«Последний цирк»

Рэй Брэдбери Последний цирк

Ray Bradbury The Last Circus

© Перевод Елены Петровой.

Холодной ноябрьской ночью Джергис Красный Язык (так его прозвали за то, что он вечно сосал красные леденцы), примчавшись ко мне под окно, издал вопль в сторону жестяного флюгера на крыше нашего дома. Когда я высунулся на улицу, изо рта вырвалось облачко пара:

— Чего тебе, Красный Язык?

— Тихоня, выходи! — крикнул он. — Цирк!

Через три минуты я уже сбегал с крыльца, вытирая о коленку два яблока. Красный Язык приплясывал, чтобы не окоченеть. Решили до станции бежать наперегонки: кто продует, тот старый пень.

На бегу мы грызли яблоки, а город ещё спал.

У железнодорожных путей мы остановились послушать, как гудят рельсы. Откуда-то издалека сквозь предрассветную тьму в наши края спешил — сомнений не было — настоящий цирк. Его приближение дрожью отдавалось в рельсах. Я приложил ухо к металлу:

— Едет!

И верно, вскоре из-за поворота чёрным вихрем вылетел паровоз: впереди огонь и свет, позади — клубы дыма. Товарные вагоны снаружи освещались зелёными и красными гирляндами, а изнутри оглашались рыком, визгом и гвалтом. На станции всё пришло в движение, по сходням шествовали слоны, катились клетки; с первыми лучами солнца звери, циркачи, Красный Язык и я уже вышагивали по улицам, направляясь к пустоши, где каждая травинка сверкала хрусталём, а с кустов, если задеть ветку, обрушивался целый ливень.

— Ну и дела, Крас, — поразился я. — Только что было пустое место. А теперь — глянь!

Мы смотрели во все глаза. На пустыре расцвёл огромный шатёр, как японский цветок на холодном пруду. Зажглась иллюминация. Не прошло и получаса, как в воздухе потянуло горячими блинчиками; кругом зазвенел смех.

Всё это нас заворожило. Прижав руку к груди, я почувствовал, что сердце колотится прямо под ладонью, как игрушечный попрыгунчик. Мне хотелось только смотреть вокруг и вдыхать этот запах.

— Айда домой! Жрать охота! — гаркнул Крас и дал мне пинка, чтобы обойти на старте.

— Отдышись и умойся, — потребовала мама, оторвавшись от стряпни.

— Блинчики! — Меня изумил её дар предвиденья.

— Как там цирк? — Отец посмотрел на меня поверх газеты.

— Классно! — сказал я. — Вообще!

Умывшись холодной водой из-под крана, я придвинул стул в тот самый миг, когда мама поставила на стол блины. Она протянула мне кувшинчик:

— Возьми сироп.

Я набросился на еду, а отец поудобнее сложил газету и вздохнул:

— Куда катится этот мир, ума не приложу.

— А ты не читай газеты по утрам, — сказала мама. — От них бывает расстройство желудка.

— Полюбуйтесь! — воскликнул отец, ткнув пальцем в газетную полосу. — Бактериологическое оружие, ядерная бомба, водородная бомба. Это заслонило все другие события!

— У меня, например, — сказала мама, — на этой неделе будет большая стирка.

Отец нахмурился:

— Неудивительно, что мир катится в тартарары: люди сидят на пороховой бочке, а мысли у них — о стирке. — Расправив плечи, он придвинулся ближе к столу. — Задумайтесь: тут сказано, что одна ядерная бомба нового поколения может стереть с лица земли весь Чикаго. А от такого города, как наш, и кляксы не останется. Меня не покидает мысль: как это всё прискорбно.

— Что прискорбно? — не понял я.

— Для достижения нынешнего уровня человечество потратило миллионы лет. Мы научились строить города, большие и малые, буквально на пустом месте. Представьте: сто лет назад нашего города не было и в помине. Сколько понадобилось трудов и усилий, чтобы возвести его по кирпичику — а что дальше? Бах — и конец!

— Ну нет, с нами такого не случится, — сказал я.

— Вот как? — фыркнул отец. — Это почему же?

— Не может такого быть, и всё.

— Хватит вам. Оба хороши. — Тут мама кивнула в мою сторону. — Ты мал ещё, чтоб в этом разбираться. — Потом она кивнула в папину сторону. — А ты годами стар, да разумней не стал.

Завтрак продолжился в молчании. Потом я спросил:

— Пап, а что здесь было, когда города не было?

— Ничего. Озеро да пригорки, вот и всё.

— А индейцы?

— Вряд ли. Просто безлюдная местность: леса, холмы, больше ничего.

— Передай-ка сироп, — сказала мама.

— Бум! — заорал Крас. — Я — атомная бомба! Трах-бах!

