Рэй Брэдбери Вождение вслепую
Ray Bradbury Driving Blind
© Перевод: Е. С. Петрова.
— Видал?
— Что такое?
— Туда смотри, не зевай!
Но огромный шестиместный «студебеккер» 1929 года уже исчез из виду.
Один из горожан, коротавших время у скобяной лавки Фремли, вышел на проезжую часть и проводил автомобиль долгим взглядом:
— Какой-то ненормальный нахлобучил капюшон и сел за руль! Капюшон — как у палача, чёрный, всё лицо закрывает. Этот тип вёл машину вслепую!
— Я видел, я видел! — отозвался не менее изумлённый мальчик, стоящий неподалёку. Этим мальчиком был я, Томас Квинси Райли, более известный как Том или Квинт и в высшей степени любознательный. Я побежал следом.
— Эй, стой! Во даёт! Езда вслепую!
Я почти поравнялся с невидящим водителем на перекрёстке улиц Мэйн и Элм, где «студебеккер», преследуемый звуком сирены, свернул на Элм-стрит. Ошеломлённый этим движущимся видением, один из городских полицейских оседлал мотоцикл и пустился в погоню.
Когда я подбежал к машине, она была уже прижата мотоциклом к тротуару: нога в форменном ботинке стояла на подножке, а сам офицер полиции, Уилли Креншоу, сурово глядел на чёрный Капюшон и на того, кто скрывался под этим Капюшоном.
— Попрошу это снять, — сказал он.
— Для начала взгляните на мои водительские права, — послышался приглушённый голос. Из окна выплыла рука с правами.
— Мне нужно видеть ваше лицо, — сказал Уилли Креншоу.
— Там есть фотография.
— Я должен быть уверен, что это именно ваша фотография, — сказал Уилли Креншоу.
— Меня зовут Фил Данлоп, — прозвучал голос из-под Капюшона. — Адрес: Гэрни, улица Дес- Плейнз, дом сто двадцать один. Владелец автосалона «Студебеккер», расположенного по адресу: Гэрни- авеню, дом шестнадцать. Если вы обучены грамоте, то можете убедиться.
Уилли Креншоу, наморщив лоб, стал вчитываться в каждое слово.
— Эй, мистер! — сказал я. — Лихо у него получается, верно?
— Без тебя разберёмся, сынок. — Полицейский ещё решительнее вдавил ботинок в подножку автомобиля. — Куда направляетесь?
Привстав на цыпочки, я выглядывал из-за плеча офицера, который никак не мог решить, что делать: то ли выписать штраф, то ли арестовать этого сумасброда.
— Так куда вы направляетесь? — повторил Уилли Креншоу.
— В настоящий момент, — произнёс голос из- под Капюшона, — я направляюсь на поиски места для ночлега, чтобы можно было пару дней поколесить по вашему городку.
Уилли Креншоу наклонился к окну автомобиля:
— Что значит «поколесить»?
— Обкатать эту машину, как вы понимаете, а заодно расшевелить местных жителей и привлечь их внимание.
— Уже зашевелились, — нехотя признал полицейский, оглядывая толпу, собравшуюся за спиной Томаса Квинси Райли, то есть за моей спиной.
— Много там народу, мальчик? — спросил человек в Капюшоне.
Когда до меня дошло, что он обращается ко мне, я поспешил с ответом:
— Зашибись!
— Как ты думаешь, если я в течение суток буду разъезжать по городу в таком виде, люди согласятся на минуту остановиться и выслушать, что я им скажу?
— Ещё бы! — ответил я.
— Вот вам и ответ, офицер, — произнёс Капюшон, глядя перед собой — так, по крайней мере, казалось со стороны. — Я послушаюсь мальчика и задержусь в этом городе. Мальчик, — обратился ко мне голос, — ты не посоветуешь, где бы я мог побрить своё невидимое лицо и преклонить голову?
— У моей бабушки, она…
— Отлично. А скажи, мальчик…
— Меня зовут Томас Квинси Райли.
— По прозвищу Квинт?
— А вы откуда знаете?
— Прыгай в машину, Квинт, будешь показывать дорогу. Но даже не пытайся заглянуть под Капюшон.
