, как Мелани. Он очень тосковал по Мелани, которую все еще любил, но Фло его интриговала и возбуждала. Обе погибли в результате случайного насилия, не направленного на них, а совершенного в погоне за какими-то политическими или религиозными амбициями или обидами. Обе женщины стали жертвой одного и того же оружия.

Ощущение потери оказалось ужасным. Не его собственной потери, которая тяжким бременем распирала изнутри, но их общей потери: они обе были достаточно молоды, чтобы строить планы на будущее, но при этом уже преуспели. Он наверняка знал, что если бы Мелани не умерла, то между ним и Фло ничего бы не произошло, даже на одну ночь, даже случайной связи. Тибор никогда не изменял Мелани. Более того, сейчас он был убежден, что непреднамеренно стал причиной гибели жены – та ссора, из-за которой она покинула территорию больницы, случилась в основном по его вине. А теперь еще и Фло. Может, надо было убедить ее покинуть «Мебшер»? Тогда ему казалось, что Фло непоколебима, сжата в тисках своей работы; она же, напротив, хотела, чтобы он остался в бронетранспортере вместе с ней. Она вывела его из состояния равновесия, и Тарент не мог принять решение вплоть до того момента, когда «Мебшер» уехал. Он помнил последние секунды, пока мотор набирал полную силу, а он стоял на откосе, размышляя, куда податься. Все ли он тогда правильно понял? Может, все было бы иначе. Он понимал, что горе по погибшим всегда сопряжено с тем, что выживший винит себя в смерти других людей, но даже рациональное понимание не приносило облегчения.

Он был одинок. Хотелось лишь как можно быстрее вернуться в старую лондонскую квартиру, что-то с ней сделать – продать, отремонтировать, избавиться от общих вещей и, может, начать все заново, – но важно было попасть туда и снова стать хозяином своей жизни.

Заснуть оказалось тяжело, но в конце концов он провалился в прерывистое состояние полудремы, лежа неподвижно, но все еще осознавая, что происходит вокруг. Всякий раз открывая глаза, чтобы взглянуть на цифровой дисплей часов, стоявших около кровати, Тибор понимал, что времени прошло больше, чем он думал. А значит, он все же засыпал, сам того не замечая. Когда забрезжил рассвет, беспокойство превратилось в бдительное раздражение.

Он принял душ, оделся и запаковал сумки, потом задумался, не спуститься ли к Лу, чтобы проверить, готова ли она к отъезду, но понимал, что она наверняка все еще спит. Часы показывали самое начало восьмого, солнце только-только поднималось. Выглянув из окна, Тарент увидел, что рабочие уже расчистили завалы мусора. Во дворе было пусто, хотя вооруженная охрана все еще дежурила рядом с клиникой. Однако сами охранники уже не стояли и не расхаживали у входа. Рядом с ним поставили охранный пункт – небольшой домик, изнутри которого лился свет.

Тарент взял скрытую камеру «Кэнон», убедился, что аккумулятор полностью заряжен, и спустился на улицу.

По дороге он сделал несколько снимков, понимая, что оптический стабилизатор изображения устранит размытость кадров. Дойдя до середины двора, Тарент остановился, настроил камеру и огляделся в поисках ракурса, чтобы низкий солнечный свет озарял здания, создавая неправильные тени на неровной бетонной поверхности четырехугольника.

Оба охранника тут же появились из домика и без колебаний нацелили на фотографа винтовки. Встревоженный, Тарент отступил назад и помахал камерой над головой, показывая, что он все понял и больше ничего снимать не будет. Оба парня стояли неподвижно, по-прежнему целясь в него. Затем чуть опустили винтовки. Один направился обратно в служебное помещение, и Тарент видел, как он взял трубку. А через мгновение туда же зашел и второй охранник.

В том, как они двигались, покинув пост охраны, было что-то необычное, чувствовалась какая-то скованность, зато винтовки они вскинули слишком быстро, демонстрируя молниеносную реакцию. Несколько секунд Тарент искренне опасался того, что они сделают дальше, и ругал себя: надо было сразу дать понять охранникам, что он хочет сделать пару фотографий, – самое обычное правило для его работы, при которой вечно приходилось иметь дело с властными людьми, параноидально боящимися камер. Тарент предполагал, что винтовки заряжены, но потом еще раз хорошенько все обдумал. Охранники не выкрикивали предупреждений, не бежали в его сторону, по сути, ничего не требовали. Они, казалось, просто выполняли ответный ритуал.

Тарент выждал с минуту, опустив руку с камерой, а потом повернулся к тому зданию, которое намеревался заснять, и снова поднял фотоаппарат.

Охранники среагировали так же, как и первый раз, то есть выскочили из домика на почти до смешного не гнущихся ногах и вскинули винтовки, но стоило Тибору вновь показать, что он ничего не будет снимать, оба тут же опустили оружие. Один вернулся в домик и что-то сказал по рации. Спустя пару минут к нему присоединился второй.

Тарент вернулся на ту сторону двора, где располагался жилой корпус, поднял камеру, но на этот раз к нему никто не побежал. Он быстро сделал несколько кадров, а потом повернулся и снял еще пару фотографий. Охранники не реагировали, и лишь когда Тарент направился в их сторону и дошел почти до центра открытой площадки, тут же повыскакивали и молча пригрозили ему винтовками.

Тибор снова отступил, но потом методом проб и ошибок установил, насколько близко можно подойти к клинике, не провоцируя солдат.

Особенно его заинтересовало одно здание. Оно располагалось на южной стороне четырехугольника рядом с воротами и привлекало взгляд своей необычной формой, размером и физическим состоянием, на вид казалось куда старше соседей по базе. Высокая кирпичная башня с квадратным основанием казалась довольно приземистой, хотя и поднималась как минимум на тридцать, а то и на сорок метров. Похоже, ее забросили за ненадобностью: кое-где раствор между кирпичами полностью размыло, виднелись высокие и узкие оконные проемы, но стекла в рамах отсутствовали. Ближе к крыше наружную стену укрепили бетонной облицовкой, но та почти вся отвалилась, и кирпич под ней был даже в худшем состоянии, чем в остальных местах.

Здание выглядело опасным и неустойчивым, словно в любой момент могло рухнуть, но явно пережило как минимум не только недавний шторм, но и несколько других, о которых рассказывала Лу. Зачастую во время таких бурь скорость ветра превышала сотню миль в час. Последний ураган явно был самым сильным, если судить по заметным повреждениям, которые Тарент видел во дворе, однако эта старинная башня загадочным образом выжила, несмотря на непогоду.

Не выходя за пределы зоны, безопасной для съемок, Тарент сделал несколько фотографий здания, очарованный его внешним видом и тем, как оно темным пятном возвышается над соседними, более современными домами. Даже телеобъектив использовал, чтобы снять крупным планом ветхий каркас.

Охранники не проявили к его манипуляциям никакого интереса.

К этому моменту солнце уже поднялось выше, и уникальное нежное освещение, характерное для рассвета, сменилось обычными и мягкими солнечными лучами. Небо было ясным, без грозовых облаков.

Тарент убрал камеру и вернулся в жилой корпус.

6

На терминале в комнате его ждала записка от Лепюи, в которой говорилось: «Транспорт до АМП Халл согласно вашей просьбе будет предоставлен в 11:00. Действует ограничение багажа. Лимит: один чемодан плюс ручная кладь. Офис Б. Л. Дир. по экс.»

Прочитав сообщение, Тибор взял сумку, камеры и пошел вниз, в комнату Лу. Ей прислали такую же информацию. Она уже закончила паковать вещи, уложив все в один большой чемодан на колесиках. В шкафу все еще висела кое-какая одежда, кроме того, Лу оставила бóльшую часть кухонной посуды и длинную полку с книгами.

– Я просто хочу вернуться в Лондон, – объяснила она. – Я тут много вещей позаимствовала или они достались мне в наследство от людей, которые уехали. Можно все оставить. Они для меня ничего не значат.

Они спустились в столовую, задержались там на чашку кофе, а потом вернулись в комнату Лу. До прибытия «Мебшера» оставалось еще минимум полтора часа. Они сидели в ее комнате и болтали, чтобы скоротать время.

Тарент упомянул в разговоре старую башню, заинтересовавшись, в курсе ли Лу, что там было, для чего использовалось это здание и каково его предназначение сейчас, однако Лу, по-видимому, вообще не понимала, о чем он говорит. Из окна в ее комнате башни было не видно.

– Я тебе покажу, – сказал он, достал «Кэнон», подключился к удаленной лаборатории и послал закодированный запрос на просмотр всех снимков, сделанных сегодня утром. Спустя пару минут зеленый экран моргнул. Тарент включил ЖК-монитор и держал его так, чтобы обоим было видно. – Я рано сегодня встал, а потому заснял вот это.

Он быстро промотал готовые кадры: четырехугольный двор, когда он впервые прошел через него, низкие тени на земле, утренний свет, туман, поднимающийся над крышами, затем клиника, пока он методом проб и ошибок выяснял, насколько может к ней приблизиться, жилой корпус, столовая, два других больших блока, функцию которых он затруднился определить, и, наконец, башня.

Вот только ее снимков не было. Серия кадров просто закончилась.

Тарент быстро проверил настройки камеры и опять подключился к лаборатории. Снова запросил те же файлы, однако, когда они пришли на камеру во второй раз, башни среди них по-прежнему не оказалось.

– Я же фотографий десять сделал, – пробормотал он.

– Ты о каком здании говоришь?

– О старой башне с южной стороны. Рядом с воротами.

Лу покачала головой:

– Я все равно не понимаю, о чем ты.

Тарент расстроился из-за камеры. Впервые она его подвела. Пока Тибор вовремя заряжал аккумулятор или брал с собой запасной, маленький «Кэнон» всегда был надежной рабочей лошадкой. В современных фотоаппаратах так мало подвижных частей, там почти нечему сломаться, если инструмент прошел контроль качества на производстве. Единственное возможное объяснение заключалось в том, что он нечаянно нажал какую-то кнопку, которая заблокировала съемку. Тарент уже довольно долго пользовался фотоаппаратом и действовал по привычке. Он даже представить не мог, какая случайная функция в «Кэноне» могла дать подобный эффект.

Лу терпеливо сидела рядом, пока он возился с настройками камеры, пытаясь отыскать потерянные снимки. Она спросила:

– А может, эта башня была частью тюрьмы?

– Не похоже. Да и откуда в тюрьме такая башня? Вроде храмовой. И кстати, я и знал, что здесь была тюрьма.

– Да, еще давно. Открытого типа. Я изучала историю этого места. Время тянется очень долго, когда застреваешь где-нибудь на месяцы, поэтому я начала изучать, что тут и как.

Тарент все еще проверял камеру, недоумевая, куда же потерялись снимки, но попросил:

– Расскажи мне.

– Долгие годы, а то и века тут была обыкновенная ферма.

– Отсюда название?

– Нет, название появилось позже. Все изменилось лишь во время Второй мировой войны, когда тут построили базу бомбардировщиков. Она называлась то ли Тилби, то ли Тилби-Мур, я не уверена. Бóльшую часть войны на ней базировались две боевые эскадрильи. Потом тут еще несколько лет было летное поле, кстати, территория до сих пор принадлежит министерству ВВС, но полеты отсюда уже не совершались. Где-то после 1949 года землю снова отдали под сельскохозяйственные угодья, взлетные полосы уничтожили, и через пару лет о них уже ничто не напоминало. Фермер сохранил несколько старых объектов ВВС, включая диспетчерскую вышку, ангар и водонапорную башню. Их использовали как склады, стойла для животных, но вскоре сооружения обветшали. Я нашла в Интернете снимки этих зданий, сделанные незадолго до того, как их снесли.

Вот тогда-то место и получило название Фермы Уорна. Может, так звали фермера, но в любом случае название прилипло. Много лет здесь существовало смешанное хозяйство, но в 2018 году земли выкупило правительство и построило некоторые из современных корпусов. Тогда здесь располагался тренировочный лагерь для новобранцев. В 2025 году тут снова все переделали и создали тюрьму открытого типа. Тут содержались совершившие ненасильственные преступления и осужденные, отбывающие долгосрочное заключение. Появились новые здания, некоторые старые модифицировали. В 2036 году тюрьму закрыли, и территорию заняло Министерство обороны. Это до сих пор их подведомственный объект. Тут работает часть администрации северной Англии, но примерно в миле отсюда есть и закрытые зоны, где ведется какая-то экспериментальная работа. Я там никогда не была. Думаю, то здание, где мы сейчас, изначально возвели для тренировочного лагеря, но потом полностью переделали внутри.

Тарент положил «Кэнон» в футляр, так и не выяснив, что же с аппаратом не так.

– Башню из твоей комнаты не видно. Я тебе покажу, когда мы выйдем на улицу.

– Может, ты имеешь в виду водонапорную? Ну, с тех времен, когда здесь был военный аэродром?

– А она еще существует? Ты же сказала, что ее давным-давно снесли.

– Так написано на сайте. Я думала, что сейчас от зданий ВВС уже ничего не осталось.

– Я тебе попозже покажу. – Тарент встал и прошел по комнате. Уже наступила половина одиннадцатого, но из офиса Лепюи или от него самого не поступало никаких сообщений, как не было видно и «Мебшера» в четырехугольном дворе. Тарент задумался, не нужно ли связаться с французом, чтобы подтвердить договоренность. Он стоял у окна, опершись на подоконник и глядя вниз на огромную бетонную площадку.

– Думаю, я пройдусь. Пойдешь со мной?

– Нет, подожду здесь. Ты такой напряженный, что я тоже начинаю нервничать.

– Извини. Просто хочется убраться отсюда. Сейчас отнесу свои вещи вниз. Я вернусь за тобой, когда приедет бронетранспортер, ну, или можешь спуститься во двор, как только его услышишь. «Мебшеры» довольно шумные.

Тибор покинул комнату, вышел во двор и бросил сумку в стороне. С камерами, болтающимися на плече, отправился искать путь, по которому попал в комплекс. Пришлось снова пройти через жилой корпус, затем по коридору в соседнее здание. В итоге он оказался на посыпанной гравием дорожке, тянувшейся к главному забору. Ворота, через которые он проник на территорию, были заперты, но идентификационная карточка открыла замок, и Тарент вышел наружу.

В последний раз он был здесь сразу после того, как стал свидетелем нападения на «Мебшер». Сейчас Тибор планировал дойти до гребня горы и еще раз посмотреть на место взрыва. Своим воспоминаниям он не доверял: тогда все случилось так внезапно, было таким необъяснимым и ужасающим, Тарент хоть и считал, что ему удалось сохранить трезвость ума, но прекрасно понимал, что тогда легко мог бредить и даже не заметить этого. Его так и подмывало вернуться, снова взглянуть на место катастрофы, но теперь, когда такая возможность появилась, Тарента охватило сильное, хотя и неопределенное чувство страха.

Он потоптался за воротами, которые сразу закрылись вслед за ним. Стоял неподалеку от побитых штормом деревьев с поломанными ветками, растрескавшимися стволами и ободранными листьями. Корни с комками земли торчали наружу. Зная силу последней бури, Тарент удивился тому, сколько тут уцелело, пусть и не без потерь. По крайней мере они не пострадают от следующего урагана. Рано утром в новостях передали, что ночью ураган «Грэм Грин» непредсказуемо сместился на юго-восток, пересек Бискайский залив и почти тут же утратил силу, прокатившись по Франции. Других пока не ожидалось, по крайней мере на Британских островах, хотя метеорологи заранее предупреждали о сильных снегопадах и ветрах. Стоял конец сентября, но зима с ее непредсказуемым и часто опасным настроением уже приблизилась к Англии вплотную.

7

Тарент услышал глухой пульсирующий звук двигателя, грохот которого перекрывало пронзительное визжание турбин. Он тут же повернулся и поднес идентификационную карточку к скану. После долгой паузы, во время которой Тарент успел заволноваться, вообразив, что блокировал пропуск внутрь, электрические ворота снова открылись, и он проскользнул обратно на территорию. Посмотрел на юг сквозь редкие деревья, все еще стоявшие там, и увидел, как «Мебшер», гигантская темная громада, медленно двигается к главному въезду. Обрадовавшись, Тарент быстро пробежал по коридорам внутри зданий и выскочил во двор.

«Мебшер» уже миновал защитный барьер и останавливался. Водитель, скрытый затемненным ударопрочным стеклом, ловко подвел бронетранспортер к зданию клиники. Шум мотора стих, турбины смолкли, а дизель-генераторные установки перешли на холостой ход. Ветер подхватил черный дым выхлопных газов и унес туда, где стоял Тарент. Знакомый запах топлива, которым Тибору так долго пришлось дышать во время путешествия на север от Лондона, пробудил слегка подзабытые воспоминания о заточении внутри «Мебшера», о скуке из-за долгого сидения в одной позе, дискомфорте от качки и хоть как-то отвлекавших размышлениях о женщине перед ним.

Несколько людей в форме вышли из пункта охраны у входа в клинику и выстроились в неровную линию. Один из них, офицер, сделал шаг вперед и поднялся к высокой кабине по грубым ступеням, приваренным к борту. Металлическая лопасть рядом с ветровым стеклом распахнулась, состоялся какой-то разговор. Затем водитель отдал на рассмотрение сопроводительные документы.

Пока шла проверка, Тарент вспомнил про Лу. Отвернулся, уже хотел пойти за ней и сообщить, что приехал бронетранспортер, но тут увидел, как она появилась на улице, везя за ручку свой большой чемодан, подошла к Тибору и встала рядом.

Охранник протянул бумаги водителю «Мебшера», и панель закрылась. Офицер спрыгнул со ступеней и вместе с другими охранниками быстро потрусил к зданию клиники. Бронетранспортер вновь принялся наращивать мощность и вскоре уже сдавал задом в сторону круглого блока, маневрируя туда-сюда.

– Готова уехать? – спросил Тарент у Лу.

– Не могу дождаться. А ты?

– И я.

Люк для экипажа в передней части машины открылся, из него высунулся, а потом и вылез, опершись на край, один из водителей. Он с легкостью спрыгнул на капот.

Это был молодой парень, сухощавый и атлетически сложенный, в камуфляже, который британская армия предпочитала использовать на своей территории: темно-зеленый с вкраплениями коричневых, черных и светло-зеленых пятен. На плече болтался стандартный легкий автомат. Под кепкой голова была выбрита, но он отпустил длинную, пусть и довольно редкую бороду. А еще носил темные очки. Уперев руки в бока, он развернулся, оглядываясь вокруг.

Тарент держал камеру наготове и сделал несколько быстрых снимков солдата, восхищаясь тем, как спокойно и уверенно тот себя вел.

Из клиники вышли четыре охранника, неся на плечах гроб. Они молча шагали в ногу, склонив головы, неся свою ношу к грузовому отсеку «Мебшера». Люк медленно и осторожно открылся на металлических стержнях, и охранники задвинули гроб внутрь. Второй уже вынесла из здания следующая группа.

Молодой солдат, стоя перед бронетранспортером, наблюдал за процессом и в какой-то момент наклонился, заговорив с другим членом экипажа, пока что сидевшим в кабине.

Один за другим гробы выносили из клиники и грузили на борт. Вскоре все расставили, хотя шестой пришлось задвигать аккуратно, поскольку в «Мебшере» почти не осталось места. Солдату даже пришлось спрыгнуть на землю и помочь охранникам.

– Наверное, поэтому нам приказали не брать багаж, – сказала Лу, наблюдая за их медленными и осторожными движениями. – Места почти не осталось.

– Поставь свой чемодан в грузовой отсек, как сможешь, – велел Тарент, – а я возьму сумку с собой. Я представляю, как устроено пассажирское отделение, смогу ее куда-нибудь сзади запихать.

Гробы грузили с уважением, но без ложного ощущения торжественности, и пока их выносили, в душе Тарента росло ощущение боли и страдания. Где-то там лежало и тело Фло.

Потом он вдруг с тревогой осознал, что ехать придется с трупами под ногами.

Лу подкатила свой чемодан к люку грузового отсека, и молодой солдат, видя, как она пытается запихать багаж, подошел помочь. Вряд ли место осталось, а значит, чемодан пришлось класть прямо на один из гробов. Водитель взял багаж из рук Лу и одним быстрым сильным движением засунул его в «Мебшер». Потом спрыгнул на землю и подал знак напарнику закрыть дверцу отсека.

Затем он распрямился, огляделся и впервые посмотрел прямо на Тарента. Оба мужчины уставились друг на друга.

Это был Хамид, молодой шотландец, один из водителей того бронетранспортера, на котором Тарент сюда приехал.

Тибор инстинктивно помахал ему, приветствуя, но в тот же момент солдат отвернулся, возвратился к носу машины и опять вскарабкался на капот.

Тарент опустил руку, сделал шаг вперед, пораженный тем, что снова видит молодого человека.

– Хамид? – окликнул он.

Рядом с бронетранспортером стоял один из охранников.

– Отойдите, пожалуйста. Это военный бронетранспортер.

– Но я еду на нем! – закричал Тарент, раздраженный вторжением, он резко выхватил из заднего кармана дипломатический паспорт и махнул приметной белой обложкой в сторону охранника.

– Простите, сэр. Но мне приказано никого к машине не подпускать.

– Меня должны забрать отсюда! Можете уточнить у мистера Лепюи.

– Этот приказ и отдал мне мистер Лепюи.

Тарент нетерпеливо взмахнул руками:

– Да, но у меня есть разрешение ехать на этом бронетранспортере. И у мисс Паладин тоже!

Лу снова стояла рядом с ним.

– Подождите здесь. – Охранник что-то спросил по рации, ожидая ответа.

– Хамид! – Тарент повысил голос.

Молодой солдат услышал и повернулся к нему. Их взгляды снова встретились, но он не выказал и тени узнавания. Тарент был уверен, что это тот же самый человек. Он оставил Лу одну и подошел к «Мебшеру». На этот раз охранник не стал ему мешать.

– Сэр?

– Мир вам, – произнес Тарент. – Не вы ли были водителем на «Мебшере», который привез меня сюда?

– Я только что приехал, сэр. – Тот же самый акцент из Глазго.

– Два или три дня назад. Я был в Лондоне в конце прошлой недели, а потом присоединился к другим пассажирам. Дорогу затопило, и вы помогли мне забраться в «Мебшер». В итоге мы оказались на базе в Лонг-Саттоне, а на следующий день вы меня высадили неподалеку отсюда.

– Мы следуем по строго оговоренному маршруту, сэр. Мы прибыли не из Лондона, и я не припомню, чтобы посещал базу, о которой вы упомянули. Лонг-Саттон – закрытый объект.

– Не в этот раз, а всего пару дней назад. Уверен, вы помните!

– Мы приехали сюда забрать и транспортировать материалы. А также двух пассажиров. Иншаллах.

Видимо, услышав звук голосов, из открытого люка вылез и второй водитель. Он уставился на Тарента.

– Ибрагим! Мир вам! Вы меня не помните?

Он пристально смотрел на Тибора, а потом еле заметно покачал головой. Водители о чем-то коротко переговорили – послышалась мягкая картавость сленга, – но потом Хамид быстро спустился на землю. Не обратив на Тибора никакого внимания, хотя фотограф стоял буквально в трех метрах от борта машины, он запустил внешний механизм главного люка. С мягким металлическим щелчком тот поднялся на гидравлических рычагах. Встроенная лестница развернулась и опустилась на бетонную площадку. Таренту было почти не видно внутренность салона, так как вход находился слишком высоко над землей.

К ним подошел охранник, убирая на ходу рацию.

– Мистер Лепюи подтвердил, что эти двое пассажиров могут сесть на бронетранспортер, – сообщил он Хамиду. – Их нужно довезти до Халла.

– Иншаллах.

Тарент обратился к Лу:

– Ты первая.

Та пошла вперед, Тарент тоже сделал шаг в сторону люка. Ему в ноздри ударил воздух из салона. Такое знакомое ощущение: запах людей, переработанный воздух, голый металл, старая обшивка кресел, из-за чего в памяти снова всплыл образ тесного отсека, жестких сидений и флуоресцентного освещения. Лу прошла мимо него.

– Ты едешь?

– Да я сумку забыл. – Он показал на место снаружи жилого корпуса, где бросил багаж. – Сейчас возьму. Буду через минуту.

Лу поднялась по ступенькам, нагнулась и прошла внутрь. Тарент увидел, как она остановилась на пороге, а спустя секунду повернулась, слегка наклонилась назад и последний раз обвела взглядом Ферму Уэйна. С улыбкой. А потом посмотрела на него.

– Спасибо, Тарент.

Лу исчезла внутри, но через секунду кто-то другой показался в проеме, нагнувшись, переступил через порог и встал на верхнюю ступеньку выдвижной лестницы. Это была женщина. Она коротко глянула на Тарента, но тут же отвернулась. Волосы ее скрывал платок, а пальцами левой руки она постоянно постукивала себя за левым ухом. Это была Фло.

Она обратилась к Хамиду:

– Что за задержка?

– Скоро отправляемся, мадам. Нужно забрать двух пассажиров.

– Мы опаздываем. У меня встреча в министерстве меньше чем через два часа.

– Да, Табиб Маллинан. После этого никаких задержек. Вот-вот отправляемся.

Фло посмотрела в упор на Тарента и поинтересовалась:

– У вас есть разрешение ехать на этом бронетранспортере?

– Фло? – промямлил Тарент, его сердце бешено стучало.

Ее взгляд стал пристальнее:

– Почему вы так меня назвали? Кто вы?

Она говорила так, словно совершенно не узнавала Тибора. Тот уставился на нее, чувствуя, как подступают шок, неверие, даже ужас, как его охватывает безумие. Только накануне вечером, в клинике….

А теперь в грузовом отсеке «Мебшера»…

Он спросил слабым голосом:

– Ты не помнишь меня, Фло?

– А должна?

– Мы встретились пару дней назад. В путешествии.

– Я не путешествую, как вы выразились. Что за дело привело вас сюда? Предъявите мне свой допуск.

Тарент понимал, что рядом есть и другие люди: Лу в пассажирском салоне наверняка слышала это, Ибрагим и Хамид стояли рядом, да и охранник тоже. Фло говорила громко, авторитетно и властно.

– Фло… это ведь ты, да? Ты мне не назвала фамилию, но я теперь знаю – Маллинан. – Он все еще держал в руке паспорт в белой обложке, поэтому протянул его Фло. – Я Тибор. Тибор Тарент. Мы знакомы. Ты хотела, чтобы…

– Вы здесь по делам министерства?

– Нет.

– Это правительственный бронетранспортер по служебной надобности. Вы меня задерживаете.

– Я тоже ехал по заданию правительства.

– Почему вы назвали меня по фамилии? Я знаю вас? Мы встречались раньше?

– Да, мы встретились в другом «Мебшере», до атаки.

– Какой еще атаки? – Она посмотрела на остальных, а потом заявила высокомерным тоном: – Оставьте нас, это конфиденциальный разговор.

Она замерла в ожидании. Хамид и Ибрагим обошли бронетранспортер и проворно забрались в водительский отсек. Охранник удалился в направлении клиники. Тарент оглянулся и посмотрел на корпуса, думая, что к машине идут другие люди, решив выяснить, что происходит, но двор был пуст. Через минуту люк водительского отсека плотно закрылся.

Фло сказала:

– Позвольте мне взглянуть на паспорт.

Тарент протянул ей бумагу, и на долю секунды кончики их пальцев соприкоснулись. Фло открыла паспорт, прочла информацию на первом развороте, потом изучила фотографию Тарента на последней странице и одновременно прижала два пальца к имплантату, скрытому за ухом, даже специально подняла локоть, пытаясь скрыть свои действия.

Потом отдала Тибору паспорт и сказала:

– Я не знаю, кто вы, мистер Тарент, и что у вас за дело. Но вы используете этот паспорт незаконно. У вас нет дипломатических полномочий, насколько я могу определить, и никаких законных дел с Управлением зарубежной дислокации или Министерством обороны. Я аннулировала этот паспорт, так что если хотите поехать за рубеж, нужно подать на новый. А сейчас у меня работа.

– Фло, пожалуйста!

– Чего вы хотите?

– Можно поговорить наедине?

– Мы и так говорим наедине. Я никогда с вами раньше не встречалась. При каких обстоятельствах вам выдали этот паспорт? И вы так и не ответили, почему назвали меня домашним именем.

– Ты правда меня не помнишь? – Он вдруг поднял «Кэнон», поймал в объектив ее лицо и сделал три снимка подряд. Женщина слегка отшатнулась. – Квантовые линзы, Фло. Ты меня предупреждала.

– У вас нет права…

– Ты это уже говорила. А еще про Ритвельда… Он тоже рассказывал мне, давно. Я вспомнил. Он предупреждал, что квантовое сближение – опасная вещь. Ты сказала, что я встречался с Тийсом Ритвельдом, и ты была права.

За спиной Фло появился какой-то мужчина выше нее ростом, но он все еще оставался внутри пассажирского отсека, поэтому рассмотреть его было трудно. Пассажир поднял камеру над плечом Фло и наставил объектив на Тарента. Затвор открылся и закрылся.

Потом фотограф вернулся в салон, и Тарент не успел его рассмотреть.

Фло коснулась рукой уха, подождала, а потом слегка наклонила голову.

– Если вы не отдадите камеры сегодня же, то их конфискуют! – Она перешла на крик: – Мне больше нечего сказать!

Она отвернулась и нырнула обратно в отсек. Тарент порывисто рванулся за ней и схватился за поручни. Фло уже прошла в переднюю часть машины и, наклонившись, говорила с человеком, которого, насколько знал Тибор, звали Хейдар. Лу сидела рядом с люком. Она смотрела на Тарента широко открытыми, перепуганными глазами и, казалось, отшатнулась от него, сохраняя дистанцию.

Тарент понял, что забыл сумку, которая так и лежала на дальнем краю двора. Надо было сбегать за ней. Двигатель «Мебшера» уже наращивал обороты, валил черный дым.

Перед глазами все поплыло, как в тумане, разум не смог интерпретировать то, что чувствовал, что видел своими глазами.

Он видел…

Рядом с Лу сидел мужчина. Тот самый, что подходил к люку за спиной Фло. Несколько фотоаппаратов болтались у него на плече, обеими руками он держал шпионский «Кэнон», нацелил камеру на лицо Тибора и нажал спуск затвора.

Лу явно страшно перепугалась, не зная, что делать. Она смотрела то на самого Тарента, то на мужчину, похожего на него как две капли воды, то снова на Тарента.

Тибор отшатнулся. Он почувствовал, как закрывается гидравлическая дверь, в панике сбежал по ступенькам, споткнувшись на последней, поскольку лестница уже оторвалась от бетона и стала складываться, и успел ободрать ладонь, когда в спешке спрыгивал на землю.

Он чуть не рухнул на бетонную площадку, но, как только восстановил равновесие, схватил один из фотоаппаратов, висевших на плече, и дрожащими пальцами нажал кнопку спуска, переведя «Кэнон» в режим непрерывной съемки и делая по три кадра в секунду: «Мебшер», дрожащее черное нутро бронетранспортера, дым, люк, закрывающийся на гидравлических рычагах. Когда дверь встала на место, металлический заусенец прижало крышкой, но в итоге острый край снова отогнулся, торча из гладкой металлической обшивки.

Машина сдала назад, развернулась и двинулась в сторону ворот. Тибор перестал снимать, просто стоял и смотрел, как она выезжает за ворота, покачиваясь на неровной дороге. Над ней маячила высокая ветхая башня. Тарент отсосал кровь из пореза на руке: открылась та же самая рана, в том же месте, что и раньше. Транспорт уже добрался до подъездной дороги, где поверхность была получше, и набрал скорость.

Тибор не мог отвести от него взгляд. Он не мог этому поверить, но все-таки понял, кому принадлежало тело в шестом гробу, который сейчас ехал в грузовом отсеке «Мебшера». Понял и смирился.

Часть седьмая Прачос

1

Ограждение

Как и все остальные острова, Прачос – это нейтральная территория, но из всех государств архипелага он наиболее независим. Прачос всегда был закрытым, и его название на островном наречии означает Ограждение. Туристам разрешено въезжать сюда только по строго контролируемым краткосрочным визам, иммиграция запрещена, и на протяжении столетий Прачос содержал флот для защиты собственных границ. К тому же доплыть до этого острова было очень непросто из-за сложной системы подводных рифов и мелей, не нанесенных ни на одну карту.

Вокруг Прачоса много непредсказуемых течений, есть прибрежные болота и подтопляемые во время прилива долины, но бóльшая часть береговой линии – высокие скалы с каменистыми порогами. Вдоль южного побережья расположены четыре основных порта, два из которых предназначены исключительно для нужд Сеньорального флота Прачоса.

К северу от Прачоса простирается республика Глонд, агрессивное государство, ведущее войну, которая длится так долго, что никто из ныне живущих уже не помнит, с чего та началась. Конца бойне не предвидится. Ее еще называют Война в Конце Войны, и обе стороны конфликта считают, что крайне важно не уступить, поэтому никогда не заключали перемирий и не вели мирных переговоров. Сражаются глондианцы с далеким Файандлендом, расположенным на другом конце мира, еще одним прибрежным государством на континенте. У каждой из сторон, будь то глондианцы или жители Файандленда, есть запутанный конгломерат союзников, заключивших с ними договор и воющих на их стороне, причем они примерно, хотя и не жестко, делятся на восточных и западных. Боевые действия не влияют напрямую на жизнь Прачоса, считающегося мирным островом, однако порой накладывают отпечаток на его внешнюю политику из-за близости к Глонду. Как и все государства архипелага, Прачос полон решимости не вступать в эту войну и даже преуспевает в этом своем желании.

Бóльшая часть внутренних районов Прачоса – пустыня. Местность похожа на глондианскую прибрежную пустыню, расположенную по соседству. Из-за южных широт температура на острове часто зашкаливает, особенно во время засухи. На Прачосе есть две крупные прибрежные горные цепи, высокий центральный массив севернее пустыни, а вдоль северо-западного берега и повсеместно на юге раскинулись обширные плодородные земли. Прачос более-менее сам обеспечивает себя продовольствием, хотя многие деликатесы импортируют с других островов и из Глонда, так как Прачос – богатое государство.

Власть тут не принадлежит одному сеньору. Земля, право на разработку недр и десятины разделены между несколькими местными семействами, чьи секреты оберегаются столь же тщательно, как и берега острова. Экономика лишь называется феодальной. Хотя правящие кланы и представляют собой закрытое феодальное общество, однако они прославились на весь архипелаг своей деловой хваткой и коммерческой деятельностью. Многими крупными корпорациями архипелага владеют именно жители Прачоса, местные семейства – самые крупные работодатели на островах, в сферу их интересов входят горнодобывающая промышленность, судостроение, судоходные линии (в том числе и большинство межостровных паромов), строительство, информационные технологии, Интернет и СМИ, а еще тысячи гектаров сельскохозяйственных угодий.

Прачос – светский остров. Соблюдение религиозных ритуалов не запрещено, но не поощряется.

Прачос считается вторым по размеру островом архипелага, хотя никто никогда толком его не изучал и не измерял. Если картографические беспилотники вторглись бы в воздушное пространство Прачоса, то их непременно сбили бы.