Мы стояли в очереди перед кинотеатром «Элит». Настал самый знаменательный день в году. С утра пораньше мы отправились к цирку и торговали шипучкой вразнос, чтобы заработать на билеты. После полудня нас ожидало кино про индейцев и ковбоев, а вечером — цирковое представление! Мы ощущали себя настоящими богатеями и давились от хохота. Крас, без устали изображавший атомную бомбу, вопил:

— Бабах! Полный распад!

На экране ковбои гнались за индейцами. Через полчаса индейцы погнались за ковбоями — в обратном направлении. Публика устала топать ногами, и тут начались мультфильмы, которые сменились кадрами кинохроники.

— Гляди, атомная бомба! — Крас впервые за весь день притих.

На экране поднималось огромное серое облако, потом оно развеялось, а линкоры и крейсеры почему-то разломились на части; пошёл дождь.

Крас ухватил меня за руку повыше локтя, а сам впился глазами в пылающую белизну.

— Во даёт, скажи, Дуг! — Он ткнул меня в бок.

— Супер-дупер. — Хохотнув, я дал ему сдачи. — Мне б такую бомбу! Раз — и школы нет!

— Хрясь! Прощай, Клара Холмквист!

— Бум! Лети, полисмен О'Рурк!

На ужин были мясные фрикадельки с фасолью, зелёный салат и горячие булочки. Отец с непривычно угрюмым видом попытался изложить нам важные научные факты, вычитанные в каком-то журнале, но мама отрицательно покачала головой.

Я не сводил с него глаз:

— Пап, ты не заболел?

— Завтра же отменю эту подписку, — сказала мама. — От таких волнений можно язву заработать. Папа, ты меня слышишь?

— А мы такой фильм смотрели! — сообщил я. — Там атомная бомба разнесла эсминец.

Отец выронил вилку и уставился на меня в упор:

— У тебя, Дуглас, есть поразительная способность говорить самые неподходящие вещи в самый неподходящий момент.

Я заметил, что мама, скосив глаза, пытается поймать мой взгляд.

— Время идёт, — сказала она. — Беги-ка в цирк, а то опоздаешь.

Надевая пальто и шапку, я слышал приглушённый голос отца:

— Давай продадим наш магазин. Что скажешь? Мы с тобой давно хотели куда-нибудь съездить, хотя бы в Мексику. Найдём подходящий городок. Может, там и поселимся.

— Ты хуже ребёнка, — зашептала мать. — Слышать этого не хочу.

— Я и сам понимаю, это глупости. Не обращай внимания. Кстати, ты права: подписку надо аннулировать.

От ветра деревья сгибались пополам, небо усеяли звёзды; посреди холмистой пустоши огромной бледной поганкой вырос цирк-шапито. Красный Язык в одной руке держал пакет воздушной кукурузы, в другой леденец, к подбородку — в точности как у меня — прилипли клочья сахарной ваты.

— Видал: борода растёт! — веселился Красный Язык.

Публика оживлённо переговаривалась в ярком свете фонарей, а служитель цирка колотил по брезенту бамбуковой палкой и громогласно возвещал, что на манеж выйдут Скелет, Женщина-Гора, Разрисованный Человек и Ластоногий Мальчик. Мы с Красом протиснулись сквозь толпу к билетёрше, которая разорвала наши билеты пополам.

Как только мы нашли свои места и уселись на дощатую скамью, снизу грянул большой барабан, а на манеже появились слоны в богатом убранстве. И началось: в горячих лучах софитов солдаты палили из огнедышащих гаубиц; гимнастки, держась одними лишь белыми зубами, порхали, словно мотыльки, под куполом в облаках табачного дыма; акробаты раскачивались на трапеции среди шестов и канатов; заключённые в клетку львы мягко ступали по опилкам, а дрессировщик в белых лосинах постреливал из серебряного пистолета, извергавшего пламя и дым.

— Вот это да! — орали мы с Красом в один голос, то жмурились, то таращились, ахали и охали, заливались хохотом, удивлялись, не верили, поражались, веселились, задыхались от восторга и, разинув рты, пожирали глазами артистов.

По манежу грохотали колесницы, из горящих окон выпрыгивали клоуны, волшебные ящики превращали лысого человека в волосатого, а великана — в карлика. Оркестр пел, гудел и гремел, зал сверкал всеми цветами радуги, обдавал жаром и слепил блёстками, публика неистовствовала.

Когда представление уже близилось к концу, я оторвал взгляд от манежа. И позади своего места заметил маленькую дырочку в брезенте. И через эту дырочку увидел старую пустошь, продуваемую ветрами, и одинокие звёзды в небе. Холодный ветер легонько теребил шатёр. И почему-то, обернувшись туда, где царило тепло, я содрогнулся от холода. Рядом хохотал Красный Язык, но я уже вполглаза следил за эквилибристами, которые, взгромоздясь на серебряный велосипед, балансировали где-то в вышине на тонкой проволоке под скороговорку — тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та — малых барабанов и зачарованное молчание зала. Потом на арену высыпали клоуны, числом не менее двух сотен, и стали дубасить друг друга по головам — тут Красный Язык совсем зашёлся и едва не сполз со своего места. Я сидел, как истукан, и вскоре Красный Язык это заметил:

— Эй, ты чего, Дуг?

