«“Эволюция-2”»

Бурый неподвижный силуэт посреди ледника… Его нельзя было не заметить: день был ясен, солнце стояло в зените, ледник сиял матовой белизной — и бурое пятно на нем казалось каким-то болезненно-инородным предметом…

Две недели я бродил кругами по горам, зная, что он должен появиться… Снежный человек… гоминоид… йети… Который раз я ухожу на поиски… и возвращаюсь ни с чем. Профессия эпидемиолога дала мне возможность побывать в Азии… в Африке… да и в Англии — на конгрессах.

В наследство мне досталось завидное здоровье: я еще способен карабкаться по скалам, бродить по непролазным чащобам. Но кому нужен очевидец, который молчит, ибо доказательств того, о чем его долг поведать людям, у него до сих пор нет… Вот что гнетет меня. Пока я не раскрою секрета, пока мои коллеги не перестанут пожимать плечами, утверждая, что в привезенных мною образцах «нет ничего особенного», — до того самого дня нечего завидовать мне, единственному, быть может, из ныне живущих, посвященному в тайну.

…Маттео Гизе. Специалисту в области микробиологии это имя должно быть знакомо… Выходец с юга Италии. Низкорослый, коренастый. Густая черная шевелюра со спадавшей на лоб тонкой, чуть завивающейся прядкой. Карие, очень живые глаза. Таким я его запомнил. Он часто заразительно хохотал и жестикулировал как дирижер джаза. Ему бы побольше солидности, заносчивый холодный взгляд — и он, пожалуй, стал бы необыкновенно схож с Бонапартом…

Я познакомился с ним летом двадцать девятого года, когда еще учился в Московском университете и только-только начинал постигать тайны микробиологии. Маттео Гизе был старше меня лет на пятнадцать, то есть сравнительно молод, но о нем уже во всеуслышание уважительно отзывались корифеи… В то лето он приехал в Москву с группой специалистов по приглашению Академии наук и посетил нашу лабораторию.

Вновь я встретился с Гизе в конце тридцать четвертого года в Лондоне, на международном конгрессе. А до этого прочел полтора десятка его статей: он занимался влиянием радиоактивности на культуры бактерий.

Он первым заметил меня и подлетел с такой быстротой, будто боялся, что я успею провалиться сквозь землю.

— Здравствуйте, дорогой большевистский коллега! — выпалил он так громко, что все, кто оказался в тот момент в холле гостиницы, замерли и изумленно посмотрели в нашу сторону. — О! Костюм солидного человека, умеющего произвести впечатление. Галстук… туфли… Все с больщим вкусом. — Он подмигнул мне и громко расхохотался. — Ты еще совсем молод, но, вижу, рано пошел в гору… Это самое верное начало. В гору надо идти смолоду и сразу, пока хватает дыхания, отдавать все силы на подъем… надо сразу подняться повыше… Не оглядываясь, дорогой мой красный синьор, ни в коем случае не оглядываясь. Иначе собьется дыхание… или, того хуже, испугаешься высоты… Я читал, читал. Очень хорошо для начала! — добавил он и, увидев, что я не понял, назвал две статьи, написанные мною в соавторстве с научным руководителем.

Я, конечно, был польщен и в ответ рискнул высказать свое мнение о работах профессора Гизе, которые довелось прочесть. Он слушал меня внимательно, кивал, но вдруг стал загадочно улыбать. ся… Наконец он поднял руку, вежливым жестом останавливая мой панегирик.

— Вы нравитесь мне, синьор Булаев, — сказал он с неожиданной серьезностью, перейдя вдруг на «вы». — Я подозрителен, однако вы мне нравитесь. Многие люди честны, но мне не по душе самолюбивая, заносчивая честность. Я — за простую честность. Я вижу ее в вас… Простите меня за идиотский вопрос: вы случайно не из ЧК? — Он так и произнес эти две буквы, аккуратно, с расстановкой, с мягким итальянским «ч».

Я опешил.

Он улыбнулся и махнул рукой:

— Дурацкая шутка… извините… Вы уедете домой в свою Россию… И никто не узнает о том, что я вам сказал. Я рос в бесхитростной семье, а теперь мне приходится слишком многое скрывать… Я порядком устал.