2

Несущая Слово

Он покинул пустой лагерь ранним утром, пока не стало убийственно жарко, и отправился на юг. Его сопровождала женщина-миссионер, которая уже не раз совершала аналогичное путешествие. Оба были облачены в свободные легкие одеяния, защищавшие от солнца. Из-за капюшонов Томак Таллант даже мельком не видел лица женщины вплоть до второго дня пути. Отправляясь в путь, они взяли с собой воду и еду, но рассчитывали, что по дороге смогут пополнять запасы. В течение первого дня они так и не встретили ни одного поселения, ручьев, ключей и колодцев им тоже не попалось.

Женщина шла впереди, глядя под ноги. Спокойно предупреждала о валявшихся на дороге или торчавших из земли камнях и больше ничего за первый день не произнесла.

Она держала в левой руке священную книгу, не отвечала на вопросы, сама их не задавала, и уже через час Таллант оставил попытки завязать с ней разговор. Из-за постоянной обессиливающей жары было сложно дышать. Солнце ярко светило, обесцвечивая все, что можно было рассмотреть в этом каменистом пейзаже, но Томак решил делать несколько снимков всякий раз, когда они устраивали привал. Фотоаппараты и все аксессуары к ним, как обычно, лежали в защитных чехлах, которые Таллант нес на спине, и, хотя все было изготовлено из легких материалов, оборудование стало обузой. Флягу пришлось тащить в одной руке, в другой – сумку с личными вещами. Таллант часто менял их местами. Женщина же несла лишь воду и кое-какую еду.

Днем они передохнули, найдя уступ под нависающей скалой. Судя по количеству бумажных оберток, пустых упаковок и бутылок, в этом месте постоянно останавливались путешественники. Таллант прилег в тени, радуясь, что ноющие конечности могут отдохнуть, а женщина села, скрестив ноги и держа перед собой священную книгу. Она наклонила голову под белым хлопковым капюшоном, но если и читала, то это было незаметно. Она не переворачивала страницы.

Таллант сделал несколько ее фотографий, установив затвор на беззвучный режим, но она, видимо, как-то поняла, что он делает, или заметила движения, так как раздраженно замахала свободной рукой.

Томак извинился и сунул камеру в чехол. Женщина ничего не ответила.

Они продолжили путешествие в душном и напоенном ароматами воздухе, поверхность тропинки стала более гладкой, идти теперь было легче. Дальше пришлось карабкаться на невысокие холмы. На каждой вершине в душе Талланта росла надежда, что оттуда можно будет увидеть какую-то цель пути, но бледный и слепящий пейзаж тянулся до самого горизонта без видимых изменений. Глупо, но каждый раз Томак искал глазами далекое море. Жаждал ощутить дуновение прохладного морского воздуха, хоть какого-то ветерка.

Солнце начало клониться к горизонту, когда женщина ускорила шаг. Таллант предположил, что она знала об убежище впереди. Несмотря на усталость, он оживился и не отставал. Перспектива провести ночь под открытым небом пугала.

Без особых предупреждений и опознавательных знаков тропа резко свернула направо и теперь шла под уклон, в узкое ущелье. Оказавшись в постоянной тени, Таллант почувствовал, что к нему возвращаются хоть какие-то физические силы. Ноги скользили и шаркали по гальке и глине, пару раз он ударился плечом о булыжники, выпиравшие с обеих сторон. Женщина его обогнала.

Дорога вывела их в глубокий овраг, где росло несколько деревьев и кустов. Кругом густо пробивалась грубая трава. Пруд темнел около стены из белого камня. Несколько искусно сооруженных деревянных домиков располагались полукругом на небольшом расстоянии от него. Женщина уже растянулась на земле, зачерпывала горстями воду, жадно пила и поливала затылок и шею. Плакат предупреждал путников, что пить можно только из колодца, но Таллант присоединился к спутнице, с радостью окунув голову, после чего сел, чувствуя, как холодные ручейки сбегают по груди и спине под одеждой.

Вскоре, после коротких сумерек, совсем стемнело. На деревьях хрипло застрекотали насекомые. Таллант и женщина выбрали себе по домику. Внутри своего Томак обнаружил простенькую раскладушку, полку с пакетированными продуктами и запечатанные бутылки с минеральной водой. Света не было, поэтому он снял одежду и лег голым. За ночь проснулся лишь раз, когда ощутил холод пустыни. Тонкое одеяло едва согревало, но Таллант слишком устал после долгого перехода.

Когда утром он вышел наружу, миссионер уже покинула свой домик. Солнце опалило овраг, воздух нагрелся. Женщина сидела на гладком камне у пруда, подогнув под себя ноги, с прямой спиной и высоко поднятой головой. Она держала книгу перед лицом, которое больше не скрывал капюшон. Таллант уставился на нее, с интересом разглядывая суровое красивое лицо с высокими скулами, острым носом и сильным подбородком. Глаза темно-карие, почти черные. Женщина погрузилась в чтение.

Таллант вежливо выждал несколько минут, но женщина не замечала его присутствия.

– Можно мне вас сфотографировать? – спросил он.

Паломница никак не обозначила, что вообще услышала его, поэтому Таллант повторил вопрос. В этот раз она подняла свободную руку и медленно накрыла ладонью ухо. Сначала Томак подумал, что так она пытается отгородиться от звука его голоса, однако на самом деле ее пальцы легко постукивали по отростку височной кости непосредственно за ухом. Таллант расценил это как символический жест, просьбу помолчать. Женщина медленно опустила руку и снова приняла прежнюю позу.

Томак выбрал самую маленькую и тихую камеру и сделал с десяток снимков с разных расстояний и под разными углами. Она ни разу не отреагировала, не выказав ни удовольствия, ни раздражения его действиями.

– Я профессиональный фотограф, – сообщил он, убирая аппарат. – Если хотите, я с удовольствием отправлю вам напечатанные фотографии. Но мне нужен адрес, по которому можно с вами связаться.

В ответ она лишь снова подняла руку, легонько нажала за ухом и продолжила читать.

Таллант вернулся в домик, перекусил, затем подошел к колодцу и наполнил флягу свежей питьевой водой, после чего отправился к пруду, быстро искупался, накинул одежду, чтобы она свободно свисала, и набросил капюшон. Женщина ждала его, и без дальнейших обсуждений они возобновили путешествие на юг.

3

После примерно часа ходьбы они добрались до места, где их ждал транспорт, чтобы отвезти к побережью. Это оказался потрепанный пассажирский автобус с выбитыми либо не закрывавшимися окнами. Сиденья из деревянных реек растрескались или вовсе отсутствовали. На некоторых рамах болтались превратившиеся в лохмотья занавески. Пол стал липким от грязи и пролитых жидкостей. Салон, изначально выкрашенный серебряной краской, которая местами еще проглядывала, был исписан пословицами и афоризмами религиозного толка. Водитель сидел в деревянной будочке впереди и периодически вскакивал, не переставая рулить. Порой он размахивал руками в такт громкой музыке из проигрывателя.

Таллант и паломница были единственными пассажирами. Они ехали по широкой дороге в безлюдной местности. Женщина отсаживалась от него в конец салона, если он садился в начале, и перемещалась всякий раз, когда он менял место после очередной остановки. Из пустых окон шел поток воздуха, и после бесконечной жары Таллант был ему несказанно рад. Он пил одну бутылку воды за другой, свободно пользуясь ящиками, загруженными в салон.

Время от времени он, не вставая с места, высовывался в ближайшее окно и фотографировал, хотя пейзаж особо не менялся, иссеченный и суровый в холмах, песчаный и каменистый в долинах. Чем дальше на юг, тем сильнее поднималась температура, но дышалось легче, за окном все чаще мелькали деревья и низкие кустарники, а иногда высокие белые облака на краткий миг закрывали солнце. Порой крупный песок из-под шин автобуса летел прямо в Талланта, приходилось прятаться обратно в салон, но скорее чтобы защитить камеру, чем лицо и руки. Он пересаживался так часто, как только возможно, ему постоянно казалось, что с другой стороны он увидит больше. Он осознавал, что паломница держится на расстоянии – она спокойно сидела по струнке, раскачиваясь вместе с автобусом, глядя перед собой, аккуратно сжимая в руках священную книгу.

Наступил третий день. Переночевали они в том, что с первого взгляда показалось большим деревянным бараком у обочины, но на самом деле было приютом для паломников. Внутри даже был кондиционер. Сотрудники выдали им горячую пищу и холодные напитки. Талант и его спутница были единственными, кто путешествовал сейчас по этой дороге. Он устроился на скамье в главном зале, женщина заняла одну из комнаток в дальнем конце здания. Водитель, похоже, спал прямо в автобусе.

Утром подул ветер, который принес с собой облегчение. Однако водитель нервничал, говорил, что его беспокоит остаток пути.

За пару минут перед отъездом Таллант смог отойти в сторону от дороги. Он стоял один, прислушиваясь к ветру, думая о прошлом, вспоминая. Где-то вдалеке блеяли козы. Насекомые смолкли. Солнце висело совсем низко, когда они покинули приют, но жара усиливалась.

Вскоре после того, как они снова отправились в путь, дорога начала подниматься через пологие холмы. Постепенно пустынная почва уступила место растениям, кое-где даже попадались цветы. Воздух стал заметно прохладнее, чем днем ранее. Хотя холмы и не казались особенно высокими, они ехали в гору больше часа. Как только автобус делал резкий поворот или огибал каменистую породу, открывалась новая панорама, вырастали новые холмы, вдалеке виднелись горы, мелькала узкая дорога, которая, извиваясь, неуклонно тянулась вверх. Тарент смотрел вперед, мысленно подгонял автобус, поскольку не сомневался, что море вот-вот покажется, стоит им миновать следующее препятствие.

Вместо этого с последней вершины открылся вид на долину, и дорога, петляя, уходила вниз. С этой стороны холмы густо поросли лесом. Таллант сделал множество фотографий, радуясь смене пейзажа и ощущая облегчение от того, что пустыня, казавшаяся бескрайней, осталась позади.

Автобус двигался медленнее, поскольку дорога шла теперь по более отвесной стороне холмов. Они миновали несколько крутых поворотов с устрашающими обрывами прямо у обочины. Таллант сразу высунулся в окно, снимая реки с белесой водой и каменистые оползни внизу.

Наконец дорога снова выровнялась, и теперь автобус двигался через лес со следами масштабных вырубок. Таллант увидел участки, где остались лишь пеньки и подлесок, везде валялись сломанные ветки, уцелели лишь несколько хилых молодых деревьев. Прямо у дороги лежали сваленные в кучу окоренные бревна. В воздухе веяло дымом.

Навстречу попались первые хибарки. Сначала Таллант решил, что это времянки, в которых жили лесозаготовители, но, когда автобус мчался мимо, он успел заметить обитателей этих лачуг – мужчин, женщин, даже детей. Дорога вынырнула из леса и снова шла по участку, поросшему кустарником, откуда они попали в центр трущобного поселка.

Какое-то время автобус ехал по сельской местности, ну или того, что от нее осталось, а потом внезапно оказался на идущем чуть вверх узком проселке с глубокими колеями, тянувшемся мимо тысяч самодельных жилищ. Эти убогие лачуги жались друг к другу по обе стороны пути, представляя собой устрашающую сборную солянку из любых подручных материалов: холщовых или брезентовых чехлов, гофрированных листов ржавого металла, старых досок, бетонных плит, автомобильных покрышек, сломанных веток. Здесь в ход шло все, что можно было найти, притащить и использовать в строительстве. Вокруг были сотни, тысячи людей, в автобус проникла вонь от нечистот, немытых тел, грязи, илистой земли, дыма и помета животных. Через открытые окна доносился шум, заглушавший звук мотора: рев каких-то невидимых, но мощных двигателей, музыка из колонок, что-то били, скребли и тащили, но громче всего казались голоса, которые пытались перекричать весь этот гам.

И Таллант, и паломница уставились наружу, одновременно зачарованные и испуганные, поскольку в трущобном поселке, похоже, царил настоящий хаос, готовый взорваться насилием в любой момент. Таллант поймал себя на том, что рефлекторно закрыл рукавом нос, как неким подобием фильтра, и опустил руку.

Появление автобуса, который сбросил скорость из-за состояния дороги, сразу привлекло пристальное внимание местных жителей. Десятки ребятишек бежали в опасной близости с ним, тянули руки, кричали, клянчили еду, деньги и сигареты. Таллант увидел, что впереди собрались две или три группы мужчин, как будто намереваясь перегородить дорогу. Но стоило автобусу подъехать, они расступились без единого слова, однако Таллант все равно напрягся от дурных предчувствий. Он начал фотографировать, как только автобус сюда въехал, но быстро понял, что привлекает к себе излишнее внимание, и спрятал камеру на коленях, чтобы ее не было видно из окна, украдкой сделав еще несколько снимков.

Женщина тоже положила свою книгу на колени и взглянула на окружающий мир, явно подавленная видом гигантских безграничных трущоб, которые тянулись, теряясь в тумане, по обе стороны дороги, и не было видно им ни конца, ни края.

Автобус буксовал, периодически приходилось на время останавливаться, сдавать задним ходом или маневрировать, съезжая с главной дороги. Один раз они вынуждены были сделать петлю между несколькими хибарками, которая в итоге завела их на ухабистый и илистый участок. Здесь автобус чуть не увяз. Напряженные усилия водителя, который пытался вытащить машину, привлекли целую толпу зевак, пока транспорт опасно переваливался, попадая из одной наполненной водой выбоины в другую, а из-под крутящихся колес вырывались фонтаны коричневой вонючей жижи.

Таллант раньше и не догадывался о существовании подобного поселения. Он всегда думал, что комфортабельные и богатые города Прачоса располагаются по берегам или ближе к горам, и даже не подозревал, что здесь есть трущоба такого чудовищного размера и в таком чудовищном состоянии. Более того, Таллант вообще никогда не видел ничего подобного ни на одном из островов, которые посетил. Да, он побывал лишь на нескольких, однако таким поселкам в принципе не было места на архипелаге с его бескрайними территориями, пригодными для жизни, и безмятежным существованием. Таллант задумался: а кто эти люди, как они попали на Прачос, единственный остров архипелага, где действовали строгие законы, ограничивающие иммиграцию и не дающие сюда приехать никому, кроме туристов? Даже самому Талланту стоило огромных трудов как получить допуск на остров, так и добиться разрешения на работу на время своего относительно короткого визита. Ему приходилось соблюдать множество условий, включая необходимость регистрироваться в сеньоральной полиции каждого города, куда он отправится.

По крайней мере именно так он все помнил.

Эти люди в трущобах – уроженцы Прачоса или приехали на остров как иммигранты? Как они миновали пограничный контроль?

После вынужденного отклонения от маршрута водитель прибавил скорость, но все равно они ехали лишь чуть быстрее, чем раньше.

Наконец Таллант мельком увидел море, ну или по крайней мере серебристое отражение неба, сверкающее к востоку от дороги. Если они ехали в сторону берега, не значит ли это, что его долгому путешествию скоро придет неминуемый финал, задумался Таллант. Он мысленно пожелал, чтобы водитель рулил туда, но вместо этого автобус лишь углубился в бесконечные трущобы. Вскоре хибары и холмы скрыли далекое море.

Еще через три часа дорога слегка расширилась, и лачуги уже не так сильно напирали на нее. Вскоре они остались позади, и автобус опять двигался на нормальной скорости среди полей. Таллант искренне надеялся, что путешествие подходит к концу. Однако наступила третья ночь.

4

Это был отель, по крайней мере так гласила рисованная вывеска на стене, хотя в самом здании был открыт бар. Автобус подъехал уже после захода солнца, и площадку перед отелем к тому моменту заполнили желающие выпить. Низкие прожекторы освещали двор, но прерывисто и тускло. Крупные крылатые насекомые роились вокруг ламп. Несмотря на столы и стулья большинство посетителей стояли. Водитель съехал с дороги на парковку, миновав несколько групп людей.

Когда все трое оказались внутри, то Талланта, водителя и паломницу расселили по разным комнатам и предложили ужин. Стол стоял на открытой веранде с торца здания. Над ним на потолке крутился электрический вентилятор. Таллант ел медленно, поскольку не ощущал голода, зато выпил два пива. То подали таким холодным, что пальцы едва не примерзли к стенкам бокала. Конденсат стек в лужицу на столе, но скоро испарился в теплом воздухе. Женщина пила воду, ничего не сказала, но Таллант почувствовал, что он ей не нравится. Водитель ушел выпить в баре без посторонних. Таллант и женщина сидели вместе за столом, но молчали. Она по традиции просто смотрела в сторону с отсутствующим выражением лица. Он понимал, что его осуждают, что он живет не по тем моральным или религиозным принципам, которых жестко придерживалась его спутница, но решил допить пиво и, возможно, заказать еще одно.

В тихой и влажной ночи насекомые жужжали со всех сторон. Ветра не было, вокруг висел запах алкоголя и табака, словно в закрытом помещении – вентилятор на потолке перемешивал воздух, но не очищал его. Небо на горизонте освещалось огнями трущоб, не так далеко, как казалось Талланту. Он пару раз пытался завязать разговор, но женщина его игнорировала.

Таллант допил пиво, а потом попытался в последний раз:

– Почему вы со мной не разговариваете?

Она повернулась, чтобы взглянуть на него, посмотрела прямо в глаза, а потом после долгой паузы ответила:

– Потому что пока что вы не сделали и не сказали ничего, что могло бы меня хоть как-то заинтересовать.

– Но вы вообще не реагируете! Такое впечатление, что вам наплевать на все, что я говорю.

– То есть мы сошлись во мнении.

– А чем бы я мог заинтересовать вас?

– Мне бы хотелось узнать ваше имя. Это могло бы многое изменить. И вы не спросили, как зовут меня.

– Я – Томак. Томак Таллант.

– Значит, вы – не уроженец Прачоса.

– Нет. А вы?

– Я свободна от национальности. Я живу исключительно ради Слова, которое несу.

– Но это не имя.

– Я – Несущая Слово. Это все, что вам нужно знать.

Таллант встал, решив не заказывать третью кружку, и застыл у стола, нависая над женщиной. Он чувствовал себя липким от застарелого пота после трех дней пути, чесались укусы насекомых и потертости от грязной одежды, а эта женщина ему наскучила, да еще и на нервы действовала. В его номере была душевая кабинка, и Таллант представил, как хорошо будет побыть там одному, стоя под струями холодной воды.

– Я иду к себе в комнату, – сообщил он, но женщина не ответила. Выражение ее лица не изменилось. – Очевидно, это очередная вещь, которая вас не интересует, – процедил он, не сумев побороть раздражение. – Вам не нужно называть свое имя. У вас, наверное, есть странные личные причины, но я считаю вас скучной и невежливой. Доброй ночи.

Она не ответила, и Таллант пошел прочь.

Она что-то сказала, но из-за гомона толпы в баре он не расслышал и повернулся.

– Что вы сказали?

– Свое имя, – ответила женщина.

– Я вас не слышал. Здесь слишком шумно. Повторите… пожалуйста.

– Я не хотела показаться невежливой, Томак Таллант, и приношу извинения. Я несу обет скромности. На людях я могу произнести свое имя лишь раз, поэтому сейчас повторить его не могу. Я просто Несущая Слово, и никакой иной личности мне не нужно.

Таллант в отчаянии махнул рукой и ушел. Протиснулся через толпу во дворе рядом с баром и нашел вход в отель.

5

Номер был грязным и темным, его освещала лишь тусклая электрическая лампочка, свисавшая в центре потолка. Кровать представляла собой железную сетку с простым заляпанным матрасом, на который постелили одинокую выцветшую простыню, на краю лежало сложенное маленькое полотенце. На полу голые доски местами расщепились. Стены, видимо, не красили и не мыли много лет, они посерели от грязи и плесени или же просто потемнели от возраста. По крайней мере душевая кабинка выглядела так, будто ее недавно чистили, хотя кран и трубы болтались, а насадка душа вспучилась и была покрыта зазубринами. Таллант снял с себя одежду и бросил на пол у кровати.

Вода в душе была, как он и ожидал, скорее тепловатая, чем холодная, но лилась с постоянным давлением и казалась чистой. Он простоял так несколько минут, подставив лицо струям, они сбегали по закрытым глазам, плечам, груди, ногам, попадали в уши, затекали в открытый рот. Вода ослепила Томака, оглушила журчанием в ушах. Наконец Таллант с неохотой закрыл кран, после чего вытер глаза пальцами.

Только тогда он понял, что не один. Паломница неслышно вошла в номер и стояла около закрытой двери, глядя на него. Таллант схватил крошечное полотенце, которое нашел на кровати, и прикрылся.

– У меня в номере нет душа, – сказала она. – Я надеялась, что можно воспользоваться вашим.

Она не сводила с него глаз, открыто осматривая тело Талланта с головы до пят. Он смутился от откровенности ее взгляда, попытался вытереться, согнувшись, но не отодвигая полотенце слишком далеко.

– Я закончу через минуту. Потом можете воспользоваться душем в мое отсутствие.

– Я же наблюдала за вами. Можете понаблюдать за мной.

– Нет, я бы предпочел…

– А я бы хотела, чтобы вы остались.

Отбросив тщетные попытки прикрыться полотенцем, Таллант откинул его в сторону и схватил робу, которую носил уже несколько дней. Женщина уже развязала пояс, из-за чего ее свободное одеяние распахнулось.

– Я не хочу вас смущать, – промямлил Таллант. – Вы набожная женщина…

– Я не священнослужительница и не монахиня. Обеты, которые я приняла, личного характера. Я своего рода выездной работник. Путешествую сама по себе, а единственный текст, прочитанный мной, содержится в писании, которое я ношу с собой. Я истинно Несущая Слово, не буду отрицать или открещиваться. А еще я здоровая женщина, и у меня есть физиологические потребности. Порой безотлагательные.

Таллант снова облачился в робу, но, поскольку тело не успело просохнуть, тонкая ткань прилипла к рукам, ногам, груди и спине, повиснув как попало. Женщина прошла мимо прямо в душевую кабинку и повернула кран. Она шагнула под струи воды все еще в одежде, а потом развернулась, встала под душ, натянув ткань, чтобы очистить. Когда ткань промокла насквозь, женщина скинула одеяние с себя на пол кабинки, встав на него голыми ногами, а сама подняла лицо и руки, массируя подушечками пальцев кожу головы под волосами, намыливая между ног, грудь и подмышки. Она стояла под душем, закрыв глаза, и ее явно не заботило присутствие Талланта в номере.

Тот сначала наблюдал за ней, а потом подошел к открытой дверце.

Она не принесла с собой полотенца, поэтому Таллант протянул ей то маленькое, которым вытирался, все еще влажное. Женщина промокнула лицо и волосы, а потом отшвырнула полотенце в сторону, подошла к Томаку, резким движением распахнула полы его одеяния. Они занялись любовью на кровати.

После этого она, казалось, уснула, ну или лежала неподвижно и тихо, все еще размеренно дыша с закрытыми глазами. Ее кожа светилась от пота.

– Я все еще не знаю твоего имени, – сказал Таллант, лежа рядом и накрыв ладонью одну из ее грудей. Ему совершенно не хотелось спать. Мягкая плоть стала горячей под его пальцами, и он поиграл с ее соском, который в конце концов утратил твердость. На лбу женщины выступила капля пота, сбежала на плечо, а потом упала на грязный матрас. Он с жадностью вдыхал сладкие ароматы ее кожи. Над кроватью располагалось круглое окошко, в комнату из двора проникали хриплые крики посетителей бара, а еще запахи алкоголя, дыма и пота чужих немытых тел.

– Я уже говорила. – Она не открыла глаз, но голос звучал не сонно.

– Я не слышал, что ты говорила. Там было слишком шумно. А сейчас мы наедине.

– Меня зовут Фиренца, по крайней мере ты будешь меня знать под таким именем. Но никогда не называй меня так в присутствии посторонних. Я уже говорила, что приняла обет скромности, но это было просто обещание, данное людям, отправившим меня с миссией. Слово требует исполнения всех обещаний.

– Ты не возражала, когда я тебя фотографировал.

– В тот момент снимки не имели ко мне никакого отношения.

– Разве они не угрожают скромности?

– Скромность в словах, а не в деяниях.

– Что если я сфотографирую тебя обнаженной?

– Я скромна в словах, а не в деяниях. Можешь делать со мной все, что пожелаешь, в самых развратных вариантах, какие выберешь. Я ничего не знаю о физической скромности, поскольку тело – лишь то, что мне дано. Некоторые люди считают меня бесстыжей. Но они ошибаются, поскольку я, к примеру, не могу произносить бранные слова, которые описывают то, чем мы только что занимались. Физический акт – это одно, но молчание – это осознанный выбор. И я выбираю молчание. Я с радостью занимаюсь тем, что не могу произнести.

– Да, – кивнул Таллант, вспомнив то, что недавно произошло.

– Таковы многие из тех, кто следует подобному призванию.

– Ты несешь Слово.

– Да.

Она открыла глаза и повернулась так, что его рука соскользнула с одной груди на другую. Таллант тихонько зажал сосок между пальцами.

– Ты знаешь, где мы?

– Ты имеешь в виду эмоционально или физически?

– Я имею в виду – где мы? В какой конкретно точке Прачоса? Рядом с побережьем?

– Завтра доберемся до моря. А где мы конкретно сейчас… я точно не знаю.

– А тот поселок, через который мы проезжали, ну… трущобы… Я раньше никогда не видел ничего подобного.

– Это самое большое поселение на острове.

– Ты была там раньше.

– Я несла Слово в Сближении в прошлом году. Снова пробовать не стану.

– Тебе угрожали?

– Точнее будет сказать – игнорировали.

– А сколько ты там пробыла?

– Осталась на год. Обратно не вернусь.

– А я думал, Прачос-сити – самый большой город на острове.

– Это столица, но в Сближении населения больше.

– А что это за название такое? – спросил Таллант.

– Трущобный поселок называется Сближение.

– Сближение с чем?

– Понятия не имею. – Фиренца снова повернулась, поерзав на неровном матрасе. – Хочешь снова заняться тем, чем мы уже занимались?

– Тем, для чего нет слов?

– Слова-то есть, но я не желаю произносить их. Ну так хочешь?

– Хочу, но не сейчас.

– А я думала, захочешь.

– Скоро захочу. Расскажи мне про Сближение.

– А нечего рассказывать. Это социальная проблема, решения которой пока не найдено.

– И насколько велика трущоба?

– Ну, сегодня ты видел, сколько времени требуется, чтобы пересечь ее. Поселок занимает почти всю юго-восточную часть острова. Люди не перестают прибывать, поэтому почти невозможно подсчитать общую численность населения. Когда я была там в прошлом году, в трущобах жили около миллиона человек, а сейчас, наверное, и того больше.

– Кто они? Откуда прибыли? По идее же преодолеть пограничный контроль невозможно.

– Жители Сближения нашли способ. В теории все они рискуют быть депортированными.

– Как им это удалось?

– Представления не имею.

– Но ты же говоришь, что была там. Не спрашивала их?

– Я слышала много ответов, ни один из них не поняла и в любом случае считаю все истории выдумкой. Спроси себя, Томак, – а сам-то ты как попал на Прачос? Где ты был до нашего знакомства?

Таллант ощутил знакомый холодок страха, которого по привычке избегал. Его рука соскользнула с тела женщины, он сел. Во дворе кто-то крикнул, кто-то заорал в ответ. Внезапно музыка стала громче. Он услышал смех. Гомон завсегдатаев бара, казалось, раздавался издалека, словно скрытый прозрачным экраном. Впервые за несколько недель ему стало холодно. Женщина, Фиренца, не села рядом, а отвернулась и уставилась в потолок. Он видел сильную челюсть и высокий лоб. Она отдыхала, ожидая, когда он заговорит.

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что ты не знаешь ответа, как и я. Ты здесь, я здесь. Мы похожи.

– Я всегда был здесь.

– И я тоже. Но как далеко уходят твои воспоминания?

– Очень далеко.

– Ты помнишь, как был ребенком?

– Нет, не настолько.

– Значит, позднее. Так сколько же тебе было лет, когда ты попал на Прачос?

Таллант свесил ноги и сел прямо на краю комковатого матраса. Он чувствовал, как его рациональность испытывается воспоминаниями. Он знал, что родился не на Прачосе, но помнил, что всегда жил здесь. Да, в прошлом порой покидал остров, но его память представляла собой аморфную, гладкую, непрерывную нить. Таллант ощутил агонию неопределенности, теперь уже воспоминания проходили проверку рациональностью.

Он встал.

– Ты не знаешь, где мы. Ты никогда не бывал в Сближении. Ты не знаком и с Прачос-сити, в противном случае не называл бы его так. Ты даже не уверен, в какой стороне море. Все это знают островитяне, то есть ты прибыл недавно. Думаю, и я тоже.

– Но ты была здесь в прошлом году, работала в трущобах.

– Да, я несла Слово в Сближении. Правда. Я уверена в этом так же, как ты уверен в собственных воспоминаниях. Ты ищешь внутреннего спокойствия. Я знаю, как тебе его предложить. Некоторые слова мне нравится произносить.

– Но я не хочу их слышать.

– Тогда задай мне тот же вопрос, который я задала тебе.

– Как ты попала на остров? – Он снова подошел к кровати, встал, обнаженный, рядом с женщиной, глядя на нее сверху вниз. Видел тень на ее груди, которую отбрасывала одинокая лампочка на потолке. – Ты тоже не местная.

– Я Несущая…

– Да ладно тебе, это всего лишь отговорка. Кто ты на самом деле, Фиренца?

– Ты тоже уклоняешься от прямого ответа. Мы оба отказываемся признать, что наши жизни вовсе не то, чем мы их считали. Ляг снова рядом со мной. Мы здесь, чтобы заняться этим вместе, и мои потребности все еще не удовлетворены.

– Скажи словами.

– Не буду.

– Тогда скажи снова то, что говорила про воспоминания. Такое впечатление, что это правда.

– Ты помнишь, как мы встретились? – спросила Фиренца.

– Мы шли вместе через пустыню на юг.

– А до этого? До пустыни? Где мы были и что делали? – Слабый тусклый свет лампы не давал ее рассмотреть, а теперь она еще и загородилась коленом. Ее тело нравилось Талланту, но чего-то в ней он никак не мог понять. – А до этого, Томак? – повторила она.

– Моя жена. Я был с моей женой. В том месте. Там, в пустыне, откуда мы с тобой ушли. Раз мы были вместе, значит, и ты, наверное, тоже там была.

– Нет. Меня там не было. Это был военный гарнизон. Солдаты повсюду.

– Ты так же не уверена, как и я. Мне кажется, это был госпиталь, полевой госпиталь. Моя жена была медсестрой. Не была… она и есть медсестра. Что-то с ней случилось. Ты помнишь мою жену?

– Когда мы уезжали, не было никаких медсестер или докторов. Да и не болел никто. Там остались только солдаты.

– А я не помню солдат, – сказал Таллант.

– Думаю, это были боевики. Всякий сброд.

– Но кто они? Прачос – богатый остров, здесь неукоснительно соблюдают законы. Нет необходимости в частных армиях.

– Ты разве не сфотографировал их?

– Да. Снимки все еще в камере.

Но все три фотоаппарата лежали в сумке, прислоненной к дальней стене номера. Если бы он пошел за ними, то отвернулся от женщины, которая его хочет, и устроил возню с багажом, застежками и замками, потом принялся бы проверять все три фотоаппарата, вспоминая, каким пользовался и когда.

– Завтра, – пробормотал он. – Я покажу тебе завтра.

– И снова отговорки. Ляг со мной, Томак.

На миг он заметил в ее лице ту же неуверенность, которую испытывал и сам. В его воспоминаниях имелся пробел, словно бы период амнезии, но на самом деле это было нечто прямо противоположное. Не лакуна, а присутствие, заполнение свободного пространства. У него слишком много воспоминаний, но все они не точные или, вернее сказать, не его собственные. Они не были реальными, а просто достаточно хорошими рассказами. Он знал наверняка лишь то, что случилось за последние три дня, которые он провел с этой странной женщиной, но еще вернее – только последние несколько минут.

– Останешься со мной? – спросил он.

– Я могла бы.

– Так останешься? Хочешь?

– Я не хочу больше быть одна.

Он лег рядом. Женщина погладила его по животу, бедрам. Талланта не нужно было подталкивать, но стоило ему обвить руками ее тело, стоило им обоим вытянуться на старом матрасе, как он ощутил ее ладони на своей спине. Сейчас реальность заключалась только в этом прикосновении, в боли от ногтей, впивавшихся в кожу. Он отодвинул прочь шум с улицы, не замечал убогой комнаты, в которой они лежали. Одной рукой слегка придерживал затылок Фиренцы, зарываясь пальцами в ее короткие кудрявые волосы, второй ласкал ее грудь. Он растворился в этом моменте. Впереди Томака ждало прибытие на берег, возможно, даже завтра, куда-то к морю, ждал ветер, привкус соли на губах, звук волн, знаменитых рифов и лагун, ограждавших этот трудно досягаемый остров. Таллант мечтал найти порт, корабль, который увезет его прочь, или пляж, чтобы валяться там, ничего не делая, или же снять квартиру неподалеку от порта, воссоединиться с женой, которая где-то там. Еще бы вспомнить, как ее зовут.

6

Возмездие

Пять правящих семейств Прачоса – это Дреннен, Галхэнд, Ассентир, Мерсер и Вентевор. Их фамилии известны всем жителем острова, но мало кому из простых граждан доводилось встретиться с членами этих родов.

В прошлом эти семейства вели долгую и яростную борьбу друг с другом, но сейчас пришли к компромиссу и уладили дела подходящим для себя образом. Некоторые члены семей постоянно живут на других островах, многие путешествуют из-за своих обширных коммерческих интересов, но большинство не выезжает из семейных Цитаделей, как называют гигантские родовые поместья, расположенные в труднодоступных районах острова. Члены правящих семейств редко контактируют друг с другом, по крайней мере так считается.

История этих кланов во многом послужила поводом для создания кодекса уголовных преступлений, которым Прачос славен на весь архипелаг.

Поскольку Прачос – феодальное общество, то обыкновенные люди частной собственности иметь не могут. Все земли, инфраструктура, бизнес, дома и даже индивидуальные объекты в конечном счете принадлежат тому или иному правящему семейству. За их использование полагается платить десятину. Она собирается ежегодно в соответствии со строгими правилами, и занимается этим система агентств по сбору платежей, которыми управляют профессиональные специалисты. Гражданская полиция наделена полномочиями арестовывать, задерживать и преследовать граждан в судебном порядке, однако лишь немногим местным жителям хватает безрассудства нарушить местные законы, разве что непреднамеренно и по мелочи. Прачос – это безропотное, покорное, меркантильное общество, где послушание вознаграждается, а власть редко оспаривается.

Разумеется, случается много мелких правонарушений, которые совершают в основном из-за личных разногласий, алкогольного опьянения или небольших аварий, но чаще всего проблемы возникают из-за ДТП или нарушения правил дорожного движения. Подобное неизбежно в любом обществе. Уголовный кодекс Прачоса такими делами не занимается. Традиции острова дают пострадавшим право отомстить обидчикам.

Иногда потерпевшей стороной является отдельно взятый человек, но чаще обида нанесена всей общине, и тогда позволено гражданское воздаяние. Например, не существует закона, запрещающего водить машины под действием алкоголя или наркотиков, поэтому если кого-то арестовывают за нарушение дорожных правил в таком состоянии, дело обходится гражданским разбирательством. Водителя просто передают в руки его или ее соседей.

Все на Прачосе знают, понимают и соблюдают принцип пропорциональной мести. Возмездие должно быть сообразно преступлению, если она превышает допустимые пределы, то право на нее передается бывшему обидчику.