— Ничего.

Я встряхнулся. Обвёл глазами крашеные распорки шатра, канаты, слепящие гирлянды. Оглядел набелённых клоунов и выдавил смешок:

— Вон там, Крас, до чего потешный толстяк!

Оркестр наяривал «Сивую кобылу».

— Кажись, всё, — выдохнул Красный Язык.

Мы не спешили вставать со своих мест, а сотни и сотни довольных зрителей уже толкались в проходах, смеясь и болтая. В шатре висел густой табачный дым; духовые инструменты сиротливо свернулись калачиком на деревянном барьере, из-за которого только что обрушивались громоподобные волны музыки.

Нам не хотелось верить, что представление окончено, потому мы и приросли к месту.

— Ладно, пошли отсюда, — сказал Крас, но сам не пошевелился.

— Подождём ещё, — отозвался я без всякого выражения, глядя в пространство. Мне казалось, деревянные планки у меня под задницей исстрадались за долгие, непостижимые часы музыки и пестроты. Униформисты сновали по залу, ловко разбирая ряды сидений, чтобы подготовить их к вывозу. Брезент уже снимали с крюков. Со всех сторон слышался лязг, звон и треск: это цирк распадался на части.

Шатёр опустел.

У выхода мы помедлили; в глаза летела пыль, деревья с шёпотом роняли листву. А ветер гнал прочь и отжившие листья, и неугомонных людей. Иллюминация погасла. Мы поднялись на ближайший косогор и оттуда, провожая глазами уплывающие в сумрак синие огни и белёсые очертания слонов, стучали зубами от холода и слушали перебранку циркачей под скрежет выдираемых из земли распорок. У нас на глазах шатёр испустил последний вздох и тяжело осел на землю.

Через час грунтовая дорога пришла в движение от множества повозок, машин и золочёных клеток. Бледная пустошь обезлюдела. В небе поднималась луна, а роса превращалась в иней. Мы побрели лугом, вдыхая запах опилок.

— Ничего не осталось, — сказал Красный Язык, — одни опилки.

— Вот дырка от шеста, — заметил я. — А вон там ещё одна.

— Как будто ничего и не было, — выговорил Крас. — Как будто мы сами это придумали.

Ветер гулял по опустевшему лугу, а мы смотрели, как дрожат голые деревья. Кругом не было ни огонька, ни шороха, даже цирковой запах постепенно улетучился.

— Слышь, — ухмыльнулся Крас, шаркая подошвами, — влетит нам — мало не покажется, если не явимся домой час назад!

Подгоняемые ветром, мы уныло брели вдоль пустынной дороги, засунув руки в карманы. Оставили позади притихший глубокий овраг, прошли окраинными закоулками среди спящих домов, откуда изредка доносились едва различимые звуки радио, услышали последнего сверчка и зацокали каблуками по грубой брусчатке центральных улиц в неверном, тусклом свете фонарей, горевших на каждом углу.

Я разглядывал дома и деревянные заборы, скаты крыш и освещённые окна, разглядывал все деревья, все камни мостовой. Разглядывал то свои башмаки, то Краса, который семенил рядом, клацая зубами. На здании суда, до которого было не менее мили, разглядел башенные часы, воздевшие бледный лик в сторону луны среди нагромождения чёрных городских построек.

— Пока, Дуг.

Я не ответил. Крас поплёлся дальше, петляя между домами, а потом свернул за угол.

Прокравшись наверх, в спальню, я уже через минуту лежал в постели и смотрел в окно.

Наверно, мой брат Скип долго слушал, как я плачу, прежде чем решился положить руку мне на локоть.

— Что случилось, Дуг?

— Да так, — беззвучно всхлипнул я, не открывая глаз. — В цирке был.

Скип выжидал. Возле дома кругами ходил ветер.

— Ну и что?

— Да ничего. Просто он больше не приедет.

— Приедет, куда он денется, — сказал Скип.

— Нет, он уехал навсегда. И больше не вернётся. Там ничего не осталось — пустое место.

— Тебе поспать надо. — Скип перевернулся на другой бок.

Слёзы высохли. Где-то вдали ещё светилось несколько окон. На станции прогудел паровоз; он двинулся с места и разогнался среди холмов.

Затаив дыхание, я лежал с открытыми глазами, пока безмолвные оконца далёких игрушечных домишек не угасли во мраке одно за другим.

Оглавление