Он подвинулся ко мне и зашептал, стараясь не жестикулировать:

— Предупреждаю вас, коллега, не читайте моих статей… Тех, которые будут… Все они теперь… хм… как бы это вернее сказать?.. Камуфляж… маскарад…

Я смотрел на рего с недоумением, и он грустно вздохнул:

— Вы не бывали в Шотландии?.. Нет?.. Появится возможность, обязательно посетите эти прекрасные ландшафты. Особенно озеро Лох-Несс. Запомните: Лох-Несс.

Он замолчал и долго смотрел мне в глаза, словно призывая догадаться о чем-то… Желая скорее отделаться от роли ничего не понимающего собеседника, я улыбнулся, вероятно, весьма принужденно:

— Вы говорите загадками, синьор Гизе. Надеюсь, вы не хотите сказать, что вот-вот бросите микробиологию и уедете в Шотландию. Странно было бы встретить вас в клетчатой юбочке.

Маттео Гизе взорвался хохотом, но тут же осекся.

— Нет, этого не случится. Я люблю свою науку. Скажу вам по секрету, передо мной открываются колоссальные перспективы. Мне дают такие огромные средства и штат, как если бы я не с пробирками возился, а строил «Титаник». Меня пригласили в Берлин и предложили лабораторию, где все меня будут слушаться беспрекословно.

Весть эта меня не обрадовала. Я хотел было тактично смолчать, но не сдержался:

— Вы хорошо представляете себе, на кого вам придется работать?

Он долго пристально смотрел мне в глаза, словно пытаясь найти в них осуждение… или презрение.

— У вас, красных, с пеленок на уме одна политика, — сказал он беззлобно. — Между прочим, законы наследственности, теория относительности, всемирное тяготение — все они и при нашем капитализме, и при вашем социализме остаются таковыми, какие они есть.

Во мне вскипела обида, и я добавил, плохо скрывая сарказм:

— И при фашизме тоже?

Гизе снисходительно улыбнулся:

— И при фашизме. Тоже… К тому же не забывайте, кто правит у меня дома… Я выбрал из двух зол то, на котором можно больше заработать. Я имею в виду знание, а отнюдь не деньги, коллега…

— А я с трудом представляю себе, что нацистам нужна какая-нибудь другая микробиология, кроме военной. Как насчет выведения смертоносных бацилл, синьор Гизе?

— Нет, — усмехнулся Гизе. — Повторяю, коллега, я не политик, и перспектива

— наконец поработать в свое удовольствие — меня вполне устраивает… Судить же станем по плодам.

Третья и последняя наша встреча состоялась четыре с половиной года спустя, тоже в Европе. Париж, начало февраля тридцать девятого года.

В тот вечер я возвращался автобусом из Пастеровского института в гостиницу.

— Разрешите, я пройду, — вдруг услышал я голос у самого уха.

Я сделал попытку посторониться, невольно насторожившись: голос был знаком, но память еще не подсказала, чей он… Я вздрогнул, увидев прямо перед собой глаза профессора Гизе. Он чуть пригнулся, прикрываясь широкими полями шляпы, отогнутыми вниз, но я успел заметить, что он очень осунулся и словно бы постарел лет на двадцать,

— Извините, извините, — пробормотал он и сразу же, не давая мне и рта раскрыть, добавил очень тихо: — Не замечайте меня…

Я почувствовал, как он сует что-то в карман моего плаща.

— Держите крепче… Это вам. Не удивляйтесь. — И он, резко отвернувшись, исчез в гуще толпы, заполнявшей салон.

Я был поражен и напуган. Тучи над Европой сгущались, все были насторожены, и я понял лишь одно: Гизе тянет меня в какую-то темную историю… Однако деваться было некуда, приняв возможно более невозмутимый вид, я добрался до гостиницы.

В кармане плаща оказался свернутый трубкой номер развлекательного журнала, между страницами которого я нашел листки бумаги с убористым машинописным текстом, несколько фотографий и одну рождественскую открытку.

Невольно первым делом я перебрал фотографии. Одна из них была групповой: посреди какого-то лабораторного помещения были сняты пятеро — трое в белых халатах, остальные в черной форме офицеров СС. Среди «белых халатов» был и Маттео Гизе. Все непринужденно, с оттенком делового довольства улыбались… Остальные фотографии были портретами незнакомых штатских личностей с нордической внешностью. Открытка содержала следующую надпись:

«Синьор Булаев! Простите меня за то, что доставляю Вам беспокойство. Но Вы — тот самый человек, который волею случая избран моим душеприказчиком. Я долго думал, прежде чем решиться на это, понимая, что в наше мрачное время уже одним моим знакомством с Вами рискую роковым образом изменить свою судьбу».