Школьникам на Прачосе всегда объясняют, что одно из названий острова на местном наречии означает «Возмездие».

Таким образом, Прачос – это общество, которое регулирует страх. Островитянам нравится такая жизнь, мало кто эмигрирует на другие острова. Правила выплаты десятины отбивают охоту уезжать, да никто и не хочет. Жизнь на Прачосе комфортна. Бóльшая часть острова очень живописна, особенно в горных районах. В центральных районах, конечно, жарко, но в прибрежных областях тропический климат смягчается благодаря прохладным морским течениям и розе ветров. Города чистые, безопасные и богатые. На каждом шагу условия для спорта и отдыха. Местные жители пользуются неограниченной свободой слова, собраний и мнений. Они могут легко перемещаться по острову, правда, на территорию Цитаделей жителям вход запрещен. Интернет управляется и контролируется представителями семей, поэтому не нашел на острове широкого применения. В повседневной жизни феодальная система проявляет себя лишь в легком доступе почти ко всем материальным ценностям. Обитатели Прачоса живут в комфорте и достатке.

Прачос – светский остров. Соблюдение религиозных ритуалов не запрещено, но не поощряется.

В культурном плане Прачос по сути захолустье. Хотя для местных художников есть система безвозмездной поддержки, которую анонимно оказывают Галхэнды и Ассентиры, редко кому из творцов удается ею воспользоваться. Большинство средств идет любительским труппам, вечерним курсам и авторам, издающим книги за свой счет. Местных писателей, музыкантов, художников, композиторов и других представителей творческих профессий убеждают не эмигрировать, но многие уезжают. Книги и фильмы, которые выпускаются на других островах, обычно показывают Прачос в негативном свете, и поэтому их создатели уже не могут вернуться домой из-за законов о возмездии. Мощная поддержка оказывается театральному и эстрадному искусству, но только когда речь идет о традиционных формах. Экспериментальные работы не поощряются.

7

Том Чудотворец

Том Чудотворец родился на Прачосе в Ваалансере, унылом местечке на северном побережье. Основным промыслом его жителей была ловля и обработка рыбы, например копчение, консервация и заморозка, кроме того, здесь действовали несколько производственных и добывающих предприятий, которые возникли благодаря залежам минеральных богатств в окружающих холмах. Тому хотелось сбежать из родного города, что он и сделал в возрасте семнадцати лет. Как-то вечером бродячая цирковая труппа устроила в Ваалансаре представление с танцами, пантомимой и фокусами, и Том загорелся желанием стать артистом. Власти прикрыли шоу почти сразу, и труппа уехала, но этого хватило, чтобы изменить жизнь Тома.

При первой же возможности он отправился в погоню за бродячими артистами, полагая, как потом выяснилось, ошибочно, что они гастролируют по городам на побережье Прачоса. Том отправился на запад вдоль унылого северного берега, затем, повинуясь изгибу побережья после Райнек-пойнт, повернул на юг, спрашивая о труппе в каждом городе, где оказывался.

Вскоре он понял: либо он движется не в том направлении, либо группа распалась после враждебного приема в Ваалансере. Больше он их не видел и ничего о них не слышал, но уже не испытывал разочарования, поскольку успел вкусить свободы дорог, привык ездить туда-сюда, перебиваясь с хлеба на воду, и браться за любую подвернувшуюся работу. Иногда получалось найти временную или сезонную в одном из театров, мюзик-холлов или кинотеатров, которые попадались по пути, но чаще всего он оказывался на стройках или кухнях. Он узнал азы десятка профессий, но что самое важное – обнаружил, что жители Прачоса, мягко говоря, мало интересуются зрелищными искусствами.

Однако он был счастлив, доволен и попутно осваивал сценические приемы. Том танцевал, декламировал, управлял марионетками, довольно сносно играл на полудюжине музыкальных инструментов. А еще научился пантомиме, глотанию огня и основам акробатического искусства – мог ездить на одноколесном велосипеде и жонглировать деревянными кубиками, причем одновременно, пусть и недолго. На несколько счастливых недель он устроился в странствующий цирк, но тот прибыл из другой части архипелага. Из-за визового режима Прачоса ему пришлось быстро уехать. Том расстался с циркачами, когда они сообщили, что заказали билеты на пароход до далекого острова Салай.

Примерно к двадцати пяти годам Том уже стал опытным фокусником, но не по велению сердца. Скорее, он понял, что консервативные бюргеры буржуазных городов Прачоса все еще любят смотреть на живые фокусы.

Шли годы, и Том становился все более умелым и сведущим в искусстве магии, прекрасно зная, чего хотят самые разные зрители. То, что приведет в восторг слушателей бизнес-семинара, желающих отвлечься, не подходило, например, для пенсионеров на прибрежном курорте.

Кочевой образ жизни постепенно утратил для него привлекательность, и после двадцать пятого дня рождения Том нашел квартиру в городе Битюрн, в качестве депозитной десятины внес тот реквизит, который реже всего использовал, и обрел постоянный адрес, впервые с тех пор, как покинул родительский дом.

Жизнь в Битюрне, как оказалось, ему подошла. Здесь было все, что Том считал благами цивилизации, и не последнее место среди них занимал театр «Il-Palazz Dukat Aviator», то есть Большой Дворец Авиаторов. Это место со странным названием было хорошо оборудовано, а его руководство настаивало на богатом репертуаре, постоянно приглашая разные поп-группы, проповедников и знаменитых шеф-поваров. Пару раз в год там устраивали сборный эстрадный концерт с довольно скучными и однообразными номерами. Помимо театра в городе были кинотеатр, большая библиотека, музыкальный и книжный магазины.

Какое-то время Том работал лицензированным уличным артистом: пел, разыгрывал сценки, иногда жонглировал и всегда показывал фокусы. Его отлично знал весь город, однако попытки пробиться в театр постоянно терпели неудачу. То и дело его ангажировали на выступление в соседние города: на вечеринку или на какое-то мероприятие, иногда в частном клубе или казино, пару раз даже удалось выступить со сцены, однако «Il-Palazz» так и оставался недосягаемым.

Но однажды, когда Том Чудотворец уже думал о том, чтобы отойти от дел, он увидел письмо в местной газете, и у него появилась идея.

8

Письмо пришло от человека, который провел некоторое время, путешествуя по Архипелагу Грез, и в своих странствиях увидел нечто, что описал как подлинную и непостижимую тайну.

На острове Панерон он и его семья, по их мнению, стали свидетелями чуда. Они видели шамана, факира или религиозного фанатика, который при необычных обстоятельствах у всех на глазах заставил исчезнуть молодого паренька. Автор письма не вдавался в детали, но сказал, что все происходило на открытом воздухе, на участке недавно скошенной травы, без помощников и в окружении десятков зрителей.

В конце письма автор просил связаться с ним через газету любого человека, который мог бы объяснить, что тогда случилось.

Том решил, что путешественник видел профессионального иллюзиониста за работой, ведь одно из неизменных условий этого искусства заключается в следующем: публика должна видеть лишь то, что ей положено, а остальное зрители с радостью додумают сами, хотя в реальности происходит нечто в корне иное. Описания в письме хватило, Том убедился, что это была одна из таких иллюзий, но, к его неудовольствию, подробности представления отсутствовали.

В следующих выпусках газета опубликовала письма других читателей. Некоторые были так же заинтригованы, как Том, но у других нашлись собственные забавные истории. Наконец кто-то прислал письмо, в котором говорилось, что и его автор наблюдал ту самую иллюзию на острове Панерон, он тоже был сбит с толку увиденным, однако в отличие от первого корреспондента дал и описание представления.

Благодаря ему Том смог предположить, какое чудо видели зрители. Вся сценическая магия развивается постепенно, фокусы адаптируются к изменениям в обществе или появлению новых технологий, но каждая иллюзия базируется на небольшом количестве принципов, которые не менялись веками. То, что кажется свежей концепцией или инновацией, на самом деле просто зрелищность или новый способ преподнести старые идеи.

Том тут же принялся разрабатывать реквизит, который ему потребуется для представления, и заказал по почте у поставщика в Глонд-сити на материке одну важную деталь, которую не мог изготовить сам. Это был специальный трос промышленного производства, использовавшийся при глубоководных исследованиях, он идеально подходил для его целей.

Две или три недели спустя он начал приготовления. Арендовал банкетный зал над рестораном под репетиционный зал и цех и каждый день работал с опущенными шторами и запертой дверью, придумывая и репетируя новый номер.

9

Примерно в то же время Том почувствовал, что за ним наблюдают. При всей вежливости и кротости нравов на Прачосе тут не обходилось без подозрений, сомнений и проблем. Большинство обитателей острова притворялись, что их занимают лишь собственные дела, но на самом деле все с нервическим любопытством хотели знать, чем занимаются соседи. Приходилось соблюдать осторожность, если у вас что-то появлялось, пусть даже совсем безобидное, если вы хотели сохранить это в тайне. У Тома же, поскольку он был фокусником, секретность и вовсе вошла в привычку.

Каждое утро по дороге к репетиционному залу Том обычно останавливался в одном уличном кафе на центральной площади Битюрна. Он покупал булочку или небольшой кусок пирога и выпивал две чашки кофе, сидя в одиночестве за столиком и читая свежую газету. Вокруг него множество людей делали примерно то же самое. Приятно было посидеть в тени больших деревьев на площади под отголоски чужих разговоров и шум проезжавших машин, безобидно глядя на прохожих, которые торопились на работу, домой или в университет на противоположной стороне площади.

Том редко проявлял интерес к другим посетителям, но как-то утром понял, что одна молодая особа снова сидит за столиком неподалеку от него. Он видел девушку раньше – хотя она была молода, выглядела интересно и всегда хорошо одевалась, на ее лице лежала печать сильного стресса, который читался и в поведении. Казалось, она не в состоянии расслабиться, всегда сидит, подавшись вперед, слегка ссутулившись, и смотрит через улицу. Она часто хмурилась. В городе довольных людей казалась чужаком. Девушка всегда приходила в кафе после того, как Том делал заказ, и была на месте, когда он уходил. Если подходящий столик никто не занимал, она садилась на одном и том же расстоянии от фокусника, не слишком близко, но и не слишком далеко, и всегда под углом – не лицом, но и не спиной.

Девушка никогда не смотрела прямо на него, но в то утро, когда Том ею заинтересовался и внезапно поднял глаза на нее поверх газеты, их взгляды встретились. Девушка уставилась на него в упор, но в тот момент, когда заметила его интерес, тут же отвернулась. До тех пор Том обращал на нее внимания не больше, чем на остальных посетителей кафе, но после этого стал замечать.

Так для фокусника началась своего рода тихая игра без правил. Он стал выбирать ежедневно разные столики, но каждый раз молодая женщина ухитрялась сесть на том же расстоянии, что и всегда. Однажды утром он специально занял единственный свободный столик среди толпы других посетителей, и молодой женщине пришлось садиться в дальнем углу кафе. Еще как-то раз он выбрал столик в помещении, а она села снаружи, но близко к окну, чтобы видеть его. Хотя, казалось, никогда не смотрела прямо на него.

Несколько дней спустя Том обнаружил, что она частенько следует за ним до репетиционного зала, причем делает это весьма искусно: идет тайком на большом расстоянии, и Том даже не сразу определил, что это именно слежка.

Он не знал, кто она такая, но был уверен, что подобное поведение отнюдь не странный способ проявить симпатию, а самого его в то же время не интересовали новые отношения, и ему стало любопытно, что за этим может скрываться. Единственный мотив, который Том смог придумать, – попытка выяснить его планы, узнать, что конкретно он готовит в репетиционном зале.

Пару лет назад он выступал на улицах и получил очень ценный урок о том, как в этом городе относятся к нестандартной деятельности. Первые несколько раз, когда он стоял на углу и бренчал на гитаре, офицеры полиции вежливо, но твердо выдворяли его. Вскоре он согласился с неизбежным, подал документы и довольно быстро получил лицензию уличного артиста. После чего его оставили в покое.

Однажды, когда поведение незнакомки по какой-то причине обеспокоило его больше обычного, Том отправился в местный полицейский участок, подал документы и опять-таки быстро получил еще одну лицензию. В этот раз она давала право на живые выступления и репетиции. В той части заявления, где нужно было вписать «Описание представления», он сначала указал лишь одно слово: «Маг». Затем, решив, что нужно предусмотреть все варианты, добавил «иллюзионист, фокусник, чудотворец, колдун» и множество других синонимов. Том ожидал, что те, кто велел этой девице следить за ним, оставят его в покое.

Но спустя неделю она по-прежнему тенью ходила за ним. К тому времени у Тома появилась новая проблема, требующая решения.

10

Он не мог показывать новый фокус без помощника. Более того, в помощнике заключалась вся суть иллюзии.

Ему требовались мальчик или девочка, ну, или молодой парень или девушка, которые не просто согласились бы работать по необычным указаниям уличного фокусника, но и были бы сильными, гибкими и спортивными. Весь магический эффект трюка крылся в акробатических способностях помощника.

Том дал рекламу. Поспрашивал у знакомых в Битюрне. Обратился в модельные агентства и агентства по найму актеров.

Желающих было немного, и никто не подошел. Том ждал, снова дал рекламу, снова спрашивал у знакомых. Он репетировал номер своими силами, но дальше без помощника продвинуться не получалось. И снова у него закрались сомнения, насколько уместна карьера фокусника в этом городе.

Как-то утром Том позволил себе поспать подольше и пробудился от того, что кто-то вошел в двери. Взъерошенного и едва одетого Тома приветствовал человек, который представился как Геррес Хаан. Хааны были одной из известнейших фамилий в Битюрне, они управляли несколькими городскими агентствами по сбору десятин.

Хаан пришел со своей дочерью, восемнадцатилетней девушкой, которая получила стипендию, собиралась учиться в Мультитехническом университете Битюрна и получить степень по специальности «Практическое применение телесного напряжения». Ее звали Руллебет. Она тихо стояла рядом с отцом, пока мужчины обсуждали, что от нее потребуется, если ей дадут работу. Отец сказал, а Руллебет подтвердила, что она живет атлетикой и спортом. Она видела объявление Тома, когда он впервые разместил рекламу, но только сейчас ей удалось испросить у отца разрешение участвовать в представлении.

Разумеется, Том с готовностью объяснил суть работы, на которую приглашал девушку: деятельность необычная, но совершенно безопасная, не потребует от нее много времени, он готов выполнить любые требования родителей, и, разумеется, девушка будет регулярно и своевременно получать зарплату.

Внешность и характер Руллебет его целиком и полностью устраивали, и он предложил немедленно показать им репетиционный зал. Том поспешно оделся, и они втроем отправились по залитым солнцем улицам к ресторану. По дороге миновали площадь около университета, где Том обычно пил по утрам кофе, а сегодня появился здесь чуть позже обычного. Ему стало интересно, увидит ли он следившую за ним незнакомку, но по дороге женщина им не попалась.

В репетиционном зале с высокими потолками было прохладно, окна закрыты деревянными жалюзи.

– Вы не могли бы вскарабкаться по металлическому шесту? – спросил Том, когда они оказались за запертой дверью. Шест был прочно закреплен между полом и одной из потолочных балок. Прежде чем Руллебет исполнила просьбу, отец досконально проверил надежность сооружения.

Девушка вскарабкалась наверх за считаные секунды. Движения ее были плавными и элегантными, и когда Руллебет добралась до самого верха, то ухитрилась крутануться на шесте, подняв руку в изящном приветствии.

– Это все, что ей придется делать? – поинтересовался Геррес Хаан.

– Мне она нужна на репетиции, – ответил Том. – На это потребуется несколько дней интенсивных тренировок плюс разминка перед каждым представлением.

– Репетиции оплачиваются как полноценная работа? – спросил Хаан.

– Разумеется, – заверил Том. – Я могу перевести деньги самой Руллебет или вам, или, если она так решит, я переведу деньги на счет ее факультета в Мультитехе. Кроме того, я буду выплачивать бонусы за каждое представление на публике. Первое еще предстоит организовать, но мне очень хочется поставить эту иллюзию. Теперь, когда Руллебет будет на меня работать, я точно смогу забронировать концерт в местном театре. Ну а потом… кто знает?

– Я надеюсь, что Руллебет сосредоточится на учебе.

– Я понимаю. Сэр, я буду всячески заботиться о Руллебет, поэтому она добьется в жизни всего, чего пожелает. Надеюсь, это даже поможет ей в учебе. Ну, и разумеется, она будет получать хорошие деньги.

Пока они беседовали, Руллебет соскользнула вниз грациозным круговым движением и с легкостью приземлилась на пол. Она поблагодарила невидимых зрителей взмахом руки, сияющей улыбкой и легким реверансом.

11

Руководство местного театра не горело особым желанием запускать новое шоу Тома. Он выдержал обескураживающую беседу с директрисой. Эта дама бегала от Тома несколько дней, но, когда он в итоге все-таки выследил ее, сообщила с кислой миной, что зрители уже устали от фокусников. Она сказала, что с прошлым иллюзионистом, дававшим представление во дворце, расторгли контракт в середине недельных гастролей.

Том знал, о каком иллюзионисте она говорит – это был фокусник старой школы, репертуар которого целиком состоял из трюков с игральными картами, носовыми платками и горящими сигаретами, но жаркие заверения Тома, что он разработал потрясающую новую иллюзию, не нашли отклика.

После этого он встретился с редактором газеты и пригласил в репетиционный зал, чтобы тот своими глазами увидел представление. Редактор уже забыл о коротких письмах, опубликованных им, так что Тому несколько раз пришлось напоминать ему, как заинтригованы были многие читатели.

Пожилой редактор, истинный уроженец Прачоса, сделавший карьеру на том, что подкреплял опасения и взгляды читателей, пропустил первую встречу, а на вторую прислал стажера, но все-таки появился сам после долгих уговоров.

Руллебет, облаченная в экзотический блестящий костюм, который они с Томом выбрали для представлений, вскарабкалась по специальному тросу, который Том выписал из Глонда, и под звуки таинственных заклинаний исчезла в воздухе.

– Повторите, – спросил стареющий журналист, пока дым после ее исчезновения расползался по залу.

– Хороший маг никогда не повторяет трюк, – ответил Том.

– Куда, черт побери, она делась? Где она сейчас?

– Вы видели, как она исчезла. Только по этой причине я уже не могу повторить иллюзию.

Журналист с неохотой кивнул:

– Хорошо. Это потрясающе.

– Благодарю.

Том громко хлопнул в ладоши. Руллебет изящно выскользнула из гримерки в дальнем конце зала, широко раскинув руки и ослепительно улыбаясь. Она отвесила глубокий поклон редактору, а потом, не сказав ни слова, поспешила обратно в комнату.

Тому пришлось удерживать гостя, чтобы тот не бросился за девушкой. Он хотел взять интервью у Руллебет и узнать, что она думает о перемещении из одной части зала в другую, но Том решительно проводил его к двери.

– Сэр, вы согласны, что вы только что видели нечто потрясающее?

– Думаю, да.

– Если так, то напишите обзор, уговорите руководящий комитет театра, пусть у наших горожан появится шанс разделить с вами подобный опыт. Это одна из многих иллюзий, которые я могу представить зрителям.

– Посмотрю, что можно сделать, – буркнул редактор, но без энтузиазма.

12

Рецензию напечатали только две недели спустя, когда Том начал уже отчаиваться во всем мероприятии, но когда статья вышла, то лучших формулировок представить себе было просто невозможно. В ней говорилось о загадке, мастерстве, удивительных и при этом невозможных вещах, обворожительной юной леди, дьявольском чародее и череде шокирующих и потрясающих зрелищ.

Том собирался поспешить во дворец с газетной вырезкой и обратиться к директрисе с просьбой передумать, когда она появилась на пороге собственной персоной.

Вскоре после этого по всему городу развесили аляповатые афиши «Вечера с Томом Чудотворцем». Через месяц состоялась триумфальная премьера.

Ему выделили два номера в программе сборного концерта. Он закрывал первое отделение перед антрактом серией довольно незамысловатых фокусов, а потом появлялся в конце второго отделения, припася трюк с исчезновением Руллебет в качестве кульминации. Концерты с успехом проходили на протяжении всей недели.

Когда Том попал в театр и начал регулярно пользоваться помещением, то расстроился из-за состояния, в котором пребывало здание. Сам зрительный зал выигрывал благодаря общему обновлению и косметическому ремонту, однако Тома куда больше беспокоило состояние механизмов. Электрическая проводка обветшала. Бóльшая часть прожекторов работала, но время от времени свет тревожно мерцал, когда включали основное освещение. Когда Том дотронулся до стойки микрофона во время технического прогона, его ударило током, один из техников замотал стойку изоляционной лентой и заявил, что все в порядке, но Том все равно ощущал покалывание от статического разряда при каждом прикосновении. Он старался делать это как можно реже.

Для фокуса в первом отделении нужен был сценический люк, но во время прогона его несколько раз заклинивало. И снова техники пришли на помощь и вскоре заявили, что проблема решена. Глядя на них, Том пришел к выводу, что эти с виду энергичные ребята – сами причина многих мелких проблем. Большинство из них были волонтерами, ничего не получали за свой труд, и у них было только одно преимущество: их переполнял энтузиазм. За бригаду отвечали два мужика, которые утверждали, что проработали в театрах всю жизнь, но оба были уже пожилыми, и каждый день тот, что чуть помоложе, надирался уже к полудню. После того как люк якобы отремонтировали, у Тома так и не получилось заставить его открываться без сбоев, и в итоге он выкинул из репертуара этот номер.

Как можно более ненавязчиво он прошелся по галерее над колосниками и проверил все веревки и подъемные механизмы. Маги ничего не оставляют на волю случая. Первый технический прогон вверг его в тоску, поскольку многое пошло не так, но уже второй получился лучше.

Затем началась неделя концертов, и все было хорошо. На премьеру собралось много зрителей, на второе представление меньше, но в течение недели количество посетителей неуклонно росло.

После первых номеров – выступали телевизионный комик, популярный пару лет назад, эстрадная певица, танцевальная труппа, несколько фортепьянных дуэтов – его простые, но сбивающие с толку трюки прошли на ура. Он начал карточный фокус, потом показал трюк, известный как «иллюзия Педжмана». На сцену вывозили на колесиках занавешенный паланкин, внутренний отсек которого скрывала драпировка. Когда занавески отдергивали, то зрителям демонстрировали, что в паланкине никого нет, но, как только Том опять закрывал их, кто-то снова отдергивал их изнутри, и оттуда появлялась во всем великолепии Руллебет. Затем Том демонстрировал несколько фокусов на одноколесном велосипеде, а заканчивал трюками посложнее, включая побег из металлической клетки под угрозой множества смертоносных ножей, готовых свалиться прямо на него.

Разумеется, главным аттракционом была иллюзия, которую он припас на конец шоу.

Для этого номера Том облачался в костюм чародея, появлялся на сцене в развевающемся плаще и наносил грим, чтобы лицо казалось зловещим или непроницаемым. Когда он двигался по сцене, то словно бы скользил, сложив руки на груди и запрокинув голову.

После высокопарных рассказов о чудесах древней магии он демонстрировал основной реквизит – большую корзину, поставленную в центре сцены. Из нее Том вытаскивал толстую веревку и приглашал двух человек из зала осмотреть ее. Зрители, разумеется, подтверждали, что веревка во всех отношениях нормальная. Но на самом деле это был необычный, технологически замысловатый трос, который Том выписал у поставщика, обслуживающего судостроительные компании. Веревка, армированная металлом и карбоновыми волокнами, невидимыми неподготовленным глазом, обладала способностью к самозатвердеванию. При определенных условиях она становилась прочной и крепкой, как стальной шест.

Когда добровольцы уходили со сцены, Том приступал к самой сложной части иллюзии, которая требовала много сил. Он забрасывал веревку наверх, к галерее, так, чтобы та затвердела. Он неделями репетировал это движение, чтобы оно получалось минимум два раза из трех, но ради пущего эффекта поначалу всегда забрасывал трос неправильно, тем самым демонстрируя его «нормальность», и устраивал целый спектакль, когда тяжелый канат падал, явно с большим риском для фокусника. Наконец Тому удавалось магическим образом установить веревку вертикально. Зрители не видели, что ее основание надежно закреплено в прочной корзине так, что стоило тросу оказаться в вертикальном положении, он уже не падал, пока Том сам не захочет.

Руллебет, разумеется, все это время пряталась в корзине. Том магическим образом заставлял ее появиться, и девушка поднималась из корзины, словно птица с прекрасным оперением. Том погружал ее, как казалось, в глубокий транс, и она карабкалась по веревке как можно выше, чтобы ее видели все зрители.

Как только Руллебет оказывалась наверху, Том заставлял ее исчезнуть под вспышки и громкий грохот, и канат, который Том втайне от зрителей контролировал снизу, снова падал на сцену, причем бóльшая его часть оказывалась внутри корзины или вокруг нее.

Зрителям давали время удивиться увиденному, после чего Руллебет таинственным образом появлялась в другом конце зала, и они с Томом кланялись на прощание зрителям.

Шесть раз в течение недели они показали этот номер, и все шло хорошо. Затем настал черед финального представления.

13

В самый последний вечер аншлага не было, но все места в партере заняли. Опоздавших рассадили на балконе. Слухи о шоу ходили исключительно положительные, и людям любопытно было увидеть представление Тома.

Днем они с Руллебет еще раз отрепетировали номер, добавив несколько мелочей, чтобы усилить эффект.

Перед началом концерта Руллебет сообщила Тому, что в зрительном зале будет ее отец. Он хотел найти место как можно ближе к сцене. Том забеспокоился. Для артиста безликость зрительного зала может усилить иллюзию гармонии. А вот когда знаешь кого-то из публики, это может отвлекать.

Когда шоу началось, Том смотрел первые номера из-за кулис, пытаясь прочувствовать зрителей. Публика реагировала на выступления артистов, что вызывало у Тома смешанные чувства. Жители Прачоса были весьма непритязательны, однако громкий смех, которым они вознаграждали несмешные шутки комика, расстраивали иллюзиониста. Том столько трудился над своим выступлением, и ему хотелось, чтобы все аплодисменты в его адрес были заслуженными.

Наступил их черед. Фокусы, которыми он закрывал первое отделение, прошли идеально. Когда Руллебет внезапно появилась в шкафу Педжмана, зрители громко захлопали в ладоши, и Том увидел, что отец девушки аплодирует стоя. Затем Том эффектно спасся из смертельной клетки с ножами, закончив первое отделение. Аплодисменты продолжались, пока не опустился занавес и не начался антракт.

В перерыве между отделениями Том заметил, что двое рабочих сцены возятся с монтажной коробкой. Той самой, которая подавала напряжение на лебедку, поднимавшую и опускавшую главный занавес. Парни что-то в спешке чинили. Один из них пулей куда-то сбегал и через пару минут вернулся с мотком изоленты.

Том подошел поближе.

– Что-то не так? – поинтересовался он.

– Ничего, что бы вам помешало. – Парень старался замотать изолентой голый провод. – Мы обо всем позаботимся. В финале пришлось опускать главный занавес вручную, но мы уже все починили. Покатит? А то вы у нас эксперт.

Отношения между Томом и работниками сцены были натянутыми с тех пор, как он их раскритиковал, поэтому он пошел в свою гримерку, какое-то время сидел в одиночестве и думал, а потом начал наносить яркий грим чародея для главного номера. Он знал, что и Руллебет готовится в своей гримерке дальше по коридору.

Наконец час пробил. Пока квартет почти слаженно пел перед главным занавесом, Том удостоверился, что корзину поставили в нужное место на сцене, нормально закрепили, а механизм стабилизатора веревки работает. Он прошелся по сцене и разложил пиротехнические капсулы, которые для пущего эффекта сдетонируют на расстоянии. Затем помог Руллебет забраться в тесную корзину и удостоверился, что она приняла нужную позу до начала номера.

Музыка играла по нарастающей, занавес открылся, прожекторы выхватили его из темноты. Том произносил свои колдовские заклинания куда увереннее, чем раньше, время от времени обращаясь и к тем лицам, которые смутно виднелись на балконе.

Он вытащил канат, выразительно поднял над головой, чтобы продемонстрировать его эластичность, как и у любой нормальной веревки. В зрительном зале нашлись добровольцы, которые поднялись на сцену и убедились, что перед ними обычная веревка, после чего вернулись на свои места. Том сделал первую, намеренно провальную попытку забросить трос наверх, чтобы тот «висел» вертикально. Он свалился на сцену рядом с ним.

Когда он поднял его и намотал вокруг руки, то в замешательстве ощутил еле заметный укол статического электричества, но сразу отбросил эту мысль прочь. Скользящей походкой прошел по сцене, с пафосом разглагольствуя о кудесниках и чародеях прошлого, которые безуспешно пытались освоить этот фокус, и о том, как он опасен и сложен. Еле заметное покалывание ощущалось всякий раз, когда он дотрагивался до определенных частей каната.

Том забросил его во второй раз, и снова он упал на сцену. А когда попробовал в третий, уже желая перейти к номеру, то потерпел неудачу. Веревка угрожающе упала вокруг него.

Когда Том поднял ее, то снова ощутил укол статического электричества. Это вроде бы не внушало опасений, поскольку единственным электрическим прибором, который они задействовали в фокусе, был стабилизатор веревки, а его Том подключал лично, проверив и перепроверив изоляцию. Он собрался с духом, сосредоточился, достаточно сильно размахнулся, чтобы трос растянулся во всю длину, но при этом занял такое положение над корзиной, когда бы десятки крошечных переключателей, спрятанных в волокнах, защелкнулись и удержали веревку вертикально.

Это была четвертая попытка, и на этот раз все получилось. Музыканты в оркестровой яме по условному сигналу сыграли торжественный аккорд.

Канат встал строго вертикально, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Публика внезапно разразилась аплодисментами. Том с надменностью кудесника проигнорировал отклик зрителей, вместо этого горделиво прошел по сцене, резко выкидывая руку в сторону заранее расставленных пиротехнических капсул. Те, как и задумано, взрывались друг за другом, освещая сцену яркими вспышками искрившегося оранжевого, белого и желтого пламени, что сопровождалось громкими хлопками и густым дымом.

Среди клубов дыма в рассеянном свете Том подошел к корзине и магическим образом заставил Руллебет появиться. Музыканты в оркестровой яме сыграли еще один торжественный аккорд. Прожекторы направили на девушку, и ее ослепительный костюм ярко засверкал. Она красиво пробежала вокруг Тома и приветствовала публику.

Напустив на себя самый страшный и зловещий вид, Том погрузил Руллебет в транс. Вскоре девушка стояла перед ним, опустив голову, а ее руки безвольно болтались вдоль тела. Том жестами показал, что просит ее вскарабкаться по веревке. Руллебет повернулась, залезла на край корзины, а потом с привычной грациозностью начала медленно подниматься вверх.

Девушка дважды делала паузу. Сначала, держась одной рукой, другой размахивая в воздухе и обвив ногу вокруг каната, Руллебет покрутилась, слегка соскальзывая вниз. Преодолев две трети пути, она повторила все то же самое, и оба раза публика взрывалась аплодисментами, одобряя ее мастерство и красивую позу.

Наконец Руллебет оказалась на самом верху и снова, балансируя, покрутилась на веревке под овации. Том собирался сделать магический пасс, чтобы помощница исчезла, ну или по крайней мере все выглядело так, будто она исчезла. Он поднял обе руки и запрокинул голову, находясь в этот момент непосредственно под девушкой.

Музыка заиграла громче и напряженнее. Руллебет опять подняла руку, и в этот самый момент случилось несчастье. Блеснула бело-голубая вспышка, что-то зашипело и взорвалось. Тело в агонии дернулось, ее спина моментально выпрямилась, хватка ослабла. В конвульсиях девушка невольно взмахнула рукой, и новый сверкающий разряд электричества ударил ее.

Руллебет полетела вниз.

Том в ужасе отпрыгнул, когда девушка рухнула на сцену рядом с ним. Он понял, что она дотронулась до чего-то наверху, скорее всего, до оголенного провода. Руллебет приземлилась на голову и одно плечо, но, кроме удара тела о доски, никаких других звуков не раздалось. Том видел ее кожу на кистях, руках, на ноге и затылке, и везде та стала ярко-алой, словно Руллебет пришла в ярость. От девушки исходил неприятный запах гари. Повинуясь паническому инстинкту, Том поднял голову.

Черная спираль дыма обозначала траекторию падения девушки.

Музыка смолкла. Многие зрители вскочили на ноги. Том в отчаянии смотрел на них, а потом встал на колени перед искореженным телом Руллебет. Сдернул с себя дурацкий парик, подтянул объемные рукава хламиды. Зажегся свет, лампочки мерцали. Завопила пожарная сигнализация. Трое парней выскочили на сцену, один из них держал огнетушитель. Казалось, все вокруг кричали.

Том склонился над Руллебет, просунул ладонь ей под голову и попытался перевернуть, чтобы увидеть лицо. Она упала таким образом, что шея слишком сильно вытянулась и искривилась под ужасным углом.

Он не чувствовал дыхания на своих пальцах. Плоть Руллебет, казалось, хрустела, была слишком горячей на ощупь, обуглившейся. Люди, которые только что подоспели на помощь, оттащили Тома от тела девушки, заорали, чтобы дал пройти и что пострадавшей нужен воздух. Они пытались реанимировать Руллебет. Один из них рывком перекатил ее на спину и начал ощупывать грудь. Ее голова болталась, словно шея стала ватной. Глаза девушки потускнели и остекленели.

Парень, ударявший по груди Руллебет все сильнее и сильнее, отставил ногу и задел край корзины, которую использовали для иллюзии. Веревка, которая до этого момента все еще стояла, качнулась в сторону. Стабилизатор отключился. Тяжеленный канат полетел прямо на них всем своим весом, словно неподвижная черная змея.

Хвост веревки с силой ударил Тома по затылку. Он отполз в сторону, а потом повалился лицом вперед на труп Руллебет.

14

– Это был несчастный случай, – в отчаянии твердил Том. – Ответственность на театре. Наверное, над сценой неизолированная проводка. Меня никто не предупредил. Здание содержится ненадлежащим образом. Попросите дирекцию театра показать вам сертификаты безопасности, в частности противопожарной безопасности.

– Тихо! Вы арестованы!

Том стоял в центре сцены, лицом к зрительному залу. Позади него валялись остатки реквизита – веревка лежала на полу, частично закрывая корзину. Том снял с себя часть костюма – одеяние мага с огромными рукавами и мешковатыми штанами было свалено в груду прямо на полу. Он остался в белом с желтым отливом жилете и кальсонах на подтяжках. На лице все еще красовались ярко-синие и кричаще зеленые мазки грима.

Большинство зрителей поспешили прочь из театра после того, как унесли тело Руллебет, но около ста человек остались, сгрудившись около оркестровой ямы, рядом со сценой. Среди них был и отец девушки. Он стоял рядом с низкой стеной с искаженным от ярости и боли лицом. Были и другие, кого Том узнал, но от ужаса, горя и печали никак не мог вспомнить их имен, – горожане, соседи и другие люди, которых он, наверное, время от времени видел, а с кем-то общался за годы, проведенные в Битюрне, или даже раньше, в бытность бродячим артистом. В любом случае они казались ему размытыми пятнами где-то за пределами сознания.