— Будьте уверены, сэр!
Сердце у меня трепетало, что кроличий хвост. Обойдя вокруг машины, я уселся на переднее сиденье.
— Разрешите откланяться, офицер. Если будут вопросы, найдёте меня по месту жительства этого мальчугана.
— Вашингтон-стрит, дом шестьсот девятнадцать… — начал я.
— Без тебя знаю! — вскричал офицер. — Чтоб ты провалился!
— Вы готовы вверить меня заботам этого ребёнка?
— Проклятье! — Полицейский ботинок убрался с подножки автомобиля, и мы рванули с места.
— Квинт? — позвал голос из-под чёрного Капюшона. — Как меня зовут?
— Вы сказали…
— Забудь. Как бы ты сам хотел меня называть?
— Наверно… мистер Мистериус?
— Лучше не придумаешь! Итак, где мне свернуть налево, направо, направо, налево и снова направо?
— Ну, вы даёте! — только и сказал я.
И мы двинулись с места; я жутко боялся попасть в аварию, а мистер Мистериус, добродушный и совершенно спокойный, безупречно выполнил левый поворот.
Когда нужно чем-то занять руки, чтобы успокоить нервы, женщины обычно берутся за вязанье.
Моя бабушка не вязала — она лущила горох. Почти каждый день, сколько я себя помню, у нас к обеду подавали зелёный горошек. Иногда она чистила бобы. А фасоль? Бабушка воздавала должное, и фасоли, но фасоль чистилась не так легко и аккуратно. Горох — совсем другое дело. Бабушка видела, как мы подошли к крыльцу, но продолжала освобождать от стручков мелкие зелёные шарики.
— Познакомься, бабушка, — проговорил я. — Это мистер Мистериус.
— Вот и славно. — Бабушка кивнула и заулыбалась неизвестно чему.
— Он носит Капюшон, — продолжил я.
— Вижу, вижу. — Бабушка оставалась столь же невозмутимой и приветливой.
— Он ищет комнату.
— В Писании сказано: ищите — и обрящете. По лестнице-то он сможет взойти? Прости Господи меня, старую.
— И ещё его нужно накормить обедом, — добавил я.
— Извиняюсь, конечно, только как же он собирается обедать с этим мешком на голове?
— Это Капюшон, — сказал я.
— Вот-вот, в капюшоне.
— Я справлюсь, — глухо произнёс мистер Мистериус.
— Он справится, — растолковал я.
— Будет на что посмотреть. — Бабушка очистила ещё один стручок. — А как вас величать, господин хороший?
— Тебе же было сказано, — рассердился я.
— Да, верно, — кивнула бабушка. — Обед у нас в шесть, — сказала она и добавила: — Без опоздания.
За обедом, накрытым ровно к шести, шумели едоки — одни снимали у нас комнаты, другие приходили столоваться. Мой дед, вернувшись домой с золотых приисков и серебряных рудников Невады, не привёз с собою ни золота, ни серебра и, перебравшись в библиотеку, поближе к своим книгам, позволил бабушке сдать комнаты на втором этаже трём холостякам и двум незамужним барышням; кроме того, с нами за стол садились ещё трое соседских постояльцев. Это оживляло наши завтраки, обеды и ужины, да к тому же позволяло бабушке удерживать семейный ковчег на плаву. Сегодня около пяти минут было потрачено на бурные политические дебаты, минуты три ушло на дискуссии религиозного толка, а потом завязался самый приятный разговор: о том, что было предложено на обед; но как раз в этот момент появился мистер Мистериус, и все замолчали. Он скользнул мимо едоков, кивая Капюшоном направо и налево, а я, едва дождавшись, пока он сядет, громко выкрикнул:
— Дамы и господа, прошу любить и жаловать: мистер…
— Можно попросту, Фил, — глухо сказал мистер Мистериус.
Расстроенный, я опустился на стул.
— Фил, — повторили все вразнобой.
Гости уставились на него, гадая, видит ли он их взгляды сквозь чёрный бархат. «Как же он собирается есть в таком колпаке?» — думали они. Мистер Мистериус взялся за большую столовую ложку.
— Будьте добры, передайте подливку, — раздался его шелест.
— И картофельное пюре, — добавил он тихо.
