«Любовная история»

Рэй Брэдбери Любовная история

Ray Bradbury The Love Affair

© Перевод: А. Оганян.

Всё утро в прозрачном воздухе витало благоухание то ли сжатой пшеницы, то ли свежей травы, а может, цветов. Сио никак не мог разобрать. Он спустился с холма из своей потаённой пещеры, оглянулся, поднял красивую голову и напряг зрение. А ветер всё нагонял волну за волной душистые запахи. Словно посреди осени наступила весна. Он пошарил под скалами в поисках росших пучками тёмных цветов. Пытался обнаружить хоть какой-то намёк на траву, что каждую весну молниеносно, всего на неделю, наводняла Марс. Но кроваво-красная почва была усеяна лишь костями да галькой.

Сио вернулся в пещеру хмурый. Взглянул на небо и увидел, как вдалеке, близ городов-новостроек, садятся в зареве огня ракеты землян. Иногда по ночам он подкрадывался на лодке вниз по каналам, прятал её в укромном месте и затем вплавь, бесшумно работая руками и ногами, добирался до окраин новых городов и оттуда наблюдал за землянами, которые что-то вдалбливали, заколачивали, красили и перекликались в ночи, сооружая на этой планете нечто невиданное. Он вслушивался в их странную речь, пытаясь понять, глядел, как ракеты с грохотом взмывают к звёздам в шлейфах чудесного пламени. А затем, живой и невредимый, Сио в одиночестве возвращался в свою пещеру. Порой он совершал многомильные переходы по горам, разыскивая кого-нибудь из своих скрывающихся соплеменников — горстку мужчин, ещё меньше женщин, — чтобы поговорить, но теперь у него в привычку вошло уединение. И он жил один, размышляя о судьбе, окончательно уничтожившей его народ. Он ни в чём не винил землян. Всему виною было свалившееся на них несчастье. Его отца с матерью, как и родителей многих других сыновей, спалил во сне недуг.

Он снова потянул носом воздух. Этот диковинный аромат. Сладостный, насыщенный мшистый дух вперемешку с цветочными запахами.

— Что это?

Он прищурил свои золотистые глаза на все четыре стороны.

Рослый Сио был всё ещё отрок, хотя к восемнадцати годам плавание в каналах развило мышцы его длинных рук и ног, жаждавших бегать, припадая к раскалённому дну пересохшего моря, укрываться, вскакивать и стремглав бежать дальше или совершать изнурительные вылазки с серебряными клетками за цветами-убийцами и огненными ящерицами им в пищу. Казалось, его жизнь заполнена плаванием, походами, дерзновенными затеями юношей, на которые растрачивались их энергия и вдохновение, пока они не обзаводились семьями, и тогда то, что некогда забирали горы реки, доставалось женщинам. В отличие от многих, он и в пору возмужания сохранил любовь к дальним переходам. Пока тот или иной мужчина плавал в изящной лодочке вниз по пересыхающим каналам в сопровождении женщины, красовавшейся у него на груди подобно камее, Сио вёл беспокойное походное существование. Всё больше в одиночестве, часто беседуя сам с собой. Он вызывал тревогу у своих родителей и приводил в отчаяние женщин, что глаз не сводили с его красивой подрастающей тени, с того самого часа, как ему минуло четырнадцать, и кивали друг другу, поглядывая на календарь, на котором один год сменяет другой…

Но после Вторжения и Эпидемии место его подвижности занял покой. Его мир поглотила смерть. Новоиспечённые свежевыкрашенные города оказались рассадниками заразы. Груз множества смертей навалился тяжким бременем на его сны. Он часто просыпался в слезах, протягивал руки в ночь, но родителей рядом не было. Пора, давно пора было обрести того единственного, особенного друга, одно прикосновение, одну любовь.

Ветер кружил и разносил поразительный аромат повсюду. Сио сделал глубокий вдох и ощутил тепло своей плоти.

Но вот до него донёсся звук. Ему показалось, будто играет маленький оркестр. Музыка проникала в его пещеру по узкому каменистому ущелью.

В полумиле отсюда в небо взвились клубы дыма. Внизу, на берегу древнего канала, стоял заброшенный домик, построенный годом раньше землянами для археологов. Несколько раз Сио подкрадывался к нему и заглядывал в пустые комнаты, не заходя внутрь из боязни подхватить чёрный недуг.