Два полицейских офицера прибыли вместе с машиной скорой помощи, которую вызвали за трупом Руллебет. Один из них стоял сейчас рядом с Томом, надев на него наручники. Другой офицер стоял на краю сцены, спиной к зрителям, глядя на Тома и предъявляя ему обвинения:

– Закон гласит, что во время каждого театрального представления необходимо соблюдать меры предосторожности. Вы в курсе этих мер и следовали им?

– В курсе, – слабым голосом промямлил Том. – А вот театр, похоже, нет. Здесь все запустили.

– Вы утверждаете, что понятия не имели о том, что над сценой есть электрические провода под напряжением?

– Их там не должно было быть. Меня никто не предупредил.

– Но вы же осматривали галерею над сценой.

– Я проверял веревки. За электрику отвечают рабочие сцены.

– И они сказали вам о неполадках.

– Они говорили мне, что возникла какая-то проблема с механизмом, поднимающим занавес.

– Но они предупредили вас о проблеме?

– Нет. – Том силился припомнить, что конкретно ему сказали рабочие во время короткой встречи в антракте. – Я спросил, что за проблема, но они отказались обсуждать ее со мной.

– Они говорят, что вы жаловались на них.

– Жаловался. Они некомпетентны.

– Тем не менее вы продолжили шоу и подвергли опасности жизнь своей юной помощницы.

– Нет. Это театр отвечает за то, чтобы все оборудование работало.

– То есть вы признаете, что сами не сделали проверку безопасности? Потому что не знали как? Или потому что вам было наплевать?

– Я подписал контракт. Стандартное соглашение. В нем содержатся гарантии безопасности и ответственности перед зрителями.

– Но вы – не зритель, когда устраиваете представление.

– Нет.

Допрос продолжался, одни и те же вопросы шли по кругу.

Офицер был сержантом полиции, считался заслуживающим доверия и действующим в интересах общины, местные его любили. Том тоже был уроженцем Прачоса, а потому понимал, к чему идет дело. От ужаса из-за грозившей ему опасности и неспособности развернуть ситуацию в свою пользу его охватило абсолютное отчаяние. Но больше всего терзали вина и печаль из-за неожиданной и жестокой смерти Руллебет. Она была такой юной, красивой, умной, полной жизни и веселья, точно знала, чем хочет заняться. Том искренне восхищался девушкой. Его вмешательство в ее жизнь было временным. Ей было необязательно помогать ему, работа ассистенткой лишь на краткое время отвлекла девушку от других планов, а в итоге привела к смерти. Как жизнь Руллебет могла оборваться так внезапно, случайно и бесповоротно? Не по ее вине, и к тому же из-за событий, которые не имели ничего общего с ее реальной жизнью.

– Вам есть что еще сказать?

Том поднял голову, попытавшись через плечо сержанта полиции взглянуть на людей, столпившихся позади.

– Простите. Мне ужасно жаль. Произошел несчастный случай. Я не мог предвидеть подобного. Я все предусмотрел. Руллебет была очаровательной девушкой, я не хотел причинить ей вреда. Я сделал все, что мог.

Офицер, стоявший рядом, протянул руку и расстегнул наручники на запястьях Тома, затем отошел, быстро пересек сцену и спустился по деревянной лесенке сбоку в зрительный зал.

Сержант произнес:

– Это вне полицейской юрисдикции. Дело перешло в раздел гражданских. – Он обратился к людям у сцены и прибавил уже тише: – По закону офицеры полиции не должны присутствовать во время гражданского возмездия.

Он последовал за напарником, затем они вдвоем двинулись по главному проходу между креслами в зрительном зале. Тома оставили одного под мрачными, судорожными огнями в окружении обломков его иллюзии.

Том видел, как офицеры исчезли за задрапированной дверью в дальнем конце зала, которая спустя пару секунд с громким стуком захлопнулась.

Реакция толпы последовала незамедлительно.

Несколько человек заорали:

– Он должен заплатить за это! Хватайте его!

Люди ринулись вперед, некоторые, включая отца Руллебет, перебрались через высокий бортик оркестровой ямы прямо на сцену. Многие же бросились к деревянным лесенкам по обе стороны. В ужасе от того, что они собираются сделать, Том попятился, с беспокойством глядя за кулисы. Там стояли несколько рабочих сцены, намеренно преграждая путь к спасению.

Первые из жаждавших мести добрались до сцены и агрессивно топали в его сторону. Том поднял руки, защищаясь, но уже понимал, что надежды нет, и он никак не сможет остановить их от традиционного способа решения гражданских дел, ему нечего сказать, чтобы переспорить, урезонить, еще раз извиниться или вымолить прощение.

Быстрее всех до него добралась какая-то молодая женщина, она быстро и решительно растолкала остальных и бросилась к Тому. Он тут же узнал ее: именно ее видел каждое утро в кафе на площади, именно она по какой-то причине следила за ним.

Женщина повернулась лицом к остальным, подняв руки, пока толпа напирала, и заслонила собой Тома.

– Прошу вас! – воскликнула она. – Не сейчас! Не делайте этого!

– С дороги!

– Нет! Послушайте! Я видела, что произошло! Это ужасный несчастный случай.

Ее практически заглушал человеческий рев. Том слышал, но понимал, что мало кто может разобрать ее слова. Люди столпились вокруг, толкая женщину к нему. Человек, стоявший позади Тома, пихнул его плечом. Некоторые подняли кулаки. Все разом завопили. Они накручивали себя. Это было безумие толпы.

– Давайте его выслушаем! – кричала молодая женщина. – Иначе несправедливо!

– Мы слушали его оправдания!

– Убить его!

Кто-то протискивался вперед, расталкивая народ с большой силой. Это была еще одна женщина, крепкого телосложения, с выразительными чертами: высокие скулы, широкий лоб. Том никогда не видел ее раньше. Она явно имела влияние на толпу, поскольку оттеснила прочь многих людей. Собравшиеся пинали его по ногам, и один болезненный удар пришелся по затылку.

– Успокойтесь! – закричала она. – Оставьте его в покое! – Женщина подняла правую руку, и на мгновение Том заметил Священное Писание в кожаном переплете. – Слово требует мира и прощения!

Теперь Тома и его первую защитницу буквально впечатало друг в друга под давлением напиравших тел. Лицо девушки вжималось в его грудь. Казалось, она не в состоянии отвернуться. Некоторые из мужчин, что стояли ближе, тыкали кулаками мимо девушки в лицо Тома. Женщина с Писанием каким-то образом умудрялась сдерживать их, преграждая путь нападавшим руками и отталкивая Тома от них. Все трое пятились по сцене в сторону задника.

Том закричал молодой женщине, прижатой к нему:

– Почему вы мне помогаете? Кто вы?

– Я Кирстенья. Я люблю тебя, Том…

Еще один удар по голове оглушил его. Второй женщине удалось протиснуться через озверевшую толпу, она загородила Тома с одного бока своим широким телом. Некоторые из тех, кого она отпихнула, упали на пол, но быстро поднялись. Ее лицо оказалось прямо перед ним. Она резко развернулась и оттолкнула одного из нападавших в сторону, но тот держал в руках какой-то тяжелый металлический предмет, которым с особой жестокостью ударил женщину по голове. Она отшатнулась, из носа и раны потекла кровь.

Нападавших было чересчур много, перевес оказался слишком велик. Тома окружили. Двух женщин, которые по непонятным причинам встали на его сторону, пригвоздили к нему, пинали, толкали и били кулаками с такой же частотой и силой, как и его самого.

Все орали, пробивались вперед, тыча кулаками. Тому несколько раз больно съездили по лицу и по голове, еще чаще попадали по телу. Он пытался отпрянуть, закрыться руками, но двое мужчин грубо толкнули его, и он повалился назад, спиной прямо на канат, лежавший на сцене, что причинило еще больше боли. Его начали пинать.

Две женщины тоже упали, распластавшись рядом с Томом. Они больше ничем не могли защитить его и съежились на деревянных досках, тщетно пытаясь закрыться от ударов. Женщина с Писанием лежала лицом к Тому и бормотала нараспев что-то, похожее на молитву, но слова терялись в общем гаме, безнадежно взывая к тем, кто отказывался слушать. Женщина помоложе упала так, что оказалась спиной к Тому, и он, теряя сознание, видел, что люди топчут ее в своем стремлении добраться до него. Кто-то пнул ее ботинком прямо в лицо, жестко и со всей силы.

15

Том умер на сцене той ночью в соответствии с местной традицией гражданского возмездия. Ему еще более-менее повезло, поскольку после первых жестоких пинков по голове он потерял сознание и не узнал, что последовало за этим: злобные и эгоистичные споры о пальме первенства, крики, пререкания, кто должен его прикончить.

Удары ногами по его пассивному телу стали символическими, формальными, ритуальными. Несколько женщин выкрикнули имя Руллебет, когда подошла их очередь. Том находился уже на волосок от смерти, когда был нанесен coup de grace [55]: пролив море крови, иллюзиониста обезглавил ножом Геррес Хаан, отец Руллебет.

Том скончался, так и не узнав, кем были женщины, пытавшиеся помочь ему, – та, что пыталась сдержать нападавших Словом, и та, что назвалась Кирстеньей, а до этого наблюдала и следила за ним. Они друг друга не знали.

Обе женщины сильно пострадали в потасовке, им сломали конечности и ребра, кроме того, у обеих было множество порезов, сильных кровоподтеков и повреждений внутренних органов. Они находились без сознания, когда приехали бригады скорой помощи, но в итоге все же выжили. Провалявшись довольно долго в больнице, женщины восстановились достаточно, чтобы их выписали по домам. Обеим потребовалась длительная реабилитация, а когда они поправились, то подали прошение о компенсации по правилам, регулирующим несоразмерную месть, и получили ее.

После того вечера в театре они больше не виделись друг с другом, каждая думала, что вторая погибла в драке. Обе решили покинуть Прачос навеки, чего в итоге и добились.

16

Замкнутость

На Прачосе всего один аэропорт, который может принимать и отправлять межостровные и межконтинентальные рейсы. Он расположен на внешней границе Прачос-тауна, и управляют им несколько феодальных родов, которые строго ограничивают его использование. Остров отлично защищен зенитными батареями, и любым самолетам, вторгшимся в воздушное пространство, оказывают крайне враждебный прием. Большинство крупных самолетов, которым позволены взлет и посадка, – это грузовые рейсы. Аэропортовая десятина весьма велика, за счет чего цены на деликатесы, электронику и прочие товары, которые доставляют по воздуху, крайне высоки. Пассажирские рейсы – редкость, их приходится заранее обговаривать с властями. Определенным категориям пассажиров дозволено более или менее беспрепятственно пользоваться аэропортом, к ним относятся члены дипломатического корпуса, начальники военных штабов, геологи, ведущие разведку редкоземельных металлов, которые добываются на острове, и, разумеется, все члены феодальных кланов, их помощники, сотрудники и представители.

Прочим путешественникам предписано пользоваться морскими портами, где паромы обеспечивают регулярные перевозки между островами. Ограничения на въезд там схожи, но пограничникам, надзирающим за выполнением правил, дана обширная свобода действий, и они могут решать, кого пустить на Прачос и кого выпустить. Такая прагматичная лазейка обеспечивает хоть какую-то связь Прачоса с островами вокруг него.

Власти Прачоса всегда контролировали передвижение населения, и эта традиция уходит корнями в глубь веков. До изобретения воздушного сообщения за морскими портами следили куда жестче, и штрафы за попытки нелегально проникнуть на остров или покинуть его были крайне высокими. По этой причине название острова в определенном контексте означает «замкнутость». Для современных прачосцев замкнутость – это определение того, как они понимают островное общество, оно объясняет отношение к чужакам, неприятие культурных влияний извне, постоянную потребность в социальных гарантиях на любом уровне.

Для местного населения открыто множество курортов, они пользуются популярностью, поскольку в целом прачосцы – народ состоятельный. В горных регионах круглый год можно отдыхать в санаториях и спа. Парусный спорт популярен вдоль всех побережий, кроме восточного. Хотя детей на Прачосе обучают морскому делу с ранних лет, лагуны и приливные участки на востоке все равно считаются слишком опасными для навигации. Ходить по парусом разрешается только в устьях рек, закрытых лагунах или не далее пяти километров от берега. Говорят, на глубоководных участках установлены оборонительные мины.

Местные острова с большим энтузиазмом занимаются командными видами спорта.

Но больше всего на острове популярны аэроклубы. Остров испещрен множеством маленьких частных аэродромов, и почти все они не регулируются. По выходным и праздникам в небо поднимаются десятки одно- и двухмоторных самолетов. Власти беспокоятся по поводу контроля за воздушным трафиком, хотя опытные пилоты говорят, что саморегулируемое воздушное пространство – самый разумный вариант, хорошо себя зарекомендовавший на Прачосе на протяжении десятилетий.

Редко кто пытается улететь с острова. На мелких аэродромах поставки топлива ограничены, а все воздушные суда, получившие лицензию на Прачосе, оборудованы топливными баками небольшого размера. Есть исключения из этого правила. Например, самолеты, использующиеся в сельском хозяйстве или для противодействия массовым беспорядкам, обладают большей свободой.

Прачос – светский остров. Соблюдение религиозных ритуалов не запрещено, но не поощряется. В новом городе под названием Сближение и в его окрестностях не построено ни одной церкви, храма или других мест отправления культа. Самолетам запрещено пролетать над Сближением или рядом с ним.

17

Медсестра, миссионер и тростниковые крепи

Первые несколько месяцев на Прачосе я искала своего близкого друга по имени Томак. Мы потеряли связь, когда разразилась война, и Томака как резервиста забрали в армию и отправили на фронт. Перед расставанием он рассказывал, как с ним можно будет связаться. Назвал номер части, свое звание и регион, где скорее всего будет служить. Мы оба понимали, что лейтенанта кавалерии в армии, которая столкнулась с высокомеханизированным врагом, скорее всего оставят в резерве и не пошлют на передовую, и оба с радостью узнали новость, что его откомандировали в караульную службу на совершенно секретную базу. Насколько Томак понял, это была какая-то научно-исследовательская станция. Я на время перестала о нем беспокоиться.

Однако силы врага превосходили наши, и нашу страну победили и оккупировали, а всех выживших офицеров взяли в плен. В тот момент я была гражданским лицом, приписанным к военно-воздушным силам, потому положение мое стало неоднозначным, но мне удалось сбежать раньше, чем меня схватили.

Позднее я узнала, что Томак получил в бою ранение и его эвакуировали в госпиталь где-то на Прачосе. Его жизнь якобы была вне опасности, но потребовалось хирургическое вмешательство и длительная послеоперационная терапия. Если так, то ему повезло куда больше, чем многим из его товарищей. Их перевезли всех вместе на маленький необитаемый остров под названием Кахтын и там вроде бы расстреляли. Никто достоверно не знал, так это или нет, однако об участи пленных ходили упорные слухи, и они казались правдоподобными, поскольку стало известно об исчезновении множества молодых людей.

Я не была местной, и жители Прачоса всегда относились ко мне с вежливым подозрением. Позднее я выяснила, что это нормально на острове и дело вовсе не во мне, но сначала чувствовала себя не в своей тарелке. Из-за того, каким образом я добралась до Прачоса, – а я прилетела на самолете и приземлилась на маленьком частном аэродроме неподалеку от юго-восточного побережья, не зная, что тем самым нарушила несколько местных законов, – мне всегда было трудно объяснить, кто я такая и что делаю на острове.

Первые дни я чувствовала себя потерянной, и не только потому, что никак не могла понять, где я, но и из-за попыток понять неписаные правила, традиции и ожидания того места, куда прибыла. Я редко так сильно ощущала себя иностранкой, чужой. Сначала, вымотанная длительным перелетом, я попробовала найти отель, гостиницу или любое другое место для ночлега, но никто из встреченных мной людей, похоже, не понимал, о чем я толкую. Оказалось, на острове вообще не знают, что такое отели, поскольку сюда редко кто приезжает. Вместо этого прачосцы разработали неофициальную систему обмена жильем для путешествий. Я понятия не имела об этом. Мне нужен был не только ночлег, я проголодалась и хотела пить. Чуть позже мне понадобилось арендовать машину и купить карту, но все это оказалось невыполнимо, когда я натолкнулась на стену вежливого подозрения и полного непонимания.

В первую ночь я вернулась в свой самолет и спала, ну, или попыталась спать, в тесной кабине. На следующий день, как только открылся аэродром, местные чиновники сообщили мне, что мой самолет конфискуют. Его откатили в складской ангар, а мне вручили целую гору бумаг, чтобы я начала процедуру, в ходе которой мне могли вернуть воздушное судно. Сказали заполнить первые две страницы немедленно.

В верхней строке нужно было написать свое имя. Эту проблему я предвидела, поскольку понимала, что его звучание покажется островитянам слишком иностранным. Не видя альтернативы, я написала «Кирстенья Росски». Меня могли попросить предъявить удостоверение личности, а все мои бумаги, включая лицензию на полеты, были оформлены на это имя. Я передала требуемые данные, ожидая услышать возражения, но работник аэропорта принял бумаги без каких-либо комментариев.

На вторую ночь мне удалось найти маленькую гостиницу, которая на самом деле была то ли ночлежкой, то ли общежитием для пеших туристов, и я начала наконец знакомиться с жизнью на острове. Наличных денег, насколько я поняла, тут не существовало. Местные жители вносили десятину, а приезжие, вроде меня, либо платили ее же, как все, либо могли выбрать для себя другой вариант и взять долгосрочный кредит, погашать который требовалось, только уезжая с острова. Я тут же сделала выбор в пользу кредита, поскольку иначе пришлось бы отказаться от самолета.

Заполнять кучу последовавших бумаг оказалось проще: документы были вроде тех, что получаешь, нанимаясь на работу или открывая сберегательный счет. Кредитный договор прямо на месте составил клерк, который, как оказалось, жил недалеко от гостиницы, и с того момента я получила возможность списывать все свои расходы с номерного счета.

Первые дни теперь кажутся чем-то далеким. Пробыв на Прачосе несколько недель и приспособившись, я обнаружила, что жить здесь легко. Десятки квартир или домов на выбор, разнообразная и недорогая еда, а люди довольно скоро привыкли ко мне и общались очень вежливо, но при этом не проявляли любопытства, редко рассказывали о себе и никогда не приглашали в гости, держась отстраненно и замкнуто. Причем то были богатые граждане, не стеснявшие себя в тратах.

18

Как только я нашла себе маленькую квартирку и машину, то запустила юридический процесс смены имени. Это была своего рода защита, мне не хотелось привлекать внимания к своей персоне и тому, что я делаю. Я уже знала, как сурово власти Прачоса обходятся с теми, кого считают нелегальными иммигрантами. Сменить имя на привычное здешнему уху – первый шаг безвредной и простой маскировки. Я выбрала то, которое видела и слышала много раз, в надежде слиться с толпой, кроме того, мне понравилось его звучание – Меланья Росс.

Я начала заводить новых друзей, из числа соседей по дому. Они вели себя как местные, и я старалась копировать их поведение, то есть всегда быть доброжелательной, но не больше.

Так я заложила безопасную основу для того, чем хотела заняться на Прачосе.

Я оставалась здесь только из-за того, что хотела найти Томака. А это было непросто. Если он, к примеру, в госпитале, то я понятия не имела, в каком именно. Здесь в любом городе независимо от размера имелся собственный госпиталь. Если Томака выписали, то где он и в каком состоянии? Вдобавок, мешал огромный размер острова. Объехать его было бы непросто. Конечно, существовали поезда, но они ходили только по развитым районам вдоль береговой линии, а потому обширные внутренние регионы оказывались недоступными, разве что на машине или по воздуху. Некоторые аэроклубы иногда организовывали короткие внутренние перелеты, ими можно было воспользоваться. В который раз я пожалела о том, что у меня забрали самолет: множество мелких проблем отступили бы, если бы я могла летать куда вздумается, как привыкла дома.

Но, наверное, самой сложной задачей было найти способ пробить вежливую бюрократическую систему, которая опутывала все стороны жизни на Прачосе. Я понимала, что если Томак, жертва войны и армейский офицер, получал лечение на этом воинствующе нейтральном острове, то найти записи окажется непросто. Стоило мне обратиться к любому из соседей или знакомых за информацией или советом, я обычно получала уже известный мне ответ: будет лучше, намного лучше не задавать вопросов, а еще лучше вообще не вмешиваться. Чиновники неизменно были со мной вежливы, особенно когда я объясняла, что Томак – мой возлюбленный и я хотела бы найти его и позаботиться о нем, но в то же время они, как обычно, оказывались безотказно-бесполезными.

Как только я освоилась в новой квартире, то взялась за поиски Томака. Для начала сходила в госпиталь Битюрна, города, где жила, а потом объездила такие же учреждения в окрестных поселениях. Вскоре я выяснила, что шансы найти там Томака довольно малы, поскольку больницы занимались только скорой и неотложной помощью, родами да всякими мелкими и несложными операциями. Всех больных с серьезными заболеваниями, повреждениями и травмами перевозили в один из многочисленных специальных центров, расположенных в разных уголках острова.

Я узнала, что специализированное ожоговое отделение есть в месте под названием Кампус Неккель примерно в трех днях езды от Битюрна, причем добираться туда пришлось по самой дикой и бесплодной целине, какую мне только доводилось видеть. Томака там не оказалось и никогда не было, персонал ничего не говорил и помочь отказался, поскольку я не доводилась ему ни кровной родственницей, ни официальной женой. Система закрыла передо мной двери.

Когда я пришла в себя после поездки, то попробовала снова, на этот раз отправившись в место под названием ОЭТ, насколько я поняла, это отделение специализировалось на экстренной лечении огнестрельных ранений и других тяжелых травм. Путь туда вновь оказался не из легких и растянулся на несколько дней, в этот раз пришлось огибать огромные девственные леса. Поиски опять ни к чему не привели, я все больше понимала, что законы Прачоса о неприкосновенности личной жизни и конфиденциальности практически неприступны. В самом лучшем случае меня здесь считали другом семьи Томака, а этого было недостаточно.

Во время своих длительных переездов я увидела немало колоритных и разнообразных пейзажей Прачоса. Хотя значительную его часть занимает пустыня, остальная утопает в субтропических лесах, где сохранилось много живописных уголков: плодородных полей, величественных горных хребтов, тысяч видов на бушующее море и волны. Меня занимали лишь поиски возлюбленного, но все равно я волей-неволей останавливала машину, чтобы полюбоваться открывшимся зрелищем.

Почти на всех шоссе были предусмотрены специальные парковки, чтобы оттуда взглянуть на красоты природы. Мне особенно нравилось останавливаться высоко на прибрежной гряде холмов, где широколиственные леса отбрасывали тень, давая хоть какое-то спасение от свирепого дневного зноя. В пути я уже высматривала следующее место для остановки, когда дорога петляла по поросшим лесом холмам, иногда огибая пляжи и бухты, а порой поднималась головокружительными виадуками и серпантином к самым вершинам. С такой высоты открывалась картина на неустанно движущийся океан: сказочный ультрамарин с вкраплениями белых взрывов прибоя, бившегося о каменистые преграды. Мне никогда не надоедало смотреть на него. Я жалела лишь о том, что не могла сесть в свой самолет и сделать круг над всей береговой линией.

На смотровых площадках всегда было много людей, но парковки были большими и хорошо продуманными, так что никто никого не толкал. Всегда можно было уйти подальше по узким тропинкам или ступенькам, ведущим в разных направлениях. Поблизости всегда можно было найти ресторан, а кое-где даже остановиться на ночлег. Во время своих путешествий я всегда быстро ехала к очередной больнице или городу, меня гнало желание найти Томака, но когда я возвращалась, так ничего и не узнав и понятия не имея, что еще предпринять, то не торопилась, тратя на обратный путь куда больше времени.

19

Постепенно я начала привыкать к жизни на Прачосе. Ненавязчивая легкость и повседневный комфорт в своем коварстве казались мне освобождением от любой ответственности. Так жили местные, я не сопротивлялась обычаям острова и вскоре обнаружила, что они мне по душе. Я поселилась в Битюрне и впервые за всю свою жизнь почувствовала, что счастлива и нахожусь в безопасности.

Мое импульсивное желание найти Томака угасало. Я никогда не думала, что это произойдет, но множество проблем, неопределенность того, что я могу узнать, вкупе с мягкой размеренностью обыденности вскоре подействовали успокаивающе. Я делала длинные перерывы между вылазками, шли месяцы, паузы увеличивались, а моя решимость – слабела.

Все это началось после случайного замечания одной женщины, жившей в соседней квартире. Ее звали Льюс. Как и большинство прачосцев, Льюс внешне проявляла дружеское расположение, если мы случайно встречались, но никогда не рассказывала о себе. Долгое время я даже имени ее не знала. Когда мы пересекались в коридоре, то всегда коротко улыбались друг другу, но не более.

Но однажды вечером я вернулась домой после очередного долгого путешествия. Искала Томака в одном госпитале на южном побережье, но, как и раньше, безрезультатно. Я устала, проведя много часов за рулем, бóльшую часть пути пришлось ехать под безжалостным солнцем. Так получилось, что Льюс зашла в подъезд одновременно со мной.

Видя, как я устала, она вдруг решила мне посочувствовать. Я рассказала, что ехала на машине весь день, упомянула про больницу, про свои надежды отыскать там друга, после чего поведала о предыдущих попытках. Соседка, казалось, заинтересовалась и встревожилась. Она представилась, я – тоже. Как только я упомянула про Томака, меня прорвало. Я была так одинока на этом острове, так редко с кем-то говорила.

Внезапно Льюс спросила:

– А вы были в Сближении? Ваш друг может находиться там.

Название ничего мне не говорило, и она объяснила, причем бормотала быстро, тихо, постоянно озираясь, словно хотела удостовериться, что ее никто не подслушивает:

– Люди часто пытаются проникнуть на Прачос незаконным путем, и власти построили большой лагерь, куда ссылают всех беженцев. Возможно, ваш друг там.

– Как мне найти это место?

– Оно где-то на побережье к северу от Битюрна. Далеко отсюда. Там в устье реки территория, где раньше были болота и тростниковые крепи, но теперь от них не осталось и следа. Болото высушили, построили времянки. Сама я там не была, это закрытая территория. Простым людям запрещено туда въезжать, да мне там в любом случае нечего делать.

– И как же я найду его?

– Не знаю.

– Вы сказали, это место называется Сближением?

– Не знаю точно почему.

Дверь этажом выше открылась, на лестнице раздались шаги. По ступеням быстро спустился какой-то человек, миновал нас, не поздоровавшись, и вышел через главный вход.

– Я и так, наверное, сказала слишком много, – посетовала Льюс, как только он удалился. Теперь она говорила еще тише. – Мы не должны знать про Сближение.

– Но такое не утаишь.

– Думаю, они пытаются. Мне не стоило даже говорить это слово. Официально лагерь называется как-то иначе, но и это тоже секрет. Прошу, забудьте все, что я вам рассказала.

– Томак – не незаконный иммигрант. Он воевал и был ранен. Его привезли сюда в госпиталь.

– Тогда он не там… э-э-э… где я сказала.

– Не в Сближении?

– Простите… я спешу.

Она отпрянула, явно жалея о сказанном. После этого я редко видела соседку и догадывалась, что она меня, по-видимому, избегает.

Больше я ни разу не слышала упоминаний об этом лагере. Поскольку Томака могли туда отправить, я, разумеется, попыталась навести справки, однако, как принято на Прачосе, мои расспросы привели лишь к туманным ответам, опровержениям и уверткам.

Как-то раз я даже попыталась сама найти Сближение, поехав вдоль побережья на север от Битюрна. Ни одного населенного пункта под таким названием или похожим на него на картах не значилось. У меня было лишь расплывчатое описание, которое дала Льюс. У истока реки действительно нашлась большая заболоченная территория, примерно там, где говорила соседка, но она либо оставалась непомеченной на карте, либо описывалась как неблагоустроенная территория. Туда было невозможно добраться по шоссе. Предупреждения о наводнениях, просадке грунта, рухнувших мостах и тому подобных происшествиях блокировали путь. Попытав счастья на паре дорог, которые могли бы вести в нужном направлении, я вскоре сдалась.

Пока я жила на Прачосе, Сближение казалось своего рода пробелом – вроде как оно есть, а вроде бы и нет, (не)существующее место, о котором все знали, но где никто не был и уж точно не желал обсуждать его со мной.

Так я сделала первый шаг на пути, позволившем мне приспособиться к жизни на Прачосе, хотя мои взгляды так и не позволили мне подчиниться местному укладу до конца. Мои родители были крестьянами. Мы жили на скромной ферме в глухой и бедной деревне, но отец с матерью оставались строгими идеалистами и пренебрегали буржуазными ценностями. Это отразилось и на мне, хотя, признаюсь, я с легкостью подстроилась под удобную жизнь в Битюрне. Спустя несколько месяцев я поняла, что поиски Томака – уже лишь предлог, способ оправдать мою задержку на Прачосе дольше, чем нужно.

Однажды я гуляла вдоль укрепленного причала в Битюрне, ослепительно сверкало солнце, дул прохладный морской бриз, я наблюдала за яркими пятнами яхт и моторных лодок, сверкающим морем, слышала бесконечный далекий рев прибоя, и вдруг я как-то совершенно по-иному взглянула на себя, пережила один из тех моментов, который благодаря своей внезапности может полностью изменить мировоззрение.

Столько времени минуло с тех пор, как я в последний раз видела Томака, и еще больше с нашего последнего разговора по душам, не говоря уж о времени наедине друг с другом. Мы были близки с юных лет и все еще молоды, когда нас разлучила война. Мы обмолвились лишь парой слов в хаосе огня и взрывов, когда уже прорывались враги, среди разрушавшихся зданий. Томак ушел на ту войну. Я ее избежала.

Много месяцев минуло с того дня, как мой самолет приземлился на поросшей травой взлетной полосе Прачоса, мотор кашлял, сбоил, пока последние капли топлива закачивались в карбюратор. Я стала взрослее, изменилась, приобрела немалый опыт. Не то чтобы моя любовь к Томаку была незрелой, но та, прежняя я казалась сейчас такой далекой, оторванной от меня самой. Мир, который я знала и в котором жила, прекратил существование. Возможно, как и Томак, по крайней мере для меня.

20

Я переехала и завела новых друзей. Дом на холме освободился, поэтому после переговоров я его купила. Обставила мебелью по собственному вкусу, повесила картины на стены, забила полки книгами и музыкальными записями и принялась за долгосрочную задачу по переделке разросшегося сада. Долг на моем ссудном счете постоянно рос.

Я быстро нашла работу. У меня никогда в жизни не было постоянной, но для богатых островитян та казалась скорее сознательным выбором, чем необходимостью, способом снизить долг по десятине – иных материальных преимуществ она не давала. Я выяснила, что кредит, которым я пользовалась, можно продлевать до бесконечности. Если вообще не гасить его, то заплатить по счетам придется, только если я решу уехать с Прачоса. Или его погасят после моей смерти, когда Сеньория заберет все активы, которые у меня были, в счет долга.

Я довольно легко устроилась личным секретарем. Обязанностей мало, всего три дня в неделю, я выбрала это место не из интереса, просто считала, что так смогу узнать получше, как течет экономическая жизнь Битюрна.

У меня оставалось достаточно свободного времени, и я продолжала разъезжать на автомобиле, осматривая достопримечательности. Нашла уникальную сеть канатных дорог, проложенную через высокую горную цепь, простиравшуюся к северу от города. Эти слегка нервирующие поездки пользовались популярностью у битюрнцев, так как из фуникулеров открывались потрясающие и захватывающие дух виды на город, побережье и сельскую местность вокруг. Я каталась там по выходным, особенно мне нравился прохладный воздух вблизи горных вершин. Кроме того, записалась в спортзал и в нерабочие дни трижды в неделю ходила на тренировки. Коллега одолжила мне складной велосипед, который помещался в багажник, и я добиралась на машине к недоступным уголкам острова, а дальше раскатывала на велосипеде по диким местам. Пошла в кружок любителей чтения, а еще ходила на танцы и стала патроном местного театра, «Il-Palazz Dukat Aviator», что значило «Большой Дворец Авиаторов», который понравился мне из-за логотипа – стилизованной фигурки летчика в кожаном летном шлеме и очках на фоне самолета с крутящимся воздушным винтом.

В этом качестве я и другие такие же волонтеры по очереди работали за кулисами. Лично я отвечала за костюмерную, занималась одеждой, которую нужно было собрать и почистить после очередного спектакля. Театр заключил контракт с прачечной, и мне оставалось только отвезти туда костюмы, а потом либо подождать, пока их постирают, либо вернуться и забрать реквизит позже.

Однажды днем в самый теплый сезон я отправилась во Дворец Авиаторов, чтобы, как обычно, забрать накопившиеся за неделю костюмы. Припарковалась у черного входа в театр и пошла к боковой двери, и тут высокий молодой человек в темном костюме с копной спутанных волос вынырнул из здания в узкий проулок. Театр был довольно длинным, и задний фасад располагался далеко от дороги. Я только вышла с парковки и находилась от незнакомца на приличном расстоянии. Он не посмотрел в мою сторону, но я узнала его и затрепетала от волнения. Он отвернулся и быстро зашагал к главному входу.

Я остановилась, глядя ему вслед, оцепенев от увиденного. Это был Томак!

Я окликнула его по имени, а потом поспешила следом. Он находился слишком далеко, чтобы услышать, поэтому я крикнула ему вослед. Голос дрожал от волнения. Томак свернул за угол и пошел прочь. Мне показалось, что он меня услышал, поскольку на миг обернул голову в мою сторону, но почти тут же скрылся за высокой зеленой изгородью. Я мельком увидела его лицо! Быстро двинулась по проулку, ожидая, что он либо остановится, либо оглянется, но ни того, ни другого не произошло.

Остаток пути я пробежала, но, когда свернула, увидела, что Томак садится в автомобиль и беседует с водителем. Я снова выкрикнула его имя, на этот раз испугавшись, что он по какой-то причине намеренно меня игнорирует. Томак опять обернулся, но потом сел в машину и захлопнул дверцу. Автомобиль тут же тронулся с места.

В замешательстве и от волнения я с трудом понимала, что делать. Отчаянно пыталась припомнить, какой была машина, но увы – нейтральный серый цвет, популярная модель – таких на улицах Битюрна тысячи. Номер я не успела рассмотреть. Автомобиль отъехал уже довольно далеко – я видела, что он остановился на перекрестке с дорогой, которая вела в порт, а потом двинулся дальше в сторону от побережья. Затем я потеряла его из виду.

Я быстро вошла в театр, надеясь, что там кто-нибудь знает, кто этот молодой человек и как я могу с ним связаться. В тот день не было утренних представлений, так что внутри царила темнота. Рабочие сцены должны были прийти только вечером. Я отыскала администратора, но он не заметил, чтобы кто-то входил или выходил. За кулисами натолкнулась на двух декораторов, они только что вернулись с обеда и не видели никого незнакомого. То же самое сказала и Элси, костюмерша, с которой я часто пересекалась по работе. Она сообщила, что мадам Уолстен, директриса, с кем-то беседовала, но подробностей не знала. Я тут же отправилась к директрисе, но она смогла лишь сказать, что это был какой-то местный иллюзионист, желавший выступить на сцене театра. Тот ли это человек, которого я видела? Мадам Уолстен равнодушно пожала плечами.