Потом я взял в руки письмо. Не могу пожаловаться на память: десятки лет прошли с того вечера, а я помню его текст, который прочел всего дважды, почти наизусть.

«Уважаемый синьор Булаев!

Однажды я осознал, что одного лишь Вас, красного атеиста, я могу сделать своим исповедником, и страшно удивился своему открытию… Я пришел к выводу, что только вы, русские, не подавленные фрейдизмом, не отягченные мелочностью, благополучием и риторикой, — только вы будете способны изгнать из Европы вселившегося в нее дьявола. Вы сделаете то, что уже не под силу всем католикам и протестантам, праведным и грешным, прочитай они хоть тысячу молитв.

Обратиться именно к Вам меня побудило чувство собственной обреченности. У меня не осталось времени — только отсрочка. Я случайно узнал, что Вы приехали в Париж, и понял, что это — мой последний шанс.

Последнее десятилетие объектом моих интересов были не бактерии, а простейшие, особенно колониальные формы. Главная тема моих трудов и размышлений осталась незыблемой: наследственность и радиоактивность.

Сразу перейду к существу дела, ибо пишу не мемуары нобелевского лауреата, а скорее отстукиваю короткий сигнал SOS (хотя спасти мою душу сможет теперь, по-видимому, только та служба, что некогда унесла из лап Мефистофеля душу старика Фауста).

Итак, мне страшно повезло… С помощью направленного воздействия мне удалось вывести формы простейших, которые были способны невероятно быстро размножаться и при определенйых, заданных условиях образовывать самые невероятные виды и объемы колоний. Когда формирование колоний завершалось, размножение обычно сходило на нет.

Если Вас уже охватило сладостное предвкушение, вынужден Вас разочаровать: я не предлагаю Вам быть моим наследником, синьор Булаев. Я не сообщу Вам ни вида простейших, ни способа воздействия. Я унесу свою тайну в могилу, чтобы вину свою не делить ни с кем и честно предстать с ней на страшном суде.

Передо мной открылась фантастическая перспектива: за кратчайший срок повторить, смоделировать появление на планете многоклеточных организмов. Я чувствовал себя демиургом, запускающим на Земле новый виток эволюции.

Мне не хватало новейшего оборудования и кое-каких средств. Меценат нашелся на удивление скоро. Это произошло в конце двадцать девятого года (признаюсь, в Лондоне я Вам откровенно соврал, что меня еще только приглашают в Берлин…). Мне было предложено еще некоторое время гастролировать по лабораториям Европы и писать статьи на любые темы, кроме главной. Мое предприятие получило в секретных документах наименование проект «ЭВОЛЮЦИЯ-2», что, увы, подстегнуло мое честолюбие.

Спустя два года после начала разработок я уже был готов к проведению натурных испытаний. Я сообщил своему начальству, что хотя колонию «первого поколения» легко дестабилизировать или уничтожить, полной гарантии контроля и изоляции быть не может, поэтому эксперименты целесообразно вести за пределами Европы: например, в глухих районах Африки или Латинской Америки. Мой германский шеф в ответ на предостережения вкрадчиво улыбнулся и заговорил со мной эпическим тоном, весьма свойственным современным нордическим нибелунгам.

— В стороне от материка, — начал он, — в горах Шотландии, есть озеро Лох-Несс, весьма глубокое и таинственное. Ходят легенды, что в нем живет и прячется некое чудовище. Я предлагаю Вам (предложение прозвучало как приказ) сделать эти слухи достоверными.

Так была проведена операция под кодовым названием «Гидра-1». Вскоре в европейских газетах появилась первая фотография «озерного змея». Затем родилась «Гидра-2»: в африканских дебрях. Легко догадаться, что моих «чудовищ» можно увидеть, сфотографировать, наконец, попросту испугаться. Но поймать их, не зная секрета, не легче, чем солнечный зайчик. Колония собирается и распадается сама собой, а команда «сборки» известна только мне. Я не завидую энтузиастам, которые уже ринулись на поимку моих драконов.

Последним этапом работы с простейшими было моделирование устойчивой человекоподобной формы. Я не хотел спешить, но такое условие диктовал контракт.