— И зелёный горошек, — закончил он.
— И ещё, госпожа Бабушка, — произнёс он. Стоявшая в дверях бабушка заулыбалась. «Госпожа» показалось ей приятным штрихом. — Сделайте одолжение, подайте моё блюдо голубого фаянса.
Бабушка и впрямь поставила перед ним китайское фаянсовое блюдо с изображением садовых цветов, которое тут же наполнилось месивом, похожим на объедки из собачьей плошки: мистер Мистериус зачерпнул подливку, положил себе картофельного пюре, добавил горошка и размял всё это вилкой до состояния однородной кашицы, стараясь не слишком привлекать наше внимание; у нас глаза полезли на лоб.
После недолгого молчания голос из-под чёрного Капюшона произнёс:
— Не возражаете, если я прочту молитву? Никто не возражал.
— Господь милосердный, — прозвучал голос из- под Капюшона, — позволь нам принять эти дары любви, что изменяют нашу жизнь и направляют её, приближая к совершенству. Пусть ближние видят в нас лишь то, что мы видим в них: совершенство и красоту, не требующие слов. Аминь.
— Аминь, — произнесли все хором, и тут мистер М. вытащил из складок плаща предмет, изумивший постояльцев и поразивший всех прочих.
— Вот это да! — вырвалось у кого-то (у меня). — Ни фига себе, соломинка!
— Квинт, — одёрнула бабушка.
— А что такого?
Действительно, это была соломинка, в два или три раза больше обычной; один её конец исчез под Капюшоном, а другой погрузился в сдобренное подливкой собачье варево из пюре с горошком, которое бесшумно продвигалось вверх и исчезало в невидимых губах — незаметно и беззвучно, как исчезает под столом кошка.
Тут мы все принялись за еду, в смущении разрезая мясо, жуя и глотая так шумно, что нас бросало в краску.
А мистер Мистериус недоступно для наших взоров втягивал в себя свой полужидкий обед, не издавая даже бульканья. Краем глаза мы наблюдали, как пища, бесшумно скользя по соломинке, исчезала под Капюшоном — и так до тех пор, пока тарелка не опустела. Закончив трапезу, мистер М. положил руки на колени.
— Надеюсь, — произнесла бабушка, не отрывая взгляда от соломинки, — обед вам понравился.
— Зашибись, — ответил мистер Мистериус.
— На сладкое сегодня мороженое, — добавила бабушка. — Правда, оно почти совсем растаяло.
— Почти совсем растаяло! — засмеялся мистер М.
В тот чудесный летний вечер на веранде было раскурено три сигары и одна сигарета, мирно постукивало несколько пар спиц, а кресла-качалки разве что не взлетали в воздух, отчего соседские собаки начали подвывать, а кошки разбрелись куда подальше.
Среди облаков сигарного дыма, дождавшись паузы в постукивании спиц, дедушка, который появлялся только с наступлением темноты, сказал:
— Да простится мне такая бесцеремонность, но что вы намерены делать дальше, имея крышу над головой?
Мистер Мистериус облокотился на перила веранды, глядя, как нам казалось, на свой отполированный «студебеккер», поднёс к Капюшону сигарету, затянулся и выпустил дым, даже не закашлявшись. Я с гордостью следил за каждым его жестом.
— Как вам сказать, — отозвался мистер Мистериус. — Передо мной открыто несколько путей. Видите ту машину?
— Машина заметная, как её не увидеть? — сказал дедушка.
— Это «восьмёрка», новейшая модель «студебеккера» класса «А». Пробег у неё — тридцать миль: от Гэрни до этих мест, да ещё пара кругов по городу. У меня в автосалоне как раз помещаются три таких «студебеккера» и четверо покупателей. Мимо ходят одни фермеры, но эти в салон почти не заглядывают. Вот я и рассудил, что надо податься в более оживлённый город, где можно крикнуть: «Прыгай!» — и люди хотя бы сделают разбег.
— Мы ждём продолжения, — сказал дедушка.
— Хотите, я вам продемонстрирую, о чём молю Всевышнего и чего непременно добьюсь? — с расстановкой произнёс сигаретный дым, скопившийся под тканью. — Пусть кто-нибудь скажет: «Вперёд!»