Музыка доносилась оттуда.

«Целый оркестр в крохотном домишке?» — недоумевал он и при свете полудня бесшумно побежал в долину.

Дом казался пустым, хотя музыка лилась из распахнутых окон. Сио крался от камня к камню; прошло полчаса, прежде чем он смог подползти к грохочущему дому метров на тридцать. Он лёг на живот, стараясь держаться поближе к каналу. Случись что-нибудь, он нырнёт в стремнину и она унесёт его обратно к холмам.

Звуки музыки нарастали, обрушивались на скалы, гудели в раскалённом воздухе, вызывая дрожь у него в костях. С содрогающейся крыши дома летела пыль. С досок бесшумным снегопадом осыпалась краска.

Сио подпрыгнул и припал к земле. Внутри никакого оркестра. Одни цветастые занавески. Двери — настежь.

Музыка прекратилась и заиграла вновь. Одна и та же мелодия повторилась десять раз подряд. А запах, что манил его вниз из каменного убежища, стал здесь осязаем, как чистая вода, что струилась по его взмокшему лицу.

Наконец он одним прыжком достиг окна и заглянул внутрь.

На низком столике поблёскивала какая-то коричневая машинка, на которой серебристая игла прижимала вращающийся чёрный диск. Оркестр громыхал вовсю! Сио, вытаращив глаза, уставился на загадочное устройство.

Музыка прекратилась. В промежутке шипящей тишины послышались шаги. Он с разбегу бросился в канал.

Сио погрузился в толщу прохладной воды и на дне задержал дыхание. Что это было? Западня? Неужели они заманили его, чтобы убить?

Протикала минута, из его ноздрей вырвались пузырьки. Он шевельнулся и стал медленно всплывать навстречу влажному стеклянному миру.

Он плыл, глядя вверх сквозь прохладный зелёный поток, и тут увидел её.

Лицо у него над головой напоминало белокаменное изваяние.

На какое-то мгновение Сио замер, оцепенел, но он видел её. Он затаил дыхание. Позволил медленному течению увлекать его всё дальше. А она была прекрасна, эта пришелица с Земли, она прилетела на ракете, которая обуглила почву и выжгла воздух; кожа у неё белая, словно камень.

Течение увлекало его всё дальше, пока он не очутился среди холмов. Промокший насквозь, он выбрался на сушу.

«Какая она красивая», — заворожённо думал он, сидя на краю канала. В груди перехватило дыхание. Кровь обжигала щёки. Он взглянул на свои руки. Нет ли на них чёрной болезни? Не заразился ли он от одного только взгляда на неё?

«Я должен был всплыть, — думал он, — и вцепиться ей в горло, когда она нагнулась. Она убила нас, убила». Он видел её белое горло, её белые плечи. «Что за странный оттенок, — думал он. — Но нет, не она сгубила нас, а болезнь. Как может чернота уживаться с такой белизной?»

«Заметила ли она меня?» Он встал, обсыхая на солнце. Приложил к груди красивую смуглую руку. Почувствовал, как колотится сердце.

— О, — воскликнул он. — Я видел её!

Он пошёл к себе в пещеру, ни быстро, ни медленно. Музыка по-прежнему летела вдогонку, словно какой-то сам себе праздник.

Не говоря ни слова, он принялся уверенно и аккуратно складывать свои пожитки. Побросал на холстину куски светящегося мела, еду, несколько книг и связал в тугой узел. Он заметил, что руки у него трясутся. Обеспокоенно посмотрел на свои ладони. Вскочил на ноги, сунув под мышку маленькую котомку, вышел прочь из пещеры и стал подниматься по ущелью, подальше от музыки и назойливых благовоний.

Он шёл не оглядываясь.