Передо мной оставалось одно серьезное препятствие: необходимость наличия большого водоема. «Гидра-1» может существовать только в воде, «Гидра-2» способна выбираться на сушу, но на очень короткий промежуток времени. Удача, дьявольская удача продолжала сопутствовать мне, и вскоре я сумел получить вид, способный жить и «собираться» на льду или на снегу.

Узнав об этом, шеф пришел в восторг. «О, это феноменально! — воскликнул он. — Воин, встающий из толщи льда. Ваше исследование, repp профессор, — лучшее доказательство теории «вечного льда» и происхождения разума». Все они, наци, помешаны теперь на мистическом бреде проходимца Горбигера.

Итак, была разработана новая операция: «Зубы дракона» (надеюсь, Вам известна эта легенда об армии бесстрашных смертников-головорезов, вырастающих из посеянных в землю драконовых зубов). Однако даже это название (какой намек, какое предостережение!) не образумило меня.

Операция началась. Место действия: Гималаи, Тибет.

Для меня остается загадкой, с какой стати немецкому практичному уму понадобилась вся эта азиатская оккультная мишура.

Меня включили в состав одной из тибетских экспедиций, курируемых самим фюрером. Когда посреди белого ледника поднялась в рост бурая фигура, двое моих спутников (на групповой фотографии они в форме), откинув меховые капюшоны, зааплодировали.

— Шлем! — засмеялся один из них. — Ему не хватает стального шлема и арийского меча,

— Будет лучше, если вместо меча у него вырастет «шмайссер», — добавил второй нибелунг.

Все это время вплоть до прошлой осени я работал не покладая рук. Я был одержим. Я не замечал, что на площадях горят библиотеки, и не обращал внимания на хриплый, истошный лай, доносившийся из всех радиоточек. Я работал, синьор Булаев. Я просто РАБОТАЛ.

Но небеса были милостивы, ниспослав мне, правнуку ослепшего Фауста, еще один, последний шанс.

Это произошло в сентябре прошлого года. Волею случая (случая?), то есть не имея на то никакого желания, я попал на почетные трибуны стадиона, где происходило массовое нацистское торжество. К каждому почетному месту бесплатно прилагался отличный цейсовский бинокль. Когда пять тысяч светловолосых мальчиков и девочек, выстроившихся на арене, дружно крикнули «хайль!» и выбросили вперед руки, меня вдруг потянуло поднести к глазам бинокль и я разглядел их лица!

Синьор Булаев! Меня прошило током! Рубашка прилипла к моей спине, а язык — к нёбу, и галстук показался мне затянувшейся удавкой. «Боже!» — прошептал я и прикрыл веки. Но потом вновь поднял их и в линзах с перекрестьями узрел то же самое. Это не было страшным сном, это я видел наяву. Их глаза! Я не в силах описать их!

Когда строй на арене смешался и спустя всего несколько мгновений из бесформенной человеческой массы стала образовываться тысячеголовая свастика, быстро принимая строгий геометрический вид, я чуть было не застонал и выронил бинокль.

Вот она — моя идея в ее законченном мировом воплощении. Я оказался тлей перед кастой «микробиологов», оперировавших не культурой клеток, но несравнимо большим-культурой нации…

Превратить нацию в бесформенную массу одноклеточных и, воздействуя на человеческое сознание «радиацией» идеи мирового расового господства, объединить всех в одно колоссальное безмозглое чудовище!

Не стану рассказывать Вам о перерождении моей души, ведь я пишу не дневник параноика, предназначенный для личного психиатра, а письмо коллеге. Я, сын сицилийского кузнеца, крепко державшего под языком секреты своего дела, я невольно замаскировал и свой секрет, кормивший и мое тело, и мое честолюбие. Сицилийцы умеют скрывать от хозяев свои мысли, синьор Булаев, за это я могу поручиться.

Скоро проект «ЭВОЛЮЦИЯ-2» рухнет, как глиняный истукан. Этим, быть может, я заслужу себе прощение на небесах. В конце концов один раскаявшийся грешник дороже десяти праведников, не так ли, синьор Булаев?