Тут из разных уст как по команде вырвался сигарный дым:
— Вперёд!
— Прыгай, Квинт!
Я успел добежать до «студебеккера» первым, и как только мистер Мистериус опустился на переднее сиденье, мы сорвались с места.
— Направо, потом налево и ещё раз направо, верно, Квинт?
Так оно и было: чтобы добраться до главной улицы, требовалось свернуть направо, потом налево и ещё раз направо. Нас обдувало ветром.
— Что ты хохочешь, Квинт?
— Я не нарочно! До чего клёво так кататься!
— Где ты набрался таких слов? Посмотри, кто- нибудь движется за нами следом?
— По тротуару — трое парней. А по мостовой — старые дядьки, тоже трое.
Он сбавил скорость. Где было шестеро человек, вскоре стало восемь.
— Скажи, Квинт, далеко ли ещё до табачной лавки, где сидят досужие болтуны?
— Доехали уже — вы и сами знаете.
— Тогда смотри!
Проезжая мимо табачной лавки, он притормозил и сбросил газ. Из выхлопной трубы вырвался настоящий артиллерийский залп, какой услышишь разве что в День независимости, четвёртого июля. Досужие болтуны вскочили со ступеньки и схватились за соломенные шляпы. Мистер М. приветствовал их ещё одним залпом, прибавил скорость, и за ним уже побежали двенадцать человек вместо восьми.
— Вот так-то! — вскричал мистер Мистериус. — Чувствуешь, какая страсть? Чувствуешь, какое рвение? Ничто так не возвышает мужчину, как новёхонький восьмицилиндровый «студебеккер» класса «А-один»: в нём начинаешь чувствовать себя примерно как Елена, победоносно взирающая на Трою! Сейчас надо остановиться, поскольку здесь уже собралось достаточно народу, чтобы обменяться аргументами и вволю подискутировать. Ну-ка!
Мы остановились на середине перекрёстка Мейн и Арбогаст, и мотыльки тут же слетелись на наше пламя.
— Это и есть самый что ни есть новейший «студебеккер», только-только с выставки? — поинтересовался городской парикмахер. Мои вихры были с ним хорошо знакомы.
— Новее не бывает, — ответил мистер М.
— Я первый подошёл, я первый и спрашивать буду! — заявил мистер Багадосян, помощник мэра. Но денежки-то у меня! — В свете приборной доски возник третий претендент. Это был мистер Бенгстром, которому принадлежало кладбище вместе со всеми, кто на нём покоился.
— У меня покамест только один «студебеккер», — скромно заметил голос из-под Капюшона. — Жаль, конечно, но это так.
Тут по толпе прокатился недовольный ропот.
— Общая стоимость, — объявил мистер М., перекрывая ропот, — составляет восемьсот пятьдесят долларов. — Первый из вас, кто сунет мне в руку банкноту в пятьдесят долларов или такую же сумму в мелких банкнотах, получит право отогнать это сказочное чудо техники к себе домой.
Не успел мистер Мистериус выставить ладонь в окно, как на ней выросла стопка пятёрок, десяток и двадцаток.
— Квинт?
— Да, сэр?
— Засунь-ка руку в ящик под приборной доской — там у меня бланки заказов.
— Сейчас, сэр.
— Бенгстром! Сирил Бенгстром! — Похоронных дел мастер кричал громче всех.
— Не волнуйтесь, мистер Бенгстром. Машина ваша. Распишитесь вот здесь.
И вскоре мистер Бенгстром с гомерическим хохотом отъезжал от перекрёстка Мейн и Арбогаст, оставляя позади застывшую в молчании толпу. Он сделал вокруг нас два круга, отчего толпа пришла в ещё большее уныние, а потом с рёвом вылетел на трассу, чтобы показать свою удаль.
— Не горюйте, — произнёс голос из-под тёмного Капюшона. — У меня в автосалоне есть ещё один «студебеккер» последнего выпуска, модель «А-один», ну, может, найдётся и ещё один, но не более, хотя за ними нужно ехать в Гэрни. Не согласится ли кто-нибудь меня подбросить?
— Я! — закричали все.