Я отвезла костюмы, потом закинула выстиранные в театр и вернулась домой. Все мои мысли и чувства вышли из-под контроля. Это Томак! Но этого не могло быть. Молодой человек походил на него как две капли воды, но еще до прилета на остров я знала, что у Томака сильно обгорели голова и плечи. Именно из-за этого и кинулась на поиски. У мужчины, которого я мельком видела рядом с театром, не было никаких следов от ожогов.

И если речь шла об иллюзионисте, упомянутом мадам Уолстен, разумеется, это не мог быть Томак. Если только они – не двойники, если только Томак по какой-то непонятной причине не решил вдруг стать фокусником, но это совсем не походило на реальность.

Томак, о котором я так долго старалась забыть, снова стал моей навязчивой идеей. Мысль, что он, вероятно, живет в том же городе, что и я, и не просто выжил, но, похоже, не пострадал, не получалось отогнать прочь. В тот вечер я несколько часов пролежала без сна, размышляя, что мне делать, хотя какая-то часть моего разума спорила, что это совпадение, просто человек, внешне напоминающий Томака, но не он, это невозможно. На следующий день я отправилась в центр города, бродила в толпе, вглядываясь в лица. Медленно петляла по улицам часами, плавясь от жары и отчаянно желая увидеть Томака.

Тогда я знала только одно: человек, который выходил на моих глазах из театра, почти наверняка иллюзионист. Он наверняка живет где-то в центре.

Я принялась расспрашивать всех подряд, пытаясь выяснить, не знает ли кто-то из моих знакомых иллюзионистов в Битюрне. Увы. Позднее я связалась даже с профсоюзом иллюзионистов в Прачос-тауне, но в Битюрне жил лишь один член их организации – преклонных лет, одной ногой на пенсии.

У меня появилась привычка почти ежедневно гулять по центру города, иногда заезжая в пригород. Я лелеяла надежду найти Томака. Несколько недель прошли впустую, а потом я наконец снова увидела его.

21

Неподалеку от центра Битюрна располагалась зеленая пешеходная площадь, где люди могли расслабиться и спокойно перекусить на открытом воздухе в ресторанах и кафе. Машинам там разрешалось ездить лишь по узкой дороге вокруг. Это тихое и привлекательное место располагалось перед главным корпусом Мультитехнического университета, здесь собирались сотни студентов, да и остальные горожане любили отдыхать.

В своих регулярных поисках Томака я почти неизменно пересекала площадь, считая, что это одно из вероятных мест, где он может быть.

Так и оказалось. Однажды утром по дороге на работу я шла по площади и в тот момент даже не думала о Томаке, не искала его. И вдруг увидела – он сидел в одиночестве за столиком, на котором лежала раскрытая газета, в одной руке держал ручку, решая головоломку, а в другой – чашку кофе. Рядом стояло блюдце с крошками.

Разумеется, я встала как вкопанная, глядя на него в упор. Томак не замечал меня, время от времени наклоняясь вперед, чтобы обвести очередное слово в газете. Я сначала хотела броситься к нему, но с нашей встречи в театре прошло уже несколько недель. Я решила проявить осторожность.

Я прошла мимо, потом вернулась. Он что-то заказывал у официанта, а я стояла неподвижно, пока он не закончил, решив, что молодой человек, может быть, обведет взглядом все вокруг и заметит меня. Увы. Я подождала, пока ему принесли вторую чашку кофе, а потом заняла один из свободных столиков. Когда ко мне подошел официант, я заказала кофе и себе.

Если человек, которого я считала Томаком, и заметил меня, то никак не отреагировал. Будь это Томак, он бы непременно меня узнал! Я тихо сидела за столиком, стараясь не смотреть на него в упор, но не выпуская из поля зрения. Кто это мог быть? Он выглядел точь-в-точь как юноша, которого я потеряла, когда разразилась война. Иллюзионист? Трудно поверить, но я знала, что этот молодой человек всецело напоминает мне Томака – помимо жуткого сходства, та же шевелюра, тот же цвет кожи, до боли знакомая манера сидеть, ссутулившись над газетой.

Он расплатился, свернул ее и бросил в урну у входа в кафе, а потом вышел на улицу. Он не прошел рядом с моим столиком, но был близко, совсем близко.

Эта встреча поразила меня до такой степени, что, когда «Томак» слился с толпой на площади, мне и в голову не пришло идти следом. К тому времени, как я опомнилась, он уже исчез.

На следующее утро я отправилась в то же место в тот же час, и, к моему облегчению, он снова сидел в том же кафе. Я заняла столик в противоположном углу, откуда могла смотреть на него, но не слишком заметно, затем заказала круассан и черный кофе и, пока вертела в руках чашку и отщипывала кусочки булки, снова задумалась о дилемме, которая встала передо мной с появлением этого человека. Теперь-то я понимаю, что это был конфликт сердца и разума.

Если это и правда Томак, человек, которого я знала и любила, почему он не узнал меня? Почему нет следов ожогов, о которых мне так подробно и детально рассказали? Разумеется, он мог притвориться, что мы незнакомы, но я не могла придумать ни единой причины, с чего бы ему так делать. Еще один вариант: что если на самом деле он получил другие травмы? Может, пережил травматическую амнезию и забыл почти все о своей прошлой жизни?

В то же время здравый смысл подсказывал, что передо мной вовсе не Томак, это не мог быть он, просто удивительное совпадение. Те же темные и часто спутанные волосы, широко расставленные глаза, высокие скулы, широкие плечи, непринужденная манера сидеть. Когда незнакомец улыбнулся, я увидела улыбку Томака, и внутри у меня все напряглось, я словно взмыла ввысь, вспомнив о былом счастье, и рухнула вниз от ощущения, что меня бросили.

Я знала: есть лишь один способ выяснить правду. Мне нужно решиться поговорить с ним напрямую. Я подписала чек за свой заказ, потом встала и уставилась на него через все кафе, а сердце мое глухо колотилось, так сильно я нервничала. Пока я собиралась с духом, какая-то молодая девушка быстро прошла к Томаку через всю площадь, махая рукой. Она протиснулась между столиками по извилистой траектории, подошла к нему и наклонилась, чтобы поцеловать в обе щеки, а затем со смехом села напротив. Он протянул руку через стол и сжал ее ладонь с улыбкой.

Я остановилась, а потом попятилась. Стояла на площади рядом с кафе и смотрела на них. Кто она? Девушка была молода, чуть за двадцать. Совсем недавно распрощалась с детством и находилась на пороге женственности. Студентка? Она пришла через площадь со стороны университета. Она излучала юность: тонкое подвижное тело, длинные изысканные руки, светлые волосы, забранные в хвост. Одета в облегающие белые джинсы и пиджак свободного кроя. Темные очки подняты на лоб. Сидя с Томаком, она то скрещивала, то снова разводила ноги, оживленно что-то щебетала, смешила его. Практически не сводила с него глаз. Он был ее первой любовью, той самой, которую она запомнит на всю жизнь, как я запомнила свою.

Официант принес ей лимонад со льдом, который она потягивала, глядя на Томака поверх кромки стакана. Томак что-то рассказывал ей, выразительно жестикулируя. Я знала это движение. Я знала все его манеры.

Она слишком взрослая, чтобы быть его дочерью, ну или он чересчур молод для ребенка такого возраста. Может, они – любовники? На вид она на семь-восемь лет младше Томака. Они держались друг с другом как хорошие знакомые, даже скорее как близкие или задушевные друзья, но как только она уселась, он отпустил руку девушки и, казалось, рад был просто поболтать с ней. Оба часто улыбались, девушка подалась вперед, опираясь на локти и держа стакан обеими руками.

Я не могла уйти, просто стояла на краю площади, где уже начинались дорожки парка, поросшего густой травой, и были расставлены столики разных ресторанов и кафе. Я понимала, что привлекаю к себе внимание, стоя неподвижно и так очевидно пялясь на них, но меня словно парализовало, когда я увидела юную подругу Томака.

Иногда он во время разговора озирался, и пару раз его взгляд даже скользил в моем направлении. Наверняка он меня заметил, но так и не узнал.

Они встали из-за столика, сначала отодвинув стулья, а потом поставив их на место, прежде чем уйти. Томак пропустил девушку вперед. Они прошли мимо меня почти так же близко, как и он днем ранее. Как только они оказались на площади, то зашагали рядом, его руки болтались вдоль туловища. К ней он не прикасался.

Я дала им отойти на приличное расстояние, а потом двинулась следом. Соблюдала дистанцию, но поскольку они плелись неспешным прогулочным шагом, поглощенные разговором, то вскоре догнала их и пошла еще медленнее. Я довольно долго шла за ними, и они наверняка поняли бы, что за ними следят, но были слишком заняты друг другом. Я растерялась, я страдала, но при этом меня переполняло неуверенное счастье.

Я знала, что нужно повернуться, пойти домой и оставить этих беззаботных и увлеченных молодых людей наедине, но не могла. Из-за Томака я находилась на этом острове, и вот наконец нашла его загадочным, странным, но неоспоримым образом. Вариант просто взять и уйти меня не устраивал.

Они медленно прошли через торговый район, а потом свернули на узкую улочку, по обе стороны которой высокие дома отбрасывали густую тень. Он проводил девушку до двери старого здания в несколько этажей, где внизу располагался ресторан. Все окна были заложены кирпичами. Томак отпер дверь, и девушка вошла первой. Он шагнул следом, хлопнул дверью, и я услышала, как поворачивается замок.

Я поспешила домой, забрала машину, и к тому моменту, как парочка появилась из этого непонятного здания два часа спустя, я незаметно припарковалась на другом конце улицы.

Держась на расстоянии, кружа, наблюдая, преследуя, я в конце концов обнаружила, где живет Томак.

22

Затем последовала череда событий, которыми я сейчас не горжусь и не гордилась тогда, но мои чувства к Томаку были столь сильны, что иначе я вряд ли могла поступить. Каждую свободную минуту я пытались разрешить глубоко личную тайну, которую представлял этот человек. Мне было нужно понять, почему он вызывает во мне такие бурные чувства, и раскрыть загадку, что его окружала.

Вскоре я уже выучила его обычный маршрут по городу: определенные бары и рестораны, которые он предпочитал, дома и квартиры, где иногда бывал. Он везде ходил пешком, у него не было ни машины, ни какого-то другого транспорта. Как-то раз его снова подвез приятель на маленьком сером автомобиле, который я видела тогда перед театром.

Я следила за ним всякий раз, когда он отправлялся на встречу со своей юной компаньонкой. Они виделись пару раз в неделю, сначала всегда сидели в кафе на площади рядом с университетом, а после непринужденной беседы шли в то большое старое здание и запирались изнутри. Приходилось ожидать их появления, борясь с тоской и ревностью. Я завидовала их, казалось, беззаботной жизни вместе.

По вечерам, когда Томак не встречался с девицей, я регулярно дежурила около входа в его подъезд на темной улице.

Однажды вечером было очень влажно, когда город захлестнула волна горячего воздуха, пришедшего из раскаленных пустынь в глубине острова, я заняла, как мне представлялось, безопасный наблюдательный пост рядом с его жилищем. Над морем грохотал гром. Я расположилась в тенистом месте, откуда просматривалось одно окно, которое часто оставалось незанавешенным по ночам. Я видела вход в подъезд, могла отследить, когда Томак уходил или возвращался. В освещенном окне виднелся то ли холл, то ли какой-то коридор. Томак редко показывался в нем, только когда переходил из комнаты в комнату, но и этого было достаточно, чтобы понять: он никогда не приводил в квартиру свою юную подружку. Но меня куда больше, до одержимости, интересовал человек, которого я считала Томаком, чем та девушка.

Я чувствовала, как застыл, оцепенел город. Гнетущая погода давила на дома, вынуждая их обитателей не высовываться. Похоже, шторм пока не приближался к побережью. Иногда я видела проблески молний вдалеке на востоке. Транспортный поток двигался в отдалении, а на улице рядом машин почти не было. Обычный городской шум словно сбавил громкость. Птицы молчали. Листья шелестели над головой, когда дул горячий тягучий ветер. Я слышала, как на деревьях и в кустах стрекочут насекомые. Стоило коснуться голой рукой тела, как чувствовался неотвратимый жар. Город в радостном нетерпении ждал, когда разразится гроза, очищающий ливень.

– Кто вы и какого черта за мной следите?

Он возник рядом со мной без предупреждения. Наверное, вышел через черный вход и пробрался садами и дворами позади дома, а потом появился из ворот рядом с тем местом, где я всегда стояла.

От шока я потеряла дар речи. Смутилась оттого, что меня поймали. Испугалась, что он будет делать. Но сильнее всего, до боли почувствовала, как близко стоит Томак.

– Вы преследуете меня. Почему? – Он говорил на повышенных тонах злым голосом.

Я отшатнулась от него, но за моей спиной выпирал из-за ограды декоративный кустарник. Обычно я пряталась под ним, но сейчас куст преградил мне путь к побегу.

Меня ослепил свет. Томак держал фонарик, направив луч прямо мне в лицо.

– Дайте мне взглянуть на вас!

В конце концов я слабо промямлила:

– Томак? Это ведь ты?

– Вас кто-то послал? Это шантаж? Да?

Наконец я услышала его. Хотя он сердился, но голос был точно такой, каким я его помнила, однако теперь Томак говорил на местном просторечии, популярном среди уроженцев острова. Я понимала этот язык, хотя он казался мне сложным, и сказать что-то получалось, только если я заранее продумывала свои слова.

Теперь же я просто спросила:

– Томак! Прошу! Ты меня не помнишь?

– Вы кажетесь довольно безобидной. Зачем вы за мной следите? Это отец Руддебет? Это он вас нанял? Он вам платит? Что вы пытаетесь разнюхать о нас?

– Я не вижу тебя, пока ты светишь мне в глаза! – воскликнула я. Луч фонарика ослеплял, и Томак казался просто темным силуэтом. – Я искала тебя, Томак. Я узнала, что ты был ранен, получил ужасные ожоги. Приехала сюда, чтобы найти тебя. Ты должен помнить наши обещания друг другу.

– То, что вы делаете, незаконно. Вы, наверное, считаете, что я вас не замечаю, но преследуете меня по всему городу. И Руддебет тоже! Что вам нужно? Она – невинное дитя! Это преступление! Вы в курсе, что слежка наказывается народным возмездием? Хотите, чтобы я созвал соседей?

– Прошу, выслушай меня. Когда мы были вместе, меня звали Кирстенья. Мне пришлось поменять имя после приезда сюда, но раньше я была Кирстеньей. Ты не помнишь? Кирстенья Росски. Мы росли как брат и сестра, но, став взрослыми, полюбили друг друга. Затем грянула война, я полетела на родину, чтобы найти тебя, и действительно отыскала неподалеку от того места, где мы раньше жили. Ты был вместе со своим отрядом, пытался спасти людей, запертых в домах, боролся с пожарами. Повсюду падали снаряды. Гремели ужасные взрывы, над нами летали самолеты. Пикирующие бомбардировщики! Ты не помнишь их, Томак? Кажется, горел весь город. Я хотела, чтобы ты бежал со мной, но ты посоветовал мне улететь, пока есть возможность и у меня не отобрали самолет. Ты сообщил, что армию и воздушные войска должны перегруппировать. Велел мне отправиться туда, в город далеко на юге от вторжения.

– Как вас зовут? Я заявлю на вас в полицию.

– Я полетела в тот город, но, хоть и прождала, сколько могла, ты так и не появился. Пришлось лететь дальше, а потом еще и еще. Везде, где я приземлялась, я оставляла тебе сообщения, поскольку мне говорили, что нужно спасаться бегством. Я – профессиональный летчик, ты это знал. Я была им нужна, я про генералов, занимавших руководящие посты. Не важно как, но я улизнула. А потом, когда я уже оказалась в безопасности, несколько недель спустя узнала, что враги схватили бóльшую часть наших офицеров, отвезли их в уединенное место, то ли в лес, то ли на необитаемый остров, и перебили. Я пришла в ужас от мысли, что ты был среди них.

– Я даю вам последний шанс. Если вы обещаете прекратить слежку, то я не стану подавать на вас жалобу в полицию.

– Я просто хотела снова тебя увидеть. Ты меня не помнишь? – Я утратила контроль и выкрикнула последние слова: – То, как мы были детьми, и потом… когда выросли. Полеты! Ты должен помнить! Твой отец был летчиком-асом. Мы вместе с ним ездили на соревнования и фестивали.

– Держитесь от меня подальше. Понятно? Если увидите отца Руддебет, передайте ему – пусть занимается своими делами.

– Нет, пожалуйста, Томак… Прости. Я не хотела ничего дурного.

Он так и не прикоснулся ко мне и держался на расстоянии, но наконец выключил фонарик.

– Откуда вы знаете мое имя? – Внезапно его голос стал куда тише и не таким враждебным.

Теперь я видела его лицо в свете уличного фонаря за моей спиной. Это был Томак и не Томак. Физическое сходство поражало.

– Прости. Мне не стоило этого делать. И это больше не повторится.

Я попятилась, продираясь через куст, боялась повернуться к Томаку спиной. Внезапно грянул гром, куда громче и страшнее, чем раньше, больше похожий на физический удар. Томак превратился в незнакомца. Он не тот человек, которого я надеялась отыскать. Но дилемма никуда не делась – голова и сердце, голова против сердца. Это должен быть он! Все в этом человеке оказалось незнакомым, угрожающим, но опасность таилась в моих глупых поступках, а не исходила от него. Томак всегда был нежен со мной.

Меня переполняло ощущение горестной вины, осознание того, что я наделала, я увидела себя глазами Томака.

Между нами что-то стояло. Что-то нематериальное, необъяснимое, мы словно бы кричали друг другу через какую-то преграду. Находились друг у друга на виду, стояли рядом, но при этом нас разделяли недопонимание, разные жизни, разные воспоминания. Как Томак мог забыть меня? Это нереально. Кто тогда этот мужчина, если не мой возлюбленный?

Он не пытался удержать меня, поэтому в порыве нараставшего стыда я отвернулась и побежала по тускло освещенной улице. Обернулась лишь раз. Он не двинулся с места – высокая фигура стояла в темноте. Я ужасно жалела о случившемся, меня переполняло чувство вины.

Я бежала по дороге, свернула, помчалась дальше, потом снова свернула. Ужасающие рассеянные вспышки молний четыре или пять раз озарили небо сине-белым цветом, осветив проезжую часть и дома вокруг меня. Я была одна в ночи, бежала и спотыкалась, боялась темноты, боялась яростной грозы. Снова оглушительно загрохотал гром над головой. Наконец я оказалась на главной дороге, откуда смогла найти путь по замершим улицам к тому месту, где оставила машину. В этот момент хлынул дождь, но я успела рвануть дверцу и забралась внутрь. Платье промокло насквозь, руки и ноги блестели от влаги. Я несколько минут просидела неподвижно, прежде чем смогла взяться за руль. Дрожала и тряслась, одна среди бушующей грозы. Шел проливной дождь, застилая лобовое стекло и барабаня по крыше автомобиля, словно в две огромные руки. Водопады выплескивались на улицу. Я перепугалась, что машину смоет, завела мотор, переставила автомобиль ближе к центру проезжей части, где лужи не были такими глубокими. Чувствовала долгожданное облегчение после нескольких недель зноя, но в душе стало душно и неопределенно, как никогда раньше. Я понимала, что все потеряла, что все закончилось. Поиски Томака стали смыслом моей жизни, но теперь следовало оставить их в прошлом.

Наконец я включила передачу и медленно поехала обратно к дому. Дорога была завалена упавшими листьями и ветками, дождь не переставал, улицы превратились в реки. Гроза двинулась дальше, когда я ехала вверх по холму, теперь гром гремел где-то далеко. Я припарковалась, затем через черный ход прошла в дом, чувствуя блаженное облегчение от воздуха, омытого дождем, временной прохлады от деревьев, с которых капала вода, и мокрой земли.

23

На следующий день я сменила машину на случай, если Томак опознает старую. Стала носить другую одежду, кое-что изменила во внешности: иначе укладывала волосы, надевала черные очки, повязывала шарфы на шею. Я чувствовала себя смешной и опасалась, что он выполнит свою угрозу и донесет в полицию, но, несмотря на случившееся в ту грозовую ночь, слежку прекратить не могла. Я знала, что приближаюсь к чему-то психологически более опасному, чем просто навязчивое любопытство, но попала в ловушку порожденной мною же дилеммы.

И тут произошло событие, которое подвело черту под всей историей без моей помощи. Возможно, именно оно спасло меня от самой себя.

Я сидела в новой машине и следила за рестораном, в котором встречались Томак и его юная подружка. Несколькими минутами ранее я заметила их в кафе на площади, поэтому догадалась, что будет дальше, и вскоре действительно увидела, как они входят в высокое здание, после чего сразу отправилась в маленькое кафе неподалеку и купила себе лимонад. Я знала, что они появятся минимум через два часа, поэтому нужно было убить время, и я села за столик под навесом и просмотрела ежедневную газету. Через час побрела обратно к ресторану, намереваясь занять пост на перекрестке, где поворачивали машины и откуда хорошо просматривался нужный мне вход. Заняла позицию под деревом и открыла книгу.

Я вдруг поняла, что кто-то идет прямо ко мне: переходит дорогу, ожидая, когда машины проедут, и быстро шагает вперед. Я не сводила глаз с книги. Сердце бешено колотилось, я решила, что это Томак, но когда подняла голову, то увидела мужчину постарше, одетого в обычную рубашку и шорты, он направлялся прямо ко мне. А вот его манеры никак нельзя было назвать обычными. Он поднял руку и показал на меня пальцем.

– Вы ждете мою дочь? – спросил он резко, но не угрожающе.

Я покачала головой, не зная, что сказать.

– Нет… друга.

– Того мага, то есть иллюзиониста. Я вас раньше видел, вы крутились вокруг него. Вы за ним следите.

Мне показалось, что это незнакомца не касается, поэтому снова просто покачала головой. Он подошел вплотную и аккуратно, но крепко взял меня за предплечье.

– Я не знаю вашего имени, но у нас с вами общие интересы. Нужно поговорить. Можем отойти куда-то, чтобы не приходилось перекрикивать шум машин?

Рядом с перекрестком был парк, и я позволила ему отвести меня туда, через кованые ворота к лужайке со скошенной травой, за которой были разбиты клумбы. Он вел себя весьма учтиво. Мы прошли к тенистой рощице на пологом склоне. Среди деревьев на границе парка бежал ручей.

Я проверила, чтобы с места, где мы остановились, был виден вход в здание. Теперь мы находились намного дальше, но за дверью я следила по-прежнему.

– Вам стоит знать, кто я, – начал незнакомец. – Меня зовут Герред Хаан. Молодая девушка, которая сейчас в том здании, мое дитя, единственная дочь. Ее имя Руддебет.

По островной традиции он вытащил из кармана удостоверение личности и дал мне взглянуть. Я в ответ сделала то же самое.

– Я Меланья Росс, – представилась я.

– Я обеспокоен тем, какой эффект может оказать на мою дочь общение с вашим другом. Мне нужна ваша помощь.

– Мне ничего не известно о вашей дочери, – сказала я, мысленно отстранившись от долгих часов, которые провела в навязчивых фантазиях, беспокоясь о том, что ее связывает с Томаком.

– Если вы видели ее со своим другом, то понимаете, что она – еще совсем ребенок. Ей всего восемнадцать, и через пару месяцев у нее начинается учеба в университете. Она – умная и талантливая девочка. На ее специальности высокие академические требования, но также она не позволит ей забыть о любви к спорту. Я и сам был когда-то спортсменом, как и моя жена. К сожалению, моя супруга умерла три года назад. Кроме Руддебет у меня никого нет, и я волнуюсь, как бы ее не сбили с пути. Этот парень, безработный иллюзионист, на несколько лет старше ее, и я не знаю, что у него на уме.

– Я не вижу, чем могу вам помочь, – ответила я, но уже начала понимать и сочувствовать своему новому знакомому. И правда, у нас были общие интересы.

– Вы могли бы рассказать то, что знаете о своем друге. Он лишь недавно переехал в наш город и держится особняком.

– Это сложно. Я считала его другом, но ошибалась. Приняла за кого-то другого, за человека, которого знала в прошлом. Я совершила ужасную ошибку. Это другой человек. Я даже не уверена в том, как его зовут.

– Это я могу вам подсказать. Он называет себя Чудотворцем, а зовут его Том.

– Может это быть сокращением от Томак? – спросила я.

– Нет, я никогда не слышал такого имени. Том. Но он никогда не говорит свою фамилию. О нем почти никто ничего не знает. Кто он? Откуда взялся?

– На эти вопросы я не могу ответить.

– Это моя вина, – проворчал Герред Хаан. – Я сам предложил Руддебет попробовать себя на этой работе.

– Работе? – переспросила я.

– Ну да, его ассистенткой – помогать, когда он показывает эти свои фокусы. До учебы ей осталось еще несколько недель, а я решил, что ей будет интересно поработать, заодно пополнит свой счет. Но я понятия не имел, что между ними возникнет такая эмоциональная привязанность.

– А вы уверены, что речь идет о привязанности? – спросила я, сама удивившись своим словам, но я помнила, как видела их вместе. Они относились друг к другу с нежностью, но это были дружеские чувства, а не любовная связь. Именно это сбивало меня с толку, поскольку они отправлялись в такое место, где, совершенно очевидно, уединялись. Их близость предполагала нечто физическое, однако за стенами здания они вели себя совершенно иначе. – Вы знаете, в чем заключается их работа?

– Мне показывали как-то раз реквизит. Он разместил его вон в том доме через дорогу.

– То есть там у них репетиционный зал?

– Так это называла Руддебет.

– Они там репетируют? С чего вы взяли, что они стали любовниками? Вы ведь этого боитесь, да?

– С того, что она так себя теперь ведет. Дочь стала скрытной, сердится, когда я задаю слишком много вопросов. Я ее теряю, теперь все, что я делаю и говорю, она считает неправильным. Мы были так близки всегда, а сейчас ситуация меняется.

– Ей восемнадцать, она взрослая, что бы ни делала.

– Да, но она моя дочь и живет со мной.

Я замолчала, понимая, что сделала неверные выводы. Я была одержима желанием отыскать Томака и слишком многое вообразила. Мне и в голову не приходило, что они могут работать вместе. Герред Хаан мне понравился. Он казался приличным человеком, излишне опекавшим свою дочь, но, вероятно, беспокоился больше, чем нужно. Этот короткий разговор заставил меня взглянуть на молодую женщину другими глазами, и теперь я начала представлять, что же чувствует сама Руддебет. Мы с Герредом присели вместе на траву и долго беседовали. Постепенно мы расслабились и начали говорить друг с другом более откровенно. Я пыталась с женской точки зрения описать, что его дочь, возможно, видит в этом мужчине чуть старше ее по возрасту. Тогда я осознала, что больше не думаю о нем как о Томаке, а принимаю тот факт, что это другой человек, Том, Том Чудотворец. Наконец-то голова разрешила дилемму сердца. Я заметила, что, когда у Руддебет начнутся занятия в университете, их отношения, что бы они из себя ни представляли сейчас, естественным образом закончатся, а пока что беспокоиться не о чем.

– Понимаете, нам с Руддебет тяжело открыто поговорить друг с другом.

– Она взрослеет. Многим отцам трудно принять то, что их дочери становятся взрослыми женщинами. Все должно измениться.

– Он сказал, что заставит ее каким-то образом исчезнуть.

– Это вас беспокоит? Он же не собирается сбежать с ней.

– Я так не думаю. И да, не знаю почему, но я нервничаю. Боюсь, что могу ее потерять.

– Но он ведь иллюзионист? Он все делает понарошку. Так работают фокусники.

– Думаю, да.

Весь наш разговор я наблюдала за дверью, но она так и не открылась. Я смотрела на нее украдкой, но пока сидела там с Герредом Хааном, почувствовала, что делаю это скорее по привычке, чем из реальной необходимости. Я защищала Руддебет, объясняла суть ее отношений с иллюзионистом и практически приняла то, что в реальности так и не смогла понять. До этой минуты. Я чересчур долго оставалась одна, а мои поиски Томака были слишком односторонними. Я никогда никому не доверялась, но сейчас, когда подвернулся удачный случай, поняла, что роли неожиданно поменялись, и отец Руддебет делится со мной собственными страхами. Слушая его, я обрела силы, сумела отдалиться от самой себя.

– Может, они там просто репетируют, как и говорили вам, – сказала я. – Вы же утверждаете, что вам показывали реквизит.

– Да. Но вы же видели их вместе. Видели, как они себя ведут. Он явно увлечен ею.

– Как и она им. Но они вместе работают. Он исправно платит ей, как обещал в самом начале?

– Руддебет говорила, что да.

– И во время репетиций иллюзионисты стараются сохранить трюк в тайне, разве нет?

Позднее мы расстались, внезапно почувствовав неловкость, словно слишком много рассказали друг другу, а это не принято на Прачосе. Мы не стали скрывать того, чего боялись, и здесь Герред Хаан меня превзошел, но наша встреча стала откровением для нас обоих. Я увидела Томака, или Тома, в ином свете, лучше поняла Руддебет, даже осознала, насколько сильно перегнула палку и что веду себя недостойно. Мне стало стыдно. Я ничего не сказала Герреду, поскольку теперь знала его, но, наверное, он заметил во мне перемену, пока мы сидели на тенистом склоне холма, глядя на запертую для нас обоих дверь.

Так я подвела черту, освободилась от собственной одержимости. Я вернулась к машине и поехала домой.

В тот же вечер я навела справки об аэродроме, где мой самолет стоял на хранении, попытавшись выяснить, что мне надо сделать для его возвращения и как скоро я снова смогу летать.

24

Через пару дней Герред Хаан прислал мне по почте билет на представление во Дворце Авиаторов. Тому Чудотворцу удалось добиться ангажемента. Представление иллюзиониста должно было состояться в следующие выходные.

Мои чувства уже изменились настолько, что когда я открыла конверт и увидела приглашение, то сначала даже задумалась, стоит ли вообще туда идти. Герред вложил в конверт еще и рекламный буклет, где в туманных, но восторженных терминах расписывались те чудеса, которые будут происходить на сцене.

А еще прислал мне записку: «Я буду ходить на все представления в течение недели, но подумал, что вам захочется получить билет на финальное шоу».

Пока шли концерты, я пыталась выяснить, в каком состоянии находится мой конфискованный самолет и пригоден ли он для полетов, по крайней мере теоретически. Он отлично проявил себя, когда я добиралась на Прачос, но почти весь год пылился в ангаре, и теперь ему требовался тщательный техосмотр. Самолет все еще был опечатан властями, а значит, мне не разрешалось входить в ангар, где он стоял.

Без моего ведома возникла новая трудность, пока я маниакально преследовала человека, которого считала Томаком. Бюрократы в Сеньории сочли, что самолет мне не нужен, а поскольку он вроде как считался военным, пусть и непонятного типа, то нарушал нейтралитет острова, потому на него наложили арест. С практической точки зрения он стоял все в том же ангаре, но оказался погребен под еще одним слоем бюрократических проволочек. Теперь для начала надо было доказать, что самолет действительно принадлежит мне, а после этого отправиться в суд на слушания о формальном нейтралитете и объяснить, почему я нарушила воздушное пространство Прачоса на военной машине.

Из документов у меня остались только оригинальные допуски к полетам, и после долгих споров их оказалось достаточно, чтобы подтвердить собственность на самолет, но вопрос с судебными разбирательствами они не решили.

Однако потихоньку ситуация налаживалась. Неожиданно с аэродрома мне переслали письмо из какого-то местного департамента с подтверждением, что самолет проинспектировали и он пригоден для полетов. Сначала я обрадовалась, но, когда пригляделась, увидела, что, судя по дате, письмо написано вскоре после моего прибытия на остров. Я понимала, что, прежде чем мне дадут взлететь, понадобится более свежий сертификат летной годности. Но в письме указали контактные данные второй инспекции, поэтому я сразу ее начала. Самолет был почти новый, если не считать заводских испытаний, на нем летала только я, причем один раз, сюда, на Прачос. После приземления я убедилась, что смазку, охлаждающие и гидравлические жидкости спустили, поэтому их предстояло заменить, а еще следовало отрегулировать контрольные приборы.

Я попросила проверить и протестировать двигатель, а основные топливные баки, как и вспомогательные, заполнить сотым авиабензином.

Меня беспокоило, что самолет объявлен военным. Хотя его конструкция в общем-то повторяла дизайн истребителя, но, по существу, это был высотный разведчик дальнего радиуса действия, без вооружения, с дорогой камерой, закрепленной на днище. Сама я ею не пользовалась, но не хотела отвечать, если бы кто-то решил ее демонтировать. Скорее всего именно она, несмотря на полное отсутствие оружия, навела чиновников на мысль, что перед ними военный самолет.

Я несколько месяцев плыла по течению, словно позабыла о самолете, но все быстро изменилось. Внезапно мне захотелось покинуть Прачос как можно скорее. Я убедила себя, что человек, которого я видела с Руддебет, не Томак. Больше меня на острове ничего не держало, настало время улетать. Я достаточно долго вела до безобразия спокойную и комфортную жизнь. Я понятия не имела, продолжается ли до сих пор та война, что разлучила нас с Томаком, но хотела вернуться домой.

Пока я решала, как вернуть себе самолет, пришлось вдобавок искать кого-то, кто мог бы переехать в мой дом, забрать машину, следить за садом. А еще избавиться от личных вещей, которые я не могла взять с собой. Постепенно я порывала с жизнью на Прачосе.

Но мне все еще предстоял вечер в театре, уличная магия в исполнении человека, который жутко напоминал Томака. Мне было интересно, мелькали дни, и любопытство захватывало меня все сильнее. Я слышала, что шоу великолепно, а иллюзионист показывает необъяснимые чудеса с большим мастерством. Возможно, если бы Герред Хаан не послал мне билет, то я уехала бы из Битюрна, так и не посетив театр, но вышло иначе. Я подумала, что это последний шанс увидеть человека, чье существование так долго манило меня и толкнуло на грань безумия. Я решила не улетать домой до представления.

25

«Дворец Авиаторов» был полон – в Битюрне магические шоу пока что были в новинку. Поскольку я работала в театре, то прониклась к нему любовью и обрадовалась, увидев кучу народу, толпившегося в фойе, в баре, на лестницах и в коридорах. Благодаря такой выручке за билеты дирекция сможет заменить кое-что из устаревшего оборудования, которое все еще использовалось, и я знала, что директриса уже решила провести косметический ремонт зрительного зала за несколько месяцев мертвого сезона. Для шоу даже специально наняли оркестр. Зал бурлил от волнения и предвкушения, когда я вошла. Музыканты уже настраивали инструменты.

Когда я села, Герред Хаан поспешно занял кресло рядом со мной. Мы тепло приветствовали друг друга.

– Рад, что вы пришли, Меланья, – сказал он.

– Спасибо, что прислали мне билет.

– Я решил, что вам понравится представление. Я уже видел его много раз за неделю, но все еще в восторге от того, что проделывают Руддебет и этот маг. Представить не могу, как ему удаются такие трюки. Каждый вечер представление немного отличается, но нравится мне всегда.

Вскоре оркестр завел увертюру, занавес открылся, и на сцене появились танцоры и певцы. Я устроилась поудобнее. После шаблонных танцев концерт открывал какой-то комик, который рассказал о каждом из номеров по очереди. Его шутки были несмешными и громкими, а он все говорил и говорил. В какой-то момент даже фальшиво спел. Рядом со мной Герред веселился по полной, громко хохоча над каждой шуткой. Когда на сцену вышла группа певцов, он хлопал в такт, а потом с энтузиазмом приветствовал ликующими возгласами акробата, жонглировавшего тарелками и ножами.