Моя последняя затея будет стоить мне головы, в этом я не сомневаюсь ни на миг. Вас я оставляю на Земле среди живых единственным честным человеком, знающим правду о Маттео Гизе и способным, я надеюсь, замолить его грехи добрыми делами на ниве микробиологии (не смейтесь над этим приступом патетики: помните, что, по сути дела, я прощаюсь с жизнью). Я отнюдь не прошу Вас уничтожить обеих «Гидр» и «Зубы дракона» — они вполне безобидны и без специфического воздействия извне не способны эволюционировать. Полагаю, что за несколько десятилетий они исчерпают «потенциал наведенной изменчивости» и вымрут или вернутся к состоянию «дикого вида».

Но если у Вас появится желание взглянуть на моих «детишек» и убедиться в том, что это — не бред сумасшедшего, советую: ищите их в годы активного солнца. Что же касается адресов, то они Вам известны.

В заключение небольшой комментарий к фотографиям. Эти люди — великие злодеи, с ними я «имею честь» обсуждать едва ли не ежедневно научные проблемы рейха. В их руках огромные возможности, они хотят превратить человечество в стадо кроликов. Запомните их лица и имена, записанные на оборотах карточек. Если день возмездия грядет, военным преступникам и политиканам вряд ли удастся скрыться, ведь они были на виду. Этим же типам гораздо легче уйти в тень. Запомните их и помогите справедливой каре настичь их.

Прощаюсь с Вами коротко, ибо не люблю слезных лобзаний и напутственных речей.

Будьте счастливы! Ваш Маттео Гизе».

Сон не шел ко мне ночью. Я много думал над этим письмом.

Утром я одним из первых спустился в ресторан позавтракать. А вернувшись в номер, замер на его пороге… Пока я отсутствовал, здесь был учинен тайный обыск. Он был произведен умело, однако своей внимательностью я имею право хвастать так же нескромно, как и памятью.

Я кинулся к своему плащу, висевшему в прихожей, — и похолодел. Журнал, куда я вновь упрятал фотографии и письмо, исчез из кармана…

Вероятнее всего, именно мой просчет стоил профессору Гизе жизни. Вина мучит меня до сего дня с тою же силой, что и в то безрадостное утро.

Поезд отходил вечером, и мне в голову не пришло ничего лучшего, как только найти повод и провести время до отъезда на территории советского посольства. Я понимал, что этот ход не сможет спасти меня от роковых «неприятностей», однако мне было позволено спокойно сесть на поезд и уехать в Москву.

Вероятно, те, кто забрал письмо и фотографии, решили, что без документов и технологических секретов мне никто не поверит. Ни к чему устраивать на вокзале какой-либо серьезный инцидент.

Спустя несколько месяцев я наткнулся в одном западном микробиологическом журнале на имя профессора Гизе, обведенное траурной рамкой. Сообщалось, что Маттео Гизе скоропостижно скончался в фридрихсхафене.

После войны я встречал имена, сообщенные мне профессором, в списках нацистских преступников. Один из них заслужил виселицу. Еще трое отделались длительными тюремными заключениями. Остальные, в том числе и те, что были на фотографии в эсэсовской форме, исчезли в глубинах Латинской Америки и по сей день столь же неуловимы, сколь и «детишки» Маттео Гизе…

Я вновь невольно переворошил свою память, пока спускался по уступам на ледник, стараясь не терять из виду неуклюжую человекоподобную фигуру. Она медленно двинулась, переваливаясь с боку на бок, вверх по склону, но это не обеспокоило меня: «идти» быстрее черепахи «гоминоид» не сможет… если только это не настоящий йети… Впрочем, из всех «снежных людей», которых мне удалось увидеть, не попался ни один настоящий, с хребтом, мышцами и видящими свет глазами. Я разуверился в том, что прототип колонии существует в действительности.

Я предвидел, что вновь не успею взять пробу из оформившейся колонии: как случалось и раньше, пропустил момент «сборки» и начал преследовать форму за считанные минуты до распада.

Когда я сократил расстояние до двухсот метров, форма уже по колено «провалилась» в лед. Движение ее прекратилось. «Снежный человек» словно тонул в зыбучих песках.

Бежать по леднику возраст уже не позволял… Когда я настиг колонию, она успела раствориться во льду. Я разозлился и отшвырнул прочь вынутые из карманов пробирки. Распавшаяся форма ничем не отличалась от скопления широко распространенных жгутиковых.

Я перевел дыхание. Передо мной на леднике осталось только пятно коричневого цвета, след тупиковой «второй Эволюции».

Оглавление