— Вот, значит, как вы проворачиваете свои дела, — сказал дедушка. — Вот что вас сюда привело.
Этот разговор зашёл поздно вечером, когда комаров стало заметно больше, а курильщиков и вязальщиц — меньше. У тротуара был припаркован ещё один «студебеккер», на этот раз — ярко-красного цвета.
— Погодите, вы ещё не знаете, что начнётся, когда они увидят этого красавца в лучах солнечного света! — тихо посмеивался мистер Мистериус.
— Чует моё сердце, — сказал дедушка, — вы на этой неделе распродадите свой товар, а нам ничего не достанется.
— Не люблю строить планы и задирать нос, — отозвался мистер Мистериус, — но, похоже, так оно и будет.
— Ну и хитрец! — Дедушка пыхнул трубкой, предаваясь глубоким размышлениям. — Натянул на голову мешок, чтобы разжечь аппетиты и заставить о себе говорить!
— Дело не только в этом. — Мистер М. затянулся сигаретой через плотную ткань. — Это нечто большее, чем просто трюк, уловка или бравада.
— А что же ещё? — спросил дедушка.
— А что же ещё? — спросил я.
Настала полночь, но я так и не смог заснуть. Не спал и мистер Мистериус. Я тайком спустился по лестнице и нашёл его во дворе, где он сидел в деревянном шезлонге, и, наверно, взгляд его был устремлён к светлячкам и ещё дальше — к звёздам; первые находились в непрерывном движении, вторые замерли в неподвижности.
— Здорово, Квинт, — сказал он.
— Можно спросить, мистер Мистериус?
— Спрашивай.
— Вы и спите в этом Капюшоне?
— Каждую ночь, из месяца в месяц.
— Всю жизнь?
— Почти.
— А сегодня вечером вы говорили, что это больше, чем уловка, больше, чем бахвальство. Тогда что же?
— Если я не ответил на этот вопрос постояльцам и твоему деду, почему я должен отвечать тебе, Квинт? — спросил Капюшон без лица, неподвижно темнеющий в ночи.
— Потому что мне интересно.
— Думаю, это самая веская причина. Присядь-ка, Квинт. Смотри, какие светлячки. Хороши, верно?
Я опустился на мокрую траву:
— Красивые.
— Так и быть, — произнёс мистер Мистериус, поворачивая голову под Капюшоном в мою сторону. — Слушай. Задумывался ли ты, Квинт, что скрывается под этим Капюшоном? Не возникало ли у тебя желания сорвать его у меня с головы?
— Не-а.
— Это почему же?
— Помните, в «Призраке оперы» одна так и сделала — и что с ней стало?
— Ну, так как, дружище, сказать тебе, что под ним скрывается?
— Только если вы сами не против, сэр.
— Как ни странно, не против. Этот Капюшон появился у меня очень давно.
— Когда вы ещё были мальчишкой?
— Можно и так сказать. Уже не помню, родился я в нём или надел позже. Когда попал в аварию. Или обгорел на пожаре. А может, какая-то женщина надо мной посмеялась и обожгла сильнее огня, оставив глубокие шрамы. Все мы так или иначе падаем с крыши или хотя бы с кровати. Когда грохаешься об пол — это всё равно что падение с крыши. Раны заживают очень долго, а порой и вовсе не затягиваются.
— Хотите сказать, вы даже не помните, когда в первый раз нацепили эту штуковину?
— Прошлое стирается из памяти, Квинт. Я уже давно перестал понимать, что к чему. Эта тёмная ткань приросла ко мне, словно вторая кожа.
— А вы?..
— Что, Квинт?
— …когда-нибудь бреетесь?
— В этом нет нужды — под Капюшоном не растёт щетина. Полагаю, меня можно вообразить двояко. Либо как страшный сон, в котором видишь гробы, гнилые зубы, черепа и гнойные раны. Либо…
— Как?
— Либо как вообще ничто, просто ничто. Бороды нет — брить нечего. Бровей нет. Носа практически тоже нет. Веки — одно название: глаза открыты. Да и рта как такового нет, только шрам. Всё остальное — пустое место, снежный простор, чистый лист, как будто кто-то полностью меня стёр, чтобы потом изобразить заново. Вот так-то. Можно строить догадки на мой счёт одним способом, можно — другим. Какой ты выбираешь?