Солнце уже закатывалось. Сио чувствовал, как его тень стремится назад, туда, где следовало находиться ему. Нехорошо покидать пещеру, в которой часто приходилось жить в детстве. Здесь он находил для себя десятки разных занятий и времяпрепровождений, воспитал в себе вкус ко многим и многим вещам. Он выдолбил в скале печь и каждый день выпекал всевозможные пироги и ковриги. На крохотном горном поле он выращивал зерно себе на пропитание. Умел делать чистые игристые вина. Создавал музыкальные инструменты, серебряные флейты, металлические рожки и маленькие арфы. Слагал песни. Мастерил стулья, ткал полотно для своей одежды. Светящимися красками он расписывал пещеру причудливыми картинами, мерцавшими во мраке долгих ночей багрянцем и кобальтом. И часто перечитывал книгу стихов, сочинённых в пятнадцать лет, которую с гордостью, но без тщеславия его родители читали вслух в узком кругу избранных. Ему хорошо жилось в этой пещере в мире своих маленьких увлечений.

Пока солнце заходило, он поднялся на перевал. Музыка смолкла. Аромат улетучился. Он вздохнул и присел немного отдохнуть перед тем, как начать спуск. Смежил веки.

Сквозь зелёную воду проступило белое лицо.

Он прикоснулся пальцами к своим закрытым глазам, чтобы нащупать.

Сквозь бурный поток жестикулировали белые руки.

Он вскочил, схватил котомку и уже собрался было поспешать дальше, как ветер переменился.

Донеслись слабые-слабые отзвуки безумной стальной музыки, что лязгала за много миль отсюда.

Сквозь горы долетело последнее тончайшее благоуханное дуновение.

На неё сходили луны, Сио повернулся и нашёл дорогу обратно.

От пещеры повеяло холодом и отчуждением. Он развёл костёр, поел хлеба с ягодами, собранными в замшелых скалах. Как быстро после его ухода пещера промёрзла и очерствела. Собственное дыхание как-то странно отскакивало от стен.

Он загасил огонь и лёг спать. Но теперь на стену пещеры лёг тусклый отсвет. Он знал, что свет доходит до него из окон домика на канале, что в полумиле. Он закрыл глаза, но свечение не исчезало. То свет, то музыка, то аромат цветов. Сио поймал себя на том, что то и дело всматривается, вслушивается, принюхивается; не к одному, так к другому из этой непостижимой тройки.

В полночь он стоял подле пещеры.

Золотые огни озаряли дом подобно сверкающей игрушке. В одном окне ему померещилась танцующая фигура.

— Я должен спуститься туда и убить её, — сказал он. — Вот зачем я вернулся в пещеру. Убить и закопать.

В полудрёме ему почудилось, как некий далёкий голос нашёптывает: «Какой же ты болтун». Он не стал открывать глаз.

Она жила одна. На второй день он увидел, как она гуляет по холмам. На третий она часами купалась в канале. На четвёртый и пятый Сио подбирался к дому всё ближе и ближе, и вот на закате шестого дня в сгущающихся сумерках он стоял у окна и смотрел на женщину, что обитала в доме.

Она сидела перед столиком, уставленным двумя десятками крохотных золотистых цилиндриков с красным составом. Лёгкими похлопываниями она втирала белый прохладный на вид крем, накладывая маску. Вытерла её салфеткой и бросила в корзину. Попробовала один из цилиндриков, прижав к сомкнутым налитым губам, стирая краску, добавила ещё, стёрла и эту, попробовала третий оттенок, пятый, девятый. Прикоснулась к щекам румянами, а затем серебристым пинцетом принялась выщипывать брови. С помощью каких-то непонятных приспособлений она завивала волосы, подравнивала ногти и сладко напевала при этом неведомую песню на своём языке, должно быть, изумительную. Она мурлыкала её, отбивая такт высокими каблуками на дощатом полу. Она пела, расхаживая по комнате, облачённая лишь в своё белоснежное тело, лёжа на постели в своей беломраморной плоти с откинутой головой, жёлтыми струящимися волосами, спадающими на пол, поднося к алым губам тлеющую трубочку, затягиваясь, зажмурив глаза, выпуская из ноздрей и ленивого рта длинные струйки дыма, которые перевоплощались в больших призраков. Сио забила дрожь. Призраки. Таинственные призраки слетают с её губ так легко и непринуждённо. Она лепит их, не глядя.

Ступни её ног громыхнули по половицам, когда она встала. Она по-прежнему пела, кружилась в танце. Пела куда-то в потолок, сцепив пальцы. Всплеснула руками, словно взмахнула крыльями, и пустилась в пляс. Одна. Её каблуки скрипели на полу, выписывая круги.