Вокруг нас остальные зрители, похоже, радовались каждому номеру так же, как Герред, судя по смеху и аплодисментам. Я сползла в кресле, ожидая мага.

В программке он был заявлен дважды: короткий номер ближе к антракту и в финале. Другие выступления первого отделения, казалось, тянулись бесконечно. Большинство представлений или были очень шумными, с музыкой и пением, или требовали от выступавших большой физической отдачи, а артисты пытались превратить номера в настоящий спектакль, но меня зрелище не трогало, мыслями я унеслась куда-то далеко, размышляя, как же сильно мне хочется покинуть остров и вернуться к своей жизни.

Полет, в который я хотела отправиться при первой же возможности, меня беспокоил. Безопасен ли самолет? Как я буду определять координаты? Как смогу получить точный прогноз погоды перед вылетом? И чем кончится суд? Мне не нравилось само название «слушания о нейтралитете», понятно, что власти Прачоса всегда смогут найти его настоящие или мнимые нарушения. Если мне все же удастся вылететь без проблем и вмешательств и безопасно добраться домой, что меня ждет, если там все еще бушует война? Эта мысль меня пугала, но дольше оставаться на Прачосе я не могла. Я горько сожалела о времени, которое потратила и потеряла на поиски Томака, а еще сокрушалась из-за того, в кого превратилась из-за них, как себя вела. Я чувствовала, что предала и себя, и даже те отношения, которые у нас раньше были с Томаком. Теперь я поняла, что сюда меня привело отрицание: услышав новости об армейских офицерах и резне, я просто не позволила себе поверить, что среди убитых мог оказаться и Томак.

Пришла пора положить этому конец.

За своими размышлениями я упустила момент, когда объявили выход Тома Чудотворца. Он оказался на сцене раньше, чем я его узнала. На лицо нанес густой грим, а одет был в объемный костюм ярких цветов из какого-то блестящего материала. Повязанная вокруг головы ткань частично закрывала лицо.

Я зачарованно наблюдала, как он ловко показал несколько карточных фокусов, а потом вывез на сцену шкаф на колесиках с драпировками вместо дверей и задней стенки. Между деревянным дном и полом оставалось пространство, и, когда Том обходил устройство, его ноги виднелись между узких ножек реквизита. Он раздвинул занавеси сзади, резко повернул шкаф, распахнул полог спереди, полностью продемонстрировав внутреннее отделение, после чего пролез сквозь него и встал рядом. Затем снова проворно раскрутил шкаф, при этом занавеси опять закрылись. Устройство все еще вращалось, и вдруг кто-то отдернул их изнутри, и оттуда появилась Руддебет.

Она спрыгнула на сцену. Девушка была одета в костюм со сверкающими пайетками, которые переливались в свете софитов. Она низко поклонилась и убежала за кулисы под звук аплодисментов. Герред рядом со мной вскочил и захлопал в ладоши.

Дальше Том показал несколько акробатических трюков, разъезжая на одноколесном велосипеде. Затем вернулась Руддебет. В этот раз на ней был другой костюм: объемное платье со складками и широкими рукавами. Том вытащил большую плетеную корзину на середину сцены и помог ассистентке забраться внутрь. В таком платье это было трудновато, поскольку подол собирался волнами вокруг тела, заполняя собой все пространство, но в конце концов она оказалась внутри, и Том закрыл крышку. Затем воткнул в корзину несколько длинных и явно острых как бритва ятаганов через маленькие отверстия спереди, сзади и по бокам, а в довершение вонзил длинный меч с широким лезвием в крышку. Том показал зрителям, что лезвия проходят насквозь, затем быстро вытащил все мечи и откинул их в сторону, они упали с ужасным грохотом. Теперь мы точно не сомневались в их прочности. И когда фокусник вытащил последний, Руддебет внезапно толкнула крышку изнутри и грациозно выпорхнула на сцену. Она была не просто цела и невредима, но еще и в совершенно новом платье.

Герред снова вскочил на ноги, пока девушка кланялась, в этот раз с мест поднялись и многие другие зрители.

Занавес опустился. Начался антракт.

Я при первой возможности покинула зрительный зал. Стоял теплый вечер, и старинная система кондиционирования едва справлялась с нагрузкой, я с облегчением вышла на крошечный балкон в задней части здания. Тот выходил на парковку, и с него было видно блеск волн. В темном океане мигали огни. Я видела, как ближе к порту по широким и ярко освещенным бульварам лениво прогуливаются множество людей. В такую жаркую ночь из-за морского бриза на улице было лучше, чем в помещении.

Я попыталась сбежать от Герреда в антракте, но он меня выследил, протиснулся сквозь толпу на балконе и протянул холодное пиво. Я поблагодарила его и осушила бокал двумя большими глотками. Мы стояли бок о бок и смотрели на близко припаркованные автомобили внизу. Герред сразу принялся рассказывать об изменениях, которые Том и Руддебет вносили в фокус с корзиной на протяжении недели, – разные платья, горящие факелы вместо мечей и так далее – а еще упомянул, какой ужас испытал в первый раз, думая, что дочери грозит опасность, и как гордился ею, когда увидел профессионализм девушки.

Я его почти не слушала, поскольку думала чуть ли не с сожалением, что вскоре это место станет моим прошлым, неким законченным периодом, переход от одного образа жизни к другому. Мне хотелось, чтобы все завершилось прямо сейчас, не терпелось уехать. Я смотрела на ночной город, теперь уже столь знакомый, а по воздуху плыл головокружительный аромат ночных цветов. Я подумала, что однажды начну скучать по Битюрну, вслушивалась в непрерывный шум автомобильного потока, где-то по соседству из открытой двери доносилась музыка, и все это на фоне несмолкаемого стрекота насекомых.

Внутри прозвенел звонок, призывая зрителей вернуться на места. Герред поставил свой бокал на парапет. Он выпил меньше половины.

– Руддебет прекрасно выглядит на сцене, да? – спросил он, когда мы повернулись, чтобы идти внутрь, медленно двигаясь вместе с толпой.

– Она очень милая девушка.

– Мне так странно, что Руддебет сейчас где-то внутри. Я не могу увидеть ее, поговорить с ней. Она – звезда. Еще утром мы сидели рядышком на кухне и вместе завтракали.

– Она что-нибудь рассказывала про шоу?

– Не особо. Но с тех пор, как мы поговорили, все стало проще. Я не расспрашиваю ее, и, хотя она по-прежнему не делится со мной, наши отношения куда теплее, чем раньше. Почти как в старые добрые времена. Я действительно благодарен вам, Меланья.

– И я вам благодарна. По разным причинам.

Он так и не узнал, о чем я говорила. Мы вошли в теплое нутро здания и снова заняли места впереди, всего в паре рядов от сцены. Я обмахивалась программкой. Герред сидел вплотную ко мне, его рука лежала рядом с моей, мягкая и теплая. Я попыталась незаметно отодвинуться, но сиденья были узкими, и я лишь прижалась к соседу с другой стороны.

Второе отделение началось с грохота барабанов и медных фанфар. Танцоры вернулись, за ними и комик. Меня интересовала только магия, и я теряла терпение. Вокруг меня все обмахивались чем-нибудь в душной жаре. Выступил артист с монологом, потом фортепианный дуэт, затем мужской квартет показал свой номер перед закрытым занавесом. А за ним я улавливала движение, пока шла подготовка к следующему номеру.

Комик вернулся и, к счастью, не стал пытаться шутить, а просто объявил второй выход на сцену – Том Чудотворец!

Когда открывался занавес, раздался громкий хлопок, блеснула вспышка, и облако оранжевого дыма в форме гриба поднялось над сценой. Том появился из дыма, изображая магические пассы. Он тут же продемонстрировал несколько трюков, извлекая пламя, платки, свечи, бильярдные шары и букеты бумажных цветов, казалось бы, из ниоткуда. Один фокус заставил публику взорваться от хохота: зажженная сигарета внезапно появилась у Тома во рту, а вокруг головы повалил дым. Иллюзионист работал ловко и проворно, вскоре на столе лежали все красочные вещицы, которые он «достал». При этом он все делал молча, время от времени бросая на зрителей мимолетный взгляд. Закончив очередной фокус, он всегда улыбался, словно бы делясь с публикой удовольствием от того, что делал. Мы с энтузиазмом хлопали.

Костюм на нем был тот же самый, что мы уже видели, – ослепительные яркие цвета, причем блестящая, усыпанная стразами ткань отражала свет. Хотя на лицо был наложен толстый слой грима, у меня с легкостью получалось заглянуть под краску. Он так сильно походил на Томака! Я попыталась отбросить подальше эту мысль.

Кульминация шоу не заставила себя долго ждать. На сцену вышли двое рабочих и унесли стол с реквизитом за кулисы, а потом по сигналу Тома задник поднялся, и за ним стояла та самая плетеная корзина, которую мы видели ранее.

Рабочие подтащили ее вперед, поместив в центре, четко в том месте, куда указал Том, а потом покинули сцену.

Оставшись в одиночестве, Том расхаживал туда-сюда в свете прожекторов, которые зловеще подсвечивали его снизу, контрастные цвета придавали ему загадочный, а порой и жутковатый облик. Он рассказал, что собирается делать, не вдаваясь в подробности, но подчеркнул, что на то, чему мы станем свидетелями, у него ушли годы концентрации и медитации, упомянул об опасности и уникальности этого трюка. Он попросил публику сохранять молчание во время представления, поскольку ему необходимы четкие движения и физическое равновесие.

В оркестровой яме музыкант начал тихонько и без остановки бить в барабан. Можно было ощутить напряжение, разливавшееся по зрительному залу, предвкушение и любопытство по поводу того, что вот-вот произойдет.

Том сунул руку в корзину и вытащил крепкий канат. Он явно был тяжелым, но, намотав его вокруг руки, Том продемонстрировал, что это самая обычная веревка. Он вынул ее почти до конца, а потом с силой подбросил вверх широким жестом.

Он быстро отошел назад, закрыв голову и шею, когда тяжелый канат скользнул вниз.

Подобрав его с пола, Том скромно заметил, что трюки порой не получаются с первого раза. В ответ раздался нервный смех, практически выражение облегчения, но Том поднял руку, напоминая, что ему нужны тишина и концентрация.

Он предпринял вторую попытку, но веревка снова упала.

С третьего раза она ненадолго приняла вертикальное положение, мгновение раскачивалась, а потом опять рухнула вниз.

По условному знаку от Тома барабанный бой в оркестровой яме становился все более напряженным, громким, а затем снова стих. Четвертая попытка, и в этот раз канат магическим образом остался в вертикальном положении. Он слегка покачивался, но стоял в свете прожекторов, направленных на него сверху.

Том быстро прошел по сцене, жестом указал на веревку, мистически превратившуюся в шест, и поклонился зрителям, широко улыбаясь, а мы принялись хлопать.

Аплодисменты стихли, и Том вернулся к корзине, снова сунул внутрь руку, и оттуда поднялась Руддебет, когда она выпрямлялась, ее худенькое тело словно бы хитроумно разворачивалось. Они вышли на поклон в сторону нижних софитов, держась за руки.

Барабанная дробь стала еще более напряженной.

Я впервые видела Руддебет так близко и так четко, и с удивлением ощутила, насколько сильные эмоции неожиданно охватили меня при взгляде на девушку. Я не могла избавиться от чувства, что передо мной юная соперница, которая увела моего возлюбленного. Оно шло вразрез со всем, о чем я успела подумать за прошедшие дни, но я ничего не могла с собой поделать. Казалось, она воплощала все то, чем я не была. Такая грациозная, изящная, она излучала жизнь, улыбалась и наслаждалась яркими огнями и нарастающим темпом музыки. Теперь к барабану присоединился двойной пульсирующий бас, биение сердца. Руддебет беспечно пробежала по сцене, одной рукой не переставая тянуться к Тому, с лица девушки не сходила счастливая улыбка. Я завидовала ей, но при этом восхищалась, хотела узнать ее получше, стать такой, как она, может, найти, у нас что-то общее. Я не могла оторвать от Руддебет взгляда.

Иллюзия перешла к следующему этапу. Том взял застывшую веревку, подался вперед, подергал ее, одной рукой держа за самый низ у корзины, а второй – чуть выше. Он потянул веревку, испытывая ее на прочность. Верхняя часть веревки вращалась строго по кругу.

Руддебет припудрила ладони, похлопала ими, а потом сдула лишнюю пыль, и маленькое белое облачко полетело в лучах прожектора.

Уверенным спортивным движением она скользнула по сцене, наклонилась, чтобы дотронуться до рук Тома в том месте, где они держали веревку, а потом перехватила ее сама. Изящно перенесла вес на руки и подтянулась.

За считаные секунды она добралась до середины каната и уже висела над Томом, крепко держась за тонкую опору. Одной ногой цеплялась за нее, а вторую поднимала, карабкаясь еще выше.

Том отпустил веревку и отошел в сторону. Руддебет осталась без поддержки. Герред рядом напрягся, костяшки его пальцев побелели. Я положила руку на его ладонь, почувствовав влагу от пота и неприятное тепло, исходящее от кожи.

Удерживая позу, Руддебет уверенно поднималась, ее тело обвивалось вокруг каната, но при этом она умудрялась крутить головой и ослепительно улыбаться зрителям.

Том встал внизу, почти под ней, рядом с корзиной, подняв руки и растопырив пальцы, словно бы оказывая какое-то магическое воздействие на девушку. Правда, было очевидно, что она – прирожденная спортсменка, ловкая и сильная, ей не требовалась помощь колдовских чар, чтобы вскарабкаться наверх.

Музыка становилась все громче и громче – теперь это было пронзительное и жутковатое звучание синтезатора. Внезапно цвета прожекторов изменились – Руддебет все еще выхватывал из тьмы ослепительно-белый луч, а остальную сцену озарял зеленоватый свет.

Том отошел, повернулся к публике и на минуту оказался спиной к Руддебет. Именно в этот миг произошло несчастье – что-то случилось с веревкой. Она выгнулась и полетела вниз. Руддебет рухнула на пол, приземлившись на голову и плечо, ее тело неестественно изогнулось. Девушка издала ужасный непроизвольный то ли вопль, то ли плач, перекрикивая музыку, и затихла.

Музыка тут же смолкла. Барабанная дробь прекратилась.

По залу прокатился шок – сначала все хором ахнули, потом раздались стоны и крики, которые невозможно было различить. Я вскочила, как и многие другие зрители, и в спешке оттолкнула пару-тройку человек, отделявших меня от прохода.

Я видела, как Том бросился к неподвижному телу Руддебет, склонился над ней, вытянув руки. Я завопила:

– Не пытайся сдвинуть ее с места! Не трогай ее! – Фокусник, казалось, меня не слышал, и я снова крикнула: – Я знаю, что делать! Не прикасайся к ней!

Другие зрители уже устремились к сцене, но внезапно меня переполнила непоколебимая решимость. Расталкивая людей локтями, я ринулась к оркестровой яме, откуда по короткой лесенке можно было попасть на сцену. Двое мужчин уже выбежали туда из-за кулис. Я бежала по ступенькам и орала, чтобы они не трогали девушку. И вот, споткнувшись на последней, оказалась на сцене и неуклюжим рывком добралась до распростертого тела Руддебет.

Том держал ее за руку.

– Назад! Дай мне! Я медсестра!

Я оттолкнула его, пытаясь загородить девушку, после чего склонилась над телом Руддебет, которая все еще дышала. Я позвала ее по имени, веки упавшей затрепетали, затем она снова плотно закрыла глаза. Вокруг уже столпился народ. Я снова прикрикнула, чтобы мне освободили пространство. Голова Руддебет завалилась немного на одну сторону, но, кажется, шея была не сломана. Я не видела ни крови, ни явных увечий.

– Вызывайте скорую! – велела я, обращаясь к окружавшим людям.

– Уже позвонили, – ответил кто-то. – Они едут.

Затем раздался чей-то голос:

– Я врач! Пропустите!

Я подняла голову – голос принадлежал крепкой рослой женщине с волевой челюстью и высоким лбом. Она была одета во все белое.

– Отойдите, пожалуйста! – попросила она меня.

– Я медсестра!

– Хорошо. Позвольте мне ее осмотреть.

Женщина присела на корточки рядом со мной и ощупала голову Руддебет, шею и плечи, затем осторожно проверила руки и ноги. Девушка ахнула от боли, из ее открытого рта потекла слюна.

– Всех остальных прошу удалиться со сцены, – велела врач, продолжая осмотр ловкими и осторожными движениями рук. – Полагаю, у нее перелом бедра, но нет признаков сотрясения мозга, – она тихо обратилась ко мне. – Вывих плеча, возможно, сломана рука. Может быть, повреждены ребра, но не думаю, что есть внутреннее кровотечение. Вы согласны?

– Да, – кивнула я, хотя провела лишь поверхностный осмотр.

– Принесите одеяло, – велела она одному из работников сцены. – Никому не трогать девушку. В здании есть морфий? – спросила женщина меня.

– Шкафчик для оказания первой помощи. Он заперт, но у меня есть ключ.

Я встала и направилась за кулисы. Герред протискивался через толпу к Руддебет.

– Прошу, не подходите! – крикнула доктор. – Назад!

– Это моя дочь.

Я подтвердила:

– Это правда. Я знакома с семьей.

– Хорошо. Ваша дочь сильно травмирована, но, полагаю, ее жизнь вне опасности.

Ключ к запертой аптечке все еще болтался у меня на кольце, и я машинально сняла его, даже не заметив этого. Бросилась в темноту за кулисами, нашла шкафчик и вытащила запечатанную упаковку морфия.

Когда я примчалась обратно, Том стоял на краю сцены. Он снял бóльшую часть сценического костюма, но его лицо все еще скрывал яркий грим. Том с отчаянием посмотрел на меня, но я проскочила мимо.

Я сделала Руддебет укол морфия, девушка вскрикнула от боли. Слышать это было страшно, но вскоре она снова задышала размеренно. Прибыла бригада скорой помощи. Я отошла в сторону, чтобы не мешать им. Под пристальным взглядом доктора Руддебет положили на каталку и увезли. Герред ушел с ними. Он не оглянулся на меня. Руддебет спала.

26

Врач велела мне подождать на сцене рядом с тем местом, куда упала Руддебет, а сама пошла звонить в травматологию, чтобы сообщить о диагнозе. Том исчез. Работники театра выгнали всех, зрительный зал опустел. Огни рампы погасли, вместо них включили обычное освещение. Где-то наверху или позади меня взвизгивали вентиляторы. Я стояла в одиночестве на тускло освещенной сцене и смотрела на плетеную корзину Тома и на упавшую веревку. Я не могла избавиться от ощущения, что на мне лежит ответственность за случившееся, словно моя одержимость Томаком и его отношениями с Руддебет каким-то образом привели к этому несчастному случаю. Разумеется, я понимала, что девушка устроилась на работу к фокуснику раньше, чем я узнала о ее существовании, и это шоу, трюк и несчастный случай все равно произошли бы, со мной или без меня. Но все равно я чувствовала себя соучастницей.

Доктор вернулась. Я увидела, что ее лицо поблескивает от пота. Простое белое одеяние промокло, прилегая к телу под мышками и на груди. Она вопрошающе взглянула на меня, словно пытаясь по моему лицу понять, как я себя чувствую.

– Вы в порядке? – спросила она с неожиданной теплотой.

– Да. Я рада, что травмы не опасны. Всегда сложнее, если пациент – кто-то из знакомых.

– Вы удивительно быстро среагировали.

– Когда нужно, подготовка не проходит даром. Я рада, что и вы здесь оказались.

– Я сидела в конце зала, так что пришлось дольше пробираться.

– Думаете, с ней все будет в порядке?

– Сейчас ей очень больно. Бедро будет заживать долго, но не думаю, что речь о каком-то долговременном дефекте. Она неудачно приземлилась, вот и все.

– Вам сказали, что она – спортсменка?

Женщина, похоже, огорчилась.

– Нет. Тут могут быть проблемы. Но… она молодая и сильная. При нормальном лечении и нормальной реабилитации она полностью поправится.

Женщина взяла меня за руку, стараясь утешить. Мы стояли вместе, чувствуя, как накатывает усталость после спешки. Я все еще была расстроена, но не из-за травм Руддебет, а поскольку все равно, как это ни глупо, ощущала себя ответственной за случившееся. Присутствие доктора успокаивало, но одновременно пугало. Она была внушительной женщиной и, несмотря на ласковый тон, почти не улыбалась. Я внезапно вздохнула, не в силах сдержать рыдания.

Моя собеседница сказала:

– Полагаю, в качестве меры предосторожности нам стоит обменяться именами и контактами. Возможно, кто-то станет добиваться справедливости после падения девушки. Нас могут привлечь.

– Но ведь это явно был несчастный случай. Кто будет мстить?

– Вы сказали, что тот мужчина – ее отец. Он может.

– Только не Герред! Он не такой.

– Все не такие, пока не выяснят, как работает закон. Правила о несчастных случаях на работе сложны. Отец, возможно, и не хочет мести, может, даже не думает о ней, но существуют специальные фирмы, которые действуют по доверенности. Они могут предъявить иск, а потом появятся и другие участники.

– Не хочу участвовать в этом.

– И я тоже. Но у нас не останется выбора, если кто-то предъявит иск. Как вас зовут и где вы живете?

– Меланья Росс, – ответила я. – Живу в этом городе, но планирую уехать через пару дней…

– А меня зовут Маллин. Фиренца Маллин. Я живу в деревне неподалеку от Битюрна.

– Доктор Маллин?

– Я никогда не называю себя доктором. После переезда на Прачос я бросила медицину и стала адептом веры. Я не местная, и мне не выдадут сертификат практикующего врача без переподготовки. Теперь я миссионер. – Она взглянула на остатки реквизита. – Если они выяснят, что произошло, то у меня наверняка будут неприятности с медицинским советом из-за того, что я сделала. А вы? Я так понимаю, вы тоже не местная.

– Верно.

Она взглянула на меня своими глубоко посаженными глазами, все еще сжимая руку.

– Если мы встретимся снова, то называйте меня только по имени. Я Фиренца. Надеюсь, этим происшествием все и закончится, но на этом острове никогда не знаешь наперед.

Мне хотелось объяснить, что я планирую как можно быстрее навсегда покинуть Прачос, но засомневалась. Я не понимала, кому и зачем тут можно мстить. Тому Чудотворцу? И меня заставят в этом участвовать? В каком качестве можно привлечь меня или эту женщину? Как свидетелей несчастного случая или как ответственных, поскольку мы оказывали девушке первую помощь?

Я размышляла, что сказать, и тут вдруг Фиренца Маллин повернулась и обняла меня. Я почувствовала, как ее сильные руки, защищая, сомкнулись вокруг меня. На миг мы прижались друг к другу щеками. Я почувствовала, как у нее дрожит подбородок от чувств. Мы отпрянули друг от друга, и я заметила слезы в ее глазах. Она молча отвернулась, а потом спустилась по лесенке со сцены и покинула зрительный зал через одну из занавешенных дверей. Я осталась одна.

Веревка, ставшая причиной несчастного случая, все еще лежала кольцами на полу сцены, и хвост ее тянулся между моих ног. Спрятанный конец оставался внутри корзины. И никаких следов Тома. Негромкий шум слабых вентиляторов над головой прекратился.

27

Я закрыла дом и в последний раз поехала на аэродром. Путь занял у меня около четырех часов, а значит, даже если проблемы бюрократического характера испарятся сами собой, вылетать будет слишком поздно. Мне были нужны все дневные часы.

Аэродром располагался среди холмистых пастбищ с отдельно стоящими раскидистыми деревьями, в юго-восточной четверти острова. Я обнаружила его случайно, когда летела над Прачосом в сгущавшихся сумерках, топливо подходило к концу, и я отчаянно пыталась найти хоть какое-то место, чтобы коснуться колесами земли.

После прибытия я думала лишь о поисках Томака и пыталась обустроиться на Прачосе. Переживания после долгого перелета потускнели. Каким бы уникальным он не был, в моей жизни хватало полетов. Когда я решила покинуть остров, то несколько раз приезжала на аэродром, пытаясь найти выход из лабиринта сложностей, которые сама же себе и создала. Персонал уже знал меня. Они отлично понимали, что как только с самолета снимут арест, я захочу на нем полетать.

Из-за высоты холмов вокруг царил приятно умеренный климат. Мне тут нравилось, особенно на фоне знойного и влажного Битюрна. Нравилось смотреть, как взлетают и приземляются местные летчики на своих легких самолетах, я немного завидовала им, но понимала, что в одном из ангаров заперт самый прекрасный и мощный самолет в мире. Мне не терпелось снова полететь на нем.

Когда я приезжала сюда, то часто ложилась в высокой траве на краю летного поля, впитывая знакомые запахи и звуки, слушая урчание двигателей, готовящихся к взлету. Мне хотелось снова ощутить вибрацию моторов, давление струи воздуха, яростно вырывавшейся из-под винтов. По технике безопасности людям запрещали подходить настолько близко к полосе. Как-то раз меня пригласили на хлипкую диспетчерскую вышку, пристроенную над ангаром, где хранился мой самолет, и я слушала до боли знакомые отрывистые и вежливые переговоры с пилотами о пеленге с учетом ветра, высоте и траектории захода на посадку.

В этот раз на аэродроме меня ждали хорошие новости. Агентство по сбору десятин проверило мои финансы. На счету была сумма кредита, равная двадцати процентам оценочной стоимости моего самолета. Я не представляла, как они это узнали, но начальник авиаклуба сел рядом со мной и объяснил расчеты. Понятнее не стало, но, очевидно, с точки зрения местных властей я могла гарантировать десятичную стоимость самолета. Оказалось, именно поэтому его и арестовали. Я спросила, что там с нарушением нейтралитета, но начальник ничего не знал. Он сказал, что, если я не буду покидать воздушное пространство острова, а, прилетев, снова сдам самолет, это не должно повлиять на результат слушаний.

Все сводилось к тому, что срок десятинного ареста истечет в полночь, и тогда мне позволят взять самолет прямо с утра на короткий пробный полет.

Мне разрешили пройти в ангар, где два механика делали последнюю проверку приборов, проводки и системы управления. Мотор, сказали мне, находится в отличном рабочем состоянии, по крайней мере они так считали. Модель самолета была им незнакома, и механики задали мне несколько вопросов по техническим спецификациям, но я не смогла ответить ни на один из них. Мне хотелось прикоснуться к самолету, положить руку на хрупкий фюзеляж, но техникам дали четкие указания не подпускать меня к машине.

Еще больше вопросов возникло из-за количества топлива, которое я заказала. Сотый авиабензин получали специально, он был в наличии, но команда техобслуживания, разумеется, обнаружила дополнительный бак в хвосте самолета и сразу забеспокоилась. Для полета мне нужны были оба полных бака, но я не хотела вызывать подозрений по поводу своей цели и сказала, что мне требуется топливо лишь для короткого испытательного полета, но если он пройдет хорошо, то я намерена совершить более длительное путешествие вдоль побережья, и дополнительный бензин нужен только для этого.

Я отправилась в тот дом, где останавливалась в предыдущие визиты на аэродром, и отлично выспалась, несмотря на все волнения, а утром вернулась на взлетное поле так рано, как только могла. Несколько членов бригады наземного обслуживания уже работали, но из пилотов была только я, а потому отправилась в метеорологическую службу, чтобы получить прогноз погоды. На восточной части острова ожидались очередной ясный день без перепадов давления, отличная видимость, слабый ветер на всех высотах, на севере и западе обещали шторм с вероятностью в семьдесят пять процентов. Последнее предупреждение меня не особо беспокоило, я планировала быть уже очень далеко к тому моменту, когда начнется буря.

Я забрала летную куртку и шлем, а потом прошла в ангар. Тут же заметила, что главные двери открыты. С винта, шасси и киля сняли официальные ярлыки, извещавшие о необходимости выплатить десятину. Один из механиков весело помахал мне рукой, и я поняла, что арест снят. После короткого ожидания клубный трактор вытащил и развернул самолет. Колеса были заклинены.

Я забралась в кабину, пытаясь действовать так, словно делала это сотню раз, хотя на самом деле сидела в этом «Спитфайре» лишь дважды: когда вылетала с аэродрома, а второй раз после прибытия, когда мне негде было спать и пришлось провести ночь в кабине. Фонарь уже был открыт, я перелезла через борт, приземлилась на твердое сиденье, расположила ноги с двух сторон от штурвала, нашла педали управления, поерзала, чтобы занять правильное положение.

Кого я проверяла на прочность: самолет или себя? Без сомнения, сейчас все мои действия привлекали внимание. Техники вышли вслед за «Спитфайром» из ангара и теперь наблюдали, как я запускаю двигатель. Когда я вытянула шею и посмотрела на диспетчерскую вышку, то увидела кучку людей, стоявших у окон и смотревших на меня сверху вниз. Я начала проверять приборы в кабине, пытаясь казаться спокойной.

Последовательность действий была мне знакома, все предполетные проверки одинаковы, а я помнила вариации «Спитфайра» по прошлому году. Тележка шасси: поставить замок на выпущенное положение, дождаться, пока загорится зеленая лампочка. Закрылки: вверх. Огни: вверх. Топливные краны: оба включены (я не сразу нашла рычаг для второго). Дроссельная заслонка: открыта на ширину пальца. Дальше регулятор смеси: обогащенная. Предполетная проверка уже казалась естественной, привычной. Воздушный винт: назад. Жалюзи радиатора: открыты. Все хорошо. Дальше насос для впрыска топлива по правому борту. Я высунула голову с одной стороны кабины, потом с другой, удостоверившись, что никто не стоит у винта, затем зажигание, подкачала топливо, запустила стартер.

Винт провернулся, двигатель заработал. Я удерживала кнопку стартера, пока мотор не зафырчал равномерно, потом завернула до отказа насос подкачки.

Руки дрожали от облегчения. Пока двигатель разогревался, я посмотрела на приборную панель, проверив, чтобы все работало и показатели стояли по нулям. Никто не менял положение сиденья, поэтому я легко достала ногами до педалей управления.

Теперь, когда мотор работал, от моей нервозности не осталось и следа. Я без проблем прогрела двигатель. Давление тормозной системы было нормальное. Фонарь заблокирован в открытом состоянии. Дроссельная заслонка установлена на обедненной смеси, шаг винта нормальный. Я выбрала обогащенную смесь, дроссельную заслонку поставила на максимальный обдув. Индукторы проверила. Все работало. Все было готово.

Я переговорила с диспетчерской вышкой и получила разрешение на взлет. Махнула рукой через открытую кабину, и два механика пробрались к самолету и разблокировали колеса.

Машина поехала вперед. Я открыла дроссельную заслонку и набрала нормальную скорость.

Когда «Спитфайр» находится на земле, у него всегда задран нос из-за низкого хвостового колеса, то есть нет переднего обзора, а из-за низких крыльев линия прямой видимости по бортам ограничена. Во время предыдущих визитов я как можно тщательнее изучила взлетную полосу, прогуливаясь вдоль нее в обе стороны. Это был грунтовый аэродром, но траву коротко подстригали, там редко встречались кочки или внезапные уклоны, которые могли бы подкинуть самолет в воздух раньше, чем он наберет достаточную скорость.

Я еще раз проверила направление ветра, а потом вырулила на полосу. Заняв нужное положение, провела предстартовую проверку: руль высоты на один щелчок от нейтрального положения, право руля, чтобы приготовиться к взлету, обогащенная смесь, шаг воздушного винта отличный, подача топлива включена, закрылки убраны, жалюзи радиатора открыты.

Я отодвинула дроссельную заслонку, и двигатель «Мерлин» плавно разогнался на полную мощь. Самолет с ускорением понесся вперед.

Через пару минут я уже летела. Земля осталась далеко внизу, деревья и поля виднелись под углом, а над головой плыли облака, раздавался сказочный рев «Мерлина», порыв воздуха бил через открытый фонарь, и я быстро его закрыла.

28

Я осторожно сделала большой круг над аэродромом. Набрала достаточную высоту, чтобы увидеть океан вдалеке на юге и даже мельком заметить кусочек большой центральной пустыни неподалеку отсюда, начинавшейся за цепью холмов на западе. Но я поднялась в воздух не любоваться красотами, поэтому провела череду базовых летных испытаний: набор высоты, поворот, пике, начальный срыв. Я поднимала и опускала опору шасси, при смене скорости, направления и высоты следила за показаниями приборов. Смотрела на них, как на старых друзей: искусственный горизонт, высотомер, указатель воздушной скорости, топливные датчики.

Все на этом замечательном самолете работало нормально. Когда я поняла, что сулит мне этот день, то почувствовала, как на секунду голова закружилась от волнения. Я передала по рации запрос диспетчеру, мне дали разрешение и курс на посадку, и я отправилась обратно в сторону аэродрома. Уже на подлете я не смогла удержаться, чтобы не протестировать возможности двигателя, открыла заслонку и почувствовала короткий толчок ускорения. Сельские пейзажи Прачоса мелькали внизу размытым коричнево-зеленым пятном, а мне хотелось лишь покончить с этим островом, остаться в воздухе и отправиться домой.

Я приземлилась, подождала, пока персонал запишет данные по моему полету, и отправилась в пункт управления, меж тем техники подкатили бензовоз и начали заполнять баки.

Я заполнила план полета, прикрывающий мои истинные намерения: расписала длинный маршрут вдоль побережья до Битюрна, потом небольшой разворот над нейтральным морем – преднамеренная уступка закону, ведь если бы я продолжила и дальше лететь вдоль берега, то попала бы в зону над официально несуществующим Сближением. Отправившись чуть дальше на север, я должна была пройти над пустыней, потом до пляжей на юге, сделать высотный бросок через море, прежде чем развернуться и преодолеть последний участок до аэродрома.

Сдавать фальшивый план полета опасно и незаконно, но мне нужно было оправдать максимальную загрузку топливных баков, иначе мне бы никогда не позволили сделать то, что я задумала. Документ спокойно приняли, зарегистрировали и дали разрешение на взлет.

Я пошла к машине, собрала вещи и запихала их в свободное пространство за сиденьем. Солнце поднялось высоко и обжигало жаром спину, пока я стояла на крыле «Спитфайра», наклонившись над кабиной. У меня вспотели ладони, сердце бешено колотилось. Лишь с большим трудом я сохраняла внешнее спокойствие. Пожала руки техникам на земле, помахала в сторону диспетчерской башни, а потом наконец забралась в тесную кабину, прижав локти к бортам фюзеляжа. Снова сделала проверку и вырулила к концу взлетной полосы, не до конца закрыв фонарь. Хотела почувствовать дуновение воздуха, услышать нарастающий рев мотора «Мерлин». Я ведь не знала, сколько еще смогу летать на этом уникальном самолете.

Через минуту я уже была в воздухе, двигатель разгонялся, воздушный поток от винта бил через открытый фонарь прямо в лицо, купол неба нависал над головой, зелень травы скользила внизу. Я быстро набрала высоту, а потом развернула «Спитфайр» на северо-восток, сразу отклонившись от заполненного плана полета. Взлетная полоса осталась далеко позади.