— Не могу решить.
— Как же так?
Мистер Мистериус поднялся с шезлонга и теперь стоял босиком на траве, а его островерхий Капюшон указывал в сторону какого-то созвездия.
— А вы, — решился я, — так до конца и не ответили моему дедушке. Вроде бы вы приехали не только для того, чтобы распродать новые «студебеккеры», — а для чего ещё?
— Ах, вот ты о чём, — кивнул он. — Дело в том, что я уже много лет одинок. В Гэрни особо не разгуляешься. Что я там вижу? Торгую машинами да прячусь под этим бархатным колпаком. Вот я и решил вырваться на простор, пообщаться с приличными людьми, с кем-нибудь подружиться, найти человека, который ко мне потянется или хотя бы согласится меня терпеть. Понимаешь, о чём я, Квинт?
— Не совсем.
— Какой мне прок торчать у вас в Гринтауне, набивать живот за обедом и смотреть на верхушки деревьев из окна своей мансарды? Спроси меня.
— Какой вам прок? — спросил я.
— Вот на что я уповаю, Квинт, вот о чём молю Бога, сынок: когда я снова войду в ту же реку, окунусь в ту же воду, сойдусь с людьми, пусть с малознакомыми, даже с чужими, пусть какая-нибудь дружеская привязанность, доброжелательность, а то и полулюбовь разгладит мои шрамы, изменит лицо. Пусть месяцев через шесть-восемь или хотя бы через год жизнь изменит мою маску, не срывая её, чтобы воск, из которого слеплено лицо, по ночам не походил больше на страшный сон, а по утрам не превращался в ничто. Это тебе ясно, Квинт?
— Вроде бы ясно.
— Ведь люди, которые с нами рядом, способны наложить на нас заметный отпечаток, верно? Например, ты убегаешь гулять и прибегаешь домой, а дедушка исподволь на тебя влияет, лепит по-новому, когда успевает сказать тебе доброе словечко, обнять за плечи, взъерошить волосы, а раз в год, возможно, задать порку, да такую, что надолго запомнишь.
— Два раза в год.
— Ну, два раза. Люди, которые приходят к вам снимать комнаты или столоваться, ведут свои беседы, ты держишь ухо востро и пропускаешь их разговоры через себя, а ведь при этом ты тоже меняешься. Все мы барахтаемся в воде, в речке, в горном потоке, вбираем в себя каждое слово, каждое замечание учителя, каждый подзатыльник от хулигана, каждый взгляд и каждый жест непонятных созданий, которые известны тебе под именем женщин. Всё это нас укрепляет. Служит нам утренней чашкой чая и ночным куском пирога, и человек на этом взрастает — или не взрастает, смеётся или хмурится, а то и шагает по жизни без всякого выражения, но как бы то ни было, ты всё равно находишься в этом русле: то окоченеешь, то растаешь, то пустишься наутёк, то замрёшь, как вкопанный. А я долгие годы стоял в стороне. Итак, на этой неделе я собрался с духом: как показать в выгодном свете машину — это для меня пара пустяков, а вот как показать себя — не имею понятия. И я решил испытать судьбу: авось к следующему году это лицо под Капюшоном сумеет стать другим, переменится в один прекрасный день или вечер, и я почувствую эту перемену, ибо я снова вхожу в этот поток, вдыхаю свежий воздух, позволяю людям до меня дотянуться, иду на риск, не прячусь за лобовым стеклом «студебеккера» — нового или старого. А на исходе следующего года, Квинт, я надеюсь навсегда сбросить этот Капюшон.
С этими словами, отвернувшись от меня, он сделал невероятный жест. У меня на глазах чёрный бархат оказался у него в руках, а потом упал на траву.
— Хочешь посмотреть, Квинт? — тихо спросил он.
— Нет, сэр, не хочу. Вы только не обижайтесь.
— Тебе неинтересно?
— Боязно. — Меня даже передёрнуло.
— Ясное дело, — сказал он, помолчав. — Сейчас чуток подышу, а потом опять закрою лицо.