Чужая песня. Вот бы её понять. Ему захотелось обладать даром, которым нередко бывали наделены его сородичи — мгновенно прочитывать, познавать, истолковывать чужие языки и мысли. Он сделал над собой усилие. Тщетно. Она продолжала распевать прекрасную неведомую песню, из которой он ничего не понял:

— Я веду себя прилично. Для тебя я берегу свою любовь…

Глядя на её земное тело, земную красоту, такую совершенно нездешнюю, из-за многих миллионов миль, он почувствовал, что ему становится не по себе. Ладони стали влажными, руки неприятно задёргались.

Зазвенел звонок.

Вот она берёт в руки странный чёрный инструмент, похожий на тот, которым пользовались марсиане.

— Алло, Дженис? Молодец, что позвонила!

Она улыбнулась. Она говорила с далёким городом. Её голос было приятно слушать. Но что это за слова?

— Бог ты мой, Дженис, в какую же дыру ты меня заслала. Знаю, дорогая, в отпуск. Но тут на шестьдесят миль вокруг ни души. Только и делаю, что играю в карты и плескаюсь в канале, будь он неладен!

Чёрный аппарат звякнул в ответ.

— Дженис, это невыносимо. Я знаю. Знаю. Церкви. Какого чёрта они сюда припёрлись. Всё было так здорово. Меня одно интересует, когда мы снова откроемся?

«Очаровательно, — думал Сио. — Потрясающе. Невероятно». Он стоял в ночи за распахнутым окном, уставившись на её великолепное лицо и фигуру. О чём же они беседовали? Об искусстве, литературе, музыке? Конечно, о музыке, она же всё время что-то напевает. Странная мелодия. Но разве поймёшь музыку из чуждого мира? Или его обычаи, язык, литературу? Здесь можно полагаться только на собственную интуицию. Нужно отбросить старые представления, признать, что её красота не похожа на марсианскую, подтянутую, бархатную, смуглую красоту вымирающей расы. У его матери были золотистые глаза и стройные бёдра. А у неё, одиноко поющей в пустыне, роскошные груди, крутые бёдра, а ноги, ах, ноги, словно белое пламя. И этот непривычный обычай разгуливать без одежды, в одних цокающих шлёпанцах. Но ведь все женщины с Земли так ходят, разве нет? Он кивнул. Понимать надо. Женщины из этого далёкого мира ходят на громыхающих каблуках, нагие, златовласые, статные, пышные. Он сам видел. А её колдовские губы и ноздри. Призраки и демоны, слетающие с дымящихся губ. Сомнений нет, эти магические существа сотканы из огня и фантазий. Своим блестящим умом она ваяет в воздухе тела. Кто же, если не ясный ум и светлый гений может пить то пепельно-серое, то вишнёво-красное пламя и выпускать из ноздрей чудеса изысканной красоты и зодчества. Гений! Как это ей удаётся? Сколько лет нужно этому обучаться? Как распоряжаться своим временем? У него голова шла кругом в её присутствии. Он хотел крикнуть: «Научи!» Но боялся. Он чувствовал себя ребёнком. Он видел формы, очертания, дым, струящийся в бесконечность. Она здесь, в пустыне, чтобы наедине с собой воплощать свои фантазии в полной безопасности, вдали от чужих глаз. А творцов, писателей и художников попусту беспокоить нельзя. Должно отступить и держать свои мысли при себе.

«Какой народ! — думал он. — Неужели все женщины из этого огненно-зеленоватого мира подобны ей? Кто они, огненные привидения? Музыка? Неужели они так и расхаживают по своим грохочущим домам в ослепительной наготе?»

— Я должен наблюдать, — проговорил он вполголоса. — Я должен познавать.

Он почувствовал, как у него опустились руки. Ему захотелось прикосновения. Захотелось, чтобы она пела для него, выписывала в воздухе искусные вензеля, учила, рассказывала ему о своём далёком мире, про то, какие там книги, прекрасная музыка…

— Бог ты мой, Дженис, но как скоро? А как же остальные девочки? Что творится в других городах?

Телефон зажужжал, как насекомое.

— Закрыты? По всей планете? Что? Все до единого! Если ты срочно не найдёшь мне место, я..!