Я летела прямо под облаками. Большие и белые, они вздымались волнами на восходящих потоках воздуха, поднимавшихся от быстро нагревающейся земли внизу. Я закрыла фонарь, отрегулировала шаг воздушного винта, выбрала обедненную смесь, поддерживая приборную скорость в двести узлов. Я сидела в самом прекрасном из когда-либо построенных самолетов, стала частью его, слилась с ним, он нес меня. Чувствовала неумолимую тягу двигателя, рев превратился в равномерное жужжание, поскольку я летела на крейсерском режиме. Внутри этой удивительно сбалансированной машины почти не ощущалось вибрации. Я обогнула по кромке белое облако, сознательно вонзилась в следующее, ощутив толчок турбулентности, а потом вынырнула в синеву, все еще набирая высоту. Я не хотела видеть Прачос, желала оставить его позади. Фонарь был надежно закрыт, и я включила наддув. От восхищения во все глаза смотрела на открытое небо вокруг, далекую землю внизу, проблеск ультрамаринового моря и цепочку островов, обрамленных белой бахромой.

29

Я достигла отметки в шесть тысяч футов, откуда открывался отличный обзор на землю внизу, но одновременно самолет держался над поднимавшимися облаками. Я выставила настройки для максимальной дальности на этой высоте: двигатель на тысячу семьсот пятьдесят оборотов в минуту, обедненная смесь, большой шаг воздушного винта, приборная скорость – около ста шестидесяти узлов. Полет предстоял долгий, но нужно было экономить топливо – расстояние, которое мог покрыть самолет, значило для меня больше, чем возможное время в пути. Я взяла курс на тридцать пять градусов, рассчитав траекторию – топорный и часто ненадежный способ навигации, навязанный мне второсортными картами, единственными, какие удалось найти в Битюрне. С картами на Прачосе постоянно были трудности. Когда дело касалось подходящего места для пикника, безопасных пляжей или исторических достопримечательностей, то здесь проблем не было. Но для прокладки любого серьезного маршрута на автомобиле, как я неоднократно убеждалась сама, или самолете, как сейчас, технически надежных карт просто не существовало, по крайней мере они отсутствовали в свободной продаже.

Я как можно внимательнее следила за землей, выискивая знакомые мне ориентиры. Я запомнила их во время многочисленных автомобильных поездок по острову, пока готовилась к перелету без карт: определенные озера, реки, устья рек, горы, нагромождения высотных зданий. Компас «Спитфайра» помогал держаться постоянного курса, и знакомое расстояние до побережья, куда я хотела попасть, вскоре съела скорость самолета.

Рассматривая землю впереди себя, я увидела, как появился берег: пронзительно-синий с вкраплениям белых мутных волн. Солнце теперь висело намного выше, отбрасывая золотой ореол на далекую пучину. Живя в городе, я изучала районы вдали от Битюрна, ища приметные ориентиры, и выбрала два мыса к югу. По ним можно было найти группу морских островков, граничивших с бухтой в форме геометрически почти правильного полумесяца. Отсюда я, разумеется, различала и сам Битюрн, план которого замерила и нанесла на карту самостоятельно.

Заметив берег, я полетела над водой параллельно пляжам, после чего увидела один из мысов и тут же поняла, где нахожусь. Немного скорректировала курс, внизу быстро разрастался Битюрн. Воздух был таким чистым в утреннем свете, что почти сразу, увидев город, я различила местные ориентиры: центральный парк, устье реки, где построили порт, район, где находился мой дом, даже «Дворец Авиаторов».

Теперь я направилась прямо к горной цепи. Пока я жила в Битюрне, горы казались мне массивным барьером, границей городской территории, а сейчас с высоты те же самые пики выглядели такими крохотными, оставаясь как минимум в тысяче футов под «Спитфайром». Я видела весь хребет целиком – он начинался во внутренней части острова, на краю пустыни. Те пики, что располагались ближе к морю, были выше и более зазубренными.

Я перелетела через горы, заметив огромные дома и поместья на пологих склонах, разветвленную систему фуникулеров, поднимавшихся к вершинам. Восходящие потоки с наветренных склонов ударяли по «Спитфайру». Самолет сам стабилизировался, словно обладал машинным интеллектом, который с удовольствием справлялся с непостоянством погоды и климата.

Миновав горы, я не сводила взгляд с земли, с нетерпением ожидая, когда впервые увижу закрытую зону, где находился трущобный поселок под названием Сближение. Я искала еще одно устье, шире и извилистее, чем то, что рядом с Битюрном, с несколькими рукавами реки, охватывающими маленькую, но затейливую дельту. Кроме этого, на северном берегу должны были показаться тростниковые крепи, которые я видела на старых картах.

Я немного снизилась, пролетая над фермами с маленькими полями, границы которых отмечали зеленые изгороди или каменные стены. Впереди простиралась равнина. Дальше показалась дельта реки, широкая система отмелей и каналов, впадающих в мелкое море. Я сбросила скорость почти до ста узлов, медленнее самолет с полными баками лететь не мог. Мне не нравилось, как «Спитфайр» вел себя в таких условиях, но я хотела хорошенько разглядеть, что там, на земле.

За речной дельтой начинались огромные болота и заливные луга. В настоящем лесу из высокого тростника бледно-бежевого цвета на вершине каждого стебля красовалась темная семенная коробочка. Тростник постоянно ходил волнами, ветер рисовал настоящие узоры, стебли гнулись в разные стороны. Я осталась на высоте около тысячи футов. Опускаться ниже было рискованно. Там я уже не смогла бы полагаться на показания высотомера, а постоянно двигавшийся тростник мешал оценить расстояние на глаз.

Я не видела никаких признаков того, что тут кто-то жил. Казалось, без капитального осушения и дамб тут и не может быть никаких поселков. Я летела уже минут пять, постоянно думала о том, сколько топлива трачу даже на такой малой скорости, однако все то время, пока я жила на Прачосе, я так и не поняла, что же такое зона Сближения.

Я пролетела над почерневшей землей, даже не понимая, что это, взглянула вперед, и тут по правому борту что-то появилось, замерцало и исчезло, стоило мне посмотреть в ту сторону. У меня вдруг возникло явственное ощущение, что чего-то не хватает, ощущение черного небытия.

Я снова сделала круг, слегка набрала высоту и на обратном пути увидела во всей красе то, что пропустила, пролетев мимо. Внизу царила абсолютная чернота, такая темная, словно там все тотально уничтожили. Никаких сгоревших растений или обломков того, что находилось тут раньше. Нет, там все было стерто, исчезло, словно я летела над негативом долины.

Мрак внизу сильно встревожил меня. Когда я снова добралась до тростниковых зарослей, то набрала высоту и сделала еще один круг, чтобы рассмотреть все получше. В этот раз я полетела прямо к почерневшей земле, чтобы увидеть все в полном масштабе. Огромный участок по правому борту тянулся куда хватало глаз, по левому был чуть меньше. Граница между этим воплощением отсутствия и крепями казалась настолько аккуратной и прямой, словно ее вырезали гигантским ножом.

Я прибавила скорость – слишком уж беззащитной себя чувствовала, пока летела медленно. Затем поднялась еще на пятьсот футов и пошла на новый круг. Сейчас я находилась достаточно высоко, чтобы охватить взглядом всю эту черноту. По форме она выглядела как правильный треугольник, вырезанный в тростниковых зарослях, и тянулась на несколько миль.

Я решила подлететь к треугольнику, но вдруг испугалась, инстинктивно шарахнулась в сторону. В этом мраке было что-то ужасное, как будто, если я рискну подобраться поближе, меня неумолимо затянет внутрь. Я сделала вираж, полетела прочь, но потом передумала, развернулась, решив кинуть на этот странный феномен последний взгляд.

Треугольник исчез.

Я тут же решила, что сбилась с курса, но летела по компасу да и вообще точно знала, куда возвращаюсь.

Подо мной выросли здания.

Место, где недавно царил мрак, теперь походило на обыкновенный квартал. Я видела дома, улицы, парки, шпиль церкви. Но никакого движения, ни машин, ни людей, лишь строения и дороги, твердый экзоскелет современного города. На земле лежали тени, отбрасываемые ярким солнечным светом.

Город тоже принял форму равностороннего треугольника, вырезанного среди тростника. Он был такого же размера, каждая из сторон минимум две мили в длину.

Добравшись до его границы, я заложила вираж, развернула самолет на сто восемьдесят градусов. Как я могла не заметить целый город? В этот раз я увидела высокие здания из стекла и бетона, которые поднимались над обычными домами и улицами, длинные газоны, множество припаркованных машин, по обеим сторонам дорог росли высокие деревья. Вдоль одной из прямых границ был разбит густой парк с маленьким озером и тропинками, тянувшимися в траве.

Я отлетела чуть дальше, развернулась и двинулась обратно.

Город исчез! Треугольник черного небытия вернулся на место.

Я снова испугалась того, что было там, внизу, казалось, оно нереально, это приманка или ловушка, нечто, что нельзя видеть, о чем опасно знать. Но самолет словно защищал меня от внешнего мира. Я взяла себя в руки и попыталась понять, что делать. Размышляя, я снова пересекла зону Сближения и теперь летела в сторону моря. Я приняла решение.

Заложив крутой вираж, я направилась обратно к треугольнику, но в этот раз не стала пролетать его насквозь, а двинулась по периметру, скользя вдоль каждой из трех сторон, достаточно близко, чтобы рассмотреть, что там, внутри, но не слишком, поскольку мрак вызывал во мне глубинный страх.

Я полетела против часовой стрелки. Темный треугольник маячил по левому борту. Я поддерживала постоянную скорость, безопасное расстояние, самолет двигался в крейсерском режиме. Я смотрела вниз.

Треугольник менялся.

С некоторых точек под определенными углами в нем виднелся город, с других треугольник снова превращался в ужасающе место нулевого цвета, черное небытие. Стоило мне приблизиться к одной из вершин, к углу в шестьдесят градусов, картинка начинала мерцать с возрастающей частотой. При развороте количество изображений в минуту стало таким большим, что в какой-то момент я видела только участок тростника. Но стоило отправиться дальше, смена образов начала замедляться, и примерно посередине картинка застывала: с одних точек казалась черным треугольником небытия, с других – городом.

Я четыре раза облетела зону, пытаясь найти хоть какую-то логику в этом непостижимом зрелище, но, заходя на пятый круг, ощутила толчок реальности. У меня еще были большие планы, а я катастрофически тратила ценное топливо.

Я последний раз прошла через зону. Остаток долгого перелета придется вести «Спитфайр» на рабочей высоте, для которой он был спроектирован, где я смогу жечь оставшееся топливо экономнее, но при этом двигаться быстрее. Я в последний раз развернулась, открыла дроссельную заслонку, чтобы набрать лучшую скорость для набора высоты, и полетела прямо над зоной Сближения. При этом я наклонилась вперед, нажав на рычажок, до которого никогда не дотрагивалась, тот самый, что включал мощную разведывательную камеру, установленную на днище самолета. Задала ей автоматический режим – один кадр в две секунды. Заработал сервопривод, я ощутила его вибрацию, пересекая ближайшую ко мне сторону треугольника, а через пару мгновений увидела, как замелькал индикатор, включаясь и выключаясь, отсчитывая снятые кадры.

Я оставила камеру работать, пока «Мерлин» не разошелся в полную мощь и «Спитфайр» не помчался в знакомые высоты открытого неба.

30

Через час я двигалась по курсу в двести шестьдесят градусов и уже давно благополучно покинула воздушное пространство Прачоса. Летела среди высоких кучевых облаков. Подо мной простиралось море со множеством островов. Я все чаще видела большие участки суши, тянувшиеся к островам, и понимала, что, двигаясь по заданному курсу, скоро окажусь над континентом. Высота около двадцати пяти тысяч футов была куда меньше той, на которой обычно работали пилоты «Спитфайров» во время разведывательных операций, но так самолет шел на большой крейсерской скорости, причем на обедненной смеси. Поскольку я летела без карт, нужно было время от времени смотреть на землю. Обогреватель в кабине обдувал меня струей теплого воздуха.

Впереди виднелся гигантский столб тяжелого облака, ослепительно-белый на пике в форме наковальни, но темный внизу. Я знала, что лучше его обогнуть, но в тот момент как раз вычисляла курс, глядя на землю. Длинный хвост наковальни оказался надо мной, посыпал жалящий град. Он устрашающе стучал по крыльям и фюзеляжу «Спитфайра», врезаясь в фонарь. Гроза протянулась по небу передо мной. Оставался единственный вариант – попробовать подняться выше. Я задрала нос самолета, но пока набирала высоту, врезалась в облачную стену и скользнула прямо в турбулентную темноту внутри.

31

Я пробиралась через плотное облако примерно полчаса. Вокруг сверкали прожилки молний, сильные восходящие и нисходящие потоки воздуха ударяли в самолет. Пролетавшие градины свистели, будто пули. Меня бросало то на фонарь, то на фюзеляж, «Спитфайр» вел себя так, будто таранил носом твердое препятствие. Я дергалась вперед, билась о штурвал, из-за чего самолет уходил в ненужное пике. Когда я оказалась внутри облака, о полете по ориентирам пришлось тут же забыть. Внутренние воздушные потоки были слишком сильны и непредсказуемы, оставалось надеяться, что самолет не развалится на части, а двигатель не заглохнет и не перегреется. Иногда я даже не могла сказать с уверенностью, что самолет все еще идет вверх. В первый и последний раз за всю свою карьеру летчика я потеряла контроль над ситуацией и боялась разбиться. Несколько раз не сомневалась, что вот-вот погибну. Лучшее, что я могла сделать, – вцепиться в штурвал, а другой рукой возиться с дроссельной заслонкой, стараясь удержать самолет в воздухе.

Я высвободилась из облака так же внезапно, как столкнулась с ним, причем вылетела в более или менее правильном положении, вырвалась из ужасающих восходящих потоков в спокойный неподвижный воздух, разливавшийся вокруг бесконечной синевой. Меня ослепил яркий солнечный свет.

Я тут же проверила показания приборов, думая, что самолет, мотор, летные поверхности, гидравлика или топливные магистрали могли серьезно пострадать. Казалось, все нормально, но с точностью я сказать не могла. Отрегулировала смесь, двигатель снова ободряюще заурчал. «Спитфайр» все еще летел, реагируя на движение штурвала и педалей. По показаниям высотомера я поняла, что поднялась почти на пять тысяч футов, пока находилась в очаге грозы, снизилась до предыдущей высоты, проверила курс, подкорректировала направление, летела по возможности спокойно, хотя и чувствовала, что встреча с бурей меня сильно потрясла. С этого момента я постоянно следила за грозовыми облаками.

Длинный день продолжался. Я летела вслепую, полностью полагаясь на компас, и понятия не имела, где нахожусь. Подо мной тянулись какие-то девственные поля, и с такой высоты невозможно было хоть что-нибудь толком рассмотреть. Я нигде не видела ориентиров: ни гор, ни городов, ни побережий, ни даже рек, форма или расположение которых могли мне что-то подсказать. Я цеплялась лишь за курс в двести шестьдесят градусов, мой единственный маршрут, единственный путь, где должен был находиться мой дом.

Что-то блеснуло в небе по правому борту, причем так быстро, что исчезло, пока я поворачивалась рассмотреть. Я полетела дальше. Снова взблеск, и в этот раз я увидела, что это одномоторный самолет, темневший на фоне ясного неба, солнце отсвечивало от его крыльев, пока он покачивался из стороны в сторону – так летчики-истребители отслеживали, что происходит под ними. Я снова оцепенела от страха. К первому истребителю присоединился второй, резко набрав высоту. Друзья или враги? Они были слишком далеко, но я почти не сомневалась в том, что это немцы. А я летела в самом приметном британском военном самолете, без оружия, да и в любом случае понятия не имела, как вести воздушный бой, так что всерьез такой вариант не рассматривала. Они отстали и заняли позицию где-то позади меня, наверное, набирали высоту для атаки.

Через пару минут над фонарем пронесся огненный след пуль, исчезнув где-то впереди. Что-то ударило в «Спитфайр» за кабиной. Самолет накренился, но, хоть и был ранен и хуже реагировал на рули высоты, однако продолжал лететь. Затем один из нападавших пронесся рядом, я увидела его на пару секунд, но тут же опознала. Меня обучали узнавать любой из ныне летающих самолетов, будь то союзные войска или вражеские. Это был «Фокке-Вульф FW-190», единственный немецкий истребитель, сравнимый со «Спитфайром». Я заметила пятнистый зеленый камуфляж на передней поверхности, ярко выделялся и черный крест люфтваффе, свастика, зловеще нарисованная на киле. «Фокке-Вульф» ревел подо мной, а я повернула штурвал в сторону, чтобы уйти от него. Немец сделал вираж в противоположную сторону. За ним последовал второй самолет люфтваффе, который, похоже, по мне не стрелял.

Я не могла сражаться, оставалось только уклоняться. Единственным моим преимуществом была маневренность «Спитфайра XI», которая только увеличилась из-за уже израсходованного топлива, к тому же меня не обременяли тяжелые пулеметы в крыльях. Я круто спикировала, открыв на полную дроссельную заслонку, и полетела к земле, затем развернулась, выровнялась и снова вошла в пике. Скорость, судя по приборам, составляла больше четырех сотен узлов.

Я потеряла из виду немецкие самолеты, но знала, что они где-то рядом. Продолжала осматривать небо, но солнце уже заходило на востоке, небо слишком сильно слепило, было ничего толком не разглядеть. Я увидела еще два самолета. Может, те самые, но это было не важно. Они летели на меня прямо по курсу и чуть в сторону. Я на миг увидела мерцавшую вспышку, когда заработали пулеметы, но из-за нашей суммарной скорости немцы исчезли из виду уже через пару секунд. Они пронеслись мимо, причем один так близко, что я испугалась, не пошел ли он на таран. В итоге он промчался надо мной, и «Спитфайр» тряхнуло от мощного инверсионного следа.

Я полетела дальше, не получив больше никаких повреждений.

Земля становилась все ближе, поэтому я выровняла самолет, стараясь держаться на этой баснословной скорости. Никогда еще я не летала так быстро, и азарт перевешивал даже страх того, что меня пристрелит очередной немец. Движение дарило мне чувство безопасности, да, именно чувство безопасности. Я не останавливалась, не замедлялась и, устав после долгих часов за штурвалом, управляла самолетом практически инстинктивно. Я любила его больше, чем могла выразить даже самой себе. Казалось, он предугадывал мои движения, а порой и мысли, он был продолжением меня, частью моего сознания, оснащенной крыльями. Я не меняла курс, летела где-то над Европой, наверное, над Германией или над оккупированными территориями.

Я была одна во вражеском небе, впереди солнце клонилось к горизонту. Мне хотелось домой, подальше от прошлого. Вся жизнь открылась передо мной. Берег появился внезапно, и я скользнула над волнами прибоя. Летела низко, на высоте около двух тысяч футов. Когда пронеслась мимо корабля, стоявшего в море, по мне открыли огонь из зенитных орудий. Я видела яркие вспышки трассирующих пуль в вечернем небе, они летели по спирали, но даже близко не доставали до «Спитфайра». Через несколько секунд я оказалась вне зоны досягаемости. Темнело. Осталось еще около часа угасавшего дневного света, но его хватило бы с лихвой. Мне нужно было лишь увидеть взлетную полосу, прямую и ровную. Я опустилась еще ниже, пока не оказалась всего в двух сотнях футов над водой. Я не могла удерживать такую высоту по приборам, поэтому наблюдала за морем впереди, а оно словно накатывалось прямо на меня, гипнотическое в своей непрерывности и ощущении непреодолимого натиска. Я зевала. Во рту пересохло, мышцы устали, глаза воспалились, я слишком долго всматривалась в яркое небо. Летела дальше, не представляя, где нахожусь и куда направляюсь. Если это не море или я отклонилась от курса, то могу лететь вечно над этими волнами, пока не израсходую все топливо. И тут впереди, на горизонта, я увидела землю. Сразу поднялась на высоту около тысячи футов и посмотрела, что там. Это был плоский берег, стремительно надвигавшийся на меня, темный, неосвещенный, почти беззащитный. Он выглядел таким безопасным, краешек маленького островка в пекле войны, уязвимый в сгущавшихся сумерках. Я слегка прикрыла дроссельную заслонку, и «Спитфайр» сбросил скорость. Я почти добралась до цели, видела белые барашки волн на пляже, тихий берег Великобритании. Именно это место я считала домом. Остров, который принял меня, когда больше некуда было отправиться, государство, которое я полюбила и хотела защищать. Я пересекла границу прилива, увидела под собой дюны, какой-то городишко по соседству, за которым тянулись безмолвные долины и густые леса. Прекрасный раненый самолет еще больше замедлился, и я осторожно полетела над землей, ища в сумерках поле, где могла бы безопасно приземлиться.

Часть восьмая Аэродром

1

Возвращение

Тибор Тарент подождал не только того, пока «Мебшер» скроется из виду, но и пока перестанет доноситься пронзительный вой турбин. Бронетранспортер направился на восток, откуда дул ветер. Тот разносил шум транспорта по линкольнширским пустошам, порывами бросая его в Тарента. Чем дальше, тем сильнее звук искажался, и расстояние накладывало на него жуткий, почти сверхъестественный отпечаток. Время близилось к полудню, солнце урывками пробивалось сквозь бегущие облака, но эти завывания наводили на мысль о ночи. Особенно о ночах в Турции, когда пациенты приходили в госпиталь слишком поздно, были вынуждены ждать до утра за территорией и выли от боли, умирая в пыльной, обессиливающей жаре анатолийского мрака. На рассвете санитары постоянно убирали тела тех, кто не пережил часы темноты.

«Мебшер», чьи турбины выли вдалеке, перевозил останки людей, чей образ был продублирован после смерти. Тарент подумал о Лу Паладин, запертой в сером стальном отсеке рядом с теми, кто, насколько он знал, был уже мертв. С кем она сидела? С человеком, у которого такие же камеры, то же лицо и, без сомнения, то же имя? Как он смог объяснить ей случившееся?

Тарент не мог думать об этом или представить, поскольку для описания не существовало ни слов, ни образов.

Наконец «Мебшер» оказался вне пределов слышимости. Наступила тишина, вернее, частичная тишина, свойственная улице: движение воздуха, шуршание листьев и веток. Птицы здесь не пели. Ветер, пронизанный резким холодом, грозил ранней зимой. Но Тарент продрог не только из-за него.

Во дворе Фермы остался только он один, даже охранники ушли. Остановить его теперь было некому, так что Тибор сделал несколько фотографий бетонной больницы, где опознавал тела. Он поменял камеры местами, убрал любимый «Кэнон», вытащил «Никон» и сразу принялся снимать темную башню у главных ворот. Онлайн проверил, что файлы загрузились в память лаборатории, а затем снял несколько крупных планов, подойдя к старому зданию.

Голуби уже давно захватили его и сидели на подоконниках. Мох рос в многочисленных трещинах кладки и штукатурки. Только сейчас Тарент заметил, что над входом в башню висит плакат, предупреждавший, что конструкция ненадежна и внутрь заходить не стоит. На примыкавшей территории требовали носить каску.

Тарент снова запросил онлайн-подтверждение, что снимки с «Никона» получены и заархивированы.

Он прошел по двору туда, где оставил сумку, перенес багаж внутрь, чтобы тот не так бросался в глаза. Согласно правилам УЗД, его имя, набранное крупными буквами, красовалось на бирке.

Тарент решил, что не уедет с Фермы Уорна, пока не завершит то, что планировал до прибытия «Мебшера». Прихватив все три фотоаппарата, Тибор зашагал обратно через нижний этаж жилого корпуса, а потом по посыпанной гравием дорожке, ведущей к забору. У каждой двери или преграды, которые встречались на пути, он проверял, работает ли его идентификационная карта – из-за бесцеремонной манеры, с которой Фло Маллинан аннулировала его паспорт, Тарент волновался, что пропуск тоже заблокировали, но тот по-прежнему действовал.

Через главные ворота Тибор вышел за пределы территории, еще раз удостоверившись, что пропуск функционирует. Он повернулся, сделал несколько фотографий ворот, забора, уведомлений и предупреждений, висевших снаружи. Кроме того, с небольшого холма снял общий план Фермы Уорна, видимой сквозь деревья.

Поднимаясь по склону к хребту, Тарент подумал сначала, что сюда наверняка выводили тракторы или тяжелое оборудование для земляных работ, поскольку поваленные бурей деревья, которые он видел в прошлый раз, исчезли. Особенно ему запомнился клубок корней огромного бука, нависавший над тропинкой. Чтобы убрать одно это дерево, потребовалась бы целая команда мужчин и несколько часов работы цепной пилой.

Тарент пытался вспомнить, сколько времени прошло. Он отправился сюда еще до приезда «Мебшера», пока они с Лу его ждали. Час назад или около того? Как за час могли убрать все поваленные деревья?

На подходе к хребту пришлось сойти с тропинки, поскольку она вильнула в сторону и пошла вниз, Тарент принялся карабкаться по склону через подлесок: настоящие заросли ежевики и рододендронов, а ближе к вершине спутанный клубок утесника, ветки и колючие кусты. Видимо, он поднялся на другую часть хребта, потому что не помнил здесь такой густой растительности.

Однако когда Тарент наконец пробрался, то понял, что все-таки находится примерно в том же месте, что и раньше, и по той же причине – он взобрался на гребень в самой высокой точке.

Перед ним раскинулось поле, где произошла атака сближения на «Мебшер» и выжгло треугольник аннигилированной земли. Когда это было? Два дня назад, перед штормом? А может, три или четыре? Тибор давно сбился со счета. Но, сколько бы времени ни прошло, от взрыва не осталось и следа. Тарент явственно помнил то место, где случилось нападение, – более или менее в центре поля, черную треугольную отметину на земле заметил бы кто угодно. Но теперь там росла нетронутая пшеница.

Сбитый с толку, он долго стоял, смотря вниз, думая о том, что же видел в прошлый раз и не подвела ли его память. Столько противоречий ему надо было увязать, попытаться хоть в чем-то найти смысл.

Тут Тибору пришла в голову одна идея. Он включил «Никон» и выбрал инфракрасную съемку, функцию, которую редко использовал, из-за нее сильно садилась батарея. Переведя квантовые линзы в режим телеобъектива, он медленно просканировал через видоискатель ту часть поля, где находился «Мебшер» непосредственно перед атакой. Почти вся картинка оказалась нейтральной, но в одной точке чуть в стороне от места, где Тарент ожидал найти след от сближения, шел положительный сигнал.

Это был участок земли под колосившейся пшеницей, ориентировочно треугольной формы, самое большее метров десять-двадцать в длину. Тарент отрегулировал объектив, картинка стала четче. Что-то там было, пусть он и не это искал. Тарент видел раньше похожие следы на фотографиях, которые обычно делались с самолетов или разведывательных дронов – на снимках часто находили какие-то старые выработки, или фундаменты древних дорог или зданий, или, что чаще, следы сильных разрушений, например от взрывов или упавших самолетов.

Батарея «Никона» после этого села, поэтому Тарент достал «Олимп Стелс», оставив «Кэнон» про запас. Он сделал несколько фотографий, телеобъективом снял участок со старым следом, но загадка исчезнувшего шрама от сближения не разрешилась.

Тарент отправился обратно на Ферму Уорна. В пиджаке, который он надел, когда вышел на поиски «Мебшера», стало душно. Из-за неустойчивого климата перепады температуры никого не удивляли, но обычно речь шла о неожиданных похолоданиях. Сейчас же вдруг потеплело, это ощущение Тибор помнил с детства – спокойный вечер после знойного дня, когда воздух еще долго не отдавал жар даже после захода солнца.

Свет тоже изменился. Бронетранспортер приехал на Ферму около двенадцати часов, был прохладный, но светлый день, переменная облачность и сильный ветер. Тарент шагал в тени деревьев. Теперь вокруг воцарился штиль. Вечерело. Небо на западе пылало, лучи заходящего солнца подсвечивали высокие перистые облака.

Сколько времени прошло? И как оно пролетело?

Тарент снял пиджак, перевесил сумку для фотоаппарата поверх рубашки и стал пробираться через заросли утесника и рододендронов, чтобы найти тропинку внизу. Под ветвями деревьев парили рои мошек, и Тарент решил, что каким-то образом промахнулся и оказался в совершенно другом месте. Невысокий холм густо порос лесом: деревья всех возрастов и размеров, под ногами плотная глинистая почва, укрытая ковром из листьев, прутиков и травы. Тарент живо вспомнил, что тут осталось после бури – множество поваленных деревьев и сломанных веток, кучи известнякового грунта и глыбы обнаженной почвы.

Тибор спускался по склону в сгущавшихся сумерках, пока не нашел тропинку, которая по крайней мере выглядела знакомой, как он и ожидал. Он шел в сторону Фермы Уорна, высматривая ворота и забор. Пьянящий аромат, сладковатый и почти одурманивающий, долетел до него через деревья – запах бензина.

2

В вечернем полумраке Тарент сначала не заметил, что уже прошел то место, где раньше стояли ворота. Он пробирался через лес, высматривал впереди здания Фермы, не понимая, где идет. Откуда тут взялись все эти деревья, разве их не вырвал с корнем ветер? Он понял, что добрался до конца тропинки, откуда хотел пройти к жилому корпусу, но тот исчез, а вместе с ним и вся огороженная территория.

Тарент оглянулся, но не увидел ни забора, ни ворот. Стремительно темнело, но еще было достаточно светло, чтобы понять: даже следы от них сгинули. Он вышел из-за деревьев и не обнаружил ни одного из знакомых зданий. Ферма Уорна пропала. Тарент, уже находившийся в состоянии психической неустойчивости, не стал паниковать, не пытался найти объяснений или понять. Он все еще обливался потом после подъема в гору и был сбит с толку всеми этими переменами, но за долгие годы научился главному в своей работе: видеть и наблюдать. Фотография лишь отчасти связана с камерой – реальная съемка начинается глазами фотографа.

Так говорила Мелани. Фотография – пассивное искусство, цель которого не творческое вмешательство или созидание, а творческое восприятие. Как фотокорреспондент, Тарент привык не вмешиваться: он присутствовал при уличных беспорядках, драках возле ночных клубов и баров, его окружала напиравшая толпа на политических митингах, он бежал бок о бок с отчаявшимися людьми во время военных действий или стихийных бедствий. Фотографу не важно, что он сделал. Главное, что он видел.

Мир вокруг Тарента изменился непостижимым образом, но, несмотря на таявший дневной свет, Тибор должен был смотреть на него, не закрывать глаз, продолжать видеть. Ничего больше не имело смысла – теперь только камеры связывали Тарента с реальностью, ну или по крайней мере представляли реальность, которую он понимал.

Он переключил «Олимп» в режим ночной съемки. Осматриваясь по сторонам, сунул руку в футляр «Кэнона» и привычным движением на ощупь переключил и его в ночной режим.

Впереди виднелся небольшой газон, обложенный по периметру булыжниками, выкрашенными в белый цвет. Дальше тянулась широкая бетонированная площадка, рядом с которой росли недавно посаженные молодые деревца, а за ней стояли два или три невзрачных двухэтажных здания офисного типа с плоскими крышами. Слева расположилось точно такое же. Они напомнили Таренту древние строения Министерства обороны, которые он видел, когда ночевал в Лонг-Саттоне. Тибор сделал несколько снимков. Между двумя зданиями проходила дорога, чуть поодаль ее пересекала еще одна, а дальше находились другие дома столь же функционального вида. Вдоль дороги были припаркованы три автомобиля, причем Тарент не узнал ни одной модели. Квадратные устаревшие машины, произведенные в середине прошлого века, все как на подбор одного цвета – матово-черного или темно-синего, в сумерках было не разобрать. Почти все автомобили были пусты, только в том, что стоял ближе к Таренту, сидела за рулем молодая женщина в военной фуражке, глядя прямо перед собой. Тибор несколько раз сфотографировал ее длиннофокусным объективом, но она никак не отреагировала, то ли специально, то ли просто не заметила.

Из здания за спиной фотографа появились два молодых человека в рабочих спецовках, держа в обеих руках кружки явно с чем-то горячим. Они прошли совсем рядом, и Тарент сделал еще несколько снимков. Он уловил неожиданно аппетитный запах чая с молоком. Парни направились в соседний дом. Когда открылась дверь, Тибор услышал громкие голоса внутри, кто-то орудовал молотком, что-то сверлили. Как только рабочие вошли внутрь, он сфотографировал само здание.

Потом посмотрел направо. Там стояла та самая башня с Фермы Уорна, высокая и темная, чем-то напоминавшая колокольню. На фоне вечернего неба она казалась еще мрачнее, но, если раньше была в плачевном состоянии и могла в любой момент рухнуть, то теперь казалась крепкой, устойчивой, недавно построенной. В высоких оконных рамах – по три на каждую из двух стен, видимых отсюда, – все еще виднелись стекла.

Тарент пошел в ее сторону, хотел сделать еще пару снимков, но внезапно услышал глухой рев, который становился громче или приближался, а в следующий момент над головой пронесся самолет, казавшийся черной тенью на небе. Это был модель с четырьмя винтами, довольно громоздкая, с объемным фюзеляжем и крепкими крыльями. Пулеметные турели были установлены спереди и сзади, шасси выпущены. Двигатели внушительно рокотали, отдаваясь вибрацией в груди Тарента. Затем самолет исчез из виду, скользнул к земле слишком низко, чтобы его разглядеть, и скрылся за зданиями и деревьями.

Тибор опознал его – это был один из бомбардировщиков времен Второй мировой, то ли «Галифакс», то ли «Ланкастер», он не разглядел толком, – машина пронеслась над головой слишком стремительно и неожиданно – однако в детстве одно время чуть ли не с маниакальной страстью увлекался британскими военными самолетами той поры и выучил вид всех моделей назубок.

Воспользовавшись светодиодным экраном «Олимпа», Тарент быстро прокрутил только что отснятые фотографии, а потом нажал кнопку загрузки. Почти сразу же на фотоаппарате загорелся красный предупредительный сигнал. Знакомые слова, как всегда некстати, появились на экране: «Сеть недоступна или отключена». Таренту всегда казалось, что его фотографии в безопасности только тогда, когда они загружены в архив лаборатории, поэтому он тут же предпринял вторую попытку, увы, с тем же результатом. Он сразу вспомнил о днях, проведенных в анатолийском госпитале, когда вот так же был изолирован от всего на свете, включая свой архив.

Тибор в третий раз тщетно попытался загрузить снимки и решил поменять камеру. Все три фотоаппарата использовали один и тот же архив, но иногда какой-то из них подключался к лаборатории с большей надежностью. Ну, или так казалось, получалось всегда по-разному, так что, наверное, дело было вовсе не в этом. Тарент попробовал «Кэнон», но снова получил сообщение об ошибке.

Солнце зашло, почти стемнело. Хотя здания, тропинки и дорожки не освещались, с неба откуда-то все еще лился свет, наверное от луны, которая то ли висела слишком низко, то ли ее сейчас закрывали облака.

Тарент направился к тому строению, куда на его глазах вошли рабочие, но сначала взглянул на него через объектив фотоаппарата в режиме ночного видения. Именно тогда Тибор понял, что перед ним самолетный ангар. Тот был замаскирован так, как это показывали в фильмах и телесериалах о Второй мировой войне: его стены были разрисованы большими округлыми волнами темно-зеленого и коричневого цветов. Спереди виднелись огромные стальные ворота.