Он три раза глубоко вздохнул, не поворачиваясь ко мне, высоко поднял голову и устремил глаза к светлячкам и немногочисленным созвездиям. Потом Капюшон вернулся на место.
Хорошо ещё, подумал я, что ночь выдалась безлунная.
Через пять дней, через пять «студебеккеров» (один синий, один чёрный, два молочно-белых и один вишнёвый) мистер Мистериус сидел в том единственном автомобиле, который, по его словам, ещё оставался непроданным — это был солнечно-жёлтый спортивный автомобиль с открытым верхом, яркий, как канарейка в клетке, — а я вышел из дому, засунув руки в карманы комбинезона, и стал высматривать на тротуаре муравьёв или старые неразорвавшиеся петарды. Увидев меня, мистер М. предложил:
— Садись-ка на водительское место.
— Ух ты! А можно?
Я сделал так, как он сказал: крутанул руль и посигналил, но только один разок, чтобы не разбудить домочадцев, которые любили утром поспать.
— Признавайся, Квинт, — сказал мистер Мистериус; его Капюшон торчал над ветровым стеклом.
— В чём признаваться-то?
— Вижу, тебя распирает. Выкладывай, что у тебя на уме.
— Я всякое передумал.
— Это видно по твоему наморщенному лбу, — добродушно заметил мистер М.
— Я вот думаю: что будет через год — и с вами, и вообще.
— Интересно, сынок. Продолжай.
— Я так думаю: может, на следующий год, если у вас под этим Капюшоном заживёт лицо, появится нос, вырастут брови, рот начнёт как следует открываться, а кожа…
Я запнулся. Капюшон ободряюще кивнул.
— Вот я и думал: проснётесь вы как-нибудь утром и, даже не ощупав себя под Капюшоном, будете знать, что вы своего добились, смогли измениться, потому что разные люди и предметы сделали вас другим, и наш город тоже постарался и всё такое прочее, и вы теперь человек что надо, и никогда уже не будете пустым местом.
— Говори, говори, Квинт.
— Ну вот, если так случится, мистер Мистериус, и вы сами будете знать, что вы теперь человек что надо и навсегда таким останетесь, вам даже не обязательно будет снимать этот Капюшон, правда?
— Как ты сказал, сынок?
— Я сказал: вам не обязательно будет сни…
— Это я слышал, Квинт, слышал, — выдохнул мистер М.
Повисла длинная пауза. Он издавал какие-то непонятные звуки, будто ему не хватало воздуха, а потом хрипло прошептал:
— Верно говоришь, можно будет и не снимать Капюшон.
— Потому что это уже будет неважно, правда ведь? Если вы сами уверены, значит, всё в порядке. Так?
— Конечно. Да, конечно.
— И вы сможете носить свой Капюшон хоть сто лет, но кроме нас с вами никто не будет знать, что под ним. Мы-то не проболтаемся, а нам самим без разницы.
— Только мы с тобой будем знать. А как я буду выглядеть под Капюшоном, а, Квинт? Зашибись?
— Ещё бы!
Мы долго молчали; плечи мистера Мистериуса пару раз дрогнули, он будто бы задыхался, а потом вдруг из-под Капюшона вытекло несколько капель влаги.
Я уставился во все глаза:
— Ой!
— Всё нормально, Квинт, это просто слёзы.
— Ничего себе.
— Всё в порядке. Это слёзы радости.
Тут мистер Мистериус выбрался из последнего «студебеккера», потёр невидимый нос и промокнул бархатной тканью то место, где могли находиться глаза.
— Квинтэссенция Квинта, — сказал он. — Ты такой один на всём свете.
— Ну уж! Так про каждого можно сказать, верно?
— Если ты так считаешь, то да. Потом он спросил:
— Ещё в чём-нибудь хочешь признаться или исповедаться, сынок?
— Глупости всякие лезут в голову. А вдруг…
Я замолчал, проглотил застрявший в горле комок и, не говоря ни слова, уставился сквозь руль на серебристую фигурку обнажённой женщины, закреплённую на капоте.
— А вдруг в те времена, давным-давно, вам совсем и не нужно было надевать Капюшон?
— Никогда? Вообще никогда?
— Да, сэр. Вдруг вам только показалось, что вы должны спрятаться, вот вы и натянули на голову эту штуковину, где даже прорезей для глаз и то нет. Вдруг ни в какую аварию вы не попадали, и на пожаре не обгорали, и на свет появились с обыкновенным лицом, и никакая женщина над вами не насмехалась? Могло ведь и так быть, правда?
— Хочешь сказать, что я всего-навсего придумал, будто должен носить власяницу и посыпать голову пеплом? И все эти годы жил с ложным ощущением, что моё лицо под Капюшоном — сущий кошмар или пустое место, чистый лист?
— Это мне только сейчас в голову пришло. Опять наступило молчание.
— И все эти годы я почему-то не ведал и даже не притворялся, что со мной всё в порядке, ибо моё лицо всегда было на месте: рот, щёки, брови, нос, а посему мне и не нужно таять, чтобы себя изменить?
— Я этого не сказал…
— Нет, сказал. — С кромки Капюшона скатилась последняя слеза. — Сколько тебе лет, Квинт?
— Скоро тринадцать будет.
— Кто бы мог подумать? Прямо Мафусаил.
— Ну нет! Он-то совсем старый был. Но котелок у него варил — будь здоров!
— Вот и я говорю, Квинси. Котелок у тебя варит — будь здоров.
В очередной раз помолчав, мистер Мистериус предложил:
— Не пройтись ли нам по городу? Хочу размяться. Пошли?
Мы свернули на Центральную, по ней налево — на Грэнд, опять направо — по Дженеси, и оказались перед двенадцатиэтажной гостиницей «Карчер». Это было самое высокое здание в Гринтауне и далеко за его пределами.
— Квинт!
Капюшон нацелился на гостиницу, а голос из-под него произнёс:
— Томас Квинси Райли, по глазам вижу, вы хотите задать ещё один, самый последний вопрос. Смелее!
Поколебавшись, я сказал:
— Ладно, спрошу. Под этим Капюшоном действительно настоящая темнота? Может, там есть радиоантенна, или система зеркал, или потайные отверстия?
— Томас Квинси Райли, вы начитались выписанных из Рэйсина, штат Висконсин, фирменных каталогов «Игры, фокусы, маскарады».
— А что такого?
— Перед смертью завещаю этот колпак тебе — вот наденешь его и узнаешь, что такое настоящая темнота.
Голова повернулась в мою сторону, и я почти ощутил, как глаза прожигают тёмную материю.
— Сейчас, к примеру, я могу посмотреть сквозь твои рёбра и увидеть сердце, похожее на цветок или на кулак, который то сжимается, то раскрывается. Веришь?
Я приложил кулак к груди:
— Верю, сэр.
— Ну и хорошо.
Он повернулся и указал своим Капюшоном на двенадцатиэтажное здание гостиницы.
— Знаешь, что я тебе скажу?
— Что, сэр?
— Прекрати говорить мне «мистер Мистериус».
— Нет, я не смогу!
— Не зарекайся! Я добился, чего хотел. Машины идут нарасхват. С божьей помощью. Но точку ставить рано, Квинт. Надо стремиться вверх и намечать новые цели. Как ты считаешь, получится из меня Человек-Муха?
Я чуть не задохнулся:
— Хотите сказать…
— Вот-вот-вот. Неужели ты не видишь меня на высоте шестого этажа, восьмого, двенадцатого, откуда я, не снимая Капюшона, машу рукой толпам зрителей?
— Ух ты!
— Рад, что ты одобряешь мою затею. — Мистер М. сделал шаг вперёд и начал взбираться по стене, нащупывая опоры и залезая всё выше. Оторвавшись от земли приблизительно на метр, он спросил:
— Какое можно предложить высокое имя для Человека-Мухи?
Я зажмурился и выпалил:
— Верхотур.
— Верхотур! Лучше не придумаешь! Полагаю, нас ждут к завтраку.
— Наверно, сэр.
— Пюре из бананов, пюре из кукурузных хлопьев, пюре из овсянки…
— Мороженое! — подхватил я.
— Почти совсем растаяло, — уточнил Человек-Муха и стал спускаться со стены.
Комментарии к книге «Вождение вслепую», Рэй Брэдбери
Всего 0 комментариев