Здесь всё было в диковинку. Словно видеть женщину в первый раз. Как она закидывает назад голову, перебирает наманикюренными пальцами — всё внове, всё необычно. Она закинула ногу на ногу, подалась вперёд, облокотившись на беломраморную голую коленку, вызывая и выдыхая духов, и продолжала болтать, поглядывая в окно, в тени которого стоял он. Он! Она смотрела прямо сквозь него. Ах! Если бы она знала… как бы она поступила?

— Кто? Я? Боюсь жить здесь одна?

Она расхохоталась. Сио смеялся вместе с ней в залитой лунным светом мгле. О, это очарование её нездешнего смеха, запрокинутой головы, таинственные клубы, вырывающиеся из ноздрей.

Затаив дыхание, он отпрянул от окна.

— Да! Конечно!

Какие же прекрасные, редкостные, живые, мелодичные, поэтичные слова изрекает она теперь?

— Брось, Дженис, ну кто испугается марсианина? Сколько их всего осталось-то? С десяток или два? Построй их в колонну и пришли сюда, договорились? Договорились!

Послышался её смех, пока он на ощупь пробирался за угол дома. Под ноги ему попались брошенные бутылки. Закрыв глаза, он видел её запечатлившуюся мерцающую кожу, фантомы, слетающие с её губ, словно заколдованные облака, дождь и ветер. О, как переложить это на свой язык! Боги! Как познать всё это! Вслушиваться! Что означает это слово, а то, а другое!? Не она ли окликнула его? Нет. Не его ли имя прозвучало?

В пещере он поел, хоть и не испытывал голода.

Сио целый час просидел у входа в пещеру, а тем временем луны взошли и понеслись по холодному небосводу, пока он не заметил, как с его губ слетает пар и клубится, подобно призракам и огнедышащему безмолвию, которые струились у её лица. А она всё говорила и говорила, а он то ли слышал, то ли не слышал её голос, проникающий в горы сквозь скалы, и обонял её дыхание, в котором курилась надежда, обещание тёплых слов, согретых на её губах.

Наконец он решил: «Я спущусь туда и заговорю с ней тихим голосом, и буду говорить с ней каждую ночь, пока она не поймёт мою речь, а я — её, и тогда она уйдёт со мной в горы, где мы будем счастливы. Я поведаю ей о моём народе и о своём одиночестве, про то, как я долгими ночами смотрел на неё и слушал…»

Но… ведь она же — Смерть.

Он поёжился. Он думал, эти слова не выходили у него из головы.

Как же он мог позабыть?

Стоит ему только взять её за руку, прикоснуться к щеке, и он увянет в каких-то несколько часов, от силы за неделю. Он изменится в цвете, обратится в пепел, в ломкие чёрные хлопья, гонимые ветром.

Одно прикосновение и… погибель.

Но затем ему в голову пришла другая мысль. Она живёт одна, вдали от своих. Должно быть, она очень дорожит своими мыслями, если живёт в таком уединении. Чем же мы отличаемся? А раз она живёт вдали от городов, может, зараза не коснулась её..? Конечно, может!

Как здорово провести с ней день, неделю, месяц, купаться с ней в канале, гулять по холмам, слушать её дивное пение. А он будет прикасаться к поющим книгам, чтобы они звенели для неё, как арфы! За это можно отдать что угодно! Человек умирает, когда он одинок, разве не так? Взгляни же на горящие внизу золотые огни. Разве не стоит рискнуть ради одного месяца истинного взаимопонимания, ради того, чтобы жить и находиться рядом с этой красавицей — ваятельницей призраков и духов, срывающихся с её губ? А если нагрянет смерть… как прекрасна и неповторима она будет!

Он встал. Сделал шаг. Зажёг свечу в нише внутри пещеры, и в её свете затрепетали портреты его родителей. Снаружи тёмные цветы дожидались рассвета, чтобы встряхнуться, распуститься; она будет здесь, увидит их и уйдёт с ним в горы. Луны закатились. Ему пришлось настроить зрение, чтобы разобрать дорогу.

Он прислушался. Внизу, в ночи играла музыка. Там, во тьме, её голос творил чудеса во времени, пылала в сумраке её белая плоть и вокруг её головы плясали призраки.

Он прибавил шагу.

В тот вечер, ровно в девять сорок пять, она услышала тихий стук в дверь.

Оглавление