Тарент аккуратно толкнул дверь, которой воспользовались те парни, и тоже вошел внутрь. С потолка светили яркие огни, в ангаре кипела работа. Здесь трудились по крайней мере двадцать механиков. Весь первый этаж занимали два из тех самых четырехмоторных самолетов, которые в этот раз Тарент уже смог опознать – это были бомбардировщики «Ланкастер», оба частично разобранные, механики сгрудились вокруг них. У одного из самолетов открыли все четыре гондолы двигателя, шли какие-то испытания и замена деталей. Другой явно пострадал от огня из пулеметов или зениток, поскольку обшивка крыльев, хвостовое оперение и часть фюзеляжа были изодраны в лохмотья. Задняя турель отсутствовала, а новая стояла на полу ангара, очевидно, ее собирались вскоре поставить на место утраченной.

Тарент стоял, вытаращив глаза, пытаясь понять, что происходит, и остаться при этом наблюдателем, а не участником, и тут один из механиков резко развернулся и сердито потопал к входу.

– Кто оставил открытой чертову дверь? – закричал он и с силой ее захлопнул. – Ты, Лофтус?

– Вряд ли, сержант, – ответил один из механиков с сильным бирмингемским акцентом. – Мне кажется, мы ее закрыли!

– Помните о маскировке!

Двое парней хором пробормотали:

– Простите, сержант!

Работа возобновилась.

Воспользовавшись освещением в ангаре, Тарент сделал серию быстрых снимков двух «Ланкастеров», ожидая, что в любой момент на него наорут, или скрутят, или пригрозят какими-нибудь правилами внутреннего распорядка. Но его словно бы там и не было. Его все игнорировали. Он подошел к работавшим механикам и с близкого расстояния снял, что они делают. А они все не замечали Тибора. Самолет, опираясь на шасси и хвостовое колесо, стоял под углом к земле. Корпус покрывала матово-черная краска, и лишь узкая полоска в верхней части фюзеляжа, видимая снизу, для маскировки была выкрашена в темно-зеленый цвет. На боку фюзеляжа красовались вытянутые буквы P, D и S, а между ними круглая эмблема Королевских ВВС. Под фонарем кабины красовались нарисованные по трафарету черные бомбы, обозначавшие количество боевых вылетов.

Тарент в мельчайших деталях снимал все, что видел.

Наконец отступил и снова встал у двери. Сеть по-прежнему отсутствовала, поэтому он выключил «Кэнон» и сунул его в защитный чехол.

Вопреки здравому смыслу, всякой логике, вообще всему рациональному Тарент понял, что каким-то образом попал на действующую авиабазу ВВС в разгар старой и почти забытой войны столетней давности.

Он не мог понять, как такое возможно. Лишь смотрел, видел, наблюдал и фотографировал. Проклятая пассивность, за которую его пусть несправедливо, но метко критиковала Мелани, теперь стала единственным прибежищем в эту пору сумасшествия. Думать или же как-то действовать означало пойти на риск, и к нему Тибор был не готов.

Он ожидал, что все закончится внезапно, это видение, этот опыт, взгляд в далекое прошлое, этот сон, эта галлюцинация – Тарент все еще не мог описать ее, даже про себя. Пока все не закончится, пока безумие не исчезнет, ему придется держаться за то, что он знает.

Он снова вытащил «Кэнон», его талисман знакомой реальности, включил, как обычно взглянул на уровень заряда в батарее, убедился, что аккумулятора хватает, проверил, чтобы настройки были выставлены на съемку при очень слабом освещении, наблюдал, как быстро прошла автоматическая чистка процессора. Все эти процедуры заняли меньше двух секунд, и после их завершения раздался знакомый электронный сигнал, подтверждающий, что загрузка прошла нормально.

Тибор еще раз пролистал фотографии, которые сделал после того, как оказался здесь. Все снимки находились в памяти камеры. Доступ к сети, а значит, и к архиву по-прежнему отсутствовал. Тарент попробовал еще два раза.

В ангаре было жарко, поэтому он снова вышел на улицу, в этот раз убедившись, что закрыл за собой дверь. Мягкий вечерний воздух с легким привкусом бензиновых паров, запахов резины и краски, а также недавно скошенной травы хранил тепло дня. Тарент подумал, что если окажется на открытом пространстве подальше от огромных металлических дверей, то сигнал сети восстановится, и попытался опять получить доступ в лабораторию, но снова безуспешно.

Он подождал пару минут, пока глаза привыкнут к темноте после яркого освещения в ангаре, а потом направился в сторону других строений, которые заметил ранее. Хотя там стекла были замазаны черной краской в целях маскировки, из множества дверей, окон и щелей пробивались проблески света.

После короткой прогулки он подошел к одному из двухэтажных зданий. Оттуда доносился гул множества голосов. Внутри оказался короткий коридор, разветвлявшийся направо и налево. Но в глаза Таренту сразу бросилась двустворчатая дверь, на которой висела табличка «Комната отдыха». Он прошел в нее и тихо закрыл за собой.

Там оказалась вытянутая в длину комната, битком набитая летчиками и окутанная густым табачным дымом. Тарент вздохнул, отвернулся и снова открыл дверь, охваченный приступом беспомощного кашля. Никогда в жизни ему не доводилось попадать туда, где бы столько курили. Из глаз потекли слезы. Он вышел на улицу и подышал вечерним воздухом, пока не стало лучше, а потом куда осторожнее вернулся в комнату отдыха.

Все пилоты, одетые в летные костюмы, сидели вразвалочку в креслах или стояли небольшими группами. Стол был заставлен чашками, блюдцами, большими пепельницами с горами окурков. Из радиоприемника доносилась танцевальная музыка, но, похоже, никто ее не слушал. Настроение в комнате царило не радостное, но оживленное и дружелюбное, шум в основном был из-за разговоров, чем из-за чего-то еще. Многие из мужчин стояли, держа в руках летные шлемы, карты, спасательные жилеты, термосы, кожаные перчатки. В дальнем конце комнаты висела огромная карта: в верхнем левом углу виднелся кусочек Великобритании, но бóльшую часть занимала материковая Европа, от Франции на западе до Чехословакии на востоке и Италии на юге. Две длинные ленты, красная и синяя, были приколоты чертежными кнопками к карте, показывая два маршрута из Линкольншира через Северное море в Германию. Красная линия тянулась чуть южнее синей, но они заканчивались в одном и том же месте – в каком-то городке на северо-западе Германии.

Тарент тут же начал фотографировать, и снова никто из присутствующих не обратил на него ни малейшего внимания. Он осмелел и сделал несколько крупных планов летчиков. Его поразило, насколько юными те были – большинству едва за двадцать. Тибор работал быстро, схватывая выражения их лиц, то, как они жестикулировали во время разговора, их громоздкую форму, то, как манерно эти парни держали сигареты и фуражки, словно копируя позы из фильмов.

Тарент направился к карте Европы, и тут из боковой двери вышли двое офицеров и заняли место на небольшом возвышении перед ней. Воцарилось молчание, и все тут же встали. Кто-то выключил радио. Один из офицеров подал сигнал, и летчики снова расселись.

Заговорил старший по званию, обращаясь ко всем присутствующим:

– Вы уже получили полные инструкции, поэтому я не стану повторять то, что вы и так знаете. У ваших штурманов есть детальный маршрут, а коды опознавания уже в самолетах. Наша цель носит тактический характер, это завод, производящий синтетические масла, от которых все сильнее зависят и люфтваффе, и немецкая армия. Есть вопросы? – Ответа не последовало. Тарент сделал шаг вперед, подошел к офицеру и начал снимать его и его товарища. У обоих на груди красовались орденские ленты. – Хорошо. Вы знаете, что от вас требуется: прицельное бомбометание, поэтому самолеты наведения будут там на несколько минут раньше вас. Что касается погодных условий над местом дислокации, то ожидается облачность, но не настолько сильная, чтобы вы не смогли точно сбросить бомбу. Мне не нужно рассказывать, что делать, когда вы доберетесь до места, однако позвольте пожелать всем вам удачи, какую вы заслуживаете, и благополучного возвращения.

Офицер отдал честь и быстро отвернулся. Он покинул комнату, и все снова встали. Второй показал на настенные часы и велел летчикам сверить по ним свои наручные, после чего тоже быстро вышел. Летчики собрали снаряжение и направились к двери.

Тарент рассмотрел карту поближе. Целью был город Штеркраде в северной части Рурского региона. Он никогда раньше не слышал об этом месте. Поскольку, похоже, никто его по-прежнему не замечал, Тибор сделал несколько снимков карты и общий план комнаты с возвышения.

На столах и стульях остались кипы газет, он подошел и взял одну из них. Это был номер «Дейли Экспресс», датированный 16 июня 1944 года. Пятница. Тарент сфотографировал первую и последнюю страницы. Читать их не стал, однако заметил, что основной заголовок касался нового оружия немцев: беспилотных самолетов, заполненных взрывчаткой, которые безо всякой системы падали на Лондон, причиняя городу огромный ущерб.

Когда последние летчики покинули комнату, Тарент пошел за ними наружу. Там пилотов уже ждали несколько грузовиков. Один за другим они уезжали к летному полю, а молодые люди стояли или сидели на корточках в кузове. Некоторые устраивались у заднего борта, свесив ноги.

Пока Тарент был внутри, появилась луна и стало легче определить форму зданий и протяженность аэродрома. Грузовики разъезжались в нескольких направлениях, и в лунном свете Тибор видел лишь далекие очертания одного или двух «Ланкастеров», припаркованных ближе к периметру поля.

Неожиданно совсем близко раздался громкий удар. Тарент резко повернулся. Ему показалось, что в воздух взметнулась огненная ракета. В высшей точке ее полета появилась алая вспышка, отбрасывавшая на землю яркое красноватое свечение.

Она находилась прямо над головой Тибора, и от этого совпадения он тут же встревожился. Фло говорила, что при атаках сближения в воздухе всегда появляются яркие вспышки.

Однако этот огненный шар, шипя и брызгая искрами, продолжил полет, повинуясь ветру, падая в сторону от Тарента, видимо, ему суждено было выгореть до конца, прежде чем удариться о землю где-то посреди летного поля.

Два механика появились из соседнего здания и подошли вплотную к Таренту. Он услышал, как один из них сказал:

– Почему выпустили ракету?

– Не знаю. Но кто-то только что звонил по телефону из Скэмптона. Там радар засек парочку, как они считают, нарушителей.

Они прошли мимо Тарента, настолько близко, что он видел черты их лиц, освещенные красным светом сигнальной ракеты. Оба были молоды, так же как и летчики. И снова они ничем не выдали, что видят его. Он решил пойти рядом с ними и подслушать разговор.

– Обычно не палят из сигнального пистолета просто потому, что в Скэмптоне что-то увидели.

– Может, один из нарушителей движется в эту сторону?

– «Юнкерс» залетал сюда однажды ночью еще до того, как тебя сюда перевели. Сбил один из наших «Ланков».

– Ты сам видел?

– Нет, но помогал убирать весь бардак на следующий день.

– Я слышал, какой-то одномоторный самолет подлетал час назад.

– Это был «Спит». Я тоже слышал и вышел посмотреть, как он приземлится. Кто бы это ни был, он, наверное, потерялся, раз залетел сюда.

– То есть не немецкий?

– Нет.

Вдалеке на разных концах летного поля заводились моторы «Ланкастеров». Двое механиков остановились, и Тарент замер рядом с ними в темноте.

– Я собираюсь в столовую пожрать. Идешь?

– Я хотел дойти до конца полосы, посмотреть, как ребята взлетают.

– Ладно. Тогда увидимся утром.

– Скорее всего, нет. Завтра прямо с утра я уезжаю. Извещение пришло пару дней назад.

– Жалко, Ударник. Тебя переводят в другую эскадрилью?

– Сначала переучат, а затем отправят в Италию. Видимо, буду обслуживать самолеты янки.

– Готов поспорить, не самолеты, а полная хрень.

– Только потому, что они американские?

– Разумеется. И вполовину не так хороши, как наши.

– Ладно. Тогда увидимся после войны.

– Договорились! Всего тебе, Ударник!

– И тебе, Билл!

3

Парень по прозвищу Ударник наблюдал, как его приятель направился к основной группе зданий, а потом отвернулся и быстро зашагал обратно к ангару. Тарент остался там, где стоял. Через минуту Ударник снова появился, оседлав велосипед. Тибор смутно различал, как парень в неярком свете луны лихорадочно крутит педали. В темноте так быстро ехать было опасно, но он, видимо, знал дорогу.

Моторы «Ланкастеров» ревели на полную мощь, и несколько гигантских самолетов медленно выруливали вдоль периметра летного поля. Тарент ничего подобного раньше не видел – неуклюжая процессия тяжело нагруженных бомбардировщиков в темноте, двигавшихся к далекой точке взлета. Ударник укатил туда же, Тарент последовал за ним. Еще больше бомбардировщиков покинули стоянки. Шум усилился.

Новая сигнальная ракета взметнулась ввысь откуда-то из центра гигантского поля. И опять Таренту показалось, что выстрелили в его направлении и ракета взорвалась непосредственно над его головой. Ее выпустили против ветра, поэтому она не описала арку, а осталась над Тарентом, медленно снижаясь, оплывая и оставляя за собой след ярко-красных искр.

Тибор не испугался. Эта авиабаза все сильнее походила на сон. Когда ракета догорела, ее остатки незаметно упали на землю. Тарент чувствовал, что она не может причинить ему вреда, как все остальное вокруг. Никто не видел его, куда бы он ни пошел и что бы ни делал. Но это не было игрой воображения: Тибор ощущал теплое дыхание летнего вечера, легкое давление бриза, ароматы, разлитые в воздухе. Он осязал, слышал и видел. Он открывал и закрывал двери, кашлял от сигаретного дыма, заполнявшего комнату, слышал рев от мощных моторов «Ланкастеров», мог нагнуться и сорвать несколько узких грубых травинок, которые сейчас топтал. Мог снимать, и фотографии записывались на микрочип. Во всем, кроме одного, переживания казались реальными.

Только одно но – этого просто не могло быть.

Тарент держал камеру, словно та каким-то образом защищала его от иллюзорности всего вокруг. Он ничего не боялся, но и не понимал. Чувствовал, что его присутствие, вернее, частичное присутствие, никак не влияло на то, что он видел, да и происходящее не имело к нему никакого отношения. Тарент был просто свидетелем, наблюдал, как развиваются события. Без него тут происходило бы все то же самое.

Ударник, покачиваясь, умчался прочь на своем велосипеде, растворившись в вечерней мгле. На противоположной стороне летного поля виднелись здания эскадрильи, но с такого расстояния и при таком тусклом освещении они казались просто темными силуэтами. Тарент отправился вслед за Ударником.

Через пару минут внезапно зажглись огни. Они горели на земле в паре сотен метров от того края, где он шел, двумя параллельными рядами. Не слишком яркие, они располагались довольно далеко друг от друга, протянувшись почти вдоль всего летного поля. Тарент поначалу не понял, зачем они нужны, но потом до него быстро дошло: вдалеке «Ланкастер» внезапно завел двигатели и с громким ревом начал разбег по взлетной полосе, отмеченной огнями. Тибор наблюдал, как огромный бомбардировщик с грохотом несется на него. Когда он просвистел мимо, то все еще касался травы, хотя хвост уже приподнялся. Спустя мгновения тяжело нагруженный самолет оторвался от земли, двигатели надрывались, справляясь с весом. Рев моторов обрушился на Тарента – волнующий и потрясающий звук безмерной механической энергии.

Первый «Ланкастер» едва успел взлететь, как двигатели второго самолета на дальнем краю полосы громко взревели, и другой бомбардировщик начал разбег. Тарент застыл на месте, очарованный этим зрелищем, равного которому в своей жизни не видел, и устрашенный физическим присутствием этих громоздких, смертоносных, но по-своему элегантных боевых машин.

Второй «Ланкастер» с трудом взлетел в воздух, промчавшись мимо Тарента, но все еще оставался на небольшой высоте. Постепенно поднявшись, он умчался в том же направлении, что и первый, и вскоре скрылся из вида.

Огни быстро потушили.

По всему периметру другие «Ланкастеры» выруливали к началу полосы. Гул двигателей доносился до Тарента прерывисто из-за причуд ветра. Тибор пошел туда, надеясь, что доберется раньше, чем в воздух поднимется последний самолет. Ему хотелось увидеть начало взлета с близкого расстояния.

Еще через минуту или около того огни вдоль полосы вновь зажгли, и быстрой чередой еще два «Ланкастера» с грохотом пронеслись мимо и взлетели. Тарент снова застыл на месте, наблюдая за ними.

Все погасло, очередные «Ланкастеры» вырулили к далекой точке старта.

Огни опять загорелись, но почти сразу в воздух взметнулась еще одна сигнальная ракета, и подсветку быстро отключили.

Таренту вновь показалось, что ракета взорвалась красной вспышкой прямо над ним. Один или два раза могли быть совпадением, но три?.. Он нервно наблюдал, как извергавший брызги искр заряд падает на землю. В этот раз он пах дымом, вызвав детское воспоминание о запуске фейерверков.

Бомбардировщики в ожидании так и стояли в две линии, тянувшиеся от дороги, огибавшей поле по периметру, к концу взлетной полосы.

Снова раздался рев мотора, но он отличался от того, что издавали «Ланкастеры», был пронзительнее и выше, исходил от самолета, быстро летевшего на небольшой высоте.

Без предупреждения застрекотал зенитный пулемет, установленный на дальнем конце летного поля. Трассирующие пули описывали дуги в небе. Шум от нарушителя усилился, и в какой-то миг Тарент увидел, как неуклюжий двухмоторный самолет накренился и полетел в сторону от поля. Когда он поспешно пересекал периметр в восточном направлении, с земли начала стрелять вторая зенитка. Трассы пуль пересекались, но цель была слишком высоко и далеко.

Огни вдоль полосы не включали, вдали ждали «Ланкастеры» с работающими моторами.

Еще одна сигнальная ракета взметнулась ввысь и снова разорвалась прямо над Тарентом. Он быстро сделал шаг в сторону: начинало казаться, что этими штуковинами целятся по нему, кроме того, ему не хотелось, чтобы горячие обломки рухнули прямо ему на голову. Однако у этой сигналки была серьезная задача. Как только она медленно полетела на землю, снова появился двухмоторный нарушитель. Он опять пронесся над полем, в этот раз довольно низко и аккурат над полосой, которую использовали «Ланкастеры». Вражеский самолет устремился туда, где ожидали взлета бомбардировщики. Тарент увидел убийственную вспышку, когда пушки, укрепленные на коротких толстых крыльях, открыли огонь по одному из «Ланкастеров».

Снова начали стрелять зенитки, пули свистели над головой Тарента и летели в сторону немца. Тот пронесся менее чем в сотне метров от того места, где Тибор присел на корточки в траве, и он увидел, как трассирующая пуля яростно вонзилась в борт самолета.

Реакция последовала незамедлительно. Двигатель заскрежетал, немец резко накренился и рывком поднялся, уходя от атаки. Поврежденный мотор прерывисто взвизгивал, а нарушитель выровнялся и поспешил на восток. Пули летели ему вслед, но он уже был слишком далеко. В любом случае «Ланкастерам» на земле он больше не угрожал.

Удостоверившись, что стрельба прекратилась, Тарент поднялся и продолжил свой путь к дальнему концу основной взлетной полосы. Через некоторое время опять загорелись огни, и еще два тяжело груженных бомбардировщика неуклюже, но успешно поднялись в летней ночи.

4

Впереди Тарент увидел темные силуэты двух небольших зданий. Они располагались ближе к краю летного поля, почти у его внешней границы. Тарент планировал добраться до них, срезав путь по высокой траве, а потом выйти на дорогу вдоль периметра. Хотя все еще светила луна, причем чуть ярче, поскольку поднялась выше, Тибор пару раз запнулся о небольшие, но невидимые препятствия на земле. Он держал в руках «Кэнон» и отлично понимал, как велик риск выронить фотоаппарат. Было бы безопаснее сунуть камеру в чехол, но она все еще казалась Таренту приметой реальности – пока он держал ее наготове, то контролировал хотя бы эту часть своей жизни.

Он подошел ближе к зданиям, и еще два «Ланкастера» с ревом пронеслись ввысь к далекому Штеркраде. Тарент на миг задумался, знал ли кто-то из летчиков до этой ночи название их цели. Взлетная полоса опять погрузилась во тьму, а два новых бомбардировщика медленно занимали позицию на старте. Тибор уже достаточно приблизился и явственно слышал звук их моторов.

Он вышел на бетонированную площадку перед двумя зданиями. Там, частично загораживая проход, стоял маленький самолетик, одномоторный, обтекаемой формы, с низко расположенными крыльями. Рядом со множеством тяжелых «Ланкастеров» он казался совсем крошечным. Тарент остановился, поднял камеру и включил ночную съемку для более четкого кадра.

Он сделал три снимка подряд, положившись на систему цифровой очистки слишком темных объектов.

У самолетика, выкрашенного в зелено-коричневый камуфляж, на крыльях красовались эмблемы британских ВВС. Рядом с ним, прислонившись к крылу, кто-то стоял. Через фильтр ночного видения Тарент различал лишь кожаную летную куртку коричневого цвета, всю мятую и в заломах.

Он опустил камеру. Это была женщина.

Пока Тибор обходил самолет, она повернулась. На ней был летный шлем, который она тут же рывком сняла и бросила в сторону.

– Это ты, Тибор? – спросила женщина. – Что ты тут делаешь?

Прозвучал знакомый, совершенно узнаваемый голос, но это не могла быть…

– Мелани?

Они стояли друг напротив друга, не веря своим глазам, почти испуганные. Никто из них не двигался, оба оцепенели от шока.

– Я думала, ты умер, – сказала Мелани.

– А я думал, тебя убили.

– Нет… все было не так. Мне сказали, что ты погиб при взрыве «Мебшера».

– Кто тебе такое сказал?

– Что?

Пришлось повысить голос. Очередной «Ланкастер» пошел на взлет. Он был так близко, что шум оглушал.

– Я тебя не слышу!

– Иди сюда!

Они шагнули навстречу друг другу, протянув руки. Нежно и осторожно Тарент коснулся руки Мелани. Вместо жесткой кожи от летной куртки он дотронулся до голой руки, а потом до легкого платья. Через ткань почувствовал спину и позвоночник Мелани.

– Как ты сюда попала? – спросил он.

– А ты?

– Не знаю.

– И я не знаю. Господи, я так соскучилась!

– Мелани!

Он крепко прижал ее к себе, чувствуя, как руки жены обхватывают его спину. Она прижалась щекой к щеке Тарента таким знакомым прикосновением, совсем как он помнил.

Мелани что-то произнесла, пару тихих слов на ухо, но второй «Ланкастер» уже мчался по взлетной полосе, заглушая все вокруг.

Когда бомбардировщик пошел на взлет, Мелани спросила:

– Тибор, а где мы?

– Я точно не уверен. Не знаю.

Где-то позади них раздался громкий хлопок, и еще одна сигнальная ракета взмыла в небо. Тарент уже привык к ним, поэтому даже не отреагировал, а Мелани запрокинула голову посмотреть, что там. Тибор последовал ее примеру. В верхней точке дуги вспыхнул красный огонек.

И снова прямо над ним. Ракета летела в их сторону, разбрызгивая искры.

Затем она побелела. Стала ярче. Превратилась в ослепительную точку, на которую было невозможно смотреть.

Она отбрасывала свет на большой участок земли, в центре него находились Тибор и Мелани.

Тарент обернулся, почувствовав движение где-то ближе к краю поля. Высокий парень ехал на велосипеде, опустив голову, энергично крутя педалями и глядя на дорогу. Он не заметил ни странных мужчину и женщину, ни интенсивного свечения вокруг них и укатил в темноту.

Свет стал еще ярче. Он нисходил на Тибора и Мелани. Пятно света на земле уменьшилось, приобретая форму треугольника.

Сияние усилилось, ослепляя, сжигая, аннигилируя их.

А потом погасло, оставив после себя лишь темноту.

Тарент держал жену в объятиях. Это было так странно, но притом так правильно, так несомненно правильно. Мелани прижималась к нему, как раньше, как всегда делала, с самого начала, пока они были молоды, и даже позднее, когда им удавалось выкроить время наедине, все с той же любовью.

Вокруг вспыхнул дневной свет. Стояло раннее утро, прохладное и яркое. Они стояли на кочках, поросших травой, высокой и влажной от росы. Солнце поднималось на востоке, уже оторвавшись от горизонта, слишком яркое, чтобы на него смотреть. Поблизости росли деревья, но их стволы скрывал легкий туман, а зеленая листва раскинулась так, что создавалось впечатление, будто деревья парят над землей. На поле паслись коровы, некоторые лежали прямо на земле, медленно пережевывая жвачку, а другие кормились, неспешно переходя с место на место. Одна остановилась совсем близко и смотрела на Мелани и Тибора широко распахнутыми глазами, не переставая жевать.

– А куда делись самолеты? – спросил Тарент. – Была ночь. Я оказался на какой-то авиабазе. В 1944 году… я видел газету… – Он вцепился в камеру, висевшую на шее. – Я сделал снимок первой полосы, давай я тебе покажу.

Он долго возился с кнопкой, чтобы включить «Кэнон», и, хотя делал это тысячу раз в прошлом, сейчас пальцы не слушались. Мелани протянула руку и сжала его запястье.

– Не сейчас. Потом покажешь, Тибор.

Она повернулась, обняла Тарента, и они медленно побрели по полю, ощущая сырую траву и жмурясь от яркого солнечного света. Луг воплощал невинное прошлое, зов коллективного желания, простой житейский опыт. Но Тарент все еще слышал, словно отголосок воспоминаний, как взлетают «Ланкастеры», видел картинки и ощущал запахи военного аэродрома. Темная, настоящая и страшная война. Он знал, что побывал там, но как и зачем?

– Ты знаешь, где мы? – спросил он. – Это не там, где я был. Я вернулся из Турции, и меня повезли в правительственное…

– Я приехала сюда, так как мне сказали, что я найду здесь тебя…

– Но как ты добралась? Я думал, что все передвижения…

– На машине. Мне ее одолжили. Она припаркована рядом с фермой.

– С фермой?

– Я думала, ты в курсе. Это ферма в Линкольншире, в низинах, неподалеку от Халла. Я понятия не имею, почему ты тут очутился, но они оказались правы.

– Кто «они»?

– Ну, в госпитале. Администрация велела мне возвращаться в Англию, и я отправилась искать тебя.

– На эту ферму в Линкольншире?

– Да.

– Ферму Уорна?

– Точно.

Они подошли к воротам, Тарент открыл их и снова закрыл, чтобы коровы не разбрелись с поля. Дальше тянулась узкая сельская дорога. Трава на обочинах была высокой, а живая изгородь очень густой, листья уже проклюнулись навстречу весне. Тарент чувствовал запах почвы, сырости, зелени и грязи. Ничто не двигалось, ветра не было.

– А какое сегодня число?

– Март… кажется… – ответила Мелани.

– Кажется?

– Я больше в этом не уверена.

– Не знаешь случаем, какой сейчас год?

– Нет.

– Почему?

– Тибор, я не знаю. Я ни в чем не уверена. Вот так. Тебе этого мало? Зачем тебе нужны даты и годы?

– Я постоянно теряюсь в них.

Впереди показались фермерские постройки, угнездившиеся на склоне холма. Среди всех зданий выделялась высокая кирпичная башня, напоминавшая колокольню. Тарент снова поднял «Кэнон», включил, подождал, пока система загрузится, затем выставил квантовый объектив на максимальное расстояние и навел его на башню. Та казалась полуразрушенным, зыбким, темным и небезопасным пережитком прошлого. Тарент нажал на кнопку. Мелани прошла вперед и теперь стояла между ним и фермой. В видоискателе она выглядела размытым пятном, поэтому Тарент дал автоматике отрегулировать настройки так, чтобы жена оказалась в фокусе. Тибор не переставал ее любить, но забыл, какая она красивая, как ему нравится на нее смотреть и фотографировать. И он щелкнул спуском затвора, а потом еще два раза, так как Мелани улыбалась.

1

Следует отметить, что именно так — Архипелагом, с большой буквы, — в реальной географии называются острова Эгейского моря. (Прим. перев.)

(обратно)

2

Двойник (нем.).

(обратно)

3

Не плевать (фр.).

(обратно)

4

Здесь: безвозмездно. – Прим. ред.

(обратно)

5

Отсылка к роману К. Приста, который вышел на русском языке под названием «Лотерея». – Прим. пер.

(обратно)

6

 В переводе с арабского «мир вам», арабское приветствие, укоренившееся в исламе и используемое мусульманами разных национальностей (здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

7

 Такбир, то есть возвеличивание Аллаха, в переводе с арабского означает «Аллах – великий».

(обратно)

8

 Ритуальное молитвенное восклицание, используемое в мусульманских странах как знак смирения мусульманина перед волей Аллаха.

(обратно)

9

 Для намаза необходимо выбрать чистое место, кроме того, мусульманин совершает намаз лицом в сторону Каабы в Мекке.

(обратно)

10

 Полк получил свое название, поскольку мундиры шьются из темной шотландки.

(обратно)

11

 Наука об окружающей среде.

(обратно)

12

 Пирология – наука о природе лесных пожаров и их последствиях, борьбе с лесными пожарами и об использовании положительной роли огня в лесном хозяйстве.

(обратно)

13

 Улица животных (фр.).

(обратно)

14

 Морская болезнь (фр.).

(обратно)

15

 Оборудование (фр.).

(обратно)

16

 Устройство для передачи из ходовой рубки судна в машинное отделение команд для изменения режима работы двигателей.

(обратно)

17

 Конечная железнодорожная станция в лондонском Вест-Энде.

(обратно)

18

 Начальник поезда (фр.).

(обратно)

19

 В Англии есть обычай именовать знаменитых современников лишь инициалами.

(обратно)

20

 Местность в окрестностях города Ипр, известная тяжелейшими сражениями Первой мировой войны.

(обратно)

21

 Должность, означающая председательство в комитете лордов Адмиралтейства.

(обратно)

22

 Видоизмененная пословица «Тому, кто ужинает с дьяволом, нужна длинная ложка».

(обратно)

23

 Так называли воинственно настроенных участников какой-либо группы, фракции, партии, ярых сторонников радикальных реформ (по аналогии с названием участников буржуазного революционного движения в Турции в начале XX века).

(обратно)

24

 Дирижабли жесткой системы.

(обратно)

25

 Бош – презрительное прозвище немцев во Франции.

(обратно)

26

 Английский вариант названия восстания сипаев против жестокой колониальной политики англичан в 1857–1859 годах. До этого форма английских солдат была красной. Полностью же британская армия перешла на форму цвета хаки после второй англо-бурской войны 1899–1902 годов.

(обратно)

27

 Boi – лес (фр.).

(обратно)

28

 Термин «собачья свара» употреблялся в британской авиации для обозначения ближнего воздушного боя.

(обратно)

29

 Вход воспрещен, пожалуйста, обратитесь к дежурному офицеру (фр.).

(обратно)

30

 Это война, капитан (фр.).

(обратно)

31

 Воссозданный поклонный крест, который Эдуард I велел установить в память о своей супруге Элеоноре Кастильской.

(обратно)

32

 Титул знатной женщины и обращение к ней в мусульманских странах.

(обратно)

33

 Свидетельство о вере в Единого Бога (Аллаха) и посланническую миссию пророка Мухаммеда.

(обратно)

34

 Такие очки служат для быстрого переключения взгляда с дальних расстояний (поверх очков) к ближним (сквозь очки).

(обратно)

35

 Государственное ведомство британской контрразведки.

(обратно)

36

 Кодовое название программы США по разработке ядерного оружия.

(обратно)

37

 Группа званий в англоязычных странах, по статусу занимает промежуточное положение между сержантами и младшими офицерами.

(обратно)

38

 Форма обращения к женщине-офицеру.

(обратно)

39

 Имеется в виду сэр Артур Траверс Харрис, глава бомбардировочного командования Королевских ВВС в период Второй мировой войны.

(обратно)

40

 Легкий спортивный самолет, разработанный польскими инженерами.

(обратно)

41

 В Зёйдерзе была построена система рукотворных дамб и работ по осушению и дренажу земли.

(обратно)

42

 Немецкий пассажирский и военно-транспортный самолет, получивший прозвище «тетушка Ю».

(обратно)

43

 Польский ближний разведчик, корректировщик и самолет связи.

(обратно)

44

 «Stuka» – сокращение немецкого термина Sturzkampfflugzeug («Пикирующий боевой самолет»), советские солдаты прозвали их «певунами» за рев сирен при пикировании.

(обратно)

45

 Во время Второй мировой войны жители следили, чтобы от падающих бомб не начались пожары.

(обратно)

46

 Мать (польск.).

(обратно)

47

 Британский истребитель времен Второй мировой войны.

(обратно)

48

 Американский одноместный истребитель дальнего радиуса.

(обратно)

49

 Американский тяжелый истребитель и разведывательный самолет.

(обратно)

50

 Британский четырехмоторный тяжелый бомбардировщик.

(обратно)

51

 Британская авиастроительная компания, создавшая знаменитый истребитель «Спитфайр».

(обратно)

52

 Врач (араб.).

(обратно)

53

 Мнение (фр.).

(обратно)

54

 Прошу вас, месье (фр.).

(обратно)

55

 Последний, решающий, смертельный удар (которым добивают умирающего из жалости) (фр.).

(обратно)

Оглавление

Лотерея

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

Архипелаг Грез

  Экваториальный момент

  Отрицание

  Шлюхи

  Его след

  Груда камней

  Кремация

  Под колпаком

  Дезертир

Островитяне

  Вступление

  Географический справочник по островам

    Аай Остров ветров

    Аннадак Спокойное место

    Обрак-Гранд, или Обракская гряда

    Чеонер Тень дождя

    Коллаго Тихий дождь

    Дерилл – Торкин Острые Камни

    Деррил – Торки Большой Дом / Безмятежные Глубины

    Деррил – Торкилы Темный Дом / Ее Дом / Вечерний Ветер

    Эммерет Полная свобода

    Фелленстел Грязный песок

    Атолл Ферреди Повинная голова

    Фоорт Добро пожаловать

    Ганнтен-Асемант Благоухание весны

    Гоорн Ледяной ветер Капитан дальнего плавания

    Джунно Заслуженный мир

    Кейлен Серое уродство

    Ланна Глушь

    Луйс Незабытая любовь

    Манлайл Недоделка / Фальстарт

    Миква / Тремм Посланец / Быстрый странник Беспилотник

    Местерлин Ускользающая вода

    Мьюриси Красные джунгли / Граница любви / Большой остров / Свалка костей

    Нелки Медленный прилив

    Орфпон Крутой склон

    Пикай (1) Выбранный путь

    Пикай (2) Путь выбранный

    Ротерси (1) Объяви / Пой

    Ротерси (2) След Отпечаток

    Ривер Шипящие воды

    Сивл Мертвая башня Стекло

    Сентьер Высокий / Брат

    Сифф Свистун

    Смадж Старые развалины / Палка для помешивания / Эхо в пещере

    Уинхо Собор

    Яннет Темно-зеленый / Господин Дискант

Сближение

  Часть первая ИРВБ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

  Часть вторая La rue des betes [13]

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

  Часть третья Ферма Уорна

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Часть четвертая Восточный Суссекс

    1

    2

    3

  Часть пятая Тилби-Мур

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

  Часть шестая Холодная комната

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  Часть седьмая Прачос

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

  Часть восьмая Аэродром

    1

    2

    3

    4 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg